С нею мы выросли и чуть было ни - можно сказать, чудом - не состарились... "Голос Америки" звучал по ночам из волшебных "Вэфов" рижского производства, на всякий случай приглушенный подушками - средство предохранения от слишком любознательных соседей. Еще не опошленая аляповатыми изображениями на футболках и кошелках Статуя Свободы (до нас они в ту пору не доходили, царил серый цвет несгибаемых добротных пальто, изготовляемых фабрикой "Большевичка") представлялась с трепетным благоговением, достойным разве что созерцания Сикстинской Мадонны... Мы были наивны со своей верой в Америку - как, скажем, в Марс... (Может быть, именно потому, что советская пропаганда дни напролёт вещала о том, что на капиталистической "планете" жизни нет и быть не может. Она, как и всегда, добивалась обратного эффекта: начинало казаться, что жизнь возможна именно и только там... )
В стихах питерских пиитов, неугодных власти, всё чаще и громче звучала ностальгия по незнакомому Западу, столицей которого была для нас Америка, где уже давно бродил одинокий и неприкаянный, как Дух, Иосиф Бродский. (Последнее, впрочем, сомнений не вызывало, во всяком случае - у меня, потому что я каким-то подкожным, условно говоря, поэтически-генетическим видением знала: Поэт и в раю найдёт себе причину для неизбывной печали... )
Письма "оттуда" приходили таинственными путями, ещё не по почте, а, можно сказать, по рукам, причем, скорее уже по давно сложившейся привычке, чем, как бы сказал бородатый отец диамата, по причине "осознанной необходимости": над страной взошло родимое пятно Горби, похожее на укороченную карту бывшего нерушимого Союза счастливых своим детским неведеньем Республик... Словом, заморский адрес на конверте уже перестал быть поводом для непременной перлюстрации, но некая фантомная память и хроническое недоверие к государству заставляли людей по-прежнему, озираясь по сторонам, передавать письма из рук в руки...
И вот однажды мои давние друзья Рита и Изя Буданицкие (С Ритой мы когда-то вместе служили в заводской газете, пока меня оттуда не шибанули по указанию вездесущего КГБ, и теперь я сторожила огонь русской культуры в котельной, как раз напротив их дома), так вот однажды, когда я зашла по-соседски за колбасными обрезками для неутолимо голодных котельных кошек ("ничейные" кошки, дети и народы всегда голодны...), Изя таинственно вытащил исписанный от руки тетрадный листок и сказал: "Читай, это тебе - от Президента Клуба русских писателей Нью-Йорка, моего бывшего однокурсника..."
Надо сказать, что печататься на Западе я не спешила, потому что угадывала в этом стремлении некоторых своих товарищей по литературному подполью скорее жажду "потустороннего" самоутверждения, чем желание поведать миру нашу жесткую, никому, кроме нас, не нужную и не понятную правду; начиная с 70-х откровенно предпочитала более скромный и столь же опасный самиздат, но некоторые тексты всё же (спасибо друзьям) просачивались. Не знаю, видел ли Евгений Любин подборки в европейских "Гранях" и "Континенте" и Антологию "Острова", изданную в Нью-Йорке, или читал только те стихи, которые переслал ему Изя, письмо было тёплым, серьёзным, глубоко понимающим, я бы сказала, очень ленинградским, хотя его автор давным-давно жил в Америке...
