Вольская Инна Сергеевна
Ушедшая жизнь

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Размещен: 07/04/2009, изменен: 07/04/2009. 221k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Постоянно в советской истории были гонимые социальные группы. И только за принадлежность к ним, за свое социальное или национальное происхождение люди подвергались дискриминации независимо от личных достоинств или недостатков. Повесть "Ушедшая жизнь" посвящена этой теме. Результат дискриминации - неосуществленность, нереализованность многих человеческих возможностей. Возникает конфликт между естественным человеческим стремлением себя реализовать и условиями существования.В свое время такой конфликт был в жизни "врагов народа", их родных, друзей. И у многих "бывших" - из дворян и буржуазии. А в определённые периоды у некоторых национальных меньшинств. И, конечно, у так называемых "кулаков". Огромным недостатком псевдосоциализма было выталкивание на обочину общества всех этих людей.Социальное неравенство - проблема острая, болезненная, представляющая всеобщий интерес. Разнообразно проявляется борьба людей за жизненные блага.Книга предназначена для широкого круга читателей.
    •   Южный город летом шумен, пестр от клокочущего нашествия приезжих. Словно жаркий табор. Даже в тени белых акаций душно, пыльно.
      Небольшой загородный пляж, песчаный, знойный, где кусочек тени от каменной ограды ложится с утра на песок, на топчаны, скамьи, кабинки, а потом сжимается, медленно исчезая к обеду.
      Мы сюда попали случайно. Гостили в Севастополе и поехали путешествовать по Крыму. В небольшом приморском городке сняли номер в гостинице. Утром я отправилась на пляж.
      Полуголые, в большинстве загорелые и, кажется, беспечные люди. На деревянных топчанах, на скамье у ограды, на песке у самой воды.
      Уйдя на пенсию, я увлеклась литературными "зарисовками с натуры". Сюжеты на каждом шагу. И детали: внешность, речь, поведение людей. (Это все заготовки, неожиданно потом всплывающие.)
      Поглядеть внимательней на любого - и развернется история отдельной жизни на фоне удивительной истории страны. И даже мелкие случайные зарисовки пригодятся потом при описании персонажей. Летом 1983 года я была увлечена этим занятием.
      На ком же мы остановимся? Вон тот? Молодой, рослый парень в плавках растянулся на песке у воды. Или та, поближе, на топчане - совсем юная, бойкая, с взлохмаченной, в духе американских кинозвезд, светлозолотистой гривой. В узком лифчике, в плавках жарится на солнцепеке. Ну, пускай, к примеру, эта... Или вот совсем рядом на соседнем топчане... Стройная, в черном купальнике. На первый взгляд она кажется совсем еще нестарой. А если приглядеться, заметны становятся мешки под глазами, дряблость шеи, серебро седины в темных волосах.
      Мы с ней познакомились, поговорили. И потом, день за днем, приходя на пляж, я выслушала историю ее жизни, вечером в гостинице торопливо записывала, а зимой в Москве сочинила повесть, добавив к рассказу незнакомки еще кое-какие жизненные впечатления, и, конечно, многое присочинив. Получилась история неосуществленных надежд, несостоявшейся жизни.
      Я еще тогда, летом на пляже, "увидела" тему: "неосуществленность". Эта тема кажется почти всеобщей. Почти никто за прошедшие 20 веков не стал тем, кем он мог бы стать. Жизнь, люди, отношения - не дают.
      К моим пляжным интервью и вечерней писанине муж относился терпеливо, даже одобрительно, с интересом. Все же "покинутым и заброшенным" он не стал. В этом приморском городке жил его старый знакомый - они оба когда-то учились в Военно-морской академии. Приятели вместе отправлялись к морю и совершали дальние заплывы, иногда ходили по горам в окрестностях городка. В общем, никто никому не мешал...
      Что если на этот раз не излагать рассказ самого человека о жизни, а нарисовать картины, сцены, где этот персонаж будет главным действующим лицом?
      
      У Элины несколько прототипов, эпизоды ее жизни взяты из разных жизней.
      Главное место действия - город на юге. Но не хорошо знакомый мне Севастополь (о нем надо писать иначе, и персонажи тогда нужны другие). Нет, для этой, наполовину вымышленной героини, первым прототипом которой послужила встреченная на пляже одинокая неприкаянная жительница южной провинции, нужен город, сочетающий в себе черты Севастополя и других городов и городков Крыма. Не военная база. Все это как-то само собой затем сложилось.
      В главе первой - пляж. И в последней - тот же пляж, героиня еще с него не ушла. А в промежутке - вся ее пролетевшая жизнь.
      Тогда, летом, еще было неясно: коротенький рассказ получится или повесть? Посмотрим, что выйдет... Но я уже увлеклась. То и дело на листках, обрывках записывала кусочки будущего "творения".
      Глава первая
      Элина Рашевская полулежит на топчане, облокотясь на руку. На ней черный закрытый купальник. Босые стройные ноги полусогнуты. Волнистые длинные волосы затянуты узлом. Несмотря на возраст, сохранилось еще изящество, какое бывает у бывших балерин. Взгляд пытливый, радостный, словно ждет ее за горизонтом таинственно счастливая судьба.
      Здесь когда-то было древнегреческое поселение... На фоне морской синевы - светлые, устремленные в небо остатки ионических колонн.
      Быть может, площадка, ставшая пляжем, была когда-то причалом для древних судов. Тут шумела живописная, суетливая, по-своему жестокая, по-своему страшная жизнь. Отшумели, отсуетились, отмучились...
      Далековато сюда тащиться из города, но в разгар лета это единственное тихое прибежище. Здесь в тени укрываются старые жители Светловодска, понемногу вытесняемые с городских пляжей напористой массой приезжих. Элине они все кажутся на одно лицо. Терпеливые путешественники осаждают столовые, гостиницы, топчаны, способны часами выстаивать в жарких очередях...
      Рядом, на освещаемом солнцем уголке скамьи сушится Элинин запасной купальник, светло-кремовый, нарядный. Скамья заполнена полуголыми людьми, спасающимися от зноя. Топчан как бы у их ног. Ничего, можно не замечать. Жизнь выучила многого не замечать. Приоткрывая время от времени глаза, она видит лишь синеву и остатки древнегреческих колонн. Ветер с моря ее как бы уносит на своих крыльях. Элина вытягивается на топчане, лежит навзничь с закрытыми глазами.
