Лариса Володимерова - Олег, я для себя выделяю феномен Паташинского как важнейшее явление современной русской поэзии: поет, как слышит; поэт - уникальная птица, и может позволить себе расслабиться совершенно, чтобы в "полете" сконцентрироваться и записать то, что ему открывают. Знаю и обратную сторону этой медали, потому что иногда тоже так "слышу": вероятно, здесь должна оставаться некая четкая грань, потому что если воспринимаешь только этим вот слухом и естественно им ограничен, то в конце концов пропадает сам стих. Как только становишься небожителем, перестаешь понимать себя сам, то есть речь человечью. Так что же вздыхать о читателях? Уверена, что Давид иначе, чем поверх голов, смотреть и не может (естественное состояние, то есть не озираться). Ничто из этого поверхностного не задевает, все мелко. В таком накале долго не продержаться, а прописать нужно бы максимально. Похоже, Давид идет от предмета. Представляет некую сущность, вживается - и отсюда новое видение. Прав философ Юрий Тарнопольский: Паташинский сидит на самой крыше поэзии, оттуда выход уже только в небо. Поэты, не пишущие прозу, на мой взгляд вообще внушают больше доверия. - Не расплескиваются, и не мельчают.
Олег Вулф - Мне кажется, я понимаю метод, которым Давид пользуется. О подобном писал Мандельштам: это - бормотание. Шевелящиеся губы ("губ шевелящихся отнять вы не смогли"). Что-то здесь есть от ахматовского "когда б вы знали, из какого сора...". Однако то, что другой поэт, тот же Мандельштам, оставляет, так сказать, в голове, за кадром, за шевелящимися губами, чтобы раз за разом высвобождать его, вдохновения, ядро, его жемчужину, у Давида идет в дело. Отсюда длиннноты его периодов, всяческая сумятица, невнятица, разговорки, говорки, хохотки, играющие собой слова. Здесь речь Давида абсолютно безззаконна, подобно речному течению. Наборматывание Давидово едва ли не все - на бумаге. Оно - визуально. На наших глазах оно раз за разом натыкается на драгоценную находку, вбирает ее, вкатывает в себя, - чтобы потом натолкнуться на следущую, и так далее, пока не отыщется целый слиток. Тогда стихотворение получает внутреннее право закончиться. Отсюда впечатление, что каждая поэтическая находка (а ими стихи Давида усеяны) в этом бормотании - результат случайной проговорки. Это весьма интересный и, видимо, плодотворный метод, поскольку не только дает возможность проследить путь поэтической мысли в ее неочищенной природе (если угодно, мы видим не только жемчужину-откровение, но и желеобразные мышцы-сухожилия внутри раковины, и сами створки) но держит самого поэта в постоянном процессе письма, не дающем уйти в сторону, потерять тональность путеводного шума. Вот почему эта сумятица никогда не бывает несвежей. Читателю предлагается не просто сама поэзия, но нечто большее - сумма ее существования в поэте. И здесь читатель неискушенный чувствует себя обманутым: вроде бы "запел вдохновенный простак", руководствуясь "глупой воблой воображения", а я тут при чем!
Л.В. - Замечательно тонко, Олег. Тем более, что Вы сами работаете в другой системе, так значимо это стороннее осознание, проникновение в технику чужого письма. Вот, кстати Ваше о бормотании:
"Битым руин стеклом
съехать и нам бы на
бормотанье стихом,
все эти ямбы да
кабы, если бьет окрест,
еле-едва темно,
с веком запавшим вест
пригорода стекло".
Но я не думаю, что Мандельштам отбрасывал и "оставлял": наиболее близкий Давиду поэт - для меня как раз Мандельштам (в сочетании с Лоркой).
О.В. - Разумееся, я говорю лишь об общих тенденциях, с сожалением обобщаю. И уж конечно, не противопоставляю. Просто - запись нескольких соображений, по необходимости ограниченная объемом нашей беседы.
Л.В. - Паташинский живет в Арканзасе, хотя все это условно: у каждого из нас есть несколько временных родин. Мне по-прежнему интересна сухая нью-йоркская школа. Специфическая изломанность (творческие люди никому нигде не нужны, но потом они пишут об этих побоях нетленку, - как подразумевалось всегда). Американская жизнь вскоре станет и вообще беспощадной, раз уж и здесь, в отупевшей Европе, не сладко.
О.В. - Время давно перестало миловать поэтов, ибо поэзия - сплошное беззаконие. Я сейчас скажу вещь, которая может выглядеть весьма спорной. Мне кажется, творческая часть нашего поколения в Штатах намеренно отчуждается, заменяется подрастающим пушечным мясом с помощью социального и экономического кризиса. Мясо это формировалось при посредстве мяскульта и обзовательной системы так, чтобы впоследствии наиболее целесообразным образом использоваться в пищу сверхгосударством.
