Рапопорт Виталий
В Вечном Торчке

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Рапопорт Виталий (paley11@yahoo.com)
  • Размещен: 24/11/2004, изменен: 17/02/2009. 239k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Повести
  • Скачать FB2
    • Оценка: 7.00*4  Ваша оценка:

    Виталий Рапопорт

    В ВЕЧНОМ ТОРЧКЕ

    Повесть

      
       ---------------------------------------------------------------
       Copyright 1988, 1990 Виталий Рапопорт. All rights reserved.
       Email: paley11@yahoo.com
       Date: 22 Nov 2004
       ---------------------------------------------------------------
      
       Который день не дремлет глаз
       И насторожены ладони,
       В лицо нам хлещет дождь и мгла
       И неотвязчива погоня.
      
       А села на пути пусты
       И поросли шальной травою.
       И не разводятся мосты --
       Мы их сжигаем за собою.
      
       От автора (написано в 1991 году).
      
       В пятьдесят третьем памятном году история эта имела хождение по Москве, но стала забываться. Я записал ее, как слышал, с целью -- сохранить. Это, скорее всего, фольклор, но, по мысли поэта, в сказках есть дидактическая ценность.
      
       Персонажи не имели прототипами реальных лиц. Сходство, если таковое обнаружится, случайно и не злонамеренно.
      
       Добавление 2004 года.
      
       Лидия Ивановна Тимошук моей повести не имеет отношения к исторической Тимашук Лидии Федосеевне. Тех, кто интересуется подробностями "дела врачей", отсылаю к своей повести "Как и почему".
      
       В. Р.
      

    Г л а в а п е р в а я

    ЕХИДНА

      
       В утро молчать, в вечер молчать,
       В дождик молчать и в снег.
      
       Она стояла перед ним неотступная, как судьба.
       -- Слыханное ли дело, этажным уборщицам лестничные клетки мыть. Я в организации с первого дня, одних комендантов перевидела пять, нет шесть, не считая директоров, но подобного не упомню. Замест того, чтобы действовать приказным порядком, Пантелеймон Трофимович старался убедить:
       -- Говорю тебе, Матвевна, и повторяю: это ненадолго, временно, до нового штатного расписания. Недельку, много две, потерпи. Спустят новые штаты -- сразу наймем людей. А пока...
       -- Как это язык у тебя выговаривает -- пока? Мы перепростужаемся насмерть -- пока. Сквозняк на лестницах, стеклы не вставлены. Холстины на тряпки у тебе не допросишься.
       -- Ты слушай, что тебе говорят. Изменить положение не в моей власти, дело министерское. Тряпки получишь, сегодняшний день получишь, вставку стекол обеспечу лично. Лестницы все равно убирай, особо не упирайся, но слегка пройдись.
       Матвевна закипела пуще прежнего:
       -- Ты мне таковых речей не сказывай. Тоже придумал -- слегка! Это другие-прочие привыкли слегка, а я, Бог свидетель, завсегда работаю по совести. И оборони Господь впредь.
       Она перекрестилась размашисто, прошептала нечто,коменданту неслышное, после чего перекрестилась вдругорядь. Разговор мог на том завершиться, когда бы Пантелеймон Трофимович не вставил замечание -- больше чтобы тему
       переменить:
       -- Что ты, мать, заладила креститься в общественном месте? Вам, верующим, церквы отведены на сей предмет. Еще лучше, дома притвори дверь и крестись сколько душе угодно, как хорошо.
       Увидев выражение, которое приняло морщинистое лицо женщины, он пожалел, что не смолчал.
       -- Это что? православный человек не моги теперь лба перекрестить, домой надобно бежать или в храм?! Закон новый вышел?
       -- Закон не закон, все равно непорядок. Ты в государственном учреждении находишься, а у нас в СССР церковь отделена от государства.
       Остановись на этом комендант, последнее слово могло за ним остаться. Небольшого росточку, согбенная уборщица,
       хотя и задорного нраву, навряд ли пошла бы против установлений и порядков могучего государства. Но... видно, день такой выдался, когда Пантелеймон норовил все невпопад.
       -- Нечего креститься зря, когда бога твоего нету, не существует.
       -- Ты почем знаешь? Сам допер али черт на ухо нашептал?
       -- Про это судить не моего ума и образования дело, только ученые единогласно подтверждают. Мичурин и этот, как его, Циолковский. Летчики наши на реактивных самолетах забрались в самые небеса, но ничего подобного не нашли.
       -- Не видать, значит, Бога с ихних еропланов?
       -- Даже следов не обнаружено.
       Матвевна не стала оспаривать авторитет реактивной авиации. Ну, слава труду, выдохлась, обрадовался комендант. Она снова заговорила, тон был спокойный, миролюбивый.
       -- Они, ученые, на то обучены, чтобы все понимать. Целковский это который все на луну целился?
       -- Он самый.
       -- Вам, товарищ начальник, виднее. Я давно интересуюсь: если чего не видно -- в это верить не годится?
       -- В общем и целом ты этот вопрос правильно понимаешь. Мы научились наимельчайшие частицы сквозь электронный микроскоп разглядывать. Значит, чего нет, то не существует.
       Материализм.
       -- Ладно, хорошо. Еще хочу спросить. Давеча на политзанятии про прибавочную стоимость докладывали, это как -- надежное дело?
       -- Какой разговор, Карл Маркс с точностью доказал.
       -- Ты тогда в прибавочную веришь?
       -- Я же сказал: сам Маркс уделил внимание.
       -- А ты ее видел?
       Матвевна губки поджала бантиком, глазами выражая
       торжество. Она подхватила свою дерматиновую сумочку и ехидно шмыгнула в дверь. Афронт был полный. У Пантелеймона Трофимыча изнутри поднималась досада, на языке возник противный привкус. В прошлом месяце он посетил лекцию "Опиум для народа". Занятый работник и руководитель, мог уклониться, на дела сослаться, но нет, пошел, до конца просидел, слушал -- не без пользы для себя. Всегда считал, что подкован в антирелигиозных вопросах, и, на тебе, обмишулился, попал впросак перед малограмотной уборщицей. Пантелеймон служил в ЦНИИКБ, Центральном Научно-исследовательском Институте Контуров Будущего. В просторечьи учреждение полностью именовали редко, больше в документах. Сотрудники между собой говорили -- Контуры, а то КонтурА, ударяя на конечный слог. Частушку сочинили:
      
       Всем ладны девки в Контурах,
       Да между ног у их дыра.
      
       Впрочем, кто с образованием, старались выражаться литературно. Институт был комплексный. Под его крышей занимались всем, что имело отношение к будущему и виделось в смутных очертаниях. Будущее, как известно, корнями уходит в прошлое и настоящее, их тоже надлежало знать. Начальство привыкло обращаться в ЦНИИКБ с запросами самого внезапного, невозможного, головоломного свойства. Чтобы быть наготове, не спасовать, дирекция предусмотрела в штате специалистов из множества разнообразных областей.
       Универсальность придавала институту ореол особенности, неповторимости, знай-наших, мы-не-как-все. Во всем чувствовалась тонкость подхода, изощренность мысли, элегантность. Даже скучные обыденности вроде собраний происходили живо, с выдумкой. На доклад независимо от важности отводили полчаса, на выступление в прениях пять минут. Будущее не станет дожидаться, пока мы заседаем да преем. По истечении времени раздавалась сирена, как при бомбежке. На трибуну направляли слепящий прожектор, свет в зале убирали, гремела песня "Вставай, не спи, кудрявая". Это называлось -- договориться до Шостаковича. Если попадался упрямец, который жмурясь силился перекричать репродукторы, публика веселилась от души. (Вчерашний день Климовицкий дотянул до Дмит-Дмитча, все доказывал, что ихний отдел необоснованно лишили премии. Я по этому поводу прижал Нинку Батурину, но когда свет обратно дали, забыл отцепиться. Мораль: на каждого Шостаковича найдется свой Жданов).
       Пантелеймону хотелось поскорее забыть досадный эпизод. Вспомнив, что не открывал сегодня газеты, потянулся за "Правдой". Он без интереса проглядел спорт на четвертой странице: зимой нет футбола, но когда развернул газету, сразу остановился на заголовке "УБИЙЦЫ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ", автор Ольга Чечеткина. Уселся поудобнее, стал читать. Статья была замысловатая, с подтекстом. Пантелеймон понял, что обнаружена новая группа врагов, врачи в Кремлевской больнице, но что, как и почему -- не было ясности. Дочитал до места, где доктор Лидия Тимошук решается на подвиг разоблачения злодейских козней, как вдруг ощутил сильную, острую, нестерпимую эрекцию.
       По написании последней фразы автору стало не по себе. Состояние полового возбуждения не принято упоминать в повседневной жизни, не говоря о литературе. Взыскательные читательницы, пуристы, хранители чистоты немедленно обвинят в нарушении традиций, в забвении принципов, хуже того -- в безнравственности, в поисках популярности. Автор никогда не намеревался посягать, но все равно просит снисхождения. Ситуация для рассказа необходимая, центральная, завязка сюжета. Попытки подыскать другое, менее откровенное выражение ничего не дали. Брокгауз и Эфрон определяют эрекцию как "выпрямление и отвердение мужского полового члена", иными словами, хрен редьки не слаще. В старину говорили: желание, восстание плоти, но поставь такое в текст, сей же час получишь упрек в жеманстве. Посему иностранно-научная эрекция представляет наименьшее зло. Происшествие было какое-то бессмысленное. Случаи заочной любовной одержимости известны, они нередко наблюдались, например, в рыцарские времена. Принцессы, королевны, писаные красавицы с такой силой поражали воображение благородных юношей, что те отправлялись бродить по свету в надежде посредством ратных подвигов заслужить взаимность своих далеких предметов. Но в этих историях вожделение имело объект, а здесь? К кому, в самом деле, чувствовал Пантелеймон жгучее влечение? Ведь не к Ольге же Чечеткиной, которой он в глаза не видел, и не к героине очерка, что было бы оскорбительно для обеих сторон. Доблестной врачихе было не до амуров в напряжении разворачивающейся борьбы. Комендант, как сознательный патриот, был чужд кощунственных помышлений. Предположить противоестественную склонность к медикам- убийцам тоже делу не поможет. Где-то подобные явления возможны, но не в нашем народе, не в нашем климате. Злополучная эрекция была беспричинная, абстрактная, ни на кого не направленная. Обладатель этого загадочного состояния оставался сидеть за своим письменным столом, скрывавшим неприличность происходящего. Газета была давно отложена, в душе нарастала тревога.
       На вопрос, как он оценивает себя в половой сфере, наш герой скорее всего ответил бы: нормальный советский мужик. Пантелеймон не был сексуальный маньяк или выдающийся любовник, но в то же время никакой не монах. К интимной стороне жизни относился прагматически, требования плоти старался удовлетворять со всей возможной простотой. Ничего не имея против любви в принципе, в глубине души считал ее мурой. Любовные сцены в кинокартинах казались ему потешными или скучными, романов в руки не брал. Подобное отсутствие поэтического начала встречается в жизни.
       Когда Пантелеймона посещали мысли о женитьбе, он успокаивался соображением, что успеет хомут надеть. Внебрачные связи отпугивали осложнениями, да и времени на них не оставалось. Все интимные контакты Пантелеймона происходили с подчиненными уборщицами. Как коммунист и руководитель, он считал свое поведение неправильным, даже предосудительным, но не видел другого выхода. Он утешался, что комендантскую должность исполняет с усердием, не ворует, отдает учреждению свое время и силы без остатка. Для уборщиц отношения с начальником были как добавочная повинность, на манер собраний или воскресников. Пантелеймон излишне не докучал вверенным ему женщинам, свое внимание распределял по возможности равномерно, да и из себя был непротивный. Дело принимало скверный оборот. Уходили час за часом, а перемены не наступало. Пантелеймон ни на минуту не обрадовался свалившейся аномалии. Другой на его месте стал бы мечтать о безудержных утехах плоти, о том, как поразит женщин неутомимостью в любви, но не наш герой. Комендант знал: политически момент неподходящий. Предстоит усиление бдительности, которое потребует полной отдачи.
       Часы показывали почти восемь. Скоро закончится уборка здания, охрана начнет обходить помещения, проверять, запирать. Самое время занарядить кого-то из уборщиц, пока не разошлись. Выбор остановился на Дусе Чивилевой. Другие партнерши вели себя буднично, равнодушно, одна Дуся обнаруживала наличие интереса и темперамента. Несколько раз он слышал от нее: Только я разохотилась, а ты, готово дело, спекся. Пантелеймон даже испытывал виноватость, которая, впрочем, скоро проходила. Еще посмотрим, вдруг подумал он, кто теперь пардону запросит. Он шагнул было в дверь, но, спохватившись, натянул пальто, застегнул на все пуговицы.
      

    Г л а в а в т о р а я

    ВОПРОСЫ ТЕОРИИ

      
       У нас ведь не парад,
       У нас война.
      
       Он теперь не любил, боялся просыпаться. Бывало, после совсем короткого сна вскакивал, как на пружине. С годами вылезать из постели стало мучительно. Открыв глаза, оставался лежать, думал. Боли не было, но донимала слабость, такая, что хотелось целый день провести без движения. Он себе этого не позволял. Старости за собой не признавал, только возраст. Силы, действительно, были не те.
       По утрам часто приходило ощущение пустоты, утраты. Что-то забыл сказать, упустил. Ввиду нездоровья, его ограждали от мелочей. Что если это предлог? Поди знай... Сил на все нехватает, это надо признать. Началось после войны. Выдвинул молодых: Жданова, Вознесенского Николая... Не всем понравилось, Лаврентий с Маленковым встретили в штыки. Разгорелась борьба. Это ничего, в борьбе единство и разрешение противоречий, но почувствовал, что не успевает за всем следить. Жданов интересовался культурой, умел на пианино сыграть песню или вальс, но хватка была медвежья. Подмял Маленкова. Жданов -- тучный, колыхался, как перина, Маленков -- тоже рыхлый. Среди новых многие страдают ожирением. Щербаков умер от обжорства совсем молодым, лет сорока. У Жданова часто повторялись запои, терял над собой контроль. Почему это старая гвардия в большинстве худые? Наверно, годы подполья сказываются, тюрьмы, ссылки. Пешком много приходилось ходить. Он сам бежал из ссылки семь раз, нет шесть. Жалко. Семь -- счастливое число.
       Молодые -- постоянно сидят, в кабинете или в машине. Пешком никогда не ходят. Когда Надю хоронили на Новодевичем, он всю Москву за гробом прошел. Да... Маленков -- cовсем комнатный, кабинетная крыса. Взял его в личный секретариат молодым, двадцати пяти или меньше, наверно, с тех пор ни разу на свежий воздух не выходил. В сорок шестом его за серьезные ошибки сослали в Среднюю Азию, Жданов настоял. Без Маленкова началась неразбериха с кадрами. Незаменимый оказался по вопросам номенклатуры, лучше него никто не разбирался в таких важных вещах, как личные дела, картотеки, категории, особые отметки. Вернули его в Москву, тем более Лаврентий уши прожужжал, эти двое всегда заодно. Какое было у Маленкова место ссылки -- Ташкент или Верный? Нет, это Троцкого отправляли в Верный. Столько времени утекло, не вспомнишь... После войны Жданов активно выступал на культурном фронте, каждый день в газете его доклад -- про оперы, про журналы. Потом умер. Он знал, как это бывает в жизни: человек работает, суетится, вдруг нет его, ушел скоропостижно. Медицина у нас слабая, много ценных работников умирает. Лаврентий с Маленковым развернули ленинградское дело, большое мероприятие, ничего не скажешь. Провели аресты в Ленинграде, в Москве. Когда материалы попали к нему на стол, поздно было останавливать, много всего набралось. Да и не нужно. Энгельс учил, что развитие происходит только через борьбу. Кажется, поторопились с ликвидацией Вознесенского, хорошо умел цифры готовить. Маленков очень хотел созвать съезд партии. Лично он был категорически против: от этих съездов никакого толку нет, только от работы отрывают. Когда все в Политбюро высказались за то, чтобы созвать, он уступил. Сделаем по- вашему, пусть Маленков доклад прочитает, но состав ЦК будет какой я захочу. Кадры решают все, это остается в силе. Политбюро переименовали в Президиум, посадили туда много молодых, пусть поборются со стариками. Без борьбы неизбежно возникает застой, это кто сказал: Ильич или он сам? Что-то ушло из жизни с этим съездом, недаром он возражал. Он больше не назывался Генеральный секретарь. Тридцать лет был генеральный, стал просто секретарь ЦК. Он всегда так подписывался, скромность украшает большевика, но все же. Многое от него скрывали. Что происходит в народном хозяйстве? Спросил Микояна, этот армянин теперь редко заглядывал: Скажи, Анастас, как обстоит дело со снабжением, всегда ли народу хватает белого хлеба?
       -- Белым хлебом население обеспечено полностью, товарищ Сталин. С другими товарами перебои случаются, например, со свежими фруктами, но с хлебом все в порядке.
       Бывший семинарист за словом в карман не полезет, он сам прошел эту школу. Конечно, обманывает, но на сколько процентов? Микоян словно мысль сталинскую прочитал:
       -- Зачем далеко ходить, зачем верить на слово мне или даже сводкам ЦСУ? Я приведу всего один пример. Частушку недавно слышал, народное творчество лакировать действительности на станет:
      
       Хлеба много, хлеба много,
       Хлеба некуда девать.
       Дорогой товарищ Сталин,
       Хлеба некуда девать.
      
       Вот какие чувства у простых людей. Анастас не мог выдумать, нет у него такого таланта. Сам он в молодости сочинял грузинские стихи. Хорошие были стихи, Илья Чавчавадзе в своей газете печатал. Потом стало не до поэзии, но когда Ленин умер, вдруг пришло: Помните, любите, изучайте Ильича, нашего учителя, нашего вождя. В народе до сих пор помнят. Эта частушка тоже народная. Если бы литератор написал, было бы больше идеологии. И лести тоже. Микоян продолжал:
       -- В снабжении еще много недостатков. При общей обеспеченности хлебом народу иногда продают черствые булки.
       Сталин согласился: ни в какие ворота не лезет. На сегодня вызван Лаврентий. Ничего конкретного, просто побеседовать. Есть, кстати, к нему важный вопрос, надо вспомнить какой. Как ни поверни, Лаврентий самый неглупый в Политбюро. Жестокий, хитрый, мы все кавказцы хитрые, но с ним говорить можно. Заказал по телефону завтрак, отпустил запор на двери. Противно жить под замком, но никому нельзя доверять. Он сбросил одеяло.
       Берия пришел бодрый, румяный, словно по морозу целый час гулял. Сталин хотел спросить про погоду, но передумал: Слушай, Лаврентий, какое у нас положение в стране на сегодняшний день?
       -- Устойчивое положение, весьма прочное. Партия и
       народ, под твоим, Иосиф, мудрым руководством...
       -- Пожалуйста, прекрати. Ты не на трибуне, славословия можно пропустить.
       Сталин не верил, что Лаврентий считает его великим вождем, постоянно пресекал попытки льстить слишком грубо. Берия продолжал думать, что Сталину эти преувеличения приятны, отказываться от них не следует. Столкновения восторженной преданности и подчеркнутой скромности разыгрывались у них при каждой встрече. Сталин вспомнил, о чем собирался спросить:
       -- Ты лучше обрисуй, как обстоит дело с воровством, с хищениями в народном хозяйстве?
       -- Ты можешь мне не поверить, но ситуация хорошая. Воровать, конечно, воруют, но с каждым днем все меньше.
       -- Это слова, мне нужны факты.
       -- Факты имеются, очень красноречивые факты. Суммарный народнохозяйственный ущерб от краж в 1952 году снизился на шесть и три десятых процента. Идет книзу численность воришек, расхитителей. Главное, улучшается
       качественный состав этой группы.
       -- Это как прикажешь понимать?
       -- Буквально. Среди нарушителей социалистической законности все меньше трудящихся. За прошлый год удельный вес рабочих упал на четыре процента, колхозников -- на два и восемь десятых.
       Цифры преувеличены, подумал Сталин, но не придерешься: Скажи на милость! Получается, что по мере развития социализма трудовые слои нашего общества очищают свои ряды, сплачиваются, как бы это сформулировать -- консолидируются. Крайне интересный вопрос в смысле теории, придется разработать, включить в новое издание "Экономических проблем". Подбери мне статистику, особенно по возрастным группам. Думаю, среди молодежи процент жуликов падает быстрее. В связи с тем, что они меньше заражены пережитками капитализма. Ты как думаешь?
       -- Целиком и полностью с тобой согласен. Мы недооценили важность возрастных факторов, но даже неполные данные блестяще подтверждают высказанные тобой положения.
       -- Хорошая теория всегда найдет подтверждение в практике. Скажи Поскребышеву, то есть этому... новому: пусть подготовит письмо на мое имя от какого--нибудь экономиста. Ответы на вопросы выросли сегодня в самую емкую форму разработки ленинской теории. И самую актуальную. Твое какое мнение?
       Лаврентий даже кулаком по столу пристукнул: Ты сформулировал -- лучше не скажешь. Если позволишь, имею добавление. Хочу подчеркнуть, что ты, Иосиф, владеешь этой формой, как никто другой. Я имею в виду в историческом разрезе, не одну нашу эпоху. Я не в состоянии отыскать у других мыслителей примеров такого отточенного мастерства. Их никто не найдет, потому что они не существуют.
       -- Ну, пошла писать губерния! Не нужно излишне раздувать значение товарища Сталина и его скромной работы на службе партии. У нас много других задач. Ты мне другое скажи. Предположим, что органы сохранят набранные темпы борьбы с преступностью. Можно ли ожидать, что через пятнадцать, двадцать или, скажем, двадцать пять лет мы сведем на-нет расхитительство народного добра?
       Раньше, намного раньше, подумал Лаврентий, cкоро под твоим мудрым руководством в стране ничего ценного не останется, что бы стоило украсть. Он выдержал приличную паузу: По моему мнению, это вполне обоснованный прогноз, Иосиф.
       Сталин помолчал, потом сказал мечтательно: Колоссальные сдвиги, ничего не скажешь. Когда мы, большевики, взяли власть, население страны было в массе неграмотное, зараженное капиталистическими пороками. Пьянство, воровство, разврат процветали в гуще эксплуататорских классов, среди рабочих и крестьян, не говоря про интеллигенцию. Мрачная, безрадостная картина. После Октября мы сумели...
       К этому он за годы работы со Сталиным не смог привыкнуть. С населением иначе нельзя, но зачем разводить пропаганду перед ближайшим соратником?! Страшно подумать, но Сталин верит в эту херню. Лаврентий владел искусством подводить марксистскую базу, но не хотел вкладывать в это душу. Сталин закончил неожиданно: Знаю, чт? у вас на уме, у молодых. Когда это старик уйдет на покой, очистит кресло?
       Лаврентий очнулся от задумчивости: Что ты говоришь, Иосиф! Неужели после стольких лет совместной работы ты сомневаешься в моей преданности делу Ленина-Сталина?
       -- Будь у меня такие сомнения, ты бы сегодня здесь не сидел. Но я могу понять твое, Маленкова и других нетерпение, желание получить свободу действий, выйти на широкий простор. Это естественно, хотя часто сопряжено с опасностями. -- Да у меня в мыслях...
       -- Прекрати оправдываться. Сам знаю, что пора уходить, здоровье стало не то. Ждать вам осталось недолго. Завершим дело врачей, отпразднуем семидесятипятилетние товарища Сталина, тогда придется вам принимать... кормило. Через пару лет, на то мое слово. Теперь ступай.
       Хрена с два, подумал Берия, открывая дверь, Больно много захотел.
      

    Г л а в а т р е т ь я

    ЗЕМСКИЙ СОБОР

      
       Ох, народ, честной он до поры,
       А чуть что не так -- опять за топоры.
      
