Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
20 декабря:
+
Вы когда-то просили милостыню?.. Это просто. Но сложно начать. Сперва нужно перегнуть себя пополам, - словом, всё по порядку.
Красивой женщине стареть трудней, чем дурнушке. Бывшей артистке, привыкшей к овациям, доживать очень непросто. Но можно зайти в лес подальше, руки раскинуть навстречу верхушкам деревьев - авось они отзовутся. И обнять ствол, уж это всегда помогает. Вопрос, сколько длится объятье.
Правильной маме, любившей ребенка, сложней принять одиночество. Вдруг кто-то крикнет на улице: мама! - и она, взлетая от счастья, уже стремглав к подоконнику. Она слово такое забыла, да что там, она уж не помнит, как выглядит чадо и есть ли оно вообще. Даже по фотографиям. Засиженным мухами: новых-то не присылают.
Неужели у вас есть родня?.. А мне кажется, все одиноки. Так вот, насчет милостыни. Выбрать нужно людное место. В глаза заглядывать, как собака, лучше старая или беременная: ну пожалуйста, притормозите! На кедах. На повороте. Вон шнурок у вас развязался. Я еще могу лизнуть руку. Или повыть на дорожку. Желательно на два голоса, но вы же мне не отвечаете?
Эх, мало жить остается. Жалеешь себя до слез. А как гнала время! Не знала, куда его запихнуть, чем наполнить. Всё казалось, что завтра. А потом - что вчера. Главное где-то там позади заблудилось, им живешь, о сегодня не думаешь. Сквозь пальцы течет - а ты зависнешь между вчера и завтра, собираешь по капле.
Важно не жалеть о том, что было: боль по прошлому бесполезна. Нынче в 3.30 утра, когда у сердца бессонница, я накручивала пельмешки для себя-любимой (кому еще?), бултыхала их в кипяток: настоящий гурман. Нет, если б рядом оказался мужчина, то я осознала бы что-то еще, - но я же одна. Выбор не слишком большой, а с таким несогласным сердечком, которое бьется в пятках, всегда лучше стоять и идти, чем сидеть и лежать.
Вообще я всю жизнь предпочитаю лежать и бежать. А не что-то такое другое. И желательно к цели. Правда, можно зайти к проституткам в Красный квартал: вдруг они устали трудиться? А тут ты на подхвате. Безопытный кролик. Но как раз объявили локдаун, квартал обесточен.
Ночью сдвинешь одеяло, как могильную плиту. Неподъемное. Последними, кто любил меня по-настоящему, стали кошки. Я завела их, как блох, и все у нас было общим. Скользнут мимо, лапкой слёзы смахнут, хвостом высушат, - чужих от гнезда отвлекают. Просто так любили, от нечего делать. Но теперь уже сил нет ухаживать.
Вот сосед, вижу, в доме напротив. Эй, там в тумане, мне нравится маячок твоей папироски, это верный путь в никуда. Как сочетается с йогой?..
Подымил мужчина и растворился. Карманы времени, оказалось, тягучи; одни открывают другие. Блуждай там, а протянуть руку некому. В облаках тонешь. Удивительное чувство: никому ты не нужен на белом свете, а все вокруг ходят по двое. Где же я что упустила? Поленилась растрачиваться на первых встречных? Но они были тенями. Тот собирательный мужчина, которого я полюбила, это, наверное, бог.
Уже несколько лет я подумываю: надеть футболку с надписью на спине - мол, ищу родной речи, общения. Сквозь толпу продираешься - авось сзади на пятки наступит кто-то такой же бесплотный. Ничего он, конечно, не скажет.
У меня друг был реальный, мудрец и поэт из Нью-Йорка. В жизни мы никогда не встречались. Говорят, что сидел он пьяный на клумбе, просил подаяние, а ночью работал таксистом. Сколько лет его нет на свете - а все крутит баранку!