Время быстро набирало скорость. У меня вышла маленькая книжка в издательстве - ещё - "Советский писатель". Одна из первых ласточек Перестройки... 1987 год. Но уже подымалась со дна общества не только энергия, но и муть, у нас на глазах начинались спекулятивные карьеры лидеров нашей честности. В ещё не сгоревшем (это произойдёт много позже) особняке графа Шереметьева, в Союзе писателей ещё СССР, в его еще ленинградском отделении била ключом "свободная жизнь": делили квартиры, машины, дачи, так называемая Иностранная Комиссия не успевала подписывать своему, разумеется, советскому истеблишменту заграничные командировки, одну за другой, скорее, пока не иссякнут ещё долго, по инерции, выделявшиеся государством деньги... Стоит ли удивляться, что официального приглашения на моё имя в Клуб русских писателей Нью-Йорка при Колумбийском Университете в питерском Секретариате просто как бы и не заметили, не до того им было... Тем более, что считалась я в ту пору, если так можно выразиться, не столько членом СП, сколько его придатком, потому что принять - в разгаре или в угаре всеобщего ликования - уже приняли, а рубиновый, цвета кремлёвских звёзд, членский билет должны были прислать из Москвы, и присылали ещё целых два года... (Понять же, что привычный мир окончательно рушится и сделать самим шаг в сторону нового, посягнуть на святые бюрократические основы и ритуалы господа бывшие советские писатели были, вестимо, не в состоянии. Они по-прежнему ждали указаний из Москвы как некоего масонского знака...) Зато почётный членский билет писательского Клуба за океаном у меня уже был, его я получила по почте намного раньше. Скромный, без золотого тиснения, я, признаться, храню его по сей день, он мне дорог как своеобразный памятник Отсутствию Унижения при Получении...(Чего либо, не так уж важно, чего... Ибо в той нашей жизни без унижения нельзя было приобрести даже рулон туалетной бумаги: что такое многочасовое стояние в очереди за предметами первой необходимости, если не унижение целого народа...) Забегая вперёд, скажу, что уже через три года своей жизни в Германии, написав на собственноручном немецком две книжки - они тут же вышли в свет, одна - при университете в Потсдаме, другая - в маленьком швабском издательстве, я была приглашена в Союз немецких писателей, где состою и по сей день, как и в Союзе писателей Санкт-Петербурга, возникшем на руинах Сюза писателей СССР, его ленинградского отделения. Машин и дач, правда, ни там - ни там не дают, но зато и состоять не так совестно. Это просто знак причастности к профессии, а не пропуск в "сокровищницу привелегий". Во всяком случае, для меня.
Ну, да что старое поминать, тем более, что тогдашний главный питерско-писательский секретарь живёт, говорят, с некоторых пор тоже где-то в Германии, коротает старость, только никто его тут не знает, потому что написал он когда-то всего одну приличную пьесу, а потом стал, как считалось под фанфары Перестройки, "прогрессивным секретарём"... (Я-то помню, каким "прогрессивным"...) Не вышло из него ни того, ни другого, ни писателя, ни администратора, как, увы, из многих "игроков в демократию"; пусть себе кушает на здоровье социальные бананы и вспоминает, как нещадно путал на Дворцовой площади ангела с Архангелом, выступая на митинге от лица петербургской литературы... Я бы ему при встрече даже бутылку поставила, искренне, от всей души, потому что в те дни окончательно поняла: если у них такие "лучшие", то, действительно, надо ехать... Они моего сына ни от его тяжелой болезни, ни от какого-нибудь нового Афганистана не защитят, даже пальцем не шевельнут. И от Ея Величества Литературы далеки они столь же, сколь их полуграмотные, травившие Пастернака, предшественники. Может быть, и ещё дальше, ибо не имут никаких, даже детско-советских убеждений; это цветы словоблудия на той же самой капустной грядке, а одним словом - циники. (Циники, даже если сами о том не подозревают, опьяняясь кипучей своей суетой, как тогда, в Комарово, у могилы Анны Андреевны, в день 100летнего юбилея со дня рождения, когда пытались с душой процитировать - и споткнулись, забыли строчку, махнули рукой... - Читать-то некогда: Перестройка...)
Путч 1991-го августа, пережитая каждым нервом возможность реставрации ГУЛАГА, буквально толкнули в спину... И ближайшей весной наш самолёт (всё-таки, что там ни говори, прогресс, даже угонять не пришлось...) приземлился во Франкфуртском аэропорту.
...А уже Рождество ( В Германии - Вайнахтен, а в Америке - Крисмас) 1994-го я встречала в нарядном по случаю праздника семейной индейки ( про Виновника Торжества здесь, в сущности, тоже давно забыли - волхвы с ним..., похоже, что здесь от Колумба - и навсегда нескончаемая перестройка...), так вот это Рождество я встречала в щедро иллюминированном Нью-Йорке вместе со своими старыми друзьями, потому что на сей раз приглашение Клуба русских писателей попало прямо ко мне в руки и виза была получена в Мюнхене в течение получаса.
