В тот день ничем особым не замечательный великий русский писатель Антон Павлович Чехов на завтрак кушал варёные яыца. Антон Павлович брал яичко тоненькой венозной ручкой вымирающего интелигента, широко замахивался и бил по столу: раздавался хруст, и на губах писателя проступала улыбочка, "хе-хе, вот так мы вас!" задыхаясь от нежного бешенства, шептал Антон Павлович.
Лето стояло в зените, как сонная тёплая вода в плотине, теплый ветерок
осторожно шевелил тюлевыми занавесками на окне. Антон Павлович каждое
лето проводил на даче: как врач, он считал, что ежедневное кровопускание
путём купания нагишом в пруду с пиявками и парное молоко по вечерам -
лучшее средство от кровохарканья, доставлявшего ему, пожалуй, еще
большие неудобства, чем сифилис. Лечебная процедура проходила так.
Писатель осторожно спускался в пруд по осклизлой лесенке, морщась
разводил руками ряску, садился на дно и ждал пиявок. Минут десять, не
больше. Приявки приходили, нежно касаясь, ласково покусывая - искорка
боли и всё. Через полчаса Антон Павлович вылезал, голый, тощий, толстая
подушка ряски сползла с плеча и упала. Длинные черные пиявки прилипали к
худому немощному телу писателя крепко, его детская кровь была сладка.
Антон Павлович с омерзением отрывал тварей тонкими пальцами и давил
голыми пятками в кровавую кашицу - интелигент, одно слово, дитя! "Но
польза, польза пиявок неоспорима!" - бывало шептал АПЧ после шторфа
белой соседу своему, помещику графу Льву Толстому, шептал, нежно взяв
собеседника дрожащими пальцами за пуговицу пиджака. Лев Николаевич,
морщась, пытался отстраниться - близкого контакта не любил, любил
мужиков в поле.
АПЧ заблуждался - антибиотики, конечно же, гораздо лучше при
туберкулёзе, но не в этом соль рассказа.
В тот день АПЧ утром кушал яйца, всего яиц у него было сорок четыре
штуки. Первые три штуки пошли на удивление легко, даже - приятно, а
после дело застопорилось, яйца не лезли в горло Великому Русскому
Писателю, ну хоть плачь. Чехов набил целую груду яиц - ну точь в точь
известная картина другого соседа АПЧ, помещика Верещагина, - а есть не
хотелось совсем. Он возился с яйцами: куснёт одно, положит, куснёт
другое, ну ни как, ни как не шли яйца в утробу. Злость начинала
разбирать АПЧ: ну вот он тут сидит один-одинёшенек и за всех отдувается,
и никто не хочет ему помочь! Мужики на сенокос ушли, бабы картошку
копают, дети малые коров пасут, старухи прядут, шевеля ртом, старики
просто померли - ну все, все оставили АПЧ, он один во всем поместье
должен возиться с этими самыми роковыми яйцами, да будь они неладны! Чем
дальше, тем больше злился Антон Павлович. И никто не приходил на помощь!
Никто и не думал приходить.
Так сидел он, сидел, злился, а потом задурил, психанул, вынул пистолет
из шкафа и - бах! - мозги себе и вышиб.
Мораль?
Мораль проста. Ежели случилось так, что нужно тебе съесть три десятка
яиц, а есть ох как не хочется, то самое время подумать: "а не сам ли ты
себе придумал это дурное дело?". Может, всё и обойдётся, и не придётся
страдать.
А баню Чехов не любил - уж больно пенсне запотевало.
Кувшинки
Граф Толстой коротко разбежался и, крякнув, прыгнул с мостков пруд
бомбочкой: брызги метнулись вверх, как военной кинохорнике, медленно
упали вниз. Волны зашуршали в тростнике, расходясь. Лев Николаевич
вынырнул метрах в десяти от берега и поплыл назад, фыркая и упрямо мотая
головой. Огромная, почти с самого графа размером, седая борода мешала
плыть, путала руки.
Был тёплый летний вечер. Пруд лежал посреди золотого пшеничного поля.
Ветер бесконечно гнал мягкие волны по пшенице, во всём мире стоял тихий
шорох трущихся колосьев. Солнце садилось, расплющившись на горизонте
оранжевым диском. Тонкие папирусные облака пачкали небо на западе. Граф,
фыркая, вылез на тёплое дерево мостков, вода лилась с бороды Толстого
ручьями. Лев Николавич был небольшого роста, почти карлик - метр
двадцать пять - но крепко сложен, с широкой поросшей седым волосом
грудью. Крепко ухватившись коротенькими ручками, граф выжал бороду, как
бабы выживают бельё, завязал её для удобства узлом и забросил за спину.
В бороде запуталась ряска и пара кувшинок.
Граф облачился в лежавшую на траве льняную рубаху, подпоясался
верёвкой и, крепко ступая младеньческими ножками, пошел в сторону
огоньков деревни - говорить с мужиками о жизни. Лев Николаевич любил
мужиков. Но при этом не был геем, что важно.
