Дело было в Мытищинской провинции. Зима в Австралии в тот год выдалась очень снежная, но для меня это было даже к лучшему. Я в те времена обязательно брал часть отпуска зимой, чтобы досыта покататься на лыжах. На обычных лыжах, равнинных, как их стали называть, чтобы не спутать с горными, входившими в моду. Я хоть и вырос в снежных местностях, но длинные лыжные прогулки полюбил только лет в 25, а то и позднее. Раньше мне больше импонировали коньки, а лыжи употреблялись по большей части для катания с горок.
Я приехал по профсоюзной путевке в дом отдыха, названия которого теперь не могу припомнить. Дом отдыха стоял в лесу, все что мне было нужно. Меня поселили в комнате, где было еще трое. Мне тогда было 35 или 36, соседи показались мне по меньшей мере на десять лет старше. Один был высокого роста, сухой и по виду желчный тип; я по его поводу решил, что он школьный учитель, чеховский тип, который в футляре. Второй, мужчина с приятными манерами, сдержанный и в то же время приветливый, оказался экономистом из Внешторга. Третьего я запомнил больше остальных. Было ему по моей оценке под пятьдесят, роста пониже среднего, лысоватый, полноватый, но крайне общительный, заводной, душа компании. Звали его Михаил Иванович, так он представился. Он немедленно подвигнул нас на выпивку "с приездом", этот австралийский аборигенский обычай уходит корнями в глубокую древность. Михаил Иванович был дока по части организации. Собрав с нас по пятерке, он молниеносно слетал в сельский продмаг, откуда вернулся с парой бутылок водки и подходящей мелкой закуской. Мы уселись за стол, приняли по первой и перезнакомились, т. е. узнали, как кого зовут. Михаил Иванович тут же внес предложение иметь постоянный денежный фонд для возлияний. Все поддержали, но, как это бывает, народное волеизъявление было не вполне искренним. Уже на третий день Футляр высказался в том смысле, что ежевечерние поддачи его не устраивают, а Внешторг его поддержал. Ладно, быстро согласился Михаил Иванович и раздал оставшиеся деньги.
С этого времени мы его редко заставали в комнате. Он, видимо, нашел другую компанию. Другие два соседа не навязывали своего общества, что меня более, чем устраивало. Цель моего приезда была покататься на лыжах, каковому занятию я предавался ежедневно после завтрака часа по три-четыре. В остальное время валялся с книгой или гулял по парку.
Прошла неделя или побольше, как Футляр переселился в другую комнату, молча, без разъяснений. Собрал свои вещи и ушел. В тот же вечер, когда мы все трое были налицо, Внешторг неожиданно предложил выпить, что и было сделано. Мы очень мило посидели за столом допоздна. Как младший, я по большей части слушал, тем более, что мои соседи разговорились, не то, что в первый вечер. Внешторг с большими подробностями рассказал, как ездил в ФРГ покупать какой-то огромный пресс. Слушать его было интересно. Оказалось, он человек культурный и наблюдательный, знает немецкий. "Ты раньше в Германии бывал?" -- спросил его Михаил Иванович. Тот ответил отрицательно. Михаил Иванович хотел что рассказать, но передумал и предложил выпить по последней перед отходом ко сну, что мы и выполнили.
На следующий день по возвращении с лыж, я застал Внешторга за собиранием вещей. Вид у него был огорченный: "С работы позвонили, приказали немедленно явиться. Писать срочную справку для ЦК". Я ему посочувствовал, мы распрощались.
Перед ужином Михаил Иванович спросил меня, что сталось с соседом. Я рассказал, в ответ он произнес избитую тогда шутку про то, что нас мало, но мы в тельняшках, и тут же предложил: "Давай, сегодня возьмем ужин сюда в комнату и посидим спокойно". Я не возражал, он вышел и вскоре вернулся с большим подносом, где, кроме обычных порций были селедка, грибы и соленые огурцы. "Всегда поддерживай хорошие отношения с работниками пищеблока", -- сказал он и подмигнул.
-- Михаил Иванович, -- спросил я за выпивкой. -- Мне показалось, ты вчера собирался что-то про Германию рассказать, а потом осекся.
-- Ишь, ты, заметил. Я и вправду, собрался, а потом решил, что время позднее, спать пора. И вообще.
Я не понял, что именно он имел в виду, может Внешторга опасался, но сказать ничего не сказал. Через некоторое время он вдруг сам заговорил:
-- Тебе, поди, в голову не пришло, что я ветеран войны. Грудью защищал Родину, правда, не очень долго. На фронт попал в конце 44-го, перед началом большого наступления. Было мне неполных двадцать годков. Я был разбитной московский парень и без пяти минут студент МГУ. Этого ты уж совсем не ожидал. Так вышло. Семья у нас была мастеровая: дед -- бондарь, отец работал на Серпе вальцовщиком. Я в школе учился прилично, озорной был и не усердный, но эта хреновина мне давалась легко, не считая, конечно, математики и физики, но все равно даже там у меня были твердые тройки. Я про свое будущее особенно не загадывал, на худой конец думал податься к отцу на завод: в горячих цехах давали пайки получше. Все спутала моя классная руководительница, немка Аполлинария Филипповна: тебе, Миша, нужно обязательно образование получить, у тебя редкие способности, пойдешь на физическую работу -- все заглохнет. Меня эта Ломоносовская роль самородка не привлекала, но училка отца в конце концов уговорила. Еще одно ее соображение было такое: даже если в армию заберут, потом будет легче вернуться. Я согласился: бросить всегда успею. Подал документы на филфак, на германское отделение, кто-то сказал там учиться легче, да и Аполлинария толкала: немецкий у меня шел хорошо. Пока мы думали и прикидывали, меня вызвали в военкомат и забрили лоб. Документы мои остались в университете, а я поехал на формирование в город Томск, что было совсем неплохо по поводу наплыва эвакуированных одиноких дам. Потом нашу артбригаду бросили на фронт. Я уже упомянул про наступление, мы в аккурат поспели к началу. В зоне боевых действий я присмирел, умирать было неохота. Между тем наступление развивалось успешно, войска маршала Конева теснили захватчиков с польской территории. С нами, с личным составом все время вели политработу. Этого добра мы получали в избытке. Бывало, после дня боев спать не дадут прилечь, пока не вольют заряд патриотизма. Кроме обычных предметов -- за Родину, за Сталина и статей Эренбурга -- обязательно происходил