      Сказать по правде, порядком надоела вся эта красота. Одно и то же из года в год. Приезжие в восторге, а ей за всю жизнь так и не удалось вырваться. Боже мой! Отчего это рвется человек, сам не зная куда? И сил уже тех нет, а все рвется. Видно, заложено это в нем от рождения.
      Когда-то ее принимали за гречанку. Говорили, что она, как античная статуя или темноволосая богиня с картины итальянских мастеров. Теперь по временам у нее усталое лицо, увядший вид. На висках еще сохранились темные пушистые колечки. Взгляд скрытно-проницательный. Носик чуть длинноват, губы тонкие. В темно-карих глазах прячется грусть. И какая-то отстраненность, чужие этого не видят: она кажется милой, общительной. Но это лишь внешне.
      Скоро она отправится домой с пляжа, съест что-нибудь наскоро, вечером пойдет на Приморский. И опять домой спать. Утром снова на пляж. Такое ощущение, что она, как эти остатки прекрасных колонн, застыла и окаменела, превратившись в безжизненное изваяние.
      В общем, жизнь прошла, можно сказать. И неплохо, кажется, прошла, если учесть, какие бушевали бури. Кто-то древний сказал: "Хорошо прожить жизнь - значит хорошо укрыться". Если так, она хорошо прожила. Укрытая в тихой гавани. И сейчас - загорелая, почти стройная, а ведь ей далеко за пятьдесят. Но такое чувство, словно и не жила. Не состоялась. Ах, она, как чеховские три сестры, все рвалась в Москву! Что ей мерещилось в утомительном шуме людского муравейника? Что помешало?
      О чем только не передумаешь, лежа часами в тенистом ветреном уголке пляжа. Словно плывешь над бездной, мысли сами по себе мелькают. Она видит сон о собственной жизни.
      В раннем детстве смутное ощущение... Какой-то жаркий полдень. Лет пяти или четырех она гуляла на Приморском с бабушкой, в летнем прозрачном платьице, в панамке, сандалиях с носочками. Прелестное существо. Помнит ли она бабушку? Смутно. Аккуратное изящное платье с воротничком... Кажется, синее в полоску. Или нет, не в полоску. Что-то строгое. Лицо? Забылось... Возникают из небытия преданные любящие глаза, какие-то светящиеся. Что-то трогательное, смиренно жертвенное. Благородная старость "Прекрасной дамы". Бедная бабушка.
      Они жили тогда в самом центре города. Трехэтажный дом, выходивший фасадом на главную улицу, а другой стороной обращенный к морю. Балкон с узорчатыми решетками. В комнатах кресла, обитые зеленым плюшем... На полу бескрайний ковер. Уютно. Бабушка спешит на балкон с противнем - остудить пирог. После бабушки в их доме никогда больше ничего не пекли. В другой комнате - массивный прямоугольный стол. Зеркальный буфет, якобы из Варшавы, купленный еще дедушкой. Собственно, вся мебель была дедушкина и бабушкина. И никелированные кровати с шишечками, которые она любила отвинчивать (одна закатилась под шкаф, так там и осталась); и огромные светлые "платяные" шкафы; и даже папин адвокатский кабинет с книжными шкафами и внушительным письменным столом. Папа - представительный, лысеющий, в домашней вельветовой тужурке, восседал в кресле, выслушивая очередного клиента. Другие клиенты ждали в очереди на полумягких стульях в прихожей.
      У папы на столе был массивный чернильный прибор с металлическими остроконечными крышечками, полукруглое пресс-папье и бронзовая фигурка Наполеона в сюртуке и треугольной шляпе. Говорили, что Элинин папа очень похож на французского императора: такое же насупленное выражение лица, длинноватый нос. И энергия, сила жизни.
      Наполеон был с Корсики, средиземноморского острова. Элинины предки, вероятно, тоже из Средиземноморья, где-то там по-соседству... Она тоже похожа была на папу и Наполеона. Особенно в профиль. У всех троих были одинаковые носы и рты. И по временам сумрачное выражение лица. А, может быть, еще и врожденное стремление к социальному успеху, взлету.
      Глава вторая
      Когда-то, несмотря на презираемую национальность, жизненный успех сопутствовал Элининым родным.
      Купечество и тем более профессионалы с высшим образованием особой дискриминации не подвергались. Для них не было "черты оседлости", многих прочих ограничений.
      Комнаты были огромными, с кафельными белыми печами и высокими потолками, с которых свисали дорогие старинные люстры. В гостиной, кроме коричневато-кремового ковра и мебели, покрытой зеленым плюшем, красовалось заграничное пианино с множеством золотых медалей, прибитых вокруг нотной полочки. Подрастая, Элина перелистывала ноты, заполнявшие этажерку. Среди скучных классиков - песня с разудалыми, волнующими словами: "И замрет прощанья слово на устах моих легко. Я найду себе другого, ты же будешь далеко..." Гордость, размах! Легкая грусть. "...Что ты зря себя тревожишь; говоришь, а я молчу. Ты вернуть меня не сможешь, если я не захочу!" Вот это да!
      На стенах чинно выставлены огромные портреты бабушки и дедушки, рисованные заезжим художником. Бабушка на портрете была тонка и аристократична. В белой блузке с закрытым воротом. Высокая прическа. Величественна, как царица. У нее были правильные, совсем не еврейские черты лица, хотя происходила она из многодетной семьи раввина. В юности служила в прогимназии, которую перед этим окончила, обожала МХАТ и хранила в альбоме сентиментальные стихи Надсона, обращенные к некоему дитяте: "...жизнь это часто тяжелое бремя, светлое детство, как праздник, мелькнет. Как бы я рад был с тобой поменяться, чтобы как ты и резвиться, и петь, чтобы как ты беззаботно смеяться, шумно играть и беспечно глядеть". Чувствительность была присуща бабушке. Это был добрый ангел семьи.
      Дедушка, хотя и в модном сюртуке, был не столь импозантен, попроще, погрубей. Купец 1-й гильдии.