Налицо на этом фоне трагедия безработного американского домовладельца среднего класса, конечно. Это, чаще всего, господин под пятьдесят, неплохо образованный, со своей позицией, суррогат которой ему непросто всучить со стороны, и которая поэтому делает его политически невыгодным. Ему давно запретили воспитание и обучение собственных детей, и теперь уже поздно. И вот он в очереди за пособием печально размышляет о том, почему, скажем, тема, которой он отдал годы, переведена и подарена умельцам в Бомбей. И все же в первую очередь маргинализуется и отчуждается творческая интеллигенция. В американском "freedom"слышится больше борьбы, чем в русском "свобода". Можно сказать, сражаются за " freedom", чтобы в результате получить " liberation", "liberty". Если за freedom долго не бороться, liberty со временем превращается в российскую свободу. По лицу всегда можно определить, сидел ли человек в тюрьме, т.е., заключалась ли его свобода в невозможности побега. Этот внутренний выбор свободы остается с человеком навсегда.
Л.В. - Мне "борьба" никак не близка, пока речь не идет о тюрьме (не "тюрьме народов", как вскользь у Вас прозвучало). Кто эмигрировал дважды, как Паташинский, я, а по сути и Вы, - прочувствовал это на шкуре. Не проще ли снова уехать?! На карте полно других мест - и по стопам Гогена, и... Тут встает вопрос о внутренней эмиграции, мной до конца не решенный. Но бытие определяет, как прежде. С изумлением констатирую, что материальная жизнь, как и скорость, пронизала Америку больше; деловые интересы крепко держим в уме. У меня вот не сочетается. Впрочем, разговор эфемерный: если жизнь и течет, то все мы - призраки, виртуалы друг другу. Более или менее реальные встречи грозят отторжением - или бОльшим сближением, что в свою очередь редко доступно, начинаешь зверино потом тосковать. Ощущение вакуума. А как в нем дожить?
О.В. - Ну, ч еловек вообще, скорее, имеет дело не с людьми, вещами или событиями, но с их образами.
Физик Ричард Фейнман, нобелевский лауреат и один из разработчиков атомной бомбы, рассказывал о себе любопытную вещь. "А фон Нейман [великий математик] подал мне интересную идею: вовсе не обязательно быть ответственным за тот мир, в котором живешь. В результате совета фон Неймана я развил очень мощное чувство социальной безответственности. Это сделало меня счастливым человеком с тех пор. Именно фон Нейман посеял зерна, которые выросли в мою активную позицию безответственности!"
Мне кажется, господин Фейнман, часть своей работы в Лос Аламосе посвятивший так наз. "защите от дурака", в данном случае нашел ее для себя самого в жизни. Мне кажется, он говорит именно об этом, а не о том, что можно пнуть нищего, или оставить друга в беде. Именно это качество предоставило ему редкую возможность свободы (Вы знаете, как напряжены идейные люди), которая сделала его общительнейшей личностью.
Л.В. - Всегда вспоминаю Ваше "Чего я не понимаю", отвращающую от еды концовку:
"...Просто можно.
Жрать. В присутствии. Нищих.
К примеру, створоженное,
или хрящик. Тонкий, хрустящий свищик".
Мерило нравственности и вечный укор себе. Наша слабость и несправедливость всеобщего устройства; западное наплевательство писателей друг на друга, замена всего - меркантильностью, обязаловкой. Думаю, мы были выше, хотя бы потому, что ниже уже невозможно. Протяни руку, не дай помереть, - а кто это делает?! За всю жизнь мне никто никогда не помог (одного-двоих назову, это все, предел человеческих возможностей).
Да и что это за жизнь, если дальше общих размышлений, переписки и случайной душевной поддержки - нет ничего? Никак не хватило для наполнения моей лично жизни... Мне нужно то, чего нет.
О.В. - Жизньчасто напоминает искренний смех, который не поддержали, тупо на тебя уставившись.Нет большего одиночества. Поэтому позволю себе пошутить здесь: раньше незнакомцы затевали личное знакомство, потом возникало что-то вроде дружбы - и вслед за этим уже переписка. Нынче все наоборот: люди начинают переписку, потом может возникнуть сочувствие, и уже потом они получают возможность познакомиться при личной встрече, чтобы, чаще всего, разойтись навсегда и позабыть друг о друге. А между тем, в мире так много людей, что бросаться друг другом - чистое преступление.
Л.В. - Да, вот это заботит (если еще что-то способно занять). То есть - предел вообще; и за это спасибо: у других-то и малости нет. Замещение жизни. А я бунтую еще, никак не смириться. Наблюдаю жизнь из окошка, понимая, что это иллюзия: там тоже нет жизни!
Теснота отведенного нам существования, все это мелко и скучно. А.Избицер сказал бы - а как же мировая музыка; Ю.Тарнопольский - как же литература?
О.В. - А как же любовь?
|