День с утра выдался суматошный, нервный. Не успели сесть завтракать, как жена обнаружила пропажу ключей от машины и дома. Вроде бы они должны были быть внутри, но отыскать их не удавалось. Настроение было подпорчено. Когда некоторое время спустя человек из Федекса доставил картонную коробку средних размеров, я рассеяно расписался у него на доске и стал открывать посылку. Уже наполовину вспоров картон, сообразил, что ничего в последнее время не заказывал. Я прислушался, внутри ничего не тикало. Ладно, подумал, где наша не пропадала. В коробке я обнаружил нечто неожиданное: запаянный в пластик телефонный аппарат. Массивный, темно-зеленый, он напоминал военные полевые телефоны военных лет -- с тем отличием, что снаружи не было ни проводов, ни отверстий для их присоединения. Сделан он был из металла, с правой стороны была примкнутая к корпусу телескопическая антенна на шарнире. Я поставил ее вертикально и вытянул до конца. Трубка помещалась в зажиме, требовалось некоторое усилие, что бы ее снять. Я снял, послушал -- глухо. Снаружи аппарат был гладкий, сплошной: ни наборного диска, ни кнопок. Я еще раз заглянул в коробку в надежде найти накладную, упаковочный лист, инструкции -- ничего.
Не зная, что делать с этой штуковиной, я поднялся в свою комнату, поставил ее на письменный стол и стал размышлять. Что это: рекламная кампания? Некая фирма начала производство аппаратов, стилизованных под армейские, и рассылает их в расчете создать спрос? Или кто-то меня разыгрывает? Исчерпав возможные догадки, я остался ни с чем. Только сел к компьютеру, как аппарат загудел. Это был именно не звонок, а то, что называют зуммер. Сняв трубку, я сказал: Hello. Ответа не было, но линия явно была живая: отчетливо слышались статический треск и слабый гул. Icannothearyou. Ничего. Я продолжал ждать. Раздалось несколько щелчков, потом высоко тона гудок, beep. Hello, -- сказал я обнадежено. На другом конце ответили по-русски: Виталий Нахимович?
За двадцать с лишним лет жизни в Америке по отчеству меня называли всего несколько раз, разве что люди только из России. Интересно, подумал я, вслух ответил: Он самый. С кем имею честь?
-- Поскребышев беспокоит. Особый сектор ЦК.
-- Александр Николаич?
Разыгрывают мерзавцы, подумал я с раздражением. Поскребышев, личный секретарь Сталина на протяжении трех десятилетий, пережил своего хозяина, но умер где-то в шестидесятых. В любом случае сегодня ему бы было далеко за сто.
-- Вы помните меня по имени-отчеству, это приятно.
-- Чем могу служить?
-- Генеральный поручил соединить его с вами. Если вы, конечно, не возражаете.
-- Товарищ Поскребышев, Александр Николаич! При всем уважении давайте все же придерживаться фактов. Товарищ Сталин отдал Богу душу в 53-ем году, вы сами лет на десять позднее...
-- На двенадцать.
-- Прошу прощения за неточность, но все равно. Поэтому давайте начистоту. Что вам собственно от меня нужно?
-- Виталий Нахимович, я вашу реакцию понимаю. Понимаю очень даже хорошо, как человек медицинской профессии и как коммунист со стажем 48 лет. Могу вас заверить, никакого обмана или розыгрыша здесь нет.
-- Тогда, будьте так добры, объясните, что происходит. Я лично не верю в спиритизм и прочее мракобесие.
-- Спиритизмом здесь и не пахнет.
-- А чем пахнет? Объясните -- Христа и Карла Маркса ради!
-- В том-то и дело, что объяснить я вам это не могу... не имею права. Особенно по беспроволочному телефону. Могу только сообщить, что наш с вами разговор стал возможен благодаря эпохальным достижениям советской науки, благодаря работам, начатым еще во время войны по личному указанию Генерального.
Я не знал, что и подумать. В тоне моего собеседника было столько искренности, что у меня язык не поворачивался назвать его мистификатором. Тем более, что пока от меня ничего не требовали.
-- Я ваше объяснение принимаю. За неимением лучшего. Итак, товарищ Сталин хочет со мной говорить?
-- Пожалуйста, не вешайте трубку. Соединяю.