Бог тоже не спит по ночам. С утра он голодный. Я леплю пельмени по-русски. Это просто - но сложно начать. Всего одно слово.
(27 декабря, рассказ:)
Ларисе и Михаилу Павловым
В Новый год все что-то подводят. Пока сам не подвел.
Как в детстве: ты только посмотри! Раз-два-три!
Всегда зажигалась, а теперь как-то поблекла. В последний раз маме Деда Мороза вызывали. Пока она еще понимала. Хоровод у кровати водили и елочку пели. В Амстердаме, по-русски. Уже глубоко в эмиграции.
А там, дома, сохранились в вате игрушки. Из скорлупы, с бородой. Я все думаю, как в блокаду скорлупу эту не съели?.. А вату для медцелей мы приспособили, когда всё по талонам - а она в аптеках исчезла. Причем еще и стирали.
Так что про мандарины я даже не буду. Вернутся они. Как те цветные осколки, что до весны выковыривали мы из-под паркетин вместе с иголками.
И как зайчик в детском саду. В углу зала стоит пианино, воспиталка на нем бацает, не на клавиши глядя, на нас. И беззвучно рот разевает, как для глухо-немых - чтобы мы текст не забыли. За окном рассветное черное утро, батареи натоплены после сугробов снаружи, лампы сияют, и весь Ленинград пока что для нас - эта комната с елкой, где ты Снежинка, я Зайчик, и у меня все время падает картонное длинное ухо на щеки, и куда мне прыгать, не знаю.
Сколько раз наряжала я елку. Всегда щемящее чувство вины: разбилась игрушка. И ведь никогда не ругали.
Много было друзей. Даже не знаю, кто выжил. Смеялись, шутили - о чем? Скорлупу грецких орехов пускали в тазу, как кораблик. Свечку с елки зажжешь, катается по воде, сквознячком подцепит желание. Суженый-ряженый, явись в зеркале, обернись, - господи, как хорошо, что никто судьбы своей не знает заранее! В новый год верит, как в чудо. Шампанскому шепчет, желает. Сначала счастья, любви. Потом - чтобы были здоровы. Затем - не дай бог войны. Теперь чокаешься с отражением: сделай так, Дед Мороз, чтобы этот год стал не хуже предыдущего. Эй, дед мороз, ты живой? Обопрись на плечо, помогу тебе.
Я маме верила беспрекословно. А потому и в Снегурочку. Мне подарили настоящую волшебную палочку! Я могла теперь всех осчастливить! Это было такое незабываемое чувство - но все же меньше разочарования, когда палочка летом упала, фольга с нее развернулась, и кто-то громко рассказывал, что мамин коллега-милиционер ходил по домам со своим жезлом, борода отклеивалась, а в шубе ему было жарко, тогда все наливали по полной.
Первая запись в трудовой книжке моей дочки - Снегурочка. Ей тогда было шесть лет, пригласили в питерский кукольный театр и заплатили. Следующая была через год: преподавала русский соседскому мальчику в Иерусалиме, пять шекелей в час. Мальчик вырос и стал крутым музыкантом в Америке. Язык для него - это нотная грамота.
А в Израиле елки тогда запрещались, мы наряжали кедр или что попадется.
Много елок я воровала. Чужими руками. Один раз с известным поэтом выкапывали в Доме творчества Комарово, ветки там лысые, тощие. А сколько раз в амстердамском лесу - но тут видеокамеры.
В Ленинграде в метро одно время негабаритные елки распиливали. Человек с линейкой стоял, измерял. И верхушку отламывал.
Сколько праздников ярких, волшебных! Друзья на подходе - опаздывали. Открывали шампанское - кто в сугробе, кто в лифте. Как-то бабушка мне сказала, что одна в Новый год. И мы вдвоем с ней отметили. Без игрушек и елки: после смерти деда она уже несколько десятилетий ничего не наряжала, но тот год для меня - самый лучший.