На кафедре славистики Колумбийского Универа встретили меня тепло, как своего человека, как члена Клуба. И - с любопытством, потому что Америка и Европа ещё не были так переполнены "носителями русского языка" вообще, и теми, кто разрушает устои российской словесности по причине отсутствия производственной занятости и наличия социального пособия - в частности... Но тенденция уже, видимо, намечалась, особенно здесь. (Германия тогда только начинала принимать нас, ну, не скажешь же - первопроходцев, скорее уж, извините за выражение и раздражение, первопроходимцев...) Аудитория была полна, пришли не только участники и завсегдатаи Клуба и его руководители: Евгений Любин (он вместе с Изей Буданицким, уже переселившимся с семьёй в Нью-Йорк, обнял меня ещё в аэропорту), бессменный секретарь Евгения Деммер и профессор Роберт Белнап, но и гости, в частности, заместитель главного редактора газеты "Новое русское слово". (Так началось моё многолетнее, но с перырывами, сотрудничество с газетой, продолжающееся и по сей день, хотя с тех пор она претерпела немало перетрубаций и давно уже перестала почему-то платить гонорары не только за стихи, но и за необходимую изданию публицистику. Скорее всего, по той самой причине: везде хорошо, где нас нет. А где мы есть, и где нас уже много, там хорошо быть не может...) Запомнились Михаил Армалиниский (впоследствие встречала его сексуальный журнал в интернете, язык - в филологическом смысле - по хорошему воспалённый, но, Господи, почему раньше писатели были гениальные, а теперь пошли до невозможности генитальные...), Виктор Гин (или Урин?), кажется, мой земляк, ленинградец, писал тексты для песен, стоп... Прошло уже десять лет, боюсь ошибиться в фамилиях и в жанрах. Помню атмосферу: дружескую и уважительную.
Серёжа Довлатов, мой когдатошний сослуживец по газете, уже умер, но еще не был в литературе канонизирован, и мои весьма нежные о нём воспоминания особого отклика не вызвали, очевидно, он многим успел здесь насолить, и это ещё не забылось... А Бродский был ещё жив, но не пришел, сославшись на занятость, и правильно сделал. В отличие от Жени Любина, приглашавшего его из лучших чувств на моё выступление по телефону и расстроенного отговоркой, я только вздохнула. Потому что стихов моих Бродский не знал, нас разделило время, а потом - и океан, а тенденция всеобщего графоманства, повторяю, уже намечалась, и охотников получить от него путевку в литературную жизнь появилось много больше, чем мог впустить в себя не только Бродский, но и сама Литература... Мне же, собственно, было ниспослано облегчение, ибо: ну, как и о чем можно говорить "вживую" со своей иконой... Зато как отогрело меня через четыре года письмо от профессора Ефима Григорьевича Эткинда, прочитавшего мою новую книжку, составленную из старых, ещё доперестроечных, стихов, в котором он, в частности, писал: "...Ваше мощное соединение современности речи, сегодняшнего мышления и видения мира с античной образностью и перифразами классицизма, Ваше слияние отвращения и любви, духовного и отвратительно-материального, строгого и распущенного меня покорило: Вы оказались близко от того, чьей фамилии избегли и о ком Вы так хорошо написали: "Святой Иосиф продан, как в Египет, в Америку. Не раб - наоборот: он - фараон. Его ласкает Муза..."..." Никогда бы не повернулся у меня язык прочесть это стихотворение самому "Святому Иосифу", хотя было оно написано ещё в молодости как отклик на его изгнание...
Пиетет к Литературе и к Мастеру - обязательное, на мой взгляд, условие для права самому взять в руки перо. Не заискивающее рабство, которое непременно, при первом же удобном случае, обернётся своей своей изнанкой: долго таившимся и копившимся хамством, взорвавшейся завистью, местью свержения покачнувшегося кумира, а именно - просто - пиетет. Внутренний трепет. И в этом смысле я не боюсь оставаться консервативной.
На что похожи сейчас - отвлекаясь от того памятного мне творческого Вечера в Нью-Йорке - многочисленные клубы, литературные гостиные, салоны и прочие, чтобы быть понятой "современным" читателем, тусовки? Такое впечатление, что в Европу (подозреваю, что и в Америку тоже...) хлынули толпами воинствующие графоманы, размахивающие примитивными рифмами как дубинами, насилующие Музу со всем своим диким ( не обузданным хотя бы начальным творческим образованием...) дремучим садизмом и производящие за свой счёт безграмотные книжонки, в которые не ступала рука (и ручка) корректора... А ведь ехали и едут они с агрессивной жаждой реванша, оттого, что их не признавали ТАМ и, стало быть, просто обязаны увенчать "Нобелевкой" ТУТ... ("Синдром Бродского" - так бы я назвала эту болезнь несостоявшихся литераторов.) Такое впечатление, что их талант, если он когда-то и был, а заодно и ум отобрали на таможне как национальное достояние России... Впрочем, при встрече на Франкфуртской книжной ярмарке, в октябре прошлого года, Александр Кушнер сетовал мне опять же на них, но, наоборот, в России оставшихся, не то что бы не соблюдающих субординации, они, возможно, даже искренне не понимают "ху из ху" (я намеренно пользуюсь русской, особо выразительной транскрипцией...), но элементарно хулиганящих на подмостках, приняв их за Парнас... (Подчеркиваю: элементарно, по-хамски, потому что для своей эпохи и Маяковский был хулиганом, и Ахматова - "блудницей", и французские импрессионисты подрывали все сложившиеся устои, а теперь - это классика...)
