Гурьянов Егор вышел из пункта А в седьмом часу. Вопреки очевидной догадке, целью был не пункт Б, а довольно отдаленный С. Иди он в Б, наш рассказ получился бы сухой, как расписание поездов.
В дальнейших целях нам придется уделить несколько слов гео- и топографии. Местность, о которой идет речь, лежит к юго-западу от столицы. В пятидесятых годах до городской черты было десять-двенадцать километров, нынче -- рукой подать.
Пунктом А обозначено расположение Н-ской воинской части, в просторечьи Гарнизон. Двигаясь через густой, с редкими прогалинами, ельник, Егор подошел к бывшей церкви, которую после снятия креста и колоколов превратили в жилье, пересек двор и попал на мощенную булыжником дорогу. Дальше он проследовал между двумя прудами, за которыми открывался обширный парк. Снабженный спортплощадками, рупорами и стэндами, а также местом для танцев, он все равно производил старинное впечатление. Это, наверно, шло от размаха планировки и могучих деревьев. Парк некогда принадлежал Салтычихе, той самой, печально знаменитой. При желании можно отыскать липовую аллею, очень уютную, тургеневскую; барышень, правда, не видать. Экипажная дорога заросла травой, а от усадьбы сохранилось одно строение неопределенного бывшего назначения, но точно не барский дом. К парку примыкает заводской поселок, вполне современный. Это и есть упомянутый выше пункт Б, по-здешнему -- Завод или Ренген.
Егор вступил в Завод бодрым, оптимистическим шагом. Здесь я должен сделать признание. При рождении родители действительно наименовали нашего героя Егором и соответственно окрестили, но скоро сочли, что это больно просто, по-деревенски. Мальчика стали звать Игорем. По документам он остался Егором, хотя таковым себя не считал и не помнил. Гениальный Стерн -- устами Тристрама Шенди -- жаловался, что выбранное родителями имя предопределяет всю жизнь человека. Кажется, прогресс в этом деле невозможен.
Продвигаясь по лесу, а после через поселок, Игорь знал, какой ему предстоит неблизкий путь, но был готов его совершить. Ближе к окраине Ренгена идти стало труднее. Под ногами все еще был асфальт, недано уложенный, но покрытый толстым слоем грязи, отчего ходьба больше напоминала лыжное катание. Войдя в прозрачный перелесок, Игорь обнаружил, что ненадежная твердь кончилась. Ноги продолжали скользить, вдобавок приходилось перепрыгивать через глубокие колеи, полные воды. Скоро открылось поле, но дорога не стала лучше.
Подмосковные почвы по большей части глинистые. Из-за хорошей задержки влаги на них изрядно родит капуста, в остальном наш суглинок мало радует. После дождя он больно вязок -- ни пройти, ни проехать. Население от этого страдает и ожесточенно ругается. Особенно, когда наибольшие осадки.
Порой даже от плохих вещей происходит польза. Вот так же в октябре, на Покрова сорок первого года, немцы вплотную приступили к Москве, на волосок были от овладения столицей. Важнешие учреждения ударились в отъезд, чтобы не подвергать опасности непрерывность государственного управления. Оставшиеся жители ожидали прихода неприятеля. Один день Москва была предоставлена своей судьбе, когда советские власти смирились с предстоящей потерей города, а немцы, того не зная, оставались на своих позициях. По городу разлилась безответственная паника, пошли грабежи магазинов и складов. И то сказать, рассуждали иные москвичи, есть-пить при всякой власти нужно. Именно тогда наша земля сказала свое слово. Под воздействием дождей подступы к столице, ближние и дальние, обратились в бескрайнее море грязи. Русскому человеку это было удручающе привычно, но неприятель растерялся, остолбенел. Готовясь к своему блицкригу, немцы запаслись картами получше наших генштабовских и усердно штудировали французские мемуры 1812 года. Будучи наслышаны про нашу распутицу, они все-таки не могли представить, как это будет на самом деле. Вражеская техника безнадежно увязла в суглинке, который выполнил свой патриотический долг.
