Вольская Инна Сергеевна
В мире книг Толстого часть 1

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/04/2009. 440k. Статистика.
  • Эссе: Проза
    • Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Великие писатели всегда воплощали в книгах свое понимание нравственных основ жизни, а также условий, способствующих или препятствующих воплощению этих основ. Здесь дается очень краткий пересказ произведений Толстого, а также лучшие подлинные отрывки и них. Тут же мысли по поводу главной сути изображаемых классиком картин и персонажей. Мир его книг показан в связи с нынешней нашей жизнью, ее основами и ее проблемами. Каждая такая книжка - лишь небольшой отдельный шаг на пути к более близкому знакомству с определенным великим писателем. Серия таких книжек помогла бы русским классикам активнее воздействовать на современное массовое сознание и способствовала бы внедрению в него нравственных ориентиров. Это означает постепенное совершенствование человека и человеческих отношений. Платон, древнегреческий философ, был прав: "Никакая организация не может быть лучше, чем качества людей, ее составляющих". Без нравственного совершенствования людей не помогут никакие политические и экономические реформы. Массовое исполнение заповедей сделало бы всеобщую жизнь светлей и счастливей.
    •   Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября) 1828 г. в усадьбе Ясная Поляна близ Тулы. Мать, Мария Николаевна, урожденная княжна Волконская, умерла, когда ему не было и 2-х лет. Потом она всю жизнь представлялась ему самой доброй, самой красивой и самой любимой на свете. В 9-летнем возрасте - потеря отца: Николай Ильич внезапно умер от удара. Воспитательницей осиротевших детей Толстых стала дальняя родственница Т. А. Ергольская. Опекуншей была сначала сестра отца А. И. Остен-Сакен, а после ее смерти - вторая сестра П. И. Юшкова, которая увезла детей в Казань.
      В 1844 г. Лев поступил в Казанский университет на восточный факультет, суливший карьеру дипломата, но арабский и турецкий языки не увлекли.
      Он перешел на юридический. Скучные занятия по казенной программе... (То же было с Нехлюдовым, героем будущего романа "Воскресение": "Он вышел из университета не кончив курса, потому что решил, что в университете ничему не научишься...")
      В 1847 г. несостоявшийся студент вернулся в Ясную Поляну, сочтя, что университет своими требованиями мешает "умственному самостоятельному труду". 18-летний юноша составил для себя грандиозный план занятий (об этом рассказано в дневнике). Изучение русского и нескольких иностранных (английского, итальянского, немецкого и французского) языков, а также истории, географии, естествознания, статистики и математики. Занятия музыкой, живописью, практической и теоретической медициной, сельским хозяйством.
      Этим не исчерпывались его интересы. Волновала окружающая жизнь с ее проблемами. Отмена крепостного права, отмена телесных наказаний, исполнение хотя бы имеющихся законов - обо всем этом думали передовые люди России. И еще летом 1846 г. явилась вдруг мысль написать книгу: "Что нужно для блага России и очерки русских нравов". Эта книга никогда и не была написана, но мысли о ней, вероятно, повлияли на последующую писательскую деятельность.
      Занятия философией привели к тому, что захотелось быть стоиком, вроде древнегреческого мудреца Диогена, который призывал свести до минимума удовлетворение жизненных потребностей. Великий Диоген еще за несколько веков до нашей эры утверждал: "Я богат, потому что мне ничего не нужно". (Может быть и сейчас это высказывание звучит актуально и могло бы пригодиться?)
      Но жизнь шла своим чередом. В апреле 1847 г. был оформлен "Раздельный акт между братьями и сестрами Толстыми". Лев Николаевич оказался владельцем крестьян Ясной Поляны и еще ряда имений в Тульской губернии. Тогда, в 40-е годы, владение крепостными по наследству еще казалось необходимостью. Оставалось заботиться о материальном и нравственном состоянии крестьян. Лев Николаевич, как и некоторые его персонажи, пробовал хозяйствовать по-новому и установить с крестьянами дружественные отношения. Но реформы не удались, а Диогеном он так и не стал.
      Осенью 1848 г. Толстой поселился в Москве, недалеко от Арбата, и со свойственной ему способностью безоглядно увлекаться ринулся в "безалаберную жизнь". Особенно его увлек "процесс истребления денег" за карточным столом.
      Молодой человек "без службы, без занятий, без цели" отчаянно и бесшабашно тратил время, здоровье, средства.
      
      Каким надо быть, чтобы преуспевать в свете? Что наиболее престижно в обществе?
      В дальнейшем Толстой показал это в повести "Юность". Для главного героя "Юности" Николеньки Иртеньева существуют люди "порядочные" и "непорядочные". Что свойственно человеку "порядочному" (comme il faut)? Прежде всего хороший французский язык, затем ногти длинные и чистые и непременно - "уменье кланяться, танцевать и разговаривать". Настоящего светского человека отличало еще очень важное свойство: "равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки".
      В отличие от множества "светских львов", беспечно заполонявших гостиные, Толстой не сразу, но сумеет понять, что вся эта изящная претенциозность реальной пользы людям не приносит и не делает ничью жизнь светлей.
      Вот он вдруг уезжает от светских приятелей в Петербург. Ему показалось, что там нет безделья: "все заняты, все хлопочут". Но он и там не удержался от "прожигания жизни" и за несколько месяцев столько наделал долгов, что потом несколько лет их пришлось выплачивать. Он писал брату Сергею Николаевичу в мае 1849 г.: "Бог даст, я и исправлюсь и сделаюсь когда-нибудь порядочным человеком..."
      Часто Ясная Поляна превращалась в цыганский табор. Бессонные ночи, песни, пляски, безоглядная удаль. Первый литературный замысел Толстого - "Повесть из цыганского быта". Но лишь через 50 лет он напишет о вдохновенном цыганском пении в пьесе "Живой труп".
      Многие увлекались цыганским пением (брат Льва Николаевича Сергей даже выкупил из хора цыганку Машу и в дальнейшем на ней женился).
      Бестолково и шумно пролетала жизнь молодого, сильного, талантливого человека. Цыгане, карты до утра, поездки в Тулу, Москву, Петербург. Ресторанные кутежи, визиты в аристократические дома... И постоянные размышления, стремление понять что-то главное в жизни.
      В мае 1851 г. он все бросил и уехал на Кавказ. Поступил на военную службу, воевал. Потом перешел в Дунайскую армию, воевавшую с турками.
      За несколько лет на Кавказе он написал повести "Детство" и "Отрочество"; стали также появляться его первые рассказы. Так хотелось понять странную противоречивость человеческой души, людские страдания, поступки!
      Еще в 1852 г. Толстой обозначил цель своей жизни: он не мечтает о литературной славе ("славы я не хочу и презираю ее"), но жаждет "принимать большое участие в счастии и пользе людей". (Это и сейчас актуально. Чтобы откликнулись лучшие стороны читательской души, книга не должна ориентироваться на коммерческий и прочий успех.)
      Человек явно необычный. Еще в Казани он составлял для себя правила. Например: "Ищи в других людях всегда хорошую сторону, а не дурную". В день рождения 28 августа 1852 г. он писал в дневнике: "Мне 24 года, а я еще ничего не сделал". Через год все то же: "Ничего не делал... Жизнь с постоянным раскаянием - мука!" Снова прошел почти год и вот запись: "Ежели пройдет 3 дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя".
      В 1854 г. он приехал в осажденный Севастополь и сражался там до конца осады, причем свыше месяца - в самом опасном месте, на четвертом бастионе.
      В "Севастопольских рассказах" показана война "не в правильном, красивом, блестящем строе", а "в крови, в страданиях, в смерти".
      И значительную часть повести "Юность" Толстой написал в четвертом бастионе в Севастополе в редкие часы затишья.
      В 1855 г., после падения Севастополя, Толстой приехал в Петербург, познакомился с известными литераторами, а в 1856 г. вышел в отставку.
      И вот первое заграничное путешествие. Он посетил за полгода Францию, Швейцарию, Италию, Германию, за границей продолжил работу над произведениями, начатыми раньше, и написал новый рассказ, "Люцерн", о буржуазной европейской цивилизации.
      Вернувшись в Россию, он занимался литературой, а в 1859 г. на свои средства открыл в Ясной Поляне школу для крестьянских детей. В середине 1860 г. снова поехал за границу познакомиться с постановкой народного образования и увидел там немало формализма, зубрежку, отсутствие свободы для учащихся.
      Зато были интересные встречи. В Лондоне он встретился с Герценом, слушал лекцию Ч. Диккенса о воспитании, в Брюсселе познакомился с Прудоном.
      Когда Лев Николаевич вернулся в Россию, крепостное право было только что отменено. Он давно осознал несправедливость, бесчеловечность крепостного права. Но царский манифест казался ему "напрасной болтовней": крестьяне остались бесправными, нищими. Создав школу для крестьянских детей и затем педагогический журнал "Ясная Поляна", он думал о методах обучения новых поколений русских крестьян, избавленных от рабства и страшного невежества. Не обошлось без столкновений с полицией. В июле 1862 г. в школу явились жандармы, произвели обыск. Толстой написал письмо царю, но ответа не получил. Школу пришлось закрыть, журнал больше не издавался.
      Осенью 1862 г. Толстой женился на 18-летней девочке, Софье Андреевне Берс, дочери московского врача.
      Он действительно влюбился, но не все было радостно в их отношениях. Перед свадьбой он дал ей почитать свои дневники, это стало основанием для страшной ревности.
      Несмотря на заботы о доме, детях и всевозможные переживания, Софья Андреевна долгие годы была верной помощницей писателя в кропотливой работе над рукописями, от руки многократно переписывая его испещренные поправками гигантские тексты. Она самоотверженно служила ему и детям, отдавала им всю себя.
      
      В конце 1863 г. была начата работа над романом "Война и мир", полностью поглотившая писателя более чем на 6 лет.
      Великое произведение мирового уровня! Какое это для писателя напряжение, какой страшный износ нервной системы, психики.
      Однажды, увидев, что Софья Андреевна сидя на полу перебирает какие-то тряпки, он сказал:
      - Зачем ты сидишь на полу? Встань.
      - Сейчас, только уберу все.
      - Я тебе говорю - встань сейчас! - заорал он и ушел в кабинет.
      Она пошла было за ним, но тихий вопрос: "Левочка, что с тобой?" привел, видимо, его в бешеную ярость.
      Сестра Софьи Андреевны Татьяна вспоминала потом эту небольшую домашнюю сцену времен работы над "Войной и миром". Она вдруг услышала, что внизу, где находился кабинет, бьют стекла и кричат: "Уйди! Уйди!" Это Лев Николаевич бросил об пол поднос с кофе, потом сорвал со стены барометр. Он стоял посреди комнаты бледный, губы у него тряслись. "Так мы с Соней никогда и не смогли понять, что вызвало в нем такое бешенство", - заключает свой рассказ Татьяна Андреевна.
      
      Были и другие проблемы. В своей книге Сергей Львович Толстой вспоминал об идейных расхождениях родителей. Когда Лев Николаевич постепенно выработал свое новое мировоззрение, Софья Андреевна не смогла с этим согласиться: "вследствие своего полузнатного происхождения она особенно ценила так называемое великосветское общество".
      К тому же в мире, в котором жил Толстой, брак и собственность были неотъемлемо связаны. А собственность, по мнению Толстого, губила чистоту всех человеческих отношений.
      Всю жизнь писательство давалось нелегко. Как противоречивы его впечатления от собственных творений. Какие подчас резкие, гневные, совершенно искренние признания.
      "Я писал повесть с охотой, но теперь презираю и самый труд, и себя, и тех, которые будут читать ее... Пишу с таким увлечением, что мне тяжело даже: сердце замирает. С трепетом берусь за тетрадь". То подъем, то отчаяние!
      Иногда он с умилением "плакал от души" над тем, что получилось. Иногда вдруг убеждался, что "написанное ни к черту не годится".
      А в марте 1873 г. был начат новый роман - "Анна Каренина" о жизни русского общества 70-х годов.
      И одно за другим - произведения, потрясавшие читателей. В 80-90-е годы - роман "Воскресение", повести "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", пьесы "Власть тьмы", "Живой труп", "Плоды просвещения".
      Критический беспощадный анализ жизни общества, переоценка многих социальных и моральных его основ...
      "Со мной случилось то, что жизнь нашего круга - богатых, ученых - не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл... - писал Толстой в "Исповеди" еще на рубеже 70 х и 80-х годов. - Действия же трудового народа, творящего жизнь, представились мне единым, настоящим делом".
      В стране ломался прежний уклад, освобожденные от крепостной зависимости крестьяне бежали в города. С помощью их дешевого труда строились железные дороги, заводы, фабрики...
      В "Исповеди" и затем в трактате "Так что же нам делать?" Толстой писал о своем разрыве с господствующими классами.
      Он мог порой ошибаться, блуждать, но всегда был безоглядно правдив и смел.
      
      С 1881 г. семья, в которой было уже 8 детей, жила в Москве. Купили дом, затем перестроили. Над первым этажом появились три высокие комнаты, большой зал, гостиная, диванная и парадная лестница.
      В этом доме Толстой прожил почти 20 лет, а на лето уезжал в Ясную Поляну.
      С 80-х годов участились в дневниках и письмах Толстого признания о разладе с семьей из-за его нежелания вести "барскую жизнь". Он хотел передать всю землю крестьянам и полностью отказаться от собственности на свои произведения. У Софьи Андреевны это, видимо, восторга не вызывало.
      В мае 1883 г. Толстой выдал жене полную доверенность на ведение всех имущественных дел и передал семье право издания своих произведений. А летом 1892-го он передал жене и детям по раздельному акту все свои имения, всю недвижимость.
      Но при этом ведь он продолжал вести "барскую жизнь" в тех же "условиях роскоши"! Ему казалось, что любой крестьянин может сказать: "...Проклятый старикашка, говорит одно, а делает другое и живет иначе". Иногда такие письма действительно приходили, и он считал их справедливыми.
      
      В Ясной Поляне откровенно спорили сторонники взглядов Толстого во главе с Чертковым (его другом, общественным деятелем) и противники этих взглядов (прежде всего Софья Андреевна и сыновья Андрей и Лев).
      Он давно приобщился к простому крестьянскому труду, копал землю, сеял, косил. С 1881 г. пишет цикл рассказов для народа, элементарно простых, ясных. За 5 лет - 20 таких рассказов. В них, как отмечал в своей книге "Жизнь Льва Толстого" К. Ломунов, "речь, похожая на язык и стиль фольклорного сказа, сильно отличается от языка и стиля глубоко психологизированной, аналитической прозы Толстого, с ее разветвленными, порой тяжеловесными периодами..."
      
      В России в 1891 г. - голод. Статья Толстого "О голоде", запрещенная цензурой, вдруг появилась за рубежом. Это вызвало резкое недовольство в правительственных кругах. А вот что писала Толстому в связи с этим Софья Андреевна: "Погубишь ты всех нас своими задорными статьями, где же тут любовь и непротивление? И не имеешь ты права, когда 9 детей, губить и меня и их. Хоть и христианская почва, но слова нехорошие. Я очень тревожусь и еще не знаю, что предприму, так оставить нельзя".
      А Толстой тем временем занимался в пострадавших от голода деревнях устройством столовых для крестьян.
      В 1893 г. в своем "Заключении к последнему отчету о помощи голодающим" (задержанном цензурой) он утверждает, что господствующим классам следует "отказаться от тех выгод и преимуществ, которые мы имеем, а отказавшись от них, встать в равные условия с народом".
      Тема нравственного прозрения, возрождения, воскресения - главная для Толстого. В большой мере она воплощена в романе "Воскресение".
      Историю, положенную в основу романа, сообщил Толстому известный судебный деятель А. Ф. Кони. (Сначала предполагалось, что Лев Николаевич напишет рассказ.) Проститутка по имени Розалия украла 100 рублей у пьяного купца и отравила его. Во время суда к Кони явился присяжный заседатель, молодой человек из "высших слоев общества" и рассказал, что хочет на Розалии жениться, так как был виновником ее первого "падения". Увы, Розалию приговорили к каторге, она заболела в тюрьме сыпным тифом и умерла. А молодой человек затем был назначен в одну из губерний вице-губернатором.
      Когда в 1895 г. Кони спросил, написан ли рассказ, Лев Николаевич ответил: "Я никогда не знаю, что выйдет из того, что я пишу, и куда оно меня заведет.., я сам не знаю, что я пишу теперь".
      Работа шла с большими перерывами 10 лет! Роман переделывался 6 раз, общий объем рукописей составил 7000 листов. Получился волнующий душу великий шедевр.
      Одновременно шла работа над публицистикой.
      
      Он подчас резко критиковал учение церкви и ее служителей. Читая философов, годами изучая разные религии, он в определенных канонах, догматах, обрядах усматривал противоречия, неясности, заблуждения.
      В феврале 1901 г. Святейший Синод отлучил Толстого от церкви. В его ответе Синоду - подробный анализ ситуации, в сущности - резкий отказ от православной традиционной веры.
      
      Он верил в Бога. В его понимании Бог - это дух, начало всего.
      Один из выдающихся физиков писал: "Кто-то есть за пределами нашего материального мира". И многие, не будучи знатоками, нечто похожее себе представляют: "Есть Неведомая Сила, Высший Разум за пределами материального мира".
      Толстой писал, что уединенная молитва - главный способ обращения к Богу. Он верил, что воля Бога "в том, чтобы люди любили друг друга", и "поступали с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними". Кротость, смирение, непротивление злу насилием, любовь к ближнему... Он верил, что увеличение всеобщей любви содействует улучшению жизни на земле и большему благу для человека после смерти. Идеи - пока еще весьма утопические.
      
      Но как немедленно внедрить в массовое сознание эту всеобщую любовь? А иначе непротивление злу - это ведь безнаказанность одних и незащищенность других! Полная безнаказанность злых, полная незащищенность добрых. Добрые, при своем "непротивлении" покоряются злым; злые покоряют добрых. Это что же, новое крепостное право? Даже, пожалуй, рабовладение.
      
      А какие условия препятствуют непротивлению и любви?
      Он верил, что главная причина неблагополучия общества в неравномерности распределения, что "собственность есть корень всего зла", что всегда существует опасность столкновения "между имеющими избыток и лишенными его". Он мечтал о справедливом распределении собственности, притом не насильственном, о нет! А таком, при котором люди сами отказывались бы от роскоши, и рвался начать с себя, чтобы слово не расходилось с делом. Но подобных ему энтузиастов было еще немного.
      Летом 1901 г. Толстой заболел малярией. В сентябре 1901 г. - отъезд в Крым на отдых. Побывали в Севастополе, жили в Гаспре. Встречи с Чеховым, Горьким... Зимой 1902 г., (в январе-феврале), все еще находясь в Крыму, Лев Николаевич перенес тяжелое воспаление легких. Положение казалось безнадежным. А в марте 1902 г. он стал неожиданно выздоравливать.
      И вдруг новый удар! В мае 1902 г. брюшной тиф. И опять постепенное выздоровление. В конце мая 1902 г. приезжал в Гаспру В. Г. Короленко. Он писал о встрече с Львом Николаевичем: "Удивительный старик. Тело умирает, а ум горит пламенем".
      В конце июня Толстой с близкими возвращался из Крыма. На крупных станциях его встречали овациями толпы людей.
      
      Приходило много писем от единомышленников и последователей. Постоянно, уже в течение многих лет приезжали к нему люди, чтобы с ним поговорить, увидеть его.
      А в начале января 1908 г. стали возникать юбилейные комитеты - в Петербурге, Москве, Париже, Берлине, Лондоне. Узнав об этом, Толстой обратился к организаторам юбилейных комитетов с просьбой полностью прекратить их деятельность. Просьба эта была выполнена. И все же его 80-летие было воспринято как национальное торжество.
      
      На основе его взглядов о непротивлении злу, единении в любви, ограничении уже давно возникло общественное движение толстовцев. Они проповедовали учение Толстого о преобразовании общества путем морального усовершенствования, даже кое-где создавали производственные общины. Но всеобщее моральное усовершенствование при существующих производительных силах и сознании было нереально. Это было фактически религиозно-утопическое движение.
      Учение затем восприняли самые разные люди и подчас оторванные от жизни мечтатели. Вот характерный случай.
      В феврале 1910 г. один киевский студент (Борис Манджос) изложил в своем письме Толстому целую "программу": он призывал Толстого совершить то, что сделает его "бессмертным в умах человечества". В чем же состояла эта программа? "Откажитесь от графства, раздайте имущество родным своим и бедным, останьтесь без копейки денег и нищим пробирайтесь из города в город".
      Студент верил, видимо, что если Толстой это совершит, люди станут добрыми и хорошими и "будут искать идеала". Люди "будут молиться Вам, - обещал восторженный студент, - и будут верить, что после Богочеловека Христа Вы первый истинный человек на земле".
      
      Жизнь близилась к завершению.
      В июле 1910 г. Толстой написал Софье Андреевне обстоятельное письмо, очень искреннее, самокритичное, доброе. Вот несколько отрывков из него:
      "Мое отношение к тебе и моя оценка тебя такие: как я смолоду любил тебя, так я... и люблю тебя. Оценка же моя твоей жизни со мной такая: я, развратный, глубоко порочный в половом отношении человек, уже не первой молодости, женился на тебе, чистой, хорошей, умной 18-летней девушке, и, несмотря на это мое грязное, порочное прошедшее, ты почти 50 лет жила со мной, любя меня, трудовой, тяжелой жизнью, рожая, кормя, воспитывая, ухаживая за детьми и за мною... За то же, что ты не пошла за мной в моем исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с Богом, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то я ошибался и виноват в этом".
      Но продолжались распри по поводу завещания. Дочь Татьяна Львовна писала брату Андрею Львовичу: "Все, что он имел, он отдал семье. И теперь ты не стесняешься обращаться к нему... еще с разговорами о его завещании".
      А однажды Толстой вдруг увидал, как Софья Андреевна искала завещание, торопливо перебирая бумаги в его кабинете.
      Поглядим на это завещание. Приведем хотя бы отрывок, начало. Вокруг чего кипели страсти?
      Завещание
      18 сентября 1909 г.
      "Заявляю, что желаю, чтобы все мои сочинения, литературные произведения и писания всякого рода, как уже где-либо напечатанные, так и еще не изданные, написанные или впервые напечатанные с 1 января 1881 г., а равно и все написанные мною до этого срока, но еще не напечатанные, - не составляли бы после моей смерти ничьей частной собственности..."
      Оказалось, что свою частную собственность надо завещать определенному лицу и нельзя превращать в "ничейную собственность". И еще должен быть назван "преемник" на случай смерти наследника. Пришлось (в июле 1910 г.) составить новое завещание (на имя дочери Александры Львовны).
      "В случае же, если дочь моя Александра Львовна Толстая умрет раньше меня, все вышеозначенное завещаю в полную собственность дочери моей Татьяне Львовне Сухотиной".
      Пришлось подписать завещание тайно от семьи в лесу. Но он знал, что дочь Таня и дочь Саша выполнят его волю: сделают его литературное наследие всенародным, не воспользуются этой собственностью.
      
      Мысль об отъезде из дома, об уходе от семьи... Избавиться от разногласий, споров. Свободная, ничем не омраченная любовь к Богу и ко всем людям...
      "Исполнят люди все заповеди - и царство мира будет на земле", - говорил Толстой. - "Заповеди исключают все зло из жизни людей". К этому он изо всех сил стремился.
      Его жизнь, талант и гигантский труд посвящены совершенствованию человека и человеческих отношений, внедрению в массовое сознание нравственных ориентиров.
      Подыскать бы где-нибудь пусть самую маленькую, но отдельную хату. Уйти туда навсегда.
      И вот последнее письмо Софье Андреевне. Прощальное и нерадостное.
      Ясная Поляна. 28 октября 1910 г.
      "Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни...
      Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой..."
      Узнав об отъезде Толстого, Софья Андреевна покушалась на самоубийство. А Толстой в 7 ч 55 мин утра поездом уехал к сестре М. Н. Толстой в Шамардино; потом съездил в Оптину пустынь, где находился монастырь, и на следующий день к обеду вернулся в Шамардино.
      В письме из Оптиной пустыни он просил, чтобы Сережа и Таня повлияли на мать, "постарались внушить ей, что мне с этими подглядыванием, подслушиванием, вечными укоризнами, распоряжением мной, как вздумается, вечным контролем... что такая жизнь мне не неприятна, а прямо невозможна..."
      В письме детям, Сереже и Тане, он благодарил их за доброту и понимание. Они его не упрекали за уход из дома. Т. Л. Сухотина (Таня) писала отцу 29 октября: "Ты, как и всякий, поступаешь так, как можешь и как считаешь нужным. Никогда тебя осуждать не буду".
      С. Л. Толстой (Сережа) писал, что "мама нервно больна и во многом невменяема".
      В поезде Толстой заболел воспалением легких. На станции Астапово его приютил начальник станции.
      Вечером 2 ноября к нему приехал и виделся с ним сын С. Л. Толстой. В тот же вечер прибыли С. А. Толстая, Т. Л. Сухотина и сыновья Андрей и Михаил; 3 ноября Т. Л. Сухотина увиделась с отцом. Софью Андреевну допустили к нему лишь утром 7 ноября, когда он был уже без сознания.
      Толстой умер 7 (20) ноября в 6 ч 5 мин утра. Его похоронили в Яснополянском лесу, в том месте, где, согласно легенде, "схоронена зеленая палочка". Лев Николаевич слышал когда-то от брата Николеньки, что на "зеленой палочке" написаны слова о том, как сделать всех счастливыми, чтобы не было болезней, вражды и все любили друг друга. Легенда очень нравилась Толстому. Он сам в прошлом просил похоронить его на этом месте.
      ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
      
      
      Детство. Отрочество. Юность
      
      В этих книгах в образе главного героя Николеньки Иртеньева сочетались автобиографический материал и факты из жизни знакомых, приятелей. Русский дворянский быт, подражание главного героя общепринятому и "диалектика души", ее внутренние противоречия, изменения, развитие.
      Доверчивая искренность. И надежда: при всех колебаниях "увериться в чем-нибудь - твердо и неизменно".
      Эти книги не нужно подробно пересказывать, анализировать. Просто читать в подлиннике. А здесь пусть будет лишь несколько небольших отрывков.
      Детство
      "Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней".
      
      "Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос!
      - Вставай, моя душечка: пора идти спать".
      
      "Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени".
      
      "Посреди комнаты, на столе стоял гроб, вокруг него нагоревшие свечи в высоких серебряных подсвечниках; в дальнем углу сидел дьячок и тихим однообразным голосом читал псалтырь".
      
      "Я вздрогнул от ужаса, когда убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего эта страшная бледность и на одной щеке черноватое пятно под прозрачной кожей? отчего выражение всего лица так строго и холодно? отчего губы так бледны и склад их так прекрасен, так величествен и выражает такое неземное спокойствие, что холодная дрожь пробегает по моей спине и волосам, когда я вглядываюсь в него?"
      
      В душе юного существа то пронзительно светлые порывы, то вдруг мелкая житейская суета.
      
      "Проспав эту ночь крепко и спокойно, как всегда бывает после сильного огорчения, я проснулся с высохнувшими слезами и успокоившимися нервами. В десять часов нас позвали к панихиде, которую служили перед выносом... Во время службы я прилично плакал, крестился и кланялся в землю, но не молился в душе и был довольно хладнокровен... и украдкою делал наблюдения над всеми присутствовавшими. Отец стоял у изголовья гроба, был бледен, как платок, и с заметным трудом удерживал слезы. Его высокая фигура в черном фраке, бледное выразительное лицо и, как всегда, грациозные и уверенные движения, когда он крестился, кланялся, доставая рукою землю, брал свечу из рук священника или подходил ко гробу, были чрезвычайно эффектны; но, не знаю почему, мне не нравилось в нем именно то, что он мог казаться таким эффектным в эту минуту".
      
      Вернемся немного назад - к свету.
      "Может быть, отлетая к миру лучшему, ее прекрасная душа с грустью оглянулась на тот, в котором она оставляла нас; она увидела мою печаль, сжалилась над нею и на крыльях любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня".
      Отрочество
      "Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по пяти минут в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах".
      
      "Редко, редко между воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого чувства, так ярко и постоянно освещавшего начало моей жизни. Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества..."
      Юность
      "Еще с первого экзамена все с трепетом рассказывали про латинского профессора, который был будто бы какой-то зверь...
      - Ну переведите-ка что-нибудь, - сказал он, подавая мне какую-то книгу, - да нет, лучше вот эту. - Он перелистывал книгу Горация и развернул мне ее на таком месте, которое, как мне казалось, никто никогда не мог бы перевести.
      - Я этого не готовил, - сказал я.
      - А Вы хотите отвечать то, что выучили наизусть, - хорошо! Нет, вот это переведите.
      Кое-как я стал добираться до смысла, но профессор на каждый мой вопросительный взгляд качал головой и, вздыхая, отвечал только "нет". Наконец, он закрыл книгу так нервически быстро, что захлопнул между листьями свой палец; сердито выдернув его оттуда, он дал мне билет из грамматики и, откинувшись назад на кресла, стал молчать самым зловещим образом. Я стал было отвечать, но выражение его лица сковывало мне язык...
      - Не то, не то, совсем не то, - заговорил он вдруг...
      Взглянув на меня и заметив мои дрожащие губы и налитые слезами глаза, он... как будто сжалившись надо мной, сказал (и еще при другом профессоре, который подошел в это время):
      - Хорошо-с, я поставлю вам переходной балл... хотя Вы его не заслуживаете...
      Была одна минута, когда глаза у меня застлало туманом... и мне со страшной, односторонней ясностью пришла в голову дикая мысль: "А что, ежели?.. Что из этого будет?" Но я этого почему-то не сделал, а напротив, бессознательно, особенно почтительно поклонился обоим профессорам и, слегка улыбнувшись... отошел от стола".
      Не совсем ясно, какая "дикая мысль" пришла в юную голову: швырнуть на пол книгу Горация? Стукнуть ею несимпатичного профессора? Вообще уйти из университета? Или что-то другое? Но желание стараться и преуспевать в учебе у него отбили, он решил, что "надо так, чтоб только ни слишком дурно, ни слишком хорошо...", т. е., видимо, - учиться кое-как. А потом, усвоив некоторые, весьма аристократические замашки, он совсем перестал заниматься.
      
      А вот он обедает с друзьями в ресторане "У Яра" и в приятном настроении, уже выпив почти полбутылки шампанского, вышел в соседний зал закурить папироску. "Голова у меня немного кружилась, и ноги шли, и руки были в естественном положении только тогда, когда я об них пристально думал. В противном же случае ноги забирали по сторонам, а руки выделывали какие-то жесты".
      
      "В большой комнате сидел за маленьким столом невысокий плотный штатский господин с рыжими усами и ел что-то. Рядом с ним сидел высокий брюнет без усов. Они говорили по-французски. Их взгляд смутил меня, но я все-таки решился закурить папироску у горевшей свечки, которая стояла перед ними..."
      Господин с усами возмутился:
      - Не люблю, чтоб курили, когда я обедаю, милостивый государь.
      Сначала юный курильщик был настроен миролюбиво, даже почувствовал себя виноватым.
      - Я не думал, что это вам помешает...
      Но господин с усами вел себя нагло, стал кричать, угрожать.
      Юноша вернулся к приятелям, и вдруг подумал, что "как подлый трусишка, проглотил обиду".
      ""Нет, этого нельзя так оставить", - подумал я и встал с твердым намерением пойти опять к этому господину и сказать ему что-нибудь ужасное, а может быть, даже и прибить его подсвечником по голове, коли придется".
      К счастью, господина с усами в большой комнате уже не было, там лакей убирал стол, но теперь почему-то обычные безобидные шутки приятелей раздражали и даже оскорбляли.
      - Я вам этого не позволю. Молчать! - закричал я и сам замолчал, не зная, что говорить дальше, и задыхаясь от волнения.
      В дальнейшем он с удовольствием вспоминал свое нелепое поведение с приятелем, но "подергивался и вскрикивал", вспоминая "неотплаченную обиду", нанесенную усатым господином. Потом выяснилось, что господин этот известный негодяй, шулер и трус, "выгнан товарищами из полка за то, что получил пощечину и не хотел драться".
      Возможно, почувствовав, что на скромного юношу "напасть можно", господин с усами как бы "выместил" на нем полученную когда-то пощечину. А молодой человек тотчас же выместил оскорбление на невинном приятеле. При этом он долго не мог забыть про "неотплаченную обиду", которую нанес ему усатый, и утешался, вспоминая "каким я молодцом показал себя", отчитав приятеля.
      Так его формировало окружающее общество. Нескоро он все это стал понимать.
      
      А вот еще глава под названием: "Я показываюсь с самой выгодной стороны". Небольшой отрывок из нее.
      "Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча есть такая дача около Москвы, что на нее приезжали смотреть из Лондона и из Парижа, что там есть решетка, которая стоит триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним целое лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны..."
      
      "Что я сказал, что у князя Ивана Иваныча есть дача, - это потому, что я не нашел лучшего предлога рассказать про свое родство с князем Иваном Иванычем... но для чего я рассказал про решетку, стоившую триста восемьдесят тысяч, и про то, что я так часто бывал у него, тогда как я ни разу не был... я решительно не могу дать себе отчета".
      
      "Род человеческий можно разделять на множество отделов - на богатых и бедных, на добрых и злых, на военных и статских, на умных и глупых и т. д., и т. д., но у каждого человека есть непременно свое любимое главное подразделение, под которое он бессознательно подводит каждое новое лицо. Мое любимое и главное подразделение людей в то время, о котором я пишу, было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas ("благовоспитанных" и "неблаговоспитанных", фр.). Второй род подразделялся на людей собственно не comme il faut и простой народ. Людей comme il faut я уважал и считал достойными иметь со мной равные отношения; вторых - притворялся, что презираю, но, в сущности, ненавидел... третьи для меня не существовали - я их презирал совершенно. Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти... Второе условие comme il faut были ногти - длинные, отчищенные и чистые; третье же было уменье кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки".
      Вспомним пушкинского Онегина:
      
      "Он по-французски совершенно
      Мог изъясняться и писал;
      Легко мазурку танцовал,
      И кланялся непринужденно.
      Чего ж вам больше? Свет решил,
      Что он умен и очень мил".
      ...
      "Он три часа, по крайней мере,
      Пред зеркалами проводил..."
      
      "В известную пору молодости, после многих ошибок и увлечений, каждый человек обыкновенно... избирает какую-нибудь отрасль труда и посвящает себя ей; но с человеком comme il faut это редко случается. Я знал и знаю... самоуверенных, резких в суждениях, которые на вопрос, если такой задастся им на том свете: "Кто ты такой? и что ты там делал?", не будут в состоянии ответить иначе как: "Je vus un homme tre1s comme il faut" (Я был очень благовоспитанным человеком).
      Эта участь ожидала меня".
      
      Сердечные дела занимали меня в эту зиму довольно много. Я был влюблен три раза. Раз я страстно влюбился в очень полную даму, которая ездила при мне в манеже Фрейтага, вследствие чего каждый вторник и пятницу - дни, в которые она ездила, - я приходил в манеж смотреть на нее, но всякий раз так боялся, что она меня увидит, и потому так далеко всегда становился от нее и бежал так скоро с того места, где она должна была пройти, так небрежно отворачивался, когда она взглядывала в мою сторону, что я даже не рассмотрел хорошенько ее лица и до сих пор не знаю, была ли она точно хороша собой или нет".
      
      Этим, конечно, отнюдь не исчерпываются увлечения юного аристократа. Были всевозможные встречи, увеселения... Кстати, нельзя не упомянуть, как старший брат Николеньки, Володя, относился к девочкам: "он не допускал мысли, чтоб они могли думать или чувствовать что-нибудь человеческое, и еще меньше допускал возможность рассуждать с ними о чем-нибудь".
      
      - Господа! тушите свечи, - закричал вдруг дерптский студент... В комнате стало темно, одни белые рукава и руки, поддерживавшие голову сахару на шпагах, освещались голубоватым пламенем.
      Это был так называемый "кутеж", обычное развлечение этих студентов, на котором герой присутствовал впервые.
      "Я выпил уже целый стакан жженки, мне налили другой, в висках у меня стучало, огонь казался багровым, кругом меня все кричало и смеялось, но все-таки не только не казалось весело, но я даже был уверен, что и мне, и всем было скучно и что я, и все только почему-то считали необходимым притворяться, что им очень весело".
      "У меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели "Вниз по матушке по Волге" и что в это время... я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое...
      Мне казалось, что каждому отдельно было неприятно, как и мне, но, полагая, что такое неприятное чувство испытывал он один, каждый считал себя обязанным притворяться веселым, для того чтобы не расстроить общего веселья...
      ...В суповую чашу влито было три бутылки шампанского по десяти рублей и десять бутылок рому по четыре рубля, что всего составляло семьдесят рублей, кроме ужина". Однако юные аристократы потом рассказывали ("чтобы другие студенты могли слышать"), что "было выпито на двадцать человек сорок бутылок рому, и что многие замертво остались под столами. Я не мог понять, для чего они не только рассказывали, но и лгали на себя".
      
      И вот юный "благовоспитанный" аристократ на университетском экзамене по математике.
      "Я сел на лавку в той стороне, где сидели князья, графы и бароны, стал разговаривать с ними по-французски и (как ни странно сказать) мне и мысль не приходила о том, что сейчас надо будет отвечать из предмета, который я вовсе не знаю. Я хладнокровно смотрел на тех, которые подходили экзаменоваться, и даже позволял себе подтрунивать над некоторыми".
      "Когда меня вызвали... я оправил фалды мундира и весьма хладнокровно подошел к экзаменационному столу".
      
      "Вы не перейдете на второй курс, господин Иртеньев. Лучше не ходите экзаменоваться. Надо очистить факультет", - сказал молодой профессор, убедившись, что студент ничего не знает.
      "Не помню, как я прошел залу мимо студентов, что отвечал на их вопросы, как вышел в сени и как добрался до дому. Я был оскорблен, унижен, я был истинно несчастлив.
      Три дня я не выходил из комнаты, никого не видел, находил, как в детстве, наслаждение в слезах и плакал много".
      Чтобы искупить позор, он теперь хотел идти в гусары или ринуться на Кавказ.
      
      "Я думал, думал и, наконец, раз поздно вечером... вдруг вскочил, взбежал на верх, достал тетрадь, на которой написано было: "Правила жизни", открыл ее, и на меня нашла минута раскаяния и морального порыва. Я заплакал, но уже не слезами отчаяния. Оправившись, я решился снова писать правила жизни и твердо был убежден, что я уже никогда не буду делать ничего дурного, ни одной минуты не проведу праздно..."
      Еще много, видимо, предстояло ошибок и огорчений на пути его медленного развития и совершенствования.
      1857
      Севастопольские рассказы
      
      Это заметки, записки очевидца.
      На читателя обрушивается масса тяжелых, противоречивых впечатлений непосредственного участника событий.
      Севастополь в декабре месяце
      "Утренняя заря только начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; ... с бухты несет холодом и туманом; снега нет - все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо"... И раскатистые выстрелы прерывают изредка далекий неумолкающий гул моря.
      Возле пристани горой навалены тысячи разнородных предметов - дрова, мясо, мука, железо... "Солдаты разных полков с мешками и ружьями, без мешков и без ружей... курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход..." Причаливают и отчаливают от пристани "вольные ялики, наполненные всякого рода народом - солдатами, моряками, купцами, женщинами". Вероятно, и прибывший сюда молодой офицер Лев Толстой, сидя в ялике, оглядывал громадье кораблей в бухте, "красивые светлые строения города", торчащие кое-где черные мачты затопленных кораблей.
      "Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости, и чтобы кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах..."
      Вот ялик пристает к знаменитой Графской пристани. Набережная, затем большая площадь... Везде странное смешение лагерной жизни, "грязного бивуака" и красивого города; "...стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные козла; ... двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ... ездят телеги с сеном, бочками...". Сначала все кажется беспорядочной суетой. Но вглядевшись в лица, вы не увидите ни суетливой растерянности, ни даже "энтузиазма, готовности к смерти, решимости - ...вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом..."
      
      Вы заходите в дом, бывший прежде Севастопольским собранием... - "вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.
      Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас".
      Посетитель робко подходит к старому исхудалому солдату, который, сидя на койке, следит за ним добродушным взглядом.
      - Ты куда ранен?
      - В ногу.
      Нога отрезана выше колена. Он не жалуется, спокоен и надеется, что скоро выпишут.
      - Оно первое дело, Ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.
      Подходит жена, рассказывает "про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был 4 недели", про его героизм.
      - Это хозяйка моя, Ваше благородие! - замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: "уж Вы ее извините. Известно, бабье дело - глупые слова говорит".
      А вот чуть подальше старый солдат; руки у него совсем нет: она вылущена в плече...
      "С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное-бледное и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.
      - Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой... она мужу на бастион обедать носила.
      - Что ж, отрезали?
      - Выше колена отрезали.
      Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными, угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый, под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, - увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в страданиях, в смерти...
      Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете удовольствие в сознании своего здоровья, но, вместе с тем, в созерцании этих страданий почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете на бастионы...
      "Что значит смерть и страдания такого ничтожного червяка, как я, в сравнении с столькими смертями и столькими страданиями?" Но вид чистого неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движущегося по разным направлениям военного люда скоро приведет ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим".
      Мы войдем в самую оживленную часть города... Мы зайдем в трактир послушать всевозможные толки... И вот дорога на 4-й бастион, самый опасный, самый героический. Какие бомбежки, жертвы, как жужжат пули... И как 14 матросов живо и весело... подойдя к пушке, заряжают ее. В каждом их движении, спокойном, твердом, неторопливом - русская сила и простота.
      Вот посвистывание неприятельской бомбы приближается, ускоряется... Удар о землю, звенящий разрыв... "В ту минуту, как снаряд, вы знаете, летит на вас... чувство самолюбия поддерживает"... Еще посвистывание, удар и разрыв бомбы... И стон человека. У матроса вырвана часть груди. Ему приносят носилки. "Простите, братцы!" Он еще что-то хочет сказать, но лишь повторяет еще раз: "Простите, братцы!" Его товарищ подходит, надевает ему фуражку на голову и спокойно возвращается к своему орудию. "Это вот каждый день этак человек семь или восемь", - говорит офицер.
      Вы идете назад спокойно, уже не обращая внимания на ядра и пули, "продолжающие свистать".
      Под вечер солнце вдруг осветило зеленоватое море, корабли, белые строения города. На бульваре играет полковая музыка. Звуки старинного вальса разносятся по воде. "Им вторят звуки выстрелов с бастионов", кому-то несущие мучительную смерть.
      Севастополь в мае
      Уже полгода летают над Севастополем тысячи бомб, ядер и пуль - "с бастионов в траншеи и с траншей на бастионы". Сколько светлого простодушия, героизма, и сколько погибших, мучительно искалеченных. А рядом с тем самоотверженным бескорыстием, которое охватывает душу на бастионах, таятся мелкие человеческие слабости - тщеславие, суета, корысть.
      