Как хирург не спутает почку с аппендиксом, если, конечно, он не купил диплом на одесском Привозе при выезде заграницу, так профессиональный литератор с первых же слов отличит поэта от самозванца, художественную литературу от художественной самодеятельности. Но свобода - она свобода для всех, не только для избранных. Испытание свободой - отнюдь не из лёгких.
Иногда оказывается, что свобода для преступника - это западня для его новых и новых жертв. Запад давно уже столкнулся с нравственными проблемами высшей цивилизации, и литература, искусство - лишь одна из них, для мира потребителей отнюдь, увы, не самая существенная...
Да, здесь за искусство можно выдать всё: и ржавый гвоздь, воткнутый в холст (теперь это называется коллаж...), и обмазанных мелом попрошаек на площадях (перфоманс), и нескладно выраженную в трёх строчках мысль, вернее, её бледное подобие (вы что, японскую хайку не видели?)... Русскоязычные же рифмогоны всё понимают буквально до анекдотичности: они слагают по застрявшему в памяти образцу первомайских виршей в стенных газетах оды Богу, как прежде - ЦК КПСС, и с запоздавшим на двадцать лет усердием бранят советскую власть... (Не задумываясь о том, что уехали-то уже не от неё, а как раз-таки от свободы, отчаявшись дождаться возврата такого удобного старого режима...)
Я не знаю, какое время причинило больше вреда и ущерба русской литературе, в частности, русской поэзии: социалистическое или же, условно говоря, капиталистическое... (Условно, потому что я всё-таки лучше разбираюсь в поэтике, чем в политике, и, так сказать, за чистоту капиталистического эксперимента в стране, где столь долго господствовало тоталитарное мышление, ручаться боюсь... Одна Чечня чего стоит... Впрочем, стоит того же, что и Ирак, а именно - нефти... Дорого стоит, и дорого - человеческие жизни с обеих сторон - обходится...)
Пожалуй, у меня осталась уже только одна ностальгия: по Марсу... Ибо на Земле нашей грешной нет ни одного райского уголка, где бы царила если не абсолютная, то хотя бы высшая справедливость... В этом я убедилась, прожив, можно сказать, свою вторую жизнь в Германии, побывав во Франции и в Италии, в Испании и в Голландии, в Англии и в Америке. (Пусть была там не подолгу, а по долгу или же любопытству, гостьей или туристкой, но Бог не дал мне слепого от восхищения взгляда на мир, наградил и обременил зрячим, многое примечающим, даже и против воли... - Не Его воли против, разумеется, а только моей...)
Так и тогда, в Клубе русских писателей Нью-Йорка, невзирая на всю теплоту нашей встречи, не могла я, увы, не отметить, что некоторые из прозвучавших здесь произведений (сначала долго читала я , а потом участники Клуба - мне) в России могли бы найти место разве что в многотиражке, что господин Белнап тихо и, похоже, привычно задремал, прикрывшись газетой, выражая всем своим видом добродушное попустительство графомании... Главное, видимо, что людям, приходящим в клуб, хорошо вместе, что они сюда едут со всех концов огромного города как на Родину - в русский язык... Все: и талантливые, и уже известные, и посягающие на любовь к литературе, увы, без всякой взаимности с её стороны... Когда-то нередко захаживал и Иосиф Бродский, но к тому времени его выступления здесь уже стали легендой, думаю, что легенда жива и по сей день...
Думаю, что Клуб с тех пор пополнился и новыми талантами, и новыми графоманами... И думаю всё-таки, что хорошего в этом всё же намного больше, чем плохого. .. ("Без глупых не было бы умных, оазисов - без Каракумов"... ) К тому же, возник Клуб русских писателей, когда Россия ещё прятала мир от своих граждан железным занавесом, и в Америку попадали только "отдельные отщепенцы", дерзнувшие шагнуть в неизведанный космос... "Колбасная", как её иногда называют, эмиграция, несущая в себе и с собой родимые пятна социализма, в том числе - комплекс графомании, ещё даже не намечалась...