Заминка пришлась как нельзя кстати. Об это самое время начала прибывать с Дальнего Востока долгожданная подмога в виде свежих дивизий. В ноябре подсохло, но ударили морозы, неслыханно ранние и лютые. Затем... однако пора этот экскурс закончить, не то история войны заслонит наш рассказ. Между тем, Игоря отвлеченности мало интересовали. В поле он заскучал. Предстояло месить грязь на протяжении добрах трех километров.
Открывшаяся местность была живописная, нарядная. Впереди и слева раскинулось обширное бугристое поле, перерезанное линией высоковольтки; направо рваными уступами уходил, заваливаясь в Коньковский овраг, край леса. Прямо по курсу темнел, загораживая Киевское шоссе, другой лесок; из-за деревьев выглядывал купол тропаревской церкви, над ним в отдалении торчал шпиль университета. Видно было далеко. Игорь, сам того не зная, находился на господствующей высоте. Рядом, в сотне-другой шагов, стоял незамеченный им геодезический знак, отмечавший точку на тридцать метров выше Воробьевых гор. Однако наш герой был равнодушен к краеведческим подробностям. Ему, например, было невдомек, что шоссе, проходившее невдалеке от его дома, это и есть та самая роковая для Наполеона Старая Калужская дорога. Игорь сейчас думал о предметах, имевших практичесмкий смысл. Погода выдалась ясная. С утра зарядил дождик, мелкий, словно из сита, настырный, обложной. Игорь обрадовался предлогу остаться дома, но после обеда выглянуло солнышко, дальше совсем разгулялось. Закат вышел на славу. Наш путник едва это заметил. Темнело быстро, и он смирился с мыслью, что при свете до места не доберется.
Целью его путешествия было село Саларьево, которое мы вначале пометили как пункт С. Я нарочно сказал село, что подразуменевает селение более обширное, чем деревня, и обязательно с церковью. Саларьевскую чудак-помещик выстроил на манер кирхи, со шпилем заместо купола. Какая- никакая, она была крепко вписана в пейзаж. Церковь давно отдали колхозу под склад.
В предвкушении ночного марша Игорь даже шаг укоротил: все равно нехорошо. Нам же, напротив, стоит поспешить, чтобы рассказать суть дела. Оно было романического свойства. Игорь две недели прожил у двоюродного брата в Москве, на Балчуге, а когда вернулся, мать отдала письмо. Писала Валька Ершова; почерк был аккуратный, круглый, но Игорь не вдруг разобрался. Прежде промеж ними не было такого фасону, чтобы обмениваться корреспонденцией. Валька начала издалека, с заходом: как дела, да куда запропал и прочее, потом про дожди, про свою родственницу, которая то ли должна была приехать и замешкалась, то ли, наоборот, нагрянула без предупреждения. Все это Игорю было ни к чему. Он понимал, что письмо не за этим написано. Дальше шло про какую-то Зинку Коленкину из Малого Голубина, которая завербовалась на дальнюю стройку. Зинка, оказывается, училась вместе с Валькой до седьмого класса. Это была и вовсе несуразица, ни в склад, ни в лад, поцелуй кошкин зад, потому что в указанный период Игорь находился далеко от здешних мест, в городе Серпухове, и дамочку эту знать не мог. В конце письма стояло: Игорь, у меня задержка двадцать дней. Я места не нахожу чувствую ужасно. Не знаю. Что ты посоветуешь. Валя Е.
Пока еще не наступила полная чернота, Игорь кинул взгляд на свои ноги. Сапоги были новые. Хоть и резиновые, но не деревенские вездеходы, а элегантный чехословацкий импорт; брательник Юрка достал в ГУМ'е с переплатой. Они сверкали галошной обливкой, а изнутри были подбиты чем-то вроде фетра. Перед отправлением в дорогу Игорь задержался у колонки и намыл сапоги до блеска. Теперь, благодаря контакту с родной почвой, они выглядеди замурзанными. У него вырвался легкий вздох. Главная забота была не сбиться с дороги, которую стало едва видно. Игорь в Саларьеве бывал только дважды и каждый раз шел не один, в таком случае дорогу запомнить трудно. Валькино наставление было: когда темно, короткий путь лучше не брать, я в темноте сама проскакиваю. Дойди до телефонной линии и дальше дуй
вдоль. У саларьевской околицы, это будет почти у Киевского шоссе, свернешь налево, пойдешь уже по улице. Сначала увидишь церкву, потом колодец и пруд. Наш дом второй после пруда по правой стороне.
