Володимерова Лариса
Берлинский Парнас (частное мнение)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Володимерова Лариса (larisavolodimerova@gmail.com)
  • Размещен: 12/02/2005, изменен: 17/02/2009. 24k. Статистика.
  • Эссе: Публицистика
  • Статьи и эссе Ларисы Володимеровой
  • Иллюстрации/приложения: 5 шт.
    • Оценка: 4.51*4  Ваша оценка:

      

    Берлинский Парнас.

      
       1.
      
       Искренне не люблю ни Москву, ни... Берлин. - Руины не античности, но социализма, жирафы подъемных кранов - и бездонные пропасти кладбищ, серый воздух - дым отечественных лагерей. Так голландец, мой муж, говорит: полвека понадобится на искоренение-преодоление пришлой советской ментальности... Знаменательно название статьи в скромном журнале "Студия" (6, 2001) - "Нет равных Москве и Берлину"... - Великодержавность!
      
       Москву стороной мы обегАем, и это взаимно; но иногда приходится ездить в Германию, благо соседи. В январе, после вечера в Иерусалиме, я должна была дважды выступить и в Берлине: не 20-е годы, а все ж накаляется русская жизнь, любопытно и радостно. Не цветаевский Шарлоттенбург, да и набоковских следов на Курфюрстендамм не отыщешь, - а шевелится, переливается родная речь.

    []

    Алиса Володимерова в магазине "Радуга". Фото: Йос Динкелаар

      
       ...Восхищенным зрением детства я ведь помню Берлин совершенно другим.
      
       За активность в ребячьей газете нас наградили путевкой в "Артек", среди 13-летних юнкоров из Питера - только меня и подружку Таню Березину. А в последний момент оказалось, что мест больше нет. Долгожданный крымский костер нам заменили... какой-то Германией (туда в партийные командировки иногда катался отец, а приличных людей не пускали). Я рыдала и про себя порешила: в жизни все уже главное видела, любовь (первая) - состоялась, дело жизни (стихи) у меня есть, мир посмотреть - ну вот погляжу "заграницу", и можно смело стреляться! Благо Игорь Линчевский, известный теперь журналист, а тогда такой же подросток, обещал раздобыть пистолет.
      
       ...Мы ехали поездом, через Москву. Я сбежала на встречу с бывшим одноклассником Сашей Пальмовским, и на пионерском собрании решалось всерьез - исключить меня из делегации.
       Едва как-то замяли историю, рассовали нас по купе - одаренных танцоров, певцов и просто блатовых чьих-то детишек, - как после мороженого и столичной веселой прогулки поднялась у меня температура до сорока. - Порешили ссаживать в Бресте, оставить в больнице. Так что всю Белоруссию я пересидела под лавкой среди чемоданов, скрываясь от стукачей; а полосатый столбик границы встречала в вагонной уборной...
      
       Уже в поезде, репетиционно, под подушку нам положили во рту таявшее печенье - нежнейшие крекеры, и раздали всем по банану. Я их видела первый раз в жизни. От счастья щипало глазенки.
      
       Стоял раскаленный июль, набойки вминались в асфальт; и нас поселили в пустую берлинскую школу, отделенную от детсада железной ячеистой стенкой. Наши отличники-пионеры играли там в волейбол, так что минут через десять немецкие малыши, прижавшись к колючке, матерились уже без акцента.
      
       Берлин был двухцветным - белым и голубым! Весь в фонтанах, на дне которых блестели значки с изображением юного Ленина и октябрятской звезды, - и в голубях на тех памятниках Победе, к которым нас и возили с восхода к закату.
       В перерывах - давали концерты. Со сцены я видела зал: золотые старушки со взбитыми буклями, не стесняясь, пускали слезу, а их спутники в строгих костюмах депрессивно внимали заезжим артистам. - По возрасту, зал воевал.
      
       Каждый вечер готовили политинформацию: так накачивали делегацию принудительным патриотизмом.
      
       Нас возили в концлагеря и показывали обгоревшие башмачки, потому небесно-молочный Берлин застрял в памяти и кирпичной расстрельной стеной, и живыми черными трубами. Даже яркие пятна фабрики игрушек, где мне подарили надувного алого крокодила, и детских кружков, где мастерили ребята плетеных слонов или лампы из запчастей, не могли перебить эту горечь.
      
       Мы с Таней однажды отстали от группы (отдельно ходить запрещалось) и перебежали проспект на красный свет, а потом едва спаслись от немецкого полицейского - и заблудились...
      