      В осажденном Севастополе на бульваре играла полковая музыка, толпы празднично двигались по дорожкам.
      Вот нам встретился штабс-капитан Михайлов. "Выражение некрасивого с низким лбом лица этого офицера изобличало тупость умственных способностей, но притом рассудительность, честность"... Он хочет подойти к небольшому кружку "аристократов", и не решается: "Что ежели они вдруг мне не поклонятся? - думает он, - или поклонятся и будут продолжать говорить между собою, как будто меня нет"...
      "Кружок этот составляли четыре офицера: адъютант Калугин, знакомый Михайлова, адъютант князь Гальцин, бывший даже немного аристократом для самого Калугина, подполковник Нефердов, один из так называемых ста двадцати двух светских людей, поступивший на службу из отставки под влиянием отчасти патриотизма, отчасти честолюбия и, главное, того, что все это делали... и ротмистр Праскухин, тоже один из ста двадцати двух героев".
      
      Мы потом с каждым из них встретимся на бастионе, узнаем их мысли, переживания.
      Вот, к примеру, Нефердов. Увы, чтобы встретиться с ним, заглянем на перевязочный пункт.
      
      Пасмурно горели четыре свечи на различных концах залы. Лужи крови, тяжелый смрад, сотни раненых в тесноте на полу. И страшные стоны, хрипение, крики. "Доктора... стоя на коленях перед ранеными, около которых фельдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их"...
      - О-ой, отцы мои, вы наши отцы! - кричал солдат, умоляя, чтоб его не трогали.
      И тут же: "Семен Нефердов, подполковник...
      Как он страшно ранен в голову. Врач ковырял в его голове каким-то крючком. "Вы немножко потерпите... а то этак нельзя, я брошу"...
      - Ай, не надо! Ой, ради бога, скорей, скорей, ради... а-а-а-а!"
      И Праскухин погибнет на бастионе, штабс-капитан Михайлов будет ранен в голову...
      А пока что четыре "аристократа" и встреченный ими на бульваре юнкер барон Пест, все в полном здравии, отправились пить чай к Калугину.
      Здесь "между своими" они казались "совсем другими людьми, чем на бульваре, не было этой смешной надутости, высокомерности, которые они выказывали пехотным офицерам, здесь они были очень милыми, простодушными, веселыми и добрыми ребятами".
      Имущественное или сословное неравенство портит людей, лишает их возможности любить друг друга, противоречит заповедям.
      Разговор пошел о петербургских сослуживцах и знакомых, о какой-то любовной истории...
      Но вот в комнату Калугина явился, робея, офицер с поручением от своего генерала. С какой "оскорбительной учтивостью" Калугин с ним обращается. Сколько сдержанного пренебрежения. Какое чувство собственного превосходства. Как он тут же, не обращая больше внимания на офицера и не предложив ему сесть, "повернулся к Гальцину и заговорил по-французски, так что бедный офицер, оставшись посредине комнаты, решительно не знал, что делать со своей персоной и руками без перчаток"...
      Тут на каждом шагу - влияние социальных причин, общественного устройства.
      Толстой потом, в конце жизни, возненавидит эти сословные предрассудки, это тщеславие "высших", унижение "низших", "простых".
      Сословное, должностное, имущественное неравенство. Сколько еще будет с этим связано унижений, обид, ненависти; многие потом устремятся к переменам в стране, к разрушению ненавистного устройства. И сколько в свою очередь совершат несправедливости!
      
      Но вернемся к Севастопольским событиям.
      
      На бастионе страшный бой, который перешел в рукопашную. (И все мысли, тайные страхи, помыслы персонажей проходят перед нами...)
      
      А вот на нашем бастионе и на французской траншее - белые флаги. Между ними в цветущей долине лежат без сапог изуродованные трупы, которые рабочие накладывают на повозки... Тысячи людей с обеих сторон "толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу. И эти люди - христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, не упадут с раскаянием вдруг на колени перед тем, кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья? Нет! Белые тряпки спрятаны - и снова свистят орудия смерти и страданий"...
      Как верно сказано где-то в начале: "А вопрос, не решенный дипломатами, еще меньше решается порохом и кровью".
      
      Но кто из персонажей повести герой, кто злодей? Ни Калугин с его храбростью и тщеславием, ни Праскухин, пустой, в сущности, человек, ни, к примеру, Михайлов с его робостью и ограниченностью не являются ни злодеями, ни героями.
      "Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда".
      Севастополь в августе 1855 года
      В конце августа поручик Козельцов ехал с денщиком в офицерской тележке из симферопольского госпиталя в полк. Он был ранен в мае осколком в голову и еще носил повязку.
      Поручик широк и плотен. У него густые усы, а глаза "небольшие, карие, чрезвычайно бойкие, даже наглые". Человек с независимым характером, он любил первенствовать.
      
      Подъехали к станции. Там было полно народа, лошадей не хватало. И здесь на станции под Севастополем Козельцов встретил брата. Это был мальчик лет 17 "с веселыми черными глазками и румянцем во всю щеку". Выясняется из их разговора, что младший брат за мелкую провинность попал не в гвардию, а в армию.
      - Выпустили в армию. Потом обещали меня перевести в гвардию, да уж я не хотел и просился на войну.
      - Вот как!..
      - Да, впрочем, ведь ежели здесь счастливо пойдет, так можно еще скорее выиграть, чем в гвардии...
      - Вот ты какой! - сказал брат, улыбаясь.
      - А главное, знаешь ли что, брат, - сказал меньшой, улыбаясь и краснея, как будто собирался сказать что-нибудь стыдное: - все это пустяки; главное, я затем просил, что все-таки как-то совестно жить в Петербурге, когда тут умирают за отечество...
      
      Вот братья уже в повозке, едущей в Севастополь. Николаев, денщик старшего, подкрепившись на станции водкой, подергивает вожжами. Володя, младший брат, мечтает о подвиге. Вот "французы бросятся на нас. Я - стрелять, стрелять: перебью ужасно много"... Старшего брата "убьют пулей"... "Я... поднимусь и закричу: "За мной, отмстим!" Тут все войско французское выйдет... Мы всех перебьем..." Такие вот мечты.
      
      Наконец перед ними Севастополь: бухта с мачтами кораблей, море с неприятельским далеким флотом, белые приморские батареи, казармы ... строения города... "Поехали на Северную, в обоз полка брата, чтобы узнать наверное о месте расположения полка и батареи".
      Офицер, заведовавший обозом и продовольствием лошадей, подсчитывал на счетах огромную кипу бумажных денег. С ним вместе жил его большой приятель - комиссионер, занимающийся тоже какими-то операциями в качестве посредника. Выпили все вместе бутылку вина, побеседовали. Здесь на Северной стороне было тихо и безопасно.
      - Что это, вы из Петербурга едете, молодой человек? - спросил комиссионер Володю. А узнав, что тот добровольно поехал, был возмущен его глупостью.
      - И что вам за охота, я не понимаю, господа! Хоть бы выгоды какие-нибудь были, а то так. Ну, хорошо ли это, в Ваши лета вдруг останетесь калекой на всю жизнь?
      - Кому нужны доходы, а кто из чести служит! - вмешался Козельцов-старший.
      - Что за честь, когда нечего есть! - презрительно смеясь, сказал комиссионер.
      Позднее Козельцов, поведав брату, что этот комиссионер тысяч 12 из Турции вывез, осуждал лихоимство с досадой и обидой. У Козельцова-старшего денег было мало, а у Володи, младшего, их вовсе не было: он надеялся получить в Севастополе подъемные.
      Но это все мелочи! Сколько еще разных впечатлений впереди у Володи.
      Вот случайно встретился офицер, знакомый брата. Он ехал верхом на лошади за патронами: "штурма ждут с часу на час, а по пяти патронов в суме нет...
      - А где же Марцов?
      - Вчера ногу оторвало... в городе, в комнате спал... Может вы его застанете, он на перевязочном пункте...
      - Ну а квартерка моя на Морской цела?
      - И, батюшка! уж давно всю разбили бомбами. Вы не узнаете теперь Севастополя; уж женщин ни души нет, ни трактиров, ни музыки; вчера последнее заведенье переехало. Теперь ужасно грустно стало... Прощайте!
      И офицер рысью поехал дальше".
      Потом они побывали на перевязочном пункте, навестили Марцова. Разрывающая душу встреча!
      
      Старший брат ушел на свой бастион, а Володю отправил на батарею в сопровождении своего денщика, Николаева.
      Рассуждения денщика не особенно воодушевляют. "Что тут-то, радости много, что ли? Либо ногу, либо руку оторвет - вот те и все! Долго ли до греха! Уж на что здесь, в городу, не то что на баксионе, и то страсть какая".
      Наконец Володя остался один на площади. "Господи! неужели я трус, подлый, гадкий, ничтожный трус. Неужели за отечество, за царя, за которого я с наслаждением мечтал умереть так недавно, я не могу умереть честно? Нет! я несчастное, жалкое создание!" И Володя с истинным чувством отчаяния и разочарования в самом себе спросил у часового дом батарейного командира и подошел к нему.
      
      Командир батареи приказал своему денщику проводить Володю в свободную комнату. В грязной комнате "валялся разный хлам и стояла железная кровать без белья и одеяла". Он потушил свечку, лег, укрылся шинелью, но печальные, страшные, даже панические мысли не уходили. Стекла в единственном окне дрожали под грохот бомбардировки, вспоминались тяжелые впечатления дня, грезились печальные сцены: мать, провожавшая его в уездном городе, собственная гибель от влетевших в комнату бомб и осколков... И вдруг мысль о боге всемогущем, добром явилась к нему в момент отчаяния. Он стал на колени, перекрестился.
      "Ежели нужно умереть, нужно, чтоб меня не было, сделай это господи, - думал он... - но ежели нужна храбрость, нужна твердость, которых у меня нет, дай мне их... научи, что мне делать, чтобы исполнить твою волю".
      Его "детская, запуганная, ограниченная душа" просветлела, и он... заснул спокойно, хотя бомбардировка продолжалась и стекла дрожали.
      
      А старший Козельцов направился прямо к 5-му бастиону, где был ротным командиром. Блиндаж командира полка поразил его "своей щеголеватостью". Пол паркетный, икона в золотой ризе, две кровати. За столом, где стояли две начатые бутылки вина, беседовали новый полковой командир и адъютант.
      Хотя Козельцов был далеко не трус, но он оробел "при виде полковника, бывшего недавнего своего товарища: так гордо встал этот полковник и выслушал его". Козельцову было приказано принять прежнюю 9-ю роту. Разговор был короткий и весьма официальный. "Странно, - думал Козельцов, глядя на своего командира, - только семь недель, как он принял полк", а как все изменилось: одежда, осанка, взгляд... В глазах недавнего товарища он заметил "это выражение холодной гордости аристократа богатства, которое говорит вам: ...не забывай, что у тебя шестьдесят рублей в треть жалованья, а у меня десятки тысяч проходят через руки, и поверь, что я знаю, как ты готов бы полжизни отдать за то только, чтобы быть на моем месте". (Весьма актуально даже теперь после войн, революций, строительства социализма и снова капитализма...)
      
      Прежде чем идти к своим офицерам, Козельцов пошел поздороваться со своей ротой, где его любили. В длинном блиндаже солдаты ютились в страшной тесноте. От солдатиков он перешел в оборонительную казарму к товарищам-офицерам.
      В большой комнате казармы было полно офицеров - морские, артиллерийские, пехотные. Некоторые спали, другие разговаривали, сидя на каком-то ящике и пушечном лафете, многие, сидя на полу, пили вино, играли в карты. Выпив водки и портера, Козельцов был вскоре "совершенно в духе всего общества, т. е. в тумане и забвении действительности и проигрывал последние 3 рубля". Вскоре между каким-то майором и другим офицером возник безобразный конфликт из-за денег.
      "Завтра, нынче же, может быть каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу смерти и умрет твердо и спокойно"...
      
      На другой день Володю направили на опасную мортирную батарею вместе с юнкером Влангом. И вот уже он шагает впереди своих солдат к Малахову кургану, вот они уже на самом Малаховом кургане. ""И я могу итти, не кланяясь ядрам, и трушу даже гораздо меньше других! Так я не трус?" - думал он с наслаждением и даже некоторым восторгом самодовольства".
      
      Козельцов-старший, проиграв последние деньги, спал тяжелым сном, когда началась тревога. Он побежал к роте. Лица его солдат были бледные, испуганные. Ему сообщили, что противник занял укрепление между 4-м и 5-м бастионами. "Все пропало!" - сказал молодой офицер.
      Чувство страха невольно сообщилось и Козельцову, но не желая ему поддаваться, "он выхватил саблю (маленькую, тупую) и закричал: "Вперед, ребята! Ура-а!" За ним с криками ринулись человек 50 солдат. Посыпались пули. Впереди, в дыму уже видны были синие мундиры французов. Он бежал вперед и вперед, все новые солдаты шли в наступление вместе с ним. Синие мундиры теперь бежали назад к своим траншеям, по всему полю теперь" лежали убитые и ползли раненые в красных штанах и синих мундирах.
      Через полчаса он лежал на носилках... Маленький, толстый доктор, расстегнув его шинель что-то делал с раной, но боли никакой не было. Козельцов был счастлив, что хорошо исполнил свой долг, но к нему по просьбе доктора подошел священник с большой рыжей бородой, прочел молитву и подал крест.
      "Смерть не испугала Козельцова. Он взял слабыми руками крест, прижал его к губам и заплакал...
      - Что, выбиты французы везде? - твердо спросил он у священника.
      - Везде победа за нами осталась, - ответил священник, говоривший на о, скрывая от раненого, чтобы не огорчить его, то, что на Малаховом кургане уже развевалось французское знамя.
      - Слава богу, слава богу, - проговорил раненый, не чувствуя, как слезы текли по его щекам, и испытывая невыразимый восторг сознания того, что он сделал геройское дело.
      Мысль о брате мелькнула на мгновенье в его голове. "Дай бог ему того же счастия", - подумал он".
      
      А какая участь ожидала Володю?
      
      Услышав крики: "Французы идут!", он подбежал к брустверу, где стояли его мортирки. Видно было, как толпы французов бежали к бастиону и шевелились в ближайших траншеях. "Стрелять картечью!" - крикнул Володя... "Первое! второе!" - командовал он, перебегая в дыму от одной мортиры к другой и совершенно забыв об опасности.
      Потом, спасаясь в траншее, где была русская пехота, осторожный юнкер Вланг выглянул оттуда.
      "Что-то в шинели ничком лежало на том месте, где стоял Володя, и все это пространство было уже занято французами, стрелявшими в наших".
      
      И прощальное подробное описание бухты, города, батарей...
      Никого уже не было на северных бастионах, "столько месяцев видевших сменяемых смертью, одних за другими умирающих героев, и столько месяцев возбуждавших страх, ненависть и, наконец, восхищение врагов... Все было мертво, дико, ужасно, но не тихо: все еще разрушалось... Севастопольское войско... медленно двигалось прочь от места, одиннадцать месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага, и которое теперь велено было оставить без боя".
      Война - это горе, ненависть, боль. "Почти каждый солдат, уходя, снимал шапку и крестился... Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце вздыхал и грозился врагам".
      1855
      Из записок князя Д. Нехлюдова
      
      Люцерн. 8 июля
      Здесь нечто вроде путевого дневника. Путешествующий князь Нехлюдов приехал в Швейцарию, в старинный город Люцерн, лежащий на берегу озера, остановился в лучшей здешней гостинице Швейцергофе. Он подробно, может быть порой слишком, описывает все, что наблюдает: природу, гостиницу и ее посетителей, людей на улицах, переливы своего настроения, прежние свои путешествия.
      
      Толстому, когда он это писал, было 29 лет. Он уже побывал на войне. Кавказ, война с горцами; потом защита Севастополя. Страдания, кровь... Что-то главное он уже понял или начинает понимать. Не для этого ли записки?
      
      В грустном настроении князь гулял по набережной, и вдруг его "поразили звуки чрезвычайно приятной и милой музыки ...в полумраке на середине улицы" стоял окруженный толпой крошечный человек в черной одежде. Человек играл на гитаре, и тут под влиянием этой музыки в душе князя "как будто распустился свежий благоухающий цветок". Его охватила "беспричинная радость жизни".
      Человек пел, аккомпанируя себе на гитаре, повсюду стояли люди, слушали. Потом певец вытянул руку с фуражкой, но подавали скупо, вернее, почти ничего не давали, и бесцеремонно смеялись над ним (только Нехлюдов дал ему несколько сантимов).
      Вернувшись в гостиницу, князь встретил у входа богатое английское семейство. "И всем им, казалось, было так спокойно, удобно, чисто и легко жить на свете, такое в их движениях и лицах выражалось равнодушие ко всякой чужой жизни, и такая уверенность в том, что швейцар им посторонится и поклонится, и что, воротясь, они найдут чистую, покойную постель и комнаты, и что все это должно быть, и что на все это имеют полное право, - что я вдруг невольно противопоставил им странствующего певца, который, усталый, может быть, голодный, с стыдом убегал теперь от смеющейся толпы, - понял, что таким тяжелым камнем давило мое сердце, и почувствовал невыразимую злобу на этих людей".
      Ну что ж, элементарное чувство справедливости есть у этого князя... Но он тут же стал действовать: побежал в темноте догонять певца, предложил ему пойти куда-нибудь вместе выпить бутылку вина.
      Певец предпочел бы зайти в "простенькое кафе", "распивную лавочку", но князь упрямо повел его в "лучшую здешнюю гостиницу", где сам проживал.
      Робкая, маленькая фигура певца почтения у обслуги не вызывала. Их отправили в "распивную комнату" для простого народа.
      - Простого вина прикажете? - сказал кельнер "с знающим видом, подмигивая мне на моего собеседника...
      - Шампанского, и самого лучшего, - сказал я, стараясь принять самый гордый и величественный вид".
      О чем же поведал князю маленький нищий певец? И что вынес из этой встречи мыслящий (или начинающий мыслить) князь?
      Певец в детстве потерял отца и мать, других родных у него нет. Обучался столярному ремеслу, но костоед в руке лишил его возможности работать. 18-й год странствует по Швейцарии и Италии, распевая перед гостиницами. Весь багаж - гитара и кошелек, в котором в данный момент всего полтора франка.
      Лакеи поглядывали на певца насмешливо, и князь разъярился, отругал их всех и перешел со своим спутником в лучший зал - допивать вино.
      "Паршивая ваша республика!.. Вот оно равенство!" - кричал разбушевавшийся князь. (Здесь все откровенно презирали бедность - и лорды и лакеи.)
      Провожая затем артиста, он нарочно, чтобы лакеи видели, снял шляпу и "со всей почтительностью" пожал нищему артисту руку "с закостенелым отсохшим пальцем".
      
      Потом князь в одиночестве ходил по набережной, размышляя о нелепостях общественного устройства.
      "Спросите у кого хотите, у всех этих обитателей Швейцергофа, что лучшее благо в мире? и все, или девяносто девять на сто... скажут вам, что лучшее благо мира - деньги".
      "Седьмого июля 1857 г. в Люцерне перед отелем... в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним".
      Факт отнюдь не самый ужасный, бывают пострашней. Но для князя Нехлюдова (он же, видимо, граф Толстой) это послужило поводом задуматься. "Отчего эти люди, в своих палатах, митингах и обществах горячо заботящиеся... о распространении христианства и образования в Африке, о составлении обществ исправления всего человечества, не находят в душе своей простого... чувства человека к человеку? Неужели нет этого чувства, и место его заняли тщеславие, честолюбие и корысть, руководящие этих людей в их палатах, митингах и обществах?.. И неужели это то равенство, за которое пролито было столько невинной крови и столько совершено преступлений?"
      Человек брошен "в этот вечно движущийся, бесконечный океан добра и зла, фактов, соображений и противоречий"... (Как ему ориентироваться в этом бушующем океане?)
      "У кого в душе так непоколебимо это мерило добра и зла, чтобы он мог мерить им бегущие запутанные факты?"... - размышлял одиноко бродивший по набережной Нехлюдов. - "А кто знает, что делается теперь в душе всех этих людей, за этими богатыми, высокими стенами? Кто знает, есть ли в них всех столько... радости жизни и согласия с миром, сколько ее живет в душе этого маленького человека?" (Этот человек рассказывал, что с детства стремился к пению, значит занимался своим делом и радовал окружающих.)
      
      В автобиографической трилогии милый, трогательный Николенька Иртеньев постепенно меняется под влиянием окружающей среды. В "Юности" он уже стремится "показать себя с самой выгодной стороны". Что касается отношения к "простому народу" - "я их презирал совершенно". А вот на более позднем этапе развития героя Толстого, князя Нехлюдова, возмущает несправедливость наглых и благоденствующих.
      Потом когда-нибудь и у этих рано или поздно приходят свои горести. Когда-нибудь хоть на миг является кроткое терпение...
      Даже если бы Нехлюдов был не князем, а "из простых", он вряд ли стремился бы учинить кровавую революцию. Как-то иначе надо преобразовать общество и людей... Тогда устранится несправедливость.
      1857
      Казаки
      Кавказская повесть
      
      "Отъезжающий сел в сани, закутался в шубу и сказал: - Ну что ж! поедем...
      - Славный малый этот Оленин, - сказал один из провожавших. - Но что за охота ехать на Кавказ и юнкером? Я бы полтинника не взял".
      Кто же такой Оленин, уезжающий к месту службы на Кавказ?
      "Оленин был юноша, нигде не кончивший курса, нигде не служивший... промотавший половину своего состояния и до двадцати четырех лет не избравший еще себе никакой карьеры и никогда ничего не делавший. Он был то, что называется "молодой человек" в московском обществе".
      А вот кое-что о его прошлом, о беззаботной юности.
      "В восемнадцать лет Оленин был так свободен, как только бывали свободны русские богатые молодые люди сороковых годов, с молодых лет оставшиеся без родителей. Для него не было никаких - ни физических, ни моральных оков: он все мог сделать, и ничего ему не нужно было, и ничто его не связывало. У него не было ни семьи, ни отечества, ни веры, ни нужды".
      
      Терек отделяет казаков от горцев. На правом берегу расположены "мирные, но еще беспокойные аулы", на левом - станицы. От станицы до станицы идет дорога, прорубленная в лесу, по ней "расположены кордоны, в которых стоят казаки; между кордонами, на вышках, находятся часовые. Только узкая, саженей в триста, полоса лесистой плодородной земли составляет владения казаков".
      Красивое, воинственное и богатое староверческое русское население - гребенские казаки. Некогда их предки, староверы, бежав из России, поселились за Тереком. Сохранив русский язык и старую веру, казаки усвоили обычаи, образ жизни и нравы горцев: "любовь к свободе, праздности, грабежу и войне". Работают в основном женщины. "Казак большую часть времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или рыбной ловле... Пребывание его в станице есть исключение из правила, и тогда он гуляет".
      
      Вечер, солнце зашло за горы, но еще светло. Вдали "бело-матовые громады гор".
      Беседуют две казачки, "бабука Улитка, жена хорунжего" и "старая, высокая, мужественная" казачка "с противоположного двора". У хорунжихи дочь Марьяна, у соседки сын Лукашка.
      - Благодарю Бога, мать, сын хороший, молодец, все одобряют, - говорит Лукашкина мать, - только бы женить его, и померла бы спокойно.
      - Что ж, девок мало ли по станице? - отвечает хитрая хорунжиха... Она "знает намерение Лукашкиной матери, и, хотя Лукашка ей кажется хорошим казаком, она отклоняется от этого разговора, во-первых, потому, что она - хорунжиха и богачка, а Лукашка - сын простого казака, сирота. Во-вторых, потому, что не хочется ей скоро расстаться с дочерью. Главное же потому, что приличие того требует...
      - Пришлю сватов, пришлю, дай сады уберем, твоей милости кланяться придем, - говорит Лукашкина мать..."
      
      Теперь познакомимся с женихом.
      "Мужское население станицы живет в походах и на кордонах, или постах, как называют казаки". Вот один из постов - на самом берегу Терека. На вышке - "высокий, красивый малый лет двадцати". Несмотря на то, что он недавно был собран в строевые, по... выражению лица и спокойной уверенности позы видно... что он уже успел принять свойственную казакам... воинственную и несколько гордую осанку..."
      В мае река мелеет, ее местами можно переезжать вброд, и каждый час возможно нападение абреков (чеченцев, переправившихся через реку с целью грабежа).
      Разговоры, шутки... Темная, теплая и безветренная ночь. А под утро Лукашка подстрелил абрека; потом, перекрестившись, подплыл к отмели. "Чеченец был убит в голову...
      - Слышь, Лукашка! - сказал урядник, державший в руках кинжал и ружье, снятые с убитого. - Ты кинжал себе возьми и зипун возьми, а за ружье приди, я тебе три монета дам...
      - Ну, Лукашка, как хочешь; ведро ребятам поставишь, - прибавил урядник весело.
      - Уж как водится, - подхватили казаки...
      - Пей ребята, ведро ставлю, - сказал Лука, - сам из станицы привезу".
      Взошло солнце. Казаки молча смотрели на убитого. "Коричневое тело в одних потемневших мокрых синих портках, стянутых пояском на впалом животе, было стройно и красиво...
      - Тоже человек был!" - проговорил Лукашка, видимо, любуясь мертвецом.
      - Да, попался бы ему, спуска бы не дал, - отозвался один из казаков...
      
      "Оленину, который уже 3 месяца как был зачислен юнкером в кавказский полк, была отведена квартира в одном из лучших домов в станице, у хорунжего Ильи Васильевича...
      Оленин сбежал на крыльцо хаты и толкнул дверь в сени. Марьянка в одной розовой рубахе, как обыкновенно дома ходят казачки, испуганно отскочила от двери". Он увидел высокую стройную фигуру, черные глаза. ""Да еще много таких будет", - вслед за тем пришло ему в голову, и он отворил другую дверь в хату". Там он встретил хозяйку. "Старая бабука Улитка" мела пол и встретила его неприветливо. Но вечером вернулся с рыбной ловли хозяин и, "узнав, что ему будут платить за квартиру, усмирил свою бабу".
      Теперь для Оленина после похода и опасностей наступила жизнь радостная. Он вспоминал, что "в опасности он вел себя хорошо, что он не хуже других"...
      
      Картины повседневной жизни станицы даны подробно, обстоятельно. Вот отдельные отрывки.
      "В воротах замычало стадо, толпясь в пыльном золотистом облаке. И девки, и бабы засуетились по улицам и дворам, убирая скотину. Солнце скрылось совсем за далеким снежным хребтом. Одна голубоватая тень разостлалась по земле и небу. Над потемневшими садами чуть заметно зажглись звезды, и звуки понемногу затихали в станице. Убрав скотину, казачки выходили на углы улиц и, пощелкивая семя, усаживались на завалинках. К одному из таких кружков, подоив двух коров и буйволицу, присоединилась и Марьянка".
      А вот, выпив в шинке полведра, шествуют по улице Лукашка с двумя приятелями. Подходят к девкам. Болтовня, шутки, пьяные поцелуи. А Лукашка "говорил тихо, степенно". Когда подошла Марьяна, он "приподнял шапку", а она "в ответ на его поклон медленно нагнула голову, уселась на завалинке и достала из-за пазухи семя. Лукашка, не спуская глаз, смотрел на Марьяну и, щелкая семя, поплевывал".
      Между тем его приятели не зевали:
      - Что пристал, сволочь? - смеясь запищала румяная круглолицая Устенька...
      Казак посторонился и чуть не упал.
      - Вишь, говорят, у девок силы нету: убила было совсем.
      Тем временем Лукашка "молча глядел на Марьянку. Взгляд его видимо смущал девку.
      - А что, Марьянка, слышь, начальника у вас поставили? - сказал он, подвигаясь к ней...
      Марьяна, как всегда, не сразу отвечала и медленно подняла глаза на казаков. Какая-то сидевшая рядом старуха вмешалась: - Слыхано ли дело, целую орду в станицу пригнали!..
      - Сказывают, мост на Тереку строить будут, - сказала одна девка.
      - А мне сказывали, - промолвил Назарка, подходя к Устеньке, - яму рыть будут, девок сажать за то, что ребят молодых не любят".
      
      - Что ж, надолго пришел? - спросила Марьяна, слегка улыбаясь.
      - До утра. Дай семечек, - прибавил он, протягивая руку.
      Марьяна совсем улыбнулась и открыла ворот рубахи.
      - Все не бери, - сказала она.
      - Право, все о тебе скучился, ей-богу, - сказал сдержанно-спокойным шопотом Лука, доставая семечки из-за пазухи девки, и еще ближе пригнувшись к ней, стал шопотом говорить что-то, смеясь глазами.
      - Не приду, сказано, - вдруг громко сказала Марьяна, отклоняясь от него.
      - Право... Что я тебе сказать хотел, - прошептал Лукашка, - ей-богу! Приходи, Машенька.
      Марьянка отрицательно покачала головой, но улыбалась.
      - Нянюка Марьянка! А, нянюка! Мамука ужинать зовет, - прокричал, подбегая к казачкам, маленький брат Марьяны.
      - Сейчас приду, - отвечала девка...
      Лукашка встал и приподнял папаху.
      - Видно, и мне домой пойти...
      "Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто".
      Лукашка вовсе не пошел домой, а побежал к дому хорунжего. В переулке он сел на землю в тени забора, и когда появилась Марьяна, обнял ее.
      - Что я тебе сказать хотел... - Голос его дрожал и прерывался.
      - Каки разговоры нашел по ночам, - отвечала Марьяна. - Мамука ждет, а ты к своей душеньке поди.
      Но он все бежал с ней рядом до самого ее двора и, уговаривал подождать хоть часок.
      - Ты не смейся надо мной, Марьяна... Что ж, что у меня душенька есть? А чорт ее возьми! Только слово скажи, уж так любить буду - что хошь, то и сделаю. Вот они! (И он погремел деньгами в кармане.) Теперь заживем. Люди радуются, а я что? Не вижу от тебя радости никакой, Марьянушка!..
      Да и что все ждать да ждать! Я ли тебя не люблю, матушка! Что хочешь надо мной делай, - вдруг сказал он, злобно хмурясь, и схватил ее за обе руки.
      Марьяна не изменила спокойного выражения лица и голоса.
      - Ты не куражься, Лукашка, а слушай ты мои слова... Воля не моя, а коли ты меня любишь, я тебе вот что скажу. Ты руки-то пусти, я сама скажу. Замуж пойду, а глупости от меня никакой не дождешься, - сказала Марьяна, не отворачивая лица.
      - Что замуж пойдешь? Замуж не наша власть. Ты сама полюби, Марьянушка, - говорил Лукашка, вдруг из мрачного и рьяного сделавшись опять кротким, покорным и нежным, улыбаясь и близко глядя в ее глаза.
      Марьяна прижалась к нему и крепко поцеловала его в губы.
      - Братец! - прошептала она, порывисто прижимая его к себе. Потом вдруг, вырвавшись, побежала и, не оборачиваясь, повернула в ворота своего дома...
      "Хорунжиха, - думал себе Лукашка, - замуж пойдет! Замуж само собой, а ты полюби меня".
      Потом он гулял с приятелем в кабаке, а ночь провел у какой-то Дуняшки.
      
      Однажды Оленин отправился на охоту со старым казаком Ерошкой. В сумерки они вернулись. Обедали, выпили. Старик рассказывал свои бесконечные истории "про охоту, абреков", "про беззаботное удалое житье".
      На другой день Оленин один пошел на охоту, убил семь фазанов, улегся под кустом и, несмотря на мириады комаров, его охватило вдруг "странное чувство беспричинного счастия и любви ко всему". Отчего же прежде он не был так счастлив? И зачем он жил? "Счастие - вот что, - сказал он сам себе: - счастие в том, чтобы жить для других". Богатство, слава, удобства жизни и многое другое далеко не всегда достижимы. Но любовь и самоотвержение доступны каждому. Он решил, что открыл в этот момент новую истину. Ему срочно хотелось пожертвовать собой, сделать кому-то добро, кого-нибудь любить.
      На обратном пути он заблудился, и ему стало страшно. "Пришли в голову абреки, убийства... Лес темнел, ветер сильнее и сильнее разыгрывался в вершинах старых поломанных деревьев".
      В самую страшную минуту "он стал молиться богу, и одного только боялся, что умрет, не сделав ничего доброго, хорошего; а ему так хотелось жить, жить, чтобы совершить подвиг самоотвержения...
      Вдруг как солнце просияло в его душе". Он услыхал русскую речь, перед ним возник Терек, вышка кордона, казаки, среди которых выделялся Лукашка.
      На Оленина внимания почти не обратили, потому что в этот день приехали родные убитого абрека выкупать тело. Приехало и станичное начальство.
      Лукашка заметил, что Оленин одинок среди казаков.
      "Как же Вы домой одни пойдете: темно. Я Вас провожу, коли хотите, - сказал Лукашка: - вы попросите у урядника". Урядник разрешил, и они отправились вместе.
      В пути разговорились.
      - Что ты женишься - правда? - спросил Оленин.
      - Матушка женить хочет. Да еще и коня нет... Оттого и не женят...
      "Уж было совсем темно, когда они, разговаривая таким образом, подходили к станице". В этот вечер Оленин всех любил и особенно Лукашку. Придя домой, он отдал ему свою лошадь, - не ту, на которой всегда ездил, но другую, тоже весьма неплохую.
      - За что вам меня дарить? - сказал Лукашка: - я вам еще не услужил ничем.
      - Право, мне ничего не стоит, - отвечал Оленин.
      По пути в станицу он рассказывал, что у него в России несколько больших домов и сто голов лошадей по 300-400 рублей серебром каждая. И Лукашка удивлялся, не мог понять, зачем Оленин сюда приехал.
      - Так, по своей охоте, - отвечал Оленин, - хотелось посмотреть ваши места, в походах походить.
      Лукашку подарок смутил, и он никак не мог понять Оленина.
      - И охота вам сюда ехать! Дом есть, кони есть и холопы есть. Я бы гулял да гулял.
      А Оленин радовался, как ребенок. Он даже потом рассказал слуге Ванюше свою новую теорию счастья, но "Ванюша не одобрил этой теории".
      А Лукашка просто не мог себе представить, что "так, ни за что" ему подарили лошадь.
      У жителей станицы подарок Оленина вызвал опасения, недоумение, но главным образом уважение к его "простоте и богатству".
      
      "Положение богатого юнкера на Кавказе... выгодно... На работы и на учение его не посылали. За экспедицию он был представлен в офицеры, а до того времени оставляли его в покое".
      Вставал он рано и уходил с собакой на охоту в лес. Часу в седьмом возвращался с добычей, главным образом с фазанами. Вечером приходил дядя Ерошка, одинокий старый казак, от которого лет 20 назад сбежала жена. Они тихо беседовали, напивались и "оба довольные" шли спать. Иногда Оленин на весь день оставался дома, и тогда "главным занятием была Марьянка". Сидя на крыльце или у окна, он любовался ею и даже любил, но "так же, как любил красоту гор и неба".
      Однажды к нему явился московский знакомый князь Белецкий. Князь собирался побыть в станице до похода.
      "Я тут остановился у урядника. Какая там девочка, Устенька! Я вам скажу - прелесть".
      Белецкий, любивший вино и женщин, быстро освоился в станице, "ходил на вечеринки к девкам", которые почему-то прозвали его дедушкой, и стал почти старожилом.
      Вскоре Белецкий пришел рано утром и пригласил Оленина к себе на "бал".
      
      На столе был "графин с чихирем и сушеная рыба... Человек шесть девок в нарядных бешметах и не обвязанных платками, как обыкновенно, жались в углу за печкою, шептались, смеялись и фыркали". Белецкий размешал мед в налитых стаканах чихиря и раскинул по столу три фунта пряников. Потом он вытащил девок силой из угла, усадил за стол и принялся оделять их пряниками.
      Оленину было неловко, особенно потому, что среди девок была и Марьянка. Он теперь ее по-настоящему разглядел. Она была "отнюдь не хорошенькая, но красавица... Она гордою и веселою царицей казалась между другими...
      Белецкий провозгласил, что именинница Устенька должна подносить чихирь с поцелуями. Она согласилась, но с тем уговором, чтобы ей на тарелку клали деньги, как это делается на свадьбах. "И чорт меня занес на эту отвратительную пирушку!" - сказал про себя Оленин и, встав, хотел уйти.
      - Куда вы?
      - Я пойду табак принесу, - сказал он, намереваясь бежать, но Белецкий ухватил его за руку.
      - У меня есть деньги, - сказал он ему по-французски".
      Оленину стало досадно: раз уж пришел, не надо портить им вечер. Он решил "пить по-казацки", взял чапуру (деревянную чашку, вмещающую в себе стаканов восемь), налил вина и выпил почти всю". Потом Устенька "поднесла им еще по стакану и поцеловалась с обоими.
      - Вот, девки, загуляем, - сказала она, встряхивая на тарелке 4 монета, которые положили они".
      Белецкий стал требовать, чтобы Марьяна поднесла вина постояльцу. Он взял ее за руку и посадил рядом с Олениным.
      "Красавица девка", - говорил Белецкий.
      Оленин, уже плохо себя контролируя, "обнял Марьяну и хотел поцеловать, но она вырвалась, столкнула с ног Белецкого и крышку со стола и отскочила к печи".
      Еще какое-то время продолжалось это веселье.
      ""Все пустяки, что я прежде думал: и любовь, и самоотвержение, и Лукашка. Одно есть счастье: кто счастлив, тот и прав", - мелькнуло в голове Оленина, и с неожиданною для себя силой он схватил и поцеловал красавицу Марьянку в висок и щеку. Марьяна не рассердилась, а только громко захохотала и выбежала к другим девкам..."
      С тех пор он почувствовал, что мог бы влюбиться в нее безумно. По вечерам он стал заходить к хозяевам, один или с дядей Ерошкой побеседовать за чаем и чихирем. Марьяна молча сидела на печи или в темном углу, щелкая семечки. Он ничего от нее не ждал, просто было необходимо ее видеть.
      Иногда приходила вдруг мысль все бросить, купить здесь избу, скотину, ходить с казаками в походы, жениться (но не на Марьяне, она невеста Лукашки). Потом он вспоминал, что "счастие состоит в самоотвержении" и жить жизнью Ерошки и Лукашки он не может. Он очень гордился своим поступком с Лукашкой.
      
      Однажды приехал верхом на коне Лукашка.
      - Вот коня вашего променял за рекой!
      Новый конь был необыкновенно хорош.
      - Чудо, красавица лошадь! Что возьмешь за нее? - спросил Оленин.
      - Давали полторасто монетов, а вам так отдам, - сказал Лукашка весело. - Только скажите, отдам...
      - Нет, ни за что.
      Лукашка подарил ему кинжал. Он, оказывается, пришел проститься: его направили теперь в сотню за Тереком.
      
      "У хозяев был сговор. Лукашка приехал в станицу, но не зашел к Оленину. И Оленин не пошел на сговор по приглашению хорунжего. Ему было грустно..."
      Потом пришел дядя Ерошка с балалайкой, "мертвецки пьяный". Он во всю "разгулялся" - пел песни, плясал, потом вдруг заплакал.
      "Прошло ты, мое времечко, не воротишься..."
      
      В августе все население станицы работало на бахчах и виноградниках. В полдень в нестерпимую жару Марьяна доставала из-под отпряженной арбы обед для семейства. Старуха мать раскладывала на низеньком круглом столике виноград, сушеную рыбу, каймак и хлеб.
      Пообедав и положив быкам травы, Марьяна легла под арбой. Вскоре Устенька, соседка, прибежав, нырнула к ней под арбу.
      - Про твоего постояльца я что знаю.
      - Нечего знать, - отвечала Марьяна.
      - Ах ты, плут-девка! - сказала Устенька, толкая ее локтем и смеясь. - Ничего не расскажешь. Ходит к вам?
      - Ходит, так что ж! - сказала Марьяна и вдруг покраснела.
      - Ах, Машенька! Когда же и гулять, как не на девичьей воле? За казака пойду, рожать стану, нужду узнаю. Вот ты пойди замуж за Лукашку, тогда и в мысли радость не пойдет, дети пойдут да работа.
      - Что ж, другим и замужем жить хорошо. Все равно! - спокойно отвечала Марьяна.
      - Да ты расскажи хоть раз, что у вас с Лукашкой было?
      - Да что было? Сватал. Батюшка на год отложил; а нынче сговорили, осенью отдадут.
      - Да он что тебе говорил?
      Марьяна улыбнулась.
      - Известно, что говорил. Говорил, что любит. Все просил в сады с ним пойти.
      - Вишь, смола какой! Ведь ты не пошла, чай... А еще что он говорил? - спросила Марьяну Устенька.
      - Все тебе знать надо, - засмеялась Марьяна. - Раз на коне ночью приехал к окну, пьяный. Просился.
      - Что ж, не пустила?
      - А то пустить! Я раз слово сказала, и будет! Твердо, как камень, - серьезно отвечала Марьяна...
      - Не жалеешь ты его?
      - Жалею, а глупости не сделаю. Это дурно.
      А Устенька призналась: "Эх, кабы я да на твоем месте была, я бы постояльца вашего так окрутила! Посмотрела я на него, как у нас были, так, кажется, и съел бы он тебя глазами. Мой дедушка - и тот чего мне ни надавал! А ваш, слышь, из русских богач первый. Его денщик сказывал, что у них свои холопи есть".
      
      Две ночи подряд Оленин провел без сна. Ища встречи с Марьяной, ходил по двору, тихонько стучал в дверь, но она не открыла.
      Потом он участвовал в набеге, за который получил солдатский крест. Вернувшись, опять всю ночь ходил по двору.
      Как-то раз, крепко выпив, Оленин вошел в хату, когда там была одна Марьяна. Она была испугана и подальше отодвинулась от него, а он стал просить: - Не выходи за Лукашку. Я женюсь на тебе... Пойдешь за меня?..
      - Ну что брешешь, - прервала она его...
      - Да пойдешь ли? Я все...
      - А Лукашку куда денем? - сказала она, смеясь.
      Он "сильно обнял ее молодое тело", но "она, как лань вскочила... и выбежала на крыльцо".
      
      На следующий день наступил праздник, улицы были полны народа. "Казаки через месяц сбирались в поход, и во многих семьях готовились свадьбы".
      И Лукашка с другом Назаркой появились в станице.
      Всеобщее веселье, хороводы, песни...
      Лукашка, уже весьма пьяный, обнимая Марьяну, "отвел ее от толпы к темному углу дома".
      - Не ходи, Машенька, - сказал он, - последний раз погуляем. Иди домой, я к тебе приду.
      - Чего мне дома делать? На то праздник, чтоб гулять. К Устеньке пойду, - сказала Марьяна.
      - Ведь все равно женюсь.
      - Ладно, - сказала Марьяна, - там видно будет.
      - Что ж, пойдешь? - строго сказал Лукашка и, прижав ее к себе, поцеловал в щеку.
      - Ну, брось! Что пристал? - И Марьяна, вырвавшись, отошла от него.
      - Эх, девка!.. Худо будет, - укоризненно сказал Лукашка... Будешь плакать от меня...
      Марьяну как будто испугало и рассердило то, что он сказал. Она остановилась.
      - Что худо будет?
      - А то.
      - А что?
      - А то, что с постояльцем-солдатом гуляешь, зато и меня разлюбила.
      - Захотела - разлюбила. Ты мне не отец, не мать. Чего хочешь? Кого захочу, того и люблю.
      - Так, так! - сказал Лукашка. - Помни ж! - Он подошел к лавке. - Девки! - крикнул он, - что стали? Еще хоровод играйте. Назарка! беги, чихаря неси.
      