Много лет у меня жили кошки. Не все сразу, но девяносто. В чистоте и в Голландии. Так что праздновала я с ними: фейрверк ненавидят все звери, а я - еще и с Израиля, где все взрывы - со смыслом. Котят можно отвлечь, они не боятся салюта, а вот старшие трясут потом ушками от боли и ужаса: новый год на дворе, уже в дом пришел.
У меня была коллекция, тысячи новогодних открыток. Все вокруг для меня собирали. В декабре мы надписывали не то что десятки, а сотни, и отправляли по почте. Не повторяясь в пожеланиях, - как писатель в авторских книжках. Хотя я давно уже просто ставлю штамп, и то времени нет.
Или есть еще, в новом году?
28 дек:
Диалоги.
+
- Привет, какая в прошлом сейчас погода?
- Там всегда одна и та же, хорошая.
- Что, и любовь там взаимная?
- Конечно. Ты разве не помнишь?
- А на бывшей родине что теперь наши делают?
- Вперед смотрят. Всё, как обычно.
- Неужели и книжки читают?
- Ну это вряд ли, там солнце слепит и трава слишком яркая. Всем вечно некогда. А как в вашем будущем?
- Не оглядываясь, вспоминают. Совсем себя позабыли.
- И меня?
- А ты куда направляешься?..
- Просто мне по дороге!
- В пути так легко потеряться. Никогда не поймешь, по чему ориентироваться. По луне или по солнцу?
- По человеку. На бога.
- Ну да, до первой развилки.
- Это заволокло ненадолго.
- Все проходит.
- И те, кто за нами.
+
Я вишу одной рукой на ветке, скорлупки вниз сплевываю.
- Привет, человек! Посмотри, какой у меня хвост пушистый. У тебя тоже такой был.
- Да мы вообще не похожи. Дай потрогать.
- Нет, брат. Всем орехов не хватит. Иди себе.
- А как наверху, небо видно?
- То солнце, то дождь. Одно и то же кино показывают, наизусть уже выучила.
- А у нас тут только взрывают. Не поймешь, земля или небо. Всегда горит под ногами. Ну ладно, виси себе. Проголодаешься - слезешь. Без любви недолго протянешь.
30 декабря:
Дед, ты какой? Жизнь почти прожита, а тебя не встречала. Только под елкой. Один раз на коленке сидела, ты был строг и боялся, что я сильно дерну за бороду. Мне было три года, а помню.
Я теперь думаю, что ты старенький и одинокий. А не тот вечно пьяный, что подряжали родители. Мне все время хочется потанцевать с тобой, медленно. Во время того принудительного веселья, что несет с собой Новый Год: кто не напился - я не виноват. Еще гляди и расплачется.
Пляшем, каблуки отбиваем, туфли скидываем, серпантином закутаны, свечки на елке качаются, игрушки бьются на счастье - эй Дед, скажи, у тебя вообще было счастье? В том мешке в куче коробочек?
Я и не сомневаюсь, что многие вспоминают наш Новый Год по картинкам. Обрывкам из памяти. Его можно реанимировать! Покличь вокруг одиноких, теперь все примерно такие. Салат настрогай, бутылку запотевшую выставь, номера телефончиков поди и у тебя завалялись. Уж потом поперек бессмертия ляжешь, а пока тебе еще рано.
Чувствуешь, как весь мир лениво поворачивается, грехи свои подметает, мертвых с плачем хоронит, сам с собой-бывшим прощается и воздух в грудь набирает? Вспоминай, что сделал хорошего. Никого не обидеть - мало, нужно еще защитить. Время есть, давай наверстаем. И не бухти, мужик, у своего скудного телика, по которому волны гоняют в какой-нибудь тундре. Или в пустыне под звездами. Раздадим всем по снегу!