       Тогда меня поразило, что приличный мужчина в новом сером костюме сел просто... на урну. Правда, чистую и высокую, - мы таких никогда не видали!
      
       Потрясли нас целующиеся подростки: мы не знали, что это возможно.
      
       Нам показали салют, и я до сих пор помню, объехав полмира, что нигде не бывает красивей: хризантемы и розы распускались тогда прямо в небе.
      
       Мы нашли лотерейный киоск, где я выиграла... все призы. Остался один мотоцикл, и магазинчик закрыли без предупрежденья.
      
       Нас везли по Берлину в икарусе, мы застряли у светофора, и я на всю жизнь запомнила лежащего на тротуаре трезвого немца, который протягивал руку к обтекавшей его безразличной толпе. Никто не нагнулся!
      
       Мы не были предубеждены и настроены. Но зловещую, все поглотившую ностальгию я испытала тогда и именно там. Мы обнимали туристов - братьев-славян, поляков и чехов: они были ближе к России. Мы целовали землю под случайной березкой! И все мечтали - домой.
      
       ...Нас перекинули в Дрезден - две недели в семье, "по обмену". Но это другая история, в которой важны мои убегания в Цвингер к Сикстинской мадонне: не отпускала. И фраза на немецком "я хочу пить", после чего разочарованным школярам приносили не воду, а запрещенный на родине алкоголь. И мальчик из группы, пораженный размером шестиместной кровати, на которой он спал. И сырой фарш на завтрак. И запах немецкого страшного мыла, мягкой пижамы с рисунком, коробки шоколадных конфет с начинкой на тумбочке возле кровати, торт из настоящих бананов в желе... Обсерватория, где работала мама Сабины Вичас; да игрушечная собачка в магазине, куда привели меня - сделать подарок на память, а мне было стыдно просить, но они - догадались... Я храню до сих пор, собачку - и память о людях, о городах.
      
       2.
      

    []
    Йос Динкелаар и Михаил Молочников. Фото: Иосиф Малкиель

       В январе, когда амариллис дает стремительно стрелки и раскрывается на четыре гигантские плошки глазастых, шестилепестковых цветов, - убираем мы елку и готовимся к пасхе. А в перерыве - ищем себе приключений по гололеду и солнцу, как раз до цыплячьих нарциссов.
      
       Муж, коренной амстердамец, томительно рвется в Берлин. - Он снова расскажет, как в 1975 году, опоздав по сравнению с моей поездкой всего лишь на год, эмигрировал он... в Германию. Цивилизованную, по сравнению с Королевством, страну с сияющими рекламой дворцами сплошных магазинов. С необычайного вкуса водой - и черным российским хлебом, хрустящая корочка которого ничего не напомнит ему о какой-то войне.
      
       Ему сразу оформили немецкий паспорт и дали жилье и работу. Но выдержал он там полгода... - На мое счастье, конечно. Об этом - чуть ниже.
      
       Александр Лайко, так напомнивший мне иерусалимца Семена Гринберга, который в свою очередь органично развивает поэзию антиков, написал о городе, разделяющем нас с той эпохой. - "Восточный Берлин в девяностом":
      
       Когда не продохнуть в Берлине от сирени,
       И пьян от запаха, едва ползет закат,
       Куда бы ни попал я - на восток ли, запад -
       Встречаю мертвецов блуждающие тени,
       От ранних сумерек до полной темени
       Они по улицам пустынным мельтешат...
      
       К стенке плача современной литературы приставлен и Борис Шапиро, владеющий пространством опущенных цепочек Мандельштама. - Ортодоксы в кипах населяют поэзию Германии, решающую одну главную общую тему, к которой так честно подошел и Вадим Фадин:

    []


    Вадим Фадин представляет ЛВ. Фото: Алиса Володимерова

      
       * * *
      
       Не разорюсь на похвалы Востоку -
       да что такое мне теперь Восток?
       Он с места не сойдет, он так далек,
       что без него совсем не одиноко.
       И Запад недостоин похвалы.
       На скачках ставлю на Илью-пророка,
       и в громе жду не славы, не хулы,
      
       не откровенья, а обычной вести
       о том, что мной крест-накрест пройден путь -
       на Запад ли?
       Но это как взглянуть -
       я нахожусь в таком удобном месте,
       что все концы доступны и равны;
       одна забота - сохраненье чести
       при неизбежном выборе страны.
      
       Ведь ехать им полагалось в Израиль. Есть ли место евреям в Германии?!.
      
