Lib.ru : Володимерова Лариса. Пир во время чумы

Лариса Володимерова

Пир во время чумы

любовная лирика

2020

Alle Rechte in dieser Ausgabe vorbehalten

ISBN 978-3-947564-72-9

Gesamtherstellung Edita Gelsen e.V.

logobo@gmx.de

Printed in Germany

Любовная лирика. Пир во время чумы. Эта история высокой болезни - 70 страниц стихов (и не меньше картин) - особенна тем, что написана за два месяца в состоянии постковидных осложнений, то есть практически инвалидности, когда человек не может еще не только спать, но и жить. Борьба за жизнь - всему вопреки. Отсюда несколько стилистических медицинских зависаний, нарочито оставленных.

Любопытно, что неизученный вирус открывает пределы творческих возможностей и дает новые импульсы; предыдущие 11 лет (с весны 2009 года) я могла писать стихи в любую минуту, но сознательно от этого отказалась и не сочинила ни строчки. Мощь болезни такова, что диктует свои непререкаемые условия. Как специалисту по физиологии творчества и психологии восприятия, мне интересно это научно. Один из первых публикуемых эпикризов автора, еще не снявшего корону. Это страшное время, когда врачи бессильны помочь, скорые уезжают ни с чем, ты штопаешь провалы памяти, перикардит, общаешься с мертвыми, встречая панические атаки, и не знаешь, выживешь или нет.

Мои коллеги по несчастью - ученые, врачи, писатели - сошлись на той же симптоматике и на той новости, что ковид компенсаторно открывает каналы. Четыре месяца я модерировала сайт для таких же больных (больше 2000) и в теме.

Отдельная, глубокая благодарность друзьям, помогавшим преодолеть эмиграционный вакуум и пандемию - моей дочке Алисе Володимеровой, Александру Барсукову, Алексею Пичугину, Игорю Цесарскому, Зохрабу Мамедову, Александру Первачеву, Олегу Совину, Николаю Желнову, Михаилу Лившицу, Людмиле Панфиловой, Виктору Идоленко, Татьяне Балюк, моим сестрам Елене Глинка, Илоне Бондарь, папе. И многим другим удивительным людям, пожелавшими быть анонимами.

21 мая 2020:

Солнце скинуло кожу, по мужу

занавешенное зеркалами.

Подытожу - и тут же нарушу,

и наружу тупыми углами.

Сколько сможет сочиться дыханьем

по стреноженным словом и делом,

от прилива к отливу Ухани

замещая ненужное тело?

На зрачке голограмма дождлива,

отпульсирует азбукой звездной.

А покуда досюда дожили.

Поздно выстелен воздух венозный

крупной солью, - доселе нельзя ли

дотянуть - или рано воскресли,

если вас мы с собою не взяли

в эти ясли, где выцвели песни

и топочет сухое копыто,

и молитвы нисходят обратно,

ударяясь о мертвые плиты

волка волку и брата на брата.

Не скули, улюлюкай, уключин

расплывается музыка болью,

и китайским разрезом заучен

безъязыкий полет колоколен.

Пригвозди его к небу, и солнцу

просуши желтоватое платье.

В отраженье так точно заходятся

и ожог, и стежок, и объятье.

Олегу Совину.

Перед смертью нашей

уже даже кот

не зайдется из-под кровати. Небо

переворачивают на живот

поискать - и нету

отражения, - разве что

разница

между, -

не так важно, сомкнувши вежды.

Какой была? Ослепительной вспышкой.

В муравьях, возвращаясь к истокам,

кем остался? Березовым соком,

задравшим время под лагерной вышкой,

как подол свежевав, мальчишкой.

Как подушку сжевав,

закусив удила,

на дыбы встанет женщина,

как жила.

Надо будет проверить, смотавши срок,

кто нажмет на курок.

Поди небо

перекрути, как веревку,

выжми память

мыльную, наизготовку

на четвереньках, как женщина,

умолявшую, -

может быть, и меня еще?

Может, нет никого на том свете,

где мешаются под ногами

те или эти,

в теле - меньше,

но зато и в ответе.

Мажет краской художник,

Стиксом по стикеру,

стеклом по железу, жезлом - по Сталкеру.

И поди ты его постигни -

выживающего из-под палки.

из мещанства, барышня-крестьянка,

остаются крыша, корка и таблетка.

Если есть кирка - то, значит, клетка.

Если в крик - то очевидно плетка.

Если от беспамятства походка

изменилась - отраженье в луже.

А вторая ходка - это милость, -

кто сказал, что лучше или хуже?

А скорей всего, что так же точно,

что у вечности глаза раскосы,

и что где ответы на вопросы,

там вопросы без ответа вовсе,

круг на шее затянув порочный,

ухмыльнутся: ну кому ты нужен?

только полночь на часах песочных

в облаках из бывших бальных кружев.

Ирине Амышевой

Этот шпиль окуная в чернила и кровь золотую,

из Невы доставая по памяти блеклые звуки,

я плыву наугад - залатаю тебя, залитую,

эту рукопись вырву из рук и сожгу эти руки,

что скребли по асфальту и льду, и за кромкою хлеба

горизонт подымался, морозное солнце вставало,

и где сосны сходились у изголовья до неба,

было города много и горя блокадного мало.

Ты по той стороне не ходи, размыкая объятья

и в кольцо заключая кавычки над Ладогой беглой,

белой ночью

веселые тени прохожих

боятся

возвращаться, взглянув

через плечо

в эту бездну.

Там, где в проруби плещется взгляд, искажая пространство,

и ни прахом, ни вздохом последним, ни слухом прижаться

невозможно к отечеству, ты в отражении здравствуй,

пожалуйста.

Олегу Буянову

В белых валенках подшитых

кот выходит при луне,

но, как лапой ни маши ты,

не являешься ко мне.

Я во сне другую песню

в оправданье завожу,

я хожу по кругу, если

не ступаю по ножу.

У меня искрится шубка

и наточены уста,

это шутка, если жутко

жизнь мою читать с листа.

Это шаткой половицей

подвернуться на пути,

рассмешить и удавиться -

лишь бы мимо не пройти.

Стукнуть камушком в окошко,

притвориться светлячком.

Я воспряну, я же кошка,

не пинай меня ничком.

Нонне Гарасевой

Сердце, маленький кузнечик.

Потекло за воротник.

Вот и вышел человечек,

разлинованный двойник.

На него нацелен полдень,

расстреляй его в упор.

Я же встанька, я не помер,

я воюю до сих пор.

Я и вою - и ваяю,

я на волю улечу.

Жить хочу, но в эту стаю

мне с тобой - не по плечу.

В это стадо, в это стойло,

на лукавые луга,

где в озерах беспокойно

отражаются рога.

И расходится кругами

то ли вечность, то ли миг.

И, раздавлен, под ногами

извивается двойник.

22 мая:

Людмиле Гридиной

Несмыкание дерева

с человеческой сутью,

и залива у берега,

и пути с перепутьем,

и листвы вместе с щебетом

вровень с ливнем и падальцем,

и летучею - где же ты? -

что решится полакомиться.

Там хвостатая мелочь,

поджигая комету,

так зигзагом и мечется
призывая к ответу.

23 мая:

Страна убитых стариков плывет по просеке.

и вы не спросите конвой об этой проседи.

И вы не бросите монету, чтоб вернуться

туда, где на воде круги идут разбиться

и замыкается вся жизнь в осколки блюдца,

на счастье, птица ты моя, тобой напиться

в последний раз, прощальный бой, протянут руки,

зацепят память, оторвут с корнями лычку,

защиплет капельница, защемляя муки,

за родину в палате без различий.

То голосила от меня соседка справа,

то до стакана не дожил ползущий слева,

и эта рота на крови, и та орава

из простыни, как белый флаг, алела.

И нету дела до небес, а эту рощу

мы возместим и старое зароем

или рассыпем, что, пожалуй, проще,

когда заразен и пока зареван.

Стволы, как мысли, сплетены листвой.

Так с днем рожденья, похоронный вой!

На сетчатке многосерийной как ты, убийца?

сколько ты будешь длиться и возвращаться,

вёсны отлистывать и листопадом литься

вниз по лицу, называя все это счастье

милой своей, и неважно - давно чужая,

освежевали ее под луной и солнцем,

чтобы не падала вниз лицом, провожая,

чтобы не лезла в глаза нам травою сорной,

чтоб не колола - нет, ну она ж не видит,

не признаёт, не выскажет, не обронит,

будет шнурком дорожка по горлу виться,

станет клевать всё горе с твоей ладони,

линию жизни сотрет и слегка подчистит,

что нацарапано, - позолоти ей слово.

А прерывать, что будет в последних числах -

эх, западло вам.

Насилие наскучит, и тогда

Тебя пинают, еле замечая.

Но голову подымешь от следа,

Укутанная ватой молочая,

И вдаль посмотришь, обожженным ртом

Вбирая воздух, как ночная лошадь,

Опознавая, что во льду потом

Растает соль, но боже мой, но боже
Как хороши и свежи небеса,

Мерцание на розовом колючек,

И девушки тургеневской глаза

От слез просохнут и запомнят лучше

Тот силуэт расплавленного зла,

Ту ностальгию без конца и края,

Что в поле на санях себя везла,

Как будто понарошку умирая.