разговор по душам. Ротный политрук капитан Бритвин был свирепый, всю душу в это дело вкладывал. Мол, так и так, ребята, командование понимает, что вам приходится нелегко, но вы того, не бздите, дело приближается к победному концу. Очистив родную землю от фашистской нечисти, мы идем оказывать помощь другим народам. Какой из этого следует вывод? А вот какой. На освобожденной территории Европы воинам-освободителям ни в чем отказу не будет. Шмотки, вино, жратва самая изысканная -- это всегда пожалуйста. Не говоря о том, что все девки будут ваши. Знаете, какие в Польше панны? Лучшие в мире, про это у Пушкина написано. Вот так он и пел, как сирена, остановить невозможно. Ротный, бывало, намекает, что людям спать пора, а Бритвин все прельщает. С такими настроениями 19 января мы вошли в Краков. Город достался нам целехонький, немедленно пошла гульба и грабеж. Тогда по команде сверху политруки, Бритвин в их числе, запели другую арию: мол, на воинах Советской армии лежит особая ответственность. Вы представляете и олицетворяете Страну Советов. По этому поводу установка была такая: руки держать подальше от трофеев, ширинку зашить наглухо и вообще блюсти моральные принципы. В этот момент во мне окрепла решимость никогда больше не развешивать уши. Я и раньше был тертый калач, палец в рот не клади, но где-то в глубине сидела, видимо, какая-то вера. В Кракове я понял, что треп про Родину и Суворова с Кутузовым -- это для отвода глаз. Офицерье обжиралось и опивалось, генералитет гнал домой вагоны с трофейным барахлом, на нашу долю были наркомовские сто грамм и чистота идеи. Странное дело, но раньше я был, так сказать, восприимчив к пропаганде: убей немца, все девки будут ваши. Байки про светлое будущее мимо ушей пускал, а в это верил. Еще, что греха таить, был убежден в нашей русской исключительности. Мы, русские, самые отважные, щедрые, справедливые, одно слово -- самые. В Кракове я протрезвел, словно пелена с глаз слетела, понял, что Бог и Родина думают только про тех, кто сам о себе заботится. Прежде штабную сволочь гордо презирал, теперь пришел к выводу, что надобно найти место потеплее, чем рядовой артиллерист. Тем более, после ранения. Схлопотал я его только мы в Германию вступили, в Силезию. Был за это награжден медалью За боевыезаслуги, мне присвоили сержанта. На гражданке мое ранение тоже сыграло положительную роль, но про это позже. Пока было больно. Осколок вражеского снаряда попал мне в ляжку, но кость не была задета, меня наскоро заштопали и через пару месяцев выписали из госпиталя. Я стал к месту и не к месту провозглашать, что учился в университете и немецким владею. Это было преувеличение, но кое-как объясниться я, действительно, мог. Со вступлением в Германию это умение ценилось. В июне или июле 45-го меня забрали в штаб бригады, стали использовать как переводчика. Я отъелся, набрался наглости, да и немецкий мой от практики стал улучшаться. В это время я сошелся близко с интендантами, понял, что общее к ним пренебрежение происходит от черной зависти. Эти ребята знали лучшую сторону войны. В смысле жратвы, выпивки и прочего комфорта. Я зачастил к ним. Кончилось тем, что веселый интендант из Днепропетровска Саша Полещук очень меня полюбил и в удобный момент откупил от начальства.
-- Как так откупил?
-- Очень просто, выцыганил, выменял. Начштаба ему поначалу отказал, но Саша стал набавлять цену. Разгорелся торг, в результате которого я попал в интенданты. С окончанием войны мы какое-то время стояли в Берлине. Кругом шел грабеж и гудеж, про которые рассказывать неохота.
-- Михаил Иванович, ты что конкретно имеешь в виду?
-- Я по природе человек мягкий, к насильственным действиям не склонен, до сих пор с женским полом всегда договариваюсь на взаимовыгодной основе. В то время обстановка часто складывалась весьма неприглядная. Воины-освободители, не все, но многие, врывались в немецкие дома с автоматами в руках и забирали все, что им приглянулось. Несмотря на приказы и даже расстрелы. Я лично у людей никогда ничего не трогал, в брошенных домах или помещениях -- другое дело. Хочешь верь, хочешь не верь. Мне такие вещи не по нутру, да и необходимости не было. В нашем распоряжении, как интендантов, было достаточно имущества с германских складов. Второй элемент победы был в том, что изнасилование немок, а также перемещенных женщин происходило с большим размахом.
-- Ты имеешь в виду, что таких случаев было много?
-- Ты меня, паря, в разговор втягиваешь, который мне вести категорически неохота. Могу только подтвердить, что попадавшимся бабцам пощады не давали. Я лично статистики не вел, но недавно кто-то из фронтовых друзей упомянул, что в западной прессе ходит такая цифра: советские воины-освободители совершили в Германии два миллиона изнасилований. Одним словом, поганая фашистская порода была улучшена вливанием нашей крови, точнее, спермы.
-- Так им, сукам, и надо, -- вдруг вырвалось у меня. -- Что они у нас понаделали, виселицы, газовые печи, Бабий Яр. Они не люди. Это на них надо было атомную бомбу сбросить.
-- Где ее было достать в то время, она у американцев появилась только летом. Но ты не горюй, союзники Дрезден все равно стерли с лица земли, да и в от Берлина мало что осталось. Да, про это лучше не вспоминать. Освенцим очень близко от Кракова расположен. Мне там побывать не довелось, а кореш мой был. Говорит, три дня после этого есть не мог, только пил. И на жизнь стал мрачно глядеть. Надо и не надо повторял: Из всех скотов человек -- самый зверский. В общем, понимай, как хочешь. Но к делу. Осенью мы получили приказ о передислокации в австрийский город Линц. Одного офицера в моем сопровождении командировали вперед -- место приготовить.
-- Михаил Иванович, Линц у меня с Гитлером ассоциируется, -- проявил я свою эрудицию. -- Он вроде бы там в школе учился, а, будучи у власти, собирался музей построить. С образцовой нацистской живописью. Могу конечно ошибаться.
-- Вот ведь наваждение, ети его мать! Что фюрер имел отношение к городу, это вы на всю жизнь схватываете, но больше ничего. Бетховен Восьмую симфонию там сочинил, это по боку, Гете, проходил ты такого автора, писал про прекрасных дев Линца, этого никто не помнит, композитор Брюкнер там родился, ну и хер бы с ним. Гитлер -- вот что важно.
