Вольская Инна Сергеевна
В мире книг Толстого Часть 2.

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/04/2009. 247k. Статистика.
  • Эссе: Проза
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Великие писатели всегда воплощали в книгах свое понимание нравственных основ жизни, а также условий, способствующих или препятствующих воплощению этих основ. Здесь дается очень краткий пересказ произведений Толстого, а также лучшие подлинные отрывки и них. Тут же мысли по поводу главной сути изображаемых классиком картин и персонажей. Мир его книг показан в связи с нынешней нашей жизнью, ее основами и ее проблемами. Каждая такая книжка - лишь небольшой отдельный шаг на пути к более близкому знакомству с определенным великим писателем. Серия таких книжек помогла бы русским классикам активнее воздействовать на современное массовое сознание и способствовала бы внедрению в него нравственных ориентиров. Это означает постепенное совершенствование человека и человеческих отношений. Платон, древнегреческий философ, был прав: "Никакая организация не может быть лучше, чем качества людей, ее составляющих". Без нравственного совершенствования людей не помогут никакие политические и экономические реформы. Массовое исполнение заповедей сделало бы всеобщую жизнь светлей и счастливей.
    •   Часть шестая
      Очень подробно - лето в имении Левина. Люди, природа, вся обстановка в доме - так зримо, живо, убедительно.
      Здесь гостит и все семейство Дарьи Александровны, и заграничная приятельница Кити, Варенька, и Сергей Иванович Кознышев, брат Левина. Почти все комнаты заняты.
      Варят варенье, обсуждают текущие дела, мужчины ездят на охоту, иногда спорят о высоких материях.
      Вот, например, Стива Облонский рассказывает о прелести охоты у Мальтуса, известного железнодорожного богача, о невероятной роскоши всей его жизни. Разговор происходит в избе мужика, где охотники остановились на ночь в сенном сарае, и "кучера приготовили господам постели".
      - Не понимаю тебя, - сказал Левин, - поднимаясь на своем сене, - как тебе не противны эти люди... неужели тебе не противна именно эта роскошь?
      Он стал доказывать, что "приобретение громадных состояний без труда" и вообще "всякое приобретение, не соответственное положенному труду" - бесчестно. А Стива заявил, что в таком случае бесчестно и то, что Левин получает за свой труд в хозяйстве пять тысяч лишних, а мужик, как бы ни трудился, не больше пятидесяти рублей.
      И Левин признался, что ощущает несправедливость своих преимуществ, но не может, не умеет ее устранить.
      Даже Васенька Весловский, молодой "прожигатель жизни", приятель Стивы, принял участие в разговоре:
      - Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? - сказал Васенька, очевидно в первый раз ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
      
      А Дарья Александровна отправилась навестить Анну.
      Она выехала рано утром. "Дома ей, за заботами о детях, никогда не бывало времени думать. Зато уже теперь, на этом четырехчасовом переезде, все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее голове, и она передумала всю свою жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон".
      Вот небольшие отрывки из ее размышлений.
      "Да и вообще, - думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, - беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та как подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута... потом кормление, эти бессонные ночи... Потом болезни детей, этот страх вечный, потом воспитание... И сверх всего - смерть этих же детей".
      Вдруг возникло "жестокое воспоминание о смерти последнего, грудного мальчика... всеобщее равнодушие... и своя разрывающая сердце одинокая боль перед бледным лобиком с вьющимися височками, перед раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом...
      И теперь, если бы не лето у Левиных, я не знаю, как бы мы прожили. Разумеется, Костя и Кити так деликатны, что почти незаметно; но это не может продолжаться. Пойдут у них дети, им нельзя будет помогать нам; они и теперь стеснены".
      Она вспомнила про Анну. "В чем же она виновата? Она хочет жить". И вспоминая о романе Анны, она воображала собственный роман с неким несуществующим мужчиной, влюбленным в нее.
      В таких мечтах она подъехала к Воздвиженскому, имению Вронского. Здесь Долли встретила непривычную для себя роскошь. Было даже совестно перед "франтихой-горничной" за свою "по ошибке уложенную ей заплатанную кофточку". У горничной "и прическа и платье" были "моднее, чем у Долли".
      
      Вронский теперь был увлечен "улучшением и украшением своей усадьбы, заканчивал строительство великолепного здания больницы, оказался прекрасным хозяином".
      Анна и Вронский были так рады ее приезду. И оба, каждый в отдельности, рассказали ей о главной проблеме их жизни. Вронский говорил:
      - Мы соединены самыми святыми для нас узами любви. - У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но закон и все условия нашего положения... Моя дочь по закону - не моя дочь, а Каренина...
      И, наконец, он подошел к цели разговора. "Муж ее согласен был на развод - тогда Ваш муж совсем устроил это. И теперь, я знаю, он не отказал бы. Стоило бы только Анне написать ему... Я понимаю, что ей мучительно". Он просил помочь ему уговорить Анну написать мужу и требовать развода.
      
      "Обед, столовая, посуда, прислуга, вино и кушанье не только соответствовали общему тону новой роскоши дома, но, казалось, были еще роскошнее и новее всего". Чувствовалось, что все это делается и поддерживается заботами самого хозяина... Анна была хозяйкой только по ведению разговора". В остальном она, в сущности, вела себя, как гостья.
      "Долли уже хотела ложиться, когда Анна в ночном костюме вошла к ней". Узнав затем о разговоре с Вронским, Анна объяснила, что теперь Каренин не дает развода. Он теперь под влиянием графини Лидии Ивановны. И к тому же ей все равно не отдадут Сережу. Она одинаково любит и Вронского и Сережу, обоих гораздо больше, чем себя. "Я не могу их соединить, а это мне одно нужно. А если этого нет, то все равно... И как-нибудь кончится, и потому я не могу, не люблю говорить про это".
      И она призналась, что очень несчастна и, отвернувшись, заплакала.
      
      "Вронский и Анна, все в тех же условиях, так же не принимая никаких мер для развода, прожили все лето и часть осени в деревне". Вронский оказался крепким хозяином, так вел дела, что приумножил свое состояние.
      
      В октябре предстояли дворянские выборы в их Кашинской губернии. В той же губернии были имения Облонского, Кознышева и отчасти Левина.
      Левин теперь жил в Москве (перед родами Кити), но поехал на выборы.
      Смысл предстоявшей борьбы объяснил ему Сергей Иванович Кознышев.
      Губернский предводитель, в руках которого много важных дел (опека, деньги, образование, земство), - человек старого дворянского склада и не понимает задач нового времени. На его место надо поставить современного, дельного человека.
      Собрание открыл губернатор и призвал выбирать должностных лиц по заслугам и для блага отечества. Потом все отправились в собор.
      Были долгие прения по поводу расходования губернских сумм. На пятый день состоялись выборы уездных предводителей, на шестой - губернские выборы.
      (Подробно отображены процедура выборов, публика, деятели местные и столичные, их тайные и явные стремления, мысли...)
      "Вновь избранный губернский предводитель и многие из торжествующей партии новых обедали в этот день у Вронского". Его старый знакомый, "учредивший процветающий банк", уступил ему прекрасное помещение в городе. Вронский теперь строго исполнял все обязанности "дворянина и землевладельца, которые он себе избрал", и уже приобрел определенное влияние. Единственным, что мешало, были постоянные переживания Анны по поводу любой, хотя бы самой недолгой разлуки. "Он имеет право уехать, когда и куда он хочет. Не только уехать, но оставить меня. Он имеет все права, я не имею никаких".
      Сообщая о своем отъезде на выборы и боясь возражений, он посмотрел на нее "холодным, строгим взглядом". Она решила, что с его стороны "начинается охлаждение". Наконец он вернулся (позже, чем обещал). Она, "забыв все, радостно побежала ему навстречу... Он сидел на стуле, и лакей стаскивал с него теплый сапог.
      - Ничего, ей лучше...
      - Ну, я очень рад, - сказал он, холодно оглядывая ее, ее прическу, ее платье, которое он знал, что она надела для него. Все это нравилось ему, но уже столько раз нравилось! И то строго-каменное выражение, которого она так боялась, остановилось на его лице".
      
      Предстояла его поездка в Москву по делам. Она страдала: "ты приедешь на день и уедешь...
      - Анна, это жестоко. Я всю жизнь готов отдать...
      Но она не слушала его.
      - Если ты поедешь в Москву, то и я поеду. Я не останусь здесь. Или мы должны разойтись, или жить вместе".
      Наконец она написала мужу, прося его о разводе, и в конце ноября "вместе с Вронским переехала в Москву".
      Часть седьмая
      Левины жили уже третий месяц в Москве. Предстояли роды.
      Как-то раз Левин вместе с Облонским побывал в гостях у Анны. Он давно уже примирился с Вронским, былой враждебности не осталось.
      
      В полутемной комнате горела на стене лампа и освещала большой во весь рост портрет, сделанный в Италии Михайловым. "Это была не картина, а живая прелестная женщина с черными вьющимися волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на покрытых нежным пушком губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его глазами...
      - Я очень рада, - услыхал он вдруг подле себя голос, очевидно обращенный к нему". Он увидел "ту самую женщину... на той самой высоте красоты, на которой она была уловлена художником на портрете".
      Говорила она "не только естественно, умно, но умно и небрежно, не приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену мыслям собеседника". Потом Левин заметил, что "кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость". Она не скрывала "всей тяжести своего положения".
      Дома Кити расспрашивала, как он провел день, и между прочим он рассказал о поездке со Стивой к Анне Аркадьевне. Кити потом рыдала: она "видела по его глазам", что Анна его обворожила. Пришлось долго ее успокаивать. Он обещал всячески избегать каких бы то ни было встреч с Анной. Они до поздней ночи выясняли отношения и наконец вполне примирились.
      
      Едва Левин ушел, Анна тут же перестала о нем думать, хотя он ей очень понравился. Бессознательно, невольно она всех молодых мужчин стремилась очаровать. Но единственный, кого она любила, весь вечер был у приятеля. Он хочет, чтобы любовь не мешала его свободе. "Он бы должен понять всю тяжесть этой жизни моей здесь, в Москве. Разве я живу? Я не живу, а ожидаю развязки, которая все оттягивается и оттягивается".
      Наконец Вронский вернулся домой. И опять Анна не выдержала и стала его укорять.
      - Разумеется, ты хотел остаться и остался... Разве кто-нибудь оспаривает твои права?.. Для тебя это дело упрямства, именно упрямства. Для тебя вопрос, останешься ли ты победителем со мной, а для меня... Когда я чувствую, как теперь, что ты враждебно, именно враждебно относишься ко мне, если бы ты знал, что это для меня значит! Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти минуты, как я боюсь, боюсь себя! - И она отвернулась, скрывая рыдания.
      - Да о чем ты? - сказал он, ужаснувшись пред выражением ее отчаянья... взяв ее руку и целуя ее. - За что? Разве я ищу развлечения вне дома? Разве я не избегаю общества женщин?
      - Еще бы! - сказала она.
      - Ну, скажи, что я должен делать, чтобы ты была покойна? Я все готов сделать для того, чтобы ты была счастлива, - говорил он, тронутый ее отчаянием...
      - Ничего, ничего! - сказала она. - Я сама не знаю: одинокая ли жизнь, нервы... Ну, не будем говорить.
      Она чувствовала, что несмотря на ее победу, в нем опять росло упрямство.
      Может быть, виновато еще и безделье обоих? У ребенка кормилица, гувернантки. В доме полно слуг. Молодые, здоровые, красивые люди месяцами ждут решения мужа о разводе, от которого зависит их достойное положение в свете. Опозоренная, выбитая из привычной для нее колеи, она злилась, нервничала.
      
      Был ведь момент, когда размягченный собственным великодушием и предсмертной просьбой Анны о прощении, Каренин (под ловким воздействием Стивы) готов был на все. "Подставить другую щеку", "отдать последнюю рубашку", взять на себя вину при разводе, отдать сына... Широкая, смелая душа Анны не позволила ей этими жертвами воспользоваться. А теперь, попав под влияние ловкой, хотя и восторженной Лидии Ивановны, Каренин, видимо, от всех прежних обещаний откажется.
      
      Рано утром начались роды. Слыша ее стоны, он, неверующий человек, повторял: "Господи, прости, помоги!"
      (Невероятно подробно, но благородно-сдержанно описаны сами роды.)
      "Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали... Вдруг раздался крик ни на что не похожий. Крик был так страшен... Он вскочил, на цыпочках вбежал в спальню... на свое место, стал у изголовья...
      - Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! - быстро говорила она. - Мама, возьмите сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро...
      Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее исказилось, она оттолкнула его от себя.
      - Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди! - закричала она, и опять послышался тот же ни на что не похожий крик.
      Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.
      - Ничего, ничего, все хорошо! - проговорила ему вслед Долли.
      Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал что-то никогда не слыханное им: визг, рев, и он знал, что это кричало то, что было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.
      - Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! - сказал он, хватая за руку вошедшего доктора.
      - Кончается, - сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно, когда он говорил это, что Левин понял кончается в смысле - умирает.
      Не помня себя он вбежал в спальню".
      Он увидел нахмуренное, строгое лицо акушерки Лизаветы Петровны. А вместо лица Кити - нечто страшное. "Он припал головой к дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал, он сделался еще ужаснее и, как бы дойдя до последнего предела ужаса, вдруг затих...
      Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло, необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыбнуться.
      И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости... с такою силой поднялись в нем... что долго мешали ему говорить.
      Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было...
      - Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь!.. - услыхал Левин голос Лизаветы Петровны.
      - Мама, правда? - сказал голос Кити.
      Только всхлипыванья княгини отвечали ей".
      А потом, увидав крошечное жалкое существо, Левин почувствовал страх. Появилась новая "область уязвимости", "страх за то, чтобы не пострадало это беспомощное существо".
      
      "Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении... Денег совсем не было". Полученные за лес деньги он почти растратил, а жалованья не хватало. "И он стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы высмотрел место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток, дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал в Петербург". Это было одно из "теплых взяточных мест"; в "комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений".
      Одновременно "Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе". Для поездки в Петербург пришлось выпросить у Долли пятьдесят рублей.
      
      В Петербурге Стива, посетив Алексея Александровича, был вынужден выслушать его длинный трактат о причинах дурного состояния русских финансов; мимоходом попросил сказать "словечко" насчет новой должности одному знакомому, от которого что-то зависело, и наконец перешли к вопросу о разводе.
      Но Алексей Александрович теперь не хотел этим заниматься.
      - Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, - перебил Алексей Александрович, поднимая брови. И напрасно Степан Аркадьевич объяснял, как мучительно ее положение.
      - Так ты отказываешь в том, что обещал?
      - Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь время обдумать, насколько обещанное возможно.
      В конце концов он обещал дать "решительный ответ" послезавтра.
      
      Еще недавно он, казалось, постиг суть христианской веры. Не превратилась ли теперь эта суть в показную религиозность без любви, прощения, доброты?
      
      Навестив затем Бетси Тверскую и послушав разговоры ее гостей, Стива узнал, в частности, что Каренин и графиня Лидия Ивановна находятся под влиянием некоего француза Ландо, знаменитого "ясновидящего". Этот Ландо всех лечит и дает советы по любым вопросам. Одна графиня его даже усыновила, "он теперь не Ландо больше, а граф Беззубов".
      
      Стиву пригласили к Лидии Ивановне, где он застал Каренина и незнакомого человека с длинными волосами, г-на Ландо, с которым его тут же познакомили. Ландо, оказывается, собирался уехать в Париж, потому что "вчера слышал голос".
      Потом Лидия Ивановна с пафосом рассуждала о "несчастье, которое стало высшим счастьем Алексея Александровича", и о религии - "деле святой истины". Алексей Александрович авторитетно критиковал ложное подчас толкование фразы из послания апостола Иакова. Наконец, Лидия Ивановна, взяв английскую книгу "Спасенный и счастливый", стала ее вслух читать по-английски.
      Вряд ли они сознательно лукавили. Они искренне хотели исполнять предписания Высшей Силы, Бога. Но к этому примешивалась их категоричность, самодовольство и, неясное им самим желание наказать противников. (Не тех, которые против Бога, а собственных, тех, кто им неприятен, мешает им.) А ко всему этому еще примешивалась не вполне нормальная (на почве какого-нибудь комплекса) восторженность Лидии Ивановны, покинутой через месяц после свадьбы, одинокой всю жизнь. (Приятельница Бетси княгиня Мягкая вообще утверждала, что у Лидии Ивановны "голова не на месте".)
      Степан Аркадьич теперь думал об одном: как "выбраться отсюда". Самые разнообразные мысли путались у него в голове... Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: "Он спит". Но оказалось, слова эти относились вовсе не к нему, а к французу Ландо, который тоже заснул "или притворялся, что спит".
      - Друг мой, - сказала Лидия Ивановна Каренину по-французски, - дайте ему руку. Видите?
      Алексей Александрович подошел и "положил свою руку в руку француза...
      - Пусть тот, кто пришел последним, тот, кто спрашивает, пусть он выйдет! Пусть выйдет!..
      - Это относится ко мне, не так ли?
      И получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич... как из зараженного дома, выбежал на улицу...
      На другой день он получил от Алексея Александровича положительный отказ в разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне".
      
      Были сумерки. Анна ждала возвращения Вронского с "холостого обеда" и думала о вчерашней ссоре. Началось вроде бы с пустяков... Он выразил неуважительное отношение к женскому образованию. Спорили недолго. Но чувствуя себя в обществе "изгоем", она все воспринимала болезненно.
      "Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива. Я примирюсь с ним, и уедем в деревню, там я буду спокойнее", - говорила она себе...
      В десять часов Вронский приехал.
      - Что ж, весело было? - спросила она, с виноватым и кротким выражением на лице, выходя к нему навстречу.
      - Как обыкновенно, - отвечал он...
      Потом они говорили об отъезде в деревню. - Зачем ждать здесь развода?.. Я не могу больше ждать... Я решила, что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
      - О да!..
      - Что же вы там делали, кто был?
      Немного поговорив, он спросил: - Так когда же ты думаешь ехать?..
      - Когда ехать? Да чем раньше, тем лучше. Завтра не успеем. Послезавтра.
      Оказалось, послезавтра, в воскресенье, ему надо быть у матери. Она тут же с подозрением на него взглянула. В подмосковной деревне жила вместе с графиней Вронской княжна Сорокина, которую прочили ему в жены.
      - Ты можешь поехать завтра? - сказала она.
      - Да нет же! По делу, по которому я еду, доверенности и деньги, не получатся завтра, - отвечал он.
      - Если так, то мы не уедем совсем.
      - Да отчего же?
      - Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!..
      На мгновенье она очнулась и ужаснулась, - что опять разгневалась, опять раздражена. "Но и зная, что она губит себя", она "не могла покориться ему".
      Последовал глупый, бессмысленный спор. Наконец и он не выдержал.
      - Я должен спросить, чего вы от меня хотите?
      - Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только одного, чтобы вы не покинули меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не досказал. - Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено!
      Она ушла в свою комнату, молча, и там думала о том, что "он любит другую", что если нет любви, то "все кончено".
      Куда же теперь поехать? К тетке, у которой она воспитывалась? К Долли? Окончательная это ссора или еще возможно примирение? Она вспомнила "время своей болезни после родов" и тогдашние свои слова: "Зачем я не умерла?"
      "Да, умереть!" - думала она теперь. "Умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня".
      Она услышала его приближающиеся шаги. "Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:
      - Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен".
      - Брось меня, брось! - выговаривала она между рыданьями. - Я уеду завтра... Я больше сделаю... Я не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь другую!..
      - Анна, за что так мучать себя и меня? - говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность... И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.
      На следующий день пришла телеграмма от Стивы: он еще ничего не добился, надежды мало, "но я сделаю все возможное и невозможное".
      Потом они снова поссорились. И он сказал, что она раздражена главным образом "от неопределенности положения". Она отвечала, что находится совершенно в его власти. "Какая же тут неопределенность положения? Напротив".
      Потом она упомянула, что мать хочет его женить и неуважительно высказалась о матери. Вронский, естественно был этим недоволен. И опять спор.
      - Ты не любишь мать. Это все фразы, фразы и фразы! - с ненавистью глядя на него, сказала она.
      
      Утром ей опять приснился старичок-мужичок с взлохмаченною бородой, который приговаривал, нагнувшись над железом, бессмысленные французские слова. Потом, как в тумане ей вспомнился вчерашний вечер. Она видела в окно, как подъехал экипаж. Вронский, выйдя на крыльцо, подошел к нему и "молодая девушка в лиловой шляпке передала ему пакет". Он сказал ей что-то, улыбаясь, и карета отъехала.
      Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла ему от матери деньги и бумаги, - объяснил Вронский, когда Анна вошла в его кабинет. "Она повернулась и медленно пошла из комнаты.
      - Да, кстати, - сказал он... - завтра мы едем решительно? Не правда ли?
      - Вы, но не я, - сказала она, оборачиваясь к нему.
      - Анна, эдак невозможно жить...
      - Вы, но не я, - повторила она.
      - Это становится невыносимо!
      - Вы... вы раскаетесь в этом, - сказала она и вышла".
      Он хотел бежать за нею, но опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился... "Я пробовал все, - подумал он, - остается одно - не обращать внимания, и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности".
      Подойдя к окну, Анна видела, как он сел в коляску и уехал.
      
      "Уехал! Кончено!" Узнав, что он "поехал в конюшни", она тут же послала ему записку: "Я виновата. Вернись домой, надо объясниться... мне страшно".
      Вернулся посланный и доложил: - Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу...
      - Поезжай с этою же запиской в деревню к графине Вронской, знаешь? И тотчас же привези ответ, - сказала она посланному.
      Она еще и телеграмму послала: "Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте".
      Потом она поехала к Долли и по дороге думала о том, что зря признала себя виноватой: "Зачем? Разве я не могу жить без него?"
      
      Долли и Кити в это время обсуждали вопрос о кормлении. Приезд Анны им помешал. "Долли одна вышла встретить гостью", Кити не собиралась выходить, но Долли ее упросила...
      Немного поговорив с ними, Анна уехала. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорбления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.
      Вернувшись домой, она прочла ответ Вронского: "Я не могу приехать раньше десяти часов".
      "А, если так... Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я скажу ему все".
      
      И вот она едет в коляске на вокзал. Сновавшие мимо люди вызывали у нее неприязнь и жалость.
      Подъехали к станции. В ожидании поезда, она с отвращением глядела на входивших и выходивших... Потом раздался звонок, слуга Петр проводил ее до вагона.
      В вагоне "окно осветилось ярким вечерним солнцем, и ветерок заиграл занавеской...
      - Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя".
      Так ей в тот момент казалось, и только неясно было, что делать, когда видишь правду.
      - На то дан человеку разум, чтоб избавиться от того, что его беспокоит, - сказала по-французски дама, очевидно довольная своей фразой и гримасничая языком.
      Эти слова как будто ответили на мысль Анны.
      
      Подъехав к станции, она вышла в толпе остальных пассажиров и на станции узнала, что здесь только что был кто-то от графа Вронского. "Встречали княгиню Сорокину с дочерью". В это время подошел кучер Михайла "и подал записку. Она распечатала, и сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла. "Очень жалею, что записка не застала меня. Я буду в десять часов", - небрежным почерком писал Вронский.
      "Так! Я этого ждала!" - сказала она себе с злою усмешкой".
      "Подходил товарный поезд, платформа затряслась, "вдруг вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой встречи с Вронским, она поняла, что ей надо делать".
      
      Что это? Обида, ревность, унижение? Но ведь останутся ее девочка и Сережа! Ведь она молода, мила, неглупа... И вовсе не обязательно вертеться "в свете". И Вронский никуда не денется. Приедет ведь в десять часов. Стоит ли его так мучить?
      Она была права, споря с ним как-то раз по поводу женского образования. Если бы настоящее профессиональное образование и деятельность... И уважение в обществе, не зависящее от развода, замужества, сплетен, кавалеров... (И другое общественное устройство, при котором каждый человек ценность - на деле, а не на словах.)
      
      "Туда! - говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углем песок, которым был засыпаны шпалы, - туда... и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя".
      Она хотела броситься под первый вагон, но стала снимать с руки красный мешочек и опоздала. Подходил второй вагон. "И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. "Где я? Что я делаю? Зачем?" Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. "Господи, прости мне все!" - проговорила она, чувствуя невозможность борьбы..." И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все "то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла".
      Часть восьмая
      "Прошло почти два месяца. Была уже половина жаркого лета". В прошлом году Сергей Иванович Кознышев издал книгу под названием "Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и в России".
      Увы, общество отнеслось к его творению равнодушно. Потом появилась статья, но из нее следовало, что книга - "набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных". Автора статьи, молодого человека, Сергей Иванович когда-то встречал и поправил "в выказывавшем его невежество слове". Теперь, видимо, тот ему отомстил.
      "Сергей Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не знал, куда употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных, съездах, собраниях, комитетах, везде, где можно было говорить, занимали часть его времени, но... оставалось еще много досуга и умственных сил". К счастью, появилось новое занятие: славянский вопрос и сербская война. И Сергей Иванович "посвятил всего себя" этому делу.
      Теперь он ехал отдохнуть вместе с приятелем. На железнодорожной станции дамы с букетами и хлынувшая за ними толпа провожали добровольцев, отправлявшихся на войну.
      - Вы знаете, граф Вронский, известный, едет с этим поездом, - сказала Сергею Ивановичу одна из дам.
      - Я слышал, что он едет, но не знал когда. С этим поездом?
      - Я видела его. Он здесь; одна мать провожает его. Все-таки это - лучшее, что он мог сделать.
      - О да, разумеется.
      - Он не только едет сам, но эскадрон ведет на свой счет.
      - Да, я слышал.
      Затем появился и сам Вронский в длинном пальто и черной шляпе. Он шел под руку с матерью. "Постаревшее и выражавшее страдание лицо его казалось окаменелым".
      Когда поезд остановился в губернском городе, Кознышев, гуляя по платформе, увидел в окне вагона мать Вронского.
      - Вот еду, провожаю его до Курска, - сказала она.
      Самого Вронского рядом с ней не было.
      - Ах, что я пережила! Да заходите...
      Сергей Иванович вошел и сел с ней рядом на диване...
      - Шесть недель он не говорил ни с кем и ел только тогда, когда я умоляла его. И ни одной минуты нельзя было его оставить одного. Мы отобрали все, чем он мог убить себя... Да, она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую.
      - Не нам судить, графиня, - со вздохом сказал Сергей Иванович, - но я понимаю, как для Вас это было тяжело.
      - Ах, не говорите! Я жила у себя в именье, и он был у меня. Приносят записку. Он написал ответ и отослал. Мы ничего не знали, что она тут же была на станции. Вечером мне моя Мери говорит, что на станции дама бросилась под поезд. Меня как что-то ударило! Я поняла, что это была она. Первое, что я сказала: не говорить ему. Но они уж сказали ему. Кучер его там был и все видел. Когда я прибежала в его комнату, он был уже не свой - страшно было смотреть на него. Он ни слова не сказал и поскакал туда. Уж я не знаю, что там было, но его привезли как мертвого. Я бы не узнала его. Полная прострация, говорил доктор. Потом началось почти бешенство.
      - Ах, что говорить! - сказала графиня, махнув рукой. - Ужасное время! Нет, как ни говорите, дурная женщина. Ну, что это за страсти какие-то отчаянные...
      - А что ее муж?..
      - Он взял ее дочь. Алеша в первое время на все был согласен. Но теперь его ужасно мучает, что он отдал чужому человеку свою дочь. Но взять назад слово он не может. Каренин приезжал на похороны. Но мы старались, чтоб он не встретился с Алешей. Для него, для мужа, это все-таки легче. Она развязала его. Но бедный сын мой отдался весь ей. Бросил все - карьеру, меня, и тут-то она еще не пожалела его, а нарочно убила его совсем.
      На платформе Сергей Иванович встретил Вронского. Они стали ходить вместе.
      - Избавление своих братьев от ига есть цель, достойная и смерти и жизни, - говорил, в частности, Кознышев.
      - Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. Но, как человек, я - развалина.
      У Вронского разболелись зубы; это мешало ему говорить. И вдруг он забыл на мгновенье о мучительной боли зуба, "ему вдруг вспомнилась она, т. е. то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции". Окровавленное тело на столе, "еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице с полуоткрытым румяным ртом застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово - о том, что он раскается, - которое она во время ссоры сказала ему.
      И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту... Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо".
      Но он вскоре овладел собой и спокойно заговорил с Кознышевым о делах Сербии. Потом "они разошлись по своим вагонам".
      