      Судя по давним фотографиям, дети - Элинина мама и дядя - выглядели, как два ангелочка. В белоснежных костюмчиках, с длинными пушистыми волосиками, в белых изящных туфельках. Буржуазные дети. И совсем не похожие на еврейских. Бедные буржуазные ангелочки! Так не вовремя родились. В голодном двадцатом дядя умер от воспаления легких. Элинина мать не имела пары целых чулок, пока не вышла замуж. Да что чулки... Голод, тиф, еле выжили. В детстве их учили французскому языку, танцам. Это кроме гимназии. Элинина мать вдобавок барабанила часами на пианино, поскольку известный маэстро за приличную плату взялся ее подготовить в консерваторию. Не то, чтобы у нее были способности, скорее наоборот. Но бабушке так хотелось видеть дочь пианисткой. Мама действительно поступила в консерваторию. Правда, особой конкуренции не было. Бедняки туда обычно не шли, а избранным не обязательна консерватория: могли домой приглашать к детям любых учителей.
      Воспоминание о дедушке из памяти стерлось. Лишь давняя смутная картина: бабушка присела сбоку на кровать с шишечками, а вторая кровать пуста. И почему-то Элина тогда же поняла, что вторая кровать дедушкина и что он умер. Что-то, видимо, слышала, но забыла. Только эта случайная картина сохранилась. Потом бабушка долгие годы "вела дом" и "воспитывала ребенка", Элину. Последнее сводилось в основном к гулянию на Приморском. "И в Летний сад гулять водил..." Никакой пенсии, полная зависимость от зятя.
      В кабинете против письменного стола висел огромный мамин портрет. Юная гимназистка, черноволосая красавица в строгом форменном платье с белым воротничком. Легкомысленное, смешливое, наивное личико. Через много лет какой она стала обшарпанной жалкой старухой! Кто бы мог разглядеть возможность подобной перемены в юной гимназистке или в прелестной жене присяжного поверенного.
      Элина в детстве ощущала мать как нечто безалаберно шумное, раздражающее нервы. С бабушкой было спокойней. Вот они идут с мамой за руку по улице. Прежде надо было прямую руку высоко поднимать, а теперь - только согнуть в локте. Подросла. Они вместе идут в новый магазин купить игрушку. Элина хочет куклу, но мама не умеет выслушать, и восклицает категорически: - Нет, умывальничек! - Как ей объяснить, что умывальничек не нужен.
      (В спальне стоял умывальник из мрамора с овальным зеркалом. Прислуга Даша наливала в него регулярно воду и выносила ведро с помоями. Бабушка не позволяла долго плескаться, чтобы вода в помойном ведре не перелилась через край.).
      И они в стремительном темпе куда-то бегут и покупают игрушечный рукомойник, не успев разглядеть остальное, потом дома наполняют его водой, Элина возится несколько минут, заливает натертый пол. Струйка воды проникает даже в гостиную под ковер. Переполох. Умывальничек у нее отбирают и куда-то прячут. Никакой радости он ей не доставил. Мама никогда ее не понимала! Впрочем, взаимно. Бедная мама. Такая сумбурная и до дикости застенчивая. С каким-то нелепым болезненным самолюбием. Социальная ущемленность, может быть, повлияла? Как сказать... Одно и то же влияет иногда по-разному.
      После революции многие удрали за границу. В голодном и холодном городе тогда ходили ночью по домам кучки лихих молодцов, экспроприировали, расстреливали. Иные из этих добровольцев сами были расстреляны впоследствии, но от этого не легче. Дедушку случайно миновала чаша сия, еще долго потом какие-то соседи старательно доносили, что в доме живет бывший купец. К тому времени он числился служащим и уже мало походил на эксплуататора трудящихся.
      Многие тогда мстили кому попало за былое свое унижение - чаще классовое, иногда национальное тоже. Мстили бывшим дворянам, буржуазии. Вероятно, есть закон, который независимо от нас проявляется: если кто-то рядом с тобой несправедливо унижен, спокойно жить, пользоваться своими преимуществами - нельзя, это устройство чревато будущими трагедиями. Если даже не тебе с детьми - внукам, правнукам твоим невинным придется расхлебывать. Вот какое наследство люди подчас оставляют.
      Из матросских трюмов, рабочих поселков и нищих гетто, "черты оседлости", выплеснулся гнев. И, казалось, он выпрямит души, наполнив новой верой, но насилие вело к новому насилию...
      Вот Элина идет с мамой с Приморского бульвара. Дело к вечеру, вход загорожен, за вход вечером платят. Много нарядных людей толпится у входа. Слышна музыка. Мама худенькая, в синем изящном костюме, как-то съежилась, тушуется. Элина это инстинктивно чувствует, и ей тоже отчего-то неловко, тревожно среди оживленных людей. Без мамы она чувствовала себя уверенней.
      Вторую бабушку Элина вообще не застала. Только знала, что муж ее, недоучившийся студент, умер 24-х лет, заразившись холерой в имении, где служил учителем. Он женился "на бедной" по любви, а родители, купцы 1-й гильдии, от него за это отвернулись. Пришлось зарабатывать репетиторством, подолгу жить в помещичьих семьях. В скитаниях по урокам он и погиб случайно.
      Для папиной матери предметом первой необходимости было дать сыну высшее образование. Гимназия. Петроградский университет. Из последних сил.
      Несмотря на бедность, вторая бабушка тоже была "из хорошей семьи". У нее было три сестры. Одна - видный хирург в Швейцарии, другая - в Петербурге "солистка Его императорского величества", драматическое сопрано. Кажется, даже крестилась, приняла православие, что было совсем уж необычно в их среде. Третья, одинокая акушерка, жила в украинском городке на окраинной улице, часто подвергаясь арестам, обыскам. Эта - была революционеркой, правда, не марксисткой или эсеркой, а народницей и, к счастью, не дожила до 17-го года, иначе, при ее политической активности, сидеть бы ей потом безвыходно за решеткой.
      В Петрограде отец зарабатывал репетиторством, видел жизнь "верхов", привык ценить копейку. К чему он стремился? В мечтах видел, вероятно, барскую квартиру, экипаж, толпы клиентов и себя, устало выходящего после громкого процесса мимо почтительно оглядывающейся публики. В общем, в результате всех стараний он должен был стать модным адвокатом, вроде тех, кого высмеивали Толстой и Чехов. А стал замотанным совслужащим, вроде персонажей Ильфа и Петрова. Впрочем, он обожал свою профессию. Увлеченность - в их семье свойство наследственное.
