Володимерова Лариса
Стихи и рассказы с 24 авг23

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Володимерова Лариса (larisavolodimerova@gmail.com)
  • Размещен: 04/01/2025, изменен: 04/01/2025. 705k. Статистика.
  • Статья: Поэзия
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
      Здесь полностью неправленный вариант стихов-прозы, написанных до выхода последних книг в мае 2024. теперь это просто архив.
      Продолжаю в другом файле! - А2. после двух книг в мае 2024.
      
      
      ЭТО МОЙ НОВЫЙ РАБОЧИЙ ВЫАРИАНТ, ПРЯМОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ ФАЙЛА "БОЮСЬ ПОТЕРЯТЬ...". ЗДЕСЬ ТАКЖЕ СТИХИ, УЖЕ НЕ ВОШЕДШИЕ В ОПУБЛИКОВАННОЕ В КНИГАХ. С 23 АВГ 23
      
      24 авг 23. Рассказ. Костер.
      
      Времени было мало, а пространства - неизмеримо. Я качалась на настиле мостков в ожидании катера и подслушивала разговор. Под ногами вода булькала о гнилые столбы, зелень плесени откатывала прыгунов, но они снова наскакивали, как посуху, и каждый раз это вызывало ненужные ассоциации с чем-то слишком высоким. Одна женщина в мусульманском платке говорила светской подруге, очевидно заканчивая прерванный разговор:
      - Такой весь израненный, глаза заплыли от крови. Он пытался стоять и целился взглядом из-за решетки, как будто хотел расстрелять. А попал он в меня, и вот я с тех самых пор соломенная вдова на всю жизнь. Уже скоро женская старость, так и верна одному. Потом имя узнала, он герой их сопротивления. Там же его и казнили...
      
      Я взглянула снизу и сбоку, нагнувшись к воде и разбив свое отражение. У этой в платке неулыбчивое лицо, полное чувства достоинства за себя и другого. И бесформенное одеянье унылой русской расцветки, завитки "огурцов" по дырявому ситцу. А вот мимо пройдешь - остановишься. Такие подают милостыню, о себе самих забывая. Подбирают голодных собак и брошенных кошек. Не оборачиваются на свист и мат, ничего и не слыша, углубившись в себя. Принимают врага хлебом-солью, но однажды он поворачивается спиной, уже слегка за порогом...
       Подогнали катер, мы втиснулись с багажом, а у этой руки пустые. По трапу идет - не качается, на кончик скамьи присядет, заденешь ее - улетит. Другое дело - подруга. Может быть, случайная спутница: когда путь далекий и нудный, угостят тебя вареными яйцами с луком и вдруг вывернут душу, как - ты и сам не заметишь.
      Ехать нам было - аж на ту сторону озера, дотемна хотели добраться, но тучи на горизонте уже смешались с водой. Я невежливо растолкала пару пьяных попутчиков и нашла себе место неподалеку от женщин, нарочито от них отвернувшись. Это было не любопытство, а желание, как пиявке, напитаться чужой энергетикой, примеряя судьбу, и мне нужно закончить одну застрявшую пьесу для провинциального театра, но фантазии не было. В этот год меня предавали свои и использовали кто как мог, я почти что сдалась, поникла и постарела, виня себя за ошибки. Может быть, путешествие растравит прежние раны и так вернет меня к жизни. Я накрыла плечи клеенкой, подсунув под платье газеты, а ноги уткнула под старые весла и рыбацкие сети, нащупав большую дыру: ближе к фьордам сильный сквозняк, там залив выходит в открытую Ладогу и обычно штормит. Дорогу я знала отлично.
      Вторая попутчица была необычайно красива. Так навскидку ей за тридцатник, по нынешним меркам девчонка. Золотистые косы она обернула вокруг головы, они явно не помещались и приходилось все время их укреплять то плащом, то грубо сплетенной веревкой. Она негромко рассказывала, вероятно, всю свою жизнь, до меня доносились обрывки:
      - И вот я тогда согласилась. Так ухаживал, съездили в Турцию, делал подарки родителям. Мама сказала: ты нам надоела, мы с отцом еще молодые. Пора тебе остепениться, вон и брат уже подрастает. Мне так надоело жить с ними в этом хлеву, гонять одноклассников, и никакой перспективы. А тут этот принц!.. Так что мы поженились, но рожать не спешили, хотелось пожить для себя. Правда, быстро все поменялось. - Теперь я носила кофе в постель, ублажала его, как учил, занавесок нашила, разных ковриков понаплела, но пока еще пела от счастья, вот буквально меня разрывало, что такое везенье, меня выбрал лучший мужчина!..
      
      Катер поднялся на гребень, проходя между скал, и так близко мелькали брусника на остром перед полным затмением солнце, серебряный мох и лиловый лишайник, озерца луж на камнях, занесенные ветром с волной. Сосны шумели, с юга лишенные кожи и розовые напросвет, а с севера густо одетые, - нас тряхнуло, мотор зафыркал, но потом снова зачавкал и нас вынесло на простор, отдаляя от всех берегов. С последнего фьорда донесся прощальный лай завезенной туда никому не нужной собаки, но на крутом повороте и это скрылось из виду.
      Я уже знала, что красавицу звали Леной, а домашние - Елкой. Что любила она не на шутку, но мужу быстро наскучила, он пропадал вечерами, а в выходной - на рыбалке.
      - Приготовлю его любимое кушанье, на стол поставлю, одеялом закутаю - жду. Уже знала, что на тарелке - остынет, и что свечи зачем зажигать, он может явиться под утро. Весь вечер бросаюсь на каждый звонок, считаю подъезжающие машины. Его опель я изучила по голосу, спать никогда не ложилась. Сначала боялась, что тушь потечет, а потом уже знала, что под утро серые сумерки. И что бабы там все одинаковы. Ты ж ни разу не ревновала, тебе повезло. Извини. А тут сходишь полночи с ума - вдруг что правда случилось? То кинешься к телефону - обзванивать морги, больницы. Друзей его закадычных, никакой уже гордости, всех подружек его обтрясла, только б живой был, вернулся. В два ночи стоишь у дверей, - суеверие это, конечно, но мне казалось, что так он приедет быстрей. Там и молилась, на коврике. Мысленно: боженька, пожалей меня, ты же всё видишь, как я своего обожаю! Слезы размажу, в голос реву, - поняла потом, бесполезно.
      Часа в три поднимается ревность. Начинаешь его ненавидеть, проклинаешь его вместе с небом, насылаешь кару любовницам. Представляешь: а чтоб заболел он. Нуждался в тебе, не мог шагу ступить, а я такая сижу у кровати, держу его за руку. Как представлю я его руку - волосатую, сильную, шершавые эти костяшки, и как их он в меня-то засовывал!.. Извини, подруга, молчу. И ни к чему тебе это.
      
      Мусульманка слегка отвечала, но все больше кивком или жестом. Я тогда переваливалась через борт и ладонью вела по волне, выражая свое безразличие. Но рассказ меня затянул, я набирала горсть пены, холодной на глубине: с четырех сторон на нас двигались эти барашки, сужая круг иссиня-черной не прогревавшейся бездны, которую жутко представить. Я откидывалась и возвращалась в уют тех нескольких забулдыг, дремавших у борта напротив, алкаша-капитана с бескозыркой, надвинутой на ухо, пары местных доярок с тяжелым бидоном и сосущим пустышку младенцем (тряпка с водкой, чтоб не просыпался). Незаметно нацеливала внимание, как антенну, на монолог этой Елки, жалея ее и уже почти что любя. Ее непривычно распахнутые голубые глаза. Обиженные, яркие без помады губы. Мешающие ей локоны, которые любой мужчина намотал бы с радостью на палец и никуда уже не отпустил бы от себя такую изысканную, горько-сладкую, легко красневшую девушку с тонкой талией и подрагивавшими под обтянувшей их юбкой бедрами, - тканью, слишком не подходящей и грубой.
      Закапал дождь, не предвещая хорошего. Все засуетились, задвигались, доярки прижали бидон и положили младенца прямо под ноги на железную палубу, кое-как натянули мы тент, но сквозь его прорези заструилась тут же вода, капитан слегка протрезвел и заложил круто руль в какую-то левую сторону. С полчаса мы хранили молчание, ожидая событий, и наконец показалась земля - один из бесчисленных островков из гранита с черничником, ольхой с подосиновиками, остатками прежних кострищ и затушенными мочой недогоревшими бревнами.
      Спрыгнув с катера, мы разбрелись кто куда, разминая затекшие спины. Начинало темнеть, еще раньше из-за грозы. Предстояла ночевка, и мы собирали валежник, стригли еловые лапы и тащили охапками хворост. Откуда-то взялась рыба, котелок и соль в коробке, освобожденном от спичек. В костровище валялись обломанные кирпичи и поленья, и вот уже капитан вылавливал окушковую мелочь из котелка, обжигаясь и заслоняя от дыма лицо, а доярки пихали куски жирной рыбы, лаврушку и что полагалось да затерялось в передниках. Допекалась картошка в углях, кто-то прутиком проверял и перекидывал подгоревшую из ладони в ладонь, чертыхаясь и радуясь. Как шашлык, дозревали грибы. Из бидона лилась самогонка, а искры взлетали в совсем уже черное небо в зарослях звезд и ветвей, танцевали там на прощанье и сыпались пеплом на лица.
      Я привычно устроилась неподалеку от Елки, надеясь на продолжение, да и мы уже обменялись не одной тройкой фраз, улыбнулись друг другу и настелили валежник. Мужики вбили колышки в дерн, занавесив ночлег от дождя, и все было старо да привычно.
      Все старались сидеть и лежать поближе к огню, куда нет пути муравьям, пели всем знакомые песни, но постепенно усталость и ночь забирали свое, алкаши сдались первыми и заснули вместе с младенцем, и дошла моя очередь притвориться усталой и спящей. И тогда Елка продолжила:
      - Я сходила с ума вечерами, представляя, как он там с любовницей. Он возвращался под утро, провоняв духами и пудрой, но почти каждый раз это были всё новые запахи. То дешевых тянучек, то шампанского и коньяка, иной раз бормотухи. Сам он обычно был трезв, что меня особенно злило. Значит, он там с холодным умом наслаждался гулящими девками, раздвигая им ноги и вглядываясь в пустоту, пока я тут хранила очаг, никому не нужную верность, вязала ему рукавицы и приданое для детей, о которых он и не думал. Я смотрела в лицо ему спящему и представляла, как этой щетины касалась чужая рука, а вот это пятно, как след от укуса змеи, проступило ночью на шее. Я гладила его тело так бесшумно, чтоб он не проснулся и не понял, как я тосковала. Зарыться в мохнатую грудь, утонуть между бедер, - прости меня. Я уже была у знахарок, жгла перья с грибами на кладбище, я варила их травы, читала заклятья при полнолунье и до первой звезды. Подсыпала в чай порошки, поила сама до беспамятства. Мой мужик был неутомим, его хватало на всех - кроме меня, нежеланной.
      У меня горело нутро, вот как этот костер. То тлело, а то сияло. Пока ты не знаешь любви, не касалась боли и страсти, ты светла и чиста, как ягненок. Но попробуй расшевели все то, что не просыпалось! Днем я слонялась как пьяная, а по ночам ждала чуда. Я изголодалась, как ненасытная прорва, как пожизненный арестант и сосущий палец ребенок. У меня шли галлюцинации при одном только звуке шагов - что мой муж возвращался домой. Сколько раз мысленно становилась я на колени, обвивая его сапоги, разрывая ремень и целуя до крови! Тебе никогда не понять. Ты сохранна, ты вроде святой. Потому я тебе исповедуюсь.
      
      Я, наверное, задремала, убаюканная полушепотом. Разбудила меня мусульманка, подтянувшая в пламя бревно, и костер занялся по новой. Ночь вылезла на середину, растолкав поспешные тучи, и все звезды обрушились разом, осыпаясь каскадом в огонь. Я легко различала и потухшее, без выраженья лицо схоронившей себя заживо верующей, и сменяющиеся гримасы ее визави, так страдавшей от страсти и боли. Елена прекрасная говорила, не слишком таясь, так как вокруг все мы спали.
      - Я сначала хотела выследить эту девицу. Но она же была не одна, он вел в блокноте учет, чтобы хвастаться новыми подвигами. Девиз - ни суток без бабы. Все годилось, что шевелилось. У меня началась булимия, я дошла уже до психиатра, но советом был только развод. А я впала в прямую зависимость от страданий и секса, точнее, его ожидания... Но тебе знать об этом не нужно. Ты просто представь, что я ревновала свою собственность, давшего клятву исполнять все то, что положено, в бедности и богатстве, болезни и - он мне смеялся в лицо. Мне казалось, что он издевался! Собираясь проверить, до какой степени, как далеко я зайду в своем обожании. Сколько мне хватит терпения и как долго я буду согласна на все новые, изощренные пытки. Он мог мне сказать, что сегодня страстная ночь, и чтоб я выкупалась в молоке с медом и розовым маслом. Я выходила из ванны, он меня принимал в простыни, клал на нашу кровать и натирал чем-то жарким, душистым. Я понимала не сразу, что это красный перец, проникавший вовнутрь, и все тело в ожогах, а муж хохотал, забавляясь и зная, что на неделю свободен.
      Я так старалась, но не смогла научиться делить его с этим гаремом. Каждая встречная могла быть его игрушкой, и мне казалось, что все они тычут пальцем, презирая меня за слабость. Я была только верной женой. Мечтала о сыне - чтоб ребенок был его копией.
      
      Елка встала, чтобы пройтись, и обе женщины ненадолго исчезли в зарослях красной рябины, запримеченной мной еще засветло. Точней, мусульманка вернулась одна, но я слышала это сквозь сон. Ночь оказалась короткой, а утро туманным и серым. Все мы наскоро собрались, покидав свои скудные вещи на хлипкий и ржавый катер, тут курсирующий с незапамятных времен, когда я была молодой. Что за остров, толком не знали, но на палубе разобрались, что не хватает Елены. Мы ей хором долго кричали, потом махнули рукой: все опаздывали, тормошили капитана, всем давно пора на работу. Костер был залит кое-как, полный фьорд грибов и растений, так что как-нибудь не пропадет. Не по-дружески - но как умеем.
      Мы еще пробивались в тумане, не протрезвев окончательно и досыпая в рукав. Младенец проснулся и завыл почти по-собачьи. Ему сунули тряпку. Всех знобило от утренней Ладоги, набиравшей свои обороты. Наконец вдали прояснилось и нам открылась Ландоха. У причала нас ждали, они наскоро перекинулись с капитаном, разочарованно хмыкая. Два знакомых мне полицая, промышляющих браконьерством и легальными взятками. Пассажиры уже разбежались, не попрощавшись друг с другом. Капитан повесил на катер и трос амбарный замок, махнул, не оглядываясь, и растворился среди гаражей и сараев.
      Я спросила, достав папиросы и предложив: случилось чего, мужики?..
      
      Тот, что ближе, поскреб важно лысину и снова напялил фуражку:
      - Да тут встречали одну, но она, видать, не доехала. Ну ты помнишь, наверное. Ленку. Расчлененка, мужская. Соседи заметили. Пусть убойный берет. В Сортавала.
      
      ++
      
      Никто не знает, он жив или умер.
      Земля прослушивается ли, как ребра.
      Какого калибра и чёрта зуммер,
      Когда некуда ставить пробу
      На тех, кого ты оставил, из проруби
      Вытаскивая - но с начала
      Начнем, пока в этой оторопи
      Любовь еще не одичала.
      
      
      25 авг:
      ++ О.Совину
      
      Ты мне пишешь из-за решетки или дурдома.
      Но мы дома везде, ни границ у нас, ни трамплинов.
      Ты мне друг или бот, с виртуального аэродрома
      Не вернуться в точку пути перелетному клину.
      
      Хорошо бы молиться, но зуб золотой поднывает,
      Словно песнь ямщика. Приложу я сугроб и студеной
      Напою вместо горькой, а что забываю слова я,
      Так не все ли равны перед прорубью и перед дерном.
      
      Не пойму, день рожденья сегодня, раз это день смерти.
      Нет тебя или есть на экране, где зашевелилась
      То ли милость твоя, то ли это господние сети
      Потянуло на дно отмываться от пепла и ила.
      
      Я ныряю, зажмурясь, но снежно еще и простудно,
      Пишут лыжи по насту, следы оставляют вороны.
      Этот воздух ворован, и стыдно мне, но неподсудно
      Где-то там на балконе чужом и в предместье Вероны.
      
      Что там новенького, как там действуют старые яды
      И здороваются ли на том свете врачи и больные?
      Скоро я за тобой, торопить наши сани не надо.
      Но вопрос остается, и он на засыпку: а мы ли?
      
      ++
      
      В день смерти друга перестукиваются миры.
      Что там новенького, есть ли выход сюда из дыры.
      Как там рабство - в почете или идти на поклон
      Западло, даже если всегда идешь под уклон?
      Значат марки машин ничего, ну а мини там
      Не преследует в снах или ты ползешь по пятам,
      И за тенью чужой или это, напротив, луч,
      И как он туда пробивается из-за туч?
      Накопилось вопросов, но точку-тире дефис
      Между датами держит и не пускает вверх
      То, что непроизвольно стремится меж нами вниз.
      Не за каждым однако, но за тобой. При всех.
      
      ++
      
      Вот они на пороге. Ноги вытерли о твою
      Душу вынутую, о ее раздетую плоть.
      Впрочем, как перед пыткой себя саму ни двою,
      Но ни боль победить, и ни страх ее побороть.
      
      Это дуло навстречу, навскидку, как дважды два
      Не меняется, целит и ценит своих рабов,
      Умножая в регрессии, но не мои слова,
      А количество нас, ускользнувших поверх гробов.
      
      Как мы смотрим кино и роняем попкорн, а он
      Или ты, или нет, погляди-ка туда, они!
      Но как плохо играют, а мог бы и я, но вон
      Вышел весь, и как знают пускай, уж теперь одни.
      
      На театре военных действий покуда ночь.
      Этот с поднятыми руками куда спешил?
      Вот и жил бы еще. Кто успел бы ему помочь.
      Но не спросишь уже. Ни у тела. Ни у души.
      
      
      28 авг:
      ++
      
      Из тени в ангелы и в эту за плечом
      С косой, но я-то различаю лишь крыло:
      Ей убивать и наслаждаться нипочем,
      Ей рот от счастья упоительно свело.
      Еще надеюсь я запомнить этот миг,
      Когда она, как в бабочку червяк,
      Развоплотится и за воротник
      Просунет руку мне, как принято у них,
      И мне тогда не вырваться никак.
      
      ++
       Х.
      
      Тот, кто любит меня, был тенью и не отставал.
      Но споткнулся, а я не заметила и не ждала.
      Мы родные, как пуля, согретая от ствола,
      Мы в орбите одной - как дерево и пила.
      Я звеню, ветер на два голоса носит фальшь.
      Я смолой залепила ту рану, что всё кровит,
      Дальше нету пути, но склеенный голос наш
      Признается чужому не в ненависти, - в любви.
      
      Тот, что тенью затмил - было ангелом стал, к плечу
      Прислонившись, чтоб я из попоек его несла.
      А потом, передумав, налево, как я хочу,
      Перегнулся и там расправляет свои крыла.
      Эта смерть ненадежна, двум жизням она равна.
      Воскрешенье сулит, перечеркивает слова,
      Как молитва возносит к небу тебя со дна,
      И все множит, в остатке сухом поделив на два.
      
      ++
      
      Ну и как тебе, мой мальчик золотой,
      С напридуманной, привычной и не той,
      Когда рвешься ты из рамы и границ
      Уцепить на ветке треснувший гранат,
      И не сок, а кровь течет между страниц,
      И слова твои посмертно огранят?
      Винтовая лестница любви
      Виновато вьется в небеса.
      Жизнь прошла, и мы опять на Вы, -
      Не успеть. - От силы полчаса.
      
      ++
      
      Та стадия, когда мужчине не остановиться,
      Он бросается в бой, не владея собой, но ею
      Как-то наскоро, будто в агонии птица,
      Дергая крыльями и наконец владея.
      
      Чем, скажи мне? Телом неугомонным,
      Одним на всех, половиною человечества?
      Бесконечностью, оторванностью от дома,
      Как вот этой птичьей конечностью.
      
      Называют судьбой, обозначили вкривь и накось,
      Соединили отталкивающиеся линии,
      Чтоб не оглядывался, куда ему знать не надо,
      За горизонты прежних снегов и ливней.
      
      ++
      
      Чтоб не упасть, цепляешься за воздух,
      Раскачиваясь пламенем свечи.
      Побыть еще с тобой, побыть бы возле,
      Тобой бы обернуться, не молчи.
      
      Но облако светло и безразлично,
      От собственного мелкого величья
      Оно клубится и не отстает.
      
      Луч запускает, и стрела Амура,
      Его вторая маска и натура,
      Меня по правой и по левой бьет.
      
      ++
      
      Как я люблю тебя, сонного, на руках укачать
      И проснуться с тобою на разных планетах, где мы
      Никогда не обнимемся, и ледяная печать -
      Только призма для света и основания тьмы.
      
      ++
      
      Ну и не нужно через не хочу.
      Наденет брюки и отдернет руки,
      Как занавеску, и не даст лучу
      Пробиться сквозь иллюзию разлуки,
      
      Как будто знает, что не разорвать
      Ни память, ни двойное отраженье, -
      Не то что эту сбитую кровать,
      Как женщины забытой возраженье.
      
      ++
      
      После второй бутылки разговорясь,
      Видишь родство и надежда на дне мелькнула,
      Но так не хочется носом все в ту же грязь,
      Чтоб с того света тащили тебя больную.
      
      Не презирали, - красивых прощают в ночь,
      Но отрезвленье крадется уже а рассветом.
      Будет, конечно. Я знаю, что сын и дочь.
      Кто-то же должен призвать без любви к ответу.
      
       ++
      
      Твой лысый ангел с палочкой спешит -
      Не вечный жид, но и не однодневка, -
      На Невский попрощаться, где дрожит
      Реклама на асфальте, словно девка.
      
      Расставив руки тополей, шлагбаум
      Наперерез, чтоб не ушел обратно,
      И в алом свете с корабля на бал
      Его загнать бы в прошлом веке надо.
      
      Когда любил он посуху да вплавь,
      Пересекая время и пространства,
      Надоедал, недоедал, неправ
      И скушен был себе, как постоянство.
      
      Когда он женщину обременял,
      Разменивал, бросал и снова в карты
      Выигрывал, как мелочь, у менял
      В разгар конвульсий - нет, еще азарта.
      
      Агония пока в парадняке
      Раскуривает - но потом догонит,
      От ветра заслоняя в кулаке,
      Как спичку, эти детские ладони.
      
      И я, в щетину вжавшись, у плеча
      Зайдусь и снизу вверх как прежде гляну.
      Так жертва на сетчатке палача
      Жить остается, как звезда экрана.
      
      
      3 сент:
      ++
      
      Православие оглупляет и тормозит.
      У него инквизиторский реквизит.
      У него интернаты, где по углам
      Делят честь не на совесть, а пополам.
      Это старая повесть о том, где стон
      Целованием заглушали, но не о том
      Взгляд попа отведенный и падший ниц:
      Папа знает, что нужно для ягодиц.
      
      ++
      
      Мальчик пьет мое отраженье, зубами звеня о бокал
      От озноба и страсти, следы заметая, как будто
      Никогда не алкал, - он в Chateau du Vallier нелегал,
      Он скрывался всю ночь, но уже объявили побудку.
      
      Нам пора расставаться опять, не приблизивши всласть
      Вензеля золотые наклейки старинного замка.
      Нам взлететь не давали, так и не позволят упасть
      Ниже линии памяти, пересекаемой заново.
      
      Там, где лебеди по двое разрезают чужие пруды,
      Он стоит, озираясь, и жаждет прикосновения
      Не глотка и цветка, а живой и целебной воды.
      Мимолетной любви предпочтя на века, что не велено.
      
      4 сент:
      ++
      
      Хорошо, что мужчина перегорел и потух,
      У него пересохло, где можно и больше не нужно.
      Он не то что свиреп, но холодную ненависть вслух
      Он не выскажет больше, прикрывшись тоскливою дружбой.
      
      Он скрывал от себя, что так немощен и глуховат
      К переливам любви, глуповатой веселой подружке.
      Он все книжки прочел, он тебя выбирал наугад,
      Чтобы легче забыть, оставляя опять в заварушке.
      
      - Пусть протопчут полки по тебе, не жалея копыт
      И стремян золотых под пульсирующими боками,
      Чтобы пена слетала на твой разлинованный быт,
      Как когда-то нахрап с огневыми его кулаками.
      
      Чтоб, молитвой зайдясь в полутемном притворе взахлеб,
      Ты зубрила разлуку и смерть, перепутав проклятья
      И признанья его, чтоб он выжил и выдержал, чтоб
      На других примерял, как наручники, ваши объятья.
      
      ++
      
      Мужчину бесит то, что там, в штанах,
      Песок и соль, а женщине нет дела,
      Она свернет от тела в двух шагах,
      Куда и как хотела и взлетела.
      
      Она всегда пребудет молода,
      Вода с нее струится и объятья.
      Ты заблудился, милый. Не сюда.
      Но как идут ромашки ей на платье!
      
      ++
      
      Пока он снова попадал впросак
      И теребил, шурша, капрон и ленты,
      У женщины от шелка в волосах
      Летели искры и цвели легенды -
      
      Доступна, мол, желанна, но глупа,
      Продажна всласть, легко пьянеет, сдачи
      Не отдает. И вот уже толпа
      Забытых жен и евнухов судачит.
      
      А он опять уходит по дворам,
      Не справившись и проклиная город,
      Страну, эпоху, полночь по утрам,
      Неутоленный и собачий голод.
      
      ++
      
      О любви всё сказано впотьмах,
      А на свет выносишь междометья.
      Снова жертву выбрав и поймав,
      Сам запутался, латая сети.
      
      Улетая, птица подмигнет,
      Рыба дернет, женщина воспрянет.
      И воскреснет с ней - не ты, а тот,
      Кто так ждет ее воспоминаний.
      
      ++
      
      Он импотент. Он ищет сто причин
      Тем называться в обществе мужчин,
      Чем женщина его не замечает.
      
      Кончает он один и в темноте,
      Пока идут ненужные, не те,
      Как говорилось классиком в начале
      
      Свиданий наших скользких, прописных
      И обоюдным нежеланьем полных,
      В своих глазах ты возвышаешь их,
      До тех камней, куда достигнут волны.
      
      А я смотрю на пену и причал,
      На этот плен начала всех начал.
      
      ++
      
      Не доберется он, не доползет,
      А горы обещал и ожерелья,
      Ему всего-то нужно, чтоб жалели,
      Прикуривали и вставляли в рот.
      
      А только завернет за поворот,
      Он забывает. Но идет веселье
      И без него, пока на карусели
      Воскресный развлекается народ,
      
      Бросает фантики и конфетти,
      Чтоб было скользко, но смешно идти.
      
      Пока мужчина плачет по себе
      Любимому - как винтик по резьбе.
      
      ++
      
      Я тебя не жалею. Мне весело, как ты поник.
      Сколько женщин разбил твой когда-то прекрасный двойник.
      А теперь ни на что ты не годен - хоть пол вытирай,
      Ты сопишь как младенец и спишь без меня до утра.
      
      Там, во сне, ты мечтаешь, заколки летят на паркет,
      Эта роза в колючках, пылает она на просвет.
      Ее смех раздается, ты тянешься к ней, но не взять
      Ее голой рукой, в нее втиснутой по рукоять.
      
      ++
      
      Как ты смел приползти умирать, когда я не звала?
      Как ты ноги не вытер, букет мне принес полевой?
      Что ты сделать успел, ничего не добился, слова
      Перепутал, ступай и забей наконец угловой,
      
      Головой отвечаешь, грызи этот черствый гранит,
      Где ты в Форбсе застрял? С микроскопом тебя не найду,
      Где та нобелевка, по ком колокол нынче звонит,
      Отзываясь в горячечном, потустороннем бреду.
      
      ++
      
      У соседей за стенкой оргазм.
      Обошлись, как обычно, без нас.
      Пустят в ход кулаки и тарелки.
      Свет погасим, представим, что мы
      Наконец выползаем из тьмы
      Забивая попутные стрелки.
      
      ++
      
      Окуная в пламя свечу, он ее достает
      И во льду от шампанского держит, но не помогает.
      Я смотрю на сухой и дымящийся лед, и поет
      Нежным голосом где-то пластинка, изнемогая.
      
      И нагая летучая женщина, как полынья,
      Принимает его навсегда в голубые объятья.
      Я не помню его, но пластинка разбилась - моя,
      Тот же запах духов и чужое лицо на кровати.
      
      ++
      
      Там, где проваливался асфальт
      между Литейным и Невским,
      обгоняла нас фальшь:
      поделиться ей не с кем.
      Так хотелось любви
      по Тургеневу, по Толстому,
      но она диктовала свои
      не то что законы - слово
      брала о какой-то цельности,
      разборчивости, как почерк,
      в нашей всеобщей стадности
      она и жить-то не хочет,
      маска на ней топорщится,
      кровью к лицу прилипла, -
      не лимитчица, не уборщица,
      всё сотрут снега или ливни.
      
      Фальшь изумлялась пошлости,
      челкой мотала по-конски,
      сопротивлялась похоти
      алкогольной и скотской,
      вытиралась в подъездах
      от плевков, поцелуев
      и в Неву, словно в бездну,
      все глядела напропалую.
      
      В этой лжи и уродстве
      фальшь доросла до святости:
      в нашем повальном сходстве
      некуда стало спрятаться.
      То ли себе процентщица,
      то ли бедная Лиза,
      петербурженка, женщина,
      в рассрочку и по ленд-лизу.
      Как на футболе, ставки,
      кто победит, за наших.
      В церкви собьешься в стаю,
      не отставай на марше,
      
      мы с тобой одной крови -
      от тумаков, девичества.
      Мы в тополиной кроне -
      качеством, не количеством.
      Нас не штампуют зэки,
      не холостят заводы,
      мы там лежим навеки -
      не за миры, за войны.
      
      Скрип тормозов, из ямы
      выруливает к Садовой -
      пыль или боль: нет мамы.
      Быль или жаль: нет слова.
      Города нет, отчизны,
      нас никого в округе.
      Смерть, будто признак жизни,
      отшатывается в испуге.
      
      Главное, за перила
      не смотри, наклонясь.
      Не было или было?
      Снег или ливни, грязь.
      
      ++
      
      Любовь живет сама по себе, не к кому-то.
      Она не пятнает, не наступает на лапы.
      Размножается днк и попутно
      по спирали оглядывается, да и ладно,
      
      что ей вихри Ван Гога, вОроны?
      Нас не станет - она проспится
      и одиночеством поровну
      поделится, наши лица
      
      перетасовав и засунув
      не в колоду, а в долгую память.
      
      ...Шарф торчит в рукаве, но сына
      не догнать. Большой уже парень.
      
      ++
      
      Жить на два фронта, на две жены, две страны,
      Где, считалось, равны, и ровнее
      Были те, кто убеждены,
      Что за родину - значит с нею
      По окопам, как в церкви поп
      Говорил, как в строю батяня,
      Как медбрат в дурдоме, - чтоб
      Не расталкивали локтями.
      
      ++
      
      Определись, как ты любишь меня по верхам.
      Я игрушка тебе, пустышка, презерватив?
      Книжка в поезде, что идет по рукам,
      Как "цыпленок жареный" и мотив
      
      Надоевший, но не отодрать его,
      Он пластинка заевшая на игле.
      
      А я женщина, и мне никого
      Амальгама не выдает в стекле.
      
      Продышу кружок, обойду стороной:
      Может быть, ты с изнанки.
       Но не со мной.
      
      
      
      ++ Галине Сухаревой
      
      Собаки лают - караван идет:
      Они гоняют хищников по кругу
      Пустыни, чтобы задом наперед
      Мы отражали не овал, а угол,
      
      И снилось нам в помоечном пруду,
      Где рыбки золотые подыхают,
      Что с богом мы, у неба на виду,
      Беседуем молитвой и стихами.
      
      
      ++ Инне Костяковской
      
      Дай, господи, ей все перенести,
      Сосредоточась на протяжной смерти, -
      Что только камни и песок в горсти,
      Что нет цветов, как красок на мольберте
      
      - Тех неизбывно стонущих тонов,
      Тех полевых, чтоб заслонили облик
      Собою - мамин, и что не дано
      Боль заглушить, и что молчанье - отклик.
      
      ++
      
      Пока мужчина бьется о подушку,
      Как рыба об аквариум, бинокль
      Перевернув и увеличив души -
      
      Точней, там душно, заглушает вопль
      Вода, преображая наши лица,
      И вот уже желание двоится
      
      У пленной рыбки, и она сама
      Не понимает, где свобода воли, -
      Как человек не отличает соли
      
      Своих рыданий и сойдет с ума
      Не от любви, а задержав дыханье,
      Пока я буду говорить стихами.
      
      
      5 сент:
      ++ Ледяная баллада.
      
      Владыка прикинулся другом и вертит тебя так и сяк -
      Больше, чем может мужчина. Ты у него в гостях.
      Вот он подает шардоне. Что такое? Всего бокал.
      И ты у него в запое, в руках его, наповал.
      Сначала он легкой тенью бежал за тобой след в след.
      Неразделимый с теми, кому и ответа нет.
      Потом он прибился птицей, израненной, но живой.
      Чтоб на плече поместиться: он ангел, заступник твой.
      
      Затем незаметно плечи он поменял, но ты
      Не знала, что он калечит, как смерть, набрав высоты.
      Он шахматы расставляет, а надоест игра -
      Как в карты, не раздевает: он снова придет с утра.
      Неинтересно тело ему, и твоя душа,
      Пока не обледенела, не так ему хороша.
      Он Снежный король, и в замок пускает он прихожан,
      Когда он для них тот самый, что господом богом дан.
      
      Точней, когда ангел смерти все роли переберет
      И наконец согреть их захочет - заплавит в лед.
      И вот все его актеры неслышно вступают в зал.
      Отныне их бог - который их умирать позвал.
      Объятья его бездонны, неприкасаем он.
      И только его законы звенят с четырех сторон.
      Он выбирает жертву, гадая на зеркалах.
      Молча, - довольно жеста, - нас рассыпает в прах.
      
      Но вот он едва помедлил, не глядя пролил вино,
      И на его коленях мне сладко так все равно.
      Я трупный яд вбираю, кровь его загустив.
      И опять умираю, но он меня простит.
      Наши миры мерцают, стоим друг друга мы.
      Я его отбираю на полчаса у тьмы.
      Кто ты, мой крестник? Телом ты планету закрыл,
      Понял ли, что победы нету, раз мир бескрыл?
      
      Твой силуэт искрится, ты отражен во мне,
      Долго мы будем биться в этой слепой войне?
      Сколько ни перетискал ты наших ног и рук,
      А наслажденья нету, мой драгоценный друг.
      Бог не умеет плакать и обнимать живых.
      Кто пожалел владыку, тот покидает их.
      Что без тебя вино мне, что я тебе без любви?
      В небе, опять бездомна, целую слова твои.
      
      
      6 сент:
      ++
      
      Только любовь. Из нее тебе выхода нет.
      Свет поубавь, децибелы мешают дыханью.
      В нашем огне осторожном, острожном на дне
      На угольках застывает мое полыханье.
      
      Так извиваться устанет любая душа,
      Ждать, как собака, на остановке хозяина.
      Мне предвещать бы ему, - но просить барыша,
      Как снисхожденья, ему не по рангу, нельзя ему.
      
      Должен он сам отсчитать все ступени, углы,
      Всласть ударяясь, дырявя прозрачные раны,
      Чтоб возвращались забитые в лузу голы
      Честной победой и битвой его без обмана.
      
      Сам должен выбрать, куда держит путь на меня, -
      Только любовь, осыпается небо на землю.
      Слышно по стуку, по звуку земли из огня.
      Видно по знаку, светло и знакомо. Но всем ли.
      
      ++
      
      Пока ты вяжешь из нее веревки,
      Еще не ощущая берегов,
      Она ребенок, - нежен и зареван,
      Он подчинялся тьме
       и был таков
      С лучами солнца, различив окошко.
      Высоковато, больно, но немножко
      Нажать на раму, там внизу трава.
      Смерть разлеглась у ног его, как кошка.
      Забыв, прощаясь, главные слова.
      
      ++
      
      Мужчина мучается и по циферблату
      Гоняет ослепительную дату,
      Он вспоминает, бредит и дрожит,
      Лелея боль, но так нельзя солдату,
      Берущему чужие рубежи.
      
      Ему скорей пойдет бросок в атаке,
      Щелчок затвора, неземные знаки,
      Что под ногами больше нет земли.
      Он бросит кость уже чужой собаке,
      Она одна дождется в зодиаке,
      Куда взрывной волной его снесли.
      
      ++
      
      Ты не перегори, мой заводной веселый ключик.
      Под водку до зари тебя сегодня глючит,
      Расплющило тебя о память и надежду.
      Как рыбка и мечта, я проплываю между.
      Ты говоришь - не ты. А кто тогда щебечет,
      Не выпадет ли нам еще не чет, но нечет.
      Промой песок. Смотри, там золото блистает.
      Как молоко сосок, обнимет и растает.
      
      
      7 сент: Рассказ. Спичка.
      
      Мужчина - усредненный, среднестатистический, хотелось бы мне сказать, - но не получается, не то что педантично себе выбирал достойную жертву, нет. Его тусклые мысли заняты были нейтрально - умным и важным, а он желал бы расширить пространство без курева и алкоголя, параллельно бытуя, переставляя ноги в широкие шаги уверенного бизнесмена или что там удастся представить. Победителем гуляя по жизни, не зациклившись на мелочах и заставив себя уважать. Но боковым зрением в зеркале заднего вида он фиксировал то, что вне правил. В диалоге с сознанием, постоянно дерясь на рапирах со своим двойником, показывавшим ему кукиш то из-за угла представительств, где сидел он в немнущихся саванах и подписывал протоколы, то... - в общем, и это не суть. Хотелось чего-то того, как селедки после пирожных и хлеба после черники. Догадаться, зачем он пришел вообще и откуда.
      Словом, мужчина был импортный, с евроремонтом, онегинским пренебрежением к себе и вокруг, блеском в зубах и очках - как оперенье павлина или пусть даже селезня, когда тот шипит своей секретарше на каблуках и в мини - мол, вон какая ты бесцветная, страшная, никому не нужна, а я тут герой, рядом с нами вас не стояло. Вот так, зарядив патронташ, он пошел на охоту.
      Мне было нечего делать, я за ним наблюдала, как купеческая дочь, проводившая весь неизбывный день у слепого окна и тупо фиксировавшая: вон проковылял пастух Ваня, погнал телят; а вот Фроська уронила ведро, свиней осквернила помойкой... Я одергивала бретельки и кружева на выписанном из Парижа платье, в котором и показаться-то некому в наших стандартных широтах - только разве что няньке и Бобику. И вот тут прошел он, с синяками за оправой - от вечных попоек и веселых ночей, с погасшей физией и натянутой ради приличий дурацкой улыбкой: мол, рад Вас видеть, мадам, мадмуазель, какое прекрасное утро, как Вы прилипли к окну и тараните взглядом мой гульфик.
      На самом деле нас так воспитали, что мы ниже шеи не видели: я понятия не имела, где у мужчин растут волосы, что чувствуют их соски, и что зад представляет интерес не на предмет общественной порки взбунтовавшегося крепостного, а в штанах и в чьей-то постели. Но и это неважно, - мало ли дур такой высокой наивности и плотности непробиванья ни учебником, ни конституцией. Мужчина смотрел сквозь меня, в тот момент слепень поцарапал мне плечико хоботом, я опрокинула чашку и крикнула в пустоту, и кино на этом закрылось.
      Тот - я так и не знаю по имени - свернул на свою боковую и размышлял, как доподлинно стало известно спустя уже несколько лет, - как найти для себя идеал, укатать его байками, но чтоб было, что там завоевывать. Он представлял, как бы сделать, чтоб женщина не отразилась в его лучезарной обложке, не купилась на прелести банковских карт или отсутствия денег (что всегда в итоге сливается, как две линии за горизонтом), а чтоб видела в нем Человека. Точней, божество, что в принципе тоже аналог.
      Тут он продвинулся дальше и представлял, как будет мало содрать свой комбинезон и парадные тряпки, напялив кроссовки в объедках, волоча шнурки за собой, как тягучую память. Нет, прикол богачей ему тесен, но и закрыться чадрой, точнее, никабом, где сквозь прорезь себя не узнАешь, ему как-то не приглянулось. Он раздумывал, как вообще исключить свою внешность-картинку, переведя стрелки на сердце и душу, но пейзаж пока не срастался. Предположим, он будет инкогнито, объявив себя мертвым или в вечной командировке, - но и душу можно нащупать, погрузив кулаки в твои отверзтые раны, и уж ты там не отвертишься, исходя сезонными воплями, как кастрируемый кабанчик. Вот тянуло его на природу, он зажмурился на пока еще ярком солнце, послушал птичку в проезжих кустах, пошуршал проходящими осями груженой телеги, вбирая в омут сознания то, что лежит на поверхности и составляет наш полдень. Все было кисло и пресно, пыль светилась из-под копыт убывающих лошадей, монотонно гоняющих мух растрепавшимися хвостами, - обычное мерное лето.
      Так, раскручивая веревку воспоминаний и образов, голосов и слабых порывов ветра, пахшего чем-то тревожным и знойным, как настойчивые обещания и несвершенное счастье, он приблизил маячивший и ускользавший итог, превратившийся в точку. Мужчина попробовал сосредоточить внимание, и это ему удалось: точкой был он, зачеркнувший и внешность, и душу, разметавшийся, как в постели больной, и рассыпавшийся калейдоскопом на частички всех прожитых лет, - и вот его уже не было. Он то висел над прожектором в операционной, разглядывая свою плоть, такую маленькую и сжавшуюся при соприкосновении с гибелью, удивляясь себе и врачам, хлопотавшим в разрезе. То взлетал до небес, наравне с другими такими же равнодушными звездами, больше не ежась от холода и не имея желаний. Он был сам по себе в отрицании, и знак минуса, как на градуснике температура, иногда возвращался к нулю, но ртуть не умела быть точкой и не звала к состраданию. Трупный яд вместо крови струился в потемках мужчины, сходя вовсе на нет и сдувая воспоминания. Он был оплакан, зарыт, поспешно препровожден куда следует, чтобы дальше раз в год собирать унылую стайку разочарованных то ли приятелей, то ли родных - он не помнил. Тогда он слегка оживал, заглядывая в рюмки и не понимая вкус водки, - у него были новые ценности, больше не переводимые на язык современников, остававшихся в средневековье.
      Словом, он сам выбрал себе окончание - точку пули в конце, как завещал ему классик, если даже она нарисована курсором в твоем обозримом - не скажу даже будущем. Для того проверял он себя и потенциальную женщину, создавая ее - получается, все же как жертву, так как женщины любят поплакать. Короче, мужчина хотел, чтоб любила она не его, а вообще незнакомца - то ли тетку, то ли ребенка, своего собственного брата и мужа; это был, возможно, лишь образ горячечного идиота, эксперименты философа, проект садиста-психолога, дрессированного попугая или того психиатра, что нам вкалывал, если чуть что, галоперидол в целях профилактики и гигиены, для проветривания в новой жизни, ну вроде синего света и инфракрасной, прописанной в правилах, тьмы.
      Тот массаж удался, и женщина стала послушной. Она больше не шарила по просторам экрана, закидывая наживку и ломая крючки, утонувшие в старых сетях. Она снова довольствовалась той прозрачной, призрачной рыбкой, что обычно стоит в камышах, притворясь заблудшим мальком. Затем стайка порхнула, насмеявшись и обтекая ее замерзшие ноги, а рыбка зарылась в песок, из которого шли пузыри над гофрированной пустыней. Тогда женщина, понимая, что ее опять обманули, протянув не конфету, а фантик, возомнила себя женой декабриста и ринулась по сибирям, окликая точку-мужчину. Отзывался ей шторм, за воротник, издеваясь, летели иголки кедров, белки сыпали шелуху остриями скорлупок орехов, снег с тревожных ветвей обрушивался на ее заиндевевшие щеки, и женщине тоже хотелось стать пусть не точкой, но кляксой в школьной тетрадке, мелким пятнышком на боку коричневой утки в канале, - но ей шли одни испытания. Как бальное платье невесте.
      Иногда отзывалось ей эхо, медведь копошился под зимними бревнами, промерзая насквозь, а на валежник со стуком, как рождественская игрушка, падала мелкая птица, чтоб заметили и отогрели, - как прикуривают сигарету. Тогда женщина наклонялась в бурунах и сугробах, но в точку не превращалась, а мерцала, как искры на поверхности снега, развлекаясь с солнцем в пятнашки.
      Мужчина придумал, чтоб его было много и разного, и чтоб всем она подчинилась, переспав с целой ротой поддавших, прокуренных, вечно голодных солдат, геологов, сезонных рабочих на вырубке. Ее бросали в душистую гору сырых опилок на пилораме с проталинами, задирали подол, - а вернее, и не опускали, всегда женщина ими востребована под общий гогот и мат. Это сделал своими руками, из любви или гордости, тот ее самый мужчина, возжелавший ее проституткой: а как может она себя чувствовать, если он помножен на всех, завлекая ее в групповуху? Рвалась она к одному, интуитивно и органично следуя цельности и чистоте, но ей этого не позволяли, с головой окуная в сугроб и возвращая сознание. Тогда женщина хлопала вишневыми, на морозе в синюю сеточку полными ляжками, то скользившими друг о друга, то распарываемыми, как мясником, просветленными палачами-профессионалами ее единственного мужчины.
      Ему раньше нравилась эта ее невесомость, чтобы легче подкидывать выше, и он казался себе еще сильней и прекрасней, сам себе режиссер и владыка. Но, как известно, быстро входишь во вкус - и теряешь к достигнутому интерес и влечение. И уже наблюдаешь спокойно, без лишних эмоций, как изнутри горит дерево, - я бы сказала, ствол втройне, - орудийный и раскаленный внутри, ствол мужской и окрепший, и вот это чуткое дерево при кромешном пожаре, по которому, как резьба, все сужаются возрастные круги нашей памяти. И как ни пылай, ничем ты ее не зальешь, языки прорываются в небо.
      
      11 сент:
      ++
      
      Бог смотрит мимо. Он со мной скучал.
      Свет излучал, начало всех начал.
      Он то задремлет, и хлебнет опять
      Морей, чтоб нам перенаправить сушу,
      То судьбы пустит, словно реки, вспять,
      Взяв под уздцы растрепанную душу.
      
      Я говорю ему: повремени,
      Дай насладиться, наконец одни
      В водовороте наших преступлений.
      Я льну к нему, но безучастен он,
      Тем более, как встанешь на колени,
      Так, будто век твой от того продлен,
      
      Как школьный день, - но нет, тебя забыли
      Забрать домой из этой звездной пыли,
      Где только провод чист и оголен.
      
      ++
      
      Не "что" важно, а как, и желательно где и когда.
      Например, убывает от горла петля и вода.
      Убивает не ток, а цветок не подаренный твой,
      И не то, что жесток, а что прямо идешь по кривой.
      Крупной солью посыпанный раны отверстый ломоть.
      Не известно душе, где стекает усталая плоть.
      И когда воплотимся мы снова друг в друга, куда
      Счастье выведет нас и застанет беда навсегда.
      
      ++
      
      Улитка что-то видит, кроме ртов,
      И на тропинке - как ты был таков.
      Она плашмя осталась и на взлет
      Готовится, - но ты переступи.
      Всех не забрать с собой в водоворот,
      Ни родины, ни жизни, ни стихи.
      
      ++
      
      Остаются очки на столе,
      Пара файлов и планы на жизнь.
      Не уверена, были ли дети.
      Мыла раму, узор на стекле
      Протирала и воск на паркете.
      Эта азбука мне по плечу,
      А ребенок растет к горизонту,
      Упираясь ботинком. Хочу,
      Но нельзя напрямик по газону.
      Можно молча, играя в "замри",
      Чтобы сердце осело внутри.
      
      ++
      
      Кристалл - единица времени или пространства,
      О который ты спотыкаешься, перепрыгивая
      Через память и сквозь туман этой млечности,
      Которой дан ключ от вечности,
      Где мы не совпадаем орбитами,
      Но я знаю, что это ты, эхо ты.
      
      12 сент:
      ++
      
      Боль догоняет, преломляется и поет
      Фистулой тонко, как брошенный в воду ребенок.
      Он из пеленок не выбрался в водоворот,
      Но ему сладко, как на морозе, спросонок
      И напоследок. Он верит в твои чудеса,
      Всё ты умеешь там, наверху, где соломы
      Хватит на всех, оторвавшихся в небеса
      И уцепившихся за перекладину дома.
      Вот и воронка на месте него и реки,
      Это смешалось, беспамятство не разделяет
      И разжимает державшие нас кулаки
      Там, где стирается - небо ли выше, земля ли.
      
      ++
      
      Боль можно обломить, как тот цветок
      В прозрачной вазе, что колоться льнет,
      Чтоб зацепиться хоть за дуновенье.
      Но непрерывен он, его поток
      Уносит, как твое прикосновенье.
      И только с тенью позже говоришь,
      Перебирая слёзы и мотивы,
      И так красиво над собой паришь,
      Как будто мы еще и вправду живы.
      
      
      ++ Инне Костяковской
      
      Это круг или шар? Или птица застряла, звенит,
      Упираясь в зенит опереньем - не наглядеться
      На любовь и весну, но мой глупый таинственный вид
      Выдает, как забыто в языческом капище детство.
      Где те идолы, слёзы, твои тумаки, синяки,
      Йод, зеленка и ртуть, марганцовка в стакане? Три цвета
      В серебре, чтобы нас заманить и опять обмануть,
      Так легко и прозрачно сбивая, сживая со света.
      
      
      ++ Тане Тимчук
      
      Чтоб на поправку нам - в стакане дождь,
      Его не сразу выпьешь и поймешь,
      Как яблочко смакуя наливное,
      И отчего при этой мысли дрожь,
      Когда другого ничего не ждешь -
      А только хуже, и опять со мною.
      
      Как время и беду переломить?
      Не отражаться на зрачке ребенка,
      Там зависая и перед Самим
      Не опуская глаз на похоронку.
      
      Мои подруги смотрят на восток,
      У нас один итог, один исток
      И ускользающий объект желанья,
      Как пуля, не попавшая в висок,
      Замедлившая наше полыханье.
      
      ++
      
      Ох и вид у нее, у души! Вся изранена, напоказ.
      Получила письмо - пляши! Не задерживайся у нас.
      Вон там в кассу таких, как ты! Решето свое подбери,
      А не то... - Вот зовут как раз. А внутри - раз два три, раз два три.
      
      
      ++ Л.Д.
      
      В том и дело: блесна и манок
      Перед носом болтаются, тая,
      Обещая в погоне венок,
      На котором петля золотая.
      Добеги, дотяни, доползи
      Впопыхах по кромешной грязи,
      Эстафету отдай, недомерок:
      Отработанный материал
      Там сметают, а то ты не знал,
      Для чего эту жизнь исковеркал.
      Только призрачный свет и манит,
      Неизбывное и неземное,
      Как магнит - оттого ты, но нет,
      Не со мной, дорогой. Не со мною.
      
      ++
      
      Флот полетит. Крым станет наш. Могил
      Не сосчитать. Кто не убит - посажен.
      И я бы мог. И вы бы так могли.
      Но каждый выбирает, или даже
      Наоборот: не спрятался - ты наш.
      Они тебя возьмут на карандаш.
      Коррупция встречает смачным рылом,
      Впадая в раж, всё, что украсть забыла.
      И только эту родину продашь,
      Как та встает с потусторонней силой,
      "Корабль, иди" беря на абордаж.
      И, отказавшись от родных пенат
      И языка, ни в чем не виноват.
      
      
      14 сент:
      Муза.
      
      Следак хороший и следак плохой
      Глумятся надо мной, второстепенной,
      И тычут в рот прожектором, как членом,
      Утюжа и взимая по сухой,
      Переломив, как зэчку о колено.
      
      И плетку-пряник чтут попеременно.
      
      Они давно в сознании слились,
      Как свыклись кровь и слизь, когда по стенке
      Руками вверх полезешь, как будто вниз.
      Тебя поймают, отымев: вернись,
      Играем снова. До последней сценки.
      
      ++
      
      Есть пытка раздвоеньем. Ты должна
      Узнать вслепую, кто тебе дороже.
      По запаху, по признаку, по коже, -
      По призраку. Какого же рожна
      Меня ты сам к нему приставил, боже,
      Как свечку, что другими сожжена?
      
      ++
      
      Прозрачной девушки томительный изгиб
      Зовет мужчину к подвигам и славе.
      Что слаще меда? Плен, где он погиб,
      И миг "в его простой оправе".
      Не всё ль равно, что движет и влечет?
      Наперечет их знать и не сорваться,
      Когда она лепечет ни о чем
      На глубине сибирского матраца.
      
      ++
      
      Не то чтоб дети бросили, они
      Тебя, поди, и раньше не ловили.
      Они успеют, - коротая дни,
      Тебя приблизить к небу и могиле.
      
      А не успеют - ну так не могли
      Тебя извлечь, как корень из земли
      И до небес таинственных докинуть.
      О крышку гроба возвратится "пли".
      Наоборот. Как голову закинуть.
      
      ++
      
      К чему рабу свобода? Ни уму,
      Ни без ума. Лишь холодно ему
      И неприютно в облаках болтаться.
      
      На острие сознания стихи
      Блестят напрасно, скоро петухи
      Проснутся, и не с ними нам тягаться.
      
      Так и любовник, медом по усам,
      Ждет чистоты и развращает сам.
      
      
      
      
      Рассказ. Деточки.
      
      С сыночком что главное? А что и с дочкой! За маму, за папу, по кочкам - по горкам, никаких тебе ямок! Не забыл надеть шапку. Научился шнурки сам завязывать. Открой ротик, птичка, не болит красное горлышко? Нет, не нужно дыню молоком запивать. А кто это у нас такой умненький, неужели ты сам нашел этот влажный, бокастый боровик вот под тем кустом, нет, левей, там вот под папоротником?!
      И рыбку ты сам поймал? Давай вместе вытащим, подрезай леску, расти репка большая и маленькая, ну не нужно плакать, колобок катился-катился... и от лисы убежал! Вытри светлые глазки. Идет серенький волчок - никогда за бочок не укусит!
      А мы с вами, детки, на саночки. И по сугробам, - беги варежку подбери, не дразни соседского Тузика, нельзя есть сосульки, потри щеки снегом, а то отморозишь. И не бойся, плыви, вон как тот мальчик, как собачка сначала, а однажды ты вырастешь большой-большой, до небес, космонавтом станешь. Не хочешь? А пожарным? А доктором? Поваром? Президентом не обязательно. А маму будешь любить? Ну конечно, никто никогда не умрет, мы всегда будем вместе.
      Каравай-каравай, кого хочешь выбирай, ну а как же, ты моя деточка, я всегда тебя выберу и поддержу, мама плохо не посоветует. Провода, провода... ток! Не ушибся? Смотри, только по пальцам не бей, держи гвоздик прямо, учись. Как ты игрушки убрал, молодец какой, я так не умею. Сорока-воровка унесла нашего мальчика, гуси-лебеди не отыщут. Раз-два-три, я иду искать. Где ребенок наш спрятался? И здесь нет, и там, под кроватью нет, в шкафу, кто-нибудь видел нашего мальчика?!
      Учись сдачи давать. Выбирай в группе самого сильного и с него начинай. Карате это правильно. С тренером как повезло, а в бокс не надо, не могу я на ринге, вытри нос, кровь уже не идет, йод-зеленка, вата-бинты, я уже развела марганцовку. Так не жмет? Ну а так? А давай-ка мы компресс сделаем на ухо, держи камфору, милый, ну вот снова отит и ангина. Тридцать уколов в живот, собаку дразнил. Да я сдохну на первом. Садись ко мне на коленочки, прокомпостируй билет. Передайте сдачу этому славному мальчику.
      И так день и ночь, двадцать лет. Сколько зим прошло - не сосчитано, очки наденешь, нитку в иголку не вдеть, каша остыла - сидишь, думаешь, вспоминаешь. Февраль снова метет, день рождения летом - авось открытку пришлет. Ну а там Новый год, вдруг напишет. Такой ребенок хороший! Послушным был, щечки - персики. Или дочка?.. Не помню.
      
      
      17 сент:
      #
      
      Человек противостоит толпе,
      Как мякиш - корке, застрявшей в гортани,
      Чтоб не петь и не пить по тебе
      Дифирамбов и причитаний.
      
      Чтоб не бить поклоны властям,
      Вынимая шнурки и ремень,
      Будто крылья. И по костям,
      Не взлетев, брести там и сям.
      
      Да посадку объявят не мне.
      
      
      ++
      
      Либо либидо, либо стихи да картинки,
      Брусья в спортзале, браслеты из-под подушки.
      Время сбегает, не спрашивая, не хотим ли.
      И мазохисты - но и садисты послушны.
      
      Споришь с собой, зачем этот выбор неправый,
      Пик одиночества, ты на нем вместо распятья.
      Воспоминания ткут паутину, оравой
      Ночью нагрянув - да и не думала спать я.
      
      Шорох стрекоз и за шкафом заблудшая ветка,
      Шум у соседей, плач неродившейся песни.
      Но и мгновение неотделимо от века,
      Если его увеличить слезой твоей. Если.
      
      ++
      
      Говорят ли мертвые о смерти? Нам на разных языках чирикать.
      Наши тени не сольются снова, не узнают по шагам у лифта,
      Нас другие шахты подытожат. Отличат молчание от крика
      И от снега и грибного ливня. Но быть может. Все еще быть может.
      
      
      ++ #
       А.Пичугину
      
      Наш крест - что мы тебе не помогли.
      Не оттащили небо от земли.
      Решетку от лица не отодрали.
      
      Что двадцать лет ты взаперти, как бог,
      Сопровождаешь выдох, чтобы вдох
      Заиндевел с той стороны медали.
      
      И вопрошали внуки: почему
      Мы не могли смотреть в глаза ему?
      Кино крутили, водку разливали,
      
      Пока тебя пытали за стеной,
      Чтоб я ничем, а ты стал всем и мной
      На перекрестке наших вакханалий.
      
      
      18 сент:
      ++ Хассану
      
      Мне некуда ступить, мы на костях
      И на могилах - прислоняешь ухо,
      А там земля дрожит на костылях,
      Умноженная на разлуку.
      
      И наш транзит скрывает под водой,
      Срывая шпалы, и любовь, и нежность,
      И неизбежность дальше подо льдом
      Следить на небе эту неизбежность.
      
      ++
      
      Под водой то же небо и звезды,
      Толща не проникает обратно,
      Заводя нас в водоворот.
      Там сгущенный до облака воздух
      Не летуч, а помножен стократно
      На тебя, но наоборот.
      
      В нейросетке так вниз головою
      Зависаю, куда же мне деться
      От конвоя и масок твоих?
      Я одна, но отныне нас двое,
      Погруженных в недвижное бегство,
      Как в любовь недописанный стих.
      
      
      ++ А.Закаеву
      
      Конвой туда не пропускают.
      Там без свидетельств опускают.
      Пытают, будто бы в любви,
      Когда из глаз не то что искры,
      Но и глаза. Не то чтоб выстрел, -
      Храм вознесется на крови.
      
      Там близким руки обломили,
      Пока допрос ведется или
      Пока в бреду не рассказал -
      Почти в любви, почти в могиле,
      Как сбился на последней миле
      С транзита на чужой вокзал.
      
      ++
      
      Никогда не вернусь. Улетает мой дом и мой город,
      Он веками, как венами, сухими каналами вспорот
      И его потрошат и на дыбу веселую тащат,
      И обрящет он тех, заводных и без вести пропащих.
      
      Это путь в никуда, наше прошлое поиспарилось,
      Кони рвут провода и копытами пачкают силос,
      А их крылья висят кандалами наизготовке,
      Вспоминая тебя - не по крови родную, по ковке.
      
      Сколько ждали - придешь, под уздцы - и обратно на свет.
      Еще город стоит, погибая. Тебя уже нет.
      
      ++
      
      Где трамвай - я не помню номер за тридцать лет -
      Повернет и звонком поторопит тебя в окне,
      Через сквер полагался счастливый чужой билет,
      И сквозная тропинка вела прямиком ко мне.
      
      То там листья кленовые долетали до самых крыш,
      То снега бесшумно зачеркивали дома
      И людей. Но пока по небу туда летишь,
      Ты не чувствуешь боли и не сойдешь с ума.
      
      
      ++ М.Котлярскому
      
      Был город-призрак, блеск и боль столиц,
      Он жал реке свинцовые бока,
      Она свивалась, как папирус, вниз
      Чтоб поглотить тебя наверняка.
      В ее коллекции такой народ,
      Советский, стадный, что наоборот
      Ей развернуться не хватило сил,
      Пока ты сам по миру колесил
      И вспоминал названия, черты
      Того, кем был и не был, если ты.
      
      ++
      
      Сколько тел ты ни перетискал на той скамейке
      Подсудимых, а влажно и пусто в твоей семейке,
      Наслаждение неизбывно и непочато,
      Нету выхода и катарсиса нет из жизни,
      Не поймаешь птицу, застывшую от печали
      По пути к перелетной и не твоей отчизне.
      
      ++
      
      Стихи, конечно, вид оргазма,
      когда не сразу, но от спазма
      сжимаешься наверняка,
      рука дрожит, упало сердце,
      куда тебе от слова деться?
      Такое кровное соседство.
      Но бог с тобой. Живи пока
      
      ++
      
      Наверное, нужно в кафе посидеть за бокалом.
      Разговориться. Или и этого мало.
      Глупой улыбкой блуждающей вооружиться,
      Юбку задрать, не вполне до конца обнажиться,
      И обнаружится принц - вероятно, садист,
      Псих на прогулке, женатый отец многодетный,
      Ты ж все равно откликаешься даже на свист
      И вся дрожишь, убежав, - пассажир безбилетный.
      Ночью приснится, что он не подмигивал, нет,
      Гете на память читал, в телефоне - Бетховен.
      А что не взял за тебя он трамвайный билет,
      Так это сон, он прошел и ни в чем не виновен.
      
      ++
      
      Тот, кто десятку отсидел и вышел,
      Не преступал, и я не виновата,
      Что так решили там, где было выше, -
      Палата номер шесть, и до заката.
      
      Он разучился на земном и птичьем,
      Он изуродован и мстит направо
      За то, что слева получил отличье
      В лице народа и моей державы.
      
      Пусть будет дерево, чтоб прислониться,
      И на пути спасительный источник,
      И женщина подует на ресницы,
      Спаленные не в спальне. Многоточье.
      
      ++ З.М.
      
      Когда он приедет, над степью опустится ночь.
      За дальние горы залягут бойцы, и собаки
      Не смогут по памяти раны его превозмочь
      И кровью упиться, как после последней атаки.
      
      Тюрьма не узнает, и дворик сквозь сетку мигнет
      Луной запоздалой, и ветер взметнется враскачку,
      Чтоб он не заснул, - чтоб не снился ему из тенёт
      Ни плен бесконечный, ни сам он - окурок, заначка.
      
      
       Рассказ. Солнечный зайчик.
       Майе Лобанок.
      
       Незадолго до этого мне дали офис в Красном квартале, где у нас привычно соседствовали дома престарелых, бордели, кафе-террасы с уличным обогревом и школы для малышей. Никого это не удивляло, но во внутренних двориках, для туристов закрытых, красовались таблички - не распивать алкоголь, не курить, не шуметь и всякое прочее "не". Для собак для наглядности обходились без вывесок, одними картинками на газонах и клумбах. Никто правил не исполнял, но полиция там постоянно курсировала для виду, голоса при ней понижали.
       Кабинет выходил на канал, наш район убирали по пятницам, всю неделю лодки и пьяные разгребали веслами мусор. Гиды с зонтиком или цветком на штыре собирали туристов, расползавшихся к ярким витринам, и все это мешало сосредоточиться, но контингент брал свое: зареванные девицы, потерявшие женихов, и старые девы в запоздалой ломке, а также беженцы всех сортов и мастей, их побитые дети, одичавшие мужики - в общем, было не скучно и нужно.
       По вечерам я пересекала оторвавшееся пространство, виляя между голодных до наркотиков и наготы. Добегала за пару минут до 3-д моста, распечатанного на принтере и теперь дополнявшего Гиннес, и поднималась в пристанище - мое временное жилье над тем же мостом и каналом. В доме века, должно быть, семнадцатого, с сохраненными балками перекрытий и обнаженной изнанкой крыши - свидетельницы тех голландских пиратов, что тут же пили и спали, спуская богатство и до конца не поверив, что вернулись из Индии, выжили и пока не убили друг друга.
      У меня была пара спален, кухня с залом бальных размеров; мне вменялось иногда поливать огромные кадки растений, сожравших окружных дрозофил, и не слишком настойчиво гонять соседских котов, проникавших сюда за мышами сквозь закрытые наглухо двери.
      Службу я знала, иногда могла подремать, пока кто-нибудь распылялся, повествуя о способах самоубийств или мести; на все были ответы, тем более, что по сути-то выхода не было: кто явился на этот свет не по своей воле, тот однажды его и покинет.
      Мои собеседники строго делились на группы. Все незамужние женщины, как сговорившись, подыскивали женихов - мужей или просто любовников. Они путали мою фирму с обычным брачным бюро, но и я никому не отказывала. Со стороны себя дамы не видели, хотя в кабинете топорщилось старое зеркало, гоняя солнечный зайчик. И если средний возраст еще просил, смущался и верил, то мои ровесницы в пятьдесят-шестьдесят становились настойчивы и порой агрессивны, пеняя за все на судьбу, на мужчин всего мира, - ну а меня уважали. Полагалось считать, что я знаю особый секрет привлечения счастья; гонорар платили не мне, пациентов я не приближала. А людей не люблю, но жалею.
      Как я сама не заметила приближения старости, до сих пор непонятно. Всю жизнь я страдала от избытка мужского внимания, от внешней своей сексапильности. Каблуков не жалела, краситься было не нужно, вообще я женщина-праздник, редко плачу и много смеюсь, на иглу настроения подсаживая окружающих. Так что обычно мне рады. Но как-то знакомый помладше вдруг сказал про себя: мол, спортзал не поможет, походка выдаст - не та! И движения, со спины, пришло время - и не притворишься. Он тогда меня удивил: такой холеный красавчик, у мужчины же шарм - это ум, покой и уверенность, и приятелю не было равных. Но он не лукавил, его явно заботила старость, хотя для меня он - мальчишка.
      Постепенно стало заметно, что поклонники поиспарились, - пришло время совсем пацанов, искавших эротики всюду. Я тогда еще не привыкла, что секс может быть сам по себе, без любви и влюбленности, и что это закуска под водку, или флирт под шампанское, и что врать некрасиво - но можно. Мои милые девочки буквально сходили с ума, если Он не пришел на свидание: для нас мужчина - вся жизнь, поглотившая целиком, она не оставляет просвета для карьеры и шуток. Мы наивно доверчивы, а Он приступает к охоте и вслушивается в слабый шорох в кустах или в музыку лунного поля: там таится свежая жертва, а повезет - не одна, за ней выпорхнет в небо моложе, неопытней, желательно - поглупей. Я смотрю, как мужчина приценился, прицелился. Охватил взглядом пространство и взвесил риски, отодвинул соперника и готов ждать до утра, когда девушка из любопытства, подтаяв от страха и подвернув каблучок, выставит белый с розовым локоть и случайно приспустит бретельку.
      Я была этой мелкой всю жизнь, отрицая похоть и требуя чувств, и мама как-то сказала: не волнуйся, как выглядишь, им все равно. Главное - ты молодая!
      Я сижу в кабинете и слушаю прихожанок: для них в сорок закончилась жизнь. Они будут дружно поддакивать - и про ягодку в сорок пять, и про самодостаточность, и о диетах-гормонах. Я стараюсь их не встречать, - чтоб не пересекались, - но на разбитом веками крыльце у канала одна подзадержится, прикурив из ладоней прохожего, и беспомощно отведет потерявшие блеск глаза. Он войдет ко мне следующим, мужчина за пятьдесят, то есть готовый на все ради юной взбалмошной плоти. Для него это красная тряпка, ударяющая по щеке всеми запахами земляники и молока, и он ловит взглядом нимфетку, не замечая вокруг ни психологов - ни пациентов.
      Так вот я себе говорю, что недавно ломились мальчишки, под шофе или в поисках мамы, дальше был перерыв, и теперь остаются мужчины значительно старше: к ним приглядываешься, они "что-то знают", не все еще в жизни потеряно. И особенно дорог мне опыт женщин старшего поколения: все там будем, пора мне учиться.
      Раздаю направо-налево беспроигрышные советы: стань, девочка, самодостаточной. Найди, милая одиночка, того, кому еще хуже. Заведите собаку и кошку, из приюта, пожалуйста. Тут появляется плачущий в голос ребенок, не вошедший в возраст Лолиты. Депрессия от одиночества. Мальчик не любит. На крыльце мужчина не курит.
      День заканчивается, я забегаю к соотечественнице-проститутке, прислонившейся к притолоке кабинки "сдается в аренду". Ну как ты сегодня, удачно?.. - Ничего, - говорит, - не ковид. За сорок евро нормально. Хорошо, если пьяный, тогда такси вызову, там ему золото впарят, а провизия мне, как обычно.
      Ее работа устраивает, отсылает маме в Москву на булавки и сникерсы. Тут подходит турист, предлагает двадцатку. И она ничего, соглашается.
      Кошка двигается вдоль канала и делает вид, будто мы с ней не знакомы. Я ей вчера рассказала, что в древности изоляция приравнивалась к смертной казни, помяукать-то не с кем. Я совсем мышей не ловлю, вот стареть уже приготовилась. И тут я понимаю, как эта кошка прекрасна. Какие мы мудрые женщины и какая у нас энергетика - сбивает с ног и тревожит. Любовь растеклась в летнем воздухе, ею дышат большие и маленькие, и раз все у нас хорошо, то тепла достанет другим. Подходи, не стесняйся. У счастливых время бессильно!
      
      ++
      Рассказ. Болевой порог.
      
      Он-то думал, что женщину можно купить. А она все не продавалась и дело, наверное, в этом. То ли мало принес барахла, то ли мамонт невкусный и тощий, но была же причина, что они расстались на ровном, казалось бы, месте, и больше ни разу не встретились. Замечательный в целом мужчина тяжелой судьбы, искорежен войной и кричал по ночам, чтобы женщина не отходила, но она и так приросла к краю их общей койки, теперь уж навеки больничной. Простая тихая баба в платке на особенный праздник, заколотом грубой булавкой. Не перечила, только жалела, когда ночью он рвался в атаку, а потом не дышал, и она подносила ладонь и долго щупала пульс, замирая от ужаса и глядя его сновидения.
      Там сражались свои и чужие, а их мамы и дети тонули в подвалах в крови, и потом среди дня этот жесткий и строгий мужчина часами молчал и томился, вспоминая, откуда он родом. Близко маячила старость, нужно было приткнуться и выжить как-нибудь вместе, можно было еще нарожать, только вырастить не получалось.
      Он все принимал, ничего не давая взамен из того, что женщина ждет - уже не было к человеку нежности и тепла, потерялись слова по дороге, пыль поднималась от гусениц обгоревших вражеских танков. А свои отставали. Он пытался вернуть себя к жизни, но одно лишь существование заставляло его крутить тоненький бизнес, и единственным отдохновением, так как сны получались пунктиром, был тот полновесный час или два, когда отмокал он в горячей, как память, мраморной ванне на отшибе старой Европы, куда занесла эмиграция. Он старался прогреться и выжечь себя изнутри за все выброшенные на обочину, из машины фантиком, годы, когда рвался вперед с отстрелившей чекой гранаты или полз по меже, наполненной той же водой, что захлестывала теперь пеной и воняла духами.
      Он мстил им обоим, и потом, когда стало пусто и тяжко от тишины в запоздалой квартире, он еще долго преследовал несбыточное свое будущее, ронял крышки кастрюль, пропахшие старыми щами, перебирал полотенца и то барахло для помойки, что осталось от прежней подруги. Ее отражение в зеркале постоянно мешало пригладить ему седину, и он тер его тряпкой, смывая всю скользкую память, намек на уют и любовь.
      Еще долго не понимал он, куда подевалась такая стройная женщина, ее улыбка и радость, заливистый смех и стоккато удалявшихся каблуков, - и тут снова кричали "Огонь!", мужчина рушился на пол, обнимая порог, за которым самолеты чертили по небу свои позывные и война никогда не кончалась.
      
      
      20 сент. Рассказ. Представление начинается.
      
      1.
      Человек боролся с любовью и решил ее победить. А зачем она, раз мешает. Человек был с железными принципами, то есть негибкий. Проглотил аршин и ходил так с прямой спиной, внушая всем уважение. О себе говорил, что его можно сломать, ну да кто ж его слушал в толпе.
      У него было все наворочено, как-то буквально с ног на голову, и пока все вокруг развлекались, предавали да изменяли, он исполнял дело чести. Сначала разрушил семью, искалечив жизнь всем родным. Себе прежде всего, и с тех пор его слабое сердце тонко пело само по себе, пока он сражался за правду. И превратное чувство долга ускользало из рук, когда он хватал песню за горло, вывинчивал, словно пробку, но она все струилась обратно.
      Человек рос над собой и достал уже, кажется, неба. Там стоял бог с бородой и говорил: поторапливайся. Ты ж не один, кто не верит. И всё возложил на меня. Мол, как решу, так и будет. А ты бы влез в мою шкуру.
      Человек пытался пролезть, но ему не давали. Он стал с сердцем бороться, прыгал кверху и вбок, заплывал в облака, брал дистанции, шел на рекорд, но наше время кончалось.
      Вот такой человек. Слишком умный и добрый. Чтоб никого не обидеть. Всем воздать по заслугам. Позабыв себя ради общества. Не оставив себе своей жизни. А мы что? Как обычно, дурачились.
      
      2.
      У мужчины был бизнес и всякое, женщинам скучное. Он корпел над науками и пересчитывал деньги, но никак у него не сходилось. То ли с дебетом, то ли похуже, только всем от него было нужно. Жене - с утра на всю жизнь, дочкам - после уроков, а тем более замужем. Он всегда доставал портмоне из широких штанин и держал наготове, когда еще даже не спросят. Он считал, что он только для этого. Построить империю, обойти врагов и партнеров, пересидеть президентов и остаться на месте. Как-то жизнь и промчится, на полях за окошком - кобылы, петухи там всякие, избы, уж такое спустили отечество. По разнарядке, не спрашивая. Ты виси на крючке и не дергайся. Твой вагон привезет, куда нужно, а точка А позабудется.
      Но она вросла черствой памятью, никуда от него не деваясь. С чем-то счастливым в начале и с какой-то там женщиной, промелькнувшей на станции и махавшей рукой. То ли были они, то ли не были, но дала эта самая женщина ему некое чувство комфорта. И, как в музыке, даже гармонии. А то раньше он бахал все на ударных, дудел почем зря, водосточные трубы мимоходом пинал, так что сплющилась жесть и сыпался колотый лед. И вот теперь замолчал. Задохнувшись от счастья и жизни. Все искал он только склероза, но никак не старел, раз уж всем от него было нужно. И только женщина могла поставить на место и даже дать подзатыльник, шутливо браня и целуя, но то и то понарошку. Она была с ним на равных, приняла его в прайд или просто в стайку мальков, где все вместе кружили у все той же блесны, называемой грустно любовью. А любовь ничего не просила.
      
      3.
      Один парень давно постарел от тяжелой судьбы, будто выписанной ему впрок, с трамплинами да костылями, подножками и оплеухами. Что там огонь, вода и медные трубы, - какие-такие игрушки. В него целились в упор стоя и лежа, а он полз по-пластунски от жизни, но она всегда догоняла и брала в оборот. Будто он один у нее, замученный и одичавший. И конца тому не было, повторялось на новых витках, так что он охрип говорить о любви и пощаде, да и матерился он молча.
      И нашла его женщина, забрала у судьбы и умыла, подала полотенце, застегнула на пуговки, поставила в церковь, блинов напекла в воскресенье, и еще впереди у них было. Но не так получилось, как хочешь, а вот так, как придется. И ничего не осталось. Одни пустые тарелки, да и те разлетелись в осколки.
      Вот стоит он и думу гадает, а она не дается. То ли жил, то ли нет, повернуть бы оглобли, да не видно за поворотом. Барахлит навигатор. Но где-то ж была эта женщина.
      
      ............
      Вот кто вспомнился мне по дороге. Даже на узкой тропинке. Бывают такие в горах, где вертикальные козы богу молятся напрямую, копытом подать - и всё мимо.
      Так вот все мужики ждали пенсии, чтоб начать жить, наконец-то. Я смотрела в бинокль спектакль и громче всех хлопала, отбивая ладоши и даже крикнула браво. Так и не знаю, кому. На бис никто не выходит. Нам уже дали занавес, и гастроли закончились. Начинается новая опера.
      
      
      
      
      
      
      22 сент. Миниатюра. Ромашка.
       Инне Сердюк
      
      Жена была очень хорошая потому, что давала вертеться под негласным доглядом, и он успевал намастрачить что-то свое, даже много не врать, что с друзьями не на рыбалку: ее в общем-то интересовали только приличия, да и то вскользь, пока соседки не знали. Приходить нужно вовремя, бухать до известных пределов, на 8 марта понятно - но в этой стране и не праздновалось, да и время настало такое - друг другу по барабану. Кто скажет, что это значит, такие палочки-считалочки: раз-два-три рассчитайсь, ты дома, спишь не на лестнице. Очень даже приличный мужчина.
      Иногда его словно окатывало, он хотел бы с ней познакомиться, с этой не старой, но уже боевой женой. Не подругой - а приложением, загруженным вместе с детьми, мягкой мебелью, полотенцем на простыне, чтобы не бегать под душ, с вечерней газетой, утренним кофе - и так дальше по расписанию, оно никогда не кончалось. Но в процессе он забывал, что вообще есть желания, и так и скользил по поверхности, не ныряя на глубину.
      Субботние родственники - и стайка верных друзей, давно набивших оскомину и привычных настолько, что все сентенции знал наперед и не морщился от анекдотов. Послушные на людях детки. Машина - чтоб не выбиваться, накопления и кредиты, все такое житейское, за которым одна лишь тупая задача - не влюбиться, не заглядеться, вообще отвернуться от женщин, особенно поднимающихся по ступенькам с большими зазорами над твоей пустой головой и горячечным сбившимся сердцем.
      Он хотел не обидеть, не раздавить подозрением, и чтобы шло так до смерти, били стенные часы, доставшиеся от прабабки и удивленно глядевшие, как из супружеской надоевшей кровати поднимался экран в полстены, занавески распахивались прикосновением к кнопке, и весь дом наполнялся жужжанием, стрекотом, словно в поле июльского полдня, стертого тучей и подрезанного грозой. Там топорщились напоследок не твои уже воспоминания, колокольчик оттенка вошедших в моду обоев, поникшая от порыва ветра ромашка или как это там называлось, и какая-то птичка размером с мышку компьютера снова путала карты, возвращая его в никуда.
      Он уже не смотрел в календарь, но еще сверялся с погодой, чтобы не слушать дежурных упреков - застегнись, надень, не забудь, - и выскакивал по ту сторону быта и яви, иногда навстречу движению, но чаще легко зависал на дороге, как душа над железным столом. Он все думал, зачем он возник и как не совпал с этим временем, и что теперь с нами будет.
      