Дела, подумал я. Сказать по совести, я был заинтригован. Фигура Сталина меня всегда интересовала. В детстве я относился к нему с религиозным обожанием, как и полагалось советскому пионеру и школьнику. В январе 1951 года я и мои друзья так рвались в комсомол, что мы поехали в райком, когда нам еще не исполнилось полных четырнадцати лет. Райкомовские бюрократы нас с легкостью разоблачили, но пыл и рвение были налицо. Летом следующего года мне попалась в руки книга, которая обозначила водораздел в моей биографии. Это был "СУДЕБНЫЙ ОТЧЕТ ПО ДЕЛУ АНТИСОВЕТСКОГО "ПРАВО-ТРОЦКИСТСКОГО БЛОКА", рассмотренному Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР 2-13 марта 1938 г.". На скамье подсудимых сидели Бухарин, Рыков, Ягода и множество других известных людей. Переплет книжки был неважный, картонный, бумага сероватая. Эту книгу я прочитал вдоль и поперек несколько раз. В ней шла речь про материи, которые в 1952 году упоминались редко, глухо и в общем. Это был, по всей вероятности, первый судебный отчет, который я прочитал. Зато какой захватывающий это был отчет! Почище Жюль Верна или Майн Рида. Подсудимые, шпионы и вредители, охотно признавались в своих злодеяниях, рассказывали про них со щедрыми подробностями. Председатель Центросоюза Зеленский сообщил, что по его указанию в масло подкладывали стекло. А гвозди? -- ехидно спросил прокурор Вышинский. Были, оказывается, и гвозди. Вы отвечаете за гвозди, за стекло в масле, которые резали горло и желудки нашего народа? Отвечаю. Фактов было много, один страшнее другого, но постепенно -- может, из--за многократного чтения этих ужасов, может, по молодости лет, мне было всего 15, -- меня стали брать сомнения. Чем-то ненатуральным, чем-то искусственным и нарочитым отдавали эти показания. Словно их давали под пыткой в застенках инквизиции. Самое непонятное и тревожное мое ощущение состояло в том, что я начисто не понимал мотивов подсудимых. Зачем эти важные шишки партии и государства занялись вдруг подкладыванием гвоздей и битого стекла в масло, а также шпионажем в пользу Гитлера? На титульном листе книги я обнаружил странное противоречие. Внизу стоял издатель: Наркомюст СССР, но под заглавием было сказано: По материалам газет "Правда" и "Известия". Зачем Народному Комиссариату Юстиции понадобились газеты, разве он не мог воспользоваться стенографическими отчетами? Конечно, по полному историческому невежеству разобраться в этих делах я был не в состоянии, но впечатление фальши осталось, остались глубокие сомнения. Когда несколько месяцев спустя разразилось дело врачей, я не поверил. Конечно, сыграло роль мое еврейское происхождение. Я чувствовал на себе косые взгляды, слышал ехидное шипение, хотя открытых выпадов против себя лично не испытал: чего не было, того не было. Главным, однако, для меня была аналогия с бухаринским процессом. Снова я не понимал зачем привилегированные кремлевские врачи совершали политические убийства. Газеты твердили, что по причине сионизма, но я не верил. Тем более, в 1938 уже судили трех кремлевских врачей: Левина, Плетнева и Казакова. Теперь врачей было больше, но остальное похоже. Тех же щей побольше влей. Мало того, что я не верил, но мере разгорания антисемитской истерии и охоты за евреями, у меня крепло убеждение, что у истоков этого мракобесия стоит лично Сталин. За время этой кампании он ни разу не выступал публично, все равно я знал и верил, что это его рук дело. Как тогда говорили: по инициативе и под личным руководством т. Сталина. В апреле, через месяц после смерти Вождя, последовало сообщение бериевского МВД, что дело врачей -- сплошная липа. Я воспринял новость как должное.