       Как объявили про врачей, к нему воспоминание привязалось. Жданов стоит на трибуне мавзолея, усатая морда с наплывами подбородка освещена солнцем. Когда это было, на Первомай что ли, он не мог решить, однако настроение постоянно было скверное.
       Лаврентий понимал, куда Сталин метит: тридцать восьмой год, бухаринский знаменитый процесс. Сам он тогда в Тбилиси работал, но механику хорошо изучил. На скамью подсудимых вместе с видными деятелями сажали обслугу -- лечащих врачей, секретарей. В судебном заседании не раз разыгрывался нехитрый сюжет, Вышинского сочинение. Как подсудимый Икс дал указание секретарю (врачу) товарища Игрека отравить (споить, насмерть залечить) своего патрона (пациента). Мистер Икс был бывший Нарком Внутренних Дел Г. Г. Ягода. Выполняя его преступные приказы, доктора Плетнев, Левин, Казаков, личные секретари Крючков, Максимов-Диковский отправляли на тот свет замечательных советских игреков: Менжинского, Горького с сыном, Куйбышева. Грубятина, топорная работа, сказка для дошкольников, однако прогрессивные лопухи на Западе уши развесили: Ромэн Роллан, Лион Фейхтвангер, Бернард Шоу...
       Гениальный режиссер всех времен и народов опять хочет старый спектакль поставить. В современных костюмах, с новыми актерами. Арестованы исполнители злодейства -- кремлевские врачи, поименованы жертвы -- Жданов с Щербаковым, осталось разоблачить вдохновителя, выбрать фигуру на амплуа Ягоды. Если рассуждать трезво, главный кандидат -- он сам, Л. П. Берия, бывший руководитель органов безопасности. Личный мотив тоже подходящий. В Москве каждая дворняжка помнит, как он в одиночку воевал против ждановской шайки. Особенно когда Маленкова в Среднюю Азию сослали. Иначе сидеть бы Георгию до сего дня в бухарском халате, чай попивать.
       Похоже на тридцать восьмой год, сильно похоже, да не совсем. Тогда вождь народов был главный постановщик, все происходило, как он задумал. Когда объявили про преступные деяния Бухарина, Рыкова, Ягоды, в тот же день открылся показательный процесс. В Колонном зале, где елки для детей устраивают, в присутствии инокорреспондентов и подобранной публики. А нынче? Шум подняли на весь свет, но будет ли суд и когда -- одному Аллаху ведомо. Пропаганда старается вовсю, но судебного дела пока не видать, его еще разработать надо. Составить обвинительное заключение, сочинить показания свидетелей, согласовать их промеж собой, отрепетировать... Объем работы, если говорить серьезно, -- начать и кончить. Сталин нас учил, что в таких делах нельзя полагаться на случай, на авось, а сам что делает? Видно, совсем одряхлел, инсульты не прошли даром.
       Началось с космополитов. Забрали Еврейский антифашистский комитет, Лозовского ведомство, писателей ихних. Всю группу ликвидировали. Сталин решил развернуть дело. Абакумов виноват, сам он тоже недоглядел. Нитка тянулась со смерти Жданова. Умер на валдайской даче в сорок восьмом. Во время очередного запоя. Ему помогли, было дело, но слегка, в разумных пределах. Открылся путь для ленинградского дела. Пока они с Абакумовым в поте лица вычищали ждановские кадры, пошла неразбериха.
       Сначала врач Жданова профессор Этингер, которого к смертному одру не вызвали, стал задним числом в анализах копаться. Никого не нашлось, кто бы по-хорошему разъяснил профессору: не суйся -- голову оторвут. Зато вмешался абакумовский выдвиженец Рюмин. Этот отменный, даже по меркам МГБ, зверь надумал из смерти Жданова сделать трамплин для карьеры. Рюмин арестовал пасынка этингерского, скоро и самого профессора. Лаврентий узнал -- за голову схватился. Ждановский материал был чувствительный, взрывоопасный, однако вмешаться было непросто.
       Он не имел контроля над органами с сорок шестого. Сталин оттеснил его из страха, но обставил, надо признать, с большой помпой. Выдал маршальский жезл. Азиатский подарок, врагов в армии завелось -- считать неохота. И ассоциации скверные. Ежову в 37-ом присвоили высшее чекистское звание, генеральный комиссар госбезопасности, шум был страшный, народ ликовал, стихи и пение, но скоро от Николая Ивановича мокрого места не осталось -- этой операцией Берия сам руководил. Вместе с наградой Сталин сделал лестное предложение: знаешь, Лаврентий, американцы нас бомбой шантажируют, нужен настоящий большевик во главе атомной индустрии, лучше тебя нет кандидатуры. Отказаться было невозможно. На органы сел Кузнецов, правая рука Жданова. Его впоследствии ликвидировали по ленинградскому делу, но под началом Лаврентия находилось огромное хозяйство -- атом, химия, энергетика. Органы достались Маленкову. Георгий, конечно, друг и союзник, но тряпка.
       Абакумов по старой памяти приходил советоваться, власть как никак советская. Узнав, что Рюмин строит обвинение на сионизме, Лаврентий сказал: Скользкий путь, Витя, на показательный процесс тянет. Помнишь, что было с организаторами -- с Ягодой, с Ежовым? Грубиян Абакумов, хищник, но не дурак. Приказал Рюмину представить профессора со всеми материалами. Подследственный, между тем, был в таком виде, что министру госбезопасности показать неприлично, материалы -- жидкая липа. Рюмин вышел из затруднения, как бандит, подобные типы тонкостей не понимают. Этингера сунули головой в унитаз, спустили воду. Жестокий, некультурный народ, дикари. Они думают: терапевты на дороге валяются, вроде следователей МГБ. Рюмин, понимая, что Абакумов такой выходки не простит, к Сталину пошел. Тоже мог головы не сносить, но имея врагом Абакумова, терять было нечего.
       Сталин поддержал Рюмина. (Вспомнил, поди, двадцать восьмой год. Следователь Анисимов сочинил дело на группу инженеров в городе Шахты. Председатель ОГПУ Менжинский поставил вопрос ребром: подавай доказательства, иначе сам пойдешь под трибунал. Анисимов -- к Сталину, тот оценил, началась знаменитая охота за инженерами и другими вредителями). После доклада Рюмина вождь приказал Абакумову: дать врачебно-еврейскому делу полный ход. Витя, как мог, тянул, саботировал, не хотел повторить судьбу Ежова.
       Дальнейшие события Лаврентий вспоминал с содроганием. По указанию Сталина Маленков арестовал Абакумова, ни с кем не посоветовался. У Лаврентия первая мысль была: Так и меня заметут!
       -- Как ты мог, Георгий?
       -- Он мне потрясающие документы показал, крайне убедительные. Относительно того, как Абакумов в должности начальника СМЕРШ"а ценности вывозил из Германии. Вагонами. Лично для себя.
       -- Удивил! У Сталина в сейфе на каждого материал имеется. Включая тебя.
       -- Я в Германии ничего не брал.
       -- Ну и что? Барахло -- еще не все. Например, Голубцова -- патологическая антисемитка. Это по нашей Конституции преступление -- три года тюрьмы. Завтра Сталин предложит арестовать твою супругу за подрыв дружбы народов, как мне поступить?
       Э, что говорить! Ишак, верблюд, вол, последняя рабочая скотина повела бы себя умнее на месте Маленкова. Берияудвоил бдительность, Георгия постоянно держал за воротник. Сталину очень хотелось Рюмина посадить министром на Лубянку, но они не дали. Из ЦК поступил на Рюмина такой кадровый материал, что пришлось отступить. Назначили Игнатьева. Этот, решил Лаврентий, опрометчиво не будет поступать, человек сердечную недостаточность имеет.
       С врачами Сталин поторопился, карты открыл, а ходить не с чего. Забыл про свою старость, бывший генеральный секретарь. Не видать ему этого процесса, не дождется.
       Лаврентий успокоился. Ничего не потеряно, надо только ушами не хлопать. Хорошо бы отвлечься перед сном, но видеть никого не хочется. В размышлении, чего бы почитать, вспомнил: кто-то советовал "Дневник" Мариэтты Шагинян. Лаврентий давно открывал советские книги с одной целью -- поиздеваться. Лакейская литература, никогда в России такой не было. Сталин знает цену своим инженерам человеческих душ, только виду не подает, у него всегда в запасе очередное открытие: раньше с Эренбургом носился, нынче -- какой-то Голубов. Пишут, чтобы барину угодить. Интеллигентные холуи, соцреалисты.
       Шагинян не подвела. Не помогло ей проживанье за границами. Экзальтированная дура, обезьяна в очках. Аллилуйного рвения столько, что может делиться с другими писателями. Одни рассуждения про цены чего стоят. При социализме, писала Мариэтка, изделия высокого качества должны стоить как можно дешевле -- чтобы их трудящиеся покупали. Зато цены на дрянные товары нужно поднимать, пусть залеживаются на полках -- их тогда придется снять с производства. Это выдающееся открытие, ей надо Сталинскую премию выдать -- тысяч сто народных денег. Интересно, может ли придумать атомную бомбу человек, которого с детства пичкают одной советской литературой. Или паровоз. Надо сказать помощнику, чтобы выписки сделал, для тостов пригодится. На этой мысли Лаврентий заснул.
       Утром, еще в машине, решил поговорить с Маленковым; надо его как следует припугнуть. Чтобы ни за что не давал ходу врачебному делу. Тоже мне Первый секретарь ЦК. Помощнику сказал: Планируй покороче, скоро уеду. Что есть из важного? -- Курчатов просил несколько минут, опять снабжение.
       -- Еще кто?
       -- Из МГБ Кутомкин, отдел надзора за культами.
       -- Это зачем? Ходят, ходят, дорогу не могут забыть. Черт с ним, приму. Еще? -- Первый секретарь из Якутии, который день добивается. Я разъяснил: не наш вопрос, нужно к Кагановичу, все равно сидит. -- Картина ясная. Лазарь его выгнал, он сюда приперся. Думает грузина легче обдурить, чем еврея. Так сделаем: якут -- пять минут, за ним МГБ двадцать, Курчатов -- сколько получится.
       Посетитель был одет по последней обкомовской моде: китель с авторучками, галифе, белые фетровые бурки, их из Китая привозят. Лицо хитрое, с оспинами. Холодно у них там жить, Лаврентий внутри содрогнулся.
       Якут достал из портфеля папку красного сафьяна (в тундре не каждый день умываются, но цивилизацию обожают), прокашлялся: Разрешите, дорогой Лаврентий Павлович, познакомить Вас с перспективами развития нашей республики в следующей пятилетке.
       -- Не разрешу, я не Госплан. Ты в Москве о чем хлопочешь? -- Намечаем железную дорогу проложить до Якутска. -- По вечной мерзлоте? Свежая идея. У Кагановича был? -- Я докладывал Лазарю Моисеевичу, он обещал подумать над нашим предложением. -- Ты мне нравишься сын Якутии, смело врешь, с размахом. Лазарь тебя на х... послал, ты тогда решил проверить, вдруг Берия не такой твердокаменный. Ладно, попробуем твою игру. Ты, к слову пришлось, как себя чувствуешь в нашем климате? Я знаю, северные люди день начинают стаканом спирта. Выпить хочешь?
       -- Что вы, Лаврентий Павлович, работы очень много.
       -- Правильно, в Москве с утра не положено. Плохо кончают такие люди. Рассказывай, что по железке возить станешь?
       -- Мы запланировали большой объем перевозок. Нужды нашего народного хозяйства...
       Берия не сдержал улыбки: какой нацмен упорный. Перебил: Вам все подойдет: цемент, водка, металл, мануфактура. Это известно. Что ты к нам повезешь?
       -- Наша республика, которая по площади вчетверо превышает Францию, располагает неисчерпаемыми природными богатствами. Назову только главные: золото, пушнина, рога маралов, драгоценные камни...
       Берия вышел из-за стола, положил руку на плечо посетителю: Эх, дорогой, не хочется тебя огорчать. Сокровищ ваших наберется в месяц два вагона, плюс жены обкомовские в Сочи покатят. Поезда будут идти на запад порожняком. Страна не может этого позволить, мы все еще от войны оправляемся. Сам знаешь, сколько построили путей сообщения, по которым возить нечего: Беломорский канал, Салехард--Игарка... Терпи, казак, самолетом пользуйся. На прощанье разреши подарить тебе бутылку грузинского коньяка Енисели. Пей, меня вспоминай. Будешь в Москве -- заходи.
       Берия пришел в хорошее настроение. Что привлекательно в азиатах, так это упорство и терпение, умеют дождаться своего часа. Он припомнил историческую справку о татарах, в ЦНИИКБ составили. Китайцы познакомились с ними давно, оказывается, гунны тоже из этого корня. Запомнилась история про Багадура, гуннский вождь, жил, кажется, позже Аттилы. Поначалу соседи-тунгусы стали требовать от него подарков, полагая, что правитель слабый, неопытный. Старейшины советовали войну начать, Багадур не согласился, отослал богатые отары скота. Короткое время прошло, тунгусский хан шлет нового гонца: пусть Багадур отдаст одну из жен своих в знак дружбы. Опять гунн согласился. Аппетит у тунгусов разыгрался, они потребовали кусок пограничной земли. Багадур этого ждал. На это раз старейшины думали покончить мирно, но Багадур собрал своих воинов. Соседи, надеясь на легкую добычу, бросились на него очертя голову, но столкнулись с многочисленным и сильным войском. Багадур разгромил тунгусов наголову, забрал их земли, самих отогнал далеко на север. В качестве добычи ему достались много воинов и женщин, бесчисленный скот. Лаврентий был восхищен татарином. Настоящий государственный деятель, достиг могущества благодаря хитрости, терпению, решительности. Этот якут, скорее всего, от тунгусов происходит, впрочем, кто их знает, там все перемешались...
       Внешности у следующего посетителя все равно что не было. Лицо без примет, без выражения. Голубоватые глаза как прозрачные, высокого роста, в кости узкий. Если даже встречал когда-то, уверенности быть не может. Наверно, таких и надо в охранку. Кутомкин Геннадий Викторович, отдел специальных культов.
       -- Ты садись, -- спохватился Берия. -- В ногах нет правды. Я что -- должен тебя знать?
       -- Вы, Лаврентий Павлович, на должность меня назначили. В сорок втором, в июле месяце. -- Вполне возможно. Совет по религиям?
       -- Нет, МГБ. Занимаемся запрещенными сектами.
       -- Убей, не могу припомнить. Уж ты извини. Столько дел, что часто в сортир сходить некогда. Докладывай, с чем пришел. Лаврентий привык в глазах посетителей видеть настороженность, страх. Этот сидел на стуле, не горбясь, смотрел прямо перед собой. Смелый человек, подумал Берия. Или бесчувственный.
       -- Я к Вам почему пришел, Лаврентий Павлович, потому что в министерстве переходный период. Министр болен, первый зам...
       -- Знаю я ваши дела.
       -- Прямо на наших глазах зародилась новая секта, при крайне необычных обстоятельствах. Началось с того, что у одного человека, комендант из ЦНИИКБ, Ваше ведомство, возникла сильнейшая эрекция, просто до боли. Он решил облегчиться с подчиненной уборщицей. Не буду входить в подробности, но заездил ее до потери пульса. Перепугался, вызвал карету скорой помощи.
       -- Это где произошло?
       -- У него по месту жительства, Тверская-Ямская улица. Их увезли в больницу. Двоих, комендант сам попросил. Даму откачали, привели в порядок, выписали, а у него эрекция продолжается. Его оставили в больнице, Вторая градская, на Большой Калужской.
       -- Палата, небось, коммунальная, я имел в виду -- общая?
       -- Так точно, человек на тридцать. Вы, Лаврентий Павлович, сразу ухватили суть. В общей палате образовалось вокруг коменданта круговращение, постоянно приходили люди, привлеченные необычным заболеванием. В этой толпе каким-то образом секта сложилась. Сектанты, самоназвание т о р ч к и , cтали собираться за пределами больницы. Молятся на фаллический символ выше человеческого роста. Ждут своего мессию, Великого Избавителя-Торчка, обладающего вечной эрекцией. Согласно ихней вере, комендант выходит как святой, человек, отмеченный благодатью. Групп таких набралось десятка два. По агентурным данным, организационно пока не связаны. Общий элемент -- вера в Торчка. Женщин много.
       -- Могу себе представить, -- усмехнулся Лаврентий. -- Торчок.
       -- По численности у них большинство женщины, молодые и всякие. Какой ритуал, обряды -- пока точно не установлено. Беседуют, а то возьмутся за руки и хороводят вокруг фаллоса, поют. -- Поют что?
       -- У них свои псалмы. Один удалось записать (вытащил листок):
      
       Ты нам надежда и оплот
       В юдоли горя и печали.
       Торчи над непроглядной мглой,
       Свети нам долгими ночами.
      
       -- Одним словом, маяк! Текст, я бы сказал, так себе.
       -- Совершенно справедливо. Имеются тревожные симптомы. Секты возникли не только в Москве, но в других городах, в сельской местности. Хуже всего, что политическая идея появилась. Созвать Земский Собор, чтобы короновать Торчка на пустующий российский престол.
       -- Коменданта этого?
       -- Нет, бога ихнего, Торчка-Избавителя.
       -- Это что за гусь, как фамилия?
       -- Символическая фигура, персоны не имеет. В его царстве не будет войн, бедствий, революций. Люди возрадуются, сольются в объятьи. Наступит вечная любовь и благодать. -- Ты, Кутомкин, с виду человек положительный, но сознайся: принимал сегодня?
       -- Помилуйте, Лаврентий Павлович, стакан чаю в горло не лезет. -- Это я пошутил. Агентурное наблюдение?
       -- Наружно и внутри. От арестов пока воздерживались, чтобы не получить большего распространения через огласку. -- Сколько их наберется, сектантов?
       -- Точно не знаем, но за пять сотен перевалило.
       -- Что твое руководство думает по этому поводу?
       -- Я доложил товарищу Игнатьеву, ожидаю указаний.
       -- Медленно стали соображать в органах. Торчила этот где находится?
       -- Там же, в Градской больнице.
       -- Да вы что -- совсем?!
       -- Лаврентий Павлович, он в этом деле не при чем, лежит себе, страдает. По нашим сведениям, в сектантских сборищах не принимает участия, связей с ними не поддерживает.
       -- Хватит болтать. Пиши: коменданта на Лубянку. Хотя погоди, отставить Лубянку. Положить его в Кремлевскую больницу, обеспечить строгий надзор и изоляцию. Пусть наука разберется с вечной эрекцией, человечеству пригодится. Второе. Имеющиеся группы и секты взять -- всех. Несколько сот человек, смешно подумать! Посадим, сколько потребуется, перед большими цифрами не остановимся. Новых -- изымать по мере появления.
       -- Слушаюсь, Лаврентий Павлович. По какой статье их проводить? -- Это рано решать, посмотрим. Покамест бери административно. Содержать отдельно от прочих заключен- ных, а то действительно пойдет гулять эпидемия. Выделить лучших следователей, настоящих, не дантистов. Допрашивать без применения, а то никогда правды не узнаем. Допросы производить по утвержденной схеме. Еще одно. Пустить парашу, что эрекция у коменданта поддерживалась искусственно -- ну, знаешь, шпанская мушка или жень-шень. Меня держать оперативно в курсе. Ступай к моему адъютанту Дзоблаеву, поможет с координацией. Земский собор, ети его мать, этого нам нехватало!
       Лаврентий откинулся на кресле, прикрыл глаза ладонями. Ну дела, одно к одному. Он опустил руки. С пола на него смотрела мышь, опрятная, как в детской книжке. Содрогнувшись, громко выругался, мышь шмыгнула под шкаф. Грязь развели, мыши в кабинетах бегают. Что они здесь жрут, бумагу? Потянулся рукой к звонку, передумал. Государственная машина набита дурачьем. С годами он стал осмотрительнее, понимая, что какая ни высокая у тебя должность, все равно зависишь от множества людей. Как их Сталин зовет? винтики, шурупчики? Бюрократы кругом, роботы. Заместо кошки пришлют взвод автоматчиков. Он повеселел. Вспомнился анекдот, произошедший с Абакумовым во время войны. Витя был в войсках с инспекций. Выслушав доклад начальника местного СМЕРШ"а, отпустил его, но через минуту захотел еще что-то спросить. Подскочил к двери, крикнул часовому: Эй, ты, задержи полковника! Тот, недолго думая, выстрелил вдогон, хорошо, что промазал. Люди в нашей системе ни хрена не стоят. Нацмены особенно. Летом сорок пятого, в промежутке между войнами, Сталин вдруг задал ему вопрос: Что будем делать с японскими подданными?
       -- У нас их практически нет. -- Неверно. На Дальнем Востоке миллион корейцев проживает. Поскольку Япония аннексировала Корею в 1910 году, то по международному праву они -- подданые япон ского императора.
       Сталин, если знает историческую дату, непременно вставит, не пропустит.
       -- Корейцы ненавидят завоевателей, ничего общего с ними не имеют.
       -- Это верно, но подумать не мешает. Может быть, стоит их интернировать.
       -- Не понимаю, за что наказывать неповинных людей.
       Сталин лекцию прочел: Историю никогда не мешает знать. Я тебе приведу пример, как царское правительство решало подобные вопросы. Во время боксерского восстания в Китае местные люди стали убивать европейцев, это было в начале века. Тогда в Благовещенске губернатор приказал всем китайцам в 24 часа убраться из города, через Амур в Манчжурию. Лодок, чтобы переправить такое количество людей, не было, но приказ был выполнен. Казаки построили на берегу четыре тысячи китайцев и нагайками загнали их в воду -- мужчин, женщин, стариков, детей. Все до одного утонули. Это я называю наказание. Интернировать, посадить в лагерь -- всего лишь мера предосторожности. Берия знал, что Сталину доставляет удовольствие распоряжаться судьбами целых народов. В сорок четвертом он ни с того ни с сего заявил: Есть мнение, что пора применить план Милюкова.
       -- Какой план Милюкова?
       -- Был такой министр иностранных дел во Временном правительстве, Павел Милюков. Помню, я только из туруханской ссылки вернулся, мы, большевики, крепко с ним дрались. Милюков умер недавно в эмиграции. План, однако, очень ценный.
       В годы войны Сталин взывал к русским национальным чувствам, изображал себя прямым наследником Александра Невского, Дмитрия Донского и Суворова. Оказывается, либеральный профессор Милюков в 17-ом году намечал выселить всех мусульман из зоны военных действий против Турции -- как потенциальных саботажников. Большевистcкий вождь хотел депортировать те же народы: чечню, крымских татар, балкарцев, ингушей. Эти люди, сказал он, скверные патриоты советской Родины, не ценят завоеваний социализма. У Берии язык чесался вставить, что имеются другие народы с подобным недостатком, например, украинцы, но смолчал: со Сталиным шутки плохи. Лаврентий не возражал, когда немцев удаляли из Поволжья -- военная необходимость; теперь Сталин планировал сведение исторических счетов. Так и с грузинами могут расправиться в подходящий момент, с кем угодно. Директиву о депортации он выполнил. Плохо быть малой нацией -- каждый норовит поживиться за твой счет.
       Сталин выслал корейцев в Среднюю Азию -- через несколько лет после войны с Японией. Интересно, как была фамилия этого благовещенского губернатора?
      

    Г л а в а ч е т в е р т а я

    ТАБУРЕТКА БЕРИИ

      
      
       Ты крупица, я крупица,
       Нас с тобою двое.
       Из таких крупиц водица
       Бережок намоет.
      
       Учитель ставил перед студентами табуретку: "Изобразите ее так, чтобы зритель понял: с этой табуретки только что встал и ушел навсегда любимый вами человек".
      
       Табурет был обыкновенный, какие применяют в лечебных учреждениях. Покрашен набело на олифе, с прорезью для удобства переноски. Пантелеймон лежал неподвижно, уставившись в гладкость потолка. Мысли путались, подпрыгивали, одна тревожнее другой. Попал, попал, как Толя Синайко. Вдруг накатывала гордость. Это же надо, кто приходил его навещать. Рядом сидел, на табурете. Табурет не даст соврать...
       Он проснулся, когда его тронули за плечо. Сверху глядело круглое гладкое лицо в пенсне. Узнав, не поверил, хотел глаза протереть. Посетитель с улыбкой показал на взбугрившуюся простыню: Не врут про тебя доктора. У нас на Кавказе такие мужчины нарасхват.
       Акцент был заметный, приятный. Пантелеймон от замечания совсем смутился, покраснел. Пытаясь приподняться, рявкнул: Здравия желаю, товарищ Маршал Советского Союза!
       Берия совсем развеселился, подмигнул:
       -- Лежи, лежи, дорогой, ты здесь как больной считаешься. Хотя какая это болезнь. Многие товарищи с тобой бы охотно поменялись, здоровые. Все равно, не будем нарушать.
       Они помолчали некоторое время. Пантелеймон чувствовал, что в приходе высокого гостя была цель больше, чем любопытство, но спросить не решался. Скоро тот сам заговорил:
       -- Мы решили, есть такое мнение, чтобы поручить тебе одно ответственное поручение... задание. Ты знаешь, какое у
       нас положение в настоящий момент?
       -- Так точно.
       -- Вот и замечательно. Я знал, что тебя агитировать не придется.
       Берия снова замолчал. Пантелеймон не знал, что подумать. Пришел высокий начальник, про которого никогда не снилось, что встретятся, говорит загадками: поручение... положение. На всякий случай он продолжал таращить глаза, изображая на лице преданное выражение (так советовал один сослуживец; против этой суворовской физиогномии никакой чин не устоит). Вторая пауза вышла продолжительная, дольше первой. Комендант застыл в ожидании, по стойке "смирно", хотя и в лежачем положении. Наконец, Берия прокашлялся, протянул руку:
       -- Давай, так сказать, познакомимся. Зови меня Лаврентий Павлович, без формальностей, очень прошу. А ты будешь Малофеев ПантелЕймон (ударение пришлось на предпоследний слог, куда он сам его ставил, да другие не хотели признавать), по отчеству Трофимович. Очень, очень приятно. Член партии?
       -- Так точно, член, товарищ Маршал... Лаврентий Палыч. -- Надо отметить, активный член, в постоянной боевой готовности. С какого года?
       -- С сорок третьего, с войны. Тогда перед боем оставляли у политрука заявление.
       -- Известное дело. Если погибну, считайте коммунистом, а нет -- так нет.
       Берия с удовольствием заржал. Пантелеймон робко улыбнулся, но внутри похолодел. Он предпочитал при подобных шутках не присутствовать. Гость уселся на табурет при кровати, ослабил галстук:
       -- Я тебе вот что скажу. Надо нам узнать друг друга поближе, а для этого лучшее средство -- выпить вместе.
       Дальше было, как в кинофильме. Берия хлопнул в ладоши, влетел подтянутый офицерик. Маршал сказал ему что-то, Пантелеймон только раслышал "обеспечь". Скоро два настоящих официанта во фраках вкатили тележку. Придвинув к постели бывший в палате стол, они в несколько минут сервировали его -- замысловато и красиво, как коменданту в жизни видеть не приходилось. В хрустальных вазочках и фарфоровых плошках сверкали, переливались, дымились разноцветные закуски. При виде этого изобилия Пантелеймон опешил. Некоторые яства он видел впервые в жизни, не знал, как их употреблять. Постановил держаться знакомых предметов, таких как икра, заливная рыба, тончайше нарезанная колбаса. Из напитков была водка в массивном хрустальном штофе, грузинское вино, белое и красное, нарзан. К вину они не прикоснулись, пили водку, запивая минеральной. Пантелеймон сразу отметил, что гость пить
       умеет.
       Первую рюмку выпили за знакомство, потом Лаврентий Павлович произнес тост за дружбу. Пантелеймон навалился на закуску, чтобы раньше времени не захмелеть. Глядя, как он уминает очередной бутерброд с икрой, Берия сказал одобрительно:
       -- Правильно действуешь. Икра -- полезный продукт для мужского дела, способствует. Хотя тебе ни к чему. Ты и так образцовый... производитель.
       Лицо у коменданта пошло красными пятнами, не мог он привыкнуть с своему новому состоянию. Собеседник пододвинулся поближе, положил руку на плечо:
       -- Чего ты смущаешься, чудак. Будь моя воля, я бы орден установил -- Герой-мужчина. А то награждают баб, которых вся заслуга, что детей много нарожали. Выпьем за мужскую силу. И давай перейдем на ты -- как-никак в одной партии состоим.
       Выпили, закусили, хотя Пантелеймон остался в сомнении, как это он будет с Берией на ты. Тот вдруг спросил: В газете видел про врачей? Пантелеймон чуть не ляпнул, чт? произошло, когда он читал про это дело, но сдержался. Берия как будто и не ждал ответа:
       -- Тревожит меня все это, скажу тебе по правде. Тридцать с лишком лет прожили при советской власти, а газеты становятся все хуже и хуже. Им поручили ответственное политическое дело, а они замест того развели антисемитизм, погромную агитацию.
       Комендант не понял, но кивнул несколько раз с набитым ртом. -- Это не по-нашему, не по-большевистски. Не имеет значения, что они евреи. Наше политика -- интернационализм, дружба народов. Человек должен отвечать за свои поступки, не за происхождение. Ты по национальности кто будешь?
       -- Я вообще русский, но мама украинка.
       -- Вот видишь. Я сам грузин, я это хорошо чувствую. Начинают с евреев, а думают про всех... нерусских. Мы не за это, так сказать, кровь проливали. Давай выпьем. За национальную политику нашей партии.
       Выпили. Берия закусывать не стал, налил еще по одной. Пантелеймону это было ни к чему. Он старался, как бы не ударить в грязь лицом перед начальством. И лишнего не брякнуть. Все равно отказываться было не с руки. Ладно, подумал, где наша не пропадала. Берия налить налил, однако пить не торопился, снял пенснэ, стал протирать стекла. Лицо стало другое, барское выражение сошло. С таким Берией Пантелеймону было легко разговаривать, тем более водку кушать. Лаврентий Павлович очки обратно не надевал, на столе остались.
       -- Я, знаешь, что больше всего в жизни ценю? Я тебе скажу, дорогой. Уважение к личности. Да, да, больше всего на свете. Надо про каждого человека понять, что это неповторимая игра природы. Каждый человек. А у нас создают поклонение вокруг одной особы. Помнишь, что Энгельс писал про культ личности?
       -- Мы, это, на массы опираемся, личность не играет значения.
       -- Ты это в целом верно понимаешь. Давай-ка выпьем. За бережное отношение к каждой личности.
       Эта стопка у Пантелеймона Трофимовича совсем легко пошла, соколом. Страху больше не было, в голове прояснилось. Зря про Берию шепчут, совсем он не страшный. Человечный. По душам беседует с простым комендантом, водку пьет. Ленин бы тоже выпил. И Сталин. Малофеев вдруг засомневался про Ильича -- он, говорят, был строгий по этой части. Ладно, пить необязательно, надо только в положение взойти. Самое главное, чтобы уважение к человеку. У него созрел вопрос. Он уже рот открыл, но Берия заговорил:
       -- Думаешь легко жить, когда тебя за человека не считают, боятся, как чумы. Каждый червяк думает, что ты палач. Боятся, суки, ненавидят. Ты должен понять: если я по долгу службы вынужден применить крайние меры, этот человек больше ничего не испытывает. Но живые не имеют оснований обижаться. Никто этого не желает понять. Жандарм, говорят за глаза, Бенкендорф. Обидно, потому что несправедливо. Черт с вами, пусть я буду Бенкендорф, но кто из вас Пушкин? То-то и оно. Э, что говорить! Про большевиков существует дурацкое мнение, что мы жестокие, мол, подобного никогда в истории не было. Эти господа истории не нюхали, они с ней на горшок рядом не садились. Ты вспомни Ивана Грозного: собственноручно убил сына, всех бояр казнил. Или взять английского короля Генриха Восьмого по фамилии Тюдор. На старости лет захотел избавиться от своей второй жены Анны, чтобы жениться на молодой девушке. Тогда четырех мужиков, включая собственного брата королевы, обвинили в том, что спали с ней, имели половые сношения. Один сознался под пыткой, но казнили всех четверых, и королеве отрубили голову. Брак признали не имевшим места. Народ, парламент -- все выразили единодушную поддержку. Как у нас -- на выборах с одним кандидатом. Ладно тебе морщиться! Большевикам иногда можно между собой пошутить. Ты чего молчишь, заскучал?
       -- Я про Иосиф Виссарионыча интересуюсь. Хочется знать, какой он человек. Ты, поди, каждый день его видишь. -- Какой человек, говоришь? Одно слово... корифей. Только... Э, тебе можно сказать. Со здоровьем у него не все в порядке.
       Пантелеймон почувствовал тревогу. Ему раньше в голову не приходило, что у Сталина имеется здоровье. Вождь казался бессмертным. С другой стороны, Берия тоже зря врать не станет.
       -- Это врачи кремлевские подгадили, вредители?
       -- Он сам... Я имел в виду, что арестован профессор Виноградов, личный врач товарища Сталина.
       Малофеева охватила паника:
       -- Это надо же! Новых подобрали, честных? Чтобы лечили, как следует...
       -- Эх, Пантелеймон, Пантелеймон. Я тебе вот что скажу. Это последнее дело, если до врачей дошло. Пока человек здоров, ему все на пользу, все в кровь идет: стакан вина, шашлык... Но когда ты больной, пиши пропало, никакой академик не поможет. Атомную бомбу мы сделать можем, пожалуйста, но не здоровье, у меня таких специалистов нет. Точка. Давай выпьем.
       Пантелеймон не заметил, как опрокинул в рот пустую рюмку, спохватившись, налил. Берия спросил:
       -- Ты как себя чувствуешь?
       -- Я чувствую нормально.
       -- Это оттого, что здоровье в порядке. Мы тебе задание приготовили, коммунист Малофеев. Врача приставим, будем изучать твое состояние, эрекцию. Ты как к этому относишься?
       -- Я для науки могу.
       -- Ты правильно сказал -- для науки. Значит, как мужчина будешь себя вести, женщине не откажешь?
       -- Я, Лаврентий Павлович, всегда пожалуйста, но для нее опасно.
       -- Это забудь, не твоя забота. Все предусмотрено, дадим тебе женщину, одновременно врача. Знаешь, какая мне мысль пришла? Лучше не говорить, сюрприз будет. Вот мой прямой телефон, что надо -- звони, не задумывайся. Будь здоров, держи хвост пистолетом.
       Время было спать, но Пантелеймон не мог успокоиться. Все ему лез на ум Толя Синайко, действительную проходили на одном корабле. Служили тогда на флоте пять лет, не двадцать пять, как при Николае Палкине, все равно не один сладкий миг. На третий год Синайке отпуск вышел -- десять суток не считая дороги. Провел он время дома, в Днепропетровской области, на обратном пути сделал крюк на Тамбовщину -- передать привет от сослуживца. Конечно, ради одного этого не стал бы заезд делать, на то почта существует. Приятель-матрос, подбивая Синайко заглянуть в родную деревню, яростно расхваливал своих землячек: какие они веселые, статные и сговорчивые. Синайко высказывал хохлацкий скепсис, но наживку все одно заглонул. Тамбовские сирены впрямь оказались очень подходящие, они к тому же преобладали над парнями в соотношении "восемь девок, один я". Такая статистика, вероятно, наблюдалась не на одной Тамбовщине, но Синайко был матрос, хороший матрос, никак не демограф. Он посчитал, что угодил в рай или малинник. Женщины из дальних земель всегда кажутся особенно привлекательными.
       Времени на пребывание в этом серале было у Толи одни сутки -- от поезда до поезда. Дружки сослуживца приступили к делу горячо. Полчаса не прошло, как Синайко спрыгнул с попутного грузовика в деревне, где никого не знал, а он уже пил первач, закусывая тамбовским окороком. Самогону было -- залейся. Толя быстро нагрузился, как впрочем и все остальные. Когда его разбудили к поезду, он обнаружил рядом с собой некую тамбовскую девицу. Силился припомнить имя, но плюнул -- все одно уезжать. Девица держалась другого мнения: Ты муженек, смотри, пиши почаще, я за тобой скучать стану.
       Она вручила ему бумажку с адресом. В несколько минут похолодевший служилый узнал, что женат, церемония состоялась на глазах всей компании в сельсовете, новобрачную зовут Ксения Синайко. Ксюша помахала брачным свидетельством, в матросской книжке стояла соответствующая отметка. Толя растерялся, размяк. Голову ломило со вчерашнего, сели похмеляться, в вагон его посадили теплого.
       Когда на корабле спрашивали про осуществление супружеских прав, Синайко злился: Почем я знаю, когда был сильно пьяный! Он старался выкинуть из головы эту историю. Потом пришло письмо треугольником, Ксюша поздравила его с сыном, который родился ровно через девять месяцев после памятного посещения. Дружки поддразнивали Толю: невеста, видно, была с приплодом, когда вас оженили. Там, дескать, все свои. Сельсовет открыли среди ночи, могут в метрике день рождения подправить. Растерянный Синайко без конца повторял: Если Ксения была брюхатая, тогда я не при чем. Закон обратной силы не имеет. Его подняли насмех: Куда ты денешься, в книге стоит твоя роспись.
       Толя был упрямый хохол, после демобилизации к законной жене не поехал, алиментов не платил. С разводом, однако, затеваться не стал, опасаясь тамбовских порядков. Так и жил со своей подругой нерасписанный.
       Пантелеймон вдруг стало непонятно, с чего это он сравнил свое положение с синайковским. Чем больше думал, тем меньше понимал. Там обманули человека, а у него... у него совершенно другой случай. Скоро его сморил сон.
      