      А тем временем Белецкий в своей хате приготовил "бал", пригласив на него Устеньку и Марьяну. Поздно ночью бал закончился.
      "Месяц, золотясь, спускался к степи. Серебристый туман стоял над станицей... Сердце Оленина билось сильно... Он соскочил с крыльца и побежал за девками.
      - Ну тебя! Увидит кто! - сказала Устенька.
      - Ничего!
      Оленин подбежал к Марьянке и обнял ее.
      Марьянка не отбивалась.
      - Не нацеловались, - сказала Устенька. - Женишься, тогда целуй, а теперь погоди.
      - Прощай Марьяна, завтра я приду к твоему отцу, сам скажу. Ты не говори.
      - Что мне говорить! - отвечала Марьяна.
      Обе девки побежали. Оленин пошел один, вспоминая все, что было. Он целый вечер провел с ней вдвоем в углу, около печки. Устенька ни на минуту не выходила из хаты и возилась с другими девками и Белецким. Оленин шопотом говорил с Марьянкой.
      - Пойдешь за меня? - спрашивал он ее.
      - Обманешь, не возьмешь, - отвечала она весело и спокойно.
      - А любишь ли ты меня?..
      - Отчего ж тебя не любить, ты не кривой! - отвечала Марьяна, смеясь и сжимая в своих жестких руках его руки. - Какие у тебя руки бее-лые, бее-лые, мягкие, как каймак, - сказала она.
      - Я не шучу. Ты скажи, пойдешь ли?
      - Отчего же не пойти, коли батюшка отдаст?
      - Помни ж, я с ума сойду, ежели ты меня обманешь. Завтра я скажу твоей матери и отцу, сватать приду.
      Марьяна вдруг расхохоталась.
      - Что ты?
      - Так, смешно.
      - Верно! Я куплю сад, дом, запишусь в казаки...
      - Смотри, тогда других баб не люби! Я на это сердитая".
      Ему было досадно, что, говоря с ним, она так спокойна. А у него "дух захватывало от счастья".
      Лукашка тем временем так напился, что впервые свалился с ног и спал в кабаке у Ямки.
      
      Рано утром на следующий день на улице раздавался шум и топот. Казаки ехали верхом и все говорили, кричали. Накинув на себя черкеску, Оленин выскочил на крыльцо.
      - Что такое? Куда?
      - Абреков ловить едем, засели в бурунах.
      Впереди всех был Лукашка.
      Не поехать со всеми было бы стыдно. Оленин зарядил ружье, вскочил на лошадь и догнал казаков.
      
      И вот они уже в степи, и над ними свистят пули, это стреляют абреки, сидящие за песчаным бугром.
      "Лукашка, смеясь, оглянулся на Оленина и пригнулся.
      - Еще застрелят тебя, Андреич, - сказал он. Ступай-ка лучше прочь. Тебе тут не дело.
      Но Оленину хотелось непременно посмотреть абреков...
      - Надо арбу взять с сеном, - сказал Лука, - а то перебьют". Его послушались. Привезли воз сена и казаки двигались за ним, подходя все ближе к чеченцам.
      Чеченцы знали, что им теперь не спастись, но бежать не стали, "связались ремнями, колено с коленом, приготовили ружья и запели предсмертную песню".
      Вот казаки выскочили из-за воза, Лукашка впереди. Оленин слышал выстрелы, крики, стоны, видел дым и кровь. Лукашка, очень бледный, "держал за руки раненого чеченка и кричал: "Не бей его! Живого возьму!"" Это был брат убитого им абрека, приезжавший выкупать тело. "Лукашка крутил ему руки. Вдруг чеченец вырвался и выстрелил из пистолета. Лукашка упал". Раненный в живот, он был весь залит кровью. Вскочил было, но "опять упал, ругаясь по-русски и по-татарски...
      Чеченцы, рыжие, с стрижеными усами, лежали убитые и изрубленные". А тот, который выстрелил в Лукашку, стиснув зубы, готовился еще защищаться и, сидя на корточках, вытащил кинжал. Его прикончили выстрелом из пистолета.
      Вечером Оленин узнал, "что Лукашка при смерти, но что татарин из-за реки взялся лечить его травами".
      В сумерки, вернувшись домой, Оленин увидел Марьяну. Она была в хате одна.
      - Марьяна! - сказал он, - а Марьяна! Можно войти к тебе?
      В лице ее была печаль, на глазах слезы. "Она посмотрела молча и величаво...
      - Марьяна! Я пришел...
      - Оставь, - сказала она...
      - О чем ты? Что ты?
      - Что? - повторила она грубым и жестким голосом. - Казаков перебили, вот что.
      - Лукашку? - сказал Оленин.
      - Уйди, чего тебе надо!
      - Марьяна! - сказал Оленин, подходя к ней.
      - Никогда ничего тебе от меня не будет.
      - Марьяна, не говори, - умолял Оленин.
      - Уйди, постылый! - крикнула девка, топнула ногой и угрожающе подвинулась к нему. И такое отвращение, презрение и злоба выразились на лице ее, что Оленин вдруг понял, что ему нечего надеяться; что он прежде думал о неприступности этой женщины - была несомненная правда.
      Оленин ничего не сказал ей и выбежал из хаты".
      "Дома он лежал неподвижно часа два, потом отправился в штаб".
      Про Лукашку он узнал, что тот "лежит, как мертвый", "не ест не пьет, только водку и принимает душа".
      Оленин ни с кем не простился и через своего слугу уплатил хозяевам. Только дядя Ерошка поцеловал его на прощанье и выпросил в подарок ружье. "Куды тебе две, - говорил старик, всхлипывая от искренных слез". "Попрошайка старый", - ворчал потом слуга Ванюша.
      
      "Марьяна вышла из клети, равнодушно взглянула на тройку и, поклонившись, прошла в хату...
      Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих делах, и ни старик, ни девка не смотрели на него".
      
      Эта повесть долго лежала у Толстого незавершенная. Что-то, может быть хотелось изменить, переделать. Случайность помогла.
      7 февраля 1862 г. Лев Николаевич писал Боткину: "Я здесь - в Москве - отдал всегдашнюю дань своей страсти к игре и проиграл столько, что... взял у Каткова 1000 рублей и обещал ему в нынешнем году отдать свой роман - Кавказский. Чему я, подумавши здраво, очень рад, ибо иначе роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон. Что было бы лучше, Вы мне скажете в апреле".
      Нельзя обвинить здесь Толстого в чрезмерном самодовольстве. Что-то ему в этой повести действительно не нравилось... А вот мнение Тургенева, с которым у Льва Николаевича бывали иногда серьезные противоречия, даже ссоры. В 1874 г. Тургенев писал Фету: "Чем чаще перечитываю я эту повесть, тем более убеждаюсь, что это шедевр Толстого и всей русской повествовательной литературы".
      Так ли это? Ох, как часто расходятся мнения об одном и том же. Как люди несправедливы подчас.
      Толстой однажды сказал Чехову: "Вы знаете, я терпеть не могу Шекспира - но Ваши пьесы еще хуже".
      1852-1862
      ВОЙНА И МИР
      
      
      Том первый
      
      Часть первая
      Июль 1805 г. Мы на вечере у Анны Павловны Шерер, фрейлины и приближенной императрицы. К ней в гости явился "важный чиновник" князь Василий. Беседа их - на "изысканном французском языке" о политике, о родственниках и знакомых. Это опытные великосветские актеры, осторожные и проницательные.
      Гостиная Анны Павловны понемногу наполняется. Тут и дочь князя Василия, красавица Элен; и "маленькая княгиня Болконская", прошлую зиму вышедшая замуж и теперь беременная; и князь Ипполит, сын князя Василия; и аббат Морио; и виконт Мортимар. Пришел Пьер Безухов, "массивный, толстый молодой человек в очках, незаконный сын знаменитого екатерининского вельможи". Он недавно приехал из-за границы, где воспитывался; теперь ему предстояло выбрать для себя карьеру. Пришел и князь Андрей Болконский, муж маленькой княгини - красивый молодой человек небольшого роста. Болконский собирается на войну. "Генералу Кутузову угодно меня взять к себе в адъютанты", - пояснил он в ответ на расспросы Анны Павловны. Между прочим, Пьер Безухов и князь Андрей Болконский искренние друзья.
      Когда князь Василий уходил, его догнала в передней пожилая дама, с притворным интересом присутствовавшая на вечере. Теперь лицо ее выражало только беспокойство и страх. "Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России, но она была бедна, давно вышла из света и утратила прежние связи". Приехала она сюда, чтобы "выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну". Князь Василий знал, что "влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез". Если бы "он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя". Но здесь он уступил настойчивым просьбам княгини Друбецкой: "первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу". Но решающую роль сыграло другое: он видел по ее приемам, что "она одна из тех женщин, особенно матерей, которые... не отстанут до тех пор пока не исполнят их желания, а в противном случае готовы на ежедневные, ежеминутные приставания и даже на сцены". Последнее соображение на него особенно подействовало. Он обещал добиться перевода ее сына в гвардию.
      Здесь, в кругу высшей знати, люди "себе на уме"; здесь, как на шахматной доске, надо продумывать каждый ход и предусматривать последствия.
      Тем временем в гостиной рассуждали о политике.
      "Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, - продолжал виконт начатый разговор, - ...то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями, общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда..."
      Потом Пьер тоже заговорил о Бонапарте, проявив вольнодумство.
      - Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов...
      Заговорили о революции, о ее крайностях.
      - Это были крайности, разумеется, - подтвердил Пьер, - но не в них все значение, а значение в правах человека, в эмансипации от предрассудков, в равенстве граждан...
      - Свобода и равенство, - презрительно сказал виконт, - ...все громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще спаситель наш проповедовал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Мы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
      Много было всевозможных разговоров, наконец, поблагодарив Анну Павловну за "обворожительный вечер", гости стали расходиться.
      
      Пьер поехал ужинать к Андрею Болконскому. Как выглядел Пьер?
      "Толстый, выше обыкновенного роста"... Неуклюж, рассеян.
      Вот они оба в кабинете князя.
      - Ну, что ж, ты решился, наконец, на что-нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? - спросил князь Андрей.
      - Ни то, ни другое мне не нравится.
      "Пьер с десятилетнего возраста был послан с гувернером-аббатом за границу, где пробыл до двадцатилетнего возраста". Когда он вернулся в Москву, отец снабдил его деньгами, дал письмо к князю Василию и сказал: "Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на все согласен".
      Между прочим, выясняется, что Болконский не особенно дружен с женой, у них нет взаимопонимания. "Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество - вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти", - признается он Пьеру.
      "...не женись, мой друг, до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, которую выбрал..."
      И еще один совет князь Андрей дает Пьеру: "перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет к тебе: все эти куражи, и гусарство, и все..."
      "Пьер жил у князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля..."
      Поздно ночью Пьер сел в извозчичью коляску и после некоторых колебаний все же поехал к сыну князя Василия. Анатоль жил в большом доме у конно-гвардейских казарм.
      "Игра и ужин уже кончились". В первой комнате "стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы... Из третьей комнаты слышалась возня, хохот, крики..."
      Все были пьяны. Пьеру дали бутылку, и он стал пить стакан за стаканом. Наливая ему вино, Анатоль объяснил, что Долохов держит пари с английским моряком Стивенсом. В чем состояло пари? Долохов, офицер, известный игрок, заявил, что "выпьет бутылку рома, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами".
      Долохову было лет 25. Среднего роста, курчавый, глаза светло-голубые. "В мире повес и кутил Петербурга" он был знаменитостью.
      "Я держу пари, - объявил Долохов по-французски, - ...что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном), и не держась ни за что..."
      Сцена была страшная, особенно отдельные моменты, но Долохов, из удали рисковавший жизнью, с задачей справился. Вознамерившись повторить его подвиг, Пьер также ринулся на окно, требуя бутылку рома. Его схватили за руки, но будучи сильнее остальных, он вырвался. Тогда Анатоль нашел выход: - Послушай, я с тобой держу пари, на завтра, а теперь мы все едем к...
      - Едем, - закричал Пьер, - едем!
      
      Благодаря хлопотам и проискам княгини Друбецкой, ее сын Борис был переведен в гвардию. Анна Михайловна Друбецкая вернулась в Москву к своим богатым родственникам Ростовым, "у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька".
      
      Сейчас перед нами предстанут
      новые персонажи.
      
      Дом графини Ростовой был известен всей Москве. В день именин графини и ее младшей дочери с утра приезжали поздравлять бесконечные гости. В гостиной, где сидели графиня с красивой старшей дочерью и другом дома княгиней Друбецкой, шла обычная в таких случаях болтовня. Светские сплетни, бесконечные французские фразы: "Очень, очень рада... на бале Разумовских... графиня Апраксина..." Граф, самодовольный, простоватый, добродушный, встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
      Иногда граф "заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил:
      - Ну, ну Митенька, смотри, чтобы все было хорошо. Так, так, - говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. - Главное - сервировка. То-то..."
      
      А вот появляется молодежь семьи...
      
      Вдруг нечаянно, "с нерассчитанного бега" ворвалась в комнату 13-летняя девочка (именинница Наташа), а за ней в дверях показались: студент, невысокий, курчавый, с открытым выражением лица; гвардейский офицер, высокий, белокурый, красивый; 15-летняя девочка, тоненькая брюнетка, и толстый румяный мальчик. Это были: Николай - студент, старший сын Ростовых, Борис - офицер, сын княгини Друбецкой, Соня - 15-летняя племянница графа, сирота, и Петруша - младший сын.
      А как выглядела Наташа Ростова? "Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но очень живая девочка... уже не ребенок, но еще не девушка". Молодое поколение. И когда они убежали, словно исчез луч света, проникнувший в гостиную вместе с ними.
      За исключением ребенка Петруши тут все сплошь - влюбленные: Николай и Соня, Наташа и Борис. Конечно, каждый из них проявлял юную влюбленность по-своему.
      "Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня все, - говорил Николай. - Я докажу тебе".
      А Наташа первая поцеловала Бориса.
      "Вы влюблены в меня?" Но Борис уклончив и осторожен. Да, он влюблен, но дал понять, что все это (включая, видимо, поцелуи), следует отложить на 4 года... Тогда (через 4 года) "я буду просить вашей руки".
      В тот день в доме Ростовых собралось множество гостей. Потом гости парами шествовали к обеденному столу. Как подробно, зримо, точно описаны все детали званого обеда - сервировка, блюда, вина. А люди! Их поведение, тайные помыслы, отношения, разговоры...
      "Дамские разговоры" сосредоточились на одном конце стола, мужские - на другом. Обычные, общепринятые в светском обществе разговоры. Все бы так и продолжалось, чинно и скучно, если бы не озорная выходка Наташи.
      - А вот не спросишь, - говорил маленький брат Наташе, - а вот не спросишь!
      - Спрошу, - отвечала Наташа.
      Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери.
      - Мама! - прозвучал по всему столу ее детски-грудной голос.
      - Что тебе? - спросила графиня испуганно, но по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
      Разговор притих.
      - Мама! какое пирожное будет? - еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи...
      Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
      - Вот я тебя! - сказала графиня.
      - Мама! Что2 пирожное будет? - закричала Наташа уже смело и капризно-весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
      Соня и толстый Петя прятались от смеха.
      - Вот и спросила, - прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
      Наташина озорная смелость развеселила и рассмешила всех.
      Полковник, в частности рассказал, что "манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге". Это вызвало небольшую дискуссию.
      "И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом?" - посетовал было один из гостей, но тут же получил отпор.
      Потом "раздвинули бостоновые столы, составились партии, и гости разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке". Молодежь... собралась возле "клавикорд и арфы". Наконец начались танцы...
      
      В то время как у Ростовых танцевали, а усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безуховым (знаменитым екатерининским вельможей) "сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования..."
      Какая страшная возникла суета вокруг богатого наследства! Сколько тайных интриг, лицемерия, расчетов, притворного горя.
      
      Неблагополучно общество с такими нравами!
      Пересказывать все детали немыслимо. Это надо читать в подлиннике. Люди словно вывернуты наизнанку со всеми их темными и светлыми сторонами.
      
      Все, имевшие хоть какое-нибудь отношение к умиравшему, в слезах устремилися к нему.
      Князь Василий, якобы стремясь помочь, поговорил обстоятельно с адвокатом, родственниками, окружением графа.
      Прошлой зимой больной якобы написал завещание, по которому все свое имущество отдавал Пьеру, незаконному сыну, и даже приложил письмо с просьбой об его усыновлении. После смерти графа могут вскрыть его бумаги, передать государю его просьбу признать сына законным и тогда... "Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухов, и тогда он по завещанию получит все".
      Между тем, князь Василий теперь узнал, что заветное письмо - "в мозаиковом портфеле", который граф держит под подушкой.
      Потом будут поиски этого портфеля, страшные, но умело замаскированные ссоры у одра умирающего.
      
      Частная собственность - вещь опасная. Казалось бы... Графы, князья, высшая знать, благородные манеры... Но какая лютая разгорелась вражда, какая страшная приоткрылась за всем этим правда, едва повеяло возможностью эту собственность присвоить.
      
      А Пьера привезла к умирающему отцу ловкая Анна Михайловна Друбецкая. Она его не только теперь сопровождала, но руководила. Пьер сначала хотел убежать, но подчинился расторопной, уверенной Анне Михайловне. Он понятия не имел о незаметной схватке, разыгравшейся затем вокруг мозаичного портфеля.
      На другое утро после смерти старика Анна Михайловна говорила Пьеру: "Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто..."
      А вот главная причина самоотверженных ее хлопот: граф якобы обещал не забыть Бориса, но не успел. "Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца..."
      
      Заглянем теперь в Лысые Горы, имение князя Николая Андреевича Болконского, отца князя Андрея. Там ждут приезда сына с беременной женой.
      Генерал-аншеф Николай Андреевич Болконский, сосланный в деревню еще при Павле, жил там безвыездно с дочерью княгиней Марьей и ее компаньонкой. Теперь он мог вернуться в столицу, но не пожелал.
      Это был человек своеобразный, с твердым характером. "Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, ...и только две добродетели: деятельность и ум". Он постоянно был занят: писал мемуары, занимался высшей математикой, работал в саду, что-то вытачивал на станке, руководил какими-то постройками. Он сам занимался воспитанием дочери, "давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях". Он со всеми был резок и требователен. Маленький старичок в напудренном парике. Иногда его седые висячие брови застилали блеск умных и молодых глаз.
      Княжна Марья, запуганная, некрасивая, грустная, находила утешение в светлой простоте религиозных идеалов. Иногда приходили письма от ее приятельницы, Жюли Карагиной, где рассказывалось о светских интригах и сплетнях.
      Вот лишь коротенькие отрывки из ответного письма княжны Марьи.
      Насчет наследства, доставшегося Пьеру, и о той роли, которую играл при этом князь Василий: "Я жалею князя Василия и еще более Пьера. Столь молодому быть отягощенным таким огромным состоянием, - через сколько искушений надо будет пройти ему!"
      Воспитанная в строгости, далекая от великосветских интересов и образа жизни, княжна Марья нашла для себя выход и высший смысл. Иначе тяжелой была бы ее одинокая жизнь с деспотичным, капризным отцом. Этот смысл - постижения евангельских заповедей, которые совершенствуют человека и человеческие отношения.
      
      Приехал князь Андрей с маленькой княгиней. На другой день вечером он уезжал. Состоялся его прощальный разговор с княжной Марьей, которая сердечно, с теплым искренним участием приняла его беременную жену. "Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила".
      "Князь Андрей молчал, но княгиня заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
      - Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет... Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом, ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого..."
      После обеда маленькая княгиня плакала у княжны в комнате, жаловалась ей на свою судьбу, на свекра, которого уже боялась, и на мужа. Потом она заснула. Княжна Марья не стала рассказывать об этом Андрею, лишь просила не судить строго маленькую княгиню. "Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжелое теперь".
      В ответ князь Андрей сказал, что ни в чем не может упрекнуть свою жену, и сам ни в чем не виноват. "Но ежели ты хочешь знать правду... хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастливая ли она? Нет. Отчего это? Не знаю..."
      На прощание она упросила Андрея взять с собой образок. (Князь Андрей не отличался религиозностью, как и его отец.)
      - Против твоей воли он спасет и помилует тебя и обратит тебя к себе потому, что в нем одном и истина и успокоение, - сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
      "Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею...
      Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали все болезненное, худое лицо и делали его прекрасным".
      Княжна Марья сказала: "Андрей, если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана!"
      
      Предстояло прощание. Князь Андрей подошел к комнате сестры. Маленькая княгиня, уснувшая там в слезах, уже весело щебетала. Из отворенной двери донеслось: "Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами..."
      Ту же фразу и тот же смех князь Андрей уже раз пять слышал от жены при посторонних.
      Старший князь что-то писал в кабинете. Оказалось, это письмо Кутузову.
      "Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность!"
      В заключении короткого прощального разговора с сыном он обнял его и сказал: - Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне, старику, больно будет... - Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: - А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет... стыдно! - взвизгнул он.
      - Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, - улыбаясь, сказал сын.
      "Старик замолчал". Кроме странностей, чудачества, капризов, ощущаются в нем благородство и непомерная гордость.
      Еще князь Андрей высказал заветную просьбу: - ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя... чтоб он вырос у вас... пожалуйста.
      - Жене не отдавать? - сказал старик и засмеялся.
      Они молча стояли друг против друга...
      - Простились... ступай! - приказал вдруг старик. - Ступай! - закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
      Может быть, слезы подступили к глазам, и он не хотел, чтобы его видели плачущим?
      Прощание князя Андрея с княгиней было иным.
      "Ну, - сказал он, обратившись к жене, и это "ну" звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: "теперь проделывайте вы ваши штуки"".
      Княгиня, бледная, испуганная, "без чувств упала на его плечо". Он бережно посадил ее на кресло и поцеловался с княжной Марьей, которая "с заплаканными глазами" долго смотрела ему вслед и крестила его.
      Часть вторая
      В октябре 1805 г. из России в Австрию прибывали русские войска. В крепости Браунау располагался главнокомандующий Кутузов со своим штабом. Здесь находился и князь Андрей Болконский. Кутузов написал его отцу, своему старому товарищу:
      "Ваш сын надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного".
      В армии, как и в петербургском обществе, некоторые восхищались князем Андреем, подражали ему; другие считали его надутым, холодным, но "уважали и даже боялись".
      Здесь так много подробностей о жизни русской армии. Главнокомандующий Кутузов, его переговоры, дела, мысли; всевозможное военное начальство со своими проблемами; повседневный быт гусарского полка, где служит юнкер Николай Ростов. Там свои сложности, конфликты.
      А вот солдаты, "теснясь плечо с плечом", двигаются по мосту "одною сплошною массой". Их "беззаботно-усталые" лица; ноги, терпеливо шагающие по липкой грязи... 35-тысячная русская армия, испытывая недостаток продовольствия и не доверяя более своим союзникам, отступала вниз по Дунаю. Ее преследовала 100-тысячная французская армия под начальством Бонапарта. Сейчас "единственная почти недостижимая цель" Кутузова - сохранив армию, соединиться с войсками, шедшими из России.
      Колоссальное количество подробных описаний, интересных и характерных деталей, страница за страницей складываются в огромный том. А сколько дипломатических переговоров, посланий, встреч. Надо все читать в подлиннике. Здесь лишь отдельные штрихи к портрету времени.
      Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная, атаковал и разбил дивизию Мортье. После двухнедельного отступления русские войска впервые остановились.
      В дальнейшем положение опять ухудшилось. Тогда Кутузов послал 4-тысячный авангард Багратиона - задержать французов до подхода всей русской армии с ее обозами. Пройти с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, и затем удерживать с четырьмя тысячами солдат в течение суток всю неприятельскую армию "было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным".
      Бонапарт со всею гвардией двигался к полю сражения, а отряд Багратиона "весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему".
      Князь Андрей с трудом упросил Кутузова отпустить его к Багратиону.
      "Мне хорошие офицеры самому нужны", - не соглашался вначале Кутузов. Багратион предоставил молодому офицеру выбор: "находиться при нем во время сражения или в арьергарде наблюдать за порядком отступления...
      Ежели это один из обыкновенных штабных офицеров, посылаемых для получения крестика, то он и в арьергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай... пригодится, коли храбрый офицер", - подумал Багратион. Князь Андрей, ничего не ответив, попросил позволения объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать.
      Перед нами предстает почти все расположение русских войск и большей части войск неприятеля, когда князь Андрей, объехав всю линию войск... поднялся на центральную батарею, с которой все поле было видно. Командиром ее был невзрачный маленький штабс-капитан.
      
      Как подробно, со всеми деталями описано сражение. Действие войск, поведение, мысли, чувства людей, главная суть и необходимые подробности. Невозможно все это здесь привести.
      
      ""Началось! Вот оно!" - думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще начинала приливать к его сердцу... Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было в его сердце. "Началось! Вот оно! Страшно и весело!" - говорило лицо каждого солдата и офицера".
      Какая потом сложится страшная, трудная обстановка, сколько проблем будет ежеминутно возникать. Сколько случайных событий, не зависящих от воли Багратиона. Однако само его присутствие подчас много значило. "Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию".
      А вот эскадрон, в котором служил Николай Ростов, идет в атаку. "Ох, как я рубану его", - думал Ростов, сжимая в руке эфес сабли.
      - Ура-а-а-а!!! - загудели голоса.
      "Ну, попадись теперь кто бы ни был..." Но конь под ним был ранен, а сам он едва не погиб.
      Когда всем приказано было отступать, про батарею Тушина забыли. Прикрытие давно ушло, но батарея продолжала стрелять, нанося урон французам, и отбила картечными выстрелами две атаки. Французам казалось, что здесь, в центре, главные силы русских, а не четыре пушки, одиноко стоявшие на возвышении.
      Лишь в самом конце, "продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать..."
      Дежурный штаб-офицер, полковник, стал отчитывать капитана Тушина: - Что вы, с ума сошли? Вам два раза приказано отступать, а вы...
      - Я... ничего... - робко оправдывался Тушин.
      "Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
      - Отступать! Все отступать! - прокричал он издалека.
      Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
      Это был князь Андрей... Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. "Я не могу бояться", - подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудия.
      - А то приезжало сейчас начальство, так скорее дра2ло, - сказал фейерверкер князю Андрею, - не так, как ваше благородие.
      Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга...
      - Ну, до свидания, - сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
      - До свидания, голубчик, - сказал Тушин, - милая душа! Прощайте, голубчик, - сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.
      
      Отчего вдруг слезы на глазах? Оттого, что в этот миг блеснула, исполнимой стала заповедь "Возлюби ближнего своего как самого себя". Знатный князь Андрей так прост в обращении с жалким, невзрачным Тушиным, так самоотверженно (и скромно) помог ему убрать орудия под непрерывно летающими ядрами. И Тушин добр, прост, отважен. Окажись все люди такими, как эти двое, и не будет войн, вражды, борьбы за власть и блага. Люди сами своим несовершенством обрекают себя на страдания, гибель, ненависть.
      
      Когда Тушин, выйдя из-под огня, ехал со своими орудиями на "артиллерийской кляче", к нему подошел раненый гусарский юнкер и попросился сесть. "Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия...
      - Капитан, ради бога... я не могу идти. Ради бога!
      "Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде получал отказ..."
      - Прикажите посадить, ради бога.
      Это был наш знакомый Николай Ростов. Юный мальчик, беззаботный, добрый, вдруг брошенный в эту бойню из теплого, радостного дома.
      - Посадите.
      - Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
      Перед этим на лафет того же орудия положили офицера с пулей в животе. Офицер умер и место освободилось.
      "В общем гуле из-за всех других звуков яснее были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска". Потом все остановились, как шли на середине грязной дороги.
      Зажгли костер. Тушин велел одному из солдат поискать "перевязочный пункт или лекаря для Ростова и сел у огня... Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело...
      Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей..." Некоторые спешили воспользоваться моментом и представить себя с выгодной стороны.
      "Каким образом в центре оставлены два орудия?" - спросил между прочим Багратион. Пригласили Тушина, который так робел, что не смог ничего толком объяснить. Он "смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору". Поразительно смелый в бою, он был робок и неловок перед начальством.
      "Ваше сиятельство, - прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, - вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными и прикрытия никакого".
      "Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского".
      - И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, - продолжал он - то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, - сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
      
      Князь Андрей самоотверженно справедлив и смел не только под обстрелом неприятеля, но и перед начальством. В чем причина? Может быть, гордость? Чувство собственного превосходства над большинством остальных и поэтому невозможность поступать низко, трусливо, или даже - недостаточно благородно и смело. Это выучка отца, старого екатерининского вельможи, не2когда сосланного в деревню. Может быть, отец был сослан за гордую непреклонность и презрение к угодливым, ловким царедворцам? (Все это прекрасно - гордость, дерзкое чувство превосходства! Но куда девать мириады униженных и оскорбленных?)
      
      ""Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда все это кончится?" думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась все мучительнее". Словно "выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече... Тушин не возвращался, лекарь не приходил..."
      "Никому не нужен я! - думал Ростов. - Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда-то дома, сильный, веселый, любимый..."
      На следующий день "остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова".
      Часть третья
      В жизни князя Василия главный интерес составляли многочисленные планы и соображения. Лев Николаевич полагал, что его персонаж князь Василий действовал неумышленно, что это само собой так выходило. Да, он не стремился сделать людям зло ради собственной выгоды. Просто он привык к успеху и, возможно, у него были определенные способности организатора, может быть, даже расчетливого дельца при всей его благородной осанке и манерах.
      
      Да что там князь Василий, разве только он? Свыше 100 лет прошло, а для многих по-прежнему интересен и приятен тот, кто... "нужен", выгоден.
      
      Инстинктивно чувствуя, что какой-то человек может быть полезен, князь Василий сближался с ним, льстил, "говорил о том, о чем нужно было". Он не говорил себе, например: "Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч". Но стал действовать.
      Вдруг оказавшись богачом и графом Безуховым, Пьер попал в окружение множества лиц, которые прежде знать не хотели о его существовании. Теперь все его любили и хвалили. Князь Василий добился для него назначения в камер-юнкеры, увез в Петербург. Анна Павловна Шерер опять устраивала вечера и, приглашая Пьера, словно бы мимоходом говорила с ним о красоте присутствовавшей там Элен, о ее умении себя держать и прочих достоинствах. Элен была действительно красива, являлась на вечера в платье "весьма открытом по тогдашней моде". С помощью различных ухищрений Пьера заставили увидеть ее по-новому. Слова и взгляды Анны Павловны Шерер, сотни намеков со стороны князя Василия и других... Ее мраморные плечи и прочие прелести привлекали его, но любви он не чувствовал и никак не мог решиться сделать предложение, которого так от него ждали.
      В день именин Элен у князя Василия ужинало небольшое общество - родные и друзья. Все ждали, что в этот день решится ее судьба. А Пьеру, в конце вечера оставшемуся вдвоем с ней в маленькой гостиной, казалось, что он занимает чье-то чужое место.
      По просьбе князя Василия жена его, массивная дама, когда-то красивая и представительная, прошлась мимо двери комнаты, где сидели, разговаривая, Пьер с Элен, и заглянула туда.
      "Все то же", - ответила она на вопрос мужа.
      И князь Василий перешел в решительное наступление. Он вошел в маленькую гостиную, когда Пьер уже собирался уходить.
      "Слава богу! - сказал он. - Жена мне все сказала! - Он обнял одною рукой Пьера, другою - дочь... Голос задрожал. - Я любил твоего отца... и она будет тебе хорошая жена... Бог да благословит вас!.."
      - Княгиня, иди же сюда, - прокричал он.
      Потом их снова оставили одних. "Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь... "Что-то такое особенное говорят в этих случаях", думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях...
      Он хотел поцеловать ее руку, "но она быстрым и грубым движением головы перехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно-растерянным выражением".
      "Теперь уж поздно, все кончено..." - подумал Пьер.
      Как легко подчас человек доверчивый, рассеянный отдает себя в чужие руки, попадает на чужую для него орбиту.
      "Я вас люблю!" - сообщил он по-французски, но слова прозвучали как-то неубедительно.
      "Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безуховых".
      Но активность князя Василия этим не исчерпалась. В декабре 1805 г. он известил старого князя Болконского о своем приезде вместе с сыном. Письмо было составлено ловко.
      "Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, - писал он, - и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам".
      ""Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут", - неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это". И она не ошиблась. Князь Василий действительно имел виды на богатую наследницу, дочь князя Болконского, чтобы пристроить своего непутевого сына.
      Старый князь "поморщился и ничего не сказал".
      
      "Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты". Анатоль смотрел на всю жизнь "как на непрерывное увеселение". И эта поездка "к злому старику и к богатой уродливой наследнице" его забавляла. ""А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает", думал Анатоль".
      Маленькая княгиня и молодая симпатичная француженка, компаньонка княжны Марьи, уже получили от горничной все нужные сведения. Жених, оказывается, "румяный, чернобровый красавец" и т. д. Обе кинулись наряжать княжну, "совершенно искренно" стремясь сделать ее красивой, но изменив прическу и наряд, только сделали ее хуже. Они хотели продолжать, что-то улучшить.
      - Нет, оставьте меня, - сказала княжна... "Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко". Какие-то смутные надежды всколыхнулись все же в душе княжны Марьи. Она ведь мечтала о семейном счастье, земной любви, детях, но знала, что слишком некрасива. И теперь она, как всегда, обратилась к Богу. "Боже мой, - говорила она, - как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять твою волю?" И едва она сделала этот вопрос, как бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: "Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнять его волю".
      Перекрестившись, княжна Марья сошла вниз к гостям, уже ни о чем не беспокоясь.
      Войдя в комнату, она увидела не его, а "что-то большое, яркое и прекрасное..." Но Анатоля Курагина, по правде говоря, больше заинтересовала компаньонка-француженка. "Очень недурна", - размышлял Анатоль и решил, что "и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно".
      Когда старый князь Болконский вошел в гостиную, он сразу все заметил - и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки хорошенькой компаньонки и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре.
      Княжна Марья не думала о своем лице и прическе, лишь видела красивое, открытое лицо жениха. Ей казалось, что он "добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен". Она старалась быть с ним любезной. ""Бедняга! Чертовски дурна", думал про нее Анатоль".
      Компаньонка-француженка давно ждала, что когда-нибудь, как принц из сказки, явится русский князь, который влюбится в нее и увезет. И вот он явился.
      "А маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение готовилась к привычному галопу кокетства..."
      На следующий день, идя через зимний сад, княжна Марья в двух шагах от себя вдруг увидела Анатоля, который "обнимал француженку и что-то шептал ей".
      Состоялось объяснение с мадемуазель.
      - Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение.
      - Почему же? Я вас люблю больше чем когда-либо, и постараюсь сделать для вашего счастья все, что в моей власти.
      - Но вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти...
      - Я все понимаю.
      Она пошла к отцу, где князь Василий (ничего не зная о последнем прегрешении сынка), разыграл чувствительную сцену. "Судьба моего сына в ваших руках..." Но княжна ответила вежливым отказом.
      - Скажите: может быть... Будущее так велико. Скажите: может быть.
      - Князь, то что я сказала, есть все, что есть в моем сердце. Я благодарна за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
      Потом княжна Марья решила, что ее призвание - любовь к ближним и самопожертвование. Компаньонка так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи. "Я все сделаю, чтоб устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства", - мечтала она.
      
       "Возлюби ближнего..." Если бы все люди (ну хотя бы в большинстве) достигали уровня княжны Марьи. Какой счастливой была бы жизнь на земле. Увы...
      Какой великой объединяющей силой могла бы стать религия, если бы люди не вносили в нее свои дрязги, распри и не ограничивались обрядовой, формальной стороной вместо главной сути.
      
      А теперь снова заглянем к нашим старым знакомым Ростовым. Долго не было никаких известий о Николае (мы-то знаем, какая беда его постигла). И вдруг в середине зимы от него пришло письмо. Был ранен, произведен в офицеры... Сколько раз перечитывалось письмо, сколько было слез, волнений, радости. Потом свыше недели граф и графиня собирали для Николушки вещи и деньги - для его "обмундирования и обзаведения". И все, дети и родители, написали ему письма.
      И вот мы снова на боевых позициях. "Кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась... на смотр двух императоров - русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, прибыла прямо на смотр к 10-ти часам утра".
      Николай Ростов, получив записку от Бориса, через которого были посланы письма и деньги, поехал к нему в гвардейский лагерь. (Анна Михайловна Друбецкая, дама практичная, "сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже для переписки".)
      Состоялась встреча двух друзей детства. "Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи... Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого надеялся получить место в штабе главнокомандующего".
      Он и теперь не зевал.
      - Ну, что2 ты, как? Уже обстрелян? - спросил Борис.
      Ростов продемонстрировал солдатский Георгиевский крест и свою перевязанную руку. "И оба приятеля рассказывали друг другу - один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командованием высокопоставленных лиц..."
      На другой день был смотр австрийских и русских войск. "На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота". Подъехали императоры, свита.
      Император Александр произнес приветствие, "первый полк гаркнул: "Ур-ра!" так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли".
      "Красивый, молодой император Александр, в конногвардейском мундире и треугольной шляпе... привлекал всю силу внимания.
      Когда Александр объехал почти все полки, войска стали проходить мимо него церемониальным маршем..."
      Всадив шпоры коню, Ростов отлично прошел, чувствуя на себе взгляд императора. Его конь как будто летел, не касаясь земли.
      - Молодцы, павлоградцы! - проговорил государь.
      "Боже мой! Как бы я счастлив был, если б он велел мне сейчас броситься в огонь", подумал Ростов.
      В отличие от восторженного и доверчивого Ростова Борис Друбецкой думал прежде всего о карьере.
      На другой день после смотра он поехал в Ольмюц, где находились высшее командование, дипломатический корпус и оба императора со своими свитами.
      
      Мимо него в щегольских экипажах сновали придворные и военные в лентах и орденах. Казалось, все были настолько выше его, гвардейского офицерика, что его просто не замечали. "В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели". На следующий день он опять поехал в Ольмюц и наконец застал князя Андрея.
      В приемной было человек 10 офицеров и генералов. Князь Андрей "с видом учтивой усталости... выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал князю Андрею".
      Князь Андрей любезно, с улыбкой встретил Бориса, "который в эту минуту уже ясно понял то, что предвидел прежде..." Что же он понял? Посмотрим.
      Он понял, что кроме системы подчинения (субординации), которая отражена в уставе, есть другая, более существенная. Он был рекомендован князю Андрею и поэтому сразу стал выше генерала.
      
      Это очень живучая система отношений. Знакомство, рекомендации влиятельных людей, родственные отношения - все это еще и через 100 лет не утратило своей роли.
      
      "Ну что, мой милый, все в адъютанты хотите?" - спросил князь Андрей. И обещал помочь - попросить, чтобы генерал-адъютант князь Долгоруков пристроил Бориса "при себе или где-нибудь там, поближе к солнцу".
      В этот день во дворце был военный совет с участием обоих императоров. Решено было "немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту". Одним из наиболее горячих сторонников наступления был Долгоруков. Он был горд одержанной на совете победой и теперь непрерывно говорил обо всем, что с этим связано, и не мог остановиться, а потом пришел адъютант и позвал его к императору. Долгоруков торопливо попрощался, сказал, что готов сделать все от него зависящее "и для вас и для этого милого молодого человека... Но вы видите... до другого раза!"
      На другой день войска выступили в поход, и Борис пока что остался в прежнем полку.
      В кабинете главнокомандующего собрались члены военного совета. Андрей Болконский тоже присутствовал. Кутузов заснул, когда читали диспозицию будущего Аустерлицкого сражения, назначенного на 20 ноября 1805 г. Диспозиция была очень сложная и трудная. Чтение продолжалось более часу. Князь Андрей знал, что Кутузов не одобряет план, предложенный австрийским генералом Вейротером и одобренный Александром I, но кто прав, было пока неясно. ""Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моею, моею жизнью?" думал он".
      Он вышел на улицу, стал ходить перед домом.
      "Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет". Он думал о том, что завтра может быть все для него будет кончено. Или может быть...
      
      Сейчас мы узнаем его подлинные мысли
      и мечты. Светская мелкая суета его
      не интересует, даже княгиня, жена, еще недавно любимая, стала его тяготить своим присутствием. Что же ему надо?
      Вот сейчас он раскроет себя полностью. Сейчас...
      
      О чем он в душе мечтает? Вот о чем. Может завтра впервые он сможет показать все, на что способен! Ему представилось сражение. Все сосредоточилось на одном пункте. Все начальствующие лица в замешательстве. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и другим, и даже императорам. Его соображения поразительно верны, но исполнить их никто не берется. И вот он берет дивизию при условии, что никто не будет вмешиваться в его распоряжения, и ведет ее к тому самому решающему пункту, и "один одерживает победу". Диспозицию следующего сражения делает он один и один его выигрывает. "Кутузов сменяется, назначается он..." Вот такие мечты.
      "Ну, а потом? - говорит опять другой голос, - а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну а потом что ж?"
      Он не знает и не может знать, что будет потом, но его главное, единственное желание: "хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими... ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы, мне многие люди - отец, сестра, жена, - самые дорогие мне люди, - но... я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать..."
      
      Вот такое страшное, но, видимо,
      искреннее признание.
      Не будем здесь приводить бесконечные подробные описания самого сражения под Аустерлицом и всего того, что ему предшествовало, сопутствовало, и того,
      что за ним последовало.
      Лишь несколько штрихов.
      
      "Огромное пространство неясно горевших костров нашей армии..."
      Затем "по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики все более и более усиливались". Там читали приказ Наполеона, и сам он верхом объезжал свои войска.
      Идут весело, смело русские колонны, а потом... потом постепенно приходит общее ощущение "беспорядка и бестолковщины..."
      И, наконец, поражение, страшное бегство наших войск. "Войска бежали такою густою толпою, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться... Князь Андрей... увидал на спуске горы, в дыму еще стрелявшую русскую батарею и подбегавших к ней французов...
      - О-оох! - с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. - Болконский, - прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. - Болконский, - ... что ж это?
      Но прежде чем он договорил это слово, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
      - Ребята, вперед! - крикнул он по-детски пронзительно... схватив древко знамени. Он пробежал один лишь несколько шагов". За ним ринулись остальные. Оставалось шагов 20 до орудий. "Он слышал над собою непрестанный свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты".
      И словно кто-то ударил его крепко палкой по голове.
      "Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются", подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза... Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба, - высокого неба... "Как тихо, спокойно и торжественно - подумал князь Андрей, - не так, как мы бежали, кричали и дрались... Как же я не видел прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения".
      
      К вечеру сражение было полностью проиграно.
      Князь Андрей лежал, истекая кровью. Бонапарт, объезжавший поле битвы с двумя адъютантами, отдавал приказания, рассматривал убитых и раненых. ""Вот прекрасная смерть", - сказал Наполеон, глядя на Болконского.
      Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон... но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом... Ему было совершенно все равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил о нем".
      Когда его укладывали на носилки и осматривали рану на перевязочном пункте, он от страшной боли потерял сознание. Потом ненадолго пришел в себя. И ему казалось: "Ничего, ничего нет верного, корме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего!".
      К утру наступил опять мрак беспамятства. "Князь Андрей в числе других безнадежных раненых был сдан на попечение жителей".
      