Нам бог дает страданье по плечу,

А ты сама молилась палачу.

Неподвижен ветер призрачных декораций.

Это память карабкается по шиферу дачи

И срывается, обдирая коленки, в крапиву,

Так удачно расстеленную заботливым детством.

Где там время найти сгонять за пивом

Для друзей нашей юности малохольных,

Под гитару бренчащих свою цензуру

На хлебах, горелым пахнущих, вольных.

Где там жизни найти еще щепотку

Для детей - и близких уже угасших,

И следов не счесть на заливе к ночи,

Когда сам ничком эти волны лижешь

И песок отплевываешь стеклянный.

Зрачка стеклярус морщится, дрожит,

он не вмещает родину и близких.

Залетный нидерландец, или жид

Летучий расставляет обелиски,

как вёрсты, распиная календарь,

и вдаль ему кричат из-под ладони:

иди поближе и еще ударь,

наотмашь. - Мы не слышали, как стонет.

Волна мешает, радуга скрипит,

слепит от шпилей, шепелявит море,

химера морду скорчит и скривит

за нас от горя.

Олегу Совину

Не страшно, милый, умирать: они встречают.

Не больно ноги вытирать о наше прошлое.

Допили чаю

и на посошок,

но на дорожку посидят без нас:

- Всего хорошего!

Не нужно чемоданы паковать,

принаряжаться, краситься, жеманничать.

Чужие слезы утирать и зеркала

завешивать, - крысятничать, карманничать,

обманывать, обещанного ждать

три года и с погодой жизнь сверять.

Не нужно ничего: который час?

Не то что вечность у чистилища, но жарко

уже и суетно, - там и без нас

такая давка, что гореть не жалко.

Как вспоминают родину? дрова

на том дворе, где вытоптана справа

трава, но, изумрудная в тени,

крапива листья простирает слева,

чтоб ущипнуть: проснись, опять одни

вы с памятью, спешащею по следу!

Я расколю полено, обойдя

сырой сучок витиеватый

от прошлогоднего дождя, -

да что там, заложило ватой

снегов столетних

скорбный слух,

когда огонь во тьме потух.

Как вспомнить родину?.. задев

косой о камень, завизжавший,

как свин соседский под ножом

жлоба, - и стыдно за державу,

сдающую последних дев

внаем. И я не заезжала

туда с тех пор, где мы живем.

Как вспомнить?.. оботри травой,

что на дворе помяла птица,

когда возили головой

тебя - у них на то двоится, -

но, лезвие косы зажав

подмышкой, слезы не сдержав,

еще не так ты будешь биться...

Луна восходит над закатом.

А я-то в чем-то виновата,

что не сменяю, обхожу?

Стараюсь - нет, не прикасаться,

не быть - и даже не казаться,

на цыпочках, едва дышу.

Придет весна - взрывоопасна,

и рухнет снег, и ледяная

река протащит по камням,

сметая всё, могилы наши,

где тени, догорая, пляшут

по незастывшим временам.

И не бывать страшней того, что тут

мы называли счастьем и удачей.

Не больно, милый, в пустоту

шагнуть - и дальше.

25 мая:

У постели больного

стою, неживая мишень.

Не узнай меня, снова

как нитку в иголку продень.

С ложки выпей глоток -

это вдох твой последний, и мой

путь домой. Напрямки,

где залили каток у реки

и смеются мальчишки,

и нос остужает снежок -

ну за маму, за папу,

попробуй, еще хоть шажок.

Ожидание жизни

мешает стихам и грехам,

есть у позы распятья

на тризне

особенный смысл, -

догорю как свеча,

и в объятье - в отчаянье - нам

упаду сгоряча.

Из праха восстают страницами,

но сторонятся их строители

материальной пустоты,

нотариальной правоты,

а ты на ты и с этим облаком,

и с каблуком, и с бабой волоком,

и с возу легче, и воды

напиться вместе с отражением,

когда оно с пренебрежением

правдиво смотрит с высоты.

Мы не знакомы и не узнаны,

чья это тень мелькнула узкая,

качнула молча поплавок?

Еще рывок - и нету, не было,

еще бросок - и не на небо ли

ты это слово поволок?

Остается от женщины

незаконченное шитье,

прерванный поцелуй, на полуслове

оборванное дыхание,

то, что мы называли стихами и

пощечиной или затрещиной

на переправе;

до крови

искусана эта улыбка.

Остается все то, что зыбко -

пустая люлька младенца

и в простынях полотенце

или салфетка,

что редко

ему уже нужно, м

и мужа

нет уже,

но остается

ветка в окне,

неглиже

отражение позабытого

или недоговоренного -

вон оно, вы-то его

ухватить еще в силах?!.

Нет. Спасибо.

26 мая:

Человечек маленький идет,

Палкой подбирает серпантин.

Он все это знает наперед

Потому, что он с тобой один.

Опрокинув горы вопреки,

Намотав на ус последний путь,

Смотрит он на нас из-под реки:

Оставайтесь, будьте как-нибудь.

Он еще сжимает кулаки,

Чтобы нам помочь, но камнепад

Слишком звонко бьется в эту ночь,

Со строки сбивая невпопад.

Наши птицы улетят во тьму,

А соцветья, пронизая мир,

Отзвонят в молчанье по нему,

И с вершины бросятся за ним.

Не догнать слепого старика,

Облака живут короче нас,

А споткнешься - вот его рука.

У меня-то пусто, - бог подаст.

Тамаре Немцевой

В толпе виляя и выглядывая

лицо, глаза, улыбку, губы,

встречаю только память рядом я -

к кому бы броситься, к кому бы?

Прошла девчонка - где-то виделись,

я той старушке подавала,

я ту собаку с этой привязи

уже с гвоздями отрывала.

Я тот забор несла течением,

на переправе и ловила

кого-то милого, и чтением

нотаций не того добила.

И в отражении видала я

то полнолуние, в котором

его молитва запоздалая

стреножит и того, в кого вам

не верить; у могилы выцветшей

передохнешь - и в путь за вами.

А то, что путник небо вызвездил -

так не светло от них, - словами.

Когда идешь ты, никому не нужный,

оболганный и женщиной, и другом,

сворачивай с тропы окружной,

дворами, лугом,

судьбу меняй задами, дуй на палец

и по теченью, нос по ветру, карту

дорожную

ты, постоялец,

в гостинице, в машине, как ты?

К закату все пройдет, песок осядет,

мороз расколется и лед растает.
Кто обгонял, тот позади, а сзади

одна растрата и уже светает,

жара слегла, обочину слизала,

ей на двойной сплошной не хватит места,

а та старушка, что носок связала,

на парку не похожа, как известно.

Перерезая нить судьбы-пустышки,

на пуповине узелок на память

она оставит, и для передышки

тебе же хватит, чтоб не больно падать

с земли на небо, - потерев коленку,

пеленки скинешь, пелена спадает,

как пена, - и твори свою нетленку,

как только раз в столетье выпадает.

27 мая:

В ожиданье встречи не перегори, дорогой.
О другой ты мечтаешь, внутри у тебя пустота,
Холодок между губ исчезает, когда ты рукой
Заслоняешь меня от себя, но не та я, не та.

Не растаять снегам и в объятиях не задушить,
После обморока уползают в нору на карачках,
Потому как еще предстоит между нами дожить,
Если пробовать кровь золотую, свежуя каракуль.

Если это наощупь, на счастье и на зубок,
То на память и на прощанье, где эхо восходит
И по имени, лишь бы забыться, тебя назовет
Падший ангел господень.

30 мая:

Раздвигая туман с камышами, как ноги любимой,

Выползаешь на свет, заглотивши наживку и воздух,

От себя убегая, на вышку равняясь и имя

Повторяя взахлеб, но неточно, не именно, возле,

Потому что не помнишь себя и в чужом отраженье

Узнаёшь, отлистав и отлив, эти райские кущи,

Где сшибаются лбы и где вечность приходит в движенье,

Где не будет нас больше на свете ни лучше, ни хуже.

Чтобы пуще любить или выше лететь, нужно падать,

Надо в кровь разбивать то, что бьется в измятых ладонях,

Ну а память догонит - ату, намотаю на палец

Эту нитку судьбы перекушенную, - с любовью.

И по ромашке понарошку

Гадая, - лучше по рюмашке

На посошок, да и прости-

Прощай...

Так дай ты мне пройти.

Тебе направо, мне налево,

Точней, мне в землю. И на небо

Тебе, что в общем-то одно

И то же. В пункте А дано

Из пункта Б не возвращаться,

Там почты нет, - и этот карцер

Сменять на то, что суждено.

На сребреники звезд, на лычки

Луны, что ходит по привычке

И, на цепи судьбу отвыв,

Закрыв последние кавычки,

С небес бросается в залив.

В какой из жизней встречу я кота?

я стану эта и не буду та,

я выйду рыбкой, сеткой и крючком;

и взгляд торчком, по лезвию, бочком,

как из ладоней молоко лакал,

как заплетался спутанным хвостом,

судьбу мою строптивую латал, -

мы помолчим об этом и о том,

как ты спасал меня и суицид

наматывал на преданное мяу.