-- Я беру назад свое неосторожное замечание.
-- Ох, уж это мне современное тяготение к грязи, к безобразию, к говну. Гитлер действительно хотел построить новый Линц, который со временем затмил бы Вену, но город от этого хуже не становится. Фактически мы стояли не в самом Линце, а в его северном пригороде Урфаре, расположенном на левом берегу Дуная, который разделял нашу зону оккупации от американской. Урфар этот весьма живописный, чистый, как все у немцев, но, как и Линц, крепко пострадал от бомбежек -- из-за находившихся вблизи химических заводов. В первый день я от нечего делать пошел прогуляться, забрел на берег реки. Вижу: сидит на земле бравый старшина, Герой Советского Союза, схватился за голову и плачет в голос. Мужик здоровый, лет тридцати, изрядно пьяный, время от времени поет одну ту же песню:
Не воруйте,
Не блядуйте,
А ведите хорошо.
Дойдет до этого места и остановится, потом опять затянет. Я подсел с сочувственным лицом, думаю, у человека личная потеря. Спрашиваю, что случилось. Приказ, отвечает, получил, завтрашнего числа отправляться на советскую территорию. Я и ляпни: что в этом плохого? Он на меня посмотрел, как доктор на безнадежного больного: Я, милок, здесь провел лучшие дни своей жизни, такого никогда больше не будет. Стали мы проживать в городе Линце. Выделили нам какую-то небольшую фабрику, во дворе оказалось много стройматериалов, их раньше завезли. Вроде бы начальство собиралось строить большой армейский склад, но точное назначение объекта держалось в секрете. Так или иначе, несколько месяцев никто из строителей не появлялся. Между тем, местные жители, испытывавшие большую нужду в этих самых материалах, буквально истекали слюной. По славянскому обыкновению добро это было свалено под открытым небом, у всех на виду. Туземцы просто слюной истекали, ежедневно нас осаждали: продай двутавровую балку или еще какое-то железо, доски и планки тоже ценились. Они приносили и раскладывали всяческие дары: коньяк, вино, колбасы, сигареты. Полещук поначалу отнекивался: добро не мое, скоро приедут хозяева, тогда спросите, но время шло, металл ржавел, сердце не камень. Решили для пробы реализовать одну партию: мол, запасов большой и не будет заметно. За первой продажей последовала вторая, скоро спустили все до последней щепки. Через некоторое время объявился прораб. Мы с ним поговорили по душам, выпили крепко, пригласили в долю. Я одну вещь хочу сказать. Ты не думай, что я уклоняюсь от моральной ответственности. Я, брат, тоже не пальцем деланный, про свободу воли проходил. В интенданты подался не потому, что меня политрук надул насчет польских девок, а по той причине, что сделал выбор идти по линии разумного эгоизма. Эпизод с политруком был шок, но каждый отвечает за себя.
-- Михаил Иванович, я тебя ни в чем не подозреваю.
-- Кто тебя знает. Может, это я сам сомневаюсь. Итак, прораб оказался свой в доску. Мы продолжали исполнять свои обязанности. Подмазали кого следует в механизме победоносной армии -- получили новый комплект материалов. Пока суд да дело начальство совсем похерило идею со строительством склада (по другим слухам, это был мост). Пришлось и новый завоз спустить туземцам. На этом деятельность наша не прекратилась. Имея в своем распоряжении деньги и транспортные средства, мы погрузились в местную коммерцию. По подсказке наших австрийских партнеров куда-то ездили, что-то покупали, привозили и не распаковывая продавали с прибылью. Так продолжалось год с лишним. За это время мы вкусили европейской цивилизации полной мерой: рестораны со скрипачами, изысканная жратва с правильным вином к каждому блюду, расторопная обслуга, тонкое белье и хорошее мыло, одним словом, роскоши неслыханные для нас в родной стране. Ну, натурально, и немочки. Не соврал геройский старшина. Никогда после не жил я так вольготно, так беззаботно. Толкуй мне после этого про ностальгию.
Расставаясь с Михаилом Ивановичем, мы, как водится, обменялись телефонами, пообещали поддерживать связь, не терять друг друга из виду, но из таких вещей редко что путное получается. По возвращении в Москву я ему не звонил, он тоже не возникал. Летом я поехал на Украину, в Днепропетровск навестить теток. Там я вспомнил про Михаила Ивановича и постановил непременно с ним связаться. Повод был вот какой. Я пошел с визитом к одной родственнице, которую звали тетя Рахиль. Она была дочкой бабушкиной двоюродной сестры, кем точно она мне приходилась, я никогда вычислить не мог, я не Паустовский. Рахиль была женщина лет под шестьдесят, очень живая и гостеприимная, кстати сказать, учительница математики. Когда я появился у нее в тесной квартирке на улице Короленко, у нее была в гостях какая-то незнакомая дама, примерно такого же возраста, как Рахиль, одетая несколько старомодно, но изысканно. Все сочеталось, по цвету и по форме. Дама почти сразу откланялась. "Фаничка Розенберг замечательная женщина, -- сказала Рахиль, -- прекрасный доктор, отоларинголог, наверно лучший в Днепре". "Она одета очень элегантно, -- вставил я. -- Как в кино". "Ты заметил? -- обрадовалась Рахиль. -- Фаничка из очень культурной семьи. Ее родители до революции были богатые купцы, но придерживались прогрессивных взглядов, давали деньги революционерам. В пятом году, когда в городе шли бои на баррикадах, они устроили у себя домашний госпиталь и выхаживали раненых. Фаничка и ее брат при советской власти пошли в комсомол, потом в партию. Соломон был военный инженер или сапер, я в этом плохо разбираюсь, он на фронте погиб. Советская власть ей отплатила сторицей. В сорок девятом антисемитском году ее исключили из партии -- за буржуазное происхождение. Которого она никогда не скрывала. После Сталина ей друзья советовали подать на восстановление, она отказалась. Да, много нашему народу пришлось тогда пережить". Рахиль разволновалась, стала вспоминать про другие несправедливости по отношению к евреям. В этом настроении она рассказала историю, которая меня поразила. Дело было во время травли безродных космополитов. В городском суде устроили процесс группы бандитов-налетчиков, в большинстве евреев. Из-за огромного интереса публики в зал суда пускали по билетам. Рахили удалось посетить одно заседание. Рассказ ее был эмоциональный, но не очень связный. Ее особенно поразило, что один из подсудимых был наш родственник Изя Левитин. Он, как и прочие подельники, вернувшись с войны, обнаружил, что его никуда не берут на работу. Они стали грабить богатых людей, нажившихся за время войны. Про это они неоднократно заявляли на суде, открытым текстом. Мол, мы, защитники Родины, никому не нужны, а паразиты живут припеваючи. "Они все были евреи?" -- спросил я Рахиль. "Многие, но не все. Один точно был украинец, Саша Полещук, он в моем классе учился". Рахиль больше не смогла попасть на заседания суда, но слыхала, что их всех расстреляли. Дальше пошел разговор про Бетю, внучатую племянницу бабушки, которая каким-то образом была связана с упомянутым Изей Левитиным. История эта произвела на меня сильное впечатление. Мне очень хотелось узнать побольше, но никаких дальнейших подробностей никто из окружающих не знал. Через пару дней до меня вдруг дошло, что Михаил Иванович упоминал про интенданта Сашу Полещука, и тот вроде бы был из Днепропетровска. Я постановил по возвращению в Москву все это выяснить.