Ничего нигде не кончается. Мешок тот бездонный. И мы с тобой еще потанцуем. Под пальмой или под кактусом. Если ты за баранкой, глаза слипаются, радио не помогает, то я пою тебе песенки, трясемся мы вместе по ленте между обочин, веселей же вдвоем! Давай, улыбайся Снегурочке. И если ты к стенке носом, в подушку вдавился - эй, выходи, дорогой!
Мне всегда хотелось спросить врача - как он себя чувствует? На него докторов не хватает. Елочка, зажгись, не так одиноко в лесу тебе. С Новым годом, год! О тебе сейчас кто-то думает, легкого счастья желает. Хорошего тебе праздника! Не забудь, с последним ударом!
(1 янв 2022, рассказы:) Портреты друзей.
Вполсилы.
О.Б.
Мужчина был похож на котенка-последыша, с которым кошка измучилась и уже сомневалась, родится он или не очень. Старший брат был спортсмен и красавец, поигрывал мускулами, на которых надорвана кожа, а младшему недодали тестостерона, взамен выделив женственности, розовых щечек, пушистых, как персик, покатых узеньких плеч и балетной худобы - вот-вот взлетит и растает. Его хотелось обнять, не рассыпав пыльцы и не погасив того юного трепета, что проник в его зрелость.
Мужчина взбирался на невысокие скалы, цепляясь хвостом и когтями, а в Венской опере был отутюжен, приглажен и вообще как положено. Он ни на кого не заглядывался, смотря на все исподлобья, прикрыв глаза линзами, отталкивавшими лучи солнца, люстры и трезвости.
Он любил и хотел быть любимым - но только вполсилы, в домашнем халате, в окружении детворы - и желательно девочек, чтобы молча рассказывать сказки, а они, открыв рот, понимали. Не пеленать их с рождения, так как он не умел и боялся, но заказывать платьица, заплетая атласные ленты в гривы лошадок; воспитывать личным примером, улыбаясь верной жене, с которой его можно спутать: они растворились друг в друге. Такой мальчик Набокова, препарируемый мотылек на обвившейся лилии, стреляющей сладостным ядом.
Себя со стороны он не видел: все зеркала изначально были кривыми, с облупившейся амальгамой. Но в расширенных зрачках встречавшихся ему модельерш отражалось одно восхищение, поделенное на усталое его равнодушие, уже почти что онегинское, если б не горизонт, отодвигавшийся под облака, и не слабый проблеск мечтаний.
Все надорванные и надкусанные им до крови - горчили, но, упиваясь предсмертными судорогами заурядных сражений, постепенно он стал гурманом и уже мало довольствовался приторным десертом в алюминиевой вазочке на накрахмаленной скатерти среди взбитых, как сливки, подушек. Недоставало соли, перца и поцелуя без сукровицы - такого, что перепархивал с одной души на другую.
Так шел он под парусом, всегда несомый попутным ветром и замирая на бризе, перетекая с неба на воду, но не ныряя в те потаенные омуты, что сулят нам цыгане и буря. Он перетасовывал яхты, машины и все мужские игрушки, что однажды оказываются картонными и неживыми - как порез, не вызывая ни боли, ни радости. Кризис возраста без перспективы. Когда устаешь дуть на свои же раны, убаюкивая их по привычке и втиснув в рамки устаканившегося существования. На зависть врагам и соседям.
Иногда по пути он цеплял заостренным копьем то шлейф, то чье-то колено, сжимая до музыки косточки, постепенно фальшивившие, отзывавшиеся диссонансом, как муха, промазавшая между жизнью и смертью. Муха билась в стекло или таяла лапками на кипящей поверхности лампы, но его уже не веселила и не дразнила неволей.
Постепенно мужчина, должно быть, стал тихим ангелом, но я это уже не увижу. Семья стала главным в эпоху чумы и кремаций; альбом с позолотой и пожелтевшими снимками утверждал жизнелюбие, звеня медными пряжками и теряясь в продавленном оттиске. Иногда вместе с пылью оттуда выпархивала фотография на разломе папиросной бумаге, и все начиналось с начала.