Дальнейшие разоблачения Сталина только убедили меня, что в 53-ем я был прав (иногда я думал про себя скромнее: я угадал). Постепенно я стал придерживаться нередкой в то время и сейчас точки зрения, что все без исключения отрицательные аспекты советской власти -- замысел и вина И. В. Сталина. Книга Роберта Конквиста "Большой террор" оформила эти взгляды. Мне она досталась в виде микрофильма. По понятным причинам я не мог воспользоваться читательскими аппаратами в библиотеке или на работе. Пришлось соорудить самодельный проекционный фонарь, с помощью которого я направлял изображение книжной станицы на стенку. Читать приходилось в полной темноте. Может по этой причине, но возможно из-за моей тогдашней наивности я не заметил одной особенности книги Конквиста. Это историческое исследование построено как детективная история. Завязка: заседание Политбюро в 1932 году. Сталин требует применения смертной казни по отношению к Мартемьяну Рютину. Основание -- составленный последним яростный анти-сталинский документ, вошедший в историю как Платформа Рютина. Мнения членов Политбюро разделились. Один Каганович поддержал Вождя безоговорочно. Киров, Куйбышев, Калинин, Орджоникидзе, Косиор, Рудзутак стояли за более мягкое наказание. Даже Молотов и Андреев колебались (про Ворошилова не сказано ничего). Конквист утверждает, что Сталин этого афронта своим либеральным соратникам не простил: все они, кроме Калинина, погибли насильственной смертью. Вся дальнейшая история партии и страны -- это осуществление дьявольского плана Сталина по расправе с инакомыслящими и утверждение своей личной диктатуры.
Долгое время я не сомневался в истинности и значении этого эпизода, словно это была теорема Пифагора. В семидесятых мы с другом сочинили книгу о репрессиях против военных в тридцатых годах; версия Конквиста были наша альфа и омега. Наш труд вышел в свет с большой задержкой: только в 1985 году появилось английское издание, еще через 3 года -- русское. Вскоре в СССР наступили головокружительные политические перемены. Начался пересмотр старых представлений. Открылись архивы, ранее недоступные. Все громче стали звучать голоса, что катаклизмы советской истории не сводятся к одному дьявольскому характеру Сталина, что репрессии имели глубокие социальные и психологические корни, подобно режиму террора во Франции восемнадцатого века, что Сталин нередко шел на поводу у настроений партийной массы и т.п. С наибольшим красноречием это выразил профессор Гетти из Калифорнии, который квалифицировал репрессии 1937-38 года как самоуничтожение партии большевиков. Отметим одну важную деталь. Знаменательно заседание Политбюро 1932 года, центральное в концепции Конквиста, оказалось невозможно подтвердить с помощью документов. Не было стенограммы, не было упоминаний в других источниках, ничего. Я бросился к книге "Большой Террор", переизданной в 1990 году с подзаголовком "Переоценка". Неужели Конквист выдумал это судьбоносное заседание? Вот оно его описание на стр. 24. Нет, не выдумал, имеются две ссылки. Я полез в конец книги, руки у меня опустились. Ссылки действительно были, но какие!
Первая указывала на статью "Письмо старого большевика". Борис Иванович Николаевский (1887-1966), эмигрантский историк-меньшевик, опубликовал ее в начале 1937 года анонимно, потом признал, что Письмо сочинил сам, но на основе разговоров с Бухариным, незадолго до этого посетившим Париж. Бухарин в это время был полуопальный, на заседания Политбюро его не пускали, тем более в партийные архивы. Если он и сообщил сие Николаевскому, его источники были сплетни или слухи.
Вторая ссылка была не лучше: книга Рафаила Абрамовича "Советская революция". Автор, Рафаил Абрамович Рейн (1900-1963) принадлежал к той же категории -- меньшевик и эмигрант. Снова слухи, снова сплетни. Плюс естественное желание видеть распри в лагере противника. Как я мог так опростоволоситься! На меня вдруг напал нервный смех. Я представил себя в брежневской Москве: в темной комнате я с замиранием сердца читаю на стене эмигрантские сплетни. Смех этот оборвался на визгливой полуноте, когда мне пришло в голову, что поймай меня тогда КГБ за этим занятием, я бы получил лагерный срок. Спасибо товарищу Брежневу, что отпустил меня их этой страны чудес, где...
-- Сталин говорит. Прошу прощения, что задержал.
Предаваясь воспоминаниям, я забыл, что по-прежнему прижимаю трубку к уху. Я ощутил сильное волнение. Одно дело рассуждать или зубоскалить про Сталина и культ личности, совсем другое -- говорить с живым Вождем. Живым?! Мне стало совсем не по себе.
-- Здравствуйте, Иосиф Висса... т. Сталин.
-- Я прочитал ваше сочинение, где выведен т. Сталин.