Михаил Иванович искренне обрадовался моему звонку: "Молодец, что звякнул. А я, сукин сын, столько раз решал с тобой связаться, а ничего не сделал. Расхлябанность, свинская необязательность. Конечно, нужно встретиться, какой разговор. Давай прямо сегодня, если ты можешь. Приезжай ко мне, я сижу один, кукую, моя благоверная в экспедиции. Записывай адрес: улица Благуша...
-- Это еще что за зверь?
-- Хорош москвич, Благуши не знает. Раньше целая окраина так называлась, теперь осталась только улица.
-- Я все равно понятия не имею, где это.
-- Метро Сталинская, прости, Семеновская.
Я нашел его легко, всего несколько минут ходу от метро. Дом был старый, солидный, но довольно мрачный. Зато квартира Михаила Ивановича производила совсем другое впечатление: полированная мебель, пол покрыт сверкающим лаком, хрустальная люстра, картины на стенах, ковры. Это было неожиданно, я почему-то подсознательно ожидал чего-то другого, более традиционного и скромного. Заметив мое замешательство, он расплылся в улыбке: "Нравятся хоромы? Это мы только недавно так развернулись, а то все в одной комнатушке ютились. Вон в той, где теперь спальня". "Ты что, соседей на Колыму отправил?" -- ляпнул я и тут же спохватился, что шутка дурацкая. Но Михаил Иванович был в хорошем настроении. Или ему хотелось прихвастнуть. "Это целая история. В семидесятом году, в апреле месяце, я узнал, совершенно неподходящим образом, что существует постановление правительства к двадцатипятилетию Победы предоставить всем ветеранам войны отдельные квартиры. В газетах про это не писали. Мне, веришь ли, в пивной случайный собутыльник рассказал. Я поначалу не был уверен, что это правда. Пошел в военкомат, они подтверждали, что решение такое есть, но поезд ушел, до праздника каких-то две недели и все квартиры распределены. Я, со своей стороны, уже завелся и принял решение, что с них не слезу. Каждый день ходил к военкому, просил, молил, уговаривал, требовал, грозил, что напишу куда следует, и добился. Под Первое мая он мне торжественно вручил ордер на однокомнатную квартиру где-то у черта на рогах. Но я к тому времени набрал вторую космическую скорость, остановить меня было невозможно. "Да вы что -- издеваетесь? -- завопил я. -- Я инвалид войны, я член Союза журналистов, у меня жена кандидат наук, а ты мне однокомнатную квартиру! По закону каждому из нас полагается дополнительная площадь в виде отдельной комнаты". Он мне плачется, что у него за душой ничего нет, а я слушать не хочу: "С такими пораженческими настроениями мы бы никогда Берлин не взяли". Короче говоря, вышло по-моему. Из будущих фондов выделили мне трехкомнатную квартиру. Не к юбилею, понятное дело, но в течение семидесятого года. Летом я эту квартиру путем обмена превратил в две поменьше, куда и съехали мои соседи. Но довольно о земном, пора и о душе подумать. Помоги мне на стол накрыть".
Мы расставили хрустальные рюмки и фужеры, кузнецовские тарелки, после чего Михаил Иванович стал доставать из холодильника чудеса закрытых распределителей: икру, семгу, осетровый балык, карбонат, сервелат, столичную твердую колбасу. После двух быстрых рюмок я пересказал ему услышанное от Рахили. Мой рассказ произвел на моего собеседника впечатление сильное и неожиданное. Вместо веселого гостеприимного хозяина со мной за столом сидел теперь глубоко подавленный человек. Несколько минут прошли в тягучем молчании, потом он глухим голосом предложил помянуть его боевых друзей, что мы и сделали. Разговор совершенно расклеился, мы жевали, время от времени выпивали, наконец, стали говорить про футбол и еще какую-то чепуху. Скоро все это не имело значения, потому что мы безобразно напились.
Проснувшись в состоянии глубоко похмелья, я обнаружил себя на диване, под какой-то кружевной накидкой, одетым, но без обуви. Михаил Иванович храпел в соседней комнате поперек супружеской постели. Было видно, что он рухнул туда, как был. Я некоторое время постоял рядом с кроватью в нерешительности, очень скоро он открыл глаза по собственной инициативе. "Доброе утро, -- сказал он и вскочил, словно оловянный солдатик. -- перебрали мы с тобой, ничего не скажешь. Недосол на столе, перепой на голове. Что делать-то будем?" "Не знаю, -- сказал я, что была истинная правда. -- Тебе виднее". Михаил Иванович прошел к окну и открыл форточке: "Дела у нас такие. Можно отправиться в баню, малость очиститься. Тебе на работу идти надо?" "Сегодня суббота". "В этом случае баня отпадает, народу будет много. Можно на свежий воздух податься, на пленер. Здесь недалеко Серебряно-Виноградные пруды, где на острове..." "...находится городок Баумана, башня 17-го века и бывшая богадельня, где я тружусь. Я имею в виду помещение. Все я про эти места знаю. Что там Петр спускал на воду свой ботик, что...". "Извини, -- сказал Михаил Иванович, -- я понятия не имел. Можно, конечном, в лесопарке Измайловском погулять. Хотя..." Он подошел к окну: "Дождь, обложной. Хочешь не хочешь, придется дома сидеть".