Америка.
Д.А.
Жизнь заканчивалась поспешно, как случайно перевернутая страница. Ее нужно было продлить, отмеряя по капле. Мужчина был в полной силе, отвергая тоску и возраст, и потому его зубы по ночам скрипели особенно твердо, будто вскользь натыкаясь на камень. Он долбил этот дерн, проворачивая лопатой, и лезвие блестело все заточенней и проворней; у мужчины набрякли вены, сел голос, и волдыри серебрились, стекая по мокрым ладоням, а он ни за что не сдавался.
У него был медвежий характер: он шел напролом, добиваясь и дробя по пути с одинаковой силой что хрустящий валежник, что бревна. Иногда забредал он в малинник, там жужжало сладкое пекло, его кружили в водовороте и снова бросали, использовав, а он будто не замечал, прихлопнув назойливых мошек: у него еще были заботы.
Подворовывая его доброту и забирая дыхание, возводя поклеп и давя на тонкие струны, барабанной и просто дробью - где поболезненней, били палочками наотмашь. А он все держался. Лучший друг ограбил и предал, прошедшие жёны не щадили своей тертой памяти и пытали возвратом. А он крутил баранку, впившись в небо руками, и орал свои нежные песни.
Душа его была вывернута, как со случайным попутчиком где-нибудь в пьяном купе, где ложка звенит в подстаканнике. Или на северных заработках, - воротник задерешь рукавицей, обжегшись морозом и отшатнувшись от ветра - а он волочит, прикидываясь попутным и ставя тебя на колени, тащит по льду и хохочет. Выплюнешь сердце - и снова на приступ и в гору.
На стоянках в кабине он заваривал доширак и мечтал о домашнем. Исколесив кучу стран и вызубрив повороты, мужчина нигде на картах не находил свой пункт назначения и ошибался на градус. Казалось, вот оно, счастье, за первым подъемом, но кончались "дрова" или знак был - ремонт дороги. В руках тряпка, в зубах папка - слыхали?.. Попробуй сам выскобли поручни. На арбузном камазе, на тугой поллитровке. Или капотный тягач - порулить не хочешь, америка?.. В хвосте тащишься, фонари ночью сливаются, - не буди ты его на рассвете... Впереди мигает колеечка, так километров на двадцать.
Только сильный мужчина может сказать: спасибо, что ты жалеешь меня, этого мне не хватает. Устал от одиночества. Я рядом, все хорошо. - Через полглобуса рядом. По буеракам, берлогам, а скиснешь - поддаст тебе лапой, намазанной медом. И правильно сделает.
(2 янв:)
Марафон.
Л.Д.
Судьба начисто пишет, вдруг споткнется и скомкает. Ну что может предложить нескладный, уродливый, умный мужчина, заросший черной щетиной - тонкой и гибкой блондинке? Удивленно хлопая тенями ресниц на щеках, она дрогнет носиком, а что не по ней - так расплачется. Если в моде курносые, она будет спать на животике и на ночь подклеивать скотчем эту милую вздернутость. А днем ей приспичит пропрыгать на одной ножке "классики", очертить мелом круг на асфальте и не впускать туда никого, кроме соседской болонки. И мороженого с вареньем. И в кино хеппиэнд, купанье с мостков, а еще чтоб любил - не могу.
Бесполезно пересказывать ей чужие романы, но можно сыграть и соврать.
Есть женщины, у которых внутри все гудит без мужской ласки и сильной руки. У него такой не было. Силы. А есть те, для кого это лишние хлопоты. Он считал, все решает энергия. Как бесконтактный массаж: нежность на расстоянии, поклонение Даме, по Блоку. Нужно сделать себя интересным - ледяным, свысока снисходящим, загадочным. Можно вызвать в ней комплексы, пусть прочувствует разницу.