Какое именно сочинение? Откровенно анти-сталинскую военную книгу или повесть "В вечном торчке", где вождь изображен с живостью, но отнюдь не хрестоматийно?
-- Я имею в виду рассказ "Доброе дело или Как они бабачили в 1934 году". Вас интересует мое мнение?
-- Безусловно. Для автора ничего не может быть ценнее.
-- Рассказ я прочитал с интересом. Сразу должен сказать, что события в нем совсем не соответствуют действительности. Подобной встречи с Ягодой и Алексеем Толстым по поводу поэта Мандельштама никогда не было. Саша проверил свои записи -- ничего не нашел. В то же время настроение, атмосфера рассказа очень мне понятны. Мысли т. Сталина в рассказе показались мне... знакомыми. В связи с этим интересно было бы знать: какими материалами и какими техническими устройствами вы пользовались при написании рассказа?
-- Главным образом своим воображением. Никаких специальных устройств или секретных протоколов в моем распоряжении не было. Разрешите мне заметить, что родился в 1937 году, поэтому в моем сознании вы присутствуете практически с самого начала. Всю мою жизнь.
-- Интересное замечание. Помните, Сталин в рассказе думает: почему это Мандельштам считает меня горцем? Потому что я из Гори? Это хорошо подмечено. Еще мне было приятно прочесть про Юлю Кольберг, жену Калистрата Гогуа. Я действительно ей немного помог, когда Калистрату меняли место ссылки. Как, кстати и Мандельштаму. Подобные вещи, конечно, не афишировались.
-- Я был знаком с дочкой Гогуа Ириной Калистратовной.
-- Ирина? Она ведь, кажется, в аппарате у Авеля работала, в ЦИК.
-- Совершенно верно. Она любила рассказывать интересный эпизод про встречу с вами. Если позволите, я изложу.
-- Будьте добры.
-- Словами Ирины: в начале тридцатых, когда Сталин приезжал в учреждение, сотрудников предупреждали не выходить в коридор. Однажды в этой ситуации я не выдержала, побежала в туалет. В пустом коридоре столкнулась со Сталиным. -- Здравствуй, Ирина, что-то тебя нигде не видно. -- А вы, Иосиф Виссарионович, никого не замечаете. У вас головокружение от успехов. -- У тебя, Ирина, язык, как бритва. Так действительно было или это анекдот?
-- Не ручаюсь за каждое слово, но что-то подобное произошло, было. Она за словом в карман не лезла.
-- Ирина 20 лет провела в лагере и в ссылке.
-- Нехорошо вышло. Я не знал.
-- Вы хотите сказать, что знай вы про ее арест, вы бы этого не допустили?
-- Я сказал, что сожалею. Что касается предотвращения ареста или отмены ареста, вам следует понять, что репрессии происходили в соответствии с действовавшими в то время государственными законами и партийными постановлениями.
-- Репрессии? Значит, это были репрессивные меры?
Я чувствовал, что завожусь, впадаю в полемический тон. Надо сохранять хладнокровие, приказал я себе, а то упущу историческую возможность. Тон моего собеседника не изменился, он говорил размеренно и спокойно.
-- Конечно, это были репрессии. Над завоеваниями революции нависла смертельная опасность, что мы по-вашему должны были делать?
-- Получается, что Ирина Гогуа угрожала завоеваниям революции? Что вы тогда скажете про 1991-ый год или про сегодняшний день? Репрессии должны быть еще круче?
Выпалив эту тираду, я тут же пожалел. Вот ведь напасть: знаю, что нельзя, а срываюсь. Я испугался, что Сталин не станет со мной разводить дискуссии, а просто бросит трубку.
-- Фактически вы задали два вопроса. Я отвечу сначала на второй. Моя жизнь оборвалась в 1953 году, вместе с ней и мои связи с земными событиями. Каждому материалисту это должно быть ясно.
У меня на языке вертелся вопрос: Как с точки зрения материализма объяснить, что я веду беседу с человеком, умершим полстолетия назад? Мне вдруг пришло в голову, что наш разговор -- это галлюцинация. А что если зеленая телефонина - это сверхновое устройство, создающее виртуальную действительность? Наука умеет много гитик. Сталин между тем продолжал:
-- Относительно ареста Ирины. Не зная конкретных фактов, окончательное суждение высказать не могу. Вы, как я понял, считаете ее арест необоснованным. Это возможно. При проведении карательной политики партии имели место перегибы. Мы в январе 38-го года приняли по этому поводу развернутое постановление ЦК.