      И в заключение - снова тихая деревенская жизнь Левина. Хозяйство, семья, домашние хлопоты Кити, Долли со своими проблемами...
      В последнее время Левин все чаще думал вот о чем: "Если я не признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю ответы?" Оказалось, что "во всем арсенале" его убеждений ответа не было. В университете и впоследствии ему казалось, что "религия уж отжила свое время". Но люди, разделявшие его воззрения, в том числе - авторы многих умных книг лишь отрицали те вопросы, без ответа на которые нельзя жить. А во время родов Кити "он, неверующий, стал молиться и в ту минуту, как молился, верил".
      Однажды, проработав полдня в поле с мужиками, Левин от них услыхал, что дворник Митюха "крестьянина не пожалеет", своей выгоды не упустит, а дядя Фоканыч не станет "драть шкуру с человека". Мужики говорили: - Да так, значит - люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч - правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит.
      - Как бога помнит? Как для души живет? - почти вскрикнул Левин.
      - Известно как, по правде, по-божью...
      
      Итак, для брюха жить дурно, надо жить для правды, для Бога...
      - Да, да, прощай! - проговорил Левин, задыхаясь от волнения... и быстро пошел прочь к дому.
      "Новое радостное чувство охватило Левина". Слова мужика "произвели в его душе действие электрической искры". Сойдя с дороги, он лег на траву, облокотившись на руку.
      "Да, надо опомниться и обдумать... Что я открыл?..
      Я ничего не открыл... Я только узнал то, что я знаю". Он теперь понимал, что жил всегда, благодаря определенным верованиям; если бы их не было, он бы "грабил, лгал, убивал". Знание определенных основ, того, "что хорошо и что дурно" было ему дано, как и всем.
      "Неужели это вера? - подумал он... - Боже мой, благодарю Тебя!"
      
      Жизнь продолжалась, обычная жизнь. То он на кого-то рассердился, то "выказал холодность", то "легкомысленно поговорил"... Но то "новое и важное", что возникло в нем, не уходило. Окружающая реальность лишь "на время застилала то душевное спокойствие, которое он нашел".
      А верования буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро? Каково отношение к Богу "всех разнообразных верований всего человечества"? Он при этом подумал, что понимание добра открыто ему христианством, а вопроса о других верованиях и об их отношении к Богу он не имеет "права и возможности решить".
      И еще он думал о том, что будет, видимо, по-прежнему иногда сердиться, спорить, некстати высказывать свои мысли, чего-то важного не понимать, но жизнь больше для него не бессмысленна, потому что он теперь способен вложить в нее "смысл добра", молиться и верить.
      
      Может быть, такое миропонимание помогло бы и Анне спокойней воспринимать человеческое несовершенство; все положительные стороны своей жизни - с благодарностью, а горести - с терпением и надеждой? Тогда не было бы страшной трагедии. В душе появился бы светлый ориентир.
      1873-1877
      ВОСКРЕСЕНИЕ
      
      
      Часть первая
      "Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней... как ни дымили... - весна была весною даже и в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела... и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья... галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Но люди - большие, взрослые люди - не переставали обманывать и мучать себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира божия, данная для блага всех существ, - красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом".
      В конторе губернской тюрьмы "священным и важным" было получение официальной бумаги с номером и печатью. В ней говорилось, что три "подследственные арестанта" - две женщины и один мужчина должны быть доставлены 28 апреля к девяти часам утра. "Одна из этих женщин, как самая важная преступница, должна была быть доставлена отдельно...
      Надзиратель, гремя железом, отпер замок и, растворив дверь камеры... крикнул:
      - Маслова, в суд!.."
      Как выглядела главная преступница?
      "Невысокая и очень полногрудая молодая женщина в сером халате, надетом на белую кофту и на белую юбку. На ногах женщины были полотняные чулки" и острожные коты, на голове белая косынка, "из-под которой, очевидно умышленно, были выпущены колечки вьющихся черных волос". И "черные, блестящие, несколько подпухшие, но очень оживленные глаза, из которых один косил немного".
      На улице "извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку... Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты и она теперь ничего уже не сделает".
      
      А дальше подробная история арестантки Масловой, "очень обыкновенная история".
      В деревне у двух барышень помещиц жила скотница. Незамужняя ее дочь, дворовая женщина, "рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, а потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
      Так умерло пять детей. Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана, была девочка, и участь ее была бы та же, но случилось так, что одна из двух старых барышень зашла в скотную", где "лежала родильница с прекрасным, здоровым младенцем". Барышня "умилилась", окрестила девочку, "давала молока и денег матери, и девочка осталась жива". А когда через три года мать заболела и умерла, помещица взяла сиротку к себе.
      Младшая барышня, Софья Ивановна, та что крестила девочку, была "подобрее". Она девочку наряжала, учила читать, "хотела сделать из нее воспитанницу". Старшая барышня, Марья Ивановна, была "построже", собиралась из девочки сделать горничную, иногда наказывала ее, даже била. "Так, между двух влияний из девочки... вышла полугорничная, полувоспитанница".
      Когда ей было 16 лет, к "ее барышням приехал их племянник-студент, богатый князь", и Катюша тайно в него влюбилась. Через два года он "заехал по дороге на войну к тетушкам... накануне своего отъезда соблазнил Катюшу, и, сунув ей сторублевую бумажку, уехал". А через пять месяцев оказалось, что она беременна.
      Как избавиться от ожидавшего ее стыда? Она только об этом теперь думала, была не в духе и однажды нечаянно нагрубив барышням, "попросила расчета". Поступила было горничной к становому, тот стал к ней приставать. Ее "прогнали за грубость", потому что когда он стал особенно предприимчив она "назвала его дураком и старым чертом" и так оттолкнула, что он упал.
      Поселилась у "деревенской вдовы-повитухи, торговавшей вином". Родившегося мальчика отправили в воспитательный дом, где он вскоре умер. Катюша устроилась было к лесничему, но и этот к ней приставал, и опять ее выгнали.
      Тогда она уехала в город, остановилась там у тетки, державшей "маленькое прачечное заведение", и тетка предложила ей работу прачки. У прачек была страшно тяжелая жизнь.
      Устроилась прислугой, выгнали, оттого что старший сын хозяйки "не давал покою". Снова бесплодные поиски работы. Но однажды, "придя в контору, поставляющую прислуг", Катюша встретила "барыню в перстнях и браслетах". Та пригласила ее к себе, угостила, послала куда-то горничную с запиской. Вечером явился высокий старик, якобы писатель...
      Живя на квартире, нанятой писателем, Катюша "полюбила веселого приказчика", обещавшего жениться, но веселый приказчик сбежал.
      
      Она страшно бедствовала, покровителей больше не нашлось, и вдруг появилась какая-то "сыщица, поставляющая девушек" в публичные дома. Масловой предстоял выбор: "унизительное положение прислуги, в котором наверняка будут преследования со стороны мужчин, и тайные временные прелюбодеяния, или обеспеченное, ...допущенное, узаконенное... и хорошо оплачиваемое постоянное прелюбодеяние, и она избрала последнее. Кроме того, она этим думала отплатить и своему соблазнителю, и приказчику, и всем людям, которые ей сделали зло. Сыщица сказала, что платья там Катюша сможет заказывать, какие пожелает. И когда Маслова представила себе себя в ярко-желтом шелковом платье с черной бархатной отделкой - декольте, она не могла устоять и отдала паспорт".
      Так она попала "в знаменитый дом Китаевой".
      Как проходила жизнь в публичном доме?
      "Утром и днем тяжелый сон после оргии ночи. В третьем, четвертом часу усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе, ленивое шлянье по комнатам в пеньюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за занавесок в окна, вялые перебранки друг с другом..." Потом они приводили себя в порядок, выходили "в разукрашенную, ярко освещенную залу". Наконец главное: "приезд гостей, музыка, танцы, конфеты, вино, куренье и прелюбодеяния с молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми, больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами - всех возможных сословий, возрастов и характеров. И крики и шутки, и драки и музыка, и табак и вино, и вино и табак, и музыка с вечера и до рассвета. И только утром освобождение и тяжелый сон. И так каждый день всю неделю. В конце же недели поездка в государственное учреждение - участок". Там этих женщин осматривали доктора и выдавали патент на "продолжение тех же преступлений". Так она жила теперь "каждый день, и летом и зимой, и в будни и в праздники".
      Так прошло семь лет, а затем, "когда ей было двадцать шесть лет, с ней случилось то, за что ее посадили в острог и теперь вели на суд после 6 месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками".
      А начало всем ее мытарствам положил, в сущности, тот молодой "богатый князь", который, как прекрасный принц из сказки, вошел когда-то на несколько дней в ее жизнь.
      
      Где он теперь и что с ним стало?
      
      В то время, когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, "лежал еще на своей... постели и курил папиросу".
      Подробно, со всеми деталями, рассказывается об окружающих его удобствах, роскоши, о его вещах "самого первого, дорогого сорта".
      Наконец Нехлюдов выходит в столовую. Подробно перечислено, что стояло на столе, покрытом тонкой крахмальной скатертью с большими вензелями" и т. д.
      Мать недавно умерла, он холост, его хочет женить на себе княжна Корчагина, но он все не решается на женитьбу, поскольку у него близкие отношения с женой уездного предводителя. Предводитель, человек либеральный, борется "против наступившей при Александре III реакции" и ничего не знает о прегрешениях своей жены, поскольку "весь поглощен борьбой".
      Как выглядит Нехлюдов? Вот пока отдельные черты, мелькнувшие в ходе утреннего умывания. "Белые ноги", "полные плечи", на которые он накинул шелковый халат, "толстая шея", "мускулистое, обложившееся жиром белое тело", "небольшая черная курчавая борода" и "поредевшие на передней части головы вьющиеся волосы".
      Что касается характера, то человек он, оказывается, весьма нерешительный. Во-первых, он не решался порвать с женой предводителя. Сначала "не мог устоять против соблазна, потом, чувствуя себя виноватым перед нею, не мог разорвать эту связь без ее согласия".
      Были также свои доводы "за" и "против" женитьбы на княжне Корчагиной. 27-летняя Корчагина (Мисси, как ее звали в семье) была "породиста", "порядочна" и высоко ценила его. Но страх потерять свободу и активная напористость невесты...
      И вот еще одна важная проблема его жизни. В молодости "он был восторженным последователем Герберта Спенсера", противником собственности на землю, писал об этом сочинение в университете и даже отдал крестьянам небольшую часть земли, принадлежавшей "по наследству от отца ему лично". Теперь, после смерти матери, он стал "большим землевладельцем" и пребывал в нерешительности. Отказаться от собственности на землю? Но не было других "средств существования". Служить он не хотел, а между тем усвоил "роскошные привычки жизни". Но и отречься от "ясных и неопровержимых доводов о незаконности владения землею", почерпнутых у Спенсера, он не мог.
      
      В этот день, 28 апреля, он должен был заседать в суде присяжных, "исполнить общественную обязанность".
      
      В комнате было человек десять присяжных. Судебный пристав проверил присутствующих по списку, в числе прочих был назван и гвардии поручик князь Дмитрий Нехлюдов. "Судебный пристав особенно учтиво... поклонился, как будто выделяя его этим от других".
      Все пошли в зал суда.
      И вот уже судебный пристав объявил: "Суд идет!", все встали, и на возвышение зала вышли судьи, председательствующий и два члена суда. Расшитые золотом воротники мундиров придавали им величие.
      "Дверь за решеткой отворилась, и вошли в шапках два жандарма с оголенными саблями, а за ними" подсудимые в арестантских халатах: рыжий мужчина, немолодая, невзрачная женщина и наконец Маслова. "Как только она вошла, глаза всех мужчин, бывших в зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее белого с черными глянцевито-блестящими глазами лица и выступавшей под халатом высокой груди".
      Обычная процедура суда. В частности, священник, подойдя к "аналою, стоящему под образом", привел заседателей к присяге. Потом председатель произнес речь и наконец обратился к подсудимым.
      "Симон Картинкин, встаньте... Ваше имя?.. Ваше звание?" Из ответов Картинкина выяснилось, что он из крестьян, веры православной, ему 34 года, не женат, служил коридорным в гостинице "Мавритания"".
      "Бочковой было сорок три года, звание - коломенская мещанка, занятие - коридорная в той же гостинице "Мавритания".
      Дошла очередь до Масловой.
      "- Да не может быть", - мысленно повторял Нехлюдов, но знал уже, "без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил"... Он никогда о ней не вспоминал.
      
      "Да, это была она".
      Из обвинительного акта следовало, что крестьянин Картинкин, мещанка Бочкова и мещанка Маслова "похитили деньги и перстень купца Смелькова на сумму 2500 рублей серебром" и отравили его. Ужас охватил Нехлюдова: он ведь знал эту Маслову "невинной и прелестной девочкой десять лет тому назад".
      Чтение длинного обвинительного акта... Вопросы к подсудимым, длинная путаница вопросов и ответов. Наконец Катюша это прервала.
      - Как было? - вдруг быстро начала Маслова. - Приехали в гостиницу, провели меня в номер, там он был и очень уже пьяный... Я хотела уехать, он не пустил...
      - Ну, а потом?
      - Что ж потом? Потом побыла и поехала домой...
      - Что же дальше было? - продолжал спрашивать председатель.
      - Приехала домой, - продолжала Маслова... - отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула - наша девушка Берта будит меня. "Ступай, твой купец опять приехал". Я не хотела выходить, но мадам велела.
      Потом развеселившийся кавалер "поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала".
      
      Катюша не решилась входить в номер без свидетелей и позвала коридорных - Картинкина и Бочкову, при них взяла 40 рублей. (Но ведь теперь и коридорные знали, где лежат деньги! У Евфимии Бочковой затем откуда-то появились в банке 1800 рублей, но она якобы накопила постепенно вместе с Картинкиным, за которого собиралась выйти замуж.)
      Вмешался прокурор: - Ну, а не заметила ли подсудимая, когда доставала сорок рублей, сколько было денег?
      Маслова вздрогнула, как только прокурор обратился к ней. Она не знала, как и что, но чувствовала, что он хочет ей зла.
      - Я не считала; видела, что были сторублевые только.
      - Подсудимая видела сторублевые, - я больше ничего не имею.
      Катюша привезла купцу деньги, а потом он опять взял ее с собой в гостиницу.
      - Ну, а как же вы дали ему в вине порошок? - спросил председатель.
      - Как дала? Всыпала в вино, да и дала.
      - Зачем же вы дали?
      Она, не отвечая, тяжело и глубоко вздохнула.
      - Он все не отпускал меня, помолчав сказала она. - Измучалась я с ним. Вышла в коридор и говорю Симону Михайловичу: "Хоть бы отпустил меня. Устала". А Симон Михайлович говорит: "Он и нам надоел. Мы хотим ему порошков сонных дать; он заснет, тогда уйдешь". Я говорю: "Хорошо". Я думала, что это не вредный порошок... Я вошла, а он лежал за перегородкой и тотчас велел подать себе коньяку. Я взяла со стола бутылку финь-шампань, налила в два стакана - себе и ему, а в его стакан всыпала порошок и дала ему. Разве я бы дала, кабы знала.
      - Ну, а как же у вас оказался перстень? - спросил председатель.
      - Перстень он мне сам подарил.
      - Когда же он вам подарил его?
      - А как мы приехали с ним в номер, я хотела уходить, а он ударил меня по голове и гребень сломал. Я рассердилась, хотела уехать. Он взял перстень с пальца и подарил мне, чтобы я не уезжала, - сказала она.
      Тут прокурору удалось выявить важную деталь. Выйдя от купца Смелькова, подсудимая в соседнем пустом номере ждала извозчика, и туда зашел Симон Картинкин.
      - Зачем же он зашел?
      - От купца финь-шампань остался, мы вместе выпили.
      - А, вместе выпили. Очень хорошо.
      - А был ли у подсудимой разговор с Симоном и о чем?
      Маслова вдруг нахмурилась, багрово покраснела и быстро проговорила:
      - Что говорила? Ничего я не говорила. Что было, то я все рассказала, и больше ничего не знаю. Что хотите со мной делайте. Не виновата я, и все.
      Председатель объявил на десять минут перерыв. "Нехлюдов вышел в комнату присяжных и сел там у окна".
      
      Что же было когда-то? Отчего он так потрясен?
      Когда-то Нехлюдов, студент 3-го курса университета готовил свое сочинение о земельной собственности и лето провел у тетушек: в глуши было тихо, ничто не отвлекало от работы.
      Он прожил у тетушек месяц "счастливо и спокойно", "не обращая никакого внимания на полугорничную-полувоспитанницу, черноглазую, быстроногую Катюшу". Ему было девятнадцать лет.
      Однажды, когда в Вознесенье к тетушкам приехала соседка с детьми, на лугу за домом молодежь стала играть в горелки. В какой-то момент Нехлюдов и Катюша случайно встретились за кустом сирени. "Катюша, сияя улыбкой и черными, как мокрая смородина, глазами, летела ему навстречу. Они сбежались и схватились руками". Нехлюдов, "сам не зная, как это случилось, потянулся к ней лицом; она не отстранилась, он сжал крепче ее руку и поцеловал ее в губы.
      - Вот тебе раз! - проговорила она и, быстрым движением вырвав свою руку, побежала прочь от него...
      С этих пор отношения между Нехлюдовым и Катюшей изменились и установились те особенные, которые бывают между невинным молодым человеком и такой же невинной девушкой, влекомыми друг к другу.
      Как только Катюша входила в комнату или даже издалека Нехлюдов видел ее белый фартук, так все для него как бы освещалось солнцем, все становилось интереснее, веселее, значительнее; жизнь становилась радостней. То же испытывала и она". И не только присутствие Катюши; "это действие производило на него одно сознание того, что есть эта Катюша, а для нее, что есть Нехлюдов".
      Ему казалось, что отношение к этой милой девушке - просто одно из проявлений "чувства радости жизни". Но когда "он уезжал и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал, однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
      - Прощай, Катюша, благодарю за все, - сказал он... садясь в пролетку.
      - Прощайте, Дмитрий Иванович, - сказала она своим приятным, ласкающим голосом и, удерживая слезы, наполнившие ее глаза, убежала в сени, где ей можно было свободно плакать".
      Таково далекое прошлое "подсудимой Масловой", ныне "опасной преступницы".
      
      Они снова увиделись только через три года, когда Нехлюдов, "только что произведенный в офицеры, по дороге в армию, заехал к тетушкам уже совершенно другим человеком, чем тот, который прожил у них лето".
      Тогда - "честный, самоотверженный юноша", теперь - "развращенный эгоист".
      "Тогда своим настоящим я он считал свое духовное существо, - теперь он считал собою свое здоровое, бодрое, животное я".
      Все это случилось оттого, что жизнь ради своего "животного я" одобрялась окружающими, а жизнь ради "своего духовного существа" вызывала насмешки и массу неудобств. Особенно "развращающе" подействовала на него военная служба - "езда на лошадях, маханье саблями, скаканье и опять швырянье денег и вино, карты, женщины".
      В этот период своей жизни он чувствовал "восторг освобождения от всех нравственных преград".
      Он приехал в конце марта, "под проливным дождем". Его встретила в передней Софья Ивановна. Поцелуи, радостные восклицания...
      - Иди в свою комнату. Ты измок весь. И усы уже у тебя... Катюша! Катюша! Скорее кофею ему.
      - Сейчас! - отозвался знакомый приятный голос из коридора.
      Оказалось, он по-прежнему "не мог без волнения видеть теперь белый фартук Катюши, не мог без радости слышать ее походку, ее голос, ее смех... Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной"...
      
      А вот, словно мимоходом, великая мысль. "В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один - духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и других людей, и другой - животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира".
      
      Как гениально просто и ясно! Значит главная задача - развивать и укреплять духовного человека (во всех людях) и обуздать, успокоить животного. Да ведь это главная задача всей общественной системы, политики, экономики, науки, литературы, искусства... И задача каждого (конечно, в меру его сил и способностей). Средства, способы могут быть разными на разных этапах развития общества.
      Совершенствование человека и человеческих отношений - вот всемирная, всеобщая цель.
      Способствуй созданию таких условий, при которых человеческие недостатки уменьшаются, а достоинства растут.
      Нужна программа для политики, экономики, литературы, искусства, науки, непременно исполнимая на данном этапе общественного развития.
      Итак, снова встретившись с Катюшей, Нехлюдов опять влюблен. Какой человек в нем одержит верх? Духовный, ищущий только такого блага, "которое было бы благо и других людей", т. е., в данном случае, Катюши? Или животный, "ищущий блага только себе"?
      
      "В этот период его сумасшествия, эгоизма, вызванного в нем петербургской и военной жизнью, этот животный человек властвовал в нем и совершенно задушил духовного человека. Но увидев Катюшу и вновь почувствовав то, что он испытывал к ней тогда, духовный человек поднял голову и стал заявлять свои права".
      
      Старая горничная Матрена Павловна поехала вместе с Катюшей в церковь святить куличи и пасхи. Нехлюдов поехал с ними.
      "Всю жизнь потом эта заутреня осталась для Нехлюдова одним из самых сильных и светлых воспоминаний".
      Вот лишь отдельные отрывки из подробного описания этой заутрени.
      Мы видим как "в черной темноте, кое-где только освещаемой белеющим снегом", Нехлюдов подъехал к церкви. "Все было празднично, торжественно, весело и прекрасно"... А лучше всего, казалось ему, была Катюша "в белом платье... с голубым поясом и красным бантиком на черной голове... И все, что только было хорошего на свете, все было для нее".
      Матрена Павловна сказала ему, сойдя с паперти: "Христос воскресе!" - и потянулась к нему губами.
      - Воистину, - отвечал Нехлюдов, целуясь.
      Он оглянулся на Катюшу. Она вспыхнула и в ту же минуту приблизилась к нему.
      - Христос воскресе, Дмитрий Иванович.
      Они с Катюшей трижды поцеловались. В этот момент в них была "любовь ко всем и ко всему".
      
      Всего два поцелуя было - "один бессознательный за кустом сирени и другой нынче утром в церкви". А вот уже дома в коридоре он, догнав ее, "обнял и поцеловал в шею" и этот поцелуй был уже не такой, как прежде. "Этот поцелуй был страшен, и она почувствовала это.
      - Что же это вы делаете? - вскрикнула она таким голосом, как будто он безвозвратно разбил что-то бесконечно драгоценное".
      Весь день потом она его избегала. Наконец он ее увидел. Она стелила постель в соседней комнате для кого-то из гостей. "Он решительно подошел к ней. И страшное, неудержимое животное чувство овладело им", заглушив "голос истинной любви к ней", говоривший ему "об ее чувствах, об ее жизни".
      - Дмитрий Иванович, голубчик, пожалуйста, пустите, - говорила она жалобным голосом. - Матрена Павловна идет!..
      - Так я приду к тебе ночью, - проговорил Нехлюдов. - Ты ведь одна?
      - Что вы? Ни за что! Не надо, - говорила она только устами, но все взволнованное, смущенное существо ее говорило другое.
      
      Ночью он вышел на крыльцо. "На дворе было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом слышны были странные звуки: это ломался лед".
      Потом Нехлюдов, шагая через лужи по оледеневшему снегу, подошел к окну девичьей. "Катюша одна сидела у стола, задумавшись, и смотрела перед собой... Он стукнул в окно". Она вздрогнула, как от удара электрического тока, подошла к окну, в лице ее был ужас.
      В течение ночи он несколько раз подходил к окну девичьей, стучал, но проникнуть туда не удавалось. Он потом вернулся в дом, снял сапоги и тихо подошел по коридору к ее двери. "Катюша!" - прошептал Нехлюдов. Она не спала и стала уговаривать его уйти.
      - На что похоже? Ну, можно ли? Услышат тетеньки, - говорили ее уста, а все существо говорило: "Я вся твоя".
      И это только понимал Нехлюдов.
      - Ну, на минутку отвори. Умоляю тебя, - говорил он бессмысленные слова...
      Крючок щелкнул и он проник в отворенную дверь.
      Он схватил ее, как она была в жесткой суровой рубашке с обнаженными руками, поднял ее и понес.
      - Ах! Что вы? - шептала она.
      Но он не обращал внимания на ее слова, неся ее к себе.
      - Ах, не надо, пустите, - говорила она, а сама прижималась к нему...
      
      Когда она, дрожащая и молчаливая, ничего не отвечая на его слова, ушла от него, он вышел на крыльцо и остановился, стараясь сообразить значение всего того, что произошло.
      На дворе было светлее; внизу на реке треск и звон... и к прежним звукам добавилось журчанье. Туман же стал садиться вниз, и из-за стены тумана выплыл ущербный месяц, мрачно освещая что-то черное и страшное.
      "Что же это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной?" - спрашивал он себя. "Всегда так, все так", - сказал он себе и пошел спать.
      
      На следующий день за ним заехал приятель, Шенбок, элегантный, любезный, щедрый. Широта его и щедрость поразили тетушек, не знавших, "что у этого Шенбока было двести тысяч долгу, которые - он знал - никогда не заплатятся, и что поэтому двадцать пять рублей меньше или больше не составляли для него расчета".
      Прошел еще день, и Нехлюдов с Шенбоком уехали в свой полк. А накануне отъезда Нехлюдов после обеда встретил Катюшу в сенях.
      - Я хотел проститься, - сказал он, комкая в руке конверт с сторублевой бумажкой. - Вот я...
      Она догадалась, сморщилась, затрясла головой и оттолкнула его руку.
      - Нет, возьми, - пробормотал он и сунул ей конверт за пазуху; и, точно как будто он обжегся... побежал в свою комнату.
      Ему было отвратительно, больно, тяжко, но так было у многих его знакомых, в том числе у Шенбока с какой-то гувернанткой. Даже у собственного отца Нехлюдова, когда-то в деревне родился от крестьянки незаконный сын. "А если все так делают, то, стало быть, так и надо". Так он утешал себя. Но... Воспоминание это жгло его совесть. Он привык считать себя благородным, великодушным и для этого надо было забыть о случившемся. "Так он и сделал".
      Что ждет ее после этой встречи? А ведь могут быть последствия... Наверное будут! Ее ждет позор, осуждение. Ей придется уйти от старых барышень. Куда ей деваться? В мире, где столько добротных домов, уютных усадеб, роскошных дворцов, у нее нет своего угла.
      Ни малейших перспектив получить образование. Не на что жить! А Нехлюдов так богат!
      Дикое, несправедливое устройство общества. И никому из благородных, влиятельных, знатных, прекрасных дела нет до отдельно страдающего человека. Разве что какую-нибудь грязную ночлежку организуют для тех, кто "на дне", и будут еще этим гордиться.
      
      Однажды, уже после войны, он заехал к тетушкам и узнал, что Катюша давно от них ушла, что "где-то родила" и "совсем испортилась". Его это был ребенок или не его? Все могло быть. Он не стал ее разыскивать.
      А теперь эта удивительная случайность. Он теперь одного боялся: как бы Катюша или адвокат "не рассказали всего и не осрамили его перед всеми".
      
      А длинная процедура суда продолжалась...
      Персонажи Толстого живые, подлинные. Он видит свою героиню глазами многих, разных людей. Вот как характеризует ее, например, хозяйка публичного дома, немка: "...Девушка образованный и шикарна. Он воспитывался в хороший семейство и по-французски могли читать. Он пил иногда немного лишнего, но никогда не забывался. Совсем хороший девушка".
      "Катюша глядела на хозяйку, но потом вдруг перевела глаза на присяжных и остановила их на Нехлюдове.
      "Узнала!" - подумал он. Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара. Но она не узнала. Она спокойно вздохнула и опять стала смотреть на председателя. Нехлюдов вздохнул тоже. "Ах, скорее бы", - думал он. Он испытывал теперь чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. Недобитая птица бьется в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть.
      Такое смешанное чувство испытывал теперь Нехлюдов, слушая допрос свидетелей".
      