От невзаимности, неумения и бесконечности мыслей у мужчины свербило в затылке, а сердце чесалось и ныло. Он ничем не питался, но джезва не остывала, а кофе был жирным, как полночь. Он повышал себе цену, сам падая в сети все глубже: сорвать лакомую блондинку и выскочить из семьи, где жена прагматично сторожила его по часам, а детей своих он обожал. Мысленно передвигая фигуры, он сражался с собой в поддавки, съедая то белых, то черных. И так до двух микро-инфарктов. Своих не оставить - и любимую не удержать.
Он пытался покончить собой, разорвать эти путы. Слабый, как в детстве. Не выдержал. Он даже вонзил нож-кипчак в перламутровую ладошку своей ненаглядной, потом сам и лечил, он же доктор. Его изголодавшийся по тихому шепоту ласки, стальной уже торс, на котором простукивалась полная мера страдания, не сгибался - он только ломался. Там не было полутонов, мезальянса и компромиссов. Мужчина любил - как любил. Но жена его не отпускала.
По утрам он метался отвезти малышей в детский сад - и обратно потом через город, туда, где работал - и где стоял перед дверью. Блондинка не открывала, он тогда опускался на коврик и не знал, что еще мог придумать. Тоска и нежная страсть все плотней смыкали клещи на горле, оставляя все больше зазубрин, и так он предсмертно хрипел перед отсутствием выбора.
Многочисленная родня, как литая волна, взгромоздившаяся над пирсом, гоняла барашки и пену, замирала на миг и обрушивалась со всей своей праведной ненавистью, проклиная его и утюжа. Он отплевывал мокрую гальку вместе с кровью и стоном, но любимая будто не слышала. Он тогда отползал по ступенькам, там приваливался к бетону и дышал, как собака. Никому не нужный слабак, предавший то главное чувство, что, он думал, другим не известно.
Он знал, что теперь погибает. И что если он возродится, то это будет не тень, а согбенный старик. Провертелась целая жизнь. Никакая, пустая, как пузырь во рту от жевачки. Двойник вышел на финишную прямую, вернув себя на дистанцию. Он бежал марафон, наконец побеждая себя, - но это был кто-то иной, без жены, блондинок и юности. Разменявший талант и судьбу. Манекен за прозрачной витриной, на шарнирах, похожий - но не на себя.
На всех и на каждого.
- - - -
9 января, рассказ:
Подарок.
Память - это такая гремучая змея, которую лучше не трогать. Но поскольку жизнь кончается, все вокруг лежат по ковидным палатам и провожают друг друга, то память скулит и царапается, ей нужен выход на волю. Она оборачивается туда и сюда, как граненый стакан, то нестерпимо сверкая на солнце, а то мутнеет и вянет. Как точку, в него сунешь гербарную ветку с коричневой хвоей, а там на дне паутина, - ну вот и распутывай.
Например, про блондинку. На то ведь она и блондинка, про это всем нравится. Как сначала скакали по обкатанным глыбам гранита, стесняясь своих же фигур, и с брызгами прыгали в воду. После вывезли на островок на заливе, где раньше был пионерлагерь. Сначала ломали барак, но дверь была крепко приперта, тогда стали отдирать доски от ставен, а позже всё упростили, развели костер недалеко от воды, подстелили плащ муравьям и занимались, чем нужно. Вдвоем. Думая, что на всю жизнь, и что это любовь.
Тут змея задрала свою ядом пьяную голову и уставилась стальным взглядом: ну как же, вдвоем. А солдатик на вышке, с биноклем? Ему еще долго до дембеля, через волны он греется от этих искр, взлетающих в черное небо, вздыхает и мысленно плачет. Его девушка писем не пишет. Уж он бы с ней не промахнулся.
На рассвете солдатик подвинтил окуляры, приблизив заросли шиповника, словно огромный букет. В линзы попалась ворона, поклевала обугленные и еще теплые бревна, а кино уже перенеслось на борт катерка, увозившего парочку. Над штурвалом болтался портновский сантиметр, измерявший дни до свободы, и другой пограничник всласть по нему щелкал ножницами.
