Что жить нужно по принципам, так это какой разговор. Жена постоянно твердит: Говори про других одно хорошее. Ей легко, во всех подозревает добрые намерения. За это все ее эксплоатируют, садятся на голову -- люди, дети, животные. Раз в жизни поехала верхом, так лошадь ее сразу распознала. Щиплет траву и ни с места. Это уже в Америке произошло.
Принцип Циммермана -- другое дело. Его сформулиро- вал в Москве одноименный кандидат химических наук. Смысл в том, чтобы временной промежуток между первым возлиянием и вторым был самый короткий. Заглонули -- сразу наливай. Никто не догадался зарегистрировать это открытие, но все равно имеет историческую ценность. Особенно в России, где водку пьют сообща, соборно, часто незнакомые промеж собой люди. Или личности.
Две быстрых рюмки решительно меняют людей. Вот хотя бы такой случай. Звали его точно Сергей, фамилия -- как подмосковная деревня, пусть будет Деревлев. Привел его Александр Ильич Поляков, про которого тоже нельзя умолчать, царствие ему небесное. Это был рыцарь и поэт пьянства. Сашка пил постоянно, непрерывно, со всеми, в любых обстоятельствах, вопреки любым препятствиям. Будучи таганский, с Котельнической, любил подчеркнуть: Мы университетов не кончали, только семилетку в Голливуде. Как и я, он был выпускник Института стали, на пять лет старше. Мы познакомились в Запорожье, в те далекие времена, когда счет шел на старые рубли, а Московская особая продавалась за 28 руб. 70 коп. Сашка врывался в наш гостиничный номер и возвещал: А у меня есть десять рублей. Задавши таким манером тему, он пускался в импровизации, безудержные и тонкие, как у Чарли Паркера: А я что? Я ничего. Я никому ничего не навязываю. Просто -- у меня есть десять рублей... Некоторые могут подумать, что... Но у меня -- есть -- десять -- рублей... Если к ним добавить, мы можем купить запечатан- ную бутылку с водкой... Но я -- никому -- не... Многие интеллигентные люди -- уже... Раз, два, три, кто играет, тот беги... Кто еще не будет пить? Сердце -- не камень, кончалось тем, что мы с Борькой Соловьем начинали выворачивать карманы. Важно было купить первую поллитру, дальше пьянка катилась, как по рельсам. Утром, ошалевшие от выпитой водки (точнее, от сивушных масел, оставляемых в ней безжалостным правительством), мы собирались на завод. Мы, но не Сашка. Подойдя вплотную, он через округленные губы выпускал собеседнику в лицо струю воздуха: Пахнет? Ответ был предсказуемый, тем более, что с утра он успевал прихлебнуть стакан вермута или портвейна. Сашка делал это, не выходя из гостиницы; в местном буфете вино отпускали с семи утра, впрочем, неофициально. Услышав, что запах, действительно, легко обнаруживается, Поляков вздыхал: На Запорожстали появляться нельзя. Представитель столичного учреждения, а от него перегаром разит... В ЦНИИЧЕРМЕТ'е Сашку терпели за то, что он безропотно ездил в командировки и сидел там сколько требуется.
Сергей Д. прибыл из того же института. Мы в это время помещались с Сашкой в одном номере и переживали трудное время -- который день ходили трезвые, как дураки. Суточные, зарплата, квартирные деньги -- все было давно пропито, источники кредита исчерпаны. Появление Сергея было как нельзя кстати. У него была внешность преуспевающего интеллигента: очки с золотой переносицей, костюм, галстук. Настоящие мужики, вроде нас, ходили в свитерах и ковбойках. Сергей, протяжно картавя, сыпал слэнгом журнала "Юность". Поляков фрондеров презирал: Тоже мне смельчаки, говна пирога, фигу в кармане показывают. Мне эта лексика представлялась приемлемой.
Он был для нас находкой, даже в галстуке. У него были деньги. Приехал? -- приступил Поляков. -- Порядок знаешь? -- Какой порядок? -- С приездом! -- Не понимаю. -- А я говорю: с приездом! Сашка был способен повторять до тех пор, пока человек не сообразит, что от него требуется. Наконец, до Сергея дошло: Хорошо, мальчики, могу вам выставить бутылку. -- Две, но направление мысли верное.