Игорь имел второй разряд по боксу, неплохо играл в баскетбол, но, подобно многим спортсменам, быстро уставал от жизненных усилий. Ноги гудели, а проклятых столбов не было видно. Пару раз он сбивался в поле, где было совсем топко, и с чертыханием возвращался на дорогу. Он постоянно смотрел в ту сторону, где должно было находиться Саларьево. На горизонте мигали огни, до них, казалось, к утру не добраться.
Из искусств Игорь решительно предпочитал джаз, куда, впрочем, относил любую танцевальную музыку западного пошиба. Превыше всего стояли два шедевра: "Кариока" и чешский фокстрот "Глупый Иванушка". В гастрономической сфере он питал пристрастие к сметане, которую, к огорчению матери, уничтожал стаканами. При случае мог богатырски навалиться на грецкие орехи; согласно его теории, они благотворно действуют на мозги (Игорь говорил "капают"). Произведениями теплых стран ему доводилось лакомиться редко.
Наконец, из темноты выплыли столбы. Теперь дорога держалась их линни, перепрыгивая то вправо, то влево. На душе у Игоря стало спокойнее, потеплело. Часов не было. Он старался не думать про время.
С Валькой Ершовой у них завязалось вопреки всему. Она была деревенская, колхозница, а Игорев отец военнослужащий, подполковник. Ребята из обеспеченных семей, это значит офицерских или итэровских, редко ходили с деревенскими девчонками (Если говорить про девиц с Завода или Гарнизона, то про их связи с парнями из окружающих деревень совсем не было слышно). Все, разумеется, учились в одной школе, нередко сидели за одной партой, но не смешивались. Начиная с восьмого класса, деревенских осталось совсем мало, от силы пятеро на класс.
Валька была годом старше Игоря, но училась на два класса впереди. В Серпухове Игорь не сумел одолеть наук восьмого класса, пришлось повторять курс в наших краях; наверно, сказалось отсутствие грецких орехов для мозгового питания. Пока Валька сражалась за свой аттестат зрелости, Игорь возвышался среди одноклассников, но преуспел в одном баскетболе. Когда стало ясно, что в девятый его не переведут, он и вовсе оставил учебу (Это было до дарования всеобщего среднего образования, и политика в нашей школе была довольно строгая). Валька успешно закончила десятилетку, но дальше учиться не пошла. Сама она не рвалась, да и семья не настаивала. Было ясно, что в колхозе она не останется, а пойдет на производство, на Ренген или другой завод, чтобы получить специальность. Все дороги были открыты: хочешь -- никелировщицей в гальванический цех, а то токарем в механический. Штамповщицей в заготовительный тоже можно.
Игорь продолжал свой путь вдоль столбов. Скоро появится Саларьево, куда оно денется! Он почти не думал про предстоящее объяснение с Валькой, потому что все это ерунда, бабьи страхи. Она всегда боялась беременности. Игорь не слишком верил, что положение серьезное, просто надо успокоиться, взять себя в руки. Он был галантный кавалер, уступал место девушкам, не выражался грубо или тем более матом в их присутствии, краснел, когда это делали другие. Он не пользовался успехом у прекрасного пола, что относил на счет своего носа. Парень он был рослый, статный, но лицо невыразительное, можно сказать, топорное. Особенно подкачал нос. Нос был большой, мясистый, одно слово -- рубильник. Вдобавок от занятий боксом переносица была расплющена. Игорь следил за своей внешностью, подолгу торчал перед зеркалом, совершенствуя косой пробор. Отправляясь на танцы, тем паче на свидание, натягивал отглаженные матерью узкие, как рейтузы, брюки, носки прыскал одеколоном; никакие насмешки приятелей его не останавливали.