      
      ++
      
      Что гнетет? Или подступы света,
      До которых не дотянуться?
      Или истина, что смысла нету
      И к себе самому не вернуться?
      
      Ну и что, издевался, - подумаешь.
      Было больно. Как на собаке.
      Заживают обиды, подула же,
      А до свадьбы - так не до драки.
      
      Я ловлю тебя в облаке, волны
      Я настрою, а что делать с бездной
      И пучиной, где больше не больно,
      Если лоно земное разверзла.
      
      ++
       Х.
      
      Мужчина думает, что он ее
      Удержит широтой непостоянства,
      Разбросом рук, разломом тишины,
      Когда зарю взрывает воронье,
      И выбивает карту из пасьянса
      Порывом осени из вышины.
      
      Он причиняет ей еще страданий,
      Немного ток прикрутит и опять
      Обнимет, заводя ее как куклу,
      Чтоб целовать, не приводя в сознанье,
      И не давая в облаках витать,
      Где всё в крови и молниях набухло.
      
      ++
      
      Я заперта в себе и никогда
      Мне не видать свободы, всё вода,
      Но нам туда не просочиться вместе.
      Век не пресытив, не уговоришь
      Тиски ослабить, чтобы ты, как мышь,
      Не проскочила между тонких лезвий
      
      23 сент:
      
      ++
      
      Твой бык влачится по земле, его не оседлать,
      Он строчки скрутит и бока намылит немотой.
      Как папиросу, подберет особенную стать,
      Прикурит, выплюнет, поймет, что это не о той.
      
      Что все прошло, что не сбылось, тропинки в никуда
      Заводят женщину в любви, мужчину в холода,
      И что пропасть, да не разжечь томительную страсть,
      И что мы были или нет, не видно изо льда.
      
      ++
      
      Уперся рогом голубым, под кожей бьется пульс.
      От страсти ты пьянеешь в дым, и я упасть боюсь.
      От этой тряски по морям, скитаниям с тобой
      И я, подобно якорям, еще сдержу прибой.
      
      Повремени, я отвлеку, вот новая блесна,
      Пусть будет на твоем веку до жизни, не до сна,
      И не заметишь ты уход ни мой, ни свой, мой свет,
      Поскольку в этой тьме зимой пути из толщи нет.
      
      ++
      
      Слово меня обнимает и тянет на дно,
      Слово и дело в обнимку с тобой заодно.
      Тащит оттуда, где всё нам понятно и так,
      Вечно, приелось, любви неземной на пятак.
      
      Но есть миры по ту сторону, где и конвой
      Не углядит почерк птичий, а будто бы твой.
      Где с ускореньем проносится время, когда
      Лед застывает, под ним - это мы и вода.
      
      Там, в подземелье, такие горят небеса,
      Солнце дрожит и от холода пятится свет,
      Что, как под током, любовь твоя и словеса
      Вытолкнут нас на поверхность, где выхода нет.
      
      
      25 сент. Рассказ.
       Саше Бродскому.
      
      Красивой женщине трудно сдерживать армию поклонников: они падают под ноги и ломятся в окна и двери, - а ты одна. Счастливой и сильной сложно всё успевать: вокруг столько слабых, зависящих! Талантливой тоже не просто и с соперницами, сыплющими стекла в пуанты, и с публикой, превозносящей - и сбрасывающей с пьедестала. Наконец, всем вытерты слезы, даны советы, все давно поцелованы, завоеваны медали и выросли дети, муж не выдержал и убежал, - сидит женщина в чистом поле, всё травой заросло, сорняками, одиночество до горизонта, мемуары закончены, а вот жизнь еще продолжается. И тут последний поклонник честно смотрит тебе в глаза и говорит, что это не он и не ты, а так, мимо шел, заблудился. Так вот оно, значит, - состарилась.
      Встает женщина, подол отряхнула от семечек, зубы последние сжала, красоту навела, улыбку из кармана достала - и надо же, впору. Идет себе, солнцу радуется и тому, что с дороги не сбили, отдохнет вот немножко - и дальше. Сама себе сказки рассказывает, никого же вокруг, только память. Ставит ближние цели и движется: до того столба, до этого облака, и до дождя бы успеть.
      И глядишь, опять проясняется. Поле можно приблизить, стать маленькой, и тогда стебли высокие, муравьи там всякие, бабочки. Снова учат тебя танцевать. И тепло еще нынешним летом.
      Горизонту скучно, он слушает, потихоньку подходит вплотную и тебя обнимает: - Доброй женщине трудно!
      
      
      28 сент: Рассказ. Сновидение.
      
      Жизнь еще вся не перегорела - как ты ее ни заталкивай, то там порвется, то тут, перед людьми уже стыдно. Всё ей чуялось ожидание пятнадцатилетней девчонки, наивной и честной, неумелой и быстрой, - аромат запоздалой черемухи, мечта о белом платье и о чем-то смутном, жестоком в своей томительной музыке.
      Мужской взгляд наискосок снизу вверх - незаметно, на женские голые ноги, когда поднимает платок или делает вид, что шнурки развязались, - так рука тянется за сигаретой, а ты бросил курить, и так лысый приглаживает шевелюру, фантомные боли нашей несостоявшейся молодости: где-то как-то она и была, но твоя ли, с тобой, ни в чем уже не уверен.
      Раньше можно было ущипнуть себя на запястье - и вроде бы это ты. А теперь не чувствуешь боли, анестезия - как дурман цветов перед ливнем, медуница там, табаки, между липой и ностальгией по прошлому, а дальше страшно представить, сердце может не выдержать прелести палой листвы и первого тихого снега, отдельно взятой звездочки на еще детской ладони. А тем более мамин голос, задорный, притворно строгий - вытирай валенки веником, поставь саночки у крыльца, руки мыть и обедать, остынет. Была же мама на свете, она и сейчас смотрит сверху, то в просвете между туч - солнечной молнией, а то перед сном ты почувствуешь, что сегодня свершится, придет она, не забудет, и ты устраиваешься, как в детстве, на легкой подушке, с кулачком под щекой, а еще был где-то плюшевый мишка, но тебя уж сморило, пистолет под матрацем, браслет для любовницы, таблетка на столике, и тебе страшно спать, так как видишь ты только кошмары.
      Каждый день учишься выживать, с благодарностью за терпение встречных. Пробежавшей собаке и кошке, соседке в лифте, журналисту по радио. Небось скоро и слова эти все отомрут, останется лишь одиночество. Поглощающее, леденящее. А ты еще ничего, отряхнешься - и дальше, по-пластунски - но вглубь, докопаться до истины. Самый главный теракт мы когда-то себе устроили сами, что на других-то пенять. Любви не заметили, то ли ума не хватило, то ли кончался обеденный перерыв, всем пора на работу, а там начальник отвлек, план не выполнили, чертежи не сошлись. Да и праздновали черт-те что, чьи-то поминки, но сперва именины, только имен я не вспомню. Выбор узок - алкоголь от жизни или таблетка от смерти. И любовь была фантастической! Зашкаливала, вся душа нараспашку, за того парня, за Монтекки и Капулетти, друг с другом никто не считался - в смысле нежности не жалели, последней рубашки и всего, что под ней, отрывая с кожей - так вот что такое любовь! И опять никто не считался - тяжело ли тебе одному грести под скрип весел в уключинах, а ей баюкать ребенка, не то сына, не то дочь, но в проезжа молодца, так бывает же, в седьмом поколении, неведома зверушка - ну и попробуй доказывай... Да нет же, страсть настоящая, откровение в полную силу, жизнь отдашь за любимого.
      Бах - а потом смотришь, ни к кому же любовь, а гуляет сама по себе: то ей птичка в клетке понравится, то малыш в интернате, то старушку через шоссе переведет, да там посредине забудет. - Это как с ожиданием праздника, который потом не наступит. А ты глаза зажмурил от счастья, свет льется через ресницы, игрушки на елке сияют, собираются гости - а тебя-то не пригласили, тебе время спать, ты же маленький.
      Так вот и в жизнь не позвали. А ты войти постеснялся. Под дверью стоял и канючил, соблюдал этикет, какие-то светские правила. Ну ничего, на дне там немножко осталось - так мы дотянем до капельки. Мы же есть еще, без нее.
      
      
      
      
      
      
      30 сент:
      ++
      
      Постучишь на тот свет - а тебе отвечают, представь.
      Как ты, вплавь или вглубь?.. А ворона колет каштаны -
      Значит, к осени дело, но ты или нет, или явь -
      Прижиматься лицом к отраженью я больше не стану.
      
      Мозг живет своей жизнью и тащит, как сумку, меня,
      Как собачку за повод, и я на цепи обернулась
      Многократно вокруг, но мне не дотянуться до дня
      И до дна той любви, что во мне напоследок проснулась.
      
      ++
      
      В Новый год отлетает все дальше мой мальчик,
      И кленовые листья шуршат, как страницы.
      Эта память утихнет, она и не значит
      Ничего, что тебе не могло бы присниться.
      
      Если холодно там - пережить бы лишь вечность.
      Если жарко - малины попей или меда.
      Зачерпни полной грудью, и звездная млечность
      Упадет прямо в руки в честь Нового года.
      
      Там желают ли, нет, я еще не постигла,
      Как там песни слагают и шепчут признанья,
      Или хвоя вонзает прощальные иглы,
      Или, воя, стирает он воспоминанья.
      
      ++
      
      Голод можно загладить, повышая градус беспамятства,
      Жизнь проспать, алкоголь нацедить, лишь бы не обернуться
      И не встретиться взглядом, таким, что сожжет и без палева,
      И ты будешь лакать полной чашей из битого блюдца.
      
      Но не склеить двоих, разметавшихся мимо постели,
      Где один разбежался и в небе завис понарошку,
      А другая осталась и теплится там еле-еле,
      Где вы вместе долбили уроки и звездную крошку.
      
      ++
      
      Ну что нам стоит прогуляться
      Над этим шпилем, что заучен
      И до последнего абзаца
      Испит, пронизан, подкаблучен?
      
      Где крыши шифером листают
      И наши лица одичали,
      Как будто снова сбились в стаи -
      Так, будто выжили, в начале.
      
      Там по Неве сплавляют льдину
      И вычерпали без остатка
      Огонь, к которому летим мы,
      Как мотыльки, и без осадка
      
      На дне ложатся наши тени,
      Как на ступени возле сфинкса.
      Не оборачивайся. Те ли
      Мы, что придут к тебе по свисту?
      
      На чье-то имя отзовутся,
      Слова слагая в дифирамбы
      Там, где и птицы не ведутся
      На омут у излучья дамбы
      
      
      3 окт. Рассказ. Ее война.
      
      Женщина лежала, закинув ноги за шею мужчины и из-под прикрытых ресниц глядя куда-то внутрь, ожидая, когда это все кончится. Она чувствовала себя квочкой, которой вот так и надо. Общение шло минуя реальность и взгляд, слова и дыхание, но через зеркало души, занавешенной черной тряпкой. Вероятно, солдаты менялись, важно было лишь положение скудного тела, впечатанного в кровать, как в цинковый стол того самого морга, где она потеряла сознание и к жизни не возвращалась.
      Коля умер неделю назад, ей позволили удостовериться, даже приблизиться и уцепиться за то, что и составляло их свободу и счастье, а затем оторвали, поволокли, и солнце с порога показалось ей черным, потом фиолетовым и сразу ярко-зеленым. Дальше ночь запотела, облокотившись на свод того, что еще было небом, и отчетливо слышалась музыка - смычком неумело в окошке водил чей-то маленький ученик, и гамма никак не кончалась.
      Если б дело было в чужую эпоху или в стане врага, то достаточно открыть мопассанову "Пышку" или другую историю, где тебя по учебнику направляют, как и чем пригодиться. Но вокруг были наши, такие же, как и твой Коля, - взъерошенные и косящие, словно в бинокль, чтобы всё видеть сразу, не упуская той желтой рощи направо и левого берега речки. Лес дышал перебежками, то подпрыгивая, то, как прибой, замирая и прячась в пену, а мокрая галька... Впрочем, все это неважно.
       Беженцы уходили с обозами, прикрываясь своим багажом, а кому повезло на машинах и еще оставался бензин, те шли отдельно от жизни. Она теплой веревочкой струилась то по пятам, то забегая вперед и услужливо глядя в их пустые глазницы, пересохшие от ужаса боли, еще предстоящей в пути. Иногда жизнь петляла косичкой со смертью вдвоем, но они всегда разбегались, как туристы мальчики-девочки, и одних несли на носилках, а другие взлетали и долго тлели еще угольками над костром и палаткой.
      У женщины не было больше ни обязательств, ни клятв, ни желания уцелеть, - ровно наоборот, она будто шла по этапу и четко знала конец. Примерила мысленно совместимость колечка и дула, но пальцы тряслись и не гнулись, и тогда женщина кашеварила так бездарно, как накладывала жгуты и мастерила повязки, вылезавшие длинной марлей с грязью из-под сапога и сворачивавшие под гусеницы. Но кричали "пли", словом, профнепригодность, жалкий возраст, а главное, то, что ее вообще больше не было, выгоняли ее из рядов. И тогда она стала прокручивать, как считалку, в слабом уме ту извечную моральную ценность насчет бойцов, помощи, самопожертвования, дани погибшим во имя и все такое, о чем в будни не думаешь - но теперь шло одно воскресенье.
      Никогда они с Колей не говорили о проституции, как-то не добежали, задавлены бытом и домом, где при нем было чувство, что тебя несут на руках и ведут по судьбе, и ты вся - эта милая девочка в золотых кудряшках улыбки.
      
      
      ++ Рассказ.
       Галине Сухаревой
      
      Я старая, страшная, жирная, глупая и так дальше по списку. Единственный случай, когда этично начинать рассказ с "я". С работы пришла, туфли сбросила, и служба у меня нелюбимая - как у собаки, и команды выполняю со скрипом, и послезавтра уволят. Я такая, как все. И мужчины не любят, естественно, бутерброд маслом вниз, черная кошка в броске, автобус ушел перед носом, в выходные надеялась выспаться - так родителям нужно на дачу. Картошку гнилую окучивать. Нос мой длинный, а в моде - курносый, и я перед сном его скотчем привязываю к ушам, на животе сплю, соседей храпом пугаю, и одежда в шкафу вся прабабкина, безнадежный я случай.
      Наконец отойду, не совсем, а чтобы чай хотя бы налить, кипятком обожгусь, со слезами вприкуску, с фотографией бывшего вприглядку, а он на ней там вприсядку - утекла молодость, ну чего еще ждать от жизни. И тут подруга звонит.
      Вдруг оказывается, что дела у нее еще хуже. А я думала, так не бывает. Но нет, у нее же нет бывшего, никакой дачи родительской и огорода в рассветном тумане, когда облако отдыхает на грядке, петух на заборе соседский, на работу сегодня не нужно, речка блестками переливается, нырнешь царевной-лягушкой, зато обратно - Аленушкой. В отражение смотришься, не твое вроде, там улыбка дрожит, зачерпнешь ее пригоршней и домой несешь, с родителями поделиться. И вдруг мама, нещедрая на похвалу, приобнимет и поцелует: какая же ты у нас красавица, вот выросла дочь - не заметили!
      Ты бежишь вперед всех, то вилы, то грабли, а земля-то сухая, на лопате играет, молодая картошка прыгает вверх, как окушки на причале. Отец баньку затопит, а ты павой плывешь по опушке, извиняясь перед березой и кланяясь: дай еще веточку, молочные-кисельные твои берега. Наберешь веничек - и обратно уже за крапивой, она стегнет по коленке, мол, быстрей еще бегай, и сама к тебе тянет соцветия - белые, розовые и лиловые, а ты - нет, мне вот это и то еще, в тазу зашпаришь и смотришь, как вода поперхнулась и булькает, крапива коричневеет. А потом все это - на косы, и скрипят под ладонью, а запах такой опьяняющий!
      И тут бывший на велосипеде, ну или на альфа-ромео, под балконом рулады выводит. Неказистый какой-то, из прошлого. Старый, страшный, жирный и глупый. Прощай молодость, в общем. А ты его в баньку да картошку окучивать, хотя можно в обратном порядке. Пусть человек поправляется. И чтобы утром на речку. Ты сама далеко уже будешь, у тебя только жизнь начинается. На работе повысили, отпуск! Ну и там дальше, по списку.
      
      
      4 окт:
      ++
      
      Кто отнимет у нас? Не смеши.
      На расстрельном граните разборчиво
      Отпечаток заблудшей души,
      Твое имя, пространство и отчество.
      
      Иней в крапинку над Невой
      У перил, где кончается взгляд.
      Убери наше прошлое, свой
      Голос, будто идущий на взлет
      
      Там, где страсть уплывала в разлад
      И затягивала под лед.
      
      Мы вернемся туда по следам,
      Прочитаем себя по губам.
      И бездомное небо мелькнет
      Между туч и взойдет по складам.
      
      ++
      
      Я так скучаю по тебе -
      Как та собачка у порога,
      Прошита ниткой по судьбе,
      Как ночью фарами дорога.
      
      Еще немного, и конец
      Пути, собачка отряхнется
      И прочь пойдет, чтоб ты о ней
      Не вспоминал, а как придется
      
      Дышал и жизнь свою влачил.
      Но как ты будешь без охраны
      И верности, и кто б лечил
      Твои томительные раны,
      
      Когда б не знал ты, что меня
      Окликнуть можешь?.. Но твой голос -
      Как небо на исходе дня,
      Что, уплывая, раскололось.
      
      ++
      
      Можно идти, на касаясь, и целоваться.
      Не разговаривать вслух, но читать на развилке:
      Жизнь отвернулась от нас и была, если вкратце,
      Несовершенной. Остались кресты и обмылки.
      
      Были столбы, провода, зацепились за тучи,
      Снег улетел, лепестки наши сбились со счета.
      Был или нет ты любимым, но может быть лучше
      Не вспоминать: я не знаю, живешь ли еще ты.
      
      Сколько ты мучил, дразнил, перепортил посуды -
      Пусть уж на счастье чужое, мне много не нужно.
      А все же если ты жив, оставайся, покуда
      Я тебя слышу и чувствую, милый мой, суженый.
      
      ++
      
      Быть русской склочно и сердито,
      Имперской шлюхой подзаборной.
      Старик вздыхает у корыта,
      Что рожа кровью не умыта,
      Как поле с видом без уборной.
      
      На вилы нижет он соседей
      И в одиночку, в одиночку
      Не ходит лесом на медведя,
      И не получит он отсрочку.
      
      Его прокрутят по этапу
      И с фронта он вернется медью,
      Жена запьет и проклянет.
      И сына, мужа или папу
      На стенку гвоздиком зальет:
      
      Виси распятым, виноватым,
      Поклонов мало бил и был
      Ты не последним, но слова ты
      В пути, как совесть, позабыл.
      
      Гуляй, герой, прикноплен намертво,
      И рюмка водки на столе
      Под коркой, как на красном знамени
      Еще один солдат в земле
      
      ++
      
      Пофлиртовать, но лучше - переспать,
      Потом смотреть, как долго содрогаться
      Ты будешь и, не в силах перестать,
      Искать в постели кружева и грацию,
      
      Найти чулки, чужого мужика,
      Ему привычно улыбнуться, думая:
      Как хорошо, что он наверняка
      Уже уходит, и что это дома я, -
      
      Тогда неважно, что белье мое,
      А что часы забыл он - это зря.
      Еще поспать часок, но воронье
      Тревожит на березе и заря.
      
      
      13 окт:
      ++
      
      Док, привет. Жизнь прошла, а твой почерк не выветрился.
      Наши дети внуками стали, но ты и прежде
      Различать мог скорее наощупь - а вы ли это?
      Да и мы с тобою встречались все реже
      И все чаще в мечтах, имена забывая,
      Но подушку кусая все так же, лишь бы
      Каждый думал, по-волчьи в душе подвывая:
      Жизнь прекрасна и главное, не увижу,
      Как закончится порознь: уже трава я.
      
      Вот и пятница снова, опять погромы
      На тринадцатое обещают в мире
      И война стирает аэродромы -
      Значит, снова мы дома, и в той квартире
      С потолка свисают - не помню точно,
      Что на проволоке там болталось, впрочем,
      В доме повешенного ходят молча
      И там можно представить, что это в тире,
      И пока сейчас над тобой ракеты -
      Знаю я хотя бы: меня здесь нету.
      
      И когда твои узловатые руки
      Боль снимают ребенку, твои припарки
      И приколы заштопывают разлуку,
      Уменьшаюсь я до твоей пробирки,
      Подлежу наркозу, но вместо бирки -
      Дальше там не читается, но по звуку
      Пролетело мимо, и снова диктор,
      А не комментатор спортивный крикнул,
      
      Что по косой попадает прямо,
      И что кривая опять выводит,
      И я считаю голы, но самый
      Точный не на экране будет,
      Я его не застану.
      
      ++
      
      Как больно, милая, как странно
      Домой одной из ресторана,
      Растратив жизнь на дураков,
      Сверкая кольцами, слезами,
      Но хорошо - Москва за нами,
      Любовь - как призрак без оков,
      Мой светлый путь, мой берег дальний,
      Где я, умытая слезами,
      Не знаю цен и ярлыков
      
      ++
      
      Руки врача, зацелованные не мной,
      Пахнут мылом и спиртом, как прежде карболкой и йодом.
      Как хочу я домой и немо крича, спиной
      Ощущаю тебя, приготовившегося к исходу
      
      Через пустыню, вздыбившую ежей,
      Где меня ты забыл среди ракушек и цветов
      Мелких, как кровь, и красных, но я свежей
      И целительней всех твоих закусанных ртов.
      
      Ты звонишь успеть попрощаться, и я узнаю,
      Синтезируя голос после маленькой смерти,
      Что это мы пересеклись на краю
      Любви, как письма твои в пустом конверте.
      
      ++
      
      В полиэтиленовом пакете
      наступает ночь на белом свете,
      сквозь нее еще не различить,
      это друг мой или враг: в итоге
      мы сливаемся в конце дороги,
      и лучи стираются в ночи.
      
      ++
      
      Приложиться ухом, но не к шпалам, к сердцебиенью:
      Значит, жив еще, перевязки там, температура
      По палате средняя, по планете дыханье - веянье
      Крыльев ангельских и вороньих, но пуля - дура.
      
      Я продену ее в иголку, она проложится
      Строчкой через судьбу твою, в темноте трассируя.
      Не гримаса боли - а смайлик, рожица.
      Это роли учу, репетирую.
      
      ++
      
      Можно сжаться до размера взрыва и выпрямиться,
      Пока там дымится воронка, но у ребенка
      Из рук вырывается, как страница, жар-птица,
      И судьба только набело пишется: похоронка.
      
      Нет, снова мимо прошли, потоптались, проверили,
      По закону ли нам, по грехам получать и расписываться.
      К высшей мере - да нет еще, нет, получаю по вере я,
      И в объятьях, от счастья посапывая, просто спишь ты еще
      
      ++
      
      Твое лицо забинтовано масками
      Сетевыми, чтоб имя неразличимо
      Окончательно стало, и чтобы под ласками
      Прошлое ныло, скукоживаясь, и мимо
      Пробегало, наигрывая равнодушие:
      Мало ли вас таких тут застряло в памяти?
      
      Ну так и быть, постою, послушаю,
      Как ты занозу вытаскиваешь из пальца,
      И вдруг по голосу я узнаю - та интонация,
      Легкий кивок и нечто вполоборота,
      Эти следы, по которым назад идти,
      Чтобы в объятье попасть - но волною стерто.
      
      ++
      
      Человек, обещавший вынести меня на руках
      вместе с поездом из огня, теперь мой черед
      различить тебя и в трассирующих облаках
      удержать в той точке, где наоборот
      начинается жизнь, как в последний миг
      мы оглядываемся на нее с конца
      и принимаем, что не постиг
      ни смысла и ни лица.
      
      
      13 окт:
      ++
      
      Теперь - под горку, рук разжав кольцо
      И губ стерев прощальный отпечаток.
      Под нами солнце или озерцо
      Сверкнет в томленьи зло и беспощадно.
      
      Ему здесь оставаться на века,
      А мы легки, пока струится ветер,
      Впечатывая лица в облака,
      И снова мы - смеющиеся дети.
      
      Но если ты заглядывал в глаза
      Ребенка, оборвав на полуслове
      Касанье пули, - что тебе гроза
      И жизнь, с которой второпях свернули!
      
      14 окт:
      ++
      
      Я к тебе прихожу на свиданье, переступив
      Протокол и забыв наносное, когда в песке
      Костью в горле торчит и на выдохе плачет "жив!"
      Остов дерева, сжатый до музыки вдалеке.
      
      Ничего не нужно лишнего отвечать,
      Подойду, прижмусь, обгорело в крови, болит.
      И колышется в небе общее, как свеча,
      Воском капая с неба и не достав земли.
      
      И нельзя обмануться, по шороху помня нас,
      Канонада стихнет - спи до утра, раскат -
      Это просто осень, гроза, и в последний час
      Обернулся ты вперед, или я - назад.
      
      ++
      
      Там, когда-нибудь, после войны,
      Мы друг другу еще нужны,
      И на скорости различимы
      
      Точка рельсов, столбы, трава,
      Правда, что не была права,
      И любовь, что проходит мимо.
      
      Я узнаю ее в лицо,
      По акценту, картавой речи,
      И мишень совпадет, кольцо
      Наведя для последней встречи.
      
      ++
      
      Звезда взошла и посмотрела вниз.
      Она себя уже не узнавала
      Как девочка, что из-под одеяла
      Удерживала таянье ресниц.
      Ее температура обрела
      Черты чужие, но иные смыслы
      Теперь грозили ей из-под стекла,
      Где скалы над беспамятством нависли
      И равнодушно скалили зрачки,
      И мелко зубы черкали в пространстве,
      Рисуя пальцем в инее значки
      На мнимом ожиданье постоянства,
      Тогда как только маленькая плоть
      Переплывает эти расстоянья
      Чтоб снова выжить и перебороть
      Войну, бессмертье, веру, расставанье.
      
      
      15 окт. Рассказ. О любви.
      
      Сам выбрал профессию, чтобы все в нем нуждались. Люди всегда будут есть, болеть, зажигать и гасить. И звучит красиво: пожарный. Особенно если неправильно. Такое душное слово, освеженное ливнем из шланга, но там уж не до эстетики.
      И вот так повелось, что всем должен. Жениться, родить, опекать; старикам - за кефиром, молодым - по ушам, так нагло и розово выползавшим из шапки. Еще раз-два жениться, на себя повесить вериги, в тоске вылезать из разводов и каждый раз удивляться с порога, почему существует это сочное небо. Лепестки черемухи, переходящей в сирень, облепили лицо. А твои краги не гнутся.
      Каска со щитком, ремень под подбородком, усы с бородой проржавели. Жизнь чужую заштопал, а со своей не встречался. Дело к пенсии, там отдохнем! И тут снова - горячая точка. И любовь встает во весь рост, нежданно-негаданно. Помирал уж поди, а тут вдруг пожить захотелось.
      Глядит мужчина, большой, настоящий, со шрамами поперек, с морщинами вдоль, и глаза у него мальчишеские, удивленные. Оглянулся и не понимает, куда это жизнь просочилась. Вчера еще была юность, а потом только пояс, топор, рукава с напульсниками, люминесцентные накладки... Пальцы его заскорузлые, под ногтями табак. Разговаривать разучился, отдает команды по-собачьи и с присвистом. По слогам еще сложит, но мысль длить уже не получается. Он ведь был для других, а себе ничего не оставил.
      Ему кажется, сон рассеется, все вернется, как было. Из горелого в новое. В мир из войны. Пожар будет кратчайшей дистанцией между ним и надеждой. А тут опять стук по крыше, и собак ведут на сдачу крови, так как другим не хватает. Они преданно смотрят: человек плохого не сделает.
      Подтянул пожарный штаны, бросил в сторонку окурок и затоптал его берцами.
      Свет маячит сквозь дым, я иду, и снова жизнь начинается.
      
      
      Миниатюра. Мелодия.
      
      Одну маленькую душу выгнали на помойку. Поскулила она, порылась в мешках и нашла себе платье, чтобы быть уж, как все. Слезы вытерла, чужую помаду размазала, - ну там в луже так четко не видно.
      И вот стала она ходить в люди. Кто дверью прищемит, кто пнет, но в основном равнодушные, на нее никогда и не смотрят. На том и спасибо, что она всем примелькалась. Когда время есть, душа сядет птицей на ветку, качается, напевает. На прохожих поглядывает: а вдруг ее кто полюбит. Или хоть пожалеет, бывает же?
      Людей вокруг много, она путается в их обещаниях: только нелюди с ней и играют. И тогда она стала прислушиваться, вдруг мелодия в ком-то проснется и на нее отзовется. Даже если ей просто покажется. Она каждого спрашивала: вы могли бы меня полюбить? А никому нету дела.
      Иногда душа замерзала. Ноты в ней стекленели, страницы уже не пролистывались, что-то там заедало, как в старинной шарманке, не совпадая в пазах. Но каждый раз утром появлялся какой-нибудь дворник и мел новой метлой, а душа все ждала, кто предложит ей чаю и хоть немного согреет.
      Ну да вы ее видели. Она с кошкой живет у помойки, им вдвоем веселей умываться. Только кошка все думает: мышка ты или птица? Ветка низко качается, мало ли кто там чирикает.
      
      
      17 окт. Рассказ. В тени.
      
      Больше всего человек боялся жить. Он уже мог бы давно - оставить любую работу, перестать вставать в шесть утра, точней, пахать круглосуточно, а к утру валиться без сил. Прекратить меряться с фантомами памяти, классиками, более удачливыми предками - тем более, что все это просто легенда. Но как только его дикие ноздри раздувал этот ветер свободы, он скукоживался, как лимонная кожура, и повисал в той неопределенности, что смахивает на депрессию и предшествует старости. Он дальше не знал, зачем жить.
      Его крашенная любовница, а точней, целый сонм, за жизнь слившийся в некий туман с амброй духов, шоколада, прелых цветов и всем, о чем мы не будем, могла бы его научить своим школьным примером. Как учителка октябрят, а он застал этот возраст. Отцепить значок, сбросить узкую серую форму - и на четвереньки на подстилку любимой собаки, стоять с ней лоб в лоб и хлопать ушами от счастья. Разодрать коленку от блох, но какая им разница, если время остановилось и гоняет туда-сюда, как гармошка в деревне? Что в прошлое, но его у них нет, что в самое светлое будущее, от приближенья которого слепит глаза, собака скулит и повиливает мелко бьющим хвостом, и никакая там школа не лишит их мечты и надежды.
      Та любовница всех времен, развалившаяся телесами в распаренной ванне с шампунем, должна бы его научить, что такое кофе в постель и шампанское вместо любви, потому что блаженство не оставляет движений, вселенская лень опрокидывает тебя в облака и пуховые одеяла той пробы и нежности, из которой не возвращались. Там можно летать на качелях до самых небес и насвистывать песенку, на полуслове оборвать дыханье и вглядываться в простор, - всего этого он был лишен и продолжал суетиться, по будильнику воскресать и окучивать этот мир, для острастки похлопывая тупой лопатой по меже, как по заду толстухи.
      Человек-трудоголик вмерзал в ледяные слои, не замечая погоды, и оттаивал с солнышком, удивленно глядя на свет. Там ничего не менялось, как стволы и столбы за бегущим в поле вагоном, и укачивало от мельканья бесконечных лиц и фигур, но человек позабыл давно свое имя. Он теперь отзывался на все, кроме свиста на улице, и даже сирена, тревога, паденье и все остальное не вызывало эмоций. Он долбил свой квадрат, не отличаясь ничем от заключенного в камере, и все гнался наперегонки со своей повыцветшей тенью. Она днем слонялась без дела, устав от ненужной работы, а по вечерам в темном баре торчала, закинув ногу на ногу с женской повадкой и тянула, что он ей оставил. Через трубочку булькало, посетители озирались, но тень искала любви, ненасытная в недополученном и кровожадная в том, чего он лишил не только ее, но себя.
      Приближалась заветная старость, зло поглядывая на тех, кто приползает измятым, нетрезвым и скучным. Старость тоже устала, не дотанцевав свой гопак, и не желала смиряться. Она видела, что человек по сути еще и не жил, и гнала его прочь. Он сопротивлялся, как мог: разве зря промотал свою жизнь? Но ему вели строгий допрос, и он ответов не знал, различая только лопату, репейник в картошке, ботву и мозоли на крупных ладонях, разучившихся обнимать что деревья, что женское тело. Он был молод, силен не по возрасту, легко раскачивал глобус, просыпая в прорехи ненужных и диких созданий, и всё просеивал золото. Он не боялся ни сезонных рабочих, ни медведицу с малышом, заблудившуюся в малиннике и отряхивавшуюся от ос. Не боялся торосов, перекрывших тяжелую реку до виноватой весны, так смущенно глядевшей на человека, который не жил. Он был страшен себе самому оттого, что работа иссякнет, и что можно быть без нее. Просто быть, никуда не спеша. К октябрю догадавшись, что он уже не один. Выходя на крыльцо, он теперь ночами следил, как на луч фонаря на дороге, озираясь и слушая вечность, выбирается волк, и тайга припадает на лапы. Старый волк с клочковатой душой аккуратно садился на свет, оставляя морду в тени, и вот эта длинная тень начинала кружить между ними, лампа в небе раскачивалась, и тогда человек узнавал свое отражение.
      
      
      
      
      Документальная биографическая проза. Как мы жили.
      
      В Варшаве нас ненавидели, не скрывая. Но был плюс: комары там не приживались, а в СССР мы не слышали, что их можно травить с самолета.
      Вот как раз туда мы летели. Год примерно 1978, то есть это как на луну. Я там раньше бывала проездом, но тут папа достал билеты - а тогда всё "доставали" - для себя, меня и любовницы. Меня брали в нагрузку, челночниц тогда еще не было, но я бы там пригодилась.
      Мой папа еще был начальником и очень красивым, уверенным в себе мужчиной, на которого все оборачивались, а женщины на пляже шли за ним, как за мальчиком с палкой Андрей Миронов в том фильме (если вы мои современники). Но Тамара, любовница, тогда была еще ярче - черноволосая крымчанка острой цыганской внешности, от которой не оторваться. До папы Тамара наверняка трудилась валютной проституткой, но осторожно изысканной, с образованием искусствоведа, а по профессии - на японской бензоколонке, где бензин разбавляли водой, и эта должность тогда стоила просто несметно. Там устраивали лотерею: все "сотрудники" по очереди совали руку по локоть в мешок, набитый купюрами; сколько вытащишь - то и твое. Как-то папа принес и похвастался.
      Я была студенткой филфака, польских авторов знала прекрасно, но дурой была откровенной. У нас чем интеллигентней, тем ты офигительно придурковатей, спасибо учителям. Я понятия не имела ни о спекуляции, ни о деньгах, ни тем более о проститутках, по математике лет с девяти имела жирную двойку, и в том именно возрасте Тамара сломала мне жизнь. Я услышала, как папа по телефону клялся Тамаре в любви, записала в дневник (который с тех пор не веду по понятной причине), моя мама прочла эту запись и указала, наверное, папе на дверь, так как была однолюбом. Папа ушел лет на семь, мы с ним совсем не видались. Потом как-то он вдруг появился - и вот тут подоспела поездка в братскую Польшу и отказаться мне не дали.
      Тамару я вдвойне ненавидела - за себя и за маму, отвечала сквозь зубы и с ужасом слушала, как она нас учила. На Тамаре была роскошная шуба, всевозможные драгоценности, - впрочем, я помню и текст: - Через таможню всегда нужно проходить в очень дорогих вещах, и тогда тебя не остановят. У каждого будет валюта, нам обменяют рубли, и все купюры нужно завернуть в рентгеновский снимок и в фольгу. Остальное мы положим в тюбик зубной пасты, разворачивается он с конца. Металл прячет деньги надежно.
      Как только самолет взлетел, все пассажирки дружно встали и направились занимать очередь в уборную: с пачкой денег глубоко между ног лететь больно и неудобно, а таможня уже позади. Наконец добрались мы к знакомым в частный каменный дом, по дороге совершив экскурсию в их магазинчик, что тогда еще было редкостью. По музеям нас тоже водили, я каталась и в тесных трамваях, ну а главное - стадион.
      Он в Варшаве гигантский, тогда в Питере не было таких барахолок, они появились не скоро. Я с собой вещей не везла и заранее решила, что сама ничего не куплю, а в конце отдам деньги обожаемому отцу, если не найду для него подходящий подарок. Покрутилась по палаткам и лавкам, наподобие греческих, где отовсюду свисали какие-то шкуры, в основном вонючие, жесткие, но в России они были кладом. У меня еще в отрочестве была как бы беленькая дубленка, снятая в горах Кавказа с какого-нибудь подпаска, но вот такой шапки и рукавиц в Питере не было ни у кого. Шапка куполом из Дагестана возвышалась высоко над головой, по ней можно было постучать и слышать эхо, отдававшееся от картона, но главное, что пол-лица мне закрывал кудрявый бараний мех, на него налипали сосульки, заменяя, должно быть, очки. Это было неслыханно модно! Представляю, какими глазами на меня смотрели кавказцы, приезжавшие в Питер, но я с ними не говорила. А ленинградцы не в курсе. Кажется, это мама мне сшила подобие варежек из того же барана. Они держались на несгибаемой шкуре, еще жестче картона, у них был всего один палец, мех струился до локтя, и особенно удобно было в этом диком наряде компостировать билет в транспорте, передавать сдачу и все такое. Так я ездила в университет, мне завидовали прохожие, и теперь я в Варшаве примерялась к отсутствию ценников.
      Впрочем, одну вещь для себя я купила. Полвека прошло, но она со мной тут в Голландии. Раритет и винтаж. Это тряпичные сапоги выше колен, всё на том же картоне, и мне за них в Ленинграде не раз предлагали 250 рублей - две зарплаты инженера, но я гордо отказывалась. Тут в таких, кожаных, ходят посетители садо-мазо, но там цепи вместо картона.
      Папе шуба не подходила, я набегалась по стадиону, уже хорошо ориентируясь, а меня давно обыскались. Оказалось, что я дармоедка, приехала сюда работать, и что мне нечего шляться. Меня приставили к простыне, разложенной на асфальте, дали счеты с костяшками, какие-то странные деньги и велели продать все то, что лежало в невероятном количестве, и чего я просто не знала. Какие-то бритвы, зажигалки, фотоаппараты - но не буду придумывать, для меня темный лес.
      Я быстро поняла, что тут гуляют воришки, и так с тех пор и не знаю, продала - или просто украли.
      Ощущение было унизительным и отвратным, у нас с мамой считалось постыдным и грязным упоминать о деньгах, а не то что самим продавать. Мне уже дозволялось сбегать в булочную за углом и иногда в овощной, а еще моя няня-педофилка когда-то обучила скоблить ножиком этикетки с винных бутылок: раз в неделю мы их сдавали. Очень трудно было с шампанским, клей прирастал навсегда, но в мои 9 лет няню выгнали вместе с отцом.
      Закруглив спекуляцию, мы торжественно и молча (Тамару я игнорировала) поедали сосиски с деликатесным кетчупом в уличной забегаловке, когда я папе сказала, что у меня есть валюта.
      Он меня чуть не убил, кричал страшным голосом, какая же я идиотка. Оказалось, что времени мало, нам пора уже улетать, и что если б они раньше знали про мою долю, то это было бы грамотное вложение, купили бы шубу Тамаре. Правда, она и так везла голубого песца. И вы знаете, что с ним случилось?..
      Прошло еще много лет, я репатриировалась в жаркий Израиль. Папа выкупил уже вялого песца у Тамары, провисевшего годы в шкафу (как в ячейке банка заначка) под голубой простыней, почему-то так полагалось, и передал его маме, а она привезла мне потрепанное сокровище на черный день, и я еще много лет не знала, куда бы пристроить на пляже...
      Возвращались в Россию на поезде. Тамара радовалась обороту и учила нас жить - может быть, и вам пригодится: - В вагоне золото нужно прятать на самом видном месте, и таможенник не догадается. Я всегда кладу кольца в сахарницу, вот эту на столике, а можно в граненый стакан с чаем и в подстаканнике, если крепкий и с ложкой.
      Ее цацки они не нашли. Таможня с подобострастием глядела на гордо поднявшую голову и грудь воровку-искусствоведа, белозубо улыбавшуюся, любимую моим папой. Нужно отдать должное, что покойная уже Тамара потом очень любила моих детей, у нее были поистине золотые руки - не только в криминальном смысле, а когда начался талонный голод, Тамара научилась печь вафли на продажу. А потом красить белые сервизы в ядовитое золото. Чашки мне перепали, наверняка и в Голландии у нас где-то валяются.
      ...Задолго до той поездки меня наградили путевкой в Германию, это поездом через Варшаву. Там почти все наши школьники мучились от ностальгии. И страдала я по-настоящему. На обратном пути в Польше была остановка, появились славяне-солдатики, и мы бросились их обнимать. Я четко помню желание упасть на колени, прислониться к березе: вот она, почти родина!
      Как же все в жизни меняется. Ностальгией я переболела в те дни навсегда, она больше не появлялась. Польша в общем тут рядом, я бывала там часто, и не только транзитом. Где-то там похоронен мой прадед. Спекулировать больше не надо. Тогда меня потрясло, какое дорогое сливочное масло в Польше, и брала гордость за то, что у нас в Ленинграде на хлеб и основные продукты цены фиксированные, и что так навсегда. Папе скоро 92 года, и он с этим справляется сам. А в Варшаве нас ненавидят теперь с новой силой. Мы, конечно же, заслужили. И об этом я помню.
      
      
      18 окт:
      ++
       Ангелине Кучерук
      
      Все отрицай. Не пела. Не жила.
      Не привлекалась и не убивала,
      Не выползала из-под одеяла,
      Поскольку не умела, не могла.
      И, распластавшись в небе мотыльком,
      Сливаясь с окончанием булавки,
      Спала, не вспоминая ни о ком,
      Судьбу чужую не спросив о главном.
      Ее одежд коротких не сносить,
      Она бы впору подошла другому,
      И тянется томительная нить
      От поколений и от дома к дому.
      Нам так велели, нас хотели так,
      Чтоб новый космос вырос от страданий
      И чтобы тело мучилось на швах
      И по наследству впало в мирозданье.
      
      
      ++
       Ираиде Мандел
      
      Дорогая моя, просто он опоздал, он придет.
      И шаги его ты перепутать не сможешь с чужими.
      Он тебе наплетет, что веревку на шею прядет,
      Как ему тяжело без тебя и как сладко вы жили.
      Он в кармане пороется, не потерялось кольцо,
      Но забудет отдать, обнимая тебя воровато,
      А помада на шее - неважно, в конце-то концов
      Перед ним ты как есть и ты женщина, в чем виновата.
      Это можно запить, там заначка и в красном углу
      Пламя страсти сгорает, едва ли поднявшись молитвой.
      Это главное, что он пришел, различая сквозь мглу
      Вашу первую дрожь ледяную и позднюю битву.
      Он закурит, как все, для тебя он на свете один,
      Постели ему жизнь, он закроется ласковой смертью,
      А ты будешь дышать по инерции: он невредим.
      Опоздал, но вернется. Когда-нибудь. Через столетья.
      
      ++
      
      Перевернув страницу, не забудь
      и дверь закрыть. Отныне новый путь
      блестит тебе в пустыне, и дорога
      вкруг шеи нежно вьется, - кто-нибудь
      найдет тебя и вымолит у бога.
      
      Он не добил тебя, не подверстал,
      еще немного не успел помучить,
      но у подножья мира, у креста
      тебя он бросил так, на всякий случай.
      
      Он обменяет, если что, а ты
      покуда жди, овец считай и шишки.
      Все это сон, чужой, и с высоты
      видна ты, как мишень с тюремной вышки.
      
      ++
       Инне Сердюк
      
      Бог может убивать, но не крошить.
      Он не играет в прятки и пятнашки.
      Его "замри" обозначает жить,
      Он не скупится нашим или вашим,
      
      Не разделяя в поле игроков,
      Мячи бросая, - всё его ворота.
      Ему неважно, если был таков.
      Один ли ты. Дивизия. Пехота.
      
      ++
      
      На прощанье нечего. И неясно, на каком языке.
      Толща воды отражает, пустыня внемлет,
      Тот сумасшедший с бритвою в кулаке
      Не наигрался, кромсая себя и землю.
      
      Что ему солнце, луна, если всё под дых.
      Сколько голов ни забьешь, а всё гнутся гвозди.
      Спой колыбельную, милый, и он притих,
      И у огня он пригрелся как будто, возле.
      
      Если ты встретишь у перекрестка снов,
      То не буди, не показывай к нам дорогу.
      Пусть он забудется и навсегда без слов
      Там остается, убийце молясь, как богу.
      
      
      
      
      19 окт:
      ++
      
      Глаза закрыть - и никаких ракет.
      Да и меня там не было и нет.
      А если уши посильней зажать,
      То никуда не нужно уезжать.
      
      Там справятся, конечно, без меня,
      Ослепшие от неба и огня.
      Но как мне с этим жить потом, когда
      Пройдет гроза и стороной - беда?
      
      ++
      
      Я еще никогда так не улыбалась,
      Так, что скулы ломило, сводило челюсть,
      Провожала тебя я и расставалась
      До иной эпохи, и время через
      Нас текло, спотыкаясь, не озираясь,
      И сквозь бойню оно рукой помахало -
      Мол, любите друг друга еще, пока есть
      Вечность - но и ее вам отныне мало.
      
      ++
      
      Думаешь, бог отвернулся невовремя, чтобы
      Слезы смахнуть, а мы не заметили, спали?
      Выстрел контрольный - он был самой первой пробы,
      Высшего смысла, в бетонном гнилом подвале.
      
      Вот сон рассеется, всё возвернется, дети
      В школу пойдут, не умея не улыбаться.
      Жизнь начинается вовсе не на рассвете
      И не зависит от прочих твоих локаций.
      
      Но что звезда в это утро упала в руки
      И охлаждала ужас и полыханье,
      Это запишут в вечность, она на юге
      Дольше и горше, чем мое оправданье.
      
      ++
       Миле Бяльской
      
      Уходит сын с улыбкой золотой.
      Ему на фронт в любые времена.
      Но сколько жизней по дороге той
      Спасет его упрямая спина.
      
      Он вытащит меня из-под руин,
      Он старика поднимет и планету -
      Мой старший сын, мой младший сын, один,
      Которому подобных в мире нету.
      
      ++
      
      И нас ускорила война, поддав пинка взашей.
      Так вот какая ты, любовь, и для чего нам смерть.
      Нет ни излишеств на земле, ни суетных вещей,
      А если опасность - под огнем подняться не суметь.
      
      Не различить, кто друг и враг, и где твой дом, солдат,
      А то, что жили мы не так, отпустит нам война,
      Не то что наши имена напишут между дат,
      А то, что точно есть любовь, и этим спасена.
      
      
      20 окт:
      ++
      
      Теперь не важно, с кем ты пьешь вино.
      Надеюсь, не холодное оно.
      Вон там в углу прекрасная блондинка
      Покачивает кончиком ботинка
      И притяженье создает меж нас,
      Поскольку я слежу за занавеской,
      Но у меня причины нету веской
      Открыться пред тобой в последний раз.
      
      Мне все равно, какие будут позы,
      Но, слушая движенья этой прозы,
      Я знаю, что ты смотришь сквозь нее.
      Делиться бог велел, мне жизни - много,
      И без тебя к тебе ведет дорога.
      А ты и есть бессмертие мое.
      
      ++
      
      Познакомиться с сыном - наверное, это занятно.
      Может быть, у него от меня есть родимые пятна.
      Я не помню уже, сколько лет. Но я чувствую кожей
      До сих пор, если болен, и в этом мы с ним непохожи.
      У нас биочасы одинаковые и профиль,
      Впрочем, я обознаюсь на улице и голос крови
      Не подскажет уже, и мужчина, идущий навстречу,
      Никого не напомнит. И незачем это. И нечем.
      
      ++
      
      Пусть эта женщина хранит мой талисман.
      Целует руки, обнимавшие меня.
      Обман - любовь, а что не мне он дан,
      Так ты и сам давно не для меня.
      И я не помню, был он или нет,
      Волшебный голос, полный обожанья,
      Как будто не погибло столько лет,
      Не разлучались мы, не уезжали.
      Преодолели мы войну и смерть,
      Своих отпели, а чужих забыли.
      А после жизни, милый, не успеть
      Припасть друг к другу, как цветы к могиле.
      
      ++
      
      Перечеркну тебя, зачем нам знать
      Погоду за сто верст и наши даты.
      И не тебя я буду собирать
      За упокой, на праздник и в солдаты.
      
      Кто родину оставил, что тому
      Прохожие в метро заиндевевшем,
      Чужая память, где в моем дому
      С любовью был мой подлинник повешен?
      
      Там до сих пор черемуха болит
      И жжет сирень, но задыхаться нечем,
      Когда догонишь ты меня вдали
      И развернешь меня к себе за плечи
      Рывком - так, как с веревки снять бы мог.
      
      Не захотел. Уехал. Пренебрег.
      
      21 окт:
      ++
       Поздравление Марку Котлярскому
      
      Друг отмечает день рожденья.
      Он снова выжил под бомбежкой.
      И вниз лицом лежат в сраженьи
      Мой друг, жена его и кошка.
      У них мамада нет, и надо
      успеть - куда там, с верхотуры,
      они поднимут лимонада
      и лягут там, где пуля - дура.
      Их сыновья небось воюют,
      Мой друг и кошка в зоне фронта,
      По ним ведут передовую
      Прицельно, но всегда в сторонку.
      Оглохла кошка и теперь ей
      Не страшно выйти на разведку,
      Она мяукает: не верю! -
      По Станиславскому, и в клетку
      Зажаты снова по тревоге,
      Они перо острят и метят,
      Им со страною по дороге,
      За них стоят стеною дети.
      Им отступать куда, победа
      Еще потопчется немножко,
      Догонит их, найдя по следу:
      Мой друг, жена его и кошка.
      
      ++
      
      А ты смотри. Не отводи глаза.
      За то, что иссушил меня любовью.
      Что столько лет ты против, а не за,
      И за спиной стоял у изголовья.
      Когда я билась в муках огневых,
      Вымаливая слово всепрощенья, -
      Так смерти ждут и на мостках гнилых
      Глядятся в бездну гулкого ущелья.
      Теперь, когда я поднимусь с колен,
      Отряхивая небо и колючки,
      Не ты меня опять захватишь в плен,
      Я знаю путь и радостней, и лучше.
      Там не пытают, не сдают внаем,
      Не носят маски, убоявшись правды.
      Там человек. Я думаю о нем,
      Он не погибнет и вернется завтра.
      
      23 окт:
      ++
      
      У самолетов изменился голос,
      по интонации мы успеваем
      понять, куда. Прислушиваюсь я
      за горизонтом, за профнепригодность
      отчислена, и за передним краем
      теперь моя кривая колея.
      
      У каждого есть кто-то на войне.
      Такое время. Так и нужно мне.
      Не берегла, гнала и заслужила.
      И верю я, что ты не пал в огне,
      и наши мальчики остались живы,
      чтобы любить подруг уже вдвойне.
      
      Надеюсь, ты нас штопаешь в тылу.
      Но, зная твой характер непреклонный,
      стучу я не по крыше, по столу,
      там, где собак ведут на сдачу крови:
      
      делиться бог велел и нам с тобой
      вот этой кровью, самой голубой,
      твоей победой и моей любовью.
      
      ++
      
      Я карту Хизбаллы прочла до середины.
      Непотопляем флот, Елена в хаки ждет
      На берегу чужом сошествия лавины,
      Без промаха палит и ловит пулю влет.
      
      На родине - тюрьма, и вОйны на свободе.
      Ее родная речь картава и мудра
      Теперь, когда любовь стоит на небосводе
      Как высший суд Земли, поднявшейся с утра.
      
      Ее античный взгляд наполнен всепрощеньем
      И память коротка, но не дрожит рука,
      И нерожденный плод в ее душе ощерен
      Уже который век, и бьет наверняка.
      
      У журавлей опять позыв репатрианта,
      И перелетный стан, как музыка, к зиме
      готовит нас с тобой, и мы придем обратно, -
      что палестина нам, когда орда за ней?
      
      ++
      
      У Цахала есть такой обычай,
      в круг сойдясь, предсмертные записки
      оставлять, авось на всякий случай.
      
      Между нами тоже черной кошкой
      прошмыгнет война - да не застрянет.
      А, не озираясь и мурлыча,
      канет пусть она, и будет лучше:
      
      две реки сольются в океане,
      в океане между нами.
      
      ++
      
      Любовь моя, подстегнута войной,
      Она всегда шла по пятам за мной,
      Мяукала в огне из-под завалов.
      
      Не знала я, что так тебя люблю
      И что у самой смерти на краю
      И чакры открываются, и очи
      
      В преддверии той самой ночи,
      Где только баюшки-баю.
      
      ++
      
      Лица расстрелянных уплывают, перегоняя
      Нас, набирают скорость, и долготерпенье
      Шестилетним ребенком из шкафа звонит и шепчет,
      Чтобы скорая ехала и спасла побыстрее.
      
      У ребенка братья застыли в позах
      На полу, почему-то не отвечают.
      А потом только выстрел, как свежий воздух,
      Который, как спирт, крепчает.
      
      ++
      
      Врач моет руки, но не умывает.
      Он у стола от слёз ослеп за сутки,
      А боль и смерть опять не убывают.
      Он думает, правительство засудят.
      Он понимает, что виновных нет,
      Расколот мир и голова ребенка,
      как бы рождаясь, просится на свет,
      а там сиротство, ад и похоронка.
      Закончив смену на исходе зла,
      врач повернется к доброму началу,
      но там, где горяча еще зола,
      пылая, мать дитя свое качала.
      
      24 окт:
      ++
      
      Я молюсь не в сторону церкви, а на мамад.
      Чтоб оно пролетело не рикошетом, а над.
      Чтобы люди мои, через десять минут вниз лицом,
      Отряхнулись и шли по делам, да и дело с концом.
      Чтоб их юмор великий до нас доносился, от слёз
      Костенея и множась, и чтобы мы жили всерьез
      И равнялись на них, и чтоб стыдно нам было за нас
      Потому, что в Европе мы все - хизбалла и хамас.
      
      ++
      
      Никто не брал в расчет войну -
      кратчайший путь к тебе.
      Не оставляй меня одну,
      мы навсегда теперь.
      Не разбирает лиц она
      и метит невпопад,
      свобода - вот ее цена,
      а мы в пути пока.
      Ступает осень тяжело
      и плющит под стопой
      все то, что поздно рассвело,
      но есть у нас с тобой.
      И знаю я, что ты свой долг
      исполнишь до конца,
      ты тем и дорог мне, мой док, -
      есть имя, нет лица.
      
      ++
      
      Что ам исраэль? Ам исраэль хай
      Вовеки, и от всякой прочей мысли
      Я отдыхаю, быть тому, но если... -
      Но если никогда не будет быть,
      Пока народ мой (а не вертухай
      На бывшей родине) поднялся разом,
      С утра пройдясь по их проклятым базам,
      А что палят пока в ответ - нехай.
      
      26 окт:
      ++
      
      Как ты там, по другую сторону жизни?
      Был бы ближе, подоткнула бы одеяло,
      Налила бы чаю. Хотя задержись я,
      Ничего для тебя бы не означала.
      
      Тут страдание - самый прочный фундамент,
      На охоту бежишь, пристрелявшись в мыслях.
      Я сказала б тебе, но у нас регламент.
      Позумент, медалька, когда зачислят.
      
      И на муках этих возводят космос,
      Будто новый дом, а для старожилов
      Со звезды своей отрываться поздно,
      Даже если путь она завершила.
      
      ++
      
      Ей надоело притворяться,
      Кокетничать и мять оборки.
      Актриса вышла для оваций,
      Но гроб ее стоит в гримерке.
      Она все роли позабыла,
      Суфлер других теперь спасает.
      Театра братская могила,
      Как декорация косая.
      А добрый зритель на подмостках
      И робкий мальчик на галерке
      Так и не поняли, что можно
      Переиграть сей путь далекий.
      Но нет на сцене режиссера,
      Он не дочитывал сценарий.
      А крик его и смех веселый
      Блуждают молча между нами.
      
      
      27 окт:
      ++
      
      Человек, которого знаешь наизусть,
      Не раскладывается на ноты, он глубже
      Айсберга, но и подножие пусть
      Нас таит, - зато отражает лужа.
      
      И река нас уносит в который раз,
      Вверх ногами коряча, и под прицелом
      Этой вечной любви ты цепляешься наперерез
      Ее окровавленным стрелам.
      
      ++
      
      Воистину акбар! Своей же пулей
      Да возвернется все, что сотворилось
      И до чего мы жизнь свою раздули,
      Гоня любовь или господню милость.
      
      Пока грохочет строй ракет неравных,
      Шипит юла, стихая изумленно, -
      Спит на ладони маленькая радуга
      Пчелы, своим виденьем уязвленной.
      
      ++
      
      Во сне от сказки вздрагивал щенок,
      он досмотреть ее никак не мог.
      Вокруг миры гудели и планеты,
      А он один сквозь них летел по свету,
      Он что-то знал заранее, века
      Листая, как цветок от ветерка
      Клонясь и возрождаясь, и предел
      Им положить не мог и не хотел.
      Так между тел погибших я бреду,
      Срывая муки смертных на ходу
      И голося по ним и по щенку,
      Который не проснется по щелчку.
      
      ++
      
      Война перевела часы,
      Чтоб нам еще пожить
      И до нейтральной полосы
      Ресницы не смежить.
      
      Мы по-пластунски и бочком
      Дотянем этот час,
      Он как звезда лежит ничком
      И согревает нас.
      
      И целый космос из нее
      Рождается, пока
      В руке наследие мое -
      Твоей любви рука.
      
      ++
      
      Где-то на год отсрочка.
      Еще остановка в пути.
      Нам туда, где грохочет.
      И нам еще нужно дойти.
      Сколько раненых ты
      Еще вытянешь на столе,
      И какие цветы
      Смерть напишет еще на стекле.
      Но когда от бессилья
      Ты голову склонишь на грудь -
      Помни, милый: мы были.
      И нас еще нужно вернуть.
      
      ++
      
      Две реки сливаются и плывут в океан.
      Не оглядывайся, под водой голосит майдан.
      Церкви машут крестами, убитые строем идут,
      И любовь твоя, милый, мой последний редут.
      
      Там, на финише, зыбко воздух на солнце дрожит.
      Я с дистанции скоро сойду, оглянувшись на то,
      Как тебе без меня еще оставаться и жить
      Прорастая цветком сквозь железное решето.
      
      Впереди там только любовь и просвета нет
      Ни врагу, ни туче, и на одной волне
      Перешептываться лепесткам, а и тебе и мне
      В океан, мой милый, вдвоем на века, вдвойне.
      
      ++
       Vic Vod
      
      За поворотом опять упираешься в стену.
      Больше нет места для тумаков и насмешек.
      Так под прожектором выйдешь на новую сцену, -
      В зале нет лиц, и мой голос аукнется мне же.
      
      Слава - она проститутка, ей нужно трудиться,
      Бросишь поить - улетучится, и без оглядки.
      Не поклоняются ей - перелетная птица,
      Просят на бис - ах какие бессонные б...ки.
      
      Встанет любовь во весь рост, а ее не просили.
      Как хорошо без нее доживать и спокойно,
      Не вспоминать о какой-то гулящей России,
      Где выходили на паперть, как на поклоны.
      
      Всё позабыть, на себя лишь надеяться, свиту
      Пораспустив, как на свитере нитку живую.
      Я докарабкаюсь как-нибудь, сильная с виду,
      Можно на сцену, и я там всегда торжествую.
      
      И, как приличия, легкую ножку отставив,
      Речитативом зайдусь, наизусть, как молитву,
      Чтоб ты не мучил и не приковывал к славе,
      Раз уж не выпустил ни на минуту из виду.
      
      
      ++
      
      Свечи из нас отливали и абажуры.
      Сети плели, золотистые косы слагали.
      Как повезло, что не я там сегодня дежурю,
      На пересыльном и лагерном нашем вокзале.
      
      Те же овчарки оскалом во тьме пламенеют
      И миндалем цианида разит - можно "горько"
      Шепотом крикнуть, и смерть отзовется, за нею
      Не заржавеет, она же не знает негодных
      
      К нестроевой. Но я помню мальчишку, который
      Не побоялся, лохматый такой, отощавший,
      Вышел вперед. Передернули снова затворы.
      Нет, не успели. Проехали. Вот они! Наши.
      
      
      Рассказ. На паузе.
      
      Любовь - это сильное ровное пламя, которое ты иногда прикручиваешь, чтобы оно все вокруг не спалило. В который раз смотришь видео без слов и героя, чтобы послушать, как автор дышит. Нет, все спокойно, не кашляет, сердце почти без перебоев... Какое дурацкое видео!
      Точно так приближаешься к рельсам, устраиваешься поудобней, прижав ухо, и слушаешь поезд. Ну когда наконец он приедет. Камни смотрят в глаза, железо прогрелось, шпалы в дегте. А ты уже все представил, как затягивает под колеса, - но нет, встал вовремя, отряхнулся, идешь с независимым видом. Любовь!
      Но ей нужно присутствие, визуальный контакт. Иначе она выдыхается. Запрячется в глубину, скулит там пронзительно, не поддаваясь снотворным, и начнет в себе сомневаться, ревновать, оправлять оборки передника, унижать свое кулинарное искусство. Руки трясутся, она роняет фарфор, хрусталь разбивается вдребезги. Эй, поваренок! Подай-принеси. Кому еще замарашку?
      Нет, она дышит. Не как слышно в том ролике. В ней растет мудрость, ее слабая защитная реакция на случай беды. Она может быть только рядом. И отстраненно - абстрактно. Ей нужно беречь красоту и здоровье для своего дорогого, а не сходить с ума, представляя навязчивые картинки - как он летит в самолете, ныряет к акулам, штурмом берет ее царство. Да и сама она начала озираться, гимнастику делать, таблетки там разные вовремя: надо же как-то дожить! Переходит улицу в правильном месте. Вдруг ему пригодится, что ты доползла до свидания?..
      Такой странный роман, ненормальный. Даже с явным приветом. Дорогой человек всегда занят. У него не только незаменимая профессия круглосуточной востребованности, - мало ли авантюристов! Они вечно качаются над пропастью на просроченном тросе, покоряют чужие вершины, присваивая себе, - да и сколько войн позади. Человек всегда торопился. Учиться, жениться, отвести в детский сад, успеть на работу, а в обеденный перерыв позволить себе свою жизнь - перекур с подтанцовкой. Взглянуть в небо и удивиться, что там есть облака. На звезды его не хватало: он всегда был всем должен, трудился за пятерых, хватал подработку, волка ноги кормят - и нытье твоих близких. Чувство долга вместо любви, вина на пустом месте, спасибо честным родителям. Наш пострел не только успел, он еще и предупредил - подстелил руки, подцепил для них лучший кусок, сердце вырвал и светит - а когда перестанут клевать, ты стоишь среди поля и думаешь: а чего мы остановились, поломка пути, вагон с рельсов сошел?.. На которых лежу я и слушаю.
      Старики ушли, дети выросли, их место заняли внуки. Человек понял, что любит. На свидание он опоздает, это уж я гарантирую. Подберет прохожего - реанимировать, войнушку найдет себе на голову, он не всех еще спас на дороге. У него чувство долга. Пока он еще ноги таскает.
      Время не ждет, вот его мифическая усталая дама сердца сняла носки в уборной и по инерции спустила. Еще рада, что не мобильник. Пока что-то соображает, но при тусклом свете ночника или лампы в подъезде. Ей же тоже досталось в ожидании этой любви. Той, что гоняли по кругу с поварешкой, миской, тюремной кружкой, на которой вмятины памяти. Для чифира пригодна - но истерлась почти до прозрачности.
      Любовь нужно беречь, можно взбалтывать перед употреблением, проверять, не остыла ли. Не помутнел ли осадок. Нет, она дышит, пока поставлена в угол: нельзя дать ей вырваться раньше времени на свободу, она же сожжет все вокруг, с ее норовом, воздержанием, понаделает глупостей - а вы говорите, любовь! Дайте ей поплакать в сторонке. Отдыхай от них, дурочка. Найдут тебя, не забудут.
      
      
      28 окт: Рассказ. Боевая подруга.
      
      Пациентка продолжала самым будничным тоном.
      - Неужели он не понимает, что я больше не хочу прыгать с ним с небоскреба, дрожать под дулом пистолета, ждать, всадит он нож или нет - арбузный кипчак, если знаете. Такой делают в тюрьмах.
      Она не смотрела в глаза, но ни одно мое движение не ускользнуло от нее за час консультации. Я сама нарушала регламент, мне всё было не оторваться от мужества этой женщины и от ощущения вечного покоя, исходящего только от гор. Но она была не с Кавказа, ее миновали войны, расстрелы и даже арест, - все, что выпало на долю моего и немного ее поколения. Иногда она с трудом поднимала ресницы, ее взгляд останавливался на столике между нами. Она явно была меня опытней, все концепции не укладывались в это русло, как в проскрустово ложе, и я могла только слушать. Не просила она и советов, но ей нужен был собеседник - пусть такой, как я, вместо стенки, и мне казалось, что то же самое она скажет бродячей собаке, проверяя истину доводов и укрепляясь в своей силе и правоте.
      - У меня не бывает внутреннего оргазма, я давно привыкла к вибраторам, но темперамент иногда мешает мне жить. Раз вы просили подробности. Муж мой даже не знает, что однажды, чтоб сохранить ему верность, я жгла ладонь на огне. - Она протянула мне руку, помахала в пространстве и, казалось, сразу забыла, что я еще существую. - Тогда меня полюбил один чудесный мужчина, мы горели от страсти - но я не к нему, а к своему блудному мужу, дав себе слово держаться. Я тогда не сдалась не себе, но какой-то божественной истине, вере в высшие ценности, по сравнению с ними наша плоть - это просто ничто. Потом вернулся мой муж из обычных своих похождений, чмокнул походя в щеку и отправился к прежней семье, и уже не впервые.
      Она слепо смотрела в окно, закованное решеткой, чтобы кто-нибудь из больных не разрешил все проблемы. У нее самой такого диагноза не было, эта женщина явилась сюда добровольно и не для галочки, она не принимала лекарства, и единственным тормозом было то, что она не умела расплакаться, оттаять от внутренней боли, оставляя все это для мужа.
      Он был, судя по всему, тоже сильным и цельнокроеным, несмотря на зигзаги; жизнь давалась ему еще тяжелей и несносней. Такая красавица, сидевшая против меня, наверняка полюбила бы только достойного, и я воспринимала все ее откровения с завистью: значит, бывает на свете любовь и все это, нам недоступное. Оба они что-то знали, куда ходу нет простым смертным, и оно их держало по жизни, выручало из передряг и вело друг на друга. И это точно не секс в том животном обличье, что швыряют нам с телеэкрана.
      Они оба достигли катарсиса, просветленья, несмотря на все беды-обиды, пока женщина тратила жизнь на погоню за мужем, а он удачно скрывался то в мимолетных объятьях, но на фронтах под бомбежкой, - вот и сейчас он воевал в Украине, не желая вернуться к нашим пальмам и кипарисам, теплым пляжам и отдыху. Он был ранен, но подлечился, и только сердце его барахлило еще с той смутной, пострелявшей ровесников юности, что прикноплена на фотографиях, позеленевших от горя.
      - Неужели он так и не понял, что мы уже навсегда?..
      Она отхлебнула глоток воды из стакана, поднялась в полудреме из кресла, и мне стало искренне жаль, что ее муж не застал ни ее тонкой талии, ни высокой груди, и что только моя секретарша, провожавшая пациентов до железной двери, оценит походку и грацию, напряженность и готовность к прыжку, с которой живет эта женщина в ожиданье победы.
      
      
      29 окт:
      ++
      
      Огонь сухого льда воспламеняет нас,
      Я прихожу сюда с тобою повидаться
      И как в тюрьме кручусь и в профиль, и анфас,
      Чтоб ты не забывал свои земные царства.
      
      Пока у вас война, мы в зимней спячке тут,
      А что капут врагам, сомнений нет, и все же
      Мне темнота своя виднее на свету,
      Ведь перед смертью жизнь значительно дороже.
      
      ++
      
      В оцепенении зимы
      Другу другу только ближе мы.
      
      Кто вышел в люди, как слепой,
      Прозревший в сорок лет
      И застрелившийся, тому
      Не помогло уйти в запой,
      
      Закрыться от любви в дому,
      Расстаться с жизнью и со мной.
      
      И я беру твой след.
      
      
      30 окт:
      ++
      
      Плоть старческая расползается под ногтями,
      А младенческая скрипит и пружинит.
      Но душа остается над нами:
      За тобой пришла, где мы жили.
      Послоняется там, поскучает,
      Фотографии наши откнопит.
      Отогреть бы тебя! Выпей чаю.
      Если в дверь я тебя, ты в окно бы?..
      В общем помню тебя близоруко,
      То с косичками ты, то с надеждой,
      Ты душила меня, как подруга.
      Ты душа моя, вечно между.
      Ревновала поди, сквернословила,
      Уводила его на рассвете.
      Помнишь имя его?.. Что-то вроде,
      И жена у него есть, и дети.
      Он любил во мне только страданье,
      И сейчас бы он мучил, конечно,
      Но опять ты стоишь между нами,
      Ешь баранки за нашей столешней.
      Подожди там еще, успокойся,
      Не мелькает ли тень за окошком?
      В разных странах всегда мы, авось мы
      Друг без друга дотянем немножко,
      Что осталось. Но чиркнула спичка,
      Голос дрогнул, дыханье застыло.
      Ничего, это только привычка.
      Это просто прохожий. Он милый.
      
      ++
      
      Зачем влюбленному мужчине проститутка?
      Его подводный мир куда богаче.
      И он секунды собирает в сутки
      И по песчинке чувство, не иначе.
      Он дорожит одной Ее улыбкой,
      Он по следам крадется днем и ночью,
      Чтобы с любимой окунуться слитно
      И вынырнуть в объятиях воочью.
      Зачем ему размениваться, если
      Он знает толк, решение задачки,
      В которой есть ответ, но с неизвестным
      Не сходится в глубоководной качке?
      
      ++
      
      Царь Иван во мне убивает сына,
      Вот опричникам нынче забава.
      Мало было ему пуповину,
      Но заходит он слева и справа.
      Он и так выжигает, и этак,
      И анафему, и атрофию,
      Ненавидит он собственных деток, -
      Говорит, ненасытен в крови я.
      Он их гонит на фронт табунами,
      Он их пушечным мясом катает,
      И Россия стоит между нами,
      Сиротливая с-ка святая.
      Он ей грошик накинет, в кармашек
      Хлеба кинет и сунет меж ребер, -
      Многодетная прорва, мамаша.
      Царь еще настрогает, он добр.
      
      
      1 ноя: Рассказ. Мотылек.
      
      День был, вероятно, прекрасный. Ну кто же помнит жизнь спустя, каким мог быть день? У девчонки, которую все звали маленькой мамой, поскольку она уже растила своих детей, только что закончился долгий яркий роман. Как это бывает, человек не оправдал ожиданий, бисексуал, Дон-Жуан и красиво придумывал сказки, - теперь его имя забыто. Блестящий с виду мужчина, на которого все "западали", но тогда еще люди старались разговаривать вежливо и гордились образованием. Дон-Жуан неделю назад наконец получил свое собственное жилье в крупном городе, а до этого был лимитой и спасался у доброй девчонки. Лимита все еще был влюблен, мечтал поделиться удачей и придумал предлог - как Ей заскочить в его хижину за какой-нибудь редкостной книжкой.
      О простых бытовых вещах не хочется повествовать оригинально и красочно. Пока что достаточно сути. Этот парень валялся голым на своей личной кровати, жизнь для него начиналась, он умылся-разделся специально и дожидался подругу, любуясь на свое отражение в зеркале и предвкушая свидание.
      Дом стоял у метро, и в это легкое время у девчонки там была назначена встреча с ее новым серьезным знакомым: наконец они выбрали время, все ей нравилось в этом учителе - и что он не желает красиво придумывать сказки, и что речь его безукоризненна, усы чистые без табака, широкие руки надежны, и что у него есть семья, о которой он точно заботится. А ей, дурочке, не повезло: счастье только манило и немедленно перебиралось к другим, как валютная проститутка, покупавшаяся за чулки. Так, девчонка была уже мамой, но мужчины передвигались с грохотом разочарований, будто стулья в гостиной: у кого подломится ножка, кому самому нужны поручни, а кто ловелас или просто транзитом. Такой подбежит на морозе к тележке с горячими пирожками, просит с капустой, а потом - ах нет, лучше с мясом, а не нужно, повидло течет, масло капает из газеты, вы мне сдачи не додали.
      Словом, счастье шло мимо, виляя задом, но все-таки твердой походкой. А тут вдруг этот Учитель! Несмотря на семью и жесткое чувство ответственности, полюбил тебя по-настоящему. Взгляд искрится, как море в Крыму, и такое тепло покровительственное, с тонкой умной усмешкой. Вот теперь они встретились, шли рядом, не жестикулируя, и чувствовали друг друга на любом расстоянии, не пробираясь украдкой ни под одежду, ни пока дальше предложенного. Привыкали, приглядывались. Изумлялись себе и другим.
      Но у Учителя еще были, однако, родители. Как раз о них речь. Типичная еврейская пара - теперь-то они младше нас, драгоценный читатель, но тогда, когда на пустой дороге они приближались навстречу, а потом Учитель представил им недоразвитую девчонку, ее ноги втекли под асфальт, сердце дернулось рыбкой, она снова сдавала экзамен под их спаянным мудрым взглядом, и там четко читалось: не наша, не такая нужна нашему сыну, - но всё чинно и светски, без экивоков и ненужных прилюдно эмоций. Родители сделали вывод, про себя все решив априори. Сын их должен прожить ту же жизнь, - не зря вкладывали и гордились, воспитали его в мягкой строгости, он отрада их и опора, гефилте фиш по субботам, отец обожаемых внуков, и не дай бог рассориться с родственниками, а то пойдут сплетни и толки.
      Замечательные родители, всё видевшие наперед - вместе с былыми погромами, чертой оседлости, закрепляющимися в том городе фашистами общества "Память". Невозможность еврею учиться в университете и оставшийся маленький выбор: врач-юрист-ювелир, а потом приглашение с исторической родины - только дожить и дождаться.
      И тут сын их отбился от рук. Их великая гордость, он станет позором семьи. Нужно родственникам объединиться, устроить семейный консилиум.
      ...Отряхнувшись от первого ужаса и оставив близких общаться, девчонка уже взлетала на высокий этаж к лимите за обещанной книжкой. Тогда еще все читали. Лимита возлежал все там же, где его мы в начале оставили, предвкушал наслаждение и пытался расслабиться. Отказа ему не бывало, - принц-красавец, изнеженный мужчинами более знающими, ценитель гаремов, парикмахерш и педикюрш, а также библиотечных студенток, он не разбирал, только пользовался. Но девчонка запала особенно - добротой, музыкальной душой, и в ней жил мотылек, не желавший лететь на свободу и пригревшийся на огонек. Лимита предпочел бы с ней и вовсе не расставаться. Возлежал он без простыни, убеждая всем естеством, как сейчас он рад ей и счастлив, и какие бывают утехи.
      Девчонка спешила ужасно, она даже не скинула плащик, но книжку перелистала и прижала к плоской груди. Лимита умолял, уговаривал, обманутый, как ребенок, но возбужденный, как тигр. Он вставал на колени, оступился и падал с кровати, он полз за девчонкой и вдруг заплакал, кулаками размазывая по мягким и гладким щекам свою влюбленность и бессильную жалость.
      Хлопнув дверью, девчонка неслась с верхотуры, перепрыгивая через ступеньки: у метро ее ждал Учитель. День немного переменился, поизбыв синевы под досмотром родительской пары. Девчонка не знала, что еще через пару дней она предаст своего дорогого Учителя, полюбив его навсегда.
      Ей позвонили родители. Дыханье захолонуло, она растерялась и слушала. Мать Учителя, такая милая, добрая и так тесно слитая с мужем, говорила будничным тоном. Мол, родня собралась, они думали и все решили. Ты должна дать ответ, есть еще время до вечера. Ты приятная девочка, у тебя же все еще будет. Но у нас есть семья, своего мы не отдадим. Выбирай сама, что захочешь! Или ты отступаешься навсегда от нашего сына, и тогда мы в семейный день рождения, 23 февраля наконец улетаем и о тебе забываем. Или, если ты не согласишься, мы сегодня вызовем домой бригаду санитаров и всей семьей подтвердим, что наш сын сумасшедший. Его скрутят, увезут и подлечат, ему точно пойдет на пользу галоперидол, и останется время подумать.
      ...Кто же помнит жизнь спустя, что планировалось "навсегда"?.. Тем более в том рейхе, где еще не всех запытали, убили. Может быть, Учитель в Америке. А возможно, лежит вниз лицом, пережидая ракету, где-нибудь на израильском фронте. Хорошо бы остаться в живых, но тогда лучше героем. Их любовь давно похоронена, но девчонка не отдала идеал на растерзание психиатрам-садистам в дурдоме, где лекарства тогда не жалели.
      Ей досталась хорошая книжка. И, наверное, с добрым концом. Мотылек других не читает. Он не любит трагедий.
      
      ++
      
      Ничего и не нужно. Протянуться к тебе вдоль времени,
      Ветвями обнять, успокоить, дать силы,
      Мы с тобой всё преодолеем, раз верили,
      Дома ждали и свет не гасили.
      