Мы выпили сваренного им крепкого кофе, пожевали из закусок, оставшихся с вечера на столе. Я чувствовал себя разбитым, во рту как эскадрон переночевал. По уму следовало податься домой, отлежаться, может пива попить, одним словом, придти в себя. Я, однако, продолжал сидеть -- в робкой надежде, что мне удастся расспросить его про днепропетровскую историю. Странным образом Михаил Иванович откликнулся сам:
"Ты вот вчера заговорил про Сашу Полещука и все эти дела, но я поддерживать беседу толком не мог, потому как быстро накушался". Мне эта логика показалась перевернутой, но я ничего не сказал. Он, похоже, и не ждал от меня никакой реакции:
-- Я демобилизовался весной 47-го года, пошел на филфак учиться. Существование мое было своеобразное. Официальный источник дохода -- студенческая стипендия, рублей двести в месяц. Или это был другой масштаб цен? Нет, похоже, что все равно двести с небольшим, сумма по тем временам мизерная. Забыл сказать, жилплощадь мне дали на Благуше, в этой самой квартире, только тогда она была коммунальной, комнатенка пятнадцать метров, соседи -- работяги с завода Лепсе. Жил я широко, гудел. Секрет простой: я распродавая барахло, привезенное из Австрии. Мои приятели того времени были молодые люди хорошего достатка. За счет влиятельных пап и мам, хотя точнее будет сказать -- пап. Время мы проводили с большой приятностью. В хороших московских кабаках того времени -- Гранд Отель, Метрополь, Националь, этот я особенно любил -- сохранилось много дореволюционного шика. Там еще оставались повара, официанты и мэтры, которые знали, как ублажить хорошего клиента. Трудящийся люд эти заведения не посещал: не мог себе позволить, да это, кроме того, считалось неподобающим. Нас это не волновало. Для меня продолжалась сладкая жизнь, как в Линце. В университете я не напрягался, но все равно преодолевал все сессии. Тем боле, что фронтовикам двоек не ставили. Довольно скоро у меня кончились простые предметы для продажи: тряпки, аккордеоны и все в таком роде. Дошла очередь до драгметаллов и каменьев. Когда ты идешь в торгсин, в скупку, с небольшими ценностями -- ты никому не интересен. Если же несешь вещи посолиднее, скоро попадешь на заметку. Я это понимал и туда ничего серьезного не носил. Но там постоянно отирались барыги, которые скупали горячие предметы. С одним из таких я связался, не понимая по наивности, что он давно на крючке у мусоров. Я попался, когда часы и прочая мелочь кончилась и в дело пошли монеты и камешки. Чекисты прихватили меня с подачи этого барыги по клике Соболь по заведенной рутине. Взяли меня мусора, менты, но тут же словно из-под земли вырос приятный, обходительный человек в штатском, по имени Вячеслав Александрович: Ай-я-яй, Михаил Иванович, как же нескладно получается! Вы только представьте что произойдет, если в университете узнают? И далее в том же миноре. Одним словом, предложил сотрудничество. Ничего особенного, просто сообщать про времяпровождение моих университетских приятелей: один -- сын маршала авиации, у другого -- папаша завотделом ЦК. Я оцепенел, какой уж был циник, но к такому повороту сюжета не был готов. Вячеслав Александрович не торопил. После долгих раздумий я решил спросить совета у Наташи, своей тогдашней пассии. Она посредством мамочки, дворянского происхождения и косметички высокого класса, вращалась в привилегированных кругах, усиленно интересовалась культурой. Наташа знала иностранные языки, а также зарубежную литературу. Когда я выложил ей свою моральную дилемму, она сразу заявила: И думать не моги лезть на рожон. Плетью обуха не перешибешь. Не ты первый... Впоследствии стали у меня сомнения возникать, не причастна ли она сама, в тот же момент было не до того. До сих пор толком не знаю, мучительная неизвестность. Одним словом, я согласился. Скоро обнаружил, что обязанности сексота совсем не трудные. Все происходило буднично. Время от времени мы встречались с Б. А. на конспиративных квартирах, были такие в распоряжении МГБ, он задавал вопросы, я отвечал.
-- Какие вопросы? -- не удержался я.
-- Ничего страшного: где встречались, кто был, что ели-пили, про что шел треп. Мои знакомые говорили по большей части про материальные приобретения или сплетничали. Кто с кем, кто кого... Про политику речь не заходила, анекдоты были как на подбор сусальные. Он слушал, записывал, иногда давал мне деньги. Суммы не чрезвычайные, но все равно набегало побольше, чем стипендия.
-- На кой ему нужна была такая бесполезная информация?
-- Почем я знаю? Чтоб был порядок, наверно. Раз у них такие важные папаши, за ними полагалось следить, собирать компромат. Мало ли что, придет время -- может пригодиться. Вот и все. Я при этом не испытывал ни стыда, ни удовлетворения.
-- Лермонтовская ситуация.
-- Михаил Юрьевич в гусарах служил, не в Третьем отделении.
-- К добру и злу постыдно равнодушны...
-- В начале поприща мы гибнем без борьбы. Не зря нас в школе учили. Хм... Перед опасностью позорно малодушны, а перед властию презренные рабы... Выпьем за среднее образование. Самое время.
Мы выпили, он тут же налил по второй. "Начинается", -- подумал я и ошибся. Только мы проглотили эту рюмку, как Михаил Иванович продолжил:
-- Ты уж меня извини великодушно. В моем предыдущем рассказе была допущена неточность. Я, ети его мать, столько лет провел я в психологическом подполье, что язык сам собой выговаривает вранье. Даже когда нет такого намерения. Потому как мы с тобой некоторым образом повязаны.
-- Михаил Иванович, ты куда, собственно, гнешь?
-- Сейчас поймешь. Происхождение изделий из драгметаллов, на которых меня прихватили, было не из Германии или Австрии, а поближе. По этой причине я и согласился сотрудничать с Вячеславом Александровичем. Уж очень боялся, что он глубже копнет.
-- Копнул?
-- Нет.
-- А почему?