Роман у них закрутился в то самое лето, когда она закончила, а Игорь оставил школу. Валька тогда проживала в Николо-Хованском, в полутора километрах от Гарнизона. В деревне своего клуба не было, и она ходила в Гарнизон, а чаще всего в Завод, где картины крутили каждый день. Что касается танцев, то зимой их устраивали в промежутках между сеансами, а летом -- в парке на площадке. Игорь почти не вылазил с Завода: днем играл в баскетбол или колбасился коло пруда, по вечерам предавался культурным развлечениям. Они стали пересекаться по пути домой, потому что Вальке нужно было пройти через Гарнизон. Игорь долго приглядывался, и в один вечер бухнул: Разрешите вас, так сказать, сопровождать. В соответствии с деревенским этикетом Валька ответила, что дорога широкая и открыта для всех. Они пошли рядом, разговорились, потом долго сидели возле Игорева парадного под соснами, где в первый раз поцеловались. В Хованское они добрались в третьем часу. Было уже светло. Наши белые ночи никто не воспевал, но они не темнее питерских.
На бугре, куда он взобрался вслед за путеводными столбами, идти стало полегче, дорогу подсушило ветерком. Валька была из тех девушек, про кого в народе говорят "все при ей". Среднего роста, складная, подвижная, она играла в волейбол, прыгала в высоту. Волосы были пепельные и волнистые без завивки, глаза голубые. Приятную мордашку портили возрастные прыщи. Все утешали, что пройлет, но Валька переживала, кремов разных перепробовала не одно ведро; правда, без видимой пользы. Скоро их отношения вступили в интимную фазу. В сельской местности такие вещи скрывать трудно. Когда его поддразнивали, краснеющий Игорь говорил: По данному вопросу могу сообщить, что мы друзья. Но вообще, если девушка выражает согласие, я, так сказать, лично не против.
После спуска в ложбинку дорога снова стала скользкой и топкой. Игорь утешался, что до место должно быть совсем близко. Осенью и особенно зимой встречаться было негде. Отец уже год как вышел в отставку, мать хозяйничала по дому. У Игоря они могли быть только в редких случаях, когда родители отваливали в Москву. В остальное время они каждый вечер шли в кино, а потом часами стояли, прижавшись друг к другу, в темном подъезде. Иногда подваливала удача: кто-нибудь из друзей Игоря давал ключ от комнаты... Из-за постоянного напряжения они ссорились по пустякам. Когда Валька сказала, что уезжает на лето к тетке в Рязань, а по возвращении пойдет работать, Игорь виду не подал, но внутри обрадовался. Ему требовалась передышка.
Первое строение возникло из темноты так внезапно и близко, что он вздрогнул. Потом увидел другие дома. Игорь обрадовался, но скоро его взяли сомнения. Впереди, как и предупредила Валька, было шоссе, но деревня почему-то разворачивалась справа. Миновав пруд, он заметил колодец. Все выглядело, словно он попал в Саларьево с другого конца. Впереди на улице появился человек. Игорь заспешил навстречу, заговорил издалека: Вы не подскажите, в какую сторону к церкви пройти? Человек шагнул ближе, Игорь узнал Виктора Чернова, который учился классом старше.
-- Зачем тебе, Гурьянов, в церковь на ночь глядя? Совсем совесть замучила? Только ее в нашей деревне нет. И сроду не
было.
-- Ладно заливать, вашу саларьевскую морковку издалека видать, от самого Завода!
-- Так то в Саларьеве, а наша деревня Дудкино, дорогой товарищ...
-- Что за черт, я точно по столбам шел!
-- Нередкая ошибка. На бугорке столбовая линия раздваивается. Одна идет прямо, а ты закосил вправо, к нам. Но ты не бэ, Саларьево отсюда недалеко. Дуй по этой дорожке, никого не слушай. Через пятнадцать минут на месте будешь. Постой, ты к тому там гребешь? Не к Валентине ли Ершовой? Она недавно в Саларьево переехала и точно рядом с храмом живет.
Игорь уrлонился ответить, спросил только, который час. Время было детское, десять минут девятого. Ладно, подумал он, семь верст не крюк. Когда Валька вернулась из Рязани, Игорь рот разинул. Она загорела, как копчужка, лицо очистилось, подкруглилось. Главное, она вся была какая-то новая. Веселая, по-женски уверенная. Не то, что раньше, когда всего на свете стеснялась и боялась. Вот это кадр, подумал он, вслух сказал: Здравствуйте, гражданка Ершова. У них пошло, как раньше, с той разницей, что теперь Игорь часто испытывал ревность. Мужики западали на Вальку с ходу. Она поступила на Ренген.