Позже можно было сидеть вдвоем на мостках, над водой стлался утренний пар, забирая все выше. Она была ласковой, теплой и полусонно укачивала, не досаждая ленивой еще мошкарой, и омывала всю душу. Потом, освежившись, легко лежать головой на коленях любимого и дремать в ожидании - тут змея развивала кольцо, посчитав, что это неважно, - корабля или будущего.
Электричка причаливала к вокзалу, набитому дачным народом, и хозяин плаща уже мчался с платформы к висячим рядам телефонов. Наконец он дозванивался жене, узнавал про детей, виновато оправдывался и придумывал отговорки, а на него там орали, как в рупор.
Дальше вместе шли до метро. Все, что раньше сияло и брезжило, теперь сразу поникло от линьки. Пыль на летнем асфальте, розоватые лепестки с тычинками-пестиками и муравьи, заблудившиеся в дырке в кармане, куда провалились ключи.
Все это уже было вечностью.
----
Рассказ: Детская.
Танька была педиатром. Не то что красавица - но такая ладная и тугая, будто создана для мужских рук и ног. В перекур или, скажем, в обед. И манила по-медицински, без комплексов. Сверкала влажной помадой.
Жила она в коммуналке, в большой зале почти что с лепниной, но главное - с сыном Серегой, девятилетним оболтусом. Мужичок такой с ноготок, угрюмый и строгий хозяин. Мне вообще кажется, что детская психика натужно справляется с прилюдным сексом родителей, а тем более приходящих, когда папа все время меняется. А у Таньки в углу стояла большая кровать и ложились туда среди дня.
Танька много работала не только дома в постели, надеясь на чудо любви, а выбивалась из сил, как и все одиночки. Когда ее не было, Серега томился внизу у подъезда, поджидая соседей: ключи мы часто теряли. Ключ обычно болтался на грязном шнурке вокруг шеи, но когда ты дубасишь портфелем врага из параллельного класса, веревка лопнет или развяжется. Победив, Серега садился верхом на учебники, чтоб не пачкать штаны об асфальт, и тоскливо ждал маму.
Потом Танька мне говорила, как она спала с моим папой, не пропускавшим красивых, - но там что-то не получилось. Когда мне совсем одиноко, я гуляю по памяти в закоулках той коммуналки, где на кухне пустые бутылки ждут очереди на сдачу, а на лестнице гулкое эхо - и дверь забита звонками. Я все время отвлекаю Серегу, чтобы он смотрел не туда. У него советское детство, он в душе неприкаянный.
Только что мы были такими же. Незаметно приподнявшись еще на ступеньку, и вдруг сами стали воспитывать. Закрывая рот каждому, кто приходил навсегда - а убирался как раньше, посулив - и предав. У всех одинаково скрипели пружины кроватей, и новые взрослые слушали, не проснулись ли детки, а потом давились от смеха, что - нет, ничего, еще рано.
Нам-то казалось, что поздно, - что такие мы уже старые, и что этот поезд - последний.
= = = = = = = = == =
9 янв 2022:
Поэт Сергей Касьянов. Рецензия на книгу стихов "Рай для долгожданных".
Из Москвы, так навсегда и оставшейся в памяти - арбатской, с черным снегом и горячими бубликами, - прилетели две книги. Поговорим об одной - толстой (260 страниц), в твердом переплете и любовно оформленной, - это все теперь раритет. Такой же, как и читатель.
В роли литературоведа, отзовусь не научно, не утомляя читателя нудной терминологией: перед нами совершенно особая поэтика постСМОГизма, и если слово искажает чувства и суть, то душа так летуча, что куда уж за нею угнаться?..