      Чувство значимости есть у каждого. Иногда оно может достичь невероятных размеров - человек живет в его власти, принося в жертву остальных.
      "Высокое небо" открылось в минуту страдания... Не являются ли человеческие страдания "лекарством", которое медленно, постепенно, за долгие века делает всех людьми? Не будь страданий, даже благородный, самоотверженный князь Андрей рвался бы в Наполеоны, всех принося в жертву своему тщеславию.
      Может быть, классическая русская литература, почти как "высокое небо", совершенствует человека и человеческие отношения, постепенно возвышает их, делает светлей.Том второй
      
      Часть первая
      Снова перед нами наши знакомые, их будни и праздники, радости и печали.
      В начале 1806 приехал в отпуск Николай Ростов. Сколько волнений, восторгов, слез, как рыдала графиня, обнимая сына. Как сияла Соня, прелестная 16-летняя девочка, бесконечно влюбленная в него. Любить ее, жениться на ней? "Но не теперь", - полагал Ростов. "Теперь столько еще других радостей и занятий!" Теперь он - гусарский поручик, ездит вечером к знакомой даме, завел "собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было..."
      В марте в Английском клубе состоялся обед в честь князя Багратиона. Старый граф Ростов был старшиною клуба, и ему было поручено устройство торжества, потому что "редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся, на устройство пира".
      Во время роскошного обеда провозглашалось много тостов, играла музыка, певчие исполняли кантату:
      
      Тщетны россам все препоны,
      Храбрость есть побед залог,
      Есть у нас Багратионы,
      Будут все враги у ног...
      
      "Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда... Лицо его было уныло и мрачно, ...казалось, он думал о чем-то одном, тяжелом и неразрешенном". До него дошли слухи о близости Долохова к его жене, вдобавок он утром получил анонимное письмо, в котором в шутливой форме сообщалось, что "он плохо видит сквозь свои очки и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного его".
      В прошлом Долохов был разжалован в солдаты после очередного безобразного кутежа, но война вернула ему утраченное положение. Он приехал тогда в Петербург к Пьеру, "пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с ним". Пьер тогда поместил его в своем доме, дал денег взаймы. А теперь напротив Пьера сидели Долохов, Николай Ростов и товарищ Ростова Денисов, молодые гусары, участники войны и неуважительно поглядывали на Пьера: "штатский богач, муж красавицы, вообще баба..."
      Небольшая стычка за столом... Лакей, раздававший гостям текст кантаты, "положил листок Пьеру, как более почетному гостю". Но Долохов листок выхватил и стал читать. Дело, конечно, было не в листке, а в чем-то большем.
      "Бледный с трясущейся губой, Пьер рванул лист.
      - Вы... вы... негодяй!.. я вас вызываю, - проговорил он и, двинув стул, встал из-за стола". И он вдруг почувствовал, что вопрос о виновности жены решен для него окончательно и навсегда.
      
      Стрелялись в Сокольниках, в лесу. Пьер никогда не держал в руках пистолета, секундант наскоро объяснил ему как выстрелить.
      - Ну, начинать! - сказал Долохов... "Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет... Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь, как бы из этого пистолета не убить самого себя... Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова и, потянув пальцем, как его учили, выстрелил".
      Судьба это или случайность? Долохов был ранен и упал на снег. "Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову", но тот крикнул: - К барьеру! - и Пьер... остановился". Он стоял с "кроткою улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него". Секунданты зажмурились. Раздался выстрел и сердитый крик Долохова: "Мимо!"
      "Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
      - Глупо... глупо! Смерть... ложь... - твердил он, морщась".
      Секунданты, Ростов с приятелем, тоже гусарским офицером, повезли раненого Долохова. Он лежал "молча, с закрытыми глазами, но... вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, сказал: я убил ее, убил... Она не перенесет этого. Она не перенесет...
      - Кто? - спросил Ростов.
      - Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать". Потом, чувствуя, что умирает, он упросил Ростова поехать к ней и подготовить ее.
      "Ростов поехал вперед исполнять поручение и, к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр-Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой и был самый нежный сын и брат".
      
      Что это? Сентиментальная выдумка или печальная правда? Люди страшно противоречивы, да и вся жизнь... Незаметно, медленно тянется развитие в беспощадной борьбе противоречий.
      
      Окончательно убедившись, что женитьба на Элен была ошибкой, Пьер всю ночь ходил по комнате быстрыми шагами. В нем шла мучительная внутренняя работа.
      Человек не всегда осознает, что оказался орудием в чужих руках... Он вспомнил ту минуту, когда после ужина у князя Василия он сказал ей неискренние слова: "Я вас люблю". Потом он вспомнил ее грубость, вульгарность выражений, несмотря на все воспитание.
      Утром она явилась разгневанная, уже зная о дуэли. Разговор был тяжелый, враждебный. Между прочим, она заявила: "редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников, а я этого не сделала..."
      - Нам лучше расстаться, - проговорил он прерывисто.
      - Расстаться извольте, только ежели вы дадите мне состояние, - сказала Элен... - Расстаться, вот чем испугали!
      Пьер вскочил с дивана и шатаясь, бросился к ней.
      - Я тебя убью! - закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестною еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
      
      В сущности, здесь главная причина всего - социальное устройство общества. Не сделали бы Пьера так ловко женихом, не оказался бы он затем в столь трагическом положении, если бы не богатство, случайно доставшееся ему в результате чьей-то борьбы и хитросплетения чьих-то интересов. Даже в годы так называемого "развитого социализма" "браки по расчету" в какой-то мере ведь были. Не из-за богатства, так из-за квартиры, московской прописки, из-за места в иерархии власти...
      
      "Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него.
      Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: "Вон!" таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Неизвестно, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы Элен не выбежала из комнаты. Через неделю Пьер выдал жене доверенность на... бо2льшую половину его состояния и один уехал в Петербург".
      
      В имение Лысые Горы пришло письмо. Кутузов извещал старого князя Болконского об участи, постигшей его сына.
      "Ваш сын, в моих глазах, - писал Кутузов, - с знаменем в руках, впереди полка пал героем, достойным своего отца и своего Отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно - жив ли он или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был".
      Маленький княгине решено было не говорить о случившемся: на днях предстояли роды. "Княжна Марья и старый князь каждый по-своему носили и скрывали свое горе". Но старик решил, что князь Андрей убит, а княжна Марья "молилась за брата, как за живого, и каждую минуту ждала известия о его возвращении".
      Роды начались.
      "Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны...
      Няня Савишна с чулком в руках что-то тихо рассказывала княжне Марье... "Бог помилует, никакие дохтура не нужны", - говорила она... И вдруг всполошилась: "Княжна, матушка, едут по прешпекту кто-то!.. С фонарями, должно, дохтур..."
      - Ах, боже мой! Слава богу! - сказала княжна Марья, - надо пойти встретить его: он не знает по-русски.
      Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой-то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу... какой-то знакомый голос говорил что-то.
      - Слава богу! - сказал голос. - А батюшка?
      - Почивать легли, - отвечал голос дворецкого...
      "Это Андрей!" - подумала княжна Марья. "Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно", - подумала она, и в ту же минуту... показались лицо и фигура князя Андрея в шубе и с воротником, облепленным снегом. Да, это был он, но бледный и худой и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица...
      - Вы не получили моего письма? - спросил он... и обнял сестру...
      Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике... Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней...
      - Душенька моя! - сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. - Бог милостив... - Она вопросительно, детски-укоризненно посмотрела на него.
      - Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! - сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал... Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались...
      Князь Андрей ждал в соседней комнате. "Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно-животные стоны слышались из-за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто-то.
      - Нельзя, нельзя! - проговорил оттуда испуганный голос. Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик - не ее крик, она не могла так кричать, - раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
      "Зачем принесли туда ребенка? - подумал в первую секунду князь Андрей. - Ребенок? Какой? Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?"
      "Когда он вдруг понял все радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный, с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала, и увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад..."
      "Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик все уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок".
      "Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. Ах, что вы со мной сделали?
      Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича... Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка..."
      
      Выздоравливая, Долохов сдружился с Ростовым и часто "говорил такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него.
      - Меня считают злым человеком, я знаю... и пускай. Я никого знать не хочу, кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того я люблю, люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два-три друга, ты в том числе, а на остальных я обращал внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредные, в особенности женщины. Да душа моя, - продолжал он, - мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей - графинь или кухарок, все равно, - я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!.. - Он сделал презрительный жест. - И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
      - Нет, я очень понимаю, - отвечал Ростов".
      Начало зимы 1806 г. было счастливым и веселым для семейства Ростовых. Николай ввел в дом много молодых людей. В семье были милые девицы - 20-летняя Вера, 16-летняя Соня, племянница графа, "во всей прелести только распустившегося цветка"; Наташа "полубарышня, полудевочка, то детски смешная, то девически обворожительная".
      В числе молодых людей были Долохов и гусарский офицер Денисов. Долохов оказывал преимущественное внимание Соне. В конце концов этот сильный, странный человек сделал ей предложение. "Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему". Но Соня сказала, что любит другого.
      Как реагировал на предложение Долохова Николай? Сначала злился на Соню, якобы "забывшую детские обещания". Но узнав об ее отказе, он повел себя не лучшим образом. Впрочем, он говорил всю правду, не лукавил.
      - Я вас люблю, я думаю, больше всех.
      - Мне и довольно, - вспыхнув, сказал Соня.
      - Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви я ни к кому не имею, как к вам. Потом, я молод. Maman не хочет этого. Ну, просто я ничего не обещаю.
      Но Соня вовсе ни на что не рассчитывала, просто любила его.
      - Вы ангел, я вас не сто2ю, но я только боюсь обмануть вас, - Николай еще раз поцеловал ее руку.
      Что у нее впереди? Всей душой влюбленная бесприданница, сирота при существующих порядках мало на что может рассчитывать. Николай будет продолжать "влюбляться" в кого попало. А между делом встретит как-нибудь богатую наследницу, более или менее симпатичную для него. Maman активно одобрит. И он уступит.
      Безнадежно Сонино положение. Быть ей всю жизнь приживалкой у родственников.
      Через пару дней Долохов перед отъездом в армию давал прощальную пирушку в Английском клубе. Получив от него записку с приглашением, Ростов поехал туда вечером.
      Долохов занял на ночь лучшее помещение гостиницы. Шла игра, он сидел за столом между двумя свечами и мечтал банк. На столе лежало золото и бумажные деньги, ассигнации.
      Сначала Николай играть отказался, просто сидел рядом. Потом втянулся. Он пил шампанское и страшно проигрывал.
      - Со мною денег нет, - сказал Ростов.
      - Поверю.
      Беда в том, что на прошлой неделе отец, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, дал ему две тысячи рублей и сказал, что это до мая, и просил сына быть поэкономнее. (Дела Ростовых к этому времени сильно пошатнулись.) Николай отвечал, что и этого слишком много, дал "честное слово не брать больше денег до весны".
      Все перипетии этого вечера описаны так точно и так трагично. Так подробно...
      Ростов проиграл 43 тысячи! "Ужинать, ужинать пора! Вон и цыгане!" - заторопился Долохов. Может быть он мстил Ростову? За то, что потерял ее. За то, что Ростов ее в будущем покинет, за ее будущие страдания по его вине?
      Но сейчас пока что это было страшное предательство. "Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Всегда я его любил..."
      
      - Папа, я к вам за делом пришел. Я было и забыл! Мне денег нужно.
      - Вот как, - сказал отец, находившийся в особенно веселом духе... Много ли?
      - Очень много, - краснея и с глупой небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. - Я немного проиграл, то есть много, даже очень много, 43 тысячи.
      - Что? Кому?.. Шутишь! - крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
      - Я обещал заплатить завтра, - сказал Николай.
      - Ну!.. -сказал старый граф, разводя руками, и бессильно опустился на диван.
      - Что же делать! С кем это не случалось, - сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом...
      Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына, и заторопился, отыскивая что-то.
      - Да, да, - проговорил он, трудно, я боюсь, трудно достать... с кем не бывало! да, с кем не бывало!.. - И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты... Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
      - Папенька! па... пенька! - закричал он ему вслед, рыдая, - простите меня! - И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.
      В заключение одно веселое событие в семье Ростовых. Гусарский офицер Денисов, товарищ Николая, влюбился в Наташу Ростову и сделал ей предложение. Пропустим все страницы, посвященные их знакомству, все подробности, разговоры, ситуации. Как замечательно танцуют Денисов и Наташа, как она поет!
      А вот он сидит в зале и ждет ответа.
      - Натали, - сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, - решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
      - Василий Дмитрич, мне вас так жалко!.. Нет, но вы такой славный... но не надо... это... а так я вас всегда буду любить.
      Подошла графиня, поблагодарила за честь, но дочь так молода... В общем отказ и никаких надежд.
      "На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции...
      Потом Николай, "отослав, наконец, все 43 тысячи и получив расписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше".
      Часть вторая
      Расставшись "с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на станции не было лошадей... Он... лег на диван и... задумался". Вопросы, занимавшие его еще со временем дуэли, казались очень важными, но разрешить их он никак не мог. "Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?"
      Ответ был один и "вовсе не на эти вопросы": "умрешь - все кончится. Умрешь, все узнаешь или перестанешь спрашивать. Но и умереть было страшно". И он опять говорил себе: "Ничего не найдено, ...ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости".
      В ожидании лошадей на станции остановился еще один проезжающий старик с умным и строгим взглядом. Его поместили в ту же комнату, где находился Пьер.
      ""Имею удовольствие говорить с графом Безуховым, ежели я не ошибаюсь", - сказал проезжающий неторопливо и громко". Они долго беседовали. Оказалось, проезжающий состоял в "братстве свободных каменщиков". Он сказал, что образ мыслей большинства людей "есть однообразный плод гордости, лени и невежества", что Пьер несчастен оттого, что не знает бога.
      - Я должен вам сказать, я не верю, не ... верю в бога, - с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
      В ответ старик внушал ему: - Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее?..
      Что вы сделали для ближнего своего?.. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет.
      Детским, нерешительным тоном Пьер благодарил масона, просил помочь ему, научить.
      - Помощь дается токма от Бога, - сказал он, - но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому... (на... листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя и не вступайте на прежние пути жизни.
      
      Что такое масонство? Религиозно-этическое движение. Возникло в XVIII в. в Англии, распространилось в буржуазных и дворянских кругах многих стран. Его традиции отчасти заимствованы от средневековых рыцарских и мистических орденов. Чего они хотели? Мирного объединения человечества в религиозном, братском союзе. Каким образом? Путем создания тайной всемирной организации.
      Мирное объединение человечества - это неплохо. Но к чему здесь тайная организация?
      
      В Петербурге Пьер все дни стал проводить дома за чтением религиозной "книги, которая неизвестно кем была доставлена ему". Он теперь верил "в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми".
      Через неделю к нему явился граф Вилларский, которого Пьер встречал на балах, и сообщил, что поступило ходатайство о принятии Пьера в братство свободных каменщиков.
      - Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство...
      - Да, я желаю, - сказал Пьер.
      Был еще один вопрос: отрекается Пьер от прежних убеждений, верит ли он в бога? Пьер подтвердил, что верит.
      - В таком случае мы можем ехать, - сказал Вилларский. - Карета моя к вашим услугам.
      Они въехали в ворота большого дома, прошли в какую-то комнату. Вилларский завязал Пьеру глаза платком, поцеловал его и повел куда-то. "Что бы ни случилось с вами, - сказал он, - вы должны с мужеством переносить все... Когда вы услышите стук в двери, вы развяжите себе глаза..."
      Видимо, предстояло какое-то испытание.
      
      "В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно-темно: только в одном месте горела лампада, в чем-то белом". Лампада стояла на черном столе в человеческом черепе с его "дырами и зубами". Рядом лежало раскрытое Евангелие. "Пьер обошел стол и увидел большой, наполненный чем-то и открытый ящик. Это был гроб с костями".
      Вошел невысокий человек, одетый в белый, кожаный фартук. Это был так называемый "ритор", подготавливающий к вступлению в братство. После короткой беседы он вышел, сказав, что снова придет.
      Через полчаса ритор вернулся передать ищущему "семь добродетелей", которые надо в себе воспитывать:
      1) скромность, соблюдение тайны ордена,
      2) повиновение высшим чинам ордена,
      3) добронравие,
      4) любовь к человечеству,
      5) мужество,
      6) щедрость и
      7) любовь к смерти. Ритор советовал смотреть на смерть, как на освобождение от бедствий жизни.
      Пьера заставили отдать часы, деньги, кольцо. Потом пришел Вилларский, приставил к его груди шпагу и так через какие-то коридоры куда-то вели с завязанными глазами. Еще много было странных манипуляций. Когда разрешили наконец сесть, начали читать устав.
      Устав был очень длинный, но в конце были запоминающиеся слова, похожие на те, что вошли впоследствии в учение Толстого.
      "Берегись делать какое-нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата... Прощай врагу твоему, не мсти ему..."
      Через неделю Пьер уехал в свое имение. Перед этим у него произошло неприятное объяснение с отцом Элен, которого Пьер буквально выставил за дверь, поразившись сам своей твердости.
      Увы, в сельском хозяйстве Пьер ничего не смыслил, управляющие имениями его обманывали. Он хотел облегчить жизнь крестьян, управляющие ловко имитировали это улучшение, а на деле ничего не менялось.
      На обратном пути Пьер заехал в имение Богучарово к своему другу Болконскому, которого не видал два года.
      Пьер поражен был переменой, которая произошла с его другом. Взгляд потухший, мертвый.
      Князь Андрей, не желая больше служить в действующей армии, "принял должность под начальством отца по сбору ополчения".
      Вечером князь Андрей и Пьер поехали в Лысые Горы. По дороге Пьер заговорил о своих новых взглядах, о том, что "масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков, учение равенства, братства и любви". Князь Андрей возражал. И все же, споры с Пьером положили начало новой его внутренней жизни.
      Пьер очень подружился со всем семейством Болконских. Даже старый князь был с ним ласков, хотя и высмеивал его взгляды.
      "Пьер доказывал, что придет время когда не будет больше войны". Старый князь говорил: "Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни..."
      
      Вернувшись в родной полк, Николай Ростов почувствовал себя дома. "Не было этой всей безурядицы вольного света... Тут в полку все было ясно и просто".
      Но не так уж все ясно и просто в армии. Стычки, распри. Продовольствие разворовывается, подолгу не поступает к солдатам. В госпитале страшные, нечеловеческие условия. Придя проведать раненого товарища (того самого Денисова, что делал предложение Наташе), Ростов случайно встретил там худого, маленького человека без руки. Это был Тушин, герой-артиллерист, который когда-то подобрал его раненого.
      - А мне кусочек отрезали, вот... - сказал Тушин, улыбаясь и указывая на пустой рукав халата.
      Вскоре, в день подписания первых условий мира двумя императорами, Ростов случайно оказался в Тильзите (хотел передать государю жалобу своего друга Денисова). Какую роскошь он там увидел и какое небрежное равнодушие к просьбе героя-офицера. Батальон французской гвардии давал в этот день обед Преображенскому батальону. "Государи должны были присутствовать на этом банкете".
      Куда делась прежняя наивная восторженность Ростова!
      "Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своею покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями... То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своею белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди?.. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их".
      Гостиница, куда он зашел пообедать, была переполнена. С трудом добившись обеда, он выпил один две бутылки вина. За столом один из офицеров вслух высказал разочарование, которое ощущал и Ростов, но не умел осмыслить и сформулировать. И вдруг, сам не зная зачем, спьяну, видимо, Ростов стал кричать: - Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать!?
      - Да я ни слова не говорил о государе, - оправдывался офицер...
      Но Ростов не слушал его...
      - Умирать велят нам - так умирать... А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется... Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и все, - заключил он.
      - И пить, - сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
      - Да, и пить, - подхватил Николай.
      - Эй ты! Еще бутылку! - крикнул он.
      Часть третья
      Князь Андрей прожил два года в деревне. Ему была свойственна та практическая цепкость, которой недоставало Пьеру. "Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком". Он выписал за свой счет образованную акушерку для помощи крестьянкам, священник за жалованье обучал сельских детей грамоте. Он много читал и следил за внешними событиями, а также составлял проект об изменении военных уставов и постановлений. В общем, не бездельничал, был занят. Весной 1809 г. он отправлялся в рязанское имение.
      Ехали через березовый лес. На краю дороги рос дуб, огромный, старый, с обломанными ветвями, который словно говорил: "Нет ни весны, ни солнца, ни счастия".
      "Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб", думал князь Андрей, "пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, - наша жизнь кончена!"
      "По... делам рязанского имения, князю Андрею надо было увидеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреевич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему. Подъезжая к дому по аллее сада, он увидел бегущую группу девушек. Впереди была черноволосая, очень тоненькая, повязанная белым носовым платком. Вид у нее был веселый и счастливый. Узнав чужого, не взглянув на него, она побежала назад".
      Граф был рад новому гостю и упросил его остаться ночевать.
      Не спалось. Князь Андрей отворил окно. Была свежая, неподвижно-светлая ночь. Наверху над ним два женских голоса что-то запели. Потом одна из девушек, видимо, совсем высунулась в окно, слышно было шуршание ее платья и даже дыхание... Князь Андрей боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
      - Соня! Соня!.. Ну, как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть!.. Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
      Соня неохотно что-то отвечала.
      - Нет, ты посмотри, что за луна!.. Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки - ...и полетела бы. Вот так!
      - Полно, ты упадешь...
      Опять все замолкло, но князь Андрей знал, что она все еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
      - Ах, боже мой, боже мой! что ж это такое! - вдруг вскрикнула она...
      ""- И дела нет до моего существования!" подумал князь Андрей... В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, ...что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.
      На другой день, простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой".
      Встреча с Наташей не прошла бесследно. Еще совсем недавно, увидев старый изломанный дуб, который словно говорил: "Нет ни весны, ни солнца, ни счастья", князь Андрей вполне разделял "мироощущение" старого дуба.
      Тогда казалось, что жизнь кончена, а весна, солнце, счастье - ненужный обман. И вот он теперь совсем в ином настроении.
      Юная восторженная искренность Наташи, ее романтические порывы, увлеченность, словно всколыхнули его душу.
      "Да, здесь в этом лесу, был этот дуб... - подумал князь Андрей. - Да где он?" Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца.
      ""Нет, жизнь не кончена в 31 год...", вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей". И ему теперь хотелось, чтобы жизнь его шла не для него одного, а для всех.
      Возвратившись домой, князь Андрей решил "принять деятельное участие в жизни" и в августе 1809 г. поехал в Петербург.
      В это время в России "воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр..." По гражданской части главенствовал Сперанский, по военной - Аракчеев. Князь Андрей познакомился с обоими. Аракчеев отнесся к поданному ему ранее проекту князя неодобрительно. Расстались они сухо.
      При встрече со Сперанским в душе Андрея "что-то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни".
      Сперанский, докладчик царя, обычно говорил тихо, с уверенностью, что его будут слушать. Он пригласил Болконского для обстоятельной беседы. Эта беседа "усилила в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России... Все представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем". Смущало только "слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском..." И еще "холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд...".
      Вскоре князь Андрей стал "членом комиссии составления воинского устава и ...начальником отделения комиссии составления законов".
      Но в дальнейшем он разочаровался в этой своей деятельности. Его проект военного устава "был принят к сведению", но о нем "старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю..."
      В дальнейшем, когда он "вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, ему стало совестно за себя". Он вспомнил свою деревню, мужиков "и, приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой".
      
      В 1808 г. вернувшись в Петербург из поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устраивал столовые... вербовал новых членов, ...давал свои деньги на устройство храмин", на милостыню, на дом бедных. Большинство членов братства были скупы и неаккуратны. Но при этом он вел прежний образ жизни "с теми же увлечениями и распущенностью".
      Постепенно он разочаровался в масонстве: те же люди, в большинстве своем слабые и ничтожные. В основном все стремились к исполнению внешней формы и обрядности, не заботясь о внутреннем их содержании и значении.
      Может быть русское масонство пошло по ложному пути? В конце года он поехал за границу, чтобы постигнуть высшие тайны ордена.
      Когда он вернулся, было назначено торжественное заседание, на котором он выступил с речью. Он краснел, запинался и наконец, стал читать свою речь по тетради.
      К чему сводилось все сказанное? К необходимости заняться воспитанием, особенно молодежи. Для этого надо объединить людей умных, имеющих власть и силу, связанных единством цели. Эта цель в том, чтобы преследовать порок и глупость, поддерживать таланты и добродетель.
      Для достижения цели надо создать такие условия, чтобы добро могло торжествовать над пороком, чтобы чистый человек уже в этом мире обретал награду. Политическое устройство, учреждения пока этому фактически препятствуют.
      Благоприятствовать ли революциям? Нет, насилие не исправит зла, пока люди "остаются таковы, каковы они есть".
      Одним словом, надо "учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом".
      Речь была принята большинством с удивительной холодностью. Пьеру стали возражать, он кинулся спорить. Даже те, кто поддерживал, понимал все по-своему "с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться". Он поражен был, что никакая истина не представляется двум людям одинаково.
      Пьер уехал домой, предложение его не было принято. И на него снова "нашла тоска". Он три дня лежал дома на диване.
      А в это время пришло письмо от жены, которая якобы мечтала "посвятить ему всю свою жизнь".
      На него был осуществлен нажим с разных сторон (братья масоны, теща) с целью добиться его воссоединения с женою. "И это было даже не неприятно ему... Ему теперь было все равно".
      Поселившись с мужем в Петербурге, Элен блистала в свете, на ее вечерах и обедах говорилось о политике, поэзии и философии. "Пьер... знал, что она была очень глупа, ...но репутация женщины прелестной и умной так непоколебимо утвердилась за Еленой Васильевной, что она могла говорить самые большие пошлости и глупости, и все-таки все восхищались каждым ее словом и отыскивали в нем глубокий смысл, которого она сама и не подозревала".
      
      Денежные дела Ростовых постепенно ухудшались. Старый граф решил искать службу в Петербурге и переехал туда со всем семейством.
      Вскоре после их приезда старшей дочери Вере сделал предложение Берг, офицер, их давний знакомый. Это был человек расчетливый, эгоистичный. Вере было 24 года, она была красива и рассудительна, но успехом у кавалеров почему-то не пользовалась.
      За несколько дней до свадьбы жених пришел в кабинет к графу, чтобы выяснить, какое приданое он собирается дать. Граф смутился, хотел отделаться шуткой, но Берг, "приятно улыбаясь, объяснил, что ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться".
      Граф пообещал вексель в 80 тысяч. Берг "кротко улыбнулся" и сказал, что не сможет устроиться, не получив чистыми деньгами 30 тысяч.
      "Хотя бы 20 тысяч, граф, - прибавил он, - а вексель тогда только в 60 тысяч".
      Граф торопливо пообещал 20 тысяч и вексель на 80 тысяч.
      С тех пор как Борис Друбецкой уехал в армию, он не встречался с Наташей. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис явился к ним с визитом. У него теперь было "блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица". И еще был план жениться "на одной из самых богатых невест Петербурга".
      Он увидел, что Наташа еще более привлекательна, чем прежде, решил избегать новых встреч, но стал ездить часто и проводить у Ростовых целые дни. Понимая бесперспективность этой дружбы, графиня "переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых".
      Мы приближаемся к важному событию в жизни героев романа. Предстоит бал (первый был Наташи) у екатерининского вельможи 31 декабря, накануне нового 1810 г. "На бале должен быть дипломатический корпус и государь".
      Дом вельможи "светился бесчисленными огнями иллюминации". У подъезда - офицеры, помещики, жандармы. Подъезжали экипажи с лакеями, из карет "выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях".
      Ростовы тоже получили приглашение. С ними собиралась поехать родственница графиня Перонская, фрейлина старого двора, знаток высшего петербургского света.
      Сколько волнений, приготовлений к балу, сколько характерных подробностей. Как хлопотали служанки - Маврушка, Дуняша и прочие, которым и во сне бы не могло присниться пребывание в качестве гостьи на подобном балу.
      Наконец, эта лестница, по которой поднимаются гости. "Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях... Все смешалось в одну блестящую процессию".
      А вот все вдруг зашевелилось, толпа заговорила "и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь".
      Первый танец... Наташа вместе с матерью и Соней оказалась "в числе меньшей части дам, оттесненных к стене... Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и... блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе". О чем она в этот момент думала? "Неужели так никто не подойдет ко мне... Нет, это не может быть!.. Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую и как им весело будет танцовать со мною". Все кавалеры словно отворачивались, проходили мимо!
      Адъютант-распорядитель пригласил Элен Безухову. Заиграли вальс. Наташе хотелось плакать.
      
      В это время князь Андрей в белом мундире полковника стоял недалеко от Ростовых. Некий барон говорил с ним о предстоящем первом заседании Государственного совета. Но князь Андрей, не слушая, глядел то на государя, то на "робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными".
      Подошел Пьер, попросил его пригласить на вальс Наташу Ростову. "Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувства, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
      - Позвольте вас познакомить с моей дочерью, - сказала графиня, краснея.
      - Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, - сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном... подходя к Наташе и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и восторг, вдруг осветилось счастливою благодарною, детскою улыбкой.
      ""Давно я ждала тебя", - как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, ...поднимая свою руку на плечо князя Андрея".
      И "едва он обнял этот тонкий, подвижный стан, и она зашевелилась так близко от него, ...вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыхание и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих".
      Весь вечер она не переставала танцевать. После князя Андрея к ней подошел Борис, потом распорядитель-адъютант и еще молодые люди... потом князь Андрей опять...
      "Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне добр и хорош, и не верит в возможность зла, несчастия и горя".
      Князь Андрей стал бывать у Ростовых. Не будем сейчас вникать во все подробности. Это надо читать в подлиннике. Каждый шаг, все оттенки возникающих чувств... Все это постепенно созревало.
      Возьмем лишь короткие отрывки.
      "Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. "И надо было нам встретиться на этом бале. Все это судьба. Ясно, что это судьба..."
      - Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, - сказал князь Андрей".
      Согласие родителей Наташи было получено. А вот старый Болконский... Недовольный решением сына, он упросил его отложить свадьбу на год (полечиться за границей, подыскать там для мальчика немца гувернера...). Старик надеялся: может быть, любовь не выдержит испытания временем или, может быть, "он сам, старый князь, умрет к этому времени". Князь Андрей это понимал и решил исполнить волю отца.
      Наташа тяжело перенесла расставание с женихом. ""Не уезжайте!" - только проговорила она ему таким голосом... который он долго помнил после этого".
      Старый князь Болконский после отъезда сына очень ослабел, раздражительность его усилилась. А княжна Марья, посвятившая жизнь заботам об отце и племяннике, иногда мечтала уйти странствовать. Даже припасла себе одеяние странницы: "рубашку, лапти, кафтан и черный платок". Ее удивляла близорукость людей, ищущих на земле счастья. ""И все они борются, и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, - Христос, сын Бога, сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы все держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого?" - думала княжна Марья".
      Часть четвертая
      Николай Ростов продолжал служить в Павлоградском полку и уже командовал эскадроном. Весной 1810 г. он получил от матери письмо. Графиня писала, что если он не приедет, то они "все пойдут по миру". Граф слаб, его все обманывают, он вверился управляющему Митиньке и все идет хуже и хуже.
      "Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что2 было должно". Он взял отпуск и поехал в Отрадное, где жила семья.
      Навести в хозяйстве порядок он не смог. Но объяснение с Митинькой было весьма грозным: "Разбойник! Неблагодарная тварь!.. изрублю собаку... обворовал..." Потом он за шиворот вытащил Митиньку из флигеля, "ногой и коленкой толкнул его, но этим все и ограничилось". "Черт с ними, с этими мужиками и деньгами... - думал он, - ... ничего не понимаю".
      С тех пор он более не "вступался в дела", но с увлечением занялся "делами псовой охоты".
      
      Книги, подобные этой, увековечивают ушедшие времена, людей, нравы.
      
      Уже осень. Утренние морозы заковывали смоченную осенним дождем землю. "Было лучшее охотничье время". "Лисьи выводки", "молодые волки"...
      15 сентября старый граф, развеселившись, поехал на охоту вместе с сыном. Наташа и Петя тоже присоединились.
      ""Тщетны россам все препоны, едем!" - прокричал Петя. Николай хотел удержать Наташу, но где там... - Нет, я поеду, непременно поеду, - сказала решительно Наташа. - Данила, вели нам седлать, и Михайла чтобы выезжал с моею сворой, - обратилась она к ловчему". В общем, выехало в поле около 130-ти собак и 20-ти конных охотников.
      Встретили на дороге еще пять всадников с собаками, впереди ехал "красивый старик с большими седыми усами" - дальний родственник, небогатый сосед Ростовых. "Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом".
      Не будем приводить все подробности этого дня. Какие точные картины, реплики... Сколько ярких волнений, увлеченности, счастья...
      Вот стая гончих несется за волком, и Николай Ростов на лошади летит вслед за гончими.
      - Карай! Улюлю!.. - кричал Николай.
      Его Карай, старый, уродливый пес, "известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка", на этот раз вначале не справился, не догнал. "Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти навстречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами - и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
      - Караюшка! Отец!.. - плакал Николай.
      Старый кобель, ... благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, ...и наддал скоку. Но тут - Николай видел только, что что-то сделалось с Караем, - он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними".
      Николай увидел, что Карай держит волка за горло, увидел навалившихся собак, а за ними - "с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся" голова волка.
      "Та минута, когда Николай увидал... копошащихся с волком собак, из-под которых виднелась седая шерсть волка, ...была счастливейшею минутою его жизни".
      К вечеру они оказались так далеко от дома, что пришлось ночевать у дядюшки в его деревне Михайловке. Их угощала дядюшкина экономка Анисья Федоровна, толстая, румяная, красивая, лет сорока. "Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья..." Наташе казалось, подобных лепешек "с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала".
      "Дядюшка имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака.
      - Что же вы не служите, дядюшка?
      - Служил, да бросил. Не гожусь... - я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит".
      Потом Митька-кучер замечательно играл на балалайке "барыню". Дядюшка взял гитару и так стал играть песню "По улице мостовой", что ее мотив тут же запал в душе у Николая и Наташи.
      - Ну, племянница! - крикнул дядюшка...
      "Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и подперши руки в боки, сделала движение плечами..."
      Как все любовались ее пляской! Все повадки ее и каждое движение словно воплощали народную удаль, смелый размах. Это был настоящий народный танец.
      Дядюшка был в восторге.
      - Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать...
      "Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, - эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы...? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка".
      Потом за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых.
      Дядюшка пешком проводил их до моста.
      - Прощай, племянница дорогая! - крикнул из темноты его голос...
      Подъезжая к дому, Наташа вдруг сказала Николаю: "А знаешь... никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь".
      
      Старый граф окончательно запутался в делах. Чувствуя, что дети ее разоряются, а граф не виноват, потому что не может быть другим, графиня искала выход. Представлялось только одно средство - женитьба Николая на богатой невесте. Это была последняя надежда.
      Богатая невеста имелась на примете - Жюли Карагина "с детства известная Ростовым". Графиня написала ее матери, получила благоприятный ответ, Николая приглашали приехать в Москву.
      Уговорить сына не удалось. В конце концов графиня откровенно все ему высказала.
      - Что ж, если б я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтоб я пожертвовал чувствами и честью для состояния - спросил он у матери.
      Нет, жертвы она не хотела и в ответ заплакала.
      Но при всей доброте она злилась на Соню. В особенности оттого, что "эта бедная, черноглазая племянница был так кротка, так добра, так преданно-благодарна своим благодетелям и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее".
      
      Когда-нибудь, когда люди вполне поумнеют и выйдут из-под власти денег, они с ужасом будут читать обо всех этих сложностях отношений. Но что поделаешь. Такова правда.
      
      А от князя Андрея пришло из Рима четвертое письмо. Не особенно радостное. В теплом климате неожиданно открылась его рана, ему пришлось отложить свой отъезд.
      "Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет!" - терзалась Наташа.
      Наступили святки. Стоял двадцатиградусный мороз. Вот явились "ряженые" - это нарядились дворовые: медведи, турки, трактирщики, барыни. Были песни, пляски, хороводы и святочные игры. Молодые Ростовы тоже вскоре нарядились. Потом поехали кататься на тройках в санях. Заехали к соседям, где было много молодежи. Гаданья, игры, песни, разговоры...
      Соня, наряженная черкесом с нарисованными усами и бровями, была особенно очаровательна.
      "Дурак я, дурак! Чего я ждал до сих пор?" - подумал Николай.
      Был нежный поцелуй в губы. Они были счастливы. "Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня... сказала, что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак". Через несколько дней графиня позвала к себе Соню и упрекнула ее в "заманиваньи сына и в неблагодарности". Соня слушала молча, с опущенными глазами. Она всем готова была пожертвовать. "Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать".
      Потом тяжелое объяснение Николая с матерью. Графиня ему сказала, что "никогда она не признает эту интриганку своей дочерью.
      Взорванный словом интриганка, Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтоб она заставляла его продавать свои чувства... Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению ее лица, с ужасом ждала мать..." Вошла Наташа и примирила обоих. Мать обещала, "что Соню не будут притеснять", Николай дал обещание, что он "ничего не предпримет тайно от родителей".
      В начале января Николай уехал в полк с твердым намерением выйти в отставку и жениться на Соне.
      Денежные трудности вынуждали ехать в Москву и продать московский дом. Графиня "от душевного расстройства" заболела. Граф поехал с Наташей и Соней.
      Часть пятая
      После помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти человека, открывшего ему высокие истины, Пьер захандрил. Его мало радовало "знакомство со всем Петербургом" и его дом с блестящею женою, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица. Он избегал общества "братьев", много пил, "сблизился с холостыми компаниями". Чтобы не компрометировать жену, уехал в Москву. Там он почувствовал себя дома. "Для московского света Пьер был самым милым, добрым, умным, веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех".
      Отставной добродушно доживавший свой век в Москве камергер, "каких были сотни". Еще недавно он бы этому ужаснулся. Разве не он стремился "переродить порочный род человеческий?" А вместо этого - богатый муж неверной жены... любящий покушать, выпить...
      ""К чему? Зачем? Что такое творится на свете?" - спрашивал он себя... Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом". Он много читал, но лишь выпив бутылку или две вина, смутно сознавал, что "запутанный, страшный узел жизни..." не так страшен, как ему казалось.
      
      В начале зимы старый князь Болконский с дочерью приехали в Москву.
      Князь очень постарел, и его деспотизм усилился. Княжна Марья страдала от его раздражительности и жалела его. "И хоть бы какой-нибудь дурак взял ее замуж!" - крикнул он как-то в порыве гнева. И случались моменты, когда она была готова выйти замуж за всякого, лишь бы уйти.
      В это время в Москву прибыл Борис Друбецкой. Женитьба на богатой невесте в Петербурге пока что не удалась. В Москве самыми богатыми были две невесты - Жюли Карагина и княжна Марья. Несмотря на свою некрасивость, княжна Марья казалась привлекательней, но "попытки заговорить с ней о чувствах результатов не дали". Жюли, напротив, "охотно принимала его ухаживания".
      Жюли стала очень богата после смерти своих братьев. Совершенно некрасивая, 27-летняя девица, она усвоила "меланхоличный тон", в последнее время вошедший в моду, и рассуждала с молодыми людьми о разочаровании в жизни, о тщете всего мирского... Борис писал ей в альбом печальные французские стихи, нарисовал гробницу с надписью о преимуществах смерти... Анна Михайловна Друбецкая тем временем "наводила верные справки" о приданом и с умилением смотрела на "утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатою Жюли".
      У Бориса кончался срок отпуска, он все дни проводил с Жюли, но его останавливало "какое-то тайное чувство отвращения к ней... и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви".
      В это время в Москве появился еще один соискатель богатого приданого Анатоль Курагин. "Мой милый, - сказала Анна Михайловна сыну, - я знаю из верных источников, что князь Василий присылает сына затем, чтобы женить его на Жюли".
      Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы заставила Бориса принять решение. "Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее, подумал он" в решающий момент объяснения с Жюли. "Вы знаете мои чувства к вам!" - продолжал жених. "Лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством, но она заставила Бориса сказать ей все, что говорится в таких случаях, сказать что он любит ее и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого..."
      
      В конце января граф Ростов с Наташей и Соней приехал в Москву. Они приехали на короткое время и остановились у Марьи Дмитриевны Ахросимовой. Марья Дмитриевна держалась просто, говорила прямо, громко и решительно и не признавала человеческих слабостей. Она жила одна - дочь выдала замуж, сыновья были на службе.
      На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф поехал с Наташей к старому князю Болконскому.
      "После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение... Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе".
      Наташа "показалась княжне Марье слишком нарядною, легкомысленно-веселою и тщеславною. И при всей благородной доброте княжны Марьи, это была невольная зависть к Наташиной красоте, молодости, счастью..."
      Чтобы дать обеим возможность объясниться, граф, оставив Наташу "на четверть часика", поехал куда-то по делам. Он боялся встречи с князем, и Наташа, поняв "этот страх и беспокойство", "почувствовала себя оскорбленною".
      И замешательство в передней, и робкое беспокойство отца, и неестественный тон княжны Марьи в результате привели к тому, что "Наташа вдруг нравственно съежилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще больше отталкивал от нее княжну Марью".
      И вдруг появился князь Болконский - в белом колпаке и в халате. Он извинился за свой вид, но так ненатурально и неприятно... Старик, "осмотрев с головы до ног Наташу, вышел".
      И когда вернулся граф, Наташа "неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать". В последний момент, когда граф уже выходил из комнаты, княжна Марья быстро подошла к Наташе. ""Я рада тому, что брат нашел счастье..." - Она остановилась, чувствуя, что говорит неправду". И Наташа угадала причину этой остановки.
      - Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, - сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
      Дома потом она в своей комнате "рыдала как ребенок", А Соня ее целовала и утешала.
      
      Вечером Ростовы поехали в оперу. Марья Дмитриевна достала билет и не дала Наташе отказаться. Перед уходом, взглянув на себя в зеркало, Наташа увидела, как она хороша, и думала об отсутствующем князе Андрее. "И что мне за дело до его отца и сестры; я люблю его одного, его, его..."
      Звуки музыки. Блеснули освещенные ряды лож. Шумящий и блестящий мундирами партер.
      "Две замечательные хорошенькие девушки Наташа и Соня... обратили на себя общее внимание".
      В соседнюю ложу "вошла высокая, красивая дама с огромною косой и очень оголенными белыми, полными плечами и шеей... Это была графиня Безухова, жена Пьера". Потом в зале появился ее брат. Необыкновенно красивый, в адъютантском мундире, Анатоль Курагин шел "слегка побрякивая шпорами и саблей". На лице "выражение добродушного довольства и веселья". А увидев Наташу, он все время на нее смотрел из партера - "восхищенным, ласковым взглядом".
      Элен Безухова пригласила Наташу к себе в ложу и сумела ее обворожить. "И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!" - сказала она графу Ростову.
      В антракте в ложе Элен отворилась дверь. "Позвольте мне вам представить брата", - сказала она.
      Он что-то рассказывал, не сводя "улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи", она видела, "несомненно знала", что он ею восхищен. "Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку".
      Потом она вернулась в ложу к отцу. Но "все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову..."
      Потом дома она терзалась, инстинктивно чувствуя, "что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла". И она опять вспоминала Курагина, весь разговор с ним, и его лицо, жесты, нежную улыбку.
      Что собой представлял Анатоль Курагин?
      В Петербурге он тратил огромные деньги и еще делал огромные долги. Отец заставил его поехать в Москву, добыл ему там должность адъютанта главнокомандующего и рассчитывал, что сын женится на богатой невесте (княжне Марье или Жюли Карагиной).
      Явившись в Москву, Анатоль "сводил с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими и очевидно предпочитал им цыганок и французских актрис... Он не пропускал ни одного кутежа у Данилова и других весельчаков Москвы, напролет пил целые ночи... и бывал на всех вечерах и балах высшего света". И никто, кроме близких друзей, не знал, что два года тому назад, во время стоянки полка в Польше, небогатый польский помещик заставил его жениться на своей дочери. Жену свою Анатоль вскоре бросил, а тестю обещал высылать деньги, таким образом купив себе право "слыть за холостого человека".
      Он был совершенно не способен обдумывать свои поступки и вполне доверился Долохову, которого ценил за ум и удальство. А Долохов использовал его "имя, знатность, связи для приманки в свое игорное общество богатых молодых людей".
      Вот какой человек увлекся Наташиным обаянием, прелестью. Что выйдет из этого ухаживания - Анатоль понятия не имел. А как отразится его поступок на чужой судьбе - его никогда не интересовало.
      За блестящим великосветским фасадом - человек примитивный, непредсказуемый, жестокий.
      