Там блюдечко, оно еще блестит,

и теплый снег - его никто не мял.

Я звоню тебе, но ты меня не слышишь,

Я люблю тебя, но ты меня не знаешь.

Обгорая, птица рвется выше,

Уставая от ветров и займищ.

От побоищ и попоек мертвых,

Где взахлеб клянутся и не помнят,

Как зовут, какого цвета, чёрта

И какого года, недопонят,

Как попал сюда, на запах винный,

Ничего уже не будет, кроме -

Разве что отсюда дальше видно

Сквозь гранит и кружева надгробий,

Как ты, напряженно сдвинув брови,

Тянешься туда, за половиной.

2 июня:

Всего только выучиться обнимать снова. И снова.

Обвить вот этой рукой, а куда тогда ту,

Что рот зажимает, чтоб имя не выпало, слово

Чтоб не скрежетало, расплавленное, во рту.

Куда тогда голову - на плечо или ниже,

Ей горячо от чужих умелых объятий,

Она за минуту от Лондона до Парижа

Слетает, отрублена так невовремя и некстати.

Куда тогда ногу, на полном скаку оскользаясь

И в узел связав с котомкой и барахлишком,

Вот это потомкам, а это - врагам на зависть,

А это подонку тому, и еще излишки.

Куда тогда вёсны, до дыр проглядевшие очи,

Рассвет вхолостую, как выстрел и лед наконец-то,

И некуда деться от проруби, где аве отче

Все делит неправедно нажитое наследство.

Куда эти реки и горы, на их отраженье

Мне сил не скопить, я транжира и я попрошайка.

Мне холодно жить, я не в такт попадаю в движенье,

Давай-ка с начала, с конца не получится, дай-ка.

но там, где не было мужчины,

зайдется слово от лучины,

а шишки с елками в дыму

научат позднему уму.

и каблуком твою улыбку

в диван вжимая, чип вживляя,

последним правом на ошибку

я поступиться не желаю.

спасибо, что солгал - и жизнь продлил.

и я спасу кого-нибудь в дороге.

об эту душу вытирая ноги,

не я одна склонялась перед ним.

лоза улыбки выскользнет из губ,

со мной ты груб. а с ней - тяжеловесен.

и, отлиставши сколько можно вёсен,

от нас и отражения сбегут:

и ты, солдат, жесток и неизвестен.

ты, Брут.

родился мальчик. на болоте мох

из-под ноги, из-под воды поднялся.

оттуда улыбаясь, как он мог

предвидеть все, куда не собирался?

он обвивал багульник и ловил,

что было сил, губами отраженье,

и вкус морошки, дикий, как люпин,

отраву втискивал в сухое жженье

травы и сердца. на полусосне

у берега, как флаг, сияло платье,

но до него не добрести никак

тебе и мне, не разомкнув объятье.

засасывает пристальная муть,

теряются ориентир и звуки, -

на чей бы голос эхом ни свернуть,

он льется с неба, простирая руки.

4 июня:

Жив-здоров, а что надо еще? Ничего и не нужно.

Даже с ненавистью произнес, не то что с любовью.

Ловишь воздух губами, чтоб кровью не захлебнуться,

и вокруг распинается птица и лес опадает.

Все, конечно, приятно, и то, что давно меня нету,

от лукового это, раздавят еще эти ветви,

листопадом взметет, за собой позовет эта вечность -

как ты, милый, зачем? не вернуться оттуда, а где вы

продирались сквозь чувства - да ну его, сердцебиенье,

смех сердечника слишком прерывист, а масло прогоркло,

стариков и дебилов сжигают на родине нежной,

в этой пене черемуховой не очнуться ни голой, ни прежней,

не упасть на колени.

Эту рваную душу, что лезет, как тесто, наверх,

Затолкаю в кастрюлю и крышкой прижму, паразитку,

Я как тряпку ее отожму, чтоб не пела при всех,

Что она не желает, что мало ей жить по транзиту,

По ранжиру что ей полагаются нежность и стать,

Что она еще может, поганка, а главное, хочет

В сыроежках гулять, в мухомора подушку кидать,

На полянку ползти из последних, где путь покороче,

Наизнанку себя выворачивать что было мочи,

Бл-ь.

Эту ровную душу, обстриженную на корню

Под горшок, и покорно бегущую вместе со стадом,

Я еще пресмыкаться заставлю, еще помяну,

Я ей свечку поставлю, безрукой, туда, куда надо,

От нее я летела б сама, соляной, ледяной,

без оглядки, пока она пьяная в луже валялась,

когда шутки шутила со мной и сквозь кровь улыбалась,

птице Феникс на зависть росла у меня за спиной.

Эти крылья трещали, как ветки на сильном огне,

и душа, спотыкаясь, горела и билась во мне.

Что ты, дура, пришла - не прощения ли попросить?

А за что мне пятак подавать или голову гладить,

Как ребенку, когда он на роликах затормозит

Перед поездом на переезде, - да бога ради,

Хоть вагоны пустые сверни, на фига же ты мне,

Если эха не стало, под насыпью звук отключили,

Молча воют собаки и в озере том на луне

Подавали мне знаки.

8 июня:

Сетевые ролевые игры

оттого, что все ему постыло, -

Вы могли бы, как под ногти иглы,

или угли, но не до могилы?

Вы стояли бы вполоборота

медсестрой, а лучше бы с бокалом

яда переливчатого, рода

среднего - но и гарема мало.

То он иностранец, то подружка,

почерк он меняет, как перчатки, -

а не пробовал? Собою - лучше

хоть в конце концов, а не в начале,

хоть мгновенье, маску перерезав.

Льдинкой не растай, зажат в ладони.

И окажется, что пьяный - трезвый,

и что это страсть, а не агония.

Наши мамы уходят в песок

и в цветенье крапивы.

Там, от смерти наискосок,

все мы живы.

Там, где птицы истошно ведут

перекличку,

я не знаю, но там или тут,

переливчаты,

покачнутся весы над судьбой

с кулаками,

Бог с тобой, или мама с тобой

окликает -

так ли выспался, шапку надел

наизнанку,

держишь ложку, осанку, в воде

нету знака,

как в беде. Никуда поверни,

возвращайся

в наши дни, где мы будем одни -

много чаще.

10 июня:

Любишь этого, но живешь с другим.

Одному все прощаешь, другого елозишь

И вымещаешь, смеясь над ним,

Еще бы убила, но всего лишь

Понукаешь, взнуздав, а у него

Колени дрожат и глаза закрыты,

И две ямы вырыты для того,

Чтоб вы вместе были забыты

Дальше женских колен ты не смотришь. Теряя контроль,

Эту боль превозмочь, эту муть растуманить и сбросить,

Это небо в алмазах увидеть, а дольше открой

Эту книгу, которую листьями вымостит осень

На твоем побережье, там звезды важнее камней,

Ты уже все видал, спотыкался, к себе возвращаясь,

И металл на губах откровенней, когда ты о ней,

Трепеща весь

Цветы пустили розовую кровь

Ты на ладони призрачно растаял -

Шипом шипел и, воскресая вновь,

Ты уголек бросал взлетевшей стае,

Устала дуть, ту льдинку не согреть,

Она не помнит, как пылало небо.

Что ты метался и, во мне на треть,

Уже тянулся мысленно за нею

что-то дать тебе напоследок.

не отнять - а унять, успокоить.

Ты с собой унесешь этот слепок

солнца, что глаза тебе колет.

И, карман разодрав той вершиной,

что достиг, спотыкаясь о корень

еще мокрого дерева, жил он,

этот слепок, высокогорен.

12 июня:

Так скучать по тебе, чтоб раскачивать горы и реки.

Это чертово время струится неотвратимо.

Мы с тобой не увидимся, кажется, больше вовеки,

Оставаясь в Сети как в тюрьме за решеткой - и мимо.

Сетевые пятнашки и прятки высокого класса

Я лица твоего не припомню, голодный избранник.

Ты вчера мне казался ребенком, а завтра, пожалуйста,

Не при мне раздевайся, без пары делящею грани

Порно. Мало холстов я пишу тебе, книг не хватает?

Мелок почерк, скажи, на билете от края до края?

А что вечером пряны цветы и к дождю, умирая,

Небо горлом хватают, до крови холсты раздирая ?

Этот смайлик, иконка, какие названия верные,

В зоопарке у нас аватарка на всех преходящая

И ползущая вниз и под юбку, куда эти термины

Заставляют, сгибаясь, толпою заглядывать чаще.

В нашей дурке у нас и рассветы сливаются с кладбищем,

Сатурнальные игрища зимние и сатурации

На два градуса снижены, и как два пальца пока еще

Ясно, что никуда нам уже никогда не собраться

Кроме скопища, капища, где распалили язычество,

Я твой идол, и ветки хрустят подо мною, и тут ты

Зажигаешь, поди-ка еще принеси и возьми еще, -

Эта средняя страсть по больнице, как температура.

Может быть, это ты? Может быть. Может, выть, задрав голову,

А не нос: а не нас окликали и хлопали в сумерках

По плечу? Так не умерли же, - да и было ли слово ли,

Был ли в зеркале мальчик, написанный по сердцу суриком.