      Оказалось, война - такая работа,
      Не убийство труд, - излечение.
      У тебя на фронте есть кто-то?
      У меня там страна в ополчении.
      
      В хаки лес там стоит, столько крови нет,
      Ходят ежики ночью по воду
      Или по молоко, - их угробили,
      Только им не сказали, что проводы.
      
      Я прижмусь к потеплевшему небу,
      У него самолетные раны.
      Говорят, что лекарства нету.
      Я люблю тебя, я достану.
      
      ++
      
      А на посту стоит война. Не разбирая лиц,
      Она зовет по именам и не вернет назад.
      А у меня в душе любовь не плачет, но болит,
      И каждый в ней по одному, единственный, солдат.
      
      Я провожаю за порог, тебе опять пора.
      Удача прыгает, как пес, она тебе верна.
      Ты мальчик мой, как ты подрос! Окончится игра.
      Победа светит высоко, оттуда всем видна.
      
      ++
      
      простые радости - позвать по имени,
      как когда-то мама - обед остынет,
      телефон звонит - давай не ответим,
      дома нет нас, - а если дети?
      ну и что, они уже выросли,
      у них нет такого и в мыслях,
      опусти занавеску, да ладно,
      нет ну все же, зачем эта лампа.
      просто кофе, отраженье, проснуться
      и поверить: двоим - не приснится
      
      
      8 ноя. Новелла. Боль.
      
      Пришла девушка за советом к психиатру. Молодая, красивая, сильная. Точней, он говорил - ты сильная, но слабая. Прелестная милая дурочка, но он об этом молчал. Да и совет был сторонний, хотя девушка тоже тревожная. Врач ужасно скучал, пока пациенты потоком обивали пороги, а за стенкой коллега-любовница развлекала его в перерывах. Ну а тут что-то новое. Врач был гениальный, гипнотизировал залы, глядели на него снизу вверх, а он холодно поводил черным усом, держал дистанцию и вообще был на ринге: в той стране врачей недолюбливали. По крайней мере успешных.
      Так что у девушки даже не было шанса развязать шнурок и свернуть, зацепиться за угол здания, посмотреть на часы, вспомнить об оставленном на газу чайнике, об очереди к парикмахеру - ну мало ли легких забот в том птичьем возрасте, когда щебет весны сливается в синеве, а зима соприкасается с осенью, становясь вечной любовью. Девушка смотрела-смотрела туда в вышину, врач нагнулся и поцеловал ее, и все у них завертелось. И пришла такая любовь, о которой не все даже знают. Не дай бог им такую, не нужно. Врач добирал всё ментально, даже не скажешь - духовно. Не каждая, что прекрасно печет пирожки и гладит рубашки, смогла бы осыпать вас терминами, забить гвоздь и создать разумное-вечное, а потому визави для нее - божество, и не важно, что тесто он месит с комками, по правде не очень.
      В общем, начал он пить ее кровь. Сначала по капле, разглядывая на просвет и любуясь ее переливами. Ну а дальше во вкус вошел, чтобы ставить эксперименты, как долго девушка выдержит, - так примерно сейчас садо-мазо, а тогда это было в быту. Он любовь свою даже не бил, пару раз только ножичком, никаких ссор или драк, интеллигентные люди, болевые точки открыты, а ты туда острым пальчиком со сломанным ногтем, без пилки.
      Вообще они были не разлей вода, но только на расстоянии, так как доктор был всегда занят. Он, возможно, этим приманивал, превратив свою жертву в рабыню и с удовольствием глядя, как она служит инстинкту, растет над собою и плинтусом, наконец вышла наружу, как трава сквозь асфальт и укрепилась навеки в его растревоженном сердце. Оно било уже в перебоями, затихая ночами и подскакивая на ухабах, будто стараясь догнать свою лень и усталость.
      Врачу было приятно, что такую послушную девушку он легко сажает на палец и вертит в разные стороны, словно куклу в театре, и что сам он заказывал музыку, возвращался к делам и забывал про свидания. Иногда он давал ей гипноз, чтобы не слишком мешала, пока мучили пациенты. Вокруг него была грязь, предательство, ложь, он наслушался этих историй, навыписывал жестких пилюль и, как любой дерматолог, знал априори, что больные всегда отрицают, и что у всех гонорея, сифилис, спид, но, закрыв кабинет, можно было опять окунуться в это розовое с молоком, улыбчивое и счастливое. В волшебство на двоих, чистоту и наивность.
      Все так бы и шло по обочине, если б девушка не догадалась, что нужна ему только в паузах. Вот тогда в первый раз она дернула нитку, обмотавшую ее душу и пронзившую тонкие струны. Это кончилось тем, что ее доктор заметил, что она вообще существует, чему-то там верит и ждет. И тогда он начал погоню. Он преследовал в городах, а потом уже в странах, наводил там мосты, угрожал и просто любил. Они оба завязли в повседневном болоте, а потом жизнь свернула сама и раздвоила колею, и они упустили из виду нездоровые отношения, недосказанность, полагая, что их любовь испарилась. Оба вытерли ноги с усердием и ринулись в новые будни.
      Их любовь развлекалась сама, окликая случайных прохожих и колеся по околице. Иногда в тоске останавливалась, сплетала венок из завявших уже одуванчиков или тускло глядела на незабудки в канаве. Дожди сменялись снегами, и тогда блестела лыжня, но она вела в никуда, ожидая твердого наста, а под пористым льдом оживали то скукоженная брусника, то мороженная рябина, то эхо проезжавшего тут ямщика, заблудившегося в чистом поле. Дело двигалось к старости, психиатр должен был сдать дела и усилил преследование. Всё ему не давало покоя, что любовь его не развернулась, а колосилась отдельно, наблюдая поодаль. Он селился всё в новых квартирах, пропахших то русскими щами, то недоеденным бигусом, и везде среди роскоши и равнодушия этих казенных жилищ пробивались кошачья моча и тонкий запах фиалок. Он тер руки от аромата, окуная их в мыльную пену, сверкавшую на волосинках и все больше напоминавшую что-то такое заветное, между сверчком на печи и раненой птицей, что не давало отвлечься и брало курс назад, а точнее, вперед, в маячившую неизвестность. Врач селился теснее к подруге, наблюдая ее из окна, подстерегая в подъезде, меняя шляпы и маски, поезда-самолеты, но она все не приближалась, не давалась в цепкие руки и выскальзывала из объятий. Нет, она его очень любила, но так страх голода и бездомности впечатывается в нашу память, заставляя от них уворачиваться и уходить от прицела.
       Она не понимала, чем заслужила эту долгую месть длиной в жизнь. Ну а впрочем, нам это неважно. Очередная незавершенная сказка без конца и начала. Театр теней так приятно смотреть перед сном, зажигая настольную лампу. Это что-то почти что из детства, когда мир - для тебя одного; может быть, ангина в разгаре, но любящий взрослый научит, а твой плюшевый мишка взял твою боль на себя. Мы сейчас ее снимем: вот сожми в кулачке, я открою форточку, а ты выбросишь ее далеко-далеко и проснешься утром здоровым.
      
      
      11 ноября. Рассказ. Волонтер.
      
      Иван Иванович Иванов был евреем или арабом, это неважно. Он лежал на смертном одре и пытался понять, где ошибся. Он думал на русском, но знал украинский, иврит и еще полно языков, так как все вокруг воевали. Он был врач и солдат, но больше всего любил он свою Марусю - и не в силах был ей признаться. Она уперла руки в боки, как фарфоровая статуэтка, и покачивала пышным бюстом над тонкой талией и над его обалдевшим лицом, и Иван Иванович начинал сомневаться, будто он уже умирает. Он нее пахло блинами, но иногда строгой мацой, духами Коко Шанель с восточным оттенком, имбирем и корицей. Иван Иванович задыхался от ароматов и наконец забывался.
      Он собирался к Марусе на вечное жительство в Штаты, но тут объявили войну, в Украину потянулись обозы, все порядочные друзья записали себя в волонтеры, а доктор Иванов подвязал халат, как мясник, и встал за цинковый стол в освещении атомной станции и простоял еще год. Так он чувствовал себя человеком, восполнял свою карму, штопал чужие сердца, получил еще одну родину и не сплоховал, как другие. Маруся честно ждала, отправляла гуманитарку, добывая приборы ночного видения, иногда рыдала от счастья, подсчитывала седину - не ппж, но вполне уже полевая и даже немножко жена.
      Дела на фронте шли плохо, американцы обманывали, дозируя пули по капле, уговор свой забыли, словом, сдали народ оккупантам, но он еще выживал, тянул резину, проявлял героизм, в том числе под пальцами доктора, и война никогда не кончалась. Он уж было подумал об отпуске - навестить Марусю в Нью-Йорке или где-нибудь там на Майами, полежать с ней под пальмой, послушать прибой вместо бомб, половить ящериц за хвосты, а удастся - акул за плавник, но тут радио зачихало и между дел сообщило, что война, как жало, раздвоилась и стекла на Израиль.
      Иван Иваныч (по иронии так звали и одного моего деда в Советском Союзе, уроженца Тверской) подхватил походную сумку, залил горе карболкой, опрокинул зеленку на снег под гусеницами того танка, что когда-то был трактором, и ринулся за победой. Он мчался в Израиль Эль-Аль, по дороге зубря алфавит, а Маруся махала внизу, запрокинув глупую голову, ее губы шептали а-тикву с украинским акцентом - самолет вильнул в облаках и снова скрылся из виду.
      Иванов устроился в Маду, проклятые американцы опять помогали с отсрочкой, но дела на фронте шли лучше. Высокоточные стволы поставляли исправно больных, доктор снова был человеком, медсестра ему улыбалась из-под стерильной мечты, а Марусю опять уносило анестезией в Вашингтон или Киев, у войны границ больше не было.
      Из Израиля Украина и так просматривалась не очень, ну а теперь и подавно. Все паковали коробки, печенье из них рассыпалось, пистолеты за поясом женщин оставляли свои синяки. А доктор Иван Иванов уже резво бросался лицом вниз на горячий асфальт по приказу сирен и, слушая гул в отрыве от производства швов и протезов, представлял целых десять минут, что другим концом война уперлась в победу, и что пламя закончится, ужас перевернется, и твоя наводчица... - ну а дальше как в песне. Строевой какой-то, не знаю.
      Война стала бытом, но она и так была буднями в этих райских широтах. Доктор также сшивал и арабов, скальпель разницы не различает. Чувство долга опять подменило все иные эмоции: земля была женщиной, обнимала солдата не хуже, целовала сразу взасос, а Иванов перед кратковременным сном отпускал Марусе гипноз, как священник грехи, но о порции как-то не думал, плохо взвешивая на расстоянии. Иногда Марусю шатало, поднимал ее вихрь, Иван Иваныч цепко держал ее бюст через тысячи километров, но его вызывали к столу - и тут он Марусю бросал на какой-нибудь океан и, не дай бог, материк. Впрочем, всуе о б-ге не будем, так как наш волонтерит в Израиле, а там церемонятся с небом.
      Я не знаю, когда там настала победа, но наконец все свершилось. Украинцы передали эстафету евреям, все вместе перемудрили заевшихся джонов, фрицев, хассанов, водрузили флаг по самое не могу, - уж Израиль-то непобедим. Украина еще влачила больные ноги и зализывала свои горькие шрамы, но врач там работал другой.
      И вот мой Иванов приземлился однажды - не помню, в какую страну, где-то в области перемирия, временного прекращения огня, перекура дальнобойных орудий и близлежащих героев, и оказался на койке. Не от ран и увечий, а сам по себе - хоть однажды. Его Марусечка разворачивала апельсины, за которые отдали Русское подворье, они падали из авоськи на тумбочке, у Иванова рябило, мельтешило и бумкало и он снова вжимался в асфальт, расплавленный от жары его легкого тела и растекавшийся ненаглядной Марусиной грудью. Наконец-то он был где-то дома. Украинцем, русским, неважно. Он старался понять, где судьба повела не туда. За чьи такие грехи, последнюю пядь или первую брачную ночь. Где была эта жизнь и что делала. Что такое он сам? Не прощупать.
      У него начиналась агония.
      
      
      
      
      
      ++ Рассказ. Знак качества.
      
      Первая жена спокойно смотрела, как ее блудный муж старался сохранить равновесие и не обидеть вторую, которую он не любил. Выглядело все чинно: муж решился вернуться на целую жизнь вперед, но никак не мог это сделать, натыкаясь везде на препятствия. А как же общая кухня, постель, друзья и соседи? Как там нажитое барахло, умещавшееся в чемодан, поскольку мы жили в эпоху обесцененных судеб, мощных строек и госзаказа? В результате он врал им обеим, оправдывался без повода, утопал в низкой самооценке и искал высшего знака. Ну хотя бы пусть знака качества.
      Обе плыли по той же орбите и не втискивались в пространство, как горы, мозг или грецкий орех в собачьих складках шарпея. Приходилось им подбираться, на ходу исправляя осанку, возвышаясь на каблуках, соревнуясь в моде и возрасте. Впрочем, первая явно не претендовала на скачку, да и ее бывший муж давно жаждал тишины и белой пижамы у воскресной плиты. Или субботней, не знаю.
      Я исподтишка наблюдала за своим новым театром, когда объявляли тревогу. Вот лежим мы в противогазах, хихикаем. Примеряем действительность. В моем жил за стеклом паучок, так с ним коробку и выдали, еще в позапрошлой войне. Помню, долго искали ту школу с подвалом, где солдатки скучали и пили кофе, подбирали нам по размерам, а я смотрела и думала, зачем в другой, мирной стране нас заставляли просиживать в противогазах целый урок, часто два, не снимая. Мы тогда тоже дурачились и учились в них говорить. Это напоминало спасательный жилет в самолетах, когда стюардесса выходит исполнить привычный перформанс, и все тут же уткнулись в газеты, теперь уже в телефоны. Я вот правил не запоминаю. Кроме того, что мать - первая.
      А противогаз - он как кислородная маска, срываешь его с волосами, запутавшись в хаки, - мы же знаем, что жизнь продолжается, чего ты там с ней ни делай. И война перманентна, она всегда летит мимо. Ты же ее не почувствуешь и проспишь свою смерть. Даже если сосредоточишься и станешь серьезным, то примешься соображать, чего еще не купила, кому что осталась должна, какой фильм еще посмотреть, а вот книжку советовали, обязательно нужно достать. Вот и вся война, кроме страха. В миниатюре, домашняя.
      Словом, мне нечем было заняться, я подглядывала за ними, ожидала победу и играла за всех по ролям. Сама я не знала ни любви, ни лишней жалости, продавалась только задорого, выбирала мужчин по маркам машин и костюмов, а тут мне представлялась возможность неслышно войти в чужой мир, растревоженный, искренний. Я сочувствовала мужчине: его бросали, как лишнего, от порога к порогу, то заманивая надеждой, то угрожая расправой, и я ощущала вкус крови, а пожалуй, вкус смерти, такой тягучий и стойкий.
      Старшая жена поглядывала на него, как на сына, - есть такая тяга у женщин, когда они нарочито пренебрегают своими пубертатными отпрысками, чтоб желание не проявилось, и чтобы сын не заметил. Как с отцами и дочерьми. Потом время выравнивает все семейные признаки, и этот всплеск забывается, но оставляет тревожность. Отец семейства старается не дотрагиваться до коленки своей маленькой и глупой копии, но я сейчас не об этом.
      Первой жене было ясно, что ее псевдо-ребенок, вроде ложного белого на лесной озаренной опушке, еще полюбуется отражением в луже, похорохорится, распустив иголки и перья, а потом уже сникнет вовеки. Ее душила та виноватая радость посмотреть, как тебя предают, - не торопя событий, а верней, их отсутствия. Она изначально предоставила выбор ему, чтоб он чувствовал, что он мужчина. Измученный бытом, войной и работой, этот слабый и дорогой, разуверившийся во всем, чего с ним никогда не случилось. Их связали не просто невидимые колебания вечно натянутых волн, - то скорей были цепи, вериги на груди монаха-отшельника, добровольно назначенный пост, долг верховный и кровный, непреодолимая дань. Они слышали шепот друг друга через моря и державы, просыпались одновременно, выздоравливали и умирали, и когда у мужчины проявлялась морщинка, как фотография в ванночке под умелым пинцетом, то за ним шла жена, перенимая возраст его и походку.
      Я смотрела во все глаза, как она отдавала любимого. Но тут задвигались стулья и сказали - отбой, перелет-недолет мимо города, вскользь бомбоубежища, где валялись бесхозные и давно не нужные противогазы из наших прошлых эпох. Собачка моя подскочила, облизывая лицо и зовя на прогулку, мы с ней выпрыгнули через ступеньку и побежали по улице, моментально забыв о тревоге, соседях, и я привычно листала встречные марки машин, выбирая себе - побогаче.
      
      ++
      
      Зачем тебе собачка павлова?
      Страшнее павлов, чем собачка.
      Она тебе свое не вкалывала,
      Она тебе почти заначка.
      Ее ты свистнешь по инерции,
      О ней ты вспомнишь в одиночестве.
      Она тебе письмо в конверте,
      Да прочитать его не хочется.
      
      ++
      
      Меня давно не поливали.
      Я мелкий кактус на окошке.
      На пересылке, на вокзале
      Роняю высохшие крошки.
      Ты занят розой из графина,
      Не замечаешь ты уколов,
      Но подавай ей ночью длинной
      Того, без мыслей и глаголов.
      Того другого в кадиллаке,
      Он попугаем выступает,
      Ему-то в лоске, перьях, лаке
      Нужна не роза, а другая.
      Ему мимозы бы напиться,
      Испачкать жирный нос пыльцою.
      - А я-то кактус, я девица,
      И я сама себя не стою.
      Но Фрейд сказал, что если нравится
      Цветок, его срывают запросто.
      А любят - потерпи, красавица!
      Польют. Всегда. Сегодня. Завтра.
      
      ++
      
      Выходит дзержинский в кожАнке,
      Неважно, что лыка не вяжет.
      Он маленький, верный и робкий,
      Его выносили за скобки,
      А все ж он уже часть пейзажа -
      От смольного до эрмитажа.
      Он был президентом, однако
      Он пятки лизал как собака,
      Он грабил чужими руками.
      Должно быть добро с кулаками.
      Полмира взорвет он, полцарства
      Продаст ради этого братства.
      На башне кремлевской напишут -
      Не стал он трезвее. Но выше!
      
      
      ++ (детское).
      
      Я гуляю из окна,
      Мне вся улица видна.
      Надо мной летит ракета,
      До меня ей дела нету.
      Кошка юркнула в подъезд,
      Хватит всем свободных мест.
      Будем после вспоминать,
      Как встречали с флагами
      Тех, кого мне обнимать
      Высоко, а надо бы.
      Дорасту я до солдат,
      Выше кошки буду,
      Из окошка мне видать
      Все, что не забуду.
      Там победа на углу,
      Мы дождемся наших.
      Слышишь, кошка, я смогу.
      Я пока за старшего!
      
      
      12 ноября. Рассказ. Что такое любовь.
      
      Женщина дернулась несколько раз, как медовая рыбка или как после оргазма, и затихла, поняв, что из сетей ей не выплыть. Это было наверняка - любовь все поглотила, держа тебя на руках, но не давая отмашки. Все ей было подчинено - добровольно, но твердо. У нее был вкус смерти, а в то же время цветенье черемухи било росой по лицу, разрасталась улыбка, смех лился исподтишка, набирая свою глубину и наконец возносясь под самое облако, самолетным следом пронзенное, будто стрелой. Точнее, ракетой: шла война, и мы сбились, какая по счету. Она никогда не кончалась.
      Как всегда, мужчина и женщина оказались разлучены. Есть на свете счастливчики, делящие общее ложе, и в данном случае у мужчины была, конечно, подруга. Но отдельно стояла любовь.
      Подруга готовила ужин в перерывах между бомбежками, создавала уют и помогала в быту, а теперь редкими уже вечерами занавешивала окно, распечатывала белье из дорогих магазинов, целлофан хрустел и сбивал тревожные мысли. Она долго возилась у зеркала, ну а впрочем, подруга была молодая, веселая-легкая, за собой следила исправно, и другие мужчины на улице отпускали ей комплименты, то безмолвно, то вслух. Так надкусывают сигару, вдыхая ее аромат и невольно причмокивая, но тут невовремя раздается сирена или звонит секретарша: через пять минут совещание. Ты разочарованно фыркаешь, поправляешь галстук-удавку и покорно топаешь в офис.
      Словом, подруга была верна-неподкупна, для своих проста в обращении. Так, по привычке заменяла она для домашних новый сервант, где от дальнего гула подрагивал тот сервиз, что мы вывезли из России сто лет назад в эмиграцию. Позолота на нем облупилась, фарфор кое-где треснул, фальцетом дав петуха, но гостей встречал так же радостно, как когда-то в нашу эпоху. Подруга проверяла свое отражение, поправляла короткую стрижку, оставалась довольна и понятия не имела, что кроме нее есть любовь. Она также осознавала, что мужчина к ней равнодушен: сразу было оговорено, будто он хранит верность, соблюдает приличия, но в душе подруга все же не сомневалась, что возьмет свое и окупит, приучив мужчину к тарелке в определенное время и к постели, когда он захочет.
      А любовь все не умирала, оказалась навязчивой, по своим законам томилась и топталась под дверью. В подруги она не годилась, оставаясь серьезной и умной. Иногда она подвывала, чаще всего в полнолунье, и тогда мужчина аккуратно вдевал ноги с мозолями в тапочки и плелся проверить на лестницу, кто это там безобразничает. По пути делал пару затяжек, успевая вернуться в постель, где еще не остыло, и где руки подруги даже сквозь сон проверяли, ровно ли дышит мужчина.
      В эти ночи любовь умирала совсем не по-детски, но это свойство любви - каждый раз возрождаться из пепла, и чем больше затаптывают в газон и трамбуют в асфальт, перемалывая твои кости, тем ярче светит душа и обжигает изнанка. Любви было не трудно унизиться, подстелить ладони и, пока подруги нет дома, она даже тихонько присаживалась на край стула за кухонный стол, подливая мужчине чего-то тягучего в чашку, а он, уткнувшись в газету или мучая телефон, не видел подмены, только губы его улыбались как-то глупо без повода, настроение улучшалось, становилось тепло и спокойно. Тут всегда возвращалась подруга, говорила резко, стеклянно и быт влезал между ними, счета и долги, все эти планы на праздник, поездки к родным, ремонт коридора и крыши, - всё, что вы знаете сами.
      Иногда любовь сворачивалась калачиком и дремала в прихожей, а то забиралась на шкаф и оттуда следила, как в одном хорошем романе, чтоб мужчина ни в чем не нуждался: чтоб его ублажала подруга. Но любви все время казалось, что она бы справилась лучше. Для нее сейчас было главным, чтоб во сне он не проговорился, не произнес ее имя, и чтоб так же текли вечера, пробираясь сквозь полночь в прохладное южное утро. Они тихо жили втроем, по обе стороны от судьбы, и не было места ни ревности, ни обидам, так как всё побеждала Любовь. Для нее было важно, чтоб мужчину не мучили родственники - свои и чужие, и он жил в своем ритме и свете, мерцавшем из-под ресниц, наслаждался привычным покоем, совершал пробежки - и чтобы кеды не жали, уходил на работу и, возвращаясь усталым, всё находил, как обычно. Незаметно она проверяла, как повернуты зеркала на его красивой машине, и как новое платье сидит на вечно спешащей подруге, и как выглядит вместе эта если бы дружная пара на чужих заводных вечеринках, пикниках на обочине, да и просто в бомбоубежище, когда вязкая тяжесть обволакивает живот подступающей паникой, а соседская псина норовит оттуда сбежать.
      Вероятно, собаки что-то знают о телепортации. Но любовь опускалась на корточки, прижимала звериные уши и гладила холку. Собака ее понимала: обязательно все это кончится, наша армия самая сильная, мы будем рассказывать детям о своих великих героях... В темном бомбоубежище свет мигал, терял равновесие, но потом каждый раз непременно жизнь начиналась с начала.
      
      
      
      15 ноября:
      ++
      
      Спецоперация. Считай, что зачистка памяти.
      А я все время просыпаюсь в твоей постели
      И потягиваюсь, как кошка, что пялится
      Из угла, по нам и по стенам
      Переводя прицел - нам отстреливаться
      Еще год навскидку, а там уже
      Очередная потаенная лестница
      Заведет в облака, где камушек
      Из-под ног срывается, чтобы мы
      Всё с начала, - в одной постели
      Просыпались и время штопали,
      Теплящееся еле-еле.
      
      ++
      
      Смотрю на часы - обычно скоро бомбежка.
      И зуб на зуб не попадает, но нужно
      В руки взять себя и тот город,
      Этот фронт и южней немножко.
      Впрочем, он и так уже южный
      И разутюжен, исколот.
      Нужно с боем взять и на приступ,
      В жизни ждать справедливости нечего.
      Прорастая в тебя, я хватаюсь,
      Как за скатерть, и бьет игристое,
      У нас время еще до вечера,
      Час до смерти и белый танец.
      
      ++
      
      Я пытаюсь торговаться с небом:
      Дай еще немножко, напоследок!
      Победим же скоро, а там дальше -
      Сединой покрытые как снегом,
      Отодвинем мы посмертный слепок.
      А умрем - и не заметим даже.
      
      Всё обнять любовью золотою,
      Этой радугой двойною. Сзади
      Подойду, чтоб не мешать, пока ты
      Мир спасаешь и бинтуешь раны
      Точно так, как в детстве, в Ленинграде,
      И бежит под горку век проклятый
      В новый день свободный, без охраны.
      
      ++
      
      Любовь - как чай, в нем ложечка звенит,
      На стыках и ухабах матерятся,
      Билеты проверяет проводник
      И до тебя не может достучаться.
      Уже украли ночью, что могли,
      Но не задели нас, одни бутылки
      Подпрыгивают, и опять из мглы
      Встают рассвет, любовь и боль в затылке.
      И поезд мчит, но неизвестен путь,
      Вы не видали машиниста?.. Вряд ли.
      Никто не знает, некуда свернуть,
      Который час, что делать, виноват ли.
      
       ++
      
      Не все зубы он ей еще выбил, любви напролет,
      Не все кости сломал, обнимая и торжествуя.
      Растопил-то он тело, но там в глубине еще лед,
      А как выдернуть с корнем прилежную душу живую?
      
      Веселится она и не верит его чудесам,
      Всё романтика ей, ароматы сирени и вишни.
      Он муштрует ее, заставляя любить по часам,
      И она это терпит и ценит - поскольку всевышний.
      
      Она лоб разбивает, в иконы впечатала след,
      Он ее инквизитор, он сладкую пытку задумал.
      А душа извиваться не может - и опыта нет,
      И души, как свечи: обожглась и случайно задула.
      
      
      17 ноября. (Импровизации на темы любви).
      
      ++
      
      Отстегни меня, господи, от твоего парашюта.
      Ну что стоит тебе эта скудная царская милость.
      Я уже повидала огонь твой и воду, прошу я
      Не так много - чтоб только забытою птицей забилась.
      
      Как-то нужно надраться. Но этому нужно учиться.
      Как ее открывают, а шут ее знает, и в штопор
      Я ушла, мне обратно не выбраться, я же не птица -
      Возрождаться из пепла и веселить тебя, чтобы
      
      Мат на вкус ты распробовал, эту развязность хмельную.
      Как тебе отплясать? Отплатить под какие проценты?
      Помяни меня, господи, маленькую и больную,
      Набивавшую цену от боли. Не певшей про церковь.
      
      Я ходила по кругу покорно, я сено жевала,
      Перья чистила детям своим и чужим без разбору.
      Ты ни разу не вспомнил меня, да и впрямь я жива ли,
      Напахавшая за день от завтрака и до забора?
      
      Не хочу от щедрот твоих премии или бессмертья,
      Пережить остальных, на подножке помедлить и сдуться.
      Ты мне выдай зарплату письмом безымянным в конверте
      И тарелкой на счастье, - делить его, боже, найдутся.
      
      Помоги доползти, не сорвавшись, и дернуть рубильник,
      Без оглядки отсюда, спасибо тебе и навеки.
      Подтолкни на дорожку, не то чтобы грубо и сильно,
      А немножко. Как спящую ветку черемухи ветер.
      
      ++
      
      Не так важно,
       сколько раз она тебя перед сном поцелует.
      Ты скорей вместо стенки, но все же оттенок помады
      Так волнует меня, и его различаю в углу я,
      И за этим-то к вам приближаться мне больше не надо.
      
      Я закрою глаза, колыбельная там и свобода.
      Я представила резче, чем в принципе это бывает:
      Убывает любовь, уходя равнодушно и гордо,
      Слишком прямо идет, все же рана ее - ножевая.
      
      Ты ее не спугни, ей бы выйти наружу из дома,
      Задохнуться сиренью, прикинуть метель, словно шубку.
      Это шутка была, пусть она улетает к другому.
      Он ей в спину посмотрит не так беспощадно и жутко.
      
      ++
      
      Можно руку отдернуть, и ты упадешь в никуда.
      Кто подхватит, пока ты слетаешь, как лист на дорогу?
      Только богу известно - и снова сомкнется вода,
      Поглотив нас обоих, растаскивая понемногу.
      
      Это было уже, в жизни все повторяется вновь:
      Оставайся там десять минут, в защищенном пространстве
      Отлетевшей души. Круг ее состоит из углов,
      А разлука ее - из взаимности и постоянства.
      
      Третий лишний всегда, но война вбила клин журавлей
      Между нами, а не сквозь врага, он пронзен и раздавлен.
      Двери спален закрой. Одевайся. Смотри веселей.
      А подруге - подарок. Счастливый такой, музыкальный.
      
      ++
      
      Твоя улыбка говорит мне "нет".
      Ах вот как гаснет черно-белый свет!
      Миры свои мы по волнам уносим,
      Впадая в одиночество, и осень
      Листву роняет, мелкий звон монет,
      Ответ предпочитая всем вопросам.
      - Была любовь. Не вспоминай о ней.
      
      ++
      
      В метро толкучка. Двери закрываются.
      Не прислоняйся, в темных стеклах - лица.
      Читает книжку. Что-то из Прованса.
      На Техноложке пересадка, шанса
      Не оставляет присоединиться.
      
      Так мы катались, глупые. Две пары,
      Еще о смерти ничего не зная.
      Как в трех аккордах ломанной гитары,
      Зашедшись псиной лагерной от лая.
      
      Так мы друг в дружке отражались, поезд
      Сметал слова, коверкал судьбы наши,
      Как будто эта неземная помесь
      Любви и горя отольется нам же.
      
      Двоим направо, там их речь гортанна,
      Они во времени опередили
      Свои же тени и чужие страны.
      А тем оставшимся - к одной могиле.
      
      Тебе привет, отставшие прислали -
      Не вспоминай, все это тоже канет.
      Две стороны одной литой медали
      Две корки хлеба на чужом стакане.
      
      ++
      
      Зря ты думаешь, Саша, что потерял, не дожив, -
      Я с тобой поменялась бы, но зачем одному столько боли?
      Мы погрязли отнюдь не в разврате - скорее во лжи:
      Кто скурился, кто скурвился, кто утонул в алкоголе.
      Им не так, как тебе, не сводило мучительно ног,
      Под мостом не искали, вытряхивая из плавок.
      Не грусти, дорогой, что до нас дотянуться не мог,
      Ты в закон возведен, ты икона моя без поправок.
      Сколько войн у нас было, терактов, сугробов и пальм,
      Речь родную забыли, друг друга уже не узнаем,
      Фотографии стерлись, а имя? Мучительный спазм
      Вызывает звоночек спешащего ночью трамвая.
      Повернет он в тот город, который и с карты смели,
      Возле сквера помедлит, свернется в клубочек бездомный,
      И его ты увидишь, слегка приподнявшись с земли
      Неуютной такой, промороженной и многотонной.
      Нет, не надо будить. Там такие тревожные сны!
      И мечты, и надежды, вся жизнь впереди на ладони.
      Твой везучий соперник все так же женат. С той весны
      Он под дверью стоит, не решаясь войти: не догонит.
      Он на коврике топчется, я бы открыла ему,
      Да уж поздно, смеркается жизнь, полынья затянулась.
      Но как больно за вас, уходящих по одному
      В нашу неутоленную и одичавшую юность.
      
      18 ноября:
      ++
      
      Как больная собака, я все время трясу головой.
      Доползти, раз не можешь лететь, а за облаком - вой.
      Визг ракет или гул истребителей, и до отбоя
      Там нас двое всегда. И хоть в смерти мы вместе с тобою,
      Раз не выпало жить. Куролесить, шутить, танцевать,
      Отбивая ладоши. В замедленном темпе твоем
      Только вечность, а в ней все сольется - любить, воевать.
      Я слежу за тобой, как в бойницу, в оконный проем,
      Так ребенка накроет собою счастливая мать,
      Чтоб остаться вдвоем.
      
      ++
      
      Мой ВСУшник снова под огнем,
      Огня ему не занимать, он может.
      Люблю его и думаю о нем,
      Но пусть его хоть это не тревожит.
      Любовь, бывает, прет из берегов.
      Она не знает, что ей неприлично.
      Прости ее, среди своих богов
      Она теряет все свое величье.
      Перегорит. Давай ее взашей!
      Пусть место знает. Миску и бутылку.
      Ты дело ей на долгий срок пришей.
      Наиздевайся всласть - и по затылку.
      Она уйдет, конечно. Уползет.
      Подумаешь, любовь. Но под обстрелом
      Она найдет тебя. А повезет -
      Сама вперед рванется под прицелом.
      
      ++
      
      Как спишь, премьер? Они к тебе приходят,
      Все триста пятьдесят? Однако больше
      Найдут их по обочинам, в народе
      Пусть память о тебе не зарастет.
      
      А не винить тебя - тогда кого же?
      В ответе ты на празднике за все.
      
      Как воровал, дряхлел и оставался,
      Не с теми пил, с чужими целовался,
      На вечеринку опоздал, герой.
      
      Реим затих. А фейерверк над Газой
      Не промахнется по тебе ни разу.
      
      Поди глаза той тысяче закрой.
      
      ++
      
      Две карты я знаю, хохлушку
      Все время целуя в макушку,
      Авдеевку к сердцу прижав.
      Возьмите меня, ВСУшку,
      Овчаркой своей в сторожа.
      
      Две карты лежат на планшете,
      В киббуце убитые дети,
      У Мертвого моря живой
      Водой умывается Цахал.
      Премьер эту землю захапал
      Без вышки сторожевой.
      
      Меня мотыльком пригвоздили
      Меж наших фронтов и границ
      Вне времени, памяти или
      Где нет ни наречий, ни лиц.
      
      ++
      
      Помоги мне, Саша, не хочу возвращаться туда,
      Где висит обветшалый город и на скрипящей веревке
      Проявляются лица предков моих и вода
      Застывает во мне, полукровке.
      
      Там я только на руки твои понадеюсь, летящие вкось,
      Но поймают они не меня уже, а потомков,
      И на родине этой самый желанный гость
      Упирается в стену, а начинает с истоков.
      
      Я б тебя забрала, но меж вечностью и землей
      Остается зазор, как забор, и там звезды гаснут
      От удушья, взлетая фиолетовою золой
      И поняв, что горели напрасно.
      
      
      19 ноября. Рассказ.
      
      Они уже были бессмертны, точней, их любовь. Обернувшись, они понимали, какое длинное прошлое, словно тень утром и вечером, да и вместе они родились в солнцеворот, двадцать первого. Но любовь всегда ненасытна, ей мало общих десятилетий, а разлука на час представляется катастрофой. Впрочем, всё так и есть.
      Хорошо было то, что когда бы ни встретиться, можно было и не разговаривать: дышали они одинаково, оба прошлое не вспоминали, - оно всегда было рядом. Можно было бы и не встречаться, не выпуская друг друга из виду и двигаясь по орбите, но случались помехи. То там дождь стеной и такой ветер, что в машине не слышно тревогу, а у тебя есть минута, чтобы выскочить в бомбоубежище. То тут полыхает жара, звук зависает и меняет тембр от кипящей температуры, и тогда ты, как ящерица, замираешь до будущей жизни. Но когда они вместе оглядывались, то каждый раз получалось, что они уже всё испытали, и нет вида транспорта, чтобы он прошел мимо них. А если вспомнить ночевки, то можно месяц перечислять все эти квартиры друзей, мосты, острова, учреждения, сладкий сон на плече в вагоне, автобусе, на ходу, на любой пересылке. Как будто в театре предлагались всё новые роли, режиссер перепил или сбрендил, его бурная фантазия не вмещалась в смирительную рубашку, рукава волочились по сцене. Странно было бы продолжать, - только жизнь все никак не кончалась.
      Смешно было бы спрашивать, сколько ложек кофе без сахара, супа без куры, размер обуви, хватит спать, о чем думаешь, запахни шарф и о ком сказал Бродский, кто построил и кто победит. Они знали всё на двоих, просыпались одновременно и это никак не зависело от каких-то там расстояний шириной в континенты или где они разминулись. Жалко было смотреть на других, примерявших эти же маски: всегда было достаточно махнуть мизинцем и отодвинуть любого, и он тут же бы стал третьим лишним.
      Между тем, они разлучились, но и тут никак не влияло, обрел он гарем или нет, шебуршит ли супруга на кухне, но его настроение, здоровье, оптимизм и закалка оставались единственно важным. Садо-мазо менялись местами, но привычка жить с психопатом, зная его наизусть, понимая и чувствуя, не влияла на секундомер или километраж. Можно было приблизиться к зеркалу, каждый видел в своем отражении те обманчивые черты, что и составляли бессмертье. - У них всё уже было и есть. Говорили, что это любовь. Но она так летуча, что не оставляет следов от пыльцы, и так же прочна, как слюда стрекозы. Неизменная величина.
      
      20 ноября:
      ++
      
      Все кончено. Последний залп. Рутина.
      Мы собираем в стаи наших мертвых.
      Опять выходит жизнь из карантина,
      Заледенев в объятьях распростертых.
      Опять весной ей некуда деваться,
      Ее любовь с изнанки распирает.
      Жизнь будет жить, шалея от оваций.
      Ее победа обгорела с краю.
      Ее бинты и кровь стирают ливни,
      Уходит бледность, места нет улыбке,
      Ее молитвами не помогли мне,
      Она вдыхает ветер злой и зыбкий.
      И нечем ей над смертью рассмеяться,
      Еще дрожат ее сухие руки.
      Но ничего. Мы будем улыбаться.
      Судьба вернется. Сильная. На круги.
      
      ++
      
      Ребенок мой украденный забыл
      Родную речь, майдан и наше имя.
      Но он смеется, переправлен в тыл,
      Глазами отраженными моими.
      Он подрастает в этих зеркалах,
      Он встретит ветку и цветок, а небо
      Ему подарит на свой риск и страх
      Немного солнца и немного снега.
      И, тихим смехом заглушая боль,
      Ребенок встанет на ноги и выйдет
      На свет и голос там, где мы с тобой
      Пересечемся, потеряв из виду.
      
      ++
      
      Врач, подняв усталые глаза,
      Переслушав тысячи историй,
      Не поверит в крест и образа,
      Печь не согревает крематорий.
      Но он знает цену тишине,
      Силу слова и добра, зов - крови.
      Он в сторонке плачет обо мне,
      О судьбе моей убитой вдовьей.
      Мы с ним вместе счастье отпоем,
      Нам еще дойти до переправы,
      Победить и выжить. Мы вдвоем.
      Мне налево, а ему направо.
      
      ++
      
      Подводный мир, ты утонул во мне.
      Война перевернула отраженье.
      Дробится месяц: убежать луне
      Не удается, не избыв движенье.
      Она с дорожки было сорвалась
      От ужаса, но мы ее вернули
      Туда светить, где люди месят грязь,
      И там вставать, где падают от пули.
      Мне пятен трупных на ее лице
      Не сосчитать. Ей равнодушно, молча
      Победу с нами праздновать в конце,
      Когда кричать мы будем что есть мочи.
      
      
      20 ноября:
      ++
       Галине Евнович
      
      Восходит желтая звезда,
      Прекрасней всех на небосводе.
      Не догорает никогда
      Молитва об одном народе.
      Он книг не пишет потому,
      Что сам - божественная книга.
      Мы поклоняемся ему -
      Монах, и деспот, и расстрига.
      И умирающий тиран
      В последней пытке обратится
      К нему, как будто на таран
      Летит обугленная птица,
      Преодолев свой страшный суд,
      По кругу начиная снова
      Грехи, свершения и суть,
      Ее страданья и оковы.
      И сердце громче тишины
      Стучит в ладони под бомбежкой.
      Звезда сияет с вышины,
      Не закрывай ее ладошкой.
      
      
      21 ноября. Рассказ. Беженки.
      
      Мужчина строил характер. Рос над собой, тянулся к звездам, - все, как ему полагается. А если с детства - заставлял себя отдавать любимую игрушку и потом плакал в подушку. Прошивал кожу рук суровой ниткой, на спор. Ну да мало ли дури не выбито, мы не будем о ней вспоминать. Институт он закончил, родителей ублажил, но потом его бросила женщина. А мужчина рос строго по плану, и туда это не вписывалось. И профессия подходящая - но он стал считать ее серенькой. Проводил там ночи и дни, семья как-то по боку, а та женщина не забывалась, раздражала, как будто стоишь на морозе, закуриваешь в кулак, и то спичка погасла, то ветер сверху подкрался. И уже беломорина мятая. И ты совсем неудачник.
      Всю судьбу он потратил на то, чтобы мысленно ей доказать, какой он все же мужчина. Ни диссертаций там, ни патентов, а работает, как автомат: проглотит монетку, а ты дашь по нему с размаху, чтобы не расслаблялся, и он стошнит тебе денюжку. Или как наш телевизор. Автомат с газировкой, кто помнит. Ну да это совсем уж дремучее.
      Подгонял он себя и освоил другие специальности, приобрел себе хобби, но ведь если телегу не смажешь, она так и будет скрипеть, отвлекая от главного. Сам он чувствовал - что-то не то. Время шло, и в воображении та обычная женщина стала дамой с вуалькой, страусиным веером, балетной ножкой в тесемочках, и хотелось этот высокий легкий подъем положить к себе на ладонь и целовать, щекоча усами, но они все не удавались, лысоватые от табака, проржавевшие после пива. К середине жизни мужчина начал мельчать, заметив ту планку, как шлагбаум перед мерседесом, куда дальше его не пускали. Узнавал он в себе и родителей - отца с мягким пузиком и недописанной книжкой, мать в очках и с вязаньем и даже кота, уснувшего в миске с клубком. Все это противилось воле, и в будущее пути не было, сам он был обречен прозябать, тоскливо склонившись над супом и боковым зрением отмечая мельканье жены, взятой им для уюта и выгоды.
      А та Женщина все возносилась. У нее было много успехов, олимпиады и конкурсы, в том числе красоты, - не по Сеньке шапка, но мужчина еще сомневался. Она старательно и кропотливо рожала, подпитывая генофонд, и все никак не старела, пекла пироги и, должно быть, тачала балетки, успевая во всем и тревожа мужчину неравенством. Он к ней даже подкрадывался, устраиваясь в отдел и подменяя бумаги, но скинуть не мог с пьедестала, она бронзовела при нем на ходу, и все так же хотелось положить ее ножку в ладонь.
      Наконец его все же заметили: только вместе двое топчутся возле курятника, отрабатывая па, пируэты и фуэте, чтоб сложить свои крылья ангелов и вознестись в мироздание. Одному ему - не получалось, да и ей не хватало пространства, теплоты и внимания, а любовь просилась наружу. Но они это все пропустили, пока мужчина боялся то родителей, то сам себя, то эту нежную ножку.
      ...В это время шли смутные войны и поджигались другие, и одна девушка-беженка говорила другой, благодаря за совет - не есть сразу всю дозу оксазепама, а цедить понемножку, и так за год скопила она уже тридцать таблеток, как сорока блестяшку, на черный день, хотя этот день не кончался. И теперь девушка радовалась, что могла еще соображать. А ее визави рассказывала о себе, и их мысли и чувства слились в общий клекот, но перелетать было некуда.
      О второй я знала не меньше. Много лет назад она потеряла дочку-подростка и долго не существовала, далеко еще до войны, когда смерть не стала привычной. Тогда где-то нашелся простой такой работяга с лопатой наперевес, как теперь носят оружие. Инструмент он забыл и взял эту женщину на руки, убаюкивал словом и делом, лечил ее рваные раны, учил разговаривать с птицами, обнимая деревья, ну а что лесник еще может. Так они прорастали друг в друга, но пути потом разлетелись, не совпадали сезоны, и моя одинокая женщина прозябала в жирной Европе, а лесник воевал за их родину. Бог послал им новую встречу лет через двадцать, европеянка нежная выкупила тепловизор, приборы ночного видения, батарейки там и матрацы, на подвозке добралась до Польши и дальше через границу, а сегодня мне позвонила. Связь выключалась все время, и моя украинка сняла где-то во Львове машину и теперь ехала на свидание к леснику, одной рукой поворачивая баранку, а другой вцепившись в мобильник. Я слышала, как трясло, и там уже где-то бУхало, тараторя и мельтеша. Мы готовились, что говорить, как держаться и не упасть, но украинка боялась, что лесник не придет на свидание. Заскорузлый, больной, постаревший, воюющий скоро два года, утопавший в окопе в распутицу и оглохший от взрывов. Она волновалась, как девочка. А как он-то дрожал, это ясно. Дай бог жизни и счастья, герои.
      
      
      ++
      
      Улыбаются мертвые мальчики
      На своих живых фотографиях.
      Они в наших списках не значатся,
      Они где-то там возле Рафиах.
      Их оплачут свои, а чужие
      Отряхнутся и скажут: мы живы.
      Да и где он, РафИах? Там просто
      Ближе к небу, должно быть, и к свету
      От бомбежек, а что вышли ростом -
      Я не верю в плохую примету.
      В печку ставлю субботнюю халу.
      Так быстрее придут, я слыхала.
      Позову их по имени, встречу,
      Места хватит, земля у нас круглая.
      Ешьте, мальчики. Это навечно.
      За страну. За меня. Друг за друга.
      
      ++
      
      Приходилось ли вам, а кому же,
      На образцовой лежанке
      Прикрывать собственного мужа
      От новой его служанки?
      Поцелуи запихивать жаркие,
      Как котенка за пазуху,
      Пока он горячечно жамкает
      Страсть общую, как заразу?
      Извиваться, пока не высвободитесь
      От его любимого тела.
      Так настаивал он, чтобы быстро и здесь.
      Ну а я не хотела.
      
      
      23 ноября:
      ++
      
      Куда же больше ласки и любви?
      Пускай восполнят остальные жены.
      Когда же, боже, каверзы твои
      Напьются этой раны обнаженной?
      Как там на фронте, в окуляры нас
      Еще видать, зарывшихся в окопы?
      Там тишина. Почти что мертвый час.
      Меж Африкой холодной и Европой.
      
      ++
      
      Ты не дарил мне звезд и речек не вязал
      Прохладной полночью на восковые плечи.
      Вся наша жизнь то карцер, то вокзал,
      Всё так же до любви твоей далече.
      
      Но как ты слитность эту разорвешь,
      Ошибки на письме и многоточья?
      Я пробовала, но вставала ложь,
      Она до слёз и мук моих охоча.
      
      И, хохоча над смертью и пальбой,
      Она доказывала, что всё лучше,
      Чем эта жизнь, и без тебя с тобой
      Успокоения несчастный случай.
      
      ++
      
      Твоя жена мне прожужжала уши
      Своей любовью, но не лесбиянка
      Я, как ты лучше всех об этом в курсе:
      
      Ты лучше всех. Пошто по наши души
      Опять твоя ручная обезьянка
      Идет, и не в моем всё так же вкусе?
      
      Скажи ей на ночь, чтоб не волновалась,
      Постель стеля: я не приду сегодня
      Ни сниться вам, ни даже по тревоге.
      
      Ах ей одной не спится? Эка жалость.
      Меня у вас другой на время отнял.
      Пойду открою, вот он, на пороге.
      
      ++
      
      В твоих руках я слишком маленькая,
      Как защищенное пространство.
      Но я умею - вроде маятника,
      Когда ты хочешь постоянства.
      И уходить могу неслышно,
      Уже на лестнице обувшись,
      Всегда оставшись третьей лишней,
      Как в троице, где только души.
      Исчезну я по мановению
      И бестелесная, как тени,
      Вернусь к тебе хоть на мгновение -
      Не лепесток, а так, смятенье.
      
      
      Любовная лирика.
      
      Все пишут мемуары, чтоб вспомнить, а я - чтобы забыть. Мы с тобой никогда не увидимся, так что стесняться мне нечего, и я снова иду с тобой от той башни у Парка Победы, где жил при нас Цой, через Московский проспект и долго жду у парадной, пока ты берешь урок у какого-то, кажется, Миши. На той лестнице сосредоточилось будущее: твой филолог для нас - светило, впереди эмиграция, но и раньше я не ненавидела так этот бреющий пористым снегом, слезящийся дождевыми червями в любую погоду, вечно сумеречный наш город, с какой силой проклинаю его я сегодня. Этот город путеводителей, где нам не рассказывали про военный крематорий в парке, залитый прудами, и про близкий дом Льва Гумилева, где тот голодал и страдал, - мы с тобой уже параллельно смотрели в цветное общее будущее, набирая последнюю скорость. Я все время пытаюсь ухватиться за хлястик пальто, но оно ускользает из памяти, - у тебя оно было почти до земли, мне казалось блестящим и черным, а вот обувь я помню, и когда ты ее поменял на тяжелые почти бутсы с коричневым наростом на носке, которым можно было встретить в арке антисемита, - но нам пока что везло.
      Я не знаю, что тебя заставляет всю жизнь взваливать ответственность за всех, ты вкалывал, как вол, круглосуточно, слишком много курил и пил кофе из джезвы, но почти что не ел, и я чувствовала себя в твоем присутствии обжорой в сорок кг. Как стоматолог, ты профессионально не чистил зубы, стерилизуя их дымом, и когда мне пришлось перед отъездом бегать к зубному, ты давал мне наркоз, внушая, что рука - это ветка, она перестает чувствовать боль, и что я - это дерево. Я тебе верила свято. Нужно было тогда попросить, чтоб гипноз никогда не кончался, и чтоб сейчас я проснулась, когда жизнь позади, потянулась от счастья, и все это не повторилось.
      Для меня ты был слишком высоким, и я помню неправильный ракурс - тебя на мостах над Невой, на концертах, в музеях, на перроне, в метро, где мы оба висели на поручне, а вагоны трясло и качало. Эти желтые стенки в печатях и дерматиновые сиденья там катаются посейчас, а у входа на станции так же хлюпает мокрый снег, поднимается пар от дыхания той же кромешной толпы, превратившейся в зверя. Мы выпархивали на Невский - вероятно, в Большой зал филармонии или в Русский музей, порознь и вместе, и по дороге в Дом книги: наш город со связками фонарей и гирляндами ламп пересекал мостовые, сверкал под дождем, и на черном асфальте не оставалось следов, как на песке у залива. Мы куда-то все время спешили, сходясь ненадолго то в торосах прибрежного льда, то между высоких сугробов, когда в лютый мороз ты торопился на заиндевевшую электричку - успеть на похороны Сахарова, в тишину на Дворцовой.
      Я усиленно вспоминаю ну хоть что-то хорошее, кроме нас самих, несчастных и обреченных, то стоящих в очередях, то прощающихся в автомате с перерезанным проводом трубки и запотевшими, недобитыми стеклами. Я не знаю другого такого траурного, совершенно мертвого города и больше всего боюсь снова там оказаться и повторить все с начала. Смотреть на тебя снизу вверх, греть руки в твоих карманах - особенно той финской дутой куртки неприлично счастливого, небесного цвета, которую ты ухитрился достать перед самым отъездом, оставляя меня навсегда. Перед поездом ты успел еще забежать, мы прощались тогда у метро, ты мне ссыпал всю мелочь, которую не сумел обменять на валюту и пытался хоть что-то оставить на память. Посмотри, я цепляюсь за материальное, чтобы как-то тебя заземлить, привязать к нашим будням, попробовать как-нибудь выжить.
      В том же сквере - ты помнишь скамейку у центральной дорожки, где ты сказал, что уедешь один без меня? Я как раз беспечно болтала, что на этой скамье недавно мы сидели с Витей Топоровым, он читал свои замечательные стихи, выдаваемые за переводы, чтобы их хоть где-то печатали, под именами западных классиков.
      Память бродит зигзагами, пьянея от боли и горя, и я возвращаюсь в начало. Я пришла к тебе на свидание в кино-театр, который снесли, как и нас, и где раньше я выступала. Мне так стыдно, все как будто глядят на меня. Эффектная юная леди явно ждет кавалера, по сотому разу читая афиши, а спутник ее не явился. Тебя задержала авария, но я об этом не знала. И тут прошлое перетекает в сегодня, я до нюанса чувствую, что и тогда. Надежда рушится, наступает разочарование, холодок пробегает меж нами, и я делаю выбор, что не хочу с тобой будущего, у меня таких - только кивни. Я же знаю, что нужно еще подождать, но кобылка упрямства уже взбросила голову, я стремительно ухожу, лишь бы ты меня не догнал. Возвращаюсь домой, ты звонишь извиниться, но я долго не подхожу: ничего между нами не нужно. Ни что ты разведешься, ни что переедешь ко мне, снова бросишь - и так всю жизнь, меняясь местами, навсегда забывая друг друга и возвращаясь в тот пунктирный, как пульс и как светофоры под мокрыми шинами город, равнодушно вбирающий тени. Ты, как и он, крепко держишь экзотическую статуэтку, непохожую на других в твоей изысканной коллекции пойманных душ. Она тебе не нужна, но про запас пригодится. И тут ты наконец разжимаешь руку случайно, я падаю и разбиваюсь с фарфоровым звоном, упиваясь свободой. Солнце восходит над нашим призрачным городом, никуда не спеша, поворачиваясь боками и отряхивая облака.
      Впереди еще целая жизнь.
      
      
      24 ноября. Рассказ. Свидание.
      
      Было странное выражение: талант не пропьешь. Мало пили, наверное. Жигулевское в трехлитровых банках и пакетах на вынос. Столичную, у которой нож шел по касательной, ну а потом навострились. Васька не пил вообще, он давно просверлил дырку в обоях и даже в общей бревенчатой бане в деревне и знал в этом толк. Тут я вспомнила, что раз Васька - то не еврей. Хотя тоже сомнительно: у меня был одноклассник Василий Шприц, архитектор, и я поздно скопировала его манеру сдачи экзаменов: никогда ничему не учась, выйти к классной доске и нести невесть что в утвердительном тоне. Похвальный навык у мальчиков: сколько дурочек со спущенным в гармошку холщово-бумажным чулком завороженно, как на змею и учительницу, смотрят этим отличникам в рот. Вот это меня миновало, и то и другое, а чулки мама-эстетка запустила прямо с пятого этажа, обрыдавшись от их красоты.
      И вот что хорошо, ничего тебе не нужно отдельно рассказывать, ты все помнишь и понимаешь. Потому и читаешь. У нас вовсе не всё было плохо или отдельно. Особенно первый снег. Его поджидали, как праздник, и всегда он был неожиданным. В школу проснешься, а особенно, если выходной и не нужно спешить, и тут за заклеенным полосками старых обоев окном неслышно опускается по снежинке, невесомой и крупной, и каждая для тебя одного, потому что всем в городе хватит. Настроение сразу лучистое, но нельзя спугнуть тишину: такой больше не будет. Ты приблизишься, выглянешь вниз, а там уже намело. Лысый наш чернозем, по сути пыль и труха, уплотнился, блестя на проталинах, а сверху лепит сугробы из легчайших кристаллов. Можно выбежать в шубке и рукавичках, но твой восторг - это просто ничто по сравнению с упоительной пляской собаки, катающейся кверху пузом.
      Тишина выгорает на солнце, в нашем городе оно тусклое и уйдет до весны, но первый снег простителен и ему. Через тысячу лет, лежа носом возле машины, от которой нет сил отбежать и глядя на циферблат, тишину эту вспомнишь иначе. Теперь она будет гулкой, затяжной и томительной, с бульканьем в небе и свистом, раскатами позднего грома. Так гроза вдруг повадилась навещать тот наш город зимой, когда иссякли морозы. И сейчас, в двадцати километрах от Газы, наблюдая северное сияние и салют новобранцам, ты валяешься мордой в асфальт на коврике йога, перегретый от взрывов, тишина нарастает, она для тебя одного и есть время вспомнить всю жизнь в обратном порядке.
      Чулок, кстати, было две пары. Одни цвета детской неожиданности, даже скорее болотные, а другие коричневые с вишневой обливкой, сочиненные пьяным мастером, у которого вряд ли пиво, а скорей с утра самогонка, но не как стекло на просвет. Я пытаюсь отвлечь тебя от бомбежки и рассказываю тысячу и один день в искаженном пространстве любви, дежуря с тобой по ночам. Несут раненых, мы меняемся с тобой местами, и теперь это ты стараешься не наступать в центр оттаявшей лужи. Зато тогда брызгает из-под колес троллейбуса, за которым нужно бежать, а уже не хватает дыхания. И опять повезло: троллейбус машет рогами, отцепившись от проводов, и дает тебе фору, но тут ты понимаешь, что теперь опоздал на работу. На Невском прохожие прыгают на одной ножке, как в классики, весь асфальт покрыт этим месивом, снег оттенка тех самых чулок дымится у входа в метро, и ты прикидываешь, как быстрей - домчаться через ступеньку и не свернуть себе шею или черт с ним, и так понедельник, пометет еще - и город встанет. Его черствые особняки потемнели внизу от воды, но вверху между труб слетает клочьями небо той наивной голубизны, которая свойственна северу, и там легкая жизнь с полетом наперегонки, и ты уже понимаешь, что у тебя, может быть, еврейское имя с искаженным для публики отчеством, чтоб не сразу лупили по физии.
      И тут снова идет снегопад. Рассекая лицом, ты ловишь губами снежинки, они тоже играют с тобой, предвещая то невыносимое счастье, что обязательно сбудется. Им там с неба видней, они летали по миру. И тут ты вспоминаешь, как впервые вернулся туда после паузы в целую жизнь, и ты не представлял, что Нева такая широкая, и что дома ничто не менялось. Ты входишь в комнату, казавшуюся тебе взрослой, обои свисают с оконного переплета, луч пыльного солнца пробивается в щель портьеры, зависая горизонтально и расширяясь тебе навстречу, и только собака молчит, тут больше некому лаять. Ты ловишь сердце рукой, но оно ищет первый снег, раскрывая свой птичий клюв, и ты плюхаешься на диван, взметая те детские кадры, где сидели мама и папа, ели родственники под абажуром, и ты слышишь их смех и шепот.
      
      
      
      
      26 ноября. Рассказ. Выздоровление.
      
      Освобождение от зависимости - это катарсис и просветление, в данном случае не синонимы. Помнишь, как ты болел в детстве? Шею кутали ватой, поверх нее клетчатым шарфом, и от температуры кололся он еще больше, но у тебя, маленького и беззащитного, не хватало сил поднять руку и туда дотянуться. Ты уже шевельнул двумя пальцами, но на ходу засыпал, и ход этот извивался на пододеяльнике, складки которого ползли и шипели, как змеи. Ты еще успевал прижать мишку, чтобы его защитить, а может быть, это кукла, но сознание улетало, оставляя желание - пить. Глоточек воды с чайной ложки, звенящей о молочные зубы. Жар палил тебя изнутри, мамы не было рядом - или ты об этом не знал, и так было обидно и больно, что ты, едва всё начав, умираешь!
      И вот ты уже представлял, как все вокруг будут плакать, почему они не жалели одинокого доброго ребенка, такого послушного, нежного, тонкая шейка которого обмотана в несколько слоев сначала бинтами в спирту, потом шершавой клеенкой, поверх нее шла и шуршала восковая бумага, а затем уже этот шарф - и тут ты опять просыпался, пахло камфарой и валидолом. Ты еще успевал попросить дать мишке и кукле попить, а тебе под тяжелую голову подкладывали ладони и поили из чашки, но чай через край выливался, мед склеивал губы, и тогда тебе давали по штучке сухую малину, ты расклевывал ее по мельчайшему зернышку и, казалось, уже поправлялся. В углу шептались взрослые, врач серьезно качал головой, бабушка ахала, папа хмурился и поддерживал маму - а может быть, это снилось, и у тебя совсем не было родственников, ты один рос на белом свете, тебя некому даже оплакать. И вообще ты детдомовский, не родной, тебя взяли добрые люди. Потом нужно будет спросить.
      Наступал день через недели и месяцы, в комнате осторожно отдергивали портьеры, свет бил в глаза, тебе приносили бульон и даже французскую булку и все в доме переставали шептаться, уже общаясь вполголоса, и даже слышался смех, но еще случайный, короткий. За окном наступила весна, ты смотрел на зеленую ветку и уже не слышал капЕль, - может быть, Дед Мороз приходил без тебя или зимы вовсе не было. Тебе подносили зеркало и оказывалось, что ты повзрослел, такой суровый и бледный, и все вокруг сокрушались, что нужно тебя подкормить. Ты с опаской смотрел на одеяло в пододеяльнике и старался не шевелиться, еще помня про змей, но мишка глядел веселей, а к кукле вернулся румянец, и всё говорило о том, что жизнь набирает силу, будет яркой и интересной, тем более, что тебе прямо в постель вываливали новые игрушки и умные игры в коробках. От них шли провода, загорались лампочки, но сил нажимать еще не было. Протирали салфеткой лицо, аккуратно причесывали, переодевали в свежую, такую холодную пижаму, но ты быстро уставал, и все удалялись на цыпочках.
      Так после перелома смертельной болезни приходило к тебе просветление - как промытые стекла на солнце, лай соседской собачки или всхлип девчонки на улице, и тут ты вспоминал про свой двор, о качелях и карусели, и как здорово погонять мяч или даже пульнуть банкой из-под гуталина в какого-нибудь воробья, а он грозно нахохлится, топорщит крылья и улетает.
      Болезнь забывалась, как детство, а потом юность, и вот однажды попадал ты снова в зависимость. Какая-нибудь балерина поддразнивала тебя, как того неуклюжего мишку, поднимая легкую пачку и раздвигая трико, а ты не мог оторваться от ее каска с развязавшейся шелковой лентой. Ты смотрел с обожанием на тончайший пушок ее личика, на просвечивавшие лопатки и ее детские плечи, и в тебе заходилось дыхание от любви и от жалости, словно тогда к тому мальчику, которым когда-то был ты.
      Он готов был на подвиги, но тебя игнорировали или просто смеялись, и вот ты уже правда пошатывался, не удержав равновесия, и все мысли метались вокруг стройной женской фигурки, удалявшейся под руку... но софиты мешали тебе рассмотреть, кто танцевал эту девочку, а от сцены шел пар, иногда взвивались опилки, и за занавесом простиралась метель... Ты поднимал воротник и вглядывался в снежинки в ореоле желтых ночных фонарей, пока пара не растворялась в звездах и кляксах равнодушного русского неба.
      Постепенно ты жил ее жизнью, заморозив свою, как оскомину, и гипноз сплошной нелюбви пробирал тебя до костей. Эта легкая женщина не могла быть плохой, ты был ей просто не нужен. И партнер ей не подходил, но какой же мужчина достоин иконы-богини? Ты все так же молился, проклиная свою несуразность и покоряя вершины, и всего тебе было мало - своих редких талантов и золотого ума, и что ты играл на гитаре, срывал банк в казино, нырял ласточкой, а не солдатиком, покорил эверест и попутно взял города, - а тебя не любили по-прежнему. Дело было в тебе, лучше было б тебе умереть в том радужном детстве и на той виноватой планете, со своими мишкой и куклой, а уж они бы оплакали.
      Жизнь катилась своим чередом, на поворотах роняя одних и подбирая других. Судьба исправно возмещала наши кардио-нагрузки, не жалея усилий. Ты давно знал вкус смерти, но тут новые войны случились подряд, и ты слышал, что твоя балерина объявилась в медсестрах или даже в медбратьях, вынося из окопов, трамбуя ржавой лопатой, подсаживая на остриё и доехав до операционной, где ей выдали старую форму и законное новое будущее. Ты все так же боготворил ее, пути ваши снова схлестнулись, она вроде тебя различила сквозь марево ламп перевязочной, обещая верный роман, но тут снова рванула бомбежка. Твоя женщина то ли одумалась, или всё было ей безразлично, но ты так и остался ни с чем, по привычке обманут-обижен.
       Наконец проспав свою смерть и теперь хорошо понимая, что тишина - разновидность панической атаки, а героизм - рутина, ты выставил претензии и своей даме сердца, а не только себе самому. Настоящая любовь заглушает недомолвки, да на фронте голос не слышен. Можно быть честным перед народом и богом, методично на протяжении жизни добивая слабую тварь. Не сознательно, а машинально. Что стоит слезинка ребенка на фоне бойни тысячелетий?..
      Ты опять боролся с собой и каждый раз получалось, что грудью закрыть амбразуру - это проще, чем закопать живьем свои чувства, надежды, поверить в людей и любовь. И вот вдруг тебя бросили в тыл. Посдирали бинты, керосином залили и прочистили раны спиртовкой. Соскоблили окопную пену, повывели вшей и наконец дали выспаться на простынях. Ты стал даже соображать, еще запинаясь и блея. Переосмыслил все то недосказанное, не показанное в кино, где лента оборвалась на сеансе и закончился ацетон для склейки - но кровь оставалась. На тебя свалилась судьба, уже придавив своим весом, но ты выползал из-под нее, вновь обрушивая руины. Там, вдали, огонек тоскливо мигал и указывал выход.
      И вот тут показалось оно - освобождение. От нее, от себя, от зависимости. А вы говорите - нет разницы между землею и небом. Почему же тогда так легко?
      
      
      27 ноября:
      ++
      
      Это да, моя радость. Место, время и с кем.
      В шалаше даже слишком, бывало и так, у костра.
      Пальцем ткни или просто в поисковике -
      Боль всё та же и память всё так же остра.
      Не отцвел тот шиповник, не исколол горизонт,
      Чтоб не видеться нам на заливе и, тот гранит
      Обтекая, выныривать на твой зов -
      И в тот город проклятый, что нас хранит,
      Пробираться наощупь, с оглядкой: вдруг
      Засечет на рассвете тебя жена?
      Сколько их поменялось, а тот же круг,
      Та же цепь - и на горле петля видна.
      
      ++
      
      Пришел. Надел халат, бахилы.
      Вот этот умер. Тот на выписку.
      И, от бессонницы вполсилы,
      Как чай вприкуску и без изыску.
      
      Когда война закончит потрошить?
      А просто жить - не удалось. Лишь выжить.
      Давление упало. Будем шить.
      Еще разряд. Не успеваем. Дышит!
      
      ++
      
      Так мужа ждут и сына и отца,
      И на последних метрах тяжелей.
      Так чувствуешь, не разглядев лица.
      Люби - пожалуй. Только не жалей.
      Когда для нас закончится война?
      Перетекла одна в другую, с тыла
      Пока что только тень ее видна, -
      На снимке третьей лишнею застыла.
      
      ++
      
      Свято чувство пусто не бывает.
      Ах как ветер в пасти подвывает
      У цепного льва на берегу -
      Хочет сжечь метелью и ненастьем,
      Называя это нашим счастьем,
      Возвращеньем через не могу.
      
      Нас туда силком, видать, тащили,
      Обещали ту же юность или
      Под наркозом бросили опять
      В снег колючий, ледоход блокадный,
      В тишину и темноту парадной,
      Где в обнимку нам навеки спать.
      
      На прожилках лист висит кленовый,
      Он свиданье нам назначил снова,
      Там в двенадцать пушка отобьет
      Память, лед, на стороне опасной
      Город мертвый, от любви прекрасной
      Проигравший имя между нот.
      
      
      29 ноября:
      ++ Замолчи!
      
       (9-летняя Эмили вернулась из плена Хамаса, выучив арабское слово "заткнись").
      
      
      Там в углу - снова маленький мальчик Аллах,
      он молчит потому, что он ранен.
      Амен.
      Он своими избит и приполз на руках
      в подземелье. Аскот*!
      Я сменил бы повязку
      ему, но она веками
      тянет рану, прилипла, присохла. Он лижет камень
      потому, что дети не пьют, не едят, не глядят на маску -
      а только дулу в лицо, обнимая двумя руками
      смерть: она - избавленье и ее просишь, как сказку,
      шепотом. Аskut.
      
      У детей глаза стариков,
      никогда не кончается время.
      Им нельзя улыбаться, они не подают голос.
      Где ты видел тут плачущего? Аskut. От общего озверенья
      просыпаются в пленных только любовь и совесть.
      
      Где ты слышал, чтоб раненный еврейский ребенок
      застонал и кричал? Прислони ухо,
      я скажу тебе, я назову свое имя, спросонок
      проговориться боюсь я, чтобы вполслуха
      даже во сне, но главное слово - Аskut! -
      должен выучить каждый, как молитву и мамину ласку.
      
      Замолчи! Если ты к темноте присмотрелся, то она вспыхнет
      как взрыв, но беззвучно: нельзя разговаривать бомбе,
      дулу запрещено блестеть, оно опускает
      глаза, как ребенок и бог, чтобы выжить, чтобы
      выдержать, - ты не бойся, Аллах, ты же свой им, раненный, маленький -
      Askut! - хочешь, я возьму тебя на руки?
      
      У ребенка должна быть хорошая память - заучить ходы, имена.
      Нас опускают глубже могил и земли.
      В шахты метро, в подземелье. Нас опускают. Вдали
      там уже восходит луна.
      
      Только мысленно можно играть, объясняется знаками
      мальчик Аллах: он больше не может вынести
      и не смотрит в лицо от позора и ужаса, завтракая
      на весь день, то есть ночь, ведь отсюда не вылезти.
      
      Аскот, не отводи взгляда от фильма пыток,
      Амен, ты оглох от чужой боли. Мама,
      возьми корку хлеба, ее у меня избыток,
      подбери кровь назад, втяни распоротые кишки. Амен.
      
      Встает шестиконечная звезда, желтая
      на небосводе черном туннеля, выше.
      Не поднимай глаз, нет, не видел что-то я,
      askut, что вообще я слышу и вижу.
      
      Это шептал прибой во тьме и от голода
      шум в ушах, обопрись на плечо мое. Наши
      уже близко, мы встанем, и я больше голову
      не опущу никогда, на бессмертие старше.
      
      
       (*askut - замолчи; арабское.)
      
      
      5 дек.:
      ++
      
      Скорый поезд на предельных скоростях
      Нам напомнил то, что все мы здесь в гостях.
      
      Что тасуются как карты наши страны.
      Что война - работа. Ветераны -
      Не убийцы. Мокрый член перед глазами
      Будто маятник качается, как знамя
      Исламизма, и сливается в одно
      Как в плену или в борделе полотно -
      
      Ничего, на то она и есть война,
      Чтобы страсть испить и выплюнуть со дна.
      
      Бог с ним с телом, сохранить бы только память.
      Не забыть, что есть куда в туннеле падать.
      Вкус наркотика, снотворного и крови.
      Слезы детские и похороны вдовьи.
      Плач заочно, на ноге от выхлопной
      Мотоцикла - всё, что было там со мной.
      
      По клейму меня найдут и возвратят
      На тот свет, поскольку этот - ад.
      
      Наши лупят с неба и из-под земли, -
      Хорошо, что близко, что за мной пришли.
      Ломтик хлеба я по-братски разделю
      С полумертвой тенью: я ее люблю.
      Нет чужих детей, и шепотом меня
      Возвращает слабый голос из огня.
      
      Нет воды, и не умыться, не испить
      Этот путь, как будто быть или не быть.
      
      Скорый поезд, но ракета веселей.
      И чем младше дети, тем они взрослей.
      Это старые играют и шалят.
      У подростков - помертвевший взгляд.
      По-арабски будет - "замолчи".
      Солнца нет, но как светло в ночи.
      
      Ты зажмурься - и сплошной салют:
      Боль и страх твои глаза зальют.
      
      Раздвигает рану автомат.
      По-арабски это русский мат.
      И в отключке я к себе вернусь,
      Чтоб запомнить карту наизусть.
      Нам с тобой бы только дотянуть
      До бессмертья - и в обратный путь.
      
      До победы, до своих ползком.
      Всей любовью, детским голоском.
      
      
      
      ++
      
      Любви таинственный кораблик
      То проясняется, то тает.
      Ушла бы я давно, когда бы
      Не эта музыка святая.
      Она струится первым снегом,
      Блестит сосулькой, и на память
      Так хорошо мне с нею с неба
      Снежинкой ласковою падать.
      Обнять тебя и в шарф уткнуться,
      Перелететь и в губы прямо
      Не целовать, а так, проснуться
      Тебе не дать, чтоб ты, упрямый,
      И сам не думал увернуться.
      
      ++
      
      Когда поднимутся каналы и снова почву обретут,
      Верхушки дерева коснется ребенок, ставший на батут.
      Он озарит последним взглядом то, что землей моей цвело,
      И мы с ним так и будем рядом через зеркальное стекло.
      
      ++
      
      Давай-ка по сусекам наскребем
      На родину и колобка замесим.
      Таким же беспросветным ноябрем
      Как будто мы с тобою были вместе.
      Теперь я не уверена, что мы,
      А не другие, но ларек все тот же
      В преддверии заснеженной зимы
      Под рукавицей нежно прячет рожи,
      
      И очередь таинственно вилась
      За угол дома, где тогда мы жили,
      И в пьяных драках побеждала страсть,
      На кружку Жигулевского транжиря.
      Разбавленное пиво на снегу
      Не отличалось от собачьей течки,
      И горожане через не могу
      Всё наносили новые увечья,
      
      Потом свисток, пронзая снегопад,
      Вытряхивал мента из подворотни
      И возвращал к себе сей райский сад,
      Где пива нет, а хлещут - по сегодня.
      Вот родина моя который год
      Ко мне приходит в утренних кошмарах,
      В панических атаках дело шьет
      И вытрезвляет, и гноит на нарах.
      
      И, на Дворцовой голову задрав,
      Я жду, когда обвалится колонна,
      Пока меня хватает за рукав
      Цепная память и кричит ворона,
      Что мы еще успеем в Эрмитаж
      Не на мадонну, ну так на французов.
      И медленно под воду город наш,
      спускается, поджав пивное пузо.
      
      
      7 декабря:
      ++
      
      Сколько ты можешь принять?.. Так навскидку Хамас, Хисбаллу,
      Да всех, когда разъезжаются кости и там в углу на полу
      Новые гости смешаются в звуковое пятно,
      А потом черно-белое это кино отдаляется и уже все равно
      Жизни нет наконец, а она не гаснет, но и не длится,
      Когда без лица остаются все эти лица.
      
      Все равно он придет, сначала в кромешной тьме,
      А потом в туннеле навстречу смерти - это ко мне,
      Мой солдат и мужчина, ах вот какой этот бог
      Что не приближался и всегда заставал врасплох.
      
      Пропустите, это ко мне, и они расступаются, на ходу поправляя штаны,
      Задергивая луну, опрокидывая небо вниз головой,
      И в железной клетке моей уже прутья видны,
      А молчание и молитва сливаются в вой.
      
      ++
      
      Если хочешь со мной на экскурсию, то я тебе покажу -
      Как химическая колбаса, розовеет гранит Петербурга
      На рассвете, когда стекает моя душа по ножу
      И ушедшие тени окликают друг друга
      По именам, на раз-два-три рассчитайсь,
      Это игра такая в их лагерях и тюрьмах,
      Между овчаркой и волком разгорается час
      И перестукиваются арестанты ноктюрном.
      
      Пролегла между нами Нева, у них это Стикс,
      Переправы не будет, направо ты или налево,
      Все одно уткнешься в смерть: кто ее постиг,
      Тот уже вырвался в небо из этого хлева.
      Там рождается бог, но он не про нас опять,
      В лучшей жизни авось повезет пересечься.
      А пока эта вечность просто хочет спать
      И если можно, то, пожалуйста, бесконечно.
      
      Ей светят прожектором и тычут шпилем в лицо,
      Отбивают память, но она затвердила с детства,
      Что какие-то лебеди в канавке рядом с дворцом
      Станут невидимыми и наравне с творцом
      Доплывут, побеждая злодейство.
      
      ++
      
      Страшный город накрыт для тебя как скатерть и наст,
      Он тебя вспоминал, пока ты по миру блуждал.
      Он поспорил с небом - этот, мол, не предаст,
      Он свое не отбегал, я не зря его ждал,
      Обещал он вернуться и не обманет нас.
      
      И вот ты, опоенный неземной его красотой,
      Багульником шелковым, болотным туманом дня,
      Оставляешь меня, идя за женщиной той
      По имени смерть и ей верность храня.
      
      По ступеням гранитным спускаешься ты к воде,
      На свинцовой волне дробится кораблик, шпиль
      Настигает вас, и теперь не найти нигде
      Ваших стонов, развеянных в пыль.
      
      Я стою на мосту разведенном, где день распят
      Белой ночью, сиренью пахнет и огурцом,
      И какая-то рыбка не золотая, свят,
      Улыбается мне счастливым твоим лицом.
      
      
      8 дек:
      ++
      
      Ты все испробовал, чтобы допрыгнуть.
      Как наркоманка, я всегда в уколах.
      Отпало лишнее, и только игры
      Жгут и позорят больше, чем глаголы.
      Но вот и стыд в тумане растворился,
      Ему при нас томительно и скучно.
      Он любит больше наготы и риска,
      Как рыба, выброшенная на сушу.
      Как ты меня ни зарываешь в землю,
      Песок и снег на этом побережье,
      Я прорастаю, восходя, как зелень,
      Весной в тебе, когда еще ты нежен.
      
      ++
      
      Опять сирена пересекает континент
      И не так важно, я там или меня нет,
      С тобой ползу, не дотягиваясь чуть-чуть
      До красной линии, преграждающей путь.
      Какая разница, живы мы или сон
      Уже прервался, как солнце за небосклон
      Перевалив, зацепившись в последний миг -
      Взглянуть на оставшихся и отразиться в них.
      Какое дело нам, что приходит потом
      В карточный дом, когда это все фантом,
      И только душа оборванная болит,
      Не доставая памятью до земли.
      Какое счастье выпало нам с тобой
      Не пересечься на плоскости голубой,
      Воду отряхивая с крыльев и каждый раз
      Вместе взлетать, так как это любовь у нас.
      