       Именно Вадим любезно согласился организовать мои выступления - в перекочевавшем (конечно, к замку Шарлоттенбург, по Цветаевой) русском книжном "Радуга" прелестной в своем обаянии Нины Гебхардт - и у себя дома.
      
       ...Чистота, новоселье, пока что пустые верхние полки; свет подключали при нас. Но тепло атмосферы, такой дорогой запах старых книг и изысканной полиграфии новых, участие в слове - и тяга к философии-психологии речи, - литературотерапия в разгаре - для несчастных нас, иммигрантов.
      
       Магазин заполнили слушатели: полтора часа читать - мало; они просят и прозу, покупают все книги, записываются на неизданное собрание сочинений... Несут рукописи родных, дискеты и книги. - Всё, от чего я отвыкла, перепрыгнув две эмиграции, оказавшись в разрозненной - нашей, голландской.
      
       Настоящий писатель в России - далеко не всегда трибун, но - философ. Система оглупляет и одурачивает, - я пишу не для них, патриотов. Но верю, что будущее, по спирали - ...
       А на Нидерланды уж точно расчитывать нечего. Едоки картофеля обязаны этим правительству.
      
       Мои книги переведены на голландский. В последний, думаю, раз, потому что больше - нет смысла. Невозможно перевести прозу, используя самый большой словарь в мире - как раз нидерландский, - не говоря о стихах: уровень переводчиков и филологов - ниже российского школьного. Так, недавно профессиональный переводчик с университетским дипломом наивно признался: "Я не знал до Ваших стихов, что можно писать... о не-материальном". А вся философская поэзия мира?!
       Легче пробоваться на английском, немецком. Королева дала нам гражданство, и вместе с книгой в подарок я составляю нижайшую просьбу.
      
       - Восьмой год пассивно наблюдаю запланированную деградацию нашего общества. Уровень Ритфелд-академии, выпускающей модернистов (туда без экзаменов приняли мою 16-летнюю дочку Алису, но она вовремя увильнула от не-учебы); родного филфака (я приехала в Нидерланды открыть такой же Русский институт, не требовавший вложений, как сделала это в Израиле; получила офис, познакомилась с профессурой, поразившей отсутствием всяческого присутствия); школьных учителей и вообще педагогов. В нидерландском Союзе писателей, где я состою много лет, - 703 автора изданных книг. Неужели их можно прочесть, на любом языке? Вы с трудом найдете таланты.
       Вопиющая и горько осмеянная темнота бытовой медицины. Пещерный уровень основного населения - и среднего звена, умеющего, отдадим ему должное, считать евро в уме без ошибки, собирать вольво, создавать точнейшую аппаратуру, в том числе для поиска диоксина у ставленников-политиков.
       Тончайший, как пленка бензина, слой образовательной элиты? Он самодостаточен. И все-таки слишком мал.
       Мне ответил министр культуры: "Королевство Нидерланды в русском институте не нуждается". - И в культурном центре, еще тогда не захваченном фсб с консулатом, и в школе, не патронируемой партийной русскою церковью. Отчего было не пригласить специалистов высокого класса, особенно гуманитариев, из других стран? Спору нет, без дачи гражданства. - Создать экспериментальный класс, если не школу: попытаться вести самых маленьких, и таким образом получить надежду возродить в стране интеллигенцию. Как будто нет рядом Германии, Франции, Англии! Словно не существует великого мирового искусства, европейской классики.
      
       Не все спокойно, Ваши Величества, - перефразируем Шекспира, - в Нидерландском королевстве! Не правящий ли режим ответственнен за образование? Или это сознательное оглупление народа, отвлечение, традиционное в странах советов? Когда то же самое проявляется с негатива в тюремной России, то причины ясны. Держать народ в повиновении легче, если он сер и устал. Вы пытаетесь решить проблему с численностью колонистов и мусульман? Запретили б ношенье национальных одежд, - половина бы схлынула...
      
       Мой сын, в прошлом 13-летний художник, чья картина маслом, должно быть, хранится у Вас, шесть лет прожил в Израиле, семь - в Голландии, и жить уехал в Россию. Осиротив нас и подставив шею режиму. Что ему возразить? У нас тут смертельная скука, а он привык мыслить, расти.
       Дочь ушла в самообразование и преуспеет: местные вузы дадут слишком узкую специализацию, ноль кругозора. Изредка мои дети берут университетские курсы за границей, получают дипломы канадские, американские, - только не наши родные.
       Но если опускаться до толпы сознательно, а не подтягивать ее до своего уровня, то что же ждет внуков?! И Ваших, и Ваших, остающихся без друзей.
      