    Г л а в а п я т а я

    СПРАВКА НАВЕРХ

      
      
       История -- не то, в чем мы ходили,
       А то, как нас пускали нагишом.
      
       Начальник отдела специальной информации Осип Иванович Гаврилов располагал к себе людей. Черты внушительного, породистого лица были крупные, но в согласии между собой. Манеры у Осипа Ивановича были приятные. С ним собеседник чувствовал приятную раскован- ность, это ощущение оставалось. Осип Иванович так держался от доброты и мягкости натуры, не из стремления понравиться. Подчиненные про него отзывались: Гаврила -- величина положительная, не сука. Однако жил он в постоянном страхе.
       Больше всего он боялся начальства -- от управдома и выше. Страшно было, что разоблачат, сорвут маску, узнают, раскусят, выведут на чистую воду. Он предстанет перед всем белым светом голый, беззащитный. Каждый сможет сказать: попался, мерзавец, сучий потрох... Станет ясно, что Гаврилов Осип Иванович -- вовсе не кандидат исторических наук, не организатор науки, а ничтожество, неуч, круглый невежа (или невежда? даже в этом не было уверенности), обманом прокравшийся на должность. Тогда люди скажут, давая выход праведному гневу: пора покончить... надо дать по рукам тем, кто...
       Между тем, страх был необоснованный, напрасный, одна мнительность. Осип Иванович был не хуже других. Имелись недостатки, не без того, но кое-что он определенно знал и умел, особенно по части подбора кадров. В его отделе трудились образованные, знающие люди, способные ответить на самый трудный запрос начальства. Когда наличных талантов было недостаточно, что случалось крайне редко, Осип Иванович знал, куда обратиться за помощью, и не было случая, чтобы ему отказали. Если смотреть на вещи объективно, как полагается в государственном учреждении, положение Гаврилова было прочное. Все равно каждое новое задание повергало его в растерянность.
       Сегодняшний разговор был из ряда вон. Когда директор института сказал, какой справки от него ожидают, Осип Иванович решил, что ослышался, но густо покраснел.
       -- Что ты рдеешь, будто орлеанская девственница, -- весело сказал Сергей Глебович. -- Да, справка по фаллическим культам, и срочно. Задание боевое, от самого. Прошено не затягивать, адъютант звонил два раза. В понедельник надо положить на стол. Сегодня среда, так что времени в обрез. Не забудь, что отпечатать придется без единой помарки, на что уйдет целый день. Оперативное время семнадцать двадцать, день на исходе. Ступай, запрягай своих знатоков.
       В отделе Гаврилов застал только Гришу и Пашу, сотрудников из молодняка. Развалившись на стульях и поминутно поглядывая на часы, они травили в ожидании конца рабочего дня. Обычно Осип Иванович в подобных ситуациях выговаривал: "Что если бы не я вас застал, а руководство?", но сейчас было не до того: -- Марк Аронович не ушел еще?
       -- Пальто на месте.
       -- Слава Богу. Пригласите его, пожалуйста, сюда. Вы двое тоже понадобитесь, срочное задание.
       Это значило: домой не идти. Паша со вздохом побрел в библиотеку, где скорее всего находился главный в отделе эрудит и кладезь редких знаний Марк Аронович Зверинский. Он владел шестью иностранными языками, не считая идиша и санскрита, среди сослуживцев проходил под кодовыми наименованиями МакАроныч и Энциклопуд.
       Зверинский был специалист редкого профиля, до поступления в Контуры занимался лингвистической палеонтологией. Эта дисциплина по сохранившимся памятникам письменности пытается восстановить, реконструировать языки давно исчезнувших народов. МакАроныч в числе немногих работал над древнеарийскими языками. Долгое время на него никто не обращал внимания, так продолжалось до тридцать третьего года. В языкознании царил Н. Я. Марр из Тифлиса, грозный и яростный, как его звали за глаза, "маррксист". Согласно его учению, язык представляет собой средство производства, вроде мотыги. Главное слово в каждом языке -- это "рука", первое орудие труда, который, по Энгельсу, создал человека. Рукоязычные концепции Марра Зверинского не убедили. Хотя бородатый Фридрих был ему внешне симпатичен, он не догадался сослаться на него в своих работах.
       Неприятности породила статья, которую Марк сочинил в паре с чудаком по имени Петро Булыга-Свитый. Копаясь в словарях, они обнаружили группу слов, которые звучали похоже в десятках древних языках. Лингвисты давно подозревали, что современное языковое многообразие происходит от нескольких общих предков, так называемых праязыков. Петро с Марком взялись доказать, что в далекой древности существовал один язык для всех арийских племен. Первоначально они назвали его наш, потом дали латинское имя ностраик. Это было интересно, научно и никому не нужно. За два года никто не заглянул в статью, напечатанную в Киеве по-украински. Прочитав, последователи Марра рассвирепели. В списке исконных общечеловеческих слов руки не оказалось, только ноготь. Оскорбительный выпад не мог остаться неотвеченным. Поднялся шум. Петро, человек застенчивый и книжный, исчез, уехал, не оставив адреса. Марк хотел прикинуться простачком (я-де палеонтолог, среди прочих методов использую также лингвистические), но не тех напал. Марристы были мастера по части травли инакомыслящих. В ход пошли: "идеалистическая доктрина Булыги-Зверинского", "лингофашизм", "зверинщина". Отсутствовавшего Петра не миловали, но Марк стал притчей в языкознании. По его поводу проезжались все, кому не лень. Его прорабатывали на специальных заседаниях. Про него писали ругательные статьи, его ставили в пример как закоренелого вредителя от науки. Его бы совсем затоптали, если бы не Жорж.
       Жорж Артемов умел находить правильные идеологические решения. Он не кончил гимназического курса, но питал симпатию к книжным червям вроде Марка: Что ты там набуровил? Всесоюзная печать только и пишет, что о зверинской опасности. Марк начал оправдываться, но делал это медленно. Через полчаса они находились при зарождении санскрита за полторы тысячи лет до нашей эры. Жоржу это надоело:
       -- Это, спору нет, очень важно. Имею вопрос. Сколько слов набралось в вашем ностальгическом языке?
       -- Ностраическом. Всего пятнадцать, я их помню наизусть, -- он стал загибать пальцы. -- Я, звучало, как "ми", два или пара, ты или вы, кто или что, нет или не, язык, зуб -- это семь. Имя, глаз, сердце, ноготь, вошь, слеза, вода, мертвый. Вот и все. -- Как интересно! Древних, оказывается, донимали вши, а выражение "к ногтю" пришло из тьмы веков. Впечатляющий словарный запас, будетлянину хватило бы на целую поэму. Не пойму только, отчего шум. Где классовые вылазки, где фашистские диверсии?
       -- Ты, видно, сам в Марра не заглядывал. Он требует, чтобы все крутилось вокруг труда, оттого на первом месте должна быть рука. Как Энгельс прописал.
       -- Основоположник был больше по бабам, но труд, конечно, дело полезное. Почему бы вам тогда не присовокупить несколько правильных слов. Я имею в виду такие, как рука, палец, ладонь, предплечье тоже не помешает. Незачем эту публику дразнить. Власть ихняя, никуда не денешься. -- В науке так не делают. Мы с Петром сто сорок языков перелопатили. Руки нет среди общих слов, в угоду Марру мы ее включать не станем.
       -- Кто бы стал проверять! Вы, ученая братия, бываете такие крохоборы, слушать тошно. Однако полно трепаться, пора действовать.
       Артемов повез Марка на дачу -- сочинять статью в философский журнал "Под знаменем марксизма", где он заменял отственного секретаря. Статья открывалась покаянием. В период второй сталинской пятилетки, когда трудящиеся под мудрым водительством товарища Сталина достигли исторических успехов (Не много ли сталинщины в одной фразе? -- засомневался Марк, на что Жорж сказал поучительно: Вали до кучи! В подлой лести перестараться невозможно), в этот ответственный и напряженный момент одиночки вроде автора статьи не занимают, увы, места в общем строю. Поэтому он хочет самокритично раскаяться и ударно перековаться. Дальше следовали два высказывания Сталина про колхозное строительство, цитата из Энгельса про обезьян и орудия труда и марровский пассаж о роли языка в системе общественного производства. Подумав, Артемов Марра убрал: Мутно излагает, могут придраться. Да и не место ему в ряду с классиками. В следующем разделе разоблачались вредительские методы буржуазных ученых. Жорж требовал заклать самых именитых, и слушать не хотел возражений Марка:
       -- На все свой порядок. Не осудишь буржуазных коллег, скажут: до конца не разоружился. Чего их жалеть, скажи на милость. Живут припеваючи, кормятся от разложения
       капиализма, жрут в три горла -- натурально не по карточкам.
       Зверинский загорячился: Как ты можешь так говорить! Авторитетные историки цивилизаций, работают во всемирно известных хранилищах -- Британский музей, Лувр. То, что сделали Чайльд или Ростовцев...
       -- Вот он, белогвардейская сволочь, явился -- не запылился. За ушко его и на солнышко. Сидит себе, гад, в Британском музее, куняет, сходит на Пикадилли на девок поглазеть, благо рядом, и опять за свою белогвардейщину. Нечего их жалеть, они нас в гражданскую не миловали!
       Ученые мужи пошли под секиру пролетарской критики. После выхода в свет книжки журнала, где была помещена статья, Марку полегчало. Марристы больше не нападали, некоторые при встрече кланялись. Спокойная жизнь продолжалась недолго. Кто-то написал, что Зверинский стоит на позициях арийского превосходства, примыкает к банде Гитлера-Геббельса. Марк сгоряча принял обвинение за шутку: Как еврей может поддерживать нацистов? Критики не видели противоричия. Тогда он стал говорить, что как исследователь древних культур не имеет отношения к политической злобе дня. Подоспевший Жорж пресек этот оппортунистический бред: Не оправдывайся, а то совсем затопчут. Надо атаковать. С классовых позиций.
       На свет появилась новая статья. Перечислив исторические успехи социализма, Марк потребовал покончить с идеологической мягкотелостью, заклеймил фашистских выродков и их приспешников. Он цитировал Сталина и Карла Марка про труд и капитал, звал своих коллег пересмотреть номенклатуру и методологию в духе указаний т. Сталина. Ариев следовало изгнать из научного обихода, заменить индоевропейцами.
       В душе Марк считал свои маневры постыдными, но они определенно пошли на пользу. Травля утихла, его даже включили в состав ученого совета. В тридцать восьмом весной закрыли журнал, Жорж устроился референтом к старичку- академику (Не боись, сказал при встрече, надобно отсидеться). После пакта Молотова с Риббентропом Зверинский стал ждать погрома. Со стопкой цитат побрел к Артемову. Тот встретил его неприветливо:
       -- Тебя не гребут, ты не подмахивай. Не время высовы-ваться, ничего не поймешь. Кроме того, им сейчас не до тебя.
       Жорж вышел прав, про Зверинского не вспомнили. На второй день войны Марк пошел записываться добровольцем, его забраковали по зрению. Вскоре пришла повестка. Марка послали переводчиком в Генеральный штаб, гле он прослужил всю войну. После победы вернулся к индоевропейцам. Про Жоржа ничего не было слышно. Неожиданно Марк угодил в знаменитости. В Англии вышла статья о его работах, пришло приглашение прочитать доклад в Королевском обществе. Два расторопных молодца из Академии Наук принялись готовить его к поездке. После демобилизации Марк проживал в общежитии, щеголял в галифе и гимнастерке. Ему выдали ордер на костюм, выделили комнату в новом доме для научных кадров. Поездка в Лондон не состоялась, но Марку еще раньше назначили персональный оклад. Он возгордился, приобрел радиолу "Радиотехника" в виде массивной тумбы. По ночам, как одержимый, крутил ручку настройки, ловил Париж и Лондон.
       Процветание оказалось скоротечным. Развернулась кампания против космополитов. Марк представлял собой мишень, в которую было грех не стрельнуть. Сильно гадило безродное, нерусское происхождение. Это было нехорошо, непатриотично. Не помогало, что он интересовался племенами, давно вымершими и не входившими в братскую семью народов СССР. Как на грех, он недавно удостоился комплиментов от идеологических противников. Завхоз Ерошкин сказал на собрании: Тухлое дело, товарищи. Зверинского расхваливают в Лондоне, в самом сердце Британской империи. Он для них все равно, что кум и брат. Дальше катиться некуда.
       Марк не знал, как выбраться из этой заварухи, с тоской вспоминал Жоржа. Он был не прочь покаяться, однако не знал, с чего начать, как приступиться. Обрушиться на британских коллег было легко, но куда девать еврейство? Он не спал по ночам: писал, раздумывал, рвал. Его выгнали с работы. Он не мог нигде устроиться. Иностранные языки возбуждали подозрения. Он проел костюм, потом радиолу. Марк ждал, что его выселят из академического дома, после чего арестуют. Ему казалось, что события произойдут именно в такой последовательности. В это время как из-под земли объявился Жорж. Они обнялись.
       -- Ты, Марик, в своем амплуа -- Вечный Жид Советского Союза. Не будь тебя на свете, на кого бы охотилась эта публика?
       Жорж теперь был большая шишка -- замдиректора ЦНИИКБ по научной работе. Он достал из портфеля коньяк и мельхиоровые стопки, они выпили без закуски. -- Не бэ, к нам пойдешь. Ведомству нужны специалисты энциклопедического профиля.
       -- Что за ведомство такое, космополитов не боится
       принимать?
       -- Лаврентий Палча хозяйство. Про атомную бомбу слышал? Только, чур, молчок -- враг подслушивает. Ну, еще по одной...
       Зверинский действительно сидел в библиотеке, уныло глядел в окно. На душе было паскудно. Газеты печатали погромные фельетоны. Простые граждане не утруждали себя иносказаниями: У, сволочи, Гитлер вас недорезал! Кругом только и слышно было про вредительское лечение. В трамвае один работяга поучал другого: Евреи спички отравили. Зажгешь -- держи от морды подальше, пока половина не прогорит, не прикуривай.
       В институте от подобных разговоров нельзя было укрыться даже в библиотеке. Сзади шептались две юные сотрудницы, он таких называл промокашки. Одна делилась опытом, как уберечься от евреев в поликлинике: У них не все хаимовичи или штейны-берги, фигушки! Попадаются вполне православные фамилии: Столяр, Школьник, Морозов. Я обязательно в регистратуре спрашиваю имя-отчество. Если подозрительное, как Борис Захарович, я к такому не пойду ни за что.
       Тварь, подумал Марк, а врач обязан ее лечить. Вторая промокашка заговорила радостным шепотом: И не говори. Что со мной было! Сижу в метро, а передо мной старый еврей торчит. С носом, как из "Крокодила". Его толкают, дышит тяжело, наверно, сердце. Мне у Курского выходить, когда соображаю: он на мое место сядет, это они умеют. Я назло три остановки лишних проехала, пока он на Сталинской не сошел. Мы дома с мамой обсмеялись. От злости у Зверинского в глазах началось мелькание. Он хотел обернуться, но подошел Паша. Услышав про срочное задание, МакАроныч похолодел, матка опустилась, признавался он потом. Он еще должен им справки писать! Что если про врачей? Войдя к начальнику выпалил с раздражением: Чего им там понадобилось, на ночь глядя?
       -- Здравствуйте, Марк Аронович, -- сказал Гаврилов. --
       Мы, кажется, не виделись сегодня.
       Зверинскому сделалось стыдно. Кто-кто, а Осип был верх порядочности, постоянно прикрывал сотрудников: Простите, Осип Иванович, добрый вечер. Узнав, какая требуется справка, он против воли развеселился: Разумеется. Злободневная тема пятилетки. Советский фаллос -- самый...
       -- Марк Аронович, Марк Аронович! Здесь юноши присутствуют, я хотел сказать, молодые специалисты. -- Виноват, забылся. Что ж, справка так справка. Пишите, Паша, или Вы, Гриша. Записывайте подряд, потом скомпонуем. Первым делом дадим определение. У классических греков термин фаллос применяли не только по отношению к мужскому половому члену, но также к его многочисленным изображениям из рога, камня или фигового дерева. Эти предметы часто попадаются в раскопках. Древние очень радели о том, чтобы умножались племена, стада, урожаи. Фаллос олицетворял вечную способность к самовоспроизведению, служил религиозным символом. Культ его представлял наивное преклонение перед неисчерпаемой плодовитостью природы. Монументы в виде устремленных в небо... мужских детородных органов можно встретить, например, в Греции и Японии.
       -- А на территории нашей страны? -- с надеждой перебил Гриша.
       -- Не бойтесь, не отстали. Самый известный находится на Дворцовой площади в бывшем Санкт-Петербурге, -- невинно сказал Марк, но увидев, как Гаврилов онемел от ужаса, а Гриша радостно разинул рот, поспешил добавить:
       -- Нельзя быть такими буквалистами, товарищи. Продолжим. В Греции, потом в Италии, был известен сельский бог Приап, покровитель садов и виноградников. Этот сын Диониса и Афродиты славился отменным уродством, его изображения употребляли в качестве пугала в садах и огородах. Этакий приземистый уродец с пьяной физиономией и огромным красным фаллом. Приап был злобное божество, древние его остерегались. Сюжет "Сатирикона" построен на том, что герой, оскорбивший Приапа, претерпевает множество неприятностей. В этом Петроний подражал Гомеру. Злоключения Одиссея подстроены Посейдоном, которого разгневал итакиец. Впрочем, это не относится к предмету нашей справки. Приап олицетворял мужское плодородие, его символом служил восставший мужской член. -- Странно, -- сказал Осип. -- Хотя древним виднее. Марк пропустил замечание мимо ушей. Веселость прошла, затея с написанием справки казалась ему нелепой. После паузы он спросил:
       -- Осип Иванович, при всем уважении, не может так быть, что Вы меня разыгрываете?
       -- Даю честное благородное слово, что задание поступило от Лаврентия Павловича через адъютанта. Меня директор вызвал...
       -- Я вам, разумеется, верю. Тем более -- адъютант. Начальство знает, чем интересоваться. Справку под каким углом будем писать?
       -- Я не вполне понимаю вопрос, Марк Аронович.
       -- Как прикажете подавать фаллические культы? В качестве антирелигиозной пропаганды? Или в смысле применения в народном хозяйстве?
       -- Вот Вы о чем! Я, право, в затруднении, от руководства указаний не поступало. Включите побольше фактов.
       -- Значит, с позиций буржуазного объективизма.
       -- Буржуазный, конечно, не подойдет, но Лаврентию Павловичу нравится, когда много информации.
       -- Постараемся сделать все возможное. Мы на чем остановились?
       -- МакАроныч, как насчет оргиев?
       -- Оргий. Вопрос выдает здоровое любопытство. Классические греки ханжами не были. Они ценили красоту человеческого тела, не стыдились его функций.
       У Гриши горели уши, семитические глаза источали восторженный блеск: Как проходили эти самые оргии? Как это
       выглядело?
       -- Лично не присутствовал, знаю только по описаниям. Недостающие детали восполните воображением. В частности, поклонение Приапу носило оргиастический характер. Такими же были культы Артемиды, Диониса, Афродит -- Киприйской, Сирийской и так далее. Итак, собирались верующие, поклонники данного божества: мужчины и женщины, иногда женщины и дети, по-разному. Нередко сборища предназначались только для посвященных, они проходили тогда тайно или с ограниченным доступом... как закрытые партсобрания. Виноват, Осип Иванович, с языка сорвалось. Наряжались в подобающие одежды, пили вино, начинали петь и приплясывать. Древние порицали повседневное, бытовое пьянство, но во время оргий возлияния были обильные, неумеренные. От выпитого вина, от призывной музыки, от ритмических чувственных движений участники церемонии входили в раж, доходили до экстаза. Пляски становились зажигательными, откровенно эротическими. Это продолжалось долго, танцоры начинали в изнеможении валиться с ног. Оргии завершались беспорядочными совокуплениями присутствующих.
       -- Наконец-то я понял. А то говорят -- оргии, оргии.
       -- Не упрощайте. Это было сложное, многогранное явление, не организованный разврат, как думают некоторые. Взять, к примеру, Рею Сибиллу, которой поклонялись на Крите и во Фригийских горах. Жрецы и последователи богини были одержимые энтузиасты, фанатики. Не зная усталости, они бродили по горам и долам, оглашая местность дикими криками, оглушительной музыкой труб, рогов, барабанов, кастаньет. В оргиастическом безумии они наносили телесные повреждения себе и другим. Иногда оскопляли себя -- вот до чего доходило. Заодно, Гриша, сделайте этимологическую зарубку. Слово "оргия" происходит от греческого эргон -- работа. Тот же корень имеют орган, организм, организация. -- Как насчет оргвыводов? -- ввернул Паша, но Марк был настроен на дидактический лад:
       -- Сегодня термин употребляется в переносном смысле. Мы говорим "оргия", чтобы описать разнузданное поведение, когда люди забывают про приличия, достоинство, честь. Пьяная оргия, оргия глупости, оргия антисемитизма... в гитлеровской Германии.
       -- Товарищи, -- вмешался Осип Иванович. -- Сделаем перерыв для принятия пищи, все готово.
       Ужин был подан с вином, водкой и обильными закусками. Когда доходило до обслуживания руководства, в Контурах с расходами не считались. Это была своего рода компенсация за необходимость сидеть в учреждении в поздние часы. Быстро утолив голод, Зверинский вернулся к прерванной лекции. Грише с Пашей пришлось отложить бутерброды с икрой.
       -- Фаллические мотивы заметны в поклонении богу вина Дионису, в римском варианте Вакху, а также в культе Афродиты, которая первоначально считалась богиней произрастания и плодородия. Во время ежегодного праздника в ее честь в Пафосе на Кипре посвященным вручали при входе соль и фаллос, они давали монету в дар богине. Потом разыгрывались эротические мистерии. Оргиастические элементы перешли в некоторые христианские секты. Флагелланты, по-русски хлысты, практиковали коллективное самобичевания как форму покаяния, в заключение происходила оргия, свальный грех. Движение зародилось в Северной Италии в ХII веке...
       Марк остановился на полуфразе, потер переносицу.
       Гриша вопросительно держал наготове ручку. Зверинский
       звучно выдохнул.
       -- Уж не знаю, уместно ли, но не хотелось бы обходить молчанием один пункт, так сказать, идеологического характера.
       Гаврилов насторожился: Это зачем? Не знаете разве, какое время на дворе!
       -- Я имел в виду мужской шовинизм, господствующий в исторической и литературной традиции. Фаллические культы связаны с обожествлением плодородия и производящих сил, но это не все. Мужчины, авторы соответствующих книг, не любят распространяться о положении женщины в древней Греции. Мы привыкли думать, что в Афинах господствовала классическая демократия, но то была скорее фаллократия, диктатурой мужского члена.
       -- Что Вы такое говорите, уважаемый Марк Аронович! Где же была демократия, если не в Афинах...
       -- Вы не ослышались, дорогой патрон. В Афинах процветал культ изнасилования, содержались на государственный счет дома терпимости. Женщину низвели до роли предмета домашнего обихода и инструмента воспроизведения. Даже в этом ее хотели принизить. В представлении древних греков женское чрево не считалось необходимым для деторождения. Зевс, как мы помним, выносил Афину в своем бедре...
       Гаврилов перебил: Действительно, век живи -- век учись. Не понимаю только, зачем это в нашей справке.
       -- Иначе невозможно понять жизнь и культуру Афин. Изнасилование -- сердцевина культа всепобеждающего фаллоса. На греческих вазах обильно представлен сюжет амазономахии, войны с амазонками. Повсеместно виден триумф мужского начала. Подчинив слабый пол, греческие мужики раздувались от гордости. Жители Афин привычно обнажали на людях мужские гениталии, чем сильно поражали чужеземцев. Город был уставлен монументами богов с восставшими членами. Перед общественными зданиями и частными домами часто можно было увидеть статуи Гермеса. Этот бог изображался в виде колонны с вырезанной головой наверху и торчащим фаллосом посредине. Интересное происшествие случилось летом 415 года до нашей эры. Однажды утром изумленные граждане обнаружили, что все статуи Гермеса... кастрированы. Кто это сделал, остается тайной, но считается, что неизвестные заговорщики выразили протест против намечавшейся военной экспедиции в Сицилию. То был наверно самый ранний случай саботажа со стороны пацифистов.
       -- Саботаж не берем, -- твердо сказал Гаврилов. -- Другая тема. Кроме того, мужчины, читатели наших справок, могут обидеться, что-нибудь не то подумают. Материала набралось достаточно, завтра обработаем.
       -- Эх, -- сказал Гриша. -- Вечно так.
       -- Не горюй, -- утешил Марк. -- При случае доскажу.
       Знание -- сила.
      

    Г л а в а ш е с т а я

    ПОВРЕЖДЕНИЕ МОЗГА

      
      
       Ты прости мне неразумные слова:
       Без меня ты безутешная вдова.
      