Десятилетия тому назад на иерусалимских золотых холмах мы с прекрасным детским писателем Владимиром Магариком бредили стихами кумира - Сергея Касьянова. От руки переписывали, цитировали, а его самиздат потом вместе со мной эмигрировал. Теперь это том, - мощный вес, взятый поэтом на грудь, крепче спирта: опыт всей жизни в России. Где хлещут наотмашь "окоченевшие дожди", а "июнь до ресниц заколочен дождем".
Сложность прочтения в том, что нужно пробираться сквозь ткань летучего текста, и это не пустой оборот. Можно прочесть сто страниц и нигде не зацепиться, настолько тонкая это поэтика. Как читать вслух про себя - или молча глазами, поверх букв, - огромная разница.
Вслушайтесь в необычную музыку: =Осень - уже нас нет, нас нет, нас Нет - и на свет истончала нежность, Жаркие перья шаркают по золе=. Какие странные строки: =И женщина стремительно проснулась, - Лицо ее пустынею свело=. =Светлый лебедь огня ниспадет на меня, Обнажая страну снегопада= - и в том же самом стихотворении: =Лишь дыханье шуршит в закаленную гладь, Чтоб стеклянная грудь каменела=.
Необычно же, правда? Не так просто воспринимать, когда много теней и смыслов, оттенков и переклички. Мужской нежности такой высшей пробы, какую может себе позволить только очень сильный носитель.
=Я - голое дерево в поле=. Авторское самовосприятие, открытие всем ветрам и штормам, грудь нараспашку. Максимальная обнаженность души. =Как ты смеялся, смертельно живой! - Мамы не стало=.
Откровенность комментировать трудно. Поэзия бежит впереди философии, как луч от фонарика. =Друзья взошли крестами, - Их белыми листами Цветы кивать устали И молча бьют челом=. - Первый образ так свойственен, идентичен поэту, и сколько там боли! Можно найти продолжение (стихотворение полностью вы прочтете на снимке): =Я в лужу талую ладони опускаю - Пускай тепла из рук моих напьется... Своих друзей сквозь пальцы упускаю, - Не надо лжи - к ним ездить не придется=.
Ко многим общим друзьям - не пришлось. =Коpабли кpенятся,-- и еще любят два меpтвых дpуга, Потому, что -- любят=. Сергей Касьянов плетет свое кружево мастерски - но органично, в его стихах нет искусственности. Иногда он к нам обращается нарочито просто, почти разговорно, нелитературно - как жизнь.
=В моей тетради сын рисует взрывы, А сверху пеплом пишется строка=. - Не характерная для поэта реальность, все равно, зигзагами выводящая на ту же тропу, известную только автору. Он сворачивает к себе самому, ведя на свой голос: =Что я могу? Кровь постеречь, хруст листопада? - В хриплой воде не удержать скользкую руку...=.
Хочется не критиковать, а цитировать. Взгляните на рифмы: =Осталось немногим меня удивить - И жизнь пересилит идущий: Вот поезда желтая куцая нить Пылит, разрезая удушье=. Всё здесь всегда не случайно. Тихую поэзию слышать и воспроизводить значительно сложней, чем громкую, звонкую. Она вступает в свои права мягчайшей заячьей лапкой, где каждый острый коготь - отдельно.
И прислушайтесь к полифонии, о которой теперь обычно имеют понятие разве что песенники: =Поздно! И тому не повезло, Кто забвенья вынянчил пустыню... Руки не останутся пустыми, Если память длится как святыня, - Городу и миру не во зло=. Или вот микросимфония, каких у поэта в избытке: =Это подлинный берег угаданных дней, Он угоден обветренной вере моей=.
Сергей Касьянов бесспорно блестящий профессионал и всю жизнь занимается своим делом (хотя он и физик, и лирик). Философ, чьи стихи преображаются на протяжении книги, когда зрелая любовь наступает на горло и сердце, - на второй сотне книжных страниц стихотворения превращаются почти в монолит. Теперь это много более твердые, упругие тексты, их кромсать невозможно.