      Какое-то неприятное ощущение неустроенности передалось Элине от родителей. Отчего неустроенность? От их неумения сразу понять обстановку, находить оптимальный путь в быстро меняющемся мире? От их неумения (или порой нежелания) самоутверждаться в нем? И сам этот мир в момент перелома, когда многие прежние ценности вдруг обесценивались, а новые казались чуждыми... Впрочем, обо всем этом родители не задумывались. Почва уходила из-под ног как-то постепенно.
      При НЭПе отец еще принимал клиентов, ездил в суд. Мама все посещала какие-то курсы, поскольку с музыкой у нее не сложилось.
      Иногда являлись по вечерам гости - семьи местных адвокатов и врачей. Национальность здесь во внимание не принималась. Подавали угощение, гремело пианино. Пел адвокат Обновленский, сын бывшего священника - "бас-профундо" и местный Дон Жуан. По утрам бабушка с домработницей Дашей отправлялись на базар. Возвращались, едва таща огромные плетеные корзины. Тут были живые куры, которых затем Даша резала и ощипывала, или парное мясо, или вкусная черноморская рыбка, еще живая. И свежий творог, и густая сметана, и янтарное масло. А летом - фрукты, хоть на выставку! Зелень всевозможная, помидоры и огурчики на рынок попадали прямо с грядки. На рассвете в дверь кухни стучала молочница, здоровенная баба, с тяжелыми бидонами на коромысле, которые таскала за собой по улицам, по крутым узким лестницам черного хода. Ей открывала Даша, жившая на кухне.
      В тесной нише на кухне пряталась Дашина кровать за пестрой занавеской. Домработница Даша была веселой, шумной толстухой, уже немолодой. Впрочем, вряд ли ей было далеко за сорок. Малограмотная, с юности одинокая, она жизнь проводила на чужой кухне и ничуть не сокрушалась: принимала как должное. Одно время ее посещал какой-то поклонник, являясь, как и молочница, с черного хода, но Элинины родные пригрозили увольнением. Так и заглохла эта любовь.
      Буржуи были давно разгромлены, пролетариат восторжествовал, и его представители бойко устремились вверх по социальной лестнице, тесня и спихивая интеллигентов, но инерция межсословных отношений еще во многом сохранялась. Даша явно не сознавала своего унизительного положения и открывшихся новых возможностей. А была, между тем, не из тихонь. Горластая толстуха, с лицом рябым от перенесенной в детстве оспы. (Может быть, в младенчестве не сделали ей в деревне своевременной прививки, а потом, обезображенную, отправили в няньки?) Так и прожила без собственного угла. Нет, не о справедливом устройстве жизни свидетельствовали остатки доброго старого времени.
      Но по мере того, как таяли эти остатки, положение Элининых родителей становилось все неустойчивей. С отменой НЭПа частная практика отмерла. Впоследствии Элина узнала, что было у отца несколько соблазнов. Один - еще при НЭПе - уехать в Москву, где в разных сферах преуспевали несколько энергичных дальних родственников. Но тогдашняя Москва показалась неуютной, суматошной. К тому же, в родном городе была в то время неплохая практика. А затем энергичные преуспевавшие родственники отбыли в места отдаленные, и отец благословил судьбу, что избежал их участи.
      Потом вообще пришло время смутное, тревожное. Клещи аппаратного режима, чистки, аресты. Беспартийный "совслужащий", в серой косоворотке, с обшарпанным портфелем, затурканный, получающий скудное жалованье, целиком зависящий от малограмотных, беспощадно категоричных партийных директоров. Так обернулась жизнь.
      И тут возник еще один соблазн: московский видный юрист, хорошо знавший отца, оказался известным председателем суда над подвергшейся тогда гонениям оппозицией. Можно было вступить в партию, а затем с его помощью попасть в состав грозной судебной иерархии. Элинин отец, получив заманчивое предложение, осторожно отказался. Это было его мизерное, почти безопасное, но все-таки сопротивление. Неучастие!
      Как-то уже школьницей Элина шла с отцом по улице. Подошел потомственный местный интеллигент, русский, служивший где-то незаметным бухгалтером; такой же, как ее отец, лысеющий, полный, в чесучевом светлом костюме.
      - Он их всех уничтожил, - услышала Элина обрывок разговора и сразу поняла, что речь о Сталине. В центральных газетах печатались стенограммы процессов над "врагами народа". Она газет не читала, но дома слышала, что подсудимые, видные деятели, талантливые и мыслящие, с удивительной готовностью признавались во всех невероятных грехах, какие им приписывали. Много лет затем жертвы гонений как-то незаметно и тихо исчезали. Никто не смел ничего спросить. Страшное было время, и карьера могла боком выйти. Уж лучше быть мелким провинциальным юрисконсультом.
      Всю жизнь отец мотался по незначительным учреждениям, совмещал работу в нескольких местах одновременно, допоздна корпел над бумагами. Былая восторженная увлеченность превратилась понемногу в затаенную досаду, мелкую скупость. Домашние, включая тещу, "сидят на его шее", а он бегает по жаре, чтобы добыть для них средства. На службе он раздражаться не смел, дома выходила наружу придавленная агрессивность, расправлял примятые косточки эгоизм. Ненавидящие взгляды, обидные замечания... Мать и бабушка, болезненно щепетильные, страдали. Ребенком Элина видела, как обе, ликуя, однажды обнимались и бабушка плача, говорила: "Теперь у тебя свой кусок хлеба!" И всего-то - мама устроилась машинисткой. А отец все чаще приходил расстроенный, нудно бубнил про какого-то "хама", который его на службе притесняет. Стоило ему явиться, как мать задавала дежурный вопрос, который страшно Элину почему-то раздражал: "У тебя на службе неприятности?".
      Нет, не таких жалких родных ей хотелось бы иметь. И она вела себя дома отчужденно.