-- Хрен его знает. Не догадался или поленился. Если бы копнул, последствия были бы самые серьезные. Даже сегодня, много лет спустя, у меня язык с трудом поворачивается это обсуждать. Теперь слушай. После демобилизации я первое время поддерживал связь с Сашей Полещуком. Потом переписка заглохла, как вдруг стук в дверь и входит Саша, а с ним твой родич Левитин Изя, с которым я был немного знаком в Германии. Майор Левитин, начальник полковой разведки, был личность легендарная. На фронт попал юнцом, с первых дней проявил фантастическую, безрассудную храбрость. То ли он по натуре был такой, то ли антисемитизм сыграл роль. Сам знаешь, какое отношение тогда было к избранному народу: евреев на фронте не найдешь, остановим немца-гада у ворот Сталинабада и прочее. Так вот, Изя, возможно, хотел доказать, что евреи умеют воевать не хуже других. Или даже лучше. В 44-ом его представили на получение геройской звезды, но в последнюю минуту командир дивизии его из списка вычеркнул. За то якобы, что майор ходил в трофейной шинели, которую не снял вопреки личному приказу. Левитин приказом действительно пренебрег. Стояли холода, других шинелей на складе не было. Я подозреваю, что не будь шинели, нашли бы к чему придраться. Между тем других наград у него было много. Так вот, после демобилизации и Полещук, и Левитин пережили не очень приятные мгновенья, хотя Изе пришлось хуже. На фронте они были важные шишки, командовали людьми, распоряжались их жизнями, а на гражданке стали нули без палки. Молодым по возрасту, без связей, им было не на что рассчитывать. Основная волна демобилизации уже прошла, на фронтовиков смотрели как на досадное недоразумение. Куда ни ткнутся, везде волокита, приходите после дождичка в четверг. Изя хотел учиться -- не берут, пропало его свидетельство про окончание школы, все архивы сгорели. Плюнул, устроился, по большому блату, в сапожную артель -- там хотя бы можно было что-то заработать. Полещук поступил снабженцем в универмаг, где им помыкали мелкие сошки, которых он на фронте в ординарцы не взял бы. Нашлись еще фронтовые друзья в подобном положении. Короче говоря, они не стали плакаться друг другу в жилетки, а сколотили разбойничью шайку, очень удалую.
-- Опять литературные влияния.
-- Какие?
-- Пушкин: Дубровский. Гоголь: Повесть о капитане Копейкине. Не находя справедливости у властей, геройские личности прибегают к разбою.
-- Хм, интересно. Дело у них было поставлено крепко. Полещук планировал и готовил операции, Изя командовал на месте. Специальность шайки были тузы торговли, обслуживания и мелкой промышленности. У этой публики было до хрена наличняка и ценностей, в то же время жаловаться милиции им было не с руки. В самом деле, кому охота заявлять, что у него забрали кило золота, полмиллиона рублей, дюжину бриллиантов. Бедняги страдали молча. Фронтовики действовали с выдумкой, с размахом. У Полещука была картотека, очень детальная, он покупал информацию у домработниц и полотеров, подсылал своих лазутчиков, словом поставил предприятие на солидную основу. На дело выезжали в грузовике МГБ, что стоило тридцать тысяч за ночь. По городу стали гулять легенды. Например, что однажды, из-за неверной информации, они ворвались к какой-то бедной женщине. Обнаружив ошибку, извинились и дали ей десять тысяч.
-- Советские Робин Гуды. Это было на самом деле?
-- Откуда я знаю. Я с ними оперативных деталей не обсуждал.
-- Как так?
-- Очень просто. Каждый знал свое дело и не лез в чужие. Полещук предложил мне реализацию товара, я с готовностью согласился. Мне было лестно, что такие мужики хотели со мной дело иметь. Как они добывали барахло, которое я получал, меня не касалось. Я уверен, я был одни из нескольких сбытчиков. Обычно мне приходило письмо или открытка, где шифром указывалось место встречи: каждый раз новое и всегда не в Москве.
-- Шифром?
-- А ты думал -- открытым текстом? Система была простая, но довольно надежная. Саша мне вручил три бумажки, которые полагалось хранить в разных местах. На первой было такой список: Харьков - 1, Бологое -- 2, Киев -- 3 и т.д. Вторая бумага: 1 -- Белгород, 2 -- Славянск и дальше в таком же роде. Наконец, третий список выглядел так: январь -1+2, февраль +4+1 и т. д. Работало это очень хорошо. Я получал послание, где должен был отыскать географическое название и дату, но не ту, которая в самом начале. Например, Бологое и 6 февраля. Первый список давал мне цифру 2, под которой во втором списке значился Славянск. 6 + 4 давали мне 10-ое марта (февраль + 1). Местом встречи в указанном населенном пункте всегда был центральный почтамт, если такого не имелось, тогда киоск Союзпечати на вокзале. Работала эта система, как часы, расколоть ее было трудно, поскольку бумаги никогда не хранились в одном помещении, а по отдельности каждая из них ничего не значила. Вот и все. Они продержались больше года, потом их взяли, устроили шумный процесс, где ребята вели себя очень достойно и не скрывали своих мотивов. Я узнал, лег на дно. И вот в это самое время меня прихватили менты и сдали Вячеславу Александровичу. Можешь представить, какого страха я натерпелся. По счастью, он не заподозрил связи.
-- И ты еще не сразу согласился?
-- Я сам до сих пор удивляюсь своей наглости. Когда он пригрозил мне университетским начальством, до меня дошло, что он связи с днепропетровским делом не видит, он, скорее всего, про это дело вообще не знал. Молодой я был, одно оправдание. Ребята получили по четвертаку, поскольку смертной казни тогда не было. Потом их все равно пришили.
-- Как так?
-- Нашли сволочи лазейку. Смертную казнь отменили в мае сорок седьмого года, заменили на 25 лет, но 12 января 1950 г. восстановили для шпионов, подрывников-диверсантов и изменников Родины. Как я понимаю, ребят пересудили в пятидесятом, пришили политику. Точно не знаю, но, думаю -- диверсию.
Михаил Иванович замолчал. Прошло довольно много времени, он молчал. Я не выдержал:
-- Дальше что было?
-- Много чего было, всего не расскажешь.
-- Нет, все-таки. Я так понимаю, ты не остался в тисках у этого Вячеслава Тимофеича.
-- Александровича. Это правда, не остался. Ладно, хрен с тобой, расскажу, исповедаюсь, так сказать. Никогда в жизни ни с кем не делился, но, видимо, на все бывает первый раз. На третьем курсе я сильно изменился. Непривычно так про себя говорить, но это правда. Осенью только начались занятия, как я стал задумываться над своим положением. Что делаю, как живу и, самое главное, как буду жить дальше. Прелести Националя и Гранд Отеля вдруг поблекли, даже показались смешными.
-- Может потому, что средств на это больше не было?