Заняв у новоприехавшего денег, мы заплатили за гостиницу, купили еды. Выпили по первой за приезд, слегка закусили. Поляков опять налил. Не будучи знакомы с принципом Циммермана, мы ему следовали интуитивно. После второго тоста с Сергеем произошла метаморфоза. Лицо стало жалким, отсутствующим, он запинался на каждом слове. Мы переглянулись. Это был типичный случай, алкаш, хроник. Утром он приползз в наш номер, скорбный, облезший. Сашка адресовал его в буфет. Так началась эта эпопея. Сергей разваливался на глазах. Он слонялся по гостинице в несвежей сорочке, галстук исчез, место столичного слэнга занял функциональный жаргон хануриков: хорошо пошла... душа горит... рассыпай... Сашка отметил ему прибытие на командировке, но пить с ним избегал: Дует одно портфейно- вое, в нашем дворе так не принято.
Сергей погружался в запой. Он нашел себе напарника, руководителя заводского драмкружка. Они съехались в один номер. Как-то они затащили меня к себе. Номер, как все остальные, был предельно функциональный: узкий и длинный, две койки, две тумбочки. В начале тридцатых годов в гостинице проживали американцы, работавшие на Днепрострое; ее неофициальное название было Дом Блока -- по имени американского инженера-строителя. Благодаря этому янки Днепрогэс был выстроен в срок; так, во всяком случае, рассказывают. Песок для бетона планировали привозить из дальних карьеров, километров за 100-150. Главное средство транспорта на стройках пятилетки была подвода, по- местному грабарка. Блок вышел прогуляться и обнаружил несметные залежи песка на берегу Днепра, рядом со стройплощадкой.
Смеркалось, но света не зажигали. Мы присели к столу, липкому от пролитого вина. Торопясь, актер плеснул каждому на донышко. Я пригубил, подавляя неприязнь к крепленой сивухе. Они жадно выпили и затихли. Балдеют, подумал я. Это было интересное ощущение -- сидеть в полутемном пенале с двумя интеллигентными алкашами. Геннадий, -- застонал Сергей, -- еще по капле и стихов, стихов! Они опять выпили. Актер вскочил на ноги, завыл с внезапной громкостью:
Поздно! Вошли, ворвались,
Стали стеной между нами.
В голову так и впились,
Колют ее лепестками.
Рвется вся грудь от тоски...
Боже! Куда мне деваться?
Все васильки, васильки...
Как они смеют смеяться?
-- О, как это хорошо, божественно! -- задышал Сергей и, промахиваясь, стал наклонять бутылку в стакан. Было весело и жутко.
Из Москвы возвратился Соловей. Мы работали в одной проектно-наладочной организации. В Борьке был шарм, с ним было легко. Он часто выходил за пределы. Только что шутил, потешал, шумел, и уже -- вдребезги. Борька пил много. Как слепая лошадь, по его собственному выражению. Мы все много пили. Утром он спрашивал: Почто не остановил? Впрочем, я бы не поддался... Борька обожал бегать -- за выпивкой не ходят. Возможно, это родилось из его невезучести. Когда бросали на пальцах, кому отправляться в магазин, он непроизвольно смотрел на дверь. Выпадало всегда на него.
Когда деньги кончались, мы переходили на хлеб, он тогда в столовых был бесплатный, еще на взятые у заводских знакомых вредные талоны получали молоко и кефир. По возвращении с работы сразу уходили в колоду -- часами читали, лежа в койках. Книги были по большей части переводные: Олдингтон, Ремарк, Хэмингуэй, Экзюпери. Потом кому-нибудь приходил перевод, и загул возобновлялся.
Если под рукой оказывалась женщина подходящего возраста, Борька щедро изливал на нее свой пьяный энтузиазм. -- Послушай, -- говорил он со слезой в голосе, -- почему я тебя раньше не встретил? Дамочки млели, командировочные и местные. Одна поперву осадила (Будя врать!), но все равно не устояла.
Борька мог создать ситуацию. В моду вошло словечко пореже. Смысл был простой: не очень-то, кончай, прекрати (Задним числом я думаю, это был наш эквивалент американского выражения Take it easy!). Как всякую новинку его употребляли к месту и не к месту, по большей части орнаментально. Как-то вечером Соловей, будучи на взводе, отпустил проходившей народной дружиннице галантный комплимент, один из своего набора. Девица была польщена, но не ее спутники. Обступив Борьку, они потребовали предъявить документы. С пьяным добродушием он пытался отшутиться: Ну, вы это... пореже, не все сразу. Я покажу паспорт (которого у него с собой не было), но только синьорите с красивыми глазами. Послушайте, девушка, вам кто-нибудь говорил, что вы ужасно похожи на Джину Лолобриджиду? Эй, гражданин, уберите руку с колена! Не вы, а вы... И вообще -- пореже... Стражам порядка послышалось порежу, они вызвали подмогу. Соловья арестовали. Я прибежал в штаб дружины не на шутку встревоженный. В студенческие годы здесь же в Запорожье мой сокурсник поцапался с местными ментами, мусорами; его повязали, а в отделении милиции забили насмерть -- ненароком. Я вытащил свой московский паспорт: У вас такой выбор. Или в течение двух часов вы предъявите нам формальное обвинение, или... вы задерживаете нас незаконно. Наглый маневр имел успех.