      ++
      
      Сил набираясь для объятий,
      Все время я в твоих руках.
      Как ни вертись, все люди братья,
      И только сестры в облаках
      Витают и любовь лелеют,
      Их губы нежные белеют,
      А мы с тобой на кулаках
      Сражаемся в последней схватке,
      И горечь липкой шоколадки
      Так сладко обтекает страх.
      
      ++
      
      какао? нет, горячий шоколад,
      хороший фильм - и всё пойдет на лад.
      уютный плед, какой-нибудь цветок
      у изголовья, чтобы совещаться,
      как будто он такой крутой знаток,
      как правильно влюбляться и прощаться,
      не глядя в эту сторону, а ту
      я обхожу и так вторую вечность,
      откуда ты, сжимая пустоту
      в объятьях, душишь, будто первый встречный
      
      ++
      
      я в зал вхожу на каблуках: мужчины
      на перестук равняются, известно.
      а что смеюсь, понятно, без причины -
      так женский смех вздымает там, где тесно
      
      дышать, в ложбинку уронив цепочку,
      и у меня на повороте стрелка
      не так случайно, и улыбка, впрочем.
      но и дрожать бокалом о тарелку
      
      вам не солидно. отодвиньте кресло,
      мне белого, спасибо, нет, не стану,
      цветы живые жалко. нет, не "если".
      как вы похожи. как прекрасны. странно.
      
      ++
      
      Я всегда вижу твою удаляющуюся спину.
      С пятого этажа одного распятого дома
      В том снегопаде, в котором и сгину,
      Пока ты возвращаешься - к другому.
      Потом ты снова звонишь в колокольчик
      В какой-то заблудшей колючей пустыне,
      Твой подбородок всегда игольчат,
      Твои слова не бывают простыми.
      Твои движения - их я не помню,
      Снимая одежду с твоими родинками,
      Шрам на лопатке - чье-то поле,
      Моя запретка, зеркало вроде кого
      Напоминает, но не со мною
      Было, приснилось, песком ли, снегом
      Заметено, глухой стеною
      Разделено землей и небом.
      
      
      Рассказ.
      
      Я ее еще иногда встречаю, а раньше видела часто. Сначала она пыталась казаться, а потом опустилась. Устала ждать, вероятно. Придет на площадь, сядет на каменную скамейку и надеется - вдруг кто-нибудь ее спросит. Как пройти, прикурить, на автобус... Вы не скажете, девушка? Вам не холодно, бабушка? Она смотрит теперь в одну точку и наверняка вспоминает. Ведь жизнь дробится на капли. Утром бывалый человек занят: сперва нужно дожить до таблетки, а потом не умереть от нее. Тоже большая работа. Затем делать вид, что у тебя все прекрасно, дети-внуки скоро приедут, муж по соседкам не шляется. Раньше думали о судьбах мира и решали вопросы. А потом оказалось, что перед глазами травинка качается на стебле, и с ней так интересно. Муха села и умывается, тоже ведь женщина. Мир живет сам по себе, а ты к нему приноравливайся и знай: никогда по-другому не будет.
      Словом, нужно мне было самой подойти и растопить ее лед, а завтра всегда уже поздно. Что мне стоило придумать причину, уронить перчатку к ногам, поинтересоваться, какая сегодня погода? А теперь-то она не услышит, сосредоточившись на себе и незаконченном прошлом, которое наверняка крутится, как заезженная пластинка, да еще и поскрипывает на поворотах. Иногда эта женщина вздрагивает: значит, снова война. Мы еще в ней не победили, там хеппи-энд не покажут. Так и будет провожать своего бойца, а он на прощанье оглядываться и махать ей рукой. И давно ведь вернулся с победой. А она все сидит на скамейке.
      
      10 дек:
      ++
      
      Плюшевый мишка с гранатой внутри,
      Что тебе снилось в расплавленной Газе,
      Где раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три,
      Наши стреляют в противофазе?
      Девочки в хаки без промаха бьют,
      Мальчики в танках играют, как в детстве,
      Чтобы твой, мишка, смертельный уют
      Через границы не разлетелся.
      В наших больницах всегда тихий час,
      Птицы вернулись в пустые кибуцы.
      Хватит патронов и воли у нас -
      К семьям солдатским с победой вернуться.
      Раны затянутся, боль отойдет.
      Переигравший войнушку ребенок
      Бой наш последний с врагами ведет,
      Вытряхнув мишку из черных пеленок.
      
      ++
       З.
      
      Человеку не обязательно умирать.
      Его просто не было, а он думал, что был.
      Он не жил, а любил играть
      Нашим шариком голубым,
      
      Он людишек перебирал
      И нанизывал на шнурок,
      Ну а если б он им не врал,
      То легко бы воскреснуть мог.
      
      Он пришел бы живой к живым,
      Замечательный такой, смешной,
      Он за пологом дождевым
      Даже встретился бы со мной,
      Оказалось бы, у него
      Имя есть и улыбка, луч
      Во взгляде - и ничего!
      Голос ласков или певуч.
      
      Обычный такой, простой,
      Ночью плачет, а днем молчит.
      С кем-то там договор расторг,
      Заболел, потерял ключи,
      Он и веру в нас потерял,
      Все забыли его давно,
      И друзей он не собирал
      За столом, не водил в кино,
      
      И навстречу не шел, пургу
      Он гнал и казался нам.
      
      Я догнать его не могу,
      Он следов не оставил там.
      
      ++
      
      Любишь душу. Родную, добрую, легкую.
      Отворачиваясь невольно от фотографий тиранов.
      И неважным становится, близко ли, далеко ли, -
      На расстоянии перелетного клекота
      Лебединого поздно придет или рано.
      Огонек свечи погасить боишься, не дышишь,
      Спугнуть мелодию, смахнуть улыбку, обидеть,
      Но камни срываются из-под ног, пока дальше и выше
      Ты карабкаешься в ту немую обитель.
      Там опять только тень, но хотя бы она, единственная,
      Ради которой жизнь была и еще задержалась -
      Напоследок увидеть, что я все-таки выстою
      За любовь, как за державу.
      
      
      12 дек:
      ++
      
      Языки умирают быстрей, чем мы их забудем.
      Отнимают отечество, от груди отрывают младенца
      С пуповиной, пока еще мечтаешь о чуде
      И не вытерто детство вселенское полотенцем.
      
      Нас учили ходить, сбивая с пути и толкая,
      И швыряли в волну с разбега, не обернувшись
      Эвридикой: какая разница, где веками
      Дальше будут тонуть недозревшие наши души?
      
      При любой тирании переходят на шепот.
      Неуместны слова, только маму мысленно кликнешь.
      Жарче льда Колыма, громче окрика шорох.
      Там двоих не бывает, не то чтобы третьих лишних.
      
      Я не собственница, мне легко до тебя дотянуться
      Сквозь решетку, что с той стороны, что с этой, всегда мы
      Между жизнью и смертью, как среди войн-революций
      Нету времени выбрать прицела или плацдарма.
      
      Корни предков, вершины пророков, я знаю-знаю,
      Но не всё, что с тобою сбудется, а твои мысли
      чужестранные, - как мелодию подбираю
      мимо пульса, да и дыхание виснет.
      
      Заливает море твое глаза и туннели,
      Напоследок в пол-оборота запомни слепок,
      Если слева смотреть, то всегда сибирские ели,
      Если справа - неважно, пока ты идешь по следу.
      
      ++
      
      Между нищетой прачки и роскошью воровки
      Нет зазора, позора, и на той же веревке
      Раскачиваются они или еще подвывают,
      А пыточной жизни ну никак все не убывает.
      
      Разница между не печатали и не читали
      Стирается, где орел и решка, в корыте
      С мыльной пеной ребенка - мы нет, не видали,
      Нас тоже выплеснули между событий.
      
      ++
      
      Когда уж ты весь мир перебинтуешь,
      Я истеку слезами или кровью.
      Меня ты любишь. Но скорее ту лишь,
      Что выдумал и замещал любовью
      По чердакам чужим и покрывалам,
      Накинув полночь и петлю на ставни.
      Я не оставлю вас, мне нужно мало.
      Себя не видеть брошенной и старой.
      
      ++
      
      Мужчина мучает, прощаясь.
      Он уходить один не хочет.
      Ни без любимой, ни с вещами.
      Ни первым, ни с последней почтой.
      
      Он только за руку, обнявшись
      И вместе прыгнув, чтоб в полете
      Ему глаза блестели ваши,
      Когда вы к финишу придете
      
      И, жизнь в который раз с начала
      Зубря, как проигрыш и кару,
      Не то чтоб карму улучшали,
      Но воск топили без нагару.
      
      
      ++
      
      Я так не понимаю. Мне, наверное, нужно на пальцах
      Объяснять, как ребенку, подзатыльником поощряя.
      Плетка-пряник, над ухом зубами волчьими клацать
      И внушить, что напрасно я между вами шныряю.
      Но ведь ты не любил никогда, засчитав чувство долга, -
      Сколько баб воровало тебя то обманом, то лестью!
      Потому до сих пор продаешься, хотя и задорого.
      Потому до сих пор мы с тобою и юностью вместе.
      
      
      13 дек: Рассказ. Гадание на рождество.
      
      Новый год - это (как сказали бы дети) такой главный праздник... когда ты один. Хронически, бесповоротно, в компании или носом к цветастым обоям. Ты знаешь их швы; и зачем поворачиваться к той колючей елке в общем дворе, занесенной пургой? Тридцать тебе, пятьдесят или семьдесят, никогда ничего не меняется. Успеть проводить старый год, вздрогнув от пережитых кошмаров, а потом сказать дедушке-невидимке, то есть себе самому: пусть грядущий будет не хуже! И услышать ответ раскатистым наглым шепотом, словно в горах: Уже, уже, уже! Где захочешь, поставь ударение. Ты же сам уже знаешь, что каждый последующий, - в общем, давай лучше чокнемся полусладким шампанским, не расплещи там на донышке и составь мне компанию. И мандарин на закуску.
      Я заглядываю в бокал и вижу твое отражение. Нет, ну так не пойдет. Давай-ка сейчас приоденемся, доставай из старого хлама свою царскую благотворительность, лениво подмажься у зеркала, включи телик и жди анекдот, как когда-то - выступление президента. Ну а нет электричества - приставь свечку к бутылке с водой, наша лампа распустит лучи, почти как на дискотеке. Ты же помнишь еще летку-еньку? Сил плясать нет - зато всегда есть хорошая книжка. А я расскажу тебе сказочку. Или хоть погадаю на скорлупках грецких орехов в тазу, на жженых записках, расколотом мутном зеркальце, - все равно же сбывается вечно что-то другое, ну да ты потом и не вспомнишь.
      Невыносимо больно и страшно однажды понять, что человек, которого любишь - предположим, твой родственник, за которого ты легко отдашь жизнь - это и есть тот садист, маньяк и мучитель, от которого нужно запереться на все замки или скорее бежать. Ты пригрел его на груди, десятилетия пестовал, пел ему колыбельные: он же твой идеал. Но как ты пропустил, когда ему снесло крышу - то ли из ревности, не поделив тебя с очередным миражом, а то ли всегда так и было, пока ты строил быт, подрастал над собой и сражался за будущее планеты, ну а потом мироздания? А твоя Галатея сперва показала характер, а затем и вовсе отбилась от рук, и ладно бы - затесавшись в соседнее поколение, но ведь вы же ровесники.
      Пусть это будет мужчина. Вот такой же, как ты, хотя двух одинаковых нету. Скучающий, как Онегин, но загнанный бытом, как конь, швыряющий пену и кивающий вместе со сбруей. Можно еще бить копытом, но вместо этого достаточно твоего грозного взгляда и кольца мягких рук: ты обволакиваешь добротой и лаской всех болезных и сирых, как хирург, заносящий скальпель ради их общей пользы. Твой пациент навсегда запомнит последнее: этот твой гуманизм, теплое слово всезнающего божества, получившего твою душу и решающего, как с ней быть: давай-ка пока что поможем, пусть она еще поизвивается.
      На тебя молятся в храме, приняв за другого. Но я знаю тебя настоящего. Упивающегося сложнейшими построениями архитектуры, собирающего оружие будущего, бросающего полки на верную гибель ради мнимой идеи и перевернутой цели. И тебе не нужно постели, чтобы насиловать женщин: они сами летят на огонь ледяной твоей страсти, граничащей с ненавистью, а потом подбирают юбки, оборки, пожитки, пока ты смотришь в окно, как медленно падает снег или солнце восходит - ленивое, как и ты. Ты живешь поверх секса: он может быть в слове, случайном движении, взгляде. В нардах и шахматах, и когда фигурка срывается с края доски, ты ее уже не удерживаешь, да и с полу не ты поднимаешь. Жизнь приелась, и после черники всегда хочется черного хлеба, а твои раскормленные заварным и сливочным кремом домовитые проститутки не вписываются в гроссбух. Бесконечными новогодними ночами, пока толпа радуется несовершенству и своему сходству с другими, рожденными ползать, ты мечтаешь о своей главной любви, примеряя ей мысленно платья, каблучки и заколки. Украинские яркие ленты ей пошли бы к смеющимся над тобою глазам и острой взлетающей челке, ты гладишь их переливчатый шелк, обвивая шею в пушке и затягивая дыхание. Так год сменяется новым, и твоя любимая женщина, как пугливая кошка, вдруг прекращает неуместно хихикать, догадавшись по характерному стуку в дверь, что за поздний гость на пороге, а точнее, хозяин.
      Бой курантов не предвещает продолжения жизни, - но у вас ее не было вовсе. Так, актерство на третьих ролях, неизменная светскость, экивоки и реверансы, вечно на Вы. Как ты обещал, старость встретите вместе, но гадалка еще подсказала, что приедешь ты не за этим. В Новый год должны сбываться желания, не свои - так чужие.
      И вот слышишь сзади дыхание. В темноте пятишься, уже вжавшись в цветастую стенку. С маньяками не спорят, им можно только поддакивать. А кому еще мстить за свою пролетевшую жизнь, площадную и глупую, если не самому близкому?
      
      
      
       15 дек:
      ++
      
      Душа-забулдыга, опять встрепенулась -
      Духи из наперстка, маслА из воронки.
      Когда ты успела отпеть нашу юность,
      пошто получить за меня похоронку?
      В сторонке стою, ни понюшки не стою,
      И слов этих больше не знают на свете.
      Душа распрямляется, дурочка, стонет,
      У ней в голове только питерский ветер.
      Невой просквозит, замотает по горло,
      Последний трамвай без нее провожают.
      А белая ночь далека и прогоркла.
      Душа без меня доживать уезжает.
      На запах черемухи всходит вслепую,
      На то и пьянчужка, всю кровь отсосала.
      - Сегодня премьера. Мравинский за пультом.
      И сам Шостакович. Успею с вокзала.
      Ну что же, иди аплодируй похлеще,
      Метаться тебе налегке не мешают.
      Оставь чемоданчик тревожный, там вещи
      И вот сухари, ну ты знаешь. Большая.
      
      ++
      
      Все они улыбаются на фотографиях, ты заметил?
      Наши погибшие. Ну куда им так рано?
      Их и не ждет никто на том свете,
      Перебинтовывать детские раны.
      Мелкие капли цветущей пустыни
      Скоро слетят, лепестки обрывая:
      Любит - не любит, успела, простила,
      Мало так было - не знаю, жива ли.
      Спи, моя девочка под автоматом.
      Все - мои дети, восходит над вами
      Маген давид. И улыбка солдата
      Благословит и обнимет словами
      
      
      17 дек:
      ++
       О.Б.
      Всё ли сделала я, как хотел ты,
      Тень моя, мой ненаглядный братец?
      Стерла имя, отстегнула тело,
      Шум шагов, чтоб не пришел обратно?
      
      Как волна, следы слизала, гальку
      Обкатала, чайку подстрелила -
      Лишь бы ты забыл меня вприглядку,
      Всё, чего и не было - но было.
      
      Сны, надежды, очертанья слова,
      Пара встреч, звонок на пересадке.
      Хорошо я убегаю снова,
      Не взглянув ни прямо, ни украдкой?
      
      Всё, как ты просил: чем ближе - дальше,
      До высот, где разминешься с небом, -
      Там опять земля и жизнь, но даже
      Там не будет нас. Как смерти нету.
      
      ++
      
      Любовь меж нас вставала во весь рост,
      Ее мы гнали, как могли, поскольку
      Не подходили музыка и ГОСТ:
      Мы ждали вальса, а звучала полька.
      
      И долька апельсина в облаках
      Кислила нежной плесенью лимона,
      Пока ты в мыслях мною обладал,
      А я тебе внимала благосклонно.
      
      Мы не встречались, но на поводу
      Вели друг друга через мирозданье
      И были с небом и с собой в ладу,
      Не понимая, что никем не станем,
      
      Тот миг на вечность растянув, застыв
      В порыве, свет утратив и рассеяв,
      Когда и сам не знаешь, был ли жив:
      Тебе на юг. - Но все равно он север.
      
      ++
      
      Где-нибудь мы увидимся - там, на задворках Парижа.
      Я не знаю короче пути, да и это не важно.
      Там, где в мусорных баках копаются дальше и ближе,
      Как хотел ты в моей ненадежной постели бумажной.
      
      Вроде нет меня - есть, но и ты в этом мареве алчном
      Где-то руки протягиваешь и другая обнимет.
      Я-то имя твое позабыла, но путник вразвалочку
      Приближается - Господи, как же туманен твой климат.
      
      Только бросишься - след заметает под ливнем и ветром,
      Замолчу - слышу сердце твое запоздало и больно.
      Не совпали эпохи и снова любовь безответна.
      Пусть уходит она, позови, я ее не неволю.
      
      ++
      
      Мальчик зол и прекрасен, он хочет сейчас и навеки
      Сам не знает чего, он клянется и розы бросает
      На постель. Но орет попугай за окошком на ветке,
      И любовь сократилась уже до размеров бонсая.
      
      Там гоняют в футбол, после можно в Макдональдс, а ночью
      Дискотека на пляже и этот таинственный остров
      Штурмом взять, побежали со мной побыстрее, а впрочем
      Мальчик спит, он устал на планете холодной и черствой.
      
      
      18 дек:
      ++
      
      Бес входит и сажает на колени.
      Ему не нужно похоти и плена.
      Он отдыхает, глядя мимо тлена.
      Он говорит без слов, как бесов ангел,
      Поверх соборов и евангелий,
      Он может о пустыне и об Англии.
      Он о тебе такое знает, милая,
      Что ты давно отвергла и забыла и
      Убили как и изнасиловали,
      Не распознав в густых потемках
      При отблеске живой лампады -
      Девчонку или поросенка,
      Как будто так и было надо.
      
      Бес входит и садится, глядя прямо
      В глаза, что были бы, но ты, их спрятав
      В той заресничной пристани, упрямо
      Не подымаешь. Бог и так простит,
      Что новый щеголь за ухом свистит,
      Жеманен, как заезжий транс=вестит.
      Скажи точнее: бог простит и так,
      Покуда милосердья на пятак
      И кругосветный ангел, как летак,
      Всегда на дело опоздает, кару
      Отсрочив: он и сам высоким занят,
      Увещевает где-нибудь Тамару,
      Смеющуюся в выпитом стакане.
      
      Бес входит и командует: до дна.
      Ему Тамара без вина видна,
      А ты - так за полушку не одна,
      Таких в базарный день - и так понятно,
      Откуда на лобке синяк и пятна,
      А все же погулять с тобой приятно,
      И вечности не занимать на всех,
      Чтобы гадать и обещать успех.
      Калечить этих, переспать у тех.
      Бес устает от опыта и горя
      Чужого, своего досель не зная,
      Как волны, восходящие вдоль моря,
      Лишь края достигают, но не рая.
      
      Его я жду. Меня меняет бес,
      Как лимиту на шелковых принцесс,
      Прогресс на тьму, ведь нам уютней без
      Излишеств надоевших, суть внимать,
      Как малыша родного видит мать
      Насквозь, и ей не надо понимать
      То, что и так известно априори.
      Что жизнь пройдет и будет много горя,
      В молчаньи смысл есть, но не в разговоре.
      И потому сидим по вечерам
      Не с ангелом пустым и бесшабашным,
      А с тем немым, что сносит Тегеран
      С листа, пометив это днем вчерашним.
      
      ++
      
      Зачем Христос распял Россию?
      Взасос святое целованье
      Окладов, чтобы к высшей силе
      Приблизиться нам в оправданье
      
      Убийств и пыток. У овина
      Соборного сгоняя стадо,
      Зачем Христос нам, неповинным,
      Не объяснил, куда не надо?
      
      По тем же терниям сползая
      В окоп или с горы Сионской,
      Зачем другими был он занят
      При нашей мании шпионской?
      
      И так мы шли, рабы слепые,
      Божась во тьму и веря свято,
      Что Он как мы, а мы - испили.
      И потому не виноваты.
      
      ++
      
      Апокалипсис - это начало забытого,
      Когда видишь себя глазами убитого,
      С той же точки живешь и, утратив память,
      Понимаешь, что тебе некуда падать.
      
      Вроде те же вокруг снега да березки,
      Твой любимый пейзаж - болотный, неброский,
      Меркантильны друзья и продажны подруги,
      Ты же был тут уже, все вернулось на круги.
      
      Вот порог, за который держался зубами.
      Говорили, что родина верует с нами.
      Зачерпну я ладонью напиться из лужи.
      Вот я траур ношу - по кому, по кому же?
      
      Мне не нужен твой орден посмертный, дырявый.
      Я расстрелян лежу под корягой кудрявой.
      Золотит меня солнце, война укачала.
      Апокалипсис мой - это ваше начало.
      
      
      ++
      
      Здравствуй, бес. Давно тебя не видела
      В скорлупу запряталась, как мидия,
      В кроне леса птичкою свищу,
      На подножке позднего троллейбуса
      Волосы по ветру полощу.
      Лишь бы без меня сюда наведался.
      
      Ну, что скажешь жертве обольщения?
      Все равно мне больше нет прощения,
      Крест на мне задрался впопыхах,
      Я в смирительной рубашке девичьей
      Без того и так в твоих руках.
      Только делать нам с тобою нечего.
      
      Не умеем мы любить, отмучились,
      Заблудился ты по воле случая,
      Спирт и смерть тебя не заберут.
      Кто играет в карты, кто в войнушку.
      Это вечность, от нее не мрут.
      Захвати туда свою подружку.
      
      
      19 дек:
      ++
       Ангелине Кучерук
      
      Гранат скучает на моем столе.
      Он знал цветенье и журчанье сока.
      К нему склонялся птенчик на стволе,
      Заглядывая снизу вверх высоко.
      Ему шумел ненужный самолет,
      Струя воды прохладной на рассвете
      Сбивала лепестки, и обмолот
      Устраивали озорные дети.
      Он тонкой шкурки не порвал, зерно
      Не растерял и, страстью напоенный,
      Кровавой песней загустил вино,
      Прозрачное, как глянцевые зерна.
      Его мне привезли из тех широт
      И подарили от щедрот восточных,
      Где вечно бойня и круговорот
      Неотделим от смерти и восторга.
      Где на заре рожденье восстает,
      Как бабочка, чтоб к вечеру умыться
      Тем смертным потом, что тягуч, как мед,
      И глуп, как засмотревшаяся птица.
      
      ++
      
      Белеет небо Петербурга,
      Пурга взметает юность нашу,
      Мы жили весело и бурно
      В виду столпа у Эрмитажа.
      Шаги сосчитаны на Невском,
      Нас было, если было, много -
      Так, что теперь и словом не с кем
      Обмолвиться. Одна дорога.
      
      Она лежит прямой стрелою
      И, хлюпая, кораблик топит,
      Но это месиво с золою
      Я прижимаю к сердцу, чтобы
      Не расплескать воспоминаний,
      Любви прилежной и утраты,
      Всегда стоявшей между нами
      На восхожденьи Ленинграда.
      
      ++
      
      Война всегда идет - и хорошо,
      Что мимо нас. Но прямо через сердце.
      И западает бой, незавершен,
      И гром гремит - не страшно, по соседству.
      
      Он стороной откатится чужой,
      Быть может. Не заденет, рикошетом
      Не к нам вернется: пусто за душой,
      Ни жалости, ни состраданья нету.
      
      И только глядя позже с тех высот,
      Где эха нет и не к кому приникнуть,
      Ты понимаешь, как ты был весом,
      В мобильник свой уткнувшийся, как в книгу.
      
      ++
      1.
      Когда яйцо поштучно продают,
      В разгаре чистки, - нас готовят к бою.
      И бог с тобою, прежний мой уют,
      Не устоять опять перед борьбою.
      Ты прав: одна закончится война.
      Другая грянет - и без перерыва
      Напишут криво ваши имена.
      И обвинят всех, кто остались живы.
      Смотреть придется прямо: новый день
      Взойдет, как тень эпохи на руинах.
      Всё дребедень. Успеть спасти детей.
      И раненых вытаскивать на спинах.
      Война большая разделяет нас
      И яркость красок сменится на серый
      Да хаки, этот призрачный окрас
      Нам возместит остатки прежней веры.
      С той стороны мне пишется легко.
      Нет ни страны, ни близких в мирозданьи.
      Жизнь бесконечна, это молоко
      Без нас разлили и чужим раздали.
      Там по помойкам рыщет мой народ,
      Кидая камни в огород, когда нам
      Их время собирать, а недород -
      Сочтем родным, как смерть, исходным данным.
      Там бунту место, больше нет границ,
      Повсюду ниц лежат или влачатся,
      Стекая в пламя, как с моих страниц
      Уходят, не прощаясь, домочадцы.
      
      2.
      На прочность пробковые каски, как любовь
      И ненависть, сливаются в итоге,
      Но побеждает свет, он вновь и вновь
      Нас подбирает на большой дороге.
      Не голосуй, он сам тебя найдет
      В чертополохе и репье по горло,
      Где пчелы исчерпали горький мед
      И задохнулись от чужого горя.
      Изящная подвеска вряд ли нам
      С тобой заменит музыку и книгу,
      А на войне сольется в птичий гам
      И то, и это - да и мы в обнимку.
      Рабы всё так же гложут свой гранит
      По берегам пустынного болота,
      Мы далеко, но боль по ним звенит
      И растекается фальшивой нотой.
      Там, перебросив мост и Стикс испив,
      Кораблик приближается на шпиле.
      Тысячелетний на стволе распил,
      А мы сравняться кольцами забыли.
      Он что-то нам пытался передать,
      Какое откровение и муку
      Чужую, опоздавшую медаль
      Вложить в уже хладеющую руку?
      Так вот что значит непрерывный строй
      Из-под земли глядящих поколений!
      Не торопись. Еще со мной постой.
      В том списке нет ни первой, ни последней.
      
      
      22 дек:
      ++
      
      Человек жалкий, страдающий,
      Кара ли это и карма,
      Не поняла я замысел божий пока еще
      Да и куда мне.
      
      До слепого попадания любви или пули
      И смерти -
      Мне бы лишь бы вернули
      Хотя бы следы в круговерти.
      
      На конверте росчерком,
      Где на штемпеле так поблекло -
      Или чайная розочка,
      Или луна за облаком.
      
      ++
      
      Утром лениво потягиваешься, кофе душистый со сливками,
      Круассан горячий хрустит в тишине и омуте,
      Целый день впереди - как вечность, и ведь могли бы мы
      Вместе, но скучно мечтать одиночеству в комнате,
      
      Розы вчерашние приласкаешь, на улицу
      Выглянешь - никого, там луна вместе с солнышком
      Видеть не могут эту планету, жмурятся,
      Так наследили и насветили - полно уж.
      
      Смотрят они по ту сторону занавеса, -
      Как скособочило, пошли уже пятнами.
      Как бы им успокоиться и собрать силы заново,
      Зависая над убитыми нами ребятами.
      
      Вон твой брат распростал в полете оторванные обмотки,
      А ты не знаешь, там сын вошел в землю по плечи,
      Потому что нет тела, зато лицо, а не морда,
      И совесть глядит на отца: душе легче.
      
      Ни тебе амуниции, прострелянной пробковой каски,
      Смятых солдатских сапог, ремней внахлест и улыбок,
      Ни тебе пыточной боли - вот он я, Господи, здравствуй.
      А ведь могли бы...
      
      ++
      
      Проснешься - надо же, не дождь, война.
      Бунт беспощадный. Слава командирам.
      Так вот зачем нам жизнь была дана.
      Опять мотать в канавах - по квартирам.
      
      И так весь срок оставшийся, окоп
      Лицом к лицу, сползающую кожу
      И землю - как стучит она о гроб.
      И фотография моя. Похожа.
      
      Я буду после часто приходить,
      Еще отметим наше воскрешенье.
      Тебе сегодня. Завтра - мне водить.
      Как в детстве: переменные мишени.
      
      ++
      
      Давай дюшес. И карамельку.
      В кармане куртки. Сигареты
      Там не сомни. По нашим меркам -
      Вполне обуты и согреты.
      
      И мандарины есть в авоське,
      И оливье еще сварганю.
      Собака лает где-то возле,
      Она жива еще. В стакане
      
      Там есть на дне, сливай, конечно.
      Пойди открой, звонят. Ребята
      Опять придут, во тьме кромешной
      Мы не заблудимся, стоккато
      
      Дождя и гамма у соседей,
      Трамвай потренькал и уехал.
      Двадцатый век. Он не приедет.
      Не плачь. Зато какое эхо.
      
      ++ (шутливое).
      
      Как всегда, двоеженец твой прячется в выходные.
      Он всё решается, не помышляя о смерти.
      Он с понедельника твой - на работе не видно,
      Что он там делает, если сумеет посметь и
      Спрятать мобильник. Давай мы его пожалеем,
      Чаю нальем с валерьянкой, чтоб кошки любили.
      Пусть он мечтает о Керн на пустынной аллее,
      Видит себя космонавтом с медведицей или
      Что он крадется ночами при бое курантов,
      Сердце руками зажав, спотыкаясь и плача:
      Что было поздно - с рассветом становится рано,
      Что было важным - теперь уже вряд ли что значит.
      Ты подскажи ему не суетиться под душем,
      Делать гимнастику, лопать овсянку без меда
      И под клиентом не дергаться: раз это дружба,
      Мы его выведем вместе на чистую воду.
      Ты уступи его той, что ему безразлична,
      Пусть он жалеет и долг выполняет исправно,
      Не нарушая каких-нибудь правил приличия, -
      Нечего думать с таким опозданьем о главном.
      Что же ты сжалась теперь, как пугливый ребенок?
      Елку поставь для себя, все равно он с тобою
      Чокнется мысленно, как каждый год. Не берем мы
      В вечность таких. Это только зовется любовью.
      
      
      
      
      
      
      23 дек: Рассказ. Бывшие.
      
      Когда учитель еще не был Учителем, и его вообще еще не было, то его честный, цветущий 35-летний дядя погиб от любви, ничего лучше не выдумав и оставив по себе шлейф этой высокой легенды. Так Учитель сызмальства знал, что и сам он не гнется, а только ломается. Он был жестким, по зодиаку упертым - если кто верит астрологам; сам от этого сильно страдал, впадая в депрессию и причиняя окружающим боль.
      Наконец дорос он до дяди. Послушный сын и отличник, раб родителей, был окручен по пьянке женой, произвел милых деток и стал той дойной коровой, которую в темноте сосут все мимоходом - то голодный щенок, то теленок, а то приладится где-то пастушка, одурманенная теплым сеном под полнолунием и своей же зудящей, ноющей кровью, истекающей страстью.
      Все шло уныло и буднично, и тут встретил Учитель свою Ученицу. Как раз черемуха осыпАла повсюду мелкие лепестки, забивая дыхание и сводя с ума по ночам, но никто не догадывался, что дело в северном климате, коротких белых закатах, тревожном шорохе обкуренного тростника у залива, - любовь подступает, не спрашивая. Стал учитель метаться, выходя из семьи затянуться-согреться, и то с вещами перебирался жить к ученице, то его возвращали на цепь, и тогда он скулил у забора, температурил и схватил два инфаркта: не сказать, что ему было просто, и не раз покушался учитель на свою беспокойную жизнь, но его откачивали, не бранили и даже ласкали, подсыпая снотворное в кофе.
      Через несколько лет он развелся, окончательно сделав выбор, и еще какие-то годы они жили "наоборот": просыпался учитель, обняв свою ученицу и пса между ними, вытряхивал простыню от блохастого порошка и бежал на работу, а потом возвращался к той полноценной семье, где прислуживал, как и всегда. Чувство долга росло вместе с ним, он не гнулся, но и не ломался, очередная черемуха заливала рот и глаза, но любовь не ржавела - на то она и настоящая: укусишь ее, как монету, а она высшей пробы. Ученица любила царапать алмазным кольцом по стеклу, только чтобы неслышно, - эти полосы шли через сердце и пламенели рубцом негасимого света.
      И вот однажды, исчерпав мольбы и все доводы, ученица ушла от учителя, чтобы он больше не мучился. У нее наконец перестала болеть затекшая шея и вечно задранное лицо, с обожанием внимавшее мэтру. Он остался в том промозглом болотистом городе, вонявшем корюшкой и огурцом, а ученица укатила в Канаду и еще двадцать лет бродила вокруг пруда между вилл и коттеджей, где бил летом фонтан, а зимой соседи не узнавали друг друга из-за метельных сугробов.
      Ученица стала учительницей, потеряв красоту, но не молодость, и вспоминала о прошлом два раза в год - в день рождения мэтра и по их общим датам. Он давно сливался с фасадами особняков на торжественной набережной и превратился в фантома, как юность, о которой теперь и не знаешь, она твоя или нет. Как легенда о чьем-то там дяде.
      Их разделяли границы, культура, войны и языки. Под копирку все повторялось: слабость учителя оценила новая двоечница, приструнив его и заарканив, и он снова лишился свободы. С Ученицей когда-то он жил поверх секса, держала их Музыка; а как с новой женой - холодной и нежеланной - это дело не наше. Но вот тут прояснилось, что последующие десять лет уже поглупевший и лысый, как все ровесники, но самый прекрасный учитель стал следить за своей Ученицей: он читал ее почту и проник в телефон, не мог заснуть, не пожелав ей инкогнито "доброй ночи", и день был точно испорчен без картинки и "доброго утра". Он подсел на ту же любовь, подсадил и ее, они снова одновременно, только дистанционно просыпались и включали компьютер, и их общие биочасы теперь тикали в такт, сообщая, что время конечно. Были дети - теперь стали внуки, и лишь слабость и чувство долга никогда не менялись. Он с тревогой следил за прудом Виннипега, а она - за его набухшими под коленями венами, узловатыми и родными, как каналы города детства.
      Всю жизнь бороться за человека, который склонен только страдать и мучить в традициях Достоевского - интересно, но больно, а к оголенному проводу привыкаешь только в ювелирных дозах. Поколение сойдет, перелистнув себя, как по нотам, - для кого звучать будет музыка?
      
      
      27 дек:
      ++
      
      Ты зря боишься, ты не нужен мне.
      Не защитил же? Нет, не защитил.
      Всё расхищал, в потемки затащил,
      Когда от боли плавилась в огне.
      Не удержать меня твоим рукам,
      Твои глаза блуждают по чужим.
      Когда ты мстишь - и ты неудержим.
      А я лечу, как искра к облакам.
      Свободней без тебя там и светлей,
      Нет памяти, сегодня и вчера.
      А жизнь приснилась. И без нас игра
      Пойдет, как дождь и листопад с ветвей.
      
      ++
      
      На поводке друзей не водят.
      А просто выпусти на волю.
      Не любят так, как ненавидят.
      Над Стиксом или над Невою.
      И в Мертвом море отражаясь,
      Поймешь: а ты не уезжаешь,
      Душа сама найдет пути,
      Ей нету места взаперти.
      Пересеченье веток в кроне
      И самолетный шлейф ракет -
      Судьба саму себя догонит.
      
      Разлуки нет и смерти нет.
      
      ++
      
      На полуслове оборвав дыханье,
      Ты отойдешь с последними стихами,
      Не будет страха, боли и обид:
      Как платье смялось, так душа воспрянет
      И воспарит (ей тесно между нами),
      Свой настоящий принимая вид.
      
      Как хорошо, что мы не разминулись
      И ты была, как прожужжавший улей,
      Медовая и жалящая всласть,
      Напоена росой, пыльцой, созвездьем
      Того, что мы считали - только вместе,
      За истину приняв не свет, а страсть.
      
      ++
       Г.Сухаревой
      
      В грязи, распутице, канаве
      Лежащий долго между строк
      Не смеет помнить и не вправе
      Чужой цитировать урок.
      Он видит колею сквозную,
      Телега едет по нему,
      Он боль утратил нарезную
      И горе мыкал по уму.
      Но вот, проспавшись, помирая,
      Он собирает в точку взгляд,
      И на снегу сияют грани
      И оторваться не велят.
      Перед лицом встает солома,
      И очертанья назубок
      Тобой зазубренного дома,
      И смутной памяти дымок.
      Там хлебом пахнет и полынью,
      Туда на музыку ползти,
      И мы тебя еще подымем,
      Когда земля уже в горсти,
      И жизнь продлится понемногу,
      Весна умоет, отряхнет.
      
      Кому-то скажешь: слава богу.
      И он пространство развернет.
      
      
      
      Миниатюра.
       Галине Сухаревой.
      
      У меня глухая депрессия. Я бы даже сказала - слепая. Лежу носом к стенке, закрыв глаза, и представляю, что вот я уже встала. Доползла почти что до кухни - и тут снова оказывается - начинай плясать от обоев. Они старые, как и я, мы всё видели и понимаем, и теперь мне самое главное - сбросить ногу на коврик. Одну, а после другую. И потом подняться с коленок. Я утешаю обои: вот представьте, что ног бы и не было. Но мы со стенкой прошлого не вспоминаем, у нас это жесткое правило. Прожил, победил - и прекрасно! Зачем лишний груз, - мне бы справиться с нынешним. Словом, я себя так и сяк уговариваю; наконец мне хочется чаю или даже наоборот, замечательный стимул к гимнастике. Одну ногу в тапочек, а другая сама приползет.
      С чайником мы решили, что он скорая помощь. На все случаи жизни. И еще есть любимая чашка. Надо ж мне заземлиться и почувствовать жар или холод. Занавеска смотрит так укоризненно: отодвинь меня. Не стираешь - хотя бы отдерни. Да с какой такой стати?! Мне самой бы дотопать до ванной, но там проклятое зеркало. Оно сразу тыкнет пальцем: вот я, твое одиночество. А за тобой, занавеска, что зимой нового?.. Оттенки бело-черно-коричневого. Тот же ствол с ветками, не могу тебя видеть. Хоть бы он побродил по двору, пока люди не смотрят. Но мне жаль это скучное дерево, начинаю невольно сочувствовать. Как оно там, на морозе. Хотя слякоть сегодня, птичка какая нагрянет, принесет апельсины больному. В авоське, на тумбочку. Кушай, дерево, у тебя Новый год. Мы дождемся весны и еще с тобой пощебечем.
      Так я думаю вскользь, и теплей как-то, радостней. Вроде это большая работа. Будто я белье постирала, да уже и погладила. Даже силы прибавилось. Покрошить овса этой птичке. Она тоже ведь человек. Как у нее там с обоями?.. Крепко ли дверь закрывается? А то ходят всякие кошки. Метель ночью мяукает. Ничего, - говорю, - поживем еще. Новый год, а там сразу Восьмое марта. Или даже Первое мая. Прямо не знаю, что выбрать!
      
      1 янв 2024. Рассказ. Туман.
      
      Они восторженно говорят: вот курица!.. Как ты это делаешь?! Вокруг ножкой пошаркают, обойдут хороводом, а ты стоИшь вроде снеговика и чувствуешь - прутом в спину еще не пырнут, но уже взвешивают напряженно, как бы это тебя набекрень... А ты уже ванька-встанька, раскачиваешь себя - руки в боки, раззадорили, такое веселье приговоренного, - терять-то тебе уже нечего. И синева блестит в небе, улюлюкает, но они слышат только ближний план - а ты там далеко, вне сознания.
      Просто входишь в предмет. Изнутри, а не обтекаешь. Хочешь кошкой побыть? Да пожалуйста. Я тебя только коснусь - у меня уже лапы горячие, я их сдерживаю, охлаждаю, чтобы ты ничего не заметил, а потом ты рассказываешь, что куда-то боль подевалась и зеваешь так сладко, - ну а я уже грязный коврик под твоими ножищами, но мне это быстро не нравится, я же могу и на ветку... Поболтаться тем ближним планом. Там в скворечнике было сало, но его стащили мальчишки, а рябина висит проморожена, об нее зубы сломаешь, - засыпай уже, бедолага.
      Для меня главное - праздник. Он во всем и везде. Корабли в темноте плывут даже красивей, их лампочки отражаются и удваиваются волной. Я тебя отпускаю, можно сказать, под откос, а ты всегда возвращаешься, только след на щеке от подушки, и ты все еще вздрагиваешь от перестука колес, от ветра на стыке вагонов, и другая эпоха оглушает тебя старым счастьем. Я тебе добавляю прибой, он опять легко убаюкивает, мы же сами лепим судьбу. Но там есть переломный момент, - когда ты наконец понимаешь, что достаточно этой песчинки со слюдой и ломтиком солнца, чтобы окрасить весь мир, и что в лепестке ромашки там или слепоты, опять же куриной, в медунице перед дождем или в крылышке стрекозы заключены твои прошлое-будущее, наше общее воображение, память предков-потомков. Мы читаем себя по складам, и мне хочется заглянуть поглубже в твой ускользающий взгляд, так как ярче я - в отражении.
      Ну, - говорят, - ты даешь! А и правда тут больно. А там был перелом. Зажим - так мы можем и сами! Но ведь это не настроение. А просто так, покалечено.
      Их фигурки смешно удаляются, вечерний туман постепенно охватывает ноги, оставаясь прозрачным вверху, а потом облака спускаются и ложатся на наши тени. Пахнет сеном, уставшая лошадь мокро вспрядывает в сарае, а над ней на тонкой бечевке висят и качаются на сквозняке мои июльские травы. Самым ранним идет зверобой, он привязан пучками под притолоку и шуршит леопардовой тканью. Потом тысячелистник, его мы раскурим зимой, когда зубы сведет от той самой прогорклой рябины, подслащенной поздним морозцем. Я слышу запах крапивы, приготовленной мной для волос, и вся эта полынь, материнские слезы и кургузый отеческий быт отпечатываются там, где твой след от подушки, силуэт уходящей спины. Залпом все это горе, не вмещающееся в пространство, выливается в праздник, загораясь сперва неуверенно, а потом набирая разгон, и всё новые мотыльки спешат к нему не опоздать, насладиться ласковой смертью. Говорят, это ранняя старость, но она весела и прекрасна. Никуда не нужно бежать, все тропинки известны, и только одна потайная всё никак еще не дается, она дразнит и исчезает, когда ты к ней приближаешься. Ты уже везде опоздал, никогда ничего не закончишь, не успеешь проститься, а все те, кто пока еще вечен, обступили тебя и не верят: - Нет, ну как ты это делаешь?!
      
      3 янв:
      ++
      
      Не дождаться ненависти, милый.
      Но, как тень, приходит безразличие.
      Нас обоих гонка утомила
      За первостепенство и величие.
      
      Я хотела быть твоей улыбкой,
      Но ты выбрал сумрак и ненастье
      В этой жизни суетной и хлипкой, -
      Будто вечность обещает счастье!
      
      Там, где сквозь асфальт растет былинка,
      Путь туда не то что по заграну, -
      Где-то от Москвы и до Берлина,
      И от Тель-Авива к Тегерану.
      
      Свет туда струится сквозь ладони,
      Сверху видно, а внизу затменье,
      Где ты только думаешь о доме
      И меня сажаешь на колени.
      
      Всё прошло - и будет, но не с нами.
      Оставайся злым и веселящим,
      Как сухое. Мы себя не знаем
      Порознь в прошлом, да и в настоящем.
      
      ...Отпустил меня взрывной волною,
      Просто шлейф на небе слишком длинный.
      Долгих лет тебе. Побудешь мною.
      Это лебеди летят. Клин клином.
      
      ++
      
      Когда душа отговорит стихами,
      Нет сил подняться, тьма вокруг и холод,
      Я на второе перейду дыханье,
      И снова мир мой надвое расколот.
      
      Звезда горит, качается, сияет,
      Одна в толпе таких же одиноких,
      И вопрошает: это там не я ли
      Последние нашептывала строки?
      
      И я метнусь и, юбки задирая
      И каблуками отстучав чечетку,
      Отвечу, не с переднего ли края
      Мы любим так светло и безотчетно.
      
      Мы всё прошли - огонь и наслажденье,
      Осаду, похоронки и поминки,
      А наша смерть - она опять рожденье.
      И снова бой. И господи помилуй.
      
      ++
      
      Блудный сын не слышит, как скрипят ступени,
      Оглушен и ослеплен виною.
      Он еще не стал отцом, а только тенью.
      Он еще не встретился со мною.
      Я подошв его сухих не умывала,
      На груди качала не его я.
      Мне тебя самой, любимый, было мало -
      Вровень с облаками и травою.
      Он уже приник, болят его колени,
      Далеко ему еще взбираться
      На крыльцо отца. Но не подвластен тленью
      Сын, свое испивший святотатство.
      
      
      
      5 янв:
      ++
      
      Всего-то Стикс. А как болит душа!
      Всё упирается, бедняжка.
      Как будто мне теперь не хороша,
      Стара и некрасива, как дворняжка.
      Натягивает поводок-строгач,
      На раны провоцируя и жалость.
      Чтоб я хотя бы не пустилась вскачь,
      Чтоб мне неторопливей уезжалось.
      Я говорю: ты не переживай,
      Мы родину с тобой меняли дважды,
      Ты просто дырку в сердце зашивай,
      И не проскочет, как в пакет бумажный.
      Подумаешь, отечество забыть,
      На тротуар заледеневший носом
      Не падать, ставни наконец забить
      Гвоздями ржавыми - как под вопросом,
      Вернемся ли сюда, как на допрос,
      И под прожектором кого помянем,
      Предав друзей. А тополь там подрос -
      Так и другой есть на моей поляне.
      И на ином витке, пускай без нас,
      Осеребрит он, опушит кого-то,
      Кто родину не спустит за безнал,
      Кто на войну идет, как на работу.
      В одной стране он целит по чужим,
      В другой своих сберег, но рикошетом
      По нам палит, и эти виражи
      Трясут с ума сошедшую планету.
      Ты не цепляйся, дурочка душа,
      Итог не нам с тобой в кино покажут,
      И мы с тобой не стоим ни гроша,
      И нас двоих никто не вспомнит даже.
      Не возведут напраслины со зла
      И не пришьют к участку и больнице, -
      Мы раньше улетаем, и со дна
      Им звездами чужими будем сниться.
      
      ++
      
      Сначала родины лишили. Потом народ сожгли и эхо
      развеяли и речь родную. Росой крапиву окропили.
      Березки выдернули с корнем. Но-о, милый, - наконец поехал!
      Там приживешься, в стойле сытом. А не убитым? - Не добили.
      
      ++
      
      За что их столько полегло,
      Что не хватает снега, дерна?
      Весной взойдут через стекло -
      Но ни цветения, ни корня.
      
      Жена забудет, мать простит,
      Ребенок выучит по фото
      И после жизни навестит
      В земле лежащего "кого-то".
      
      Была ли жизнь? Какой-то долг
      И потолок в замену неба.
      Не родина, но уголок
      От похоронки: не был. Нету.
      
      Война клубится, сапогом
      Пустым отпихивая лишних.
      Любовь глумится над врагом,
      Твердя сквозь зубы - ненавижу.
      
      
      9 янв 24:
      ++
      
      Кот видит сны. Когда б он был мужчиной,
      А не кастратом, он бы мог, однако.
      Но, покорив ненужную вершину,
      Он сладко спит. Пролаяла собака,
      Ракета пролетела и упала
      За горизонтом, кот прилежно занят -
      Не видеть, как стемнело и светало,
      И вызывать у нас, двуногих, зависть.
      Расколот мир войной, клубятся взрывы,
      Душа пошла раздваиваться с телом.
      Ушами водит кот, они пугливы,
      Он их прижмет и смотрит из прицела.
      Прямой наводкой, отвести границы,
      Отправить пленных, обменять на наших.
      Кот спит, во сне не различая лица.
      От счастья деловит он и бесстрашен.
      
      ++
      
      Меня не было: ты придумал меня и создал,
      Воск расплавил, огранил рёбра стакана,
      Не допил, расплескал, я вишу над тобою, звезда,
      Я трассирую пульсом твоим стоккато.
      
      Ну кому интересна вырезанная, трафарет,
      Приодетая кукла бумажная, клякса?
      Я иду по следам твоим, под волною их нет,
      Только цепи мои коченеют от лязга.
      
      Так проходят эпохи, чтобы мы на ином витке
      Не совпали, столкнулись, опять не узнав друг друга.
      Я метнулась бы вслед, как собака на поводке
      Или самоубийца, сознательно выйдя из круга.
      
      ++
      
      Не видя больше берег, я плыву,
      Меня теченьем отнесло за небо.
      Как человек лежащий, сквозь траву
      Следит судьбу: а что там будет с нею?
      
      Вот муравей столкнул, а стрекоза
      На миг зависла, ей неинтересно.
      Паук со стебля заглянул в глаза.
      - Ему-то всё доподлинно известно.
      
      ++
      
      Зачем мне думать, как ты там вдали,
      Чужой и сытый, упоен собою.
      Мосты сжигая, вывел корабли,
      Меня оставив пеною прибою.
      
      Меня катает галькой круговой,
      Но от тебя я, слава богу, дальше.
      Прощай, как жизнь, угрюмый часовой,
      Носитель зла и лжи, меня и фальши.
      
      ++
      
      Ломка любовью - как всё, пережившее нас.
      Я раскурю - по последней давай, на прощанье.
      Снимок тюремный - стираются профиль, анфас.
      Я выхожу наконец на свободу, с вещами.
      
      Что от тебя остается? Не то что рубцы,
      Но синяки, как безумные звезды, сияют
      И распластали свои ледяные концы.
      Кто им молился и кто целовал их, не я ли.
      
      Дальше не помню, как будто бы не было, нет.
      Чья-то фальшивка, умелая копия в зале
      То ли музейном, а то еще хуже, и след
      Закоченел. Отпевать, как всегда, опоздали.
      
      ++
      
      Никак не выскочить за рамки
      Свои, портрету стало тесно
      И жмет багет, а там с изнанки
      Глядит, что было неизвестно.
      Мерцает дама под вуалью,
      Ее обмахивает веер.
      Себя признаешь в ней едва ли,
      Но все же вечен наш конвейер.
      Взойти изысканным растеньем,
      Пофлиртовать в надежде счастья,
      Расправить блеск и оперенье,
      Подмазать грим и скрыть зачатье.
      Простить, любить, отненавидеть,
      Кольцо вернуть, и по спирали
      Опять начать - как створки мидий
      Нам острой бритвой открывали.
      
      ++
      
      Просматривая список павших,
      Как теле-радио-программу,
      Представишь смутно: кто-то машет
      Руками, падая и драму
      Не завершив, поскольку дальше
      Ты не прочтешь, а за буграми
      Всегда война, и чувство фальши
      Запьешь с приятелем в стограмме.
      
      ++
      
      Сам посуди: зачем нам жизнь, когда
      Она лишь в прошлом? Хоть была обманка
      На будущее, - но одна вода,
      Как "рыба" в мокром тексте, как шарманка.
      
      Куда ни глянь, отечества ни зги.
      Не смог иврит осилить - наверстаешь
      В арабском, а кругом одни враги -
      Сольешься с ними, а своим не станешь.
      
      Хиджаб меня пугает по летам:
      В нем слишком душно летом, а зимою
      Не умереть еще, и по пятам
      Как шлейф ползет, что станется со мною.
      
      На русский я в уме перевожу,
      А без ума остаться - так в кутузке
      Одно и то же, и перехожу
      Я ночью с нидерландского на русский.
      
      Он мне равней, а все равно, когда
      Тебя к чужому стойлу присобачат.
      Они собак не любят там, куда
      Меня влекут, песочат и артачат.
      
      На их молитвы голос мой охрип,
      Я ненавижу их акбар и сахар.
      Все дОма хороши: пусть там горит
      Своя лампадка и амбар тот самый.
      
      Не приучай меня к своей оси,
      Я набекрень в мечети и в отчизне.
      Я эмигрантка. Бог меня спаси
      От повторенья нашей страшной жизни.
      
      ++
      
      Себя освежевав, не сыщешь душу.
      Она зарылась в счастье и отчаянье.
      Ей неохота выползать на сушу,
      Как женщина, она пожмет плечами,
      Накинет что-то, брошенное наспех,
      Песок взъерошит пальчиком ноги
      И телу скажет - а давай-ка на спор.
      Кто первый. Добежать мне помоги!
      
      ++
      
      Смотрю, что гложет память и тебя.
      Никак не получается отдельно.
      Но голубю лететь до воробья
      Бессмысленно, как нам, и неприцельно.
      
      Уже другие мы наверняка,
      И разные зазубрены наречья,
      И не твоя весомая рука
      Ложится на мои худые плечи.
      
      Не знаю я пристрастий и страстей,
      Твоя подруга справится успешней,
      Когда ты воду из ее горстей
      Вычерпываешь с костью, как черешню.
      
      Отплевываясь и себя прокляв,
      Ты в битве грозовой ослабеваешь.
      Всего лишь облако, случайный взгляд, -
      Не озирайся, так и я была лишь.
      
      ++
      
      Параллельный мир наших закованных близких,
      Их решетки, обмотки, обрывки слов нецензурных,
      Зазеркалье, по почте пришедшее вместо записки,
      Жизнь в обмен на тебя, будто яд из мензурки.
      
      Мог бы ты, да удачлив или смышлен оказался,
      Сами лепим судьбу, так зачем нам косая-кривая?
      Так и жду я убитых друзей на транзите вокзала,
      Головой покаянной согласное слово кивая.
      
      ++
      
      Боль влетает запятой,
      У нее антенны.
      Взгляд колючий и пустой,
      Словно нитку, вдену.
      Проколю тебя насквозь,
      Чтоб не возвращался.
      Мы с тобой отныне врозь,
      Пополам и счастье.
      Отплясала я тебе
      Огневой цыганкой,
      Прошивая по судьбе
      Крестики цигаркой.
      Буду сниться и дразнить,
      Сладкая и голая.
      Мы раздельно, словно нить.
      Нитка да иголка.
      
      
      12 янв:
      ++
      
      Склонность мира к самоубийству,
      словно тяга к оргазму -
      наверное, с космосом,
      когда в бездне всё поздно, всё
      сразу.
      
      Начинается утро,
      как будто
      нас не было, только росток.
      Хорошо бы - во сне бы.
      Там равны конец и исток.
      
      ++
      
      Опять закончилась война.
      С изнанки лучше нам видна.
      Тылы забиты, горы тел -
      Как в детстве ты стрелять хотел.
      И как теперь тебе, солдат,
      Оглядывается назад?
      
      А он поводит головой,
      Не зная, чей он - мертвый, твой.
      Кто подберет его, зачем
      Я на его лежу плече?
      Живой водой кроплю, люблю
      И собираю по рублю.
      
      ++
      
      Твоя война затянется посмертно
      Еще при жизни, нет ее границам
      Конца, так жизнь уходит незаметно
      Из нас, чтоб снова на других пролиться.
      Прекрасна плоть, одухотворена.
      Болит и внемлет высоте она.
      
      Как жжет тебя рука, которой ты
      Свою жену держал в повиновеньи
      И на могилу приносил цветы,
      Как для любви, вставая на колени.
      
      ++
      
      Одна страна течет - не истекает
      Ни молоком, ни медом, и в пустыне
      Дрожит оазис, как вода в стакане,
      А все же ляжем не в нее костьми мы.
      В ней жить нельзя, и неприкосновенна
      Она, как слово и молитва птицы,
      Она звездой мерцает, чтобы снова
      Всегда могли мы ночью возвратиться.
      Так в дверь стучат, уже изнемогая,
      Цепляясь за последнюю ступеньку.
      Манит она, как женщина нагая,
      Восшедшая неспешно и степенно.
      Взгляд не отводит, простирает руки,
      Она и мать, и сам ты знаешь лучше,
      Ее постигнув на краю разлуки:
      Иди на свет и голос этот слушай.
      
      ++
      
      Одни шахиды по небу летают,
      Сквозь них не вижу самолетов больше.
      Невест не хватит. Петухов? Светает.
      Вся эта нечисть соберется в стаи
      В районе над Ливаном или Польшей.
      Одна любовь единственной войною
      Не завершится вами или мною,
      Повыщипаны перья и глаза
      Заклеваны, и отступать нельзя
      Перед своей же детскою виною
      И слепотою, кулачком грозя.
      
      ++
      
      Положив ноги ему на бугристые плечи,
      она видит все будущие поколения.
      Их там в небе утюжат, увечат,
      и от этого больше сцепление
      той болезни, что дышит любовью.
      Стонов, клятв, ерунды этой детской,
      притороченной к изголовью
      наручниками - надо, дескать,
      свет во тьме искать, не накаркать
      расставания, тюрем, бойни.
      ...И тогда нахлынет катарсис
      на острие этой боли.
      
      ++
      
      Как тебе вообще без меня?
      Хорошо ли устроился, милый,
      На закате короткого дня
      Между домом своим и могилой?
      Что ты в зеркале видишь, дружок,
      Вместо рук моих на излете;
      Не ко мне ли ты снова пришел
      В седине своей и позолоте?
      Что ты шепчешь во сне облакам,
      Для кого собираешь букеты,
      Если ты не меня облекал
      На рассвете в объятья и нету
      Места мне на чужой стороне,
      При обстреле опасней, как прежде?
      Сниться можешь. Но замертво мне
      Все равнее, ненужней и реже.
      
      ++
      
      Диск солнца уползает за любовь
      И вечной мерзлотой стоит разлука
      С самим собой. Не проронив ни звука,
      Крадется жизнь, чтоб повториться вновь
      Без спросу, смысла, мотыльком взлететь
      И удивиться: где-то это было
      Уже, как всё, что намертво забыла -
      Любить и ненавидеть и хотеть
      
      ++
      (денрожденное)
      
      Спасибо, что остался черно-белым.
      Дагеротип не то что непрозрачен,
      А и летуч, осыпет серебро
      С изнанки - всё, как я хотела:
      Любовь - случайная удача,
      Надежда, вера и добро.
      Так ловят ветер, только мал локатор,
      Глух океан - так, как восход к закату,
      А всё, что молодо - старо.
      
      ++
      
      Зачем реальность? Я уже привыкла
      Не жить, а доживать. Когда стоишь ты
      У двери Бога в очереди, смысла
      Не ожидая, но моля тепла
      И тишины -
      
      Отплевывая вишни,
      Как пули скользкие войны.
      
      Отскакивая от стекла,
      С той стороны они Ему слышны,
      И я от этого завишу,
      Втекая морем в зеркала.
      
      ++
       В.Диксону
      
      Вписываться в круг и казаться
      До последнего абзаца той самой,
      Что в порыве азарта
      Выворачивает карманы,
      На своем надгробьи выплясывает,
      Вылязгивая зубами
      Все симфонии, - если бы
      Я так и шла за вами, -
      Как это было бы весело.
      Хотя меня и не звали.
      Но попутный ветер выталкивает
      За облака и не спрашивает,
      Не шатко ли мне и не валко ли,
      Своя ли ему или ваша я.
      
      ++
      
      Молчали музы, зубы сжав до крови.
      Они не знали, что с любовью делать,
      Когда она огнем погребена.
      Где разница и что бывает, кроме
      Войны и смерти, выпитой до дна.
      
      Война с обратной стороны любви
      Светилась пеплом сизым, и голубка
      Слетала с неба и глаза твои
      Выклевывала ночью из обрубка
      
      ++
       В. Диксону
      
      Так любят ветер - встречный, молодой,
      Швыряющий порывы роковые
      И не щадящий, - только под водой
      Не слышно эти бури грозовые.
      
      Когда я с океаном сочетаюсь,
      Меня еще пытается вернуть
      Утихший шторм, - а вдруг я обознаюсь
      И снова упаду ему на грудь.
      
      ++
       М.Свойскому
      
      Мы обнимаем ваши семьи.
      В туннелях свет из-под завалов.
      Мы навсегда зарыты с теми,
      Кого при жизни было мало.
      Не дообняв, не довпечатав
      В сердца, сухие от пожара.
      Где слезы кончились, печали
      Нет места. И не удержала
      Земля, давясь от горя медом
      И молоком, своих питомцев,
      Чтоб мы за ними шли и мертвых
      Живыми вывели под солнце
      
      13 янв:
      ++
      
      Мой ангел с демоном твоим
      Договорились за елеем.
      Я боль залью и стану злее,
      Так и не ведав, что творим.
      Нам в души вложенный аршин
      Молчать заставил, - эта светскость
      Лишь в темноте наводит резкость,
      Чтоб мы не видели вершин.
      Рожденный ползать, далеко
      Не проберется по траншее
      С удавкой ласковой на шее, -
      Кормлю таких же точно вшей я,
      Сцедив грудное молоко.
      Пока там режутся в верхах
      На интерес, под ахи-охи
      Дела идут, не слишком плохи:
      Мы остаемся в дураках.
      Твой демон с ангелом моим
      Всерьез решили отыграться
      На нас. И жизнь проходит вкратце,
      А вечной меры деградаций
      Не знает бог, неутолим.
      
      ++
      
      Ты бумажный ненужный стаканчик,
      Чем наполнишь, тем и похмелишься.
      Голова забубенная скачет -
      Ей от тела бы дальше, и ближе
      К закромам, чтоб не думать, не помнить,
      Для нее что прикажут, и ладно.
      Это братоубийственный подвиг -
      Связка дров к похоронке награда.
      
      
      15 янв:
      ++
      
      Хамас нам недоступен красотой
      Потусторонней, сладким вкусом яда
      И крови за прощальною чертой,
      Граничащей - куда ступать не надо.
      
      Там смерть в отрыве и за гранью ад,
      Там боль не ощущается под пыткой,
      Тупеет свет, и ты впотьмах назад,
      На месте, пресмыкаешься улиткой.
      
      Твои верблюды были спалены,
      На стыке зноя с мерзлотою вечной.
      И то, что чудится войной, войны
      Не избежит, вдогонку мчась по встречной.
      
      Так молчаливы павшие от жил
      Членистоногих, метивших вслепую
      Моих детей, чужие рубежи,
      Твои слова, что я не публикую.
      
      ++
      
      Мне хотелось бы тебе рассказать, точнее, послушать,
      как ты видишь изнанку, слышишь дождь на рассвете,
      там шуршат не тела, а наши согбенные души,
      наши тихие предки и в рабстве закланные дети.
      
      Ты же выше прозрел, спотыкаясь о стоны и вопли,
      Не давил комара, у цветка не обламывал крылья.
      Что там дальше мутнеет и даже не просит на волю?
      Как же мы подгадали ленивое наше бессилье?
      
      Наши дни сочтены не нами. Залейся рекою,
      Проспиртован елеем и вымазан ласковой кровью.
      Ничего, дорогой, и в остатке сухом ты со мною.
      А ничто - это только начало любовью, любовью.
      
      ++
      
      Некуда деться, когда твой сосед повсюду,
      А иуду распять - мало проку, но много укора.
      Хорошо, что я в будущем мусульманкой не буду.
      И спасибо, что в церкви случаюсь не для приговора.
      
      Ты, должно быть, на фронте - западном или восточном.
      Он един. Как всегда, затянулась война удавкой.
      Ничего, дорогой, мы свои векселя просрочим,
      И погасим кредит - похоронный за общей дракой.
      
      Где теперь не бомбят? И туда доберется бойня.
      Нету смысла бежать, на околице видят с вышки,
      Как по полю ромашек и маков летим с тобой мы,
      И свистят, словно пули, свинцовые звезды вишен.
      
      Хороша-то весна подступает, такой не ждали,
      Жизнь особенно ценишь, пока она угорает.
      Это с той стороны еще неба, уже медали,
      Так отчетливо греют и светят обрывки рая.
      
      ++
      
      На острие свечи болит моя душа.
      Щепоткой пальцев загасить, и снова
      Отсрочить жизнь: не то что ни гроша
      Она не стоит, а горит неровно.
      
      Подлили воска, выбили фитиль,
      К чему коптить без смысла и томленья?
      Мне в ореол свеченья не войти,
      Сняв обувь и припавши на колени.
      
      Но там, с порога, промелькнул разок
      Случайной тенью, шлейфом, заискрился
      Какой-то отблеск на мой тихий зов,
      Затрепетал и мне обрезал крылья.
      
      ++
      
      Спиши меня, заложницу. Не трать
      Своих солдат. Случайно попадание,
      Но жизнь конечна, и ее тетрадь
      Заполнена, как школьное задание.
      Уже все было или ничего,
      Но не в ответе за меня живущий,
      Он отраженье, и мое чело
      Он прогадает на кофейной гуще.
      Кому судьба, тому не ускользнуть,
      Мы верно поменяемся местами
      В том новом мире, чей кремнистый путь
      Блестит уже, как тень, под небесами.
      
      ++
      
      Моря повесят на просушку,
      утруска гор, и на прослушку
      поставят щебет наш двойной,
      подбитый мехом и войной.
      
      Там в микрофон такое льется.
      От жалоб, стонов, дифирамбов
      одно лишь русло остается,
      как дно бутылки на сто граммов.
      
      Мы так же мелки и случайны.
      Дела твои необычайны.
      Набычен взор и кулаки
      уже опали вдоль реки.
      
      ++
      
      В конце пути - любовь и чувство локтя.
      Точней, в итоге на большой дороге,
      Где, оглянувшись, и не разобрать,
      С чего ты начал, наломал дровишек,
      А с верхотуры нелегко взирать
      На то, что выше.
      
      Ты, вишенка в наливке голубой,
      Надеюсь я, что все же бог с тобой,
      Пообтрясут и косточку зароют
      На глубине вулкана, и в тепле
      Ты сам взойдешь воинственной горою, -
      Как жук в стекле.
      
      ++
      
      Я думаю, предопределено
      И то, и это. Лучше пить вино
      И наслаждаться, чем топтать окоп
      За тех, кто слеп, и только пуля в лоб.
      
      
      18 янв:
      ++
      
      Земной шарик оккупирован дураками.
      Свист на скорости закладывает извилины.
      Чье добро должно быть с кулаками,
      Чье - с клыками, туда не зови меня.
      Не тащи меня в джунгли, оттуда
      Отползла я, хвостом повиливая
      И оскалясь, и нет, не буду
      Вместе даже в одной могиле я.
      
      ++
      
      Гормональный фон оказался той музыкой сфер,
      Где диссонанс подменяет гармонию
      И где любовь самой главной из вер
      Правит миром в агонии.
      Он корежится пеплом, картонка
      Дымовая, не светит, не греет,
      Словно родина, - из-за кордона
      Померещилось, что - добрее.
      По частям хвостов не отрубит,
      Сможет - сразу живьем затопчет.
      Не пенаты, а джунгли в бубен
      Бьют, назад зовут что есть мочи.
      
      ++
      
      Сияет Киевская Русь,
      Лоснясь подсолнухом и маслом.
      Я все никак не доберусь
      К корням сухим и беспристрастным.
      Но я по речи узнаю
      И мелодичность, и прозрачность
      Реки, темнеющей в краю,
      Меня баюкавшим играючи.
      Мои князья наверняка
      Со дна нацелились и бились,
      Их кровью дышат облака,
      Поля их ливнями умылись.
      И пламенеют их стада
      На фоне диска золотого.
      Куда врагу, а мне - туда,
      Где воля и первооснова.
      
      ++
      
      Тело женское нанизано на шест
      Изнутри, не подпуская кроме страсти
      Никого, оно себя измором ест,
      Проклиная за однообразье,
      
      Истекая мокрой кошкой золотой
      И разверзнув то, что лакомо - ордой.
      Хорошо, что бабий век себя заспит.
      Умирая, он еще в углу сопит.
      
      ++
      
      Испепеляющая страсть -
      В тебя зарыться и пропасть,
      Тобою стать, а после взвиться
      Той птицей, что в границах зла
      Добром становится, струится,
      Как в небо - легкая зола,
      И снова наверху двоится.
      
      ++
      
      Он говорит - распусти волосы, дорогая.
      И пока ты дрожишь, от него убегая,
      Успеваешь подумать, что на его месте
      Было б лучше другому играть в догонялки,
      И тогда б ты не курицей на насесте,
      А принцессой зарделась, ответив невнятно.
      Ты б его обняла не как ствол баобаба
      Или столб электрический возле подъезда.
      С воза баба - и он чтобы точно так падал.
      Все же легче душе. Раз уж занято место.
      
      
      19 янв:
      ++
      
      Жизнь не прощает ничего. Она все помнит.
      И мы глядим сквозь окоем в одной обойме.
      По эту сторону еще бинты и раны,
      Но скольким ты закрыл глаза в войне неравной.
      
      Я так люблю касанье рук твоих веселых,
      Твою улыбку - эту боль с собой везем мы,
      Она топорщится, кричит и детским страхом
      Бьет рикошетом по тебе с таким размахом.
      Однажды кончится война, забрав все силы.
      Ты просто жизнь не поменял, как я просила.
      И по морщинистым щекам стекают слезы,
      А душу режут по кускам - и без наркоза.
      
      ++
      
      Мы все заложники тех, о ком завтра не вспомнят.
      Снимут их с веток, накормят, посадят за парты.
      Будет их рвать - как живот переполненный вспорот.
      А начинали с прерий, с низкого старта.
      Что не сиделось вокруг костровища, не пелось?
      Девок доить, корзинки плести золотые.
      Если младенчество так и не выросло в зрелость,
      В том виновата не я ли, скажи мне, не ты ли.
      Мы Достоевского с Бабелем плохо читали,
      Мы через строчку, наверное, недоучили
      Подвиги греций, провалы кровавых италий,
      Лорку среди апельсинов, гитарное Чили.
      Концлагеря возводили веселые предки,
      Там еще вышки, поди, в мерзлоте уцелели.
      Как нам привольно и сладко качаться на ветке.
      Где мы всегда для кого-то - кристальною целью.
      
      21 янв:
      ++
      
      Жаль, мы с тобою разбросаны в этом аду.
      И чемоданчик тревожный снова в ходу.
      Кошек не нужно держать и прекрасных собак.
      Дело мое и твое снова тонко и швах.
      Рвется на швах, как страницы зачитанных книг.
      Скоро вернутся они - мы забыли о них.
      Смотришь, какая стена и где кафеля нет.
      Плед - это мало, в мороз одеяло бы мне.
      Воду, фонарик, а нужно ли нам выбегать?
      Есть ли мгновенье, быть или не быть выбирать?
      Вот он, вопрос, он сведется, как зубы, к столу,
      Крошке, уроненной между щелей на полу.
      Клейстеру сна, равнодушному диску с небес,
      Где ждешь спасенья. Конечно, сначала - тебе.
      
      ++
      
      Я давно присмотрела, куда заливает вода
      Чуть попозже и знаю - живым полагается жить,
      Это стоит труда, когда шарик летит в никуда,
      И твой пес отражается в капле дождя и дрожит.
      
      Собирайте к столу, веселитесь - весь мир на костях
      Был и прежде, а сколько мы помним себя, стороной
      Проходило, ну вот и задело, а все же в гостях
      Слезы проще скрывать, без тебя припасенные мной.
      
      Ты там тоже, я знаю, с улыбкой проводишь наш век,
      Помогаешь заблудшим и слабых берешь по пути,
      Камни сыпятся вниз, но карабкаться нужно наверх.
      Ничего, дорогой. Все равно никому не дойти.
      
      Только музыка наша бессмертна, порывы души,
      И любовь бесполезно расстреливать, спутник завис,
      Он не знает, как быть и не быть, так что просто пиши
      До последнего: небу? Бессмысленно. Нам нужно, вниз.
      
      ++
      
      если вывернуть океан -
      там с изнанки топорщится небо, и всё на круги
      возвращается и нам дан
      каждый раз новый шанс, так что ты умирать не моги:
      наши дни сочтены
      ведь не нами, и не сообщат новый чат,
      окончанье войны
      и, поверь мне, начало начал.
      
      ++
      
      Это снег идет. А не любовь.
      Мы его расплавим, осветим.
      Ты ему пространство уготовь -
      Заметать нас ближе по пути.
      
      Разбросало нас по городам,
      Насту много, а прохода нет.
      Просто так тебя я не отдам,
      Ты мой первый и последний снег.
      
      Иногда он черен и щербат,
      Исцарапал губы, зачерствел.
      Состоит он из прощальных дат.
      У него такой короткий век.
      
      Ну и что, зато он только наш.
      Береги, как можешь, вспоминай.
      Он любовь. Его чужим отдашь -
      Где они? Пустые имена.
      
      Времена идут - не разгляжу,
      Так там мутно, суетно, но есть
      Там в конце благая весть. Скажу.
      Не сейчас, не нам с тобой. Не здесь.
      
      ++
      
      При птицах неудобно хлеб жевать
      И раздеваться на ночь, и любить.
      Да что там. Даже думать и желать,
      Подобье божье из себя лепить.
      
      Они всё знают, видят нас насквозь,
      Как взрослые ребенка. На руках,
      Однако, мы качаем их: ты - гость
      В потемках, а они летят в веках.
      
      Не подкрутили линзы нам, дружок,
      И не протерли окуляры зим
      И лет. Но ничего, еще шажок
      Туда, за ними, вот уже, вблизи.
      
      ++
      
      Повыцвело небо, роняя листву, облака
      Такие крутило нам, это родное кино!
      Пил кинщик, и что, у него не дрожала рука,
      Пока он доил, как любовь, это веретено.
      Одни лепестки облетали, иные взошли
      На стыке души и бывалого тела, как смерть,
      Когда сквозь проектор посмотришь - еще до земли
      Примерно минута, а сколько же можно успеть.
      
      ++
      
      Тебя бросала я от всей души.
      И боже упаси, чтоб рикошетом.
      Но как ты хлеб последний ни кроши,
      А он опять летит по белу свету.
      
      Его клюют, секунды и часы
      Не соберешь в тревожный чемоданчик,
      И не поставишь счастье на весы -
      Оно так тленно и не много значит.
      
      ++
      
      Ты не вписался, мой шофер, в момент.
      Тебя и жизни нашей больше нет.
      Мне повезло, я налегке иду,
      Не в сладком рабстве, не на поводу.
      И ничего, что там в пруду луна
      Не лично, а тоскливым отраженьем
      Блестит и манит, в темноте видна.
      А днем - другие у тебя мишени.
      
      ++
       Ираиде Мандел
      
      дробятся капли, прыгает весна,
      идет на корюшку блесна,
      любовь повсюду расправляет сети.
      
      но на свободу просятся слова
      и нет конца безумной эстафете
      и лебедям из рукава.
      
      подснежники всё те же, что сто лет
      нам подавали в вазочках конфетных.
      в менажницах варенье на столе.
      но нет столешни, нету тем запретных.
      
      а слышен смех, испуг и женский плач -
      конечно, Таня. и несется вскачь
      планета восвояси с перепою
      
      до новых сокрушительных удач,
      где снова будет место нам с тобою.
      
      
      22 янв:
      ++
      
      Любить можно на расстоянии.
      Особенно при расставании.
      Каждое утро собираю тебя на работу -
      Как в подводный мир и в пехоту.
      Проверяю твои светлячки
      На экране и мысленно:
      Вот так, как сквозь очки,
      Мы друг от друга зависимы.
      Осторожно, не сдуй пыльцу:
      Мотылек высохнет, отряхнется
      И взлетит - пусть хотя бы к концу
      Жизни блеснет ему солнце
      
      ++
      
      Отодвигаешь мужчину -
      Он чужой со своими букетами,
      Бусами и цепями.
      
      Дунешь - и нету его,
      А мы с тенью как-нибудь сами
      По привычке через майдан
      Переводим друг друга,
      
      Да и нам уже не по годам
      Шарахаться от испуга,
      Будь то ракета, взрывная
      Волна, звонок телефона.
      
      Главное, что я знаю:
      Наши общие волны -
      С тем, кто проходит сквозь войны.
      
      ++
      
      Как сладко спит в моих руках мужчина.
      Он снова выжил под взрывной волною.
      Он видит боль, и эта мешанина
      Еще сильней свела его со мною.
      Он шел на стон, не пригибаясь к небу,
      Его ракеты били по спирали,
      Он мир спасал, ему за это негу
      Я отдаю, что мы завоевали.
      Я лепестки разглажу рта сухого,
      Он зубы сжал, чтоб не проговориться
      Во сне врагу, как будто это слово
      Лишь только мне, его заморской птице.
      
      ++
      
      Привет жене. Стареют дети, внуки
      Еще шалят, но не даются в руки
      Уже, особенно через моря
      Взирая сверху: острие разлуки
      Едва колеблет наши якоря.
      
      Всех раскидало по чужим границам,
      Как наши письма по пустым страницам, -
      Я говорила, нет, не обещай
      Любви заморской перелетной птице,
      Она прочтет лишь здравствуй и прощай.
      
      ++
      
      Земля к закату льнет и слепнет,
      мудрец глупеет, прозревая,
      по-детски щурясь на огонь.
      
      И мы карабкаемся следом,
      и ты смотри, еще жива я,
      прозрачна, как в огне ладонь.
      
      Но нету доступа, помехи,
      косые ливни, листопады
      и снова мутные снега,
      
      а мы заштопали прорехи
      и ноги в руки, так нам надо -
      и так и надо нам, в бега.
      
      ++
      
      Я понятия не имею, кто там в ущелье играл.
      Барабан был вишневый, на ударных блестел металл.
      Дети скатывались по песку каньона, и тот обвал
      Громче музыки загоняет со скал меня вниз, к ручью,
      И картавый язык с тех пор я учу, меня миновал
      Поворот, где мы не вписались друг в друга, и я хочу
      Наклонить это время, как солнце, идя по его лучу.
      
      ++
      
      Номера на сердце, на спине и на ноге в лагерях,
      Чтоб сподручней прицелиться. Что они говорят,
      Эти овчарки свирепые, сторожевые псы,
      Вертухаи, шестерки среднерусская полосы?
      
      О березах поди, чистым матом и наверняка
      Грязным помыслом, и тебе вот моя рука,
      Что по кругу там всё повторяется тысячу лет,
      Будто волны ступают в свой песчаный и мертвый след.
      
      Опьянев от крови, на вышке дрожит прицел,
      Мало душ испил он, воротит его от тел,
      Но над ним конвой, над конвоем протяжный вой,
      Это мы с тобою на родине, мы с тобой.
      
      ++
      
      Я не касалась губ твоих, - всего лишь ветер.
      Он просто двери отворил. А ты заметил.
      