      На следующий день к Ростовым явилась графиня Безухова и уговорила старого графа приехать к ней на вечер с Наташей и Соней. Модная французская актриса выступит с декламацией, "и ежели вы не привезете своих красавиц, то я вас знать не хочу". (Анатоль просил свести его с Наташей, и эта мысль "забавляла" Элен.)
      И граф Ростов "повез своих девиц к графине Безуховой".
      Не будем приводить все подробности вечера, портреты гостей и толстой актрисы, читавшей какие-то французские стихи о преступной любви.
      Анатоль от Наташи не отходил, - говорил комплименты, пригласил на вальс. Он сказал, что она "обворожительна" и он ее любит. "Не говорите мне таких вещей, я обручена и люблю другого..."
      А потом в маленькой диванной, где благодаря стараниям Элен они оказались вдвоем, он сказал: - Я безумно люблю вас. Неужели никогда?.. - и горячие губы на миг прижались к ее губам.
      - Натали, одно слово, одно... - все повторял он, видимо не зная, что сказать... (Он не слишком был красноречив.)
      А бедная Наташа не спала всю ночь: она теперь обоих, кажется, любила и была в отчаянии.
      Приближается кульминация! Княжна Марья написала письмо Наташе и просила верить, что "не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат..." Наташа хотела писать ответ и не смогла. Потом после обеда "с таинственным видом вошла девушка" и подала письмо. Письмо было от Анатоля (сочиненное для него Долоховым).
      "Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода..." Он писал, что "ей стоит сказать это слово да, и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит все. Он похитит и увезет ее на край света".
      Поздно вечером, войдя в комнату Наташи, Соня увидела ее "не раздетою, спящую на диване". На столе лежало открытое письмо Анатоля. Соня прочла письмо и залилась слезами.
      "Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно".
      Наташа проснулась, и состоялся откровенный разговор обо всем. Соня, рассудительная, непоколебимая, верная, и Наташа, стремительная, увлеченная, мятущаяся - не понимали друг друга.
      "Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин... Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого".
      Они спорили, ссорились. При Наташином характере это лишь усиливало ее упрямство и отчаянную смелость.
      В какой-то момент Соня разрыдалась, выбежала из комнаты, а Наташа "подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро". В письме этом она сообщила, что не может быть женой князя Андрея - и просила прощения.
      
      Во время отсутствия старого графа ("он поехал с покупщиками в свою подмосковную"), Соня вдруг поняла, что у Наташи какой-то "страшный план". Робеющая горничная девушка передала Наташе письмо. Соня об этом узнала, "подслушав у двери".
      "Она убежит с ним!" - думала Соня, - стоя в темном коридоре... "Нет, я хотя три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семью".
      
      Казалось бы... Высший свет. Сплошные князья, графы... Балы, имения, выезды... И как мучительны человеческие отношения!
      
      План похищения Наташи, обдуманный и подготовленный Долоховым, должен был быть приведен в исполнение именно в этот день. Наташа обещала выйти в десять вечера на заднее крыльцо. Курагин посадит ее в приготовленную тройку и отвезет за 60 верст от Москвы, в село Каменку. Там был подготовлен расстриженный поп, который их якобы обвенчает. Предстояло выехать на Варшавскую дорогу и на почтовых "скакать за границу".
      - А знаешь что - брось все это: еще время есть! - сказал Долохов с насмешливой улыбкой...
      - Я тебе помогал, но все же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат... Право, брось! Ты только себя свяжешь...
      - Убирайся к чорту, - сказал Анатоль...
      - Ну деньги выйдут, тогда что?
      - Тогда что? А? - повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. - Тогда что? Там я не знаю что... Ну что глупости говорить! - Он посмотрел на часы. - Пора!
      Явился Балага, ямщик, "служивший им своими тройками", курносый мужик, лет двадцати семи. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган... "Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой... Но он любил их, любил эту безумную езду... любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода... Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: Пошел! пошел! "Настоящие господа!" - думал он.
      Уж конечно, он меньше всего потом думал о вдовах и сиротах раздавленных пешеходов или о пешеходах, еще живых, но на всю жизнь искалеченных.
      Анатоль вышел и вскоре вернулся "в подпоясанной серебряным ремнем шубе и собольей шапке, молодцевато надетой набекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
      - Ну, Федя, прощай..."
      Попрощавшись и с остальными, ехавшими с ним, он велел всем взять стаканы. Сцена была сыграна трогательная и торжественная.
      - Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили...
      Долохов приказал, чтобы принесли соболью шубу: "Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела..."
      Все, пора ехать. "У крыльца стояли две тройки, двое молодцов-ямщиков держали их. Балага сел в переднюю тройку... Анатоль и Долохов сели к нему", второстепенные участники мероприятия "сели в другую тройку".
      "Пущай!" - крикнул Балага. Потом он остановил лошадей у нужного перекрестка.
      
      Все было неплохо подготовлено. "Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему, и вслед за тем выбежала горничная..." Долохов остался у ворот. "Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо".
      Кто мог знать, что к их появлению здесь уже подготовились. Хозяйка дома, Марья Дмитриевна, "застав заплаканную Соню в коридоре, где та самоотверженно дежурила, заставила ее во всем признаться..."
      А теперь Анатоля встретил на крыльце огромный детина, выездной лакей хозяйки.
      - К барыне пожалуйте...
      - К какой барыне? Да ты кто?..
      - Пожалуйте, приказано привесть.
      - Курагин! назад! - кричал Долохов. - Измена! Назад! Он оттолкнул дворника, который хотел запереть за вошедшим Анатолем калитку и, схватив Анатоля за руку, "побежал с ним назад к тройке".
      Марья Дмитриевна долго обдумывала ситуацию, потом она пошла к Наташе. Соня рыдала в коридоре. Наташа по-прежнему лежала, закрыв голову руками.
      "Хороша, очень хороша! - сказала Марья Дмитриевна... Я бы с тобой то2 сделала, да мне твоего отца жалко. Я скрою".
      Она силой повернула к себе Наташино лицо. Слез на нем не было.
      "Оставь... те... что мне... я... умру..."
      Потом Наташа отчаянно зарыдала.
      "Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете".
      Потом она рыдать перестала, но "сделались озноб и дрожь". Всю эту ночь она не спала.
      На другой день приехал старый граф, ему сказали, что Наташа заболела, что посылали за доктором и ей теперь лучше.
      А она весь день сидела у окна и напрасно ждала от Анатоля известий.
      Марья Дмитриевна пригласила Пьера "по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты". И он узнал все. Что "Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым Наташа хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться".
      Пьер не верил своим ушам. Променять Болконского на дурака Анатоля, вдобавок уже женатого... Ему жаль было до слез князя Андрея, его гордость, и он думал теперь о Наташе с презрением, даже отвращением.
      "Он не мог обвенчаться: он женат", - сказал Пьер Марье Дмитриевне про Анатоля.
      "Час от часу не легче... Хорош мальчик! То-то мерзавец! а она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей".
      Марья Дмитриевна затем сообщила Пьеру, для чего она вызвала его. Надо приказать Анатолю уехать из Москвы, иначе его могли вызвать на дуэль.
      Наташа не поверила, когда Марья Дмитриевна сообщила ей, что Анатоль женат. Пришлось звать Пьера для подтверждения. "Он женат был, и давно? - спросила она. - Честное слово?
      Пьер дал ей честное слово". (Все знали, что брак нерасторжим. Навеки надо отдать кому-то свою жизнь, вступая в брак.)
      
      - Где вы - там разврат, зло, - сказал Пьер жене. Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, - сказал он по-французски.
      Пьер привел его в свой кабинет и закрыл дверь.
      - Вы обещали графине Ростовой жениться на ней? хотели увезти ее?
      Анатоль уклонился от ответа. Но Пьер, неуклюжий, толстый в обычное время рассеянный, чудаковатый, по временам страшно менялся. Его бледное лицо вдруг "исказилось бешенством". Схватив Анатоля за воротник мундира, он стал его "трясти из стороны в сторону.
      - Вы негодяй и мерзавец..." Словно желая размозжить ему голову, Пьер схватил тяжелое пресс-папье, угрожающе поднял, но удержался и положил его на место. Потом он отобрал у Анатоля Наташино письмо и, "оттолкнув стоявший на дороге стол, повалился на диван.
      - Вы завтра должны уехать из Москвы... Вы никогда никому ни слова не должны говорить о том, что было... Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь оттого, что вам хочется веселиться".
      Осмелев, Анатоль возразил: - Но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я, как человек чести, никому не позволю...
      - Что ж, вам нужно удовлетворение? - насмешливо сказал Пьер.
      - По крайней мере вы можете взять назад свои слова. А? Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желания. А?
      - Беру, беру назад, - проговорил Пьер - и прошу вас извинить меня... И денег, ежели вам нужно на дорогу...
      "На другой день Анатоль уехал в Петербург".
      
      Эмоциональность Наташи и безграничное отчаяние толкнули ее на крайний, безумный шаг - самоубийство. Юная, цветущая, обворожительная, исполненная сил и надежд... Достав мышьяк, она отравилась в ту ночь, когда узнала, что Анатоль женат.
      Проглотив немного яда, она испугалась и разбудила Соню. Приняли меры, и она уже была вне опасности, но страшно слаба.
      А через несколько дней приехал в Москву ее бывший жених.
      "Прости меня, ежели я тебя утруждаю", - извинился он перед Пьером. - "Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином или тому подобное. Правда ли это?"
      Пьер начал было объяснять, но князь Андрей перебил его.
      "Вот ее письма и портрет, - сказал он. - Отдай это графине..."
      Вечером Пьер поехал к Ростовым. Наташа лежала больная, граф был в клубе и Пьер отдал письмо Соне. Вскоре Наташа, желая непременно видеть Пьера, оделась и вышла в гостиную.
      Она стояла исхудавшая, с бледным и строгим лицом, безжизненно опустив руки.
      Она вовсе не стремилась теперь вернуть Болконского.
      - Нет, я знаю, что все кончено, - сказал она поспешно. - Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за все...
      Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
      - Я скажу ему... но... я бы желал знать одно...
      "Что знать?" - спросил взгляд Наташи.
      - Я бы желал знать, любили ли вы... - Пьер не знал, как назвать Анатоля... - любили ли вы этого дурного человека?
      - Не называйте его дурным, - сказала Наташа. - Но я ничего, ничего не знала... - Она опять заплакала...
      - Не будем больше говорить, мой друг, - сказал Пьер... - Не будем говорить, мой друг, я все скажу ему; но... ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому-нибудь - не теперь, а когда у вас ясно будет в душе - вспомните обо мне. - Он взял и поцеловал ее руку...
      - Не говорите со мной так: я стою этого! - вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что-то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
      - Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, - сказал он ей.
      - Для меня? Нет! Для меня все пропало, - сказала она со стыдом и самоунижением.
      - Все пропало? - повторил он. - Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
      "Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления..."
      Когда Пьер сел в сани, кучер спросил, куда ехать.
      "Куда?" - спросил себя Пьер. "Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или в гости?" Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из-за слез взглянула на него.
      - Домой, - сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
      "Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное звездное небо... При въезде на Арбатскую площадь огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба... окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами... сияла огромная яркая комета 1812 года...", предвещавшая "ужасы и конец света".
      Но Пьер смотрел на эту светлую звезду с радостью. Она, казалось, "отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе".
      Том третий
      
      Часть первая
      С конца 1811 г. силы западной Европы стягивались к границе России, а 12 июня они перешли эти границы и "началась война, т. е. совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний... которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления".
      Впрочем, и в другие периоды совершалось достаточно злодеяний. Просто, может быть, они не так обращали на себя внимание.
      "Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его?"
      Далее следует огромный разнообразный материал, который нет возможности здесь привести. Разные точки зрения, мнения, толкования... Рассуждения историков и всевозможных деятелей, письма на французском языке...
      "Когда созрело яблоко и падает, - отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер стрясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
      Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие...
      В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию..."
      А как поживают знакомые нам персонажи? В какой мере на них отразились исторические события?
      Вооруженные силы России стягивались к западным границам.
      В 1812 г. князь Андрей, служивший в Турции, попросил перевести его в западную армию и по пути заехал в Лысые Горы.
      Там ничто не изменилось. И уезжая из отцовского дома, он был мрачен, видя вокруг лишь "бессмысленные явления без всякой связи". Княжна Марья - "жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? - сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того, чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!" (До сих пор не удалось встретить и наказать Анатоля Курагина, который умышленно избегал Болконского.)
      "Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня". Это был своеобразный - "беспокойный, блестящий и гордый мир". Сколько противоречивых мыслей, голосов, направлений, партий... самая среди них большая группа, "которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1-му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря, ... но желающих только одного и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий". Все эти люди "ловили рубли, кресты, чины, и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую... Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой трутней этих, не оттрубив еще над прежнею темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса".
      Среди всех партий появилась еще одна. Люди разумные, опытные, способные говорили, что "единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии".
      В письме, которое написал государственный секретарь Шишков, говорилось о необходимости "воодушевить к войне народ в столице". Вот так почтительно и не обидно государю предложили оставить войско. Одушевление народа было принято государем "как предлог для оставления армии".
      
      Война задержала Ростова и помешала жениться на Соне, как он обещал.
      "Обожаемый друг души моей", писал он. "Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но - это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди".
      Ночью был получен приказ выступить. Вскоре эскадрон двинулся вслед за пехотой и батареей.
      Взошло наконец солнце, все засветилось, заблестело. И "раздались впереди выстрелы орудий".
      Замечательно показаны все подробности сражения. Но вот налетевшие на французских драгун русские уланы мчатся назад расстроенными толпами, отступают.
      "Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун". Чутье подсказало ему, что надо ударить "сию минуту, иначе будет уже поздно..." Он тронул лошадь, скомандовал, и... стал спускаться с драгунами под гору... Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним". Нагнав его, он поднял саблю и ударил француза. Это был молодой белокурый офицер с ямочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами. Он испуганно, с выражением ужаса смотрел на Ростова. Лицо бледное, забрызганное грязью. Подскочившие гусары, захватив пленных, вскоре помчались назад, впереди бежала, стреляя, французская пехота. Неприятное чувство сжало сердце Ростова, "что-то неясное" вдруг открылось, чего он никак не мог себе объяснить.
      Его затем наградили Георгиевским крестом, повысили по службе, а прежнее неприятное чувство не исчезло. "И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват..."
      В связи с болезнью Наташи все семейство Ростовых поселилось в своем доме в Москве. Наташа не ела, не спала, кашляла. Приезжали врачи, прописывали много лекарств, но им не приходило в голову, что "каждый живой человек имеет свои особенности" и свою "особенную" болезнь. Они лишь потому были полезны, что давали надежду.
      В конце поста приехала из Отрадного соседка Ростовых Аграфена Ивановна Белова - поклониться московским угодникам. Графиня в душе надеялась, что молитва поможет больше лекарств, и разрешила Наташе ходить вдвоем с Беловой в церковь. Они чуть свет выходили "на пустынные улицы, прозрачно освещенные утреннею зарей", становились в церкви перед иконой Божьей матери и "новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее...". Церковная служба шла своим чередом, и Наташа не все там понимала. "Когда она не понимала, ...ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты - она чувствовала - управлял ее душой..." Она только просила бога "простить ей за все за все и помиловать".
      "Возвращаясь домой в ранний час", она чувствовала "возможность новой, чистой жизни и счастия".
      
      Вот это благотворное воздействие на душу верующего, это облегчение, утешение, Лев Николаевич не учитывал, отвергая впоследствии церковь из-за противоречий, которые усмотрел в ее учении, обрядах, канонах...
      
      В день причастия Наташа впервые почувствовала себя лучше, и приехавший затем доктор был доволен, приписав это действию своих порошков.
      
      С тех пор как Пьер осознал свое отношение к Наташе и потом смотрел на комету, сиявшую на небе, его перестал мучить извечный вопрос: "Зачем? К чему?". Не потому, что Наташа отвечала на вопросы, а потому, что представление о ней переносило его в светлую область красоты и любви, для которой стоило жить. Хотя жизнь он вел прежнюю - праздную, рассеянную и по-прежнему много пил.
      А еще в последнее время его охватило беспокойство, словно предчувствие катастрофы. Один из братьев-масонов открыл ему выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова пророчество насчет Наполеона. Если первые 10 французских букв обозначить цифрами (с 1 до 10), а остальные по порядку десятками (20, 30, 40 и т. д.), и написать по этой азбуке цифрами французские слова "император Наполеон", выходило, что сумма этих чисел - 666. А в Апокалипсисе приводится "звериное число" - 666. Выходило, что Наполеон и есть тот зверь. Делались еще разные вычисления и предсказания в том же духе. Пьер даже ухитрился вычислить, что его собственное участие в преодолении власти зверя "определено предвечно". Оставалось ждать того, что должно совершиться.
      В воскресенье Пьер поехал к Ростовым. Он "за этот год так потолстел, что он был бы уродлив", если бы не огромный рост и сила, помогавшая легко носить толщину.
      Первой он увидал Наташу. Она пела в зале. Он знал, что она не пела со времен своей болезни.
      "Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива!.. Вы знаете, Николай получил Георгиевский крест. Я так горда за него".
      Потом она, покраснев, спросила: - Граф! что это, дурно, что я пою?
      - Нет... Отчего же? Напротив... Но отчего вы меня спрашиваете?
      - Я сама не знаю, - быстро отвечала Наташа, - но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меня важны и как вы много для меня сделали!
      Потом к Пьеру подбежал его тезка Петя, румяный пятнадцатилетний мальчик. Он просил узнать, примут ли его в гусары.
      Подошел старый граф, просивший Пьера достать манифест.
      - Ну а из армии что?
      - Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, - отвечал Пьер.
      После обеда читали манифест. Поручили это Соне, славившейся "мастерством чтения.
      - Первопрестольной столице нашей Москве.
      Неприятель вошел с великим силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество..."
      Говорилось об опасностях, о надеждах... И вот заключительные слова манифеста о предстоящем поражении врага: "Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!"
      "Вот это так! - вскрикнул граф, открывая мокрые глаза... - Только скажи, государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем".
      Подбежав к отцу, Наташа его расцеловала. А Петя, весь красный от волнения, объявил:
      - Ну, теперь, папенька, я решительно скажу - и маменька тоже, как хотите, - я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу... вот и все...
      Графиня была в ужасе.
      "Вот и договорился!" - сказала она мужу.
      Граф хотел Петю вразумить.
      - Ну, ну, - сказал он. - Вот воин еще! Глупости-то оставь: учиться надо.
      - Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я ничему не могу учиться теперь, когда... когда отечество в опасности.
      - Полно, полно, глупости...
      - Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
      - Петя, я тебе говорю, замолчи, - крикнул граф.
      
      Получив отказ, Петя ушел в свою комнату и там горько плакал.
      В день приезда царя он решил отправиться к нему и объяснить кому-нибудь из его камергеров, что "молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов..." Но возле Кремля было столько народа, что его сначала прижали к стене, потом "сдавили так, что он не мог дышать... На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала..."
      - Отец, ангел, батюшка!
      Со всех сторон неслись крики "Ура!", и Петя, "зверски выкатив глаза", тоже кричал "Ура!" Но когда государь проходил из дворца в Успенский собор, толпу стали отталкивать назад, и "Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен", что "потерял сознание". Его поднял и вывел к Царь-пушке какой-то дьячок. "Барчёнка задавили!" - говорил он.
      Потом Петя пришел в себя, снова порозовел и опять бежал с толпой и кричал "Ура!" А когда государь после обеда вышел на балкон, доедая бисквит, а потом и бросая куски в толпу, все опять кричали, а многие, в том числе и Петя, сумевший схватить царское угощенье, плакали от счастья.
      Из Кремля Петя пошел к товарищу, "которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели родители его не пустят, то он убежит". На другой день отец "поехал узнавать как бы пристроить Петю куда-нибудь побезопаснее".
      Вскоре состоялось необыкновенное собрание - присутствовало не только дворянство, но и купечество. "Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах". В задачи дворян входило "выставить ополчение и не щадить себя". В задачи купечества - жертвовать миллионы.
      Прочли манифест государя. Потом было много шума, рассуждений, споров.
      "По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу". Он говорил об опасности и надеждах. Ему сообщили, что москвичи жертвуют по 10 человек с тысячи и полное обмундирование.
      "Господа! - сказал дрогнувший голос государя... - Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания..."
      Потом он прошел в залу купечества и вышел оттуда со слезами умиления на глазах.
      "На другой день государь уехал", а дворяне "сняли мундиры" и "удивлялись тому, что они сделали". А старик Ростов сам поехал записывать Петю в армию.
      Часть вторая
      Люди 1812 г., их личные интересы, действия, цели. Все они, считает Лев Николаевич, стремясь к достижению своих личных целей, служили орудием в руках Провидения. Все миновало, и "одни исторические результаты того времени перед нами".
      Книга воспроизводит подробности тогдашней жизни, борьбу мнений, движение масс. Вот опять мелькнут перед нами петербургские великосветские салоны Анны Павловны Шерер и Элен Безуховой, где по-прежнему глубокомысленно рассуждают о политике, светских новостях, интригах. Вот города и села, занимаемые или уже занятые неприятелем. Какие мучительные трудности у здешних жителей, сколько слухов, страха, терзаний.
      А вот в новых условиях знакомые уже нам персонажи.
      Вскоре после отъезда из Лысых Гор князь Андрей прислал отцу письмо, затем второе письмо - из-под Витебска, занятого французами. В дальнейшем удалось переслать отцу короткую весточку: "Смоленск сдают, - писал он. - Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву".
      Старый князь Болконский, отправив в Москву внука с гувернером, сам остался в Лысых Горах, приказав собрать из деревень ополченцев и вооружить. Он решил защищаться "до последней крайности". Княжне Марье он велел уехать в Москву, но она отказалась его покинуть, чем вызвала гнев раздражительного старика.
      "На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать к главнокомандующему... Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад, сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым... Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами". Навстречу княжне Марье шла "большая толпа ополченцев и дворовых, в середине толпы несколько человек волокли под руки "маленького старичка в мундире и орденах"". Как быстро изменилось выражение его лица, прежде "строгое и решительное"! Оно заменилось "выражением робости и покорности". Со старым князем случился удар.
      В Лысых Горах оставаться было опасно, и на следующий день поехали в Богучарово. Там старик, разбитый параличом, лежал три недели.
      Княжна Марья от него почти не отходила. К ее ужасу она теперь в душе желала ему смерти: ведь "надежды на исцеление не было". Но что еще ужаснее, в ней, задавленной деспотизмом старика, вдруг проснулись новые мысли о свободной жизни без вечного страха, даже о "возможности любви и семейного счастья". Ей казалось, что это "искушение дьявола", она хотела молиться и не могла.
      Ее охватили житейские заботы. Надо было уезжать, приближался неприятель.
      Утром князю стало немножко лучше, можно было кое-что понять из того, что он бормотал. "Он весь был такой худенький, маленький и жалкий... Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы...
      "А я желала, желала его смерти!" - думала княжна Марья...
      - Спасибо тебе... дочь, дружок... за все, за все... прости... спасибо... прости... спасибо!.. - И слезы текли из его глаз. - Позовите Андрюшу, - вдруг сказал он...
      - Я от него получила письмо, - отвечала княжна Марья.
      Он, с удивлением и робостью, смотрел на нее.
      - Где же он?
      - Он в армии ... в Смоленске.
      Он долго молчал...
      - Да, - сказал он явственно и тихо. - Погибла Россия! Погубили!"
      Потом, наконец, он вспомнил, что сын в армии, и еще о чем-то говорил, но неразборчиво.
      В тот же день "с ним сделался второй и последний удар".
      К ночи вокруг гроба горели свечи, толпился народ, все "крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя".
      
      После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и сказала, что "никуда и никогда не поедет".
      Но Богучарово оказалось в последние три дня между двумя неприятельскими армиями, и она уже хотела уехать, но собравшиеся мужики заявили, что не выпустят ее из деревни, выпрягут лошадей. Якобы "есть приказ, чтобы не вывозиться".
      В этот самый день Ростов с несколькими спутниками оказался в Богучарово, и ему сказали, что дочь скончавшегося только что генерал-аншефа Болконского находится в затруднении.
      Увидев Ростова, она сразу поняла, что это человек "ее круга". "Она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожащим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что-то романическое в этой встрече. "Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая-то странная судьба натолкнула меня сюда!" - думал Ростов, слушая ее и глядя на нее. - "И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении!"...
      Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно-испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на него тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
      - Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, - сказал Ростов, вставая. - Извольте ехать, и я отвечаю вам своею честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, - и почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
      Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
      Княжна Марья поняла и оценила этот тон".
      Ростов быстро зашагал в деревню. "Я им покажу, я им задам, разбойникам!" - говорил он про себя.
      "После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор...
      - Эй! кто у вас староста тут? - крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе...
      - Шапки долой, изменники!.. Где староста?"
      (Еще так было далеко до отмены в России крепостного права! Они видели в этом решительном офицере барина, помещика. Они знали свое место.)
      - Старосту, старосту кличет... Дрон Захарыч, вас, - послышались кое-где торопливо-покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов... Дрон с нахмуренным и бледным лицом вышел из толпы.
      - Ты староста? Вязать, Лаврушка, - кричал Ростов... А вы все слушайте меня... Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал...
      - Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали ... - послышались голоса, упрекавшие друг друга...
      Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи...
      Ростов, ...дождавшись выезда экипажей княжны Марьи", провожал ее верхом до пути, занятого нашими войсками, а потом "простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку".
      Простившись с ним, княжна Марья "вдруг почувствовала в глазах слезы", и затем по дороге к Москве иногда "чему-то радостно и грустно улыбалась". Может быть, этот человек никогда ее не полюбит, но она "не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз".
      Ростов был бы не прочь жениться на этой милой кроткой девушке. Он чувствовал, что она была бы счастлива. И его родители были бы счастливы! (Одна из самых богатых невест в России.) "Но Соня? И данное слово?"
      
      Кутузов, приняв командование над армиями, вызвал князя Андрея в главную квартиру, чтобы оставить его при себе, но князь Андрей не хотел расстаться со своим полком, хотя предложенная ему должность была выгодной и менее опасной.
      С приближением неприятеля к Москве многие москвичи уезжали.
      26 августа (7.09) 1812 г. около села Бородино произошло сражение, предопределившее исход войны. Толстой подробно о нем рассказывает, а также о том, как описывали это сражение историки.
      Вот Пьер явился к месту главного события, чтобы все подробно рассмотреть. Не будем здесь приводить все описания редутов, курганов, размещения войск, орудий, укреплений, все рассуждения по поводу разных "диспозиций", мнений. Здесь лишь отдельные эпизоды, весьма характерные.
      Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Священники в ризах, старичок "в клобуке с причтом и певчими". Затем солдаты и офицеры несли большую икону, вывезенную из Смоленска.
      "Матушку несут! Заступницу!" Навстречу идущим бежали без шапок солдаты и ополченцы.
      "Взойдя на гору, икона остановилась ... начался молебен..."
      К иконе подошел Кутузов, объезжавший позицию. Перекрестившись, он "тяжело вздохнув, опустил свою седую голову", а после молебна "тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Наконец он встал... приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру, потом офицеры, и за ними... с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы".
      "Икона тронулась дальше..." Кутузов сел на лавку в тени ближайшего дома, его окружала огромная свита.
      К Пьеру подходили знакомые. Его увидел Кутузов и подозвал к себе.
      "Хотите пороху понюхать? - сказал он Пьеру... Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам". Потом начальник штаба граф Бенигсен пригласил Пьера "ехать с собою вместе по линии.
      - Вам это будет интересно".
      "Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка...
      Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое".
      Пьер, объезжавший позиции, случайно встретил Болконского и рассказал о расположении войск, о Москве.
      Но князь Андрей сказал, что "сражение выигрывает тот, кто твердо решил его выиграть", - а какой фланг слаб и какой растянут, - "все это вздор... стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, ...и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит". И еще он сказал, что если бы имел власть, то не брал бы пленных. "Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники..."
      Потом, когда Пьер ушел, князь Андрей с ненавистью вспомнил о человеке, которого так и не вызвал на дуэль, который ускользнул, разрушив всю его жизнь. "И до сих пор он жив и весел". (Подразумевается, конечно, Анатоль Курагин.)
      
      А вот стоянка Наполеона.
      После завтрака император диктует свой приказ по армии:
      "Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное, удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали в Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспоминает о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!"
      Да, удобные квартиры, скорое возвращение, слава - это все заманчиво. Но у русских солдат было больше причин жертвовать жизнью: за спиной была Москва.
      И последняя ночь перед сражением "темная и сырая". Костры... "Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции...
      - Что? Началось? Пора? - заговорил Пьер, проснувшись. Войдя по ступенькам... на курган, Пьер... замер от восхищения перед красотою зрелища... Везде, впереди, справа и слева, войска". Сквозь туман и дым выстрелов "блестели молнии утреннего света..."
      Огромный разнообразный калейдоскоп событий этого дня... Сколько живых картин, эпизодов, деталей. Это надо читать в подлиннике! Здесь лишь отдельные короткие штрихи.
      Вот Пьер стоит на кургане, откуда хорошо видно поле сражения. Здесь толпа военных, слышен французский говор штабных, виднеется седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой. Кутузов смотрел в трубу по большой дороге...
      Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого-то драгоценного желто-зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками".
      Пьера невольно охватило стремление "быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки". Он подошел к берейтору, державшему лошадей, "взлез на лошадь, схватился за гриву" и помчался вслед за каким-то генералом. Потом он каким-то образом попал "в ряды пехотных солдат", потом лошадь унесла его "вперед, где было просторнее".
      А потом он случайно оказался на батарее Раевского. Ее называли курганной батареей, а французы - центральным редутом или роковым редутом. "Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно-радостною улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него". С этой батареи непрерывно стреляли пушки, по ней били ядра.
      "К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки". Батарея переходит из рук в руки.
      "Толпы раненых, ...русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи...
      "Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!" думал Пьер...
      Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, ...и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который надрываясь кричит из последних сил.
      Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве... между Бородиным и флешами Багратиона..." (Флешь - полевое фортификационное сооружение с вершиной, обращенной к противнику.)
      "Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий". Наполеон стоял на Шевардинском редуте на расстоянии версты от флешей. Он смотрел в трубу, но видел только "дым и людей, иногда своих, иногда русских". Но что там происходило, было неясно. "Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним".
      Непрерывно поступали к Наполеону доклады его маршалов, "но все эти доклады были ложны: и потому что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому что многие адъютанты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две-три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись, и известие, которое он вез, уже становилось неверно...
      Генералы Наполеона - Даву, Ней и Мюрат... несколько раз вводили в область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устраивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления... "Подкрепления?" - подумал Наполеон. "Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!"
      Но просьбы о подкреплении продолжали непрерывно поступать, даже тогда, когда Наполеон послал новую дивизию.
      На душе у него было тяжело. "Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления... он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же... но страшный размах руки падал волшебно-бессильно". Несмотря на все приемы, приводившие раньше к успеху, "не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия о убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск".
      Потом ему сообщили, что русские атакуют левый фланг французской армии. Его охватил ужас.
      Он велел подать ему лошадь, сел верхом и поехал туда, где сражались.
      "Русские плотными рядами стояли позади... кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов.
      Что чувствовал в этот момент Наполеон? "Вследствие неуспеха" дело, которым он занимался, вдруг представилось ему "ненужным и ужасным". Опустив голову, он поехал назад к Шевардинскому редуту".
      Многолетний военный опыт научил Кутузова, что судьбу сражения решают не приказы главнокомандующего, а "неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этою силой и руководил ею, насколько это было в его власти". То, что он говорил, могло по-разному передаваться из уст в уста, "но смысл его слов сообщился повсюду". Он выразил чувство, которое "лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.
      И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, ...измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись".
      
      Князь Андрей с остатками своего полка находился на поле боя под непрерывным огнем. Он слышал гул выстрелов, кругом гибли люди. Рядом "в двух шагах от князя Андрея" упала граната.
      - Ложись! - крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
      "Неужели это смерть?" - думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. "Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух..." Но он помнил, что на него смотрят, и держался спокойно. Когда граната взорвалась, он был ранен в живот.
      Итак, тяжело ранен Андрей Болконский! Вот он на перевязочном пункте.
      "Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что-то.
      В палате было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах.
      На ближнем столе сидел татарин... Четверо солдат держали его. Доктор в очках что-то резал в его коричневой, мускулистой спине.
      - Ух, ух, ух!.. - как будто хрюкал татарин, и вдруг подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжать пронзительно-звенящим, протяжным визгом.
      На другом столе, ...на спине лежал большой полный человек с закинутой назад головой... Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая, большая, полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочным трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча - один был бледен и дрожал - что-то делал над другою, красною ногой этого человека. Управившись с татарином, ...доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею.
      Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
      - Раздеть! Что стоите? - крикнул он сердито на фельдшеров...
      Доктор низко нагнулся на раной, ощупал ее и тяжело вздохнул... И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана".
      С другого стола доносились рыдания, стоны.
      - Покажите мне... Оооо! о! оооо!..
      Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
      - О! Оооо! - зарыдал он...
      Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
      - Боже мой! Что это? Зачем он здесь? - сказал себе князь Андрей.
      В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке... он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. "Да, это он; да, этот человек чем-то близко и тяжело связан со мною", - думал князь Андрей... И вдруг новое, неожиданное воспоминание... Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкою шеей и тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь, и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда-нибудь, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполняли его счастливое сердце.
      Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
      "Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам, да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно".
      А пока что...
      "Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах... На перевязочных пунктах... трава и земля были пропитаны кровью".
      Но была в этом сражении одна особенность. Французское нашествие, "как разъяренный зверь", получило совершенно небывалый отпор, "смертельную рану". Наполеон, его генералы, солдаты - все чувствовали, что "нравственная сила французской атакующей армии была истощена". И "прямым следствием Бородинского сражения" была гибель в дальнейшем "пятисоттысячного нашествия", а затем и наполеоновской Франции, "на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника".
      Часть третья
      Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей.
      В просторной крестьянской избе собрался совет. Внучка хозяина, Малаша, "смотрела с печи на лица, мундиры и кресты", входящих в избу генералов. Надо было решать: рисковать ли "потерею армии и Москвы, приняв сражение или отдать Москву без сражения?" Споры, прения... "Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности..." Наконец Кутузов тяжело вздохнул: "Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я ... властью, врученной мне моим государем и отечеством, я - приказываю отступление".
      Все расходились торжественно и молчаливо, как после похорон.
      Ростовы до 1 сентября оставались в городе. Почти все их знакомые уже с 20 августа уехали из Москвы. "По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда... 31-го... все в доме казалось перевернутым вверх дном". Когда на улице возле их дома остановился огромный поезд раненых, то благодаря стараниям Наташи, им разрешили разместиться в доме Ростовых.
      Ночью Наташа и Соня спали, не раздеваясь.
      В эту ночь мимо дома Ростовых провозили еще одного раненого, который по соображениям стоявшей у ворот старенькой служанки, "был очень значительный человек". Он ехал в закрытой коляске; на козлах рядом с извозчиком сидел камердинер, сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
      - Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, - сказала старушка...
      - Да, что, - отвечал камердинер вздыхая, - и довезти не чаем!
      Его внесли во флигель, чтобы не поднимать на лестницу. "Раненый этот был князь Андрей Болконский". Никто в доме об этом пока не знал.
      Но у остальных раненых транспорта не было, им предстояло остаться в покинутой всеми Москве. Наташа упросила родителей отдать им подводы, предназначавшиеся для вещей. У Ростовых было 300 подвод, огромное богатство в условиях всеобщего отъезда из Москвы.
      Сначала графиня сопротивлялась, но потом уступила.
      - Послушай, граф... Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хотя бы не меня, так детей.
      Граф по своей простоте готов был уступить.
      Но потом в комнату ворвалась Наташа.
      - Это гадость! Это мерзость! - закричала она. - Это не может быть, чтобы вы приказали... Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе!.. Они остаются!..
      - Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
      - Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька...
      Графиня, добрый в общем-то человек, уступила, а граф даже прослезился.
      "Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы... Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху". Но слуги, воодушевившись, освобождали все, выгружая на землю сундуки с посудой, с бронзой, картинами, зеркалами, "которые так старательно укладывали в прошлую ночь". Наташа "в восторженно-счастливом оживлении всем этим фактически руководила...
      Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора".
      Соня, случайно обратив внимание на проезжавшую мимо крыльца коляску, узнала от горничной, кто это.
      "Самый наш жених бывший, князь Болконский! - вздыхая отвечала горничная. - Говорят, при смерти".
      Соня тут же сообщила об этом графине, они очень боялись за Наташу и не стали ей ничего говорить.
      Настал момент отъезда Ростовых. "Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же... Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене оставшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)"
      Произошла еще одна неожиданная встреча - с Пьером, который не смог, да и не успел ничего рассказать о выпавших на его долю испытаниях.
      
      Ночью 1 сентября Кутузов приказал русским войскам отступать через Москву на рязанскую дорогу. А 2 сентября в 10 часов утра Наполеон стоял на Поклонной горе со своими войсками. "Вот она, эта столица; она лежит у моих ног, ожидая судьбы своей", - думал он; глядя на этот "странный, красивый, величественный город".
      ""Приведите бояр", - обратился он к свите... Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон".
      Генералы и маршалы были в растерянности. Как сказать Наполеону, "что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее". Не окажется ли он в смешном положении, если объявить, "что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше".
      Невозможно привести здесь, хотя бы очень кратко все подробности жизни Москвы в этот страшный период.
      Вот в питейном доме на Варварке "пьяные крики и песни". Человек десять фабричных - в грязной комнате на лавках у столов. Потом драка фабричных с местными кузнецами.
      Главнокомандующий Москвы граф Растопчин стремился управлять народом, о котором "не имел ни малейшего понятия". Он хотел руководить настроением людей посредством воззваний и афиш, написанных с развязной лихостью, тем "ерническим языком", который никого не убеждает.
      Французские солдаты вступили в Москву. "Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско". Разойдясь по квартирам, они из войска превратились в мародеров. И когда "через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, это уже была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей... Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное".
      Пожар Москвы объясняли впоследствии разными причинами. Но, по мнению Толстого, деревянный город "не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры... и варящие себе есть два раза в день".
      Пьер поехал на квартиру умершего ранее Баздеева, который когда-то приобщил его к учению масонов. Он поехал "под предлогом разбора книг и бумаг покойного", но в сущности, искал успокоения.
      Вдова Баздеева с детьми уехала в деревню. В доме оставались лишь старичок Герасим и полусумасшедший брат умершего масона, "пивший запоем".
      В тишине кабинета, "Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в... народной защите Москвы". Для этого он решил, скрывая свое имя, остаться в доме Баздеева и попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет. Он не мог сосредоточиться на масонских рукописях, вспомнилась мысль о его якобы предназначении "положить предел власти зверя". И узнав, что Москву защищать не будут, он вдруг решил осуществить свое предназначение: "встретить Наполеона и убить его, чтоб или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона".
      Какое чувство толкало его на это? Прежде всего, чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия.
      "Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! - думал он. - Да, я подойду... и потом вдруг... Пистолетом или кинжалом?.."
      
      Ростовы и ехавшие с ними раненые сделали остановку в большом селе, разместились по дворам и избам.
      Когда Соня рассказала Наташе про князя Андрея, графиня ужасно рассердилась, и Соня, словно желая "загладить свою вину", всю дорогу ухаживала за сестрой. Наташа сидела "в состоянии столбняка".
      - Ах, какой ужас! - сказала Соня, вернувшись со двора. - Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно... Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая... и опять уставилась глазами в угол печи...
      - Посмотри, Наташа, как ужасно горит, - сказала Соня.
      - Что горит? - спросила Наташа. - Ах да, Москва.
      Ночью, когда все уснули, "Наташа поднялась.
      - Соня? ты спишь? Мама? - прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой ступней на грязный холодный пол".
      И вот она входит в избу, где лежит князь Андрей. Весь день она жила надеждой на то, что увидит его. Но теперь ее охватил ужас. Что она увидит?
      Князь Андрей лежал в углу. "Он был такой же, как всегда... Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
      Он улыбнулся и протянул ей руку".
      Очнувшись на перевязочном пункте Бородинского поля, князь Андрей был все время при смерти. Врач определил "горячечное состояние и воспаление кишок" и не надеялся на выздоровление. Но на 7-й день князь Андрей пришел в сознание. Когда его переносили в избу, боль заставила его громко стонать. Его уложили на походную кровать, он долго лежал в беспамятстве. Потом, открыв глаза, попросил чаю. Доктор "к неудовольствию своему" заметил, что пульс улучшился. "К неудовольствию", потому что "он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то только с бо2льшими страданиями умрет несколько времени после".
      (Мудрецы говорят: "Умереть не страшно, страшно умирать".)
      Князь Андрей попросил достать ему где-нибудь Евангелие. Душой опять овладели мысли, явившиеся на перевязочном пункте. Временами он все забывал от боли...
      Ночью он снова очнулся.
      "Да, любовь (думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что-нибудь, для чего-нибудь, или почему-нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все-таки полюбил его... Я и теперь испытываю это блаженное чувство. - Любить ближних, любить врагов своих. Все любить - любить бога во всех проявлениях..." Тут мысли его обратились к Наташе.
      И вдруг... Бред это? Так же горела свечка, все это было то же. Но что-то скрипнуло, дохнуло свежим ветром. Возникло вдруг "бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
      "О, как тяжел этот не перестающий бред!" - подумал князь Андрей". Он хотел опомниться, пошевелиться, но в ушах зазвенело, в глазах помутилось, он потерял сознание. А когда очнулся, Наташа, настоящая, живая, стояла перед ним на коленях.
      - Вы? - сказал он. - Как счастливо!
      Наташа стала целовать его руку.
      - Простите!.. Простите меня!
      - Я вас люблю, - сказал князь Андрей.
      - Простите...
      - Что простить? - спросил князь Андрей.
      - Простите меня за то, что я сде...лала, - чуть слышным, прерывистым шепотом проговорила Наташа...
      - Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, - сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
      Вернувшись в избу, она "рыдая упала на свою постель".
      Теперь "на всех отдыхах и ночлегах Наташа не отходила от раненого Болконского". Доктор удивлялся ее "твердости" и ее "искусству ходить за раненым".
      
