Одно из ярких воспоминаний моего детства это как дедушка покупал арбузы. Послевоенная жизнь на Украине состояла из множества нехваток и лишений, но арбузы присутствовали всегда. Что-то есть в украинском черноземе подходящее для арбузов. Или в воздухе. Могло не быть, или постоянно не было, мяса, артишоков, штанов или крыши над головой, люди годами не видели туалетного мыла, но кавуны были. До такого оскорбления национального достоинства не доходило. Закупкой продовольствия занималась бабушка, но арбузы была особая статья, вне ее юрисдикции. Решение ехать за арбузом принималось без моего участия, я узнавал о нем, когда бабушка или мама вручала мне объемистую сетку (на Украине не говорили авоську, это по-московски). Это значило следовать за дедушкой. Дед перевалил за семьдесят и ходил с палкой. Мы не торопясь, покрывали пару кварталов до трамвайной остановки и садились в первый номер. Высокий красный трамвай с прицепом, позванивая, гордо следовал по тенистому бульвару, проложенному Потемкиным посреди широченного проспекта Карла Маркса, бывшего Екатерининского, но так его больше никто не называл -- из уважения к творчеству гениального немецкого мыслителя. Впрочем, горожане говорили просто -- Проспект. Мы выходили, по-местному сходили, на остановке Озерка, вместе с множеством других пассажиров, шумных и толкливых. Одноименный рынок начинался тут же, в тридцати шагах. Новоприбывшие устремлялись в ряды, где горами, на земле и на столах, лежали арбузы и дыни, помидоры и синенькие, кабачки и перцы, вишни, яблоки и прочие произведения украинского плодородия. Но мы, дед и я, шли куда-то на зады, пробираясь между возов, арб и грузовиков, а также попадавшихся селян. Наконец, в одном ему известном месте дед останавливался и громко возглашал: Иван! (Поперву я думал, что он зовет своего знакомого, потом заметил, что на дедушкин зов выходили разные персонажи). -- У тебя кавуны есть? -- спрашивал дед (он говорил по-русски, но арбуз называл кавуном. Слово арбуз на Украине употребляется редко, если уж услышишь, то обязательно с ударением на первом слоге; это чтобы не спутать с тыквой. Тыква по-украински гарбуз, ударение на последнем слоге. (В старину, когда дивчина хотела отвадить нежелательного жениха, она высылала ему гарбуза). Кавуны? -- говорил Иван. -- Кавуны е. Дед делал паузу и безразлично говорил: принеси один, килограмм на двенадцать. Экземплярами поменьше он не интересовался. После этого начиналась процедура, даже ритуал, отбора. Дед внимательно осматривал арбуз, сжимал его в руках, прикладывал ухо к поверхности, постукивал по корке в разных местах, как будто хотел узнать, как далеко зашел процесс вызревания. Угодить ему было трудно. Иван притаскивал арбузы один за другим, пока дед не говорил добро и не торгуясь расплачивался (бабушка считала, что они все равно брали с него меньше денег, чем с прочих граждан). Я подставлял сетку и отправлялись в обратный путь. По словам той же бабушки, ни разу в жизни, а они прожили вместе почти полсотни лет, никогда дед не принес домой зеленого или переспевшего кавуна. Всегда в самый раз.
Дед Яков Манусович Палей был человек независимого образа мысли и несгибаемого духа. При его жизни я этого не понимал, по детскому неразумию: последний раз я его видел, будучи лет двенадцати.
По свидетельству бабушки, он таким был всегда. В конце прошлого века (он родился в 1879 году) его призвали в армию. Служить предстояло шесть лет. Новобранцев привезли в русскую Польшу, в Варшаву, построили, сделали перекличку. "Кто играет на музыкальных инструментах, шаг вперед!" Дед выступил вместе с другими. Их отделили от основной массы, куда-то повезли. Капельмейстер стал проверять, кто на чем играет. Дошла очередь до деда. "А ты каким владеешь инструментом?" "По правде сказать, никаким, но, надеюсь, вы меня научите". Эта выходка могла деду дорого стоить, но видно он понравился капельмейстеру. У деда оказался абсолютный слух, он быстро выучился играть на кларнете и весь срок прослужил в военном оркестре. Бабушке он прислал из Варшавы серебряные ложки. Больше я ничего про службу деда в семье не слышал.