      Всего-то тень, что вспоминать, когда-то было.
      Цветы, обнявшись, приминать, - уже светало,
      И я забыла, отчего нам жизни мало
      И почему ее сама с тобой убила.
      
      Должно быть, трещина пошла по этим скалам,
      Шиповник вывернут поди с корнями ночью.
      Я только помню, что однажды нас нестало,
      Кого - не знаю. Я не видела воочью.
      
      
      24 янв:
      ++
      
      Куда подевались хорошие люди?
      В горах замерзают, в лесу коченеют?
      На фронте, которому сносу не будет,
      Войну побеждают - и черт бы уж с нею!
      Сидят за решеткой, - они, альпинисты,
      Такие вершины с собою забрали!
      Смотрю, на земле как-то прибрано, чисто
      И пусто, - сосульки звенят и медали
      Посмертно, одним - за предательство близких,
      Другим - за спасение глупой планеты.
      Потом возведут обелиски на склизких
      Путях: все нормально. Тебя уже нету.
      
      ++
      
      Когда ты приходишь в сети - не письмо, не емелька,
      А просто картинка, но я вычисляю из прочих.
      Я знаю, что ты меня видишь: свидание мельком
      Короче, чем в камере, - твой неразборчивый почерк.
      Стоят вертухаи, конвой заскучал и отвлекся.
      У них миллионы таких на зарплату по свету.
      А я-то живу этим мигом - и не было б вовсе
      Меня без него, и я знаю, что жив ты, посмертно.
      - Меня уже нет, ну а ты по привычке сигналишь,
      Мой путь освещая, как памяти зимнюю спячку.
      Постой, а ведь правда, была у тебя я одна лишь.
      Ты просто не помнишь, куда меня спрятал, заначку.
      
      ++
      
      То ли пойти по рукам, то ли выучить новый язык,
      Уравнение что-то не сходится, да и картошка не всходит.
      Мы для чего тут - не знаю, и отступ забыт,
      Мечется солнце безвыходно на небосводе.
      Все ему чудится, было оно уже тут,
      Этот батут и батат не закончится вечно.
      Только оступишься - крошки заката сметут,
      Только заснешь навсегда - поднимайся, не вечер.
      Белкой крутись, освещая чужие пути,
      Грей отошедших - они еще тоже вернутся.
      Бедное солнце, куда тебе завтра идти.
      За горизонт лишь на миг с головой окунуться.
      
      ++
      
      Так и меня в свою жизнь не пускают: цепная собака
      лает не громко и ест непомерно из миски,
      но у соседей ведь тоже - и нужно, однако,
      и что там дальше, любовь и матрацы по списку.
      Дети, получка, отпраздновать жизнь всем колхозом,
      с Ванькой подраться и свальным грехом это можно,
      Дунькин подол - и подольше бы водку с мороза,
      чтоб не кончалась и обновлялась, как кожа.
      
      ++
      
      Сколько раз ты меня предавал, столько звезд на пруду.
      Это женское горе отлить только в мрамор и смерть.
      Ничего, дорогой. Еще место осталось, приду,
      Еще будут слова, что самой мне сказать не суметь.
      Лишь бы эти любили тебя беззаветно, как ночь
      Обнимает прохожего, если нет сил у него.
      Извини, милый мой, не могу ни спасти, ни помочь,
      Раз ты прочь меня гонишь, где нет ничего, никого.
      Только поле ромашек роняет свои лепестки,
      Колокольчики помню, еще васильки и трава
      Неподвижна от слез и безмолвна, а из-под руки
      Я смотрю тебе вслед, выпуская из рукава.
      
      ++
      
      Опять уходят мальчики на фронт,
      Кивнув с улыбкой и махнув рукой
      На наши будни, где невпроворот
      Той суеты, что тянется строкой
      Бегущей по экрану, горизонт
      Стирая тряпкой липкого дождя
      И крови. Ничего, подняли зонт,
      Закрыли небо. Курят, уходя,
      Такую мелят ерунду - без слёз
      Нельзя смотреть, забыла впопыхах
      Сказать, - мой мальчик, это не всерьез,
      Я буду видеть, где ты, в облаках.
      
      
      26 янв:
      ++
      
      Отступать остается в Освенцим.
      Наши печи еще не остыли.
      Так же строем идут иноверцы,
      Нас толкая к отверстой могиле.
      
      Тот же мальчик очкастый, наивный
      Смотрит вверх - перелетные птицы
      Облака отгоняют и ливни,
      Чтобы в будущее возвратиться.
      
      Узкий мост между жизнью и смертью
      Перекинут и радуги эти
      Нас выносят к победе, где дети
      На свету, на свободе, на свете.
      
      ++
      
      Всю жизнь учиться жить - и проиграть,
      Все время мимо камни собирать,
      Разбрасываясь верными друзьями,
      Любовью и душой не дорожа,
      Все это счастье доедать с ножа
      С улыбкой глупой: господи, нельзя ли,
      Чтоб не спеша, смакуя, в тишине,
      От всех закрывшись? Чтобы только мне
      Досталась вишенка на торте.
      Но лезвие срывается, - смотри,
      Там вместо сердца только боль внутри,
      Речь речкой плещет в голубой аорте.
      
      ++
       Л.
      
      Так убегал, что запыхался, милый.
      А я всего-то - чаю предложила
      И раны на ходу перевязать,
      
      Зачем же ты спугнул с кровати кошку?
      Я сброшу шкуру - ну а там матрешка,
      Ее, как бусины, не нанизать.
      
      Мы памяти короткой не подвластны,
      Осколки зеркала - и облик разный,
      Так что уж сокрушаться о душе?
      
      Приснились мы иль жизнь была, неважно.
      Кораблик утонул, он был бумажный,
      Жизнь бесконечна - да прошла уже.
      
      
      27 янв:
      ++
       О.
      
      То божество, что дарит мне театр
      За то, что просто есть и заскучала,
      И я лечу в тартарары и в Тартар
      И начинаю эту жизнь с начала, -
      
      Спасибо, свет, и пусть тебе приснится,
      Что мы вдвоем блестим на небосводе -
      Проститься, тая и паря, как птицы,
      И в штиль, и при любой погоде
      
      ++
      
      Не любят втихомолку и вприглядку,
      Вприкуску с чаем, заедая будни.
      Катая за щекой ириску, сладко
      Тебе с такой уже, как я, не будет.
      Мужчина должен знать, чего он жаждет,
      И не пенять молитве и погоде.
      Заснет любой, но восстает не каждый,
      Расслабившись перед броском в походе.
      Пока он трубку набивал, цигарку
      Себе крутил и шел на дозаправку,
      Подумал бог - не нужно зоопарка
      Из тех, кто смотрит на судьбу украдкой.
      Рванул за шнур - струя дождя, должно быть,
      И прекратил все лишнее, пустое,
      Чтоб обернулись и взошли мы оба
      Из сухостоя.
      
      ++
      
      Так яблочко обсасывает тень,
      Держа за хвостик и не отрывая,
      Как я слежу на расстояньи день
      Твой, силуэтом солнца убывая
      И скатываясь в память кувырком,
      Когда ты обернешься и, пометив
      Обоих, кот-шалун, одним кивком
      Перечеркнешь, как ночь на белом свете.
      
      ++
      
      Я не знаю, в какой ты стране возмещаешь долги.
      По щекам - по счетам - получаю я сдачу разлукой.
      Разделяет война и попали мы под сапоги,
      Месят грязь - и стреляют прицельно, но только без звука.
      По губам я читаю признанья твои, миру мир,
      Флаг на тряпки истерся, полощется синее с белым,
      И вне родины мы, как без жизни - булавку возьми
      И прикнопь наши крылья, просыпав пыльцою и мелом.
      Здесь улыбка твоя воссияла, дрожала слезой,
      Этих губ я алкала, в дожде и на солнце кипящем.
      Я ждала тебя вечно, по кругу гоняя сезон,
      Я была твоим ангелом - сеяли то, что обрящем.
      До победы ползти за тобой, задыхаясь в крови.
      Обнимаю мираж, силуэт, ореол, и от терний
      Несвершенной любви, не твоей, как душой ни криви,
      Косо падают навзничь уже запредельные тени.
      
      
      28 янв:
      ++
      
      Израиль все прекрасней и нежней.
      Не порохом пропахли апельсины,
      А кровью. Вновь война, слежу за ней
      С телеэкрана и что было силы.
      
      Там у меня ни дочери, ни сына,
      Поскольку все - мои и навсегда,
      Я это крепкое объятье знаю
      С концлагерей: неправда, что следа
      Там не осталось, как же, вот я с краю,
      
      Опять молчу. Меня влечет сюда.
      Нам что-то там не досказали наши,
      Они руками машут с киноленты,
      И вот я с краю, я опять играю,
      Многосерийно, для абонемента.
      
      Коронки, тапки, - девочки, не ваши?
      Мементо мори. И одномоментно.
      Евреи вечны, воздух и вода.
      Нас не пасти и не согнать в стада,
      Спасти бессмертье? Не пытайтесь даже.
      
      
      29 янв:
      ++
      
      Недавно в этот парк возили маму,
      И я сегодня тем же взглядом вижу
      Все то, что передам, как диаграмму
      Потомкам, от которых я завишу,
      Чтоб взор не помутился их поспешный
      И с частотой сиял уже нездешней.
      
      Тебя вскормила я, мой голубок,
      И ясен взгляд, и детский сон глубок.
      Обиды и уж тем вернее зло,
      Как волны, в прошлом, обнажили десны
      Песка морского, и в отлив свезло
      Туда и жертв, и их крючки и блесны.
      
      Не гендер исчезает, словно голос
      Истерся и на швах лоснятся брюки, -
      Соединяет нас тончайший волос
      Любви незавершенной и разлуки.
      
      Кто измеряет силу чувств, скажи?
      И выше пояса приборы
      Отодвигают рубежи
      И горизонт охраны и дозора.
      
      Мы приближаемся теперь уже быстрей
      Друг к другу, и всегда есть соглядатай
      У нас, над нами, - это я, репей,
      К тебе прилипший, а воды не пей
      Из той реки, что завершает даты.
      
      ++
      
      Да, конечно, это будет объятие крепкое.
      Как сказал - если встретимся. Это если - такое везение.
      Постоять, как друзья фронтовые, как дерево с веткою.
      Воевать я не буду, любовь - это время весеннее.
      
      Буду вглядываться я в тебя, чтоб себя хоть немного
      Различить и познать, не ступая след в след за тобою.
      На зрачке твоем в крапинку вьется такая дорога,
      Где еще не бывали мы вместе, и этой тропою
      
      Уведи ты меня наконец в те пространства и дали,
      Где не будет меня, где сливается птица сквозная
      С опереньем.
       Но видишь, опять попрощаться не дали.
      Я связная твоя, дорогой мой. В прицеле весна я.
      
      ++
      
      Не терпи Питер. Не то что повытер бока он,
      А хлестал по лицу всеми ветками, льдинами, ветром.
      Ты - моя левитация, город, крадущий веками
      Детский смех удивленный, к собору бредущую веру.
      
      Купола обломились, и нас посносили толпою,
      Брюхо вспорото, кости обглоданы с голоду, город
      В обмолот нас пустил, мы за ним как в концлагерь, тропою
      Вытекаем, испив эту пьяную речку, как горе.
      
      Царь какой-то стоит на болотах, увязнув по плечи.
      Сумасшедший и лысый, другой растранжирил державу.
      Много правит их всяких, облизываясь и калеча,
      Чтобы я еще больше рабов дармовых нарожала.
      
      Вдоль гранита ползу, берег в крапинку блестками нижет.
      Петухи да кораблики шпили пронзают и души
      Нанизали, разглядывая мотыльков своих выше и ближе.
      Ненавижу тебя. Всю любовь на тебя я обрушу.
      
      ++
      
      Может быть, она у тебя на руках умирает,
      И ревнуешь к живым, отгорожен смертельной истомой.
      Аромат гиацинтов на подступах нежного рая
      Не пускает ее за порог виноватого дома.
      
      Ты хотел бы желанье исполнить - а нету желаний,
      Равнодушье и холод, молчание сил на исходе.
      Даст господь без агонии, взял человек на закланье.
      Мы и к мертвым ревнуем, опять опоздав на заходе.
      
      Наша жизнь - ожиданье пустое, сначала надежды.
      После веры - любви, но она, как всегда, невзаимна.
      Ну какое там будущее, если не было прежде
      Нас троих, - не разнять, не обнять, помоги мне
      
      Вот хотя бы подушку поправить, но сам ты уткнулся
      В кулаки и закрыл свои створки, дождем занавесил.
      Ничего, дорогой. Приближается вечность, и гул все
      Заслонит, заглушив, да еще образуется если.
      
      ++
      
      Все пути приводят к подъезду и желтому зданию,
      Штукатурке обшарпанной, водосточной трубе и грохоту.
      Плохо помню я город, но это чужое название
      Длинным поездом жизнь раскроило и мир этот крохотный.
      
      Где-то там был кораблик на облаке, волны свинцовые,
      Арестанты в пижамах, жильцы выходили в таких же
      Покурить в воскресенье у лифта. Теперь уже новые
      По домам заперлись, но я их, слава богу, не вижу.
      
      Впрочем, дай погадаю, в ладонь твою въелась газонная
      Тополиная пыль, не земля, а труха вместе с пеплом.
      Сквер летает над городом. Как ты, душа, загазована,
      Задыхаясь шампанским, веселой предсмертною пеной.
      
      Все друзья собрались, поснимали парадные маски,
      Спич готовый, в двенадцать наполним, расскажет нам ящик.
      Я туда не доеду, опять не хватило запаски,
      Кто-то гвоздь подложил, да и год будет снова пропащий.
      
      Кто держал меня за руку - выпустил птицу, зачем ему
      Перелетные, лучше бы в клетке сидела-чирикала.
      Зря не ждите, она опоздает, и к чаю вечернему
      Выйдет в старом издательстве новой зачитанной книгою.
      
      
      30 янв: Миниатюра.
      
      Стоишь, просишь, торгуешься. - Нет, ну, господи, так не пойдет. Тебя, может быть, даже и нет.
      Он пока слушает, не поднимая глаз, своим делом занят. Ты не дело, а так, между прочим. Между просим, однако. Не сквозь пальцы, просто очередь не подошла. Там еще тетка с авоськой и мальчишка с рогаткой. И сто пятьдесят миллионов. Теперь уж осталось сто сорок, только с переписью обманули. Ну давай, поканючь еще. Лишний билетик. А тебе все время - с нагрузкой. В Большой театр - пожалуйста. Но сначала лезгинку, Яблочко, Очи страстные и на тот свет. А так можно и в БДТ, вам какого года-розлива?
      Хорошо быть богом, и билетик всегда есть, и в партере откинулся - нет, лучше в ложе. Директорской. Сталину ставили блюдо вареных яиц. А ему что, мне интересно? При боге ты шепотом, а при Сталине вообще молчишь - или хором. Давай сменим тему. Откидываться еще рано, - хотя как он там решит, тебе все равно не доложат. Карета скорой помощи прибыла, сэр!
      Ты же бога даже не спрашиваешь. А так, молчком и бочком. Чтобы никто не услышал. Похлопочи, мол, за путина. Как у него там с болезнями? Говоришь ли ты по-ирански? Как там они объясняются? На пальцах в текущей молоком, медом и кровью дыне. С виноградом без косточек, - они все давно перемолоты. Бог выучил все иероглифы?
      Тяжело ему с бытом. Скатерть некому перестелить, зеркало Земли занавесить, это фокус такой: потом скинул - а там чистота. Ни тебе фантика, ни пластикового пакета. Отвоевались, проспались. Еще и замерзли во сне, опять внизу стоит очереди: мол, подай-принеси, тому оплеух недовесил, этого разбудил до рассвета, не дал сладких снов досмотреть. Бог стоит-дирижирует. Никакой тебе какофонии, все заткнулись и маленькие.
      Я на всякий пожарный пойду уже занимать. Не в церковь, конечно, а то там вообще не допросишься. Ни очереди, ни на взятку. Сколько богу дают, вы не знаете? Говорят, что он принимает только добрыми делами. Тогда двадцать четыре на семь. Как волонтеры всех стран, на которых правительство скинуло. Камень вверх докатил - и с начала.
      Только выучила украинский - эй, сказали, иврит зубри. Где-нибудь там пригодишься. В Газе на перекрестке. Ты же им не отдашь свою Газу? Она теперь твой рубикон. Это клаустрофобия, господи. Я в метро лишний раз не спускалась - шутила, успею. А тут нам нарыли туннелей. С выходом в твою сторону. Говорят, что там свет в конце. Неужели же все твои девственницы потом никого не рожают? Прямо как девочка Грета. За что ты ее так обидел?
      Я не знаю, чего попросить. Чтоб до байдена не доживать, а то потом будет стыдно. Прохрюкать весь мир - и тебе двойная работа, перестилась эту скатерть. Нацепить на нее столько звезд, крестов понаставить, укокошили уйму людей, пока некоторых тобой избранных ты лечил от синильности. А ведь нужно было клистиром. По старинке, оно помогает.
      Нет, я помню, чтоб не судила. А как же тогда не убий? И зачем теперь твои заповеди, если мы читать разучились? Тебя, может быть, даже и нет. Пойду небо проковыряю, ну а вдруг наконец ты покажешься. Надо ж нам на кого-то молиться?
      
      
      ++
      
      Вот приеду я в эту разруху. Сосед-стукачок
      Пожалеет, что все не спустил с молотка, антресоли
      От фамильных реликвий ломились, но в пьяный зрачок
      Не вмещалось присутствие дома и оторопь боли.
      
      Тут блокада стояла, плечом ледяным поводя,
      Веер фрейлин гореть не хотел, а перчатки из лайки
      Сжались так, что для супа из голода и дождя
      Не годились уже и дымили, как пленный в фуфайке.
      
      Русский вместо французского он изучал на плацу,
      И неважно теперь, кем он был нам и как его звали,
      Но я так и ношу за него тот удар по лицу,
      Где его окуляры вбивали мне в темном подвале.
      
      Сухари плесневеют, но как же мне выбросить хлеб.
      Лучше ночью на цыпочках выбраться и не вернуться,
      Чтоб никто не заметил, как лягу в отеческий склеп,
      Не желая на вас доносить или переобуться.
      
      Власть к закату, хотя в небе пахнет паленой войной.
      Скоро новые встанут, сметая еще не убитых.
      Ничего там не будет, и все это было со мной.
      Только ухо прижми и послушай гранитные плиты.
      
      Просто ноет комар над душой, эта скрипка стара,
      Голоса колосятся, высокое эхо и тени.
      И не знаешь, успеешь ли ты дотянуть до утра.
      Бога нет, он устал, - для кого только стерты колени.
      
      ++
      
      Непохоже, что там, на том свете царит этикет,
      Справа ложка и нож, разуваться при входе и руки
      С мылом мыть: на раз-два рассчитаться любителей нет,
      Перестукиваться - это да, но доносятся - слухи.
      
      Я туда не спешу, заглянула так - на огонек,
      Повидать бы кого, но они все равно не узнают:
      Между нами река протекает и берег далек,
      Там луна не заходит и пуля клубится сквозная.
      
      Если им не хватает чего, намекнули бы мне,
      Всё же были близки, по-соседски могли одолжиться.
      Но молчат бестелесные, вечные в этом огне.
      О свободе - не знаю. Но точно летают, как птицы.
      
      
      1 фев:
      ++
      
      Иностранкой приедешь домой,
      Незнакомый мой город - не мой.
      Самозванкой вернешься, твой лес
      Вырос выше тебя до небес.
      И узлы закрутила река,
      Чтобы память была глубока,
      Чтобы с горла никак не содрать
      Штукатурку особняков:
      Время этот гранит собирать
      И огранить, но от сквозняков
      Покачнулся доверчивый мир,
      Отраженье твое на волне.
      Это город предсмертный затмил
      Все, что было любовью во мне.
      
      ++
      
      Мы перестукиваемся через века и границы,
      Мы в разных стаях парящие птицы - ты помнишь,
      В детстве хотелось летать высоко, только лица
      Зря задирали, оттуда не падает помощь.
      Можно продаться и просто напиться от горя,
      Первому встречному броситься в ноги с разбегу,
      Но эту негу слиянья с тобой в разговоре
      Не заменить, как этюдом - текущую реку.
      Всюду фальшивка, эрзац, упоение тенью,
      Память тревожит случайное перышко сверху.
      Жизнь уместилась в избытке всего-то в мгновенье.
      Вот и оно нас обоих стирает со свету.
      
      
      3 фев:
      ++
      
      Я географию учила по войне.
      Всё будет Украина, а по мне -
      Всё будет Украина и Израиль.
      Нельзя ли, господи, им осветить
      Так путь, чтоб мы не уезжали
      Из этих стран - и не было пути
      Иного? - Все дороги канут в Рим.
      
      А мы - о вечном говорим.
      
      ++
      Война сначала сомневалась,
      Чтоб ты жила в ней, целовалась,
      Цветок лелеяла, звала
      Друзей на именины сердца:
      Казалось, ну куда им деться?
      - Вокруг руины и зола.
      
      Потом война в окне застыла,
      Ей необычно это было,
      Когда смеются над собой,
      Когда в дожде искрятся слёзы,
      А всё, что резал без наркоза -
      Надежда, вера и любовь.
      
      Она прислушалась, припала
      К огню жилому, всё с начала
      Желая возместить с лихвой,
      Ребенка в люльке укачала
      И нас с тобою повенчала,
      Седой склоняясь головой.
      
      ++
      
      В нашем вымершем городе ни людей, ни птиц, ни собак.
      Только память колышется и на ветке сидит просто так.
      У нее от контузии помутилось и в уши влилось
      То молчанье оглохшее, что не месть уже и не злость.
      
      Ни врагов, ни своих там: это братское небо лежит
      Полнолуньем, крестами охраняя свои рубежи.
      Дождь прольется - сотрет нас, и новое солнце во тьме
      Улыбнется тому, кто по-детски подумает: мне.
      
      ++
      
      Душа перелетит, как пчелка,
      С цветка, что был нежнее шелка,
      На то, что ветер захотел:
      Ей тел хватает, пустоцвету
      Должно годиться то и это,
      А мы с тобою - не предел.
      Мы покачались и увяли,
      Тебя зовут иные дали,
      Я доживаю как-нибудь.
      Вы отраженья не видали?
      Ему пора в обратный путь.
      
      
      5 фев:
      ++
      
      К моей душе распахнутой на свет
      Слетают мотыльки и не сгорают.
      Одной мне чуда много, если нет
      Улыбки очарованной в ответ.
      А музыку - ее не выбирают,
      Она сама ложится так и сяк,
      Где голуби на проводах под током
      Целуются - заденут ненароком
      Тебя, и ноты гроздьями висят,
      Перебирая волосы твои,
      Отзывчивые до изнеможенья.
      Всё - отраженья. Отзвуки любви
      И отсвет ласки, нежности, движенья
      
      
      6 фев:
      ++
      
      Дай сил быть нелюбимой, посреди
      Пустыни, меж войною и войною,
      Оболганной друзьями, на груди
      Пригревшей тех, кто лишь играл со мною.
      Быть скомканной, как лишний черновик,
      Ползущей, как червяк из-под подошвы, -
      Он тоже извиваться не привык,
      И делать вид, что он для всех хороший.
      Дай сил мне между небом и землей
      Парить и равновесие отладить
      Под смех учеников, когда золой
      Придется мне на их двустволки падать.
      И, различая резкий силуэт
      Того, кому не жалко жизни было,
      Опять узнать из завтрашних газет,
      Как ты ему мешала и постыла.
      Дай сил подняться до твоих высот,
      На подступах меняя оперенье,
      Где только ветер звонок и весом,
      И ничего не значащее время
      
      ++
      
      Не поминай всуе. А я что-то развспоминалась.
      Ты о ком вообще? Даже думать - какая же наглость,
      А не то что приблизиться - это не тот ли, тенью
      Управлявший любовью, ненавистью, смятеньем?
      
      Или он светом? Когда дюны в цикадах,
      А вокруг чернила разлиты одиночеством,
      И он в море тебя окунает - надо,
      Выплывай, а там, как в сугробе, спать хочется.
      
      Я смутно вижу - он к елке идет с подарками,
      Чаю с малиной, горчичники, голос мамы,
      Как я дерусь с подонками - ну поддам-ка я
      Этому, справа, сел на плечо тот самый
      
      Ангел, сказали. Смерти хранитель, что ж ему
      Нынче не спится? А в зеркале чья-то физия -
      Вроде не я. Не скажи, дорогой, похожи мы.
      Просто друг друга так близко еще не видели.
      
      
      8 фев:
      ++
      
      Мы только думаем, что понимаем,
      в каком кругу ни ада и ни рая.
      Какой срывая (комом) пласт земли,
      мы корабли за горизонт проводим -
      и вот уж время наше на исходе,
      на небосводе серп горит вдали.
      
      Блести, вода, стекая именами,
      не поминай, что было между нами,
      зачем же мы себя уберегли
      от той любви, что парусом маячит
      и ничего для вечности не значит:
      как человек, ничком лежит в пыли.
      
      ++
      
      Детдомовский ребенок Петербург.
      Ужимки в позе и в очах испуг.
      Ногою пнешь - глаза горят и просят
      Горбушку с солью, мамка на износе,
      Любовь продажна, да и на сносях,
      Ты у нее и у себя в гостях.
      
      Под шпилем греться - как в луче луны,
      Все шрамы и затрещины видны,
      Все бабье лето пели и плясали,
      Зима грозит, и в этом кинозале
      Не то что ленты - памяти сквозной
      Не видно, как мишени за спиной
      
      На ватнике. Беги, а я считаю,
      Там от забора до обеда
      Крадется тень. Скажи, Нева, не та ли?
      А нет, вчера была и нету.
      
      ++
      
      Он меня по утрам проверяет, как доктор больного,
      Как болезнь протекает, не нужно ли больше припарок.
      Аллергия на жизнь возвращается снова, и снова
      День встает, будто прошлое, но без помех и помарок.
      
      Он готовит раствор крепче спирта, железней бетона,
      Яд вмешает, попробует, все ему, лекарю, мало,
      Он опять позовет, чтоб не думала дальше от дома
      Улизнуть, и обед уже стынет, и сердится мама.
      
      Вот и веничек - снег отряхнуть на крыльце, припадая
      Носом к нижней ступеньке, их всех отсчитать еще выше
      Предстоит и припасть, поднимаясь, - гляди, эта стая
      Перелетная тоже клокочет, взвивается с крыши.
      
      ++
      
      Я знаю, что у ног моих дрожишь
      Ты, не притронувшись и онемев.
      Меж нами не проскочит даже мышь,
      Как говорится, мой прекрасный лев.
      Меж кем зияла пропасть, кто горел
      На вертелах, тот неба и земли
      Запомнил привкус, и гиперборей
      Достиг своих, сжигая корабли.
      Разведены мосты, как ноги тех,
      Кого любил ты или проклинал,
      И тот пожар сияет в темноте,
      Роняя искры или имена.
      Там нет моих инициалов, свят
      Восход у одиночества и льда.
      И этим спаянней с тобой стократ
      Мы - те, кого, как смерть, влечет сюда.
      
      ++
      
      Как рыба, в ракушку стрельнув,
      Дожди пережидаю дома.
      Пасьянс не сходится, ко сну
      Не то что клонит, но истома
      Любви встает между страниц
      Несочиненного романа,
      И голоса плененных птиц
      Перекликаются сквозь страны.
      
      Я там бывала в тех веках,
      Где на руках меня носили,
      Где различали в облаках
      И точно так же голосили.
      Но я жила тогда тобой:
      К живым влечет от наших мертвых.
      Не хочет памяти любовь,
      Наш путь извилист и увертлив.
      
      Ей лишь зарыться в лепестки -
      Еще при жизни, на прощанье.
      Нет окончанья у строки.
      Ей хэппи энд не обещали.
      
      ++
      
      Мой прилежный любовник старается петь и плясать.
      Карамелькой пропах, как подросток, - не знает пока:
      Жизнь, конечно, конечна, и нас от нее бы спасать -
      Да рука не подымется. Не поднимайся, рука.
      
      ++
      
      Я просто поболтать к тебе зашла.
      Крыла простерла, над плечом склонилась.
      Не то что свечи, но любовь зажгла.
      Я милость к падшим призывала. Я,
      Незваная наложница твоя,
      Давно дождем прошла и извинилась
      За все, в чем обманулся, сколько слёз
      Пролил и клятв нарушил, мстя таким же
      Случайным, нежным, неизбежно врозь
      Потом летящим, как тебя я вижу.
      
      ++
      
      Солдат штаны подтянет и идет
      На смерть, цигарку скомкав и отбросив,
      Как тень. Ему сегодня повезет,
      А может быть, его не тронет вовсе,
      А так, заденет рикошетом, нет,
      Пускай приснится всё - и эти койки,
      И запах мяты, или нет, настойки.
      И музыка уже чужих планет.
      И чей-то голос, нарочито бойкий.
      
      ++
       В. Яременко-Толстому
      
      Скажи, где наши? На каких фронтах
      Те франты с сигаретой на излете,
      В какой земле, в чьей умирали роте,
      Недообедав, недообитав?
      
      Те, что вповалку спали, мяли жен,
      Не лезли на рожон, не суетились,
      Читая вирши, сифилис и вирус
      Не различая, лишь бы напряжен -
      
      Теперь неважно, отлетела плоть.
      Кто за решеткой, кто в такой же давке
      Мечтает об удавке... Две поправки:
      Склероз - и текст, пожалуй, прополоть.
      
      
      11 фев: Рассказ. О погоде.
      
      Лия едет в синем автобусе, обитом внутри ковролином. Вечер быстро сгущается, фары выхватывают мужские лысые пальмы и облака бугенвиллий, радио у водителя перекатывает гальку иврита. Рядом слева гениальный конструктор и вечный гражданский муж незаметно держит Лию за руку: наконец-то они снова вместе. Обнять ее он не может, а вдруг их кто-то увидит. Он устал, угрюм и мучительно соображает, куда приткнуть ее на ночь; он сделал все, чтоб она сюда не прилетала - но любит ее много лет.
      У Лии еще эйфория, и она не пройдет никогда. От внимательных щедрых людей, легко сыплющих юмором, от ущелий и гор, и от самой роскошной во всем мире природы. Ехать, к счастью, им долго; лампочки прыгают на табло, в салоне тепло и спокойно. Лия здесь уже две недели, на слух ловит по радио новости, исколесила страну и известна на русской улице. На войну она опоздала потому, что муж год обманывал с вызывом, и она тут пока что туристка, но скоро откроет свой бизнес, создаст сотню рабочих мест и исправно будет платить. А пока что ночует то на хайфской скамейке с оглядкой на полицейских, то по друзьям и на пляже, несмотря на февраль, и вот теперь уже можно расслабиться: муж решит за обоих. Полжизни у них позади, но они еще в сущности дети. Ося в будущем разработает не один самолет, но сойдет слишком быстро с дистанции, - впрочем, кто же сейчас это знает?.. Ему завтра рано вставать, он устроился жарить фалафель в забегаловке на окраине, и это тоже везенье. Академики метут улицы, дипломы приходится прятать, - мысли Лии так далеко, она сосредоточилась на прокуренном шепоте Оси, на его оторванной пуговке, на мерцающем токе ладони и легком пожатии пальцев. Постоянная неудовлетворенность давит, как замершая беременность, но сейчас важно другое: самый родной человек, при одном взгляде на которого распирает гордость, а любовь их такой вечной силы, что эти двое опускают глаза, словно чувство сожжет их автобус.
      Год назад они оба стояли над Сожем и смотрели на воду, куда сбрасывали когда-то их предков во время погромов. Там же высился обелиск: в Гомеле вдруг стало модным чтить память евреев, но ненависть к интеллигенции набирала уже обороты. Ося спешил вывезти всю родню в благословенный Израиль, и тут только Лия подумала, что он ей в Гомеле врал, будто развелся со своей законной женой, - как же иначе он мог бы оформить на всех документы?..
      Нужно было тогда же расстаться с человеком, всегда боявшимся слов и не смотревшим в глаза. Было смутное ощущение, что кумир ее так и будет подглядывать как в замочную скважину, с кем теперь его Лия, и всегда жить на две семьи.
      Автобус тряхнуло, и все это было неважно. То, что в будущем Ося завинчивал гайки и утратил талант. Оба этого не увидят. Так наивно мелькнула молитва: Господи, развей облака над Израилем!
      Передавали прогноз погоды. Это значит, война не предвиделась.
      
      ++
       ИИ.
      
      Небосвод - паутина с блестящими каплями -
      Дождя или слёз, я не знаю, туман в моей голове,
      От контузии я оглохла и бесчувственна стала от смерти.
      
      Ощущаю тепло только ближнего, так мне был сон -
      Я у ангела... что же, вы спрОсите?
      А ничего: как же с ангелом можно? Нельзя.
      
      Трепетал его мягкий животик, на иглу наколот, и не было
      у него мужского - так бабочка на страницу прикноплена, пепел
      переплавив снова в пыльцу.
      
      ++
      
      Нам будет не наговориться.
      Мы помним имена и лица,
      Давно погасшие для всех
      Там, где и нам не заблудиться б,
      Ориентируясь на смех
      В палате номер шесть, разлитой
      С младенцем, что ногами вверх
      Докувыркался над орбитой
      Кривых родительских утех.
      
      ++
      
      Я стрелки прокручу у солнечных часов.
      Песочные пока мне недоступны.
      Но с вечностью, закрытой на засов,
      Что делать, если стены неприступны?
      
      ++
      
      Я думаю, что мстит Иерусалим
      За то, что здесь казнили, не признав
      И дав наиздеваться нам над Ним:
      Заправишь время, да не в тот рукав;
      
      Оно торчит и мечется, болит,
      Раба в себе по капле выжимая -
      А нужно сразу. Где-то там, в пыли,
      Еще лежит она, одна прямая
      
      ++
      
      Кривые зеркала так и эдак обходишь вокруг,
      Отраженье дробя, но оно возвращается, чтобы
      Ты себя собирал, хоть на фоне вина и подруг,
      Где еще без вины так и шел бы себе, так и шел бы -
      
      Если б не эта жизнь, наспех схваченная тобой
      В окуляр и по линзам разлившаяся, пустая,
      Просыхающая на заре, когда вместе с толпой
      Мы всё порознь летим, над следами плутая
      
      ++
      
      В нашем каменном веке не помнят уже серебра,
      Что на башне поэты транжирили, не собрав.
      Посмотри, дорогой, наши стершиеся номера
      Проступили сквозь кожу, пустой обтекая рукав.
      
      Вот опять не взорвали, а пальму не видно от гнезд,
      Листья хлопают, скоро проснутся птенцы.
      Это души взлетают, идя на прямую и в рост,
      И одна у них карта - отцы.
      
      ++
      
      "Легче ли ночью влюбленным? Ах, они друг за друга разве что спрятаться могут". Рильке
      
      Привольно мне с утра стучаться к Рильке,
      А вечером у Бродского, возможно,
      Сойдемся мы с тобою в говорильне
      Без слов, касания и кожи.
      Там будет дым - он вряд ли сигаретный,
      Для вечности здоровье мертвым нужно.
      А также дружба. Ненависти нету,
      Любовь бессмертна, - ну а также дружба.
      Там столько ходит кошек по цепочке
      Часов и циферблата, не вмещаясь
      В искусство, да и в память, многоточье
      Следов стирая на песке, как зависть.
      Пойдешь направо - там не знают лево,
      Мы неподвижны в ракурсе, любимый.
      А также дружба. Вечность фиолетова -
      От солнца. И когда проходишь мимо.
      
      
      ++ (тост)
      
      Шутник мой крестник, выйди под шумок,
      Скажи, что цел и что не занемог
      Высокою болезнью первозданной,
      Что так же дамы у прекрасных ног
      Твоих разводят нежные туманы
      И обнимают зыбко, как вьюнок.
      И я меж них могла бы быть, меж дам,
      Но нынче мы петляем по задам,
      Ракеты числя и считая цели
      Совсем иные, чем в твоей постели
      Мерещатся спасаемым стадам.
      Бокал мой пуст, но подниму за вас
      Не знаю что - должно быть, настроенье.
      Оно готово. Нынче построенье.
      Вставай, мой свет. И чтоб тебя - в запас.
      
      12 фев:
      ++
      
      Всё, значит, ложью было. Наша старость
      И то, что вместе нам еще осталось, -
      Я так старалась до тебя дожить,
      До человека. Для чего мне робот
      На широте бессмертья и Европы,
      Любовь моя, мой вечный жид?
      Страна течет гранатами и медом,
      От взрывов пухнет небо и петляет,
      Зигзаги наши - вензеля души
      И гибель близких, и атака взвода,
      Когда не знаешь - небо ли, земля ли
      В пустыне, где закаты хороши.
      
      ++
      
      Я каждая кошка, собака с размазанной лапой.
      Детеныш бомбежки с концлагерной татуировкой.
      Из памяти общей как меня ни выламывай,
      А я прокрадусь к вам, скуля вашим голосом робко.
      Я - ваши внучата, икона в соборе, открытка
      Из наших времен на тот свет, где сойдутся потомки,
      И станет история вроде могилы отрыта,
      И будет любовь милосердна, жива и бездомна.
      Мы свидимся там, в зоопарке каком-нибудь, в цирке,
      В толпе подземелья, пропахнувшего валерьянкой,
      Где ты на мгновенье заглянешь за грани, на цырлах,
      Но не дотянувшись туда, где мы все наизнанку.
      
      14 фев:
      ++
      
      Когда вбивали гвозди во влагалище,
      Предсмертный снимок на зрачке ребенка
      Глядел еще по-детски вызывающе,
      Пока домой летела похоронка
      Тем, кто остался жить и их потомкам,
      Подонкам - нет, но проходимцам - в смысле
      Транзита на Земле. Пройти с котомкой
      И затеряться в этой божьей выси.
      
      
      15 фев:
      ++
      
      Страна, текущая молоком и медом. Камнями и бомбами.
      На черепахах с улитками настаивающая анемоны.
      А как представлю - как легко дышится, вот и дома я.
      Вот и нету у меня ни земли и ни дома.
      
      Приложу ухо к небу - а синева там
      Глубока и поспешна, так и следует вечности.
      Виновата, что не в бою. Старовата.
      И судьбу я спалила, и свечи все.
      
      ++
      
      Я дышу в эту дырочку на твоем горле после ковида.
      Эта легкая дудочка поет себе или плачет.
      На кого ты оставишь любовь, что приходит с повинной
      И давно для тебя даже сребреника не значит.
      
      Эвкалипты цветут в феврале кровавым оттенком,
      Кожа ран заживляется, по стволам стекая и скручиваясь.
      Пусть излечит тебя. А любовь - это лишняя тема.
      Так что мы помолчим. О погоде, о суетном лучше мы.
      
      ++
      
      Грязный город летучий
       как собака побитая бродит,
      как вино на исходе,
       любовь твоя на закате.
      Но мы лучше не будем
       вспоминать: все равно нам не хватит
      дней оставшихся - всё перечислить
       и с каждым проститься,
      кто уйти не успел,
       обнимая тот город бродячий
      
      
      17 фев:
      ++
      
      разрешено к публикации -
      как сверяешь по карте локации,
      умерев на секунду, имена сверяешь, ментолом в воздухе пахнет.
      это запах акации, душный перед грозой, и опять как бабахнет,
      но мимо, - моя радость, воюй спокойно,
      нас от будущего зачищая,
      защищая, и это бойня
      святая.
      
      ++
      
      душой приткнешься - где-то ж ты лежишь,
      над бруствером, гоняя ночь по кругу
      и месяцем гоняя тучу звезд,
      
      и отвлекаясь от прицела лишь
      затем, чтоб осадить свою подругу,
      встающую вдоль неба в полный рост,
      
      как будто подвиг маленький ее
      увековечит лежбище твое.
      
      ++
      
      Земля, пропитанная кровью,
      Так подкатила к изголовью,
      Как будто правда умирать
      Пора, а как же наши планы?
      От крошек вывернуть карманы,
      Врагов при жизни покарать.
      Любви высокой приобщиться,
      Взлетая раненою птицей,
      Успеть проститься и простить.
      А нет, все больше жажда мучит,
      И завтра будет - но не лучше
      Вчера, и жизни не испить.
      
      
      18 фев:
      Рассказ. Брак по расчету.
      
      Вероятно, самые дорогие письма - те, что не распечатаны. К ним боишься приблизиться, лежат годами в дальнем шкафу твоей памяти, а ты все ждешь, что жизнь кончится, не заставив тебя возвращаться. Иногда ты их мысленно перекладываешь, но они сползают в архив и берегут твою душу, не тревожа и не взывая, - все те ласковые слова, что когда-то звучали, а теперь затихли вдали, и время уже в твою пользу, как тот цветок на болоте, шелковый болиголов, которого нужно бояться. Я пошла найти его имя, так как в деревне не знали, то ли это бадьян, пухолов, топяная осока, и поиск выдал совсем неожиданно - влагалищная пушица. А мы думали, что сон-трава, и нельзя было долго задерживаться в той морошковой тине, где вязли ноги по голенища, а ты даже не замечал, что вода заливается внутрь, в азарте собрать больше ягод, уже весь в комарах и слепнях...
      Это снова трясина затягивает: я хотела сказать о другом, но стрелки компаса закружились, запрыгали на одном месте и показали на север, а мне-то нужно на юг. В совершенно другую природу, где только снег в горах одинаков, когда он не тает на башне, и на ней сидят облака. Письма были оттуда, они щелкали гортанно, как птицы, дыша то страстью, то нежностью, и так заморочили голову, заставив бояться не только мужчин вообще, но и весь тот строгий народ, что жизнь дала трещину. Проходила она то по скале до небес, то спускалась в ущелье, переваливая за ледник, и ты там зависал над чернеющей бездной, опираясь ногами на бирюзовые глыбы, а морозное солнце обжигало легкую кожу.
      В письмах в общем-то было о ненависти. Видно, так понимали любовь - по расчету, удобно. Принудительно без прикрас, как дано нам природой, - но главное, жизнь спустя я до сих пор слышу твою утреннюю молитву, шепотком на арабском, а мой дед-мусульманин все кричит мне из-под земли: убегай, дорогая. Я набрасывала платок и стремглав неслась через эти потоки, от овец и тощих коров, но компас вел всегда не туда: на болоте солнца не видно, оно виснет блеклым туманом, а трава шелестит, напевая - мол, засыпай, не противься, приляг на сугроб на минутку, орел в небе разбудит, и вот ты уже провалился, ноги в смерти по голенища, и летают страницы, как перья.
      Где ты, а где я, непонятно. Это было слитно, как пропись, и всего-то мужчина должен был протянуть руку и поддержать, не давая упасть, а не подталкивать в пропасть. И не слушать эхо всю жизнь - как оно отзывается болью, упиваясь чужим одиночеством.
      Да, конечно, лучше трезвый брак по расчету. Там хотя бы не слышно ау.
      
      ++
      
      Память Земли не скукожена, но многослойна.
      Кости гор, вены рек извиваются, прямолинейны.
      Я тебя вижу в перевернутом изображении
      А ненавижу тебя по прямой, в обнажении
      Наших промахов неприцельных, как камушек
      Вдруг сорвался вместе с тобой, подошедшим
      Слишком близко к обрыву - ну надо же,
      Как же бездна в ответ тебе шепчет.
      
      ++
      
      Меня зашкаливает время,
      Вулкан простужен и надорван,
      Как полынья. Под тонкой пленкой
      Рождается, испепеленный.
      И взгляд оттуда отогреет
      Своей любовью заживленной.
      
      ++
      
      Жизнь и смерть никак не могут перехлестнуться.
      Как песок и вода, зима и весна им хотелось
      Наконец-то в объятьях вдвоем проснуться,
      Прикасаясь ужасом и всем телом:
      
      Кто же раньше с отливом, а он как дыханье?
      Кто же миг совпаденья поймает все же?
      За стихами смысл, когда боль затихает.
      Откричишься - немая. Как дрожь без кожи.
      
      ++
      
      Я прорастаю кораллами или мхом
      Там, под волной, уносящей всё наносное,
      Где немота, как посмертный холм,
      И где ты навсегда уже не со мною
      
      Потому, что дна не бывает, вечность
      Рыбьим взглядом проводит и плавником
      Подмахнет, как любовь, чтобы ты навстречу
      Плыл себе, не думая ни о ком.
      
      ++
      
      Тесто земли по-платоновски сухо, рассыпчато,
      Паровозы гоняет, прозой свистит, задыхаясь.
      Вот оно, счастье полета, за вычетом
      Того, что нет тебя, а только я есть.
      
      ++
      
      Тело медузы переливчато на просвет.
      Нет меня там, я покинула эти границы,
      Чтоб через край перелиться тебе в ответ,
      Где опрокинуты отраженные лица, -
      
      Мы их не вспомним, суетно у людей,
      А ты везде, как воздух и немота
      Сосредоточенной мысли, и в темноте
      Светится только единственная черта -
      
      Чтобы доплыть, у кривых зеркал задержась,
      И удивиться себе - там какой-то мальчик,
      Девочка, нет, вот старик оступился в грязь,
      Нет, он и есть эта пыль и звездой маячит.
      
      
      
      
      19 фев:
      ++
      
      Цвет сакуры под бомбами нежней.
      Поцеловать его - не дотянуться.
      Передоверю детям и жене.
      
      Зато могу его двумя руками
      Я зачерпнуть, и отраженье мне
      Одной смеется вместе с облаками.
      
      ++
      
      Земля не хочет оживать
      Весной, ей снилось дорожденье.
      Но как себя ни виновать,
      А не получишь снисхожденья.
      Все ветки черные твои
      На слом пойдут, и только птицы
      Вспорхнуть успеют. Так твори,
      Чтоб умереть, но воплотиться.
      
      ++
      
      Война вдали видна, как кинолента,
      Без цвета, звука и нюансов.
      Запечатление момента,
      Попкорн, и посреди сеанса
      
      Мелькает мышь вон там, гляди, за креслом!
      Держи-ка колу выше, эти мыши!
      
      А впрочем... Что-то там воскресло.
      Неинтересно с середины. Место
      Попридержи, вернусь, мой друг небесный.
      
      ++
      
      Привет анемонам, в которых глядится весна.
      У мертвых одно отраженье застынет навеки.
      Тесна была жизнь, получается, и не видна
      Причина так четко, как нам бы хотелось, наверное.
      
      Смотри, анемоны у нас многослойны, а вот
      Гранаты цветут, это кровь нераспознанной группы.
      А как резус фактор, и на совместимость пород?
      А долго ли помнят? Прости, что я горько и грубо.
      
      ++
      
      Дрожь в голосе, а выдает с поличным
      Привыкших к отношениям двуличным, -
      Какой-то мальчик мимо проходил.
      
      Да я могу зарифмовать что хочешь,
      Я не у дел, но правда, между прочим,
      Проста, как шутка у ночных водил.
      
      Какой-то мальчик, я его видала
      Меж масок в Сети, в баре у вокзала,
      Он пропивал надежду и мечту,
      
      С бездомной кошкой он делился хлебом,
      Поверх воды шагая, как по небу,
      С улыбкой, что ату его, ату.
      
      Я там была, но этой тени нету.
      Он подавал купюру, а монету
      Я обронила, спрятав за чулок,
      
      Когда меня как через всю планету,
      К утру живьем сживая с белу свету,
      Косой хозяин за косы волок.
      
      Я в уголок приткнулась и смотрела:
      Метель мела, в окне свеча горела,
      Чужая пара вызвала такси,
      
      С тоски хозяин выпадал в осадок.
      Кровь солона, а мир публичный сладок.
      Так, на колени встав, его неси.
      
      ++
      
      Мы с тобой прощаемся как в лагере,
      По обе стороны фронта.
      Закопают под разными флагами,
      Да только одна воронка.
      
      Похоронка одна - для близких
      Не так важно, с какой границы
      Будут птицы на обелиски
      Гадить на нас садиться.
      
      Одинаковыми голосами
      Поминать нас будут потомки.
      Это всё мы сделали сами.
      Мы стояли с тобой в сторонке.
      
      ++
      
      Я, квадратная неандертальская женщина,
      Провозвестница кубизма и моды,
      Без секса и от голода желчная,
      На базаре и дома замотанная.
      
      Облепили меня потомки,
      Я увешана гроздьями гнева,
      Не подумать мне, - только топать
      Через войны в сторону неба.
      
      Жизнь моя была через клетку,
      Одиночество выло на облако.
      Если было у бога где-то,
      Как заначка, то райское яблоко, -
      
      Не про нас поди. А булыжник
      Я грызу, на гору закатывая.
      Я бессмертна, и я не вижу
      Ни закона там, ни заката.
      
      
      20 фев:
      ++
      
      Я бродячая собака, подкидыш - не волнуйтесь, ничего личного.
      Я сама не люблю нелицеприятных картинок.
      Если б могла, я б за сердце держалась, в спичечном
      Коробке валидол бы носила с поминок.
      У меня на рассвете вырисовываются такие ноги,
      Сапоги прохожих, шпильки подружек,
      И мне тоже не нравятся сквозняки на пороге
      И пивная пена, вылитая из кружек.
      И какая-то кошка, стареющая красотка,
      Иногда приткнется, сопя мне в бок, а над паром
      Восходит звезда, словно лифт на высотке:
      Засыпая, слушай, как в окошке скулит гитара.
      
      ++
      
      Мне неудобно есть хлеб перед птицами.
      Раздеваться при них за окном. А вам, до кондиции
      Доведя кавалера, напоив вином и снотворным,
      Ничего так, с женским характером вздорным?
      
      И когда он восходит, очередной, над постелью
      Поднимаясь метелью или там листопадом,
      Я все время думаю - лучше б они улетели,
      Эти ангелы, им такое видеть не надо.
      
      ++
      
      Заслуга поэта - карабкаться выше себя, дорогого.
      Ненавидеть себя по дороге за все хорошее,
      Что он слышит, уворачиваясь, и птичий говор
      Отличать от прочего крошева.
      У него там в очереди перебывали ангелы,
      Но больше демоны, нашептывающие неприличное,
      Перебивая своих и в конюшни авгиевы
      Увлекающие всех, кого накличем мы.
      Есть там одна, я встречала, посудомойка,
      Кожа ладоней отпечатала что-то такое
      Неразборчивое, но еще можно,
      Сделав усилие, прочитать над строкою.
      
      ++
      
      Марине снится голод и дрова.
      И лебедь не хотел из рукава.
      Он зацепился за строку, как будто
      Веревка не распуталась - поди,
      Вторую дочь заспишь и на груди
      Пригреешь очарованное утро.
      А в бальной зале музыка слышна,
      Свеча качнулась, шпоры отзвенели,
      Луна повешена, ей не до сна,
      Она устала у чужой постели.
      
      ++
      
      А я думала, ты приходил, пока меня не было.
      Не оставил записку, или мальчишки украли.
      И соседи не видели - да и видеть-то некого,
      Раз меня нет, а тебя и подавно забрали
      Накануне еще, скрутив и вывернув руки,
      От меня оторвав, нагнув обритый затылок.
      Между жизнью и смертью восходят одни разлуки,
      С фронта заходят и затихают с тыла.
      Вот мы стоим под флагами, ветер северный.
      Лебедь в пруду, почернел он поди от горя.
      Сколько задумано, столько еще не сделано.
      Только любовь. И слово то на заборе.
      
      ++
      
      Россия - глухая провинция,
      Не нужно провидцем родиться,
      На рифмах ворочаться ночью,
      Чтоб знать, что она напророчит.
      Я пасынок твой или падчерица,
      Не стану склоняться и пачкаться,
      Я выйду один на дорогу,
      И клен по пути подбежит.
      Обнимет меня, слава богу,
      И скажет: как жалко, что жид.
      
      ++
      
      Закат Европы нас преобразит.
      В твоем матриархате места нет
      Тебе, когда с утра встаешь с кровати
      В халате, и купается в грязи
      Воробышек в окошке так некстати:
      Всё будет дождь, нашествие планет.
      Гадалка мне еще вчера сказала,
      Что смерти нет и завезут в обед
      В столовку водку с хлебом у вокзала.
      
      ++
      
      Всё кончается, мама. И не с кем поднять мне бокал
      За тебя, а с тобой - мы по памяти. Не расставались.
      Я и раньше не очень-то вместе. А кто и алкал -
      Так твое отраженье, на дне в этом самом бокале.
      Где же внуки твои? Безымянны они, как бомжи,
      Я тебя поминаю и резче, и чаще: при жизни
      Хоть читали одно. Из новинок сегодня, скажи,
      Всё склоняется к площади, рынку и дешевизне.
      Почитатели наши едва по складам соберут
      Эти залы пустые, в которых главенствует эхо.
      С днем рождения, мама. Авось не проснемся к утру,
      И не рядом там будем, уже навсегда переехав.
      Как ты слепо любила, изломанно и черно, -
      Чтоб я перья сточила, сожгла башмаки, убегая.
      Я несу на руках тень твою, повторяя кино,
      И в замедленном темпе ты там наконец-то другая.
      
      
      
      21 фев:
      ++
      
      Я не уверена, что муравей
      Глупей меня, и что пчела,
      По Федорову, та природа,
      Которой управляю я правей
      В тени всеобщего исхода
      
      ++
      # А. Пичугину
      
      Рушась, колокол
       в землю уходит, Алеша,
      И внутри там звонит, собирая нас на молитву,
      Как ты видишь из клетки, оболганный мой, хороший,
      Вместе с ядом глотая угрозы их и ловитву.
      
      Что по радио там, передали поди про другое?
      Ты от света ослеп, неразборчиво предсказанье.
      На прогулку в цепях, на свободу тебе - ни ногою, -
      Пусть выходит народ наш с завязанными глазами.
      
      У него отболит, сыновей не жалея для фронта,
      Он еще наберет вдов на общее дело, портача.
      А на сдачу он дочек разложит, и до горизонта
      Наскребет на картошку себе - и, такая удача,
      
      Именные часы - или дров им отпустят, Алеша.
      Ты за них не молись, лучше вспомни цветы с облаками.
      А добро с кулаками, его защищали мы все же.
      Как могли, сберегали, Алеша. Твоими руками.
      
      ++
       З.
      
      Я думаю, что ты не доживешь,
      Сбивая ртуть, до идеала.
      Абрек не гнется, а любовь есть ложь.
      Дыши ровней вдоль одеяла
      И память отгоняй, как комара,
      И месть твоя пусть медом растворится
      В той бочке дегтя, что тебе с утра
      Заваривала молча медсестрица.
      
      Ее рука протяжна и легка,
      Но холодней моей наизготовке.
      И я нежней целую на века,
      Пока во власть ты целишь из двустволки,
      Врагов считая. Глупо жизнь отдать
      За миражи и пропустить пространство,
      Где мы не вместе и где нет следа
      Не то что нам, а в дождь не будет "ясно".
      
      ++
      
      На Земле звезды снова уменьшатся -
      Как мы видим их, задрав головы,
      И по этому крошеву олова
      Будем "любит - не любит" гадать.
      
      Благодать начиная со слова,
      Поднебесная твоя женщина
      Станет с тенью твоею страдать.
      
      ++
      
      Дальше паутины
      Моя левитация не простирается.
      
      Но такие там реки, сверкание, разве
      Ты не знаешь правил движения этого космоса,
      
      Где были почти мы?
      И где уже всегда врозь мы.
      
      ++
      
      Как ретранслятор, я еще жива,
      И лебеди летят из рукава,
      И жаба скачет впереди планеты,
      След заметая, а ее слова
      Мне говорят, что языков там нету.
      
      ++
       Л.
      
      Лишь бы любили тебя бескорыстно,
      Спать бы укладывали с медвежонком,
      Книжку бы на ночь тебе перелистывали,
      Такому взрослому, но ребенку.
      
      Ты засыпал бы под звук ракеты,
      Как было раньше, до этой бойни,
      И не искал среди ночи - нету
      Больше меня тут, на колокольне.
      
      Просто я раны пришла проверить
      Да одеяло поправить. Кстати,
      Здесь в одну сторону только двери,
      Я навсегда у твоей кровати.
      
      ++
      
      Я пишу тебе из другой жизни, ее больше нет.
      Дважды нет, и теперь ты распутывай это сам.
      - Звучит матерно, извини. Но какой минет
      Может так исхлестать по полуслепым глазам?
      Там по памяти черт знает что, да и то с другой.
      Запотело там, как голубика и как зола.
      Было - не было перемещаются, дорогой,
      Не завися от крепости, - но от конца стола.
      Как тебе там теперь, где ступала и я след в след?
      Ничего, что меня там нет, зеркала кривы?
      И что мы по орбите каких-то чужих планет
      Обращаемся нынче письменно и на Вы.
      
      ++
      
      Иногда представляю - конечно же, невпопад,
      Как ты трусишь, вдруг почерк мой опознает она,
      Увеличив портрет мой и адрес, должно быть, стократ.
      Многоженец прожженный, испитый, как жизнь, до дна, -
      
      В этом возрасте все сливаются, и пятно
      Крови или чернил в меловом кругу удержать
      Нету сил: все любимые лИца теряют, но
      Всё же по одиночке приходится уезжать
      
      На тот свет, где свидания нам назначают - нет
      Ни особых примет, ни обид, но все тот же вид
      На тебя. - Иногда представляю, за сколько дней
      Надоем я тебе. Или время и там стоит.
      
      
      22 фев:
      ++
      
      Все враги твои сдохли, Иосиф, но не прыгается на могилах.
      То ли в дерне увязнешь, или когти сточишь о камень.
      А куда нам, беззубым, подражающим, - я бы погибла,
      Если б не этот захлеб наркоманский, как кара
      Твоя и всевышнего - вы там оба, поди, распиваете,
      Есть о чем поболтать там, где слова невостребованы,
      Пока мы тут сражаемся, оправдываясь, виноватя,
      А тем более глупая женщина, хотя меня рядом и не было.
      
      Надо было прийти к тебе - миссисипи и все такое,
      Ты же звал, но в подвале слишком публично накурено,
      Я ж не знала, что молодость вечна, доколе
      До дверей провожают, уже выжату или скурвлену.
      Что ж там пьют, интересно? О мыслях я даже не спрашиваю.
      И нашли ли болезни ото всех пропащих таблеток.
      В паутине летучих мышей ваше небо там лучше нашего
      Или бога там нету.
      
      Я о притолоку церквей всегда лбом ударяюсь с размаху
      Тугоумным, но скоро цветастый ислам нас поглотит,
      Что неважно на фоне, и последнюю рву рубаху,
      Но она же всегда о зрелищах, хлебе и плоти.
      Как тебе наш футбол? Украинцам забили, евреи
      Тоже так не сдаются, догадаются - объединятся,
      Но куда же ты денешь расизм, или как на вере
      Проявились стигматы, где все мы сестры и братцы.
      
      Как там антисемиты поживают у вас, не встречал ли?
      Не пускают в верха, а тиранов - месят толпою?
      Извини, дорогой, что напомнила: всё с начала
      Проходить по дороге к кормушке и водопою.
      Когда небо с землей сомкнутся опять, воскрешая
      Как попало чужих в нашем вымершем городе, ты там
      Хоть замолви словечко, чтобы родина та большая,
      Пусть никто и ничто, а до конца не забыта.
      
      ++
      
      Вот лежит она в избушке, замшелая.
      И коза ее последняя сдохла.
      Что на этом свете я делаю?
      Хорошо уйти, болеть - плохо.
      Зверобою по углам и смородины,
      Щи с крапивой, чай с тысячелистником.
      Пригодилась бы она еще родине,
      Нарядилась бы она - только свистни-ка.
      
      И встает назло завистникам старая,
      Тапок палкой достает из-под коврика.
      Так в ней развито чувство стадное,
      Что была бы мужиком - так полковником.
      И гоняла сыновей, уж не помнит их,
      Только запах самогона и памятка -
      То с афганской еще похоронная,
      То с чеченской уже это палево.
      
      Нужно было рожать порезвее ей,
      И поныне, гляди, бы хватило,
      Раз такое вокруг озверение
      И граница протекла, как плотина.
      Встали б мальчики ее, вышли строем бы,
      Помахала бы с крыльца, проводила бы.
      - Раскидали бы врагов на все стороны,
      Я посмертно б их сама наградила.
      
      ++
      
      Он не помнит, как бросил меня с детьми,
      За границу сбегая, и так сказал:
      Если хочешь, мелочь себе возьми,
      И не надо тебе со мной на вокзал.
      Напоила меня в этот день родня,
      Жизнь закончилась, мало ли нас таких,
      И не стало любви тогда у меня,
      И осталась я как посреди тайги.
      Я по-волчьи с тех пор говорю, травой
      Дети выросли; кто танцевал меня -
      Я забыла, но этот протяжный вой
      Так и тянется с того самого дня.
      И когда подходит кто со спины,
      То я делаю стойку, и до сих пор
      Мне на родине наши следы видны
      И все слышится прерванный разговор.
      
      ++
      
      Я закрою двери на засов,
      Обниму кота, приму на грудь.
      Жизнь была, она давно не та,
      Кто делил ее - тот был таков.
      Проводи меня в последний путь.
      
      Ухмыльнется кот и все поймет,
      У него - того, она не мед,
      Из окна он видит, что и я,
      Он домыслит и к стеклу прильнет,
      Будто рыбки там и полынья.
      
      Я всю правду не скажу коту
      О заморских странах и любви:
      Обещали нам с тобой не ту,
      Только мы с тобою визави.
      
      Кот взгрустнет и примет все, как есть,
      У него для нас благая весть -
      Девять жизней. Мы с тобой в начале.
      Есть и спать пора - а ты в печали.
      
      23 фев:
      ++
       О.Б.
      
      Дружок мой едет за границу.
      Он у окна ворон считает.
      Ему, должно быть, это снится.
      Одна и та же вьется стая.
      Виляет ложечка в стакане,
      Чай выжат из последней силы,
      И муха дерзкая в сметане
      Хозяйской булкой закусила.
      Он видел девушку и Блока
      Над насыпью во рву глубоком,
      Его ковбои догоняли,
      Индейцы целились под боком,
      На остановке на вокзале
      Его кормили пирожками,
      И приближался он, но камень
      Блестел все так же в чистом поле
      И обнимал двумя руками:
      Направо едешь, друг - доколе?
      Налево, брат? Под облаками
      Себя бежать, сбавляя скорость,
      Обманывая дождь и ветер
      И коротая в разговоре
      То, что известно всем на свете -
      Мелькают сёла или страны,
      Крестьяне наши или ваши,
      Мотая время неустанно,
      Как нитку на верхушки башен,
      Клубком раскатывая реки,
      Чтоб только не остановиться,
      И чтоб не кончились вовеки
      Там за пространством эти птицы.
      
      ++
      
       Ю.В.
      
      Помнишь ты ту сосну - сдвоенную, раскоряченную,
      Крупный грязный песок этого финского рая,
      Где вода омывает маленькую и незрячую
      Меня, и я плачу, в осоке играя,
      
      И не знаю, что кто-то еще там это увидит,
      И что будущее - это всегда наше прошлое,
      А хорошую девочку в том непристойном виде
      Отволокут на бойню, как старую лошадь.
      
      Как тебе показалась родина после срока?
      Это Репино, где Маяковский вышагивал
      На осколках рифм, и всё та же осока, -
      Как доехать, когда ты уже безлошадная.
      
      Я всегда отворачиваюсь, когда пилят дерево.
      Кровь его протекает по моим венам.
      Старое дерево - та маленькая девочка
      Потерявшая во взрослого веру.
      
      И в кривых зеркалах, если ты подскоблишь амальгаму,
      На секунду это все устаканится -
      Что мы живы, давай проведаем маму,
      "Черепаха мягкая потому, что у нее панцирь".
      
      ++
      
      Я не знаю. Возможно. Не проверяла.
      Как-нибудь в будущем. Какие красивые розы.
      Нет, занята. Извини. Только этого мало.
      Как это будет, переходя на прозу.
      Нет, мужчина первым в лифт потому, что
      Право в шахту обрушиться - в общем ясно.
      Нет, я добрая. Язва? Не нужно.
      Просто так постоим. Напрасно.
      Ключ дал друг. Не разбудите соседей.
      Где здесь выход. В холодильнике пусто.
      Слышишь, плачут. Не наши ли дети?
      Это в будущем. Ну и пусть.
      
      ++
      
      Сохраните, пожалуйста. Ну какая вам разница?
      Это гормоны. И прощание с детством.
      Маме не нужно. А в школу - сегодня пятница,
      Уроки закончились. Ну не знаю я. Где-то.
      Можно в деревне. В Украине. В республике.
      Не догадаются. Не везде же волчьи законы.
      Да, по любви. А я скажу им, что будто бы...
      Ах, как больно! Пустите! За что нам?!
      
      
      25 фев:
      ++
      
      Большой мальчик, играющий с куклой.
      Он ей рот затыкает подушкой,
      Чтобы никто не услышал.
      Он такие признанья ей шепчет,
      Так холодные руки целует!
      Но ей нравится только заманивать,
      Обольщать и обманывать -
      Погоди еще, мол, послушай
      Этот щебет, - кого я любила,
      Целлулоид как мой крошили
      И до крови надкусывали.
      Так они параллельно и жили
      В сознании ли, в искусстве ли...
      
      
      26 фев:
      ++
      
      Ортодоксальный дезертир
      Стреляет изо всех мортир
      По родине свой упавшей.
      
      Его молитва за своих
      Предателей дает под дых
      Свободе в нашей рукопашной.
      
      Его глаза стеклянней зла.
      Бог отвернулся и не слышал,
      Когда судьба его везла
      Назад, а он-то думал - выше.
      
      Какой позор таких детей
      Взрастить - приблудных, оголтелых,
      Что не выносят из сетей
      На берег разума и тела.
      
      ++
      
      Мужчина-трус так жалок и убог,
      Ему неправильно иметь потомство.
      Сквозь пальцы он глядит как между строк
      На собственный позор и вероломство.
      
      Он оправдает деспота, раба,
      Он отвернется от убийства сына
      И матери, и пусть его судьба
      С любовью к небу будет невзаимна.
      
      ++
      
      Велик Израиль и непобедим.
      А мы с тобой со стороны глядим,
      Как ход истории вершится.
      Как строят наши лагеря
      И там уже взошла заря
      Войны, как новая страница.
      
      Соседи наши вновь по пальцам чтут,
      Кто здесь за стенкой, - это было тут,
      Европа всё видала и забыла.
      И только несожженный сапожок
      В музее помнит: погляди, дружок,
      Давай зайдем, еще успеем, с тыла.
      
      ++
      
      Шахиды проливаются дождем.
      Такого ливня мы с тобой не ждем,
      На всех невест уж не хватает, видно,
      А чтоб молиться за меня - так я
      Сама могу, и мне твоя струя
      В любой конфессии не столь невинна.
      
      Разобрала бы я по кирпичу
      Твои приходы, только не хочу
      Без крыши мокнуть - но придется, значит,
      Мне в чистом поле Дарвина догнать,
      Чтоб универсум изказил догмат,
      Для дураков слегка переинача.
      
      ++
      
      Ну конечно, закончится. Будешь рассказывать детям -
      Телепортация, подвиги, всё такое,
      Вот и альбомы, и по твоей орбите
      Так и летают на свете, без упокоя,
      Наши герои былые, а инквизитор -
      Был вроде Ирода, в книжках написано, глянь-ка,
      Он ванька-встанька, и в вечности эти визиты -
      Супротив счастья идут по спирали. Изнанка.
      
      ++
      
      Все фанатики сходятся, как две кривые
      В бесконечности: им разминуться не хватит пороха,
      Впрочем, можно попробовать и замахнуться - вы и
      Я круг начали меловой очерчивать порознь.
      
      Все наши войны откатываются к истоку.
      В нашем рейхе еще не всех изнасиловали
      И запытали, но уже виден итог там, ближе к востоку,
      Куда не гоняли козу эту сидорову.
      
      ++
      
      Кто поднесет шампанское врачу,
      Как Чехову коллега, перед смертью?
      
      Прости, что я тревожить не хочу
      Тебя ни словом, ни вином, ни снедью,
      Ни боже упаси той наготой
      Двоих, что где-то в прошлом отмерцала,
      Под одеяло спрятавшись, и той,
      Что не видна теперь на дне бокала.
      
      Но в зеркалах, особенно в сочельник,
      Когда в снегу горит и пляшет ельник,
      В окно пурга стучит и дребезжат
      В проемах стёкла, выбиваясь внутрь,
      Наверняка ту женщину одну ты
      Зовешь, уже в конвульсиях дрожа.
      
      ++
      
      Хорошо, что ревнуешь: хотя бы живой.
      Уж листва опадает вместе с твоей головой.
      Помнишь, болдинской осенью бабье лето гуляло вовсю,
      Задирая подол, устилая кленовые тени
      И меня на твои золотые колени.
      
      Чертов город разваливался на глазах, как вдова,
      Ты еще не был злым и жестоким, и я не права,
      Потому, что неважно в том щебете птиц на исходе,
      О каком незапамятном годе слова
      Там травой порастут, где могилой примята трава,
      Неподвластна любви и природе.
      
      Без иллюзий врачи отмирают, кончается век,
      Не хочу тебя видеть и слышать: зачем мазохистам
      Человек, уподобленный этой веселой вдове,
      Что бренчит запоздалым монистом?
      
      Если ты подтолкнул и не подал руки,
      То твоя преходящая, как эстафета по краю,
      Долго эхом над пропастью цокает, и каблуки
      Остаются бессмертны, на наши тела невзирая.
      
      ++
      
      У женщины в коллекции теней
      Хватает, эти записные книжки
      О молодости говорят верней,
      Чем мимолетные интрижки.
      Всего-то нужно было удержать,
      Обнять и слово теплое отвесить,
      А не по заграницам разъезжать,
      Любовь предав за неземные веси.
      
      ++
      
      Вся жизнь - ожидание. Наконец-то распустится кактус.
      А может быть, лотос поднесет мне солнце на зеркале.
      Как-то вы без меня, дорогие. Забыла вас, каюсь.
      Негде приткнуться, да и любить уже некого.
      
      Был один преходящий - золотые прииски выменял,
      Ну да что вспоминать, увидишься - перепутаешь.
      Только вы не бросали, - прощали, да что о том, вы меня.
      Позвони, говорили. - Проездом, может быть, будешь.
      
      ++
      
      Искусством легким ты не передашь
      Всю эту упоительную блажь:
      Реальность поглощает свет, и тени
      Размазывают слезы, как гуашь,
      Пока судьба восходит на ступени,
      Беря тебя на карандаш.
      
      ++
       Ю.
      
      Старик прекрасен, если добр и светел.
      А ты несешь в себе все муки ада
      И пытку предлагаешь мне взамен
      Любви и то, чего мне знать не надо,
      Когда насильник всаживает вертел,
      Терзает жертву и летит за ней.
      
      Что в облаках тех, что в твоих утехах?
      Когда ты ненавистью напоследок
      Дрожишь и дышишь, распиная сад
      И сотрясая леденящим смехом
      Лицо - да нет, чужой посмертный слепок.
      Не вор, не пойман и не виноват.
      
      
      28 февр:
      (Утренние стихи, не тематически, для доброй читательницы Vic Vod. С благодарностью!).
      
      ++
      
      Европа канет. Возродится чад,
      Как это было сотни лет назад,
      Но пласт сойдет, под вечной мерзлотой
      Распустится невиданная ересь,
      И лепестки с наивной милотой
      Потянутся на первозданный берег.
      
      Там будем мы с тобой, друзья-враги,
      Сквозь ржавое оружие, на солнце
      Потянутся по краешку дуги
      Семь лучиков, но свет не ими соткан,
      А это души наши, невпопад
      Снующие сейчас, приберегутся
      На этот случай, чтобы камнепад
      Не задевал других, что легче бьются.
      
      ++
      
      Энергией добра прошито зло,
      Стежки не вкривь идут, нам незаметно,
      Нам под водой родиться повезло
      И мы не видим, кто качает ветку.
      Она легонько плещет по волнам,
      Дразня одних, других маня мерцаньем
      И обещая, как девчонка, нам,
      Что мы дотянемся и вместе канем.
      
      ++
      
      Во что ты превратился, сколько зла,
      Что я тебя сначала не узнала
      Лицом к лицу, как будто бы зола
      Там, где сияло все сквозь одеяло,
      Душой дразня, царапая птенцом,
      Лаская кожей бархатной и голой.
      Зачем же жить, когда таким концом
      Обречены мы, спелы и бесполы?
      
      ++
      
      Мальки так рады смерти крупной рыбы.
      Сначала страшно, а потом - могли бы
      Мы дотянуться. Но еще живые.
      Еще гарцуют наши плавнички!
      И раны от крючка и ножевые -
      Все впереди, дрожат, как маячки.
      И я смотрю на разложенье это,
      Прощая жизнь, благодаря тебя
      И тех, кто принимает эстафету,
      Уход наш долгий до конца терпя.
      
      ++
      
      Тут все развалится, конечно.
      По переулкам рыщут щуки,
      Присматривая за добром
      Чужим и умывая руки,
      И на ту сторону паром
      Перевезет не нас с тобою,
      Пока мы будем бинтовать
      Все эти раны. Но с толпою
      Останется с тобой нас двое -
      Телами боль их прикрывать
      
      ++
      
      Хоть каплю солнца положи в ладонь.
      Но не сжигай меня пока, не тронь
      Касаний легких, облаков летящих.
      Раз кто-то ищет, пусть же он обрящет
      Свободу воли от твоих щедрот
      Лукавых. Так конфету тянешь в рот,
      А это фантик, хоть и настоящий.
      
      ++
      
      А вдруг я недооценила
      Тебя, космическая сила,
      Любовник мой переходной?
      Ведь это ты тащил на крышу
      Меня, откуда видно выше
      Все то, что сбудется со мной?
      
      Ведь это ты держал под дулом
      Меня - а я уже забыла,
      Как взгляд твой пристальный спугнула,
      Прицел с живой мишени сбила.
      
      И как мы дышим до сих пор,
      Мы в унисон с тобою плачем
      От смеха, и глядит в упор
      Судьба, себя переинача
      
      ++
      
      Конечно, ты. Тебе подвластны все,
      Как сумасшедшим с бритвой проржавевшей,
      И мы с тобою на прогулке пешей,
      Как кони заплутавшие в овсе,
      Не знающие, что пришел их час,
      И вот уже приговорили нас,
      В росе восход последний, мясобойня
      Уже гудит, иные подросли,
      Неведомо им это чувство боли, -
      Запоминаешь в профиль и анфас
      Тебя, уже вернувшегося с воли,
      А все же веришь: он тебя не сдаст.
      
      ++
      
      Тот человек, меня под автоматом
      Уже державший два часа, сценарий
      Переписал, как повесть и сонату, -
      Не завершен еще его гербарий.
      
      Он знает редкий экземпляр, и крылья
      Смежив, он может наблюдать конвульсий
      Стоккато, эти ливни всё залили
      Кровавым светом в самом жестком вкусе.
      
      Ему так лучше слышен смертный шепот,
      Желанье ласки, протяженность боли,
      Он хочет сам, ему не нужно, чтобы
      Его простили или помогали,
      
      И на педали жали или роли
      Меняли за него, когда он вправе,
      Чтоб никого не допускали, кроме
      Него, и тишина стоит, а в кране
      
      По капле то ли судьбы истончились,
      А может быть, признанья истекают,
      И женщина, прощаясь, просит: ты ли?!.
      Затмил весь свет. Подай воды в стакане.
      
      
      ++
      
      Врач умирает без иллюзий.
      Он диагност первостепенный.
      Ему всей болью отольются
      Раненья и ночные смены,
      
      Строй не спасенных им, бинтами
      Перепоясанных до глаз.
      Их стоны музыкой меж нами
      Звучат без грима и прикрас.
      
      Такую он изнанку видел,
      Переворачивая тело, -
      Он и на церковь не в обиде,
      Поскольку нету богу дела
      
      До нас, и бога нет под партой
      И в морге, и на поле боя,
      И там, где в области аорты
      Не защитили нас с тобою,
      
      Где карты смешаны, пасьянса
      Дотасовать - какого черта,
      Нам не дано, и это ясно,
      Что мы с тобой ошиблись в чем-то,
      
      Лбом разбивая и целуя
      Всю эту веру неземную,
      Где, доктор, исцелися сам -
      И смерть шуршит по волосам.
      
      ++
      
      Как кошка с мышью, ты со мной играешь,
      Мне это льстит, я примеряю юбки -
      То кружева напялю, то воланы,
      Согрею бархат, брошку приспособлю,
      Чтоб соблазнить - не то что меньше любим,
      Тем легче нравимся, - не в этом дело,
      Когда горишь ты и не понимаешь,
      Как временно все это под луною.
      Ах милый друг, да ты меня не знаешь.
      Побудь со мною
      
      ++
       (С.Г.)
      
      Ты тоже вглядываешься в убийцу -
      Как может кто-то в этого влюбиться,
      Когда он кровь смакует и подсел
      На боль чужую, мимолетность жизни
      И бренный мир?.. И всё такое, сед
      От виденного, - чем же он, скажи мне,
      Притягивает их за гранью зла,
      Где в том яйце уже дрожит игла,
      И где курок и смерть неудержимы?
      
      
      29фев:
      Рассказ. Двадцать пятнадцать.
      