      Наташа - лучший образец русской женщины. Она смела, искренна, самоотверженно добра и великодушна. При всем нежном изяществе в ней удалой размах, широта, скромная простота и стойкая верность.
      
      3 сентября Пьер проснулся поздно и вспомнил, что ему предстояло. Он взял подготовленные пистолет и кинжал и отправился на Арбат осуществлять задуманное, но опоздал: Наполеон давно проехал через Арбат в Кремль и теперь сидел в царском кабинете "в самом мрачном расположении духа".
      Дым на улицах сгущался. "Изредка взвивались огненные языки из-за крыш домов". Вдруг рядом раздался отчаянный женский плач.
      "На засохшей пыльной траве были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки". Возле этого имущества сидела женщина немолодая, худая, с длинными верхними зубами, и рыдала. Тут же были трое детей, муж - маленький, сутулый чиновник, старуха-нянька и "босоногая грязная девка".
      Увидав Пьера, женщина бросилась к его ногам.
      - Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!.. Кто-нибудь помогите... девочку!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О-о-о!
      Потом она набросилась на мужа:
      - Истукан! Злодей.. Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал...
      - Да где, где же она осталась? - сказал Пьер...
      - Батюшка! Отец! - закричала она, хватая его за ноги. - Аниска, иди, мерзкая, проводи, - крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
      - Проводи, проводи, я... я... сделаю я, - поспешно сказал Пьер...
      - О-о-ох! - завыла девка, указывая на флигель. - Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, ты наше сокровище, Катечка, барышня моя ненаглядная, о-ох! - завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость высказать и свои чувства.
      Жар и дым, свист и шипенье пламени, крики... Пьер вдруг почувствовал себя "молодым, веселым, ловким и решительным". Он хотел вбежать в недогоревшую еще часть флигеля, но из соседнего раздались крики и возле него рухнул ящик с бронзой и серебром. Это французы грабили дома. Кто-то из солдат, боясь, чтобы Пьер стал отбирать у них награбленное, велел ему убираться, но вдруг сверху один из французов крикнул: "Я слышал, что-то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по-человечеству. Мы все люди". Француз выбежал из дома, горевшего еще только с одной стороны и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад. "Под скамеечкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.
      Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки. Но, увидев чужого человека, золотушно-болезненная девочка... закричала и бросилась бежать. Пьер все же подхватил ее, как она ни отбивалась, и побежал назад. Но ни девки Аниски, ни семейства чиновника уже не было на прежнем месте. Но их соседи, "старый дьякон" и "рябая баба", по описаниям Пьера определили, что худая женщина с длинными зубами - Марья Николаевна.
      "Они ушли в сад, как тут волки-то эти налетели, - сказал баба, указывая на французских солдат... - Вы пройдите вот туда-то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала..."
      Поручив бабе отнести ребенка матери, Пьер тут же кинулся на помощь армянскому семейству, состоявшему из старика, старухи и дочери, казавшейся совершенством восточной красоты. "Маленький француз без сапог, в синей шинели отобрал у старика сапоги. Другой схватил юную красавицу армянку за шею и стал рвать с нее ожерелье. Молодая красавица кричала пронзительным голосом.
      "Оставьте эту женщину!" - бешеным голосом прохрипел Пьер", с такою силой оттолкнув солдата, что тот упал, приподнялся и пустился бежать. Другой, бросив сапоги, вынул тесак и напал на Пьера. Но "Пьер был в том восторге бешенства, в котором силы его удесятерялись". Сбив с ног босого француза, он молотил по нему кулаками. Окружившая его толпа одобрительно шумела.
      Но из-за угла появился конный разъезд, один из тех, что были посланы для пресечения мародерства, и главное, поимки поджигателей. Французские уланы! Они рысью подъехали.
      Пьер не помнил того, что было дальше. Он кого-то бил. И его били. Потом связали, нашли у него оружие... Арестовали потом еще человек пять подозрительных русских, но самым подозрительным казался Пьер. На гауптвахте его поместили отдельно под строгим караулом.
      Том четвертый
      
      Часть первая
      Много страниц посвящено тому, как восприняты были в разных кругах события этого времени. Но в Петербургском свете продолжалась прежняя беззаботная жизнь - балы, интриги, борьба партий. И Анна Павловна Шерер по-прежнему устраивала вечера, где много рассуждали о политике и последних новостях.
      И между прочим, как-то мимоходом, внезапное известие о скоропостижной смерти Элен Безуховой, якобы от какой-то "грудной ангины".
      Николай Ростов, активный участник защиты отечества, "без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России". Он думал, что "драться еще долго будут", и "при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк".
      За несколько дней до Бородинского сражения его отправили в командировку в Воронеж по делам дивизии. Прибыв ночью, он остановился в гостинице, и на следующий день явился к начальнику ополчения, а затем к губернатору.
      "Вы графа Ильи Андреевича сын?" - спросил губернатор и пригласил Николая к себе на вечер.
      "Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа". Николай всех пленил: гусар, георгиевский кавалер, отличный танцор и при этом "добродушный и благовоспитанный" граф Ростов. Он даже стал ухаживать за миловидной блондинкой, женой одного из губернских чиновников. Муж становился все мрачней, но подошла добрая губернаторша и увела Николая, чтобы его представить очень важной даме. Эта очень важная дама, Анна Игнатьевна Мальвинцева, "богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже", пригласила Николая в гости.
      Кроме всего прочего она была теткой княжны Марьи. Потом "маленькая губернаторша" повела Николая в диванную и предложила: "Хочешь я тебя сосватаю?" Оказалось, речь идет о княжне Марье. "Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна".
      "Совсем нет, - как бы обидевшись сказал Николай". А затем, не подумав, пошутил, что он, как подобает солдату, никогда не напрашивается и ни от чего не отказывается.
      Потом он за ужином себя ругал. "Она точно сватать начнет, а Соня?" И прощаясь с губернаторшей, отвел ее в сторону и в порыве откровенности все ей рассказал. О том, что одна мысль жениться из-за денег ему противна; что княжна Болконская ему по сердцу; что встретив ее в таком положении, он думал, что это судьба... И главное о Соне. "Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней".
      Губернаторша очень умело и тактично его успокоила. Дела родителей очень плохи, графиню "убьет" его женитьба на Соне. "Потом Софи, ежели она девушка с сердцем...". Выходило, что он и Соня "должны понять...".
      У княжны Марьи было в последнее время много забот. Поездка с племянником в Воронеж к тетушке Мальвинцевой, "беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица...". Все это словно заглушило искушение, и она была этому рада.
      На другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, "получив ее одобрение", заговорила при княжне Марье о Ростове, "хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне".
      А княжна Марья не знала, "как держать себя в отношении Ростова". Совсем не выйти в гостиную, когда он приедет к тетке? Но "это будет грубо после того, что он сделал для нее". А что сказать? Придуманные слова то казались "незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение". Больше всего она "боялась за смущение", которое ее выдаст.
      Но когда в воскресенье Ростов приехал, она "не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом... Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила..."
      
      В ней произошла странная перемена. "С той минуты, как она увидала это милое, любимое лицо, какая-то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось... В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование - все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
      Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам".
      Разговор был незначительный, обыкновенный. Но почему-то в ее присутствии Ростов "чувствовал себя совершенно свободным" и все, что мгновенно приходило ему в голову, всегда было кстати.
      "Он знал, что обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает". Но он как-то не умел "усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим", и готов был подчиниться обстоятельствам.
      Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, он поспешил окончить дела (связанные с покупкой лошадей) и вернуться в полк.
      Незадолго до отъезда он побывал в соборе и случайно увидел там княжну Марью. Он слышал, что она узнала о ранении брата. На ее лице было "трогательное выражение печали, мольбы и надежды". Он "подошел к ней и сказал, что слышал о ее горе и всею душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость". Все это надолго запомнилось Николаю.
      "Чудная должно быть девушка! Вот именно ангел! - говорил он сам с собою. Отчего я не свободен, поторопился с Соней?" "Боже мой! Выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения!" - начал он вдруг молиться. "Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь..." Он, сложив руки, стал перед образом. "И умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился".
      Неожиданно ему принесли два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он первым распечатал письмо Сони. Вдруг "лицо его побледнело...
      - Нет, это не может быть! - проговорил он вслух... То, о чем только что молился, с уверенностью, что Бог исполнит его молитву, было исполнено". Соня писала, что "последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время, все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу".
      В письме графини сообщалось о последних днях в Москве, о гибели всего состояния и, между прочим, о том, что "князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть большие надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним".
      С письмом графини Ростов отправился к княжне Марье, а затем, проводив княжну в Ярославль, уехал в полк.
      
      Чем вызвано было письмо Сони? Ее жизнь "становилась тяжеле и тяжеле в доме графини". Она стала "главным препятствием" на пути к благополучию семейства Ростовых. "Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне".
      Но перед выездом из Москвы, графиня обратилась к Соне со слезами, с мольбой. Умоляла она, чтобы Соня в благодарность за все благодеяния "пожертвовала собой", "разорвала свои связи с Николаем".
      
      Власть денег порождает страшные нравы, калечит всех в той или иной мере, (или почти всех). На минуту представим себе сказочную ситуацию: Соня, сирота, нищая воспитанница Ростовых, вдруг получила откуда-нибудь огромное наследство, а княжна Марья вдруг обеднела.
      И графиня, и сам Николай Ростов, действительно благородный, добрый, - тут же (от всей души) кинулись бы навстречу Соне. Ее красота, преданность, неизменная безграничная любовь к Николаю - это было бы по заслугам оценено. Некрасивая, странная княжна Марья утратила бы все перспективы. Конечно, Николай Ростов относился бы к ней с уважением, любил бы ее как родного, прекрасного человека. Но при всей ее духовности как можно сравнивать ее с очаровательной Соней! Вот как бы он реагировал на ситуацию.
      У Толстого все - правда. Все отношения, мысли, чувства персонажей - подлинные. Это подлинная жизнь определенной эпохи. Зачастую страшная! Как ни маскируют, как ни оправдывают порой свои поступки... (а иной раз просто не понимают всей их жестокой несправедливости) люди во власти обстоятельств.
      
      "Жертвовать собою для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собою. Но прежде, во всех действиях самопожертвования она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, ... становится более достойною Николая, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить..." Она вдруг позавидовала Наташе, "заставлявшей других жертвовать собой и все-таки всеми любимой... Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним".
      А потом, с появлением князя Андрея, пришла надежда, что это судьба. "Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье...
      - Соня, голубчик, - все по-старому. Только бы он был жив. Соня была взволнована не меньше своей подруги. "Только бы он был жив!" - думала она".
      В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
      - Соня, - сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. - Соня, ты не напишешь Николеньке? В ее взгляде "выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа". Соня обещала написать. Веря, что теперь Николай не сможет жениться на княжне Марье, "она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка, она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные, черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая".
      
      На гауптвахте офицер и солдаты обращались с Пьером "враждебно, но вместе с тем и уважительно". А все русские были "люди самого низкого звания" и, "узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более, что он говорил по-французски".
      Потом всех водили в какой-то дом, где сидели генерал и другие французы, и задавали вопросы таким образом, "что все ответы должны были привести к виновности". Пьер скрыл, кто он, сказав, "что не хочет отвечать".
      8 сентября в сарай к пленным вошел какой-то важный штабной офицер, сделал перекличку, и всех повели в дом, где теперь помещался маршал Даву, известный своей жестокостью.
      Сначала Даву решил, что Пьер - русский шпион. После короткого диалога они вдруг внимательно поглядели друг на друга и между ними "установились человеческие отношения". Каждый увидел в другом человека. Но тут вошел адъютант, что-то доложил Даву и тот, просияв, куда-то заторопился.
      Пленных подвели к огороду, на котором стоял столб. Рядом была яма, справа и слева от столба стояли войска, и полукругом - толпа, в основном из числа наполеоновских войск. Чиновник-француз прочел приговор по-русски и по-французски.
      Потом выяснилось, что расстрелу подлежали пять человек, остальных, включая Пьера, привели для "устрашения".
      Много места занимает подробное описание казни, а также мыслей и переживаний Пьера. Но вот что главное. Когда Пьер "увидал это страшное убийство", в нем как-то невольно "уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога".
      Потом его поместили в барак военнопленных. "Молча и неподвижно" Пьер сидел у стены на соломе. Рядом копошился какой-то маленький человек. Он снял обувь, развесил ее на колышках, вбитых у него над головой, потом, "получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера". В нем было "что-то приятное, успокоительное...
      - Э, соколик, не тужи, - сказал он с тою нежно-певучею лаской, с которою говорят старые русские бабы. - Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так-то, милый мой".
      Потом он принес что-то завернутое в тряпицу, развернул и подал Пьеру несколько печеных картошек. "Пьер не ел целый день... Он поблагодарил солдата и стал есть.
      - Что ж, так-то? - улыбаясь сказал солдат и взял одну из картошек. - А ты вот как. - Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
      - Картошки важнеющие... Ты покушай вот так-то.
      Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого".
      Потом они разговаривали.
      - Что ж это, барин, вы так в Москве-то остались?
      - Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, - сказал Пьер.
      - Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
      - Нет, я пошел на пожар, а тут они схватили меня, судили за поджигателя.
      - Где суд, там и неправда, - вставил маленький человек.
      - А ты давно здесь? - спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
      - Я-то? В воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
      - Ты кто же, солдат?
      - Солдат Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
      - Что ж, тебе скучно здесь? - спросил Пьер.
      - Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище...
      Платон про всю жизнь свою рассказал. Как жил дома, как поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу. Его "секли, судили и отдали в солдаты". - Что ж, соколик, - говорил он изменяющимся от улыбки голосом, - думали горе, ан радость! Оказывается, иначе пришлось бы идти брату, оставив пятерых детей. А у Платона одна лишь солдатка. Отец всех "поставил перед образа", велел кланяться Платону в ноги.
      Этот Платон остался в душе Пьера олицетворением русской доброты, "духа простоты и правды".
      
      "Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья" отправилась туда с племянником. Путь был трудным, в обход Москвы.
      Ростовы жили в доме купца над Волгой. "Графиня ввела княжну в гостиную", они обменялись какими-то учтивыми словами... Узнав о приезде княжны Марьи, "Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, побежала к ней. ...На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение - выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желания отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи".
      Княжна Марья все это мгновенно поняла и обняв ее, заплакала на ее плече.
      От Наташи она узнала, "как шла вся болезнь", и сразу поняла, что означали слова: "с ним случилось это два дня тому назад". Случилось то, что "он вдруг смягчился..." И "смягчение, умиление эти были признаками смерти". Войдя к нему, она почувствовала "в его словах, в тоне его, в особенности во взгляде... отчужденность от всего мирского".
      Княжна Марья больше не плакала и не надеялась на выздоровление. Она лишь молилась, обращаясь душой к "вечному, непостижимому".
      В его последние дни и часы Наташа и княжна Марья не отходили от умирающего.
      И вот "последние содрогания тела оставляемого духом... Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их...
      Куда он ушел? Где он теперь?"
      Потом он лежал в гробу, все подходили прощаться, плакали. "Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь", но не от "личного горя", а от благоговения перед "сознанием простого и торжественного таинства смерти".
      Часть вторая
      Много места отведено делам русских и французских войск после взятия Москвы. Масса рассуждений, планов, приказов и споров. Нет возможности на всем этом останавливаться. Вот мнение Толстого:
      "Изучать искусные маневры и цели Наполеона и его войска, со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска, все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненого животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска".
      А теперь навестим Пьера. Он по-прежнему в плену.
      "Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки ... солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы... Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное... Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергическою, готовою на деятельность и отпор подобранностью. Ноги его были босые".
      Он уже четыре недели был в плену. "И именно в это-то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде". Успокоение и согласие с самим с собой пришли - через ужас смерти, через лишения и "через то, что он понял в Каратаеве". Пережитое во время казни словно смыло тревожные мысли, казавшиеся важными. Теперь высшим счастьем человека представлялись отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и "свобода выбора занятий".
      Окружающие его уважали за силу и пренебрежение к удобствам, за уважение, которое ему оказывали французы, и знание языков; за способность "сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать". Он здесь казался таинственным, высшим существом.
      "В ночь с 6-го на 7-е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, ...укладывались повозки и двигались войска и обозы... В балагане все были готовы... и ждали только приказания выходить". Их повели через сгоревшую Москву.
      
      Кутузов знал, что в сложившейся ситуации можно лишь проиграть, действуя наступательно. ""Терпение и время, вот мои воины-богатыри!" - думал он".
      А какие "искусные маневры" ему предлагали. Всем хотелось отличиться...
      В ночь 11 октября принесли важное сообщение.
      "Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного..."
      Наполеон ушел из Москвы!
      Лицо Кутузова сморщилось, он повернулся "к красному углу избы, черневшему от образов.
      - Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей... - дрожащим голосом сказал он, сложив руки. - Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! И он заплакал".
      Дальнейшая задача состояла в том, чтобы "властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом".
      Интересные эпизоды, мысли, споры... "Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить французов, и все требовали наступления". Кутузов этому противодействовал.
      Действия французов - Наполеона и его солдат... Мысли Толстого в связи с их отступлением. Вот одна из них, быть может, имеющая значение всеобщее на все времена.
      "Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы итти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что-то хорошее есть за этими 1000-ю верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
      Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко..." Ближайшей целью казался Смоленск. Не потому, что там было "много провианту и свежих войск", а потому, что это могло дать силу двигаться и переносить лишения. И "обманывая себя", французы продолжали "свой гибельный путь к Смоленску".
      Часть третья
      "Представим себе двух людей, вышедших со шпагами на поединок по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым, поняв, что дело это... касается его жизни, бросил шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею...
      Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские..." Эта дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой... и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
      Огромный материал - действия русского и французского войск после ухода Наполеона из Москвы. И, в частности, дела и люди партизанского отряда, множество эпизодов - подробно, правдиво.
      Приведем лишь несколько отдельных коротеньких отрывков.
      "24-го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед за его отрядом, стали учреждаться другие".
      "22-го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти... Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных, ...направлявшимся к Смоленску".
      И у Долохова была небольшая партизанская группа.
      "Выехав на просеку, ...Денисов остановился.
      - Едет кто-то, - сказал он...
      Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через несколько минут опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой, ехал офицер... За ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень молоденький мальчик, с широким, румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.
      - От генерала, - сказал офицер, - извините, что не совсем сухо...
      Офицер этот был Петя Ростов".
      "Петя при выезде из Москвы... присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры и в особенности с поступления в действующую армию... Петя находился в постоянно счастливо-возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого-нибудь случая настоящего геройства".
      А вот и повод проявить геройство.
      "Французы засели... в густом, заросшем кустами, саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что-то людям. "В объезд! Пехоту подождать!" - кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
      - Подождать?.. Ураааа!... - закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп..." Казаки и Долохов вскочили вслед за Петей в ворота дома. "Французы в колеблющемся густом дыме, одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади... и, вместо того, чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свете костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю... Пуля пробила ему голову.
      Переговоривши со старшим французским офицером, который вышел к нему из-за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками лежавшему Пете.
      - Готов, - сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
      - Убит?! - вскрикнул Денисов... И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
      В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов".
      ""Братцы! Родимые мои голубчики!" - плача кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего солдата и плача, целовал его".
      И последний этап кампании 1812 г., когда "французы, голодая и замерзая, сдавались толпами". Цель русских была не в том, чтобы всех французов остановить и забрать в плен. "Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия".
      Часть четвертая
      "После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья... осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений... Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой... И та и другая одинаково избегали упоминания о чем-нибудь, имеющем отношение к будущему". Время шло, а боль не утихала.
      - Пожалуйте к папаше скорее, - сказала Дуняша... Несчастье, о Петре Ильиче... письмо, - всхлипнув, проговорила она.
      В зале отец рыдал, как дитя, закрыв лицо руками. "Вдруг как будто электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что-то страшно больно ударило ее в сердце... Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что-то. Наташа не видела, не слышала ее". Она побежала к матери.
      "Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
      - Наташу, Наташу!.. - кричала графиня. - Направда, неправда... Он лжет... Наташу! - кричала она, отталкивая от себя окружающих. - Подите прочь все, неправда! Убили! ха-ха-ха-ха!.. неправда!..
      - Наташа, ты меня любишь, - сказала она тихим, доверчивым шепотом. - Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?.."
      Через месяц после известия о смерти Пети, мать вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающей участия в жизни старухой.
      А сколько испытаний свалилось на впечатлительную, чуткую, самоотверженную Наташу! Она "физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье". И когда княжна Марья уехала в Москву, Наташу отправили с ней - "посоветоваться с докторами".
      
      "Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, ...тем сильнее разгорались страсти русских начальников..." Но теперь к армии приехал великий князь, в начале кампании удаленный из армии Кутузовым, и сообщил о "неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения". Кутузов понял, "что время его кончено, что роль его сыграна".
      "В Вильне Кутузов в противность воле государя, остановил бо2льшую часть войск". 11-го декабря государь со своей свитой прибыл в Вильну. Состоялся обед и бал, Кутузову был "пожалован Георгий I-й степени", ему оказывались почести, но теперь Александр I был намерен возглавить движение на запад. Кутузову делать было уже нечего. Он был стар, слаб физически и вскоре умер.
      Приехав после освобождения из плена в Орел, Пьер тяжело заболел. Сказались физические лишения и напряжение. Он лежал три месяца. "Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все-таки выздоровел".
      Ему долго снились страшные условия плена, и не сразу он осознал то, что ему сообщили после освобождения: "смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов".
      Он больше не искал цели жизни, он "выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем..." Он чувствовал, что "бог... тут, везде".
      "Прежде он много говорил... и мало слушал; теперь... умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны".
      
      "В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле... Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице".
      Вскоре он узнал, что княжна Марья в Москве, и в тот же вечер поехал к ней.
      В комнате, освещенной одной свечой, сидела княжна и "еще кто-то с ней, в черном платье". Пьер думал, что это компаньонка. Но потом это "строгое, худое и бледное, постаревшее лицо... с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, - улыбнулось... и обдало Пьера давно забытым счастием".
      Они говорили о князе Андрее, Наташа рассказывала о последних днях своей любви.
      Пьера пригласили ужинать. Потом долго беседовали. Пьер стал рассказывать обо всех своих похождениях, о плене, о казни. И о Платоне Каратаеве. "- Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека - дурачка.
      - Нет, нет, говорите, - сказала Наташа. - Он где же?
      - Его убили...
      Было три часа ночи... Никому в голову не приходило, что пора спать.
      - Говорят: несчастия, страдания, - сказал Пьер. - Да ежели бы сейчас, сию минуту, мне сказали: хочешь оставаться чем ты был до плена, или сначала пережить все это?
      Он бы, оказывается, предпочел "еще раз плен и лошадиное мясо".
      
      Может быть так и все мученья, страдания человеческие приводят в конце концов к новому пониманию, к духовному совершенствованию человека?
      
      На следующий день он поехал обедать к княжне Марье. Наташа была так же одета и причесана, "но она была совсем другая... Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах...".
      Он собирался в Петербург по делам. "Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей...
      - Прощайте, граф, - сказала она ему громко. - Я очень буду ждать вас, - прибавила она шопотом".
      Княжна Марья сначала удивилась, видя перемену в Наташе, но когда поняла причину, перемена эта ее огорчила.
      "Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его", - думала княжна Марья...
      Наташа "догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала.
      - Мари, - сказала она, - научи, что мне делать: я боюсь быть дурною. Что ты скажешь, то я и буду делать; научи меня...
      - Ты любишь его?
      - Да, - прошептала Наташа.
      - О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, - сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи".
      Эпилог
      
      Часть первая
      "Прошло семь лет после 12-го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега". Но человечество непрерывно двигалось... Куда и зачем?
      Много страниц посвящено критике путаных, длинных рассуждений историков о событиях, войнах, переменах в жизни общества.
      "Как солнце... есть шар, законченный в самом себе, и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, - так и каждая личность носит в самой себе свои цели... чтобы служить недоступным человеку целям общим".
      А как сложилась в дальнейшем жизнь Ростовых, Пьера, княжны Марьи и других?
      В 13-м г. состоялась Наташина свадьба. В тот же год умер ее отец.
      "Николай... подал в отставку... и приехал в Москву". Денежные дела были в отчаянном положении. Имение пришлось продать за полцены, "а половина долгов оставалась все-таки не уплаченною". Пришлось взять в Москве место "по статской части" с отнюдь не роскошным жалованием и поселиться с матерью и Соней в маленькой квартирке, на Сивцевом Вражке. "Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая", который скрывал "свое бедственное положение".
      Но была ведь Соня? Как сложились их отношения в этой ситуации?
      "Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
      Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекнуть ее".
      Когда-то Долохов не зря увидел в ней тот идеал преданности, того "ангела", о котором в душе мечтал. Но она отвергла его ради Николая.
      
      Что она теперь могла сделать в этих условиях? Одинокая сирота, без какой бы то ни было профессии, нищая, выросшая в тех же условиях роскоши, что и старая графиня Ростова, в той же среде, с теми же представлениями о жизни. Ее судьба - приговор благородному семейству, приютившему бедную родственницу. Впрочем, не им, а всей системе. Сколько всевозможных компаньонок, приживалок, лакеев. Сколько унижений! А крепостные! Еще далеко было до 1861 г. И через какие муки предстояло пройти бывшим крепостным после отмены крепостного права!
      
      Но вернемся к Николаю. Он тоже "продукт среды" (отнюдь не самый худший продукт). Сознавал он, что, в сущности, обманул Соню? Вряд ли. "Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным-давно забыто и ни в каком случае не может повториться".
      Графиня, в детстве привыкнув к роскоши, постоянно требовала то экипаж, то дорогие кушанья, вина, то денег, чтобы дарить подарки (ведь от нее скрывали нищету). Приходилось делать новые долги, жалованья не хватало.
      Николай избегал знакомых с их предложениями оскорбительной помощи. Он теперь ни на что не надеялся и в своей стойкости находил мрачное удовлетворение.
      В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых, и о том, как "сын жертвовал собой для матери"; - так говорили в городе. Лишь через несколько недель она решилась к ним поехать. Николай держался официально. Зато графиня потом все время напоминала о княжне и уговаривала сына "отдать визит", "учтивость требует...".
      Наконец, в середине зимы он явился, пробыл требуемые приличием десять минут и стал прощаться. Княжна с помощью компаньонки "выдержала разговор очень хорошо", но в конце вдруг подумала: за что ей так мало дано радостей в жизни? На ее нежном лице отразилось страдание.
      Еще небольшой прощальный разговор, и она поняла, почему он прежде был другим, почему он теперь так холоден и официален.
      - Вы за что-то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. - У нее слезы были в глазах и в голосе. - У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря... Извините меня, прощайте. - Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
      - Княжна! постойте, ради бога, - вскрикнул он, стараясь остановить ее. - Княжна!
      Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и "далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным...".
      Все сложилось замечательно (только не для Сони). "Осенью 1814 г. Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы".
      Долги были уплачены. Он увлекся хозяйством. Более того, он научился понимать своих крестьян, их стремления, речи; он сроднился с ними и тогда лишь смог ими управлять. Его хозяйство "приносило блестящие результаты". Он терпеть не мог, когда говорили, что он действовал во имя добра.
      "Все это поэзия и бабьи сказки, - все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость... И справедливость, разумеется", - прибавлял он, - "потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает". И все у него получалось, даже "соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их". В народе долго после его смерти хранилась набожная память: "Хозяин был... наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово - хозяин!"
      Перед женитьбой Николай рассказал своей невесте "все, что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковою и доброю с его кузиной". Графиня Марья вполне понимала, что ее богатство повлияло на выбор Николая, что Соню не в чем упрекнуть, но "часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их".
      Соне деваться было некуда. "Она, как кошка, прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старою графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию..."
      
      "Возлюби ближнего своего, как себя самого", - сказано в Евангелии.
      Даже религиозная, добрая, благороднейшая княжна Марья не могла возлюбить свою соперницу. А как же большинство людей, не столь прекрасных? Эта христианская заповедь - идеал, осуществимый в каком-то далеком обществе, в "царстве Божьем" (на земле или за ее пределами?). А Толстой затем, создав свое учение и приобретя последователей, полагал, что основой человеческих отношений должны быть любовь, прощение, непротивление злу. Это вполне соответствует христианскому идеалу. Но может быть, на основе религиозных заповедей следует (пока, для общества отнюдь не столь совершенного) разработать основы поведения и отношений как промежуточный этап на пути к идеалу.
      
      Вот мы почти подошли к концу огромного романа.
      5 декабря 1820 г. Наташа с детьми и мужем гостит у брата. Пьер съездил на три недели "по своим особенным делам" в Петербург, должен вскоре приехать.
      В Николин день все домашние сели обедать за длинный стол в 20 приборов. Затем приехал Пьер.
      Наташа очень изменилась. "Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь. В обществе молодую графиню Безухову видели мало". Она не заботилась теперь ни о своих манерах, ни о нарядах, она бросила пение, опустилась. Главным стала семья: муж, который ей принадлежал полностью, и дети, которых надо было "носить, рожать, кормить, воспитывать". При этом она с великим почтением относилась к заботам мужа. Пьера очень любил Николенька, пятнадцатилетний сын князя Андрея. "Он хотел быть ученым, умным и добрым, как Пьер". Отца он не помнил, но боготворил. И у него сложилось романтическое представление "что отец его любил Наташу и завещал ее, умирая, своему другу".
      В кабинете собрались Пьер, Николай и гостивший у него отставной генерал Денисов. Пробрался туда и Николенька Болконский, севший сзади у окна. Речь шла о петербургской поездке Пьера. Он утверждал, что "все гибнет, в судах воровство, в армии одна палка", что народ мучают, "просвещение душат".
      Как же Пьер собирается "противостоять общей катастрофе"? Создать общество "с целью общего блага".
      "Мы только для того, чтобы Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей", - объявлял он Николаю.
      В середине разговора в комнату вошла Наташа и, глядя на мужа, радовалась его оживленной восторженности.
      Николай утверждал, что никакого переворота не предвидится. А слова Пьера о том, что "присяга условное дело", вызывали у него резкое противодействие. "Ты лучший друг мой, ...но составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить - ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь".
      
      Многое из того, что тогда предвидилось, произойдет в судьбе их потомков.
      
      Эта сцена в кабинете запомнилась Николеньке Болконскому. Ночью потом он проснулся в своей комнате. Гувернер спал. Лампадка горела, потому что мальчик всегда боялся темноты. "Страшный сон разбудил его. Он видел во сне себя и Пьера в касках... Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска... впереди была слава... И дядя Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе...
      - Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед. - Николенька оглянулся на Пьера; но Пьера уже не было". Вместо Пьера был отец - князь Андрей... Отец ласкал и жалел его. Но дядя Николай Ильич все ближе и ближе надвигался на них. Ужас охватил Николиньку, и он проснулся...
      - Отец, - думал он. - Отец... одобрял меня, он одобрял дядю Пьера". Николенька стал мечтать о подвиге, который он когда-нибудь, рискуя жизнью, совершит. "Все узнают, все полюбят меня, все восхитятся мною". И от восторга он зарыдал.
      За ужином больше не говорили о политике...
      После ужина Николай застал в спальне жену за письменным столом. "Это дневник", - сказала она смущенно.
      Дневник был написан по-французски. Там были запечатлены все подробности детской жизни - характеры, приемы воспитания...
      Например: "5 декабря. Митя шалил за столом. Папа не велел давать ему пирожного. Ему не дали; но он так жалостно и жадно смотрел на других, пока они ели. Я думаю, что наказывать, не давая сласти, - только развивает жадность".
      
      Мысль не глупая и касается не только "сластей" в благополучной во всех отношениях семье. Может быть, в обществе лишение каких-то благ развивает не только жадность, но и вражду, агрессивность, ненависть. Перевороты, революции не помогают, потому что новые люди, взойдя по ступенькам новой социальной лестницы, опять кого-то лишают благ, которыми теперь сами пользуются. Это будет наверное многократно повторяться, пока не наступит прозрение.
      
      Душевность графини Марьи, возвышенный нравственный мир, в котором она жила, удивляли Николая. Он гордился ею. ""Очень и очень одобряю, мой друг", - сказал он с значительным видом".
      Пьер тем временем сообщил Наташе, что ему в Петербурге удалось "всех соединить", потому что его мысль "проста и ясна". Он не призывал чему-то противодействовать. Он лишь призвал, чтобы взялись за руки "те, которые любят добро, и пусть будет одно знамя - деятельная добродетель".
      
      Но недобрые тоже могут вообразить, что любят добро! И начнут тянуть совсем не в ту сторону... впрочем, Пьеру в этот момент казалось, что он "призван дать новое направление всему русскому обществу и всему миру".
      
      Незадолго до этого Наташа вдруг сказала: "Я ужасно люблю тебя!" А немного погодя Пьер сказал: "Я никогда не перестаю тебя любить. И больше любить нельзя". Но он все-таки продолжал развивать свою главную мысль. "Я хотел сказать только, что все мысли, которые имеют огромные последствия, - всегда простые. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать то же самое. Ведь как просто".
      Часть вторая
      И снова о рассуждениях историков и философов. Критика, подчас переходящая в пародию.
      Отчего миллионы людей - христиан, исповедующих закон любви к ближнему, убивают друг друга? Человечество невольно задает себе подобные "простодушные и самые законные вопросы".
      Новая история, отвечая на эти вопросы, говорит: "Людовик XIV был очень гордый и самонадеянный человек; у него были такие-то любовницы и такие-то министры, и он дурно управлял Францией. Наследники Людовика тоже были слабые люди и тоже дурно управляли Францией. И у них были такие-то любимцы и такие-то любовницы. Притом некоторые люди писали в это время книжки. В конце XVIII столетия в Париже собрались десятка два людей, которые стали говорить о том, что все люди равны и свободны. От этого во всей Франции люди стали резать и топить друг друга. Люди эти убили короля и еще многих. В это же время во Франции был гениальный человек - Наполеон. Он везде всех побеждал, т. е. убивал много людей, потому что он был очень гениален. И он поехал убивать для чего-то африканцев, и так хорошо их убивал и был такой хитрый и умный, что, приехав во Францию, велел всем себе повиноваться. И все повиновались ему. Сделавшись императором, он опять пошел убивать народ в Италии, Австрии и Пруссии. И там много убил. В России же был император Александр, который решился восстановить порядок в Европе и потому воевал с Наполеоном. Но в 7-ом году он вдруг подружился с ним, а в 11-м опять поссорился, и опять они стали убивать много народу. И Наполеон привел 600 тысяч человек в Россию и завоевал Москву; а потом он вдруг убежал из Москвы..."
      И еще масса вполне серьезных рассуждений о власти, свободе и необходимости, о старых и новых воззрениях. Сложно, многословно... Он еще в поисках истины, простой и общедоступной. "Жизнь и деятельность человеческая имеют единую цель, - скажет он впоследствии, - все большее уяснение, утверждение, упрощение и общедоступность нравственной истины".
      
      Но как сформулировать эту истину? Да ее, собственно, сформулировал еще до нашей эры Платон, древнегреческий философ: "Никакая организация не может быть лучше, чем качества людей, составляющих ее".
      
      В этой книге Льву Николаевичу удалось показать то, что мало кому удается: подлинных живых людей разных сословий
      с их достоинствами, недостатками,
      с их тогдашним уровнем понимания
      и отношений. Персонажи эти вошли
      в сознание и остались в нем навсегда.
      И нравственная истина стала доступней, ясней и проще. Это великая книга.
      1863-1869
      АННА КАРЕНИНА
      
      
      Часть первая
      "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
      Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме".
      Степан Аркадьич, - Стива, как его звали в свете, - "тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался только в том, что не умел лучше скрыть от жены... Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так на нее подействует".
      Теперь поглядим на его жену.
      "Дарья Александровна в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже редких, когда-то густых и прекрасных волос, с осунувшимся, худым лицом и большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди разбросанных по комнате вещей"...
      Она хотела "отобрать детские и свои вещи", но все никак не решалась: "чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его". К тому же, "если здесь, в своем доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми", то уехать с ними было еще трудней.
      ""Долли!" - сказал он тихим, робким голосом", входя в комнату. "Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. "Да, он счастлив и доволен! - подумала она, - а я?.."
      Степан Аркадьич добрый человек и, "когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо", "что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами".
      
      Еще много было разговоров и переживаний в связи с грехопадением Степана Аркадьича (далеко не единственным, просто в этот раз какая-то записка нечаянно попала в руки жены).
      "Ничего, сударь, образуется", - сказал ему камердинер Матвей, и Степана Аркадьича это как-то успокоило. "А может быть и образуется! Хорошо словечко образуется", - подумал он. А жена его "погрузилась в заботы дня и потопила в них на время свое горе".
      
      "Половина Москвы и Петербурга была родня и приятели Степана Аркадьича. Он родился в среде тех людей, которые были и стали сильными мира сего. Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на "ты", а третья треть были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного, все были ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал. Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должности мог он не хуже всякого другого.
      Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица было что-то, физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним..."
      Он был начальником "одного из присутственных мест в Москве". Его уважали, даже любили сослуживцы, подчиненные и начальники за снисходительность (основанную на сознании своих недостатков), за одинаковое отношение ко всем людям, независимо от их состояния и звания, и, главное - за равнодушие к делу, "вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок".
      
      Великолепно изображен Стива Облонский. Живой человек своего времени и среды. В этом изображении (с той минуты, как он в самом начале книги проснулся и "повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана") нет ничего лишнего. И есть все, все необходимое, характерное, существенное. Он у Толстого живет, дышит, грешит, огорчается, радуется - именно так, как ему свойственно.
      
      А вот явился к нему в служебный кабинет "друг первой молодости", Константин Левин, широкоплечий, с курчавой бородой. Он приехал в Москву из деревни, где у него "3 тысячи десятин". Короткий разговор - и цель приезда понятна. "Что Щербацкие делают? Все по-старому?" - интересуется приезжий.
      "Степан Аркадьич, знавший уже давно, что Левин был влюблен в его свояченицу Кити, чуть заметно улыбнулся, и глаза его весело заблестели. Он сообщил, что Кити в Зоологическом саду катается на коньках, сожалея, что не может позвать друга к себе: жена не совсем здорова".
      "- Ты поедешь туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
      - Прекрасно. Ну, до свиданья.
      
      Левин приехал в Москву, чтобы сделать предложение свояченице Облонских. Далее несколько пояснений.
      "Дома Левиных и Щербацких были старые дворянские московские дома2 и всегда были между собою в близких и дружеских отношениях". В доме Щербацких Левин ценил "ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью отца и матери... В этих барышнях он "предполагал самые возвышенные чувства и всевозможные совершенства". Будучи студентом, "он чуть было не влюбился в старшую, Долли, но ее вскоре выдали замуж за Облонского. Потом он начал было влюбляться во вторую", но и она вышла замуж. "Кити еще была ребенок, когда Левин вышел из университета". Пробыв год в деревне, он приехал в Москву в начале зимы и понял наконец, "в кого из трех ему действительно суждено было влюбиться". Но ему все казалось, что Кити - неземное совершенство, а он "такое земное низменное существо", что он ее недостоин. И он внезапно уехал в деревню. Ему было 32 года, у него не было определенной деятельности, положения в свете. Просто "помещик, занимающийся разведением коров"... Не могла "таинственная, прелестная Кити" любить "такого некрасивого" и "ничем не выдающегося человека".
      Пробыв 2 месяца в деревне, он опять ринулся в Москву с восторженной надеждой жениться на Кити. Страшно было подумать, что с ним будет, если надежда не сбудется.
      
      В Москве "Левин остановился у своего старшего брата по матери Кознышева". В кабинете у брата он застал известного профессора философии и "сел в ожидании, когда уедет профессор, но скоро заинтересовался предметом разговора". Впрочем, ученые господа, каждый раз подойдя "к самому главному", отходили в сторону. Все свелось к длинным рассуждениям, цитатам, ссылкам на авторитеты. Наконец, профессор уехал.
      "А ты знаешь, брат Николай опять тут", - между прочим сообщил Кознышев. "Брат Николай был родной и старший брат Константина Левина... погибший человек, промотавший бо2льшую долю своего состояния, вращавшийся в самом странном и дурном обществе и поссорившийся с братьями".
      Получив адрес брата, Левин решил поехать к нему, но сначала осуществить "то дело, для которого он приехал в Москву". Он отправился на службу к Облонскому и, "узнав о Щербацких", поехал затем на извозчике к Зоологическому саду.
      
      "Он узнал, что она тут, по радости и страху, охватившим его сердце. Она стояла, разговаривая с дамой, на противоположном конце катка... Все освещалось ею. Она была улыбка, озарявшая все вокруг".
      И вот они уже катаются вместе.
      - С вами я бы скорее выучилась, я почему-то уверена в вас, - сказала она ему.
      - И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, - сказал он, но тотчас же испугался того, что сказал, и покраснел.
      Но лицо ее вдруг утратило свою ласковость при этих его словах. Что-то, видимо, ее встревожило.
      - Вы надолго приехали? - спросила его Кити.
      - Я не знаю, - отвечал он...
      - Как не знаете?
      - Не знаю. Это от Вас зависит, - сказал он и тотчас же ужаснулся своим словам.
      А она, словно не слыша его слов, заторопилась уходить.
      Потом, сняв коньки, он "догнал у выхода сада мать с дочерью.
      - Очень рада вас видеть, - сказала княгиня. - Четверги, как всегда, мы принимаем.
      - Стало быть, нынче?
      - Очень рады будем видеть вас, - сухо сказала княгиня.
      Сухость эта огорчила Кити, и она не могла удержаться от желания загладить холодность матери. Она повернула голову и с улыбкой проговорила:
      - До свидания".
      
      В это время в сад вошел Степан Аркадьич, как всегда "веселым победителем". Подойдя к княгине Щербацкой, своей теще, он "с грустным, виноватым лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли", а потом "выпрямил грудь и взял под руку Левина".
      - Ну что ж, едем?..
      - Едем, едем, - отвечал счастливый Левин, не перестававший слышать звук голоса, сказавший: "До свидания", и видеть улыбку, с которою это было сказано.
      - В "Англию" или в "Эрмитаж"?
      - Мне все равно.
      - Ну, в "Англию", - сказал Степан Аркадьич... У тебя есть извозчик? Ну и прекрасно, а то я отпустил карету...
      Степан Аркадьич дорогой сочинял меню.
      - Ты ведь любишь тюрбо? - сказал он Левину, подъезжая.
      - Что? - переспросил Левин. - Тюрбо? Да, я ужасно люблю тюрбо.
      Опускаем некоторые подробности: шикарный обед в ресторане гостиницы и то, как Облонский с "сиянием на лице и во всей фигуре" прошел туда, отдавая приказания "липнувшим" к нему официантам; и медленный выбор замысловатых блюд, начиная с "фленсбургских устриц"; и, со знанием дела, выбор вин. Потом официант еще для себя повторяет заказ по карте: "Суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи..."
      Левина тяготила несколько вся эта "беготня и суета", в "обстановке бронз, зеркал..."
      "Ты не можешь представить себе, как для меня, деревенского жителя, все это дико..." - признался он Облонскому.
      