      Чтение длиннейшего протокола... Описание всех подробностей наружного осмотра трупа купца. Затем подробные акты исследования внутренностей. Осмотр вещественных доказательств.
      Очень долгим оказалось выступление прокурора, который был "очень глуп", "самоуверен" и при этих данных стремился в своих речах "обнажать язвы общества".
      Прокурор утверждал, что Маслова хотела все деньги присвоить, но Картинкин и Бочкова заставили ее поделиться с ними. Отравила она купца якобы, чтобы скрыть следы своего преступления.
      Выступали адвокаты... Наконец слово дали подсудимым. Бочкова повторяла, что "ничего не знала и ни в чем не участвовала" и во всем обвиняла Маслову. Картинкин лишь повторял: "Воля ваша, а только безвинно, напрасно".
      Маслова молчала, глядела, как затравленный зверь, и наконец "заплакала, громко всхлипывая".
      В заключительной речи председатель очень долго объяснял, что "грабеж есть грабеж, а воровство есть воровство и что похищение из запертого места есть похищение из запертого места, а похищение из незапертого места есть похищение из незапертого места"... Затем он подробно повторил все, что уже было сказано прокурором, адвокатом, свидетелями, поговорил "о важности того права, которое дано присяжным" и произнес много назиданий в их адрес. Но после всей своей длинной речи о вещах очевидных, он забыл упомянуть главное: что присяжные, отвечая на вопрос о виновности Масловой, могут ответить: "Да, виновна, но без намерения лишить жизни". И в итоге по решению присяжных выходило, что "Маслова не воровала, не грабила, а вместе с тем отравила человека без всякой видимой причины".
      Один из присяжных все это понял и сказал Нехлюдову: - А ведь мы, батюшка, постыдно наврали... Ведь мы ее в каторгу закатали.
      - Что вы говорите! - вскрикнул Нехлюдов.
      
      Вернувшись затем из "совещательной комнаты", председатель прочел приговор. Картинкина и Маслову "сослать в каторжные работы: Картинкина на 8 лет, а Маслову на 4 года". Бочкову "заключить в тюрьму сроком на 3 года".
      Как реагировала Катюша? Ведь она ничего не украла и не убивала купца!
      "Услыхав решение, Маслова багрово покраснела.
      - Не виновата я, не виновата! - вдруг на всю залу вскрикнула она. - Грех это. Не виновата я. Не хотела, не думала. Верно говорю. Верно. - И, опустившись на лавку, она громко зарыдала".
      Нехлюдов еще совсем недавно и совсем невольно чувствовал, что каторга и Сибирь сразу избавили бы его от необходимости что-то решать: "недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе". Но теперь, уходя, он нагнал председателя и заговорил с ним о судебной ошибке в деле Масловой.
      Председатель вспомнил, что хотел разъяснить присяжным смысл возможных здесь формулировок, но, торопясь, не сделал этого. И теперь ему, в сущности, некогда было разговаривать: он спешил к любовнице, до назначенного свидания оставалось мало времени.
      "Они вышли на яркое веселящее солнце". Председатель объяснил, что "ей, этой Масловой, предстояло одно из двух": или каторга или она была бы оправдана, если бы присяжные прибавили слова: "Но без намерения причинить смерть".
      - Я непростительно упустил это, - сказал Нехлюдов.
      - Вот в этом все дело, - улыбаясь, сказал председатель, глянув на часы... И он, ласково поклонившись, уехал.
      
      Уходя из суда, Нехлюдов договорился с адвокатом, что тот (за хорошее вознаграждение) составит прошение в Сенат.
      Чтобы "развлечься от тяжелых впечатлений", он поехал к Корчагиным, куда его приглашали на обед.
      Извозчик остановился у подъезда большого дома Корчагиных. Приветливый швейцар... "С лестницы выглянул красавец лакей во фраке и белых перчатках.
      - Пожалуйте, Ваше сиятельство, - сказал он. - Приказано просить.
      Нехлюдов вошел на лестницу и по знакомой великолепной и просторной зале прошел в столовую. В столовой за столом сидело все семейство, за исключением матери, княгини Софьи Васильевны, никогда не выходившей из своего кабинета". Дети, гувернантка, студент-репетитор, гости. Во главе стола - старик Корчагин, упитанный генерал с жирной шеей и красным лицом. В конце стола - "сама Мисси и подле нее нетронутый прибор", видимо, предназначенный для Нехлюдова.
      Нехлюдов здесь много раз бывал, но сейчас его вдруг неприятно поразила эта "упитанная генеральская фигура". Он вдруг "невольно вспомнил то, что знал о жестокости этого человека", который "сек и даже вешал людей, когда был начальником края".
      Раньше Нехлюдову всегда было в этом доме приятно. "Нынче же, удивительное дело, все в этом доме было противно ему - все, начиная от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной... Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия". Но как ни старалась Мисси его завоевать, у него теперь появилось "чувство, подобное тому, которое должна испытывать лошадь, когда ее оглаживают, чтобы надеть узду и вести запрягать". Он попрощался и уехал домой. Мисси недоумевала. "Неужели и этот обманет..."
      
      Иногда в жизни Нехлюдова происходило то, что он называл "чисткой души". В первый раз это было, когда он летом приехал к тетушкам. И потом, когда он поступил на военную службу. И когда вышел "в отставку, и уехав за границу, стал заниматься живописью". Он составлял себе правила, писал дневник, начинал новую жизнь. "Соблазны мира" его каждый раз "улавливали". Но теперь вдруг опять пробудилось в нем "свободное, духовное существо".
      Всю жизнь знатность, социальная устойчивость и огромное богатство позволяли ему безоглядно исполнять свои желания. И теперь самые невероятные и невыгодные для него мысли приходили ему в голову.
      "Скажу ей, Катюше, что я негодяй, виноват перед ней, и сделаю все, что могу, чтобы облегчить ее судьбу... Женюсь на ней, если это нужно".
      Он, как в детстве, стал молиться.
      - Господи, помоги мне, научи меня, прииди и вселися в меня и очисти меня от всякия скверны!
      "На глазах его были слезы... и хорошие и дурные слезы", хорошие - от радости "пробуждения в себе того духовного существа, которое все эти годы спало в нем", дурные - от самодовольства, от "умиления над самим собою, над своей добродетелью".
      Он открыл окно, "смотрел на освещенный луной сад и крышу, и на тень тополя и вдыхал живительный свежий воздух.
      - Как хорошо! Как хорошо, боже мой, как хорошо! - говорил он про то, что было в его душе".
      
      Маслова вернулась в свою камеру, усталая, голодная, "убитая неожиданно строгим приговором". Еще в суде содержательница публичного дома прислала ей через сторожа три рубля, и это была радость: можно было "добыть папирос и затянуться". И вино удалось достать на эти деньги.
      Не будем приводить все подробное описание камеры и арестанток. "Всех обитательниц этой камеры было двенадцать-пятнадцать женщин и трое детей". Их нравы... Вот для примера лишь небольшой эпизод. Катюша, старуха Кораблева (убившая мужа топором) и коротенькая уродливая Хорошавка (осужденная за кражу и подлог) пьют вино. "Эти три арестантки составляли аристократию камеры, потому что имели деньги и делились тем, что имели". Катюша, оживившись, "бойко рассказывала про суд", остальные этот рассказ комментировали. В разговор вмешалась арестантка с рыжими лохматыми волосами и "скребя ногтями голову, подошла к пившим вино аристократкам.
      - Я тебе, Катерина, все скажу, - начала она. - Перво-наперво, должна ты записать: недовольна судом, а после того к прокурору заявить.
      - Да тебе чего? - сердитым басом обратилась к ней Кораблева. - Вино почуяла, - нечего зубы заговаривать. Без тебя знают, что делать, тобой не нуждаются.
      - Не с тобой говорят, что встреваешь.
      - Вина захотелось? Подъезжаешь.
      - Да ну, поднеси ей, - сказала Маслова, всегда раздававшая всем все, что у нее было.
      - Я ей такую поднесу...
      - Ну, ну-ка! - надвигаясь на Кораблеву, заговорила рыжая. - Не боюсь я тебя.
      - Острожная шкура!
      - От такой слышу.
      - Разварная требуха!
      - Я требуха? Каторжная, душегубка! - закричала рыжая.
      - Уйди, говорю, - мрачно проговорила Кораблева.
      Но рыжая только ближе надвигалась, и Кораблева толкнула ее в открытую жирную грудь. Рыжая как будто только этого и ждала и неожиданно быстрым движением вцепилась одной рукой в волосы Кораблевой, а другой хотела ударить ее в лицо, но Кораблева ухватила эту руку. Маслова и Хорошавка схватили за руки рыжую, стараясь оторвать ее, но рука рыжей, вцепившаяся в косу, не разжималась. Она на мгновенье отпустила волосы, но только для того, чтобы замотать их вокруг кулака. Кораблева же с скривленной головой колотила одной рукой по телу рыжей и ловила зубами ее руку. Женщины столпились около дерущихся, разнимали и кричали. Даже чахоточная подошла к ним и, кашляя, смотрела на суетившихся женщин. Дети прижались друг к другу и плакали. Дерущихся розняли, и Кораблева, распустив седую косу и выбирая из нее выдранные куски волос, а рыжая, придерживая на желтой груди всю разодранную рубаху, - обе кричали, объясняя и жалуясь.
      - Ведь я знаю, все это - вино; вот я завтра скажу смотрителю, он вас проберет. Я слышу - пахнет, - говорила надзирательница. - Смотрите, уберите все, а то плохо будет, - разбирать вас некогда. По местам, и молчать.
      Но молчание долго еще не установилось. Долго еще женщины бранились, рассказывали друг другу, как началось и кто виноват. Наконец надзиратель и надзирательница ушли, и женщины стали затихать и укладываться...
      - Собрались две каторжные, - вдруг хриплым голосом заговорила рыжая с другого конца нар, сопровождая каждое слово до странности изощренными ругательствами.
      - Мотри, как бы тебе еще не влетело, - тотчас ответила Кораблева, присоединив такие же ругательства. И обе затихли.
      - Только бы не помешали мне, я бы тебе бельма-то повыдрала... - опять заговорила рыжая, и опять не заставил себя ждать такой же ответ Кораблихи".
      
      - Слышишь? Распустеха-то, - проговорила Кораблева, обращая внимание Масловой на странные звуки, слышавшиеся с другой стороны нар.
      "Звуки эти были сдержанные рыдания рыжей женщины. Рыжая плакала о том, что ее сейчас обругали, прибили и не дали ей вина, которого ей так хотелось. Плакала она и о том, что она во всей жизни своей ничего не видала, кроме ругательств, насмешек, оскорблений и побоев. Хотела она утешиться, вспомнив свою первую любовь к фабричному, Федьке Молоденкову, но, ...вспомнила и то, как кончилась эта любовь... Молоденков в пьяном виде, для шутки, мазнул ее купоросом по самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на то, как она корчилась от боли. Она вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая, что никто не слышит ее, она заплакала и плакала, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы".
      - Жалко ее, - сказала Маслова.
      - Известно, жалко, а не лезь.
      
      Вернемся к Нехлюдову. Он теперь и не думал о женитьбе на княжне Корчагиной. "Та, погубленная мной женщина пойдет на каторгу, а я буду здесь принимать поздравления и делать визиты с молодой женой".
      Предстояло встретиться с адвокатом, а затем увидеть Маслову, "и сказать ей все".
      Но сначала он поехал в суд, где слушалось дело о краже со взломом.
      В качестве присяжного Нехлюдову пришлось опять вытерпеть длинную канитель доказательств, улик, свидетелей, допросов...
      "Худой, узкоплечий двадцатилетний мальчик... обвинялся в том, что сломав замок в сарае, похитил "оттуда старые половики на сумму три рубля шестьдесят семь копеек". Пять лет назад отец отдал его на табачную фабрику, но теперь его уволили, и он "ходил без дела по городу, пропивая с себя последнее. В трактире он сошелся с таким же, как он, еще прежде лишившимся места и сильно пившим слесарем, и они вдвоем ночью, пьяные, сломали замок и взяли оттуда первое, что попалось".
      Слесарь умер в тюрьме, а мальчик... Нехлюдов понимал: "чтобы не было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные существа".
      А вот заведения, где воспитываются такие люди: "фабрики, заводы, мастерские, трактиры, кабаки, дома терпимости". Слыша голоса защитника, прокурора, председателя, "глядя на их самоуверенные жесты", Нехлюдов думал о том, что воспитав таким образом миллионы людей, мы затем "поймаем одного", отправим его из Московской в Иркутскую губернию и думаем, что этого достаточно. А какова цена этого притворства! Он представлял себе "всю армию чиновников... не только здесь, но во всей России, получающих жалованье за эту никому не нужную комедию".
      Нехлюдов решил больше не заседать в суде, после всего, что ему открылось.
      
      Катюша долго не могла заснуть в эту ночь. "Она вспоминала о многих, но только не о Нехлюдове... Это было слишком больно... Похоронила она все воспоминания о своем прошедшем с ним в ту ужасную темную ночь, когда он приезжал из армии и не заехал к тетушкам". Он телеграфировал им, "что не может, потому что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в два часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком... и побежала на станцию.
      Была темная осенняя, дождливая, ветреная ночь". Катюша сбилась с дороги и прибежала к маленькой станции уже после второго звонка и сразу в окне вагона первого класса увидела его. Там был яркий свет, бархатные кресла. Два офицера играли в карты. А он сидел на ручке кресла и "чему-то смеялся". Узнав его, "она стукнула в окно зазябшей рукой". Но раздался третий звонок, поезд тронулся. Стукнув еще раз, она "приложила лицо к стеклу". Поезд ускорял ход, и кондуктор, оттолкнув ее, вскочил в вагон, а она все бежала...
      "Тетенька, Михайловна! - кричала девочка, едва поспевая за нею. - Платок потеряли!"
      ...Катюша остановилась и, закинув голову назад и схвативши за нее руками, зарыдала. "Уехал!" - закричала она.
      Девочка все звала ее домой, но Катюша думала: "Пройдет поезд - под вагон, и кончено". Но тут ребенок - его ребенок, который был в ней, вдруг вздрогнул, и стал толкаться... И все то, что... так мучало ее, что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему хоть своей смертью, - все это вдруг отдалилось...
      "С этой страшной ночи она перестала верить в бога и добро". И она поняла, что "никто не верит", а "все, что говорят про бога и добро" - все это обман. Он, самый лучший из всех людей, предал ее. А другие были еще хуже. Она в этом убеждалась на каждом шагу.
      "Тетки его, богомольные старушки, прогнали ее, когда она не могла уже так служить им, как прежде... Все жили только для себя, для своего удовольствия... Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете все устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об этом". Тоску помогали прогонять курение, вино, мужчины.
      Вот с какой Катюшей предстояло теперь встретиться Нехлюдову.
      
      Комната для свиданий была разделена сетками. С обеих сторон толпа, гул голосов. Катюша появилась в белой кофте, из-под косынки выбивались вьющиеся черные волосы. ...Маслова... подошла к решетке... и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова, не узнавая его... Слезы выступили на глаза, и он... замолчал, делая усилие, чтобы не разрыдаться... Увидав его волнение, Маслова узнала его".
      "Маслова, к тебе!" - крикнула надзирательница. В гуле голосов ничего нельзя было расслышать. Наконец разрешили вывести Маслову к посетителю, они сели рядом на скамью. И Нехлюдов заговорил о своем раскаянии, о желании искупить грех.
      Мысленно соединив "сидящего перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то любила" и почувствовав, что это слишком больно, Катюша "перестала соединять его с тем". Просто "чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой" из тех, которыми надо повыгодней воспользоваться.
      - Говорят, надо прошение подать. Только дорого, говорят, берут...
      - Да, непременно, - сказал Нехлюдов. - Я уже обратился к адвокату.
      - Надо не пожалеть денег, хорошего, - сказала она.
      - Я все сделаю, что возможно.
      После недолгого молчания она улыбнулась. - А я хочу Вас попросить... денег, если можете. Немного... десять рублей, больше не надо...
      - Да, да, - сконфуженно заговорил Нехлюдов и взялся за бумажник.
      "Ведь это мертвая женщина", - думал он, глядя на это пухлое лицо..." Опять голос искусителя заговорил в его душе.
      "Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, - говорил этот голос, - только себе на шею повесишь камень, который утопит тебя...".
      Но он тут же призвал бога, которого "вчера почуял в своей душе, и бог тут же отозвался в нем..."
      - Катюша! Я пришел к тебе просить прощения...
      - Чудно2, что говорите...
      - Катюша, зачем ты так говоришь? Я ведь знаю тебя, помню...
      Он хотел сказать, что женится на ней, но прочел в ее взгляде "что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что не мог договорить".
      А тут и время свидания истекло.
      - Я приду еще...
      - Что же, приходите...
      - Вы ближе для меня, чем сестра...
      - Чудно2, - повторила она и, покачивая головой, ушла за решетку.
      
      Нехлюдов надеялся, что увидав его раскаяние, она умилится и станет прежней, но той Катюши больше не было. "Это удивило и ужаснуло его. Преимущественно... то, что Маслова не только не стыдилась своего положения... проститутки, но как будто даже была довольна, почти гордилась им. А между тем, это и не могло быть иначе. Всякому человеку, для того чтобы действовать, необходимо считать свою деятельность важною и хорошею".
      А он думал о том, что не успел сказать главного - о своем намерении жениться. "Не сказал, а сделаю это", - думал он.
      Пока что он побывал у адвоката и получил готовое прошение, уплатив за него тысячу рублей.
      
      В тюрьме Маслова стала влиятельной особой, к ней стали обращаться за помощью.
      - Вот бы ему сказать, Михайловна... - просила одна, подразумевая под "ним" Нехлюдова.
      - Я скажу. Он для меня все сделает, - улыбаясь и встряхивая головой, отвечала Маслова...
      - Беспременно скажи про нас, - просила другая. - Ты скажи ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий все ему выложит...
      И вот Маслову зовут в контору, опять пришел Нехлюдов.
      - А то выпить еще для смелости, - сказала Маслова, "подмигнув глазом". Ей налили полчашки. "Маслова выпила, утерлась и в самом веселом расположении духа, повторяя сказанные ею слова: "для смелости", покачивая головой и улыбаясь, пошла за надзирательницей по коридору".
      Нехлюдов ей сообщил, что надо подписать прошение, составленное адвокатом.
      - Что же, можно и подписать. Все можно.
      У нее было красное лицо, бойкий вид. И она стала излагать ему все просьбы. Он обещал все сделать, узнать. Но когда он сказал, что хочет жениться, загладить свою вину, лицо ее вдруг выразило испуг..
      - Это еще зачем понадобилось? - проговорила она, злобно хмурясь.
      - Я чувствую, что я перед богом должен сделать это.
      - Какого еще бога там нашли? Все вы не то говорите. Бога? Какого бога? Вот вы бы тогда помнили бога, - сказала она и, раскрыв рот, остановилась.
      Нехлюдов только теперь почувствовал сильный запах вина из ее рта...
      - Успокойтесь, - сказал он.
      - Нечего мне успокаиваться. Ты думаешь, я пьяна? Я и пьяна, да помню, что говорю, - вдруг быстро заговорила она и вся багрово покраснела, - я каторжная, б..., а вы барин, князь и нечего тебе со мной мараться. Ступай к своим княжнам, а моя цена - красненькая.
      - Как бы жестоко ты ни говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую, - весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, - не можешь себе представить, до какой степени я чувствую свою вину перед тобою!..
      - Чувствую вину... - злобно передразнила она. - Тогда не чувствовал, а сунул сто рублей. Вот - твоя цена.
      - Знаю, знаю, но что же теперь делать? - сказал Нехлюдов. - Теперь я решил, что не оставлю тебя, - повторил он, - и что сказал, то сделаю.
      - А я говорю, не сделаешь! - проговорила она и громко засмеялась.
      - Катюша! - начал он, дотрагиваясь до ее руки.
      - Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, - вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. - Ты мной хочешь спастись, - продолжала она, торопясь высказать все, что поднялось в ее душе. - Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! - закричала она, энергическим движением вскочив на ноги...
      - Ты не веришь мне, - сказал он.
      - Что вы жениться хотите - не будет этого никогда. Повешусь скорее! Вот вам.
      - Я все-таки буду служить тебе.
      - Ну, это ваше дело. Только мне от вас ничего не нужно. Это я верно вам говорю, - сказала она. - И зачем я не умерла тогда? - прибавила она и заплакала жалобным плачем.
      
      Как закончила этот день Маслова?
      - Ну, девка, заживешь теперь, - говорила Кораблева Масловой, когда она вернулась в камеру. - Видно здорово в тебя втреснувши; не зевай, пока он ездит. Он выручит. Богатым людям все можно.
      - Это как есть, - певучим голосом говорила сторожиха... - У нас такой, касатка, почтенный, так что сделал...
      - Что ж, о моем-то деле говорила? - спросила старуха.
      "Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и с уставленными в угол косыми глазами, лежала так до вечера... Она теперь потеряла то забвение, в котором жила, а жить с ясной памятью... было слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе с товарками".
      
      Уходя из тюрьмы, Нехлюдов получил записку от одной политической заключенной.
      "Узнав, что вы посещаете острог, интересуясь одной уголовной личностью, мне захотелось повидаться с вами. Просите свидания со мной, вам дадут, а я передам вам много важного и для вашей протеже, и для нашей группы. Благодарная вам Вера Богодуховская".
      Что это за новый персонаж? Откуда она знает Нехлюдова?
      "Вера Богодуховская была учительница в глухой Новгородской губернии, куда Нехлюдов с товарищами заехал для медвежьей охоты. Учительница эта обратилась к Нехлюдову с просьбой дать ей денег, для того, чтобы ехать на курсы. Нехлюдов дал ей эти деньги и забыл про нее".
      Теперь он вспомнил, как хозяин избы сообщил, что пришла дочь дьякона поговорить с князем Нехлюдовым.
      "Девушка в войлочной шляпе, в шубке, жилистая, с худым некрасивым лицом, в котором хороши были одни глаза с поднятыми над ними бровями.
      - Чем могу вам служить? - сказал Нехлюдов.
      - Я... я... Видите ли, вы богаты, вы швыряете деньги на пустяки, на охоту, я знаю, - начала девушка, сильно конфузясь, - а я хочу только одного - хочу быть полезной людям и ничего не могу, потому что ничего не знаю".
      У нее были правдивые, добрые глаза. Нехлюдов был тронут выражением решимости и робости, "понял ее и пожалел".
      Она хотела поехать на курсы, но без денег нельзя было.
      - Дайте мне, и я кончу курс и заплачу вам. Я думаю, богатые люди бьют медведей, мужиков поят - все это дурно. Отчего бы им не сделать добро? Мне нужно бы только восемьдесят рублей. А не хотите, мне все равно, - сердито сказала она.
      Он тут же принес ей деньги.
      - Пожалуйста, пожалуйста, не благодарите. Я вас должен благодарить.
      Теперь, видимо, эта Вера Ефремовна стала революционеркой.
      
      Утром на следующий день Нехлюдов поехал к вице-губернатору Масленникову, с которым когда-то служил в одном полку. Бывший приятель дал ему письменное разрешение на свидание с Масловой и с Богодуховской.
      От вице-губернатора он поехал в острог, но узнал от смотрителя, что Маслова "сегодня напилась совсем, так что даже буйная стала". Смотритель просил Нехлюдова больше не давать ей денег. Удалось лишь встретиться с Богодуховской.
      Разных народовольцев описывали русские классики. Богодуховская производит жалкое впечатление при всей ее самоотверженности.
      "Из задней двери вертлявой походкой вышла маленькая, стриженая, худая, желтая Вера Ефремовна, с своими огромными добрыми глазами". У нее была "тонкая-тонкая жилистая шея..."
      Нехлюдов спросил, как она здесь оказалась, и в ответ услышал массу иностранных слов "о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях... Она более всего была жалка той очевидной путаницей, которая была у нее в голове. Она, очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать жизнью для успеха своего дела, а между тем едва ли она могла бы объяснить, в чем состояло это дело и в чем успех его". Пока что, она просила Нехлюдова похлопотать за нескольких товарищей.
      Сама же она, "кончив акушерские курсы, сошлась с партией народовольцев и работала с ними". Писала прокламации, пропагандировала на фабриках. Потом их всех начали арестовывать.
      - Но это ничего. Я чувствую себя превосходно, самочувствие олимпийское, - сказала она и улыбнулась жалостною улыбкою.
      Она, как и все в остроге, знала историю Масловой и советовала добиться ее перевода к политическим или в сиделки в больницу.
      
      "Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя... У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки".
      Такая перемена произошла в Нехлюдове. "То чувство торжественности и радости обновления, которое он испытывал после суда и первого свидания с Катюшей, прошло совершенно и заменилось после последнего свидания страхом и даже отвращением". Покидать ее он не собирался, даже готов был жениться, "но это было ему тяжело и мучительно".
      Он опять поехал в острог. Маслова теперь была тихая и робкая.
      - Простите меня, Дмитрий Иванович, я нехорошо говорила третьего дня.
      - Не мне прощать вас...
      - Но только все-таки вы оставьте меня...
      - Зачем же мне оставить вас?..
      - Ну, так вот что... Не могу я. Вы это совсем оставьте, - сказала она дрожащими губами... - Это верно. Лучше повешусь.
      
      Потом в камере она долго сидела молча.
      - Что ж, или раздумал жениться? - сказала Кораблева.
      - Нет, не раздумал, да я не хочу...
      - Вот и дура!
      - Он сказал: "Куда бы тебя ни послали, я за тобой поеду", - сказала Маслова. - Поедет - поедет, не поедет - не поедет. Я просить не стану. Теперь он в Петербург едет хлопотать. У него там все министры родные, - продолжала она, - только все-таки не нуждаюсь я им.
      - Известное дело! - вдруг согласилась Кораблева. - Что же, винца выпьем?
      - Я не стану, - отвечала Маслова. - Пейте сами.
      Часть вторая
      Адвокат советовал "в случае неудачи в Сенате подать прошение на высочайшее имя". А пока надо было "съездить по деревням, чтобы устроить там свои дела".
      Поездка по деревням. Сколько живых портретов, судеб, мыслей. В сущности, крестьяне были "в рабстве у конторы". Ямщик, не зная, что везет хозяина, рассказывал про управляющего: "Шикарный немец... Награбил денег - страсть!"
      Нехлюдов придумал такой выход: ликвидировать все хозяйство. Отдать землю крестьянам по очень недорогой цене, чтобы они не зависели от землевладельца. Он велел собрать сходку крестьян, и на следующий день сходка состоялась.
      Увы... "Он шел сделать им благодеяние, но мужики то ли не поняли, то ли ему не верили. Начались между ними споры, распри, особенно между теми крестьянами, которые хотели выключить слабосильных... и теми, которых хотели выключить". Наконец с помощью управляющего составили проект условия... Отчего-то Нехлюдову было грустно и даже стыдно.
      Потом он поехал в имение, доставшееся ему по наследству от тетушек. Там он встретил когда-то Катюшу.
      Он увидел кругом запустение, ветхость. Вспомнил он себя 18-летним и на миг "почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим". Но ведь все это миновало. "Ему стало ужасно грустно".
      Высокий толстый барин ходил по деревне, разговаривал с мужиками, заходил в крестьянские избы. Побывал он и у Матрены Хариной, торговавшей вином. Это была Катюшина тетка.
      "Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик ненаглядный! - говорила старуха. - Куда зашел, не побрезговал. Ах ты, брильянтовый!"
      За историю с Катюшей она его не осуждала, полагая, что "нечистый попутал".
      "Что ж делать! Кабы ты ее бросил, а ты как ее наградил: сто рублей отвалил".
      Он спросил о ребенке. Оказывается, мальчика свезли какой-то Маланье (уже умершей), которая сдавала тогда сирот в воспитательный дом. "Бывало, принесут ей ребеночка, она возьмет и держит его у себя в доме... А как соберет троих или четверых, сразу и везет..."
      Катерининого ребенка Маланья держала у себя недели две. Детишек не кормили, он и "зачиврел".
      - А хороший был ребенок? - спросил Нехлюдов.
      - Такой ребеночек, что надо бы лучше, да некуда...
      - Отчего же он ослабел? Верно, дурно кормили.
      - Какой уж корм!.. Известное дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, - все как должно. Умная женщина была.
      "Только и мог узнать Нехлюдов о своем ребенке".
      Сама же Катюша "дюже трудная была, не чаяла ей подняться", - рассказывала тетка. О дальнейшей трагической судьбе Катюши мы знаем, а ребенка, выходит, уморили.
      