Я снова едва не задал ему другой вопрос на засыпку: Как объяснить, что репрессии все равно продолжались и стали не такими массовыми только после смещения Ежова в ноябре? Даже рот открыл, но вовремя спохватился. Рот открыл, но ничего не сказал. Мой собеседник очевидно заметил мое замешательство:
-- Я понимаю, что для вас этот разговор неожиданный и вы к нему не готовились. В старые времена я сам требовал от иностранных журналистов, чтобы главные вопросы интервью они представляли заранее. Сегодня мы можем себе позволить некоторые вольности.
Ни хрена себе струя! Я могу задавать Сталину любые вопросы. Но какие? В кои века подвернулась такая возможность, а я не готов. Я заговорил, не зная, что скажу.
-- Т. Сталин, можно я буду к вам обращаться по имени-отчеству?
-- Можно.
Он ответил не сразу. Господи, если бы я знал про это заранее!
-- Иосиф Виссарионович! Я хочу начать с вопросов, которые исторически наверно не самые важные, тем не менее они меня давно занимают. В репрессиях погибло много людей, которые раньше были к вам близки. Мне бы очень хотелось узнать про двух: Каменева и Бухарина.
Только выпалив эту тираду, я понял, что вопрос опять рискованный, было бы разумнее начать с чего-нибудь нейтрального, например, с общей оценки карательной политики партии. Но было поздно.
-- Каменев говорите? Что собственно необычного в моих отношениях с Каменевым? Он пошел против партии большевиков, против пролетарского государства и поплатился за это. Как мы, по-вашему, должны были с ним поступить?
-- Позвольте объяснить, что я имею в виду. В 1904 году вы в первый раз бежали из ссылки. В Тифлисе вам дал убежище не кто иной, как Лев Розенфельд, он же Каменев. Позднее вы вместе работали в Петрограде после Февральской революции. В 1922 году именно Каменев предложил вашу кандидатуру на пост генсека. В течении следующих двух лет вы были в одной группе...
-- Можете не продолжать. У нас действительно сложились неплохие отношения, пока он вел себя, как подобает большевику. Я вам больше скажу. Когда в октябре семнадцатого Зиновьев с Каменевым своей статьей в меньшевистской газетке по существу выдали план восстания, Ленин требовал исключить их из партии. Кто их защищал? Сталин. В 22-ом у Ленина был инсульт. Гришка Зиновьев и Каменев предложили мне коалицию против Троцкого в расчете, что Сталин будет таскать им каштаны из огня. Более того, они вообразили себя законными наследниками Ильича. Каменев заменял Ленина в Совнаркоме, в Совете Труда и Обороны и также председательствовал на Политбюро. Гришка возглавлял Коминтерн и метил в идейные вожди партии. Все, включая Ильича, знали, что Троцкий меня недолюбливает, у нас были столкновения во время гражданской войны, но для меня не это главное, а то, что у него не было необходимых качеств, чтобы возглавить партию. Талантливый оратор, он умел броско формулировать, но при этом всех вокруг считал дураками, не выносил повседневной работы, способен был только на героические всплески. С окончанием войны не знал, куда себя девать, часто и подолгу болел. Говорили, что он просто мнительный, ипохондрик: судить не берусь, я не медик. Троцкий и его сторонники выступили против режима в партии, кричали про Термидор. Раньше-де был якобинский, героический период, а теперь реакция, диктатура посредственностей. Я видел, что он целит в меня, в партийный аппарат, но интересы партии для меня были выше личных обид. Троцкого крепко поколотили на Тринадцатом съезде, он для вида признал ошибки, заявил, что нельзя быть правее собственной партии, но фракционную деятельность продолжал. Зиновьев и Каменев торопились поскорее отсечь Троцкого от руководства, изгнать его из ЦК, даже из партии. Я твердо сказал Зиновьеву и Каменеву: Троцкого нужно поставить на место, мы его сняли с наркомвоенмора, но метод отсечения, метод пускания крови - а они требовали крови - опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, - что же у нас останется в партии?