+ (Шутка).

Расскажи мне скорей про Судан.

Мы сбежим туда по задам

С милым в Нил, и немил покой.

Но по карте нам - не сюда,

Обнимая одной рукой.

Белый дом теперь черный дом,

А мы в желтом с тобой живем.

Нил есть Белый и Голубой.

И кивает он головой.

Он и слон, и жираф, и лев,

Он в саваннах и на лугах,

Он среди темнокожих дев

Не стоит уже на ногах.

У него на плато запой

И в болотах по пояс он.

Беспокоясь, который час,

Обнимая одной рукой.

Он не выдаст, конечно, нас,

Заблудившихся над рекой,

Но я мучаюсь и не сплю,

Размышляя в который раз,

Что, пока я его люблю,

Он второю рукой не даст

Посмотреть нам: который час?!

13 июня:

Боже, как он ее обнимает!

Как он сросся с ней, золотою!

Эта связь их немая, как камень

В церкви, не задрожит под стопою,

Боже мой, как он ее любит!

Так, что я ее - обожаю,

И заколки ее, и булавки,

Каблучки ее и кинжалы.

Он со мной поиграет от скуки,

Словно выпили лишку, и бросит.

Меня ловят с поличным, и суки

На допросе в глаза мне смеются,

Вьются руки на шее, поруки

Не добиться мне в этой разлуке,

Не забиться мне в этой траншее,

Жженой птицей не обнулиться,

На лету, как смерть, хорошея.

И заочно мне нет оправданья:

В целибате не клялся ты, милый,

По субботам, как небо в гортани,

Душит та, что собой затмила.

Опрокинуты в озеро скалы,

Ядовитым змея напиталась,

Ничего не осталось к рассвету,

Мне прощения мало - и нету.

То ли белые ночи спать не дают

или мучает полнолуние.

Нарушая покой и уют,

довожу до края безумия,

там, за кромкой кровати, луна

мертвым телом белеет,

и по ней бегут имена,

на странице текут письмена,

тополя колышут аллею,

задрав голову, я одна

там стою и любовью млею.

Тлея призрачною свечой,

отвечаю тебе: ничья.

Я еще горяча, еще,

нет, не нужно уже, постой,

если хочешь, по сто давай,

нет, мне лучше вина. Вина

в том, что ты же не холостой,

это выстрел не холостой,

и не в яблочко, где одна

разворочена, как мишень,

и сережки ее из ушей

с корнем вырваны, как трава.

Погляди-ка, еще жива!

15 июня:

давай залепим скотчем рот,

как няня - в детсаду,

чтоб не шумели в тихий час,

давай приклеим нас.

я по веревочке иду

и приучают нас к труду -

предать, стучать, украсть.

еще, чтоб слова не издать,

не вымолвить наречья,

отречься можешь на ходу,

и главное - беречься.

а вот и зеркало, гляди,

там отраженья нету,

и от дыханья пара нет

и пары нет, и света,

всего, что было позади,

и рана черная в груди -

не серебро, монета

сквозь меня ты проходишь, не оглянувшись.

у тебя впереди еще юбки да шпильки, -

да улыбки не то чтобы этому юноше

предназначены, а лишь бы жил ты.

чтобы день был хорош и сиял на исходе,

чтоб не помнил ты вечером, что было утром,

а тем более ночью, как в этой сухоте

ты стонал и барахтался под перламутром

кожи раненой, птицей щемящей, поющей

не от счастья скорей,

а от боли, обиды, прозренья,

по привычке тарелки веселые бьющей

и монетку бросавшей в фонтан оперенья.

приходи к нам еще, телефончик на память.

будешь падать - сначала вставай на коленки

и бочком выбирайся, ведь все же ты парень

и твой путь узловат от нуля до нетленки.

опусти же ты руки, - не на расстреле.

и в постели тебя не терзали, и в поле не били,

ну подумаешь, так, потихоньку согрели,

с колыбели вели, а потом отпустили

Три часа мы сгораем. Думаю, что это больно.

Когда маму сжигали, с меня кожа сползала змеею.

В этом городе после ни есть нельзя, ни смеяться,

Жить на свете стеклянном через перегородку.

Глотку водкой залить и воздухом драть натужным,

И бежать от себя, не оглядываясь, вприпрыжку.

Мы друг дружку при жизни хороним, а то попрощаться

Не успеть, - и не нужно.

22 июня:

Целовать тебя можно, только пока не проснулся.

Не отвернулся, меня не заметил, не выгнал,

Шею не выгнул, не высунул руку, не вынул

Душу кромешную, - что это там в отраженье?

Битое зеркало, губы изрезаны стеклами,

Не говори ты жене, что с какими-то телками

Ночью грешил, лишь бы утром в халатике женином

Тень выметалась, хрустя под ногами осколками.

И мальчиков прелестных волновать,

и девочек обманами туманить.

Смеется, горделив и вороват,

спасибо, что не бьет, а то с ума ведь

сойдешь. Душеприказчик, душегуб,

через колено так хребет ломает -

как лед, когда он реку поднимает,

когда в него вплавляют ледоруб.

И чешуя из проруби блестит,

и рыбой он закусывает спирт,

как свежим огурцом и поцелуем

взасос, как будто тянет из воды

подружку, и теряются следы

его, а мы на воду дуем.

К чему рабу свобода? Ни уму,

ни сердцу... Только холодно ему

и неприютно в облаках.

Из миски пойла отлакав

и на ночь сена подстелив

под зад и раны разутюжив,

он силится скатать залив

папирусом, поскольку нужен

хоть горизонт наверняка,

как боль и эти облака.

23 июня:

Когда платье срываешь, то кожу хотя бы оставь,

Чтобы ею прикрыться от взглядов и сплетен досужих,

Добираться нам полночью порознь, бесшумно и вплавь,

Из венозного пламени вылетев болью наружу.

В этом красном белье я сама себе не пригожусь,

Мне нужны твои руки, застежки мои непослушны,

Неподатливы губы, и вечная женская грусть

Закипает, когда ты настойчив со мной и услужлив.

Что ты будешь вертеть мной, как хочешь, так это мираж,

Не достигнуть тебе ни души, ни звезды потаенной,

Ни монеты серебряной, - да и полушки не дашь

На колене твоем, как в седле, оскользаясь со склона.

Я легко задышала, как дышут

После смерти и после оргазма,

Я теперь от тебя не завишу

В этой газовой камере, газу

Нахлебавшись по самое сердце,

И хоть некуда деться упавшей,

Переступишь меня - и не сетуй,

Покидая свидания наши

Раз в году, через рельсы и крылья.

Я желаю тебе на прощанье,

Чтоб тебя еще так же любили,

И на выход, мой милый. С вещами.

25 июня:

Как на войне. Ни встретиться, ни скрыться.

Забыл меня. Границы на замке.

Мое лицо, как белая страница,

Во тьме зияет у тебя в руке.

Река бежит. Доступны ей утесы,

Она с собой воркует за двоих.

Я задаю ненужные вопросы

И некому мне отвечать на них.

Шальное эхо, от случайной пули

След на душе и тот немой вопрос,

Чтоб мне тебя когда-нибудь вернули,

Как голограмму непролитых слез.

Фасеточные очи стрекозы.

Я для нее мелькаю непрерывно.

Она стекает из моей слезы

И тенью отражается, и рыбы,

Разинув рты, зияют из высот

И воздух ловят и прохладу лета.

И пчелы, поглощая бездну сот,

снуют и празднуют победу

самоубийства, наготы

не зная, и смертельный номер

меня швыряет с высоты:

вдруг ставни распахнутся в доме.

Выцвела боль и повыветрилась,

словно джинсовкою выварилась.

я в том котле преисподнем

вишни срывала сегодня,

ветку нагнула, губами

пробовала неизбывное.

Кто-то стоял между нами,

кто он такой, не забыть бы.

Все он просил - помоги мне.

Не оступиться бы, господи,

и до любимой могилы

доползти хоть на голос.

Только ночью мы видим друг друга, точней,

я гляжу на тебя, не прикрывая глаза, о ней

ты мечтаешь, скучая через плечо

там, где мне горячо.

Днем раскланяемся, в высшем свете встретившись,

это века не меняется. Есть еще

порох в пороховницах -

чтобы тебе поклониться

или книксен отвесить, но оплеуха

всегда приникает вполуха,

не проникая до сердца,

и такая неразбериха,

кто там с кем, и по-светски

качая ножкой, стряхивая пепел мимо

колумбария, - извини, любимый,

что не договариваю

Задрав голову, вечно стоять под балконом:

бери серенады мои.

Рулады. Но браком законным

опутаны соловьи.

Цепями окованы, голос

на крик сорвется, дрожа.

Не гордость, - хотя бы годность

птицы из-под ножа!

Каждому нужно, чтобы его любили,

выбили слово, обволокли желаньем,

губы разжали, что ядовитей люпина,

зацеловали ягненка перед закланьем.

Каждому горько просить подаянье, милый,

от равнодушья кусать по ночам подушку.

Кто же мне бросит на паперти грошик медный,

силы иссякли, ты не со мной под ручку.