      Объезжая свои владения, он видел теперь все то, чего раньше не замечал. (Или не обращал тогда внимания.)
      "Бедствие народа". А "главная причина народной нужды" в том, что у народа отнята земля. "Не может земля быть предметом собственности, не может она быть предметом купли и продажи, как вода, как воздух, как лучи солнца".
      Он придумал совсем уж фантастический проект: "отдать землю крестьянам внаем за ренту, а ренту признать собственностью этих же крестьян", чтобы они эти деньги употребили "на подати и на дела общественные". Но в сознании его приказчика и крестьян давно укоренилась истина: "всякий человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других людей". Крестьяне слушали его, сняв шапки, но думали, что если помещик их созвал и "предлагает что-то новое, то очевидно, для того, чтобы как-нибудь еще хитрее обмануть их...
      - Ишь ловкий какой! - говорили потом про него мужики. - Подпишись, говорит. - Подпишись, он тебя живого проглотит".
      
      В эту ночь Нехлюдов вспоминал все, что видел и слышал в деревне, все страдания, нелепость этой жизни. Вспомнил также "острог, бритые головы, камеры, отвратительный запах, цепи и рядом с этим - безумную роскошь своей и всей городской, столичной, господской жизни". Он теперь думал не о том, что с ним произойдет, а о том, "что он должен делать".
      
      Но вряд ли осуществление его проекта в одном отдельно взятом имении или даже в нескольких заставило бы остальных землевладельцев последовать его примеру.
      
      "Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в самую сердцевину ставшего ему столь чуждым аристократического общества...
      - Ну, что я слышу про тебя? Какие-то чудеса, - говорила ему графиня Катерина Ивановна... Помогаешь преступникам. Ездишь по тюрьмам. Исправляешь".
      Тетушка, шестидесятилетняя, энергичная, веселая, слышала про его роман и заставила рассказать все, как было.
      Она не могла понять: - Но как же мне говорили, что ты хочешь жениться на ней?
      - Да и хотел, но она не хочет...
      - Ну, она умнее тебя. Ах, какой ты дурак! И ты бы женился на ней?
      - Непременно.
      - После того, что2 она была?
      - Тем более. Ведь я всему виною.
      - Нет, ты просто оболтус, - сказала тетушка, удерживая улыбку. - Ужасный оболтус.
      В Петербурге были хлопоты, посещение влиятельных людей... Тетушка и ее муж дали ему несколько записок, да и сам он знал некоторых лиц, от которых зависела судьба его подопечных. Кое-что удалось сделать. Например, освободить политическую заключенную Шустову, о которой ему говорила Вера Богодуховская. Произошло это так.
      Он рассказал тетушке про заключенную, чья судьба зависела от важного чиновника Червянского. Тетушка знала всех.
      - Червянского я не люблю, но ведь это муж Мариэтт. Можно ее попросить. Она сделает для меня. Она очень мила.
      - Надо просить еще об одной женщине. Она сидит несколько месяцев и никто не знает за что.
      - Ну, нет, она-то сама наверно знает за что. Они очень хорошо знают. И им, этим стриженым, поделом.
      - Мы не знаем, поделом или нет. А они страдают. Вы - христианка и верите Евангелию, а так безжалостны...
      - Ничего это не мешает. Евангелие - евангелием, а что противно, то противно. Хуже будет, когда я буду притворяться, что люблю нигилистов и, главное, стриженых нигилисток, когда я их терпеть не могу.
      - За что же вы их терпеть не можете?
      - После первого марта спрашиваешь за что?
      - Да ведь не все же участницы первого марта.
      - Все равно, зачем мешаются не в свое дело. Не женское это дело.
      - Ну, да вот Мариэтт, вы находите, что может заниматься делами, - сказал Нехлюдов.
      - Мариэтт? Мариэтт - Мариэтт. А это бог знает что, Халтюпкина какая-то хочет всех учить.
      - Не учить, а просто хотят помочь народу.
      - Без них знают, кому надо и кому не надо помочь.
      - Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики работали из последних сил и не ели досыта, а чтобы мы жили в страшной роскоши, - говорил Нехлюдов...
      - А ты что ж хочешь, чтобы я работала и ничего не ела?
      - Нет, я не хочу, чтоб вы не кушали, - невольно улыбаясь, отвечал Нехлюдов, - а хочу только, чтобы мы все работали и все кушали.
      Тетушка... с любопытством уставилась на него.
      - Мой дорогой, ты плохо кончишь.
      
      Нехлюдов поехал к Мариэтт, с которой был давно знаком, и вручил от тетушки "узенький конверт с большим вензелем".
      На следующий день лакей вручил Нехлюдову записку от Мариэтт.
      "Чтобы доставить вам удовольствие, я поступила совершенно против своих правил и ходатайствовала перед мужем за вашу протеже. Оказывается, эта особа может быть освобождена немедленно. Муж написал коменданту. Итак, приезжайте... Жду вас".
      У Нехлюдова сидел в это время адвокат.
      - Каково? - сказал Нехлюдов адвокату. - Ведь это ужасно! Женщина, которую они держат семь месяцев в одиночном заключении, оказывается ни в чем не виновата, и, чтобы ее выпустить, надо было сказать только слово.
      - Это всегда так, - отвечал адвокат.
      
      Дело Масловой слушалось в Сенате. Но во многом повторялась процедура окружного суда. Четверо сенаторов, обер-секретарь, товарищ прокурора... В совещательной комнате их голоса разделились. В конце концов все дела, в сущности, решал голос некоего Сковородникова. Но он был "материалист, дарвинист" и не просто "материалист", но еще и ограниченный догматик и в намерении Нехлюдова жениться на проститутке усмотрел проявление "религиозности". Он был за "оставление жалобы без последствий".
      В жалобе было отказано.
      
      Адвокат рассказал Нехлюдову много историй о современной жизни. Об уличенном в преступлении директоре департамента, которого вместо полагавшейся ему каторги, назначили губернатором в Сибирь. Историю об украденных разными высокопоставленными людьми деньгах, собранных на памятник. О чьей-то любовнице, нажившей "миллионы на бирже".
      Грусть Нехлюдова по поводу отказа сената, утвердившего "бессмысленное мучительство над невинной Масловой", усилилась под влиянием "ужасных историй царствующего зла", о которых говорил адвокат.
      
      Когда потом в гости к тетушке приехала Мариэтт, она (правда ненадолго) очаровала Нехлюдова. Она была так восхищена его стремлением "помочь страдающим, и страдающим так ужасно, так ужасно от людей, от равнодушия, жестокости...
      Потом много раз Нехлюдов с стыдом вспоминал весь свой разговор с ней; вспоминал ее не столько лживые, сколько поддельные под него слова...
      Они говорили о несправедливости власти, о страданиях несчастных, о бедности народа, но, в сущности, глаза их, смотревшие друг на друга под шумок разговора, не переставая, спрашивали: "Можешь любить меня?" - и отвечали: "Могу".
      А потом ночью он долго не спал. Вспомнил вдруг лицо Мариэтт и ее улыбку... "Хорошо ли я сделаю, уехав в Сибирь? И хорошо ли сделаю, лишив себя богатства?.. А вдруг все это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь, что я поступил хорошо..." Не в силах разобраться в этих вопросах, он заснул тем тяжелым сном, которым он, бывало, засыпал после большого карточного проигрыша".
      Утром, вспомнив свои колебания, Нехлюдов удивился... Теперь он видел, что это был соблазн, "дурные мысли", ведущие к дурным поступкам.
      
      Была тяжелая июльская жара. Нехлюдов подъехал к острогу.
      "С громом отворились ворота", слышно было бряцанье цепей.
      "Партия, марш!" - крикнул конвойный офицер...
      По пути на вокзал два арестанта умерли от солнечного удара. Подробно описывается это умирание и вся окружающая обстановка.
      Когда Нехлюдов приехал на извозчике на вокзал, "арестанты уже все сидели в вагонах за решетчатыми окнами". Выяснилось, что "в пути от острога упало и умерло от удара, кроме тех двух человек, которых видел Нехлюдов, еще три человека". Жара была нестерпимая.
      В третьем вагоне ехала Маслова. Ей указали на Нехлюдова. "Маслова поспешно встала... подошла к окну и взялась за решетку.
      - И жарко же, - сказала она, радостно улыбаясь.
      - Получили вещи?
      - Получила, благодарю.
      - Не нужно ли чего? - спросил Нехлюдов, чувствуя, как... несет жаром из раскаленного вагона.
      - Ничего не нужно, благодарю.
      - А из женщин никто не заболел? - спросил Нехлюдов.
      - Бабы тверже, - смеясь сказала другая низенькая арестантка, - только вот одна рожать вздумала. Вот заливается..."
      Из соседнего вагона раздавались стоны. Но когда Нехлюдов обратился к конвойному офицеру: "У вас женщина рожает в вагоне, так я думаю, надо бы..." - Он в ответ услышал: "Ну и пускай рожает".
      Раздался последний звонок, свисток. Послышался плач, причитания. Мимо шли вагоны с решетчатыми окнами. И Катюша стояла за решеткой у окна, "смотрела на Нехлюдова и жалостно улыбалась ему".
      
      И вот он едет в поезде, размышляя о страданиях людей. Ему казалось, что главная причина многих страданий в том, что "есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним". Он в конце концов понял, что "взаимная любовь между людьми есть основной закон жизни человеческой". Конечно, "человек не может заставить себя любить", но тогда "сиди смирно" и занимайся чем угодно, "только не людьми".
      Ему радостно было - от "прохлады после мучительной жары и сознания высшей ступени ясности в давно уже занимающем его вопросе".
      
      Да, он, пожалуй, прав. Но одно дело понять истину, другое - внедрить ее в массовое сознание и создать условия жизни, этому способствующие.
      Часть третья
      "Партия, с которой шла Маслова, прошла около пяти тысяч верст. До Перми Маслова шла с уголовными", потом Нехлюдов добился ее перемещения к политическим. Общение с ними открыло ей много хорошего. "То узнала, чего во всю жизнь не узнала бы", - говорила Катюша. "Она поняла, что люди эти шли за народ против господ; и то, что люди эти сами были господа и жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее особенно ценить этих людей и восхищаться ими". Особенно она полюбила Марью Павловну. Красивая девушка из богатого генеральского дома, говорившая на трех языках, смысл жизни видела в том, чтобы помочь другим, прежде всего страдающим.
      Среди политических был удивительных человек, Симонсон. "Решив еще гимназистом, что нажитое его отцом, бывшим интендантским чиновником, нажито нечестно, он объявил отцу, что состояние это надо отдать народу. Когда же отец не только не послушался, но разбранил его, он ушел из дома и перестал пользоваться средствами отца. Решив, что все существующее зло происходит от необразованности народа, он, выйдя из университета, сошелся с народниками, поступил в село учителем и смело проповедовал и ученикам и крестьянам все то, что считал справедливым, и отрицал то, что считал ложным.
      Его арестовали и судили".
      Все вопросы он решал по-своему, у него были свои теории. Когда он что-нибудь решал, остановить его было невозможно. При этом он был робок с людьми и скромен. И этот человек полюбил Катюшу и почувствовал в ней высокие нравственные свойства. И это его доверие к ней заставляло ее стараться быть как можно лучше.
      За два месяца "похода по этапу" Катюша очень изменилась: похудела, загорела, на лице появились морщинки, исчезло кокетство. Нехлюдов испытывал к ней чувство жалости и умиления. Впрочем, то же чувство он теперь испытывал ко всем людям. В частности, к революционерам Нехлюдов прежде относился враждебно. "Отталкивала его от них прежде всего... жестокость убийств, которые были совершены ими", а также их самомнение. Но теперь он понял: "им надо было иметь о себе высокое мнение, чтобы быть в силах переносить то, что они переносили". И еще он увидел, что это не были сплошные злодеи или герои. Обыкновенные люди, совершенно разные, как и везде - и хорошие, и плохие, и средние. Но многие из них считали для себя обязательными "суровость жизни, правдивость, бескорыстие", готовность идти на жертвы "для общего дела". А были и "неправдивые, притворяющиеся" и одновременно самоуверенные, гордые. "Некоторых из своих новых знакомых Нехлюдов не только уважал, но и полюбил всей душой, к другим же оставался более чем равнодушен".
      Вот, к примеру, Новодворов, революционная деятельность которого основывалась "на тщеславии, желании первенствовать над людьми".
      Сначала, "благодаря своей способности усваивать чужие мысли и точно передавать их", он первенствовал в гимназии, в университете. Потом, "чтобы получить первенство в новой сфере", он "из постепеновца-либерала сделался красным, народовольцем". Ему не хватало эстетических и нравственных свойств, порождающих иногда сомнения, колебания. Он вскоре стал руководителем партии. А поскольку он действовал среди очень молодых людей, они приняли его самоуверенность за мудрость.
      В чем состояла его деятельность? В подготовке к восстанию, в результате которого он должен был захватить власть, созвать собор и предложить на нем свою программу. Он никого не любил и "ко всем выдающимся людям относился как к соперникам".
      
      Если бы такой человек захватил настоящую власть, он был бы очень опасен. Самолюбие могло толкнуть его на любые поступки.
      
      Но вернемся к Нехлюдову. В камере состоялся разговор между ним и Симонсоном, который, оказывается, хочет жениться на Катюше и решил просить ее об этом.
      - Что же я могу? Это зависит от нее, - сказал Нехлюдов.
      - Да, но она не решит этого вопроса без вас.
      - Почему?
      - Потому что, пока вопрос ваших с ней отношений не решен окончательно, она не может ничего избрать.
      И Симонсон рассказал, что у него не влюбленность, он любит ее "как прекрасного, редкого, много страдавшего человека", "страшно хочется ей помочь, облегчить ее положение". Его голос прерывался от волнения.
      - Я желал знать, любя ее, желая ей блага, нашли ли бы вы благом ее брак со мной?
      - О да, - решительно сказал Нехлюдов.
      
      Отчего она отказывается выйти за Нехлюдова замуж, хотя он многократно предлагал? Ведь она теперь любила его.
      Не хочет страшного контраста между ним и собой, если эту женитьбу допустить? Чтобы он потом раскаялся, был несчастлив?
      Может быть, просто из гордости, ради самоуважения...
      
      И вот исторический день. Нехлюдов получает письмо из Петербурга, от своего старого приятеля Селенина, важного чиновника, с которым недавно встречался по поводу дела Катюши. К письму была приложена какая-то официальная бумага. Нехлюдов "почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо и сердце сжалось. Это было решение по делу Катюши..."
      Торопливо просмотрев бумагу, он "радостно вздохнул. Решение было благоприятное". Император "высочайше повелеть соизволил" заменить Масловой "каторжные работы поселением в местах не столь отдаленных Сибири".
      Повидаться с Катюшей не удалось: "в переполненной вдвое против нормального тюрьме в это время был повальный тиф" и посещения в связи с этим ограничили.
      Нехлюдов сообщил о полученном решении смотрителю и поехал на обед к генералу, начальнику края.
      "Изящно-роскошная обстановка жизни в доме генерала", "легкость и приятность отношений с благовоспитанными людьми своего привычного круга"... Словно все, среди чего он жил в последнее время, "был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности".
      За обедом он познакомился с англичанином, который много интересного рассказывал об Америке, Индии, Японии и Сибири. Англичанин этот "посетил нынче собор и завод, но желал бы еще видеть большую пересыльную тюрьму".
      "Вот и отлично, - сказал генерал, обращаясь к Нехлюдову, - можете вместе. Дайте им пропуск, - сказал он адъютанту".
      
      В остроге, когда вслед за надзирателем появилась "повязанная платком в арестантской кофте Катюша", Нехлюдов, "увидав ее, испытал тяжелое чувство".
      В разговоре с ним она вдруг сказала: "Что мне обдумывать? Где Владимир Иванович будет, туда и я с ним..."
      "Одно из двух: или она полюбила Симонсона и совсем не желала той жертвы, которую я воображал, что приношу ей, или она продолжает любить меня и для моего же блага отказывается от меня..." - думал Нехлюдов.
      "Глаза их встретились, и... Нехлюдов понял, что из двух предположений о причине ее решения верным было второе: она любила его и думала, что связав себя с ним, она испортит его жизнь, а уходя с Симонсоном, освобождала его и теперь радовалась тому, что исполнила то, что хотела, и вместе с тем страдала, расставаясь с ним.
      Она пожала его руку, быстро повернулась и вышла".
      
      - Что же, угодно теперь пройти по камерам? - спросил смотритель.
      И Нехлюдов, "усталый и безучастный", пошел за англичанином.
      
      Осмотр тюрьмы, хождение по камерам выявляют отвратительные нравы, ужасающие условия. Англичанин раздавал в камерах евангелие и проповедовал спасение верою.
      Вот как это происходило.
      "В третьей камере слышались крики и возня. Смотритель застучал и закричал: "Смирно!" Когда дверь отворили, все вытянулись у нар, кроме нескольких больных и двоих дерущихся, которые с изуродованными злобой лицами вцепились друг в друга, один за волосы, другой за бороду. У одного был в кровь разбит нос, текли сопли, слюни и кровь, которые он утирал рукавом кафтана; другой обирал вырванные из бороды волосы.
      - Староста! - строго крикнул смотритель...
      - Никак-с невозможно унять, ваше высокоблагородие, - сказал староста, весело улыбаясь глазами".
      Потом англичанин попросил Нехлюдова перевести: "Вы поссорились и подрались, а Христос, который умер за нас, дал нам другое средство разрешать наши ссоры. Спросите у них, знают ли они, как по закону Христа надо поступить с человеком, который обижает нас".
      Нехлюдов перевел слова и вопрос англичанина.
      - Начальству пожалиться, оно разберет? - вопросительно сказал один, косясь на величественного смотрителя.
      - Вздуть его, вот он и не будет обижать, - сказал другой.
      Послышалось несколько одобрительных смешков. Нехлюдов перевел англичанину их ответы.
      - Скажи им, что по закону Христа надо сделать прямо обратное: если тебя ударили по одной щеке, подставь другую, - сказал англичанин...
      Нехлюдов перевел.
      - Он бы сам попробовал, - сказал чей-то голос.
      - А как он по другой залепит, какую же еще подставлять? - сказал один из лежавших больных.
      - Этак он тебя всего измочалит.
      - Ну-ка, попробуй, - сказал кто-то сзади и весело засмеялся. Общий неудержимый хохот охватил всю камеру; даже избитый захохотал сквозь свою кровь и сопли. Смеялись и больные.
      Англичанин не смутился и просил передать им, что то, что кажется невозможным, делается возможным и легким для верующих.
      - А спросите, пьют ли они?
      - Так точно, - послышался один голос и вместе с тем опять фырканье и хохот...
      Везде было то же самое: везде те же холодные, голодные, праздные, зараженные болезнями, опозоренные, запертые люди показывались, как дикие звери.
      Англичанин, раздав положенное число евангелий, уже больше не раздавал и даже не говорил речей. Тяжелое зрелище и, главное, удушливый воздух, очевидно подавили и его энергию... Нехлюдов шел, как во сне, не имея силы отказаться и уйти, испытывая все ту же усталость и безнадежность.
      
      К чему же сводятся все размышления? Последняя глава. Может быть здесь ответ? Книга закончена 16 декабря 1899 г., накануне наступления XX века.
      
      "Не ложась спать, Нехлюдов долго ходил взад и вперед по номеру гостиницы. Дело его с Катюшей было кончено. Он был не нужен ей, и ему это было и грустно и стыдно. Но не это теперь мучало его...
      Все то страшное зло, которое он видел и узнал за это время и в особенности нынче, в этой ужасной тюрьме, все это зло... торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его".
      "В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными генералами, прокурорами, смотрителями".
      
      Но ведь люди страдают не только в тюрьмах. Они зажаты в тисках сословного неравенства, нищеты, заблуждений, непонимания.
      
      Устав ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл данное ему на память англичанином евангелие.
      "Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз?"
      Иисус отвечает ему: "не говорю тебе: до семи, но до семижды семидесяти раз".
      Ответ "состоял в том, чтобы прощать всегда, всех, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей, которые бы сами не были виновны и потому могли бы наказывать или исправлять".
      Он перечитал Нагорную проповедь и впервые увидел в ней "ясные и практически исполнимые заповеди, которые, в случае исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества, при котором не только само собой уничтожалось все насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо - Царство Божие на земле".
      
      Да, но эти правила должно неуклонно исполнять подавляющее большинство людей. А если немногие, то их затопчут, превратят в рабов. "Измочалят", - как говорили в камере английскому проповеднику. Как сделать чтобы подавляющее большинство реально исполняло эти заповеди? Вот в чем проблема. Как внедрить эти заповеди в массовое сознание? Как всех убедить, что это на пользу всем, а иначе всех ждет страдание, гибель?
      
      Пять заповедей, из множества остальных, выделил Нехлюдов. Здесь приводятся отрывки.
      "Первая заповедь состояла в том, что человек не только не должен убивать, но не должен гневаться на брата...
      Вторая заповедь состояла в том, что человек должен... раз сойдясь с одною женщиной, никогда не изменять ей.
      Третья заповедь состояла в том, что человек не должен обещаться в чем-нибудь с клятвою.
      Четвертая заповедь состояла в том, что человек не только не должен воздавать око за око, но должен подставлять другую щеку, когда ударят по одной, должен прощать обиды и с смирением нести их и никому не отказывать в том, чего хотят от него люди.
      Пятая заповедь состояла в том, что человек не только не должен ненавидеть врагов, не воевать с ними, но должен любить их, помогать, служить им...
      Ищите Царства Божия и правды его, а остальное приложится вам. А мы ищем остального и, очевидно, не находим его...
      
      С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь".
      1899
      ПЬЕСЫ 1886-1904 ГГ.
      
      
      Власть тьмы или "Коготок увяз,
      всей птичке пропасть"
      Драма в пяти действиях
      
      Действующие лица
      
      Петр - мужик богатый, 42-х лет, женат 2-м браком, болезненный.
      Анисья - его жена 32-х лет, щеголиха.
      Акулина - на ухо, дурковатая дочь Петра от первого брака, 16-ти лет, крепка.
      Никита - их работник, щеголь, 25-ти лет.
      Аким - отец Никиты, 50-ти лет, мужик невзрачный, богобоязненный.
      Матрена - мать Никиты, 50-ти лет.
      Анютка - 10-летняя дочь Петра и Анисьи.
      Митрич - старик работник, отставной солдат.
      Марина - девка-сирота, 22-х лет.
      Муж Марины.
      Соседка.
      Кума.
      Сват - угрюмый мужик.
      Урядник.
      Действие первое
      В просторной избе больной Петр ссорится с женой Анисьей. Работник Никита от дел отлынивает. Петр хотел бы его прогнать, но кто же будет работать?
      
      Анисья. Да, ты рад отпустить, - тебе с хлеба долой. Да зиму-то я одна и ворочай, как мерин какой. Девка-то не больно охоча работать, а ты на печи лежать будешь. Не буду я тебе работать. Буде уже, не стану. Работай сам.
      Петр. Да буде. Чего взбеленилась? Ровно овца круговая.
      Анисья. Сам ты кобель бешеный! Ни работы от тебя, ни радости. Только поедом ешь.
      
      Анисья "спуталась", оказывается, с Никитой и даже в него влюблена. Петр ничего не знает, а родители хотят Никиту женить. Он уверяет, что не хочет этого, но не может ослушаться отца.
      
      Анисья. Буде шутить-то. Ты слушай, Микита: коли ты за себя Марину возьмешь, я не знаю, что над собой сделаю... жизни решусь!
      
      И она завлекает Никиту перспективами: "Старик не нынче завтра помрет, думаю, - все грехи прикроем. Закон приму, думала, будешь хозяином".
      Никита ее обнимает; нечаянно вошедшая его мать, Матрена, делает вид, что ничего не заметила.
      
      Матрена. А я что и видела, не видала, что и слышала, не слыхала. С бабочкой поиграл - что ж?.. Отчего не поиграть? - дело молодое.
      
      Ситуация осложняется тем, что отец Никиты, Аким, человек богобоязненный, узнав, что у сына была "девка-сирота", Марина, которую он теперь бросил, настаивает на женитьбе.
      
      Матрена (объясняет). Ну жил он, ведашь, на чугунке, а там у них девчонка-сирота в куфарках жила... Вот и поднялся мой-то, дурья голова: женить, говорит, да женить, грех покрыть...
      
      Но Матрена не так проста, чтобы слушаться своего Акима.
      
      Анисья. О-ох, тетушка, как же так? Ну, как отец-то велит?
      Матрена. Велит? А веленье-то его псу под хвост. Уж ты не сумлевайся, не бывать этому делу...
      
      Анисью беспокоит, что Марина "и сюда к нему бегала". Вдруг Никита все же любит сироту? "Думаю, в сердце она у него".
      Но Матрену ничем не проймешь.
      
      И, ягодка! Что ж он дурак, что ли? Станет он шлюху бездомную любить.
      
      В заключение Матрена вручает Анисье какие-то подозрительные порошки.
      
      Анисья (берет порошок). О, о, головушка моя бедная. Пошла бы разве на такие дела, кабы не жисть каторжная.
      
      Родители обсуждают дальнейшую судьбу Никиты; в разговоре участвует и Петр. Матрена довольно нелестно отзывается о Марине. Петр считает, что тогда и женить незачем.
      
      Аким. А Бог-то, Бог! Разве она не человек, девка-то?..
      Матрена. А, заладил...
      Петр. Покличьте малого-то!
      Матрена. Вот это, родной, рассудил, как водой разлил; пущай сам малый скажет.
      Аким. Ой, Микишка, мотри! Неправда наружу выйдет. Было аль нет?
      Никита (беря грех на душу, все отрицает). Ничего у меня с ней не было. (С злобой.) Вот те Христос, не сойти мне с доски этой. (Крестится.) Ничего знать не знаю.
      
      Молчание.
      
      Аким. Мотри, Микита, обижена слеза тае, мимо не канет, а все, тае, на человеческу голову. Мотри, как бы не того.
      
      Наконец, после всех разговоров, Никита остается один.
      
      Никита (закуривает папироску). Вишь пристали, скажи да скажи, как с девками гулял. Эти истории рассказывать долго будет. Женись, говорит, на ней. На всех да жениться - это жен много наберется.
      
      А позже приходит к нему сирота Марина. Между ними длинный, тяжелый разговор.
      
      Марина (входит). Что ж это ты со мной делаешь?
      Никита. Что делаю? Ничего не делаю.
      Марина. Отречься хочешь?.. Берегла я свою честь девичью пуще глаза... Не пожалел сироту...
      
      На прощанье Марина обещает: "Не даст тебе Бог счастья!" Потом она от безнадежности выйдет замуж за вдовца с четырьмя детьми.
      Действие второе
      Умирающий Петр не открывает Анисье, где деньги. Он велит позвать сестру. Вдруг отдаст деньги ей? Как всегда, на помощь является Матрена, советует поставить самоварчик и вдвоем поискать деньги - "дощупаемся небось". "Микитке не сказывай про все дела, - предупреждает предусмотрительная Матрена. - Избави бог, узнает про порошки".
      
      Держась за стенку, выползает на крыльцо Петр.
      