      У подруги Люси отец, с виду невзрачный, неотесанный, занимал ответственный пост. Даже дома, в кабинете, у него несколько телефонов, а у Люси отдельная детская в пятикомнатной квартире, полная игрушек. Ее мама, очаровательная хрупкая блондинка, "из бывших", необычно богато по тем временам одевалась и ездила на служебной машине. В их доме царила уверенность, они знали себе цену.
      К этому времени Элинино семейство окончательно уплотнили. Сначала им оставили три комнаты, а две, с выходами на лестничную площадку, заселили. Одну отдали Криволевскому, бывшему коменданту ЧК, ныне рядовому рабочему, угрюмому великану в старой, видавшей виды кожанке, другую добавили семье щуплого столяра Усенко, имевшего квартиру в подвале. Когда-то комнаты между собой соединялись, потом двери забили. Криволевский оказался в комнате без удобств, с женой и двумя охотничьими собаками. Непонятно, как они все там помещались. Жена его была деликатна и скромна. Высокая тонкая фигура в каких-то обносках. Иногда она приносила на продажу дичь, которую муж подстреливал в лесу, чаще всего - перепелок. У него было "хобби", как теперь говорят, - перепелиная охота. Видимо, на просторе он отводил мрачную душу, стиснутую мелочной повседневностью, - хоть кого-то убивал. В другой комнате поселилась дочь столяра Усенко, невзрачная и строгая, работавшая секретарем суда и заочно кончавшая юридический.
      Наконец, остались всего две смежные комнаты. На коммунальной кухне стояли чужие примуса, в бывший Дашин угол передвинули массивный старый шкаф, где среди прочего хлама осели перья от бабушкиной шляпы, темная вуаль, какие-то альбомы с золотым тиснением, черная визитка...
      К чувству социальной ущемленности добавлялось и сознание национальной какой-то неполноценности. Нет, по-прежнему ни малейшей официальной дискриминации не было, просто бытовая извечная вражда к особям не своего стада, жестокость муравьев к муравьям же, но из другого муравейника. И пришельцы, в ходе удивительных исторических перипетий некогда случайно забредшие в чужой муравейник, стремились поменьше отличаться от хозяев.
      Еще в четвертом классе любимая подружка Люся сказала доверительно, когда они с Элиной по дороге из школы встретили старого типичного еврея: "Я так ненавижу евреев!" Может быть, домашние разговоры повлияли на Люсю? И Элина промолчала. Ей этот старик тоже очень не понравился: какой-то нахально-угодливый. Что-то рабское в худощавом длинноносом лице с затравленно бегающими глазами.
      Родители тоже все больше не нравились. У отца лысина все увеличивалась, он все больше превращался из "Наполеона" в старого затравленного "совслужащего". Мать неумна, сумбурна, да и бабушка иногда теряет былой "аристократизм". Даши теперь не было, подчас они, отбирая друг у друга наиболее трудную домашнюю работу (носить уголь на 3-й этаж, топить печи, стирать), оглашали квартиру нелепыми возгласами: "Через мой труп!"
      Когда бабушка впоследствии от склероза потеряла память и все дни сидела, бормоча непонятное, дом окончательно пришел в запустение. Куда-то исчезла мягкая мебель, постепенно все приобрело неухоженный обшарпанный вид. Мама весь день в учреждении стучала на машинке. И Элина стала совсем заброшенной. Ее никто не воспитывал, не учил, как жить. Впрочем, бабушка тоже никогда не учила.
      В это время у них появилась домработница Вера, лет 17-ти. Ей отгородили уголок на кухне, по договоренности с соседями отодвинув старый шкаф. Элина к ней очень привязалась. Их принимали за сестер. Вдобавок, Вера ей рассказывала про фильмы и кинозвезд, в общем беседовала с ней, в отличие от родителей, у которых все разговоры о жизни сводились к поступлению в институт: чтобы побыстрей "стать на ноги".
      Нагладив единственную юбку с блузкой, Вера, маленькая, с кучерявым перманентом, водружала на голову задорный берет с алюминиевой бляшкой для украшения.
      - Пойду в ДК! Танцы до упаду!
      Элину мало куда пускали по вечерам. Она видела вечернюю жизнь в основном с балкона, или глазами Веры.
      - Картина какая! Борис Тенин, Варвара Мясникова! Васька один, его Борис Тенин играет, влюбился в Варвару Мясникову. Пришел, пиджак лопнутый, брюки с бахромой. Ой, смеху!
      Когда Вера ушла на завод, Элина страдала.
      В старом шкафу на кухне, среди прочего, хранились длинные тяжелые занавеси под названием "драпри". Она отгородила ими часть комнаты, изолируясь таким образом от родителей. Мебель на ее половине - стулья, кресло, пианино - стояли, покрытые белыми чехлами. Элина сама их выстирала, подсинила и накрахмалила, грея воду на коптящей старенькой керосинке. Хотелось чего-то престижного, красивого.
      Здесь, в "своем углу", она спасалась от неухоженности родного гнезда.
      Ей было 16 лет. Она кончала школу. Уже купили чемодан для поездки в институт. Дешевый, пахнувший клеем, светлокоричневый.
      Переделали два новых платья из старых маминых. И вдруг обнаружилось, что она очень красива. Юная, тонкая, с волной густых темных волос. А глаза буквально сияют. Карие, временами зеленоватые. Маленькие ушки, изящный, чуть длинноватый носик. Что-то чуть восточное... Ее порой принимали за гречанку или грузинку. Даже изредка за русскую. Расцветающий бутон.
      Скоро надо будет куда-то посылать документы. Куда? В головах родителей одно засело: "Кусок хлеба". Рядом в областном городе есть медицинский, педагогический. Все у них было просто - и скучно. Но по мере приближения к окончанию школы росла смутная мечта. В Москву! Там другая жизнь, чем в этом сонном жарком городке. Там знаменитости, которые снимаются в фильмах. Там все те, о ком шумели газеты, радио. Все те, кто умудрился через трудные тридцатые вскарабкаться на верхние ступеньки заветной лестницы.
      Не "каждому по труду", а на деле каждому по его социальному положению в централизованном до предела государстве. Карьеризм - религия бюрократии, приняв разные обличия, цепко вползал в умы. К добившимся официального признания знаменитостям с восторженным каким-то почтением относились родители, ребята, учителя, все, кого она знала.