Душное лето скулит у меня в постели,

зряшные муки терзают, и эта ревность

делит тебя, и шучу я, но еле-еле,

и молоко мне пора бы давать за вредность.

Скареден ты на слова и улыбки сверху,

баловень ты у меня, ну и слава богу,

я, пока спишь, обниму тебя до рассвета,

я заучу тебя - и опять в дорогу.

И не узнает она ничего такого,

ей все равно, у нее по линейке вещи

и распорядок и виды на ряд торговый,

не на тебя, - зачем ей, скажи мне, весь ты,

тихий в росе от объятий моих тревожных

и от проклятий безбожных во сне, что длится

годы разлуки, пока закрыты границы

и повидаться в жизни нам невозможно.

26 июня:

Я могла бы тебя соблазнить не собой, так стихами,

оплести не руками, а крыльями под облаками,

где ты кашляешь кровью и звездами и, затихая,

как ребенок в слезах, утираешь глаза кулаками.

Я могла бы тебя, задыхающегося в агонии,

от погони и смерти спасти, конденсируя время

и деля расстояние между, пока ты Горгоне

не заглянешь по самое сердце стихотворения.

Ты бы мог от ручья золотого отравой напиться,

этих змей успокоить на дудочке, что разыгрались,

ты бы птицу за хвост, журавля, но туда возвратиться -

только боль притупив и любовь повышая на градус.

Любимое лицо в венецианской маске,

Сквозь прорези глаза смеются, а душа

Рыдает натощак без путеводной ласки,

Сама себе черства и в страсти хороша.

И виноградный сок струится под рубашку,

И нараспашку грудь и впадина блестит,

Но тут приходит смерть и нам дает отмашку,

Зовя в последний путь, и песенку свистит.

после боя рукопашного

не разжимаешься, как пружина на взводе.

не вздрагивай, ничего страшного

в этой пехоте, в похоти, вроде

затмения лунного - так никто и не видит,

ладно бы зеркало - но занавешено море,

нас разделяющее, от Овидия

изученное не мною.

27 июня:

Черным кружевом можно прикрыться едва ли по грудь.

Груб со мною, с другими ты только скучаешь и тлеешь

И привычно целуешь, и все это как-нибудь,

Конденсируя время, поскольку все это ей лишь.

Тише едешь - куда-то прибудешь, край света всегда

Ближе, чем это кажется в мареве, и разбазарив

Жизнь на щепки - лес рубят, и только глухая звезда

Неподвижно взирает глазами тюремной ищейки.

От тебя я бежала, что было и не было сил,

Не оглядывалась, но столбом соляным обернулась,

Столько слёз мне не выплакать и не оттаять, - просил

Ты молчать, но и так я тебя не верну ведь.

Щеки ветками хлещет и губы от ветра в крови,

А зови не зови, но в ошметках помады и кружев,

Только рыщут по небу и скалятся соловьи,

Словно кроме меня ты всем нужен.

дышим, пишем наперегонки -

вкривь и вкось бегут из-под руки

строчки на лице и на экране,

то, что жизнь чирикает на мне,

то, что я тащусь, как на аркане,

подвывая своре и луне,

распевая это чик-чирик,

глядь - а ты уже совсем старик,

и газета тлеет на диване,

и осталось времени впритык

чтоб расстаться и зиять в нирване

Как ты так обнаженно живешь?

За тебя мне и страшно, и стыдно,

Словно зеркалу, и ни за грош

Пропадаешь и пропадешь,

Навсегда растворяясь из виду.

По осколкам тебя не собрать

И лица мне не вспомнить так близко,

И границу резинкой стирать

Остается и в памяти длиться.

Пусть тебе елка ветку подаст,

День получится, песня удастся,

Государство падет, и у нас

Воцарится на вечное царство.

В карантине и карнавале

наши маски всегда теперь близко.

Срок истончится листвою

напросвет, и будет же осень.

Мы изъясняемся знаками, немые, как

обелиски,

Стойкие, оловянные, и пощады не просим.

Но прирастает маска и забываются лица,

Как ты меня узнаешь там, в облаках кромешных?

Буду я той же нежной, ветром сдуваемой птицей,

И оперенье помято, и голос надорван: где же ты?!

Продираться сквозь судороги дорог, исцарапаться,

сникнуть в испарине, выкарабкаться из кювета,

где ты, мой милый, с кем я теперь разговариваю,

блудный сын, преступивший порог? Нет ответа.

Как тебе там, устающему дС смерти,

сильным казаться и вырастать на рассвете,

и когда вы снова повздорите,

вспоминать, что я есть на свете?

Все же это такая война.

Мировая какая-то, классная,

На три стороны разделена

И, колючкой опутана, лязгает

На границе, сдвигая затвор,

Не пускает к тебе на свидание,

На задание гонит, за то,

Что не может ей быть оправдания.

И короной гремит, и костьми

Устилает, и в это затмение

обмани ты ее, обними,

отмени, потому не затем ли я

замолила грехи наперед,

не берет меня смерть во спасение,

отними у нее, у ворот

я листвою взлетаю осеннею

28 июня:

будет так, как будто не расставались.

с той же ноты, обнявшись, не разминувшись.

разоренные гнезда не остывали,

больше жизни теперь ты мне нужен.

снимем с окон полоски крест-накрест,

помянем, поднимем, пропустим.

оказалось больней, чем на нарах,

и смертельней, чем, думали, путин.

проводили своих, спеленали,

кислородом лечили, травили

анекдоты - и трубками, с нами

напоследок так ласковы были,

всё немыми глазами прощали,

кто еще мог дышать в телефоне

через кашель сухой и песчаный,

расцветая румянцем агоний.

будет так. дверь закрой на защелку,

если только успеешь в полете.

это кровь о небритые щеки,

вы ее еще столько прольете.

будет всё, и начнется с начала

то, что я тебе обещала,

и мы больше не вспомним ни разу

ту эпоху и эту заразу.

проводив своих мертвецов, как мы все повзрослели,

стали воздух ценить и прислушиваться к дыханию,

словно воду в пустыне цедить или тень в аллее,

или те вензеля на песке, называя стихами.

как сирену мы слушаем, думая, а к кому же,

по чью душу теперь, и кто следующий зальется

этим кашлем собаки цепной, чтоб из красных кружев

выбить легкие, будто пыльный ковер на солнце.

как мы встретимся? просто обнимешь, и планы рухнут,

не успеешь сказать, поскольку на той орбите

слов не будет, и выше ртути вся эта рухлядь

сотрясения воздуха, так что не говорите.

посмеюсь над гордыней своей, ты нальешь по новой,

ничего мы не вспомним из прошлой небывшей жизни.

выключаю компьютер, и музыка, как по нотам,

через край хлестанет: позабудь и замри. зависни.

30 июня:

Пусть вовремя случится женщина -

подуть на раны боевые,

лаская боль, покоить, нежить

придется женщина навылет.

Как было просто - в самолет и

куда-нибудь с разбегу в лето,

но память глупая, как плетка,

не захлестнула бы столетье.

Ты где-то движешься, как в фильме,

неузнаваем, не голублен.

Быть может, там и будет финиш,

где мы прощаемся и любим.

Еще дожить бы нам до титров,

перемотать бы и с начала

туда, где полночь бьется тихо,

как мотылек между свечами

Я так тоскую по тебе! Сползая по твоим коленям,

Не удержать глухих шагов, глазами памяти мелея,

На дно осев, как шмель, в стекле

Разбившийся об отраженье

Головки чудной на стебле -

Туманного изображенья.

Вот так тоскую я навзрыд,

Меня оттаскивают в койку,

Мне колют всякое, но взрыв

Тебя не трогает нисколько:

Звук не проникнет сквозь стекло,

Тем более, заволокло.

Тебе интересны подробности, как тебя любят?

Пригубят сначала, ну а что погубят, понятно.

НА люди выведут, нА воду и невнятно

Шепчут заветное, будто травинкой в клюве

Тихо щекочут - это тебя целует

Ветер с полей, это песня с реки, привычка

Там, после жизни, где будешь ты целомудрен,

Прислушиваться: электричка?!

Гости сошлись? Камень точит слова о рельсы?

Прошуршит стрекозой желанье последнее, милый?

Я не отвечу, не спрашивай, не надейся:

Я раньше тебя уходила.

2 июля:

На свиданье приходишь к иконке
в соцсетях, золотая рыбка.
вот я невод заброшу, шконки
не видать мне и этих рытвин,
вот я слово скажу тихонько,
как мяукнет котенок мелко,
тут у нас по утрам и к ночи
стрелка.

Ничего, что черт знает где ты,
и не очень понятно, кто я,
мы встречаем с тобой рассветы
целомудренно, беспокойно,

улыбаясь мужьям и женам,
невпопад называя, глупо
отвечая и напряженно,
если что, поджимая губы.

Как люблю я тебя, приятель,
сквозь экран обнимая нежно.
Так и дети пойдут некстати,
мы ж давно уже без одежды,

без надежды войти в реальность,
вот банальность такая, милый,
психиатр сказал - анамнез.
Полюби меня. Полюбила!

3 июля:

Что изменилось? Мы сами, мы вместе - отдельно.