      Петр. Тяжко... Ох, хоть бы смерть скорее!
      
      Матрена велит Анисье обшарить всю избу, "а я на нем обыщу". Но найти ничего не удается.
      Приходит Никита. Короткий разговор с хозяином - о пахоте, о картошке. Матрена ведет умирающего назад в избу. Вдруг Петр останавливается.
      
      Петр. Микита!
      Никита (сердито). Чего еще?
      Петр. Не увижу тебя... Помру нынче... Прости меня, Христа ради, прости, когда согрешил перед тобой...
      Никита. Что ж прощать, мы сами грешные...
      Петр. Прости, Христа ради. (Плачет.)
      Никита (сопит). Бог простит, дядя Петр. Что ж, мне на тебя обижаться нечего. Я от тебя худого не видал. Ты меня прости. Может я виноватее перед тобою. (Плачет.)
      
      А поиски денег тем временем продолжаются.
      
      Матрена. Никуда не ходи. Деньги на нем, я ощупала...
      Анисья. О, головушка моя бедная!
      
      Матрена смело дает ей последние указания, а затем и с Никитой успевает переговорить.
      
      Матрена. Ты заграбь денежки-то. Баба у тебя в руках будет.
      
      Потом Анисья выбегает бледная, взволнованная.
      
      Анисья. На нем и были. Вот они. (Показывает под фартуком.)
      Матрена. Давай Микитке, он схоронит...
      Никита. Что ж, давай.
      Анисья. О-ох, головушка, да уж я сама, что ли. (Идет к воротам.)
      Матрена (хватает ее за руку). Куда идешь? Хватятся, вон сестра идет, ему давай, он знает. Эка бестолковая!..
      Анисья. О-ох, головушка моя бедная! (Отдает деньги.) Микита, мотри.
      Никита. Чего боишься-то? Туда запхаю, что и сам не найду...
      Анисья. Ну, поверила я ему. Что-то будет.
      
      А потом подходит сестра хозяина и начинается спектакль. Анисья с криком выбегает из избы и начинает выть.
      
      О-о-о, и на кого-о-о и оставил и о-о-о и на ко-ого-о-о поки-и-нул о-о-о... закрыл ясны очи.
      Действие третье
      Та же изба. Но хозяин теперь Никита, ставший мужем Анисьи. Новый хозяин "загулял" в городе. "Деньги есть, так чего ж не гулять".
      Акулина тоже зачем-то в город отправилась. "И убралась она хорошо как: безрукавку плисовую надела и платок французский", - замечает дочь хозяйки 10-летняя Анютка. А из разговора Анисьи с соседкой выясняется, что Акулину, неродную дочь Анисьи, Никита "с собой взял". Акулину он теперь нарядил, а над Анисьей издевается. "Мотает денежки", - говорит Анисья.
      Приходит Аким, отец Никиты, попросить у богатого сына лошаденку, "какую ни на есть". В разговоре с Митричем, стариком, которого нанял в работники обленившийся Никита, они обсуждают современные нравы. Митрич - бывалый человек, "в городу жил у купца, да пропился там". Аким беспокоится по поводу сына: "В богатстве избалуется человек, избалуется".
      Митрич делится собственным опытом: "С жиру как не избаловаться! Я вон с жиру-то как ни крути. Три недели пил без просыпу. Последние портки пропил. Не на что больше, ну и бросил".
      И про современные банки Митрич наслышан. "Штука, брат, умственная".
      Аким новые порядки не одобряет. "Эх, посмотрю я, тае, и без денег, тае, горе, с деньгами, тае, вдвое. Как же так. Бог трудиться велел. А ты, значит, тебя, значит, тае, кормить будут. Скверность это, значит, не по закону это".
      
      Митрич. Не по закону? Это, брат, нынче не разбирают.
      
      Никита приходит. Пьяный, с покупками. Ведет себя вызывающе, нагло. Аким лезет на печь, чтобы не видеть, как сын куражится. Потом безобразная, отвратительная сцена между Анисьей и Акулиной.
      Вот несколько небольших образцов их речи.
      
      Анисья. Ты что толкаешься-то? Я те толкану.
      Акулина. Толкану? Ну-ка, сунься...
      Анисья. Шлюха ты, с чужим мужем живешь.
      Акулина. А ты своего извела.
      
      Никита выталкивает Анисью, та, плача, цепляется за дверь, обещает удавиться. "Что ж это, из своего дома взашей гонят?.."
      Толстой хорошо знал деревню. Нравы, речь - все естественно, живо.
      Акулина пока что об одном мечтает: выгнать соперницу.
      
      Никита. На меня гляди. Я хозяин. Что хочу, то и делаю. Ее разлюбил, тебя полюбил. Кого хочу, того люблю. Моя власть. А ей арест. Она у меня вот где. (Показывается под ноги.) Эх, гармошки нет!
      
      На печи калачи,
      На приступке каша,
      А мы жить будем
      И гулять будем;
      А смерть придет,
      Помирать будем.
      На печи калачи,
      На приступке каша...
      
      Никита все же навязал отцу десятку на лошадь (тот с самого начала отказался брать, видя, во что превратился его сын). И Анисью, которая стояла в сенях и плакала, он велел позвать, чтобы несла самовар. Даже сверток подарил - "гостинчик тебе". Парень, видно, отходчивый, добрый, но запутался: "тьма в сознании и власть денег" довели.
      Отец его, Аким, при всем своем косноязычии, при отсутствии элементарного развития все же понимает и прямо в лицо говорит, что сын "идет к погибели", возвращает ему 10 рублей и отказывается пить с ним чай, говоря: "От скверны от твоей... гнусно мне, даже гнусно..."
      И в душе Никиты что-то остается от слов отца. С двух разных сторон Аким и Матрена влияли на него всю жизнь.
      - Что ж, наливать, что ль? - возглашает Акулина после ухода старика. Но в ответ ей - молчание. Лишь Митрич "рычит": - О, Господи, помилуй мя грешного! И все вздрагивают.
      
      Никита (ложится на лавку). Ох, скучно, скучно! Акулька! Где ж гармошка-то?
      Акулина. Гармошка-то? Ишь, хватился. Да ты ее чинить отдал. Я налила, пей.
      Никита. Не хочу я. Тушите свет... Ох, скучно мне, как скучно! (Плачет.)
      Действие четвертое
      "Осень. Вечер. Месяц светит"... Приехали сваты. Это Матрена помогла им выбрать невесту. За невестой, Акулиной, дают неплохое приданое - деньги, вещи. Две шубы, шаль французскую, холстов много... Вот только невесту сватам в этот раз не удалось увидеть: якобы приболела. Или, по мнению Матрены, "сглазили". Но на деле невеста спряталась в амбаре, потому что рожает, и это не должно стать достоянием гласности. Совершается великое таинство рождения нового человека. В грязном амбаре, без врачей, акушеров, уколов, лекарств... 10-летняя Анютка, дочь Анисьи, бегала к амбару, сообщает матери: "Нет, говорит, мочи терпеть. Закричу, говорит, на весь голос... Я, говорит, не пойду замуж, я, говорит, помру".
      Но сваты ничего этого не знают. К тому же, подоспевшая вовремя Матрена высоко оценивает здоровье невесты: "И, и... Она-то хворая?.. Девка как литая - не ущипнешь. Да ведь ты намедни видел..."
      
      Сват. Да что ж, дело полажено.
      Матрена. То-то, ты уж того, и не пяться. Да меня не забудь. Хлопотала я тоже. Уж ты не оставь...
      
      Настоящие хлопоты начинаются после отъезда сватов. Ребенок родился, закричал. Что с ним делать? И уж тут Анисья, словно компенсируя свое долгое унижение и растоптанную любовь, злобно командует Никитой:
      - Говорю поди в погреб, яму вырой.
      Никита всячески уклоняется от страшной задачи. (Он и сам не понимает, как вообще его во все это втянули.)
      
      Никита. Ну дела! Ох эти бабы! Беда! Ты, говорит, загодя думал бы. Когда загодя думать-то? Когда думать-то? Что ж, летось пристала эта Анисья.
      Ну, что ж? Разве я монах? Помер хозяин, что ж, я и грех прикрыл, как должно.
      А тут порошки эти. Разве я на это склонял ее? Да кабы я знал, я бы ее, суку, убил тогда!.. Участником в этих пакостях сделала, паскудница. И опостылела ж она мне с этого раза... Ну как с ней жить? И пошло это у нас!..
      А потом Акулина пристала как раз в тот момент, когда Анисья "опостылела".
      Что ж мне? Не я, так другой. А оно вон что! Опять-таки моей причины нет никакой. Ох, дела!..
      
      Как всегда, все улаживает Матрена. Мышление у нее стратегическое. И тактику определяет для решения своих стратегических замыслов. Для начала говорит Никите, что ребенок помер, надо всего лишь выкопать ямку. Лучше в погребе, советует она: никто не узнает и там земля мягкая. А то "услышат, увидят, - им все подлым надо".
      Анисья теперь совсем распоясалась. Долго терпела... Деньги покойника Никита ведь забрал, в ее доме спутался с Акулиной. И как унижал, как издевался!
      
      Анисья. Измывался он надо мной с висюгой своей! Да будет. Пусть не я одна. Пусть-ка и он душегубец будет. Узнает каково... Ему и задушить велю отродье свое поганое.
      Никита (из погреба). Посвети-ка, что ль!
      Матрена (светит; к Анисье). Копает. Иди неси.
      Анисья. Постой над ним. А то он, подлый, уйдет. А я пойду вынесу.
      Матрена. Мотри, окрестить не забудь... Крестик-то есть?
      Анисья. Найду.
      
      ("Суть веры важней внешней формы", - учит Евангелие. Не дошла, видно, суть до этих женщин. Только внешняя форма.)
      Вот Анисья появляется с ребенком, завернутым в тряпье.
      
      Матрена. Что ж, окрестила?
      Анисья. А то как же? Насилу отняла, не дает. (Это она, видимо, про мать ребенка. Ведь Акулина знает, что ждет ее дитя.)
      
      И вот Анисья швыряет ребенка Никите, тот подхватывает и...
      
      Никита. Живой! Матушка родимая, шевелится! Живой! Что ж я с ним буду...
      Анисья (выхватывает ребенка у него из рук и кидает в погреб). Задуши скорей, не будет живой. (Сталкивает Никиту вниз.) Твое дело, ты и прикончи. (Затем, глядя в погреб, она сообщает.) Доской прикрыл, на доску сел. Кончил должно.
      Матрена. О-ох! И рад бы не грешить а что сделаешь?
      Никита (вылезает, трясется весь). Жив все! Не могу! Жив!..
      
      Потом он в ярости угрожает убить Анисью, бросается на нее с лопатой. И матери угрожает.
      
      Матрена. С испугу это. Ничего, сойдет это с него.
      Никита. Матушка, родимая, что вы со мной сделали? Пищал как... Как захрустят подо мной косточки... Матушка, а матушка!
      Матрена. Что, сынок?
      Никита. Матушка родимая, не могу я больше. Ничего не могу! Матушка родимая, пожалей меня!
      Матрена. Ох, напугался же ты, сердечный. Поди, поди. Винца, что ль выпей для смелости... Поди родной, выпей... Дай срок, девку отдадим и думать забудем. А ты выпей, выпей поди.
      
      Она ведь все время для сына старалась главным образом. Нищий работник у богатого старика, помогая Анисье устранить Петра, смотрела на несколько ходов вперед. Сын станет сам хозяином.
      Но не все она учла. Сын, по ее мнению, больно жалостлив оказался. А ведь первую возлюбленную, Марину, так легко предал, так лихо.
      Действие пятое
      Шумная свадьба Акулины. Ходят, правда, слухи, что замуж она "неохотой идет".
      По двору бредет Никита, что-то бормочет. И вдруг встречает Марину, свою первую любовь. Ехала со своим стариком в город, сделали остановку и мужа зазвали в избу: женится какой-то его родственник. А Марина не пошла.
      Увидев Марину, Никита бросается ее обнять, но она его отстраняет.
      "А пуще всего тошно мне, Маринушка, что один я и не с кем мне моего горя размыкать".
      Марина даже заплакала, вспомнив свою любовь, но... "Я закон приняла и ты тож. Грех мой крещеный, а старое не вороши..."
      
      Никита. Что ж мне с своим сердцем делать? Куда деваться-то?
      Матрена. Чего делать-то? Жена у тебя есть, на других не зарься, а свою береги. Любил ты Анисью, так и люби.
      Никита. Эх, эта мне Анисья - полынь горькая, только она мне, как худая трава ноги оплела.
      Матрена. Какая ни есть - жена. Да что толковать! Поди лучше к гостям да мне мужа покличь.
      
      Выходит муж Марины, красный, пьяный. Зовет ее на свадьбу. "Выпьешь стаканчик... Хозяева обижаются"... Он обнимает Марину и, "шатаясь с ней вместе уходит".
      А Никиту уже ищут: надо идти благословить жениха и невесту.
      
      Никита. Ну как я пойду? Как я образ возьму? Как я ей в очи гляну?..
      
      Он потом, сняв сапоги, будет примеривать на шею веревочную петлю. Но приходит звать его Матрена и, увидев ее, он снимает веревку с головы.
      
      Матрена. Да буде, пойдем. А выдь да благослови; все как должно, честь честью, и делу конец.
      
      И Анисья, "побросав гостей", прибегает "нарядная, красная, выпивши". Она очень довольна свадьбой: "Лестно поглядеть. Пьяные все... Так честно, хорошо все. Уж так я рада, что и сказать нельзя".
      Обе просят его идти. Обе рады, что все налаживается. Но в нем что-то произошло непоправимое. И он принял втайне страшное решение. Совсем отчаянное, какого душа требует - с небывалым размахом.
      
      Никита. Сейчас приду. Вы идите, я следом. Приду, благословлять буду.
      
      Он приходит с Акимом, своим отцом.
      - Иди, бери образ, благословляй, - торопит сваха. (Пора ехать в церковь.) Но вдруг Никита вместо благословения падает на колени.
      
      Никита. Мир православный! Виноват я, каяться хочу.
      
      К ужасу Матрены и Анисьи он действительно кается во всем. Сначала перед Мариной, кланяясь ей в ноги: "Виноват я перед тобой, обещал тебя замуж взять, соблазнил тебя. Тебя обманул, кинул, прости меня Христа ради!"
      А потом совсем страшные признания.
      "Акулина, к тебе речь теперь. Слушайте, мир православный! Окаянный я, Акулина! Виноват я перед тобой. Твой отец не своею смертью помер. Ядом отравили его... Акулина, я его ядом отравил. Прости меня Христа ради... Еще, Акулина, перед тобою грех мой великий: соблазнил я тебя, прости Христа ради! (Кланяется ей в ноги.) ...Отравил я отца, погубил я, пес, и дочь. Моя над ней власть была, погубил ее и ребеночка... На погребице доской ребеночка ее задушил... Сидел на нем... душил... а в нем косточки хрустели. (Плачет.) И закопал в землю. Я сделал, один я!
      
      Акулина. Брешет. Я велела.
      
      Развязка такая вполне возможна. Так стало тошно, что либо вешаться, либо каяться. Он знает: покаяние - богоугодное дело в отличие от самоубийства.
      Нерешительный он, думать не умеет. И неустойчив. То мать, в надежде спасти от бедности, толкает на преступление, то отец - на самоотверженную честность. И здоровый молодой парень мечется между Богом и дьяволом, добром и злом... И наконец размахнулся во всю ширь души, выбросил из нее всю грязь. Как говорит Аким: "Себя не пожалел, Он тебя пожалеет. Бог-то, Бог-то!"
      
      И свадьба отменяется. А потом урядник, понятые, составление акта...
      "Сейчас допрос снимем", - говорит урядник.
      "Я скажу правду. Допрашивай и меня", - требует Акулина.
      
      Никита (связанный). Нечего допрашивать. Все я один сделал. Мой и умысел, мое и дело. Ведите куда знаете. Больше ничего не скажу.
      
      Сколько страшных бед, страданий, взаимного мучительства. И ничего бы этого не было, если бы все исполняли простую заповедь: "Как хотите чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними", что, в сущности, означает: относись бережно к чужой жизни, достоинству, интересам. Но как сделать, чтобы условия жизни этому способствовали? Как сделать, к примеру, чтобы молодой невесте не приходилось идти замуж за немощного, неприятного ей старика? И как сделать, чтобы деньги перестали быть кумиром?
      И несмотря на неудачные попытки общественного переустройства в прошлом, быть может все возможно, если взять за основу не кровавый террор, а христианские заповеди? Их массовое внедрение в сознание и способствующие этому условия общественного устройства.
      Как заменить власть тьмы властью добра и света?
      1886
      Плоды просвещения
      Комедия в четырех действиях
      
      Длинный список действующих лиц. Впереди семейство Звездинцевых.
      
      Леонид Федорович - отставной поручик конной гвардии, владетель 24 тысяч десятин в разных губерниях. Ему около 60-ти лет. Верит в спиритизм и любит удивлять других.
      Анна Павловна - его жена, полная, молодящаяся дама, озабоченная светскими приличиями, презирающая своего мужа и слепо верящая доктору. Дама раздражительная.
      Бетси - их дочь, светская девица лет 20-ти, с распущенными манерами, подражающими мужским, в пенсне. Кокетка и хохотунья.
      Василий Леонидыч - их сын, 25-ти лет, кандидат юридических наук, без определенных занятий, член общества велосипедистов, общества конских ристалищ и общества поощрения борзых собак. Молодой человек, пользующийся прекрасным здоровьем и несокрушимой самоуверенностью.
      Действие первое
      Передняя богатого дома в Москве. Три двери: наружная, в кабинет Леонида Федоровича и в комнату Василья Леонидыча. Лестница наверх, во внутренние покои, сзади нее проход в буфет.
      Сначала появляется лакей Григорий, человек молодой, красивый, пользующийся успехом у женщин. "И сколько их за мной волочатся! Только никто вот не нравится, как Таня эта! Простая горничная! Нда! А вот лучше барышни".
      Появляется Таня, "энергичная, сильная, веселая", и Григорий, ловелас опытный, действует активно. Обнимает, уговаривая: "Поцелуйте же". Но Таня, хоть и недавно из деревни, цену ему знает.
      
      Таня. Да что вы в самом деле пристали? Я вас так поцелую!.. (Замахивается.)
      Григорий. Слушай-ка, отчего не любишь?
      Таня. И какие такие любови выдумали! Я никого не люблю.
      Григорий. Неправда, Семку любишь. И нашла же кого, буфетного мужика сиволапого!.. Ведь ты только начала образовываться и с кем связываешься? То ли дело меня бы полюбила... Таня... Уж очень строго себя ведете.
      
      А тем временем его зовет молодой барин, который, как известно Григорию, "только глаза продрал" (видно, барин, молодой здоровый мужчина без определенных занятий, "член общества поощрения борзых собак, не пользуется уважением своего лакея").
      
      Василий Леонидыч (за сценой упорно, ровно, во всю мощь кричит). Григорий! Григорий! Григорий!
      
      Таня и Григорий смеются.
      
      Григорий. Меня ведь какие любили!..
      Таня. Ну и идите к ним, а меня оставьте.
      Григорий. Глупая ты, посмотрю. Ведь я не Семен.
      Таня. Семен жениться хочет, а не глупости.
      
      Затем приходит артельщик, приносит "большой картон с платьем" - "от Бурдье" и записку барыне. Ох, ему долго придется сидеть в ожидании. Барыня, при своем наплевательском отношении к чужому труду, все никак не удосужится обратить на него внимание.
      Вдруг являются к старшему барину "мужики из деревни" насчет покупки земли. Они Танины земляки, а один из них - отец Семена, ее жениха. Изъясняются мужики так, что их трудно понять.
      "Происходит, примерно, насчет свершения продажи земли мы. Доложить бы как?"
      "Это что за чучелы явились?" - недоумевает молодой барин, Василий Леонидыч, на минуту выйдя из своей комнаты в переднюю.
      "Господа" и "мужики" словно говорят на разных языках.
      А вот наконец сам хозяин Леонид Федорович подходит к мужикам.
      - Так в чем же дело? - допытывается Леонид Федорович.
      - А насчет совершения продажи земли движение исделать. Происходит...
      
      Леонид Федорович. Что же, вы покупаете землю, что ли?
      1-й мужик. Двистительно, это как есть. Происходит... значит, насчет покупки собственности земли... А приплату предлагает мир, чтоб, как летось говорено, рассрочить, значит, в получении в наличностях по законам положений, 4 тысячи рублей полностью.
      
      Но Леонид Федорович хочет за землю получить сразу все деньги.
      
      1-й мужик. Мир, примерно, на то упевал, что как летось предлог исделали в отсрочке платежа...
      Леонид Федорович. То было прошлого года, тогда я соглашался, а теперь не могу...
      2-й мужик. Да как же так? Обнадежил, мы и бумагу выправили и деньги собрали.
      3-й мужик. Помилосердствуй, отец. Земля наша малая, не то что скотину, - курицу, скажем, и ту выпустить некуда. (Кланяется.) Не греши, отец! (Кланяется.) ...
      2-й мужик. Нам без этой земли надо жизни решиться.
      1-й мужик. Двистительно, без земли нам жительство должно ослабнуть и в упадок произойти.
      
      Леонид Федорович обещает дать ответ через полчаса и уходит в кабинет. Мужики в унынии ждут.
      При всей просвещенности Леонид Федорович "верит в спиритизм" и "с помощью духов" решает, подписывать ли бумагу о продаже земли.
      Горничная Таня, девушка живая, умница, выясняет у почтенного камердинера Федора Иваныча: "Неужели ж правда, что блюдечком можно разговаривать с духами?"
      
      Федор Иваныч. Стало быть, можно.
      Таня. Ну что же, они ему скажут подписать - он и подпишет?
      Федор Иваныч. А то как же?
      Таня. Да ведь они словами не говорят?
      Федор Иваныч. Азбукой. Против какой буквы остановится, он и замечает.
      
      Приходит, наконец Леонид Федорович, возвращает бумагу: "Не могу подписать".
      Затем появляется барыня и страшно возмущается, что пустили "людей с улицы в дом". Ей кажется, что в одежде мужиков полно микробов. "Да ведь они из Курской, из Курской губернии, где повальный дифтерит!.. Доктор, доктор! Воротите доктора!"
      Молодой барин, потешаясь, "курит на мужиков". "Ничего, мама, хотите, я их откурю так, что всем микробам капут? А, что?"
      Барыня требует полной дезинфекции. Доктор ее успокаивает, предлагая обработку салициловой кислотой.
      
      Барыня. А их вон, вон, чтоб их духу не было. Вон, вон. Идите, что смотрите?
      1-й мужик. Двистительно, мы как по глупости...
      
      "Ну, ну, идите, идите", - с презрением гонит их молодой лакей Григорий.
      И все время (уже много часов) артельщик с платьем "от Бурдье" сидит в передней в ожидании ответа. Но теперь сама барыня здесь.
      
      Артельщик (несколько раз порывавшийся говорить). Будет ответ какой?
      Барыня. А, это от Бурдье? (Горячась.) Никакого, никакого, и несите назад...
      Василий Леонидыч (торжественно). Господин посланник от Бурдье, ступайте!
      Артельщик. Давно бы сказали. Что ж я пять часов сидел?
      
      А молодой барин Василий Леонидыч продолжает над ним потешаться: "Посланец Бурдье, ступайте!"
      Потом в суете мимоходом выясняется, что костюм от Бурдье заказала дочь барыни Бетси. Костюм ей нравится, но, по мнению мамаши, он неприличен и платить за него она не желает.
      В передней остается лишь почтенный, добрый камердинер Федор Иваныч. Тут Таня снова приводит своих земляков.
      
      Таня. Идите, идите, дяденьки, ничего.
      Федор Иваныч. Зачем же ты их опять привела?
      Таня. Да как же, Федор Иваныч, батюшка, надо же как-нибудь похлопотать за них. А я уж вымою заодно.
      
      Мужики просят доброго Федора Иваныча похлопотать, и камердинер идет к барину с бумагой, но все зря.
      
      Федор Иваныч. Нет, братцы, не выходит ваше дело, не согласился и не согласится. Берите бумагу. Идите, идите.
      
      Пока он ходил к барину, Таня, поговорив с мужиками, сразу всю ситуацию поняла. Девочка смышленая и добрая.
      Как решить вопрос с землей, если Федор Иваныч ничего не добьется?
      
      Таня. Только подписать? На бумаге только чтоб барин подписал?
      
      И она обещает помочь. Вернее, попробовать. Когда Федор Иваныч возвращается от барина ни с чем, Таня велит мужикам подождать ее на улице и просит камердинера: "доложите барину, чтоб он ко мне вышел. Мне ему словечко сказать надо..."
      
      Федор Иваныч. Какое такое дело?
      Таня. Да секрет маленький. Я вам после открою, вы доложите только.
      
      Дело она задумала непростое. Когда барин вышел к ней в переднюю, а Федор Иваныч ушел, она разговор начала издалека.
      
      Таня. Как я жила, выросла в Вашем доме, Леонид Федорович, и как благодарна вам за все, я как отцу родному откроюсь. Живет у Вас Семен, и хочет он на мне жениться... Посоветоваться мне не с кем, как сирота я.
      Леонид Федорович. Что ж, отчего же! Он, кажется, малый хороший.
      Таня. Это точно, он все бы ничего, только одно я сумлеваюсь...
      
      И она сообщает помешанному на спиритизме барину, что с Семеном бывает якобы "вроде, как спири... тичество... Как только он задремлет у стола, сейчас стол затрясется, весь заскрипит так: тук, ту... тук!.. А то... когда это было?.. Да, в середу. Сели обедать. Только он сел за стол, а ложка сама к нему в руку - прыг!"
      
      Леонид Федорович. А, это интересно! И в руку прыг? Что ж, он задремал?
      Таня. Вот уж не приметила. Кажется, что задремал. (Девочка все придумывает сразу и так убедительно!)
      Леонид Федорович. Ну?
      Таня. Ну, вот я и опасаюсь и об этом спросить хотела, что не будет ли от этого вреда? Тоже век жить, а в нем такое дело.
      Леонид Федорович (улыбаясь). Нет, не бойся, тут худого ничего нет. А это значит только то, что он медиум - просто медиум...
      Таня. Вот что... А я-то боялась!..
      Леонид Федорович. Нет, не бойся ничего... А это особенная сила, она во всех есть. Только в одних слабей, в других сильней.
      
      Барин добрый и доверчивый. Как раз в этот вечер был назначен сеанс, но стало известно, что "медиум" придти не сможет. А тут свой "медиум"! И Леонид Федорович решил организовать "пробный сеанс".
      
      Оставшись одна, Таня взвизгивала от радости: "Поверил, поверил!.. Теперь сделаю, только бы Семен не сробел".
      А пока что она и камердинера Федора Иваныча вовлекает в дело.
      
      Таня. Вы мне как второй отец были, я вам как перед Богом откроюсь.
      Федор Иваныч. Да ты не виляй, прямо к делу.
      Таня. Да что дело? Дело то, что Семен на мне жениться хочет.
      Федор Иваныч. Вот как! То-то я примечаю...
      Таня. Да что ж мне скрываться? Мое дело сиротское, а вы сами знаете здешнее городское заведение: всякий пристает; хоть бы Григорий Михайлыч, проходу от него нету. Тоже и этот... знаете? Они думают, что у меня души нет, что я только им для забавы далась...
      Федор Иваныч. Умница, хвалю! Ну, так что же?
      Таня. Будьте мне заместо отца, поговорите с стариком, с Семеновым отцом. Я бы их в кухню провела, а вы бы зашли, да и поговорили старику.
      Федор Иваныч (улыбаясь). Это сватом я, значит, буду? Что ж, можно...
      Таня. Второй отец мне будете.
      Федор Иваныч. Хорошо, хорошо.
      Таня. Так я буду в надежде.
      Федор Иваныч (один). А ласковая девочка, хорошая. А ведь сколько их таких пропадает, подумаешь! Только ведь промахнись раз один - пошла по рукам... Потом в грязи ее уж не сыщешь. Не хуже, как Наталья сердечная... А тоже была хорошая, тоже мать родила, лелеяла, выращивала...
      Действие второе
      Людская кухня. Мужики пьют чай. С ними разговаривает Федор Иваныч.
      