Вернувшись домой в Херсон, дед женился на Перл Свердловой, они переехали в Екатеринослав и зажили собственным домом. Дом был очень скромный -- в маленьком поселке Амур на левом берегу Днепра напротив города. У них родились три дочери: в 1907 году Мариам, моя мама, в 1914 Розалия и четыре года спустя младшая Лия. Но про них я расскажу особо. Дед был беден, независимого дохода не имел, образование -- хедер. В то же самое время он испытывал отвращение к службе и жил случайными заработками. По музыкальной части он не пошел, почему -- не берусь сказать, однако его талант не пропал совсем втуне. К нему приводили еврейских детей на предмет проверки музыкального слуха, и стоит ли учить их музыке.
По внутренней склонности дед был философ, настоящий философ жизни на манер Диогена. Он так и прожил свою жизнь. Делал только то, что считал правильным, до остальных ему не было дела. Окружающих, включая бабку, это немало раздражало, потому что семью надо было содержать, но выбора у них не было: деда можно было убить, но не заставить. К этому мы еще вернемся.
К сожалению, мои сведения о семье Палеев очень скудные. Похоже, что семья была богатая (я имею в виду до революции). Дедовы брат с сестрой, которых я видел в сороковых, были очень буржуазного вида и привычек. Это по своему очень занимательная история. Тетя Роза была весьма представительная, я бы сказал импозантная дама лет под 75. Она работала косметичкой в салоне на Пушкинской площади, обслуживала высокопоставленную клиентуру. Вместе с ней проживал дедов брат Борис, мужчина тонкой поэтической внешности. Злые языки говорили, что привязанность промеж ними выходила за пределы той, которой полагается быть у брата с сестрой. Я ничего такого не заметил, но не надо забывать, что я их наблюдал, будучи невинным подростком. Вместе с ними в той же комнате находился Розин муж Илья Литинский, крупного роста и породистой внешности. До революции он был хлебным фактором на Херсонщине, ворочал большими капиталами. Потеряв все, дядя Илья ожесточился, ушел в себя. Он старался как можно больше спать. Из ненависти ко всему советскому газет не читал, при нем нельзя было включать радио. Служил бухгалтером на автозаводе им. Сталина, уходил на работу рано, часов в шесть, возвращался часа в четыре и немедленно ложился спать. Комната у них была одна на всех, в огромной квартире на Пятницкой, которую до революции занимал великий актер Михаил Чехов -- табличка на двери осталась. После победы социализма, а также в результате его, в квартире проживали полтора десятка соседей.
У деда был еще один брат, легендарный, которого я никогда не видел, он куда-то запропал еще до войны. Был он моряк и плавал механиком на пароходах компании "Кавказ и Меркурий". Однажды, дело было зимой, когда дует бора, пароход попал в сильный шторм. Кочегары, решив, что пришел их последний час, по матросскому обычаю переоделись в чистое белье, достали маленькие иконы и стали молиться. Механик Палей (кажется, его звали Моисей) спустился в кочегарку и увидел, что топки почти погасли, потому что их никто больше не шуровал. Будучи необузданного нрава, он принял энергичные меры: съездил нескольким матросам по морде, иконы вышвырнул через иллюминатор. Паровые машины заработали, судно стало слушаться руля. В результате этого происшествия акционерное общество "Кавказ и Меркурий" попало в пикантную ситуацию. Они ценили, что усилиями механика Палея пароход был спасен, в то же время факт осквернения икон вызвал справедливый гнев церкви, правительства и православного населения. Моисея строго предупредили, впрочем, оставили на службе. После революции он продолжал плавать, потом семья перестала получать о нем известия.
Революцию дед встретил неприязненно. Он никогда не принимал эту идею. С пятого года у в них доме было полно революционеров разных толков. Бабушкина старшая сестра Ева вышла замуж за эсера, тот был закадычный друг Клима Ворошилова. Различие в партийной ориентации не мешало им проводить вместе много времени, особенно в питейных заведениях. Споры о наилучшем пути революционного преобразования России обычно затягивались там за полночь, и тете Еве приходилось их обрывать. Дед относился к этой публике с откровенным презрением. В начале двадцатых бабушка стала активисткой, депутатом горсовета, она ходила в красной косынке. Дед между тем ни за что не хотел вступать в профсоюз. Бабушку это ставило в неловкое положение, и она не давала ему покоя. Однажды дед вернулся домой крепко выпивши и швырнул в нее профсоюзным билетом: "Подавись!" На собрания он не ходил, членские взносы за него платила бабушка.