В битве постельной и в диалоге смешливом,

мы еще живы и в крестике этом нательном

или в звезде отражается полночь пугливо.

Нету сил на стихи. Примеряю я их беспощадно,

шум в ушах заглушая собственным сердцем и смехом.

Эти полмиллиона умерших, задохнувшихся, жадно

продолжают с тобой говорить, они молча машут руками.

Спать ложась, одеваешься, чтоб непроснуться красиво,

с завязанными рукавами, глазами и ксиву

на видное место кладешь и ключи, дверь входную

не до конца закрываешь, тебя, родную,

чтоб не взломали, и телефон поближе:

ты ж эмигрантка в отечестве или Париже.

Пишешь стихи не напрягаясь, расслабленно:

если не расплести сердечную судорогу

(или муку), не выбраться из - затравленно

озираешься на пустую земную сутолоку,

понимаешь - все это в уме твоем первозданном,

гонг в мозгу, от которого некуда деться,

Ганг священный, вот это твое наследство,

от тебя ускользающее, и остальное - на сдачу.

Говоря себе спокойной ночи, до утра с друзьями прощаясь,

ты имеешь в виду, что навеки, так улыбайся,

не вызывай в них скупую жалость,

и не одевайся:

впрок одежды не покупай - не сносишь и деревянной.

А прислушиваясь к соседу, что старше и мучается через стенку,

понимаешь: сам еще жив и что может быть хуже,

и не нужно этого ждать, ловя оттенки,

так как бесцветна смерть: никаких отношений. Ты пьяный.

Отпустило - и ладно. По ночам стрекочут лягушки

и безумствуют утки, у которых птенцов воруют

цапли и чайки, младенческими голосами

визжащие, будто молнии, и голодная кошка.

Полегчало немножко - мы сами

выберемся из-под подушки.

Как ты спишь? Не на левом боку? Примеряю на всех свое платье.

Разжимая объятье, постель похожа на поле боя.

Бог с тобой, светает, не сыпь на Него проклятья,

это жизнь, узлом на память завязанная тобою,

и смеешься над не снятой короной и над собой нелюбимым.

Снова мимо прошло все это, уже задышала,

и сосед проснулся где-то там, за душою

у нас нет ничего, и так мало

при жизни

я тебя обнимала

4 июля:

Что мальчика улыбкой подманить?

Машинкой новой, фантиком пустым,

надежду подменить и обмануть

и в путь одной отправиться безбрежный,
и посмеяться мне легко над ним,

как часто прежде.

Губами тронуть и плечом задеть,

зайтись румянцем и зарей зардеться.

Он впопыхах, как мой ребенок в детстве,

заканчивает ночью, что за день

не успевал из-за моих тревог,

наивно душу протянув в залог.

Зачем ты мне? У ног моих толпа,

не о тебе я плачу и скучаю,

я только мщу тебе и вымещаю

за предыдущее, в чем я слаба,

как женщина, утратившая то

в один момент, чем пела и дышала,

как капля, что на лепестке дрожала,

когда меня земля не удержала,

как женщина, которую в лото

он проиграл своим дружкам на спор,

и я плачу за это до сих пор.

ах вот что во мне нашел ты! Свое отраженье

тебя взбудоражило, приворожило, всего лишь.

Нам это сраженье не выиграть, это жженье

не трогает сердце, зря ты иголки колешь.

Давно онемела душа моя, на транзите

подзадержалась слегка и поизносилась,

устали гнедые - несите меня, везите,

я что ли даром пихаю вам этот силос?

Я что ли в полночь тебя целовала залпом,

я выпивала до дна твои мед и нежность?

В танце кружила тебя, и над бальным залом

больно светила обоим нам неизбежность.

Ты что ли там отразился в зрачках расширенных

и распахнул мне руки, привстав на цыпочки?

Да мы с тобой никогда, дорогой, не жили и

не потому ли наш карточный домик сыпется?

Сам ты проспал наше прошлое настоящее,

сам упустил всепрощение, вседозволенность.

Кто эта женщина, в зеркале там стоящая?!

И исчезающая, как пламя, что только возле нас.

6 июля:

Хочется, губы твои закрывая ладонью,

не давать говорить и смеяться от счастья.

Что ж так сладко измучил меня? Насладился погоней?

Ни оскомы тут нет, ни страсти искомой,

незнакомый мужчина сегодня дорвется до власти.

Что он будет? Зачем он на мне разрывает одежду из кружев?

Ветер солнечный бьет нам в лицо, погибая за тучей,

эта бабочка так трепещет в руке - я поймала,

чтобы выплеснуть без пыльцы резвиться на воздух.

Ей дожить бы до полночи, однодневке раздетой.

Только парус тоски твоей напрягается звонко, -

опуская глаза, ты поймешь, почему я не в силах

их поднять на тебя, прощаясь с тобою и с жизнью.

Когда шмель ударяется о стекло,

у него темнеет в глазах и сотрясение мозга

с окна крылышками потекло

и медом на звезды,

точно как страсть, - ни упасть, ни подняться,

глупо смеяться перед маленькой смертью

в круговерти объятий на острие акаций,
на ветру качающихся, как дети.

Как я одна, ты спросил? Как цапля в пруду,

запаянная в оконную раму,

откуда уже не уйду.

Как лебедь, еще не нашедший подругу

и утративший будущее:

их беременные с испугу

выкидывают. И я могу еще.

Раздеваться прилюдно

мне тоже странно и дико,

но выход (заметишь ты хоть),

и ладно. Но погоди-ка,

а как ты один, без меня?..

7 июля:

Боль бывает такая, как будто тебя искромсали,

лепестки отрывая на любит - не любит. Ромашка

голым стеблем поникнет, не помня, слепила гроза ли

или солнце смеялось в лицо и давало отмашку.

Для чего ты покорна, кому ты нужна в эту полночь,

где о помощи просят бывалые и золотые?

На поруки тебя не возьмут - опираясь на поручни,

не сбежит он по сходням взглянуть - а жива еще ты ли?

По медовым волнам чужого, как страны, желания

меловые круги не очертят ни камень, ни слово,

только боль ножевая немую пронзит как живая, -

чепуха и фантазия чья-то без умысла злого.

Трусливый мужчина стреляет из-за угла.

Ночью все кошки серы, обрызганы желчью,

а тот, кто кусочничал, брезгует со стола,

как в анатомичке, пробовать легких женщин.

В маске не виден, ворует он ласки днем,

это о нем - зла любовь, на кого попало

плюнет он клюквенным соком и об одном

будет жалеть, что воды, а не крови мало.

8 июля:

+ (На 9 июля). Саше Калинину

С днем рождения, мальчик!

И время не лечит, и боль неизбывна, и мы теперь знаем -

нет и старости, день этот начат еще до рассвета,

он сомкнулся с закатом, и времени нету и расстояний,

и береза твоя много требует крови моей,

прорастая из сердца и лета.

Наши дети корнями выходят из наших могил, - но послушай,

как ты там среди птиц, разве щебет тебе не мешает?

Разве гости твои раз в году, да и то как по службе,

не тебя каждый раз отпевают и провожают?

Классно выглядишь ты и смеешься так заразительно,

отодвинусь, а то всякий видит - я таю и млею.

Да у нас тут по-прежнему, долго жить утомительно

и становишься одновременно добрее и злее.

На коленях ползешь, обратно тебя вымаливая,

бога ищешь не в небе, а в отражении в луже.

Как живешь ты, мой милый? Да ничего сама я,

как ты знаешь, бывает и хуже.

+ О.

Ноль предметности в черном квадрате, и мы по нулям.

Что ж подставить еще до удара, для страсти

и для

вечность?

И от угара цветами вбирает земля

злую влагу прилива, отняв оперенье у пчел.

На плечо тебе клонится то, что ты сам предпочел

называть наизнанку по имени и адресам

бесконечности, вслух разговаривая ни о чем:

время ноль, по которому ты столько раз воскресал.

Я следы заметаю, дорогу к тебе заплутав,

там заблудшие тени шарахаются в тишине,

и любовью, как кровью, кругами луна залита

и карабкается отражением вверх по мне.

Сколько раз мне вступать в зеркала твоих рук и глаз

баловать твои губы, раскрытые не для слов?

Время ноль, мой любимый, расстанемся мы сейчас

и опять не узнаем друг друга

из снов

вчера меня стерли с листа,

как птицу стирают с земли,

как смахивают с куста

смородину и росу,

и ссадины от креста

держат нас на весу.

могли бы убить, могли.

но там, в золотой дали

хамелеоны слов,

сцепленные хвостами,

корчатся и в пыли

что-то там про любовь

скорбными голосами

как будто это мы сами

9 июля:

+ (Саше).

Бог есть любовь, и лобовой на встречке,

и бег на месте - от препятствий легче,

и в никуда ведущие следы

запутывая, заметя дорогу

к тебе и к богу падать с высоты.

И там не лечат - говорят, само

пройдет, как смерть, - веретено истает.

И правда, время ноль, к тебе светает,

когда ты опускаешься на дно.

Оно и верно, остается mot.

(*mot=мо, слово)

10 июля:

Нельзя любить, когда нельзя любить -

холодного, как прорубь, жестяного -

как банка глухо скачет из-под ног.