      У них совсем разные взгляды на жизнь. По мнению Степана Аркадьича, цель образования в том, чтобы "из всего сделать наслаждение". Но Левин думает иначе: "Ну, если это цель, то я желал бы быть диким.
      - Ты и так дик", - говорит Степан Аркадьич.
      Но они все же добры и любят друг друга.
      Потом заговорили о главном, о женитьбе Левина.
      Степан Аркадьич со всей искренностью сказал: "Я ничего так не желал бы, как этого, ничего. Это лучшее, что могло бы быть".
      Левин, при своей застенчивости "никогда ни с кем не говорил об этом".
      - И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою, - сообщил он Облонскому.
      - Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, все; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю...
      - Одно еще я тебе должен сказать. Ты знаешь Вронского? - спросил Степан Аркадьич Левина...
      - Зачем мне знать Вронского?
      - А затем тебе знать Вронского, что это один из твоих конкурентов.
      - Что такое Вронский? - сказал Левин, и лицо его из того детски восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло в злое и неприятное.
      - Вронский - это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской.
      
      Познакомимся с "одним из самых лучших образцов". Что думает о нем Степан Аркадьич?
      "Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем - очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет".
      А как отнесся к этому Левин? Ведь конкурент действительно опасный!
      "Левин хмурился и молчал".
      
      "Княжне Кити Щербацкой было восемнадцать лет... Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский".
      Отцу Кити больше нравился Левин. Княгиню Щербацкую, мать Кити, отпугивали "и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете", его "дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками". И вот Вронский стал явно ухаживать за Кити на балах и ездить в их дом. "Очень богат, умен, знатен, на пути блестящей военно-придворной карьеры и обворожительный человек. Нельзя было ничего лучшего желать".
      
      Нравы постепенно менялись. Княгиня "видела, что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни по улицам, многие не приседали и, главное, были все твердо уверены, что выбрать себе мужа есть их дело, а не родителей". Вроде бы устарел "русский обычай сватовства", но "как надо выходить и выдавать замуж, никто не знал".
      
      Вечером, едва Кити вошла в гостиную, лакей доложил: "Константин Дмитрич Левин..." Теперь она верно знала, что он "затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение".
      Думая о предстоящем разговоре, она мысленно терзалась. Она должна была оскорбить человека, которого в душе любит. "За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее... Что ж я скажу ему? Скажу, что люблю другого? Нет, это невозможно. Я уйду, уйду".
      И вот, после нескольких малозначительных фраз...
      - Я сказал Вам, что не знаю, надолго ли я приехал... Что это от Вас зависит... Я хотел сказать... Я за этим приехал... что... быть моею женой! - проговорил он, не зная сам, что говорил; но почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
      "Она тяжело дышала, не глядя на него. Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Она никак не ожидала, что высказанная любовь его произведет на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина свои светлые правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила:
      - Этого не может быть... простите меня...
      Как за минуту тому назад она была близка ему, как важна для его жизни! И как теперь она стала чужда и далека ему!
      - Это не могло быть иначе, - сказал он, не глядя на нее.
      Он поклонился и хотел уйти".
      В гостиную вышла княгиня, затеяла светский разговор. Он стал ожидать "приезда гостей, чтоб уехать незаметно". А когда среди прочих вошел военный и Кити на него взглянула, по одному взгляду ее "невольно просиявших глаз" Левин почувствовал, что она этого человека любила. Есть люди, способные видеть в счастливом сопернике "одно дурное", другие ищут в нем "те качества, которыми он победил их, и ищут в нем со щемящею болью в сердце одного хорошего". К таким людям принадлежал и Левин. Хорошего и привлекательного было в его сопернике достаточно.
      "Вронский был невысокий, плотно сложенный брюнет, с добродушно-красивым, чрезвычайно спокойным и твердым лицом". В нем "все было просто и вместе изящно".
      Мать Вронского, дама светская, "блестящая", имела "много романов". Отца своего он почти не помнил и был воспитан в Пажеском корпусе. Ухаживанье за прелестной Кити доставляло ему удовольствие. Но жениться он, по правде говоря, не собирался: "не любил семейной жизни", ценил свободу, живя в своем "холостом мире". С Кити он чувствовал себя "лучше, чище" и радовался, что все так "мило, просто и, главное, доверчиво!"
      
      На следующее утро он "выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать" и увидел там Облонского, встречавшего сестру.
      - Графиня Вронская в этом отделении, - сказал молодцеватый кондуктор, подходя к Вронскому.
      "Вронский пошел за кондуктором в вагон и при входе в отделение остановился, чтобы дать дорогу выходившей даме. С привычным тактом светского человека, по одному взгляду на внешность этой дамы, Вронский определил ее принадлежность к высшему свету..."
      В вагоне "мать, сухая старушка, поцеловала сына, спросила о здоровье". Опять вошла дама, которая "встретилась ему при входе".
      - Что ж, нашли брата? - сказала Вронская...
      Вронский вспомнил теперь, что это была Каренина.
      - Ваш брат здесь, - сказал он, вставая, и, выйдя на платформу, позвал Облонского.
      
      Когда все они выходили из вагона, вдруг мимо стали бежать люди. Что-то, видимо, произошло необыкновенное. "Что?.. Что?.. Где?.. Бросился!.." - слышались голоса. Вронский со Степаном Аркадьичем пошли узнать подробности несчастья. Оказалось, сторож попал под поезд. Они видели обезображенный труп.
      Когда Каренина с братом сели в карету, он увидел, что "губы ее дрожат и она с трудом удерживает слезы.
      - Что с тобой, Анна? - спросил он, когда они отъехали...
      - Дурное предзнаменование, - сказала она".
      
      И вот Анна и Долли сидят за столом в гостиной. Долли "ожидала притворно-сочувственных фраз", ведь Анне все известно. Анна поступила иначе.
      - Долли, милая! - сказала она, - я не хочу ни говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!
      "Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы".
      Разговор был долгий, искренний.
      - Ты пойми меня. Быть уверенной вполне в своем счастии, и вдруг... - продолжала Долли, удерживания рыдания, - и получить письмо... письмо его к своей любовнице, к моей гувернантке... Она ведь молода, ведь она красива... Ты понимаешь ли Анна, что у меня моя молодость и красота взяты кем? Им и его детьми. Я отслужила ему, и на этой службе ушло все мое...
      Анна сумела ее успокоить. Ненавязчиво, от души.
      - Да, я простила бы, - ответила она на доверчивый вопрос Долли. - Я не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
      - Ну, разумеется, - быстро прервала Долли... - иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем... Милая моя, как я рада, что ты приехала, как я рада. Мне легче, гораздо легче стало.
      
      Теперь мы посетим бал, куда приехала Кити в сопровождении матери. "Кити была в одном из своих счастливых дней... Не успела она войти в залу... как уж ее пригласили на вальс, и пригласил лучший кавалер... знаменитый дирижер балов..."
      Цвет общества собрался в левом углу залы. Там она заметила Стиву, Анну в черном бархатном платье. И он был тут".
      Вот как выглядела Анна: "в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчуга".
      Но туалет Анны - "только рамка, и была видна только она, простая, естественная, изящная и вместе веселая и оживленная".
      Несколько туров вальса, кадриль - все это Кити танцевала с Вронским. Она с замиранием сердца ждала, что "в мазурке все должно решиться". Но, танцуя затем последнюю кадриль "с одним из скромных юношей", она вдруг случайно оказалась напротив Анны и Вронского. Что произошло с Анной? Этот "дрожащий, вспыхивающий блеск в глазах", и улыбка счастья, и отчетливая "грация, верность и легкость движений".
      "Кто?" - спрашивала себя Кити. - "Все или один?.. Нет, это не любование толпы опьянило ее, а восхищение одного. И этот один? Неужели это он?"
      Кити посмотрела на Вронского "и ужаснулась... Куда делась его всегда спокойная, твердая манера и беспечно спокойное выражение лица? Нет... во взгляде его было одно выражение покорности и страха... Весь бал, весь свет, все закрылось туманом в душе Кити. Только пройденная ею строгая школа воспитания поддерживала ее и заставляла... танцевать, отвечать на вопросы, говорить, даже улыбаться".
      Мазурку он танцевал с Анной. Кити видела: "они чувствовали себя наедине в этой полной зале... Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он становился серьезен".
      Анна не осталась ужинать. "Надо отдохнуть перед дорогой", - сказала она хозяину, который упрашивал ее не уходить. "А Вы решительно едете завтра?" - спросил Вронский. Он все время стоял рядом с ней.
      
      А как поживает Левин после крушения всех надежд? Он вспомнил брата Николая. "Не прав ли он, что все на свете дурно и гадко?"
      Брат окончил университет и вначале строго исполнял все религиозные обряды, избегая любых удовольствий, а потом "пустился в разгул". Кого-то он потом избил, с братом Сергеем судился из-за наследства... Левин поехал к нему в гостиницу.
      В номере брата сидели какой-то молодой человек в поддевке и молодая рябоватая женщина. Речь шла о каком-то предприятии.
      "Ну, черт их дери, привилегированные классы, - прокашливаясь, проговорил голос брата. - Маша! Добудь ты нам поужинать и дай вина..."
      Сначала брат Николай держался вызывающе, потом немного успокоился, стал нескладно рассказывать про своих друзей. Молодой человек в поддевке был студентом Киевского университета, его выгнали за то, что он "завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы". Он поступил в народную школу учителем, оттуда его "также выгнали" и "судили за что-то". Теперь они приступают к новому делу: "Дело это есть производственная артель".
      А женщина, Марья Николаевна, "подруга жизни" Николая.
      "Ты знаешь, что капитал давит работника, - работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения. Все барыши заработной платы, на которые они могли бы улучшить свое положение, доставить себе досуг и вследствие этого образование, все излишки платы - отнимаются у них капиталистами. И так сложилось общество, что чем больше они будут работать, тем больше будут наживаться купцы, землевладельцы, а они будут скоты рабочие всегда. И этот порядок нужно изменить, - кончил он и вопросительно посмотрел на брата... - И мы вот устраиваем артель слесарную, где все производство и барыш, и, главное, орудие производства, все будет общее".
      Артель они решили создать в каком-то селе Казанской губернии.
      Когда принесли ужин, Николай пил рюмку за рюмкой, его уложили "спать совершенно пьяного".
      
      "Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой". Здесь он чувствовал себя самим собой, исчезала путаница понятий.
      "Разговор брата о коммунизме... заставил его задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши".
      
      Неплохо бы воспитывать в этом духе современное поколение. Трудолюбие и скромность пока не особенно в почете, и в погоне за материальными благами люди мучают себя и друг друга.
      
      "После бала, рано утром, Анна Аркадьевна послала мужу телеграмму о своем выезде из Москвы в тот же день...
      - Ты приехала сюда и сделала доброе дело, - сказала Долли", подразумевая свое примирение с мужем. Но Анну терзала вина перед Кити.
      - Я испортила... я была причиной того, что бал этот был для нее мученьем, а не радостью. Но право, право я не виновата, или виновата немножко, - сказала она, тонким голосом протянув слово "немножко".
      В душе она "чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того, чтобы больше не встречаться с ним".
      И вот она со своей горничной уже в вагоне. Провожавший ее Стива ушел. Сначала она читала английский роман, потом задремала.
      Когда подъехали к станции, она, надев пелерину и платок, вышла подышать. "Метель и ветер рванулись ей навстречу". Она, с радостью дышала морозным воздухом. "Страшная буря рвалась и свистела", но на платформе за вагоном было тихо. Мимо бегали какие-то занесенные снегом люди, слышались голоса.
      Она уже собиралась войти в вагон, "как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского".
      Он спросил, "приложив руку к козырьку", "не может ли он служить ей?" Она долго, молча смотрела на него. Опять то же "выражение почтительного восхищения, которое так подействовало на нее вчера"... На ее лице сияли "неудержимая радость и восхищение", когда она спросила, зачем он едет.
      - Зачем я еду? - повторил он, глядя ей прямо в глаза. - Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где вы, - сказал он, - я не могу иначе.
      Она старалась его урезонить, просила забыть все, что он сказал.
      - Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего я не забуду никогда и не могу...
      - Довольно, довольно! - вскрикнула она и ушла в вагон.
      В Петербурге муж встречал ее и, глядя на его "холодную и представительную фигуру, она вдруг подумала: "отчего у него стали такие уши?" Какое-то неприятное чувство ее охватило, похожее на "состояние притворства"; она это испытывала и раньше в отношении к мужу, но теперь лишь "ясно и больно" осознала.
      
      Вронский не спал всю ночь. Он сидел с видом "непоколебимого спокойствия", как всегда, но чувствовал теперь, что единственный смысл его жизни "видеть и слышать ее".
      Увидев на станции в Петербурге ее встречу с Карениным, он почувствовал "с проницательностью влюбленного", что она "не любит и не может любить его". Он к ним подошел, обменялся короткими фразами, Анна его представила Алексею Александровичу.
      "Надеюсь иметь честь быть у вас", - сказал Вронский.
      "Очень рад", - сказал Каренин холодно, - "по понедельникам мы принимаем".
      Дома навстречу Анне бросился ее 8-летний сын Сережа, "прелестный ребенок с полными стройными ножками в туго натянутых чулках". Потом пришла в гости друг их семьи, графиня Лидия Ивановна, и затем еще другая приятельница, рассказавшая все городские новости (Алексей Александрович был в министерстве). Затем надо было "прочесть и ответить на всевозможные записки и письма"... Перед обедом Анна вышла в гостиную, "чтобы занимать" нескольких гостей. "В привычных условиях жизни она вполне успокоилась".
      Алексей Александрович явился к обеду "в белом галстуке и во фраке с двумя звездами, так как сейчас после обеда ему надо было ехать. Каждая минута жизни Алексея Александровича была занята и распределена. И для того, чтоб успевать сделать то, что ему предстояло каждый день, он держался строжайшей аккуратности. "Без поспешности и без отдыха" - было его девизом".
      
      Уезжая в Москву, Вронский оставил свою большую квартиру приятелю, молодому поручику Петрицкому. Вернувшись, он застал дома Петрицкого с его приятельницей, баронессой, и некоего ротмистра, которые пили кофе и болтали о светских пустяках.
      Слушая их, "Вронский испытывал приятное чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни".
      Часть вторая
      Навестим теперь Кити, юную, прелестную, добрую, потерпевшую унизительное крушение. Ведь в ее среде главная цель молодой девицы - выйти замуж. По возможности удачно, т. е. за "страшно богатого", "исключительно знатного".
      
      "В конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно предпринять для восстановления ее ослабевающих сил. Она была больна, и с приближением весны здоровье ее становилось хуже..."
      "Мне не о чем сокрушаться", - говорила она сестре Долли, желавшей ее утешить. - "Я настолько горда, что никогда не позволю себе любить человека, который меня не любит".
      Все ей стало теперь неприятно.
      "Папа сейчас мне начал говорить... мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама везет меня на бал: мне кажется, что она только затем везет меня, чтобы поскорее выдать замуж и избавиться от меня... Женихов так называемых я видеть не могу..."
      В конце концов по совету врачей Щербацкие уехали за границу.
      
      Познакомимся с окружавшими Анну людьми. "Петербургский высший круг, собственно, один; все знают друг друга, даже ездят друг к другу. Но в этом большом круге есть свои подразделения". У Анны были "тесные связи в трех различных кругах. Один круг был служебный, официальный круг ее мужа, состоявший из его сослуживцев и подчиненных". Другой - "кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин". Центром его была графиня Лидия Ивановна. Анне стало теперь казаться, что "все они притворяются".
      "Третий круг... был собственно свет, - свет балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни и те же". Здесь была у Анны приятельница, жена ее двоюродного брата Бетси Тверская, которая любила Анну и смеялась над кругом графини Лидии Ивановны.
      Теперь Анна часто встречала Вронского у Бетси, которая была его двоюродной сестрой. "Вронский был везде, где только мог встретить Анну, и говорил ей, когда мог, о своей любви. Она ему не подавала никакого повода", но при встречах с ним ее охватывала радость.
      
      Побываем в доме княгини Бетси. Она только что приехала из театра ("не дождалась последнего акта"), напудрилась, поправила прическу и приказала подать чай в большой гостиной. Вот уже к ее огромному дому подъезжают в каретах гости.
      Войдем и мы в большую гостиную "с пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под огнями свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором чайного прибора. Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья и кресла с помощью незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, - у самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной - около красивой жены посланника..."
      О чем они все говорят? Даже отдельно выхваченные фразы дают об этом представление.
      - Она необыкновенно хороша как актриса...
      - Расскажите нам что-нибудь забавное, но не злое...
      - Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно...
      Все умное так надоело... Давно уже сказано...
      Чтобы разговор как-то продолжался, пришлось прибегнуть к верному, никогда не изменяющему средству, - злословию.
      И возле самовара, где сидела хозяйка, разговор так же, "поколебавшись несколько времени между тремя неизбежными темами: последнею общественною новостью, театром и осуждением ближнего, тоже установился, попав на последнюю тему...
      - Вы слышали, и Мальтищева, - не дочь, а мать, - шьет себе костюм крикливо-розовый.
      - Не может быть! Нет, это прелестно!
      - Я удивляюсь, как с ее умом, - она ведь не глупа, - не видеть, как она смешна.
      Каждый имел что сказать в осуждение и осмеяние несчастной Мальтищевой, и разговор весело затрещал как разгоревшийся костер".
      
      Затем стали осуждать Карениных, жену и мужа.
      - Анна очень переменилась с своей московской поездки. В ней есть что-то странное, - говорила ее приятельница.
      - Перемена главная то, что она привезла с собою тень Алексея Вронского, - сказала жена посланника.
      В разговоре участвовала и княгиня Мягкая - дама "толстая, красная", "известная своей простотой" и озорной "грубостью обращения".
      - Каренина прекрасная женщина. Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю.
      - Отчего же Вы не любите мужа? Он такой замечательный человек, - сказала жена посланника. - Муж говорит, что таких государственных людей мало в Европе.
      - И мне то же говорит муж, но я не верю, - сказала княгиня Мягкая. - Если бы мужья наши не говорили, - мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по-моему, просто глуп. Я шопотом говорю это...
      Вронский был не только знаком со всеми, но видел каждый день всех, кого он тут встретил...
      
      Пришла Анна. Княгиня Бетси взглянула при этом на Вронского. "Он радостно, пристально и вместе с тем робко смотрел на входившую..."
      Вот, наконец, они сидят рядом на диване и беседуют. Она сообщает ему о болезни Кити, просит, чтобы он поехал в Москву и просил у Кити прощения.
      - Вы не хотите этого, - сказал он...
      - Если вы любите меня, как вы говорите, - прошептала она, - то сделайте, чтоб я была спокойна.
      Лицо его просияло.
      - Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь... да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно...
      "Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно; но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего не ответила".
      Он с восторгом подумал: "Она любит меня. Она признается в этом".
      Пока шел этот важный разговор, явился муж Анны, оглянув жену и Вронского, подошел к хозяйке, стал пить чай и рассуждать на какую-то политическую тему.
      - Это становится неприлично, - шепнула одна дама, указывая глазами на Каренину, Вронского и ее мужа.
      Через полчаса муж уехал, Анна с ним не поехала, осталась ужинать.
      
      Алексей Александрович не увидел ничего неприличного в поведении жены и Вронского, "но он заметил, что другим в гостиной это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему". Он решил поговорить с женой. Дома он мысленно составил свою речь.
      "Я должен сказать и высказать следующее: во-первых, объяснение значения общественного мнения и приличия; во-вторых, религиозное объяснение значения брака; в-третьих..."
      Но когда жена пришла, объясниться не удалось.
      - Решительно ничего не понимаю, - сказала Анна, пожимая плечами. "Ему все равно, - подумала она. - Но в обществе заметили, и это тревожит его".
      - Мне нечего говорить. Да и... - вдруг быстро сказала она, с трудом удерживая улыбку, - право, пора спать.
      
      И с этого вечера для обоих началась какая-то новая жизнь. Он хотел "вызвать ее на объяснение", а она противопоставляла ему непроницаемую стену какого-то "веселого недоумения".
      
      Наконец свершилось! "То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни... то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия", - сбылось. "Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем... Наконец, как бы сделав усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же красиво, но тем более было оно жалко.
      - Все кончено, - сказала она. - У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это.
      - Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь..."
      
      А как поживает еще один влюбленный, Левин? Отвергнутый, он долго не мог успокоиться, душа болела.
      В феврале пришло письмо от Марьи Николаевны. Здоровье брата Николая ухудшилось, но он не хочет лечиться. Левин съездил в Москву к брату, уговорил его посоветоваться с врачом и "ехать на воды за границу". Удалось дать ему взаймы денег на поездку, не раздражая его.
      Очень многие страницы посвящены хозяйственной деятельности Левина, его отношениям с крестьянами.
      Однажды к нему явился из Москвы Степан Аркадьич, как всегда "сияющий весельем и здоровьем". Он приехал в связи с продажей леса богатому купцу. Далеко не сразу они заговорили о Кити.
      - Стива! - вдруг неожиданно сказал Левин, - что же ты мне не скажешь, вышла твоя свояченица замуж или когда выходит?..
      - И не думала и не думает выходить замуж, а она очень больна, и доктора послали ее за границу. Даже боятся за ее жизнь.
      Было что-то для Левина оскорбительное в том, что Кити "больна от любви к человеку, который пренебрег ею". Раздосадовала его и "глупая продажа леса", почти "задаром". Он потом говорил Стиве: "Мне досадно и обидно видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к которому я принадлежу, и, несмотря на слияние сословий очень рад, что принадлежу... Теперь мужики около нас скупают земли; мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику".
      Но Левину было обидно, что хищникам, ловким дельцам, подчас отдают за бесценок имущество.
      - Тут ты безо всякой причины подарил этому плуту тридцать тысяч.
      - Так что же? Считать каждое дерево?
      - Непременно считать. У детей Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у твоих, пожалуй, не будет!
      - Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом считанье. У нас свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано и конец.
      
      Ощущается что-то печально знакомое, отдаленный призрак утраченного чеховского "Вишневого сада" мелькает вдали.
      
      Предстояли офицерские скачки, в которых Вронский собирался принять участие.
      "Всех офицеров скакало семнадцать человек. Скачки должны были происходить на большом четырехверстном... кругу перед беседкой. На этом кругу были устроены девять препятствий..."
      Подробное, очень длинное описание скачек. Поведение, переживания, впечатления участников и зрителей. "Все глаза, все бинокли были обращены на пеструю кучку всадников..."
      После всех перипетий Вронский впереди.
      "О, прелесть моя!" - подумал он о своей лошади Фру-Фру. Оставалось последнее препятствие - канавка с водой. Лошадь "перелетела ее, как птица"; но Вронский, "сам не понимая как", сделал неверное движение, "опустившись на седло". Лошадь "упала на один бок, тяжело хрипя, и, делая, чтобы подняться, тщетные усилия", а потом "затрепыхалась на земле у его ног, как подстреленная птица. Неловкое движение, сделанное Вронским, сломало ей спину".
      Он впервые в жизни чувствовал себя таким несчастным. Проигранная скачка, и собственная непростительная вина, и "эта несчастная, милая, погубленная лошадь!.. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим". Но все это надолго осталось "самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни".
      
      Анна сидела рядом с Бетси в беседке, где собралось все высшее общество. "Она мучалась страхом за Вронского", но еще более мучительным был для нее голос мужа, рассуждавшего о скачках со знакомым генерал-адъютантом.
      Когда Вронский упал, Анна была в ужасе, а услыхав, что "ездок не убился", разрыдалась.
      Увозя ее в карете на дачу, Алексей Александрович сказал по-французски, что она неприлично себя вела.
      - Что Вы нашли неприличным?..
      - То отчаяние, которое Вы не умели скрыть при падении одного из ездоков.
      Она "думала о том, правда ли то, что Вронский не убился. О нем ли говорили, что он цел, а лошадь сломала спину?" Но она лишь улыбнулась притворно-насмешливо.
      Алексей Александрович боялся ее признаний, и теперь был бы рад, чтобы она, как прежде, заявила, что "его подозрения смешны".
      - Может быть, я ошибаюсь, - сказал он. - В таком случае я прошу извинить меня.
      - Нет, Вы не ошиблись, - сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. - Вы не ошиблись. Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу Вас... Делайте со мной, что хотите.
      Она рыдала, а лицо ее мужа "приняло торжественную неподвижность мертвого".
      - Так! Но я требую соблюдения внешних условий приличия до тех пор, - голос его задрожал, - пока я приму меры, обеспечивающие мою честь, и сообщу их Вам.
      Он высадил ее, пожал ей руку (на виду у прислуги) и уехал в Петербург.
      
      Любила она когда-нибудь Каренина?
      Отчего она вышла за него замуж? Где-то там, в глубине этих давних отношений лежат корни будущих, почти неизбежных страданий.
      
      Теперь мы опять возвращаемся к Щербацким, пребывающим за границей "на водах". Они тут со многими познакомились.
      "Кити всегда в людях предполагала все самое прекрасное"... Здесь ее особенно заинтересовала русская девушка по имени Варенька, "приехавшая на воды с больною русскою дамой, мадам Шталь, как ее все звали". Мадам Шталь была очень больна, передвигалась только в коляске, а Варенька за ней ухаживала, не будучи ни ее родственницей, ни наемной помощницей. При этом, Варенька "сходилась со всеми тяжелобольными, которых было много на водах и... ухаживала за ними". Она была сравнительно молода и недурна внешне. Но чтобы нравиться мужчинам, ей не хватало того, что было в Кити, - "сдержанного огня жизни и сознания своей привлекательности".
      Кити чувствовала, что в образе жизни Вареньки есть нечто очень важное - "вне отвратительных... светских отношений девушки к мужчинам, представлявшихся ей теперь позорною выставкой товара, ожидающего покупателей".
      Между Кити и Варенькой возникла взаимная симпатия, хотя они были незнакомы.
      Вскоре на водах появились "еще два лица, обратившие на себя общее недружелюбное внимание". Это были Николай Левин, брат Константина, высокий, сутуловатый, странный, и рябоватая миловидная его подруга Марья Николаевна, "очень дурно и безвкусно одетая".
      Однажды в дождливый день, когда отдыхающая публика толпилась в галерее, Николай Левин стал ругать немецкого доктора "за то, что тот его не так лечит", поднял крик, "замахнулся палкой". Собралась толпа. Но неожиданно вмешалась Варенька, взяла буяна под руку и увела. В дальнейшем она ненавязчиво помогала Николаю Левину и его подруге, как и всем остальным; "подходила, разговаривала, служила переводчицей для женщины, не умевшей говорить ни на одном иностранном языке".
      
      Про мадам Шталь "одни говорили, что она замучала своего мужа, а другие говорили, что он замучал ее своим безнравственным поведением". Первый ее ребенок умер, и родные "подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь придворного повара. Это была Варенька. Мадам Шталь узнала впоследствии, что Варенька была не ее дочь, но продолжала ее воспитывать, тем более, что очень скоро после этого родных у Вареньки никого не осталось".
      Мадам Шталь уже свыше 10 лет жила за границей, не вставая с постели. Говорили, что она живет "для добра ближнего" и дружит с "высшими лицами всех церквей и исповеданий". У Вареньки были хорошие манеры и воспитание, она "отлично говорила по-французски и по-английски". Она была талантлива, хорошо пела и относилась равнодушно к похвалам.
      Потом выяснилось, что у нее была любовь, но молодой человек женился на другой в угоду своей матери.
      - Да, но если б он не по воле матери, а просто сам... - говорила Кити.
      Оказалось, Варенька и в таком случае не жалела бы о нем.
      Кити так не могла.
      - Я буду 100 лет жить, не забуду.
      - Так что же? Я не понимаю. Дело в том, любите ли Вы его теперь или нет, - сказала Варенька...
      - Я ненавижу его; я не могу простить себе...
      - Нет девушки, которая бы не испытала этого. И все это так неважно...
      - А что же важно? - спросила Кити...
      - Ах, многое важно...
      Их разговор прервали, но Кити с "любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: "Что же, что же это самое важное, что, что дает такое спокойствие?"
      
      Когда Кити познакомилась с госпожою Шталь, ей открылся новый мир, "жизнь духовная", связанная с религией. Но в религии главным были не обряды, не заучивание текстов, а прекрасные мысли и чувства.
      Да, "суть веры важней внешней формы", - учит Евангелие. Но люди несовершенны. Кити невольно подметила в мадам Шталь суетные черты: презрительное отношение к некоторым людям, желание произвести определенное впечатление на окружающих.
      И вот Варенька, одинокая, "ничего не желавшая", "ни о чем не жалевшая", стала для Кити образцом. Теперь Кити поняла, казалось, "самое важное" и решила "всюду, где бы ни жила, отыскивать несчастных и помогать им сколько можно".
      Потом приехал отец Кити, князь Щербацкий, и немного развенчал ее кумиров. Варенька ему понравилась; что касается мадам Шталь, которую он знал, то о ней якобы ходили слухи, что она не встает, "потому что коротконожка. Она очень дурно сложена".
      Но ведь мадам Шталь делает много добра! "У кого хочешь спроси!" - напомнила Кити. "Может быть, - сказал он... - Но лучше, когда делают так, что, у кого ни спроси, никто не знает".
      
      А действительно! В Библии ведь сказано: "Твори милостыню втайне".
      
      И еще одна иллюзия как-то незаметно развеялась под влиянием князя. "А твоей Вареньке таки достается, - прибавил он. - Ох, эти больные барыни".
      С приездом отца для Кити изменился весь тот мир, в котором она жила. Она не отреклась от всего того, что узнала, но поняла, что вовсе не достигла той высоты, "на которую хотела подняться".
      Она открыто призналась Вареньке: - Все притворство!
      - Да с какою же целью?
      - Чтобы казаться лучше пред людьми, пред собой, пред Богом, всех обмануть.
      Но она по-прежнему любила Вареньку и "упрашивала ее приехать к ним в Россию.
      - Я приеду, когда Вы выйдете замуж, - сказала Варенька.
      - Я никогда не выйду".
      Потом она уступила: "Ну, так я только для этого выйду замуж. Смотрите же, помните обещание".
      Кити вернулась "домой в Россию излеченная". Не такая беззаботная и веселая, как прежде, но "она была спокойна".
      Часть третья
      Теперь навестим Левина в его имении. К нему приехал погостить его ученый брат Сергей Иванович Кознышев. Они много рассуждали... Потом Левин вместо умных разговоров стал косить с мужиками луг. Вернувшись вечером домой, он даже не мог вспомнить, о чем они с братом спорили.
      "Разумеется, и я прав, и он прав, и все прекрасно". От него "так и веяло свежестью и бодростью".
      Много прекрасных страниц посвящено сельскому труду Левина и крестьян, их сближению, росту их взаимопонимания.
      
      А Степан Аркадьич поехал в Петербург - "напомнить о себе в министерстве". При этом он, "взяв почти все деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках, и на дачах. Долли с детьми "переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы". К ней собиралась приехать из-за границы Кити, чтобы "провести лето в Ергушове, полном детских воспоминаний для них обеих".
      Опускаем длинные подробности о пребывании Долли и ее детей в деревне.
      Однажды там появился Левин, чье имение было неподалеку. Стива Облонский уведомил его о пребывании семейства в Ергушове. Между прочим, речь зашла о Кити.
      - Послушайте, Константин Дмитриевич, - сказала Дарья Александровна... - за что вы сердитесь на Кити?..
      - Дарья Александровна, - сказал он, краснея, до корней волос, - я удивляюсь даже, как вы с вашею добротой... Как вам просто не жалко меня, когда вы знаете...
      - Что я знаю?
      - Знаете, что я делал предложение и что мне отказано...
      - Я видела только, что было что-то, что ее ужасно мучало... Да, я теперь все понимаю, сказала она задумчиво. - Так вы не приедете к нам, когда Кити будет?
      - Нет, я не приеду.
      
      И опять дела сельскохозяйственные... Как-то, лежа на копне на лугу, Левин "не замечаемый народом", наблюдал, слушал веселый говор и хохот крестьян за ужином, их песни. "Перед утренней зарей все затихло". Ему хотелось как-то "выразить для самого себя все то, что он передумал и перечувствовал в эту короткую ночь". Во-первых, "отречение от своей старой жизни, от своих бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного образования". Во-вторых, простота, чистота новой жизни, "которою он желал жить теперь". В-третьих, как перейти "от старой жизни к новой"? "Оставить Покровское?.. Жениться на крестьянке?"
      Он пошел по дороге в сторону деревни. Навстречу ехала карета, у окна ее, "видимо только проснувшись, сидела молодая девушка... Светлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода... Это была Кити... И все то, что волновало Левина в эту бессонную ночь... все вдруг исчезло". Исчезли мечты о простой, трудовой жизни. Мгновенно вернулась любовь.
      
      Алексей Александрович Каренин, "оставшись один в карете", размышлял о том, какой возможен выход из создавшегося положения. Дуэль? Алексей Александрович "был физически робкий человек" и "никогда в жизни не употреблял никакого оружия". Развод? Чтобы уличить жену, закон требовал "грубых доказательств". Это "уронило бы его в общественном мнении более, чем ее". Скандальный процесс был бы "находкой для врагов". К тому же, Анна могла, разорвав отношения с мужем, соединиться с любовником. Нет, она не должна торжествовать! Ему хотелось, чтобы она "получила возмездие за свое преступление".
      "Выход был только один - удержать ее при себе, скрыв от света случившееся и употребив все зависящие меры для прекращения связи и главное - в чем самому себе он не признавался - для наказания ее". Затем он подумал, что только такое решение сообразно с религией: он дает преступной жене "возможность исправления" и даже тратит "часть своих сил на исправление и спасение ее". Такая "религиозная санкция его решения" его очень устраивала. Но мысли при этом были недобрые: "Она должна быть несчастлива, но я не виноват, и потому не могу быть несчастлив".
      Приехав домой, он сел за письменный стол в своем кабинете и написал ей письмо по-французски.
      "...Решение мое следующее: каковы бы ни были Ваши поступки, я не считаю себя вправе разрывать тех уз, которыми мы связаны властью свыше... Я вполне уверен... что Вы... будете содействовать мне в том, чтобы вырвать с корнем причину нашего раздора и забыть прошедшее. В противном случае Вы сами можете предположить то, что ожидает Вас и Вашего сына"...
      Он также предписывал ей как можно скорее переехать с дачи в Петербург.
      "P.S. При этом письме деньги, которые могут понадобиться для Ваших расходов".
      
      Получив письмо Алексея Александровича, Анна почувствовала, что на нее обрушилось несчастье. "Разумеется, он всегда прав, он христианин, он великодушен! Да, низкий, гадкий человек!.. Они говорят: религиозный, нравственный, честный, умный человек; но они не видят, что я видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было во мне живого..."
      Она плакала и в то же время чувствовала себя не в силах променять свое положение в свете "на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником".
      Вернувшись в Петербург, она встретилась с Вронским, чтобы принять окончательное решение.
      
      Теперь снова о Вронском. "В последнее время мать... перестала присылать ему деньги... Она готова была помогать ему для успеха в свете и на службе, а не для жизни, которая скандализировала все хорошее общество". А почти весь доход с огромного отцовского состояния Вронский еще раньше уступил старшему брату, когда тот, "имея кучу долгов", женился на княжне, "дочери декабриста, безо всякого состояния". Может быть, "великодушное слово это было сказано легкомысленно", однако он не мог отречься от своего слова.
      В повседневной жизни у него был свод правил, которыми он руководствовался.
      "Правила эти несомненно определяли, - что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, - что лгать не надо мужчинам, а женщинам можно, - что обманывать нельзя никого, но мужа можно, - что нельзя прощать оскорблений, но можно оскорблять и т. д. Все эти правила могли быть неразумны, нехороши, но они были несомненны, и, исполняя их, Вронский чувствовал, что он спокоен и может высоко носить голову".
      Но как быть с Анной? "Если я сказал оставить мужа, то это значит соединиться со мной. Готов ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег? Положим, это я мог бы устроить... Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я сказал это, то надо быть готовым на это, то есть иметь деньги и выйти в отставку".
      Увы, тут была затронута одна тайная мечта. Честолюбие! Он был ротмистром в полку, но мог бы через какое-то время быстро сделать карьеру!
      
      Потом был "кутеж у полкового командира... Пили очень много".
      
      "Вот и сад... Где же она тут?.. Зачем она здесь назначила свидание?.. В аллее никого не было; но, оглянувшись направо он увидал ее. Лицо ее было закрыто вуалем..."
      Пропустим первые минуты встречи в аллее пустынного сада. Сейчас должно быть принято главное решение.
      "Я не сказала тебе вчера, - начала она, быстро и тяжело дыша, - что, возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я объявила ему все... сказала, что я не могу быть его женой, что... и все сказала".
      Подумав, что теперь неизбежна дуэль, он "выпрямился, и лицо его приняло гордое и строгое выражение". Он готов был мужественно встретить вызов. Но она это все истолковала иначе. Ведь она ждала, что он скажет без малейших колебаний: "Брось все и беги со мной!"
      Потом он действительно сказал, что хотел бы свою жизнь посвятить ее счастью. Но при этом "во взгляде его не было твердости". Ведь он знал, что "лучше не связывать себя".
      Он обещал "устроить и обдумать" совместную жизнь.
      - А сын? - вскрикнула она...
      - Разве невозможен развод? - сказал он слабо... - Разве нельзя взять сына и все-таки оставить его?
      - Да; но это все от него зависит. Теперь я должна ехать к нему, - сказала она сухо. Ее предчувствие, что все останется по-старому, не обмануло ее.
      
      "Анна приехала в Петербург рано утром...
      - Я очень рад, что вы приехали..." - сказал муж...
      - Алексей Александрович, - сказала она... - я преступная женщина, я дурная женщина, но... я не могу ничего переменить.
      В его взгляде была ненависть, когда он долго и назидательно разглагольствовал своим "резким, тонким голосом".
      - Алексей Александрович! Что вам от меня нужно?
      - Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас... чтобы вы не видали его. И за это вы будете пользоваться всеми правами честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот все, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
      "Он встал и направился к двери. Анна встала тоже. Он, молча поклонившись, пропустил ее".
      
      Все так с виду учтиво, а на деле обиды, взаимная неприязнь. И страдание, страдание...
      
      После ночи, проведенной на копне, Левин утратил прежний интерес к своему делу. Теперь он ясно видел (помогла и работа над книгой о сельском хозяйстве), что все время, в сущности, шла "упорная борьба между им и работниками". Он хотел, чтобы каждый работник сделал больше и лучше, а им хотелось работать "с отдыхом, и, главное - беззаботно". У него и у них противоположные интересы. Левин видел это на каждом шагу.
      К этому добавились огорчения в личной жизни. Была между ним и Кити преграда непреодолимая. "Я не могу просить ее быть моею женой потому только, что она не может быть женою того, кого она хотела".
      А тут еще Долли прислала записку, прося у него дамское седло для Кити. "Мне сказали, что у Вас есть седло, - писала она ему. - Надеюсь, что вы привезете его сами...
      Как умная, деликатная женщина могла так унижать сестру!.. Он послал седло без ответа..."
      
      Поручив "опостылевшее" хозяйство приказчику, он уехал вскоре "в дальний уезд в гости к приятелю своему Свияжскому, подальше и от соседства Щербацких и, главное, от хозяйства".
      
      Свияжский был предводителем в своем уезде. Человек либеральный, он считал большинство дворян "крепостниками", а Россию "погибшею страной". Но в нем Левин чувствовал "такую ясность, определенность и веселость жизни", что казалось, Свияжский знает нечто, неведомое остальным.
      Они весь день провели на охоте. Вечером за чаем беседовали с двумя помещиками, приехавшими по каким-то делам. Один из них говорил:
      - Расчет один, что дома живу, непокупное, ненанятое. - Да еще все надеешься, что образумится народ. А то, верите ли, - это пьянство, распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а возьмите его в работники наймите - он вам норовит напортить...
      Другой помещик рассказывал как ведет хитроумные расчеты с мужиками.
      Шла речь и о том, что при уничтожении крепостного права у помещиков "отняли власть", что хозяйство "должно опуститься к самому дикому, первобытному уровню".
      Разговор был долгий.
      - Отчего вы думаете, - говорил Левин... - что нельзя найти такого отношения к рабочей силе, при котором работа была бы производительна?
      В ответ он услышал, что без палки не обойтись.
      Перед сном Левин долго еще беседовал со Свияжским в его кабинете. Свияжский столько читал, столько знал и с удовольствием рассказывал о прочитанном. Но Левин в конце концов почувствовал, что его собеседнику нужен сам процесс рассуждения, а не то, к чему рассуждение приведет.
      Отчего не удается ведение рационального хозяйства? Свияжский утверждал:
      - Народ стоит на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что, очевидно, он должен противодействовать всему, что ему чуждо. Он полагал, что главное - "образовать народ", а для этого "нужны три вещи: школы, школы и школы..."
      - Да чем же помогут школы?
      - Дадут ему другие потребности...
      - Тем хуже, - доказывал Левин, - потому, что он не в силах будет их удовлетворить.
      В эту ночь он долго не спал и наконец решил, что надо заинтересовать рабочих в успехе работы и вводить те усовершенствования, которые они признают.
      
      Но чтобы оценить усовершенствование, работнику не помешало бы образование и развитие. В словах Свияжского была правда, хотя, конечно, далеко не вся правда. Еще не помешало бы в тех же школах нравственное воспитание. Тогда и "палка" меньше понадобится.
      
      Полночи Левин обдумывал подробности. Надо рано утром уехать домой, чтобы "успеть предложить мужикам новый проект, прежде чем посеяно озимое.
      Он решил перевернуть все прежнее хозяйство".
      
      В чем же состоял план "перестройки"? Работники должны были стать пайщиками. Но он столкнулся с "главным затруднением: люди были так заняты текущей работой дня, что им некогда было обдумывать выгоды и невыгоды предприятия". Другая трудность - недоверие крестьян. Им казалось, что он никогда не скажет, в чем его "настоящая цель". Сами они свою "настоящую цель" тоже всегда скрывали.
      Сначала Левин хотел сдать все хозяйство "мужикам, работникам и приказчику на новых товарищеских условиях", но это не удалось. Пришлось "подразделить хозяйство". Одна артель взяла скотный двор, другая - дальнее поле, третья - все огороды. Это было началом нового устройства. Остальное хозяйство еще было организовано по-старому. Но все-таки верилось, что "он докажет им в будущем выгоды такого устройства" и дело пойдет.
      "Надо только упорно идти к своей цели, и я добьюсь своего, - думал Левин, - а работать и трудиться есть из-за чего. Это дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе. Все хозяйство, главное - положение всего народа, совершенно должно измениться. Вместо бедности - общее богатство, довольство; вместо вражды - согласие и связь интересов. Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира. Потому что мысль справедливая не может не быть плодотворна. Да, это цель, из-за которой стоит работать".
      