      
       Лидия Ивановна опешила, растерялась. Нескромные предложения ей случалось выслушивать, не без этого. Коллеги вели себя с наигранной развязностью, рассказывали скабрезные анекдоты; приставать к женщинам, надо и не надо, считалось в медицине хорошим тоном. Это было что-то другое. Даже обиды не чувствовала, один гнев -- острый, праведный, побуждающий к действию. Она стремительно вскочила на ноги, но кабинетик был слишком мал, чтобы дать чувствам разрядку в движении. На лице пятнами проступил румянец, дыхание участилось, она бессильно и судорожно засучила кистями рук. Зная, что распускаться нельзя, по старой школьной привычке стала вспоминать биографические даты вождей. Это был испытанный способ не поддаться первому побуждению, не вспылить, не брякнуть лишнего. В таком внутреннем смятении Лидия Ивановна пребывала несколько минут. Когда заговорила, голос был сдавленный, верный знак, что еще не вполне совладала с чувствами.
       -- Как вы смеете! Предлагать такое мне, советской женщине, врачу!? Как вам могло т а к о е в голову прийти, как вы до этого... докатились?
       Собеседник Лидии Ивановны ничуть внешне не был смущен этой тирадой, только поправил лацканы своего пиджака из лучшего советского материала "жатка". Он не торопился с ответом, как бы проверяя, не имеет ли Лидия Ивановна еще что сказать, но она плюхнулась обратно в кресло. Мужчина тронул кончиками пальцев свой безукоризненный пробор:
       -- Лидия Ивановна, убедительно Вас прошу: не волнуйтесь, не горячитесь, от этого никому не будет пользы. Попытаемся внести ясность. Предполагаемая серия экспериментов задумана не мною, отнюдь. Указание пришло с таких высот, что лучше не упоминать имен. Это первое, что я хотел подчеркнуть. Относительно врача и женщины вы угадали правильно. Природа задания требует, чтобы его поручили доктору с большим лечебным стажем, также существенно, я бы сказал императивно, чтобы это была женщина. Почему выбор пал на Вас именно? Со времени известных событий доверие к Вам там (он потыкал пальцем в сторону потолка) достигло крайнего предела. Ваша фамилия стала именем нарицательным для врача, для врача-женщины и подавно.
       На душе у Лидии Ивановны полегчало. Заслуженная высокая оценка подействовала успокоительно; она решила внимательно отнестись к новому заданию. Мужчина в костюме из "жатки" продолжал:
       -- Мне бы хотелось остановиться на научной стороне дела. Как члены медицинской корпорации (еще раньше Лидия Ивановна догадалась, что они коллеги) мы с Вами хорошо знаем, что подобные пациенты не каждый день попадаются. Случай особый, неповторимый, уникальный. Не уверен, что в мировой литературе описано что-то подобное. Сколько дней прошло, а держится. Несмотря на то, что самые сильные средства были пущены в ход, кроме разве атомной бомбы. В этом месте собеседник Лидии Ивановны позволил себе легкую улыбку. Она тоже невольно улыбнулась. Лицо мужчины снова приобрело серьезное выражение.
       -- Народы древности, греки и римляне, относились к физической стороне размножения с простотой детей природы. Христиане привнесли в это дело массу благоглупостей. Они пустили в ход умервщление плоти, половой акт стал потенциально греховным и прочее в том же роде. Как диалектические материалисты, мы отнюдь не связаны этой монашеской моралью. Вы согласны?
       -- Да, разумеется, -- Лидия Ивановна поспешила
       выразить солидарность с марксоленинским мировоззрением,
       хотя сомнения остались.
       -- Вот и прекрасно, -- сказал "жатка". Он сделал движение, как будто собирался руки потереть от удовольствия, но передумал. -- Давайте задержимся на конкретных аспектах. Вы, конечно, понимаете, что соображения приоритета стоят на одном из первых мест в этом деле. Чрезвычайно... критически важно, чтобы этот феномен был впервые изучен и объяснен в нашей стране, которая является... родиной трудящихся всего мира.
       Он задумался. Лидия Ивановна понимающе молчала. Лоб у мужчины прояснился, он заговорил с новой убежденностью: -- Я бы вот что хотел подчеркнуть. С первых минут этот проект дожен держаться в строгом секрете. Вы вправе поинтересоваться, как это корреспондируется с приоритетом. Что ж, связь здесь имеется, но не механистическая, а в высшей степени диалектическая связь. Вы, надеюсь, следите за ходом моей мысли. Так вот, если нам удастся описать данное явление, это составит первоклассное мировое открытие. Нужно будет озаботиться утверждением нашего приоритета. Я говорю про приоритет отечественной науки, давшей миру Менделеева, Павлова, Сеченова...
       -- Пирогова... -- робко подсказала Лидия Ивановна.
       -- Именно, великого Пирогова. Мы заявим на весь мир о нашем достижении, хотя, может быть, не откроем полностью своих карт, видно будет. Но возможен другой, весьма обещающий исход. Что если в ходе исследований мы продвинемся дальше простого описания или объяснения, если мы начнем понимать действие этого механизма настолько, что сможем в него вмешиваться, управлять им, что тогда? Тогда мы еще подумаем, надо ли разглашать. Вы представьте, Лидия Ивановна, что это значит -- умение вызывать или прекращать эрекцию по нашему желанию. Это грандиозное достижение, гигантский скачок в подчинении человеку сил природы. Нашему советскому человеку. Сегодня невозможно в полном объеме оценить все практические последствия, указать сферы приложения.
       Теперь Лидия Ивановна слушала с увлечением, не заметила, когда заинтересовалась. Возмущение прошло, только глубоко внутри оставалась растерянность. Слишком много легло на ее плечи в последние недели. События следовали стремительно: разоблачение врагов, правительственная награда, известность. Она жила в постоянном напряжении, не знала, что будет завтра, через час. Сон стал беспорядочным, не приносил расслабления. Ей все время хотелось присесть, отдохнуть, набраться бодрости. Аппетит разладился, донимало жжение в желудке, она с ужасом предполагала у себя язву. Было страшно начинать анализы или лечь на обследование. К ее удивлению, сегодняшний разговор принес разрешение от одиночества. Она вдруг сообразила, что отношения с товарищами по работе переменились, никто с ней теперь не болтал, не беседовал по душам; со времени памятных событий контакты с людьми сделались официальными, подчеркнутыми, сухими.
       Лидию Ивановну приняли на работу в Кремлевской больнице в 1948 году. Вскоре скончался Андрей Александрович Жданов. Ее, на новенького, посадили оформлять историю болезни покойного. Нужно было подшить по порядку многочисленные результаты анализов и обследований, диаграммы, диагнозы за много лет. Вообще, работа довольно механическая, медсестра могла бы выполнить, но поскольку пациент был второй секретарь ЦК, поручили врачу. Однажды в ее каморку заглянул завотделением с незнакомым генералом медицинской службы. Открыли несколько папок, стали что-то обсуждать промеж собой. Она продолжала заниматься свом делом, влруг услышала: Мокрое дело, у меня нет сомнений. Генерал захлопнул папку, они вышли. Прошло много времени, она позабыла этот эпизод. Как-то в разговoре с коллегой она услышала, что клиническая картина смерти Жданова остается не вполне ясной. Не зная, как реагировать, она неожиданно для себя спросила: Что такое мокрое дело? -- Так убийство называют в уголовном мире.
       Она боялась до конца додумать свои подозрения. Набравшись духу, спросила заведующего: Помните генерал с Вами приходил, когда я Андрей Алескандровича анамнез оформляла? Тот стал бледный, глаза заметались: А, Этингер... Жидовская морда, арестован, умер от инфаркта во время следствия. В первую минуту Лидия Ивановна пожалела генерала, вспомнив его озабоченное лицо. Ведь следствие не закончилось... Она быстро взяла себя в руки: нельзя поддаваться жалости и вообще сантиментам. Враги пробрались в Кремлевку, жизнь членов правительства в опасности. Лидия Ивановна себе места не находила, на душе было неспокойно от тревоги. Отважившись, она принялась стучаться в двери кабинетов. Ее выслушивали с нетерпением, отводя глаза, обещали разобраться, проверить. Лидия Ивановна видела: эти люди только и думают, чтобы поскорей отвязалась, больше всего на свете хотят остаться в стороне. Она знала, что теперь не отступит. Смертельная угроза нависла над вождями. Они -- самое дорогое богатство нашей страны. По ночам, пылая, она писала письмо Сталину. Он должен помочь, больше надеяться не на кого... Она отдала письмо в окошко при входе в Спасскую башню.
       Скоро появились новые люди. Эти вели себя уверенно, деловито. Задавали вопрос за вопросом. Она поняла: допрашивают. Ничего, думала она, ради этого я все вытерплю. Стала приходить Ольга Чечеткина из "Правды", дымя папиросой, строчила в своем блокноте. Лидия Ивановна только и делала, что отвечала на вопросы, ей самой спросить было некого. Дни проходили в ожидании чего-то. 13 января все завертелось. Бомбой взорвалась статья в газете, указ с орденом Ленина. Отовсюду приходили поздравления, знакомые и незнакомые хотели выразить восхищение подвигом Лидии Тимошук. Поэт Грибачев очень точно сказал: Вы совершили солдатский подвиг, сионизм страшнее Гитлера. Позвонил министр здравоохранения, слова были такие лестные, что она расплакалась. Ливнем хлынули письма, их доставляли с почты в огромных мешках. Появилась новая статья Ольги. К ней приставили секретаря -- помогать с перепиской. Она теперь сидела в отдельном кабинетике. Сослуживцы здоровались первыми, но держались натянуто, выжидательно. Начальники при встрече радостно приветствовали. Сегодняшний посетитель, она быстро сообразила, тоже оттуда. Держится неотступно, хотя внешность и манеры безупречные. Она вдруг поняла, что не знает, как его зовут. Такое простое русское имя, он представился по всей форме. Здравствуйте, позвольте отрекомендоваться... Что было дальше? Она еще удивилась, что не сказал, из какой организации. Наконец вспомнила, как он произнес с быстрым наклоном головы: Мануйлов, Евгений Евгеньевич. Ей полегчало, снова могла слушать.
       Евгений Евгеньевич тоже видно стосковался по человеческому общению. Не заметив, что Лидия Ивановна отвлеклась, он развивал перспективы научного эксперимента:
       -- Надо смотреть правде в глаза. Эрекция доставляет много хлопот нашему государству. В мужском коллективе, будь то армейское подразделение, школа или исправительно- трудовая колония, приходится считаться с сексуальной озабоченностью, это фактор первостепенного значения. Во время Отечественной войны этими вопросами приходилось заниматься партии и правительству, лично Верховному Главнокомандующему. Наши доблестные воины должны были удовлетворять свои... законные физиологические потребности. Когда Советская Армия освобождала от гитлеровцев страны Европы, имели место эксцессы, я имею в виду случаи изнасилования. Мы-то с Вами понимаем, что определенный процент таких явлений неизбежен, когда имеешь место с инстинктивным поведением огромной мужской массы. Югославы по этому поводу полезли в амбицию, заявили протест на высоком уровне, пришлось вмешаться самому товарищу Сталину.
       Лидия Ивановна был так захвачена разговором, что позабыла свою роль в этом деле.: Что же из этого вышло?
       -- Ничего хорошего не вышло, одни международные
       осложнения.
       -- Скажите, пожалуйста, отрыв титовской банды от ла- геря социализма имеет отношение к этому эпизоду?
       Мануйлов не ответил, улыбнулся почти печально. Прежде, чем продолжать, он ненадолго закрыл глаза: Мне, знаете, какая мысль пришла только что? Овладев механизмом эрекции, мы получим неоценимые стратегические преимущества. Медицина, физиология -- само собой, но вдобавок это будет мощнейшее оружие нового типа.
       -- Я, Евгений Евгеньевич, не вполне...
       -- Это исключительно просто. Вам известно, сколько энергии уходит у молодых солдат на мысли про половую сторону жизни? Кровь у ребят кипит, я знаю, сам служил. Так вот, энергии тратится много, недопустимо много. Не будет преувеличением, если положить процентов 25 или 30. Представьте теперь, что мы сможем временно, так сказать, на период боевых действий избавить их от этой озабоченности. Ведь это все равно, что усилить нашу армию на одну четверть. На каждый миллион бойцов мы получим добавочных 250-300 тысяч, которых не надо кормить, одевать, обувать...
       -- Действительно, -- с энтузиазмом сказала Лидия Ивановна. -- Это открывает перед нами неограниченные возможности.
       -- И это еще не все. Когда мы сможем вызывать возбуждение по своему усмотрению, нам любой противник будет нипочем. Как в песне: непобедимая и легендарная... гм...эрекция. Это я того, зарапортовался. Посмотрите на подопытного больного, на Малофеева. Всецело поглощен собой, ни к какой деятельности не пригоден. Вообразите солдат врага в таком же состоянии. Мы научимся это делать, большевики слов на ветер не бросают.
       Лидию Ивановну давно не надо было убеждать, она всей душой отдалась новому заданию. В порядке самокритики сделала себе выговор, что поставила женское тщеславие выше интересов Родины, но это так, мимоходом. Она силилась вспомнить, что говорится про эрекцию в учебнике. По существу, это повышенный приток крови в пористое губчатое тело, каковым является мужской член. Если же кровь там застаивается... Мотнув головой, Лидия Ивановна деловито перебила Мануйлова:
       -- С точки зрения чистой физиологии... Этот пациент,
       сколько времени у него сохраняется эрекция?
       -- Точно не скажу, но, думаю, недели две или три.
       -- Продолжительность недостаточная, но если так пойдет дальше, мы вправе ожидать симптомов повреждения мозга...
       Лидия Ивановна вела своих высокопоставленных больных с крайней осмотрительностью, при малейшем намеке на расстройство или недомогание посылала их на анализы и обследования, проверяла и перепроверяла результаты. У нее сложилась репутация заботливого чуткого врача. Коллеги держались другого мнения. Почти во всех случаях доктор Тимошук не могла самостоятельно поставить диагноз, это делал за нее заведующий отделением или консультант. Часто это был профессор Вовси, которого она потом успешно разоблачила.
       -- Не понимаю, -- сказал Мануйлов.
       -- Благодаря тому, что кровь оттягивается к половому члену, ухудшается кровоснабжение мозга. В конце концов, это приведет к необратимым нарушениям, к идиотизму. Евгений Евгеньевич не был расположен к мрачным выводам:
       -- Ну, это Вы, Лидия Ивановна, перехватили. Теоретически имеет место дефицит кровоснабжения, но речь идет о ничтожных количествах. Простой расчет: у взрослого мужика пять литров крови, возбужденный член забирает меньше стакана, скажем, сто-сто пятьдесят грамм, то бишь миллилитров. Доноры сдают больше. У кого есть мозги, тому эрекция не страшна. Главное воздействие -- на психологию, на поведение. Хотя погодите, в Вашем замечании есть рациональное зерно. Эффект может быть накопительным, это мне в голову не приходило. Выходит, аномальная эрекция будет иметь серьезные последствия для всего организма...
      

    Г л а в а с е д ь м а я

    ЖИДОСКОМОРОХИ

      
       Ах, Россия, без просвета синева
       Уложи меня в душистый сеновал.
      
       Для внезапных гостей достаньте из холодильника бутылку вина, остатки вчерашней индейки; подайге на стол вместе с фруктами и сухим печеньем. Марк, никогда не владевший холодильником, успевший позабыть вкус индюшачьего мяса, находил тонкую прелесть в этом гастрономическом совете.
       Питирим прорычал в трубку: Зелие несу, жиде... Значит, опять пить придется. Рюмка не помешает, но на одной они не остановятся. Марк вздохнул, полез за окно, где хранил продукты. Извлек масло, батон вареной колбасы, треухий кусок сыра. Он любил на досуге фантазировать про изысканные ужины, с дичью и шампанским, с острым сыром и лекерами, но каждодневно питался всухомятку. Кулинарных способностей едва хватало на чай с бутербродами. Мысли об этом портили настроение. Жалкий жребий, холостяк-неудачник. Холостяки -- обязательно неудачники. Хрен с ним, нечего понапрасну дух угнетать.
      
       духе: Мы Бога молим, чтобы народ наш жил в мире, а богомерзких жидов допустить не можем, зря не проси. У грозного царя слова с делом не расходились. Еще раньше брестские купцы-евреи были выгнаны, а товары сожжены -- за то что привозили продавать мумею. Случались вещи похуже. Захватив литовский город Полоцк, Иван приказал окрестить местных жидов. Триста человек отказались, за что были сброшены с моста в реку. В Смутное время вместе с Самозванцем в Москву прибыло некоторое количество евреев. В манифесте на воцарение Михаила Романова говорится о распространении в государстве мерзких еретиков: Кальвинистов, Лютеран, Армян, Папистов, а также богоубийственных Жидов, осквернителей церквей. Про Самозванца сказано: вор, родом жидовнин. Как видишь, это началось задолго до матушки Екатерины. Веками церковь сеяла нетерпимость, ненависть. Каков поп -- таков и народ. Что касается любимых тобой интеллигентов, то они сильно способствовали, особенно литераторы. Евреи в пьесах Кукольника всегда злокозненные. Пушкин говорит мимоходом "презренный еврей", ничего больше. Отношение Гоголя известно. Это только начало списка...
       Марк давно признал превосходство оппонента, искал случая отступить с достоинством: О чем мы спорим? У них была другая шкала ценностей, нельзя их за это судить. Питирима было невозможно объехать на кривой козе: Суд не при чем, но ни хрена не улучшилось. У русской интеллигенции остались: расовая черствость и ненависть, социальное равнодушие, своекорыстие. Любимая нами литература ксенофобная, где каждый нерусский -- дурак, него-дяй или шут гороховый. Исключений мало, разве что Гончаров.
       Марк знал, что Питирима теперь долго не остановишь. Он, если разгорячится, будет доказывать, аргументировать до упаду, с такой страстью, как будто от победы в споре зависела его жизнь. Тема еврейская Марку была щекотлива, даже тягостна, но слушать импровизации друга было интересно.
       -- В XIX веке образовалось течение русского превосходства. Это тема народа-богоносца, смотри также "Россия и Европа" Данилевского. Еще от славянофилов было известно, что французы, немцы и прочие англичане загнивают. Что касаемо евреев, им места на Земле не предусматривалось, покольку двух избранных народов не бывает. Когда-то власть старалась окрестить жидов, после чего они становились как прочие православные. У националистов ненависть была не религиозная, а расовая. Они, стало быть, заложили основы современного, генетического антисемитизма, в некотором роде проложили дорогу Гитлеру и Розенбергу, который остзейский
       уроженец, то есть наш бывший соотечественник.
       Марк неуверенно заметил: Ну, это ты, кажется, того...
       -- Нет, суслик, этого. Вспомни, что "Протоколы сионских мудрецов" изготовлены агентами российского правительства. Дело Бейлиса, 1912 год, было состряпано под наблюдением министра юстиции Щегловитова. В ХХ веке в цивилизованной стране с благословения царя прокурор доказывал, что еврейская религия предписывает употреблять в пищу христанскую кровь. Заметь, они пытались обосновать кровавый навет теоретически, вызывали экспертов. Знатоки эти, правда, были жалкие шарлатаны, но каков замысел! На суде несколько раз ссылались на труды Ипполита Лютостанского. Ты, небось, никогда про такого не слыхал?
       -- Не приходилось.
       -- Зря. Лютостанский был любимый писатель последнего российского императора. Фигура живописная, просится в роман. Он начинал как ксендз, но тридцати лет от роду был расстрижен и передан гражданским властям за неблаговидные проступки, в числе которых попытка изнасилования. Перейдя в православие, смог избежать суда. Написал работу с таким названием "Вопросы об употреблении христианской крови для религиозных надобностей в связи с позицией иудаизма по отношению к христианству".
       -- Как ты ухитряешься такое запомнить?
       -- Профессиональное заболевание. Позднее Лютостанский признался, что списал слово в слово из забытого манускрипта. Отнес свою рукопись к московскому раввину, предложил ее уничтожить, если получит 500 рублей, это было в 1869 году. Раввин указал ему на дверь, тогда автор представил работу на аттестат кандидата богословия и получил соответствующий диплом от Московского университета.
       -- Что-то мне не верится, -- сказал Марк. -- Это было серьезное учреждение, не то, что сейчас.
       -- Храм науки. Но не перебивай, самое интересное впереди. Позднее Лютостанский отпечатал свой трактат в виде брошюры и послал разным лицам, в том числе Николаю, ходившему тогда в наследниках. Жил он в бедности и брался за любую работу. Однажду пошел к другому раввину с предложением написать еще одну брошюру в опровержение первой. Тот денег не дал, тогда ксендз-расстрига сел за письменный стол и в короткое время написал шеститомное сочинение "Евреи в России", оно было издано дважды и одобрено для военных училищ, уж не спрашивай почему. Опус был перевед на немецкий и вышел в Германии в 1934 году. Писал Лютостанский лихо, не заботясь о фактах. В частности, про талмуд высказался, что в нем заключается презренное революционное течение. Николаю книги Лютостанского очень понравились, он из них много почерпнул. Например, про то, что англичане -- одно из колен Израилевых. Он с тех пор бриттов иначе как жидами не именовал, даже в документах.
       -- Слушай, ты взялся говорить про интеллигенцию, а
       соскочил на царя.
       -- Справедливо. Так вот, к концу XIX века утвердилась доктрина Россия для русских. Витте жаловался: если ты не православный и не имеешь фамилии с окончанием на -ов, то никакие заслуги перед Россией в счет не идут. Националисты, как Милий Балакирев, ели поедом Антона Рубинштейна, лучшего пианиста эпохи, основателя первой в стране консерватории и публичных концертов. Тот жаловался романисту Боборыкину: Не понимаю, чего от меня хотят эти люди. Я православный, русский дворянин, много сделал для русской музыки, а все нехорош. Интеллигенция могла утвердить свое национальное я только через ненависть, противостояние другим народам. Если убрать антисемитизм, от этого национализма мало что останется.
       -- Ты берешь одних фанатиков. Другие тоже были -- старший Чичерин, Короленко, Горький. Бейлиса защишал Маклаков. Еще ты меня не убедил, что это идет от интеллигенции.
       -- Вы, жидовня, сами хороши. Вместо того, чтобы заявить о своих правах и достоинстве, вечно оправдываетесь, тычете в рожу свой интернационализм. Или благородством думаете задушить?
       -- Ты, кум, не увиливай. Обещал рассказать, как русская интеллигенция породила антисемитизм, вместо этого ополчился на бедных евреев.
       -- Господи ты, Боже мой, какие еще надобны факты, когда мы весь вечер об одном этом говорим. Интеллигент -- этовсякий обученный или образованный субъект, вовсе не только нечесанные и немытые нигилисты. Только интеллигенты могут создать идеологию, после чего население ее усваивает. В Западной Европе антисемитизм разработали епископы и монахи, в массах распространили священники. Потом интеллигенты из нарождавшейся бюрократии составили средневековые законы против евреев, в XIII веке. Атмосфера в России была такая, что с юдофобами было лучше не связываться. Поэтому многие умные и порядочные люди избегали этой темы, чтобы не портить себе кровь и карьеру. Что касается российских гонителей еврейства, они всегда были из образованного сословия, как Иосиф Волоцкий или Победоносцев. Не темные мужички, а цвет интеллигенции. Как Достоевский. Ненависть к жидам пронизывала его литературную и частную жизнь. Не замечал, как становился смешон. Подобно другим азартным игрокам, отличался мелочностью. Будучи в Эмсе, забыл как-то зонтик в казино. Наутро дождик, пошел в лавку, натурально, жидовскую, где дешевле. 14 марок за новый зонтик платить жалко, но боязно платье испортить. Пожаловался лавочнику, тот дал совет спросить в полиции, что Ф.М. в голову не приходило. Действительно, пропажу ему вернули, Достоевский тогда бегом в лавку с предложением, не возьмет ли еврей назад свой зонтик со скидкой в две марки. Тот не захотел, по поводу чего замечание в письме к жене: Нет житья от проклятых жидов.
       -- Достоевский у меня в голове не укладывается. Интеллект, талант...
       -- Я про что пою. Гениальный писатель и властитель дум страшен в такой роли. Как отравитель городского водопровода. Письма -- вздор, дело интимное, но его книги наполнены погромными инсинуациями. Это особенно
       выпукло в "Карамазовых".
       -- Ты не путаешь? "Бесы" очень характерны в этом отношении. Лямшин, жидовские ростовщики, которые непонятно как действуют в черте оседлости. Чтобы пойти на благотворительный бал, бедные люди закладывают у них последние простыни.
       -- Я имел в виду Карамазовых. Подай книжку, я зачту. М-м-м. Нашел. Лиза Хохлакова спрашивает:
      
       Алеша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут? -- Не знаю. -- Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом сказал на суде, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо!
      
       Такая получилась литературная коллизия.
       Марк весь сморщился: Как это я пропустил? Или забыл?
       -- Все пропускают.
       -- Но зачем понадобилось сердобольному, чуткому к страданиям писателю выдумывать такое?
       -- Он не выдумывал! Нужды не было. Подобные вещи печатались в газетах того времени, в журнале "Гражданин", где Достоевский сотрудничал. В 1879 году, незадолго до выхода романа состоялось кутаисское дело об употреблении крови для приготовления мацы. Защищал знаменитый Александров. Присяжные оправдали обвиняемых, но не Федор Михайлович.
       -- Погоди, так нельзя. Достоевский не выражает своего мнения. Это говорит взбалмошная и расслабленная девчонка.
       Лицо у Питирима стало бледным, глаза сузились: Патологический случай, слепоглухота. Ключ в словах Алеши "Не знаю". Автор устами любимого героя, блаженного, почти святого говорит: я не знаю, может жиды все же режут детей. Это апология погромов, и не вздумай спорить, пейсатая твоя морда. В 1881 году убили царя и начались погромы, писателя уже не было в живых. Нашлись люди, для которых незнание Достоевского звучало в утвердительном смысле. Например, его собственный воспитанник великий князь Сергей Александрович, тот самый, которого потом Ванек Каляев разбомбил. Став московским генерал-губернатором, первым делом приказал полностью очистить город от евреев, выселил двадцать тысяч. На процессе Бейлиса государственный обвинитель Виппер сослался на великого романиста в подтверждение кровавого навета. А ты говоришь: не знаю.
       Питирим стукнул по столу ребром ладони: Хожу как оплеванный. Афера врачей-отравителей -- это, брат, поху-же, чем с Бейлисом. Тогда порядочные люди могли выразить свое отношение, а сегодня сказать нечего. Я патриотом себя назвать не могу, чтобы не оказаться в позорной компании. Люблю отчизну я, но странною любовью.
       -- Может, не все так мрачно?
       -- Хуже, чем кажется. Каждый день открываю газету в тоскливом ожидании. Когда-то большевики боролись с погромами, но нынче в любой день могут объявить всесоюзный месячник по искоренению сионизма. Пора нам выпить с тобой, космополит пархатый.
       Они не стали закусывать. Марк долго ерошил волосы пятерней, потом заговорил, морща лоб, с болезненной гримасой:
       -- Что тебе сказать, старина? Ты во многом прав. Во Франции или Англии за века сложились единые нации. В России другое -- смесь одежд и лиц, племенной базар.
       -- Я тебе скажу, что у нас сложилось. Концлагерь с содержанием по нацбаракам.
       -- Тоже красиво. Но смотреть на это можно по-разному. Страна молодая, еще в пеленках истории. Еще одно обстоятельство -- двойственность. Вслед за евразийцаии я считаю, что Россия -- корнями в Азии, она больше граничит с Европой, чем в ней находится.
       -- Ты, оказывается, кое-что усвоил из передового учения. Помнишь, как про Чернышевского: вплотную подошел к историческому материализму, но остановился перед диалектическим.
       -- Не остри, постарайся понять. В русских землях были разные обычаи и культуры, но возобладала Москва.
       -- Хорошее слово: возобладала.
       -- Вместе с империей монголов Московское княжество унаследовало ихнюю систему администрации. Она имеет в своей основе много китайского, потому что ее создал Елю Чуцай, придворный гуманист Чингиза. Не улыбаяся, фигура крайне интересная, поэт, астроном, убежденный бессе- ребренник. Однако научил хана, как управлять завоеванными землями. Черт, это льет воду на твою мельницу насчет интеллигентов. Как бы то ни было, она, система, оказалась устойчивой, укоренилась, Петр только приодел ее в европейский вицмундир. Неуклюжая с виду, она привела под руку Москвы шестую часть планеты. Непогано, як кажуть на Украйне. Насчет ксено- и жидофобии. Твои рассуждения убедительные, но мне от этого не легче. Как еврей, как часть презираемого меньшинства, я в ловушке. Скажи такое Марк Аронович Зверинский, взбеленятся даже близкие люди: зачем русофобствуешь, похабишь приютившую страну? Я понимаю: это лицемерная демагогия, хотя и ненамеренная. Человеческое достоинство нераздельно, но... я вырос, вскормлен на русской культуре, на сочинениях Гоголя и других, как ты их определил, гонителей еврейства. Я, етит твою мать, думаю и говорю по-русски; писать, слава Богу, перестал. Западная культура тоже не сахар для евреев, когда вспомнишь инквизицию и Освенцим. Давай переменим пластинку, так можно сто лет жаловаться.
       -- Ты к чему, курва, подводишь? Мол, деваться некуда, все действительное разумно?
       -- Кончай пылить, побереги здоровье. Надо знать свой предел. Нам все мнятся исторические масштабы, Третий Рим, пуп Земли и средоточие Вселенной. Но если присмотреться, Москва со всеми академиями и симфониями -- все равно Азия, только замест верблюдов троллейбусы ходят. Главное дело -- люди. Мы все, ты, я, прочие интеллигенты вроде нас, мы -- европейски обученные азиаты. С пушкинских времен это раздвоение отравляло жизнь Чаадаевым и Чацким. Ты, гад, правильно подметил насчет двоедушия интеллигенции. Грибоедов написал обличительную комедию, но также сочинил проекты покорения Кавказа и Персии. Этого не изменишь. Давай лучше выпьем. На деревья нечего пенять, когда в лесу проживаешь.
       -- Кровь у меня кипит от такого словотворчества.
       Они выпили. Прозвенел звонок. Марк подождал, не будет ли второго, поплелся отпирать. Пришел Жорж, не поздоровавшись, сказал: Хорошо, что вы вдвох. Поехали ко мне, тачка у подъезда. Жорж избегал телефона в личных отношениях.
       Артемов жил на улице Горького, над магазином "Подарки". Они зашли во двор; разговаривая, приблизились к подъезду. Вход был загорожен, человек, находившийся внутри, высунул ногу, чтобы пружина не захлопнула дверь. Сказав "Разрешите, гражданин", Жорж понял, чем занят его соотечественник. Струя со звоном ударялась о стену и журчала по полу. Артемов взорвался: Вам что, другого места не нашлось?! Тот не отвечал. Прошло немало времени, пока незнакомец повернулся лицом к пришедшим. Одной рукой он силился застегнуть ширинку, другой шарил в кармане. Черного драпа пальто с воротником из смушки и такая же папаха сидели не без щегольства на осанистой фигуре. Человек был пьян вдребезги, глаза полузакрыты, мускулы лица опущены. Когда заговорил, заставил всех троих вздрогнуть -- голос раскатился точь-в-точь как у диктора Левитана: Никогда не видели, как приличные люди ссут? Никто не ответил, он продолжал другим тоном: Разрешите представиться. Майор государственной безопасности Гозенбук. Зовите меня Леонид Григорьевич. Давайте оперировать фактами, не врать, это в наших с вами общих интересах. Вопросы? Тогда слушайте внимательно. Как... агент Джойнта и жид пархатый, я прошу слова! Я одобряю и поддерживаю политику партии, но что касается ваших рассуждений, они не более, как вообще. Мы, коммунисты и беспартийные, мы не позволим! Мы не допустим, чтобы... Каждый козел, погромщик, каждый пидар гнойный будет мне...ик... ик... Слушатели выжидательно молчали. Не в силах остановить икоту, оратор вдруг потерял интерес к общению. Он бросил застегивать ширинку, несколько раз качнулся на месте и ушел в темноту двора.
      

    Г л а в а в о с ь м а я

    ТРИУМВИРАТ

      
      
       Милый мой,
       Не ходи к другой --
       Устанешь.
      