      "Вам открыты все дороги!.." "Вчерашние рабочие, колхозники становятся инженерами, учеными, артистами!.." "Только в нашей стране!.." Это было доверчивое, восторженное поколение. Они не умели глубоко задумываться. Кто-то на самой верхушке решал, о чем им думать и как. Все принадлежало государству и, следовательно, тем, кто наверху.
      И где-то далеко на тревожном горизонте зрела будущая война. Ничего! Пусть только сунутся! Элина бы не пожалела жизни! А пока... Среди зарождавшейся современной знати самыми любимыми, популярными были артисты. Какое счастье задумчиво трагически склонить гордую голову, как Тарасова на фотографии, которую отец купил в Москве, когда был в командировке. Прекрасная, в длинном бархатном платье, с высокой прической, грустная, изящно величавая... Или взлететь, как Любовь Орлова, и танцевать на пушке под восторженные вопли неискушенных простоватых зрителей.
      Теперь искусствоведы пытаются объяснить, почему актеры тогда оказались фаворитами наступившего времени. Большинство тогда об этом не задумывалось. Но время по-своему влияло на примитивное, неразвитое сознание.
      Стать звездой, прекрасной, знаменитой! "Вам открыты все дороги!" Врачом? Инженером? Артисткой!
      Но и врачом хорошо. В чем-то даже, может быть, лучше. Полярная ночь, тундра... И она кого-то спасает.
      Да все равно, кем! Лишь бы на пользу Родине, народу. Кружил головы идеал бескорыстного служения, некоей миссии. На немыслимой высоте парил над героической повседневностью отдавший жизнь за победу пролетариата, мучительно страдавший и все-таки самый счастливый - Николай Островский. Павка Корчагин!
      Глава третья
      Среди ночи Элина проснулась от грохота. Хлопала в окне незакрытая форточка, люстра качнулась. Где-то напротив, на другой стороне улицы, вылетело и разбилось оконное стекло. Она опять заснула молодым крепким сном. А утром на кухне соседи говорили о ночной тревоге, якобы во время учения по ошибке на жилые дома сбросили мину. Пришел за водой Криволевский, живший в комнате без кухни на той же площадке, хмуро молчал, как всегда. Потом еще кто-то прибежал, крикнул, что на окраинной улице развалины, прямо каша - убитые, раненые... Потом речь Молотова по радио. Было сказано про ночную бомбежку городов.
      Элина глядела в окно. Поодиночке и группами шли дети, которых сопровождали родители с вещами на сборный пункт, откуда их будут отправлять куда-то. Понимание драматизма этой сцены ей было недоступно, смотрела она спокойно.
      Вечерами, как муравьи со своей ношей, люди расползались по убежищам. Кто шел налегке, беспечно, кто тащил одеяло, кто еще и чемоданчик прихватывал с теплыми вещами - на случай, если рухнет дом.
      Ночи на юге темные. Пустынно, тревожно. Тишина ожидания... Как шакалы, воют сирены. Грохот... Началось!
      Родители облюбовали штольню под массивным зданием института физических методов лечения. Просторный подвал, составленные рядами подобия одноэтажных нар. Занимать места приходилось заранее. Многолюдный подземный табор, где командовали активистки-общественницы.
      В штольню отправлялись Элина и отец. Маме приходилось оставаться с лежащей бабушкой. Трехэтажный дом пустел. Балконы с узорчатой оградой, темные безжизненные окна... В огромных заброшенных комнатах потерявшая память, беспомощная старуха, рядом ее дочь - худая, самоотверженно сумбурная, когда-то в детстве холеная, а теперь запущенная, с заострившимся орлиным носом и первыми сединками в темных стриженых волосах. Еще в гимназии она читала книгу о воспитании воли. С терпеливым упорством недалекой самоотверженной зубрилы выучила рекомендации. Как они ей пригодились! Революция, голод, тиф, грабежи, прозябание... Теперь снова тяжелые времена. Никогда не унывать! Довольствоваться малым. Находить хорошее даже в плохом и радоваться. Заставлять себя делать то, чего не хочется, владеть собой. Со всеми этими правилами она была сильнее мужа, сильней всех соседей.
      Элина в штольне равнодушно спала, не думая об оставшихся в пустом доме. В ее смутном сознании бродила неясная мысль о подвигах, которые ей хотелось бы совершить. Может быть, стать снайпером... Или хотя бы медсестрой. Она бы так и сделала, если бы оказалась в это время одна, без родителей. Хотя девчонки, вместе с нею окончившие 10-й класс, эвакуировались. Но если бы родители не распоряжались ею безоговорочно... Сама она больше грезила, чем действовала.
      Когда немцы стали бомбить круглосуточно, хождение в штольню утратило смысл. Жильцы приспособили подвалы в своем доме. У каждой семьи там был сарай для угля и дров - закопченная клетушка. В армию отца не взяли из-за больной аорты, он теперь служил юрисконсультом военного порта. Элину мобилизовали на расчистку развалин. Таким образом, днем она была "при деле". А чтобы как-то занять ее вечерами, родители послали документы на заочное отделение института иностранных языков. Тогда не надо было сдавать вступительные экзамены. Присланную контрольную работу выполнила мама, пригодилось ее знание языков. Были получены задания, достали учебники. Создалась какая-то видимость устроенности среди хаоса.
      Топливо покрыли старым персидским ковром, поставили две раскладушки, два стула, а на поленьях - чемодан вместо стола. Дверь клетушки открывалась в подвальный коридор, общий для всех соседей. Вспоминая теперь то время, Элина никак не могла припомнить, чем они тогда питались. Кажется, в хлебозавод попала бомба... Но что-то, видимо, все-таки выдавали. Правда, жителей оставалось мало. Многие из тех, кто сразу не уехал, погибли - в самом городе или на пути в Новороссийск.
      На шатком подобии столика тлела коптилка. При ее тусклом свете Элина до ночи писала английские упражнения. Темные тени колебались по стене сарая. Несколько раз что-то ахнуло поблизости, сотрясая подвал. Показалось, что багровое пламя раскололо темноту. Постепенно притерпелись.
      Днем работали под снарядами и случалось возвращаться мимо разбомбленных домов, которые еще утром, когда она тут проходила, были целы.