       - Одинокий, несчастный народ. А кто виноват? Министерства. 860 миллионов лишних евро, почти миллиард, оставшийся к Новому году... Их некуда деть!
      
       3.
      
       Это общая распространенная трагедия - что здесь, что в Германии или в Израиле, - родители наши и дети за нами не едут. Не только дым над Берлином слишком горчит и тревожит, - сам город - социалистические раскопки, советские сувениры в священных местах, все эти шапки из кошек, матрешки из президентов на кривых и наглых прилавках: - А кто здесь хозяин!...
       Гололедица января ("Дни снега на Берлине редки", по Александру Лайко),
       волчий вой эмигрантов на отсутствие луны, - разруха и беспросвет. Слава богу, тому и другому, - не видят все это так близко берлинцы. Хорошо там, где мы есть. Пока снег прибывает, противореча философу Борису Шапиро, чей предок жил в Амстердаме:

    []

    Борис Шапиро на вечере у Фадиных. Фото: Иосиф Малкиель

      
       * * *
      
       Лег снег, но он к вечеру стает,
       как будто невидимым станет,
       как будто бы белая стая
       продолжила свой перелет.
      
       Пока же клубящимся роем
       он кроет все горько земное
       и между тобою и мною
       он белую скатерть кладет.
      
       Он делает блеклыми краски
       еще не рассказанной сказки,
       еще не испытанной ласки
       полета последних минут.
      
       От этого снега отрепий
       становится злей и нелепей
       вселенское великолепье
       пространства и времени тут.
      
       Журналистка и тонкий критик Татьяна Зажицкая может только обогатить страну интеллектом и кругозором. Ее талантливый муж Иосиф Малкиель, чьи фотографии украшают эссе, смотрит на мир, как мне кажется, с добротой и сарказмом. Художники Марина Герцовская http://www.artinfo.ru/ru/news/main/photo-Molochnikov-Berlin2004-2.htm
       и Михаил Молочников (чьи работы представлены в Русском музее) тоже с удовольствием посещают литературные вечера. Проходят они, повторю, и в берлинско-московском доме Анны и Вадима Фадиных - интеллигентно сдержанных, но одновременно гостеприимных хозяев.

    []


    Марина Герцовская и Иосиф Малкиель. Фото: Алиса Володимерова

      
       Мы читаем друг друга, проживаем, по Тименчику, текст жизни и открываем, похоже, законы. Почему язык Достоевского и Булгакова ("Мастера...") невыносим лицом к лицу, при ближайшем рассмотрении? Те же ли действуют силы, что при рассказе о смерти близких и о войне? Происходит ли нечто с кристаллической решеткой слова, языка? Нагнетание напряжения в настоящем искусстве всегда естественно, без него не может быть прозы-поэзии.
       Идет расщепление - при взгляде на материал ( - сюжет, всю ткань текста) с другой стороны. Наступает известный момент, когда автор не со стороны себя-творящего смотрит, а как бы с другого конца, глазами и сердцем будущего читателя. Не как он оценит  твой текст (что для слова неважно), а - просто взгляд сторонний, оттуда. В этот миг происходит некая трансформация, - отражение, зеркальный эффект.
       Я-то гадаю столько зим, почему чем корявей, холодней сам текст, кривей строка, вздымающая углы, - тем мощней второй-пятый планы! Есть здесь взаимосвязь. Помяну не к ночи картины Шилова, придворного московского живописца-копииста: профессионализм у него высочайший, а главного - нет. Он сам говорит, будто "слышит" картину, - что он простой передатчик, как все мы. И Донцова, впрочем, то же самое пишет, но ей я не верю. Ахматова утверждала! Но Анна Андреевна в своей стилистике честно "делала" стихи, чего не понять не могла. Ан не Марина Ивановна.
       Так вот что насчет Шилова... Передатчик он или нет, а простыми и старыми (заимствованными) методами вперед не продвинешься, сострадания людям тут мало. Недостаточно скопировать классиков, пусть крепко забытых. Обязательно вынужден открывать иные планы - пусть опущенные мандельштамовские звенья, - но нужно переосмыслить не только источник (натуру, фотографию), но еще и собственных предшественников в искусстве. Литературные генерации, преемственность, существуют, как поколения отцов и детей. Одним планом, в лоб, ничего не сделать сегодня в искусстве, - не  хватит средств выразительности. Целое формируется из осколков. Обратный процесс.
    Литературный язык подразделяется и по жанрам. Но когда близок к совершенству подневольный автор, то язык расщепляется совсем, рассыпается. Порядок там есть, - это мы его видим, а не читатель.
      