      
       -- Что нового, Георгий? Как развивается затея с врачами? Маленков поднял глаза, уставился. Даже дома носил свой китель-сталинку. Такая манера: никогда не ответит сгоряча, обязательно должен обдумать, взвесить. Шуток не понимает, чувство юмора атрофировано. После длинной паузы сказал:
       -- Ничего не могу сообщить по существу, потому что знаю не больше твоего.
       -- Послушай, дорогой, тебе Игнатьев разве не докладывает?
       -- Товарищ Игнатьев по состоянии здоровья на работе почти не бывает, практически министерством руководит Рюмин. Кроме того, я Игнатьева знаю мало, его назначили по рекомендации Хрущева.
       -- Хоть убей, ничего не понимаю. Кто у нас органы курирует: ты или Хрущев?
       -- Ты прекрасно знаешь, что это мне поручено, но недавно товарищ Сталин обсуждал этот вопрос с Игнатьевым и Хрущева вызвал.
       Берия выругался. Этого недоставало! Главный аппаратчик Маленков не понимает, чем пахнут такие отклонения от установленного порядка. Сталин правильно его оценил: кабинетная крыса, машина для бумаг. С такими друзьями пропадешь ни за понюшку табаку. Лаврентий едва сдержал раздражение.
       -- Георгий, ты отдаешь себе отчет, что мы оба, может быть, находимся на волосок от смерти?
       Маленков был сама наивность:
       -- Не могу себе представить, о чем ты толкуешь? Откуда такие упадочные настроения? Лично я чувствую себя хорошо, недавно прошел медицинский осмотр.
       -- Приготовь стакан воды, я тебе сейчас устрою сердечный приступ.
       -- Что с тобой происходит, Лаврентий? У тебя, наверно,
       дома неприятности.
       Берия помнил, как после ареста Ежова хотел ликвидировать его ближайшего сотрудника Маленкова. Тогда, в тридцать девятом, всех подбирали из окружения "железного наркома". Так сгорел Исаак Бабель, бывший любовником ежовской жены. Интересный писатель, так и умер в тюрьме. А Маленков остался цел. Кто его отговорил, хорошо бы знать... Иногда он был готов поклясться, что Хрущев, они тогда близко сошлись. Господи, от каких случайностей зависит наша жизнь! Он взял
       себя в руки:
       -- Георгий, очень тебя прошу, слушай внимательно. Эта операция с врачами -- очень опасная. Мы еще разберемся, кто эту кашу заварил, но сейчас жизненно важно держать ситуацию под контролем. Дело принимает серьезный оборот. Под подозрением обстоятельства, при которых умер этот боров Жданов. Мы, то есть ты и я, мы были с ним... в натянутых отношениях, ты это помнишь? Нас могут обвинить, что мы его... пришили.
       -- Что ты говоришь, Лаврентий? Откуда эта блатная терминология -- пришили? Все прекрасно знают, что Жданов умер от пьянства, я бы сказал -- беспробудного пьянства. Так пить -- никакой организм не выдержит, самый пролетарский. -- Стыдно слышать такие речи от мужчины. Пьют у нас все, один ты жены боишься.
       -- Причем тут жена? Алкоголь разрушает здоровье.
       -- Все хорошие вещи вредны для здоровья: женщины, вино, вкусная еда. Посмотри на членов Политбюро. Сталин пьет, я пью, Хрущев, Ворошилов. Не об этом речь. Но одно дело -- выпить, другое -- ноги протянуть в таком возрасте. Ты понимешь разницу? Любого из кремлевских профессоров могут заставить подписать показания, что мы с тобой поручили ему вредительским лечением ускорить кончину дорогого и незабвенного Андрея Александровича Жданова.
       Или другого кабана -- Щербакова.
       -- Пожалуйста, перемени тон, перестань прохаживаться по поводу полноты. Человек не виноват, если у него обмен веществ...
       -- Э, сейчас не до детских обид! Ты видишь грозящую опасность? Сталин все это затеял неспроста, он нас с тобой остерегается. А если товарищ Сталин испытывает по отношению к кому-нибудь страх, я такому человеку не завидую.
       Маленков перебил, развел руками:
       -- Не понимаю, почему я должен чего-то опасаться, если я врачам таких указаний не давал.
       Кретин, подумал Лаврентий, законченный кретин. Как можно доверять руководство страной таким мешкам с говном, таким ничтожествам? Жена, Голубцова, ему подстать, пышет жадностью. Жадностью и юдофобством. При виде еврея может от ненависти сознание потерять. Дом ломится от мебели, посуды, тряпья, а она все тянет и тянет. Была у нее в жизни трагедия, когда дочка выскочила замуж за Володю Шамберга, сына заместителя Маленкова по орготделу. Она много сил положила, чтобы разрушить этот брак и дождалась своего часа. Когда Шамберга-старшего поперли из ЦК как космополита, дочку заставили подать на развод. Картина в суде была комичная, потому что интересы истицы представлял лейтенант МГБ... Но в житейских делах ложку мимо рта не пронесет. Как-то Маленков сильно простудился, слег. Зная вкусы жены, из Кремлевки прислали доктора с незапятнанной православной анкетой. Голубцова закатила истерику: Я не могу доверить здоровье Георгия Максимилиановича первому попавшемуся лекарю, требую вызвать профессоров Вовси или Шпирта! Как она, интересно знать, про грузин отзывается наедине с Жорочкой: чичмеки, черножопые? Или покрепче? Интеллигентная дама, директор Энергетического института... Старик Вовси сидит на Лубянке, а ему за восемьдесят. Интересно, что с профессором Шпиртом? Надо внушить этому болвану, что больше медлить нельзя.
       -- Слушай, с тобой родить можно! Бухаринское дело помнишь, твой дружок Ежов устроил?
       Георгий с лица потемнел:
       -- Я, конечно, помню процесс право-троцкисткой группы, но Ежов никогда не был моим другом, ты это знаешь лучше других.
       -- На суде врачи сознались, что по приказу Ягоды вредительским леченеим уморили Горького, Менжинского и этого, как его, Куйбышева. Это может повториться. Смерть Жданова развязала нам руки для ленинградского дела, это все знают.
       На бабьем лице Маленкова проступила тревога, потом обида. Он стал похож на мальчика-толстяка, у которого отобрали игрушку, вот-вот заплачет. Конечно, подобные мысли ему и раньше приходили, только он их в страхе отгонял. -- Хорошо, что же ... что ты предлагаешь? Трус, подумал Берия, трус и тряпка. Прижмут -- продаст с потрохами. Все равно сегодня без него не обойдешься. Ответил деловито:
       -- Нужно действовать по нескольким направлениям. Первым делом, отрезать Сталина от печати, от всех средств информации. Сделать так, чтобы без нашего ведома не мог ничего обнародовать. Следующий пункт -- это суд. Процесс должен состояться только тогда, когда мы этого захотим. Если захотим. Ты в состоянии это обеспечить через Секретариат ЦК? Маленков молчал. Он уперся локтями в стол, голову зарыл в ладони. Потом распрямился:
       -- Да, Лаврентий, придется это сделать. У нас не осталось другого выхода.
       -- Точно. Теперь относительно органов. Без Абакумова стало трудно работать. Люди остались, но нет уверенности, как раньше. Как я понял, у тебя нет рабочего контроля над Игнатьевым. Что скажешь относительно Хрущева? -- Вопрос неясный. Во всяком случае, при назначении Игнатьева его рекомендация оказалась решающей. Берия прошелся по комнате. Напрашивалось: пригласить, договориться. Этот хохол -- расчетливый, сильно себе на уме, хотя строит из себя простака, рубаху-парня. Большой риск, конечно. Хрущев вполне способен побежать к Сталину с доносом. Но ждать дальше тоже нельзя. Э, семь бед -- один ответ. Он остановился перед Маленковым:
       -- Георгий, то, что я сейчас скажу, пахнет кровью. Наши жизни, наши семьи находятся в опасности. Против нас устроен самый настоящий заговор. Чтобы уцелеть, мы должны нейтрализовать Сталина, а потребуется -- сами нанести удар. Я это могу взять на себя, но должен быть уверен, что мой тыл обеспечен. Мы должны своевременно знать все, что делается на Лубянке. Абсолютно все. Никаких сюрпризов. Предлагаю вызвать Никиту, прямо сейчас.
       Хрущев приехал быстро, словно дожидался звонка. Чует неладное, подумал Лаврентий.
       -- Никита, Сталин готовит что-то очень нехорошее. Он хочет отыграться на нас троих за ленинградское дело. Хрущев вскочил на ноги, заорал, как на митинге: Ты эти штучки брось! Я не причем, я в Киеве работал! -- Нечего дурака валять перед своими товарищами! Ты как раз вернулся с Украины, чтобы стать секретарем ЦК и МК вместо Попкова, значит, тебе устранение ленинградской группы было наруку.
       -- Какие у тебя доказательства?
       -- Зачем у меня? Это Сталин хочет через врачей до нас всех дотянуться.
       Хрущев растерялся. В словах Лаврентия есть какой-то смысл, но очень легко просчитаться. Он всегда относился настороженно к этому грузину, зная, какая за ним сила. А сегодня ему предлагают войти в заговор против Сталина. Тут есть о чем подумать. Очень напоминает провокацию. Согласишься -- и сразу тебя схватят. Егор тоже хорош, слова не может вымолвить, только кивает. Нет, лучше не соваться.
       -- Ты, меня, Лаврентий, не вмешивай. Я про эти дела ничего не знаю.
       -- Скажи это Сталину. Он на тебя материал собирает, привел мне такой эпизод. В дни Девятнадцатого съезда ты прикинулся больным. Даже пропустил заседание, где обсуждали твой собственный доклад о новом уставе партии. Имел место такой факт?
       -- Я был действительно болен.
       -- Ну, да, антипартийная язва открылась. На украинцев решил опереться по старой памяти. Ты вызвал к себе профессора Василенко, приказал замести следы твоего участия в ликвидации товарища Щербакова. Ты спаивал его в больнице, зная, что это для него смертельно. Василенко должен был подменить книгу посетителей. Он сознался.
       Никита хотел возмутиться, возразить, оправдаться, но вдруг его поразила мысль о правдоподобности обвинения. Как все сошлось: его болезнь в съездовские дни, визит Василенко. Он, правда, выпивал с Сашей в больнице, они часто пили вместе. Он не давал Василенко такого указания, ну и что? Они теперь могут повернуть, как им требуется. Ему стало страшно. Он заерзал на стуле, хотел повернуться, локтем смахнул со стола хрустальный графин. На удивление, он стукнулся о пол, но не разбился. Мелькнуло: дурная примета. Лаврентий подхватил графин, там оставалась вода, налил в стакан, пододвинул Хрущеву:
       -- Вот тебе еще одна деталь. В связи с делом врачей
       передовая "Правды" упомянула о правой оппозиции...
       -- Это уже слишком! -- взвизгнул Никита и отхлебнул из стакана. -- Я всегда стоял за генеральную линию, кого хочешь спроси.
       Но Лаврентий уже завладел разговором:
       -- Тем не менее прицел был на тебя, правда, Георгий?
       Маленков молча кивнул и снова уставился перед собой.
       Хрущев сказал с отчаянием:
       -- Но причем здесь правые? То есть причем я?
       -- Задачка для шестого класса. Правые, Бухарин, Рыков представляли кулацкий, аграрный уклон. Кто у нас сегодня крупнейший специалист по сельскому хозяйству, кто в прессе постоянно по этим вопросам выступает, кстати, кто недавно писал про агрогорода? Сталин тебя иначе не называет, как Микита-агроном.
       Наступила тишина -- тоскливая, звенящая. В соседней комнате тикали настенные часы. Оцепеневший Хрущев уставился в пол. Лаврентий не торопил, куда он денется. Никита заговорил, ни на кого не глядя, голос был с хрипотцой: Ладно, чего вы от меня хотите?
       -- Нам от тебя ничего не требуется, правда, Георгий? (Тот кивнул). Нам всем угрожает опасность. Нужно смотреть правде в глаза -- на то мы большевики. Сталин сошел с ума, это очевидно. Арест врачей -- не просто антисемитская провокация (Маленков открыл рот, но передумал). Это угроза испытанному руководству нашей партии, ее ленинскому ядру. Ты с этим согласен?
       -- Согласен, -- сказал Хрущев. -- Я согласен.
       Лаврентий теперь говорил уверенно, как с трибуны, вытянутой ладонью отрубая главные пункты:
       -- Мы, как члены Политбюро, я стою за ленинское Политбюро, а не какое-то там бюро президиума, мы как ведущие партийцы должны предотвратить грядущую катастрофу.
       Хрущев уже увлекся, природная энергия выпирала наружу: Предлагаю привлечь Булганина Николая -- по части вооруженных сил.
       -- Хорошая идея, -- поддержал Берия, -- политически ценная. Без армии нам не обойтись. У меня предложение. Коля, когда выпьет, много говорит, как бы не разболтал раньше времени. Поэтому лучше его привлечь в последний момент.
       -- Именно, -- сказал Хрущев, -- в последний момент.
      

    Г л а в а д е в я т а я

    ПРЕФЕРАНС СРЕДИ ДРУЗЕЙ

      
      
       Кто крепко держится в седле,
       Того судьба и носит на крыле.
      
      
       Репутация завзятого картежника давно прилипла картежники.
       То, что у него дома играли регулярно, никого не удивляло. Было известно, что Артемов, как пионер, всегда готов сесть за преферансный стол в любое время дня или ночи. Сторонним наблюдателям и надзирателям было невдомек, что он предавался игре не от одной склонности натуры. Жорж давно объявил друзьям, что в нашей стране только пьянство и картежная игра позволяют частным лицам сходиться, не вызывая подозрений. Им пришлось выучиться преферансу, зато теперь они могли еженедельно собираться в квартире Жоржа. Они даже стали находить определенное удовольствие в процессе игры. Из осторожности или для развлечения, но одну пульку они непременно записывали.
       В эту среду собирались экстраординарно: обычный день была суббота. Антон появился в восемь, и Жорж сразу отправился за остальными. Гость некоторое время слонялся по квартире, попил воды на кухне, выкурил папиросу. Его одолевала скука. Быстро одолел газету, подошел к этажерке. Зевая, взял книжку, лежавшую плашмя поверх остальных. Это был роман "Далеко от Москвы". Антон обрадовался случаю познакомиться с модной новинкой, устроился на диване. Чтение на время увлекло его, но через десяток страниц Антон стал пропускать описания, потом заметил, что давно смотрит в один и тот же абзац. Он ничего не имел против тайги, пурги и трудового героизма, но интерес к чтению угас. Он стал напевать из "Пиковой дамы": Я вас люблю, люблю безмерно..., но остановился, пораженный собственной фальшью. Хорош интеллигент, которому скучно наедине с самим собой, подумал он. Это оттого, что у меня на себя времени не остается: либо на работе, либо в компании. Надо будет... Пока Антон думал про свой образ жизни, появились партнеры. Он обрадовался: Наконец-то, а то я уже хотел самосовершествованием заняться. У меня пикантные новости касательно моей знаменитой коллеги...
       -- Это про кого? -- спросил Марк.
       -- Стыдно, юноша. Лидию Ивановну Тимошук вся страна
       любит.
       -- Кстати об этой Орлеанской деве, -- подхватил Жорж.
       -- Не ожидай много от ее девственности.
       -- Я имел в виду историческую миссию.
       -- Я специализируюсь в области внутренних болезней.
       Антон отошел к окну, где постоял некоторое время спиной к присутствующим. Вдруг повернулся на каблуках: Книжку достал. Тантра, что значит сексуальная йога.
       Маневр не имел успеха. Жорж пустил морщины по лбу: У меня впечатление, что ты давно работаешь вместе с Тимошук. Антон закурил, после нескольких затяжек разлегся на диване, далеко вытянув ноги. Для пущего удовольствия он даже глаза закрыл. Медитацию прервал Питирим, тряхнувший его за плечо: Люди ждут, а ты кошачьи позы принимаешь. В нос Антону ударил запах водки, он сказал мечтательно: Тебе, Питиримушка, надобно всегда огурец при себе иметь. Ты как дохнешь, возникает позыв закусить. Он подобрал ноги, уселся прямо: Что бы вам хотелось знать про доктора Тимошук?
       -- Выкладывай все, -- буркнул, отходя Питирим.
       -- С чего бы такой интерес к бедной девушке? Но что с
       вами, кобелями, поделаешь! Итак, не замужем, лет сорока, по внешности -- мымра.
       -- Уточни, -- вмешался Жорж.
       -- Мымра есть мымра. Если непонятно, тогда так: вареная селедка. Хотя про рыбу так не говорят. Сельдь разварная, соус польский. Опять нехорошо, на судака смахивает. Словом, сельдь а ля натюрель... Что вы, в самом деле, пристали. Нет у нее внешности, ни красивой, ни какой...
       -- Хрен бы с ней с внешностью, -- уступил Жорж, -- но она вправду что-то там усмотрела, разоблачила?
       -- Мне не докладывали, однако имею свою гипотенузу. Так наш председатель месткома гипотезу называет. Это, говорит, еще не факт, всего лишь гипотенуза. У нас в работают два очень информированных кадра, постоянно в курсе всех событий. Они подбрасывали бедной Лиде интересные факты, а когда эти факты подтверждались...
       Марк, все это время безразлично молчавший, вдруг приступил на высокой ноте:
       -- Какие факты подтвердились? Вы, гражданка, будьте конкретны, как сказал милиционер женщине, не желавшей платить штраф.
       Антон изобразил озабоченность, даже на ноги вскочил:
       -- Неужели не сказал? Какая безответственность с моей стороны! Все спешка, все гонка. Без фактов трудно, -- он заговорил деловито, поймав тяжелый взгляд Питирима. -- Речь идет про нашего советского Мецената, товарища Жданова. Лидии внушили, что он умер не своей смертью. Действовали намеками, давали понять. Роняли в ее присутствии фразу, загадочную и одновременно прозрачную, как в детективном романе. Например, заводили разговор, что отсутствует какой-то анализ или диагноз странный. Забыл упомянуть, что Тимошук приводила в порядок историю болезни покойного.
       -- От чего все-таки умер Жданов?
       -- От смерти, никакого нет сомнения. Как я это дело понимаю, не от пули, яда или кинжала. Зато уверен, что умереть ему не мешали.
       -- Это известно?
       -- Я, честно говоря, не хочу в эти дела углубляться, они не медицинские вовсе. Жданов скончался скоропостижно. Также весьма своевременно. Как говорится, сегодня рано, послезавтра поздно. Сразу после его смерти ушли в небытие Кузнецов, Попов, Родионов, Попков, Вознесенский -- все те, кого он привез с собой в столицу. Получается: останься он жить, мог разделить судьбу своих друзей. Совпадения редко случаются сами собой. Их, как экспромты, лучше заранее приготовить.
       -- Намек поняла, -- сказал Жорж. -- Интересно знать, как это было исполнено.
       Антон тонко улыбнулся, как бы позабыв, что только что не хотел продолжать рассказ:
       -- Случай был из легких. Жданов вел негигиенический образ жизни, пил, как слепая лошадь. Почти все они, я имею в виду наших пациентов, принадлежат к этой категории. Плюс тяжелая концентрированная пища, недостаток движения и свежего воздуха. Часто наблюдается оплывшая, апоплексическая комплекция, которой Жданов -- яркий образчик. Последний год своей жизни он, как говорят чукчи, был совсем худой. Напивался до такого неприличия, что Сталин ему водки не давал на руководящих обедах. Другие вожди вкушают, а он дует лимонад. Восполнял в домашней обстановке. Выстроил дачу на берегу Валдая, поехал обживать. Чувствоал себя скверно, но ведь на то запой. Стало совсем плохо, но врача вызвали не сразу, да и то какого-то местного. Кто его знает этого туземного лекаря...
       -- Не надо разжевывать, -- прервал Артемов. -- С
       Щербаковым как было?
       -- Не знаю подробностей, но сценарий мог быть похожий.
       -- И то сказать, натура была пошире ждановской: я его видел вблизи пару раз. Итак, доктор Тимошук, совершив патриотическое открытие, написала письмо...
       -- ...т. Сталину, Иосифу Виссарионовичу. Она вскоре искренне поверила, что чуяла неладное с сорок восьмого года. Одним словом, выполнила свое предназначение.
       -- Я и говорю: советская Жанна д'Арк. Интересно, каким образом Тимошук связала медицинское убийство Жданова с заговором профессоров-сионистов? Это мне неясно.
       -- Кадры помогли, которые ее опекали. Какие, мол, у Андрей Алексаныча плохие анализы, куда смотрел лечащий врач и консультанты. Явное упущение, надо еще разобраться: небрежность или что похуже. А вы говороите -- алкоголизм, переедание... Зачем его отпустили на дачу? В таком состоянии нужна была срочная госпитализация. Фамилии не называли, она сама подставила. С еврейской стороны то же самое. Помните народного артиста Михоэлса? Разоблачен как агент сионизма. Между прочим, профессор Вовси -- его родной брат. После письма Тимошук забрали всех, кого захотели -- шире, чем она настучала. Их учить не нужно.
       Стало тихо. Никому не хотелось говорить. Потом Жорж вспомнил: Антоша, какая же вторая история?
       -- Ты про что?
       -- Ты начал что-то другое рассказывать про Тимошук, я перебил с делом врачей.
       -- А, это... Ну ее на хрен, надоело. Хотя история забавная.
       -- Расскажи, будь другом. Обожаю медицинские
       происшествия.
       -- Ладно, так и быть. Только не взыщите, что много неясного. Значит, так. В Кремлевской больнице лежит некий человек из народа, где-то трудится комендантом. Находиться у нас ему не положено, но случай совершенно исключительный. На протяжении нескольких недель у пациента наблюдается непрекращающаяся эрекция, очень интенсивная. Жорж в возбуждении хлопнул в ладоши: Значит, он -- реальное лицо!
       -- Кто он?
       -- Великий Торчок.
       -- Кто, кто?
       -- После расскажу. Торчок не волк, в лес не убежит.
       -- Воля ваша, гражданин начальник. Ведет этого субъекта никто иной, как врач-орденоносец Тимошук. В высших сферах кто-то настоял, чтобы поручили именно ей. Хорошо. Заходит она ко мне, как мы в добрых отношениях, с таким рабочим вопросом: как измеряется эрекция? Я чуть со стула не упал: в каком смысле? С точки зрения интенсивности. В медицинском отношении Лидия Ивановна -- совершенная корова на льду, знания -- как у студента четвертого курса. Умеючи ей можно любые макароны на уши навесить. Область мало разработанная, отвечаю, но можно применить метод сопротивления сжатию. Это что такое, мы не проходили. Сожмите подопытный член между кончиками большого и указательного пальцев; оцените, что ощущаете -- сильное сопротивление, среднее и так далее. С приобретением опыта будете измерять по десятибалльной шкале. Съела, не поморщилась -- хорошо, я удержался от смеха. Теперь пользуется, мне спасибо говорит. Но это присказка. Она на полном серьезе исследует влияние различных факторов на эту неслыханную эрекцию. Может диссертацию защитить.
       -- Какие это факторы? -- в раздражении спросил Питирим; ему эта история не нравилась. -- Блондинки по сравнению с брюнетками или еще что?
       -- Фи, вопрос выдает порочное воображение. Факторы отражают различные стороны жизни. Например, чтение.
       -- Это мы могем представить. Больной открывает "Философию религии"...
       -- Как бы не так, ваше степенство. Лидия Ивановна изучает эффект нтересного чтения. Дает ему журнал "Огонек" и замеряет интенсивность по методу вашего покорного слуги -- до, во время и после. Результат получился отрицательный, но ценность для науки неоспоримая.
       -- Можно узнать, что он читал? -- задал вопрос Марк.
       -- Справшивай -- отвечаем. Подлинную историю про гражданку, которая, подавившись костью, полезла ее вытаскивать с помощью вилки и ненамеренно проглотила
       последнюю.
       -- Ты имеешь в виду вилку? Это было в "Огоньке"?! Невероятно. Что стало с бедной женщиной?
       -- Советская медицина -- лучшая в мире, гражданку оперировали и спасли. За тебя, однако, тревожно. Ты что, журналов не читаешь?
       -- Должен самокритично признать. К слову, какая была кость?
       Этого никто не знал. Жорж попросил не отвлекаться.
       -- Итак, установив, что чтение не оказывает влияния на эрекцию пациента, она поставила другие опыты...
       Питирим снова перебил: Она не пыталась попросту -- с
       дамой его познакомить? А то кости, факторы...
       -- Неправда ваша, дяденька. Не только пробовала, но на твердой научной основе. Эх, пропадай моя тачанка, все четыре колеса, выдам профессиональную тайну! Сама Лидия Ивановна...
       -- Это, паря, перебор.
       -- Слушай, что люди говорят. Не жалея живота своего. Как Лиза Чайкина. На амбразуру.
       -- Ты почем знаешь, свечку держал?
       -- Себя, полупочтеннейший, нужно держать в рамках. Вы имеете честь и случай беседовать с советским врачом, впервые в мире открывшим метод измерения эрекции. По этому поводу я получил доступ к лабораторному журналу доктора Тимошук. Листая оный, набрел на раздел под названием Спецопыты. Что это такое? Так, говорит, специальные опыты. Ладно, листаю дальше. В записи одни сокращения, например, ПС = 3. Это что за зверь? Тут она и ляпни: продолжительность сношения, сама в краску. Значится, вы, Лидия Ивановна, самолично приняли участие? Приняла, отвечает чуть слышно. Я не стал дальше расспрашивать, жалко стало коллегу.
       На Марка напал нервный смех. Жорж прошелся пo комнате, деловито спросил: Это вся твоя история?
       -- Тебе недостаточно?
       -- Тогда позволь мне. На очереди сообщение, из-за которого я собрал вас, господа, сего будничного дня. К нам в институт поступило задание на справку по фаллическим культам. Предмет -- не вполне ординарный, но нам не привыкать. Директор поручил Гаврилову, тот, натурально, Марку. В положенное время справка ушла наверх. Дальше тишина, но меня разобрало любопытство. Я нажал на некоторые пружины: к чему, мол, этот сон. Оказалось, появился в белокаменной необыкновенный культ, фаллический по своей природе. Верующие поклоняются Торчку, носителю вечной эрекции. Своим напряжением он призван разрешить противоречия современного мира. Это вредное направление, отвлекающее от насущных задач строительства коммунизма, но еще хуже, что сектанты хотят видеть своего кумира на российском престоле. Дело приняло нешуточный оборот -- как всегда, когда дело касается власти. Справка справкой, а торчков этих стали заметать подчистую. Теперь выясняется, что сей Великий Эректор есть живое лицо. Ты его видел?
       -- Не положено. У дверей палаты постоянно дежурит охранник с оттопыренным карманом. Лидия даже имени его не назвала, не имеет права.
       -- Железная Маска, или Тайны Кремлевской Больницы. Какие будут по этому поводу суждения?
       Питирим выпалил длинную цепь матерщины:
       -- Ты хотел сказать -- осуждения, парам-твою-мать, в кисть и в хвост. На повестке дня антиэрекционная кампания, ети ее в дышло. Разумеется, с перегибами, им без этого вода не мокрая, ни сесть, ни встать. Потом будет дан задний ход, у них все через задницу, но покамест лучше с эрекцией на глаза не попадаться. Само это состяние станет подозрительным. Поди знай, какая она у тебя: наша советская или котрреволюционно- монархическая. В свалке никого жалеть не будут, включая своих. Наприклад, сидит старый бэ на заседании и вспоминает, как они с Алексашенькой Коллонтай предавались свободной коммунистической любви -- на благо диктатуры пролетариата. У него начинается эрекция, и он влип, пропал. Вмиг установят антипартийный уклон в евонной эрекции, что она не следует генеральной линии. Со всеми вытекающими, маркс твою мать, на кобыле воевать.
       Марк вдруг сказал: Э, черт, слишком поздно.
       -- Ты про что?
       -- Частушку вспомнил, могли использовать в справке как пример фаллических мотивов в русском фольклоре.
       -- Ты про что?
       -- Эту частушку все знают:
      
       Из-за леса, леса темного
       Привезли его огромного,
       Привезли его на семерых волах,
       Он, бедняжка, был закован в кандалах.
      
       Антон сказал: Я всегда думал: это про побег товарища Кржижановского с царской каторги.
       -- Фаллический мотив, не ходи к гадалке. Тем более, в народе замест "его" поют заветное слово из трех букв. Сюжет перекликается с одной японской гравюрой. Идет самурай или князь, а его гипертрофированный фаллос покоится на тележке, которую изо всех сил тянут носильщики, напоминающие репинских бурлаков.
       Жорж, потирая руки, уселся за стол:
       -- Спасибо, Марк Аронович, за содержательное сообщение. Такой, понимаете, бродячий сюжет, на семерых волах... Пора за пульку, господа.
      

    Г л а в а д е с я т а я

    ПРИГОВОР

      
      
       Теперь, когда демисезон,
       Преддверие цветенья,
       У вас, бесспорно, есть резон
       Поддаться снисхожденью.
      