Сталин защищал Троцкого? Я призадумался, но тут же вспомнил, что это почти цитата: он так действительно говорил в свое время.
-- Как они реагировали на вашу позицию?
-- Были недовольны. Вы не представляете, как они его ненавидели. Хотя Каменев был женат на его сестре. Они даже подняли вопрос о физическом устранении, подразумевая, что я этим займусь. Мол, у Сталина есть лихие знакомые, на манер Камо, нельзя ли их использовать? Я категорически отказался от такого небольшевистского способа разрешать разногласия в партии. После Тринадцатого съезда наши отношения разладились. Они пытались навязать мне свой диктат, забывая, что генеральный секретарь отвечает только перед ЦК и съездом. На меня посыпались обвинения. Желая избежать раскола в руководстве, я предложил свою отставку. Они испугались остаться один на один с Троцким.
-- Иосиф Виссарионович, извините, что перебиваю, но два года -- 23-ий и 24-ый -- в печати и в партийных кругах шла фактически травля Троцкого. Его сторонников изгоняли отовсюду...
-- А вы как думали? В политике любые разногласия неминуемо ведет к борьбе не на жизнь, а на смерть.
-- Это в большевистской политике.
-- У нас другой быть не могло. Сам Троцкий был далеко не ягненок. Он признавал свои ошибки и через 15 минут начинал фракционные дрязги -- через своих прихвостней, вроде Радека.
-- У вас тоже были, извините за выражение, свои прихвостни. Помните столкновение Радека с Ворошиловым на Тринадцатом съезде? Когда в зал заседаний вошел Троцкий, а за ним Радек, Ворошилов крикнул: "Вот идет Лев, а за ним его хвост". Радек быстро сочинил стишок:
У Ворошилова тупая голова,
Все мысли в кучу свалены,
И лучше быть хвостом у Льва,
Чем задницей у Сталина.
-- Как экспромт, это не так уж плохо, но в целом Радек был отвратителен. Прирожденный предатель. Изо всех сил прославлял Троцкого, ситуация изменилась -- занялся восхвалением Сталина. Ваш Радек, когда Блюмкин привез ему письмо от Троцкого, отнес это письмо нераспечатанным в ГПУ, Блюмкина расстреляли. Радек был неисправимый болтун и часто заговаривался. Язык ему был дан не для того, чтобы управлять им, а для того, чтобы самому подчиняться своему языку, не зная, когда и что сболтнет этот язык. Если вернуться к Троцкому, то он никого в грош не ставил, включая Ильича, который у него был "профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении".
-- Иосиф Виссарионович, это было сказано за десять лет до того, в 1913 году -- с тех пор многое изменилось. Кроме того, это было сказано в полемическом запале...
-- Ага! Троцкому полемический запал можно простить, но не Сталину.
-- Действительно. Я был неправ.
-- Случается. Ошибки не страшны, если человек их признает, не упорствует. Я работал с Каменевым, пока тот вел себя, как товарищ. Но они с Зиновьевым вступили в коалицию со мной в расчете, что Сталин будет таскать им каштаны из огня. Они не могли смириться с тем, что Сталин вырос в вождя партии. Другие это поняли. Например Калинин, которого я тоже знал еще с Тифлиса. Тот быстро сообразил, что положение изменилось. На Четырнадцатом съезде Каменев и Зиновьев повели яростную фракционную борьбу, настроили ленинградскую делегацию против генеральной линии, потребовали отстранить меня с поста генсека -- это, кстати, Каменев сделал. Съезд их требование отверг. Член Политбюро Троцкий молчал. Товарищи на съезде дали им отпор, но мы сохранили их в Политбюро. После съезда они переменили тактику, вошли в коалицию с Троцким против меня. Это показывает какие они были принципиальные. Кстати, я никогда не прибегал к физическому насилию. Какие гадости делал это ничтожество Каплер по отношению к моей дочери, но волос с его головы не упал. Поэт Мандельштам написал против меня безобразные стихи, а что я сделал? Фактически защитил его от Ягоды, который хотел с ним расправиться. Кстати, Каменева исключили мз партии позже Зиновьева и Троцкого. Почему? Потому что я хотел дать ему возможность исправиться.
-- Иосиф Виссарионович, позвольте по ходу дела задать вопрос. В 1926 и 27 году произошло фактическое изгнание еврев из высшего руководства партии...