-- Не угадал. Все это время я был при деньгах. Продавал ценности, теперь мне было некого бояться. Плюс летом, находясь в Сочи, изрядно в карты выиграл. Связался с шулерами, целая компания, как в Игроках у Гоголя, и играл очень счастливо. Иными словами, мы освобождали доверчивых курортников от их накоплений. Но это история второстепенная, поэтому я детали опускаю. Вернулся я в Москву, стал посещать университет, послали нас, как водится, на картошку. Станция Серебряные Пруды по Павелецкой дороге, совхоз. Местность утопает в непролазной грязи, деревни вокруг нищие, как у Плюшкина, даже электричество не проведено. От всей этой картины стало мне тошно. Наши ресторанные эскапады, весь мой образ жизни, особенно приятели мои из советской золотой молодежи -- все это вдруг показалось никчемным, карикатурным.
-- Зато ты, небось, русского мужика возлюбил. По давно установившейся традиции.
-- Этого не припомню. Водку с представителями народа распивал, это признаю. Мужички были обыкновенные, речь сдобрена матом до потери смысла, одежда грязная, глаза рыскают по сторонам на предмет, чтобы стащить. Я на такие образы не очень умиляюсь. Однако по возвращении маршальские и цековские сынки стали меня раздражать.
-- Потому что плесень.
-- Термин этот позднее появился, в середине пятидесятых.
-- Мне почему-то кажется, что у тебя внешний толчок был, поворотное событие.
-- Ничего такого я не припомню. Что хотелось поскорее из этой грязи выбраться, так это точно. Москва оттуда представлялась сказочным царством, чудом цивилизации. Каждое утро перед выходом на работу мы долго не хотели вставать с нар, и кто-нибудь обязательно издавал вопль: Поедемте в Москву! Эти заунывные крики помню отчетливо, что же касается поворотных пунктов, извини.
-- На нет суда нет.
-- Хотя погоди, возможно ты не совсем неправ. Был один случай. Надо тебе сказать, что наряду с разливанной грязью и тяжелой работой были там и не столь мрачные моменты. Студентов разделили на две рабочие категории: одни собирали картошку из борозды в мешки, другие были грузчики. Я попал в число последних. Мы нагружали машину мешками в поле, потом ехали на склад, где ссыпали картошку в закрома. Водители были тоже московские, но не студенты, а труженики автопредприятий. Очень часто в течение дня шофер вместо того, чтобы ехать на склад, заворачивал в деревню, где мы сбрасывали мешки у какого-нибудь дома. Выходил мужик и молча совал водителю деньги, тот делился с нами.
-- Из чувства врожденной справедливости.
-- Снова интеллигентская ирония. Шофер нам отстегивал, чтобы мы, становясь соучастниками, не могли на него донести. Полученные таким образом средства мы благополучно каждый вечер пропивали. По установившейся национальной традиции водки всегда закупали меньше, чем собирались выпить. В результате поздно вечером обязательно отправлялись за добавочными бутылками. Ехали на машине, дороги не было, дули прямо по полю, которое такие же, как мы, чумаки, избороздили колеями. В одну из таких экспедиций я отправился со студентом из моей группы по имени Толя, фамилии не помню. Я, как старший, уселся в кабину с шофером, Толя полез в кузов. Мы благополучно добрались до деревни, где подъехали прямо к дому продавщицы, приобрели несколько бутылок, одну тут же распили и отправились назад. Возле общежития нас встретила толпа жаждущих, и пьянка возобновилась. Через некоторое время кто-то спохватился: А Толя где? Выяснилось, что при нашем возвращении он из кузова не вылезал. Поехали назад по развороченному грузовиками полю. Видим, стоит впереди машина с зажженными фарами и тоже остановились. Это была другая компания, которая возвращалась из поездки за спиртным. Каким-то чудом они углядели на своем пути нечто необычное и затормозили. Это был наш друг Толя, который на особенно злом ухабе вылетел из кузова и заснул в колее. По пробуждении он оказался вполне боеспособным и тут же немного выпил, не вполне понимая, что был на волосок от смерти. На меня это происшествие подействовало неожиданно сильно. Мне водка больше в горло не лезла, я отправился в барак, улегся на нары и долго не мог заснуть. Смерть по пьянке в полевой рытвине показалась мне обидной, бессмысленной, возмутительной. На войне ты сживаешься с мыслью о подстерегающей смерти, но здесь? Я понимаю, что философски меня легко опровергнуть, но тогда, повторяю, этот случай меня поразил, надолго выбил из равновесия.
-- А говоришь не было внешнего толчка.
-- Видение Толи в борозде меня долго преследовало, спать по ночам не давало, но какое влияние оно оказало -- дело темное. Как бы то ни было, поведение мое после картошки претерпело изменения. Я остыл к гулянкам, стал посещать лекции, готовился к семинарам, даже делал утреннюю гимнастику по радио. Преподаватель Гордеев: поставьте ноги на ширине плеч, руки на бедрах, начинаем приседания, шаг на месте. А теперь переходим к водным процедурам. И я послушно омывался холодной водой.
-- Помогало?
-- Лучше, чем ничего. Примерно в это время прекратилась моя связь с моим патроном из МГБ. Я ему сообщил, что из-за академической загруженности со своими подопечными приятелями почти не общаюсь. Он поворчал, потом, видимо, проверил через других осведомителей, что так оно и есть, и потерял ко мне интерес. Я смог сосредоточиться на получении университетского диплома. В то время это мне казалось особенно важным. Меня распределили в некий почтовый ящик, где был нужен мой немецкий. Ящик этот был отдел, на самом деле институт, зарубежной научно-технической информации, когда-то он был при Совинформбюро, теперь при ТАССе, впоследствии его передали в Академию наук. В мое время у него было одно важное преимущество: он находился в центре, на улице Огарева. Работы было много: из Германии после победы вывези все, что представляло хоть какую-то ценность, в том числе оборудование. Его часто отгружали целыми заводами. По этой причине нужно было переводить с немецкого горы технической документации. Я сразу обнаружил, что выполнять свои обязанности не могу. Мне дали переводить документацию для каких-то станков, я открыл текст и понял, что абсолютно не понимаю смысла. Некоторые слова я знал, главным образом предлоги и глаголы, за остальными приходилось лезть в словари, но это мало помогало. Возможных значений было несколько, но для меня они все были равны, т. е. одинаково непонятны. Это было обидно, даже оскорбительно, но помощи ждать было неоткуда. Мои коллеги были такие же филологи, абсолютно и безнадежно безграмотные в технической терминологии. Мне посоветовали брать те значения, которые мне нравились лично, все равно не угадаешь. Да это и не так важно, потом редактор поправит. Я не знал, что делать. Можно было, конечно, гнать чернуху, как все. Редакторы были такие же беспомощные. Некоторые имели техническое образование, но чаще всего в другой области. Или, еще хуже, учились в ВУЗе бригадным методом. По этой причине они ограничивались тем, что только слегка выправляли текст, тем более времени им давали мало. Мне почему-то все это показалось неприемлемым. Я взбунтовался.