      
       Он знал за Сталиным эту страсть -- могучее любопытство. Тот во всякий час дня и ночи готов был слушать интересный рассказ, даже без пользы для себя. Раньше, когда здоровье позволяло, столичный милицейский начальник ежедневно являлся с докладом. Насчет того, какие пожары, ограбления, убийства, скандалы, другие выдающиеся происшествия случились за истекшие сутки. Берия тоже, идя к Сталину, припасал историю или сплетню. Дело с торчками развивалось так стремительно, что он еще не ввел вождя в курс дела, случая не представилось.
       В этот раз, собираясь в Кунцево, постановил дальше не откладывать. Беда, если Сталин узнает со стороны... Еще не решив, как преподнести новость, начал издалека:
       -- Ко мне поступил доклад о свойствах жень-шеня. Китайцы, народ древней учености, считают этот корень чудодейственным средством, панацеей. Чем крупнее экземпляр, тем больше в нем целительной силы. Женьшень стоит дороже золота, за него убивают беспощадно. Особенно ценятся корни, очертаниями напоминающие человеческую
       фигуру.
       Сталин слушал вполуха. С утра сильно болела голова. Верный правилу не принимать порошков, он выпил несколько стаканов крепкого чая, но облегчения не было. Отозвался
       безразлично:
       -- Панацея, говоришь? Слово это греческое, означает, если не ошибаюсь, средство от всех болезней, недугов и неприятностей. Что же, твой жень-шень -- это, действительно,
       универсальное лекарство?
       -- Не знаю, но некоторые результаты поразительные. Мужчина, который регулярно принимает вытяжку из этого корня, остается молодым до глубокой старости.
       Сталин задумался: Как понимать -- молодой? Лезет в драку по любому поводу, прыгает, как козел, это имеешь в виду?
       -- Молодой в смысле подвижный, бодрый, активный в половой сфере.
       -- Ага, в половой. Еще один вопрос: ты какую старость считаешь глубокой, сколько лет?
       Лаврентий помолчал, прикинул: Лет девяносто, даже, я бы сказал, сто.
       -- Скажи пожалуйста! Что же, это подтверждается на практике?
       -- Трудно сказать, но китайцы свято верят. Наверно, есть основания.
       Сталин не заметил, как втянулся в разговор, голова теперь меньше болела: Надо у Мао Дзе-дуна спросить. Что твои ученые думают по этому поводу?
       -- Ты знаешь научных деятелей, они любой ценой избегают ответственности. С одной стороны, с другой стороны... Бесхребетная публика, ни рыба, ни мясо. Профессора травок и корешков не признают: это, мол, знахарство. У них чуть что -- таблетки, пробирки, уколы.
       -- Я ненавижу уколы, -- горячо сказал Сталин. -- Никогда не знаешь, что тебе впрыскивают.
       -- В Москве когда-то славился доктор Казаков, он наркомовских жен лизатами омолаживал. Был ликвидирован по бухаринскому делу.
       -- Вот видишь.
       -- Я недавно про этого доктора вспомнил. Единственный материал против него было заключение экспертов, подписанное профессорами Виноградовым и Шерешевским, которые теперь сами под следствием находятся. Сталин поднял брови, стал трубку набивать, ломая папиросы. Лаврентий молчал. По кавказскому обычаю, полагалось ждать, пока старший выскажется.
       -- Ты что хочешь сказать? Что в 1938 году этих докторов-
       извергов напрасно к стенке поставили, так что ли?
       -- Я этого не сказал, но что если...
       -- Гадать -- это не по-большевистски. Какие у тебя конкретные факты?
       -- Ничего определенного пока нет, но эти так называемые эксперты вполне могли Казакова оболгать и оговорить. Из зависти, что он хорошие деньги зарабатывал, или по другой причине. Это дело еше Ежов готовил.
       Сталин сердито запыхтел дымом, хотел на ноги подняться,
       но передумал:
       -- Тебе послушать, придется с Бухарина снять обвинения. По той причине, что Ежов тоже м о г его оболгать. Как насчет Рыкова Алексея, Зиновьева и Каменева, Чубаря, списки длинные. Запомни, Лаврентий, их приговорил суд. Не Ежов, не Ягода, не Берия, не Сталин с Ворошиловым, а советский пролетарский суд, самый справедливый в мире. Вынес приговор на основании закона. К твоему сведению, капиталистическое окружение существует по-прежнему, как и классовая борьба. Да, да, борьба классов.
       -- Признаюсь, Иосиф, я допустил незрелое, политически ошибочное суждение. Что виноват, то виноват. Спасибо, что ты меня одернул.
       -- Надо помнить наши принципы, надо правильно применять учение Маркса-Ленина. Истина всегда конкретна. На определенном историческом этапе Вмноградов или там Ежов служили социализму. Под руководством Центрального комитета партии. Они не смогли понять новых задач, не сумели приспособиться к новой обстановке -- такова диалектика борьбы, такова логика нашего развития. Но мы никому не позволим пересматривать наше славное прошлое, заниматься ревизионизмом.
       Берия поправил галстук, тронул пенсне: Согласен на все сто процентов. Ты бесподобно, как никто другой, сформулировал суть дела. С ленинской простотой, со сталинской ясностью и железной лолгикой. Пожалуйста, прости меня.
       Сталин улыбнулся, положил трубку: Э, с кем не бывает... Когда я сам в молодости иногда допускал неправильное толкование, Ильич, бывало, поправлял. Мне нравится, что молодые проявляют инициативу, стремятся внести свой вклад. Это хорошо, при условии принципиальности.
       Лаврентий спешил переменить разговор, вернуться в русло медицины: Я хотел рассказать один интересный случай. Омоложение может произойти самопроизвольно, без лекарств и препаратов.
       -- Ты что имеешь в виду?
       -- В настоящее время в Лечсанупре Кремля наблюдается один мужчина, по специальности комендант. Месяц назад у него ни с того, ни с сего началась мощная эрекция и с тех пор не прекращается. Сорок лет, а потенция словно у девятнадцатилетнего, доктора поражены.
       -- О чем идет разговор?
       -- У человека постоянная эрекция.
       -- Постоянная что?
       -- Как бы это выразить поточнее. Член встал и не опадает.
       -- Так бы и сказал с самого начала. Незачем по любому поводу перед Западом преклоняться.
       -- Правильно, моя ошибка.
       Сталин хмыкнул: Ерекция, дирекция, странное слово. Случай тоже странный. Может быть, ему просто надо с женщиной побыть?
       -- С этого началось. Он, когда почувствовал... усиленное желание, пригласил одну знакомую, они стали забавляться. Время шло, а облегчения не наступало. Даме сначала эта страстность нравилась, но потом она взмолилась, стала, так сказать, просить пощады. Он говорит: потерпи, дорогая, еще одно усилье. Через некоторе время заметил, что партнерша потеряла сознание, едва дышит. Необыкновенный случай.
       -- Померла эта женщина?
       -- С ней все в порядке, очухалась, но мужчина представляет интересный случай. Доктора все перепробовали: электрошок, ледяные ванны, лекарства, гипноз -- все равно торчит, как каланча.
       Сталин перебил, с ядом в голосе: Интересно было бы знать, по чьему указанию этого... развратного типа поместили в Кремлевский лазарет?
       -- Мы подумали, что это уникальный для науки случай
       и решили...
       Сталин зашагал по кабинету. Посасывая потухшую трубку, он повторял на разные лады:
       -- МЫ подумали и МЫ решили... Мы ПОДУМАЛИ и мы РЕШИЛИ ... Случай для науки... Научный случай... Очень интересно. Скажи, Лаврентий, как другу, как своему земляку скажи: ты теперь страдаешь импо... этим... половым бессилием, да? Для тебя больше не ловят красивых женщин на улицах Москвы? Ты занялся научным исследованием?
       Берия пришел в замешательство, покраснел: Это вздорные слухи, происки. Как мужчине могу тебе сказать, что на этом фронте были одни успехи.
       Сталин слушать не хотел: Я понимаю. От практиики полового разбойничества ты перешел к теории ерекции, чтобы обобщить свои наблюдения. Мы будем тебя рекомендовать в академики половых наук. Мы...
       -- Иосиф, очень тебя прошу, разреши мне объяснить.
       -- Конечно, будь любезен, просвети меня, чтобы я тоже знал, на каком основании этот похотливый управдом должен лежать со своей ненасытной ерекцией в Кремлевской лечебнице, вместе со знатными людьми и руководителями нашей страны. Почему народ должен отрывать от себя, от своих детей, чтобы ублажать этого человека. Ему, наверно, и женщин туда поставляют. В научных интересах.
       Берия приложил правую руку к сердцу:
       -- Иосиф, мне больно это слышать. Я никогда не предполагал, что ты можешь быть такого низкого мнения обо мне. Для меня ты всегда был великий вождь, учитель и старший товарищ. Я всегда старался быть достойным твоего доверия.
       Сталин вдруг успокоился:
       -- Э, Лаврентий, не надо кипятиться, и пошутить нельзя. Все равно я не вижу смысла в этой ерекции. Какой от нее может быть народнохозяйственный эффект, то есть результат, тьфу, все слова заграничные.
       -- Позволь мне объяснить. Эрекция занимает серьезное место в жизни мужчины. Если научиться ее вызывать...
       -- Сдаюсь, ты меня убедил. Об этой стороне я не подумал. Держи меня в курсе.
       -- В каком курсе? Кратком?
       -- Лучше полном, как собрание сочинений Ильича.
       Они расстались на благодушной ноте, но Лаврентий не мог успокоиться. Пока ехал из Кунцева, напряженно думал. Сталин что-то замышляет, эта вспышка у него неспроста. Больной, а повадки прежние. Такая натура, если кого заподозрит, то это навсегда, прежнего доверия не вернешь. В этом ничего нового не было. Берия только опасался, чтобы не застали врасплох.
       Возможно, что Сталин готовит как раз то, что он обрисовал Георгию и Хрущеву. Это он его испытывал, когда прошлый раз заговорил об уходе на покой. Вдруг радость в глазах промелькнет. Молодые... Пятьдесят три года, седая борода, а для Сталина все еще мальчик.
       Накатилась мысль, от которой он похолодел. Какой же я дурак, хуже Бухарина. Николай Иванович был для Лаврентия пример и образец мягкотелости, которую он считал хуже глупости. Сталин по старой дружбе дал Бухарчику возможность застрелиться или остаться за границей, а тот вернулся из Парижа и сидел, как дворняга на привязи, писал завещание. Помните, товарищи, на вашем знамени есть и моя капля крови. Когда эта писанина попала в нарокмат, чекисты помирали со смеху. Это же надо такое сказать: пролетарская секира, должна быть беспощадной, но целомудренной. Позер сопливый, медуза в штанах. Ни стыда, ни совести. Когда других уничтожали, Бухарин аплодировал доблестным чекистам, а когда до него самого дошло, заговорил, как поп. Сталин прочел, тоже смеялся. Мысль резала: сам ты тряпка, лопух. Если Сталин быстро подобрел, сменил гнев на милость, это одно означает: изготовился к удару, боится спугнуть. Ладно, подумал Лаврентий, мы тоже не пальцем деланы. Ему снова пришел на память Багадур, татарский Ганнибал. Человек много хитрости имел. Отец его Деуман был славный воин, однако под старость попал под каблук молодой жены. Она ему постоянно нашептываала сделать наследником своего сына -- в обход первенца, Багадура. Каган в конце концов не устоял. Он отправил Багадура заложником к соседям, народу Юо-чи, и тут же напал на них. Багадур, предвидя такой оборот событий, сумел бежать из плена. Старый каган в душе был доволен. Он встретил сына с радостью, назначил начальником над десятью тысячами воинов. Багадур, однако, не простил отцу предательства, стал готовить месть. Изготовил "поющую стрелу", она оглушительно свистела на полете. Воинов своих приучил немедленно стрелять туда, куда полетела такая стрела. Этот тактический прием испытал дважды: не пожалел любимого коня и молодой жены. После этого пришла очередь Деумана. Став правителем, Багадур совершил великие завоевания. Берии вдруг пришло в голову: уничтожая своих друзей и родственников, Сталин приучал подручных повиноваться без рассуждения. Одно время монголы владели Грузией, было дело.
       История всегда интересовала Лаврентия. По поручению Сталина он выпустил работу "Из истории большевистских организаций в Закавказьи". Надо было показать народу, как этот кинто создавал партию и боролся с царизмом. Он осуществлял идейное руководство, текст написали услужливые специалисты. Однако прежде, чем поставить свое имя, он книгу прочитал и одобрил. Историю полезно знать -- он постоянно справки заказывал. Конечно, знать -- полдела. Надо уметь действовать, в этом сила вождя. А то бы академики миром правили.
       Лаврентий любил соленую русскую пословицу про запас, многие вещи делал загодя. Сталина он давно начал обкладывать. Они настояли, чтобы созвать съезд партии, но Сталин в надежде взять реванш ускорил дело врачей. Лаврентий помнил, как его Сталин учил: обнажить у противника слабые места, потом нанести удар. Поставил себе цель: растерзать ближайшее окружение вождя. Кое-чего он достиг, устранил трех матерых волков. Самый трудный был личный секретарь Поскребышев. Александр Николаевич был предан Сталину как пес. Минуя Поскребышева, к Сталину попасть было невозможно. Последние годы вождь себе моду взял не принимать никого наедине, обязательно при Саше. Для Лаврентия изредка делал исключения. По-своему Сталин Поскребышева любил. Приказал арестовать его жену-еврейку; сам, конечно, жил с Розой Каганович. Пришел Поскребышев домой, а там хозяйничает какая-то миловидная женщина. -- Вы кто такая? -- Ваша жена. Стали жить да поживать. Поскребышеву присвоили генерал-лейтенанта: служи, Саша.
       Хозяин крепко верил в Поскребышева, но Берия рассчитал, что через свою натуру перешагнуть не сможет. Натура убеждала Сталина, что каждый человек -- трус и предатель, дело только за обстоятельствами. Берия поручил своим специалистам создать специальную бумагу. Чтобы поначалу выглядела, как обычная, но со временем исчезала без остатка. Лаврентий был щедр на награды, это в ведомстве знали. Ребята потрудились, создали интересный продукт. Бумага не исчезала, но через месяц рассыпалась в пыль. После успешных контрольных испытаний на ученых посыпались оредна, премии, квартиры... По приказу Лаврентия на спецбумаге отпечатали Пятилетний план строительства атомных предприятий, поставили гриф СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ТОЛЬКО В ОДНОМ ЭКЗЕМПЛЯРЕ. Сталин пососал трубку, задумался. План был хорош, только денег Лаврентий просил сто миллиардов. Госплан и министерство финансов отказывались обсуждать эту цифру: все равно взять неоткуда. До лучших времен план пошел в сейф к Поскребышеву. Берия выждал положенное время с тройным запасом, после чего пошел к Сталину с предложенеим пересмотреть расходы плана -- в сторону сокращения. Сталин нажал кнопку, сказал Саше принести документ. Секретарь вернулся с белым лицом: Простите, Иосиф Виссарионович, не могу найти. А было так: как-то заглянув в сейф, Александр Николаевич заметил пыль, которую лично вымел особой метелочкой. Вышло, как задумано. Скрепя сердце, Сталин послал Поскребышева под домашний арест.
       С профессором Виноградовым было иначе. Когда поступил материал о его причастности к заговору врачей, Сталину было не с руки делать исключение для своего личного лекаря. Если шпионами оказались Вовси, Этингер, Егоров, то Виноградов был не лучше. Сталин угодил в собственный капкан. Он знал, что дело врачей основано на фабрикации, однако сказать об этом вслух было невозможно даже в узком кругу. В политике все всерьез, шутить с репрессиями нельзя. Ильич то же самое говорил: никогда не играть с восстанием. Сталину пришлось читать показания, которые свидетельствовали, что Виноградов -- английский шпион. С ворчанием он дал согласие на арест.
       Лаврентий знал, что Сталин очень ревниво относится к тому, как близкие ему люди ведут себя публично, особенно, когда они пытались действовать его именем. Он такой узурпации на дух не переносил. Когда-то Сталин дружил с Демьяном Бедным, дачу имели одну на две семьи. Однажды поэт гостил у секретаря Закавказского крайкома Берии. Сели пировать. Демьян не выдержал масштабов грузинского гостеприимства. Захмелев, стал хвастать: мы со Сталиным то, мы со Сталиным се. Присутствующие пожимали плечами. Пришлось сообщить вождю о поведении друга. По возвращении в Москву Демьяна даже в ворота дачи не пропустили: получите ваши вещи и будьте добры. Бедный остался на свободе, но не избежал мести Сталина: его исключили из партии, так и умер беспартийным. Такая вышла награда поэту за многолетнее холуйство перед властью большевиков.
       Этот опыт пригодился, когда Лаврентию потребовалось устранить начальника личной охраны. Полковник Власик службу нес ревностно, но был редкий фанфарон и хвастун. Он обожал в присутствии мелкого люда разыгрывать из себя государственного деятеля, свое мнение выражал так, как будто оно совпадало с мнением самого Сталина. Все это были пустяки: картина, проект памятника или мемориальная доска. Власику это долго сходило с рук. С какого-то момента полковника стали усиленно прощупывать на предмет возможной реакции Хозяина. Раздуваясь от важности, охранник вещал: это неплохо, а этого, я думаю, Иосиф Виссарионович не одобрит... Сталину передавали цитаты из речей полковника; он, наконец, взорвался, приказал убрать этого дурака.
       Оставалось разработать план. Сталин не доверял медицине, шприца боялся, как чумы. После ареста Виноградова таблетки принимал только из рук Розы Каганович. Когда случился приступ радикулита, он слышать не хотел про уколы. Мучился до тех пор, пока один молодой доктор не догадался сделать ему на пояснице решетку из йода. Препятствия были значительные, но Лаврентий не унывал. Он верил в науку.
      
      

    Г л а в а о д и н н а д ц а т а я

    ШЕСТОЕ МАРТА

      
      
       Как будто он унес с собою
       Частицу нашего тепла.
      
       Отрадно так в согласии сердечном
       Не по расчету жить, а по любви.
       Но нужно разрушать и строить вечно
       Дворцы на пнях и храмы на крови.
      
      
      
       Его разбудил телефон. Марк говорил, как заговорщик:
       -- На первой странице. По радио передали.
       -- Ага, -- сказал Жорж спросонок, -- по радио. Ты ко мне подгребай, хрен бы с ней со службой.
       -- Как скажете, месье руководитель, только я поспляю малость.
       Жорж пожалел, что вылез из постели. Ощущения были странные. Постоял немного, задумавшись. Столько лет ждал, но не было радости, пустота какая-то. Гулида не дожил.
       Иван Степанович Гулида, близоруко сутулясь с высоты саженного роста, постоянно декламировал стихи.
      
       Жизнь, -- говорит она, остановясь
       У зеленеющих могилок.
       Метафизическая связь
       Трансцендентальных предпосылок.
      
       Гимназистам представлялось, что завывает сам Андрей Белый. Класс чувствовал себя накоротке со всеми измами эпохи. Новинки литературы читались сразу по публикации. Жорж был трудный юноша, постоянно в задумчивости. Любил поэзию, но был не способен запомнить стихи. Как-то Гулида попросил его прочесть басню Крылова. Класс удивился, они стали забывать о подобных древностях. -- Какую? -- Какую вспомните. Жорж продекламировал:
      
       Свинья под дубом вековым
       Позавтракать совсем уж было собралась,
       Да призадумалась.
       На вид--то он хорош,
       Да зелен.
      
       Иван Степанович пожал плечами: Шутка, господин Артемов, неудачная.
       Жорж был ровесник века. Из гимназии его вытолкала революция. Что было дальше, не любил вспоминать. Семья собралась на юг, он решил остаться в Москве: Мое место там, где могилы моих предков. Отец, инженер-путеец, сказал устало: Помру, приезжай в Париж или куда придется. Что стало с родителями, он не знал, в анкетах писал их мертвыми. Жорж жил на подхвате: билетер в кино, курьер, ученик фотографа. Постоянно хотелось есть. При НЭП'э появилась возможность уехать за границу. Правда, как лицо непролетарского происхождения он должен был заплатить 500 рублей золотом. На эти деньги и в СССР можно прожить, думал Жорж. Он уже служил в тресте Моссукно: знакомая дама достала место личного референта управляющего. Склянский, врач с заграничным дипломом, только что приземлился с высокого поста в Реввоенсовете. Молодой человек из хорошей семьи ему нравился. -- Запишитесь в партию, Жорж, -- посоветовал управляющий. Референт так и сделал. В двадцать шестом Склянский уехал на лечение за границу. Скоро объявили, что он утонул. Служащие делали понимающее лицо.
       Жорж прижился в советских учреждениях: выручало умение составлять бумаги. Он перешел в ВСНХ, в референтуру Куйбышева. Валерьян Владимирович, русский барин и пламенный революционер, больше всего на свете хотел, чтобы про его дворянское происхождение забыли. Чуть что проявлял бешеный энтузиазм и пролетарское рвение. Исключенный из шестого класса гимназии, Куйбышев не переносил образованных людей. Хуже всего были профессора из Госплана, "эти вредители". При составлении первой пятилетки Куйбышев норовил вписать цифры покрупнее. Когда началась борьба с правыми, засел за свой вариант пятилетки. Главная трудность оказалась в названии. Принятый план был известен как максимальный. -- Что сильнее максимума? -- спросил он Жоржа. -- Максимум -- это верхний предел. Можно сказать: максимум максиморум, наибольший из максимумов. -- Не пойдет, -- сказал Куйбышев. План сделался оптимальным. Метод Куйбышева был: положить против науки вдвое или втрое. Когда буржуазные спецы наметили выплавку 8 миллионов тонн чугуна, он сначала настоял на 10, потом записал в свой план 17. В конце пятилетнего периода получились те же 8. Профессорам было впору посмеяться, если бы их раньше не ликвидировали как вредителей.
       Жоржу тоже было не до веселья. Его, равнодушного к контрольным цифрам, подвела букинистика. В развале на Сухаревке попалась подшивка журнала "Солнце Росиии". Он купил это иллюстрированное издание ради обявлений и фотографий из жизни, которой давно не было. Хотелось забыть продовольственные карточки, потертые пиджаки и унылость безнадежных лиц. Перелистывая глянцевые страницы, Жорж набрел на стихи. Такую восторженно-прогрессивную чепуху писали в альбомы гимназисток. Соль была в подписи: Валерьян Куйбышев. В учреждении он не удержался -- рассказал сослуживцу. Тот весело смеялся, вдруг изменился в лице. На пороге референтской стоял герой анекдота, с глазами белыми от бешенства.
       Не дожидаясь последствий, он бросил службу. Обошлось: в горячке тех дней Куйбышев не стал за ним гоняться. Но соваться в другие учреждения Жорж не рискнул. Он целыми днями валялся на диване, читал "В поисках за утраченным временем". Текст затягивал вглубь чужой невозможной жизни, отгонял мысли о будущем, которое пугало. Сбережения скоро иссякли. Жорж жалел, что он не барон де Шарлюс. Приятели достали ему карточки на одну декаду, дальше не вышло. Мучаясь голодом, он слонялся по бульварам. У Никитских наскочил на Гулиду.
       Посреди красной столицы Иван Степанович казался таким же анахронизмом, как член императорской фамилии. Худее прежнего, он был одет во все заграничное. Только что вернулся из Европы: Берлин, Амстердам. Глаза были грустные: Из моих питомцев вы, кажется, один остались. Иных уж нет, иные уж далече... Разговор свернул на поэзию: Нет Блока, Гумилев расстрелян, Мандельштам в ссылке. Ахматова не в моем вкусе, Городецкий и того же меньше. Есенин спился. Его никогда особенно не было, но какая ужасная смерть. Пастернак напуган пятилеткой, я его понимаю. -- Как же Маяковский, Иван Степанович? -- Это не поэзия, это стрельба в упор. Его убил собственный рикошет.
       Жорж расссказал свою историю: Я тоже пострадавший от поэзии. Гулида помрачнел: Они шуток не понимают. С
       Куйбышевым лучше не связываться. Он повел Жоржа к себе в Скарятинский. Не зажигая электричества, они пили чай с халвой и сушками. В Москве тридцать третьего года это был лукуллов пир. Иван Степанович тихо говорил: -- Была несправедливость, грязь, но оставалась надежда. На худой конец можно было в угол забиться. Или за границу. Поэзия была, музыка. Нынче никуда не скроешься, из-под земли откопают.
       На вопрос, чем он занимается, Гулида усмехнулся:
       -- Ни за что не догадаетесь. Служу в аппарате ЦК и Институте Ленина, сочиняю для вождей статьи и доклады, преподаю марксизм. Вы не ослышались. Логика простая: нет сил бороться -- присоединяйся. Мы получили по заслугам. Рассуждали о высоких материях, но для улучшения жизни пальцем не шевельнули. Все хотят в рай, никто не торопится помирать. Я прочел брошюру Ленина "Детская болезнь" и, скажу по совести, испугался. Они ни перед чем не остановятся. Как у Достоевского, все позволено. Надо будет -- население отравят для разведения правильной породы человеков. Помните, Базаров говорил: прежде, чем строить, надо место расчистить.
       Жорж ничего не понимал:
       -- Иван Степанович, вы разве до революции были марксистом?
       -- Ни в одном глазу, голубчик, и сейчас не верую. Пошел как-то на публичную лекцию Туган-Барановского. Серьезный экономист, но флиртовал с Марксом. Из зала вопрос: Я согласен с прибавочной стоимостью, но не возьму в толк, как народное хозяйство будет фукнционировать без денег. -- Это понимать не нужно, отвечает Михаил Николаевич. -- Почему?
       -- Потому что глупость.
       -- Когда же вы успели ихний катехизис усвоить? Меня по партийной линии много раз заставляли, но в голове не задерживается. Все эти прыжки из необходимости в свободу, из количества в качество. Одно отрицание отрицания чего стоит.
       -- Совершенные пустяки, только для гегемонов трудно. Через два месяца будете жонглировать ловчее Энгельса. Главное -- усвоить ихние принцины. Мораль относительна, истина -- это мнение большинства, то бишь верхушки. Бороться надо только за существование. Любой ценой избегайте оставаться в меньшинстве. Всегда с толпой, всегда в стаде. Иначе вас уничтожат. Видели, что они с мужиком сделали?
       Жорж вышел на улицу оглушенный, не заметил, как добрел до Манежа. В Александровскм саду долго сидел на скамейке. Чирикали воробьи, проходили мимо девушки в сарафанах. Умирать было неохота.
       По протекции Ивана Степановича он поступил в философский журнал. Работа была нудная, но вполне по силам. Жорж взялся за марксизм, с карандашом в руках штудировал книги из гулидиного списка. Через два года его из литсотрудника сделали завотделом писем трудящихся.
       В разгар чисток стариков из редколлегии арестовали, журнал закрыли. Артемов ждал, что за ним тоже придут. Среди ночи возник Гулида: На тебя нет материала, только не высовывайся. Жорж устроился секретарем к дряхлому академику. Тот был из дворян и всего боялся. Когда кто-то что- то шепнул, старик уволил Артемова: Уходите, голубчик, на вас клеймо неблагонадежности. Гулида насупился: Спасайся, кто как может! Постарайся, чтобы про тебя забыли. Жорж опешил: На что я жить буду? -- Пришлю тебе клиентов. Не помрешь, даже разбогатеешь.
       Только что вышло постановление Совнаркома о надбавках за ученые степени. Власть обзаводилась собственными научными кадрами. Учитель не ошибся, от заказчиков не было отбою. Жорж приспособился выпекать диссертации для выдвиженцев и нацменов. У него сложились провереные шаблоны. Историкам очень нравилось "Победное шествие советской власти в...", оставалось только вставить географию, фамилии и даты в зависимости от того, что выбмрал клиент -- Дагестан, Молдавию или Сибирь. Аспиранты филологии брали "Образ рабочего класса в романе Горького "Мать", философы -- "Классовую борьбу в деревне". Жорж научился изготовлять материал почти без переделки текста. На него постоянно работали две машинистки из бывших. Появились деньги. Он жил анахоретом, избегал выходить на улицу, чтобы не натолкнуться на знакомых. Если шел в ресторан, то выбирал что-нибудь поплоше. В марте сорок первого после долгого отсутствия пришел Гулида:
       -- Сбирайся, отрок, хватит в тепле нежиться. Пора к солидному учреждению прибиваться, а то про войну много разговоров. В ведомстве Берии ищут интеллигентного человека. Работа -- чистая синекура, будешь заказывать и редактировать научные обзоры. Лаврентий Павлович очень науки уважают.
       -- Побойтесь Бога, маэстро! Это -- ко льву в пасть.
       -- Много ты понимаешь в советских делах. Место -- из самых безопасных, если язык не распускать.
       Скоро Гулида слег, заполыхал процесс в легких. Силы его иссякали. Двадцать второго июня Жорж пришел в больницу:
       -- Что дальше, учитель? Эта война будет страшнее первой.
       -- Боюсь, ты прав. Только меня сия чаша минет.
       Он умер в октябре, за несколько дней до знаменитой московской паники. Жорж заметил, что сидит за остывшим чаем. Пошел умылся, бриться было неохота. Пришел Марк с газетами, они прочитали правительственные сообщения. Зазвонил телефон. Дело имею, -- прогудел Питирим. День набирал ход.
       Он появился через десять минут, на лице было довольство: -- Анекдот. Человек много лет покупает газету в киоске Союзпечати. Взглянет и не раскрывая отбрасывает. Наконец, киоскер не выдержал: Вы, гражданин, что все время ищете? -- Некролог. -- Так некрологи на четвертой странице!
       -- Которого я жду, будет на первой, -- закончил Жорж.
       -- Ты почем знаешь? Я эту штуку до войны придумал, никому не рассказывал.
       -- Врешь, как радио, -- убежденно сказал Марк. -- Анекдот нельзя придумать.
       -- Чайник, что ли поставить? -- сказал Жорж.
       -- Прально, -- Питирим снял пальто. -- Чай с водкой -- святое дело.
       -- Ты про дело какое-то упомянул?
       -- Дело? На меня не похоже.
       -- Надысь в телефон сказал.
       -- Вспомнил. Какие мнения насчет нового хозяина? Поди, Молотов...
       -- Скажешь тоже. От этой старой портянки проку не ждут. Будет по-новому -- коллективный разум.
       -- И то правда. У меня сосед яддя Леша, типичный московский алкаш. Культурный. Когда выпить не на что, книжки читает. Поймал меня недавно, чтобы трешку занять без отдачи, спрашивает: Знаешь загадку Сталина, почему победа социализма полная, но не окончательная? -- Я молчу. -- Слушай тогда. Полная, потому что у народа полные штаны от страха, не окончательная, потому что будет еще хуже. -- Дворовый маркиз де Кюстин. Тот давно заметил, что в России осадное положение превратилось в нормальное состяние общества.
       Марк сказал: Римляне говорили...
       -- Знаю, -- отозвался Питирим. . Про мертвых ничего хорошего. Я про него новеллу сочинил. Никому не показывал.
       -- Правильно делал, -- одобрил Жорж. -- Сегодня подходящий день, чтобы зачитать твой рассказ.
       -- Новеллу, -- повторил Питирим и достал из кармана сложенную тетрадку.
       -- Она у тебя в клеточку или в косую линейку? -- хихикнул Марк.
       -- Я могу убрать.
       -- Просим, -- захлопал в ладоши Жорж. -- Новеллу.
       -- То-то же. Называется
      
       ПОЭТ И ВОЖДЬ
      
       Про Сталина многие считали: азиат, неотесанный семинарист, а он имел сочувствие, когда люди страдают.
       Поэт М. был очень нервынй мужчина. Он постоянно влюблялся в женщин, которые ему не давали, а когда снисходили, то брали в кабалу. Росту поэт был высокого, собой не урод, но какой-то изъян в нем бабы видели. Он не умел скрывать своей брезгливости. Бывало, позовут его в приличный дом: скатерь колом стоит, хрусталь, серебро, черная роза в бокале, но он как сядет к столу, сейчас свой прибор платком протирать. Хозяйке конфузно, и другие бабцы ежатся, словно он к ихнему белью принюхивается. Ну, не знаю.
       Накануне мировой войны воспылал к одной даме. Она не ответила взаимностью, он поэму сочинил "Дух из портков". Вещь ударная, на весь мир прогремела.
       Подоспела революция, даже две. Он очень хотел ей послужить. Напялил кофту канареечного цвета и пошел дерьмом мазать памятник Пушкину. Время было бурного упоения свободой, но не все одобрили. Ильич даже в сердцах на пол плюнул, это в его кремлевском кабинете-музее случилось. Максим Горький тоже рассердился, приказал не распределять поэту двухбортный костюм. Так и надписал на заявлении: для удержания духа в теле выдать штаны потолще, а замест пиджака пусть кофту носит. Будучи ассенизатор и водовоз, поэт вызвался отмыть памятник, да уже не нужно было. Он вывесил на улице стихи:
      
       Теперь
       Не промахнемся мимо.
       Мы знаем, кого -- мети!
       Ноги знают,
       Чьими
       трупами
       им идти.
      