      Однажды, совсем неожиданно, приехал его брат Николай. "Левин любил своего брата, но быть с ним вместе всегда было мученье". А сейчас ясно было, что брат долго на свете не протянет. "Это был скелет, покрытый кожей". Он приехал получить причитавшиеся ему две тысячи, а потом собирался в Москву. С Марьей Николаевной он расстался, был одинок.
      Встреча с братом потрясла, заставила по-новому на все взглянуть.
      Ночью брат тяжело кашлял, его душила мокрота. "Левин долго не спал, слушая его" и впервые вдруг осознал "неизбежный конец всего". От болезни, от старости, от несчастного случая... Все уходят. Вдруг бессмысленными показались ему все усилия.
      Николая в его состоянии все раздражало, он высмеивал планы брата, умышленно смешивая их с коммунизмом.
      - Ты только взял чужую мысль, но изуродовал ее... отрезал от нее все, что составляет ее силу, и хочешь уверить, что это что-то новое...
      - Зачем ты смешиваешь? Я никогда не был коммунистом.
      - А я был и нахожу, что это преждевременно, но разумно и имеет будущность...
      - Я ищу средства работать производительно и для себя и для рабочего. Я хочу устроить...
      - Ничего ты не хочешь устроить; просто... тебе хочется оригинальничать, показать, что ты не просто эксплуатируешь мужиков, а с идеею.
      - Ну, ты так думаешь, - и оставь! - отвечал Левин, чувствуя, что мускул левой щеки его неудержимо прыгает...
      - И оставлю! И давно пора, и убирайся ты к черту! И очень жалею, что приехал!
      Потом Левин всячески старался его успокоить, но лишь накануне отъезда Николая они помирились. Николай сказал дрогнувшим голосом: "Все-таки не поминай меня лихом, Костя!" Левин понял, что под этим подразумевалось. "Ты видишь и знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше не увидимся", - хотел, видимо, сказать умирающий. Они поцеловались на прощанье, и Константин заплакал.
      "На третий день после отъезда брата и Левин уехал за границу". Он во всем теперь видел "только смерть или приближение к ней". Но у него все-таки было теперь дело, которому он хотел отдать остаток своей жизни.
      Часть четвертая
      "В середине зимы Вронский провел очень скучную неделю. Он был приставлен к приехавшему в Петербург иностранному принцу и должен был показать ему достопримечательности Петербурга". У принца было отменное здоровье, он много путешествовал и всюду старался приобщиться к национальным удовольствиям; в Испании "давал серенады и сблизился с испанкой", "в Турции был в гареме", "в Индии ездил на слоне", а в России... "Были и рысаки, и блины, и медвежьи охоты, и тройки, и цыгане, и кутежи с русским битьем посуды. И принц... бил подносы с посудой, сажал на колени цыганку и, казалось, спрашивал: что же еще, или только в этом и состоит весь русский дух?"
      У Вронского было всю неделю ощущение, словно он "приставлен к опасному сумасшедшему". Невольно Вронский видел в нем и свои недостатки. Принц был джентльмен: ровен и неискателен с высшими... свободен и прост в обращении с равными и... презрительно добродушен с низшими". Но для него Вронский был "низшим" и "это презрительно-добродушное отношение" возмущало.
      Поэтому Вронский был рад, когда наконец избавился от принца. "Глупая говядина! Неужели я такой?" - думал он".
      
      Дома Вронский получил записку от Анны: "Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу дома не видать Вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти".
      Днем он заснул. Сказалась бессонная ночь, проведенная с принцем на медвежьей охоте. Приснился мужичок, "маленький, грязный, с взъерошенной бородкой", произносивший какие-то странные французские слова. И Вронского отчего-то охватил ужас.
      Подъехав к дому Карениных он "вышел из саней и подошел к двери... В самых дверях Вронский почти столкнулся с Алексеем Александровичем. Рожок газа прямо освещал бескровное, осунувшееся лицо под черною шляпой и белый галстук, блестевший из-за бобра пальто. Неподвижные, тусклые глаза Каренина устремились на лицо Вронского. Вронский поклонился, и Алексей Александрович, пожевав ртом, поднял руку к шляпе и прошел. Вронский видел, как он, не оглядываясь, сел в карету, принял в окно плед и бинокль и скрылся. Вронский вошел в переднюю. Брови его были нахмурены, и глаза блестели злым и гордым блеском".
      
      Они сидели у стола под лампой. Она слышала от приятельницы про "Афинский вечер", устроенный для принца и спросила, была ли там некая Тереза, "которую ты знал прежде"... Ее ревность усилилась в последнее время. И она была теперь уже не та, что прежде - "изменилась к худшему" (Беременность ее не украсила). В лице, когда она "говорила об актрисе", было озлобление. И физически она изменилась, "вся расширела". Теперь казалось, что лучшее счастье позади. "Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его".
      Потом Анна рассказала про сон, который ей приснился. Маленький мужичок с взъерошенной бородой, говоривший какие-то французские слова. "И Корней мне говорит: "Родами, родами умрете, родами матушка...""
      Она прежде мечтала о том, чтобы "свободно и смело любить", а теперь... "Я умру, и очень рада, что умру и избавлю себя и вас".
      
      Вернувшись домой, Алексей Александрович не спал всю ночь. Его гнев "дошел к утру до крайних пределов". Он вошел в комнату Анны и "направился к ее письменному столу". Он теперь действовал решительно, твердо.
      - Что вам нужно?! - вскрикнула она.
      - Письма вашего любовника, - сказал он... и, грубо оттолкнув ее руку, быстро схватил портфель, где у нее хранились самые нужные бумаги...
      - Я сказал вам, что не позволю вам принимать вашего любовника у себя.
      - Мне нужно было видеть его, чтоб...
      Она остановилась, не находя никакой выдумки.
      - Я не вхожу в подробности о том, для чего женщине нужно видеть любовника...
      - Неужели вы не чувствуете, как вам легко оскорблять меня?
      - Оскорблять можно честного человека и честную женщину, но сказать вору, что он вор, есть только установление факта.
      - Этой новой черты - жестокости я не знала еще в вас...
      - Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу, давая ей честный кров имени только под условием соблюдения приличий. Это жестокость?
      - Это хуже жестокости, это подлость... - со взрывом злобы вскрикнула Анна...
      - Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость это то, чтобы бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
      - Алексей Александрович! Я не говорю, что это невеликодушно, но это непорядочно - бить лежачего.
      Разговор здесь приводится в сокращенном виде. Он не только тяжелый, но и длинный.
      В конце концов Алексей Александрович сказал, что завтра уезжает в Москву и сообщит о своем решении через адвоката, которому поручит дело развода; а сын Сережа перейдет к его сестре.
      Как Анна просила не забирать у нее сына!..
      - Алексей Александрович, оставьте Сережу! - прошептала она еще раз... - Оставьте Сережу до моих... Я скоро рожу, оставьте его!
      "Алексей Александрович вспыхнул и, вырвав у нее руку, вышел молча из комнаты".
      
      Знаменитый петербургский адвокат, маленький, коренастый, плешивый, "был наряден, как жених. Лицо было умное, мужицкое, а наряд франтовской и дурного вкуса...
      - Я имею несчастие, - начал Алексей Александрович, - быть обманутым мужем и желаю законно разорвать сношения с женою, то есть развестись, но притом так, чтобы сын не оставался с матерью".
      Адвокат обстоятельно перечислил, в каких случаях возможен развод. Алексей Александрович предпочел "уличение невольное, подтвержденное письмами". Но письма, по мнению адвоката, могли подтвердить факт лишь отчасти, улики должны быть добыты "прямым путем, то есть свидетелями". Впрочем он сам выберет меры. "Кто хочет результата, тот допускает и средства".
      Алексей Александрович обещал сообщить свое решение письменно через неделю.
      В ходе беседы адвокат время от времени ловил пролетавшую моль; почтительно проводив знатного клиента, он стал думать о том, что пора "перебить мебель бархатом".
      
      Отправляясь по делам службы в дальние губернии, Алексей Александрович остановился на три дня в Москве. Он случайно встретил на улице Стиву Облонского, брата жены.
      Стива, как всегда, веселый и сияющий, подбежал через снег к его карете и тут же потащил к своей карете, остановившейся на углу. Там была Долли с двумя детьми.
      "Пойдем же к жене, она так хочет тебя видеть".
      Алексей Александрович без энтузиазма вылез на снег и подошел к Дарье Александровне. Она спросила об Анне, и он что-то в ответ промычал. Но Степан Аркадьич не дал ему уйти.
      "А вот что мы сделаем завтра. Долли, зови его обедать! Позовем Кознышева и Песцова, чтоб его угостить московскою интеллигенцией".
      Распрощавшись с Алексеем Александровичем и со своим семейством, Степан Аркадьич "молодецки пошел по тротуару".
      - Стива! Стива! - закричала Долли, покраснев.
      Он обернулся.
      - Мне ведь нужно пальто Грише купить и Тане. Дай же мне денег!
      - Ничего, ты скажи, что я отдам, - и он скрылся, весело кивнув головой проезжающему знакомому.
      На следующий день он вручит молоденькой танцовщице Маше дорогой подарок, кораллы, в темноте за кулисами поцелует ее хорошенькое личико и договорится о встрече. Это по его протекции Маша Чибисова поступила в балет Большого театра. После спектакля он повезет ее ужинать.
      
      У Стивы было много дел.
      Сначала он навестил Левина и пригласил его к себе на обед. Потом побывал у своего нового начальника, оказавшегося весьма обходительным; они вместе позавтракали. Наконец дошла очередь до Алексея Александровича.
      Узнав, что Каренин разводится с Анной, Степан Аркадьич "охнул и сел в кресло". Потом он попросил: "Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну, как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина".
      Наконец он уговорил Каренина приехать к обеду. В пять часов, и в сюртуке.
      
      "Уже был шестой час, и уже некоторые гости приехали, когда приехал и сам хозяин". В гостиной без него дело не клеилось, всем было скучно.
      Степан Аркадьич "в одну минуту всех перезнакомил", всем подбросил темы. "Голоса оживленно зазвучали".
      
      Наконец явился и Константин Левин. Узнав, что тут Кити, он "вдруг почувствовал такую радость и вместе такой страх, что ему захватило дыхание... Она была испуганная, робкая, пристыженная и оттого еще более прелестная. Она увидала его в то же мгновение, как он вошел в комнату. Она ждала его... Она покраснела, побледнела, опять покраснела и замерла... Он подошел к ней, поклонился и молча протянул руку". Короткий светский разговор...
      
      "Мужчины вышли в столовую и подошли к столу с закуской, уставленному шестью сортами водок и столькими же сортами сыров... икрами, селедками, консервами разных сортов и тарелками с ломтиками французского хлеба". Много было всяких разговоров между гостями, но Левин "чувствовал себя на высоте, от которой кружилась голова, и там где-то внизу, далеко, были все эти добрые, славные Каренины, Облонские и весь мир".
      Степан Аркадьич, как будто случайно, посадил Кити и Левина рядом.
      Обед удался. "Суп Мари-Луиз", "пирожки крошечные, тающие во рту" и т. д. И разговор, "то общий, то частный, не умолкал". Даже Каренин оживился и много рассуждал о признаках истинного образования и прочих умных вещах.
      
      Все принимали участие в общем разговоре, кроме Кити и Левина. Теперь их все это перестало интересовать.
      Между тем, Долли увела Каренина в пустую комнату и с волнением стала защищать Анну.
      - Вы христианин. Подумайте о ней! Что с ней будет, если вы бросите ее?
      Она рассказала ему свою историю.
      - Я простила, и вы должны простить!
      Но в душе Алексея Александровича снова поднялась злоба.
      - Любите ненавидящих вас... - прошептала Долли.
      - Любите ненавидящих вас, а любить тех, кого ненавидишь, нельзя... - И овладев собой, Алексей Александрович спокойно простился и уехал.
      
      Тем временем Левин и Кити присели возле карточного стола.
      - Я давно хотел спросить у Вас одну вещь...
      - Пожалуйста, спросите.
      Взяв лежавший на столе мелок, Левин "написал начальные буквы: к, в, м, о: э, н, м, б, з, н, и, т? Буквы эти значили: "когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?""
      Она стала молча расшифровывать замысловатую фразу.
      - Я поняла, - сказала она, покраснев.
      - Какое это слово? - сказал он, указывая на "н", которым означалось слово никогда.
      - Это слово значит никогда, - сказала она, - но это неправда!
      Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал. Она написала: т, я, н, м, и, о...
      Он вдруг просиял: он понял. Это значило: "Тогда я не могла иначе ответить".
      Он взглянул на нее вопросительно, робко.
      - Только тогда?
      - Да, - отвечала ее улыбка.
      В конце концов, что бы они там ни писали, они поняли друг друга. "В разговоре их все было сказано; было сказано, что она любит его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром".
      
      Как дождаться завтрашнего дня? Чтобы как-то убить время, Левин поехал с братом Сергеем Ивановичем на какое-то заседание. Там читали протокол, произносили какие-то речи, спорили. И все - и секретарь, читавший протокол, и остальные деятели - все "были такие добрые, славные люди". Он был так счастлив, что ему казалось: они все любят его.
      
      Может быть, евангельская заповедь "Возлюби ближнего своего, как себя самого" станет реальностью когда-нибудь, когда люди будут вполне счастливы?
      
      Поздно ночью он вернулся в гостиницу. Лакей зажег для него свечи. Левин прежде его не замечал, а теперь вдруг понял, какой это хороший человек.
      Потом, оставшись один, Левин открыл обе форточки и, дыша свежим морозным воздухом, всю ночь сидел на столе против окна, глядя на узорчатый крест вдали и на звезды.
      Чуть свет он пошел к дому Щербацких, но там было заперто, все спали.
      Он ходил по улицам, глядел на часы, вернулся опять в гостиницу. Наконец стрелка часов подошла к двенадцати. Левин сел на извозчика и поехал к Щербацким. И вот уже "быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали по паркету...
      Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла и его сердце".
      Он обнял ее, поцеловал. Они пошли в гостиную. Княгиня заплакала. Князь, стараясь держаться спокойно, сказал, обнимая Левина: "Я давно, всегда этого желал".
      Княгиня говорила затем о делах житейских: о том, что надо "благословить и объявить", о свадьбе, о приданом.
      И бессвязный, взволнованный разговор влюбленных после ухода стариков...
      - Я верю, что это было предназначено, - сказал наконец Левин.
      - А я? - сказала она. - Даже тогда... Я любила всегда вас одного, но я была увлечена. Я должна сказать... вы можете забыть это?
      А он решил все рассказать о себе: и о том, "что он неверующий", и о прежних своих прегрешениях. "Объяснение, обещанное им", оказалось тяжелым для обоих. Он дал ей свой дневник, прочитав который, она горько плакала.
      - Вы не простите меня, - прошептал он.
      - Нет, я простила, но это ужасно!
      
      Нечто подобное было и у Льва Николаевича, который своей юной невесте дал читать дневники, правдиво отражавшие его отнюдь не безгрешную жизнь.
      
      Но оставим пока влюбленных. Несмотря
      на отдельные горести, они очень счастливы.
      А как Анна с Вронским? И что предпримет Каренин, разгневанный и униженный?
      
      Вернувшись от Облонского в свою гостиницу, Алексей Александрович получил две телеграммы. Первая была "о назначении его противника, Стремова, на то самое место, которого желал Каренин". По его мнению, Стремов был "болтун, фразер", мало способный к своей деятельности.
      Вторая телеграмма, тоже весьма неприятная, была от жены: "Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее".
      Что это? Обман, хитрость? "Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму".
      А вдруг это правда? Вдруг "в минуту страданий и близости смерти она искренно раскаивается"...
      Он решил поехать в Петербург. Если эта болезнь - обман, он молча уедет. Если Анна "при смерти и желает его видеть... он простит ее", а если "приедет слишком поздно", то "отдаст последний долг".
      Больше он об этом не думал и рано утром прибыл в Петербург. Пустынный Невский, запертые лавки, ночные извозчики, дворники, метущие тротуары... Он вошел в дом, мысленно повторив принятое накануне решение: "Если обман, то презрение спокойное, и уехать. Если правда, то соблюсти приличия". Всю дорогу Алексей Александрович отгонял от себя мысли о том, что смерть Анны устранила бы все проблемы.
      - Что барыня? - спросил он у швейцара.
      - Вчера разрешились благополучно.
      Алексей Александрович остановился и побледнел. Он ясно понял теперь, с какой силой он желал ее смерти.
      - А здоровье?
      Корней в утреннем фартуке сбежал с лестницы.
      - Очень плохи, - отвечал он...
      - Возьми вещи, - сказал Алексей Александрович, и, испытывая некоторое облегчение от известия, что есть все-таки надежда смерти, он вошел в переднюю.
      На вешалке было военное пальто. Алексей Александрович заметил это и спросил:
      - Кто здесь?
      - Доктор, акушерка и граф Вронский.
      
      Вронский сидел в его кабинете и, закрыв лицо руками, плакал. Он смутился, увидав Каренина, но заставил себя подняться и сказал:
      - Она умирает. Доктора сказали, что нет надежды...
      "Алексей Александрович вошел в спальню и подошел к кровати".
      Она казалась здоровой и веселой, "щеки рдели румянцем, глаза блестели... Она говорила скоро, звучно...
      - Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр... Да дайте мне ее, девочку дайте!.. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его... Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие, и я их видеть не могу от этого. Давали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл...
      Вдруг она сжалась, затихла и с испугом, как будто ожидая удара, как будто защищаясь, подняла руки к лицу. Она увидала мужа.
      - Нет, нет, - заговорила она, - я не боюсь его, я боюсь смерти... Я тороплюсь оттого, что мне некогда мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уж не пойму...
      Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение; он взял ее руку и хотел что-то сказать, но никак не мог выговорить; нижняя губа его дрожала...
      - Подожди, ты не знаешь... Постойте, постойте... - она остановилась, как бы собираясь с мыслями. - Да, - начинала она. - Да, да, да. Вот что я хотела сказать. Не удивляйся на меня. Я все та же... Но во мне есть другая, я ее боюсь - она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся. Я теперь умираю, я знаю, что умру, спроси у него. Я и теперь чувствую, вот они, пуды на руках, на ногах, на пальцах. Пальцы вот какие - огромные! Но это скоро кончится... Одно мне нужно: ты прости меня, прости совсем! Я ужасна, но мне няня говорила: святая мученица - как ее звали? - она хуже была. И я поеду в Рим, там пустыни, и тогда я никому не буду мешать, только Сережу возьму и девочку... Нет, ты не можешь простить! Я знаю, этого нельзя простить! Нет, нет, уйди, ты слишком хорош! - Она держала одною горячею рукой его руку, другою отталкивала его.
      Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им счастье. Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу. Он стоял на коленях и, положив голову на сгиб ее руки, которая жгла его огнем через кофту, рыдал, как ребенок. Она обняла его плешивеющую голову...
      - Вот он, я знала! Теперь прощайте все, прощайте!..
      Доктор отнял ее руки, осторожно положил ее на подушку и накрыл с плечами...
      - Помни одно, что мне нужно было одно прощение... Отчего ж он не придет? - заговорила она, обращаясь в дверь к Вронскому.
      - Подойди, подойди! Подай ему руку.
      Вронский подошел... и, увидев ее, опять закрыл лицо руками.
      - Алексей Александрович, открой ему лицо. Я хочу его видеть.
      Алексей Александрович взял руки Вронского и отвел их от лица, ужасного по выражению страдания и стыда, которые были на нем.
      - Подай ему руку. Прости его.
      Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез, которые лились из его глаз".
      
      Потом "был жар, бред и беспамятство. Врачи говорили, что это "родильная горячка", которая почти всегда кончается смертью". "К полночи больная лежала без чувств и почти без пульса. Ждали конца каждую минуту". Но на третий день появилась надежда.
      Тогда Алексей Александрович вышел в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
      - Я должен вам объяснить... вы знаете, что я решился на развод и даже начал это дело. Не скрою от вас, что, начиная дело, я был в нерешительности, я мучался; признаюсь вам, что желание мстить вам и ей преследовало меня. Когда я получил телеграмму, я поехал сюда с теми же чувствами, скажу больше: я желал ее смерти... Но я увидел ее и простил. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю бога только о том, чтобы он не отнял у меня счастье прощения! - Слезы стояли в его глазах, и светлый, спокойный взгляд их поразил Вронского. - Вот мое положение: вы можете затоптать меня в грязь, сделать посмешищем света, я не покину ее и никогда слова упрека не скажу вам... Если она пожелает вас видеть, я дам вам знать, но теперь, я полагаю, вам лучше удалиться.
      "Он встал, и рыданье прервало его речь. Вронский встал и в нагнутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него. Он был подавлен. Он не понимал чувства Алексея Александровича, но чувствовал, что это было что-то высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении".
      
      Вернувшись домой, Вронский "чувствовал себя невыразимо несчастным" и оттого, что любил Анну больше, чем прежде, и от пережитого унижения.
      "Заснуть! Забыть!" Но заснуть он не мог.
      Взяв револьвер, он несколько минут думал, вспоминая потерянное счастье и опять свое унижение.
      "Он не слыхал звука выстрела, но сильный удар в грудь сбил его с ног..
      Элегантный слуга с бакенбардами... так испугался, увидев лежавшего на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью". Через час приехала Варя, жена брата, вызвала докторов и осталась ухаживать за раненым.
      
      Алексей Александрович чувствовал "то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости; то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил".
      Он очень привязался к новорожденной девочке, заботился о ней.
      Но от него чего-то ждали, на него смотрели "с вопросительным удивлением"... В особенности он чувствовал непрочность и неестественность своих отношений с женою".
      
      В это время в Петербург приехал Стива Облонский. Его сделали камергером, "надо было благодарить".
      Узнав от Бетси о положении в семье Карениных, он явился к сестре и застал ее в слезах. Он хотел ее успокоить, приободрить, уговаривал не поддаваться мрачности.
      - Я слыхала, что женщины любят людей даже за их пороки, - вдруг начала Анна, - но я ненавижу его за его добродетели. Я не могу жить с ним. Ты пойми, его вид физически действует на меня, я выхожу из себя... Я - как натянутая струна, которая должна лопнуть. Но еще не кончено... и кончится страшно.
      Стива со свойственным ему оптимизмом убеждал, что "нет положения, из которого не было бы выхода".
      Ей казалось, что единственный выход - смерть, но "он не дал ей договорить...
      - Позволь мне сказать откровенно свое мнение... Я начну сначала: ты вышла замуж за человека, который на двадцать лет старше тебя. Ты вышла замуж без любви или не зная любви. Это была ошибка, положим.
      - Ужасная ошибка! - сказала Анна.
      - Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты имела, скажем, несчастие полюбить... И муж твой признал и простил это... Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого?
      - Я ничего, ничего не знаю.
      - Но ты сама сказала, что ты не можешь переносить его...
      - Я ничего, ничего не желаю... только чтобы кончилось все".
      Наконец Стива высказал "главную мысль": "развод развязывает все".
      Но это казалось ей "невозможным счастьем".
      И Степан Аркадьич отправился в кабинет Каренина.
      Оказалось, Алексей Александрович думал о том же и, поскольку его присутствие Анну раздражало, уже написал письмо. Он дал его прочесть Степану Аркадьичу.
      "Я вижу, что мое присутствие тяготит вас... Я не виню вас... Скажите мне вы сами, что даст вам истинное счастие и спокойствие вашей души"...
      Прочитав, Степан Аркадьич даже прослезился. Слово "развод" было наконец произнесено обоими. Но что означал в те времена развод! Муж должен либо "принять на себя обвинение в фиктивном прелюбодеянии", либо "допустить, чтобы жена, прощенная и любимая им, была уличена и опозорена".
      "И ударившему в правую щеку подставь левую, и снимающему кафтан отдай рубашку", - подумал Алексей Александрович.
      И он вскрикнул "визгливым голосом", что берет на себя позор и даже отдает сына.
      Степан Аркадьич был тронут. И вместе с тем рад, что так "успешно совершил это дело".
      
      Несколько дней Вронский "находился между жизнью и смертью", потом стал выздоравливать. "Он почувствовал, что совершенно освободился от одной части своего горя. Он этим поступком как будто смыл с себя стыд и унижение". Но оставалось "доходящее до отчаяния сожаление о том, что он навсегда потерял ее".
      Он получил весьма перспективное назначение в Ташкент и мечтал хоть раз увидеть ее перед отъездом. Бетси ездила по этому поводу к Анне и привезла "отрицательный ответ". А на другой день Бетси утром явилась к нему с сообщением, "что Алексей Александрович дает развод" и Вронский может с ней увидеться.
      Забыв обо всем, Вронский ринулся к Анне, вошел в ее комнату, обнял ее, осыпал поцелуями ее лицо, руки и шею.
      "Все пройдет, все пройдет, - говорил он, - мы будем так счастливы!"
      
      Великодушным согласием Алексея Александровича "принять на себя вину в прелюбодеянии Анна воспользоваться не захотела, жертву его не приняла". (Она этим обрекла себя в дальнейшем на мучительное положение в обществе.)
      Вскоре Вронский отказался от "лестного назначения в Ташкент", весьма важного для карьеры, и вышел в отставку.
      "Чрез месяц Алексей Александрович остался один с сыном на своей квартире, а Анна с Вронским уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него". Маленькую дочку она забрала с собой.
      Часть пятая
      Левин находился в "состоянии сумасшествия"...
      Перед самой свадьбой он примчался к Кити и стал лихорадочно умолять ее отказать ему, если она не уверена в своей любви. Она была в недоумении и досаде. Потом они помирились.
      У невесты была высокая прическа с длинным белым вуалем и белыми цветами, высокий сборчатый воротник, платье, выписанное из Парижа, и на милом лице - "выражение невинной правдивости".
      Зажженные свечи, благословение старичка-священника, торжественные звуки молитв... Стало радостно и страшно. И на всех лицах торжественно-умиленное выражение.
      "В церкви была вся Москва, родные и знакомые. И во время обряда обручения, в блестящем освещении церкви, в кругу разряженных женщин, девушек и мужчин в белых галстуках, фраках и мундирах, не переставал прилично-тихий говор, который преимущественно затевали мужчины, между тем как женщины были поглощены наблюдением всех подробностей столь всегда затрогивающего их священнодействия".
      - Что же так заплакана? Или поневоле идет?
      - Чего же поневоле за такого молодца? Князь, что ли?..
      - Я лакея спрашивала. Говорит, сейчас везет к себе в вотчину. Богат страсть, говорят. Затем и выдали.
      - Нет, парочка хороша...
      - Экая милочка невеста-то, как овечка убранная! А как ни говорите, жалко нашу сестру.
      "Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в двери церкви".
      Обряды, молитвы, обручальные кольца, венцы... В лице Кити зажглось радостное сияние. И Левину стало, как и ей, "светло и весело".
      "После ужина в ту же ночь молодые уехали в деревню".
      
      Перенесемся теперь в небольшой итальянский город, где пока остановились Анна и Вронский. Они сняли старый "палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями, с мрачными залами, увешанными картинами"...
      Они уже "три месяца путешествовали вместе по Европе... объездили Венецию, Рим, Неаполь". Анна была прелестна теперь, полна жизни и радостна.
      Чтобы чем-нибудь себя занять, Вронский посвятил себя живописи. У него была способность понимать искусство. Но подлинный художник вдохновляется непосредственно жизнью, а не жизнью, уже воплощенной в искусстве. Вронский был подражателем, создавал быстро и легко подобие того, чему хотел подражать. Ему нравился французский стиль, "грациозный и эффектный, и в таком роде он начал писать портрет Анны в итальянском костюме".
      Однажды Вронский случайно встретил Голенищева, товарища по Пажескому корпусу, который вполне деликатно, с полным пониманием отнесся к пребыванию здесь Вронского с Карениной.
      Через Голенищева Вронский познакомился с "некоторыми интересными лицами", писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и так увлекся итальянским средневековьем, что "даже шляпу и плед через плечо" стал носить по моде средневековья.
      
      Однажды Вронский, Анна и Голенищев поехали в студию известного художника Михайлова.
      Художник Михайлов перед их приходом все утро работал над картиной, потом ссорился с женой из-за денег.
      "Оставь меня в покое, ради Бога!" - вскрикнул он со слезами в голосе, - и уйдя к себе с жаром углубился в работу. Он работал с наибольшим успехом и вдохновением, "когда жизнь его шла плохо, и в особенности, когда он ссорился с женой. "Ах! провалиться бы куда-нибудь!" - думал он, продолжая работать. Он делал рисунок для фигуры человека, находящегося в припадке гнева. Где-то валялся прежний рисунок, не нравившийся ему. Он нашел его, но бумага была "запачкана и закапана стеарином". Присмотревшись, он вдруг увидел: "пятно стеарина давало что-то новое в фигуре". Он стал рисовать эту фигуру по-новому и неожиданно вспомнил выпяченный подбородок некоего купца. Это самое лицо и этот подбородок он добавил своему человеку, находящемуся в припадке гнева, и "засмеялся от радости. Фигура вдруг из мертвой, выдуманной стала живая" и теперь ее нельзя уже было изменить". Наоборот она предъявляла свои требования, пришлось менять кое-какие остальные детали.
      
      Лица, характеры, подбородки, поступки... Подчас из многих прототипов, из мелких деталей рождается новый живой человек. Когда-то в "Литературной газете" А. Кривицкий писал: "Прототип - это человек, что становится, сам о том не ведая, семечком, из которого вырос персонаж... Любовница, брошенная соседом Льва Толстого по Ясной поляне, неким Бибиковым, и кончившая жизнь под колесами товарного поезда, не знала, естественно, что ее имя - Анна - и сама ее смерть будут отданы художником молодой супруге петербургского сановника Каренина...
      Не знала и дочь Пушкина - Мария Александровна, по мужу Гартунг, что арабские завитки ее волос на затылке... и весь ее облик послужат великому писателю моделью для описания наружности Анны Карениной - не характера, не жизни, а лишь внешнего вида".
      
      Когда пришли посетители, Михайлов забыл о рисунке, так радовавшем его только что. Теперь его радовало и волновало посещение студии важными русскими.
      На мольберте стояла его картина. Ему в глубине души казалось, что в этой картине передано то, чего "никто никогда не передавал". Он знал это еще когда начал писать ее. Но суждения любых людей так его волновали! И "судьям своим он приписывал всегда глубину понимания больше той, какую он сам имел".
      Внешность его разочаровала знатных посетителей. Одет не по моде, походка вертлявая, в лице, самом обыкновенном, сочетались "выражение робости и желание соблюсти свое достоинство".
      Михайлов знал, что Голенищев "здешний русский", которого он где-то встречал, и чье лицо казалось ему "фальшиво-значительным, бедным по выражению". Вронский и Каренина были, видимо, "знатные и богатые русские, ничего не понимающие в искусстве". Но, "несмотря на то, что все знатные и богатые русские должны были быть скоты и дураки в его понятии, Вронский и, в особенности, Анна нравились ему".
      Голенищев картину похвалил, и Михайлов тут же полюбил его, пришел в восторг. Вронский и Анна тоже что-то приятное сказали. Но когда Вронский похвалил "технику", мастерство, Михайлов насупился. Ведь под этим словом разумели обычно "механическую способность писать и рисовать, совершенно независимую от содержания".
      Он согласился делать портрет Анны, и портрет "с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. "Надо было знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение", - думал Вронский, хотя по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение...
      - Я столько времени бьюсь и ничего не сделал, - говорил он про свой портрет, - а он посмотрел и написал. Вот что значит техника".
      Но увлечение живописью продолжалось у Вронского недолго. А без этого увлечения жизнь стала скучна, итальянский город надоел, они решили ехать в Россию в деревню.
      
      Левин был счастлив, но иначе, чем он ожидал. Вместо идеала возвышенного счастья - хлопотливая бытовая озабоченность Кити, даже ссоры иногда.
      И вот пришло вдруг сообщение о том, что брат Николай при смерти. Кити заявила, что поедет вместе с мужем, Левин возражал. Она все же с ним поехала.
      Пришлось остановиться в грязной губернской гостинице, в одном из номеров которой умирал Николай. С братом была опять Марья Николаевна, это она все сообщила Левину.
      А вот характерный и печальный эпизод. Узнав о приезде Левина, Марья Николаевна прибежала, но не смела войти, ждала в коридоре у номера. Она почти не изменилась, то же платье, в котором Левин ее видел в Москве, то же "добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое лицо".
      Услышав, что он приехал с женой, она страшно смутилась. "Я уйду, я на кухню пойду", - выговорила она. А когда Кити выглянула, Марья Николаевна "вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать".
      
      Страшное, дикое неравенство! Марья Николаевна в прошлом, кажется, была в публичном доме. Нищая, униженная, примитивная... На дне жизни.
      И окинем беглым взглядом счастливое прошлое княжны Щербацкой.
      Старый дворянский московский дом. Образованное и честное семейство. Три дочери-барышни говорили через день по-французски и по-английски, играли на фортепьяно; к ним на дом ездили учителя французской литературы, музыки, рисования, танцев.
      А как обставлялась их прогулка. В определенные часы все три барышни с компаньонкой-француженкой "подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках - Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити совершенно в короткой, так что статные ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду". Пока они ходили по Тверскому бульвару, сопровождал их "лакей с золотою кокардой на шляпе". Ну и вся остальная их жизнь шла в том же духе. Балы, гости, великосветская среда, поездки за границу "на воды", знатные, хорошо воспитанные кавалеры.
      А что в прошлом у Марьи Николаевны? Какие воспоминания, унижения? Неудивительно, что она так робеет: не смеет даже находиться в присутствии Кити. "Я уйду, я на кухню пойду"...
      
      В маленьком, грязном, заплеванном номере лежал умирающий Николай. "Блестящие глаза строго и укоризненно взглянули на брата... Левин тотчас же почувствовал... раскаяние за свое счастье".
      Пропитанный удушливым запахом нечистот воздух, беспомощность полутрупа, его "потные редкие волосы на висках" и "обтянутый, точно прозрачный лоб"...
      Узнав, что придет Кити, умирающий смутился.
      "Маша! Убери здесь, - с трудом сказал больной. - Да как уберешь, сама уйди".
      Но Кити, увидев все, что приводило ее мужа в ужас, сумела распорядиться, никого не обижая, и все вокруг больного преобразилось. Она и сама что-то мыла, убирала, раскладывала, и Марья Николаевна работала, и горничная Кити. Пыль исчезла, под кроватью лежал ковер, в комнате повеяло ароматом уксуса с духами, на столе было аккуратно сложено белье. "Сам больной, вымытый и причесанный, лежал на чистых простынях, на высоко поднятых подушках, в чистой рубашке с белым воротником около неестественно тонкой шеи и с новым выражением надежды, не спуская глаз смотрел на Кити".
      Врач ей сказал, что больной проживет не более трех дней, и она уговорила Николая собороваться. На следующий день его причастили, соборовали и он при этом "горячо молился". Ему стало вдруг лучше, "он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету". Но улучшение было недолгим.
      Подробно описано умирание, достаточно мучительное. Больной страдал от пролежней, сердился на всех, терпел постоянную боль. Уже все желали ему смерти, как избавления от страданий. Левин написал брату Сергею, и, хотя тот не смог приехать, он сумел помирить их с Николаем.
      
      И вдруг заболела Кити. Головная боль, рвота, все утро она не могла встать с постели. Доктор сказал, что это от усталости. Кити все же после обеда встала и пошла к больному. Потом она послала за священником.
      И не успело свершиться таинство смерти, как свершилось еще одно событие: "доктор подтвердил свои предположения насчет Кити. Нездоровье ее была беременность".
      
      Алексей Александрович никак не мог примириться с тем, что в награду за свое прощение, за любовь к больной жене и чужому ребенку он "очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый... Он чувствовал, что люди уничтожат его, как собаки задушат истерзанную, визжащую от боли собаку. Он знал, что единственное спасение от людей - скрыть от них свои раны... Отчаяние его усиливалось сознанием, что он был совершенно одинок со своим горем".
      Вырос он без родителей, отца не помнил, мать умерла, когда ему было десять лет. Дядя, "важный чиновник", воспитал его и брата.
      Окончив гимназию и университет, Алексей Александрович с помощью дяди "стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию".
      Будучи губернатором, он женился: богатая губернская барыня сумела его женить на своей племяннице, и он, человек уже немолодой, "отдал невесте и жене все то чувство, на которое был способен".
      
      Графиня Лидия Ивановна явилась без доклада в его кабинет.
      - Я разбит, я убит, я не человек более! - сказал Алексей Александрович". Помимо прочего, на него свалилось много домашних забот. "Прислуга, гувернантки, счеты..."
      Лидия Ивановна обещала все это взять на себя и вместе с ним заняться Сережей. Для начала она "пошла на половину Сережи и там, обливая слезами щеки испуганного мальчика, сказала ему, что отец его святой и что мать его умерла".
      Что же это за человек, Лидия Ивановна?
      В юности она была восторженной девицей, ее выдали замуж за богатого и знатного графа, добродушного весельчака и любителя женщин. Он бросил ее на второй месяц, относился насмешливо и враждебно. Они не были в разводе, но "жили врозь". Лидия Ивановна, особа вполне праведная и по-прежнему восторженная, "никогда с тех пор не переставала быть влюбленной в кого-нибудь"; "во всех почти людей, чем-нибудь особенно выдающихся, ... и в Каренина".
      Узнав, что в Петербург приехали Анна с Вронским, она пришла в сильное волнение. Вскоре она получила письмо от Анны, просившей разрешения увидеться с Сережей.
      Она не ответила на письмо. В дальнейшем, сумев ловко добиться согласия Алексея Александровича, графиня Лидия Ивановна написала следующее письмо:
      "Милостивая государыня,
      Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
      Графиня Лидия".
      "Письмо это достигло той затаенной цели, которую графиня Лидия Ивановна скрывала от самой себя. Оно до глубины души оскорбило Анну".
      
      О христианской любви можно, оказывается, рассуждать, испытывая затаенную злобу. За разговорами о святыне и Всевышнем могут (подчас невольно) скрываться недобрые цели. Алексей Александрович попал под опасное влияние.
      
      Сережа не верил в смерть, а тем более в смерть своей мамы. Во время гулянья иногда встречалась какая-нибудь полная, грациозная женщина с темными волосами, и "в душе его поднималось чувство нежности, такое, что он задыхался и слезы выступали на глаза". Вот она подойдет, поднимет вуаль, улыбнется, обнимет его... Он случайно узнал от няни, что мама не умерла, "и тогда отец с Лидией Ивановной объяснили ему, что она умерла для него, потому что она нехорошая (чему он уже никак не мог верить, потому что любил ее)". Ложась спать, он "помолился своими словами", чтобы завтра, к его дню рождения, к нему пришла мама.
      
      И вот она пришла рано утром, когда все еще спали.
      "Сережа! - прошептала она, неслышно подходя к нему... - Сережа! Мальчик мой милый", - проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.
      - Мама!.. - все еще с закрытыми глазами он привалился к ней... - Я знал... Нынче мое рожденье... Я знал, что ты придешь. Я встану сейчас.
      И, говоря это, он засыпал...
      - О чем же ты плачешь, мама? - сказал он, совершенно проснувшись. - Мама, о чем ты плачешь?..
      - Я? не буду плакать... Я плачу от радости. Я так давно не видела тебя. Я не буду, не буду, - сказала она, глотая слезы... - Как ты одеваешься без меня?..
      - Мама, душечка, голубушка! - закричал он, бросаясь опять к ней и обнимая ее. Как будто он теперь только, увидав ее улыбку, ясно понял, что случилось. - Это не надо, - говорил он, снимая с нее шляпу. И, как будто вновь увидав ее без шляпы, он опять бросился целовать ее.
      - Но что же ты думал обо мне? Ты не думал, что я умерла?
      - Никогда не верил.
      - Не верил, друг мой?
      - Я знал, я знал! - повторял он... и, схватив ее руку, которая ласкала его волосы, стал прижимать ее ладонью к своему рту и целовать ее.
      В детскую вошла няня, которая уже не жила в доме, а пришла поздравить Сережу. Увидев Анну, она заплакала, стала целовать ее руку. Потом она "шопотом что-то сказала матери, и на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд...
      Она подошла к нему.
      - Милый мой! - сказала она.
      Она не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало это, и он понял. - Милый, милый Кутик! - проговорила она имя, которым звала его маленьким, - ты не забудешь меня? Ты... - но больше она не могла говорить... Он молча прижался к ней и шопотом сказал:
      - Еще не уходи. Он не скоро придет...
      - Сережа, друг мой, - сказала она, - люби его, он лучше и добрее меня, и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь.
      - Лучше тебя нет!.. - с отчаянием закричал он сквозь слезы и, схватив ее за плечи, изо всех сил стал прижимать ее к себе дрожащими от напряжения руками.
      - Душечка, маленький мой! - проговорила Анна и заплакала так же слабо, по-детски, как плакал он.
      Потом "няня испуганным шопотом сказала: - Идет, - и подала шляпу Анне.
      Сережа опустился в постель и зарыдал, закрыв лицо руками. Анна отняла эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами вышла в дверь. Алексей Александрович шел ей навстречу. Увидав ее, он остановился и наклонил голову". При одном взгляде на него отвращение, злоба, зависть за сына охватили Анну. "Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти выбежала из комнаты.
      Она не успела и вынуть и так и привезла домой те игрушки, которые она с такой любовью и грустью выбирала вчера в лавке".
      
      Теперь многие ее избегали. Даже Бетси. А когда Анна со своей родственницей, старой княжной Облонской, поехала в театр, где в этот вечер был "весь Петербург", многие были шокированы. В соседней ложе сидели знакомые Анны Картасовы, муж и жена. Когда муж стал говорить с Анной, Картасова "сделала ему сцену" и ушла.
      Недаром Вронский просил Анну не ездить в театр, но она с веселым упрямством его не послушала.
      "Чувство мое не может измениться, вы знаете, но я прошу не ездить, умоляю вас", - сказал он... с нежною мольбою в голосе, но с холодностью во взгляде..."
      В разгар спектакля Вронский тоже приехал и, стоя в партере, "переводил бинокль с бенуара на бельэтаж и оглядывал ложи... Вдруг он увидал голову Анны, гордую, поразительно красивую и улыбающуюся в рамке кружев... Но он совсем иначе теперь ощущал эту красоту. В чувстве его к ней теперь не было ничего таинственного, и потому красота ее, хотя и сильнее, чем прежде, привлекала его, вместе с тем теперь оскорбляла его". Теперь история с Картасовыми стала вмиг достоянием находившейся в театре светской публики. И Вронскому досадно было, что "она ставила себя и его в такое фальшивое положение", хотя он при этом жалел ее за страдания.
      Они уехали до окончания спектакля, уехали врозь, а дома состоялся неприятный разговор.
      - Ты, ты виноват во всем! - вскрикнула она со слезами отчаяния и злости в голосе, вставая.
      - Я просил, я умолял тебя не ездить, я знал, что тебе будет неприятно...
      - Неприятно! - вскрикнула она. - Ужасно! Сколько бы я ни жила, я не забуду этого. Она сказала, что позорно сидеть рядом со мной.
      - Слова глупой женщины, - сказал он, - но для чего рисковать, вызывать...
      - Я ненавижу твое спокойствие. Ты не должен был доводить меня до этого. Если бы ты любил меня...
      - Анна! К чему тут вопрос о моей любви...
      - Да, если бы ты любил меня, как я, если бы ты мучался, как я...
      "Ему жалко было ее и все-таки досадно"...
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/04/2009. 440k. Статистика.
  • Эссе: Проза
    • Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.