       Согласился с этим посылом и замечательный питерский прозаик Олег Колимбет, чья проза недавно была напечатана Александром Барсуковым в альманахе "Эдита", к слову, тоже немецким (4-17, 2004). Улетающие со страницы буквы в рассказе Олега...
      
       - Эта мысль самая любопытная. Получается, что совершенство - не что иное как деструктурированное нечто, порождающее структуру высшего, космического порядка. С земли ее не разглядеть (читатель), и только единицам, астрономам да космонавтам (писатель) дано, если повезет, ее почуять.
       - Что ж, можно и так. Тут ведь в зеркале дело, но нам неизвестны законы. Мы вообще берем в расчет только энергетику, я от нее и отталкиваюсь. Мы пишем в разных измерениях сразу, изначально. Это расщепленный взгляд писателя, но если бы только он... Здесь ничего общего с тем, как предугадать восприятие читателя: мы пишем-то ради буквы, для слова, в ответе за текст. Отчитываясь перед литературой, - не перед редактором (даже пусть внутренним). В данном случае я говорила бы... о намоленном месте.
       Шлифуемый (не от головы) текст - есть место намоленное. - Дело не в правке, но во множестве наложенных друг на друга планов. И как гениально устроено!
      
       Мы живем все равно на бумаге. На экране компьютера. Я даже не уверена, будто бы мы существуем. И насколько дорог процесс творчества, настолько омерзителен всегда личный свой результат. Зато в этом закономерность, - вроде детского калейдоскопа: когда пишешь, то смотришь в такое окно. - В большую литературу.
    И как права я была, что героев в книге нужно заново создавать, изначально, как делал бог. Достоевский, видимо, это знал (от кого из предшественников?), - у героев не должно быть логики в поведении. Я уверена, что он сознательно сбивал читателя с пути, заметая ходы алогичным. Если не только слово (язык) встрепано, но и характеры-поступки героев, то объем - получается!
      
       Литература - гормональное дело, одна энергия переходит в другую, половая в творческую - и наоборот. Отсюда смена протяженности дыхания; а без темперамента ничего написать невозможно. В прозе так же важно дыхание, как и в стихах. И это при том, что, как я вижу, проза всегда наборна и мозаична, даже в потоке сознания, где своя мощная сцепка. То есть - условно - много раз туда-сюда проезжаешь словечко, ставишь рядом по загадочному притяжению такое же родственное, причем и плюс-плюс, минус-минус. Как интригуют нас "сверху"! Настоящее произведение полифонично, в ушах звучит оркестровка.
      
       Судя по всему, свой сгусток энергии образуется за каждым словом, включая союзы и междометия, и масса (тут явная весовая категория) этой общей энергии воздействует на читателя. Значит, идеальный материал - осколочный, как я сказала. Потом появляется слитность, за счет прочности сплава. Единство - за счет всех мыслимых противоположностей.
    Есть два пути творчества: петь, как птица - и выжимать всю "воду" из слова. Пути эти сходятся. Тут я улыбнусь: не как мысли у нас, - непохоже...
      
       Было б время создать базу данных для вечности, виртуальное кладбище для всех желающих ну хоть как-то остаться в истории... - Фотография, общие сведенья и деяния.
      
       Ан обычно писатель, как таракан, сидит, мрачно уставясь в свой угол, а не овал. Мусолит несчастную, добела раскаленную мышку. Иногда ему "делают" праздник - вывозят в Берлин!
       Проезжает бумажную вотчину Барсукова; затем - Ольги Бешенковской, шепча наизусть стихи... Мимо текут шаланды по имени Вolk... Бусинка-транспорт... неблагозвучное, огромными буквами, Jopa... Нет, дальше не надо, - не всем же знать русский-могучий.
      
       Приближается детство. Наша общая старость. И страсть: колбаски, как будто бы из промокашки (настоящих теперь - поискать). Фольквагены, столь любимые Гитлером, отчего до сих пор голландцы их не покупают. Рейхстаг, на котором расписалась моя бабушка, военный хирург. Примыкающее к Бранденбургским воротам коричневое российское посольство.
      
       ...И родная моя эмиграция!
      
  • © Copyright Володимерова Лариса (larisavolodimerova@gmail.com)
  • Обновлено: 17/02/2009. 24k. Статистика.
  • Эссе: Публицистика
    • Оценка: 4.51*4  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.