       Ленин поморщился, но крыть было нечем, Горький и
       вовсе проживал на Капри. Среди голода и стужи гражданской войны поэт повстречал Большую Любовь. Она вошла в историю литературы, где заняла место неподалеку от петраркиной Лауры. Звали ее Леля Б. Ейный муж Леся был широких взглядов и литературовед. Вместе они сколотили БЛЕФ. Братство ЛЕвых Футуристов. Леся служил в НКВД, что расшифровывалось как Несгибаемая Когорта Вселенского Добра. Нынче про эту организацию мало кто помнит, но в свое время она выполянла благородную функцию.
       Поэт постоянно гостил в доме Б. Леся видел чувство поэта к своей супруге, но понимал, что это у него порыв в творческом смысле, как у Пушкина с Анной Керн. Анна Керн или кто другой, но прогресс чувствовался. М. оказался не в пример счастливее Пушкина, которому за пределы империи выезжать не пришлось. Теперь преданных литераторов отпускали порезвиться. Леся от лица НКВД аттестовал поэта М. благоприятно.
       В Нью-Йорке поэт пришел в восторг от Бруклинского моста. Он описал, как безработные бросаются с этого моста головой в Гудзон, но никто не обратил внимания. В Париже он приобрел себе авто. Братья-писатели бешено завидовали. На Западе поэт рамахивал советским паспортом, красный цвет возбуждал. Он снова влюбился. Новую музу звали Тоня. Длинноногая, она постоянно проживала в Париже. Любовь была прекрасна, но чувство к Леле угасло не совсем. Жизнь поэта запуталась: Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли Москва.
       Дела шли хорошо, он написал одноименную поэму. Центральные газеты печатали его стихи, щедро платили. Доход приносили стихотворные рекламы:
      
       Матросы,
       хозяева нового мира,
       Курите
       папиросы Ира.
      
       Способ писания лесенкой оказался практичный, гонорар начисляли построчно. Он постановил остаться в Москве: Бросить Республику, с думами, с войнами?
       Письма из Парижа не приходили. Вдруг докатилась сплетня: Тоня выходит замуж за нефтяного богача. Первое движение было -- забыть, из сердца вон. Долго бродил по Москве, зашел в Мавзолей. Ильич лежал, как живой. Он решил, что не уступит. Понес в газету стихи:
      
       Я все равно
       тебя
       когда--нибудь возьму --
       одну или вдвоем с Парижем.
      
       Собирая чемодан, думал, что скажет при встрече. Леля ночь провела без сна. Сердце-вещун говорило: не надо в Париж, пропадет. Тонька-шлюха все равно выйдет за нефтяника, поэт будет при них околачиваться третьим- лишним. Утром, за кофе, она сказала Лесе, чтобы не пускал. Он сам видел, что неладно.
       Поэт обиделся, перестал появляться у Б. Он вышел из БЛЕФ'а, записался в КРАП -- Коммунистическую Рабочую Ассоциацию Писателей. Крапы встретили поэта холодно. Они и без него знали, почем строчка в центральной печати. Ладно вам дуться, сказал поэт, сочтемся славою. В коммуне все будет общее, кроме зубных щеток. Правильно, сказали крапы, но вспомнили, что пока переходный период. Он не хотел раздувать разногласий: подходил срок его персональной выставки "Двадцать лет в строю". С ней он связывал большие надежды. Он думал, все обрадуются, увидев, сколько он натворил за указанный период. На выставку никто не явился -- ни крапы, ни лефы, ни простые зрители. Они стояли в очереди по случаю введения карточной системы.
       Это была незаслуженная обида. Сколько лет из подтяжек выпрыгивал, чтобы выполнить социальный заказ. Чернь травила Пушкина, большевики оказались не лучше. Как он язык коверкал, воспевая ихнего вождя, теперь читать муторно:
      
      
       Пожарами землю дымя
       везде,
       где народ испленен,
       взрывается
       бомбой имя:
       Ленин,
       Ленин,
       Ленин!
      
       Тут же появилась пародия:
      
       От натуги паря и дымя
       Ползу под державное вымя.
       Ору, напрягая колени:
       Напитай, батюшка Ленин!
      
       Неуклюжая рифма, холопский тон -- из песни слов не выкинешь. Одно оправдание было: время, голод. Все думал: упадешь, не встанешь. Как Блок. Было горько думать, что все это пропало даром. Картавый ухом не повел, хотя мог через секретаря подбодрить. Мол, ценю старанье. Когда Есенин повесился, он высмеял буржуазное малодущие, теперь сам сидел у разбитого корыта. Оставалось хлопнуть дверью, чтобы раскатилось на века. Наступая на горло собственной песне, он засел за прощальное послание.
      
      
       Я хочу,
       чтоб к штыку
       приравняли перо.
       С чугуном чтоб
       и с выплавкой стали
       о работе стихов,
       от Политбюро
       чтобы делал
       доклады Сталин.
      
       Сталин, когда прочитал в газете, задумался. Перо -- Политбюро, стали -- Сталин... У Пушкины встречались рифмы покрепче. Но что-то в этих стихах есть. Ведь это про него. Заслуженно, он отдает партии все силы, но впервые. Он вызвал Товстуху:
       -- Ты как смотришь, чтобы к штыку перо приравнять?
       -- Смотря какое. Этот М. больно пишет размашисто. Говорим партия, подразумеваем Ленин, и обратно. Говорим одно, подразумеваем другое.
       -- Действительно, ха-ха-ха, промашка, но "Замучен тяжелой неволей" совсем кисло. Возьми на заметку.
       Поэт не закончил запятые расставлять в предсмертном опусе, а Сталин с Товстухой его уже обсуждали. "Жизненная лодка разбилась о быт". -- Так мог приказчик с Кузнецкого моста написать, сказал Товстуха. -- Самоубийство, поправил Сталин, это не наш способ ухода из жизни. Одно дело -- умереть от пули или под пыткой, но пулю в лоб пустить из-за девчонки? У него много чепухи, которая только мертвому классику простительна. Пусть стреляется, но физически можно сохранить. Будет видно.
       Товстуха еще раньше сообразил, что поэт выберет офицерскую рулетку. В револьвер заряжали одну пулю, раскручивали барабан. Теперь слепой случай решал, что находилось против канала ствола. Люди Товстухи, подменив у поэта все патроны холостыми, вели наблюдение из дома напротив. Поэт приставил дуло ко лбу, потянул за спусковой крючок.Раздался хлопок, сразу зазвонил телефон: Товарищ М.? Сталин говорит. Только что готовился предстать перед судьей, в которого не верил, теперь это...
       Вождь любил прилечь на диван с книжкой, но не хотел навязывать массам свои вкусы: им не все подойдет. Взять "Хулио Хуренито", злая, едкая книга, очень непочтительно про Ильича. Лучшие писатели сложились при старом строе. Ничего, будут на нас работать... Он спросил М., что тот думает про своих собратьев по перу. Боря Пастернак лучше пусть на пианино играет, стихи -- не eго дело. Мандельштам -- культурный белогвардеец, проспал залп "Авроры". Булгаков -- недорезанный враг. Сталин поморщился. Он сам знал, что "Дни Турбиных" не старый большевик написал, но спектакль ему нравился. Ну, а Горький, может он влиться в наше строительство?
       Поэт вспомнил резолюцию про штаны:
       -- Я стихи прочту. Алексей Максимович, из-за ваших стекол виден вам еще парящий сокол? Или с вами началаи дружить по саду ползущие ужи?
       -- Интересная мысль. Вы, товарищ М., были и остаетесь
       лучшим поэтом эпохи. Ваш уход из жизни -- большая потеря.
       Он насторожил Сталина, какой-то жестоковыйный. Есть такое мнение: сохранять нецелесообразно, сказал он Товстухе.
       В дверь поэта постучали. На пороге стоял человек в фуражке с синим околышем. В глазах была грусть: Что это вы, гражданин поэт, холостыми балуетесь? Революция стреляет боевыми. Он положил на стол новехонький браунинг.
      
       Жорж пожал плечами: Взялся за гуж, не говори, что дело мастера боится. Горький все, помнится, интересовался: С кем вы, мастера культуры?
       -- Одно из двух, -- сказал Питирим. -- Выпить надо. Я, пожалуй, сбегаю.
       -- Не требуется, Артемов остановил его царственным
       жестом. -- Столичная есть, даже немного коньяку.
       Они быстро накрыли на стол. Питирим в возбуждении вертел бутылки, поочередно рассматривал их на свет:
       -- Из-за твоих барских замашек мы оказались перед труднейшим выбором.
       -- Именно?
       -- Неясно, с чего начинать.
       -- Существуют традиции, правила, -- подал голос Марк.
       Питирим откинулся на спинку стула:
       -- Книга о вкусной и здоровой пище, гастрономическая традиция вообще, водку считает аперитивом. Коньяк же относится к дайжестивам, по каковой пищеварительной причине употреблять его рекомендуется после еды.
       -- За чем же дело стало? Действуй согласно традиции.
       -- Не так все просто. В Новом Завете, брак в Канне Галилейской, назидательно говорится, что сначала нужно подавать на стол лучшее вино, потом -- что придется.
       -- Не вижу логики. Водка не хуже коньяка, дело вкуса.
       В голосе Питирима сквозили яд и превосходство:
       -- Да? Это, брат, переворот в виноделии. Коньяк сей марки ОС, очень старый, трудолюбивые братские армяне лет десять выдерживали в дубовых бочках, где он приобрел характерный вкус и аромат. С водкой -- иначе. Сусло, состоящее из зерна, картофеля и дрожжей, прогнали через ректификационную колонну и готово дело. Остается убедить остальной мир, что это одно и то же.
       -- Какой из этого вывод?
       -- Начнем с коньяка.
       Они подняли стопки. -- Дай, Боже, и завтра то же, -- возгласил Питирим. -- Не глумись. Они выпили, Питирим сразу налил еще, теперь уже водки: Сильный позыв ощущаю. Воспарим. После второй он спросил: Есть разница? -- Есть, -- сказал Жорж.
       Бутылка быстро опустела. Привстав, Питирим принялся выворачивать карманы: Что за черт, где красенькая, ведь с утра была? Вот она, сука. Имею сорок, на литр с закуской требуется шестьдесят.
       -- Как насчет выдержанных коньяков? -- спросил Марк. -- Хорошо пошел.
       -- Тогда клади больше. Согласно закона стоимости.
       Марк, порывшись, достал радужную бумажку: Весь капитал. Из спальни появился Жорж: Сотня обнаружила себя.
       -- Имеем, -- сказал Питирим, шурша деньгами. -- семнадцать червонцев. Сколько пускаем в дело?
       -- Все, -- сказал Артемлов.
       -- Счастливо оставаться, -- сказал Питирим в дверях.
       После недолгого молчания Марк сказал: Как оно будет --
       ума не приложу.
       -- Не бойся, хуже не бывает.
       Они опять помолчали. Прозвенел звонок.
       -- Быстро он, -- удивился Жорж. Вошедший Антон упал на стул как был, в пальто и в шапке.
       -- Всехнюю мать, я больше не могу.
       -- Ты чего? -- участливо спросил Марк.
       -- Мудаки, быдло, рабское отродье...
       -- Кто такие?
       -- Соотечественники, твои и мои. Душатся, лишь бы в Колонный зал попасть.
       -- Корифеи, брат, помирают не каждый день. После
       Ленина тридцать лет ждали.
       -- Вы тут за водкой совсем не знаете, что на улице происходит. Они душат -- себя и других. На Трубной была вторая Ходынка, сотни людей раздавили. В городе все морги, все приемные отделения забиты. Кроме, разумеется, Кремлевки. Я из Боткинской, приятелю помогал. Кровавое месиво. Все равно со всех концов страны прибывают переполненные поезда. Народ самозаклаться хочет на евонной тризне.
       Питирим влетел возбужденный, пахнущий весной. Свалил на стол сетку с бутылками и кульками:
       -- Что деется! Всюду оцепление, баррикады из грузовиков. Войск и милиции нагнали тьму. От центра проход открыт, но назад требуют паспорт с пропиской. Хорошо я знаю, чем можно убедить русского человека. Товарищ капитан, говорю, компания сидит округ стола совершенно тверезая, все здесь. Посмотрел на сетку -- поверил. Народу на улицах -- не протолкаешься. Блатные гужуются, милицию дразнят. Фашисты, кричат, фараоны.
       -- Немудрено, -- Марк пересказал сообщение Антона.
       Жорж накрыл на стол. Когда выпили, Антон сказал: Еще налей. Выпил, откусил соленого огурца, ковырнул салат с крабами. Жорж обратился к нему: Антоша, как Торчок поживает? -- Без перемен. Потом, перебивая Питирима, открывшего рот: Мужики, имею сообщение. Вы сами знаете, что болтать нельзя, но это дело сугубое и трегубое. Я как увидел раздавленных, подумал: тут есть и моя доля...
       -- Ты говоришь о коллективной ответственности...
       -- В гробу я видел эту философию. Речь идет про мою жизнь. Не так давно подошел ко мне коллега, разговор завел, что пациенту нужно давление поднять. Ситуация, конечно, редкая, но способы имеются, как не быть. Трудность, говорит, в том, что больной колоть не дает, лекарств принимать не желает. Мы обсудили подходящие преператы. В вине, спрашивает, можно дать? Можно. Я про этот разговор, честно говоря, позабыл, когда вдруг сегодня на конференции он мне подмигнул. Тут еще другой доктор сообщает, что у пациента острый гипертонический криз...
       -- Антоша, -- ласково перебил Питирим, -- ты знаешь за собой эту черту -- говорить туманно. Так и в школе случалось. Чем дальше, тем загадочней. Сделай милость.
       -- Черт с вами, -- кисло улыбнулся Антон, -- разжую. Хозяин, кирза усатая, был гипертоник, Лавруша старадет от пониженного давления. Замысел строился на этой разнице. Пищу в Кунцеве просматривали под электронным микроско- пом, уколов и таблеток Хозяин избегал. Они применили адреналин. Следов не оставляет, все равно присутствует в организме. Когда человек чувствует гнев или опасность, у него адреналин в крови подскакивает, а с ним и давление. Берия принес бутылку редкого вина, они откупорили, вдвоем распили.
       Питирим перекрестился: Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его. Большевики выдумали троллейбус, который давит наших детей. Но дух народный сильнее гиперболоидов, мы презираем ихний адреналин. Открыть кингстоны!
       Он налил во все рюмки, ушел в переднюю. Вернулся в ушанке, завязанной на затылке, опрокинул рюмку, и запел, отдавая честь:
      
       Наверх вы, товарищи, все по местам!
       Последний парад наступает...
      
       Второй куплет они тянули втроем:
      
       Все вымпелы вьются и цепи гремят...
      
       Антон сидел, подперев голову ладонями, но в финале не
       выдержал, вышел вперед звонким тенором:
      
       Не скажут ни камень, ни крест, где легли
       Во славу мы русского флага...
      
       На глазах у него стояли слезы. Все остались ночевать у Жоржа.
      
      

    Г л а в а д в е н а д ц а т а я

    ОРФОГРАФИЯ

      
      
       Я болен жестокой обидою,
       И в жизни, похожей на сон,
       Я каждому тайно завидую
       И в каждого тайно влюблен.
      
      
       -- Значит, собрались и создали подпольную (он загнул палец), политически-сексуальную (два пальца) религиозную (палец) секту (кулаком по столу). Политическую секту! Какие задачи были у этой вашей организации? Молчишь? Я тебе скажу. Распространение развратных взглядов и методов, имевшее целью, -- он было задумался, какая цель может заключаться в пропаганде разврата, но быстро нашелся, -- одурманивание трудящихся и отвлечение от насущных задач нашего строительства.
       Следователь остался не вполне доволен формулировкой, но рассудил, что еще будет время поправить:
       -- Таким образом, цели и задачи вашей шайки вырисовываются довольно выпукло. Не говоря уже о том, что ваша подрывная деятельность вдохновлялась и направлялась сионистическим подпольем в СССР. Поэтому...
       Подследственный сорвался, не выдержал, перебил. Голос был зычный, раскатистый; командирский голос:
       -- Ты мне кончай политику шить! Я порядок знаю, двадцать лет в органах прослужил. Понятно?
       -- Ты не думай заслугами прикрываться. Прошлая твоя служба сюда не касается. Ты давай отвечай за свои поступки, -- отпарировал следователь, но тон сбавил.
       -- Мне боятся нечего, я перед партией и Родиной чист. Заодно я тебе вот что скажу. Словами не надо бросаться, которых не выучил. Не сионистический, а сионистский.
       -- Уж это хрен на рыло. Не тебе, Лейба Гершевич, русскому языку меня учить. Сапелкин моя фамилия, Сергей Антонович.
       -- Антисемит несчастный, больше ты никто! Я тебе в миг сопатку утру. Какое у тебя основание писать сионистический?
       -- Потому что другие слова, похожие, пишутся так же.
       -- Вот ты и попался, деревня. При социализме слова не образуются механически, на основании сомнительных аналогий. Язык у нас подчиняется классовому сознаниию. Возьмем для примера два слова: большевик и мужик. Большевик, он для нашей страны самый нужный человек, с этим ты спорить не станешь. Насчет мужика -- не так просто, надо еще посмотреть, чтобы он не оказался кулацкой сволочью. По этой причине мы говорим большевистский, но мужицкий.
       -- Верно, зараза, -- восхищенно поддержал Сапелкин.
       -- Вот видишь! Мы говорим коммунистический, социалистический, но в то же время фашистский, не фашистический. Следовательно, говорить надо сионистский. Сионистский, только так.
       -- Ну, ты даешь! Я, кажись, и впрямь промашку допустил. Так и запишем: сионистским подпольем. Тем более, тебе виднее...
       Перепалка не изменила положения присутствующих. Один был по-прежнему охотник, другой -- дичь. Но теперь их разделяло не средостение, а так, барьер. Несмотря на национальное различие, несмотря на то, что Сапелкин вдруг усомнился в правомерности теории:
       -- Ты мне тут много наговорил, но как насчет пидаров? Как правильно: педерастский или педерастический?
       -- Пример неудачный, -- Гозенбук был смущен. -- Тут суффикс другой, не -ист, а -аст.
       Но следователь уже вошел в раж:
       -- Хрен бы с ним, с суффиксом твоим. У капиталиста суффикс правильный, а все равно получается капиталистический.
       -- Это ты верно подметил, ничего не скажешь. Но я думаю, что это одно такое слово, исключение из правила.
       -- Если исключение, тогда другое дело, -- согласился Сапелкин. Он был доволен: поставил подследственного на место, но и сам чему-то научился.
       С арестом в существовании Гозенбука появилась мрачная определенность. Последний месяц все происходило, как под водой. Он жил в невесомости, замедленно и бестолково, не хотел думать даже про то, что будет через час. В Лефортове все встало на место. Влип капитально, думал Гозенбук, как следует влип; они будут из меня главаря делать. Тем более еврей. Тухлое дело, на четвертак тянет.
       Первый допрос подействовал на него, как укол глюкозы. Появилась энергия, он только и думал про то, как выпутаться. Надо их убедить, что я пошел к сектантам с целью разоблачения. Хотел собрать материал, чтобы было с чем достойно вернуться в органы. Ни за что не поверят, псы. Скажут: почему никого не поставил в известность? Можно заявить, что писал на имя министра, пусть ищут. Он обдумывал другие ходы. Что если спросить бумагу и карандаш -- описать, что я знаю про торчков. А что я знаю? Музу тоже, наверно, замели. Душевная баба, порядочная, надо было жениться.
       На втором допросе Сапелкин спрашивал, когда возникла идея создания секты, кто помогал и дальше в таком роде. Гозенбук отбивался: Я ничего не создавал, я всегда хотел, как лучше. Я видел, что публика в секте несознательная, за ними глаз нужен. -- Ладно врать, -- вяло сказал Сапелкин. -- Ступай в камеру, подумай. Все, что у тебя осталось, это чистосердечное признание.
       На допросы больше не вызывали, этого он не ожидал. В камеру поместили "наседку". Гозенбук ему много рассказывал, особенно про свои военные подвиги. Как он каждый месяц подавал рапорт о заброске в логово Гитлера, в имперскую канцелярию. С моим знанием немецкого... -- Но ведь ты еврей, -- удивился сокамерник. -- Не играет значения, никто бы не узнал. Со школы он помнил одну немецкую фразу: Die Ur ist rund.
       "Наседку" заменили на новичка. Это был молодой парень, только что с воли, кинорежиссер, только ненастоящий, с Научпопа. За что взяли, не понимал: русский, беспартийный, анекдотов не рассказывал, слушать боялся. Гозенбук обрадовался, стал расспрашивать, но скоро остыл: от соседа ничего нельзя было добиться. Он стал читать "Историю русской интеллигенции" Овсянико-Куликовского, заказанную в тюремной библиотеке. Книга была серьезная.
       В марте произошло что-то особенное. Надзиратели ходили насупленные, режим стал жестче. То форточки стояли настежь круглые сутки, теперь их открывали два раза по пятнадцать минут. Сократили время прогулок, не обменивали книг. Был один надзиратель, у которого можно было спросить. За пятьдесят, вежливый, он носил орден Ленина за выслугу лет. Гозенбук дождался его дежурства: Скажите, пожалуйста, в чем дело? Тот повернулся всем корпусом, сказал с грустью: Случилось большое несчастье, это все, что я могу вам сказать. Ага, соображал Гозенбук, это они по поводу траура бдительность усиливают. Как бы не начали процентный отстрел заключенных, ума хватит. В полдень заревели фабричные гудки, из репродукторов с улицы донеслись орудийные залпы. Гозенбук больше не сомневался. Кто-то умер из больших деятелей, -- пощупал он соседа. Тот задумался: Андреев последнее время сильно болел. Мудак ты, подумал Гозенбук, станут они из-за Андреева форточки запирать. Он опять взялся за Куликовского.
       С детства он привык про советскую власть говорить: мы. Как учит нас т. Сталин... Мы никому не позволим... Его растила мать, отец не вернулся с гражданской. В местечке под Житомиром отец был кузнец и местная достопримечательность. Здоровый, как бык, он проделывал номера из репертуара цирковых силачей: гнул пятаки, распрямлял подковы, мог кочергу завязать в узел; правда, двухпудовой гирей не хотел креститься. В политике не разбирался, ненавидел погромщиков. Когда местечко заняли червонные козаки, он пробился к командиру: Это правда, что вы с погромами боретесь? -- А то, -- весело сказал Виталий Примаков. -- Ты с виду здоровый, но малоумный. Посуди сам, зачем бы у нас евреи воевали: Шмидт Дмитрий, мой друг Иона Якир? Ты их спытай.
       Отец ушел с конниками Примакова. Выросший в семье балагулы, на лошади сидел, как влитой. Пришла от него короткая весточка: живой-здоровый, назначили командиром эскадрона. Мать с тремя детьми перебралась в Екатеринослав, к шурину. Муж писал, что скоро вернется, вот только Варшаву взять надо. Зимой двадцать первого года появился хромой дядька в буденовке. Он сидел, не снимая шинели, пил пустой чай: Командир сгинул через свой впертый характер. Колы поляки прорвали наш фронт, поднялась страшенная паника. Уси тикають, хто в чом був, а Григорий собрал двадцать бойцов и гайда в контратаку. Сам попереду скачет, с шашкой наголо. Сризало его пулей, незабаром и мене ранило.
       Мать устроилась поварихой в американскую столовку АРА. Каждый вечер она приносила домой обед в судочках. Так они пережили голодный год. К осени стало полегче. Семье погибшего командира назначили пенсию. Деньги были небольшие, но теперь на них можно было что-то купить. Мать вступила в партию, стала работать в женотделе. Лейба не совсем понимал, что это такое, но не спрашивал.
       В школе его звали Леня. Мальчик силой пошел в отца, сверстники опасались с ним связываться. Из-за того, что учиться пошел одиннадцати лет, или по другой причине, только в классе Леня отставал. Мать говорила: Стыд и позор, при советской власти нельзя плохо заниматься. Он приходил из школы полный благих намерений, честно усаживался за стол, раскрывал учебники. Скоро со страниц книжки начинали наплывать багровые круги. Леня слюнявил глаза пальцем, тер их кулаками -- не помогало. После недолгой борьбы он со вздохом складывал книги в сумку, убегал из дому. От Тихой улицы до проспекта был всего квартал по Садовой. Проспект Карла Маркса, бывший Екатерининский, составлял гордость жителей Екатеринослава. Широкий, с тенистым бульваром посредине, он тянулся в параллель Днепру через весь город: от вокзала до Мандрыковки, где в ссылке проживал Пушкин. Леня выскакивал на проспект в центре, напротив оперного театра. В зеркальных кондитерских нэпманы пили какао с пирожками. Можно было попытаться пройти на холяву в кино "Красный факел", а то в парк, где были качели и гигантские шаги. Сына погибшего командира не оставляли на второй год, но мать грозила кулаком.
       Леня рос быстро. Он был добрый, не давал обижать девчонок, все время хотел есть. Болезнь роста, говорила мать. После окончания второй ступени он записался на рабфак. Он выбрал Металлургический -- стране нужен металл. На рабфаке он скоро понял, что в металлурги ему лучше не соваться: сплошная химия. Периодическая таблица Менделеева внушала ему мистический ужас. Он подал на инженерно-экономический, куда в основном шли девчата.
       В институте ему нравилось. На факультете немногочисленных парней обволакивали женские взгляды. На первом курсе он стал кандидатом партии, его выбрали комсомольским секретарем факультета. Времени на учебу почти не оставалось, но преподаватели не придирались. От девчат не было отбою. Мать сердилась: Кто будет алименты платить, Дон Жуан сопливый? Подруги попадались покладистые. Он подружился с партийным секретарем вечернего филиала. Это было недалеко, в Днепродзержинске, тридцать километров по железной дороге. Леня Брежнев был такой же отчаянный бабник. Когда заходил к Гозенбуку на факультет, у него глаза разбегались: Вот это я понимаю малина! А у нас на вечернем одна жлобня -- сталевары, горновые. Давай меняться, тезка.
       Студенческие вечеринки устраивали вскладчину. Хлопцы приносили водку, дивчата -- продуктовые талоны. Они пели хором про моряка, который поднял восстание против короля:
      
       Гордо став у мачты,
       Крикнул: Эй, палач ты,
       Целься в душу,
       Я не трушу.
      
       или украинское:
      
       Стоiть гора высокая,
       Попiд горою
       Гай та й гай.
      