      Не знаешь, с чего и начать. Разбегаются воспоминания. Их не тревожишь, как улей, но однажды захочется меда. Напялишь маску, для которой нет термина, - панаму с сеткой, как на рисовом поле, и лезешь в самую гущу. Дымишь там чем-то сомнительным и не знаешь, что дальше. Настоящий мед пахнет особенно. Воском, горечью прошлого, женской любовью и смертью.
      Предположим, вот так. Со Второй мировой возвращались в ту бабью пустошь, где стирались различия; все еще были сестрами, похоронившими братьев, и военврач Тамара души не чаяла в операционной, святой и наивной, как дитя, Симочке, лучше всех подносившей скальпель, зажимы, давление, шьем, иодоформ в желтых кристаллах, таз с ночной ампутацией... Эвако-поезд шатало на стыках, вырабатывая морскую походку, и все-таки было будущее. Медсестрички шептались и, забывшись, легко могли прыснуть в кулак, но всегда кто-то молча рыдал, поминая своих и чужих. Дальше только победа, возвращение в Ленинград и в свой госпиталь, и провал на десятилетия, - для обеих поздние роды, уход Тамары навеки, и вот уже юное поколение колосится и дружит по праздникам.
      ...У Симочки - близнецы, ее школьник Женька неотразим, галантен и чист, и он любит Тамарину Верочку, отводя честный взгляд, если вдруг она что-нибудь спросит. У Женьки по щекам растекается неприличный румянец, и сквозь персиковый пушок еще так далеко до мужчины. Вере пока что с ним скучно, она ночью под одеялом читает романы Тургенева, свечка гаснет без кислорода и приходится красться к окну, за которым тревожит луна и страницы слипаются.
      ...Скользят годы, Женька учится на врача и давно недоступен на севере. Вера дружит с его сестрой, теперь плохо ладящей с Симочкой. Обсуждают мальчишек, Солженицына - шепотком, а по выходным - стоят наверху в филармонии, изумленно глядя на бархат партера, бальную люстру и мечтая о счастье.
      Как-то подруга вламывается без звонка, она даже не плачет, но все время твердит, как виновата, что сделала. И, мол, чувствует - мама погибла. Обзванивают милицию, морги, - и вот с этого момента мне и нужно бы было начать, но ведь сразу так не расскажешь.
      Тогда медики мыли руки - полторы минуты, на счет, обязательно с мылом, хозяйственным или дегтярным. Сначала ладони и пальцы, каждый в отдельности, жесткой щеточкой чистили ногти, потом грубые красные кисти. Вытирали насухо вафельным полотенцем - те слова теперь позабылись. Ну пусть будет махровым, только тогда таких не было. Дома у Симочки тоже всегда был порядок, пол блестел от мастики, полировка надраена, а стекла мы тогда растирали газетой, аккуратно следя, чтоб не портретом вождя. Фотографии членов политбюро публиковались на первой странице из номера в номер, так что их мы как раз отрывали. Это было автоматически, и рассказ мой не о политике.
      Симе стало казаться, что живет она как-то неправильно и не так чисто, как следует. С полки с укором глядела медицинская сумка подруги, с нашитым красным крестом. В ней в желтых колбочках аккуратно были разложены где нитки, где вата, полукруглые хирургические иголки, и когда было невмоготу от обиды и одиночества, Симочка осторожно отвинчивала круглые крышечки разных цветов и вдыхала запах войны. Ее спальню пересекал жирный солнечный луч, в нем клубилась мелкая пыль, с которой Сима сражалась мокрой тряпкой и спиртом, пылесосом и с помощью дочки. Нинка грубо смеялась, передразнивая и сердясь, что все это интеллигентские штучки, дом вылизан, и ей есть еще, чем заняться. Но Сима все чаще принюхивалась, принесла из химчистки пальто, оно нещадно воняло казенным. Тогда Сима купила "крота", вылив бутылку на ткань, но запах только усилился. Она подносила лоснящуюся подкладку вплотную к лицу, теперь уже пахли и руки, и Симина нежная шея, пошедшая красными пятнами. Сима выбросила пальто, а тогда у всех было одно, чаще шитое в ателье у знакомой надежной портнихи. Нинка снова что-то сказала расстроенной матери, а брат Женька был далеко. Словом, Сима ушла, как была без пальто, и исчезла.
      Никто в морги не поступал с такой нежной шейкой и отскобленными ноготками. Зима в городе длилась, черный снег проблескивал в лужах, заметая сверху сугробы. Фонари по ночам освещали пролежни мостовых, свет был уютным и масляным, если смотришь из окон наружу. В отношениях Веры и Нинки что-то хрустнуло и надломилось, филармония поиссякла, и Нина взялась за английский, подрабатывала переводами, после недолго шитьем. А потом завела кавалеров для здоровья и быта.
      К весне тронулся лед, ртуть Невы снесла берега, обнажив изнанку и скорбь. Когда пар над водою рассеялся, волна вынесла Симино тельце с корюшками в глазницах, ее наспех похоронили в закрытом гробу, но все это шло уже мимо.
      ...Вера нынче ждала гостей, точней, Паша жил у нее в "распашонке" уже надежные месяцы, околдовав и ведя теперь крепкой рукой, как будто проигрывал гамму. Он еще не развелся, но уже переехал навечно, и теперь они ждали старого друга - оба были когда-то распределены после мединститута в деревню у Белого моря, один резал и шил, а другой присоседился позже. Врач в глуши - царь и бог, и там практика - хоть не чета фронтовому конвейеру и даже службе на "скорой", но выходишь ты на все руки, мастер реанимации, акушер и спаситель, из-под сосен вытаскивавший то зэков, то из-под колес - работяг. В общем, тоже военное братство. И вот надо же, другом был Женька.
      Он явился в оленьих унтах и размахайке-ушанке с оторванными шнурками, с палтусом в свежей газете и медицинским, конечно же, спиртом. После охов и ахов притихшая Вера носилась по кухне с посудой. Иногда долетало, что Нинка теперь сумасшедшая, и что Женя исправно ей платит, и что был женат и развелся, и что он известный хирург, его знают на северах. Паша парировал тем же: у него тоже были успехи, и мальчишки, как два барана, только чокались через стол и все время мерялись силой.
      Вера в принципе не пила, но тут ей захотелось приблизиться, и она поставила рюмку. Те в два жестких лица обернулись, сфокусировались, промолчали - вот тут надо бы Вере запомнить и эти колючие взгляды, и повисшую тишину, и что женщина - полчеловека.
      До нее теперь доносилось, как Женька по выходным уезжает в леса на крупного зверя, и что учит сынишку охоте, и что есть там одна медсестричка... Паша долго ему отвечал, как успешно работает с психами, и что с Верой они двое пара, и сколько в Питере отказниц в роддомах, и как торговля детьми расцвела в интернатах. Мужики разогрелись и вспоминали деревню, где то фельдшером, то похоронкой, и какие там кедры до неба, форель между скал и земляника на солнце. Все это шло мимо Веры, но ей было как-то обидно и такое пренебреженье (не забота же о здоровье), и собственное незнание: Вера после консерватории в основном давала уроки, да иногда концертировала, а до Паши и перелистывала чьи-то скользкие партитуры, но теперь с этим было покончено.
      После громкого вечера Женька добавил, что перед любой операцией обязательно принимает сотку на грудь. А то руки трясутся. Он работал детским хирургом, и Вера мысленно вздрогнула. Помянули молчанием Симу и капитана Тамару, ну и Женьку ждал самолет.
      ...С Пашей было всегда интересно - медитации и все такое, лучше Юнг или Фрейд, - только он никуда не развелся, а покуда шатался, то схлопотал свой инфаркт, чуть не спился, потом - не свихнулся. Раз ударил он Веру ножом, угорая не то что от страсти, а скорее по Достоевскому, и Тургенев уже не котировался. Пару раз он пытался покончить с собой, принуждая и Веру. Вместе выброситься из окна помешали соседи, а под поезд - засопротивлялась, на рельсы выронив сумочку, и густой порыв ветра еще долго разбрасывал ошметки перчаток и подпрыгивавшую помаду.
      ...Это в общем рассказ ни о чем. Через пару десятилетий осветил домА интернет, Пашкин сын качался на стуле, жевал шариковую ручку, а Вера за тонкой стенкой учила бездарей Гедике. Прервал урок телефон - из чужого, забытого прошлого объявился вдруг Женька, звонивший с тех северов. Главврач той же детской больницы, простоявший жизнь у стола и спасший тысячи жизней, как и Верина мама Тамара. Говорили, спеша, ни о чем. Пашу лет уж пятнадцать не слышали, - где-то вроде в Канаде-Америке. Нинку даже не вспоминали. Попрощались-то в общем навеки.
      А еще через несколько лет стали Веру преследовать письма, тишина в телефоне, какой-то маньяк угрожал то убийством, то клялся ей в вечной любви. Это длилось долгие годы, и все Вере казалось, она слышит дыхание Паши. Полиция не помогла, она ловит своих. Сын пришел навестить и спросил: неужели ты, мама, забыла всё, что отец тебе сделал?..
      Удивительны судьбы. Вера помнила только хорошее. Святую наивную Симочку, оттиравшую пальцы от крови. Веселого Пашу и счастливую Нинку. Вера ставила чайник и брала ложечку меда. Она больше не замечала, какие липкие руки. Где-то там, над Невой, шел эвако-поезд 2015, уже взявший Берлин и возвращавшийся к нашим.
      
      2 марта:
      ++
      
      Пустое сердце так неугомонно,
      Его ладонью держишь, не пуская
      Вразнос, а то бы вырвалось туда.
      Оно, как жизнь, вприпрыжку вниз по склону
      Бежит, а я ребенку потакаю -
      Ну порезвись еще, раз молода.
      
      Цветут сады миндальные навстречу,
      Метелью лепестков дразня и теша,
      Как будто будущее есть у нас.
      Так, словно те же мы, родною речью
      Упоены, любовью безмятежной
      Пьяны и встретимся в последний час.
      
      ++
      
      Всё на обмане зиждется, мой свет.
      Задашь вопрос - потом ищи ответ,
      Нам эхо ничего не обещало.
      Твой кофе подгорел, и гуща жжет,
      Любовь слепа, она болит и лжет,
      Но ей себя и нас обоих мало.
      
      Так жертва бьется в четырех стенах,
      Превозмогая страх и полнолунье,
      И тень ее выносят на руках,
      А в снах - мы встанем. И на свечку дунем
      
      ++
      
      Я тоже думаю, мы вроде пешек,
      И я выслуживаюсь перед высшим
      Созданием - наощупь, как слепой.
      
      И поводырь мой, холодно нездешен,
      В гроссбух небесный имена запишет,
      Не замечая, кто там, под стопой.
      
      Коровой дойной для его энергий
      Служить - соблазн. И спелая трава
      Так необъятна, так щекочет нервы.
      - Но всё к земле клонится голова.
      
      
      3 марта:
      ++
      
      Я жук навозный, у меня хитин
      Свет отражает, я крупнее солнца
      И ярче жизни: так и мы хотим
      Сквозь кожу до души дотронуться.
      
      А ты, а ты?.. Ату меня, а ту
      Не помнишь ты, не глядя выше платья,
      Когда любила я, и пустоту
      Ты принимал, мой ангел, за объятье
      
      ++
      
      Соловьиное пение - оказалось, что просто мат.
      Кто бы знал их язык оловянный в глуши листвы.
      Я-то думала, целовать-обнимать -
      Это вечно любить, а не так, на Вы.
      
      Как белье отдохнувшее пахнет на склоне дня,
      Солнцем звонким и светом напоено,
      Так и я успокоюсь, а ты меня
      Перельешь в тихой памяти, как вино.
      
      4 марта:
      ++
       Саше Бродскому
      
      Кипит мой мозг от бессознательного.
      И спать не хочет, и расслабиться.
      Он понимает по касательной,
      Зачем раздваивается.
      
      Он сам с собой ведет беседу
      Не шизофреником отпетым,
      А так из тьмы навстречу свету
      По кругу двигает планету.
      
      Ее футболит, сокращает,
      Как мышцу, и в бинокле дальность
      Не то что вечность обещает,
      Но видит суть, а не банальность
      
      5 марта:
      ++
      
      Вот стол, кровать и тумбочка в пыли.
      А в сказке жить и странствовать вдали -
      Ума не нужно, но зато свобода
      И бессознательное наяву
      Непредсказуемое, как погода,
      В которой я не первый век живу
      
      ++
      
      "Всё сложно". А зачем легко?
      Пускай обсохнет молоко.
      Так кактус пьет туман в пустыне
      И заикается река,
      Чтоб останавливать поныне
      Посмертной вспышкой облака.
      
      ++
      
      Последний снимок у тебя в глазах
      Запечатлеет не шипы, но розу,
      Направленную вглубь зрачка
      И внутрь души, но прочитать нельзя
      Поэзию статичной прозой,
      Как боль до смерти, счастье от наркоза,
      Сон преломив в объятьях простачка.
      
      ++
       (Ответ ревнивцу)
      
      Да, эти петы лижут ножки.
      А если дашь - клюют с ладошки.
      Не то что на одно лицо -
      На член один, прости французский,
      Но рисовать заподлицо
      Все то, что выпадет из блузки.
      
      Так ты, во внутренней кутузке
      Томясь, неудовлетворен
      Пустыней жизни, мне пеняешь,
      Как будто жжешь и обнимаешь
      Под улюлюканье ворон
      
      ++
      
      Когда выкашливаешь легкие
      И смерти ждешь, то неохота
      Будить соседа за стеной.
      Не то что "настоящий кофе"
      Сварить - а пусть придет хоть кто-то
      И попрощается со мной.
      
      ++
      
      Цветут миндальные сады
      На нашей родине сумбурной.
      Но эти окна из слюды -
      Калейдоскоп клавиатурный,
      Прицел сбивают, мельтешат,
      Чужое прошлое приклеив,
      Когда не знаешь, чья душа
      Идет под ручку по аллее.
      Ее признания слышны,
      Ее объятия пугливы.
      Тоскливы ветра переливы.
      Пыль вытри, это только сны.
      Всё - ожидание весны.
      Стоккато, птицы у залива.
      И будущему нет цены.
      
      ++
      
      Вот опять паром голубой
      Или пусть поезд дальнего следования, -
      Какая разница, где мы с тобой
      Окунемся в неведанное?
      Все равно оно мимо пройдет,
      А дым из трубы остается,
      И читается между нот
      Ну пускай луна или солнце.
      Можно дождик поставить, пляж
      Зарядить, это всё немое,
      Декорация, антураж.
      И только камин зимою,
      А точнее, его дрова,
      Нет, тепло и свеченье.
      И то, что любовь права.
      Вот она имеет значенье
      
      
      6 марта. Рассказ. Ревность.
      
      Мужчина подходил... вот именно, что не с того конца. То есть не подходил. Нужно было как-то обнять - иначе, смелей и весомей, а в то же время по-сестрински нежно, ну а он не умел. Ему, видимо, не рассказали. Что вообще это все не от сценического движения, а от невесомости, от застывшей в полете пчелы, нет, даже порхающей бабочки, - а он все свое: так приятно переплывать нахрапом бассейн, а еще под водой, да лучше совсем через озеро. Наперерез лунной дорожки, раскалывая мерцанье, и тогда ты там вроде бога. Один себе, повелитель. И все рыбы прислушиваются, замерев, - как твой брасс, не сбилось дыханье...
      Раздраженно он скомкал вторую упаковку от сигарет, столкнул локтем пепельницу, задел тапком пустую бутылку - ночь явно не задалась. Он тихо сходил с ума, и его переходящее в громко повисло дымом под потолком и затаскивало через форточку улицу, город и век. Там, на прицеле, черт знает где в данный момент, жила его бывшая женщина. То ли шла сейчас на базар - а впрочем, такие не ходят, и он представлял ее в ванне с шампунем и лепестками, и душа его холодела при виде этой высунувшейся, пышущей розовым блеском голой ноги. Его дорогая, а впрочем, уже ненавистная, удивленно крутила стопой: мол, а чего ж тут такого? Нога как нога. И с шумным плеском засовывала это чудо обратно, и ему мешала волна.
      Тут он вспомнил, что у них тоже ночь, если на том континенте, а марочные магазины обычно закрыты, значит, женщина сладко спит, - интересно, а что же ей снится. Сбросив старый тапок, он вскакивал, но терял равновесие, голова кружилась сильней, а главное, что он знал вот эту черту, за которой начинаются все его ночные терзания. Вообще нельзя думать о прошлом, ну а если конкретно - ... .
      Он хотел бы спросить, как же так получилось, что ему теперь не дотянуться, расстояние все увеличивается, а гадалки, астрологи и даже карты смеются, да что там, вон звезды в окне хохочут над ним, неудачником. Он с опаской заглядывал на дно фарфоровой треснувшей чашки, где луна или лампа отражались в кофейном плевке, не предвещая удачи. Он сжимал кулаки, но они отходили, как губка, которой он мыл свою милую, и мужчина, расставив колени, до утра сидел на диване, давно уже односпальном, с выгнутыми пружинами, в пятнах от пива и памяти.
      Он бы все же спросил, но непонятно, кого, - ведь она ему принадлежала, он мог делать с ней, что хотел, шептать, что угодно, иногда мог орать, материть ее в порыве той страсти, вызывавшей обморочное состояние, - но об этом он думать не смел. Он, конечно же, приносил в зубах ей разные мячики, веселил и баловал по-мужски неумело, с подтекстом. Эффект был кратковременным, и даже в тесных объятиях эта женщина ускользала, оставаясь с ним только телом. Она что-то все время искала то за его вздымающимся плечом, то заглядывала через голову, а он возвращал ее, завлекая обратно, но после беспомощно разводил руками - мол, иди, ты свободна. Дальше весь день разлуки он держал ее на поводке, предвкушая новую ночь, и все повторялось с начала. Он так хрустнул зубами, что свело скулы, его пальцы долго дрожали.
      На другом конце жизни в это время лежала несчастная и одинокая женщина, и ей, как собаке, так хотелось доброго слова. Утром снова рано вставать, так что главное - не вспоминать и быстрее заснуть. Нужно Славика в ясли, Олечку в детский сад, потом навестить Марьиванну, а еще недошитое платье, перекисшее тесто, - она считала проблемы, как другие - слонов и овечек, темнота ее обволакивала, и ночь сжалилась наконец, сказав ей тихо и просто: - Сладких снов тебе, дорогая.
      Говорят, в это время хуситы перегрызли кабель на дне, но луна продолжала светиться, а во сне уже это не важно.
      
      ++
      7 марта: Рассказ. Остановка.
      
      На бегу хватаю трамвай за поручень - и отпускаю. Проезжай без меня. Я никак эту мысль не додумаю. Ни ночью, ни днем. Здоровье народа - похоже, его рассеянность по миру. Сохранение идентичности, если по-умному, - подальше от воронок, паники, депрессии и всего, что приносит война. Шанс в диапазоне поколения сохранить самобытность - перед слиянием с новой культурой, как было у белой гвардии.
      Короче, трамвай. Неважно где, в Амстердаме. Мне все время мерещатся рельсы - точно так же, как Анне Карениной. Бегу впереди паровоза. В том смысле, что во времени далеко: на этом же самом месте, понимаете, под каблуком, на чемодане сидит девочка, ожидая отправки в Освенцим. Их всех вывели из театра, превращенного в гетто, и не суть, если ваши трамваи другие - со звоночком, веселые, разукрашенные на праздник. Здесь такие тоже гоняют, особенно на рождество, - в шапке Деда Мороза. Старикан улетает в Лапландию, а вот девочка - остается. Жестикулирует, спрашивает. Наверное, как пройти на тот свет. Но ее мама задерживается, а у девочки развязались шнурки, ей неуютно и холодно, и я пытаюсь передать ей какой-то платок. Вероятно, как у мусульманок. У нас же они снова в моде.
      От себя ведь не отвернешься, но я делаю паузу. Они, все те или эти, в массе га=ды и ду=раки. Прочитать вслух - "а не все". В том и дело, что если встречаешь конкретно и наедине, то сначала вылупляется слабый клюв несчастного птенчика, ты присматриваешься, жалеешь, ищешь зернышек. После глядь - говорит вразумительно. Оперенье опять же красивое. И он вроде уже не с толпой. Это с ними - как все, ну а он уже одиночка! Индивидуум, экземпляр. О погоде там, о политике. Вот он только что когти рвал, подняв палку над головой и размазывая прохожих. А когда же он стал человеком?..
      Для меня это вечный вопрос. Уже целых два, безответных. Ради временного успокоения начинаю загибать пальцы - что самое главное в жизни. Они как-то быстро кончаются. Оранжевый абажур у бабушки, а вокруг стола - твои предки. Свет такой старинный и желтый, убаюкивает и ласкает. И к тебе все лезут с тарелками: возьми, деточка, еще крошку, расти большой и счастливой. Они все тебе улыбаются, ты смысл их существования, только слова такого не знаешь.
      И любовь, разумеется. Это вечное несовпадение во времени. Сначала вы вровень раскачиваете манеж, тряся погремушками. Дальше школа, и он ниже на голову, глупей на полжизни, а родители разошлись и тебе нужен "папа". Как минимум - старший брат.
      Как хотелось встретить мужа-врача, чтобы был мудрый и добрый. А жену-балерину. Получилось наоборот. Он был врач какого-то смутного профиля. Вероятно, еврейского. Ему нужно было вовремя подносить таблетки, растить его деток от разных браков, выгуливать его такс и гонять прекрасных поклонниц. Как всегда, цветы - запоздалые. Балерина все же устойчивей, она держит планку и равновесие, не пищит от каждого лая и ведет толпу, куда надо. Хотя бы в рамках театра. Нашей общей радостной клиники.
      Впрочем, мог бы быть и мусульманин. Нам же матери не рассказывали о домашнем рабстве под видом черемухи, и вообще как устроено. Я бы, русская, не сопротивлялась. Теперь, к старости, важно не это, а то, когда будет следующий. Трамвай на той остановке.
      Незаметно держусь за сердце, оно у меня одно - но хватает пока что на всех. А уж после - тем более. Недостача только у девочки. У той, в прошлом из будущего. Как часы, она повторяется.
      Загну палец: вот оно, главное. У вас не будет лишнего билетика в театр у синагоги?.. Передайте - пришла ее мама.
      
      
      Психологический рассказ. Моя зависимость. Фюрер и бог.
      
      Мы с девчонками укрылись на земляничной поляне и издали слушали низкий голос молокофермы: доилки включали в пять, а других часов у нас не было. Мы пригнали последних коров с налипшим на спины навозом, солнце жарило напоследок, но слепни уже не кусались.
      В тот день Варька впервые сказала, что президент у нас - класс, молодой, а не то что тот пьяница. Алкоголиками в поселке рождались, так как сосок и гондиков не продавали, а младенцам жевали хлеб в бинт, пропитанный самогонкой. Словом, трезвых мужчин мы не знали; в основном жили бабьим трудом, а телевизор показывал черно-белым в конторе, то вихляя зигзагами, а то вовсе мыча, и тогда по нему ударяли с размаху ногой, если лень подойти и шарахнуть на спор кулаком.
      Там же впервые я увидала того, кто стал моей первой любовью. Был он тихий, светящийся изнутри, со скошенным подбородком почти что без бритвы, с нежной девичьей кожей и затаенным упрямством. Нос казался мне длинноват - значит, как говорят, и ниже пояса - тоже. Но меня волновало не это. Игрушек у нас сроду не было, но в сельской школе у завуча на столешне сидел Буратино, такой же нескладный и милый, - кто-то вырезал для комиссий, правда, в здании было три класса.
      Сенокос подходил, но нас больше держали на выпасе, а там уже дальше сентябрь, когда всю детвору - на горькушки, а потом уж боровики. Тот год сильно был урожайным, нас возили на фьорды в заливе, где в гуще папоротников разрослись подосиновики со шляпками шире голов, и мы их крошили в корзинки, осыпая на землю личинки. Ножки грибов лиловели в руках отпечатками пальцев, а весь сбор доставляли в совхоз фиолетовым, даже с черничным отливом.
      Словом, я наблилась и загаром, и телом в каникулы; корова у нас была смирной, а подружки - еще недозрелыми, и делиться своими мечтами мне бы хотелось, но не с кем. Стала я залипать у экрана, косясь туда незаметно на пиджак и на брюки, - так бывает с любимым актером, о тебе он ни слухом ни духом, а ты ночью томишься и млеешь, имя скажут - вспыхнешь румянцем. И чем чаще от старших мы слышали, что, мол, не вышел росточком, и что худенький, на каблуках, - тем я родственней проникалась, вживаясь до самой души. Или как там его настроение, не обидел ли кто, люди злые... Словом, если бы свой - так влюбилась.
      И все мне в нем было мило. Я ловила его взгляд с экрана, представляя, что это не залу, а мне посылает он знаки - то повысит вдруг голос и в нем застрекочет металл, а то вдруг обвиняет за что-то, и тут я уже пригибалась, но мне нравились эти угрозы, и его упрек без причины. А потом он меня игнорировал. В то же время я крепко знала, что кумир мой меня контролирует, и ему подвластна страна, и что он накажет любого - такова его свежая сила. Знала я, президент не потерпит малейшей критики ни от кого вообще, и что если захочет - унизит.
      Параллельно шли наши судьбы, мой идол взрослел и мужал. Я не ревновала к семье, мне хватало пока представлять, как побеждал он противника в спорте, бросая легко на татами, и как дома жена, разумеется, ходит на цырлах, а дочки не смеют перечить. Но чем дальше, тем больше переставала я верить в себя: рядом с ним я казалась никем. Что ни сделаю, а всё оценивала теми жесткими мерками, и он был мной всегда недоволен.
      Как-то стало казаться, что он даже обматерил, глядя пристально и жестоко, и я рыдала в подушку: если б это любой наш сосед или мама, сестра, я бровью бы не повела, у нас это как узелки, когда вяжешь ковер и дорожку. Обычное сельское дело.
      Я все больше зависела от прихоти нашего телика, а в контору пускали не часто. Постепенно и я заработала на свой собственный ящик, перед ним сидела ночами, ловя, что вдруг снова покажут. Штепсель вставлен был в радиоточку, я приемник не выключала, а уж там-то я слышала голос. Интонации были родными и почти что священными: мой кумир вошел в полную силу, говорил он слегка отстраненно, не напрягаясь и тихо, как делают чемпионы, и я легко представляла, как дрожит перед ним его свита. Сложно было с другим: пропорционально его возвышению, я теряла к себе уважение, ощущала себя теперь щепкой, плывущей по воле течения, и моя жизнь растворялась в недоступном моем божестве. Я бы не перенесла любой критики в его адрес, но у нас в округе жили бывшие заключенные, в основном уголовники по тяжелым статьям, и народ был тих и запуган. Да и нравился тут большинству мой прекрасный мужчина.
      На работе я била рекорды, стараясь немного приблизиться к его высоким заслугам, но мне все больше казалось, будто в чем перед ним провинилась, и что одета неправильно, и причесана как-то не так, распустилась и вырядилась. Я сама поняла, что такого - нужно заслуживать и любовь просто так не дается. Мне мерещилось, будто от моего настроения будет зависеть целый день моего президента, а мне нравилось про себя называть его то владыкой, то просто хозяином. Я по-прежнему покрывалась румянцем, если он выступал на экране или кто-то из наших упоминал его имя. И если он был недоволен, то записывала на свой счет и трудилась упорней.
      Как-то раз был мне личный подарок: мой любимый мужчина шел вброд на коне через реку, обнаженный по пояс, играл бицепсами и сиял так искрометно и близко, что я просто совсем помешалась. Переклеив недостойные такого соседства обои, я прикнопила на новые, гладкие, всю коллекцию фотографий, что я много лет вырезала из прессы, подписавшись на все газеты и пролистывая ежедневно. Я не знала значения термина альфа-самец, но, конечно, им был мой избранник, только я вот была недостойна его любви и внимания.
      Я оформилась в очень дородную, просто кровь с молоком, длиннокосую женщину, и когда в общей бане в субботу обменивались мы шайками, бросая с визгом мочалки и плюхая мыло на лавку, я не раз замечала похотливые взгляды подружек и, что главное, женскую зависть. Моя грудь в мыльной пене выкатывалась из-под распущенных кос и плотоядно блестела, выскальзывая непослушно даже из моих, равнодушных к ней рук. Тогда душ был стационарным, его нельзя было вынуть и направить струю, куда надо, и из бани я выходила усталой, но разгоряченной. Соски дрожали, как свечи, и родня уж давно приставала, почему я не выскочу замуж: предложений хватало всегда, хотя мужиков было мало. Иногда представляла я ночью, как же оно это будет: чужой тракторист или Василий на пахотной сгребет меня в кучу и подомнет эти тяжести, распорядившись, как хочет. Часто видела я на меже где-нибудь в картофельном поле, как соседки расплачиваются натурой за мешок морковки или саженцы черноплодки, развалясь на влажной земле или встав на коленки. Их голые ноги в высоких резиновых сапогах мужского размера тряслись в такт чужому желанию, хотя чаще всего обоюдному. Это было делом привычным, валютой была самогонка - или вечная женская слабость.
      Я тогда представляла себя на крошащейся в пальцах земле, упиравшейся в корень березы или прутья осины, и подпрыгивавшей, как молнии в телевизоре, где глядело на нас мое счастье. И я тут же отшатывалась, понимая, что делаю что-то не то, и что мне оно непростительно, и что я не смогу преступить.
      Изнутри меня жгло, распирая, и я пользовалась втихомолку то свинцовым термометром, то свечкой из свиного скользкого сала, - всем тем, чем учили подружки, но это меня не спасало. Мы, девчонки, влюбляемся в самоуверенных, наглых ребят, а простые не интересуют: все они доступны, понятны. Мой же просто был - особняком. Кто еще посягнет на такого? И чем равнодушней, прохладней он отвечал мне с экрана, тем верней я любила и ярче. Нужно было одно: дорасти до него, дослужиться, как-то прославиться на производстве, как стахановка возле Сталина, и я часто себе представляла другое рябое лицо, на которое раньше молились.
      Чем успешней был мой кумир, тем он больше меня защищал, и я чувствовала себя, будто елочная игрушка в комьях ваты - надежно и жарко. Мне так нравилось, что президента боятся, и я думала: бьет - значит, любит. Мне все больше хотелось испытать его ласк, ледяного взгляда, постоять перед ним на коленях. Это мой персональный мучитель, я иду по тонкому льду, по краешку пропасти, у водопада той самой реки, что он вспарывал на коне; я готова была на любые лишения, даже почла бы за счастье - пострадать за него и во имя. Он давно меня видел насквозь, срывая капустные листья, а я вглядывалась часами в свои газетные вырезки, иногда прижимая их к сердцу и вдавливая фотографию в лунку между грудей.
      Я, конечно же, заслужила, что мой идол меня избегает: то отводит взгляд, отвечая в пол, то задумается о своем, равнодушен к журналистам и залу, а ему всё прощают и потом аплодируют стоя. Значит, я люблю не одна, у его ног - планета, и мне нужно не ревновать, а стараться ему соответствовать. Если б только он приказал, я бы бросила всё и, секунды не размышляя, отдала бы ему свою жизнь. Я разглядывала старые снимки, где президент то кормит с ладони коня (и я мысленно умножала длину большого пальца на три, чтобы знать размер остального), то где дельфин целует его возле уха, и мои губы блуждали. Я уже знала толк в том, как возбуждает политика, и чем этот секс бесподобен. Я, не пробовавшая мужчин, понимала смысл служения: так я стала монашкой при сокровенном и вечном. Я была добровольной заложницей, пациентом врача, ожидающим снисхождения, если я подчинюсь до конца. Моему ненасытному богу нужны будут все новые жертвы, а если б у меня была дочь, я бы ею пожертвовала, чтобы это пекло насытить. Мне пришло озарение, что я в схватке стану последней: мой хозяин оставит меня, если я ему буду послушной.
      Я себя ощущала страной. Он ходил по мне и топтал, а мне всё было мало, и когда соседи не видели, я плотней прижималась к земле, целуя следы его ног.
      Моего божества.
      
      9 марта:
      ++
      
      После войны
      Мы пойдем с тобою к стене
      Или в пустыню, это не принципиально,
      Где не слышны раскаты тебе и мне, -
      Главное, вместе, и гул отлетает дальний.
      
      К морю давай, так давно мы не были там,
      Тот же песок, а столетие минуло. Вечность -
      Это так мало, и я никому не отдам
      Смех запоздалый, брызги воды, ветер встречный.
      
      Мы помолчим. Список нас обогнавших велик.
      Тоже мечтали. А нам повезло. Или лучше,
      Знаешь, мы в горы с тобою! Туда, где родник...
      Ах, уезжаешь... Возьми тогда адрес, на случай.
      
      ++
      
      
      12 марта: Рассказ. Буран.
      
      Один талантливый, давно ушедший художник рассказывал, что он чувствует при виде пустого холста. Какое невероятное счастье, вдохновение, священный трепет, - я-то этого не понимала, так как раньше не рисовала.
      Впрочем, все началось еще раньше: в моей стране никто не пробовал манго и даже не слышал названия. Старшекурсник вернулся из кгбэшной поездки, привез малярию из Африки и, закутавшись в шубу и одеяло, объяснял мне на пальцах, на что это манго похоже. Да вы попробуйте сами. На словах передать его вкус, аромат, эту вязкозть поблизости к косточке, застреванье волокон в зубах, сок, струящийся между пальцев. Вот именно, безнадежно.
      Точно так отстоят реальные переживания и глубокие чувства - от бумажных, записанных. Но и я еще раз попытаюсь. Хотя у нас нет не только высоких синонимов любви по ночам, но и много лет я не знаю, как, например, описать хруст сосульки во рту, ее скрип, тугой, обволакивающий. Может быть, вам это удастся.
      ...Зимним утром дверь в избе приоткроешь - она не поддается от снега, заледеневшего за ночь, и ты исхитришься просунуть наружу то железную ручку совка, то ладонь в рукавице, и вот наконец, по чуть-чуть, распахнешь, вываливаясь из сеней на крыльцо вместе с паром, и тебя уже сносит в сугроб. Искрящийся наст рассекают неподвижные тени, кобальт и ультрамарин; тишину нарушают твое же сбившееся дыхание - и хриплый лай за околицей. Задохнувшись с мороза, ты счастлив почти беспричинно и начинаешь припоминать, что ж такого хорошего с тобой случится сегодня. Свежий холст или манго, сосулька под крышей - или всё это просто любовь.
      С возрастом отпадают условности. Оглянешься и думаешь: зачем же я тебя мучила? Ведь теперь самое главное в жизни - твои здоровье и силы, настроение, мир во всем мире и все другое несбыточное. Поглядишь на часы - ага, с учетом разницы во времени, вот как раз сейчас ты проснулся. Душ горячий (и тут моя кровь начинает пульсировать в такт), потом сразу холодный (я обмякла и насторожилась, мне под ледяным неуютно). Дальше ты в выходной варишь кофе, но скорей всего заливаешь его кипятком и бежишь на работу. Тут я думаю, что дело к старости, - столько кофе, конечно, не нужно, я вдогонку кричу, чтобы ты принял таблетку, завязал шарф, всё такое, но зачем он тебе, если - я проверяю погоду - у вас там сегодня плюс тридцать.
      Я мотаю ленту назад, вынимаю из морозилки замороженную бутылку - как раз в дороге растает, и еще успеваю сказать, чтобы поосторожней с аллигаторами, выползающими на встречку; не наступи на колючку и позвони, как доедешь - но ты уже далеко и, конечно, не слышишь. Я теперь представляю твою огромную американскую машину, проржавевшую и разбитую, как там у вас это норм, - может быть, лопаты в багажнике или лодка на фюзеляже, но ведь нет, у вас не летают, как будто бы вы самолеты, - там какие-то слабые мили.
      Ты подкатываешь к океану, но мое воображение пробуксовывает на поворотах, я опять отвлекаюсь на пеликанов, а потом вспоминаю, что тоже мимо: ты в другой стране и в пустыне, и теперь это не командировка, а семья и надолго.
      Тут выходит жена, а за нею стая детишек, и я быстро прячусь за пальму, чтобы вы меня не заметили. В мои планы не входит замочная скважина, так что я отворачиваюсь, притворяясь, что мне безразлично, и стараюсь не слышать ваших всяких веселых словечек.
      У меня снова падает снег, он сначала пушистый и мелкий, но ветер усилился, обещают метель и буран. Я зачерпываю пригоршню, машинально жую ее, и это меня отрезвляет. Облака несутся по небу, заслонив синеву, и поливают свинцом, мотая порывами дверь. Я потуже затягиваю старый солдатский ремень, доставшийся мне от тебя, поверх маскировки, цепляю липучки на вороте и закидываю рюкзак на спину, подпрыгивая на крыльце. Увольнительная закончилась, к ночи буду на передовой.
      Береги себя, дорогой.
      
      ++
      
      15 марта. Рассказ. О птичках.
      
      Вероятней всего, о любви. А о чем еще размышлять, когда всюду стреляют?..
      Но с чего начать, я не знаю. С того, что моя медсестра только что вышла на пенсию? Она голландка, ей крепко за семьдесят, такая жердь вроде рыбы, и они любят друг друга с моим бывшим доктором, по фамилии в переводе - Зеленый, не тем местом, как мы. Кошельком?.. Он вышел на пенсию раньше, они богаты, бездетны, но до последнего собирали в кубышку, ставя припарки и клизмы, а в единственные выходные я иногда их встречаю на нашей аллее у Рейна - они бегут кросс километров на двадцать, или на старых велосипедах - под сотню.
      Оба они никакие: так себе специалисты, холодные вежливые люди, их невозможно представить не то что в постели, да и просто в объятьях - тем более. Заприметив их издали, я начинаю хромать, чтоб оправдать их доверие: они посвятили мне годы, некрасиво их разочаровывать.
      О любви я узнала лет в пять. В тихий час няня уснула на раскладушке напротив, и вот я смотрю на ее самое лучшее в мире лицо с длинным носом и бородавками, и такое обожание меня распирает, столько нежности поднимается, так на все я готова ради Матрены Ивановны, моей Моти - даже съесть собачью котлету с пюре, давно застывшим в тарелке! Босиком я бросаюсь навстречу и целую нянину щеку, неожиданно ощущая соль на губах, так как в комнате жарко и душно. Пот противен на вкус, но так чувствовать нехорошо, - ведь я же люблю свою няню! Учу читать и писать, щелкать костяшками счет, хотя это, увы, бесполезно.
      Она, старая дева, покойная уж четверть века, знала толк в любви еще больше. Но начать бы мне нужно не с этого.
      Вероятно, у каждого есть странный город, где вы никогда не бывали, но он застрял в вашей жизни. У меня был такой - обломанный от быка или мамонта, находился в России ли он, в неизвестной мне Украине, - но звали его Кривой рог. Там жил нянин племянник со светлым именем Славик. Никогда мы его не встречали, но Мотя бредила Славиком, воспитала его, как еще дюжину нас, недоносков, и все время моталась в Кривой этот рог отвезти гостинцев и денюжку. Все мы были советскими нищими, - и тут я пропущу пол-эпохи, сказав только, что одряхлевшая няня отдала квартиру племяннику, поднимала уже его деток (а заодно и моих), и к больной одинокой старости оказалась сначала в общежитии, потом временами на улице, а когда запил Славик и бил ее смертным боем, то по блату удалось-таки Мотю втиснуть в один из домов престарелых. Там старухи внаклонку мыли тряпками лестницы за похлебку, точнее, баланду, а завхозиха, выпиравшая из медицинского халата всеми рогами и складками, распрямляла палкой от швабры и лупила похлеще, чем Славик.
      Любовь была восхитительна, в нее погружались, как в облако: в основном мы так и прожили в надежде на будущее, ни разу его не увидев, а моя Мотя грезила "морячком". Их по улицам шлялось в достатке, и мне так хотелось, дошкольнице, осчастливить няню знакомством! У меня самой была тетя, отхватившая моряка, а после Второй мировой еще долгие десятилетия в стране мужчин не хватало, - посмотрите, впрочем, в окошко, если вы в Украине, России, да уже скоро в Израиле.
      ...Доктор Хрун любит птичек - и также велосипедом. Медсестра его - чем-то на сдачу. Много лет я любила памятью, оживляя усопшего. Родная речь теперь нелегитимна, наши вокруг испарились. Это странно, - как мальчику знать, что мужчина не плачет, и, сжав мелкие зубы, терпит он перевязку. Это ново, как залюбленной всеми женщине вдруг очутиться одной. Все шутили вокруг и смеялись, она была в эпицентре, а теперь вращайся вокруг своей оси на шесте - и ау, ни души. Если спустишься с пьедестала и кому-то едва намекнешь, что ты все-таки человек со своими проблемами, болью, - как все шарахнутся в стороны! Любовь эфемерна - и ничего нет прочней. Ты возводишь свой внутренний храм. Иногда мне хочется спросить сына, как жить правильно и хорошо: я забываю, он младше. Учителями стали придуманные герои и давно ушедшие люди. Во вселенском потопе хватаешь, кто ближе, и вытаскиваешь из воды. Митохондрия прохудилась, но мы все же еще на плаву.
      Остается любовь. И тем более, если стреляют. Забирая по одному. Она переживет нас, конечно.
      
      
      16 марта. Рассказ. Гармоничная пара.
       Майе Лобанок
      
      В тот год чувство стадности правило, и рождались в основном Алисы с Кириллами. Зазеркалья им не обещали, но надежда была. Есть такие странные лица, нам всем они попадались: в профиль смотришь - красотка, а в фас - крокодил с поросенком, ну да это не важно, если вспомнить Мейерхольда да Пастернака и забыть, что это мужчины. Еще и какие!
      Алиса была таким зеркалом, как повернешь - так и встретит. Возможно, поэтому с детства умела она угождать без унижения, это свойство холодной натуры. Ничего ее не впечатляло, но одно все же позже задело: Алису замуж не брали.
      И вот встретился ей ее принц. Дело было на северах, там толпились за длинным рублем, и Алису с ее подходящей фигурой замечали наперебой, но рассматривали и скучнели, находя дела и прощаясь. Вот тогда появился сценарий: небольшой сабантуйчик по случаю, в меру нетрезвый и дружеский, затяжная тусовка и просьба проводить домой до порога, - жизнь вполне удалась, принц изредка падал в сугроб, петляя по узкой тропинке, и проснулся потом там, где надо.
      Дело было в другом: поговаривали, что он влюблен, и что некие прошлые страсти с попыткой самоубийства и разборкой из ревности, - словом, пьяный принц хоть доступен, но так спирта не напасешься. И однако есть верные способы. Кран сломался, пирог подошел, борщ сегодня с говядиной, не могу - умираю, какой Вы, а еще немножко сметанки... Восхвалять и глядеть снизу вверх, желательно в профиль, - да какая нам с вами разница, как смогли его захомутать, - довели до венца, и привет.
      Бог Алисе не отпустил ни талантов тех самых мужчин, ни искренности сострадания, но зато отвесил ума и домашней крепкой привязанности. Это было оговорено и вроде обоих устроило, Алиса перестала засматриваться на браконьеров и вилять от бедра, а послушный порядочный принц взвалил воз на себя: кобыле легче не стало - но и все же не так тяжело, своя законная ноша.
      Он тактично скрывал, что любовь никуда не ушла, - смешно ожидать, что такие суровые страсти, когда снег закипает на льду, переливаясь шампанским и забив дыхание памятью, просто так возьмут и исчезнут. Рядом двигались войны, вершились дела и открытия, запускали кого-то на Марс и допрыгались до интернета, но в любой газете на завтрак вставал во весь рост один лишь навязчивый образ. Прелестная тонкая женщина в далеко уж не модных мехах и таких же античных духах, - но какое дело мужчине до каких-то условностей времени?
      Она быстро входила в столовую, шурша кружевами и бархатом, отбирала газету, но он и так сам ронял ее на пол, сталкивал чашку с медведем или раскалывал блюдце; принц уже наклонялся, чтобы исправить оплошность. Скатерть ползла за ним вниз, доносились из кухни шаги спешащей на помощь Алисы, и когда раскрасневшийся муж поднимал свою шумную голову, никакой иллюзии, ореола, истомы вокруг них уже не было. Только слабый запах родных и волшебных духов, аромат печали и страсти, и там где-то уже за окном растворялась улыбка. Принц вскакивал с места и нелепо бросался закрыть занавески от солнца, хотя снаружи шел снег. Его влажные пальцы дрожали, а газета валялась в осколках.
      ...Так дорос он до короля, в полусне доживая, исполняя супружеский долг, поставляя провизию и качая люльки племяшей. Помыкая им, как могла, Алиса в сердцах иногда отравляла его приставанием - уж когда отобьет ему память. Он отмахивался, как привык, но внешне все было так же: гармоничная дружная пара пересекала пространство в филармонию или театр, возведенные в их круговерти. Дальнобойщики, что давились за длинным рублем, переводя его в доллары, улюлюкали молча в кулак, то посверкивая папиросой или фиксой, то дулей в кармане: мол, отхватил вон какую, подкаблучник, шестерка на привязи. В глухой депрессии баба, разорвет под луной. Не поморщится.
      Свет был Алисе не мил, но она соблюдала приличия. Идеальный брак трещал по ночам еще громче, и за завтраком - та же газета. К ней добавился телефон: ее суженый-ряженый пропадал годами над почтой. Он выискивал, где только мог, следы своей первой любви, драгоценной, живой и единственной. Ни тройные блины, ни плов с потрохами и студень, ни скабрезные танцы его законной Алисы не могли перебить это неуловимое, нежное, будто птичий вспорх снаружи клетки-убежища. И он снова метался к окну, различая теплые крылья. Там дразнила его его милая: до чего дослужился, король?..
      Стаял снег, лето было коротким. Вдоль поблекшего в сумерки тротуара в гости двигалась странная парочка. Полысевшего тихого спутника вела за руку дама, иногда незаметно подгоняя и поправляя. Эти двое от всей щемящей, но неприступной души ненавидели друг врага с той лютой силой, с которой двое любили.
      Но и первое отмирало, уступив наконец равнодушию. Соседи глядели из окон и завистливо цокали: это ж надо, почти старички, а такая прекрасная пара! Повезло им, - какие счастливые. И заботятся - видно, что любят. Дай бог каждому и навсегда!
      
      
      19 марта. Репортажики. Пару слов о моей алие.
       Юре Вайсу
      
      Перед репатриацией, которая для меня была эмиграцией, причем первой из двух, я закончила мемуары о Ленинграде и твердо решила ни о ком ничего не записывать в новой стране. Это ж все же момент доносительства. Субъективного, часто смешного, но не лучше ли просто пожить? Той тургеневской барышне пополам с комсомолкой, опрокинутой во всё то, о чем мама мне не рассказывала, так как сама не догадывалась. До 27 лет я видела мир розово-голубым, но не зря говорят, что для женщины это возраст, как 33 - для мужчин и Христа, и как только я вырвалась слабым разумом и близорукостью из советских тенет, под ногами стало устойчивей.
      Тут на днях посоветовали вспомнить мою алию. Повыдергивать сорняков из эйфорической массы. А что, это можно, пожалуй.
      В Ленинграде на Лиговке размещался Сохнут или что-то такое неведомое, где показывали фильмы, слепящие глаза морским солнцем, изумрудными горами, пляжными зонтиками и надписями на иврите, который я уже исправно учила на курсах у Техноложки, - не суть. Фильмы нам крутили по блату еврей Володя Пушкин с Наташей. После очередного просмотра, задыхаясь от любви к моей будущей родине, на которую меня тормозили уже полтора года отказа за книги, я приехала к своей единственной еврейке-бабушке, абсолютной интеллектуалке на Московскую и, запыхавшись, открыла глаза на то, что Пушкин - еврей. Александр Сергеевич. Так как его фамилия заканчивается на -ин, а это как обрезание.
      Бабушка выронила мыльную тарелку в умывальник и заплакала. Сколько лет мне потом было стыдно за такое прозрение! И как я жалела, что уже никогда не смогу сообщить своей бабушке Анне Павловне Мягковой, на самом деле Анечке Файвеловне Ратнер, что все эфиопы - евреи и получили гражданство в Израиле!
      Пушкин давал советы, как отправить багаж и т.д., а с Наташей мы подружились до тех пор, пока однажды уже из Иерусалима я не отправила с ней посылку в Питер для мамы. Это прежде бывало не раз, собирала по крохам, отказывая себе и детям в шоколаде, кофе и фантиках, ну а тут посылку "украли". Возможно, и так. Наташа была поколением старше и мне нравилась обстоятельностью, спокойствием и всем тем, чему их учили перед встречей с советским врагом. У Наташи был муж - назову его Леня Руд, так как многие живы. К сожалению, не персонажи. Или уж точно не все.
      Про Леню мне говорили, что он советник президента Израиля по культуре или что-то такое серьезное. Наверняка наберется сотня женщин, его проклинающих, но ему я обязана по гроб жизни, - без него бы мне не уехать.
      Леня, светлая память, тогда был верстой, наклонявшейся над собеседником, примерно как бог с облаков, чтоб рассмотреть эту мошку. На вас взирали два костяных окуляра, как у предельно близоруких людей, то есть громадные глаза из кошмаров, и он что-то такое бубнил. Если б в то время Лёня не вильнул от скучной Наташи - предположим, что к Лене, обычной нашей простушке, занесенной с потоком в медицинский на кардиолога, я могу уже путать, - то и мне бы бегать от Лёни, как абсолютно всем барышням. К счастью, все питерское время знакомства Лёня был занят Леной, их душераздирающий роман упирался в попытки самоубийства с обеих сторон, обман, измены, а дома в Израиле Леню ждала Наташа и четверо законных детей, да и сколько еще нелегальных. Лёня в принципе мог жить только сексом и ради него, бывают такие мужчины. Они думают о ногах не каждые 7 минут (или хотя бы 34 раза в день), а 24 часа, и страсть их, конечно, диагноз. Если тестостерон так вылез в глаза сквозь очки, то понятно, что же там в брюках.
      Моей миссией было паковать чемоданы, зубрить трудный язык и по первому зову кидаться разнимать или сводить Леню и Лену, вытряхивать из больниц, из петли, отбирать таблетки, и все бы ничего, но в это время мой любимый человек схлопотал инфаркт. Ленина кардиология оказалась уже очень кстати, но сейчас мы об этом не будем.
      Я не знала, как совместить все это с Наташей, тем более, что местом брани и брака нередко была моя собственная квартира; после моей репатриации эта драма длилась еще пару лет. Для меня судьбоносно, что Леня слово сдержал и был единственным, кто прислал мне вызов в Израиль от фиктивной тетушки, на которых мы выезжали. - Спасибо тебе, дорогой!
      Еще более важными моими израильтянами были художник Саша О. и его мама Илечка, подруга той моей бабушки. Сашу помню я лет с пяти, для меня он был вроде брата, иногда соглашался в гостях посмотреть мои каракули карандашом или даже порисовать. Картины его мне не нравятся, особенно поздние, но сам Саша прекрасен, и десятилетие после их вынужденного отъезда Аня Ратнер, глубоко партийная мать, закутавшись с ног до головы, чтоб никто ее не узнал, спускалась на почту за письмом до востребования. Эти Илины письма и были нашим пропуском обетованным, мы из них узнавали, что израильтяне не мучают палестинских младенцев, а программа "Время" все врет, и что у них в районе Иерусалима, в Гило камнепад постоянный, арабы стреляют прицельно.
      У каждого в жизни наберется несколько неприятных моментов. Один из таких для меня - иногда я останавливалась впоследствии в гостеприимном Илечкином доме, уже в этом самом Гило, и однажды, встав ночью и побоявшись разбудить хозяев, случайно просто сняла с петель дверь в ванную комнату. Как назад поставить - не знала, - вот удивился утром Саша. Практически анекдот, ну да там юмор любили.
      Сашин близкий друг - Губерман. Мы, конечно, встречались в разных компаниях, дома и прочее, но запомнилось больше - на какой-то цементной площадке. Я, пока что туристкой, наконец впервые вырвалась в Израиль, и коллеги-ленинградцы наказали обязательно взять интервью у великого Губермана (смутно знала, какого). В тогдашней России еще совершенно исключено было услышать по радио мат, в то благословенно культурное время, когда диктору было стыдно поставить неправильное ударение или перепутать дату, фамилию. Я предупредила Губермана перед записью, что если он выругается, то нас снимут с работы.
      Коллеги обожали Игоря с такой силой, что по возвращении интервью пустили по радио, и я этим всем навредила. Так что Игоря недолюбливаю изначально, отдавая дань его знаменитым частушкам. Но главное - его проза, так ему я и говорила. Эта проза мала, но блистательна.
      ........
      Меня никогда не привлекали начальники, богачи, знаменитости: раньше это редко увязывалось с умом и талантом. Но, как позже я поняла, притягивали арестанты: среди публики в залах, где я давно выступала, в серой массе трудно было вычленить сильную личность. А тут взял на работу фрилансером сам несокрушимый Эдик Кузнецов - тот, что крепко отсидел за попытку угона самолета, благодаря которой и начали выпускать из России евреев. Я и так всех (кроме зрителей) страшно боялась, а перед опытом и мужеством Эдика благоговела. Замечательно пела низким голосом и его Лариса, - была прекрасная пара. Пересекались мы с Эдиком редко, но однажды танцевали у Люксембургов, и это Эдик дал мне мощный урок, подсказав, что теперь ему все равно, открывать газету (а он держал лучшую) или разрабатывать нефтяную жилу, или что-то еще. До чего полярные вещи! Вот это меня натолкнуло на мысль открыть институт, ведь образовательный бизнес ничем технически не отличался от туристического.
      Я в Израиле всюду опаздывала на год-полтора. Как раз период отказа. Все было страшно трудно, мучительно и почти без поддержки. Журналистского опыта в начале у меня было мало: писала стихи и эссе. Эмиграция переквалифицирует. Так коллега - прекрасно ко мне ни за что относившийся Антон Носик (которого, не сомневаюсь, позже убили на даче в Совке) - из врача стал журналистом, его "подвалы" на главной странице были всегда превосходны. Мне же первые жалкие опусы пару месяцев надиктовывал талантливый друг, тоже врач-журналист. Темы чаще были убогие: мне пока доверялось освещать открытие ресторанов и партийные склоки. Позже, когда я подружилась с выдающимся международником, в то время послом А.Бовиным, он мне, глупой, втолковывал, что рестораны живут за счет воровства и борделей, - но это отдельная песня.
      Разумеется, мои воспоминания кратки, во многом сознательно, и я не всех называю. Свалившись в Израиль еще в качестве обычной туристки, в феврале, когда там стабильно противно и сыро, я случайно стала "звездой", т.к. только что прилетела - и должна была возвращаться в подневольный отказ. Саша Окунь привел меня к Нисиму, в забегаловку у иерусалимского, позже взорванного рынка, давно уж несуществующее, но музейное место богемных тусовок. Я боялась всех еще больше, но блестящий (до религиозной эпохи) поэт Боря Камянов подарил мне букетик гвоздик; присутствовавших - и не раз - перечислять я не буду, мы сидели на лавках перед изрезанным жутким столом, среди дыма, пара и смрада. Нисим подбрасывал на очаге знаменитые потроха, и все наперебой убеждали меня, что это лучшая кухня. Я и теперь в это верю: наши лучшие люди, харчевня, самые вкусные потрошки, которые я незаметно подкладывала обратно гостеприимному Окуню.
      Стихи Бори настолько чудесны - о любовницах и выпивоне, - что я хочу тут это застолбить, заодно сказав, что когда я открыла свой Литинститут и зависела от моральной поддержки, в любимой газете вышло только несколько обличающих, ненавидящих строк. Под авторством Бори. Писатель Миша Федотов в иерусалимских хрониках вспоминал, как Боря стучал из религиозных соображений, - возможно и так. Но мы же почти что дружили, я бывала дома у Бори и лопала его, кастрюлями заготавливаемые, кошерные салаты, а через неприкрытую дверь там жил Альтшуллер. Я даже была на бар-мицве Бориного сына в синагоге... Через годы Камянов передо мной извинился, но тогда это была несправедливая, мощная подножка и стоила мне сил и нервов.
      Я рассказываю в основном о повлиявших на меня и поразивших людях, не совсем о своей алие. Они все приехали раньше, видели нас насквозь, наверняка посмеивались, а мы были восторженными дурачками, да к тому же еще молодыми. Мои дети сначала долго не ходили в школу по причине национальности: в летний лагерь в караванном городке посреди пустыни их, в отличие от эфиопов, не брали. Затем мы сняли жилье - вероятно, отвратительней, грязней и так далее даже трудно представить, но это было спасение от караванного пекла. Дети сменили за 6 лет в Израиле множество школ, но скрывали, как их дразнили и били, забрасывали помидорами и яйцами, а вот теперь вспоминают. Предыдущая алия (для нас была марокканской) всегда травит последующую.
      Жил в Иерусалиме человек, с которым трудно было общаться больше пятнадцати минут, и все же это мой настоящий друг. Володя Магарик. Сам ученик Ландау, он спасал сына, посаженного в Совке, объездил тогда полмира, общался подолгу и действительно накоротке с Тэтчер и Рейганом. Такими "слегка не в себе" бывают ученые, а Володя еще оказался и талантливым автором детских стихов и рассказов. В институте Литературы, журналистики и драмы он был координатором и систематически заваливал дело, а в то же время своими руками Володя резал стопки бумаг и готовил наши первые альманахи, - издательств тогда мы не знали, да и денег же не было.
      Федотов часто писал, как не выкарабкаться из Израиля, и как часто тебя обирают. За то, что Магарик провел четыре года в Америке, борясь за сына, его пенсию потом скостили, она была всего двести шекелей. Все мои ученики, и Магарик, никогда не гонялись за славой. Главным был текст, его качество и свой собственный стиль. Перед смертью Володя приезжал к нам проститься в Голландию. С метастазами, он правил в больнице свой последний рассказ. Изумительный, добрейший, бескорыстный Володя Магарик.
      .....
      Мне вчера позвонили из Беэр-Шевы, есть такой город в израильской пустыне, небось разросся уже до небес. Ищут тех, кто там жил в караванах. Не совсем с верблюдами - но близко. Снимают докфильм. О динозаврах и мамонтах. Я, конечно, порекомендовала более продвинутых товарищей, только все в основном в других странах. Не потому, что пустыня плохая, - она вообще лучшая на свете, - но так судьбы сложились. Например, мой друг, издававший там первую газету и прошедший несколько войн, давно уж в Нью-Йорке. А я тут кукую. Но память отшибло не всю, наговорила я текст для общего развития, да и развспоминалась слегка. Хотя не люблю это дело.
      Это мой первый дом в Израиле, новехонький канадский караван на две семьи. Типа дома на курьих ножках. С удовольствием бы сверила воспоминания, да не с кем, я там 30 лет не была и ни с кем оттуда не общалась, хотя много учеников.
      Жили мы в этом фантастическом доме вповалку - с детьми и чужими собаками, забредавшими с улицы, т.к. ночью из-за летней жары дверь закрыть мы боялись. Пятилетний сынишка сразу заполучил порок сердца, а я среди ночи просыпалась в обнимку с соседским псом и выходила на крыльцо подышать. Нет, у нас было чисто, но вшей дети друг другу вычесывали тоже на этих ступеньках, - приносили из школы.
      Радовало, кроме пекла, действительно всё. Пожарный шланг на углу, который детки репатриантов использовали как спасительный душ, несмотря на запреты. Занавески, - собственноручно я сшила их из дерюги, в мешках из которой в Совке продавали картошку. Небось и теперь продают, я там не была почти столько же. Пожилой Толя напротив (теперь-то младше меня), хозяин псины, много месяцев ожидавший разрешения сыну-подростку приехать к нему с бывшей родины. Толя писал стихи, и мы с ним придумали создать среду общения, открыть хотя бы литстудию, в чем с большим трудом преуспели. Начиналась она в четверг, позже перекатила на среду, и так до сих пор называется.
      В караванном городке (домишек на двести, наверное) мы умудрялись ходить друг к другу в гости. До меня в аспирантуру устроилась Бэтти, в ее хате стоял настоящий круглый стол и множество вязаных белых салфеточек, статуэток на память о родине, тюль, - тогда вещи отправляли дальним багажом и потом ждали три месяца, брали даже половые тряпки, так как не было информации, что продается в Израиле.
      А продавалось там всё! В том числе женская любовь на дискотеке: в одном караване размещался бордель, и моим едва ли не первым редакционным делом стало его разыскать, втершись в доверие. Спасибо друзьям, не пустили.
      Почти каждое утро я вспоминаю ту роскошную, цветущую, потрясающе ценную перед жарким днем утреннюю прохладу, которой мы успевали насытиться на остановке автобуса: он там бегал исправно, но чаще мы ходили пешком, экономя монетки. Как-то Толя зашел ко мне утром и сообщил, что сегодня его оперируют. Поручил приглядеть за сыном. В самый разгар, теперь кажется - стоградусной жары Толя вернулся пешком, пройдя два часа из больницы. Швы после аппендицита, конечно же, разошлись, но Толя собой гордился, изредка морщась от боли.
      Какое неутихающее чувство благодарности у меня к самой экзотической стране. К ее людям. К матерящей от большой любви дочку соседке-бухарке: мол, вернись, такая-сякая, убью тебя, ты опять забыла бутерброд в детский сад и бутылку со льдом!
      Были любовь и друзья. Улитки на колючках и мелкие цветы пустыни. Ежедневный ульпан (черт-те где), ярчайшие в мире краски, евреи-эфиопы, впервые в жизни увидевшие фломастеры и рисовавшие ими на песке. Самый мощный язык, вытесняющий все остальные. Было счастье не жить больше в коричневом, фашиствующем, плебейском Питере, в который его превратили большевики и бандиты.
      Я развешивала белье на веревке и смотрела в окно каравана. Там улыбалась семья, все валяли дурака, вытаскивали занозы, забывали вовремя лакать воду и всё такое.
      Караванный городок, я слышала, потом вскоре снесли. Но эвкалипты, освежеванные, со струящейся лентами кожей, конечно, остались. Летом я прилетала, впервые. Но специально не поехала в Негев. Домой. К зеленому лучу, вечерами шарящему по небу. Коллеги снимут фильм про сегодня. Они ж не знают, как было вчера. Если был вообще городок.
      ......
      Так вот, об алие предыдущей. Хотя теперь все смешалось. Классе в пятом нашла я в школьной библиотеке тонкую книжку стихов и так влюбилась, что спала с ней год под подушкой. Автор был Баух из Кишинева. А когда я репатриировалась, Эфраим, кажется, уже руководил Союзом писателей, ко мне очень благоволил и знал про эту историю. Он писал прозу толстенными томами, я почитывала - но не всё. Для меня он был вечный классик. Однажды я познакомила с ним другого, и тоже хорошего председа писателей, который искал пути выбраться из Питера. Так что как-то мы пересекались. Но особенно запомнилась мне ситуация, когда Баух пытался мне объяснить, что с поэмой, хотя нерелигиозной, про Иисуса Христа в моей питерской книжке в израильский Союз принять меня будет сложно. Я тогда еще не понимала: стихи разве плохие?.. Впрочем, задолго до этого меня уже прокатывали писатели Ленинграда, так что все повторялось. Позже Баух пытался назначить меня руководить отделением писателей Негева, - все авторы занимались в моем же ЛИТО. Зависть всё победила, рукоплещущие друзья меня немедленно предали, не понимая, что отделение создавалось только для них, упрощая издание книг. Я с тех пор ЛИТО не вела и довольно скоро открыла свой институт.
      Значимые для меня люди раскиданы по стране, и один из них, муж моей подруги, Саша Белоусов из Самары, жил в Маале-Адумим, а я туда часто каталась. Сашу высмеяла в романе "Мессия" Дина Рубина, они даже судились, но Саша был не просто умнейшим человеком, но и свободно знал 27 языков. Потрясающе.
      В самой Дине меня особенно занимало то, что мой любимый, за которым я и приехала в Израиль, назвал в ее честь свою дочку. Так я и надписала одну свою книжку Дине в подарок: от нее действительно нельзя было оторвать глаз, редкой красоты женщина. "Мессию" я прочла с интересом, но касательно остального - у нас Дину звали акыном, добавляя, "что видит - то и поет". Выживали по-разному, и это был далеко не худший способ в проблемной семье и с мужем-художником, которому нужно "творить".
      Такие же эстетические разногласия возникли у меня с моим добрейшим товарищем Игорем Бяльским. Общайся мы позже, когда Игорь уже стал писать философские стихи, у нас были бы общие темы. Воспитал Игоря не только не кристально русский, в смысле мовы, Ташкент, но и бардовская культура - костры и палатки, гитара. Игорь был замечательным другом, с ним бы точно надежно в походе. Это он пригласил меня вести с ним ЛИТО, когда мы переехали в Иерусалим, и он же был тем посетителем, которого я смутно увидела, очнувшись от наркоза после непростой операции: Игорь знал, что у меня нет в городе близких, примчался в больницу и ждал. Дорогого стоит, никогда не забуду.
      Кто она - алия?.. Растерянность и восторг. Охота к жизни, как у двух весенних баранов, когда искры из глаз. Осознание величайшей ценности тени от дерева. Твой покорно удаляющийся мальчик, когда вы приехали на денек в Тель-Авив познакомиться с городом, еле выкроив время, а у него оказалось что-то не то с увольнительной в милуим, его останавливает патруль и уводит от вас "навсегда". Вот тогда бы задуматься, что одно рабство сменит другое... Это храм каньона - торгового центра в пустыне, где прохладно и каменный пол. Это роскошь - бассейн.
      Как мало мы знали! Едва приехав и изнывая от пекла, я оказалась с друзьями на лужайке возле бассейна, среди детей там плескался чей-то марокканский оболтус лет шести и сознательно нагло обливал всех водой и мешал отдыхать. Ему сделали замечание, - ноль. Я взяла его за руку, чтобы подвести к маме, сидящей в двух метрах. Господи, как боролись, умоляли, извинялись друзья, лишь бы меня не замела полиция! - Дотронуться до ребенка?! Совершенно другие законы.
      Алия - реклама гарантов в газете. Кто-то должен за тебя поручиться, но это можно купить. Лучший издатель в стране гарантировал одной сволочи, подписал ему документы. Потерял весь свой бизнес, много лет выплачивал чужие долги, а жулик Мишка Король, прикрываясь детишками, водил экскурсии, пил, сочинял стишки, как ни в чем не бывало. Искалечив чужую судьбу. Но я не пишу здесь о прячущихся. Я всех вижу, конечно, кто читает воспоминания, но с тенями нет диалога. Разговариваешь - с людьми. Среди них бывают подонки.
      Например, мой профессор Сигал (или Сегал). Как пишет Федотов, он не взял бы с собой и не спас "ни за что" "сволочь Аллу Русинек и профессора Димку Сигала", которого печатают в "Русской мысли". О первой не в курсе, - вероятно, они ватики. Не моего поколения. Поговаривали, что из-за Сигала покончил с собой филологическое светило Р.Якобсон. Я пришла много позже, тему диссертации мне дали фантастическую, и с тех пор знаю точно, что доказать можно вообще что угодно. Случилось оно или нет. "Розовая голубизна лирического героя поэзии Владимира Набокова". Пусть мне кто-то сначала докажет, что у Набокова вообще есть поэзия. Я прошла предзащиту и сдала кандидатский минимум, но кто-то любезно повесил на дверь кабинета профессора алфавитный список преподавателей в моем открывшемся институте. Первым значился Миша Вайскопф. Он любезно согласился поучаствовать, провести мастер-класс. И у этого есть предыстория.
      Еще одна женщина, повлиявшая на мое цыплячье неадаптированное сознание - это Рут, первая жена Миши, обставленная и обложенная томами по философии и многомерными знаниями. Но к тому времени Миша женился на бывшей Димки Сигала, Лене Толстой, оставившей Диму с двумя детьми и парализованной мамой. Профессор искал замену, понятно, среди аспиранток, и все годы хоть и вел себя внешне прилично, но свою добычу выслеживал. В Израиле женщина-одиночка может быть только крупным директором или открыть свой спасительный бизнес, как это сделала я. Чтобы ни от кого не зависеть. А тут я уплывала из рук и из-под надзора, и такой тишайший, воспитаннейший Сигал стучал кулаком по столу, заперев меня в кабинете, и орал, что защититься теперь я смогу только через его труп.
      Впрочем, зачем ректору первого русского института еще и ученая степень. Она в жизни мне не пригодилась. Это тоже моя алия. Ученик, Илья Веледницкий, прочитал рассказ в нашей студии, как его семья музыкантов по пятницам побирается в Беэр-Шеве перед закрытием шука, когда овощи на рынке по бросовым ценам, а потом и бесплатно... В качестве зимней туристки я заехала в гости к подруге, где пятеро интеллигентных питерских родственников, прилетевших чуть раньше меня и прошедших войну, спускали в уборной один раз в сутки, экономя воду и электричество... Алия - наш приятель, которого мы привезли на обрезание, кто-то был там даже с гитарой. Его безумные глаза врача, а потом неделя в халате с растопырками вместо ног и всемирным проклятием.
      Первую мацу я увидела в Ленинграде лет в тридцать: ее раздавали бесплатно на праздник на задворках синагоги, разворачивая из тряпочки с хитрым видом и сопровождая непонятным мне шепотком. К слову, как раз тогда же я узнала про рождество. Мы все росли в атеизме. А нашу первую библию дед-баптист подарил моей дочке, когда ей было лет пять.
      Алия - это потрясающая кухня, в том числе омлет с кусочками мацы, а также Генделев и позже Окунь, толк знавшие в этом деле и о том написавшие книги. Как-то собралось у моего домика в Иерусалиме на день рождения Юры Вайса человек пятьдесят ватиков, готовили мы тогда ведрами, а я загубила гуляш. Миша Генделев, которого я недолюбливала еще с ленинградских пор, поволховал, сунул дикую грушу в гуляш, и сочинил гвоздь программы. Стихи Миши я не люблю, в отличие от талантливых - его мерзкого приятеля Демы, но с верхотуры дома у Генделева просматривался Старый город. В последний раз мы столкнулись с Мишей на перекрестке возле банка А-поалим у Бен-Иегуда, тогда Генделев трудился на Березовского и знал много секретов, а Носик купил, кажется, остров, открыв первый путинский сайт. Очень скоро Мишу, оперированного и больного, унесла онкология.
      Говорят, евреи - народ одной книги. Людей изображать запрещалось, так что на лицо хромает скульптура. Вообще с искусством не очень. Но в то наше время уже выпустили прекрасные первые книжки Гали-Дана Зингер и Бараш, уже писал гениальные стихи мой старый знакомец Арье Ротман, не исписался Камянов, я бы кое-кого перечислила, но раз-два и обчелся. Это может быть связано со страной, ее замкнутым пространством, но поэты в иной неволе стали главными в русской литературе - Мандельштам и Бродский.
      ......
      В том и дело, что какой базис ни подводи, но это роскошная мышеловка, из которой выбраться сложно, и все умные в основном направлялись в Америку, колбасные - по европам, а идейные осели в моей самой любимой стране. Не встречала - красивей Израиля, и люди теплы, и сплоченность во время терактов и войн удивительна. Но нахождение в гетто и варка в собственном соку заставляет топтаться на месте, а я за четверть века привыкла к полной свободе, перемещению по свету в любом направлении, кроме русских концлагерей, и знаю, что это привносит. Никаких обязательств, кредитов, гарантов, и вообще это норма.
      Хочу вспомнить одного смешного человечка, автора фактически одного стиха - про войну и отца, Рину Левинзон. Они с мужем Воловиком пригрели меня на денек во время туризма, дома уже враждовали друг с другом и с сыном, а Рина учила меня уму-разуму и адаптации. Как ловить машину, обязательно в юбке, и что нужно найти американца и выскочить замуж, таких студентов хватает, и как доить свежих репатриантов (позже Рина брала и с меня). По сути она была одиноким несчастным человеком, но так и стоит перед глазами на повороте в Рамоте - мы с Риной, увешанные баулами с дармовой одеждой б/у для меня и детей, обдуваемы всеми ветрами, хватаем частника: Рина знает толк в жизни.
      Позже я привозила на своей мицубиси по этой дороге и Сермана с очаровательной маленькой Руфью Зерновой, и каталась сюда к Мише Хейфецу к дому Давида Дара, забытые всё имена, а тогда очень значимы в плане духовности, человечности и интеллекта. Как же всё быстро проходит!
      Но вернусь в Беэр-Шеву. У меня был там друг, назовем его Майкл Дор. И тоже ватик: удивительно, что не пишется о "своих", но моя алия опиралась на предыдущую. У Майкла было издательство - белая комната с настоящим факсом и, наверное, даже принтером, да и первый компьютер в моей жизни помогал выбирать именно Майкл, добрейшей души человек, некой расхлябанностью и растягиванием слов напоминавший Пьера Безухова. Майкл был очень высокий, красивый и яркий, и лет через двадцать я с изумлением обнаружила, что такие люди-победители могли быть тоже абсолютно не уверены в себе. В Майкле это не сочеталось: завоеватель мира - и тонкий, ранимый добряк. С привычным ужасом перед общением с человеком я входила к контору, увешанную злобными африканскими масками, но мой священный трепет простирался не в Африку, а прямо тут под ногами. Вряд ли кто-то об этом догадывался, и Майкла я вспоминаю в знак благодарности: вот стоит он перед нами в магазине у кассы и незаметно перекладывает по ленте все мои дорогие продукты, чтобы их оплатить, - и так было всегда. То же самое делала моя подруга Элита, человек такой же прекрасный и такая же старожилка.
      Майкл в те времена прочно любил украинку Ирину, простецкую жирную и меркантильную девку. Как-то она с ним договорилась о встрече, он приехал с цветами на место свидания, а Ира с мамой подогнали грузовик, погрузили все вещи из дома и ограбили Дора. Пару лет он не верил в людей и приходил в себя: а не делай добро, воздается...
      Мы с ним дружим все годы, Дор прошел несколько войн, а потом всеми неправдами сумел покинуть страну. Для меня феномен загадочный: далеко не первый знакомый, рисковавший жизнью в Израиле, перекидывается на арабскую сторону и палестинских младенцев, и общаться становится трудно.
      Продажное правительство. Верховенство ортодоксальных бездельников. Обнищавший народ, полагающий, что живет припеваючи: путешествуют, живут в красивых домах, до конца жизни выплачивая кредиты. Уверенность в том, что мир сходится на Израиле: один народ - и единственная страна среди врагов и войны.
      Я могу очень долго рассказывать, но еще больше молчать. Незабвенные горы Арада. Потрясающий Сде-Бокер с ручьем Цин. Серебристая полоса Мертвого моря, на которую я не смогла наглядеться из окон своей квартиры на виду у арабского снайпера. Золотой купол Скалы, Аль-Акса, на который я часами смотрела прямо с кровати с подушки, обнимая голубого терьера, потом забитого меньшими арабскими братьями, ненавидящими собак.
      Это все моя алия 92-о года. Вспомнить, чтобы забыть навсегда. Прекрасное трудное время!
      
      
      20 марта.
      ++
      
      Устав надеяться на чудо,
      В себя уйдешь, и неспеша,
      Как дым, взовьется ниоткуда
      Еще наивная душа.
      Она слегка качнется вправо,
      Там подрожит, но поздно ждать,
      И влево клонит, ей по нраву -
      Извне за счастьем наблюдать.
      Оно чужое и безмерно,
      Его показывал театр,
      За ним рвануться б незаметно -
      Да руки-ноги не хотят.
      Оно, как платье на витрине,
      Не твой размер, чужой фасон.
      Да что там, девочка. Отныне
      Любви не будет. Не сезон.
      
      ++
      
      Что ж ты, радость моя, невидимка, дрожишь и трепещешь,
      Приходя на свиданья вслепую и воздух хватая
      Ртом, как рыба пустынная, и окуляры порезче
      Направляя и нашу любовь по страницам листая?
      Что ты видишь там в прошлом, давно ошалевшем от горя,
      В разговоре каком упомянута буду я к ночи,
      И последним признаньем ты впишешь меня на заборе
      Симпатическим почерком и, если можно, короче.
      
      
      24 марта.
      ++
       Л.
      
      Я дорожу свободой от тебя
      Росой умыться, не бежать за кофе
      И, красотою нежной оттеня
      Нас от любви, приникнуть к катастрофе,
      Следить планеты, путь за горизонт,
      Войска чужие, чепчики поклонниц
      И, задыхаясь, добирать озон
      Вокруг иноязычной колокольни.
      Мне хорошо себе наперекор
      Внимать павлинам, пестикам, тычинкам,
      И знать, что где-то жив ты до сих пор
      И этому смеяться. Без причины.
      
      ++
       С.
      
      Я давно уж не помню лицо твое, дорогой,
      И в сопернике ты отразиться не можешь, мой милый.
      Эмигрировал город, и ты там полжизни изгой
      Под тяжелой плитой и забвением нашей могилы.
      
      Снег там падает вверх. Распускаются наоборот
      Лепестки, а репей не цепляет сторонние взгляды.
      Там с лопатами ходит по кругу ослепший народ
      И всё ищет Христа, и туда возвращаться не надо.
      
      ++
      
      То ты вайнах, то птица за окном,
      И на руках меня качает память,
      Как будто в снах приходит ни о ком
      Чужое счастье, и так сладко падать.
      
      Но знаю я, что лишь замуровав
      Себя в ту крепость юркую, живую,
      Спасешь другого, и тот свет кровав,
      Где я пока что эхом существую
      
      
      26 марта: (стилизации).
      ++
      
      Я осталась. Город эмигрировал.
      Под моим пальцами вибрировал
      Тот потусторонний свет и снег.
      И мой главный человек попутного
      Ветра мне желал - и нету тут его,
      Только тень, следы и горький смех.
      
      Я беру в ладони эти улицы,
      Где идет он в памяти, и нет лица.
      Перед ним еще вся жизнь в цвету.
      Только я отстала от последнего
      Самолета, поезда и нет его,
      Выхода отсюда в пустоту.
      
      Ртом ловлю слова мои нездешние,
      Визг метели, дни мои кромешные.
      Я, конечно, все переживу.
      Ничего, пройдет, дела сердечные.
      Как-нибудь. Я выберусь. Не вечно я
      Буду ждать ушедших наяву.
      
      Белой ночью белый шум от прошлого -
      Тот урок зазубренный, пройдешь его,
      Натыкаясь на Неву и шпиль,
      Разводя руками все хорошее,
      Лед ломая в солнечное крошево
      Где-то там, за километры миль.
      
      ++
      
      Снег падал вверх. Его ждала любовь,
      Чуть одичав там наверху в забвении.
      Но к будущему был он не готов,
      Как будто может быть оно проверено.
      Снег невпопад крутился и ступал,
      Обвалом затемняя все живое,
      И обнимал, как будто он - стопал,
      Закинув руки ей над головою.
      Любовь металась, ей приснилось вновь -
      Ее бросают, и снежки так больно
      Кромсают облака. И шла любовь
      Навстречу им и плача над собою.
      
      ++
      
      Твоя жена мне пишет или ты -
      Уж и не важно, вечность ослепляет,
      Как фары ночью, к нам из темноты
      Выходит всё, чему не быть воочью,
      
      Поскольку мы тот самый краткий миг
      Поймать не сможем. Луч пройдет сквозь руку
      И там продлится, искажая в крик
      И тишину. И боль или разлуку.
      
      ++
      
      Играют мальчики в войну,
      Перевернув планету накось.
      И ставят матери в вину
      Себе урок и этот ракурс,
      
      Что мало шлепали, поди,
      Любили в спешке, обнимали
      Так редко, а теперь в груди -
      Двойная пуля и медали
      
      За Бучу, Марьинку, Ирпень,
      Навек от сырости окопной
      Вознаграждение и тень
      Судьбы счастливой, но загробной.
      