Дед любил читать. В русскую школу он никогда не ходил, читать и писать выучился сам. Почерк у него был каллиграфический, писарский. Читал он только серьезные вещи: Льва Толстого, письма Чехова, все в таком духе. Что он читал по-еврейски, мне сказать трудно, но после него в семье осталось несколько религиозных книг. Отношения Якова Палея с иудейской религией были непростые. Дед, по словам бабушки, мог подвергнуть обсуждению или сомнению, все, что угодно, вплоть до существования Бога. Еще хуже для правоверных евреев было его пренебрежение к догмам: он курил по субботам, мог вкусить трефное. Когда его поддразнивали, зачем ходит в синагогу, он неизменно отвечал: Это мой клуб. У вас дворец культуры, а у меня синагога. Благодаря своей начитанности, дед был для отцов синагоги авторитетом, когда доходило до толкования казусных ситуаций. Они его не любили, но не брезговали обращаться за советом.
Дед был не дурак выпить. Однако бабушка всегда подчеркивала, что он не был пьяницей и никто в жизни не видел его пьяным: он в канаве валяться не будет, это дело хазейрем. Тем не менее, выпить дед любил и понимал в этом толк. Никогда не забуду, как мы встретились в 46-м году в Днепропетровске. Во время войны дед с бабкой и тетки проживали в Камышлове под Свердловском, а мы в Томске, где оставались до 48-го. В первое послевоенное лето мы с мамой поехали их навестить. Мама стала раздавать подарки. Что было для бабушки и теток, не помню, но деду она привезла стеклянную фляжку, запечатанную сургучом. Дед взял ее в руки, поболтал, посмотрел на свет, хмыкнул недоверчиво, опять взболтал. Маня, сказал он, обращаясь к маме, так это спирт? Да, папа. Хм, сказал дед и опять поболтал: действительно спирт.
Мои воспоминания про деда отрывочные, я видел его мало. После войны мы поселились под Москвой и в Днепропетровск наезжали только летом, да и то не каждый год. Вообще дед на меня обращал мало внимания, на что была причина. Ко времени моего рождения в 1937 году отец был уже почти три года как исключен из партии, но оставался убежденным атеистом, или как тогда говорили воинствующим безбожником. По сей причине, и речи быть не могло, что новорожденного подвергнуть обрезанию. Дед был вне себя и перестал разговаривать с отцом. Меня, своего первого и, как оказалось, единственного внука, он не захотел видеть. Так продолжалось два, а то и три года, пока, наконец, на каком-то семейном торжестве отца с дедом столкнули нос к носу и заставили помириться. Но что-то осталось, и никогда дед не проявлял ко мне интереса. С детьми вроде меня он разговаривал только тогда, когда они ему докучали. Возможно также, что ему было просто не о чем со мной говорить.
Дед терпеть не мог людей педагогической профессии. Тех, кто сами ничего не умеют, идут учить других. Эту максиму я слышал от него не раз.
До войны дед перебивался случайными работами, но после возвращения из эвакуации никуда наниматься не пошел, стал независимым предпринимателем. Каждое утро он приходил на центральный почтамт, где его ждала клиентура. Обычно это были селяне, которым нужно было составить казенную бумагу или просто написать письмо. Вряд ли эти люди платили высокие гонорары, но деньги у деда всегда были. Он мог позволить себе стопку-другую водки. Тетя Лия любила вспоминать, что, как-то осмотрев ее, дед полез в карман и вынул тысячу рублей: купи себе пальто. Правда, обязательно добавляла она, бабке денег на жизнь он давал редко.
В день, когда объявили про смерть Сталина, дед, как обычно, вернулся домой под вечер. Постукивая палкой, он медленно взошел по длинной без поворота деревянной лестнице на веранду, куда выходили двери многочисленных квартир. Первой ему попалась на глаза соседка, которая рыдала навзрыд. В чем дело, Мария? -- спросил дед. -- Опять не поладили? Муж, капитан ОБХСС, постоянно украшал ее синяками.
-- Да разве ж вы не слыхали, Яков Манусович: Сталин умер.
-- Чего тогда плакать! Тиран умер. Это праздник. Нужно свечи зажечь, принести вина. Дочери выскочили на веранду и затащили деда в дом.
Дед ненадолго пережил своего ровесника Джугашвили. В июне 53 года он пришел домой раньше обычного и сразу лег в постель.
-- Мне что-то нехорошо, Перл. Я скоро умру, -- сказал он бабке и заснул. К утру его не стало.
6 октября 1996 года Кресскил
1,982 words, 5 pages, 10,899 characters
2
Copyright Џ 1996 by VitalyRapoport. All rights reserved