Но и здесь, в этих, одна за другой, волнах то тут -то там вдруг блеснёт ослепительная чешуя: "форель разбивает лёд", сверкает поэзия...
Литература спасла нас от социализма. Она же спасает нас от капитализма.
Помню, Роберт Белнап спросил меня, почему русские писатели, на мой взгляд, любят работать группами... Ответила строчкой Окуджавы "Возьмёмся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке..." Это был политический ответ, ответ из недавнего прошлого, когда за литературу сажали в психушки и тюрьмы, выдворяли с работы или даже - совсем - из страны. А ведь почему, в самом-то деле? Почему вполне самодостаточные русские писатели, проживающие в благополучных странах, бывает, нет-нет - да и за заходят "на огонёк" в литературный Клуб или Салон, читают вслух свои новые вещи и слушают чужие, порою невольно морщась от неумелости или пошлости последних? Потому что поэт только в России был больше, чем поэт... Потому что во всём мире литература, особенно поэзия, нужна не читателям, а лишь поэтам и специалистам. В данном - русскоязычном случае - славистам. (Бродский первый прикоснулся к этой трагедии, хотя и был долгое время интересен западной публике как жертва режима...) И потому ещё, верно, что русским писателям, начиная с революции, хотелось создать какой-нибудь небывалый, головокружительный "изм", вот и создали себе и нам на голову... Условно говоря, футу - или , точнее, фу ты, - социалистический символизм, до сих пор вот расхлёбываем...
А, впрочем, не хватит ли и нам, уже тоже больше по инерции, ругать советскую власть? Любой "изм" всегда предполагает и некий коллективизм, Салон французских импрессионистов - тому подтверждение... Так что группами любят работать не только русские, хотя эгоцентризма у них, у нас то есть, испытавших на себе социализм, несомненно меньше...
Россия всё чаще вспоминается с нежностью, ибо все мы родом из детства, видится чище, лишь с редкими рецидивами объяснимого гнева, который уже, во всяком случае у меня, поостыл... (Кто выступал против власти там, тот не бросит камня отсюда, из-за бугра, в недосягаемости от ответного удара... Это было бы, мягко говоря, не совсем честно. Мне легче понять по-человечески даже того же Эдичку, вернувшегося из Америки на Родину со своим - вдруг - злокачественным большевизмом, вернувшегося не умирать - хуже - в тюрьму, и более адекватного, хотя и не менее раздосадованного Западом Зиновьева, чем тихарей, всю жизнь от большевизма кормившихся, зарывших его и рванувших галопом по Европам: рассказывать всем, какой он, большевизм, был нехороший и как их обижал... )
Мир велик и противоречив. Время стремительно. Скорость тьмы, к сожалению, не меньше скорости света... Кажется, совсем недавно стояли мы с Евгением Любиным на смотровой площадке одной из башен-близнецов и смотрели на Статую Свободы, оттуда казавшуюся такой маленькой, не статуей, а, скорее, куклой ... Башни рухнули. Русские надежды на Америку поугасли. Призрак коммунизма, кажется, опять начал бродить по охваченной безработицей Европе... (Так бродит вино в старой бутылке, забытой на чердаке... Тронешь - взорвётся...)
И стихи поутихли. В том смысле, что не звучит русская поэзия на весь мир, как это было, когда её не печатали на родине... И вот это как раз вполне нормально, что не звучит, что интересует лишь тех, кого в самом деле интересует, хотя в чем-то и грустно. (Не потому ли - в том числе - и покачивает эмигрантскую ветвь на древе поэзии ветер ностальгии, теперь уже - по России...)
Я, к несчастью, не оптимистка, вернее, оптимистка - именно к несчастью: верю, что оно случится, и не одно... Клубы дыма ещё не раз проплывут, разъедая глаза, над нашей многострадальной Землёй... Но литература - останется, и литературные Клубы - тоже. Пусть для немногих. Для тех, кто без этого просто не может жить. (Как действующие монастыри, забытые туристами, но не Богом, - для Его согбенных отшельников...) И пусть это будет чем-то вроде тоста к четвертьвековому юбилею Клуба русских писателей Нью-Йорка и последней точкой (или кляксой...) в этом почти нечаянном эссе.