-- Откуда вы это взяли?
-- Ну как же! Три члена Политбюро, Троцкий, Зиновьев, Каменев, попали в опалу. В результате...
-- У вас типично обывательский взгляд на политику. Они попали, как вы сказали в опалу, не по причине своей еврейской национальности, а потому, что придерживались антипартийной, анти-ленинской, фракционной линии.
-- Разрешите вам прочесть одну цитату: "После перехода Зиновьева и Каменева в оппозицию положение резко изменилось к худшему. Теперь открылась полная возможность говорить рабочим, что во главе оппозиции стоят три "недовольных еврейских интеллигента". По директиве Сталина Угланов в Москве и Киров в Ленинграде проводили эту линию систематически и почти совершенно открыто. Чтоб легче демонстрировать перед рабочими различие между "старым" курсом и "новым", евреи, хотя бы и беззаветно преданные генеральной линии, снимались с ответственных постов. Не только в деревне, но даже на московских заводах травля оппозиции уже в 1926 году принимала нередко совершенно явный антисемитский характер. Многие агитаторы прямо говорили: "Бунтуют жиды"".
-- Это Троцкий написал. Статья, если память не подводит, называлась "Термидор и антисемитизм". Ничего нового. Меня обвиняли в антисемитизме еще с дореволюционных времен, когда я написал статью про марксизм и национальный вопрос. Статья была против Бунда и его претензий на национально-культурную автономию. Ленин, кстати меня полностью поддержал.
-- Но ведь не секрет, что вы лично не любили евреев.
-- Неточно, неверно, расплывчато. Я действительно отрицательно относился к некоторым чертам еврейской психологии. Я имею в виду концепцию исключительности, избранности, а также привычку все сводить к национальности. Троцкого и кампанию били не за то, что они евреи, а за отступление от ленинизма. Особенно нелепо звучит выпад против Кирова, который был на еврейке женат. Как и Вячеслав.
-- Значите Троцкий врет -- таких случаев не было?
-- Конечно, были.
-- Были?!
-- Безусловно. У русского народа антисемитизм в крови. Как и презрительное отношение ко всем другим народам, включая грузин. Поэтому отдельные работники могли пользоваться национальным аргументом и обязательно пользовались, но такой партийной директивы никогда не было.
-- Вы, следовательно, не поощряли эту тенденцию.
-- Нет, не поощряли, но иногда смотрели на нее сквозь пальцы. По понятным причинам.
-- Запал борьбы?
-- Правильно. Поскольку разговор у нас с вами приватный, я вам вот что скажу. Управлять народом, где большинство еще недавно были крепостными, а прочие крепостниками, было нелегко. Мы не шли на поводу у масс, но вынуждены были считаться с тем, что проживаем в стране икон и тараканов...
-- Это кто так сказал?
-- Троцкий, кто другой! Он был мастер хлестких формулировок: грызть гранит науки, ножницы цен...
-- Никогда бы не подумал!
-- Так вот, многие наши поступки и слова с расстояния выглядят не так, как они были на самом деле. В тридцать девятом году, посылая Вячеслава в Наркоминдел, я предложил ему разогнать эту синагогу. Но смысл этого совета не был антисемитизм, потому, что жена Молотова Полина была еврейка. Смысл был в том, что готовясь к переговорам с Германией, нам нужны были кадровые изменения. Кроме того, политически нецелесообразно, чтобы страну, где большинство русские, представляли за границей почти исключительно евреи.
-- Понятно.
-- Еще одно замечание. Насчет Каменева и прочих. Пока наши разногласия были внутри Политбюро, внутри ЦК, это было одно дело. Мы были члены ленинского ядра, костяк партии. Поэтому несмотря на ожесточенную полемику, оппозиционеры оставались в составе Политбюро. Но очень скоро они решили перенести борьбу на улицу. Сначала Троцкий назвал меня "могильщиком революции", потом они вышли 7 ноября на антисоветскую демонстрацию. Пришлось принять меры. Неохотно, но пришлось.
-- Спасибо, что разъяснили свою точку зрения.
Поворот был неожиданный: он стал говорить про личные мотивы. Скупо, но все-таки... В голове у меня закружились новые вопросы. Один вырвался наружу.