Мне объясняющего снова,

что он не захотел или не смог.

А что меня ласкал, через плечо

другую холя и лелея,

так это вымысел, он ни при чем.

Он злее.

От женщины пахнет кровью, от него - пивом,

от дерева дождевыми червями, тошнит меня

от жизни и смерти, во сне я карабкаюсь криво

в гору - бегу не могу, окликая по имени

время, когда свело стрелки, как зубы от холода,

не к кому ночью приткнуться, - ни дня нет, ни вечера,

нет ни тебя, ни меня, и не всё то золото,

что было лунной дорожкой в реке нащебечено.

Он такой силы - не задушил бы котенка,

он так хотел - не заспал бы ребенка от страсти,

счастье сулил - а давай мы его украдем-ка

у той, что раньше с тобой.

Не бог миловал, - спас ты.

Кто выживет - встретимся после войны.

Всё это - цапля, канал, сметено ураганом

и перерыты вершки, корешки не видны,

новая цапля, канава, я и подавно.

Лучшее, что обо мне - некрологи, но свет

будет струиться, тебе облегчая дорогу.

Лишь бы ты выжил, мой милый, а что меня нет -

это не больно и в прошлом уже, слава богу.

11 июля:

Влюбленной песне не сдержать слова,

но слово держит ветреный повеса

в том сне, что яви слаще и сильней, -

кружится голова, когда над ней

склоняется, пленен, но не повержен.

Безбрежна поступь через океан

и сто морей, разъединивших чудо,

когда же наконец твоей я буду,

когда ты мной любим и обуян.

Сейчас ловила бабочку рукой,

она пыльцу роняла на сетчатку,

и трепетало слово за строкой

от счастья, что появишься сейчас ты.

Не вседозволенность: наперекор

судьбе - что против ветра и теченья

грести - пустое. И наперебой

сначала ты мне, а потом тебе я.

16 июля:

Не приезжай. Уже переступила

через тебя, пока в углу ты мялся,

себя боясь и тени сторонясь, -

пока меня неведомая сила

к тебе влекла, как в масло или в грязь.

Так было больно в детстве и в потемках,

когда забыли, бросив в дождь; потек он

за воротник, смеясь и щекоча,

и удалявшиеся гости пьяно

выглядывали из бурьяна,

как я теперь из-за плеча,

толкнувшего меня - хоть под колеса.

- Тебе-то что, когда цена вопроса -

неважно с кем сегодня и куда?

Внеси не в дом, а в бесконечный список

размазанных по простыне актрисок:

все смоют время и вода.

В детстве, когда было только Сегодня,

львы купались в фонтанах и мама смеялась,

а капитан поднимался на сходни,

как солнце за горизонт или ярость

и страсть растекаются, и уносят волны,

что не доворовали вороны.

Виртуальные поцелуи горше и слаще,

скоро других и не будет, и нас не станет,

пока бьется о днище вода и чаще

в океане, чем в граненом стакане,

чайной ложкой звеня на поворотах:

- Иди сюда, не бойся, ну что ты.

Еще глотни, согреешься, спи же.

Нет, не сюда. Да. Выше.

18 июля:

Так солдату,

зацепившись за выстрел и дату,

с трудом опознать себя где-то в июле

на крутом берегу, в разлинованном озере,

из-под палки и пули, -

где бросили.

В электричке по старой привычке перекинусь с соседом.

Вопрос - на каком языке,

но сигарета в руке издает все то же свеченье, и следом

гаснет время в его кулаке.

Я забыла здесь имя свое: его некому произнести.

Я ни чисел не знаю, не различаю страну и куда привести

к знаменателю обывателя и травести.

Я должна же тебя оживить, потому что другого не будет,

не капает тишина

в леденящих ладонях, зажавших мне уши, она набатом слышна,

но и мертвого тебя не разбудит она, ты прости.

Замкнутое пространство собачьего одиночества

на остановке, в пути,

который уже не пройти, и не хочется - взаперти.

Тишина из ладоней не капает, зажата до боли в ушах,

до помраченья рассудка - и памяти швах, и на швах

времени вытанцовывается паутина, и солнечный зайчик

по лунной дорожке скользит, как по лицу, и не значит

тебе уже ничего, мой вечный мальчик.

не успеть: попрощаться, простить, извиниться, встать и уйти, -

тебя свалят с пути.

Не суметь дообнять, долюбить и дорадовать:

ада ведь

хватит с избытком, и этим напитком кого удивишь ты, сверчок?..

Рыбе, пойманной на крючок

не достанет дыхания ноту тянуть, и одну бросают ее на блесну.

Это дети твои
извиваясь от слез, что-то силятся вспомнить -

лицо твое, облик и стан.

Да поможет стакан

им излиться, но этот капкан ловит всех, кто достигнет оргазма -

не сразу, но смерть настает,

и тогда ты уже не один. Наконец ты себе господин,

и заразу клюет из седин

только ворон, на всех языках он трепещет в руках, ему больно

от пламени. Не уходи,

неоплаченный долг в сердце гулко долбит колокольня

Я извиваюсь у тебя на ладони, прозрачна и призрачна.

Наш итог уже недалече, и ты прими: ничья.

Как собака бесхозная воет и лижет палку,

так мне жалко себя, и ты уходишь вразвалку

восвояси - но ты забыл меня на ладони,

эту тень от агонии, что нас обоих догонит.

на себя все рубашки примерю, включая смирительную,

в такт наяриваю, но не так: он сказал - уберите ее,

не цветами и лентами, не золотыми монетами,

а такими словами, что походя бросишь - и нет ее,

и нет похоти к ней, она кончилась, и после душа

не душа или тело - а хочется выпить и суше

попрощаться, да что там, и это не нужно, излишне,

потому что люблю и завишу, - уже ненавижу.

21 июля:

+ (Стилизация).

Я пытаюсь дойти до моста

каждый раз. Я душою чиста,

но едва лишь глаза подымаю

на тебя - я тебя обнимаю

и как ноты читаю с листа.

Всякий раз от тебя без ума я

и боюсь не дойти неспроста:

как ты думаешь, нас развернет

с полпути этот водоворот?..

Неужели мы встретимся, губы

ты увидишь мои?.. Почему бы

не пройти нам немножко вперед,

ну хотя бы до этих ворот?..

Сколько таких, как я, у тебя в рукаве?

Всех ли ты душишь, пытаешь и выгоняешь

или меня лишь как шило на мыло меняешь

и для симметрии держишь всех нас в голове?

Ты не заметил, я стала землею и небом,

два полушария, думал ты, под резинкой, -

два полушария, милый мой, быль и небыль, -

не разрешаю любить меня, боль инстинкта

будет вести курсивом тебя налево,

станешь ты видеть зеркально меня, я справа.

- Так и заснем, с короной я королева,

я и зараза публичная, и отрава,

я твоя жизнь или смерть, все смешалось, милый,

ты не удержишь меня, я чума и плата,

я не твоя, чужая, а что манила -

это лишь память. Утеряна. Без возврата.

- Посмотрите направо - поля

Елисейские, хлеб голубям

накрошите, у нас две минуты.

- Посмотрите налево - земля

эта кровью сочится, и вам

тяжело здесь стоять почему-то.

Этот город возник на костях,

вы сегодня здесь тоже в гостях.

- Поглядите сюда - в той тюрьме

черный ворон взлетает ко мне,

через Темзу там след самолетный,

вот перо обронил, на луне

им написано имя - вполне

неразборчиво светит сегодня.

Вы бывали там тысячу раз,

камнем выбили ворону глаз.

Камнем падали вы с высоты,

вы на клумбе помяли цветы,

вас относит Нева в рукава,

Петропавловка шпилем пронзает

потому, что лишь память права,

никогда она не замерзает.

Это азбука морзе и звезд,

маячок замигавшей иконки

на экране в углу поутру,

и я вижу тебя в полный рост -

утираю я слезы ребенку

и себя я из жизни сотру,

отведу тебя, милый, в сторонку, -

посмотрите направо вдогонку,

вам налево, мне ближе к костру.

Ночью лиловый туман поднимается в спальне,

я поправляю подушку твою и звезду зажигаю,

я незаметно кольцо сниму тебе с пальца, -

бог закрывает глаза и не мерит шагами

эти просторы охватом едва ли с простынку,

где ты спросонок упрешься коленом в простенок,

где ты очнешься, когда я уже поостыну,

бог отвернется и спросит: куда я вас дену,

дети мои наблудившие, спрячу закатом?

Или рассветом сотру, как набросок резинкой?

Между собакой и волком крадется расплата,

и в этот час мы с тобою, как две половинки,

две невидимки, сознание опрокинув,

два полушария глобуса соединивших,

встретились наконец-то не вопреки мы,

но потому, что взлетаем над бездной все выше.

Обласкан мною, как тебе не снилось,

взлелеян так, что опадают розы,

шипами внутрь сворачивая кожу.

Но Боже мой, ты с нами, а не с ними,

ты нас баюкаешь!

И все же

стучат с рассветом и в прихожей

стреляют длинной и короткой, -

как морзе, милый, только насмерть.

Ведь у чумы тяжелая походка,

и розы падают на скатерть.