      Элина теперь уже почти не помнит себя тогдашнюю. Растаял, исчез тогдашний облик. И фотографий не делали. Но запомнилось, что как-то в руки попался журнал с портретом зарубежной королевы красоты. И безошибочным инстинктом, с уверенностью там, в подвале, Элина почувствовала, что она прелестней зарубежной звезды, несмотря на мрак, старые обноски, неухоженность. Поднимаясь изредка в их заброшенную квартиру, она видела в старинном трюмо: глаза сияют, как звезды; густые темные волосы; тонкая, стройная, царственная...
      Зимой их нетопленная квартира заледенела, и мать с бабушкой поместились у пожилой дворничихи по фамилии Микула. Дворничиха жила в отдельном подвале, где у нее была комната с печью. Неприхотливая, терпеливая, она охотно перешла на раскладушку, уступив свою широкую железную кровать. Говорили, что до войны дворничиха промышляла чем-то вроде проституции. Но кто это мог знать наверняка? Приземистая, добродушно улыбчивая, с плоским как блин лицом, она казалась грязносерой, скользкой. Выгодно сдав угол, она раздобрилась, даже разрешила как-то Элине помыться возле затопленной печи и, когда та разделась, одобрительно ощупывала ее прищуренными масляными глазками.
      Кроме роскошествовавшей в настоящей комнате с печью Микулы, кто еще там был в подвальных сараях, похожих на склепы? Хотелось бы ей теперь вспомнить, какие они были все дружные, как преданно поддерживали друг друга. Но этого не было, если по правде.
      Задавала тон семья Пономаренко - старожилы этого дома. Центром и опорой семейства была Сонька, так звали ее в Элининой семье. Муж Соньки, Петр, когда-то был дворником, таскал "интеллигенции" уголь на этажи. Соньке, бойкой, острой на язык, было не менее пятидесяти. Говорили, что она не то из гречанок, не то из молдаванок. Неграмотная и невежественная, начиненная слухами, вечно что-то перепродававшая на рынке, она была исполнена дьявольской энергии. А какая это была красавица! Даже в старости. Черные блестящие волосы, гладко затянутые в узел, черные "искрометные глаза", классический профиль. Если бы ей дали образование и какое ни на есть воспитание! Рассказывали, что в молодости молчаливый неотесанный Петр бил неверную супругу смертным боем и не без оснований. С годами ударившись в рыночную коммерцию, Сонька обрела "живую копейку" и все меньше с ним считалась, так что Петр стал чем-то вроде глухонемого. Обе дочери, к сожалению, уродились не в мать. Тоже горластые и любопытные, но при этом некрасивые, кислые, лишенные ее жизненной силы и увлеченности. Обе детные и по этой причине освобожденные от работ, они весь день орали на детей и беспомощно толклись по дому, пока энергичная Сонька носилась по городу, сбывая чужие вещи, что-то с увлечением выменивая и доставая.
      Когда-то они жили тут же, в подвале, в комнате Микулы, но потом, вытеснив буржуазию - двух интеллигентных и деликатных старушек, почти чеховских сестер, вперлись на второй этаж. Зятья работали на заводе, имели бронь. Один молчаливый, вроде Петра, и безответный. Другой смуглый, темный, как жук, и скользкий, к тому же вечно пьяненький, болтливый.
      Часто в этом семействе вспыхивали скандалы, шумные потасовки. Впрочем, внутренние распри моментально отходили на задний план перед лицом внешнего врага. Внешним врагом номер один семейства Пономаренко был не Гитлер, а их ближайшая соседка по сараю - Шмеркович Роза Моисеевна.
      Как-то раз Роза Моисеевна постучала в сарай к Элининым родителям и, войдя, зашептала, прикрыв дверь:
      - Вы знаете, что они читают? Про Керчь и Феодосию, как немцы убивали там евреев. Нарочно вслух, чтобы я слышала. У нас слово в слово слышно за стенкой. Вы бы видели, как они рады. Нас растерзают, если придет немец. Эти гои проклятые хуже немца...
      Роза Моисеевна была напористой, шумной, держала в руках тихого тщедушного мужа, часовщика, в самом начале войны мобилизованного. Иногда Элина играла с ее пятилетней дочкой, прелестным ребенком, проводившим дни в подвале без воздуха. Однажды Роза Моисеевна зазвала Элину к себе в комнату на втором этаже.
      - Вы посмотрите, Элиночка, как у меня красиво!
      В длинной узкой комнате стояли кровати с крахмальными покрывалами, кресло в белом чехле, стол, накрытый скатертью и какая-то замысловатая кушетка, вроде той, на которой в свое время возлежала фаворитка одного из Людовиков.
      - Я могу все это оставить!? - наступала Шмеркович на Элину, благоговейно оглядываясь. - Я всю жизнь шила и, наконец, имею такую комнату! Я была сирота, Элиночка, все вот этими руками! Я могу уехать?
      Комната была в коммунальной квартире, но соседи эвакуировались, вокруг была музейная тишина.
      - "Что вы не уехали! Что вы не уехали!" - перекривляла Шмеркович воображаемых собеседников. - Я могу из своего угла уехать!?
      Элина молча постояла в музейной комнате, не зная, что сказать. Им-то нельзя было уехать из-за бабушки. А вещи, уют... Давно хотелось выбраться на простор, к совсем иной жизни...
      Постепенно страх притупился, грохота почти не замечали. Не став театральной звездой, не совершив боевого подвига, Элина ходила на уборку развалин и корпела над английскими упражнениями.
      - После войны тебя примут сразу на третий курс, если ты все это пройдешь! - говорила мама, которую конечно же интересовало не образование вообще, а "кусок хлеба", добываемый непременно "интеллигентным" трудом.
      Но душа требовала взлета. Каждый раз, идя убирать развалины вместе с затюканными домохозяйками, Элина проходила мимо плаката, где волевой дядька, подозрительно глядя на прохожего, пригвождал его к месту указующим перстом: "Ты что сделал для фронта?" Элина чувствовала себя недобросовестным должником.
      Однажды в марте, войдя к Микуле погреться, она услышала по радио вдохновенные стихи о донорах, которые своей кровью помогают победе. На другой день Элина мчалась, как на крыльях, на донорский пункт, оставив дома записку. На пункте, после анализов, ее с другими женщинами посадили в грузовик и отправили на окраину в госпиталь.