      Федор Иваныч. Мой совет, ты ему не препятствуй. Девушка хорошая, честная...
      2-й мужик. Что ж, коли его охота есть. Ему жить с ней, а не мне. Только уж оченно чиста. Как ее в избу введешь?.. Да уж возьму... Со старухой посоветуюсь, да и с Богом.
      Федор Иваныч. Ну, и по рукам.
      2-й мужик. Да уж видно, что так.
      
      А тем временем разные персонажи появляются на кухне: то кучер, то кухарка, то буфетчик Семен, то лакей Григорий... Говорят они о своих повседневных делах и предстают перед нами их жизнь, заботы, противоречия. Жизнь заурядных московских дворян, увиденная глазами мужиков, выглядит бессмысленной. Мелкая, жадная суета.
      
      Кухарка. Да уж как здоровы жрать - беда!.. Только, Господи благослови, глаза продерут, сейчас самовар, чай, кофе, щиколад. Только самовара два отопьют, уж третий ставь. А тут завтрак, а тут обед, а тут опять кофий. Только отвалятся, сейчас опять чай. А тут закуски пойдут: конфеты... - и конца нет. В постели лежа - и то едят.
      3-й мужик. Вот так-та2к. (Хохочет.) Хоть бы денек так пожить!
      2-й мужик. Ну, а когда же дела делают?
      Кухарка. Какие у них дела? В карты да в фортепьяны - только и делов.
      
      И балы господские кухарка не одобряет: "Посмотрела я: барыни - страсть! Разряжены, разряжены, что куда тебе! А по сих мест голые, и руки голые..."
      
      2-й мужик. Тьфу, скверность.
      Кухарка. Так-то и я, дяденька, глянула: что ж это?.. Веришь ли, старые - наша барыня, у ней, мотри, внуки, - тоже оголились.
      
      Еще много всяких разговоров на кухне...
      А тем временем у Леонида Федоровича готовится "медиумический сеанс".
      Действие третье
      Итак, сеанс... Маленькая гостиная. Тут и Леонид Федорович, и профессор "с спокойными, приятно-самоуверенными манерами". К тем, кто с ним не соглашается, профессор "относится кротко-презрительно". Приходит и Сахатов, "элегантный господин, широкого европейского образования", который "ничем не занят и всем интересуется".
      Таня входит и прячется за портьерой, а затем ее там замечает Бетси, дочь Леонида Федоровича. Бетси хохочет, догадавшись, что Таня спряталась за портьеру не случайно. Ведь предстоит сеанс. Таня ей признается, что хочет сделать одно дело.
      
      Бетси. Как, что? Какое дело? (Ее это очень забавляет.)
      Таня. Да вот, видели, мужики пришли, хотят землю купить, а папаша не продают и бумагу не подписали и им назад отдали. Федор Иваныч говорит: духи ему запретили. Вот я и вздумала.
      Бетси. Ах, какая же ты умница! Делай, делай. Да как же ты будешь делать?
      Таня. Да я так придумала: как они свет потушат, сейчас я начну стучать... а под конец бумагу об земле - она у меня - и брошу на стол.
      Бетси. Ну и что ж?
      Таня. А как же? Они удивятся. Бумага была у мужиков, и вдруг здесь...
      
      И вот вся публика в сборе.
      
      Леонид Федорович. Милости просим, все неверующие! Несмотря на то, что медиум новый, случайный, я нынче жду очень знаменательных проявлений.
      
      Усаживают Семена. Профессор произносит длинную лекцию о проявлениях "медиумической энергии", о существовании "духовного эфира" и о прочих малопонятных вещах. Семен якобы засыпает. Леонид Федорович тушит свечи. Начинается сеанс. Многим кажется, что некий дух, призрак незримо присутствует в комнате, воздействует на медиума, странным стуком отвечает на вопросы. Вот один из присутствующих спрашивает: "Верю я или нет?" (Речь идет о вере в спиритизм.) Таня в темноте стучит два раза и профессор поясняет: "Ответ утвердительный".
      
      Леонид Федорович. Что-то упало на стол... Бумага! Сложенный лист бумаги.
      
      Таня бросает незаметно дорожную чернильницу, затем перо. Потом она в темноте заходит сзади Леонида Федоровича и бьет его по голове гитарой. Это окончательно убеждает Леонида Федоровича. Он берет бумагу, выходит, чтобы прочитать ее при свете и возвращается пораженный: "Необычайно! Бумага эта - договор с крестьянами, который я сегодня утром отказался подписать и отдал назад крестьянам".
      Профессор советует спросить, что делать. Леонид Федорович спрашивает у духа, подписывать ли бумагу. Таня стучит два раза, что должно означать утвердительный ответ.
      Леонид Федорович берет перо и выходит. Затем он возвращается. Можно зажечь свечи. (Семен уже проснулся.)
      Один из гостей высказывает кое-какие сомнения: слишком велики чудеса. Но толстая барыня с ним спорит: "Нет, как же вы говорите: я остаюсь при своем мнении. А младенец-то с крылышками? Разве вы не видали? Я сначала подумала, что это кажется; но потом ясно, ясно как живой... А с левой стороны монах в черном одеянии, еще нагнулся к нему..."
      Она больше всех умудрилась "увидеть", пока "медиум" Семен притворялся, что спит, а Таня невидимо орудовала в темноте.
      И вот Леонид Федорович сообщает камердинеру Федору Иванычу: "Ну, Федор, какой сеанс был - удивительный! Оказывается, что землю надо уступить крестьянам на их условиях".
      Когда они уходят, из-под дивана вылезает смеющаяся Таня и визжит от радости. Входит Григорий.
      
      Григорий. Так это ты их дурачила?
      Таня. А вам что?
      Григорий. А что ж, думаешь, барыня за это похвалит? Нет, шалишь, теперь попалась. Расскажу твои плутни, коли по-моему не сделаешь.
      Таня. И по-вашему не сделаю, и ничего вы мне не сделаете.
      Действие четвертое
      Опять, как в 1-м действии, передняя дома Звездинцевых. Господа, слуги, бесконечные гости... Много бессмысленной толчеи, суеты.
      А вот пришла Таня. Говорит с Федором Иванычем. Бумагу мужикам она отдала. Теперь только просят деньги от них принять. И еще: "Федор Иваныч, мне уж оставаться нельзя здесь. Попросите, чтоб отпустили меня".
      Но не тут-то было. Григорий вскоре сообщает барыне, что во время сеанса не Семен, а Таня "все вчерашние штуки делала... Она и бумагу принесла и кинула на стол. Кабы не она, бумагу не подписали бы и мужикам землю не продали бы".
      И барыня приказывает позвать Таню. Что-то будет?!
      Пока что являются мужики, - "денежки отдать" за купленную землю. Но барыня не так проста, как ее муж: "Погодите, погодите... все это был обман. Еще не кончено. Не продано еще".
      Выходит из своей двери Леонид Федорович, и барыня при всех его отчитывает. "Я говорила вам, что нельзя продавать землю в долг, и все вам говорили... Стыдились бы вы! Вы седой, а вас, как мальчишку, обманывают и смеются над вами".
      И вот являются Таня и Григорий. Барыня учиняет форменный допрос. Ей больше всего хочется уличить мужа в глупости. "Ты кинула бумагу на стол?" - припирает она Таню.
      
      Таня. Я не знаю, что и отвечать. Одно, что нельзя ли меня домой отпустить?.. Отпустите меня, Анна Павловна!
      Барыня. Нет, милая! Ты ведь, может быть, убытку сделала на несколько тысяч. Продали землю, которую не надо было продавать... К мировому судье подам.
      
      Незаметно вошедшая Бетси, дочь барыни, вдруг вступает в разговор: "Отпустите ее, мама. А коли вы хотите ее судить, то и меня вместе с ней, - я с ней вместе вчера все делала".
      
      Барыня. Ну, да уж когда ты, то кроме самого гадкого, ничего и быть не могло.
      
      Леонид Федорович поскорей уходит в кабинет.
      
      Барыня (вслед Леониду Федоровичу). Обманули его, как дурака, а он ничего не видит.
      
      Раздраженная барыня вдруг бурно изливается на оказавшегося рядом тихого буфетчика Якова. Просто он в неудачный момент попал под горячую руку. Тихий, зависимый человек.
      
      Яков. На много ли персон прикажете накрывать?
      Барыня. На много ли?.. Федор Иваныч! Принять от него серебро! Вон сейчас! От него все. Этот человек меня в гроб сведет. Вчера чуть-чуть не заморил собачку... Мало ему этого, он же зараженных мужиков вчера в кухню завел, и опять они здесь. От него все! Вон, сейчас вон! Расчет, расчет!..
      
      Потом вдруг ей кажется, что у одного из мужиков на носу сыпь. "Он больной, он резервуар заразы!! Ведь я вчера говорила, чтобы их не пускать, и вот они опять тут. Гоните их вон!"
      
      Федор Иваныч. Что же, не прикажете деньги принять?
      Барыня. Деньги? Деньги возьми, но их, особенно этого больного, вон, сию минуту вон! Он совсем гнилой!
      3-й мужик. Напрасно ты, мать, ей-богу, напрасно...
      Барыня. Еще разговаривает?.. Вон, вон! Все назло!.. Нет, я не могу, не могу!.. (Убегает, всхлипывая.)
      
      Как обычно, барыня велит послать за доктором. (Ей бы, в сущности, нужен психиатр.)
      
      Таня (к Бетси). Барышня, голубушка, как же мне быть теперь?
      Бетси. Ничего, ничего. Поезжай с ними, я устрою. (Уходит.)
      1-й мужик (к Федору Иванычу). Как же, почтенный, получение суммы теперича?
      Федор Иваныч (к швейцару). Проводи их ко мне, там и счеты есть. Там и получу. Идите, идите... Да благодарите Таню. Кабы не она, быть бы вам без земли.
      1-й мужик. Двистительно, как изделала предлог, так и в действие произвела.
      3-й мужик. Она нас людьми исделала... Прощевай, умница! Приедешь на село, приходи мед есть.
      Таня. Приеду, приеду!
      1889
      Живой труп
      Драма в шести действиях
      
      Пьеса почти всем известная, поэтому о ней очень кратко.
      
      Федор Протасов - человек искренний, благородный, тяготится ложью окружающей жизни.
      У него преданная, добрая жена, родился ребенок. А он проводит время у цыган, транжирит деньги, пьянствует.
      В жену его, Лизу, безответно влюблен благородный и высоконравственный Викто2р Каренин. Но Лиза, увы, безответно влюблена в своего непутевого мужа.
      Действие первое
      Комната у цыган. Хор поет "Канавелу". Федя лежит на диване ничком без сюртука. С ним его приятель Афремов и еще двое, офицер и музыкант.
      На столе шампанское и стаканы.
      
      Афремов. Федя! Спишь?
      Федя (поднимается). Не разговаривайте. Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля... Теперь "Не вечерняя" (просит).
      
      Афремов. Нет, постой. Прежде мою, похоронную.
      Офицер. Отчего похоронную?
      Афремов. А это оттого, что когда я умру... понимаешь, умру, в гробу буду лежать, придут цыгане... понимаешь? Так жене завещаю. И запоют "Шэл мэ верста", - так я из гроба вскочу, - понимаешь?
      
      В разгар веселья к Феде приезжает Каренин (по просьбе Лизы). Федя пьян, встает, шатаясь. Каренин с ним говорит по-французски, вручает письмо Лизы, убеждает вернуться. Но Федя отвечает, что он не может и не хочет. "Я ведь говорил, что если я опять не сдержу слова, то чтобы она бросила меня..." Пьет вино, звучат новые цыганские песни.
      
      Федя. Чудесно! Теперь "Лен". (Оглядывается.) Удрал Каренин. Ну, черт с ним.
      
      Потом он, махнув рукой, садится на диван рядом с Машей: "Ах, Маша, Маша, как ты мне разворачиваешь нутро все".
      
      Маша. Ну, а что я Вас просила...
      Федя. Что? Денег?.. Ну что же, возьми.
      
      Его удивляет, что Маша ему "открывает небо", а сама денег просит. Всего-навсего! "Ведь ты ни черта не понимаешь того, что ты сама делаешь".
      
      Маша. Как не понимать. Я понимаю, что кого люблю, для того и стараюсь и пою лучше.
      Федя. А меня любишь?
      Маша. Видно, что люблю.
      Федя. Удивительно. (Целует ее.)
      Действие второе
      Очень короткое и мало влияющее на развитие сюжета. В основном речь идет о болезни ребенка Лизы. Саша неодобрительно относится к слишком горячему участию в этом Каренина и уговаривает Лизу вернуться к Феде - отцу ребенка. Уговаривает и Федю. Все безуспешно.
      Действие третье
      Бесполезно уговаривать Федю вернуться к жене. К нему является князь Абрезков, друг Карениных, 60-летний элегантный холостяк. Он хочет прояснить ситуацию с возможностью разъезда Феди и Лизы. Заодно он пытается понять, отчего так спился и загулял человек умный, добрый, способный.
      
      Федя. Вот уж десять лет я живу своей беспутной жизнью... Как я дошел до своей гибели? Во-первых, вино... А что я ни делаю, я всегда чувствую, что не то, что надо, и мне стыдно.
      
      У него какое-то обостренное ощущение окружающей неправды, фальши. Какое-то неумение быть как все, приспосабливаться к существующим условиям. "И только когда выпьешь, перестанет быть стыдно. А музыка - не оперы и Бетховен, а цыгане... Это такая жизнь, энергия вливается в тебя. А тут еще милые черные глаза и улыбка".
      В заключение Протасов обещает все сделать, что требуется для Лизы и Викто2ра. Он согласен пройти унизительную процедуру развода, чтобы они могли вступить в брак.
      
      Князь Абрезков. Когда же?
      Федя. Ну, скажем, две недели.
      Действие четвертое
      В трактире, в отдельном кабинете Федя пишет письмо, достает револьвер, прикладывает к виску. "Нет, не могу, не могу, не могу".
      Стучат в дверь. Это Маша. Она не позволяет ему умирать: "Не могу я без тебя жить".
      
      Маша. Я от тебя не отлеплюсь... Ты плохо живешь, пьешь да куришь... А ты живой человек - брось.
      Федя. Да вот как смотрю на тебя, так, кажется, все сделаю.
      Маша. Читал ты "Что делать?".
      Федя. Читал, кажется.
      Маша. Скучный это роман, а одно очень, очень хорошо. Он, этот, как его, Рахманов, взял да и сделал вид, что он утопился. И ты вот не умеешь плавать?
      Федя. Нет.
      Маша. Ну вот. Давай сюда свое платье. Все, и бумажник... Поедем домой. Там переоденешься.
      Федя. Да ведь это обман.
      Маша. И прекрасно. Пошел купаться, платье осталось на берегу. В кармане бумажник и это письмо.
      Федя. Ну, а потом?
      Маша. А потом, потом уедем и будем жить во славу.
      
      В своей гостиной Лиза рассказывает Каренину, что узнав про цыганку, она совсем освободилась от любви к Феде. "С того дня все вдруг переменилось во мне".
      Длинные разговоры Лизы с Карениным... Приносят письмо. От Феди!
      Он решил не участвовать в гнусной комедии развода. Нашелся другой выход - самый простой: "Вам надо жениться, чтобы быть счастливыми. Я мешал этому, следовательно я должен уничтожиться. Я и уничтожаюсь. Когда вы получите это письмо, меня не будет"...
      Вот как реагирует Лиза. "Я знала, я знала... Неправда, неправда, что я не любила, не люблю его. Люблю его одного, люблю. И его я погубила. Оставь меня".
      Действие пятое
      В грязной комнате трактира за столиком Федя, опустившийся, оборванный, и с ним художник Петушков. Оба слегка выпивши.
      Федя рассказывает про цыганку Машу и ее самоотверженную любовь.
      
      Федя. Да, и это, кажется, один добрый поступок у меня за душой - то, что я не воспользовался ее любовью. А знаете отчего?
      Петушков. Жалость...
      Федя. Ох, нет. У меня к ней жалости не было. У меня перед ней всегда был восторг... Не погубил я ее просто потому что любил. Истинно любил. И теперь это хорошее, хорошее воспоминание. (Пьет.)
      Петушков. Понимаю, понимаю. Где же она теперь?
      Федя. Не знаю. И не хотел бы знать. Это все было в другой жизни.
      
      И про жену Федя вспомнил: "Моя жена идеальная женщина была. Она и теперь жива. Но что тебе сказать? Не было изюминки... А потом я стал делать гадости. А ведь ты знаешь, мы любим людей за то добро, которое мы им сделали, и не любим за то зло, которое мы им делали. А я ей наделал зла. Она как будто любила меня.
      
      Петушков. Отчего вы говорите: как будто?
      Федя. А оттого говорю, что никогда не было в ней того, чтоб она в душу мне влезла, как Маша.
      
      Потом Федя рассказал Петушкову про то, как он расстался с женой. "Она от меня осталась вдовой".
      
      Петушков. То есть как же?
      Федя. А так же: вдовой. Меня ведь нет.
      Петушков. Как нет?
      Федя. Нет. Я труп. Да... Видите ли... вам я могу сказать. Да это давно, и фамилию мою настоящую вы не знаете. Дело было так.
      
      И когда он рассказал всю историю, подошел человек, сидевший за соседним столиком, некий Артемьев, услышавший, оказывается, этот рассказ Феди. "Пишите письмо, - посоветовал он. - Хотите, я напишу, только дайте адрес, а вы меня поблагодарите". Ведь бывшая Федина жена с ее новым мужем фактически "двоеженцы", подлежат суду. "Так зачем же вам без денег быть?"
      Федя ответил как ему и подобало: "Убирайтесь... Я вам ничего не говорил". Но отвязаться оказалось не так просто.
      
      Федя. Негодяй.
      Артемьев. Я негодяй? Эй, городовой. Акт составить.
      
      Внезапно на имя Лизы пришел "казенный конверт", бумага от судебного следователя. Читая, Лиза бледнеет, у нее трясутся руки.
      
      Лиза. Он жив. Боже мой! Когда он освободит меня! Виктор! Что это? (Рыдает.)
      
      Каренин, прочитав, приходит в ужас: "Он жив. И она двоемужница, и я преступник".
      Действие шестое
      Камера судебного следователя. Сидят судебный следователь с письмоводителем. Входит Лиза, и начинается допрос. Лизу обвиняют в том, что она, зная, что ее муж жив, вышла замуж за другого. И еще в том, что, якобы подкупив мужа, она уговорила его "совершить обман - подобие самоубийства, с тем чтобы освободиться от него". И ничего доказать Лиза не может этим людям.
      Допрашивают Каренина, которого обвиняют в двоеженстве. Камергер, действительный статский советник, он тоже ничего не может доказать. Цель следствия - не отыскивать истину, а во что бы то ни стало обвинить.
      Затем допрос Феди и очная ставка его с обвиняемыми. Входит грязный, опустившийся Федя. Он просит прощения у Лизы и ее мужа, кланяется им в ноги. Он говорит следователю, что Каренин и Лиза не знали, что он жив. Но, оказывается, полицейскому чиновнику он давал другие показания. "Я был пьян, - говорит Федя, - и врал ему, что - не помню. Все это вздор. Теперь я не пьян и говорю всю правду. Они ничего не знали. Они верили, что меня нет".
      Используя мелкие детали, следователь довольно ловко его опровергает; и все это достаточно унизительно, все трое выглядят лжецами и преступниками.
      "Ах, господин следователь, как вам не стыдно, - говорит Федя. - Ну что вы лезете в чужую жизнь? Рады, что имеете власть..." И возвысив голос, он излагает свое понимание ситуации.
      "Живут три человека: я, он, она. Между ними сложные отношения, борьба добра со злом, такая духовная борьба, о которой вы понятия не имеете. Борьба эта кончается известным положением, которое все развязывает. Все успокоены. Они счастливы - любят память обо мне. Я в своем падении счастлив тем, что я сделал, что должно, что я, негодный, ушел из жизни, чтобы не мешать тем, кто полон жизни и хороши. И мы все живем. Вдруг является негодяй, шантажист, который требует от меня участия в шантаже. Я прогоняю его. Он идет к Вам, к борцу за правосудие, к охранителю нравственности. И вы, получая двадцатого числа по двугривенному за пакость, надеваете мундир и с легким духом куражитесь над ними, над людьми, которых вы мизинца не стоите, которые вас к себе в переднюю не пустят. Но вы добрались и рады..."
      
      Судебный следователь. Я Вас выведу.
      Федя. Я не боюсь никого, потому что я труп и со мной ничего не сделаете; нет того положения, которое было бы хуже моего. Ну и ведите.
      Каренин. Мы можем уйти?
      Судебный следователь. Сейчас. Подписать протокол.
      Федя. И как бы смешны вы были, если бы не были так гадки.
      Судебный следователь. Уведите его. Я арестую Вас.
      
      Коридор в здании окружного суда. Слушается дело, доносятся из зала аплодисменты. Публика довольна: "Лучше всякого романа". А когда Федя идет по коридору, один из его собутыльников что-то ему вручает, видимо, пистолет. Федя прячет его в карман. А затем подходит румяный, толстый адвокат и, отвечая на Федины вопросы, объясняет, что в худшем случае ему и Лизе угрожает ссылка в Сибирь, а в лучшем - "церковное покаяние и, разумеется, расторжение второго брака". Оба варианта Федю отнюдь не устраивают. А другого решения быть не может.
      Положение безвыходное. Он "вынимает пистолет и стреляет себе в сердце".
      Он падает, все бросаются к нему, "выбегают из всех дверей зрители, судьи, подсудимые, свидетели..." Тут и Лиза, и Каренин. И Маша пришла.
      Федя умирает и при этом последние его слова: "Как хорошо... как хорошо".
      1900
      ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ 1886-1904 ГГ.
      
      
      Смерть Ивана Ильича
      
      Умер член судебной палаты Иван Ильич Головин. Смерть "последовала" 4 февраля 1882 г.
      Сослуживцы, родные, знакомые, их житейская суета, корыстные интересы... И подробная биография Ивана Ильича, умершего 45-ти лет. Как прошла его жизнь, столь характерная для многих?
      Отец его был чиновник, тайный советник, "ненужный член разных ненужных учреждений". Окончив курс "в Правоведении", Иван Ильич "уехал в провинцию на место чиновника особых поручений губернатора, которое доставил ему отец".
      В провинции он "делал карьеру и, вместе с тем, приятно и прилично веселился... В служебных делах был... сдержан, официален и даже строг; но в общественных он был часто игрив и остроумен и всегда добродушен, приличен...
      Была в провинции и связь с одной из дам; была и модистка; были и попойки с приезжими флигель-адъютантами, и поездки в дальнюю улицу после ужина; было и подслуживанье начальнику и даже жене начальника, но все это носило на себе... высокий тон порядочности... Все происходило с чистыми руками, в чистых рубашках, с французскими словами и, главное, в самом высшем обществе..."
      Через пять лет, с появлением новых учреждений Иван Ильич получил место судебного следователя в другой губернии. Жизнь его и здесь "сложилась очень приятно". "Он поставил себя в некотором достойном отдалении от губернских властей... и принял тон легкого недовольства правительством, умеренной либеральности и цивилизованной гражданственности". Через два года он женился на девице, с которой иногда танцевал на вечерах. "Девица Прасковья Федоровна была хорошего дворянского рода, недурна; было маленькое состояньице".
      Вначале все было прекрасно, потом, с первых месяцев беременности жены отношения изменились: она его без всякой причины ревновала, придиралась ко всему, ругала мужа, когда он не исполнял ее требований. С рождением ребенка требования возросли. Чтобы оградить себя от домашних забот и неприятностей, Иван Ильич "все более и более переносил центр тяжести своей жизни в службу".
      Через три года он стал товарищем прокурора. Служебные успехи, "возможность привлечь к суду и посадить всякого", - доставляли удовольствие.
      Рождались и умирали дети. Жена, когда-то привлекательная и блестящая девушка его круга, "становилась все ворчливее и сердитее".
      "После семи лет службы в одном городе Ивана Ильича перевели на место прокурора в другую губернию... Сознание своей власти, возможность погубить всякого человека... мастерство свое ведения дел, которое он чувствовал, - все это радовало его и вместе с беседами с товарищами, обедами и вистом наполняло его жизнь".
      Потом случились неприятности на службе. Кто-то перехватил место, на которое он рассчитывал, произошла ссора с начальством. Жалованья не хватало на жизнь, он решил ехать в Петербург и "выпросить место в пять тысяч жалованья".
      Неожиданно в министерстве произошли перемены! В результате перестановки выдвинулся старый друг, благодаря которому Иван Ильич получил "высокое назначение, пять тысяч жалованья и подъемных три тысячи пятьсот". Он "был совсем счастлив". И отношения с женой улучшились. На новом месте Иван Ильич нашел квартиру, именно такую, о какой они оба мечтали. Он "взялся за устройство, выбирал обои, покупал мебель... Он так был занят этим, что сам часто возился, переставлял даже мебель и сам перевешивал гардины. Раз он влез на лесенку, чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать, оступился и упал, но, как сильный и ловкий человек, удержался, только боком стукнулся об ручку рамы. Ушиб поболел, но скоро прошел".
      Жили они затем вполне благополучно и "круг общества составлялся у них самый лучший". Они всегда старались избавляться от недостаточно преуспевающих приятелей и родственников.
      "Все были здоровы. Нельзя было назвать нездоровьем то, что Иван Ильич говорил иногда, что у него странный вкус во рту и что-то неловко в левой стороне живота".
      Потом "неловкость эта стала увеличиваться". Появилась постоянная тяжесть в боку. Опять начались ссоры, особенно во время обеда. Прасковья Федоровна поняла, "что это болезненное состояние, которое вызывается в нем принятием пищи", и уже не спорила с ним.
      Обратились к знаменитому врачу, потом другому, тоже знаменитому. Длительное и бесполезное лечение... Он постепенно слабел, страдал, превратился в лежачего больного. Ему подавали судно, поднимали, укладывали. Обслуживал его "буфетный мужичок Герасим", добрый, искренний человек.
      Дни шли за днями. "Все то же. То капля надежды блеснет, то взбушуется море отчаяния, и все боль, все тоска и все боль, одно и то же".
      А вот его семейство отправляется в театр, взяли там ложу. Едут жена, дочь с женихом, сын гимназист. "Сын всегда жалок был ему. И страшен был его испуганный и соболезнующий взгляд. Кроме Герасима, Ивану Ильичу казалось, что один Вася понимал и жалел".
      Потом ночью, когда они уже вернулись из театра, он, отослав Герасима и оставшись один в своей комнате, "плакал о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости бога, об отсутствии бога".
      - Зачем Ты все это сделал? Зачем привел меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?..
      Потом он затих, словно прислушиваясь к голосу души.
      - Чего тебе нужно?
      - Не страдать. Жить, - ответил он.
      - Жить? Как жить? - спросил голос души.
      - Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно.
      
      В одну из ночей "ему вдруг пришло в голову: а что как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была "не то"".
      "И его служба, и его устройство жизни, и его семья, и эти интересы..."
      Потом вдруг "какая-то сила толкнула его в дыру, и там, в конце дыры засветилось что-то...
      - Да, все было не то, - сказал он себе, - но это ничего. Можно, можно сделать "то". Что ж "то"? - спросил он себя и вдруг затих.
      "Это было... за час до смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу". Он прижал к губам руку умирающего и заплакал. Иван Ильич "вдруг открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его". Подошла жена, вся в слезах. Ему жалко стало ее.
      "И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу... со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было..."
      Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.
      Вместо смерти был свет.
      - Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!
      Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа".
      
      Когда вдруг возникло сочувствие к людям, стремление им помочь, жалость, оказалось, что смерти нет. (Может быть, где-то есть продолжение жизни?)
      Он всегда жил для себя. Карьера, тщеславие, корысть, приятное светское времяпрепровождение - все общепринятое, уважаемое в его кругу.
      Все это было "не то". Пустая суета? А что же "то"? Жизнь в соответствии с Божьими заповедями? Но их исполнение пока что далеко не вполне возможно (на данном этапе развития общества).
      Может быть, "то" - исполнение заповедей хотя бы в пределах реально возможного?
      