-- Забастовку объявил?
-- При социализме таковые невозможны -- социальная база отсутствует. Нет, я поперся к начальнику и выложил все, что у меня накипело. Был он мужик сильно за пятьдесят, очень вальяжный, образование -- неоконченное среднее. Войну провел политработником, раньше был большой аппаратчик, чуть ли не секретарь обкома. Вернуться на старую работу не смог, потому что в Германии проштрафился. Мы не знали подробностей, но думаю, что слишком много награбил, не по чину. По этой причине приземлился в нашей организации. Он мне обрадовался, словно я пришел его из долговой тюрьмы вызволять. "Голубчик ты мой, ты попал в самую точку. Ты не можешь себе представить, сколько жалоб поступает на нашу продукцию. Что ты предлагаешь?" Мои предложения не шли дальше простого здравого смысла. Прежде, чем давать перевод филологу, пусть материал просмотрит инженер с некоторым знанием языка, сообразит про что речь, даст ему направление. Странным образом, это было принято. Начальник привлек несколько знающих мужиков, дело немного улучшилось. Моя карьера покатилась, как по рельсам. Начальник сделал меня своим замом и свалил на меня большую часть своих повседневных обязанностей. Он меня всюду рекламировал: у этого парня фронтовая хватка, он далеко пойдет. Меня приняли в партию, в Союз журналистов. Передо мной открывались перспективы. Шли разговоры о посылке на работу в корпункт ТАСС за границей. Потом мне приснился сон.
-- Михаил Иванович, да ты визионер!
-- Ты слушай про жизнь человеческую, пригодится. Мне приснилось, что я прихожу к себе домой, а там Саша Полещук. Я бросаюсь к нему обнять, а он сидит передо мной на стуле, курит папиросу и ничего не говорит, только смотрит. Когда я проснулся, у меня горели уши. Неужели я такая тля, такая сука? Я стал задуматься над своей жизнью, иногда до отчаяния, и в конце концов, не сразу, сочинил план.
-- Какой план?
-- План действий. Первым делом, я решил добыть ксиву, чтобы можно было не работать. Я оформил инвалидность. Было это не просто, но по счастью отыскался мой медик из Германии, дал очень практические рекомендации. Одним словом, через год с хвостиком у меня была инвалидность второй группы. Я стал готовить свой уход с работы.
-- Михаил Иванович, но ведь это копейки! На такие деньги жить невозможно!
-- Спасибо, что сказал. Главное дело было иметь официальную отмазку.
-- Ни хрена не понимаю! Какую отмазку?
-- Со справкой об инвалидности я мог на законных основаниях не состоять на службе. Раз государство платит такую пенсию защитнику родины, следовательно, на нее можно жить.
-- Но прожить все равно нельзя!
-- Что ты ломишься в открытую дверь, я сие и без тебя знал. Не забудь, что я был теперь администратор, зам начальника, и кое-чему научился. Знаешь, что такое безлюдный фонд?
-- Слово слышал, но никогда толком не понимал.
-- Это деньги на оплату внештатных сотрудников. Ты отдаешь некоторые работы на сторону, но этот не фонд зарплаты, под безлюдный фонд не полагается штатных единиц. Теперь понял?
-- Что такое этот бездушный фонд понял, только тебе что от этого?
-- Эй, в наше время наивный все равно, что глупый. Я поначалу тоже был такой, но очухался, сообразил, что в руках умного человека этот фонд может быть очень и очень полезен. Ты слушай. Поначалу я давал внештатные работы каким-то людям по рекомендации, главное, чтобы переводили как следует. Скоро до меня дошло, что так не годится. Я стал работать на будущее. В других организациях тоже имеются подобные фонды, но они, как и я, должны отдавать их на сторону. Словом, налицо были условия для взаимовыгодного сотрудничества.
-- Погоди, но что если эти твои напарники не могли делать приличных переводов? Они же тоже были администраторы, или в этом роде.
-- Кого это колышет? Я давал ему перевод, к примеру, на тысячу старыми, он за семьсот нанимал интеллигентного негра, и все были довольны. Одним словом, когда я свалил из ТАСС по причинам ухудшения здоровья, у меня был круг нужных людей.
-- Но какой им был смысл продолжать с тобой сотрудничество, когда ты сам уже не распоряжался деньгами?
-- У нас установились крепкие деловые связи. Они знали, что я не подведу с качеством, и, главное, они всегда получат свой бакшиш. Я переводил сам и еще больше занимался подрядами. Получал перевод и раздавал неграм.
-- Неужели так много переводов с немецкого, что на них жить можно?
-- Кто тебе сказал, что я с немецкого перевожу? Я давно на английский перешел. Такие дела. Конечно, бывают и тощие времена, когда приходится лапу сосать.
Заметив у меня на лице скептическую усмешку, он добавил:
-- Ты не гляди на эту обстановку. Это, когда на нас квартира свалилась, я свои заначки распотрошил. Которые на черный день держал.
Было видно, что Михаил Иванович устал. Он перевел дыхание и задал вопрос, которого я не ожидал: "Ты писательством не балуешься?"
-- Да нет, -- соврал я без запинки. -- Не приходилось.
-- Жизнь моя получилась... извилистая и, я думаю, небезынтересная. Попадись толковый писатель, мог бы ее пересказать. Как Лесков Николай Семенович. У него есть персонаж, очарованный странник. Который всю жизнь погибал, и никак не мог погибнуть. Но это так, к слову пришлось.
* * *
Михаила Ивановича, думаю, давно нет в живых. Через много лет, проживая в другой стране, не в Австралии, я вдруг решил эту историю записать. Без претензий на Лескова, которого высоко ценю.
Кресскилл, Нью-Джерси, 18 ноября 2003 г
20
? Copyright 2003 by Vitaly Rapoport. All rights reserved.