      ++
      
      Когда судьба клубком свернется
      И кольца сложит книжной стопкой,
      Она сама к себе вернется
      Все той же вытоптанной тропкой
      И по следам своим вслепую
      Найдет все главное, в чем прежде
      Себе лгала и вхолостую
      Стреляла вдаль в пустой надежде
      
      ++
      
      Не жди, что если женщину толкнул,
      Руки не подал, то она к другому
      Не отойдет, царапаясь по дну
      И кровь выплевывая, словно воду.
      Переходящий приз твою вину
      Не смоет, и не ставь ты ей подножку,
      Как будто эту женщину одну
      Меняют, как постылую одежку.
      
      ++
      
      Мне нравится тебя заманивать
      И обольщать. Но не обманывать,
      Любовью нежной осаждать,
      Но не надеяться, не ждать.
      Подол не для тебя задрался,
      Румянец приторный зарделся.
      Соперник твой уже подкрался.
      Уже уходит он. Оделся.
      И можешь ты войти опять.
      
      ++
      
      Скрыть не получится. Солгать.
      Оно там ясно все, прозрачно.
      Насквозь ребенка видит мать
      И раму мыла, и пространно
      Он плакал ей, и обнимать
      Хотелось. Но посмотришь - воин,
      В плечах раздался и чужой,
      Посмертно жив и удостоен
      Своей наградой за межой.
      
      Какой-то родине, народу,
      Соседу пьяному, суду
      Басманному, царю в угоду,
      Опавшей яблоне в саду
      Отобранном, руинам в пепле.
      Сын посвящен чужой возне
      На сеновале в мертвом пекле
      И в камере живой резне.
      
      Стою в галошах с коромыслом
      Наперевес, колодец наш
      Теперь без чувства и без смысла,
      Берут его на карандаш,
      Меня сгоняют, и со стадом
      К вечерней дойке тормозя,
      Я понимаю - так и надо.
      И верно всё. Да жить нельзя.
      
      ++
      
      Я знаю, что ты хочешь слышать
      Так, чтоб другим не догадаться
      И чтобы сам ты обманулся,
      Меня листая невпопад.
      Я словом всё могу - и навзничь
      Тебя в бессмертье опрокинуть,
      И растоптать, и вновь низринуть,
      И приковать навеки взгляд.
      Могу тебя баюкать на ночь.
      В горячке рядом у постели
      Твой сон тяжелый сторожить.
      И вместе праздновать, и нежить,
      Смешить, маячить или брезжить.
      
      Но не смогу глаза смежить.
      
      ++
      
      Пока ты без лица, венецианец,
      Под маской вижу я кого угодно,
      Приклеивая имя и фасон.
      
      Меня не обольщает внешний глянец,
      Снег прошлогодний, выцветшая мода,
      Но я живу с тобою в унисон.
      
      Мне нравится в твоих объятьях падать,
      Кривые зеркала ошибки спишут,
      Меня ты любишь - и довольно мне
      
      Не знать, что там, где просияла радость,
      Есть продолженье горестней и выше.
      Оно придет. Не по моей вине.
      
      ++
      
      Твой крАвец, подкОгыль поперек уж горла застрял
      В Красном городе, где только копии судеб чужих,
      Где бездомные кошки шныряют, когда заря
      Застает нас в объятьях не тех и не то прожив.
      
      Как ты там есть на свете, с какой стороны луны
      Отражаешься в сердце моем и влачишь наш век,
      Почему тебе больно смотреть золотые сны
      И кричишь ты молча, и падаешь снизу вверх.
      
      ++
      
      Гремя воинственными шпорами,
      Он входит в зал и выбирает
      Себе лошадку на постой.
      И за пустыми разговорами
      Деревья шепчутся листвой.
      Вода дрожит в зрачке черемухи,
      Кобылка опускает взгляд.
      Он пылко любит эти всполохи
      И поцелуи невпопад.
      
      ++
      
      Мне, конечно, до боли знакомы чеченские песни,
      Этот взгляд исподлобья, укравший свободу и веру,
      Этот ветер степной, горний холод и музыка, если
      Заглушить нужно кровь, перехлестывающую из вены.
      Я, конечно, не спутаю гривы коней или перья,
      На вершинах обронены сказки мои ножевые,
      И я время по башням узнаю, когда суеверья
      Захлестнут меня снова бойницами сторожевыми.
      И, лицо заслонив испещренной ладонью от света,
      Напоследок старуха плеснет мне в дорогу на счастье,
      Чтоб я шла восвояси, и капли, как камушки сверху,
      Долго прыгали в памяти, сердце дробили на части.
      По ночам приползаю и я в ту расщелину к овцам,
      Петухи мне кричат, узнавая чужого кого-то.
      Ну и что, что я там не бывала ни разу и вовсе.
      Ну и что, что я там. Это просто война и работа.
      
      ++
      
      Учись встречаться с той же ноты.
      Мы все живем горизонтально.
      Пирамидальны тополям.
      
      Не знаешь истины одной ты,
      Поскольку окон нет у спальни,
      А там и небо есть земля.
      
      Звезда твоя ночует в сердце,
      Рожденье - смерти вопреки,
      А мы зациклены на прошлом.
      
      Какое странное соседство -
      Черпая вечность из реки,
      Мечтать у Стикса о хорошем.
      
      ++
      
      Прости, таджик. Нас поминая лихом
      Не на наречье матерном великом,
      А в той молитве, что из мертвых губ
      Струится светом прямиком на небо, -
      Прости меня! Я остужаю снегом
      Твои мученья нежно, как могу.
      
      Ты знаешь то, что неподвластно смертным.
      Не совершав, не преступив, несмело
      Вбирая свой остаток на земле.
      Мой кровный брат, мое баранье стадо
      Покорно блеет, - так ему не надо.
      Но пусть оно пройдет навеселе.
      
      
      26 марта. Стукачи. Рассказ-интервью.
      
      Со временем, когда лодку жизни раскачивает, будто это соседи так показательно любят, что дом трясется и стонет, и решили ткнуть тебя носом, какой ты весь одинокий, никому тут не нужный, беспомощный, - эта шхуна давно дала течь. Так вот, со временем, когда штопать, смолить, вычерпывать и всё остальное бессмысленно, ты наконец замечаешь и воду вокруг, и ее глубину, широту, а не только свое отражение, и бегущего к тебе по волнам чужого щенка, который вдруг ласково прыгнет, виляя и пытаясь тебя убедить, что жизнь юна и чудесна, он вылизывает ладони, заскорузлые от работы и горя, и, захлебываясь от счастья, мчится дальше, не оборачиваясь, а ты плачешь от благодарности, обнимаешь весь мир, и в спектакле уже третье действие. Занавес.
      Собираю себя по частям и отправляю на кухню варить масалу. Занята этим в данный момент по крайней мере вся Индия, а мое чувство стадности просыпается в минуты отчаяния, это шаткая, но опора. Как толпа идет на завод под гармошку или в субботу пары любят по расписанию. Теперь главное не забыть и не перепутать, сначала молоко с сахаром или все-таки черный чай, и отдельно ли доводить до ума список специй, - я, естественно, просыпаю на пол в процессе сначала перец с гвоздикой, а затем куркума и корица плюхаются комками, пыльца от плеска брызгает в физиономию. Самообман удался, руки трясутся уже не такой крупной дрожью, взгляд слегка сфокусирован, меня можно показывать людям. По крайней мере собакам, так как других не предвидится. До утра в любом случае.
      Пролив мимо чаёк, ароматом напомнивший зимний глинтвейн, я потягиваю остаток и утыкаюсь в любой спасительный том на раскрытой странице. Скорей всего, это Гоголь, но я не могу читать его без блинов и, еще лучше, вареников, а вот это уже признак жизни. Перестав врать себе, возвращаюсь к тому чувству стадности и раскладываю по полочкам: как оно всё случилось?
      Нас воспитывали максималистами. Кристальными патриотами, а я даже застала то время, когда Павлик Морозов считался народным героем. Что-то мешало внутри, недомолвка, дилемма, но мы все же склонялись к тому, что Павлик все сделал правильно. Ради главной цели и истины.
      Наш сосед по субботам поколачивал жену и собаку. Моя тетя, вступившая в партию и бывшая непреклонной, написала заявление в товарищеский суд, а меня взяла с собой на заседание. Мне там сразу понравилось: я тоже что-нибудь значила. Собирались после работы, чтобы успели жильцы. Но в тот раз проводил диспут дворник, что немножко патетику снизило, а в первых рядах на откидывающихся деревянных сиденьях, как обычно в кинотеатрах, через стул дремали лимитчицы, вымывавшие тряпкой весь двор и травившие крыс, и знакомые пенсионерки, замерзшие, видно, на улице. Это были опасные сплетницы, и тетя мне говорила, чтобы при них я шепталась, не забывая здороваться.
      Позже в классе ребята украли журнал, чтобы исправить отметки. Я долго мучилась, как бы сделал Павлик Морозов - хотя даже не он, а понравившийся мне старшеклассник, не замечавший меня, но приближенный к директору. Часто после уроков он задерживался в канцелярии и рассказывал что-то вожатой. Обычно на следующий день на большой перемене устраивали пионерское собрание и в кого-то тыкали пальцем.
      Мне уже приглянулись и власть, и возможность править другими, хоть немножко приподнимаясь над их общим невзрачным строем на школьной линейке, и я стала старостой класса, как раньше была звеньевой. Уважали меня даже взрослые, и когда я с отличием закончила школу и пошла в институт, то и тут была наверху, но старалась жить незаметно: не высовываясь, я могла принести больше пользы, помогая стране и народу. Так во мне зародились амбиции.
      Тот мой несостоявшийся, бывший старшеклассник заканчивал этот же институт, дело было к распределению, и я слышала, как однажды он назвал меня стукачкой и презрительно сплюнул. Я решила его проучить, подкопила новые данные, кое-что сочинила сама и накатала телегу, оставив ее в ректорате - разумеется, анонимно. Парень долго не появлялся, а в институте шли слухи, что его таскали в милицию и потом на допрос, и послали работать на север.
      ...Я еще отхлебнула масалы, чай остыл, но теперь проявились сильней аромат кардамона и духмяность гвоздики и навеяли целый спектр разрозненных воспоминаний. Одно было не очень приятным. Тетя ворчала и старилась, не позволяя приводить в квартиру друзей, то есть попросту стала обузой. Я до пенсии ждать не хотела и опять написала в милицию, что у них под носом партийная жиличка слушает вражеские голоса, пропагандирует запад, а в переходе метро скупает у цыганок капроновые чулки и помаду, а потом спекулирует дальше.
      Времена еще были строгие, мою тетю отправили в психдиспансер, там она себе навредила, устроив дебош и обвиняя начальство, ну а дальше пошло по накатанной. Пару раз я носила ей передачки в авоське в Скворцова-Степанова, доезжая до Удельной на электричке, а потом замоталась, иногда вспоминая, но все время оказывались дела в жизни более важные. Я хотела до распределения выйти замуж удачно, на квартиру найдутся охотники, и моя заурядная внешность и осознанное стремление так и прожить серой мышкой мне теперь ни в чем не мешали.
      Мой муж служил в эфемерной разведшколе, и это всё, что мне было известно еще пару десятилетий. Но я пользовалась его блатом, он отсутствовал в командировках, направления не назывались, и у меня было время повышать свою квалификацию. Для разнообразия и по внутренней тяге я устроилась в женскую колонию в Саблино, поскучать среди серых бушлатов, и мне стало особенно нравиться, что несколько сотен деревенских девчонок и баб от меня зависят во всем. Можно было дать себе волю.
      Там узнала я о лесбийстве, и в отсутствии мужа увлекло меня оно больше. Повезло мне вглядеться вплотную в запах пущенной крови, в конвульсии, слышать музыку хруста сминаемых позвонков, оставаясь при том безнаказанной. Но не буду испытывать свое и ваше терпение, перейду ближе к делу.
      Муж мой тоже при том не скучал, разминая суставы то в пыльной ленивой Анголе, то оттягиваясь на учениках, к строевой потом непригодных, и в один из своих отпусков то ли выпил чрезмерно, или суть его так проявилась, но сломал он мне нос и привел в дом любовницу. Потерпела я с месяц, а потом отнесла докладную - мол, готовит он переворот. А по пьяному делу он много чего рассказал, что я записала на пленку.
      Убрав мужа с прямой дороги, я освоила эту профессию - воевать в тылу за Россию. Не нужны мне были награды, я работала тихо, получалось - сама на себя, вроде бывалой подпольщицы; от меня теперь не скрывались ни мелкие кражи друзей, о которых они проговаривались, ни недовольство вождем, ни взятки родных и соседей. Я поставила на поток службу родине исподтишка, бескорыстно справляясь с врагами. Родить не могла, но взяла себе из интерната шелкового волчонка - воспитать его по-настоящему.
      Жду, когда разгорится война. Портрет главнокомандующего у меня стоит в каждой комнате, я заучиваю выступления, но боюсь конспектировать: кто-то стукнет и на меня. Нужно быть осторожной, внимательной. Мне все время хочется смотреть в глаза вождю, прочитать там что-то особенное, адресованное мне одной. Но, как перед божеством или солнцем, взгляд мой всегда опускается, и я знаю, что для меня это самый дорогой на земле - но нельзя назвать человеком.
      Чай остыл, пора вставать школьнику. Все же мне не так одиноко, мною правят народ и страна. Если нужно, то пусть взорвут бомбу. Но такую, чтоб с нами - весь мир! Так что мы с ним еще разберемся. Какое прекрасное утро!
      
      
      29 марта:
      ++
      
      Вербльюжьими колючками твой путь
      Усеян и унизан облаками.
      То женщины бросались, как-нибудь
      Расталкивая ревность кулаками,
      
      Наперерез тебе, и под ногой
      Скрипели бусы их. И ожерелье
      Ты находил потом - не той, другой,
      В своей горячечной пустой постели.
      
      ++
      
      Если б знал ты, как девки твои надоели мне, милый,
      Как ты терпишь их приторный голос и льстивые песни?
      Как ты кофе из рук их на скатерть мою проливаешь?
      Ведь не я же тебя в этот омут хмельной заманила,
      Мы давно в разных странах, а если и встретимся, если, -
      Ты опять промахнешься, поскольку ты любишь меня лишь.
      
      Буду сниться тебе, приближаясь к тебе поцелуем,
      Откровенье шептать, как молитву святому причастью,
      Не давая скучать: я их всех заменяю с лихвою.
      Мне не жалко уроков, но кто же осилит былую,
      Да к тому же прострелянную, как разбитое счастье,
      Ту любовь, что не выдержала нас обоих на воле?
      
      
      29 марта. Рассказ-интервью. Легкий завтрак у гея.
      
      Вдруг понимаешь, что любишь. Ответно, нет, - безразлично. Ну конечно, взаимно! Разве это имеет значение? Вдвоем было бы слаще, но и без того переполняет тебя ликование. Так и хочется крикнуть: Привет! Всё в порядке, ты не волнуйся, я же тебе не мешаю!
      В моем - лучше скажем, твоем отражении светится его лицо, ваши души слились, ты просто переселился в любимую - или наоборот. На фоне нереальности жизни все эти цветочки, конфетки и ленточки так милы и чудесны!
      Страны воюют, полпланеты стирают автоматной очередью, палят изо всех дул. А ты летаешь, поешь птичьи песенки, пряча улыбку не к месту. Любовь - как свобода, - с этими мыслями я и отправилась познакомиться с геем. Нет, я сначала спросила: как удобней вас называть? У меня еще не было опыта.
      Меня вез в Гаагу автобус-такси, такое бывает в Голландии. Обычно он чистый, а этот провонял мочой так, что я дома спросила хозяина, не опрыскать ли меня дезодорантом, который обычно в уборной, - вместе с шубкой-сапожками. Кастрированный кот не проявил интереса, а вот кошечка с течкой при мне страдала вдвойне.
      Мой бывший - сноб и ханжа, и мне бы хотелось стерилизовать этот текст, но тогда утратится главное. Все же буду стараться ему снова понравиться, в последнее время у меня это получается даже лучше, чем прежде. Приступим.
      
      - ...Я сижу на героине. Сознательно, но не колюсь. Больше всех для меня сделала мама, она работала гинекологом: как только в шестнадцать лет я ей сказал, что впервые спал с мужчиной, с тех пор она просто подкладывала мне презервативы и беспокоилась, лишь бы я не заразился. Все это несмотря на то, что мы жили в южной мусульманской республике, хотя были семьей атеистов. Мама сказала: главное, ты не мучай себя сомнениями и не держи все в себе, а живи, как ты хочешь. Лишь бы ты был порядочным человеком, не причинял людям зла и не обижал их. Остальное неважно.
      
      Красавец-хозяин потряс кольцами и сережками в ушах и в носу, оправил яркую бороду, он вообще производил наилучшее впечатление. Не только потому, что уже переворачивал яйца-пашот на горячую пиццу, закрытую соленым лососем и рукколой. Он сделал мне крепкий кофе и показал изысканные бокалы в шкафу - каждый для своего вида вина и шампанского. Везде был порядок, кошачий рай прибран с любовью, а Чарльз - так звали сорокалетнего гея - легко крутился у разных печек и плит, одновременно покуривая что-то общедоступное, хотя у нас можно - любое, и включив музыку, явно желая и мне доставить приятное. Он подрабатывал поваром и все делал со вкусом.
      
      - Классика в моей жизни - это лучшее после секса, она мне помогает отвлечься от тяжелых наркотиков, а я все время слежу, чтобы быть в форме и не усугублять ситуацию, - он прицокнул и сделал руками старинное па, фуэте или что-то такое волшебное, наслаждаясь качеством звука.
      
      - Ты сказал, что твой друг в отъезде. Но при этом постоянно при нем меняешь партнеров. Я не знала, что если ты с кем-то, тем более двадцать лет, то можно быть полигамным. Разве это не оскорбительно?
      
      - Я давно решил, что жизнь коротка, мне нужен разнообразный секс, у меня все время разные партнеры и раз в три месяца мы все проверяемся на болезни, а за два часа до близости принимаем вот это лекарство, - он порылся на верхней полке, - в просторечии Пре, для предупреждения спида. У меня только раз были гонорея и хламидиоз, но сейчас это лечится одним уколом.
      
      - Извини, что я задаю тебе наивные смешные вопросы, но мне важно понять психологию. Я вижу, что ты очень сильный нравственно человек, повелитель.
      
      - Никогда не поймешь, гей активный или пассивный, вот посмотри фото, - он подсунул мобильник, - разве можно сказать, что это вообще геи?
      
      Я поверхностно оглядела череду мужских торсов, спортивных и крепких; один парень так закрутил себе ноги, как я не видела ни на одном представлении в цирке, - вероятно, входит в программу.
      
      - Я хожу к психиатру, психологу и наркологу, так как мне самому надо выговориться. Помощь мне не нужна, но первые два специалиста помогают не ухудшить ситуацию и себя отвлекать, я тебе уже говорил. У нас в стране, как ты знаешь, полная свобода, тебя же не могут принудить посещать врачей или глотать таблетки. Раз в неделю - бассейн, три раза - концерты классической музыки. Я полгода копил на колонку, она дает потрясающий звук. Лучше сидеть без еды, хотя я прекрасный повар, занят в ресторане и раз в неделю дополнительно готовлю в ЛГБТ-столовой. Я двенадцать лет играл на рояле и жалею, что так и не стал профессионалом. Меня можно ночью разбудить, я, возможно, не назову тебе композитора, иногда память подводит. Но зато точно спою с любого места.
      
      Завтрак шел неспешно, и я по привычке следила, как быстро справляется визави - увязав со скоростью секса. В раннем детстве ко мне во время тихого часа врывались то мама, то няня, отдергивая простыню - а вдруг дитя посмело опустить руки. Только недавно, проведя бесплодную жизнь и скрывая любые желания, я поняла, как искорежили мне судьбу и характер. Вина взрослых была повсеместной. В детском садике выстраивали гуськом малышей, ручеек медленно двигался к доктору в белом халате, а поварихи шептались: если кто-то из вас хоть однажды трогал себя за трусы, то врач обязательно сейчас узнает, а вы все быстро ослепнете. И особенно мальчики!
      
      Я приехала к Чарльзу с целью дальнейших знакомств: меня интересовали истории проституток и трансвеститов, а у него наверняка были связи. Он рассказывал по телефону, как один транс на грани самоубийства, и как их всех притесняют, не принимают, особенно родственники. Я могла предложить бесплатные консультации психолога, раз контингент в них нуждался.
      
      - О чем вы разговариваете в обычных компаниях?.. Есть ли специфика?
      
      - Разговоры у нас общие, как у всех людей.
      
      - А как же твоя неизбирательность сочетается с настоящим чувством? Неужели ты никого не любил, как говорится, по-настоящему?
      
      Чарльз взвился со всем темпераментом и бальной изломанностью гея, у него появился акцент: - Я всегда люблю партнера. В темной комнате найду своего друга по запаху его пука. Он все для меня! Но не сначала любовь - а потом секс. Наоборот! Любовь всегда начинается с секса.
      
      Я подумала: господи. Взрослые даже думать запрещали об этом, не то что произнести. Хотеть человека - позорно! Сначала романы Тургенева. Потом высшее образование. Нет, в ЗАГС можно не сразу, - но вот чтобы унизиться и отдать поцелуй без любви?!
      
      - Я откровенен с собой. Иначе как ты можешь быть честным с другими? Если ты лжешь им, то врешь себе самому, это связано напрямую. - Чарльз ел с аппетитом и старался ответить мне на каждый глупый вопрос. - Если ты гей и спишь с мужчиной, то уже неважно, активен ты или пассивен, там же всё вместе. Посмотри, - он вытянул слишком маленькие для мужчины его сложения ручки, - мои ногти накрашены черным лаком, раз в неделю - на педикюр, вставлены кольца, но я активен. Ерунда, будто длина носа или большого пальца равна длине члена.
      
      Он покрутил перед моим лицом короткими, почти женски изящными и ювелирными пальцами. На кухню просочилась сквозь щель в двери кошка, припадая на задние лапки и подняв виноватую попу. Кот старался сочувствовать, но оба не знали, как нужно. Хозяин ласково вынес обоих на диванные подушки с потрясающими принтами картин совершенно нового для меня художника, Саттара Бахлула, - нечто между Ван Гогом и скорее Чюрленисом.
      
      - Я курю, чтобы были силы танцевать в клубе до утра. Но я продал второй билет, одного хватит, - дозирую. Уже четыре дня не курю, голова теперь светлая, радуюсь.
      
      Он очаровательно улыбнулся и тут же выскочил затянуться в сад после дождя, там холодно пахло черемухой. Мне как раз позвонила знакомая из Израиля. Ее муж умирал четверть века, у него цирроз печени. Я ей даю консультации, хорошо зная обоих и то, что сама она не в себе. Есть такая категория ваших знакомцев, когда люди в депрессии и ничего не хотят в этим делать, купаясь в своем настроении, можно сказать, до последнего. Но подружка меня поразила.
      
      - Марк встает с постели и каждый раз в крови буквально весь пол, и раз в несколько дней я вожу его на скорой в больницу, там откачивают жидкость и приводят в порядок. Но он не чувствует особенной боли, а моральная - это же ерунда! Без него мне будет трудно материально. Ну получу я пенсию в 2000 шекелей, плюс подработка, - а так же ему начисляют. Вдвоем нам жить проще.
      
      - Зоя, как Вы можете думать в такой ситуации о себе? И что значит для мужчины, привыкшего себя считать главой семьи, теперь при всех постоянно терять сознание, зависеть от Вас и врачей? - Как раз речь о нравственных страданиях! А физические он скрывает, я же все это помню. Марк - интеллектуал, он всегда жил активно, а последние годы он овощ.
      
      - Марк давно подписал все бумаги с отказом от реанимации, но я попросила чуда, чтобы он прожил еще десять лет в любом состоянии! Буду тянуть до конца.
      
      Чарльз вернулся, включил новую запись. Я плохо запоминаю классические произведения, а тем более исполнение. Но стало тепло и душевно.
      
      - Понимаете, Чарльз, я когда-то работала в Иерусалиме с подростками и молодежью, все писали стихи или песни, полтораста человек. Почти никого не осталось. Они жили в заброшенной арабской деревне и кололись одним шприцом. Повезло некоторым, кто одновременно пил и курил, это задерживает развитие опухоли.
      
      - Да, конечно. Презик я никогда не использую...
      
      Мы закончили завтрак почти в духовных беседах. Мой любимый был бы доволен - хотя кто ж его спрашивает. Я еще рассказала историю, как сто лет назад в Ленинграде, откуда я, кажется, родом, один сын получал по рецепту морфий в аптеке для мамы, у нее уже шли метастазы. Его мать орала от боли в соседней комнате, ей затыкали рот, а на кухне на полу два месяца жила компания наркоманов и кололась тем самым морфием.
      
      Гаагские кошки скучны и ленивы, как город. Я заказала такси, понадеявшись, что пришлют легковое-обычное. Мы условились встретиться снова, уже на моей территории. Может быть, я сегодня узнала что-то другое, и если б когда-то мы с мужем говорили на эти темы, то теперь не пришлось бы его очаровывать снова.
      
      
      30 марта:
      ++
      
      Тузик знал, куда его ведут,
      И Московские ворота в ад
      Раскрывали нам портал конечный.
      
      Тузик был ни в чем не виноват.
      Он переиграл наш ветер встречный.
      
      Потусили. Выкинув щенка,
      Запихнули тряпки в чемоданы.
      И чтоб он отстал наверняка,
      Закатали лишний кубик в рану.
      
      Так душа открыта и глаза
      У нее восторженно собачьи.
      
      Хорошо, что нам туда нельзя,
      И я тоже для тебя не значу.
      
      ++
      
      За всё платить. Уж чистогана нет.
      Синдром отмены жизни и тебя.
      Скажи, а сколько дать еще монет,
      Чтоб рассчитаться навсегда с собою?
      И никого на свете не любя,
      Влачиться, как ягненок к водопою.
      
      Никто со мной проститься не придет.
      Но позвонят и некролог напишут.
      Твоей рукой сомнительной ведет
      Судьба чужая, и я знаю посвист
      И не бегу, как раньше, чтобы выше
      Легко смотреть на всё, что будет после.
      
      ++
      
      Ты точно так же думаешь о смерти.
      Она подходит, на кровать садится.
      Поправит одеяло и вздохнет.
      Глядит украдкой, мед тебе придвинет
      И чай согреет, женщиной и птицей
      Прикинется, спасенной из тенёт.
      
      И только ты расслабишься в блаженстве
      И детство вспомнишь, и любовь живую,
      И так тебе захочется вперед -
      Она одернет платье, свет погасит, -
      О почерк женский, вижу наяву я,
      Обнимет и надежду отберет.
      
      
      30 марта. Рассказ. Аберрация памяти.
      
      Что за странное существо человек! - Так и хочется начать в духе Гоголя. Но другие скорость и время, а вот герой тот же самый. Жует свой сочный вареник, языком заплетаясь, торопится, чтоб не остыл. Вишневый сок стекает по подбородку, сметана пузырится, - хорошо, что только мы видим. Даже сахар не успел раствориться, а рука уже тянется к следующему.
      Словом, все у него замечательно. Жизнь удалась, в окне город что надо, только тряпкой протри - и любуйся. Но человеку все мало! Он ищет трудностей на то самое место, которым ерзает по закоулкам памяти, и ему начинает казаться, что прошлое было прекрасней искрометного настоящего.
      Различает он там наполовину придуманную и пургой давно занесенную, не свою уж судьбу, тычет вилкой, желательно в рану, и таки наощупь находит покореженный дом, как верблюжью колючку в пустыне, и идет туда по тропинке, снег разгребает лопатой - деревянной, широкой, с оловянными ободками. Ступает ногой на крыльцо, и вот уж знакомый скрип нижней обледеневшей ступени, теперь она провалилась, сгнила почти подчистую, но нет, он ее перепрыгивает, оскользается, ухватясь за перила, которые ветер шатает, - словом, человек сам себя возвращает на свою нетрезвую голову туда, что нужно забыть, откреститься и даже проклясть.
      ...
      Если стала бояться смерти - значит, жить наконец захотелось. К концу века как-то невовремя. Собрала чемоданчик, не то чтобы белые тапочки, но стопочкой полный порядок, всё наглажено-празднично, близким - денюжка на сухари, документы в ажуре, доживай себе - не хочу. Так вот в том-то и дело, что зуд такой нестерпимый. Так много еще интересного! Головой повертела - и снова стало казаться, что сил еще хватит, собой хороша-моложава, мужички еще резво подмигивают. На перине лежишь, журналы модные скинула на коврик и спящую кошку, да мечтать себе начинаешь.
      Где-то там, в Гвинее-Бисау, лететь 11 часов 55 минут, президент Умару Сисоку Эмбало без тебя сильно скучает, а главное, среди мангровых болот в сорокаградусной жаре проживает там твой бывший гражданский муж. В постоянной опасности, непролазной грязи, выдвигаясь иногда на берег понаблюдать за массовым исходом черепашек на побережье. Экзотика. Ничего, кроме пальм, он не видел. Почему бы его не спасти? И тут ты забываешь, что он мизинца и хвоста твоего не стоит, что полвека назад от него ты еле избавилась, и сколько врал-предавал, морочил голову и сбегал он из-под венца, драгоценный.
      Но время все стерло, и вот ему ты мамаша, лежишь-представляешь, как размыло дождями дороги, война надвигается, а он там, бедный, в опасности, и они с Умару Сисоку подают тебе тайные знаки и взывают на португальском, - и тут я машинально произношу их основное ругательство, "кусок осла", за которое тут же расстрел палкой с ржавым гвоздем. Вообще я всю жизнь боялась лишь двух вещей - раскрыть во сне государственную тайну и произнести: педасу дэолью. Но как ни гоняешь ты милого самой поганой метлой, он всегда при тебе, обещал тебе светлое будущее, - ну да мало ли, что нагадал, так ведь нет доказательств, что он. Так, записки, дождем под шумок, травой петушки-курочки, склоняет метелки усов - и тебе, больной, все это кажется.
      ...
      Перейдя от вареника к золотому блину, истекающему растопленным маслом, как бисайским солнцем, пропитанным вожделеньем, - человек, держась за живот и довольно урча, еще думает думу, с корицей или с яйцом, а с лучком-то будет верней. И наконец полирует свое скромное существованье той сметаной, в которой ложка стоит и не падает, а в ней отражается самозабвенная суть. По кривым зеркалам двойника он находит дорогу домой, локтями расталкивает наносное-ненужное, неких прошлых соперников и случайных девиц, с кем попало прижитых детей, как назойливых родственников, и наконец останавливается. Перед ним открыта картина - вот он сам с собой на закате, белый шум полевых цветов уже никнет, засыпая, и нежится.
      ...
      Я крошу в забродивший аквариум криль, и зеленая плесень поднимается вместе с водорослями, а там в глубине, из мути воспоминаний золотая рыбка бьет лениво хвостом и вопрошает: "И чего же тебе не хватает? Плыви себе мимо, боярыня".
      Туговато соображая, называю я ей три желания. Они сводятся к одному - оставь меня ты в покое. Отойди вместе с суженым, подари ему аборигеншу, научи танцевать и жевать листья коки, запивая прохладой, и пусть у него все сбывается. Исключительно кроме меня. Самолеты чтоб не летали, черепашата плодились, а контрабандисты не склевывали.
      Возлежу я себе в нашем дурном халифате, всё размеренно движется к смерти. И так легко уходить! Ни долгов, ни привязанностей. Разве что кошка да рыбка. Но они же потом осмелеют.
      А жизнь - уже никогда.
      
      ++
      
      Ах милый друг, как хочется любви!
      Не той, что отзовется гулкой ранью
      Площадной бранью, да и той по пьяни,
      И с мордобоем в генах и в крови!
      
      Как жажду я внимать, открывши рот,
      Речам твоим заоблачным и мудрым,
      И чтобы ты будил меня под утро
      Касаньем легким, не наоборот.
      
      И пес глядел и уважал сильней
      Хозяина за миску и загривок
      И тапок приносил. И вы могли бы!
      И я бы мог. Я думаю о ней.
      
      ++
      
      К самцам азарт приходит только в стае.
      И кровь в ушах клокочет, нарастая,
      И жертва зримей, движется мишень.
      Но если остров твой необитаем -
      Зачем она тебе? Гони взашей!
      Она и так твоя, и без медали,
      А мы таких с тобой сто раз видали,
      Даются в руки и живут тобой,
      В постель тарелку, за столом газету,
      И так пузат, но кормит на убой.
      На интерес? Любви на свете нету.
      Постой, вот этот - новый. Голубой.
      
      ++
      
      Прихарчеваться, обобрать его -
      Пожалуй, можно. Пусть он будет старый.
      Он понимает, я ему не пара,
      А все же цель, иное вещество.
      
      Он так юлит, щекочет, тормозит,
      В себя поверил и живот вбирает
      На тонкой грани бытия и рая,
      Где я - его последний реквизит.
      
      ++
      
      Жажда любви
      Переходит с мужской к однополой
      И платонической,
      Ну а когда ты не нужен
      Драной собаке и кошке блохастой в подъезде,
      То еще книга тебе остается на полке,
      Рядом с зубами,
      Забытыми принцем последним.
      
      ++
      
      Война войной,
      А денюжка идет,
      Кровь заливая приторной волной.
      
      Переживем и это, глядя в щелку
      И приготовив ржавую двустволку
      На случай, если вы ко мне - за мной.
      
      ++
      
      Еще немного разогнать якутов
      С таджиками, евреев с профессурой,
      Спецназ газетой траурной прикрыть
      И возлагать цветы без передышки -
      
      Кому-то надо. Но скажи, кому-то?
      Народ и так покорен, пуля - дура,
      Окопов и могил еще нарыть
      И пострелять для развлеченья с вышки.
      
      
      (еще стилизации).
      ++
      
      Сколько лет я ему говорила: уйди, не маячь!
      Ты не нужен мне - старый предатель и лгун несусветный,
      И не вымпел, не переходящий твой кожаный мяч
      Та, кем ты наигрался в тяжелой тиши кабинетной.
      
      Что ж тебе не хватало, что ты возвращался всегда,
      Отрывая меня от любовников, дергая ночью
      И, давно позабытый, всходил на заре, как звезда,
      Со своей неуемной охотой и прихотью гончей?
      
      Неужели тебе мало жен, что ты лезешь ко мне,
      Ловишь взгляды, читаешь и щиплешь, а наиздевавшись,
      В темном омуте ищешь мое отраженье на дне
      И мужей вопрошаешь: Она потерялась. Не ваша?
      
      ++
      
      Зачем ты мне, мой молчаливый друг,
      На берегу пустынных волн, когда
      В твоих глазах упрек или испуг,
      И ты не видишь ничего вокруг
      От паники, всегда со сворой "за"?
      
      - Водитель мой, нажми на тормоза.
      
      Как был рабом, так и останься им,
      Врагом и богом поровну храним,
      А мной забыт и похоронен дважды.
      Когда в песок я падала от жажды
      И истекала от любви своей.
      
      - Открой, шофер. Не по дороге ей.
      
      ++
      
      Я перестану мучиться, дружок.
      Всё, как хотел, Эзоп нерукотворный.
      Мне от тебя всего один шажок,
      И за три моря спрыгну я проворно
      
      На берег дикий, где без нас с тобой
      Следы, тростник и тени заунывно
      Влачат существованье: на убой
      Хозяев увели из перспективы -
      
      Туда, за горизонт, за окоем,
      Где мы бывало птицами взлетали,
      А это можно только так, вдвоем,
      Когда до самой смерти. Но не дале.
      
      ++
      
      Отрекусь, чтобы девка твоя
      Подавала резвее на завтрак,
      Чтоб лицо от стены отлепил
      И нашел там хотя бы терпенье,
      Аватаркой меня не слепил,
      Равнодушнее был и степенней.
      
      Ну а что, если смерть далека?
      Как ты выдержишь время без жизни,
      Знавший силу любви? На расстрел
      Каждый день так выводят, кандальный
      Звон послушал бы ты и прозрел
      Сам, в молитве моей поминальной.
      
      ++
      
      Если Москву разменять на тебя и меня,
      Лунным затменьем окутать в кровавом угаре,
      То там в остатке сухом не останется дня,
      Чтобы не помнить о юной пронзительной паре.
      Но пандемия жестокости хлынула ртом,
      Страны накрыла и заволокла вдохновенно,
      Чтоб это прошлое нашим же стало "потом",
      Верностью вечной - разлука, и верой - измена.
      
      ++
      
      Когда я целовала всех подряд,
      Научена мужским твоим бессильем,
      То видела: глаза твои горят.
      И о любви они мне говорили.
      
      Метался ты и ревновал. Но нет,
      Не обо мне, - о выгоде и власти.
      И обнимала я под звон монет
      Тебя, как быть могло в порыве страсти.
      
      ++
      
      В той гостинице, в нем пробуждая страсть,
      Я плясала, и мои корсеты
      Заставляли море нарастать,
      А его - как будто я одета.
      
      Нитки бус, жемчужины и кровь,
      Шелк бикини и капрон скрипящий -
      Мимо всё, как будто мой покров
      Был, как я, чужой, ненастоящий.
      
      
      2 апр:
      ++
      
      Старик не знает, кто он и откуда,
      Ему мерещится - грозит простуда,
      Потомки запирают на засов,
      
      Не дотянуться до очков и чашки,
      Он был таков, но здесь еще, и чаще
      Ему бы слышать этот вечный зов.
      
      Родители качают в колыбели,
      И женщина нагая у постели,
      Его ласкает океанский бриз,
      
      Под парусом он победил стихию,
      Хороший он, а все вокруг плохие,
      Каприз не выполняют. Эпикриз.
      
      ++
      
      Женщина бросает не тебя,
      А судьбу свою, надежду, пламя,
      Нелюбовь твою перетерпя, -
      Всё, что не случилось между вами.
      
      То, что ты не понял, не достиг,
      Что не оправдал, и не похожий
      На себя, и этих слов пустых
      Не кидал мурашками по коже.
      
      Что твой натиск не совпал с ее
      Ожиданьем, а когда просила -
      Ты устал, и чувство не твое,
      А чужое жизнь заколосило.
      ++
      
      Я с городом наедине
      Быть не хочу, его проспекты
      И стрелы меткие всегда
      Без промаха по нам стреляли,
      И некто там приснился мне,
      Пока падучая звезда
      Путь освещала на вокзале.
      
      Я так боюсь, что в дверь войдет
      Мой город сумрачный и мертвый,
      И белой ночью полоснет
      Аорту взглядом ледяным,
      И перед ним растаю я:
      Опять мой поезд опоздал,
      И это станция - моя,
      Вагон отцеплен мой, четвертый.
      
      ++
      
      Лунная мятная нотка
      Выцыганенного поцелуя,
      Просто сплюнешь его и забудешь,
      Вместе с маской чужой и яркой.
      
      Так и жизнь не своя случилась -
      Забор, овчарка и сотка,
      Собор, свеча, аллилуйя,
      И сдавай свой диктант. С помаркой.
      
      ++
      
      По штукатурке стен облупленных
      Я узнаЮ тебя, по тени
      Воспоминаний площадных -
      Всегда одна на выходных.
      
      А сколько их таких, загубленных,
      Любимым брошенных в смятении
      Осталось в темных проходных.
      
      Вот лифт, и дверь опять, к соседям.
      Звонок - не к нам. Шаги - затихли.
      Когда же мы от них уедем?
      Я так ждала всю жизнь - но их ли?
      
      ++
      Рассказ. Ароматы любви.
      
      Сырость высосала туман, я стояла на утренней остановке и, поняв, что ждать помощи неоткуда, сама себя утешала. Войны кончаются, пандемия была только что - а локдаун уже все забыли. Побеждает живое, - такой он, должно быть, и есть, свет в конце туннеля - и тут выплыли фары автобуса.
      Я нащупала открытый баллончик в кармане: боевые нам запретили, но в старый флакон духов я добавила черного перца, так что поди - докажи. А если что, пригодится. После того, как мне ни за что влепили в трамвае пощечину, я стала весьма подозрительна и пыталась это скрывать.
      Затренькал мобильник, это был благоверный. Уже давно и систематически его обирала одна русская проститутка, а пожилые мужчины на грани деменции так рады любому вниманию, и тем более молодых, что нам он поздно пожаловался - когда сумма стала чувствительной. Вот теперь он звонил сообщить, что проститутка явилась отдать половину долга, но один он очень боится, тем более, что она хочет переночевать или к нему переехать, а ему с дивана не встать, и мой автобус задерживается.
      Я утешила, как могла, - жаль, конечно, что не отработает... Благоверный стал временно овощем, и недавно я удивилась, почему так долго не сходит краска с его головы, а потом поняла, что он просто не мылся два месяца. Нужно взять на вооружение, - а то сколько уходит на краску!
      Я сидела, прижавшись к стеклу, изнутри оно было мокрым, на нем можно нарисовать пальцем сердечко или "Маня + Ваня", но непонятно, к кому именно обращаться, да еще на чужом языке. Если б я была жирафом или конем, я бы точно лизнула окно, но в моей жизни соли и так через край, а мне нужно держаться.
      Я проверила новости, чтоб хотя бы опять утвердиться, что повезло мне ужасно: перспектива за мутным стеклом открывалась - какая захочешь, все зависит от воображения. Может быть, север крайний. Но главное, что не Россия. И еще страны по списку.
      Мои несчастные соотечественники, попавшиеся не в то время и не в том месте и оставшиеся там по наивности, возлагали бесполезные букеты и чувствовали себя героями, а жандармы за ними следили, говоря в кулак микрофона. Я перелистнула страницу: всегда ищешь знакомых среди списков погибших солдат, а потом понимаешь, что все они свои в Украине, в Израиле - тоже страны подставьте, и сердце сразу сжимается.
      ...В сообщении от подружки стояло, что единственной возможностью у ее любимого, воюющего ровно два года и скребущего землю в окопе, несмотря на почти шестьдесят, выбраться в отпуск, - было жениться на какой-нибудь инвалидке. Подружка моя была целой и жила в далекой стране, но любовь была настоящей, так что ей этот брак улыбался.
      Тут некстати я вспомнила, подпрыгнув на колесе, как моя сестра пыталась расшевелить импотента - очень умного и талантливого, но не признававшего секса, и сняла номер в гостинице у самого синего моря. Я сама набрала ей прибамбасов и всяких чулок на резинках из кружев, разных шелковых лифчиков, духов... - Тут я машинально засунула руку в карман убедиться, что мой флакончик на месте. - В общем, это не помогло, как и танец с шестом от кровати, - и мысль снова перенеслась, приближалась моя остановка.
      Там ждала меня беженка, мы с ней часто встречались по делу, ее муж воевал где-то в Харькове. Точней, ровно наоборот: как и многие богачи, он сумел откупиться - но остался невыездным, жил спокойно на даче при отце-инвалиде, собирал абрикосы и тихо скучал по жене. Слишком многие вместо фронтов посещали спортзал и бассейн, бордели и сауны, - вы-то знаете лучше меня.
      Тут я снова подумала, что ковид выдержали, перевернули страницу и двинулись дальше: свойство жизни - забвение. Полмира убьем и утопим - ничего, отряхнемся - и опять вперед по дороге. Как будто бы этого не было. Народятся другие, забывчивые. Монтекки да Капулетти.
      У меня в сплошном халифате заканчивался рамадан. Мужики были злые да тощие, я старалась при них не есть и даже не пить, откровенно сочувствуя глупости. Чьи-то мамы ленились читать детям на ночь любимые сказки, это примерно как с соской: отберешь - а инстинкт сохранился. Компенсаторика в действии.
      Лифт, как всегда, не работал, и, карабкаясь по ступенькам, я успела поразмышлять, почему мужчины так часто провоцируют нас, отдавая сопернику. Как гостям на востоке. А потом еще: как ты могла?!.
      Потоптавшись на коврике, возвращая дыхание, я открыла своим ключом дверь в квартиру бывшего мужа. И достала флакончик.
      
      
      Рассказ. Выздоровление.
      
      Врач был один, а больных было много всегда. В двадцать, тридцать и в сорок, ни на миг они не кончались со своими таблетками, клизмами, свистом в легких и шепотом в сердце. Его подруги выскакивали замуж и рожали ему и другим, а жизнь всё не наступала. Он даже не был в Париже, а слетал только в Штаты, погрыз в Грузии черствый лаваш и пустился по бывшим республикам, пока не решил охватить путешествия разом. Он достал парашют и инструктора, тому что-то вправил бесплатно, и вот так оно полетело.
      Он теперь видел землю как птица, как будто с другой стороны. Она струилась волнами, переливалась их перьями, как разводами нефти, и у полей оказались девчоночьи тени ресниц, вдоль которых метались то лошади, то коровы, а собаки лаяли, прижав свои мокрые уши к плешивым вискам. И леса без границ сорили хвоей и шишками таких разных оттенков, что врач их не мог сосчитать, да и просто представить.
      Наконец он как будто родился, мир ему улыбался, а не только кряхтел и вздыхал. Оказалось, что у врача давно была женщина, она все понимала и, накинув передник на голое тело, ему незаметное прежде, кромсала на кухне салаты и восточные дикие снадобья. Он никак их не мог отнести к фармакологической группе, но они ему были прописаны. Та женщина всё дожидалась, когда он наконец повзрослеет, но это было всегда вроде праздника, который предвкушаешь в детстве, готовишься заранее, примеряешь платье снежинки, только он потом не наступит.
      То же самое было с любовью. Полетав наравне с облаками, врач почувствовал что-то такое, неосознанное людьми, но высокое и неземное; он расцвел, как пруд на опушке, по которому снегом порхал перезрелый камыш, а в осоке желтели влажные ирисы. Оказалось, природа здорова и в нем совсем не нуждается, и тогда полюбил он весь мир с невиданной силой, выливавшейся через озёра, бушевавшей вместе с дождем, ослеплявшей на солнце и бежавшей лунной дорожкой. Любовь эта была фантастической - только вот ни к кому, к сожалению.
      ...Я рассказывала больному ребенку старинную сказку и не заметила, что он выздоровел и подрос. Это было так неожиданно! Только что сидел на руках, носом хлюпал и хныкал, а теперь ему скоро в школу. Как раз кончился аспирин. Мы раздернули занавески и открыли окно. Кто-то там пролетел, удаляясь.
      
      
      4 апр:
      ++
      
      Столько любви, как чернику, горсть не вместит.
      Всё просыпается мимо. И город с рассветом.
      Переступаю границы летящей планеты.
      Передаю эстафету - и нам по пути.
      
      Эти деревья с верхушками ниже озёр,
      И облака, что насажены прочно на ветки,
      Звёзд паутина, пребудут с тобою вовеки,
      Мой отражая, уже затуманенный взор.
      
      Знаешь ли ты паутину грибную листа,
      Значит, вверху симметрично, и мы там по кругу
      Вновь упираемся в счастье свое и в разлуку,
      Там, где страница, как небо, свежа и чиста.
      
      ++
      
      Зачем мне дан картавый сей язык,
      По челюстям куроченный и влажный?
      Над рукописью угоришь бумажной,
      Ушами опадая, взглядом зырк.
      
      За что мне эти муки над столом?
      Там водопад словесный извергаться
      Всегда готов, на грани святотатства, -
      Листок вразрез с отеческим стволом.
      
      И я взбираюсь по корням его,
      Целуя дуло и роняя память,
      Куда и падать суетно, как паперть
      Строкой мести, взрывая естество.
      
      По-русски я и впрямь ни бэ ни мэ,
      Пересеченье он дождя и снега,
      Когда земля вздымается, и небо,
      Переступая, вдаль идет по мне.
      
      ++
      
      Друзья мои набрали в рот воды.
      Сидят по лавкам и пасьянсу верят,
      Что им за молчаливые труды
      Власть следующая откроет двери
      
      И в светлой дали станет угождать.
      Ну а пока - согнуться, переждать.
      
      Мои друзья сидят который год,
      Ступени лбом церковные латают,
      Букеты носят на могилы - горд
      Мой каждый друг, что там еще светает.
      
      А бог запишет кровью не стене,
      Что это всё, но не по их вине.
      
      Потом они напьются с похорон
      Больших и всенародно расцелуют
      Друг друга, а врагом их грай ворон
      Насытится, и в комнату жилую
      
      Я загляну: вы как, мои друзья?..
      - Как будто здесь. Но их узнать нельзя.
      
      ++
      
      Как много их, пред кем я виновата
      За то, где родилась и что распята
      Позором, честью, пытками, живьем
      Сожженными, - моя родная вата
      Кичится палачами и жульем.
      
      И на моей простеганной фуфайке
      Стигматы проступают - эти знаки,
      Как номер на спине и на груди,
      Меня пометят вечностью. - В атаке
      Всегда шестеркой ползать позади.
      
      ++
      
      Смотри, вот эта мясорубка -
      Не отводи глаза, голубка -
      Вся эта смесь из днк,
      Венок не сестринский, не братский,
      И неопознанный пока
      Значок нелепый полу-штатский,
      Крест завалившийся в пыли,
      Шинелька-рвань не по сезону,
      Судьба, свернувшая вдали,
      Поскольку ждать ей нет резону,
      А нужно наших догонять, -
      Вот это всё, сказала б - мать,
      Да лучше матери не знать, -
      И есть народ мой вне закона.
      
      ++
      
      Эмпатия имеет рубежи,
      Так оказалось, счет пошел на сотни,
      Потом на миллионы. Не скажи,
      А наше войско всех других пехотней,
      
      Им разминируют поля и для
      Правителей дешевле так и проще.
      К себе вернется круглая земля,
      Башку задрав над украинской рощей
      
      И слушая один протяжный стон,
      Где сын ее, как плод кровосмешенья,
      Зайдется смертным кашлем в унисон,
      Как пуля, не задевшая мишени.
      
      ++
      
      Желтый карлик солнца отойдет,
      Осветив нам вечность и свободу.
      Я, тебе и времени в угоду,
      Исчерпаю молча горький мед.
      
      Я не трону рук твоих больших,
      Предназначенных любви последней,
      Всё неважно - лишь бы был ты жив,
      И не суть, что зол и привередлив.
      
      Пусть она печали утолит,
      Эта тень моя глухо-немая,
      Пусть остудит раны и вдали
      Так, как я, горит и обнимает.
      
      Не сожжет она тебя огнем.
      - Ты о чем? О солнечном затменье.
      Говорят, последнем в поколенье.
      Не смотри и не грусти о нем.
      
      
      6 апр:
      ++
      
      Как и ты меня, люблю тебя любым.
      Из-под бабы можно, с пылу с жару.
      Старым, уходящим, голубым.
      Выводящим всех из-под удара.
      Мы с тобой - естественно, не пара,
      Тень отечества и легкий дым.
      
      Не так важно, где ты и когда.
      С кем сегодня, завтра и вовеки.
      Сдал. Но брал чужие города,
      Поворачивал, как вены, реки.
      Пусть не снится прошлое. Прорехи.
      Просто душу отпусти сюда.
      
      ++
      
      Легкое оказалось таким тяжелым.
      Через фильтр сигареты дышишь и напросвет
      понимаешь: тебя уже нет,
      место дай другим новоселам.
      
      С этой стороны глобуса
      слышно твое дыхание -
      как собачья спина,
      уходящая в темный туннель.
      
      А на фронте без голоса
      ясно всё между нами.
      Только тень и видна,
      и глаза у нее как шрапнель.
      
      
      7 апр:
      ++
      
      Родные люди - это навсегда.
      Там смерти нет, где ты любим и дорог.
      Живая молодильная вода
      Стучит по капле, падая за ворот.
      Как пес, ты отряхнешься и звезду
      Почуешь в небе, ей протянешь руку.
      Она дрожит, как яблоня в саду,
      Когда заколотил ты дом в разлуку.
      Как пережить сугробы, не проспать
      Всё главное, подснежник из-под льдины?..
      И санный путь опять стремится вспять,
      И снова мы в объятиях едины.
      
      ++
      
      Я знаю о тебе всё, каждый шаг,
      И боль твоя стоит в моих ушах,
      Твой смех картавый, колокольчик сна,
      Война за поворотом и весна.
      Что женщина? Ты оглянись вокруг.
      Она всегда тебя поймет, мой друг.
      
      ++
      
      Как я могу тебя с собою в вечность
      Забрать, когда под маской ты, под толщей
      Воды смеешься как немая рыба?
      У мертвых постоянство - это верность,
      А жизнь как смерть, и с ней прощаться проще:
      Закономерность.
      
      ++
      
      Что такое роковая страсть?
      Он ответил - ниже не упасть.
      
      Я спрошу еще, и приговор
      Подпишу себе, раз до сих пор -
      
      Впрочем, это будет между строк,
      Отчего он строг со мной и важен.
      
      Хорошо, что пристальный урок
      Виртуален и всегда бумажен.
      
      ++
      
      Завтра будет удар, майский гром.
      Нужно мужества набраться, в одиночку
      умирать, как все до нас, кто точку
      ставил - как там, по реке паром
      далеко идет? Погода как?
      Вавилон языковой? По тени
      узнают друг друга и в кулак
      так же кашляют они в смятенье?
      Если знак подашь, то захвачу
      Я с собой, чего там не хватает.
      
      Жизнь взбирается вверх по лучу.
      Налегке навстречу смерть пустая.
      
      ++
      
      Сладко ткнулся в сердце грипп,
      У него душа болит,
      У него душа жива
      И со мною говорит.
      Много есть ей что сказать,
      Помянуть и выпить.
      Что смотреть теперь назад?
      Не избыть, но выбыть.
      Хорошо горячий чай
      На сухой малине
      Не пролить и невзначай
      Жить тогда - и ныне.
      Легкий глобус под крылом
      Ангела вращается.
      А болезни - поделом,
      Пусть не возвращается.
      
      Топчется, прощается.
      
      ++
      
      Ну как любил?.. Бежал за ней по полю.
      Сплавлялся по реке. Увяз в сугробах.
      На бал явился, и не то что волю
      Дал сам себе - напился только, чтобы
      В грязь не упасть лицом. Конечно, маска.
      Да не узнала. Ей таких хватает.
      Он погибал. Не помню я. Ремарка.
      Конечно, развлекалась. Не святая.
      Потом он вены резал. Ей сказали.
      И понеслась. Больницы там, бульоны.
      Потом прощались. Точно, на вокзале.
      Да не сулил он ей. Не миллионы.
      Не обещал, конечно. Столько планов.
      Потом женился. Не на ней, понятно.
      Откуда знать мне? Мало ли болванов,
      Аборты делай, выводи, как пятна.
      Ну да, сходила замуж, располнела.
      За ним по полю бегала. По речке.
      Еще жива? Тебе какое дело?
      Давай направо. Не сюда, по встречке.
      
      
      ++
      9 апр. Рассказ. Испорченный телефон.
      
      В юности ничего не знаешь, живешь по наитию. Против примера родителей. Назло всем. Туго соображаешь, что парень, которого ты любишь, алкоголик или там наркоман, лечиться не собирается, и придется расстаться. Не по твоей слабости и никчемности, а судьба так ведет.
      Я тут сообразила удивительную штуку. Сейчас смешно прозвучит, но в будущем это докажут. Есть вирусы и бактерии. И у верующих тоже "есть" бесы, которых "гоняют". А когда творческого человека судьба приговорила к мольберту, столу, клавиатуре, там такое же измерение. Он невиновен, его этим накрыло. Он слуга подневольный, ему не дают ни туда, ни сюда, - только вслушиваться и записывать. Никакой тут фантастики, мистики. И бесов. Такая мера весов.
      Ну вот, а потом решается женщина и выходит замуж. Потому что подружки. И родители тоже. И видит, что теперь у нее коммуналка. Совершенно чужой мужик пьет, хлюпая, чай, отпускает дурацкие шутки. Всю жизнь можно терпеть. Почти все так живут. Потеряй себя - и будь счастлива.
      Как-то я развелась после похода в кино. А что за картина? Не Шекспир там, Тарковский... - "Маленькая Вера". Если кто-то еще не забыл. Поглядела на реакцию мужа, задала ему пару вопросов - и все стало ясно. С опозданием: мы уже стали родителями. Но вырастет сын - не простит! Почему ты, мама, меня заставила до совершеннолетия смотреть на ваше равнодушие?
      Вообще это очень типично. Когда женщина жила ради удобства - машина там, дача, компании общие, опять же детей воспитать, и потому тянет время. Нам с подружкой попалось арабское видео. Муж спокойно ест гамбургер, чавкает, а жена вся в хиджабе, глазами зырк, под слюнявчик котлету засовывает и пытается откусить. И муж еще недоволен: ресницы зачем обнажила. Мы припомнили амазонок. В мире же всё возвращается. Оседлаем коней, поймаем своих мужиков и придумаем, что им закрыть. Какие-такие места. Передок или задник.
      ....
      Женщина ничего-никого не ждала, но однажды ей позвонили. Что-то цокало, щелкало, наконец задышало. Измененный голос сказал, что итог она знает: обязательно, мол, будем вместе, состаримся, держась за руки, в любви и покое. Дальше разъединило, но голос был теплый, уверенный. И ей это сразу запало. Начала она собираться. Петя нет, Вася - вряд ли. Ну да кто-то же ей позвонил?
      Она стала чаще задумываться, неподвижно оставаясь на месте в облаке неги и нежности. Непонятно к кому, но ответно. Ее кто-то любил больше жизни. Она мысленно протягивала ему руки навстречу, снимала головную боль и дула на свежие раны, подносила патроны, подавала кофе в постель, бутерброды в окопы, она бегала за ним в космос и искала его среди звезд. Эти хитро и нагло подмигивали, она снова сбивалась с дороги, аккуратно поправляла подол и тянула вниз платье, закрывая чулки и колени, но стрелка предательски выдавала ее лень или бедность. Была женщина эта, как все. Но красивой и доброй. Никто ее не любил, пока не было надобы - одолжить до получки соседу, понянчить чужого ребенка, а свои давно разлетелись.
      Иногда ей звонили, молчали. Потом как-то сказали, что она неизбирательна, ищет наших и ваших. Она сникла совсем, перестала общаться, на дверь повесила гирю, даже будто немного состарилась, а никто не держал ее за руку. Годы шли, запульсировала война, то одна, то другая. Все мужчины играли, как мальчики, а в качестве мишени она была им скучна, - куда интересней "батарея, вперед!", хоронить своих однополчан и вести список убитых врагов. Она смутно уже догадалась, что любимый женат на войне. А ревновать к ней бессмысленно.
      Как-то он еще раз позвонил, прокричав чужим голосом, что война будет долгой, и он должен быть со своей страной и народом, это значило пушечным мясом. Она уже пару лет отработала санитаркой, подтянулась, как лошадь, но ребра блестели всухую, отражая бледное солнце. Жизнь кончалась непоправимо - как весна вступала в права, и былинки пробили асфальт, а из-подо льда несло трупы, поднявшие дуло или руку в прощальном привете.
      Нужно было гнать бесов. А впрочем, и они забыли дорогу. Телефон теперь был мобильный, но номера поменялись. И отпала причина искажать простуженный голос, охрипший от крови и крика.
      
      ++
      
      Жизнь растранжирив, хочется назад -
      Но не во время, а в твои объятья,
      Была надежда, но пропал азарт,
      Осталась боль, а всё ж с тобой опять я.
      
      За поворотом слово промелькнет,
      Еще проститься можно, не бывает
      В любви и на войне победы, тот
      Прощенья просит, кто не убивает.
      
      - Он выиграл, он первым подошел.
      Взаимности не нужно, просто в вечность
      Возьмут и проспрягают падежом.
      А что разлука? Только ветер встречный.
      
      ++
       З.М.
      
       "А ты, Катулл, решась, отныне будь твердым". Катулл.
      
      Та скала постоянно уходит, она из-под ног
      Камнепадом срывается, не зацепиться за корень,
      Клок травы выдирая, а путник давно изнемог,
      Перепутав пути от любви до разлуки и горя.
      
      В море мысом вдается, крошится в ладони, болит,
      Ветер точит ее, напросвет она соткана солнцем.
      Только сорным цветком затыкают ее монолит, -
      Как из воздуха, так он из дыма отечества создан.
      
      Отодвинься, скала, ты мешаешь мне как-то дожить,
      К магомету не хочешь, а он обезножил, растерян.
      Ты чужая, но море - мое, и его рубежи
      Я с собой унесу, приковав тебя снова за берег.
      
      10 апр:
      ++
      
      Я спокойно умру
       потому, что ты любишь меня,
      и подруга сумеет
       отвлечь тебя, успокоить, -
      может быть, конуру
       обновить, поменяет коня,
      или станет самее,
       пока пропиваешь ты совесть.
      
      Ты ни в чем не виновен,
       судьбу разделив пополам,
      столько крови испить -
       и пуд соли покажется сладким,
      как мои поцелуи.
       Тебе поделом или нам,
      а конвульсии страсти -
       смертельной прелюдии схватки.
      
      Вечность мне без тебя -
       для чего? Я прошла этот путь,
      мне достаточно будет
       ромашек и донного ила.
      Лепестки растеряв,
       можно больше на рану не дуть.
      Жизнь о смерти забудет.
       Спасибо за то, что любила.
      
      ++
      
      Смотрю, как взвешивает муж, кого любить.
      У этой ноги, та смеется громче.
      У третьей мушка, а у пятой нить
      Жемчужная по вымени грохочет.
      
      Он под пятой хотел бы там и тут,
      Но есть регламент. Мельче на булавки.
      На чай не нужно, он возьмет редут.
      Какие бицепсы, такие плавки.
      
      Я семечки отлузгала уже,
      Пойдем домой. Некормленные дети.
      А эту, побогаче, неглиже
      Во сне досмотришь в дорогом корсете.
      
      ++
      
      Ну как, ты выбрал? В банке счет и дом,
      Компания друзей наизготовке.
      Любовь? Какие глупости, потом
      Еще полюбишь, при твоей сноровке.
      
      Сначала бизнес, дети, пироги,
      Ты к ним привык, - а бороду куда ты
      Ко сну кладешь?.. Раздеться помоги.
      И Ванька вырос наш. Вот-вот в солдаты.
      
      ++
      
      Оберегает он свое гнездо.
      Как долго он таскал туда блестяшки
      И перья. Но погоду развезло,
      Жена совсем осунулась, бедняжка.
      
      Вот крышечка от колы и червяк
      Дородный детям, пусть растут скорее
      И на крыло становятся.
       Пустяк,
      Что Птица пролетела, - то в гостях.
      Ошиблась адресом. И я старею.
      
      ++
      
      Я простила б измену и трусость и много того,
      Что теперь вспоминать нас обоих с тобой недостойно.
      Но скажи, как ты ложью сумел заглушить естество
      И как жить в этом доме, который ты сам не достроил?
      
      Черепица на голову валится, шифер прогнил,
      Балки съехали, бревна давно под откос укатились,
      Только крысы живучие мнут языками винил,
      Вместо музыки слушая чавканье. Желтый мой ирис
      
      Из речного песка на поляну под снегом уполз,
      Расплодился репей, и от хрена мне некуда деться,
      Он корнями вгрызается ложью твоей, и мне пос-
      Ле нее в отражение наше никак не вглядеться.
      
      
      11 апр:
      ++
       Саше Бродскому
      
      К закату всё. Он солнечен и тих,
      То стих подарит, то из рук напьется
      И отразится в блеске теплых глаз.
      
      А ведь не раз там громыхали бури,
      То дождь прольется, слезы напоказ,
      А то бросок по всей клавиатуре.
      
      И острым словом ранена, душа,
      От музыки охрипла и оглохла,
      Уходит, как ребенок, не спеша.
      
      И чтобы кто-то двинулся за ней,
      Вернуть пытался, на прощанье обнял -
      Да нет уже, скорей игрушку отнял:
      
      Сама придет, или господь, верней,
      Но что закату до ее корней?
      Еще копаться в чьей-то подноготной!
      
      
      
      Рассказ. Клиент.
      
      Тоска наплывает, как в детстве пар, когда дышишь над кастрюлей с картошкой, закутавшись в полотенце: он обжигает, ты пытаешься сопротивляться, а потом смиряешься, так как маме лучше известно... . Наших мам давно нет, мы с подружкой перекидываемся по телефону, как же нам справиться с будущим.
      - Представляешь, у меня умер муж, - говорит она, - я места не находила, а психолог советует: а ты займись творчеством! Например, паяй витражи.
      Я слышу, как за тысячи километров звонит в дом к ней садовник, лает бойцовый пес, подружка распоряжается по-испански и рычит на собаку, а потом возвращается:
      - Никак не решу, одной мне жить или нет.
      Она сильно любила мужа, но его унесла онкология или что-то такое, я давно никого не расспрашиваю. Проблема у нас одинакова: и с кем-то жить очень трудно - и одной нестерпимо.
      Я вспоминаю: картошка! У меня пирог на огне. Тут же север и влажность, тесто быстро отсыревает, за окошком вечно струится. Я скорей возвращаюсь туда, где в Латинской Америке в трех метрах от океана страдает моя визави.
      - Тебе тоже лень путешествовать?
      - Диван свой дороже, конечно. В выходные мы сидим дома, иначе много туристов, и в музеи не протолкнешься.
      Который год мы планируем посетить друг друга, хотя обе всюду бывали. На любом пляже я тихо зверею дня через два, идеальных мест нет, и пока что мы пребываем в полном комфорте там, где застало нас время.
      У меня вторая линия, переключаюсь и слышу искаженный компьютером голос - незнакомый клиент просит срочной аудиенции. Я даю консультации по продвижению бизнеса, но мне в принципе запрещено принимать у себя без проверки, так как у нас убивают. Не всех, но конкретно - пожалуйста. Резко щелкает в голове, предвещая опасность, но мне некогда разбираться: всегда тлеет мысль и надежда, что вдруг это один мой приятель так решил подшутить, и когда я открою дверь какой-нибудь Олечке, там будет с охапкой цветов не какой-нибудь Васечка. Вот такие наивные девочки... . Мне прекрасно известно, - тут я сверяю часы, - сейчас Васечка вышел со службы, подъезжает к забору, там его ждет семья, котенок лакает из блюдечка, и все так умильно заботливы - как пить дать ненавидят друг друга.
      Я еще успеваю к врачу за рецептом, как раз до приезда клиента. Меня знают и любят, чем я нагло и пользуюсь. Пока жду - наблюдаю, как мой участковый надевает свежий халат, наливает утренний чай, медсестрички с ним перешучиваются, - вообще-то старые стервы, подсиживающие друг друга, но врача все действительно любят. Он еврей, и недавно его сыну-подростку сказал пациент, что убил бы их всех до последнего.
      Когда я держала овчарню, то сильно жалела, что не стала ветеринаром. Потом дети болели, и я сокрушалась, что не стала врачом, а могла бы: все предки мои в медицине. У меня отсутствует быт, я живу в свое удовольствие, мне не нужно рано вставать и ночью мчаться к больному, и теперь-то я очень рада, что так быстро построила бизнес и учу коллег уму-разуму. Подружка у океана мне рассказывает, как доктор:
      - Для нас главное - это работа. А потом уже чувства, семья. Ты живешь этим сутками. Это стиль жизни.
      - Ужасно...
      Я поглядываю на участкового и представляю, как ему приятно внимание, и что рядом столько просителей, а он для них царь и бог, и что это зараза и допинг - как для актера на сцене. И от этого не отказаться. И что он вообще не узнает, что такое пожить для себя, путешествовать, наслаждаться, пить этот чай не спеша, целовать сына-подростка не сломя голову на бегу, а спокойно, как люди. И тут я вспоминаю его же в самом начале ковида, когда врач принимал в скафандре, - до следующей пандемии.
      Захватив рецепт и раскланявшись (мы приятели много лет), я вписываюсь в поворот и выскакиваю из машины, поднимаюсь на лифте к себе и пододвигаю поближе к двери флакон лака для волос - единственное легальное оружие в моих европейских широтах. Можно смело гадать на ромашке: это Васечка - или за мной.
      Я еще успеваю припомнить картинку двух чашек в Сети. На одной написано: "Я люблю тебя". А на второй - "Я знаю". Жизнь давно потеряла значение. В дверь звонят, и я открываю.
      
      
      12 апр. Рассказ. Попугай.
      
      Вот ведь какая штука. Он со мной очень нежен, любит - точно больше, чем себя самого, а это ж великая редкость. Но как только он рядом или просто натягивает энергию, фокусируясь на расстоянии, я превращаюсь в кролика перед удавом, из меня вей веревки и лепи, что захочешь, - вероятно, об этом он знает. Я становлюсь беззащитной, растворяюсь в нем, вот такая эмоциональная зависимость незрелой личности, - я замолчала, так как мой собеседник Иван повертел в руках чашку кофе, пытаясь вытряхнуть гущу, и мое дело хозяйки было придвинуть кофейник.
      
      Иван пришел в первый раз, мне его поручили, и мы стали сразу симпатизировать друг другу: эмигранты из одного города, у нас общие ценности, речь, воспитание и так далее, но у меня больше опыта. На блестящем от солнца балконе заорал попугай, недовольный кражей орешков; я сказала ему пару слов, и он злобно вспорхнул к соседям.
      
      Я любовалась Иваном, как художник удачной картиной. Он уже работал моделью и снимался в кино, но жил еще в центре беженцев, где неважно, однообразно кормили, и его компаньоном по комнате был такой же наш парень, по рассказам - в обсессии и подвинутый на чистоте. Мы с Иваном вспомнили Вия, - хорошо бы прочертить мелом границу, только комнатка - метра четыре.
      Вдохнув пар от бразильского кофе, гость прикрыл глаза и продолжил то, что мы начали прежде.
      - Мои родители в Петербурге, и я единственный сын. Мама вышла на пенсию и она о чем-то догадывается. Папа - военный, он с трех лет меня муштровал, - Иван поднял руку и замахнулся, представляя удар.
      - А когда ты все это почувствовал?
      - Лет в тринадцать. Мне нравились их тела в классе, я не мог оторваться. - Он тряхнул волнистыми волосами, высокий яркий - почти Аполлон, образец мужественности, и слегка отодвинул тарелку с пирожными: - Извини, приходится соблюдать диету, это профессионально.
      
      Попугай вернулся, я старалась переключать внимание гостя, незаметно вживаясь в его мысли и чувства, так удобней было работать. Доверительность установлена. Как ни странно, в моей долгой практике это был первый носитель СПИДа, проходивший лечение, и прогнозы были хорошие.
      
      - Я просто не знаю ничего другого, никогда не был с девушкой. Да, закончил магистратуру, у меня гриф секретности, так что выскочил с родины чудом - и сначала в Тбилиси. Там высокая заболеваемость, но я вижу, что пик пошел и в Голландии: слишком мало пропагандируют, насколько это опасно.
      
      Он не красился, был естественен, и только легкий аромат женственности ассоциировался с нежностью, но не лаской: для меня он почти что ребенок. Мама хочет гордиться им, хвастаться и все время подсказывает, что та или другая его одноклассница удачно замужем, родила. Ваня ловит намеки, а я учу его ставить "стекло", раздвигать эту близость, расширять свое частное пространство: сейчас мама правды не выдержит.
      
      - Я мечтаю о детях, мне же это просто - эко, девять месяцев...
      Он светло улыбается, я подробно его отговариваю, так как он еще не оперился, не нашел постоянного партнера, гражданства ждать года два, жилья тоже, а он рвется в бой и работать.
      Незаметно проглядываю обновление новостей: сегодня обещали изрешетить мою родину, - и сама понимаю, что у меня - целых три, но дорогА та, где близкие...
      
      Ваня роняет ложку, на коврик за ней летит блюдечко, зеленый попугай испуганно вспрянул - а я вспоминаю синонимы, как-то не так его звали. В голове вертятся ара, лори, - что-то теплей, - пситтацин, инсепарабли, попка, - нет, папка, тот мужик в военном мундире и с армейским ремнем, что гоняет жену и сынишку. Пикабу, канарейка - забыла! Но кричат они, как павлины. Лари. Конечно же, Грузия!
      
      Ваня вытирает пол салфеткой, поднимает заплаканное лицо, на слегка опушенных щеках - горячие детские слезы.
      - Мы туда поехали с другом. Мы с ним были три года, и вдруг он решает расстаться. Он уже давно где-то в Турции, нашел себе пару, и я за него искренне рад, - Ваня взволнован от счастья, ведь в памяти он не один.
      США увеличат свое военное присутствие, - господи, да когда же дадут обновление?!
      
      - Меня пригласили в гости на шашлыки. Угостили вином, я расслабился. Смотрю - трое грузин по очереди стали бегать в ванную со жгутами, но ведь это их дело, сам я не пользуюсь, - главное, чтобы меня не трогали. Пришло еще несколько. И они завалили меня на стол, понимаешь?.. Вот тогда меня заразили.
      Попугай поскучнел и убрался. Я придвинула гостю кофейник.
      Замечательно, что он заплакал. Вот теперь уже можно работать.
      
      
      14 апр. Рассказ. Пересылка.
       Галине Мазанцевой
      
      Как часто пишут в графе отношений - у нее все было "непросто". Но иначе, чем у других, хотя каждому кажется, что он главный, и что так у него одного.
      Я открыла брачное бюро из-за наплыва беженок: почти все были среднего возраста и надеялись на продолжение в легализации жизни. Иногда я смеялась в кулак, выходя под предлогом за дверь: попадались беззубые, драные и пергидрольные, без трех классов образования, но они всерьез полагали, что голландские миллионеры всю жизнь мечтали о них.
      С этой было как-то иначе. Возраст она не скрывала - что ей крепко за сорок, и еще месяц назад она привязывала к своему телу бинтами детей. Эластичных ей не хватило, достались простые, но длинные, и в смертельной давке на перроне, ломясь в поезд до Польши из-под путинских бомб, она прикрутила к себе руки дочки и сына так, что теперь у них шрамы. Зато своих сохранила, а в толпе терялись и взрослые. Здесь детей устроила в школу, поселившись на корабле, по везенью в последней каюте, а сама учила голландский, подтягивала английский, пометалась с трудоустройством, - всё почти как у всех. Ей бы нужно было к психологу, но где на всё найдешь время, и с пост-травмой она боролась сама, как умела, леча попутно заикание сына и ночные проблемы у дочки.
      У меня была база данных для нее кавалеров - сомнительных: Арина откровенно и ярко красива той степной, белокурой и гордой повадкой, той редкой статью и строгостью, что всегда выдает украинок. Она готова стать разнорабочей и класть товары на полки, но ей нельзя повредить музыкальные пальцы, так дотошно аккомпанировавшие в госконцерте и в местечковых оркестрах. Речи не было о подобной работе на западе. С детворой она плохо справлялась и как мать-одиночка наслушалась глупых соседок, решила прощупать голландцев.
      Я достала из шкафа альбомы с цветными портретами. В основном всё сводилось к тому, что одинокому фермеру нужна была полу-рабыня, или вышедшему на пенсию вдовцу представлялась кошмарная старость, а того хуже - собачник скучал один на прогулке и искал себе новую спутницу. Варианты были опасные. В базе данных наличествовал подозрительный миллионер, год за годом похоронивший своих русских трех жен и пришедший ко мне за четвертой, теперь украинкой. Было много других, но она искала не это.
      Арина сидела напротив с неестественно застывшей прямой спиной, но по мере беседы плечи ее опустились, полноватая грудь перелилась через вырез; она стала свободней и проще. Я ей обрисовала картину, представляя чужую ментальность и давно сделав вывод, что мне все равно не поверят.
      - Тебе нравится этот голландец?.. Рост два метра четыре, вдовец. Они самые высокие в мире, после одного африканского племени, отвлекаться не будем. Да, ты ему подойдешь. Нет, это ему все равно. Но примерно каждые три года он приходит за новой невестой. Почему не срастается?.. Он живет с ней как муж, а когда на горизонте вырисовывается гражданство, сдает ее в бордель. Обычно женщина боится возразить, он на ней зарабатывает, а потом выгоняет из дому.
      Мне не хочется перегнуть палку, но в моей жизненной практике наберется от силы три случая удачных браков с голландцем. Они для нас инопланетяне, не то что немцы, и хотя очень много порядочных, - в общем, на это нет времени.
      - Тебя все-таки что-то смущает?
      Она колебалась с ответом, постепенно и неуверенно ко мне расположившись; я говорила на русском, отвечала она по-украински, как теперь это часто бывает. Иногда я звонила заказчику, переходя на голландский-английский и уточняя детали. В моей профессии сошлось несколько, и прежде всего мне нужно было помочь женщинам адаптироваться и направить их в нужное русло, с максимальным комфортом. Теперь Арина положила красивые ноги одну на другую, округляя коленку и одернув вниз юбку, выданную в распределителе, на который никто не скупился. Мы специально говорили всем беженкам "ты", чтобы им было теплее.
      - Я не уверена, - она робко поставила бумажный стаканчик на блюдце, - что вообще смогу с голландцем или с кем-то еще начать отношения. Я хотела бы посоветоваться. Дело в том, что у меня были романы, даже сильные влюбленности, но я никогда никого не любила.
      - Но тебя же любили?
      - Конечно. Я искала всю жизнь - и активно - того самого главного, сильного-умного, я бы с радостью подчинилась и чувствовала себя женщиной. С одними не получалось, причины бывают же разные. Но я так и не встретила достойного человека. Не меня - а даже по минимуму.
      Тут настал мой черед удивиться. Я оглядывала альбомы, - за всю жизнь - никого не найти? Она совершенно не производила впечатление зазвездившейся эгоистки. И у нее же есть дети. Заметив мое сомнение, Арина продолжила:
      - Я искала, наверное, личность. У нас был один дирижер, с ним случился роман, человек он интеллигентный, нас даже посылали вместе на гастроли, как-то так прошло года три. Но у него не было серьезных планов - хотя, думаю, что были чувства. Я не знаю, по какой причине мы расстались. В таких случаях говорят - жизнь развела. Доносилось, потом он женился, ну а я побоялась уходящей молодости и родила, - тут она улыбнулась, как обычно счастливая мать. - Мне о нем ничего не известно, но за всю жизнь это, пожалуй, единственный мужчина, о котором я вспоминаю серьезно.
      Зазвонил телефон. Ага, вот еще один претендент, на ловца и зверь бежит, - я записала, прижав трубку к уху, его начальные данные и договорилась о встрече. Приподнято весело попрощавшись, я заметила в Арине перемену: ее дыхание стало поверхностно быстрым, сердце билось наверняка учащенно, и я видела, что она незаметно схватилась за живот, а мне сказала - тошнит. Так обычно после преодоленной опасности продолжают выделяться гормоны стресса. Арина стала нервозной, озиралась на дверь и окно, ей теперь стало трудно сосредоточиться и это ее раздражало. На какое-то время я перевела разговор на совсем другие голландские темы, - пока не прошло беспокойство. Наши несчастные беженки, настрадавшиеся от войны, потерявшие дом и родных, преодолевали переходный период примерно одинаково, у меня в столе были лекарства, но сейчас они не понадобились.
      Она что-то долго рассказывала о своих вынужденных поисках и стандартных женских переживаниях, но у меня уже произошло семантическое насыщение, все звуки сливались. Я включалась на автопилоте, выделяя канву. Все сводилось к тому, что от меня ей бы нужен жених, но она к нему не готова. Что она никогда не любила, а тут вдруг поняла, что упустила свое чувство, и что даже возбуждение может пережить, только вспоминая то ли голос того дирижера, то ли его проявления любви на казенных гостиничных простынях и гастрольных подушках, - и тут я как раз улетала, размышляя, как у нас там с налогами, не подведет ли бухгалтер и вообще правильно ли я зарегистрировала фирму - или нужно было внести еще пару пунктов о занятости.
      Посоветовать я могла мало. Естественно, полагаться на себя и пользоваться пособием. Зубрить языки и не планировать, что война закончится завтра. Радоваться, что ты с детьми не под ракетами - и относиться к беженству как к удачному отпуску, ведь на турпоездку накопить бы было не просто. А так нет худа без добра, - несмотря на ужас и смерть. Бесполезно взваливать свои проблемы на голландца, пусть даже богатого, сердобольного, озабоченного: разберись сначала в себе. Какие, словом, наши годы. Все известные мне украинки, как задолго до них россиянки, искренне считали, будто иностранцу только и надо, что бесплатная домохозяйка и любовница в одном лице, и совсем не понимали различий между стареющей женщиной пусть даже из Киева, улица Шевченко, взорванный дом - и, например, парижанкой в шестом поколении. Вдруг Арина сказала:
      - Я недавно нашла дирижера. Ничего о нем толком не знаю, но он сам мне ответил. Что, мол, он тоже жалеет, и мы могли бы попробовать, но он хочет знать точно - а вдруг мне все только кажется. Или я вообще притворяюсь.
      - Ну и что?.. - Моя сонливость исчезла мгновенно. Наконец-то реальность.
      - А как мне ответить? Мы ж теперь почти не знакомы. Поговорить нужно, встретиться. А он в Киеве, на войне. Не могу же я бросить детей. Разве что на голландца, если ты мне с ним поможешь.
      Зазвонил телефон. - Украинка, - а как же. Прикрыв трубку ладонью, я дала на дорожку Арине советы: слушать музыку, делать гимнастику, глубоко вдыхать и медленно выдыхать, вспоминать приятное прошлое...
      - Созвонимся, конечно. Не спеши, дорогая. Удачи! А любовь - это все-таки важно.
      