      - Кончено! - сказал кто-то над ним. Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. "Кончена смерть, - сказал он себе. - Ее нет больше".
      "Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер".
      1886
      Крейцерова соната
      
      Человек, от лица которого ведется рассказ, едет в поезде вторые сутки. В вагоне разговорились попутчики - некрасивая и немолодая дама, адвокат и "высокий бритый старик, очевидно купец". Тема интересная - вопрос о разводе.
      - В старину этого не было, не правда ли? - сказал адвокат.
      - Бывало, сударь, и прежде, только меньше, - отозвался старик. - По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованные стали.
      - Да чем же худо образование? - чуть заметно улыбаясь сказала дама. - Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга?..
      - Глупости от образованья, - решительно сказал старик.
      - Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут... Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности...
      - Напрасно так говорите, сударыня, - сказал старик, - животное скот, а человеку дан закон.
      - Ну да как же жить с человеком, когда любви нет? - все торопилась дама высказывать свои суждения, которые, вероятно, ей казались очень новыми.
      - Прежде этого не разбирали, - внушительным тоном сказал старик, - нынче только завелось это. Как что, она сейчас говорит: "Я от тебя уйду... На, говорит, вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя". Ну вот и толкуй. А в женщине первое дело страх должен быть.
      Когда старик ушел, разговор продолжался и вскоре в него вступил одинокий седой господин с блестящими глазами. Он весьма скептически отзывался о любви и браке.
      - Вы, как я вижу, узнали, кто я? - тихо спросил он затем адвоката.
      - Нет, я не имею удовольствия.
      - Удовольствие небольшое. Я Позднышев, тот, с которым случился тот критический эпизод... тот эпизод, что он жену убил.
      
      На станции некоторые пассажиры ушли, приказчик, ехавший в том же вагоне, заснул.
      "И тогда у меня с ним состоялся долгий разговор.
      - Так хотите, я вам расскажу, как я этой любовью самой был приведен к тому, что со мной было, - предложил Позднышев.
      - Да, если вам не тяжело.
      - Нет, мне тяжело молчать".
      
      Передадим эту историю кратко, приводя полностью лишь отдельные отрывки.
      "Коли рассказывать, то надо рассказывать все с начала: надо рассказать, как и отчего я женился и каким я был до женитьбы.
      Жил я до женитьбы, как живут все, то есть в нашем кругу. Я помещик и кандидат университета и был предводителем. Жил до женитьбы, как все живут, то есть развратно, и, как все люди нашего круга, живя развратно, был уверен, что я живу, как надо".
      Когда он был семнадцатилетним гимназистом, а брат - студентом первого курса, товарищ брата, "студент, весельчак, так называемый добрый малый, уговорил после попойки ехать туда". В том, что произошло, одни видели "самое законное и полезное для здоровья отправление", другие - "невинную забаву для молодого человека... Потом пошло дальше, дальше..."
      Он самокритичен, строг к себе.
      "Ну вот, так я и жил до 30-ти лет, ни на минуту не оставляя намерения жениться и устроить себе самую возвышенную, чистую семейную жизнь". Наконец, он "нашел такую, которую счел достойной себя". Дочь богатого в прошлом, но разорившегося пензенского помещика. Они катались на лодке при лунном свете, ее наряд и локоны были очаровательны, и на другой день молодой человек сделал предложение.
      "Во всех романах до подробностей описаны чувства героев, пруды, кусты, около которых они ходят; но, описывая их великую любовь к какой-нибудь девице, ничего не пишется о том, что было с ним, с интересным героем, прежде: ни слова о его посещениях домов, о горничных, кухарках, чужих женах".
      Справедливо высмеиваются и общепринятые в свете обычаи ловли женихов. Но ведь нет у молодых девиц других возможностей знакомства и общения с кавалерами. Ни работы, ни совместно учебы, ни каких-либо общественных дел.
      "Скажите какой-нибудь матушке или самой девушке правду, что она только тем и занята, чтобы ловить жениха. Боже, какая обида! А ведь они все только это и делают, и больше им делать нечего... И опять, если бы это открыто делалось, а то все обман... "Ах, Лиза очень интересуется живописью! А вы будете на выставке?" А мысль одна: "возьми, возьми меня, мою Лизу! Нет, меня!""
      
      Этот Позднышев человек странный. Но как убедительно и правдиво рассказано об его ссорах с женой, о том, как росла постепенно взаимная неприязнь.
      "В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал..."
      И вот за восемь лет родилось пять детей. Но затем, "благодаря услужливым докторам она узнала, что можно обойтись и без детей".
      Она стала больше заниматься собой. "Она опять с увлечением взялась за фортепиано, которое прежде было совершенно брошено. С этого все и началось".
      "Да-с, явился этот человек... Дрянной он был человечек, на мои глаза, на мою оценку".
      Отец его, сосед отца Позднышева, помещик, разорился, и ребенка отдали крестной матери в Париж. Там он учился в консерватории, стал скрипачом, играл в концертах. И вот он приехал в Россию и явился к Позднышеву. Как он выглядел? "Миндалевидные влажные глаза, красные улыбающиеся губы, нафиксатуаренные усики, прическа последняя, модная, лицо пошло-хорошенькое, то что женщины называют недурен, сложения слабого".
      Когда явился в гости этот злополучный музыкант, Позднышев представил его жене. "Он, видимо, понравился ей с первого взгляда... Вечером он приехал со скрипкой, и они играли...
      С первой минуты как он встретился глазами с женой, я видел, что зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света, спросил: "Можно?" и ответил: "О, да, очень!" Я видел, что он никак не ожидал встретить в моей жене, в московской даме, такую привлекательную женщину, и был очень рад этому. Потому что сомнения в том, что она согласна, у него не было никакого. Весь вопрос был в том, чтобы только не помешал несносный муж. Но... какая-то сила против моей воли заставляла меня быть особенно не только учтивым, но ласковым с ним... Я сказал, что позову кое-кого из моих знакомых, любителей музыки, послушать его".
      Итак, предстоял обед и музыкальный вечер.
      
      "Обед был как обед, скучный, притворный. Довольно рано началась музыка... Они играли Крейцерову сонату Бетховена... Страшная вещь эта соната.
      И вообще страшная вещь музыка?.. Что она делает?.. Она, музыка, сразу непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку... Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета", но было ощущение каких-то совсем новых чувств и возможностей, прежде неведомых.
      Весь вечер Позднышеву было легко, весело. Через два дня он должен был ехать на съезд и Трухачевский (объект его ревности), прощаясь, сказал, что "надеется в свой другой приезд повторить еще удовольствие нынешнего вечера". Из этого следовало, что он не собирался приходить сюда в отсутствие Позднышева.
      
      "Через два дня я уехал в уезд, в самом хорошем, спокойном настроении простившись с женой". В уезде было много дел. Затем принесли письмо от жены, которая писала о детях, о дяде, о нянюшке, о покупках и между прочим, как о вещи самой обыкновенной, о том, что Трухачевский заходил, принес обещанные ноты и обещал играть еще, но что она отказалась".
      Но ведь не было речи ни о каких нотах, "он тогда простился совсем"!
      Позднышев не спал всю ночь, а утром сел в тарантас и поехал домой.
      "Ехать надо было тридцать пять верст на лошадях и восемь часов на чугунке". Наконец прибыли. "Я машинально с толпой вышел из вокзала, взял извозчика, сел и поехал... Я вспомнил, что я забыл совсем о багаже, но, вспомнив и достав расписку, решил, что не стоит возвращаться за этим, и поехал дальше".
      В передней висела шинель Трухачевского. "Так и есть", - сказал я себе... Я чуть было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: "Ты плачь, сантиментальничай, а они спокойно разойдутся, улик не будет..." И я дал волю моей злобе - я сделался зверем, злым и хитрым зверем".
      Он отправил слугу на вокзал за багажом, запер за ним дверь, а сам побежал к себе в кабинет, упал на диван и зарыдал.
      "Я - честный человек... я - всю жизнь мечтавший о счастьи семейной жизни, я - мужчина, никогда не изменявший ей... И вот! пять человек детей, и она обнимает музыканта... Нет, это не человек! Это сука, это мерзкая сука!.. Да что я знаю? Может быть, все время это так было. Может быть, она давно с лакеями прижила всех детей, которые считаются моими...
      Я хотел встать, но не мог. Сердце так билось, что я не мог устоять на ногах. Да, я умру от удара. Она убьет меня. Ей это и надо... Да нет, это бы ей было слишком выгодно, и этого удовольствия я не доставляю ей...
      Первое, что я сделал, я снял сапоги, и оставшись в чулках, подошел к стене над диваном, где у меня висели ружья и кинжалы, и взял кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый. Я вынул его из ножен... Потом я снял пальто, которое все время было на мне, и, мягко ступая в одних чулках, пошел туда.
      И подкравшись тихо, я вдруг отворил дверь. Помню выражение их лиц. Я помню это выражение, потому что выражение это доставило мне мучительную радость. Это было выражение ужаса". Но если бы только это. На ее лице, вместе с выражением ужаса было и другое - "недовольство тем, что нарушили ее увлечение любовью и ее счастье с ним".
      Муж бросился к ней, Трухачевский, неожиданно схватив его за руку, крикнул: "Опомнитесь, что Вы! Люди!"
      "Я вырвал руку и молча бросился к нему. Его глаза встретились с моими, он вдруг побледнел как полотно... и, чего я тоже никак не ожидал, он шмыгнул под фортепияно, в дверь. Я бросился было за ним, но на левой руке моей повисла тяжесть. Это была она... Я чувствовал, что я вполне бешеный и должен быть страшен, и радовался этому. Я размахнулся изо всех сил левой рукой и локтем попал ей в самое лицо. Она вскрикнула и выпустила мою руку... В лице ее были страх и ненависть ко мне, к врагу, как у крысы, когда поднимают мышеловку, в которую она попалась".
      Его особенно возмутило, что она стала говорить: "Опомнись! Что ты? Что с тобой? Ничего нет, ничего, ничего... Клянусь!" Он из этого "заключил обратное, т. е., что все было"...
      Подошел решающий момент!
      ""Не лги, мерзавка!" - завопил я и левой рукой схватил ее за руку, но она вырвалась. Тогда все-таки я, не выпуская кинжала, схватил ее левой рукой за горло, опрокинул навзничь и стал душить. Какая жесткая шея была... Она схватилась обеими руками за мои руки, отдирая их от горла, и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом в левый бок ниже ребер".
      Всадив кинжал, он тут же вытащил его, "желая поправить сделанное и остановить. Я секунду стоял неподвижно, ожидая, что будет, можно ли поправить".
      
      Невероятно подробно, точно и правдиво переданы затем каждое движение, мысль, ощущение участников этого события, но это все лучше читать в подлиннике.
      Остановимся здесь и приведем лишь отдельные немногие слова о смерти и раскаянии.
      
      Она лежала на подушках с поднятыми коленями.
      О чем думал убивший ее муж, которого к ней позвали?
      ""Да, верно, она хочет покаяться", - подумал я. "Простить? Да, она умирает, и можно простить ее", - думал я, стараясь быть великодушным. Я подошел... Она с трудом подняла на меня глаза, из которых один был подбитый, и с трудом, с запинками проговорила:
      - Добился своего, убил... - И в лице ее, сквозь физические страдания и даже близость смерти, выразилась та же старая, знакомая мне холодная, животная ненависть...
      Я взглянул на детей, на ее с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидел в ней человека. И так ничтожно мне показалось все то, что оскорбляло меня, - вся моя ревность... что я хотел припасть лицом к ее руке и сказать: "прости!" - но не смел...
      В тот же день к полдню, она померла".
      
      Когда она умирала, он впервые увидал в ней человека, ему неподвластного; имеющего право идти своим путем, искать этот путь, исправлять свои ошибки. И ничтожной оказалась его ревность, и притязания, и мнимое право по своей воле ломать чужую жизнь.
      
      Да ведь это не только семьи касается, но и отношений в обществе - эксплуатации крепостных душ или наемного труда, и даже отношений "на самом верху" с их зависимостью, угодничеством, унижениями.
      
      "Мы долго сидели молча. Он всхлипывал и трясся молча передо мной.
      - Ну, простите...
      Он отвернулся от меня и прилег на лавке, закрывшись пледом. На той станции, где мне надо было выходить... я подошел к нему...
      - Прощайте, - сказал я, подавая ему руку.
      Он подал мне руку и чуть улыбнулся, но так жалобно, что мне захотелось плакать.
      - Да, простите, - повторил он то же слово, которым заключил и весь рассказ".
      1887-1889
      Послесловие к "Крейцеровой сонате"
      Читатели "Крейцеровой сонаты" просили Толстого объяснить просто и ясно, в чем суть этой истории и какие из нее можно сделать выводы. Вот отчего к повести он еще добавил послесловие.
      Объяснения его подчас чересчур натуралистичны, грубоваты. Но он, как всегда, правдив.
      Итак, в чем тут суть?
      Во-первых, осуждается "половое общение вне брака". С целью его избежать Толстой призывает: "не пить, не объедаться, не есть мяса" и т. п.
      Во-вторых, он предлагает воспитывать людей так, чтобы они смотрели на физическую близость "как на унизительное для человека животное состояние". Более того, "нарушение обещания верности, даваемого в браке", приравнивать к нарушениям денежных обязательств и торговым обманам, а не воспевать в романах, стихах, песнях, операх.
      В-третьих, не употреблять "средства против рождения детей".
      В-четвертых, воспитание детей состоит у нас не в том, чтобы приготовить их к достойной человека деятельности, а лишь в том, чтобы они получили побольше удовольствий и в том, чтобы сделать их выхоленными, сытыми, красивыми.
      В-пятых, по его мнению, в обществе, где физическая близость возведена в высшую поэтическую цель стремлений (что подтверждает искусство и поэзия), молодежь лучшее время своей жизни тратит на "приискивание", "заманивание", "вовлечение в связь или брак". От этого подчас "безумная роскошь" нашей жизни, "праздность" и "бесстыдство".
      Заканчивает он "послесловие" пространными рассуждениями о противоречиях ортодоксальных догм христианства".
      1889-1890
      Кавказский пленник
      
      Короткий рассказ о вражде племен, о человеческой дикости и жестокости. И об островках доброты в море зла.
      
      "Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин. Пришло ему раз письмо из дома..." Старуха мать просила его приехать - повидаться перед смертью, похоронить. Она ему даже невесту приискала: "и умная, и хорошая, и именье есть".
      Жилин "выправил отпуск", "поставил своим солдатам четыре ведра водки на прощанье и собрался ехать".
      На Кавказе шла война, было опасно ездить по дорогам. Но два раза в неделю из крепости в крепость шли обозы в окружении солдат. Жилин поехал верхом, а телега с его вещами шла в обозе.
      Пыль, жара, голая степь... И масса остановок: то соскочит колесо, то лошадь станет - приходилось ждать.
      И тогда Жилин уехал вперед без сопровождения. И спутник нашелся - другой офицер, Костылин, с заряженным ружьем. Сначала Жилин еще колебался, но Костылин подтолкнул: "Поедем, Жилин, одни. Мочи нет, есть хочется, да и жара".
      Кончилась степь, пошла дорога между горами. И встретились горцы, человек тридцать, верхом и с ружьями. Костылин, увидав их, умчался к крепости, Жилин остался с одной шашкой. Человек он удалой, кинулся на врагов, но подстрелили его лошадь, и его схватили. Стали бить прикладами по голове. Известно было: если живого возьмут, посадят в яму, будут плетью пороть. И вот попался.
      Приехали в аул, надели на ногу колодку и заперли в сарай. Жилин знаками показал, чтобы дали пить. Один из горцев понял, выглянул в дверь и позвал: "Дина!" Прибежала его дочь, тоненькая девочка лет тринадцати, черноглазая, с черной косой, одетая по-восточному. Подала кувшинчик с водой, потом хлеба.
      
      От пленника потребовали выкуп: три тысячи монет. Он должен был написать письма домой, чтобы прислали. Жилин сказал, что таких денег не имеет.
      - Сколько же ты дашь?
      Он смог обещать лишь пятьсот.
      - А не напишешь, в яму посадят, наказывать будут плетью, - объяснял переводчик. И Жилин решил: "С ними что робеть, то хуже". Вскочив на ноги, он объявил:
      - А ты ему, собаке, скажи, что если он меня пугать хочет, так ни копейки ж не дам, да и писать не стану. Не боялся, да и не буду бояться вас, собак!
      Долго все лопотали, вскочил черный, подошел к Жилину.
      - Урус, - говорит, - джигит, джигит урус!
      Джигит по-ихнему значит "молодец"...
      - Тысячу рублей дай.
      Жилин стал на своем: "Больше пятисот рублей не дам. А убьете - ничего не возьмете".
      Потом их работник привел толстого, босого и ободранного человека, тоже с колодкой на ноге. Костылин! И его поймали.
      Жилину сообщили, что Костылин письмо домой написал; пять тысяч пришлют. Вот его обижать не будут. Но Жилин стоял на своем: "Хотите - убивайте, пользы вам не будет, а больше пятисот рублей не напишу".
      И хозяин Абдул согласился на пятьсот. А кормить обещал "как князей". "Подскочил, треплет по плечу... - Твоя, Иван, хорош, - моя, Абдул, хорош!"
      Жилин так написал письмо, чтобы оно не дошло, и решил убежать. Где мать возьмет деньги, когда он ей сам посылал!
      Прошел месяц. Жилин, человек умелый, слепил как-то из глины куклу. А когда хозяйка старуха ее разбила, он сделал другую, еще лучше. Дина ему за это стала крадучись приносить молоко в кувшине. И лепешки сырные и даже раз кусок баранины в рукаве. "Бросит и убежит". Потом Жилин починил хозяйские сломанные часы. И с тех пор к нему все стали обращаться, кто замок на ружье или пистолет починить принесет, кто часы, даже из дальних деревень стали приезжать.
      Особенной злобой отличался старик, живший невдалеке от аула - под горой. В аул он регулярно приходил в мечеть молиться. В белой чалме, маленького роста, "нос крючком, как у ястреба, а глаза серые, злые, и зубов нет - только два клыка. Идет, бывало, в чалме своей, костылем подпирается, как волк озирается". А увидев Жилина, "захрапит и отвернется".
      Днем пленникам разрешали ходить по аулу (с колодкой на ноге далеко не убежишь). Жилин однажды пошел посмотреть, где живет старик. Избушка с плоской крышей, садик, ограда каменная... Ульи, "плетенные из соломы, и пчелы летают, гудят". Старик хлопотал возле улья, а увидев Жилина, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил. Тот едва успел за камень укрыться. Потом старик ходил жаловаться к хозяину, сказал, что русских надо убить, а не держать в ауле. А ведь Жилин ему ничего плохого не сделал. Причина ненависти выяснилась позднее.
      "Это большой человек! Он первый джигит был, он много русских побил, богатый был. У него было три жены и восемь сынов... Пришли русские, разорили деревню и семь сыновей убили. Один сын остался и передался русским. Старик поехал и сам передался русским. Пожил у них три месяца, нашел там своего сына, сам убил его и бежал. С тех пор он бросил воевать, пошел в Мекку богу молиться".
      
      Много, очень много у людей накопилось причин для взаимной ненависти. Вечные войны, борьба за какие бы то ни было блага...
      
      А хозяин Абдул относился к Жилину неплохо. Весело смеясь, он приговаривал по-русски: "Твоя, Иван, хорош, - моя, Абдул, хорош!" И от души признавался: "Я тебя, Иван, полюбил"...
      
      Прошел месяц. И несмотря на добродушие хозяина, Жилин решил бежать, ночами стал делать в сарае подкоп. Однажды горцы привезли из поездки труп брата одного из них.
      Были похороны, поминки. Все детали не просто рассказаны, а показаны подробно, со знанием дела.
      Костылин бежать не решался, "заробел", но Жилин уговорил:
      - Хорошо - пришлют денег, а то ведь и не соберут. А татары теперь злые за то, что ихнего русские убили. Поговаривают - нас убить хотят.
      Подумал, подумал Костылин.
      - Ну, пойдем!
      (Русские всех горцев тогда называли татарами.)
      Очень подробно описывается побег. И вот уже грузный Костылин ослабел так, что больше не в силах идти. Жилин, человек героический, на плечах его нес очень долго.
      Мысленно он себя ругал: "И чорт меня дернул колоду эту с собой брать. Один я бы давно ушел". Но когда Костылин предложил: "Иди один, за что тебе из-за меня пропадать", - он не согласился: "Нет, не пойду, не годится товарища бросать".
      Опять бесконечный лес и не видно выхода. Совсем измучившись, они прилегли у родничка. И тут их схватили какие-то чужие горцы, связали, повезли. А версты через три их встретил Абдул-хозяин с двумя другими горцами и повез обратно в аул.
      Привезли на рассвете, "посадили на улице. Сбежались ребята. Камнями, плетками бьют их, визжат". А взрослые решают, что делать с беглецами. "Абдул уже не смеется". И злой старик явился из-под горы: "Надо убить". Абдул спорит: "Я за них выкуп возьму". А старик говорит: "Ничего они не заплатят, только беды наделают. И грех русских кормить. Убить - и кончено".
      Когда все разошлись, хозяин велел Жилину писать письмо насчет выкупа. А пока их опустили в яму.
      Хозяин теперь по-другому себя вел. "Если, - говорит, - мне не пришлют за вас выкуп, я через две недели вас запорю. А если затеешь опять бежать, - я тебя как собаку убью".
      
      Их теперь из ямы не выпускали. "Кидали им туда тесто непеченое, как собакам, да в кувшине воду спускали".
      В грязной, страшной яме они совсем приуныли, и вдруг однажды прямо на колени Жилину упали две лепешки, посыпались черешни. Это Дина пожалела пленников. Наковырял Жилин глины, вылепил кукол, разные фигурки. А на другой день он вдруг услыхал лошадиный топот, у мечети собрались горцы, шумели, спорили. Потом прибежала Дина, кинула им две сырные лепешки. А когда Жилин стал бросать ей игрушки, Дина сказала: - Не надо... Иван, тебя убить хотят. - Сама себе рукой на шею показывает.
      - Кто убить хочет?
      - Отец, ему старики велят. А мне тебя жалко.
      И Жилин попросил ее принести длинную палку. Она сказала: "Нельзя, увидят все дома". А вечером притащила все-таки длинный шест - с крыши сняла. И еще она сообщила: "Уехали все, только двое дома".
      Костылин бежать категорически отказался. - Куда я пойду, когда и поворотиться сил нет?
      - Ну, так прощай, не поминай лихом... Жилин ухватился за шест, велел Дине держать и полез.
      Кое-как выбрался. "Снеси на место, Дина, а то хватятся..."
      "Потащила она шест, а Жилин под гору пошел".
      Опять Дина прибежала и еще лепешек принесла. Стали они вместе замок с колодки выворачивать, но не смогли.
      "- Прощай, Динушка. Век тебя помнить буду".
      Она заплакала, побежала. А Жилин пошел по дороге, волоча ногу, закованную в колодку. Всю ночь шел. И к утру набрел на своих. Лес кончился. Степь, крепость, люди у костров - казаки, солдаты.
      "Братцы, братцы, братцы!.."
      Окружили его казаки, спрашивают: кто он, что за человек, откуда? А Жилин сам себя не помнит, плачет и приговаривает:
      - Братцы, братцы!
      "Выбежали солдаты, обступили Жилина - кто ему хлеба, кто каши, кто водки; кто шинелью прикрывает, кто колодку разбивает...
      - Вот и домой съездил, женился! Нет, уж видно не судьба моя.
      И остался служить на Кавказе".
      А Костылин еще месяц пробыл в плену. Он был еще жив, когда выкупили его за пять тысяч.
      
      Одна из многих историй о взаимопомощи и взаимной ненависти, о смелости и трусости, о "своих" и "чужих".
      Сколько долгих веков люди борются и тяжело страдают.
      Может быть, несколько простых, давно известных добрых заповедей навсегда избавили бы от мучений, если бы их с детства умело внедрить в массовое сознание. Ведь это всем полезно. Как утверждал английский философ Герберт Спенсер, каждый страдает от общей бессовестности.
      1872
      После бала
      
      Шел разговор о том, что "для личного совершенствования необходимо прежде изменить условия, среди которых живут люди".
      Некий, всеми уважаемый Иван Васильевич утверждал, что дело не в среде, как полагали его собеседники, а в случае. Вся его жизнь "переменилась от одной ночи, или скорее - утра".
      Он был сильно влюблен в девушку по имени Варенька. Красавица восемнадцати лет, высокая, стройная, грациозная, величественная. А Иван Васильевич, студент провинциального университета, был "веселый и бойкий малый, да еще и богатый". Жил он в свое удовольствие, кутил с товарищами, пил шампанское, танцевал на балах.
      В последний день масленицы на бале у губернского предводителя он "танцовал до упаду" и почти все время с Варенькой.
      Отец ее, полковник, старый служака николаевской выправки, был "очень красивый, статный, высокий... с белыми усами и бакенбардами". В конце бала по просьбе величественной хозяйки он танцевал с дочерью мазурку. Молодой человек "не только любовался, но с восторженным умилением смотрел на них".
      Потом снова молодой человек танцевал с Варенькой и "обнимал в то время весь мир своей любовью", а к отцу ее "испытывал... восторженное, нежное чувство".
      С бала он уехал под утро, но спать не мог; не снимая мундира, надел шинель и отправился к дому, где жила его любовь.
      "Когда я вышел на поле, где был их дом, я увидал в конце его... что-то большое черное и услыхал... звуки флейты и барабана. В душе у меня все время пело и изредка слышался мотив мазурки. Но это была какая-то другая, жесткая, нехорошая музыка...
      Пройдя шагов сто, я из-за тумана стал различать много черных людей. Очевидно солдаты...
      - Что это они делают? - спросил я у кузнеца, остановившегося рядом со мною.
      - Татарина гоняют за побег..."
      Посреди рядов двое солдат вели привязанного к их ружьям, оголенного по пояс человека. Рядом с ним шел высокий военный в шинели и фуражке.
      Зрелище страшное и отвратительное. На татарина с обеих сторон сыпались удары. Он, привязанный к ружьям, то опрокидывался назад и тогда его толкали вперед, то почти падал вперед, и тогда, удерживая от падения, его тянули назад. "И не отставая от него, шел твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был ее отец с своим румяным лицом и белыми усами и бакенбардами.
      При каждом ударе наказываемый... не говорил, а всхлипывал: "Братцы, помилосердствуйте. Братцы, помилосердствуйте". Но братцы не милосердствовали". Снова очередной солдат "со свистом взмахнув палкой, сильно шлепнул ею по спине татарина", тот "дернулся вперед... но такой же удар упал на него с другой стороны, и опять с этой, и опять с той". Мелькнула между рядами спина татарина. "Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека".
      Били барабаны, свистела флейта и все так же падали с двух сторон удары.
      "Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат.
      - Я тебе помажу, - услыхал я его гневный голос. - Будешь мазать? Будешь?
      И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого, слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина.
      - Подать свежих шпицрутенов! - крикнул он, оглядываясь, и увидал меня. Делая вид, что он не знает меня, он, грозно и злобно нахмурившись, поспешно отвернулся".
      Молодой человек поспешил уйти домой. В ушах то "била барабанная дробь и свистела флейта", то жалобный голос молил:
      "Братцы, помилосердствуйте", то слышался "самоуверенный гневный голос полковника..." На сердце была тоска и недоумение. ""Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал", - думал я и старался узнать это". Но так и не смог узнать.
      А любовь "с этого дня пошла на убыль", а потом и вовсе "сошла на-нет". Иван Васильевич не смог забыть то, что увидел после великолепного бала.
      - Так вот какие бывают дела и от чего переменяется и направляется вся жизнь человека. А вы говорите, - закончил он.
      1903
      Хаджи-Мурат
      
      В повести все так правдиво, естественно. И печально. Отношения, нравы, представления людей еще так далеки от подлинно человеческих. Враждуют: русские с чеченцами, русские с русскими (даже на самом верху социальной лестницы), чеченцы с чеченцами. И как безжалостно враждуют!
      