Когда Толстой добрался до деревни, ленивые мужики уже спали. Хаты
стояли тёмные, из труб в уголном небе чуть курился сизый дымок. Светила
полная луна, запутавшаяся в листве яблони. Лев Николаевич осторожно
заглянул в окно хаты, стоявшей на околице - его доброе, хотя и немного
страшное лицо отразилось в тёмном стекле. Ничего внутри не было видно,
граф видел только свой толстый нос картошкой и кустистые брови. Лев
Николаевич состроил рожу. Вышло смешно. Граф засунул в рот пальцы и
растянул рот пошире, высунув язык. Получилось ещё смешнее. Тогда Лев
Николаевич развязал узел на бороде и обернул голову волосами. Вышло уж
совсем забавно.
И тут раздался истошный крик. Баба проснулась от жажды и встала попить
воды, глянула в окно и увидала графа. Кувшин, естественно, разбился.
Мораль?
Иногда так бывает, что придя поговорить, мы видим в собеседнике лишь
своё отражение, только зеркало. Но это вовсе не повод сторить рожи. Баба
всегда может внезапно проснуться.
А вот Толстой, в отличае от Чехова, баню любил весьма.
New Yorker
Иосиф Бродский не был ни алкоголиком, ни геем, поэтому поэтическая
карьера давалась ему с большим трудом. В какой-то момент он даже
подумал, что лучше вернуться в Россию просто работать дворником, как
все, и так ему стало себя так жалко, и так всё стало беспросветно, такая
нахлынала волна честной горечи, что Иосиф Александрович написал с горя
целую поэму. Перечитав, он понял, что поэма хороша, да и вообще он
большой талант. Это наблюдение немного взбодрило Бродского, и он решил
прогуляться по Central Park.
Стояла хрустальная американская весна. В Central Park были самые
зелёные газоны во всем мире. В голубом небе так прекрасно трепетал
американский флаг. Была та самая погода, когда каждый чувствует себя
Форрест Гампом, сидящим на автобусной остановке и рассказывающим
случайным американцам историю своей жизни (что важнее, так это то, что
Форреста тайно снимает камера, и потом его покажут всей Америке, вставят
в каждый телевизор, голубые сполохи будут играть на лицах простых
американцев: улыбающихся, жующих сладкий попкорн, родных, глупых,
задыхающихся от ожирения).
Иосиф Александрович присел на скамейку. Дерево было тёплым, шершавым.
Великий русский поэт расстегнул своё черное демисезонное пальто,
сгорбился, закуривая, медленно выдохнул дым и откинулся назад, глядя в
голубое американское небо. В американском небе, суетливо хлопая
крыльями, пролетел голубь. Бродский закрыл глаза, солнце ласково грело
лицо, играло алым жаром через веки, было хорошо. Он думал о том, что
жизнь, собственно, - сложилась. Что Америка, эта большая чужая страна,
оказалась не такой уж и плохой мачехой, если уж не женой. И что здесь он
вполне готов и умереть, что можно и не ходить на Васильевский, как
планировалось.
И тут Иосиф Александрович услышал радостный гам множества людей. Поэт
открыл глаза. По центральной аллее бежали забавно одетые весёлые люди,
бежали и кричали что-то радостно на непонятном Бродскому языке
аборигенов. Толпа приближалась, и вот она уже весело валила мимо
скамейки Иосифа Александровича. Бежавшие были милы совей глупой
радостью, и без какой-либо на то разумной причины Бродскому вдруг
захотелось присоедениться к ним в их бессмысленном счастливом животном
движении. Бродскому вдруг показалось, что так он отплатит этой
гостипреимной стране, более того, ему подумалось, что это будет что-то
вроде причастия, тайной вечери. И Иосиф Александрович побежал, задыхаясь
с непривычки и счастливо улыбаясь. Бежавшие рядом хлопали его по плечам,
улыбались, что-то говорили, и он лишь улыбался в ответ и всё твердил -
"Yes! Yes of course! I agree!" И это было счастье, или что-то очень
похожее.
Вечером того дня Бродский гнусно напился, в одиночку. Мутно глядя на
гостиничный телевизор, он прихлёбывал из стакана Ваньку Пешехода.
Показывали новости, и Иосиф Александрович с неприятным удивлением узнал
бежавшую разноцветную толпу - это было утреннее столпотворение.
Беспочвенное раздражение захлестнуло поэта: эти глупые американские
радостные люди, эти инфантильные идиоты с дурацкими непонятными
надписями на футбоках: LEGALIZE HOMOSEXUAL MARIAGES, FREE LOVE, ANNUAL
GEY MARATHONE. В толпе мелькнуло его собственное растерянное радостное
лицо, черное демисезонное пальто распахнулось на бегу.
Бродский выключил телевизор.
На следующий день Бродскому позвонили из издательства, книжку приняли
в печать. Через неделю пригласили лектором по русской литературе в Ейль.
Через год дали Нобелевку. Председатель комитета, сладостно улыбаясь,
неприятно долго обнимал лауреата, Бродский на силу выпутался, чувствуя
раздражение, как тогда - перед телевизором, пьяный, злой.
Мораль?
Очевидна. Мы никогда не знаем, что нам лучше, и тайные силы добра
направляют нас.