       Они верили, что будущее принадлежит им. Пускай сейчас живется трудно, но при коммунизме все будут счастливые. Они делают историю, все устроят как задумано. Про национальность Гозенбук говорил: рожден евреем.
       В тридцать третьем году с продуктами стало совсем туго. Мать подкармливала, отрывая от себя. Когда перепадал пропуск в обкомовскую столовую, он накидывался на масло, на бутерброды с икрой. Кругом шептались, что на селе люди умирают тысячами. Леонид не хотел верить: Обывательская брехня! Это куркули хлеб гноят. На собрании факультета встал комсомолец Клочко Николай: Я сам, товарищи, с Гуляй- Поля (Племянник Махно? -- спросили с места). Поехал домой, а мои батьки лежат мертвые с голодухи. Даже похоронить некому. Там нема живых людей, одни тени. Почему мы молчим про все это? У Гозенбука пересохло во рту, заломило в виске. Он поднялся, переселил ватность ног: А ну, кончай контрреволюционную волынку! Мы не дадим превратить комсомол в трибуну для кулацкой пропаганды. Клочка исключили единогласно. Уходя, он остановился в двери: Спасибо, что выгнали. Как я мог с такими вурдалаками водиться!
       Когда Леонид рассказал матери про собрание, она стала молча прибирать со стола. Ночью он долго ворочался. Может, мы поторопились -- надо было выговор дать? Но как же тогда генеральная линия... Сталин сказал, что коллективизация, великий перелом -- это революция сверху. Значит, жертвы неизбежны. И вообще -- партия поправит. Все равно колхозный строй непобедим. Он заснул.
       После убийства Кирова его вызвали в партком института. Секретарь, бритый наголо, в вышитой украинской рубашке, спросил с напряжением: Пойдешь в НКВД? У меня разнарядка на пять комсомольцев. -- Пойду, -- согласился Леонид. Одна из его пассий родила ребенка, грозилась подать в суд.
       На следующий день позвонили из обкома: Вас хочет видеть товарищ Хатаевич. Мендель Маркович был партийный великомученик, живая легенда. Во время гражданской он попал в "поезд смерти", пыточную тюрьму белой контрразведки. Его методично избивали до кровохарканья, загоняли иголки под ногти. Наперекор всему он выжил, правда, пальцы остались скрюченными. Хатаевич начинал коллективизацию секретарем обкома на Средней Волге. Он собрал сотни деревень в колхоз "Гигант", это было достижение всесоюзного масштаба. В тридцать втором Хатаевича перебросили в Екатеринослав, который уже назывался Днепропетровск.
       Секретарь встретил Леонида, как Тарас Бульба: А ну, поворотись-ка, хлопче! Хорош бугай! Я знал твоего батьку, бесподобный был рубака. Человека рассекал от плеча до седла, такое только Буденный мог. Учись, как положено большевику, а то со мной будешь дело иметь.
       В органах Гозенбук был очарован с самого начала. Все происходило быстро, четко, неотвратимо. Он понял, что комсомольские замашки надо поскорее забыть. Чекисты вели себя, как тигры -- уверено, бесшумно. Курсы НКВД помещались в усадьбе князя Юсупова. Учебный день был упакован до отказа, любоваться подмосковной природой не оставалось времени. Леонид решил, что профессия следователя -- это для него. Он видел в ней романтику и, главное, власть. Это тебе не бухучет. Конечно, думал он, придется людей сажать в тюрьму или даже ликвидировать, но кто-то должен охранять завоевания революции.
       Ему дали назначение в центральный аппарат НКВД. Сразу подумал: Хатаевича протекция. В связи с убийством Кирова дела о контрреволюционной деятельности шли косяками. Леонид хорошо понимал карательную политику партии. Если человек попал под следствие, значит он враг. Он садился против арестованного: Давай с тобой по-хорошему. Пиши чистосердечное признание, я помогу. Не давая опомниться, подносил к носу пудовый кулак: Будешь юлить, изворачиваться -- сотрем в порошок. Он чувствовал себя частицей исторической силы.
       В тридцать седьмом стали много расстреливать. Раз в месяц или чаще он, как и другие следователи, попадал на ночное дежурство. Называлось дежурство, на самом деле они приводили в исполнение. Конвоиры вели приговоренного по подвальному коридору, дежурный шел сзади с пистолетом наготове. Там, где пол был посыпан опилками, стрелял в затылок, нужно было -- добивал.
       Утром он выходил на улицу, медленно шел домой. Все оставалось по-старому. Солнце отражалось в лужах, девочки играли в классы. Идти от Лубянки было недалеко, ему дали квартиру в Большом Комсомольском переулке. Дома он снимал форму, в трусах садился пить коньяк. Хмель не брал, но после второй бутылки он засыпал.
       Он вызвал к себе мать. В первый день она обошла квартиру, ничего не сказала; было видно, что недовольна. Спросила: про Хатаевича знаешь? Он кивнул; в НКВД был слух, что тот покончил с собой в камере. Мать осталась в Москве, варила обед, штопала носки. Живя в одной квартире, они мало общались, говорили ни о чем. Как-то, возвратившись с дежурства, он начал рассказывать. Она оборвала: Замолчи! Я все-таки женщина, не сучка. Леонид хотел было спросить, зачем она дала ему рекомендацию в партию, но передумал, только рукой махнул. Мать уехала обратно в Днепропетровск.
       Гозенбук старался много не думать, жил день ото дня. Он пережил все чистки и перетряски. Веди себя, как в трамвае, поучали знающие люди, не занимай передних мест и не высовывайся. Знатоки тоже исчезали один за другим. Он не знал, почему сохранился.
       С началом войны он вызвался ехать на фронт. Его направили в центральный СМЕРШ, к Абакумову. Работа была как работа: дела, допросы. После Сталинграда пошли награды, в сорок пятом -- трофеи. Мать, вместе с младшей сестрой, эвакуировалась на Урал, в Камышлов. Другая сестра поехала с Бактериологическим институтом в Ставрополь. Летом сорок второго, после Харьковского котла, немцы прорвались на Северный Кавказ. Ева почему-то не уехала с другими, осталась в городе. Она купила себе украинский паспорт, но, когда полицаи стали ходить по домам, квартирная хозяйка ее выдала. Вместе с другими евреями Ева попала в концлагерь. Их заставили вырыть ров, построили на краю и расстреляли. Это Леонид узнал, когда после освобождения поехал в Ставрополь. Мать надеялась найти тело, перезахоронить на родине. Он быстро понял, что это невозможно, только душу отвел, арестовав Евину хозяйку. Господи, причитала мать, за что, что я такое сделала? Гриша лежит неизвестно где, теперь дочка. Она стала посещать синагогу, соблюдала обряды.
       После войны служебное положение Гозенбука изменилось. Его перевели в Экономическое управление. Формально это было повышение, у него появились подчиненные. Они писали бумаги, в которых он многого не понимал. Это не требовалось, надо было только подстегивать, проводить в жизнь распоряжения сверху, обеспечивать. Все, кого вместе с ним перевели в Управление, были евреи. Убирают со следственной работы, соображал Гозенбук.
       Со всех трибун травили космополитов. Он чувствовал острую обиду. Это что же получается? Когда отец отдавал жизнь, когда нужно было искоренять врагов народа, тогда все годилось, они не говорили -- безродный. Его пока не трогали. Он много пил, даже на службе. Женщины попадались хищные, шершавые, с яркими губами. По утрам его подташнивало от запаха папирос, от помады, от духов "Красная Москва". В очередной приезд матери он спросил: Может, мне жениться надо? -- Опомнился! В сорок пять первый раз не женятся.
       В феврале пятьдесят третьего, вскоре после дела врачей, в Управлении собрали партсобрание. На повестке дня был один пункт: Аморальное поведение Гозенбука Л. Г. Ему все припомнили: пьянки в кабинете, связи с подчиненными женщинами. рукоприкладство, некомпетентность. Никто не называл его майор Гозенбук или товарищ Гозенбук, только -- безродный космополит. Когда дали слово, он не стал оправдываться: У меня есть недостатки, но я не безродный. Я еврей -- это точно, но космополитизмом никогда не занимался. Мой отец погиб на гражданской как герой, мою сестру немцы расстреляли. Его исключили из партии за моральное разложение.
       Он знал, что должно быть дальше: выгонят из органов, арестуют. Ладно, решил Гозенбук, от сумы и тюрьмы... Пока суд да дело, выпить надо. Он ходил из ресторана в ресторан. Попадая на улицу, чувствовал отстрый позыв помочиться. Так и раньше было, когда нервничал. Доктор давал таблетки, советовал пить поменьше. В два часа ночи он вывалился из "Националя". Знакомый швейцар подмигнул: Таксишку подозвать? -- Ну ее, -- отмахнулся Гозенбук, дал ему пятерку.
       С Моховой он повернул в улицу Герцена. Ничего, повторял он, Гозенбук все выдержит, правда дядя? Чайковский сидел, отставив руку. На бульваре он зашел в подземный сортир, метро Никитские ворота. Поднявшись назад по лестнице, почувствовал в ногах свинцовую усталость. Он присел на скамейку.
       Когда очнулся, это было в больничной палате. Сверху улыбаясь смотрел врач в шапочке: Давно пора, четыре дня без памяти. Великая штука пенициллин, я вам доложу. Раньше с такой пневмонией не выживали.
       Выздоровление шло быстро. Он начал на баб поглядывать, все равно делать было нечего. Ему особенно нравилась одна сестра, Муза. Он как-то положил ей руку на ягодицу. Вы что, больной, -- зашептала она, -- люди смотрят. Она стала приходить часто, под разными предлогами задерживалась около его койки. После выписки он поехал к Музе, остался жить. В МГБ про него словно забыли. Ладно, думал Гозенбук, погуляем, пока есть на что. Однажды, возвращаясь с улицы, он на пороге столкнулся с Музой. Она была в потертом пальтишке, платок подвязан по-старушечьи. Куда намылилась, -- пошутил он, -- на свиданье? Она вздрогнула, растерялась: Хочешь -- идем вместе.
       По прибытии на место Гозенбук сразу пожалел, что напросился. В квартире были почти что одни женщины. Распоряжался какой-то тип, похожий на сельского учителя. Волосы у него доходили до плеч, тонкое лицо было помятое. Одну за другой он курил сигареты "Дукат" из оранжевой пачки. -- Братья и сестры, -- с актерским пафосом сказал длинноволосый, -- восславим Торчка, наш факел надежды. Тетка с головы до ног в черном вынесла на середину комнаты длинный предмет. Господи, да это член мужской, ахнул Гозенбук, из чего он сделан -- папье-маше? Вот что значит Торчок. Несколько баб, взявшись за руки, стали ходить вокруг изображения. Остальные что-то напевали в нос. Гозенбуку сделалось смешно, потом противно. Пошли отсюда, -- сказал он Музе. -- Ступай, я побуду. Он сжал ей руку, как клещами, вывел вон. Через два дня за ним пришли.
       На допросы больше не вызывали. Одолевала скука. Режим был такой, что днем не приляжешь. От истории интеллигенции клонило в сон. Два раза Гозенбук просил отвести его к следователю: хочу дать важные показания. Ничего не происходило. Когда надоело ждать, он потребовал свидания с прокурором. Его отвели в кабинет к Сапелкину. Там, кроме хозяина, сидела миловидная женщина в синем костюме, волосы расчесаны на прямой пробор. Сказала официальным тоном, беззлобно: Подследственный Гозенбук, изложите свою жалобу. -- Я бы хотел лично. Она посмотрела на Сапелкина, тот вышел. Гозенбук рассказывал, как с ним несправедливо поступили в органах, про больницу. Она слушала молча, иногда прикрывала глаза ладонью. Наконец, остановила его:
       -- Вы все по существу дела, это не моя юрисдикция. Мое дело -- надзор за режимом содержания в местах заключения. Если имеете жалобы относительно пищи, передач, допросов...
       -- Сижу, как пень, даже не вызывают больше!
       -- Слушайте, Гозенбук, лично я вам сочувствую, но помочь не могу. Прекращение допросов -- признак неплохой, но... не хочу внушать напрасных ожиданий. Мой совет: внимательно читайте протоколы допросов, это ваше право согласно УПК. Требуйте исправить все, с чем не согласны. Подпись ставьте вплотную под последней строкой, без пробела. Желаю вам удачи.
       Он возвратился к Овсянико-Куликовскому. Черт его знает, думал он, вдруг обойдется. Время текло медленно. Соседу дали свидание с женой. Он угощал домашними пирожками, Гозенбуку ничего в горло не лезло.
       Когда его выкрикнули на выход, в животе защемило. Сапелкин протянул пачку Беломора, спросил насчет чаю. Давай заманивай, подумал Гозенбук, вслух сказал: С удовольствием. Сапелкин перешел к делу:
       -- Ты везучий, в рубашке родился. Поступило распоряжение закрыть ваше дело. Сейчас не до торчков.
       Гозенбук растерялся, он такого оборота не предвидел. Может, ловушку строит? На всякий случай сказал: Я говорил, что не виноват. Сапелкин расплылся в улыбке, как пацан:
       -- Ты скажешь -- как в лужу перднешь! Я ему -- что дело закрывается, а он -- не виноват. У меня тут, -- он похлопал по папке ладонью, обширной, как лопата, -- материала хватит на всех твоих родственников до третьего колена. Не смеши меня. А еще бывший чекист.
       У Гозенбука вертелся на языке острый ответ, но он сдержался: как-никак все еще лефортовский обитатель. Спросил безразличным тоном: Насчет меня какие планы?
       -- Честно тебе сказать, не имею понятия. Ты сам знаешь, что на все свой порядок. Мне приказано дело закрыть, я выполняю. Что дальше, не моего ума дело. Я тебя вызвал попрощаться. Если было что не так, извини.
       Он хотел что-то добавить, но зазвонил телефон. Взяв трубку, Сапелкин переменился:
       -- Здравия желаю, Семен Иванович! Так точно, у меня находится. Подбиваю бабки по этому делу, завтра надеюсь сдать в архив. Да ну?! -- он напрягся, пошел краской. -- Слушаюсь. Понимаю, Семен Иванович, сделаю все, как положено.
       Положив трубку, Сапелкин длинно выругался: Ну, мать- мать-мать, с тобой не соскучишься! Ты, Гозенбук, мать-мать- мать, не как все люди. Держи расческу, приведи себя в порядок.
       -- На кой мне расческа, когда вы под ноль стрижете?
       -- Оно, бля, верно, что под ноль, но рука не отсохнет. Берия идет на тебя смотреть.
       -- Берия?!
       -- Собственной персоной. Сию минуту здесь будет.
       Гозенбук поскребся расческой, подтянул штаны. Они молчали, глядя на дверь. Скоро она отворилась, на пороге появился Берия. Оба вскочили, Сапелкин рубанул навстречу министру строевым шагом, тот остановил, протянул руку: Здорово, капитан. Этот, что ли?
       -- Так точно, товарищ Маршал.
       -- Если не возражаешь, я твой кабинет займу, побеседовать хочу с этим... товарищем.
       -- Слушаюсь, товарищ Маршал. Счастливо оставаться, -- Сапелкин вымелся в коридор.
       -- Ты садись. -- сказал Берия и сам сел. Товарищем обозвал, подумал Гозенбук.
       -- Как поживаешь, жидовская морда, проститутка несчастная? Наверно, скучаешь по своим торчкам, Хаим пейсатый? (Гозенбук убрал голову в плечи). Не молчи, сделай одолжение. Я приехал, чтобы ты меня просветил. Насчет того, как мог майор МГБ докатиться до такого позора.
       -- Лаврентий Павлович, -- хрипло выдавил Гозенбук, -- я совершил страшную ошибку. Я только могу сказать, что был раздавлен, так несправедливо со мной поступили.
       Берия забарабанил по столу какую-то мелодию:
       -- С тобой обошлись неправильно, был такой факт. Но надо оставаться... патриотом. Советским человеком и мужчиной. Наше ведомство -- не пионерлагерь, и я думал, что всех повидал на своем веку: насильников, хабарников, садистов. Но я никогда не мог представить, что чекист, пускай обиженный, но все равно чекист, запишется в секту к каким-то неслыханным торчкистам, где он будет с кликушами хороводы водить вокруг двухметровой елды. Это позор. Железный Феликс, должно быть, в гробу перевернулся.
       -- Лаврентий Павлович, -- Гозенбук встал, набычился, ему было стыдно. -- Позвольте кровью смыть!
       Берия тоже поднялся на ноги: Кровью? Ты бы еще сказал -- спермой?! Слушай мое решение. Принимая во внимание... одним словом, хер с тобой, я тебя освобождаю. В старые времена тебя бы к стенке поставили, но теперь, так сказать, оттепель. Постарайся стать полезным обществу. Попадешься еще раз -- оторвем все, что болтается. Смотри у меня, сектант.
      
      

    Г л а в а т р и н а д ц а т а я

    СУКА

      
      
       За окном торчит апрель
       Ветками без листьев.
       Меня выводят на расстрел
       Под пение горнистов.
      
      
       Утром при раздаче градусников ему подмигнула старшая сестра: Пляши, парень, будем на выписку оформлять. Пантелеймон обрадовался. Он тяготился пребыванием в Кремлевской больнице. Вся эта роскошь, икра и ковры, не давали ему забыть, что он здесь не по своей воле. Его с самого начала предупредили, что из палаты самостоятельно выходить нельзя. Сортир был отдельный. Когда водили на анализы, комендант замечал топтуна у дверей. Чудно, думал Пантелеймон, охраняют, а кормят на убой. И не допрашивают.
       Допросов, действительно, не было, но каждый день, кроме выходных, являлась Лидия Ивановна с журналом. Он вначале стеснялся, как девка на смотринах, потом малость притерпелся, но все одно было не по себе. Процедура повторялась каждое утро: Давайте, больной, замерим интенсивность эрекции. Так, хорошо, семь, выше средней. Самые страшные были два дня, когда Лидия Ивановна изучала "фактор полового сношения". Никогда не думал Пантелей-мон, что происходящее промеж мужиками и бабами может быть таким мучительным, таким стыдным. Долго еще потом он вздрагивал при появлении Тимошук. Ну, как опять возьмется за фактор... Малофеев видел, что докторица -- баба невредная, только официальная, как вобла. Никогда не пошутит, этого у нее в заводе не было. Все по делу: как у вас, больной, стул, да какой сон, не говоря про эрекцию. Ни разу по имени не назвала, только -- больной или Малофеев. Он не мог дождаться, когда она уйдет, знал, что остальной день принадлежит ему. Сестры были простые, заходили поболтать, но большую часть времени комендант проводил в одиночестве. Он читал газеты, листал журналы -- "Огонек" или "Крокодил". Несколько раз пробовал книжки, но засыпал. Трансляция в палате не выключалась, наушники лежали на тумбочке, но слушать особенно было нечего. Чаще всего передавали последние известия и разную муру: Раймонда, вальс-фантазия, беседа на тему... Программы для детей были веселые, Буратино, Клуб знаменитых капитанов, но много непонятного. Комендант любил, когда хороший концерт: Тарапунька со Штепселем, Бунчиков и Нечаев, или по заявкам. Он всегда загадывал, будет ли его любимая песня "По мосткам тесовым вдоль деревни ты идешь на модных каблуках", но передавали редко. Он часто думал про Владимира Нечаева -- это же надо, какой голос у человека... Только непонятно, почему другие -- народные, заслуженные, а он простой артист. Хорошо бы спросить, да некого. Мог бы, конечно, сам послать заявку на радио, только стеснялся. Да и не знал, как.
       Смерть Сталина его сильно огорчила. Как оно теперь будет, думал он. Привыкли, что по инициативе и под личным руководством. Объявили траур, но распорядок дня сохранился: измерение температуры, врачебный обход, принятие пищи... После похорон все выровнялось. Если в ком осталась перемена, так это в Лидии Ивановне. Она приходила заплаканная, смотрела еще строже. Потом стала забегать на несколько минут, попыхах запишет в журнал, даже не каждый раз эрекцию пощупает. Как-то разговорчивая нянечка ему посоветовала: Ты бы пошел в коридоре промялся, энтот под дверью не стоит больше. Пантелеймон стал гулять по ковровой дорожке между пальм и фикусов. Прохаживался, но с больными заговаривать остерегался. Неровен час, спросят, что у тебя... Очень ему хотелось во двор, на свежий воздух, но сестрица объяснила, что верхнюю одежду не выдадут без записки от лечащего врача. Каждое утро он набирался духу попросить у Лидии Ивановны, но в последний момент трусил.
       Услышав про выписку, Пантелеймон первым делом подумал, как его кошка встретит. Родня у него жила далеко, он с ними не переписывался. Отца с матерью не было в живых. Кошку звали Милка. Он ее на улице подобрал. Масть обыкновенная, но лапки в белых чулках. Она любила спать поблизости: в ногах, а то совсем на грудь уляжется. Пантелеймон дома не готовил, но для нее покупал молоко и рыбу. Каждую весну Милка на время пропадала, потом возвращалась худая и драная. Природа, вздыхал Пантелеймон. С появлением котят, он, матерясь, шел их топить, оставлял двух. Пока котята подрастали, мог часами наблюдать, как они играют и носятся. Потом раздавал, хотя и жалко было. В передней, еще света не зажигая, он услышал, как Милка под дверью кричит. Комната не была заперта. Кошка подскочила, стала об ноги тереться, потащила внутрь. Пантелеймон уселся у стола. Дома было хорошо. Спохватившись, пошел к соседке. Она открыла дверь строгая, в круглых очках, одно слово -- учительница. К себе не пригласила. -- Галина Владимировна, даже не знаю, как благодарить за кошку. -- Что вы, это пустяки. Товарищ приезжал из вашего... учреждения, просил позаботиться. -- Большое спасибо. Я вам, наверно, деньги должен? -- Какие деньги, кошка меня не объела. Боялся до смерти, сейчас про здоровье спросит, как и что. Обошлось. Он поиграл с кошкой, передвинул стулья, подтянул гири на ходиках. Больше делать было нечего. Не раздеваясь, Пантелеймон прилег на кровать. Ему снилось, как вместе с сотрудниками он идет на первомайскую демонстрацию. Путь от ЦНИИКБ неблизкий. С тихой Ольховки они по мостику выходят на Красносельскую, направляются к трем вокзалам. Кое-кто отстает от колонны. Малофеев знает: это они ненадолго, примут в забегаловке по сто грамм и догонят. Все равно грозит им пальцем. На Домниковке тротуар запружен нарядной публикой. Интересно, думает Пантелеймон, ночью по этой улице лучше не ходить, к нему один раз пристали двое мазуриков, еле отбился. Они переходят Садовое кольцо, по Уланскому шагают к бульварам. Вдруг на Пантелеймона нападает тоска. Он вспоминает, что Сталина не будет на трибуне, он умер, еще в марте умер, незачем на Красную площадь тащиться. Он выходит из строя, бредет по бульвару. -- Ты куда, Трофимыч? -- кричат ему сотрудники. -- Потерпи, уже недолго: по Кировской до Лубянки, а там рукой подать. Пойдем лучше выпьем по маленькой. Пантелеймон ускоряет шаг: Не могу я, ребята. У меня встреча назначена коло памятника Пушкина. Надо на эрекцию провериться. Они не не унимаются: Первомай сегодня, праздник. Ты чего-то перепутал. Он больше не слушает. Раздается милицейский свисток, он порывается бежать, но знает, что нельзя. Заворачивает в ограду с копьями, спрашивает у дворника: Где тут у вас памятник Пушкина? Тот отвечает голосом Берии: Как ты мог коллектив бросить, зачем не веришь в наше светлое будущее? Пантелеймон понимает свою ошибку, хочет оправдаться, но просыпается. Кошка примостилась под боком. В комнате тихо, только ходики стукают. За окном темень, время полвторого. Мать всегда говорила: Кто спит на закате, будет ночью толкаться. Ерунда какая приснилась. Он свесил ноги с койки.
       Внутри была пустота. Съесть бы чего, а лучше выпить. Он не держал дома запасов. Сейчас у Белорусского можно достать. Или в центре. Надо прогуляться по свежему воздуху, сколько дней света Божьего не видел. Накинул пальто, бесшумно прошмыгнул через переднюю. Переулком он прошел с Тверской-Ямской на Горького, зашагал по правой стороне. Решил не задерживаться у Белорусского, в центре интереснее. Улица была пустынная, только у Глазного института пьяный прислонился к столбу. При виде Малофеева он обрадовался: Не знаешь, земляк, скоро троллейбус придет -- Скоро, пообещал Пантелеймон. Пересекая бульвар, вспомнил давешний сон: смех и грех. У памятника заметил на скамейке одинокую фигуру. Женщина сидела скрючившись. Может, ей плохо стало, подумал Пантелеймон. Подойдя, с ужасом узнал, но отступать было поздно: Здрасьте, Лидиванна, вы зачем тут одна сидите? Она не подняла головы, только глаза, спросила тихо: Добрый вечер, Малофеев, или уже утро? Который час? -- Два, пять минут третьего. Вас не надо домой проводить? -- Спасибо, но я рядом живу, у Палашевского. Вы присядьте. Мне сегодня очень одиноко.
       Пантелеймон опустился на скамейку, они помолчали. Лидия заговорила нервно:
       -- Знаете, даже в нашей стране, в СССР, не всегда людей жалеют? Читали в газете?
       -- Про что?
       -- Врачей реабилитировали, которые убийцы в белых халатах. Теперь на меня все набросились. И орден... Указ вышел, чтобы отменить мой орден Ленина.
       Пантелеймон не верил своим ушам. С этой выпиской он даже газет сегодня в руки не брал. Только и смог сказать:
       -- Не расстраивайтесь, Лидиванна. Ордена -- дело наживное.
       -- Я теперь одна во всем виновата, а раньше была героиня. Мне приходили тысячи писем от простых людей. Статья в "Правде" так и назвалась: Почта Лидии Тимошук. Это уже не в счет. Я не обвиняла, я только сигнализировала. Мы должны быть бдительными... как Юлиус Фучик. Профессор Вовси был для меня вместо учителя. Я на это не посмотрела, потосу что в СССР общественное выше личного (Пантелеймон кивнул). Так, товарищи, не годится. Они обвиняют, что из-за меня арестовали лучших докторв Кремлевки. Все из-за скромного врача Тимошук. Надо будет разобраться, именно разобраться. Я написала про двоих, а они забрали сколько? Список в газете еще длиннее, чем в январе. Это, наверно, в МГБ засели вредители. Рюмин этот.
       Пантелеймон мало что понимал, но не решался перебить. Тимошук на него не смотрела:
       -- Одна, всегда одна. Я из простой семьи, мама работала швеей-мотористкой, отец нас бросил. Я с детства мечтала в медицинский, людей лечить. Учиться было очень трудно, я по ночам плакала. Кругом все образованные, евреи или бывшие, вообще интеллигенция. Я имею в виду профессоров. И студенты тоже. Они все свои, чуть что -- дают понять, что ты ниже. У нас в группе отличница училась, Фира Гольдина. Еврейка. Я ничего не говорю, она мне помогала по предметам, мы к экзаменам вместе зубрили. За ней все парни бегали, плтому что одевалась шикарно и духи дорогие. Фиркины родители были богатые, могли обеспечить. Если я что покупала, в год раз, она обязательно фыркнет: лучше денег накопи, но возьми приличную вещь. Как мне было больно, не могу передать! Она в Бабьем Яру лежит (Лидия Ивановна всхлипнула). Как они смеют говорить, что я антисемитка, что я замахнулась на дружбу народов? Все равно Фирка была моя лучшая подруга. Это все потому, что товарищ Сталин умер. Все теперь распоясались.
       Она разрыдалась. Пантелеймон не знал, что сказать. Он погладил ее по плечу, хотел платок дать, но забоялся, что нечистый. Поерзал, потом поднялся со скамейки: Вам надо отдохнуть, Лидиванна. Утро вечера мудренее. Пойдемте, я вас провожу. Тронул ее за локоть, она послушно встала, достала из кармана платочек. Они пошли -- Тимошук слева, немного впереди. Миновали аптеку, пивной бар. Всюду было темно.
       На повороте в Большую Бронную стоял грузовик. Мужчина в кожаном пальто, облокотясь на дверцу, беседовал с шофером. Оба посмотрели на Пантелеймона и Лидию Ивановну, которые шли не разговаривая. Через несколько шагов у Малофеева развязался шнурок. Он остановился, присел: Извините, сейчас догоню. За спиной заработал мотор. Распрямившись, Пантелеймон увидел, как она бредет по мостовой, еле ноги от земли отрывает. Шум усилился, он обернулся. Грузовик наползал, мужик в кожане ехал на подножке. Чего это он, подумал Пантелеймон. Крикнул: Лидиванна, сойдите с проезжей части! Заметив, что она не реагирует, пошел быстрее. Когда с ним поровнялся грузовик, Пантелеймон хотел им крикнуть, но не успел. Увидел, как стоявший на подножке вскинул руку. В глазах веером, как от электросварки, брызнули искры. Падая, он не чувствовал боли, пришла легкость. Успел подумать: Вот тебе и памятник Пушкина!
       Пантелеймон открыл глаза, приподнялся на локте. Он сильно замерз, правую сторону головы саднило. Улица была пустая, никого. Темной кишкой уходила мостовая, вдоль обочины выстроились горки снега. Из-за слабости вставать не хотелось. Вспомнил про Лидию: эти, поди, с собой увезли. Со стоном, суча ногами, он поднялся. С высоты роста заметил ее -- неподалеку, за снеговой кучей. Пантелеймон подошел. Она лежала лицом вниз, тело изогнулось. Рядом валялась меховая шапочка, он подобрал. Нельзя на земле столько лежать, подумал он, грудь застудит. Потряс за плечо, голова поаернулась. Лица не осталось -- земля и кровь. Не в силах сдерживать рвоту, он отвернулся.
       Пантелеймон не помнил, как выбрел назад на улицу Горького. В телефонной будке долго рылся по карманам -- искал пятиалтынный. Затолкав его в щель, хотел вызвать скорую, но сообразил, что уже не надо. Куда теперь -- в милицию? Передумал, оставил трубку висеть на шнуре. Достал из бумажника сложенный листок, набрал номер. Ответили быстро: Дежурный слушает. -- Мне Лаврентий Палча, будьте любезны. -- Кто говорит? Пантелеймон назвался. В линии наступило пустое молчание, только в ушах у него шумело. Наконец, в трубке что-то клацнуло, знакомый голос сказал: А, Пантел?ймон, как поживаешь? -- Здравствуйте, Лаврентий Палч. У нас тут доктора Тимошук убили. Он рассказывал путанно, с повторами. Берия не торопил, после паузы сказал: Ясно. Место происшествия указать можешь? (Пантелеймон назвал). Ладно, будем разбираться. Ты в состоянии самостоятельно до дома добраться?
       -- Могу.
       -- Вот и хорошо. Нечего тебе в это следствие мешаться. Дома ложись в постель, никуда не выходи. Я пошлю доктора. -- Спасибо, Лаврентий Палч. Можно спросить? Что она за человек была, Тимошук?
       -- Сука она была, больше никто. Ценных специалистов погубила. Собаке... Домой ступай, Пантелеймон, никуда не отлучайся. Прощай.
       Пантелеймон не успел ответить, в трубке заплясали короткие гудки. Он запасливо спрятал назад листок с номером, выбрался из будки. Вдруг ощутил озабоченность, чего-то нехватало. Он оглянулся вокруг, даже по карманам себя похлопал, когда сообразил, что напряжение в чреслах исчезло. Торчка больше не было, шабаш, конец эрекции. Он обрадовался, но тут же заторопился домой. Вдруг доктор приедет, а его нет, где-то шляется. Перед Лаврентий Палчем неудобно. Небо поверх бульвара посветлело, над Москвой занималось апрельское утро. Пантелеймон поежился.
      
      
       Первая редакция 10 декабря 1988 года
       Вторая редакция 13 января 1991 года
      

    Нью-Йорк

      
      
      
      
      
      
      
       ЏCopyright 1988, 1990 by Vitaly Rapoport. All rights reserved.
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Рапопорт Виталий (paley11@yahoo.com)
  • Обновлено: 17/02/2009. 239k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    • Оценка: 7.00*4  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.