      "Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь". Собрав большой букет разных цветов, рассказчик увидел "чудный малиновый, в полном цвету репей" и решил сорвать его и поместить в середину букета. Но репей этот был "страшно крепок". Пришлось по одному разрывать волокна, стебель кололся со всех сторон... "Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив". Пришлось его бросить. "Какая, однако, энергия и сила жизни, - подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. - Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь".
      Потом встретился еще такой же репей на распаханном поле. Раздавленный колесом, сломанный, вымазанный грязью, он все как-то держался, не сдаваясь.
      "И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история..."
      
      Ноябрь 1851 г., вечер. Чеченский немирный аул. Закутанный в башлык и бурку, из-под которой торчала винтовка, стараясь быть незамеченным, Хаджи-Мурат въехал в аул в сопровождении одного мюрида. Они подъехали к сакле через узенький проулочек, слезли с коней. В сакле сели на разложенные для них у стены подушки. Хозяин сакли Садо, человек лет сорока, с черными глазами и бородкой, сказал, что "от Шамиля был приказ задержать Хаджи-Мурата, живого или мертвого", и народ боится ослушаться Шамиля. Нужна осторожность.
      "У меня в доме, - сказал Садо, - моему кунаку, пока я жив, никто ничего не сделает. А вот в поле как? Думать надо".
      Решено было послать к русским человека с письмом. Поехал верный мюрид Хаджи-Мурата Элдар и в качестве проводника - брат хозяина Бата, загорелый, жилистый, коротконогий чеченец. На поляне, где заворачивает река Аргун, ждали три горца на конях.
      "Спросишь Хан-Магому", - велел Хаджи-Мурат. - "Его свести к русскому начальнику, к Воронцову, князю...
      - Сведу...
      - Сведешь - вернешься в лес. И я там буду.
      - Все сделаю, - сказал Бата, поднялся и, приложив руки к груди, вышел".
      Жена и дочка хозяина принесли низкий круглый столик и разнообразное угощение. Хаджи-Мурат более суток ничего не ел, но съел очень мало (видимо, из гордости). И Элдар вел себя так же.
      "Садо знал, что, принимая Хаджи-Мурата, он рисковал жизнью". После ссоры Шамиля (возглавлявшего освободительную борьбу кавказских горцев) с героем и своим сподвижником Хаджи-Муратом, "было объявлено всем жителям Чечни, под угрозой казни, не принимать Хаджи-Мурата. Он знал, что жители аула всякую минуту могли узнать про присутствие Хаджи-Мурата в его доме и могли потребовать его выдачи. Но это не только не смущало, но радовало Садо. Садо считал своим долгом защищать гостя - кунака, хотя бы это стоило ему жизни". Он был горд, что "поступает так, как должно".
      
      В эту ночь передовой караул - три солдата и унтер-офицер, услыхали в лесу чей-то говор "на гортанном языке". Две тени мелькнули в просвете деревьев.
      - Кто идет?..
      - Чечен мирная, - ...это был Бата... - Кинезь Воронцов крепко надо, большой дело надо.
      Два солдата повели их к князю.
      
      Князь Семен Михайлович Воронцов, полковой командир, сын главнокомандующего, жил с женой Марьей Васильевной, петербургской красавицей, "в маленькой кавказской крепости роскошно, как никто никогда не жил здесь". При этом, "Воронцову, и в особенности его жене, казалось, что они живут здесь не только скромной, но и исполненной лишений жизнью...".
      Было двенадцать часов ночи. "В большой гостиной с ковром во всю комнату, с опущенными тяжелыми портьерами, за ломберным столом, освещенным четырьмя свечами, сидели хозяева с гостями и играли в карты...
      В гостиную вошел камердинер князя и доложил, что князя требует дежурный".
      Воронцов вернулся чем-то весьма обрадованный.
      
      "После тех трех бессонных ночей, которые он провел, убегая от высланных против него мюридов Шамиля, Хаджи-Мурат заснул, тотчас же, как только Садо вышел из сакли, пожелав его спокойной ночи. Он спал не раздеваясь... Недалеко от него, у стены, спал Элдар... с пистолетом за поясом и кинжалом".
      Среди ночи скрипнула дверь. Хаджи-Мурат сразу вскочил и схватился за пистолет.
      Вошел Садо и сообщил неприятную весть: Хаджи-Мурата заметили, когда он ехал, и теперь весь аул знает о его пребывании. Хотят его захватить.
      - Ехать надо, - сказал Хаджи-Мурат.
      - Кони готовы, - сказал Садо.
      От мечети доносился гул голосов.
      Хаджи-Мурат, быстро прихватив ружье, вложил ногу в узкое стремя...
      - Бог да воздаст вам! - сказал он, обращаясь к хозяину.
      
      От погони удалось уйти. В лесу ждали его мюриды, сидевшие у костра.
      
      "Хаджи-Мурат всегда верил в свое счастье. Затевая что-нибудь, он был вперед твердо уверен в удаче, - и все удавалось ему".
      Рассорившись с Шамилем, "он представлял себе, как он с тем войском, которое даст ему Воронцов, пойдет на Шамиля и захватит его в плен, и отомстит ему, и как русский царь наградит его, и он опять будет управлять не только Аварией, но и всей Чечней, которая покорится ему. С этими мыслями он не заметил, как заснул".
      Вернулся Хан-Магома с Батою и рассказал, "как князь радовался и обещал утром встретить их... на Шалинской поляне".
      Эта встреча состоялась. Воронцов ехал верхом, его сопровождали адъютант, казак и чеченец-переводчик. С Хаджи-Муратом было четыре мюрида.
      "Отдаюсь, говорит, на волю русского царя, хочу, говорит, послужить ему. Давно хотел, говорит. Шамиль не пускал".
      Выслушав переводчика, Воронцов протянул руку Хаджи-Мурату. Последовало крепкое рукопожатие.
      
      Далее - о служебных распрях. Воронцов гордился, что именно ему удалось выманить "могущественнейшего, второго после Шамиля, врага России. Но здесь командовал войсками генерал Меллер-Закомельский и, в сущности, надо было действовать через него. Генерал с раздражением отчитал Воронцова:
      - Я не затем двадцать семь лет служу своему государю, чтобы люди, со вчерашнего дня начавшие служить, пользуясь своими родственными связями, у меня под носом распоряжались тем, что их не касается.
      Успокоила генерала и ловко уладила ссору жена князя Воронцова, обворожительная светская красавица.
      
      Вечером 4 декабря 1851 г. к дворцу Воронцова-отца в Тифлисе подъехала курьерская тройка. За роскошным обедом, где присутствовали человек тридцать, Воронцов сообщил, "что знаменитый, храбрейший помощник Шамиля Хаджи-Мурат передался русским и нынче-завтра будет привезен в Тифлис... Все затихли и слушали".
      На другой день Хаджи-Мурат явился в приемную к Воронцову.
      Воронцов сказал, что "государь так же милостив, как и могущественен", и, вероятно, примет на службу Хаджи-Мурата. А что именно хотел сделать Хаджи-Мурат? Оказалось, что немало. Если его пошлют на лезгинскую линию и дадут войско, он "поднимет весь Дагестан, и Шамилю нельзя будет держаться".
      И еще одно дело было у Хаджи-Мурата, жуткое, мучительное.
      "Скажи сардарю, - сказал он еще, - что моя семья в руках моего врага, и до тех пор, пока семья моя в горах, я связан и не могу служить. Он убьет мою жену, убьет мать, убьет детей, если я прямо пойду против него. Пусть только князь выручит мою семью, выменяет ее на пленных, и тогда я или умру, или уничтожу Шамиля".
      В конце декабря Воронцов отправил из Тифлиса донесение военному министру о прибытии Хаджи-Мурата. Между прочим, там упоминалось следующее: "лица, назначенные мною, чтобы жить с ним здесь, уверяют меня, что он не спит по ночам, почти что ничего не ест, постоянно молится... Каждый день он приходит ко мне узнавать, имею ли я какие-нибудь известия о его семействе...".
      
      Теперь мы познакомимся с царем, побываем у него в кабинете в Зимнем дворце.
      
      "Николай, в черном сюртуке без эполет, с полупогончиками, сидел у стола, откинув свой огромный, туго перетянутый по отросшему животу стан, неподвижно своим безжизненным взглядом смотрел на входивших. Длинное белое лицо... было сегодня особенно холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, смотрели тусклее обыкновенного, сжатые губы из-под загнутых кверху усов и подпертые высоким воротником ожиревшие свежевыбритые щеки... придавали его лицу выражение недовольства и даже гнева. Причиной этого настроения была усталость. Причиной же усталости было то, что накануне он был в маскараде и, как обыкновенное, прохаживаясь... между теснившейся к нему и робко сторонившейся от его огромной и самоуверенной фигуры публикой, встретил опять ту маску, которая в прошлый маскарад скрылась от него, обещая встретить его в следующем маскараде. Во вчерашнем маскараде она подошла к нему, и он уже не отпустил ее...
      Маска оказалась хорошенькой двадцатилетней девушкой, дочерью шведки-гувернантки. Девушка эта рассказала Николаю, как она с детства еще, по портретам, влюбилась в него, боготворила его и решила во что бы то ни стало добиться его внимания. И вот она добилась... Девица эта была свезена в место обычных свиданий Николая с женщинами, и Николай провел с ней более часа".
      А вот он в кабинете принимает доклады.
      "Дело об открывшемся воровстве интендантских чиновников... Николай был уверен, что воруют все. Он знал, что надо будет наказать теперь интендантских чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое. Свойство чиновников состояло в том, чтобы красть, его же обязанность состояла в том, чтобы наказывать их..."
      
      Во всем поведении окружающих царя столько лести, тайных расчетов, интриг, всевозможных намеков, надежд...
      Владычество над всеми, над целой страной. "Постоянная, явная, противная очевидности лесть окружающих" привела к тому, что он верил в правильность самых бессмысленных своих распоряжений.
      
      А вот он должен принять решение по необычному, совсем нелепому делу. "Болезненно-нервный студент" два раза сдавал экзамен и не сдал. Ему казалось, что с ним поступают несправедливо. Пошел в третий раз, но экзаменатор "опять не пропустил его". Молодой человек "в каком-то припадке исступления" схватил со стола перочинный ножик и слегка поранил профессора (в сущности, видимо, поцарапал).
      - Как фамилия? - спросил Николай.
      - Бжезовский.
      - Поляк?
      - Польского происхождения и католик.
      Николай нахмурился.
      Он сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было быть уверенным, что все поляки - негодяи. И Николай считал их таковыми и ненавидел их в мере того зла, которое он сделал им...
      Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: "Заслуживает смертной казни. Но, слава богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз сквозь тысячу человек. Николай", - подписал он с своим неестественным, огромным росчерком.
      Николай знал, что двенадцать тысяч шпицрутенов была не только верная, мучительная смерть, но излишняя жестокость, так как достаточно было пяти тысяч ударов, чтобы убить самого сильного человека. Но ему приятно было быть неумолимо жестоким и приятно было думать, что у нас нет смертной казни.
      Прочитав резолюцию, министр "в знак почтительного удивления мудрости решения, наклонил голову.
      - Да вывести всех студентов на плац, чтобы они присутствовали при наказании, - прибавил Николай. Им полезно будет. Я выведу этот революционный дух, вырву с корнем"...
      
      "Семья Хаджи-Мурата вскоре после того, как он вышел к русским, была привезена в аул Ведено". Ждали Шамиля, чтобы принять решение. Женщины - мать Хаджи-Мурата Патимат, его две жены и пятеро малых детей жили под караулом в сакле сотенного Ибрагима Рашида. 18-летний сын Юсуф сидел в глубокой яме вместе с четырьмя преступниками.
      6 января 1852 г. Шамиль вернулся домой в Ведено. Он вернулся из похода, который был неудачен. Много чеченских аулов было сожжено и разорено русскими. Если бы с Шамилем был Хаджи-Мурат с его ловкостью и смелостью, все могло сложиться иначе. Он приказал привести Юсуфа.
      - Так напиши отцу, что, если он выйдет назад ко мне теперь, до Байрама, я прощу его и все будет по-старому. Если же нет и он останется у русских, то, - Шамиль грозно нахмурился, - я отдам твою бабку, твою мать по аулам, а тебе отрублю голову.
      "Ни один мускул не дрогнул на лице Юсуфа, он наклонил голову в знак того, что понял слова Шамиля.
      - Напиши так и отдай моему посланному.
      Шамиль замолчал и долго смотрел на Юсуфа.
      - Напиши, что я пожалел тебя и не убью, а выколю глаза, как я делаю всем изменникам. Иди.
      Юсуф казался спокойным в присутствии Шамиля, но, когда его вывели из кунацкой, он бросился на того, кто вел его, и, выхватив у него из ножен кинжал, хотел им зарезаться, но его схватили за руки, связали их и отвели опять в яму".
      
      Хаджи-Мурат с позволения Воронцова поселился в Нухе, небольшом городке Закавказья, чтобы через своих приверженцев "хитростью или силой вырвать семью от Шамиля".
      Стемнело. Пришли два горца, обвязанные до глаз башлыками. Известия были нерадостные. "Друзья его, взявшиеся выручить семью, теперь прямо отказывались, боясь Шамиля".
      Хаджи-Мурат долго сидел на ковре и думал. "Он знал, что думает теперь в последний раз, и необходимо решение..."
      К середине ночи решение его было составлено. "Бежать в горы и с преданными аварцами ворваться в Ведено и или умереть, или освободить семью. Как быть дальше - он пока не решал. Сейчас надо бежать от русских в горы".
      
      В этот день, 25 апреля, Хаджи-Мурат выехал на прогулку с пятью своими товарищами. С ними ехали урядник Назаров и четверо казаков.
      "Хаджи-Мурат все прибавлял хода...
      - Эй, кунак, нельзя так. Потише! - прокричал Назаров, догоняя Хаджи-Мурата". Но тот ехал все быстрей по направлению к горам.
      - Врешь, не уйдешь! - крикнул Назаров, задетый за живое...
      "Небо было так ясно, воздух так свеж, силы жизни так радостно играли в душе Назарова, когда он, слившись в одно существо с доброю, сильною лошадью, летел по ровной дороге за Хаджи-Муратом, что ему и в голову не приходила возможность чего-нибудь недоброго, печального или страшного...
      - Нельзя, говорю! - крикнул Назаров, почти равняясь с Хаджи-Муратом, которому было разрешено кататься непременно с конвоем казаков.
      Раздался выстрел. - Что ж это ты делаешь? - закричал Назаров, хватаясь за грудь. - Бей их ребята, - проговорил он и, шатаясь, повалился на луку седла.
      Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками". Лишь один казак, Мишкин, вырвался и поскакал назад к крепости.
      Раздался выстрел с башни, означавший тревогу... "Объявлено было тысячу рублей награду тому, кто привезет живого или мертвого Хаджи-Мурата. И через два часа... больше двухсот человек конных скакали... отыскивать и ловить бежавших".
      Рисовое поле, через которое Хаджи-Мурату пришлось ехать, было все залито водой, превратилось в трясину. Пришлось укрыться в кустах. А потом толпы конных и пеших окружили беглецов.
      "Поняв, что он окружен, Хаджи-Мурат высмотрел в середине кустов внизу старую канаву и решил засесть в ней и отбиваться, пока будут заряды и силы". Сделали насыпь, укрылись за ней и отстреливались. Все новые толпы их окружали, пули их "попадали в завал, но не попадали в людей, сидевших за завалом... Так продолжалось более часа".
      И вот произошло неизбежное - смертельная рана в бок. Хаджи-Мурат, "вырвав из бешмета кусок ваты, заткнул рану и продолжал стрелять... Он чувствовал, что умирает".
      Пробегали в памяти воспоминания, казавшиеся теперь незначительными...
      Вот он "собрал последние силы, поднялся из-за завала" и еще кого-то застрелил. Потом вылез совсем из ямы и с кинжалом пошел, "тяжело хромая, навстречу врагам".
      В него опять стреляли, он упал. Но снова поднялась "окровавленная, без папахи, бритая голова, потом поднялось туловище, и, ухватившись за дерево, он поднялся весь. Он казался так страшен, что подбегавшие остановились". А уж когда он свалился окончательно, его били тяжелыми кинжалами по голове, топтали и резали. Отсекли голову и потом возили ее в мешке в качестве подтверждения его смерти. Это была голова бритая, "с разрубленным черепом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом. Шея была замотана окровавленным полотенцем.
      Несмотря на все раны головы, в складе посиневших губ было детское, доброе выражение".
      
      Вот об этой истории напомнил истерзанный репей среди вспаханного поля.
      1896-1904
      ИЗ ПУБЛИЦИСТИКИ
      
      Огромное множество
      публицистических работ.
      Сотни статей и трактатов.
      Приведем из них лишь отдельные отрывки, некоторые мысли великого человека
      о том, как сделать
      жизнь лучше.
      
      О переписи в Москве
      
      В январе 1882 г. в Москве проводилась перепись населения. Студенты, учителя, врачи, юристы, художники по призыву Толстого приняли в ней участие. Статья "О переписи в Москве" написана с целью привлечь образованных и состоятельных к делу помощи нуждающимся.
      В чем же, по мнению Толстого, причина нестабильности общества? В нищете, неравномерности распределения богатств. В упадке нравственных основ. Но что может быть безнравственней, чем равнодушное созерцание людских несчастий? Даже когда необходимая помощь оказывается человеку, он должен чувствовать, что "говорящий с ним уважает и любит его, а не ломается, любуясь на самого себя".
      Участвуя в переписи населения, Толстой отправился в район Проточного переулка, где находились "притоны самой страшной нищеты и разврата".
      Вспоминая потом эти муки людей, он писал: "Приди один человек в сумерки к Ляпинскому ночлежному дому, когда 1000 человек раздетых и голодных ждут на морозе впуска в дом, и постарайся этот один человек помочь им... и он с отчаянием и злобой на людей убежит оттуда; а придите на эту тысячу человек еще тысяча человек с желанием помочь, и дело окажется легким и радостным".
      Здесь много верного. "Как счесть, какие последствия произойдут в общенравственном балансе оттого, что вместо чувства досады, злобы, зависти... мы возбудим сто раз доброе чувство, которое отразится на другом, на третьем и бесконечной волной пойдет разливаться между людьми..."
      
      А вот несколько самокритичных мыслей из очень длинной и очень искренней статьи Толстого, которую сначала запретили публиковать в России.
      1882
      Исповедь
      
      "Я был крещен и воспитан - в православной христианской вере... Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили...
      Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя - то, что кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, - единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. И очень скоро это стремление, быть лучше перед людьми, подменилось желанием быть сильнее других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других...
      Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство...
      В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости..."
      
      К чему он в конце концов пришел после всех усилий и блужданий?
      Бесчисленные вопросы... Подчас недоумение, отчаяние...
      Изучив разные религии, он "вернулся к вере в Бога, в нравственное совершенствование и в предание, передававшее смысл жизни".
      "Что такое я? - часть бесконечного... Я начинал понимать, что в ответах, даваемых верою, хранится глубочайшая мудрость человечества..."
      Но отчего же возникли затем его расхождения с церковнослужителями? Почему он стал их критиковать со свойственной ему резкостью?
      "Мне так необходимо было верить, чтобы жить, что я бессознательно скрывал от себя противоречия и неясности вероучения".
      "И я увидал, что всех, не исповедующих одинаково с нами веру, православные считают еретиками, точь-в-точь так же, как католики и другие считают православие еретичеством... И мне, полагавшему истину в единении любви, невольно бросилось в глаза то, что самое вероучение разрушает то, что оно должно произвести".
      
      Давно нет инквизиции, не жгут на кострах еретиков, и представители разных конфессий подчас относятся друг к другу весьма, кажется, миролюбиво. Может быть, постепенное совершенствование и сближение человечества приведет когда-нибудь к "единению любви", на которое надеялся Толстой.
      1879-1880
      Так что же нам делать?
      
      "Я иду помогать бедным. Да кто бедный-то? Беднее меня нет ни одного. Я весь расслабленный, ни на что не годный паразит, который может существовать... только тогда, когда тысячи людей будут трудиться на поддержание этой никому не нужной жизни...
      Я всю свою жизнь провожу так: ем, говорю и слушаю; ем, пишу или читаю, т. е. опять говорю и слушаю; ем, играю, ем, опять говорю и слушаю, ем и опять ложусь спать, и так каждый день, и другого ничего не могу и не умею делать. И для того, чтобы я мог это делать, нужно, чтобы с утра до вечера работали дворник, мужик, кухарка, повар, лакей, кучер, прачка; не говорю уже о тех работах людей, которые нужны для того, чтобы эти кучера, повара, лакеи и прочие имели те орудия и предметы, которыми и над которыми они для меня работают: топоры, бочки, щетки, посуду, мебель, стекла, воск, ваксу, керосин, сено, дрова, говядину. И все эти люди тяжело работают целый день и каждый день для того, чтобы я мог говорить, есть и спать..."
      "Как ни старались мы скрыть от себя простую, самую очевидную опасность истощения терпения тех людей, которых мы душим..." (Это речь идет о "рабочей революции с ужасами разрушений и убийств".)
      
      Словно колокол, предупреждающий о грядущем пожаре! Но как избежать пожара, когда так далеко еще до "единения в любви"? "Усовестить" людей господствующих классов, убедить их "добровольно отказаться от своих привилегий и преимуществ"? Он понимал, что назревает революция и общественные преобразования.
      1886
      Царю и его помощникам
      Обращение Льва Николаевича Толстого
      
      "Опять убийства, опять уличные побоища, опять будут казни, опять страх, ложные обвинения, угрозы и озлобление с одной стороны, и опять ненависть, желание мщения и готовность жертвы с другой. Опять все русские люди разделились на два враждебных лагеря и совершают и готовятся совершить величайшие преступления.
      Очень может быть, что теперь проявившееся волнение и будет подавлено. Но если теперь оно и будет подавлено, оно не может заглохнуть, а будет все более и более развиваться в скрытом виде и неизбежно рано или поздно проявится с увеличенной силой и произведет еще худшие страдания и преступления.
      Зачем это? Зачем это, когда так легко избавляться от этого?..
      Обращаемся к вам не как к врагам, а как к братьям...
      Для того чтобы люди перестали волноваться и нападать на вас, так мало нужно, и это малое так нужно для вас самих, так очевидно даст вам успокоение, что было бы удивительно, если бы вы не сделали этого.
      А сделать нужно сейчас только очень мало. Сейчас нужно только следующее:
      Во-первых - уравнять крестьян во всех их правах с другими гражданами.
      Во-вторых - нужно перестать применять так называемые правила усиленной охраны, уничтожающей все существующие законы и отдающей население во власть очень часто безнравственных, глупых и жестоких начальников...
      В-третьих - нужно уничтожить все преграды к образованию, воспитанию и преподаванию. Нужно: разрешить доступ во все школы лиц всех национальностей и исповеданий... не препятствовать учителям вести преподавание в школах на тех языках, на которых говорят дети, посещающие школу; разрешить устройство частных школ...
      Наконец, в-четвертых, и самое важное, нужно уничтожить все стеснения религиозной свободы... Единение же достигается никак не насильственным и невозможным удержанием всех людей в раз усвоенном внешнем исповедании одного религиозного учения, которому приписывается непогрешимость, а только свободным движением всего человечества в приближении к единой истине, которая одна и поэтому одна и может соединить людей...
      Не может быть того, чтобы в обществе людей, связанных между собою, было бы хорошо одним, а другим - худо. В особенности же не может этого быть, если худо большинству...
      Помогите же улучшить положение этого большинства и в самом главном: в его свободе и просвещении. Только тогда и ваше положение будет спокойно и истинно хорошо".
      1901
      
      Прочитав многих философов, годами изучая разные религии, Толстой открыто выражал свои взгляды по поводу учения церкви.
      Говорят, истинно христианские качества - кротость, смирение, непротивление злу, любовь к ближнему... Н. Я. Грот, редактор журнала "Вопросы философии и психологии", однажды писал Толстому: "Вы, когда пишете, то не спокойны вполне и даете направо и налево пощечины".
      В феврале 1901 г. было опубликовано решение Синода об отлучении Толстого от церкви. Но в ответе Льва Николаевича скорее ощущается не кротость и смирение, а присущая ему безоглядная смелость, резкая прямота. Из его ответа понятен смысл обвинений Синода. Но как разобраться, кто прав?
      Ответ на определение Cинода
      от 20-22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма
      
      По мнению Толстого, в постановлении Синода много недостатков. Он рассказывает, как это постановление вызвало в людях "непросвещенных и нерассуждающих" озлобление и ненависть, доходящие до угроз убийства в их письмах к нему.
      "Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема ты, старый черт... проклят будь", - пишет один. Другой упрекает правительство за то, что не заключили писателя в монастырь и наполняет письмо ругательствами. Третий пишет: "Если правительство не уберет тебя, - мы сами заставим тебя замолчать"; письмо кончается проклятиями. "Чтобы уничтожить прохвоста тебя, - пишет четвертый, - у меня найдутся средства..." Следуют неприличные ругательства. Признаки такого же озлобления после постановления Синода Толстой замечал и при встречах с некоторыми людьми. В день, когда было опубликовано постановление, он, проходя по площади, слышал обращенные к нему слова: "Вот дьявол в образе человека".
      Так в чем же его вера и от чего он отрекся? Отнюдь не будучи знатоком, попробую хоть немного разобраться.
      В постановлении сказано, что "в прельщении гордого ума" он "дерзко восстал на Господа и на Христа, что он "явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери церкви православной".
      От православия обрядовой (колдовской, по его мнению) стороны церкви он действительно отрекся. Но в Бога верить не переставал. Послушаем его самого, как он объясняет это противоречие. Речь о явлениях, порой трудно постижимых, не ясных для обычного смертного. На свете столько неведомого...
      
      "То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему".
      Он не считал Иисуса Христа Богом. Человеком необыкновенным, пророком, но не Богом. И Святую Троицу не признавал. "Я отвергаю непонятную Троицу и кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий".
      
      А во что он верит? "Верую я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего".
      "Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли бога, воля же Его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними... Смысл жизни каждого отдельного человека... в увеличении в себе любви... Это увеличение любви содействует установлению в мире царства божия, т. е. такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою".
      1901
      
      Итак, учение Толстого отнюдь не стало всеобщим. Полное непротивление злу насилием, любовь ко всем людям как к себе самому, всеобщий добровольный отказ от собственности... Для большинства этот путь пока нереален.
      И при этом самоотверженная искренность этого человека, живая подлинность его персонажей, его великий художественный дар!
      Главной целью человеческой жизни он считал "учение, утверждение, упрощение и общедоступность нравственной истины". Об этом и его книги.
      "Исполнят люди все заповеди - и царство мира будет на земле", - говорил Толстой. - "Заповеди исключают все зло из жизни людей". К этому он изо всех сил стремился.
      Его жизнь, талант и гигантский труд посвящены совершенствованию человека и человеческих отношений, внедрению в массовое сознание нравственных ориентиров.
      Список использованной литературы
      Толстой Л. Н. Война и мир. М.: ОГИЗ, 1945. (Напечатано по изданию: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т.т. 9-12. М.: Художественная литература, 1937.)
      Толстой Л. Н. Избранные повести и рассказы: В 2 т. М.: ОГИЗ, 1947.
      Толстой Л. Н. Не могу молчать. М.: Советская Россия, 1985.
      Толстой Л. Н. Детство, отрочесттво, юность. М.: Художественная литература, 1986.
      Толстой Л. Н. Анна Каренина. М.: Художественная литература, 1981.
      Толстой Л. Н. Воскресение. Махачкала: Дагестанское уч.-пед. издательство, 1970.
      Толстой Л. Н. Собр. соч. Т. 12. М.: Художественная литература, 1976.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/04/2009. 247k. Статистика.
  • Эссе: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.