Из братской любви произрастает не то,

не того накала, розлива, оттенка.

Хорошо, я в прихожей приму пальто

и дам тапочки, но куда же я дену

все остальное, ворвавшееся со сквозняком,

нарастающее, как снежный ком,

думающее ни о ком между делом,

пока целуют, срывают одежду

и так нежно, сестрински пытаются между

угодить, замерев, мой демон?

С тобой мне больно, без тебя - морозно.

Когда ты шелковый шнурок затянешь

и вдруг приспустишь, песенку свистя, -

с дыханья сбившись, я глотаю слезы

обиды, как твое дитя.

И все равно люблю тебя лишь,

над этой слабостью шутя.

Оглянись, кто сюда добежал?

Не отстав, как состав, в поворот

не вписавшись, и не удержал

равновесия и, оборот

не сбавляя, распластан лежит,

а на нем голубая роса,

отраженная солнцем, дрожит

и вскипают над ней небеса.

Оглянись, кто остался с тобой,

ты не вспомнишь ни рук, ни имен,

а ведь были же, были толпой

и не знали прошедших времен

потому, что в сегодняшнем дне

только будущее сквозит.

И пока ты молчишь обо мне,

нам продлят и билет, и транзит.

Я приходила к тебе этой ночью, но свет -

нет, не включала в окне, и ты сверь по часам,

что это крался за нежный таинственный зверь

вверх по губам твоим ласковым и волосам,

что он шептал и скулил, пробираясь во тьме,

губы раскрыл и кусал, как травинку? Ты спал

и не волнуйся, ты не виноват, обо мне

ты не подумал и нет, просыпаться не стал.

24 июля:

Я госпожа твоя. Я так хочу,

чтоб ты скользил по лунному лучу

к моим ступням и пальцы целовал

так, как следы зализывает море,

и чтоб любви моей девятый вал

ладонью рот закрыл, и в разговоре

себя уже ты сам не узнавал.

И в пене захлебнувшись, ты песком

тер щеки и по ракушкам катался,

а я перевернула бы носком,

чтоб убедиться, жив ли, и, катарсис

продлив, ты считывал бы с глаз моих

слезу проклятий или тень молитв.

- ЗатИм ты прибыл в милые края,

вошел ко мне, и я, твоя рабыня,

перехлестнула небо, и отныне

не птица клювом - языком змея

взасос целует и тебя долбит,

и только в зеркале покорный вид.

Неужто ты и правда полагал,

к моим ногам судьбу свою бросая,

что за тобою поползу босая,

нагой душой воспряв не по летам?

Но для чего ты мне, пустой щенок,

играющий щебенкою у ног,

звенящий от тоски консервной банкой,

когда с любым я познаю итог?

Не продаюсь. И, не идя на торг,

раскидываюсь ночью самобранкой.

Я его по щекам отхлестала,
я улыбку так долго листала,
что устала в уста целовать.
Я щетиной изрезала губы
и сожгла все мосты, - почему бы
на кровати мне пятна скрывать?

Я срывала его поцелуи
переспелые, и аллилуйю
нам не пели, от вишен пьяны,
холуи мои, да содержанки
и монашки его, прихожанки, -
соглядатаи со стороны

в щель замочную. Ключ провернувши,
пальцы с кистью в нее окунувши,
утонувшим, погрязшим в крови,
вам не снились ни страсти такие,
ни прощанье себе на погибель -
навсегда, как душой ни криви.

О жезл нефритовый раскалывая зубы,
до сердцевины проникая в слово,
я инь и ян соединить могу
в одном глотке живом. Так почему бы
мне не терзать бессмертного и злого,
поникшего душой на берегу?
Он перегрелся под лучами в полдень,
ленив и безмятежен по-медвежьи,
я в шерсть его зароюсь до колен,
пока он дремлет сладко и, повержен,
еще не понял, что попал он в плен.

Ты все равно умрешь. Так лучше так -

в моих ладонях исчезает ветер

и напросвет струится, как песок,

тик-так, последний твой глоток на свете,

дыхание и взлет наискосок.

А самолетный след спустя мгновенье

погасит и слепое дуновенье.

Ты все равно, а мне еще равней,

что ты всю жизнь провоздыхал о ней,

пока лила я слезы, как чернила,

пока служанкой я твоей была,

пока лежанкой прямо у стола,

куда бросают кость собаке милой.

от ревности кусая простыню

и выбив перья из подушки мокрой,

я простону, что он сто раз на дню

является ко мне и тычет мордой

в мои признанья: как же я могла

посметь сказать, как без него жила!

- Как после смерти, затянув петлю

на горле не молитвою, не песней;

я просто ню, тарелка со стола,

скользнувшая на счастье, чтобы вместе

не раскололись вы на дважды два.

От жажды погибаю и от мести.

Скажу тебе, что я тебя хочу?

Но рассмеешься ты и вытрешь ноги,

и так задвинешь со своей дороги,

что не найти судье и палачу.

Приподняться не над собой, -

приводниться над океаном

в отражении странном его,

в небе, - и над стаканом

не тебя разглядеть и штаны

в клетку или полоску,

а те дали, что не видны,

намеченные наброском:

просквозит на одном крыле

ангел или слепой купидон,

это небо идет по земле,

это мой несгоревший дом,

это мама из рукава

выпускает раненых птиц,

и отец идет, и трава

не мнется, не видно лиц,

но и взгляды там, и слова,

и сама я еще жива.

26 июля:

Я б ей выцарапала глаза,

я бы бросилась ночью на грудь,

я бы кровь ей пила голубую

за тебя, за приказ твой - "забудь",

но люблю я, люблю я. Люблю я

все кудряшки ее золотые

и младенческий сонный румянец,

и в зрачках отражаешься ты и

в них целуешь обеих избранниц.

Мой дружок еще не понимает,

что у моря корни напросвет.

Что, когда немая обнимает,

он оглох бы, услыхав ответ.

Что вот эти молнии без звука

над горами подпирают небо,

чтоб не выдать сердце. И от стука

на запястье след сливался с нею -

с этой тонкой линией ладошки,

перерезанной по острию,

где любили двое понарошку,

но у самой смерти на краю.

Покорность мне вселяет хлороформ.

Ждешь чистоты - и развращаешь сам.

На острие сознания и форм

стихи блестят, перегибая стан.

Пластайся хоть за тридевять земель,

а злее нет, имей в виду, емель,

родного пня в подтеках ножевых,

меня, коня и пса сторожевых,

когда в бреду ты сам себя зовешь

и не находишь отзвука, и отсвет

от капель дождевых, как ложь,

под нож пускаешь: он дрожит и поднят.

27 июля:

Ты мой шестилетний мальчик

с персиковыми щеками,

ушибший случайно коленку,

пока доставал ты мячик,

в реке, что течет веками,

а я писала нетленку

о прутике камышовом,

об отраженьи в речке,

где маленький видит большого,
и где от камней колечки

расходятся до сегодня,

и только по ним на завтра

узнает себя, и всё о нем

утрачено безвозвратно.

И на кладбище расстояние - полтора метра?

Как же за руку там держаться и вытереть слезы

посетителю, день родительский, и симметрия

нарушается только временно, и тверёзый

спотыкается там о два полушария -

землю в небо он втаптывает лопатой,

и задача его нерешаема -

как отсюда уйти без возврата.

Я не спрашиваю, как ты провел эту ночь.

И с кем - я отчетливо вижу

отпечаток на той, что как дочь

на тебя похожа и вишню

раздавила, как волю твою,

не поперхнувшись, и косточкой

плюется, - но я сотворю

еще для вас и нисколечко

не больно мне, только вот

говорить разучилась к утру.

Дай хоть мед с ее губ оботру.

Хочешь петь под душем с нездешней силой?..

А не читать мои письма в клозете ночами,

у нее под началом, пока она за плечами

не стоит и невыносимо

укорачивает поводок, наматывая

и возвращая обратно.

Нет, не хочешь

болтающиеся в море звёзды

ладонью ловить и надкусывать с хохотом.

- Они ледяные, и кончишь

плохо ты.

28 июля:

Когда я умирала, где ты был,

оберегая свой заветный тыл?

О берега я стукалась и лбом

я твой молельный коврик раскроила,

твою икону под кривым углом -

на то что станет и на все, что было.

Второй волне по мне перекатить -

а на войне как на волне и глубже,

сегодня в прятки не тебе водить,

двоих не выдержат вода и суша.

Вздымать барханы полной грудью сил

недостает брюхатой, нелюбимой,

и мимо он прошел, как загасил

плевком окурок: оставайся с миром.

Он из стакана выплеснул в лицо,

он нежеланной вытер о рубашку,

ему обнять ее заподлицо,

ему на имя откликаться страшно:

свое гнездо оберегает он,

разворошив чужое и сжигая,

как ты, чума, что с четырех сторон

хохочешь, тело пряча от ворон, -

как жертву, душу поджидая.

Оставить комментарий © Copyright Володимерова Лариса (larisavolodimerova@gmail.com) Размещен: 04/01/2022, изменен: 04/01/2022. 109k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия	Ваша оценка:

Володимерова Лариса Пир во время чумы

Володимерова Лариса
Пир во время чумы