При случае мы могли навесить макароны на уши, особенно случайным знакомым. В ресторане сосед по столу спросил, кто мой любимый писатель. -- Фридрих Мария Энгельс (мы постоянно перечитывали "Три товарища"). -- Разве его так звали? Борька сказал с апломбом: Разумеется. Но в массовой пропаганде мы полное имя не употребляем. Во избежание ненужных разговоров. Весь вечер я сыпал цитатами из Энгельса, подлинными и выдуманными: Тогда, как предсказал Энгельс, произойдет прыжок из царства необходимости в царство свободы. -- Ты имел в виду знаменитое место из "Анти-Дюринга"? -- Его самого. Очарованный туземц выставил пару бутылок. Боюсь, он до сих пор верит тому, что мы наговорили.
Как-то в поисках туалета (в Запорожье с этим было туго) мы забрели в школьное здание. Дело было к вечеру, уроки давно кончились. Когда выходили, к нам подошла пожилая учительница: Вам что нужно, молодые люди? Борька реагировал молниеносно: Неужели вы меня не помните? Я же Боря, Боря Соловей. Бедной наставнице юношества пришлось подхватить: Как же ты вырос, Борис! Я даже тебя не узнала. Где ты теперь, что ты? Соловей сообщил, что переехал в Москву, а сейчас находится в командировке. Давясь от смеха, мы вылетели на улицу.
Излюбленный Борькин прием был в разгар разговора спросить: Вы читали "Одетые камнем" Ольги Форш? Это был вопрос-ловушка. Лицам, знакомым с этим произведением, он советовал перечитать, остальным -- обязательно ознакомиться.
Все шло прекрасно, пока он не поддался мечтам о лучшей жизни. Жилищное положение семьи Соловьев было незавидное: комнатушка на троих в подмосковном поселке Челюскинская. Жена Лида требовала что-нибудь предпринять. Борька пытался перевести разговор в философскую плоскость, но она продолжала пилить, сверлить и буровить. Так продолжалось год за годом. Наконец, Борькин родственник выдвинул хитрый план. Соловей должен поехать в глубинку, вступить в партию, приобрести опыт работы на производстве. Потом его отзовут в Совнархоз РСФСР. Новый орган управления обзаводился кадрами, которых расселял в ближнем Подмосковье. Если все пойдет, как задумано, Борька должен был через несколько лет вернуться в Москву обладателем отдельной квартиры. Пока что он отправился на металлургический завод в город Выксу Горьковской области. Места там живописные: река Воронеж, песок, сосны, но страшная глушь. В старину кто-то из царей -- то ли Иван Грозный, то ли Петр Великий -- сослал туда жену, которая ему надоела. Соловья назначили начальником цеха КИП и автоматики. Будучи в Москве, он зашел ко мне, заматеревший, солидный. С обычной непосредственностью стал рассказывать: Понимаешь, чувак, манкирую службой, распиваю казенный спирт, сплю с подчиненными женщинами. В 64-ом году летом пришел вызов из ВСНХ, однако заводские партийцы постановили не отпускать его в столицу. Уволиться можно было только с выговором в учетной карточке. Борька кинулся к родичу. -- Со взысканием к нам нельзя, орган управления, -- вздохнул тот. -- Подождем еще годок. В октябре сместили Хрущева, вскоре совнархозы упразднили. Борькиному покровителю стало не до него.
Как-то, проезжая в автобусе мимо Елоховской, я натолкнулся на Сергея. Он явно находился в ремиссии, одет опрятно, при галстуке, очки сверкали. Из-за толкучки было не пробраться, только друг другу руками помахали. Фамилия его была Ховрин, никакой не Деревлев.
24 марта 1988 года
Эрфштадт-Гимних, под Кельном
Џ Copyright 1988 by Vitaly Rapoport. All rights reserved