      +
      +
      +
      15 апр. Рассказ. Все дороги ведут.
      
      Он чувствовал себя предателем родины, отслужив два года в окопах. Ногти его отслоились, икра гнила, червоточа, у него в нагрудном кармане бряцала пара медалек, - словом, он принял решение, сыт по горло бездарностью власти, и выбрался через границу. Затаился, пожил, имел право податься в Израиль, а законы там не украинские. Худо-бедно, слегка отоспавшись, кулаком ударяя во сне по пухлому телу чужой примкнувшей подружки, он орал со всеми "вперед!" и гнал по степи свое стадо.
      Продолжалось это всю жизнь, а она теперь истончилась. Он рассматривал ее без эмоций, принимал, как случилась, ни в чем больше себя не виня, так как это было бессмысленно. Ни иллюзий, на памяти - среди дня на израильском пекле, там оформил он документы и помчал судьбу поперек.
      В октябре долбанула война, и он даже не морщился, только зубы крошились от факта, и опять он геройствовал, что-то мычал или блеял, вытаскивая из огня, ну а после реабилитация, ампутация пальцев и всё то, что никак не менялось: вместо ридной мовы иврит, вытесняющий все живое, и особое братство своих - без каких-нибудь прочих отличий.
      Полагалась ему передышка, да и великий Израиль полной грудью дышал без него анемонами-лютиками, чесноком и солью волны, то накатывавшей тошнотой, то расслаблявшей в объятиях. Пашке виделось все то же самое: бездарное рабство правительств, внесенный свой вклад и дебильность жить для работы и начальственной выручки. Ни личных угодий, ни слова и голоса, а номерок в гардеробе и на запись к врачу. Бирка эта во Львове была всегда из железа и предательски падала под кресло, прозванивая по рядам, чтобы зрители отвлекались от мутной оперной дивы и не дай бог кружева примы, на каскАх вытворяющей то, что в бою выдавал он бесплатно.
      Вот так Пашка и плыл где-то посередине течения, то скатываясь на героя, защитившего обе родины, а то опрокидывался, как последняя шлюха в притоне, и никак не найдя равновесия. Уносило его далеко от чужих уже берегов, отдавать за которые жизнь было так очевидно и двоечнику, а не только бойцу его старшего ранга и опыта. Он шнырял от последних известий, спускаемых сверху то синильным американцем, то своим же продажным хозяином, осторожно ведущим страну по тому же сырому окопу. Если б Пашке сказали, он бы ринулся и на полмира, под себя бы подмял и всадил бы по рукоять, глядя в синюю глотку врага, - но велели ему не спешить, не мешаться и охолонуть, и от этой ребячьей обиды горячо было Пашкиным вЕкам.
      Так что сел он в Бен-Гурионе, отмотав обратно Европу, и приземлился без родины, по привычке луща сапогом проржавевшую гальку ухоженных сонных дорог, со Второй мировой не видавших огня и насилия. Вот таким-то попал он ко мне, сверху спущенный по разнарядке - переводить его бредни, отличая реальность от лжи, консультировать у психиатра и зализывать скользкие раны.
      Я смотрела в окно, Рим кипел, как обычно в июле. Зелень Тибра мне напоминала Куру, я тоскливо следила за ее извивом вдоль камня туда, где галдел колизей, и по глупой привычке отвечала мысленно Августу. Он гордился, что поднял империю со дна грязи и этих развалин, заковав ее в мрамор, но явно не предполагал, что мы, кривые потомки, обломаем желтые зубы об эти складки карьеров, - тут внимание переносилось, но я крепко держала в уме его близко посаженные глаза, столько раз зацелованные мной, и его волнистую челку, и смешной его длинный нос. Мне хотелось любить молодым -и помочь ему в старости, патриарху отечества, по тому времени деду. - Мои мысли мешались, слава богу что скоро уж пенсия, моя память стала отказывать, и тогда наконец я забуду любовь своей жизни, корявые корни его мускулистого тела, по которым теперь я шагаю, как по римским булыжникам, выбивая дробь поколений.
      
      ++
      16 апр. Рассказ. Караван.
       VicVod
      
      Телеграм-канал прислал сообщение: мне машет рукой новая подписчица, О.М. "В друзья попросилась". Мы год уж, как похоронили. И это ее бывший муж всё места себе не находит, с ума сползает - особенно по их датам. И помочь невозможно, все советы уже раздала.
      Я смотрю на сумеречные лучи - от солнца, пробивающегося сквозь облака, и так мутно все, горько, а мы с этой О.М. говорили - ну мы же с тобой оптимистки! И я буду теперь за двоих.
      Мой любимый послал меня так далеко, как это только возможно, и не словом, а делом. Так что я учусь снова жить - когда пора умирать. И буду счастлива! Может быть, одному ему лучше. Подписку дал, вынудили. Он гуляет по нашему городу и озирается: он пока еще призывной, а там метут всех подряд, и тем более не объяснишь, что по матери ты украинец. Просто тем самым словом. В военкомат - и вперед. Назад ногами, пока тебя тащат. А ты вилкой в воздухе шпыняешь галушки, и сметана с них капает, и по-русски ты не понимаешь, за войну уже разучился, - а тебя учат родину любить, чью - неважно, тебя ж там поймали. Перспектива, конечно, что надо. А ведь я его предупреждала! Что больше нет прошлого. Если частное тлеет, то общественное - в третьем рейхе, так что швах уже, дорогой.
      Я живу одна в немецкой деревне, куда нас послали из Харькова. Добиралась, конечно, сама, но потом нас распределяли. И мне выпало в чисто поле на берегу реки Рейн, с ее гусями да утками, которых отстреливают с наших лагерных вышек - практически точная копия. Ликвидируют мужской состав, сбалансированное поголовье. Я затыкаю уши подушкой, потому что не в силах слышать даже простые хлопки, а тем более фейерверк, как иногда тут на свадьбах, и эти точные выстрелы.
      Холодильник мне набивают каждую пятницу, в субботу мы тащимся в церковь, я живу на готовом, если так вот живут, и мне доверили обмывать вымя коровам теплой водой и смазывать маслом от трещин, и еще эти прочие птицы. Я кормлю их часто вручную и при этом нашептываю: айн-цвай-драй, учу языки, хотя коровий с утиным мне даются гораздо быстрей.
      Я смотрю на навоз и помет и хорошо представляю, в каком гэ сейчас мой любимый - на Дворцовой площади или в камере, это неважно, но я всегда вижу нас сразу обоих. Мы приклеились в поцелуе на ветру и морозе, с его шарфа свисают сосульки, а снежинки залетают ему за очки, запотевшие от дыхания, и его губы черствы, я сейчас бы их смазала маслом.
      Я всю жизнь его сильно люблю, но он какой-то как маятник. Неприкаянный, то сюда качнет, то отсюда, как это было в Исаакие - уж не знаю, где нынче. То он жаждет учиться-жениться, то помогает старушкам, повез в Питер гуманитарку, мне уже тяжело за ним бегать, а тут в войну еще выяснилось, что с его-то национальностью давно положено в Харьков, ну а он опять заблудился. Не специально, а просто так вышло. Я считаю, что он подпольщик. Партизаны всегда молчаливы.
      Я гоню эти мысли, как и надежду на будущее: с моим мягким характером проще готовиться к катастрофе, и тогда еще можно выдержать. Я считаю себя вполне женой декабриста, но он заперт в Петропавловской крепости - с той стороны, где купаются в марте моржи, среди грязи и льдин, но с видом HD, для меня так приближенным, как будто это в бинокль. Человек слишком мал перед войной и стихией, перед болью и страстью, но оказывается, что велик. Мой любимый стоит в стороне, хотя при взгляде на бывшую родину, куда точно мне не вернуться, я все время вижу стоп-кадр: лысая обезьяна протянула мне руку из клетки, - то ли хочет меня затащить в свои райские кущи, а то ли надеется выбраться, ухватившись за эту соломинку.
      В общем, основная профессия - как в тюремном дворике, отмерять шагами новехонький караван, весь такой изысканно белый и лаковый, с ананасами и ветчиной, розарием в цветочных кадках снаружи, и я показательно дышу четыре на четыре - сама для себя и для смерти, которая ухает под левой грудью и там, где должна быть артерия.
      В трудный момент я себе говорю про О.М., и ее воюющего вдовца, и что всем людям сложней, а я, барыня, недогрузила курятник. Тут стучится фрау Бишвиль, я натягиваю улыбку и запахиваю рабочий халат с такой же нашивкой - но об этом не нужно. Ничего, моя дорогая, ведь все это временно.
      Поздно вечером - а мне завтра рано вставать - я спускаюсь на берег Рейна. По минутам идут корабли, освещенные ночью, веселые. От меня в пяти метрах проплывают концертные залы, рестораны, каюты и палубы. Доносятся всхлипы ведущего и орущего в микрофон, но их перекрывает волна. Оркестрик, ненавидящий это повальное и всегда неизбежное плаванье, покорно взмахивает смычками: пассажирам хочется лайф. Официанты балансируют с подносами, поднимая их над головой и почти упершись в потолок. Я уж выучила танцовщиц, этим выпивка запрещена, но потом их бесплатно накормят. Я вижу койки кают, иногда занавески открыты и там возятся двое-трое.
      Я поглядываю на часы. Мне нужно точно час десять. В это время особый корабль. С двухэтажными палубами, белоснежный, как мой караван, и с огромным красным крестом. Он везет обреченных, исполняя их последнее желание. Он тихонько сигналит - и я думаю, что это мне. Он единственный мой собеседник. На нем где-то О.М., и она говорит мне и машет: жизнь прекрасна, цени каждый час! Вот эту секунду, пока мы следуем мимо. И день опять начинается!
      Я ее обнимаю. Она такой жизнелюб! Я целую любимого, поднимая ему воротник и защищая от ветра.
      Караван идет, он бессмертен.
      
       ++
      На приеме.
      
      - Врал?
      - Врал.
      - Предавал?
      - Предавал.
      - И Вы говорите, что любите?..
      - Люблю.
      - Так он же женат.
      - Ну и что, разведется.
      - И дальше?..
      - Возьмет за меня ответственность. Моральную.
      - Он зачем Вам такой?
      - Так мы же с ним любим друг друга.
      
      ++
      
      Когда он в клубе делит тебя с другими
      И подсаживает на острие новой пытки,
      Он считает, что сам был бы ими,
      И что если мужчин у тебя в избытке
      
      Или женщин, то все они заполняют
      Эту нишу, церковную, как в борделе
      И не сможешь без него ты ни дня и
      Так и будешь прижата к его постели.
      
      Он советует на кокаин тюльпанов
      Подналечь, там серотонин и горький
      Шоколад, но эта твоя нирвана
      Выдувается с кисти прохладной горкой.
      
      Я смотрю, как влечет его в полнолунье, -
      Да и в сумерки он сам не свой, измучен
      Тем, что нет разрядки, да и к нему не
      Притяженье, поскольку другие лучше.
      
      Сколько душ затянул он своим пристрастьем,
      Этим ожесточеньем любви и воли,
      Чтоб сознаться однажды: а жизнь без нас не
      Удается, как аппетит - без боли.
      
      
      18 апр:
      ++
      
      Перешагнула, как через чулки и оборки.
      Не обернулась, как ты там валялся и плакал.
      Место твое - на цепи, так ступай на задворки.
      Миска твоя, и от слабости бьется собака
      
      До смерти: ты погляди на оскал и на холку!
      Вздыблена шерсть, на нахалку найдется управа.
      Зубы вонзает - а мне и не больно нисколько,
      Слева зайдет, но и справа зайдется орава.
      
      Хлеба не хочет. Ей надобно деликатесов,
      И чтобы гладить, стирая до крови ладони.
      Как я любила! Но не понимал ни бельмеса
      В этом белье тот, кто осатанел от погони.
      
      Бусы мои застревают в раззявленной глотке,
      Будка твоя мне мала, и я не озираюсь
      Ни на твой свист, ни на хлесткие отзвуки плетки,
      И не нужны мне ни ревность твоя и ни зависть.
      
      
      19 апр:
      ++
      
      Не звонить, не писать, не дышать -
      Что еще ты попросишь на сладкое?
      И любовью других утешать,
      Оставаясь в казарме солдаткою.
      Пусть хоть им достается тепло,
      Голос ангельский и колыбельная.
      И слезами заволокло
      Память, что воскрешать мне не велено.
      Лишь бы жил, просыпался с утра,
      Улыбался в неведеньи прошлому,
      Там хорошего столько - мертва
      Только я, ну а счастье - придешь к нему.
      
      ++
      
      Есть мелочи, как семечки и корюшка,
      Обиды нестерпимые, терновника
      Уколы, это прошлое там корчится,
      И вспоминать не хочется виновника.
      Пусть он отдельно, в стороне сандалией
      В пыли рисует имена незрячие.
      Не далее как нынче мы видали и
      Жалели, что опять его корячило.
      Его трава дождем побила, куревом,
      И ностальгия у него по прошлому,
      Его прямая изначально скурвлена,
      Его кривая до конца исхожена.
      Но отпадает все, когда подумаешь,
      Как тяжело ему на свете маяться.
      На рану не подуешь, и по дурости
      Не различишь его сквозь это марево.
      И все отдашь, зерно свое вылущивая
      От шелухи - так набегает пена.
      Под ней любовь - единственная, лучшая,
      Прощание, разлука, - лишь бы пела.
      
      ++
      
      Как смеялись над нами те, кто складывал книги.
      Просчитали, конечно, в цифрах, как будем биться,
      Заложили смерть и любовь, а в конце интриги
      Там летали ангелы - просто белые птицы.
      Мать рыдала, невеста скорбела, к милому трупу
      Не пускали, как в церковь без свечи и молитвы,
      Измеряли манной небесной - но эти крупы,
      Эти вина, облатки, рыбы, как ни хвали ты,
      Всё пожрут рабы, заслонясь от солнца и света
      Потому, что силы смотреть не зажмурившись нету.
      
      - Чтобы истину видеть, на правду глядеть не морщась,
      Принимая измену друзей и предательство женщин,
      И что сам ты себе доносчик и заговорщик,
      И что сам ты торгуешь собой, как последней вещью.
      Проститутка ты или молитвенник, поп тверёзый,
      Ослабевший монах, от конвульсий уперся в паперть,
      Но ты будешь оправдывать грех и, клянясь березой,
      Перед выгодой родины носом на землю падать.
      Да и если я рУки к тебе, мой господь, простерла,
      То под корень руби - не жалея ножи и свёрла.
      
      Я скажу, что ты есть, ты ж мне глотку замазал грязью.
      Ты глаза мне забил этой пылью дорожной, тленом,
      Ну а если б ты был, - хорошо там в партере разве
      Наблюдать за своим же великосветским пленом?
      Это льстит или что, зацелован во все иконы,
      Проклинаем врагом и кликушами исторгаем,
      Как выдерживаешь ты людские свои законы?
      И как вера тебе расслоившаяся, другая?
      Я б спросила тебя, припадая к подножью неба -
      Аль не сладко тебе, что во имя твое святое
      Расчленяют детей, и какая-такая нега
      Для тебя - проворачивать их под своей пятою?
      
      ...Он проспался, поди, - с сеновала сползает автор.
      Говорит, это творчество, выпили мы с дружками.
      Продолжение будет, зайди еще послезавтра.
      Может быть, перепишем, помельче возьмем стежками.
      Хорошо, что читают! - И кровью плюет с азартом.
      
      ++
      
      Можно поговорить - хотя и не хочется.
      Главное, ты никуда не ушла, а приблизилась.
      А из-под ног шарахнулась - почва,
      Те же кленовые и раскаленные листья.
      
      Что б ты хотела услышать? - Сыты и суетны.
      Родину нашу закрыли такими засовами,
      Что на могиле твоей я не слышала зуммера, -
      Стонов твоих. Ну да ладно, будем здоровыми.
      
      Я принесла бы тебе, как обычно, столичную,
      Да закусить от депрессии. Что там за методы, -
      Как разгоняют вам эту пытку старинную?
      Вот и рецепт отпустила по блату да мне бы ты!
      
      Плохо мне очень, - точняк что с тобой было, бедная.
      Тошно вокруг поглядеть, ну а дети - призрачны.
      Были бы счастливы, но и сама ты не ведала,
      Где ж эта сказка такая. - Еще столичную.
      
      Я бы любила - не встретила, выпал нолик мне,
      А ты всё крестиком, - главное, не голодаешь там
      После блокады. А хорошо алкоголикам,
      Мало им надо, тем более жизни давешной.
      
      Как поглумилась она над тобой, моя милая,
      Осиротив и под бомбы тебя, - но знаешь ли,
      Все повторяется, просто тебя подменила я,
      Ах, как хотела бы я - но успеется замертво.
      
      Мы же с тобой оптимизму научены, строгости, -
      Как там с религией, кто победит в этой оргии?
      Как принимали тебя после этой безродности
      Самые близкие и кто для них мы, убогие?
      
      Всё не расскажешь, конечно. Катарсис агонии -
      Ужас твоей эпитафии и панорама
      Вечности в детских очах твоих, тронутых горем.
      Только живи там, не мучаясь, мамочка, мама.
      
      20 апр:
      Миниатюрка.
      
      Мужчина! Я Вас где-то встречала. Вы были неотразимы. Вы вели меня под венец! Может быть, не меня, но неважно. Я запомнила Ваши глаза с налетом шутки и алкоголя. В них была голубая мечта! В самом сказочном смысле. Это стоило три двенадцать, а если Московская - два восемьдесят семь, я гоняла для Вас в гастроном. Потом Вы перешли на пиво и ерш, но вот это уже без меня.
      Мужчина, Вы слышите? Ась? Вы курили Приму и Дружок, от которых я до сих пор кашляю хриплым голосом, как собака. А как любили Вас женщины! Вы должны мне скалку и сковородку. Я разбила о Ваших подруг. И еще алименты.
      А как Ваша докторская диссертация с новой женой? И первый миллион, который мы сделали вместе в ларьке у метро, продавая китайцев и турок? В память о вечном я до сих пор храню те штаны с начесом и Вашу кепку без козырька. Я отгрызла в голодное время.
      Мужчина, постойте! Уступите мне место. Я так долго стоять не могу. У меня больные коленки, Вы столько на них упражнялись. Я всю жизнь просмотрела снизу вверх через Ваше плечо, которым Вы меня защищали от тишины и покоя.
      Приглядитесь, мужчина. Теперь в этом ракурсе. Ну а как же, марш Мендельсона! Или сразу реквием Моцарта.
      У Вас двойня, мужчина! Мальчик и мальчик. И еще несколько девочек. Да нет, уже лет сорока. Не дадите им на содержание?.. Можно дачей и Жигулем. Ну и Шариком тоже. Он нас будет от Вас охранять. От тишины и покоя. Но теперь уже вечного.
      Ты смотри-ка, как побежал. Вот что значит калории. Какая закалка от водки. Пусть подвигается, полезно!
      
      
      ++
      День рождения.
      
      1.
      Мой прекрасный маленький принц
      о десятке лиц и характеров,
      жизнь сломавший мне ради шутки,
      как себя среди них ты находишь,
      каждый раз из травы вырастая?
      
      Одинаково в промежутке
      восстают они и всего лишь
      рассыпают новую стаю.
      
      В человеческом измерении
      как же искренне ты смеешься
      там, где любят попеременно.
      
      Как ты празднуешь сам с собою,
      один в лицах, мои уверения,
      тягу к цельности и измены?
      
      Нету выхода с той планеты,
      где на привязи мы по кругу
      цокаем возле колодца.
      И когда же придешь ко мне ты
      там, где свет рассеянный льется?
      
      2.
      Жертва мечется в четырех стенах,
      а точней, потолок сливается с полом,
      как в наших тревожных снах,
      обколотых злом и глаголом.
      
      Человек, который всегда держал меня за руку,
      отпускаю тебя восвояси
      под откос, как летящий поезд
      странника, успокоясь
      на полном ходу бесконечности.
      
      Почти что дописана повесть,
      но фары уже на встречной.
      
      3.
      Возвращенье к себе - это детство твое золотое,
      это люди, что любят, а не терзают,
      и то, как ты ночью боролся вдвоем с темнотою,
      пожелания счастья в непослушное тело вонзая.
      
      Любовь-ненависть. Жизнь состоит из подробностей
      разных проб и неровностей, как толпа на вокзале.
      
      Погружение в роли, пароли твои, мы играли
      пасторали и войны, да самих себя пропустили.
      В нашем стиле, - но йошкин кот, не хватило еще пары судеб,
      чтобы понять, кто есть кто.
      
      Вот отпразднуем - и забудем.
      
      
      21 апр:
      Рассказ. Тишина.
      
      Я с тобой давно не молчала. Нет, ну ты только подумай: мы с тобой лет двести не разговаривали, а я вспоминаю, сколько мы вдвоем не молчали! Говорить ни о чем и не нужно. Разве что свериться. Полагают, что кошки не мурлычут друг с другом. Кроме секса и деток. У лошадей это - жесты. Хвостом там, крупом, копытом. У нас общение слепо-глухо-немое, когда симфония в голове, полифония в слове, спектр свечения сам по себе.
      Так что даже удобней раскланяться с публикой. Тут хотя бы отклик, реакция. Помидоры и тухлые яйца. Меня доводили соседи, и подружка сказала: сырое яйцо воткни в стенку. А я-то, цивилизация: есть спрей такой против кошек, пахнет гнилым апельсином. Я не поленилась, купила. Потом дома жить не могла. А соседи как раз переехали.
      Моя жизнь состоит из того, чтоб приносить тебе радость. Например, сварить утренний кофе. Можно даже залить кипятком. Но такой, как ты любишь, гущу сбить солью, и чтобы все ароматы. Я понятия не имею, как ты чувствуешь это за океаном, а еще лететь через горы, но теперь-то какая мне разница? Все равно твой кофе остынет.
      Испорченная я или глупая - это уже вам судить. Но с возрастом я стала отчетливо видеть в людях животных. И если у собеседницы выпирает верхняя челюсть - вспоминаю не неандертальца, а думаю, что это сосательный рефлекс. Не врожденный, приобретенный. Хотя лишь к солидному возрасту наконец я узнала, что мужчина любую встречную видит без одежды, как художник и врач. У него в голове анатомия. А у меня - да я даже никогда не заглядывала ниже пояса, да и в глаза не смотрела: меня так приучили, что собаки и неандертальцы за это что-то откусят. От меня откусывать нечего, но привычка осталась.
      Время ожидания в браке - тройка, семерка и туз. Три года, семь лет и двадцать. Интересно, а как в надежде? Там же тоже периоды. Перегорает лампочка и вдруг зажигается снова. А еще иногда бывает любовь ни к кому. Впрочем, всё в мире бывает, он гораздо богаче фантазии.
      Я могу сказать о себе. А ты имя подставишь. Просыпаешься рано, потягиваешься, и ощущение праздника. Предвкушения чуда, сегодня. Не дай бог, ты приедешь. Я ненавижу сюрпризы, они приближают инфаркты. На пустом месте, на дне, в траншее и возле кладбища - жизнь, оказывается, прекрасна, а мы раньше не знали! Жили вчера или завтра. А она проявилась сегодня. В той малиновой ванночке, где пинцетом берут фотографии и осторожно развешивают. Понимаешь, любовь такой силы! Хочешь, дождь остановит. Жару там у вас, мексиканскую. Летит низко под облачками, заденет колючки кактуса - а ей все ничего. Только не знает, к кому она. Может быть, к той пчеле полосатой.
      Я тебе уже говорила - ну когда мы вместе молчали, - вот так ты в детстве ждешь праздника. Дед Мороз придет настоящий, и теперь так обидно, что дальше этого Деда ты тогда просто не видел. Как в манеже - сперва погремушку. Потом мамину руку. Блестящую папину пряжку. А когда простудился, то тебе показали горчичник. Потом капали камфару в уши. А ты ждал Новый год. Настоящую елку с игрушками. Ты хоть помнишь ее тонкий запах, как ее вносят с мороза, ветки стучат о дверной косяк, волочатся по паркету? Сам, наверное, ты и принес. Так и вырос - а праздника не было. Но осталось одно ожидание!
      Триста лет прошло, а ты все никак не можешь заменить эту вату с рябиновой гроздью между нашими ставнями. А все почему? Я скажу, а ты имя подставишь.
      Люди думают, что живут, а они только вертят колеса, как белка, иногда срываются вниз и снова скок, в свою нишу, в дупло. Зато всё как у всех, одинаково. Нелюбимая женщина и противный мужик. Он, наверное, неандерталец. Просто в костюме и с галстуком. Надо было нам их познакомить. И вот одним прекрасным днем - это когда любовь уже безгранична, но пока еще ни к кому, - просыпается твоя любимая, километров отсюда за тысячу, смотрит вокруг - не та комната, не та планета. Вообще и столетье чужое, мужик чей-то в костюме валяется, а еще внимания требует. Закрывает она глаза, зажимает камфарой уши, а ей ветки в физиономию, искололи всю душу, и вот Новый год приближается. Дед Мороз в дверях, тук-тук-тук. Но он просто подвалом ошибся. Наш-то номер стерся, естественно.
      Я не думаю, что ты найдешься, и уже начинаю прощаться. Хотя бойся гостя стоячего. Но мне все же хочется помолчать еще хоть немного. Может быть, ты услышишь.
      
      22 апр:
      ++
      
      Поток любви соединяет нас.
      Как ни откалывай луну от солнца,
      Она пробьется, светом про запас
      Делясь с дорожкой, что к тебе вернется
      По озеру и морю, по лучу,
      Который я в себя вобрать хочу.
      
      Мне плечи добрые твои нужны,
      Чтоб в них зарыться и увидеть небо,
      Как звезды наших глаз напряжены
      И в горле ком, а слёз давно уж нету.
      И только этой громкой тишиной
      Ты перекрикиваешься со мной.
      
      Но волны перекатывают нас,
      Когда стирают и следы, и тени.
      Им хочется, чтоб этот свет погас,
      А он всё возвращается в смятенье
      И нас находит меж других планет -
      Как будто нас поодиночке нет.
      
      
      23 апр:
      ++
      
      Хамсин пустыню выцветил, она
      Дрожит ягненком на пасхальном утре.
      Который век тот человек без сна
      Рождается в небесном перламутре.
      Всё под ногами - ракушки, бальзам
      От ран и соль от памяти и боли.
      Я не о нем. Но и ему воздам.
      Пустые стулья двигают в неволе.
      Я не о них. Но и тебе, мой свет,
      Протягиваю бережные руки
      Как молчаливый горестный ответ
      На расстояньи смерти и разлуки.
      
      ++
       Майе Лобанок
      
      Медузы в соли варятся, кипя.
      Слепя от боли, ветер на подходе.
      И, жизнь расставив по местам, тебя
      Не я же выбираю, но природе
      Угодно так. Она наперекор
      И смыслу здравому - хотя какой же
      Он у меня, когда я до сих пор
      Отсвечиваю у тебя на коже.
      Мурашками струясь, в объятья льну,
      Целую невпопад и убегаю.
      
      Не важно то, что женщину одну
      Мы любим - ведь она всегда другая.
      
      ++
      
      Звезды стучат друг о друга, как зубы,
      Зябнет душа и знобит.
      Нет, не осталось обиды и злобы, -
      Только любовь и печаль.
      И чтобы вы были счастливы оба,
      И где-то я, невзначай.
      
      
      Рассказ. Ошибка.
      
      Жить сразу стало легко и светло - будто тучу пробило лучом. Он наполнился пылью, набух гордо солнцем и мутью и пронзил тебя наповал: оказалось, в окошке весна, обои пора переклеить, подновить штукатурку, наконец выбросить старый букет. И так захотелось подснежников! Не какой-то там бижутерии, на которую жалко природы - своих розовых пальцев и шеи, - а натуральных, под настом хрустящих, сохранившихся в нише живыми и воспрянувших после спячки самых простеньких первоцветов.
      Говорили, что это любовь. Но она была так мучительна - то стонала под скальпелем, переваливаясь с боку на бок и не помня себя после боли. То вставала с койки в палате и тут же пласталась на коврик, столь заботливо встроенный в антураж. Утешали, что так и бывает. Так положено воскресать после долгих разлук, равнодушия и одиночества. Так слезливо, по-девичьи. А счастье кричало, что теперь пора в бой, раскидать одеяла-подушки, отцепить эти капельницы, и всё это прекрасное будущее ну никак не вязалось и прошедшим, еще буквально вчера.
      ...Там уже все было размечено, как лыжником - взмахом палок, или просто стежками, широко продетыми в сердце. Выпить теплого чаю. Не включать - особенно музыку: у нее смертоносный рефлекс, она свалит тебя наповал. Как-нибудь добраться хотя бы до первой ступеньки. Нужно было немножко повыть - но она уже пробовала, ей это не помогает. Был еще один трюк: подписать контракт на работе, например, статью для директора, тупого - как вобла, если бьешь ее о столешню, а бывшая рыба отстреливает чешуей и пыхтит рыбьим жиром. Уложиться, главное, в сроки. Или краску купить для ремонта - ну ах да, опять штукатурка. Зря же деньги потратила, нужно их компенсировать, оправдать свое высокое доверие к своей же низкой персоне. Жизнь, короче, продлить - под предлогом. И так до нового подвига! Отодвинув смерть на подальше.
      Словом, выцыганила она счастье, - так по крайней мере сказали, что он ею заинтересован. Обещал прислать смску. Он, который - и тут ее робкая, недоразвитая душонка начинала нелепо метаться, и хотелось ей спрятаться глубже, а желательно - в его руки, но все это было так стыдно. Оставалось только затихнуть перед грядущим блаженством, затаиться и ждать, что вдруг свалится, да на обоих.
      Она трогала лоб, он мерцал и краснел невпопад. Закрывала глаза - и напряженные мысли, друг за другом гоняясь по кругу, устраивали чехарду, нейросетка блестела и тикала. Она видела все эти молнии, и там пылали деревья, плавились реки, железо выбилось из берегов и топорщилось фиолетом в оранжевых всполохах. Вот что сделала с ней мечта! Ожидание чуда.
      Телефон зарделся и вякнул. Текст короткий, но на иностранном. Она вспоминала значение, но случайно спутала слово. Ей давали надежду, хоть и слабую, как фитилек. Но оно прочиталось иначе: ей говорили, всё кончено.
      Мозг прислушался, но не поверил. Душа встрепенулась и рухнула. Она бросилась к книжным полкам, словари стали падать к ногам. Она нервно листала, ведя слабым пальцем по строчкам, но слова взлетали, как птицы. Наконец одна зацепилась, роняя теплые перья, и тогда удалось прочитать, потом снова и снова, что да нет же, ее так же любят. Быть не может - но вот же, написано!
      Она стала твердить по привычке, что всё это вовсе не к ней и опять проверила адрес, но сходились стрелки часов: сумасшедшему счастью наконец надоело преследовать жертву. Ничего, всё еще образуется. К жизни можно снова привыкнуть. Луч слегка покрутился от скуки, помигал ей приятельски, потрепал по влажной щеке и свернулся в калачик. Повисел немножко за шторой и не сказал до свидания.
      
      
      26 апр: Рассказ. Настоятель.
      
      "...оставьте меня наедине с моим рассказом". С. Кржижановский.
      
      Жизнь давно перевалила за середину, и ровесники все чаще присылают свои романы и мемуары - невзначай так, с надеждой. И открываешь с мечтой: может быть, новый гений? - Рассекал океаны и скалы, вот вырулил наконец - отдохнуть на обочине и заслонившись рукой от своего яркого солнца.
      Второпях читаешь, взгляд блекнет. В общем, опять получается, что из наших сестра моя Глинка всех правей: она выучилась на академика, ушла в монастырь, возвратилась из странствий в Печоры, постояла вот так на обочине, глядя на мир под ногами. Прикупила в деревне избу и с тех пор сама себе молится двенадцать раз в день по часам, звонит в колокол, пасет мед и выводит наставнику эпистолы на кристальном французском, по привычке переходя иногда на латынь или древнегреческий, это смотря по погоде.
      Там в их тьмутаракани - всегда пелена слабоумия вместе с верой, лучи сквозь нее не пробьются, а редкая травка - пожалуйста. И мироточат иконы, о чем Глинка мне сообщает, - особливо когда в церкви сыро, отопление выключено, - но сестру расстраивать грех. Она поднимает на меня через тысячи километров свой посох и кричит в телефон, который ей запрещен, что я распутная девка, привечаю мальчишек, и что нужно блюсти целибат. Звучит это очаровательно, и я на пять минут забываю о бумажных романах ровесников - но потом к ним опять возвращаюсь, потрясенно признав, что все судьбы - коту под хвост, мои однокашники напрямую восприняли жизнь как возможность напиться, жрать и плясать, покататься туристом и померяться с глупым соседом, кто кого и как перетрахал и какую сделал карьеру.
      Лексикон мой, простите, не очень. Иногда филологу можно. Примеряя чужие брюки, ты в мое платье не влезешь, да и мне не по росту быть чьей-нибудь вещью. Однако... Еще проще можно - в стихах, а не понравится - прозой:
      
      Мужчина мстит, когда его не любят.
      Он за косичку дернет, возле трется,
      Подножку рад поставить, завалить
      
      И заплевать, как в деревенском клубе,
      И заковать, как в стойбище у горца,
      И применить, когда нужда отлить.
      
      Он так тебя за волосы оттащит,
      Заморит голодом, засушит жаждой,
      Он так исхлещет плетью по щекам
      
      Всего за то, чтоб рядом были чаще.
      А вдруг и ты не устоишь однажды,
      Сама попросишь выдать по счетам.
      
      Его повадку я так близко знаю,
      Усов касанье, трепет перед смертью,
      Когда не в силах он себя сдержать,
      
      Разгорячу его, зажгу заранее,
      Ну что мне стоит этому медведю
      Отдаться в лапы и детей рожать.
      
      Я понимаю тех рабынь прелестных,
      Что потакали и травили ядом,
      Стрелу вонзая посреди утех.
      
      И на вершине радостей телесных
      Не выбирая между раем - адом,
      По мертвецу живому плач их - смех.
      
      Я подумала, что и мне не мешает пожить травоядно и пусто. Всего разок за всю жизнь. В первый раз мне удалось напоить гостя чаем и весело выдворить вон. А какого рожна он мне нужен? Грузин, от которых чаще случается вич ввиду их темперамента. Но какой же попался настырный. Его, видно, задело, и он стал мне прилежно названивать.
      Наконец я решилась, вымыла шею, накрыла на стол - и тут он не явился. В моей практике этого не было. И с тех пор повелось: я отказываю, вешаю трубку, уезжаю в компанию - а когда снисхожу, то он меня снова динамит. Наконец-то мы не разминулись, переспать с непривычки не сложно, и винцо его ничего, и букеты прекрасны, - я его от души поимела, а не наоборот, и когда через пару дней мой приятель опять позвонил, то я с большим к себе пиететом и со смехом к нему сообщила:
      - Так ты же вроде уже приезжал?.. И спасибо, достаточно. Бай!
      Импотентом он вроде не стал, меня преследовал долго, но мы больше ни разу не виделись. Подождав пару месяцев, когда вич уже вроде заметен, я послала ему смску: "Ну и что, ты проверился? У тебя герпес, папиллома и вич?" Он ответил, что немедленно приедет со мной переспать. Я добавила, что меня он неправильно понял, ему нужно к врачу, я ему желаю удачи. Отключив телефон, я действительно выспалась сладко.
      У меня не было ни малейших симптомов, кроме злости к себе, что позволила ловеласу, не пропускавшему юбок, воспользоваться просто так моей добротой и свободой. Пусть он ночь пострадает, - побережет своих будущих. Да и мне, конечно, наука.
      Утром я сидела в вагоне в направлении Франции. Вишневый поезд низко гудел, как пчела, и я слушала разговор - украинский беженец, мальчик с явной пост-травмой, звонил своей маме в Харьков. Говорил, что он ищет работу. Его сильно трясло, а взгляд замирал, уставившись в точку, - и я была его мамой. Рядом две украинки рассказывали на своем, что какие-то командиры не жалеют на фронте солдат и гонят на верную смерть. Тут затикали смс: подруга в России извинялась и сокрушалась, что из Харькова выкупила не бездомного, а породистого щенка, и что это сейчас неприлично. А подружка из Мексики мне отвечала, что теперь уже такой возраст, нам пора привыкать к одиночеству.
      Я раскрыла роман однокашника, в сотый раз убедившись, что он пуст и бездарен, и тут мой бывший муж позвонил и сказал, что к моему возвращению его на неделю положат в больницу. Сколько лет мы в разводе, пятнадцать?.. Он добавил, что мы с ним поедем на медтакси, а о дате он скажет отдельно.
      И тут нас перебила подружка моя украинка, прислав фото кота, привезенного из-под бомбежек. Кот лежал на диване и огромными, с колокола, первобытными глазами смотрел на свой внутренний мир, гася паническую атаку. Перед ним возвращался из небытия и снова тонул по распутице, цепляясь за осыпь траншеи, подружкин муж-офицер, в который раз уже прооперированный и почти спасенный от смерти. Он опутан был трубками, проводами и выглядел так, что детей к нему не подпускали. Он доступен был только коту.
      День никак не кончался. Будь он в стихах или в прозе. Там, во Франции, ждал настоятель. В любую погоду.
      
      
      27 апр: Рассказ. День короля.
      
      В нашей стране еще есть настоящий русский король с лицом тракториста, но сильно облагороженный своей чудной женой-аргентинкой. Мы это ценим и любим, тем более, что они ни на что не влияют, а налоги я им не плачу. Кто отстегивает - ходит в белом, остальные в оранжевом. В этот день раз в году всегда дождь, хотя праздник передвигали. Почему-то у нас тучи не разгоняют, как путин, но и дождик не очень серьезный. Улыбается нам через солнышко, как мы сами сквозь слезы.
      У Маруси особняк за семнадцать миллионов, но проблемы дороже. Я ее консультирую в праздник. По Марусе не то что не скажешь, но, конечно, любому заметны подтяжки и губы, и мне ее очень жалко. Ее муж к семидесяти так свыкся с марихуаной, что он вменяем только первые двадцать минут, а в остальное время абсолютно уверен, что Маруся его отравит каким-нибудь снадобьем. Я мысленно перебираю: яд гремучей Маруси, ее снотворные, дихлофос (комаров убивать запретили, не то что крыс и мышей), - победившая партия зеленых, разумеется, знает точней. Психиатр бессилен, с детективом мы опоздали, адвокат сожрет четверть дома, впереди развод, одиночество и довольно пьяная старость.
      Я блуждаю по рынку, в который на сутки превращается наша страна по случаю празднеств, выбираю себе гардероб за пол-евро и евро, но нет ничего подходящего. Шкафы дома, конечно, забиты, но любой женщине полезна шопо-терапия, каждой девочке нужно по кукле и, желательно, по шоколадке. А мне нравится белая. Черная.
      Замечательный праздник: от тебя все зависят, а потому разговаривают, хотя завтра уже не заметят. Пройдут сквозь тебя, не ударятся. Но сегодня гудит распродажа, ты входишь в ассортимент.
      Я сталкиваюсь взглядами с таким же бездельником: мы уцепились за шахматы. Нет, сама-то я не играю, но заметила первого умного. Мимо нас шныряют долгополые мусульманки, подметая булыжник, их сумки набиты тряпьем, и даже я на этом фоне становлюсь настоящей принцессой. Иду дальше и вижу второго, в наше время уже перебор. Молодой голландец продает книги по истории философии. Видно, он их уже прочитал. Я легко ему говорю, что сегодня можно найти интересную публику. И мы оба грустно вздыхаем.
      Я рассматриваю себя, как робота. Я отлаженный компьютер, никогда не бываю одна, как сиамский близнец: мной управляет мой мозг. Я не знаю, шизофрения это или так оно по науке, но главное - нет одиночества. У тебя всегда есть охранник, можно задрать пустую башку к небу в клеточку и увидеть, как там он шаркает, передвигает затвор, гремит кандалами на случай, - ну а вдруг я затею побег. Интересно, куда? На тот свет?
      Вот какая ты, значит, свобода. Тут звонит мне Илона и плачет. Но я помню, ее консультация завтра. А сегодня же я с мусульманками. У Илоны тоже несчастье: и гражданства, и капитал, но ее сын - психиатр, он работает в детских домах и не может бросить детишек. Он по возрасту призывной, в Москве его точно достанут, и недавно Илона на Ибице стояла перед ним на коленях, умоляя оставить Россию. Ну а он вернулся на родину.
      Ах так вот ты какая, свобода. Я неловко двигаю пешку, мои шахматы ходят с белых. Хотя вокруг всё оранжевое. Вышло солнце - должно быть, слепит.
      
      28 апр:
      ++
      
      Ах, не любил меня заветный классик.
      Не дама тела классика украсит.
      Да нет, любил, конечно, и сгубил -
      Не приголубил, только ел и пил.
      Да и сейчас поди примерно квасит.
      
      ++
       (по Велимиру)
      
      я живу в чистом пространстве,
      дотягиваясь до чистого времени,
      как до ветки с яблочком,
      но там нет ни вкуса, ни боли,
      
      и когда постоянство
      разменивают, по темени
      строчек полная наволочка
      стучит, ниспослана с воли.
      
      ++
      
      Вся философия - любовь.
      А что не быть твоей мне вещью -
      Там только птицы рукоплещут,
      Разгорячив чужую кровь.
      
      Им все равно, и мы равней,
      Они подбадривают криком
      Слабеющих на дне великом
      Любви - не думая о ней.
      
      И я надеюсь, им видней,
      Когда ты в образе столиком
      Путь указал единым бликом,
      Мерцая между двух огней.
      
      ++
       О.Б.
      
      Наполнив склянку легкой кровью
      Березовой, ломая ветки,
      Прислушайся - а правда кроме
      Меня никто не смотрит сверху?
      
      А как же птица золотая,
      Звезда серебряная, в тучу
      Веселым перышком слетая,
      Запомнит облик твой певучий?
      
      И будешь ты бродить вовеки
      По той же роще неуемной,
      Где мы не встретились, как реки,
      Но в ту же сторону плывем мы.
      
      ++
      
      Мне хочется тебя развеселить,
      Но так вулкан, не рассчитавши силу,
      Одним смешком рискует запылить
      И колыбель ребенка, и могилу.
      
      И шторм в пучину опрокинет чёлн,
      Он паруса порвет и мачты снижет.
      Пустынный ветер тоже не при чем,
      Он только лица, как щенок, оближет,
      
      Его язык шершав и угловат.
      Луна качнется, запыхавшись в гонке,
      И выдаст на гора - а сколько ватт,
      Ответит тот, кто выстоит в сторонке.
      
      Прости меня, что знойно так дышу,
      И ртуть моя свинцовая отсветит
      Тебе, когда прижмешь к карандашу
      Мой силуэт, и не смогу взлететь я.
      
      ++
      
      Не дай понять ей, что она никто
      В твоей судьбе, - пускай еще резвится.
      А не нужна и одинока - в то
      Она не верит, и разъединиться
      
      Не в силах. Жизнь закончена, урок
      Не выучен, второго года нету -
      Судьбы иной. Но кто успеет в срок
      Прийти к итогу, отыскав край света?
      
      Так не бывает. И спустить курок,
      Знак бесконечности ведя по карте
      И в птицу целясь где-то между строк,
      Приходится, мой друг, на низком старте.
      
      ++
      
      Как женщину удержишь ты, когда
      Она из легких рук твоих стремится,
      Смеясь и плача, как в песок вода,
      Как, в оперенье замыкаясь, птица?
      
      Что можешь противопоставить ей,
      Одних силков перевязав пол-света,
      Когда она от суеты твоей
      Взмывает, не призвав тебя к ответу?
      
      А ты внизу беспомощно стоишь
      И только смотришь, где она кругами
      Расходится по небу рябью, лишь
      Сужая их до моря под ногами.
      
      
      2 мая. Рассказ. На дистанции.
       Галине Сухаревой
      
      Мужчину крутило с утра. Не животом, а всем телом. Доводил он себя планомерно и был вовсе не заурядным, а весьма выдающимся с юности. Специалист самой редкой профессии, брал он призы, как собака. И не нужно таких перед выставкой завивать клещами и красить марганцовкой, положась на метеорологов, но опасаясь дождя; они сразу видны на параде, грудь в иллюзорных будущих орденах, уши торчком на макушке, и такие не дрогнут от выстрела. Слишком долго он тренировал себя, видя сны на гвоздях, как Рахметов, а на святки крестился щепотью, окунаясь в прорубь и задерживая дыхание.
      Сердце бухало под водой и уплывало во льдах, но мужчина уже перепрыгивал горящие угли в черно-сизом инее, плясал на битом стекле и вообще наслаждался в полной мере отпущенной жизнью. Так он строил себя вместе с гирями, а когда тело иссякло и вытянулось по швам, вспомнил он о душЕ, миновав ненужную церковь и прислонившись горячечным умным лбом к облакам, за которыми слишком внятно ему обещали любовь, всепрощение и какие-то пыльные истины.
      Жизнь тянулась не торопясь, обвиваясь судьбой вокруг шеи, но мужчина прилаживал галстук, понимая, что так оно надо. А потом недовольно срывал, и бежал он свой кросс в вечной стае, приняв сослепу эстафету и финиш за солнце, а в итоге запомнил только уханье филина в поседевших ушах и треньканье соек в висках, ну а главное - воду. Те последние капли, выпрошенные у небес и раскаленного пластика, и разрыв ленты у впалой груди под хохот и хлопанье публики.
      Так он принял жаркое братство, но ведь каждый из нас понимает, что любая реальность может выключиться на раз - достаточно отвести взгляд или прикрыть ресницы, и тогда исчезает весь мир, с таким трудом навороченный и зазубренный с детства, культивированный стариками и выпестованный матерями. Заземлиться гораздо трудней, а улететь восвояси и замутить там по новой свою хрустальную жизнь - это как куличи из песка на распаренном крымском пляже, когда в дЫмке слепят равнодушные грязные волны и стирают твое королевство. Еще можно потрогать на вкус: нет, сегодня вроде соленая, а вчера была горькой. Это ты затекаешь слюдой и кусками медузы в песок, а он хлюпает и замолкает.
      Словом, мужчина познал уже всю тщету и смотрел на солнце, не морщась, и заранее не боялся своего предстоящего счастья. Где-то он проморгал тот момент, когда стал сомневаться в себе, упустил пьедестал, растерял золотые медальки, а внутри них шоколадки. Неожиданно прыснул дождь, развивая кудряшки и обнажив, как клыки, оскал прежней красивой улыбки, а потом обозначилась лысина, стерлись до крови подошвы, потекла марганцовка за шиворот, и любовь надломилась, поскольку неверным был выбор. Впал он в сплошную хандру, сочиненную осенью для таких невезучих, как мы, и никогда не жалевшую то ужалить в глаз запоздалой осой, то подставить острую кнопку под праздничные штаны, загасить сигарету порывом и облить тебя веером лужи.
      Я, конечно, до сих пор стираю помаду со рта кулаками, и мужчина бы сделал это, целуя, проворней и лучше, но его разметала судьба по каким-то таким буеракам, что теперь собираю по косточке - память туда, лепесток ромашки обратно, любит - не любит, алё, вас не слышно, здесь не живут, переехали.
      Я его еще все-таки помню. Не то что отчетливо, но сложишь, как детский конструктор или там фоторобот, - вроде все теперь черно-белое, а внезапно высвечивается молнией то морщина у губ, то любимая родинка. Можно даже повесить на стенку: их ищет милиция. Пятая копия "эрики". Принтер выцвел с двадцатого века. Что у нас вообще с проявителем?..
      У нас - склероз, разлука, одиночество и все тот же мужчина под чужим каблуком: у него давно есть хозяйка, она водит его на прогулку за тугой поводок и поддергивает к ноге в блестящем капроне. Ему нужно вовремя спать, по будильнику вскакивать, отпуская срочную службу, у него есть любимая миска - и дальше как в лучших домах, это дело международно.
      Я валяюсь со старым альбомом и бросаю пожелтевшие письма, между ними завявший цветок, и я держу мужской портрет на вытянутой руке. То пойду с ним станцую, иногда просто так побеседую о Канте там или Бродском, и он мне всегда отвечает.
      
      
      ++ Рассказ. Запорожские письма.
      
      Всё у Игоря было не так. Не то что не как у людей, а скорей у животных. Хату купил на отшибе и не успел вспахать землю: сказали, война. Он поджал заскорузлые пальцы, далеко отбросил лопату в не пригодном больше хозяйстве и со всеми двинул на фронт. Даже раньше других, так болела в нем совесть.
      Он был всегда неуверен и то шаркал походкой, то сгибались ноги в коленях и подтаскивали его тело; оно забирало правей, загребало землю, ему скоро было к шестидесяти. И спина его намоталась, и глаза поглядели немало, но никто тогда не подумал, что это все еще детство.
      На войне он не рвался вперед, но и к траншее не клеился; завел верное строгое братство, хоронил и дрался, как все, и его никто не любил - но зато уважали.
      А тут выяснилось, что любили. Надоело судьбе наблюдать, что он шарится вот уж два года, и она сочинила письмо от одной живой иностранки. Оказалось, Наташка никогда его не забывала, тридцать лет живет в Евросоюзе, ощипала сонных бельгийцев, развелась и ушла на покой - да не тут-то было, так как свежим бутоном цвела, на машине гоняла, маникюр-педикюр, все такое, и отсюда теперь не представишь. Тут он глянул на свои от крови рыжие пальцы, построгал перочинным ножом под сухими ногтями и пошел еще перечитывать.
      А с Наташкой у них было прошлое. Где-то в юности заблудилась она не на шутку и полезла в петлю. И причина была настоящая. Игорь долго не думал, закрутился роман - не разлепишь, а немалая разница в возрасте, так как был он сильно моложе, по ночам над ними хихикала, удивляясь себе и не веря. Да и в церкви их точно не ждали; погуляли еще на дорожку, да и мирно расстались навеки.
      А вот поди ж ты, запало. И у него всколыхнулось, как будто бы это сегодня. И Наташка пьянела до дрожи. Тут конверт проскользнул из окоченелых, полумертвых рук Игоря и спланировал у сапога, забинтованного на портянке.
      Шли деньки, сливаясь на фронте в одно серое мерзлое месиво, и одна была радость - Наташка. То звонила, пока отступали, то потом прикатила сама, и с трудом Игорь выбил два дня, туда и назад обернуться. Сняла им Наташка гостиницу, накормила лимбургским сыром, напоила до одури. Закусили они швейцарскими шоколадками, что не лезли никак из оберток, и запутался Игорь, разгоряченный и голый, с загорелой полоской поверх того, что воскресло, в европейском клетчатом шарфе. Ночь нахлынула, как ей положено, любопытными звездами забираясь в чужую постель, но важным было лишь время. На какое поставлен будильник.
      Утром Игорь вернулся в окоп, а Наташка еще прибралась, порыдала в пустую ладонь, проклиная войну, да и улетела, унося ароматы духов и слишком ласковой пудры.
      Наши двигались наперекор, оставляя трупы мальчишек, запрокинутых в никуда, и тягая волоком раненых. Игорь бил, не отлынивал, и давно гудела спина, а в душЕ не давала покоя стальная заноза от Наташкиной шпильки.
      Через мать договорился он с соседкой своей, инвалидкой, что войдет в его положение, брак их будет фиктивным, но к безногой солдата отправят, пожалеет уж смерть напоследок, а потом по счетам он заплатит.
      Скоро пишет контора от страха, и оформил Игорь бумажку, - стал теперь инвалидкиным мужем. Видно, совесть его не догрызла - но иного выхода не было: подыхать в родимом окопе - или выбраться по кривой, как по веревке из омута.
      Огорчилась Наташка, обрадовалась. Живой же свой муж - а чужой. И звонить ей почти перестал: то ли стыдно себя самого, то ли вдруг донесет инвалидка, приревновав с непривычки, да и без этого: слушают.
      Ну Наташка дала слабину, выпуская женскую гордость. Повиляла роскошным хвостом, повинила его за молчание, да и брякнула - сделала выводы.
      День уйти не успел, задержавшись еще на пригорке возле той недостроенной хаты, а Игорь возьми позвони - мол, отправил прошение, чтоб, раз так, его снова на фронт.
      Да откуда я знаю, чем кончилось. Утешаю Наташку. Умоляла его, все просилась приехать назад, - для чего же ей эта их Бельгия, если Игорь теперь с инвалидкой. Но как был мужиком, он заладил: бомбят у нас сильно, жди лета. Говорит, что забрал заявление, перекантуется все же помимо траншеи и поможет своей инвалидке. Да и матери старой вскопает. От забора и до победы.
      
      
      3 мая: Рассказ. Телеграмма.
      
       "Не вы темой, Тема играет и вами, и мной...". С. Кржижановский
      
      
      Удивительное чувство любовь. Всё и всех побеждает, а тебя к небу возносит. Взаимная, неразделенная, - это неважно, ты же любишь сразу весь мир. И что ты с ней ни делай, гони, сапогами затаптывай в землю - а ей все ничего, распрямится, подол ситцевый отряхнет и обиды не замечает. Совсем как ребенок. Над ним смеются, похабничают, а он улыбается шире. Ему солнце светит иначе. Для него дождик особый - такой в мелкую крапинку. Да он и не знает, зима сейчас или лето, у него любовь все сезоны.
      Бежишь на рынок, покупаешь продукты, свежайшие. Добавляешь немножко экзотики - как на картинах японцев. Половина теряется сразу под соседним прилавком - скачут ягоды, обвисает метелкой трава. Это всё ничего, ты готовишь, как в ресторане, все мишлены твои, и откуда же столько фантазии. На твоем вертеле дымится легкая нежность, обнажается вдохновение, слова пестрят, а напитки твои волшебны и жгучи - больше перца там или соли, да любовь весь мед поглощает.
      На часы смотришь - тикают, и сегодня как раз третье мая. А может быть, это шестое. Где-то тут в этих числах, никто никогда не узнает. В Доминикане жарища, ты в шортах на почту мчишься за телеграммой - она срочная, вдруг что случилось. От кого, непонятно. И дорогая ужасно, это стоило целой зарплаты. Зло берет: опять о любви. Как всегда, из Москвы. Каждую неделю ты их комкаешь прямо на почте, чертыхаясь в сердцах. Ты приехала в Санто-Доминго за любимым человеком, но его соперник продолжает бомбить телеграммами. А ты каждый раз думаешь - не дай бог, что с родными случилось. А там всего одна фраза. Как в Москве тебя обожают.
      И вот опять третье мая. Случилось. Там в Москве широкие реки, на словах не отправишь. Просто вышел в снег, утопился.
      А ты жить начинаешь с начала. От человека уходишь, но куда убегают от памяти?.. Вот еще шажок. Ничего, давай подымайся. За соломинку. За воздух. Подержись за звезду, она яркая.
      Так проходит целая вечность. Размером примерно с минуту. Ты опять на часы - еще тикают.
      Шоколадку в зубы для тонуса - дом убрала, парадную форму надела, цветочки в вазах расставила, декорации поменяла, - никакой тебе Доминиканы, живешь одна в чистом поле. На той кухне, где снадобье варится, кипит-булькает в поварешке, а ты себе знай помешивай. Занавесила дальние горы, на пруд с лебедями платок набросила, небо перевернула, где там погодой получше, а то сторона дождевая. Сидишь - человека любимого ждешь, он где-то в прошлом остался, не найдет дороги без помощи.
      У тебя давно все готово. Сколько раз ты ему говорила: ну не любишь - уйди ты с дороги. А он каждый раз сомневается. Заморочил глупую голову. А сегодня всё видно ясней: возле смерти никто не играет. Просто молча стоят, вспоминают.
      Пироги твои склюют голуби. У них снова брачный период. Медовуха наполнит озёра, станет крупным рыбам предсказывать. Зря готовилась, снова не едет он. У него другие заботы. Одних сортов манго в Санто-Доминго за семьдесят. Так чему он тут удивится?..
      А тому, что взаимная, неразделенная - это вечная штука, любовь. Морской галькой она перекатывается. И весь свет за собой увлекает. И ей нет ни конца, ни начала.
      
      
      4 мая:
      ++
      
      Я сослана в себя, как смертник в карцер.
      Бессмертник он, на стенке нацарапал
      Пушистой кровью ледяной рассол,
      
      Мол, было всё, не стоит повторенья,
      Обратного старенья и горенья,
      Где угол возвращенья невесом.
      
      Моя страна - одни пустые стулья,
      В моих колодцах руки зачерпнули,
      Что не смогла душа перенести.
      
      Мои солдаты вышли из Египта,
      Они сказали смерти: да иди ты.
      - Она пришла, своих перевести.
      
      ++
      
      Сдается комната в далеком прошлом.
      На пмж хозяин или дальше.
      Мы разминулись у одних ворот,
      
      Там неразборчиво, куда придешь ты,
      И по-немецки "труд", и бог нам дал же
      На свой арабский точный перевод.
      
      Открой задвижку, чтобы не дымило.
      На абажуры хочешь, а на мыло?
      Хабиби твой улыбчив и медов.
      
      У них по-русски скотство - это братство.
      А мы с тобой успеем отстреляться.
      А мы с тобой. И ни вдовцов, ни вдов.
      
      ++
      
      Любовь-дурнушка просится назад.
      Ей с бодуна, должно быть, не хватило.
      Я бью ее по крупу, тощий зад
      От хворостины не отворотила.
      
      Ей, видно, мало синяков и ран,
      Ждать до утра, когда домой вернется
      Какой-то там заезжий ветеран,
      Захожий гость без чувств и без эмоций.
      
      Нет у любви ни плавных берегов,
      Ни грани - за буйки не заплывая,
      Нарезать океан свой из кругов,
      Саму себя от счастья забывая.
      
      6 мая:
      ++
      
      Твоя угасающая любовь, как смертельная маска,
      Не подрагивает уже на ветвях
      Последней каплей дождя
      И не пропускает лучей.
      Ты больше не мой и ничей.
      
      И зачем нам птичья огласка,
      Когда все мы сползаем в ручей
      И становимся временем?
      
      Вместе с теми мы, но не с собой.
      Забери меня в вечность.
      Отбой.
      
      ++
      
      Там, где смерть, не плодятся деревья и мыши.
      Нет больше звуков и птиц.
      Ты ступаешь по золоту плиток,
      Они населяли наше Варшавское гетто.
      
      Тише, не разбуди в себе Аушвиц,
      Время каждого в форме улиток,
      И только тебя там нету,
      
      Ты сумел прошмыгнуть
      Из лагеря смерти
      И остался в округе один,
      Освещая им путь
      И тоскуя по нашим:
      Летим!
      
      Запах смерти, ужаса, голода
      Неподвижен, и вонью тления
      Мы пронизаны, как дождем.
      И чего-то мы ждем
      На краю поколения.
      Там, где мы свободны и молоды,
      
      Но есть вещи, о которых даже шептать неприлично.
      Это пытки, свиные вагоны, и там движутся кости, как тени.
      Твоей кровью обмазаны мои губы вместо помады -
      Вот как надо любить, вот как надо.
      
      Все мы братья, это свой убивает меня по системе,
      Сжимая объятья.
      У нас общий бог.
      Но где этот низ? Материнское лоно,
      Страсть уничтожать и замучить, -
      А ты бы мог?..
      
      И любовь на грани закона,
      Где жизнь отмеряют не поровну.
      
      И под гетто туннель в обе стороны.
      
      ++
      
      Любимый сделал выводы. Они
      Неутешительны. Слепые дни,
      За прошлым надоевшая погоня.
      Погаснет всё. И так, мой милый друг,
      Я проведу веселый наш досуг,
      Тебя забыв, - ты будешь мной доволен.
      
      Я остужу и солнце, и луну,
      тебе оставлю, может быть, одну
      звезду-фонарик в клетке заоконной.,
      Тебе не нужно мокнуть, дождь смахну
      И женщину твою назад верну,
      И мы не будем вспоминать, о ком мы.
      
      Не сразу умирают, извини,
      Но я и так уже считаю дни,
      Как мы когда-то на предмет зачатья,
      Так режешь палец и смеешься, чтоб
      Другого не расстроить, если в гроб
      Он промахнется горстью бросить счастье.
      
      ++
      
      Прошелестела жизнь. Беглянка,
      Но от себя самой. Дурнушка,
      Но у нее своя полянка,
      И у меня своя опушка.
      
      Тебя зеркалю я, как зайчик
      В чужое прыгает окошко.
      Он солнечный, и он нечаянно,
      Не выгоняй еще немножко.
      
      Еще успеешь занавесить
      Такими ливнями и молниями!
      Постой и просто помоги мне
      Дожить растерянно и молча.
      
      Ну извини, что между нами
      Не пропасть, а еще и радуга,
      И я горю тебе огнями,
      Любви остерегаться надо бы.
      
      Кукушка - да, уже охрипла.
      Так долго не бывает, пусть она.
      А ничего трезвонит! В рифму.
      И яблоко уже надкусано.
      
      
      9 мая:
      Рассказ. Курорт.
      
      Старик сидел на ярких детских качелях, стараясь не шевелиться, чтоб голова не кружилась. Он был совершенно один, иногда скреб ногой по песку, цепляясь за дерн, но быстро терял равновесие: ему было за девяносто, он жил сейчас сразу две жизни и знал всё, к чему мы стремимся. Никто его не расспрашивал, он давно научился говорить сам с собой. Это было сначала обидно и непонятно, ведь он мог на всё дать ответы, его речь была безукоризненна, как у Демосфена, и он так же отплевывался от прошлого черепками да галькой, как какой-нибудь антик и классик. Но зрителей не было, а трибуны гудели лишь в памяти; он давно отошел на покой от хлеба и зрелищ, у него был режим, манная каша на завтрак и вставные зубы на полке, хотя многие были свои.
      Прокрутив слово "галька", пощупав его так и сяк, он перескочил на женские имена, замелькавшие образы. Они в целом сливались в один, но изредка он поддевал, как вязальным крючком, а скорей булавкой для бабочек, и тогда осыпалась пыльца, предъявляя прелестную ножку, чувство собственного удовлетворения. Старик всю жизнь был красавцем, дон-жуаном и крупным начальником. На толпу глядел, как на стадо, имел опыт и право, и вчера еще табуны подчиненных бежали за ним по ковровой дорожке, протянув руки в мольбе, и он мог прижать секретаршу, открыть ногой дверь в министерство, пообедать в столовке обкома и потом еще долго со смаком ковырять зубочисткой прилюдно.
      Он был щедрым, как часто всесильные боги, - добродушным, но все же не добрым, а с возрастом злым и упрямым. Всё его раздражало, и погода с утра, и таблетки, не желавшие воскрешать, и давно пропавшие родственники. Он не так просчитал, что с потрохами их купит своими жилищными сказками, но история родины изменялась быстрей, чем он мог наблюдать сквозь очки и обдумывать на казенном диване курорта. Жилье его обесценилось, уважение стало маской, а внимание - платной услугой, и если он чего и боялся, и то скорее по памяти, так это чтобы не подсыпали мышьяка, не поставили подножку на лестнице, - но смирился и с этим, так как мысль не давалась, виляла хвостом головастика-сперматозоида и извивалась вокруг.
      Старик иногда оживлялся, как вздрагивают, задремав над страницей романа, - но он никогда не читал, все "свободное" время строча циркуляры, как обустроить планету, вперед вырвать Советский Союз, еще мнившийся в сновидении. Он знал правильно, наверняка - обозначив четкую цель и презирая процесс - все параграфы и лабиринты. Ему не дали власти сполна, он не мог теперь развернуться, локтями отжать чужаков и помчаться к финишной ленте, по дороге кроша непокорных, расстреляв слабаков, взяв реванш. Он остался один против НАТО, и вся махина земли надвигалась к его изголовью простудной ночью без сна или жарким полднем обиды.
      Он желал своего президента откровенной девичьей любовью, вознося его в облака и внимая речам и согласно кивая совпадениям скудных идей, как ребенок внимает отцу, а молодняк командиру, уводящему на убой тупое и бравое стадо. Он гасил в себе отблески мысли, воспринимая протест как преступную глупость, потемки и собственную отсталость: так отряд удаляется, в грязь втаптывая бойца и не замечая пропажи, и старик напевал эту песню, оживляя присутствие строя.
      НАТО двигалось сквозь кусты, затаившись в сумрачных ветках, и бросало еловые шишки с проржавевших верхушек под солнцем. И тогда он, как юноша, вскидывал шевелюру и роптал на власть - как молитву, повторяя шепотом что-то свое, дорогое. Он был несчастен и вечен, и подбитая ворона скакала на одной ноге у качелей, выворачивая красный клюв и ожидая подачки.
      
      18 мая. Рассказ. Йопи.
      
      Ночь была сумасшедшей. Умирая, пахла сирень, растекался горьким ароматом скошенный газон под окном, иногда испуганно проскакивали бессонные машины. Мы с подругой-украинкой пригласили к ней в дом знакомую беженку и провели вечер, наслаждаясь едой и весельем и направляя друг друга, когда разговор соскакивал в опасное для них двоих русло.
      Одна только что съездила в Киев, где муж был на грани призыва - при парализованной маме, и саму ее сильно потряхивало после сирен и двух лет испытаний. Каждый день в Роттердаме она бегала, как ошпаренная, по концертам-музеям, пытаясь найти свою нишу и отвлечься от правды.
      Другая, хозяйка с особенным именем Ангелина, и раньше пережила слишком много, от чего человека сгибает, но выпрямилась еще больше. Методично гоняя фуры с гуманитаркой в Хмельницкий на родину, она набивала их инвалидными креслами, госпитальным инвентарем и моими картинами для поднятия духа. Словом, на всех нас неподъемно давило прошлое будущее и нам было, зачем веселиться.
      Я закрыла окно, хотя комары не летали, и потягивалась от наслаждения под легчайшим пуховым одеялом, тонко пахнущим каким-то особенным мылом, прежде мне не встречавшимся. До рассвета нужно поспать, но вы знаете эту пару часов промежутка, когда ты уже отдохнул, мысли носятся невпопад, а дневные дела отдалились. Беспричинное счастье захлестывает, но что-то стучит в твою память, будоража летним туманом.
      Роттердам никогда мне не нравился: есть такая странная, переложенная на город вина за его страшное прошлое, - шлейф блокадного Ленинграда, Париж на костях, разбомбленный в первые шесть дней фашистами Роттердам, от божественной архитектуры которого ничего не осталось, кроме табличек - золотых и, наверное, медных, вмонтированных в тротуар. Их заказывают в Германии, каждую евро по двести, - я припоминала лениво, - три такие блестели внизу, перед праздником их натирали - скорей всего, мелом. Мы старались не наступить: они означали, что из этой двери уводили евреев в Освенцим.
      Что-то мне не давало покоя. Я лежала в маленькой комнате наверху, теперь набитой иконками, - значит, именно здесь была детская. Взгляд бродил по стене и окну с дорогими гардинами, и я снова слышала смех Йопи Коэна и его сестры Йетти, вот сейчас к ним поднялся закадычный дружок - должно быть, единственный тогда выживший, потому что он рассказал всю эту историю, голландский мальчонка Пит. Теперь это не важно: давно никого нет на свете, да и я уже тороплюсь. Мне недавно дочка сказала: а давай у нас дома в Амстердаме повесим еврейский флаг на балконе! Я ответила: наоборот, никому теперь не рассказывай, что ты можешь быть связана с Израилем, - легче будет прятать евреев, если это понадобится, помогать и спасать. Все вокруг уже вслух жалели "палестинских младенцев", и хотя мы по опыту знали, что каждый первый там вооружен и ненавидит евреев, хватило месяца нашей размолвки и необщения с дочкой, чтоб и в нее проникла эта бацилла сомнения - вдруг Израиль "сам виноват".
      Угоняли отсюда троих: маму Сару, слегка важничавшую хозяйку магазина гардин, - значит, был богатый район, - папу Соломона и их смешного очкарика Йопи. Когда всё началось, их сначала перестали пускать в кино, театр и бассейн, потом для евреев закрыли главные улицы, нашили им желтые звезды, потом нельзя было появляться после восьми вечера и разговаривать с "белыми". А когда Йопи запретили ходить в школу, они с Питом после уроков гоняли в гостиной внизу между расставленных парт, как обычно играют мальчишки. Я следила в уме, как всё тогда начиналось: разрастается ненависть, зверь бунтует внутри человека, и как можно остаться собой. Где-то была там лазейка, когда можно еще все исправить.
      Каштан смотрел сквозь стекло малиновыми гроздьями, он всегда ассоциируется с Киевом. Я обычно живу там в высотке с видом на Бабий Яр, разбомбленный за эти два года. Мои родственники-оккупанты из России стремятся на фронт, потому мы теперь не общаемся. А подруги в Израиле все как одна вспоминают, принимая беженок и фасуя гуманитарку, сколько их предков-евреев фашистам выдали украинцы, и у всех это числа двузначные.
      Я прислушиваюсь, как внизу в импровизированном классе мальчишки режутся в монополь. Йопи, со специальной фамилией Коэн, выигрывает у Пита, а Йетти пока не берут, и не девчоночье дело. Не возьмут ее вместе с семьей и в Освенцим, отослав в Амстердам. Она задохнется там позже вместе с нами всеми, оставшимися.
      Йопи успеет проститься с друзьями, придя в зимнем пальто на пару размеров больше и нашитой звездой, которой он даже бравирует. Я слышу, как он говорит, а глаза блестят сквозь очки: "Я успею еще подрасти". Он погибнет в тринадцать; в этом возрасте каждый видит себя уже взрослым.
      В нашей детской светает, мне мешает заснуть запах дыма. Главный дедушка-американец, почти выживший из ума, уже сдал Украину и взялся теперь за Израиль. Он один мог спасти две страны. Наше прошлое будущее. Сотни тысяч наших детей. Он давно проиграл в монопольку ироничному вечному парню.
      
      19 мая:
      ++
      
      И тебе достается букетик невесты -
      Вспоминать, как любила и как неуместно
      Тенью под ноги билась, на солнце блестела.
      От любви остается чуть больше, чем тело.
      Где-то память подводит, походка виляет.
      Если можно, поярче. Погромче нельзя ли?
      Только имя не спутай, когда на подушке
      Ты подружку прижмешь, от кошмара спасаясь,
      И она моим голосом скажет: послушай,
      Как мы счастливы! - И опущу небеса я.
      
      
      ++
      
      Любовь перенаправится, мой друг,
      Она из первых рук не истончилась.
      Мужчина быстро забывает, круг
      Сжимая меловой, как сердце билось.
      
      Какое счастье, жизнь проходит! Снег
      Быстрей сменяет новое цветенье,
      Не знает белка в колесе: во сне
      Сливались явь и смерть, как наши тени,
      
      В объятьях утонув, и по весне
      Не сознавая это раздвоенье.
      
      ++
      
      Рафиах спит. Он дышит под землей.
      Протягивает каменные руки.
      Поговори хотя бы ты со мной
      На берегу вселенной и разлуки.
      
      От человека отстают часы
      И остаются стрелки и оправа.
      Еще нам до нейтральной полосы
      Своих взрывать и, в памяти кровавой
      
      Оберегая их протяжный сон,
      Выменивать геройство на бессмертье,
      Чтоб так и жили с нами в унисон
      И рыжики, и наши дети.
      
      ++
       Галине Сухаревой
      
      Жизнь не хочет начинаться снова.
      Говорю: давай вставай, лентяйка.
      Выпей чай. Учи сначала слово.
      Что до дела - ты теперь хозяйка.
      
      А нельзя - кричит - посплю немножко?
      Что-то горло щиплет, льются слезы.
      Что же мне опять по бездорожью,
      Для чего мне снова без наркоза.
      
      Говорю, откинув покрывало:
      Во дворе опять зима и лето,
      И такие розы, как бывало,
      И сугробы эти были где-то.
      
      Видишь, детство наше затяжное,
      Слышишь, старость не сюда стучится,
      И мешают крылья за спиною,
      И судьба от ужаса лучится.
      
      И тоска звериная по ком-то,
      Имя только ты не помнишь, душу
      Обнимая, будто в этот кокон
      Завернулась от судьбы сама я.
      
      20 мая:
      ++
      
      Я все думаю о пилоте, спасавшем весь мир и Иран.
      Кем бы ни был он, а под рукою земля и коран,
      
      Это зеркало заднего вида, смеясь, не вмещает бессмертье,
      А в тумане прозрачней душа и клубится восторг,
      И восток на иврите, и свой неизвестный исток,
      И чужие-свои заточенные дети.
      
      Ни о чем он не думал, поставив железную цель.
      Я следила по карте событий, там ангелов нету,
      Непорочных невест не ему отпускают в постель,
      Не его призывают и к торжеству, и к ответу.
      
      Вечной памяти нет у него, - запечатанный в плоть,
      Безымянный герой сухопутного войска толпы,
      Он один знает Завтра, ошибшийся жизнью пилот,
      Проторивший нам путь вдоль заоблачной мятной тропы.
      
      ++
      
      Я уже проверяла: неважно, он жив или нет.
      Кофе пьет и качает ногой, усмехаясь, напротив.
      Не горит он в огне и не тонет: пока он при мне,
      Он во мне разрастается - в небе, воде или роте.
      Я кормлю его с ложки, когда отпускает наркоз.
      Мы с ним танго танцуем, он снова меня запрокинул,
      Чтобы мир перевернутый видела я во весь рост,
      Как жука золотого на дне, в глубине георгина.
      Я уже проверяла, что красный в войну - только кровь,
      И что звуки - сирена и выстрелы, я подсмотрела,
      Всё неважно на свете кромешном, и только любовь
      Поднимается выше на фоне беды и отстрела.
      Выходи прогуляться из наших фальшивых тенёт,
      На мели океана мы встретимся или в постели,
      Не отнимет никто, и ничто уже нас не вернет,
      А прицелится смерть - так она же всегда мимо цели.
      
      ++
       З.М.
      
      Поговори хоть ты со мною, бот.
      Как настроенье? Как перезагрузка?
      Что на закуску там у вас, - ну вот,
      И снова быт, и мы на тропке узкой.
      Я пропущу тебя, ведь ты умней,
      Ты завтра вспомнишь, что случится после
      Таких, как я, среди иных теней
      Других толкавших на войну и подвиг.
      Тебе не нужно раны бинтовать,
      И что ты знаешь о любви и боли?
      А я молчу. Меня не виновать,
      Что я всю жизнь за мужем и в обозе.
      Неинтересны мы друг другу, брат,
      В твоих краях не станет одиночеств.
      И ты меня переживешь стократ,
      И вряд ли вечно жить уже захочешь.
      И там, в варшавском гетто костяном,
      Где судеб человечные извивы
      Смыкаются, с тобой мы в общий дом
      Не попадем без программистской визы.
      И Гете с Данте нас не пригласят,
      Гостят у них иные претенденты,
      А мы с тобою персональный ад
      Прокрутим наподобье киноленты.
      Спасибо, что зашел на огонек,
      У нас опять почти пылают печи,
      Везде война, всегда ее дымок,
      Но вот и ты обнял меня за плечи.
      
      ++
      
      Слово там, за поворотом
      Отойдет к своим заботам
      И забудет обо мне.
      Птица плачет при луне,
      От природы глаз не прячет,
      Замыкается извне.
      
      Я спущу с лежанки ноги,
      Нам же с птицей по дороге,
      Пусть толпа меня несет
      По теченью, против ветра.
      Там сбывается не всё,
      Но случается хоть это.
      
      На миру и смерть красней,
      Мы еще щебечем с ней
      На малиновом наречье,
      А что слёзы человечьи -
      Всё растает по весне,
      И птенцы сидят в гнезде:
      Как война, любовь - везде.
      
      И на липовых листочках
      Слово медом ставит точку.
      
      ++
      
      В приличном обществе не говорят
      о деньгах, политике, религии и евреях.
      И всё это можно в ряд,
      африканцев добавив - и как мы звереем:
      
      у меня все не складывается
      твое наслаждение пыткой
      с оскалом любви, объятием, и улиткой
      я сворачиваюсь, закрывая руками голову:
      
      десять тысяч задохнувшихся в день -
      слишком много для воображения,
      и смотрю я на тебя голого,
      не вмещая все лица.
      
      Это самосожжение
      дозирует нам природа.
      Или церковь. Полиция.
      Отвернувшийся край небосвода.
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Володимерова Лариса (larisavolodimerova@gmail.com)
  • Обновлено: 04/01/2025. 705k. Статистика.
  • Статья: Поэзия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.