-- Иосиф Виссарионович! Я хочу спросить про так называемые показательные судебные процессы. В конце 20-х это были Шахтинское дело, Промпартия, Меньшевистский центр, Метро-Виккерс. Потом еще три в 36-38 годах: Зиновьевский, Пятакова-Радека И Бухарина.
-- Вы знаете историю партии. Это похвально.
-- Спасибо за комплимент. Так вот, вопрос мой такой: правда ли что эти процессы фабриковались по указанию Политбюро или лично вашему?
-- Какая чепуха! Каждый такой процесс, без исключения, начинался по представлению ГПУ.
-- Позвольте вам возразить. Возьмем самый первый, Шахтинский, 1928 год. Председатель ОГПУ Менжинский был против, но вы настояли.
-- Менжинский из-за болезни фактически не работал. В то же время уполномоченный ГПУ на месте -- не припоминаю фамилии...
-- Евдокимов.
-- Спасибо. Так вот, местный человек Евдокимов утверждал, что там действует большая группа вредителей, а больной Менжинский в Москве это отрицал. Кому мы по-вашему должны были верить?
-- Вашу точку зрения я понял. А как насчет организации "Весна"?
-- Такого процесса не было.
-- Правильно, не было. Потому что вы не поверили ГПУ.
-- Откуда у вас такие сведения?
-- Нынче многое всплыло наружу. Вы помните ситуацию?
-- Не уверен.
-- Позвольте тогда освежить вашу память. В 1930-32 гг. ОГПУ обнаружило -- в кавычках -- контрреволюционную организацию "Весна", за членство в которой было осуждено свыше 3000 военных специалистов, в том числе знаменитый теоретик Свечин. Арестованные преподаватели Военной академии Н. Е. Какурин и И.А. Троицкий дали показания, что Тухачевский связан с правыми, с бухаринцами. Менжинский немедленно отправил эти материалы вам, вы отдыхали в Сочи. 24 сентября 1930 г. вы переслали их Серго Орджоникидзе, другу Тухачевского со следующим письмом:
"Прочти-ка поскорее показания Какурина--Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии... Ну и дела... Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе. Поговори обо всем этом с Молотовым, когда будешь в Москве".
Тухачевского тогда не арестовали. В присутствии вашем и Ворошилова, Какурин и Троицкий повторили свои показания, но -- странное дело -- вас не убедили. Вот как вы об этом вспоминали на заседании Военного Совета 2 июня 1937 г.:
"Мы обратились к тт. Дубовому, Якиру и Гамарнику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского, как врага. Все трое сказали нет, это какое-то недоразумение, неправильно... Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть. Теперь оказалось, что двое военных, показавших на Тухачевского, показывали правильно".
-- Вот видите!
-- Позвольте с сами почтительно не согласиться. В 37-ом вы снова поверили на слово ГПУ, т.е. НКВД. С той только разницей, что это был Ежов. Которого потом пришлось разоблачить как врага и шпиона. Еще обошлось без очных ставок и документов. Были только показания обвиняемых, залитые кровью. Потому что их били смертным боем.
-- Нет уж вы мне позвольте! Вы хотите сказать, что мы остудили Тухачевского, Якира и других необоснованно, на основании дела, состряпанного Ежовым? Вы это утверждаете?
-- Так получается.
-- Здесь надо провести четкое различие. Между дальнейшей судьбой Ежова...
-- Вашего любимца.
-- У меня не было любимцев. Одну минуточку. В чем дело, Саша? Выходит, что я не могу ни с кем поговорить... Он опять за старое. Хорошо, хорошо, иду.
Разговор оборвался. Я несколько раз сказал "Алло, алло", потом услышал голос Поскребышева:
-- К сожалению, Иосиф Виссарионович не может продолжить разговор с вами. Его срочно вызвали.
-- Куда?
-- На ковер, я хотел сказать -- наверх. Извиняюсь, я вынужден...
В трубке стало глухо. Как в самом начале. Некоторое время я надеялся, что кто-то откликнется, но ничего не вышло. С тех пор зеленый телефон стоит у меня на столе напоминанием про этот разговор.
Что касается ключей, с которых началась эта история, то они нашлись. За кресло завалились.
Кресскилл, Нью-Джерси
20 января-2 февраля 2005 г.
14
Џ Copyright 2005 by Vitaly Rapoport. All rights reserved.