Первую сотню шагов он отмахал бодро, посвистывая. Вот оно, Саларьево, рукой подать, скоро увидит Вальку. В одном месте, обходя обширную лужу, он оступился. Стал терять равновесие и зачастил руками, чтобы выровняться. Это не помогло, почва уходила из-под ног. Отчаянно извиваясь, чтобы не упасть, он наклонился к самой воде, но все равно не устоял на ногах, распростерся в лужу. Успел только задрать подбородок, благодаря чему избежал проехаться лицом по грязи. В остальном дела обстояли хуже некуда. Брюки, перкалевая летная куртка-радикулитка, кожаные перчатки были осквернены грязью. Черт ее разбери, какой она была принадлежности -- дудкинская или саларьевская. Игорь вмиг возненавидел обе деревни вкупе со всей Вселенной. Только законченные и безнадежные кретины могли обосноваться среди такого разлива грязи. С трудом, как тяжело раненный, он поднялся на ноги, тут же с отвращением и ужасом ощутил, как холодная глинистая жижа затекает внутрь трусов.
Несчастье было непоправимое, хоть домой заворачивай. Предстать перед любимой девушкой в таком виде... Он вымыл перчатки в предательской луже, с помощью носового платка стал приводить в порядок куртку. Грязь размазывалась, но не сходила. Он бросил платок и побрел дальше по дороге. Вдруг накатило воспоминание, как ножом резануло. Один раз после сеанса они разговаривали про итальянскую картину, где сюжет был закручен вокруг девушки, которая забеременела, не будучи замужем. Игорю ситуация казалась скорее комичной. Валька возмутилась: Какой ты черствый, все равно, как пряник! Я бы на ее месте со стыда утопилась. Он не стал спорить, считая предмет несерьезным, и разговор скоро иссяк. Теперь Игорь чувствовал беспокойство. Кто их поймет, эти бабские переживания... Он старался успокоиться, но тревога не отпускала. Из темноты наплывали кинематографические видения: луч света в темном царстве, Марина Влади в виде русалки. Он прибавил шагу, в надежде отвлечься, но запнулся о железяку, лежавшую поперек дороги. С шумом приземлился на локоть, который звучно хряснул. В глазах взорвались молнии. За что, подумал Игорь. Он рывком поднялся и пошел, не разбирая дороги, тяжело, с ожесточением топая.
Валькин дом отыскался сразу, по сообщеной ею примете, что загородка новая, некрашеная. Долго стоял перед крыльцом, не решаясь постучать. Неожиданно для себя позвал: Валя! Сразу повторил, погромче. Она выскочила как была, в халатике с коротким рукавом, с разбегу повисла на шее. Он хотел ее отстранить: Погоди ты, я весь грязный, в лужу угодил по дороге. Валька не отлипала, целовала его в глаза и в губы, смеялась: Кака беда! В дом пошли. Мы тебя высушим, очистим. Она втянула его на крыльцо. Игорь продолжал упираться:
-- Неудобно. Что твои родители подумают?
-- Слышать не хочу! Приведем тебя в порядок, чаю попьем с вареньем. Назад на автобусе поедешь, я провожу. В Семеновском пересядешь на пахорский.
Совсем мало времени прошло после этого происшествия, как распалось у Игоря с Валькой, разладилось. Она вышла замуж за летчика, вскорости куда-то уехала. Игоря я тоже потерял из виду. Лет через десять, наверно больше, в антракте джазового фестиваля я натолкнулся на него в кинотеатре "Ударник". Он изменился, потяжелел, одет был небрежно, старомодно. Уже гремели звонки, но мы немного поболтали. Игорь сказал застенчиво: Я это... женился недавно. Такое дело, постарше меня, но женщина очень хорошая...
В семидесятых годах мы с женой поехали побродить в тех местах. Проходя по Саларьеву, я ощутил беспокойство: чего-то нехватало. Скоро дошло, что храм стоит, а шпиля нет, срезан. Бог весть, кому он помешал.
25 октября 1988 года
Нью-Йорк
Џ Copyright 1988 by Vitaly Rapoport. All rights reserved.