      Не обращая внимания на грохот близких разрывов, женщины буднично тараторили о донорском продуктовом пайке, у них дома остались дети.
      Голод стал привычным. Иногда на плите у Микулы мама варила кое-какую бурду, но чаще пробавлялись чем-нибудь всухомятку.
      - Я ничего не возьму, - тихо сказала Элина еще на пункте, когда с ней заговорили о пайке. (Получалась ведь какая-то продажа своей крови!) Щуплая, изможденная тетка тут же подскочила:
      - Давай я за вас возьму! Вы только им скажите, что мне уступаете. Элина равнодушно согласилась.
      В госпитале ранеными были забиты все коридоры. Сотрясающий грохот - где-то разорвалась бомба. Затем ее повели в какую-то комнату, уложили, что-то делали с ее рукой. Она закрыла глаза. Потом сказали, куда пойти пообедать. Это показалось неудобным: опять плата. Элина вышла в коридор и направилась к выходу. Чувствовала она себя почти нормально, хотя, судя по записи в донорской книжке, выкачали у нее сразу 300 граммов. Впоследствии она узнала, что в 16 лет сдавать кровь не следует. Но ситуация была отчаянная: ранеными, умирающими забит госпиталь. Где брать кровь?
      На лестнице ее догнала женщина, взявшая за нее паек.
      - Идемте обедать!
      - Я не буду, пойду домой.
      - Тогда пусть мне дадут ваш обед, - не отставала та. - Пойдемте, вы скажете. Элина торопливо за ней последовала и подтвердила свое решение.
      Дальнейшее смутно сохранилось в памяти. Откуда-то в коридоре появился человек, обсыпанный известкой, сообщил окружившим его женщинам, что сразу после отъезда первой машины в донорский пункт попала бомба, там каша, пыль, развалины. Потом Элина долго шла по улицам домой - в подвал. Было тихо и тепло. Вдруг впервые в жизни она почувствовала, что земля уходит из-под ног. Преодолевая головокружение, устояла и через минуту уже опять шла. Надо было успеть до следующего налета. Невзирая на слабость, она чувствовала подъем, сделав то, о чем говорилось в услышанном накануне по радио стихотворении. О, если бы не родители, особенно волевая, настырная мать (которая дома властвовала, а перед чужими тушевалась), умчалась бы на передовую. Медсестрой!.. А еще лучше - снайпером! Все, о чем говорилось в стихах и песнях, она тоже способна совершить!
      Глава четвертая
      Жизнь как-то нормализовалась: безвозмездное донорство, уборка развалин, вечерние занятия. Ни разу она не проведала бабушку. Видела ее лежащей на железной койке в комнате дворничихи, когда приходила туда мыться или погреться изредка возле печи. А теперь бабушка умерла.
      Давным-давно забылись подробности этих похорон. Кто помогал? На чем привезли? Только помнится, что был сырой ветреный день. Бабушку быстро закопали: торопились успеть до очередной бомбежки. Никто не плакал, даже мама. Привыкли к смертям. На рассвете ежедневно за город выезжают грузовики, доверху наполненные трупами краснофлотцев, молодых ребят, сложенными, как дрова. Закапывают, чтобы не было эпидемий. Какие уж тут эмоции!
      Когда город на волоске, бросают в мясорубку все новые подразделения морской пехоты. Светловодск пока держится, но из последних сил.
      И вот настал день отъезда. Три тюка, обшитых серыми солдатскими одеялами. Элина была рада, что увидит мир. Загадочный, таинственный... Она до этого никуда не выезжала из Светловодска.
      И вот они уже в порту со своими тремя тюками. Стоит судно - мощный военный корабль. Еще не началась погрузка.
      Элина привыкла ни о чем не заботиться. Все предусмотрят и решат родители. Хорошо или плохо предусматривают, но сами. Ее в подробности не посвящают, просто ведут за собой.
      ...Раздался треск, будто разрывали коленкор, будто где-то рядом били железом по железу. Путешественники притулились позади какого-то стенда. Тючки сиротливо остались у причала. Но потом все на время стихло.
      Началась посадка. Молодые ребята-краснофлотцы лихо вскинули тюки на плечи, вмиг доставили их в трюм, а один - белобрысенький, юный - преданно сопровождал Элину.
      Она заснула, как убитая, но среди ночи в какой-то момент ей послышалось, будто из громкоговорителя донеслась команда. Затем топот ног... Что-то происходило на корабле. Через мгновение она уже опять крепко спала.
      На рассвете за ней пришел все тот же белобрысенький:
      - Пойдемте смотреть восход! Скоро Новороссийск.
      Бескрайнее море, воздух, волны! Это жизнь! Они стояли, держась за руки, на носу корабля и смотрели, как розовела даль, как пробивались блестки лучей, пока не зажглось пожаром яркое пламя. Солнце!
      - Ночью на наш корабль налетели немецкие самолеты, - рассказывал паренек. - Но у нас хорошая маневренность. Один самолет сбили.
      Впоследствии Элина узнала, что когда в следующий раз корабль шел из Севастополя в Новороссийск, его так же встретили ночью в море немецкие самолеты и потопили. Ночью так же, вероятно, была объявлена тревога, те же лихие ребята мчались по трапам занять свои места... И опять какие-нибудь гражданские эвакуированные... Что же стало с белобрысым пареньком? Как она была тогда бездушна и ненаблюдательна. Почему, собственно, "белобрысый"? Белокурый! Юный блондин. Как она не поняла! Проводил ее до выхода из Новороссийского порта, вложил в руку листок с адресом. Похоже, что очень ждал ее письма. Но едва отъехав, она где-то его адрес затеряла. Да и не собиралась писать. А ведь, если разобраться, он был красив. Она этого тогда не заметила, потому что он был рядовой краснофлотец, а не киногерой. Кто знает, может быть, это и была бы та любовь, которой потом она так и не встретила. Впрочем, он ведь наверняка погиб через две недели, когда корабль был потоплен в открытом море. Видимо, ночью. Перед тем, как новый восход обагрил морскую сказочную даль.
      До Казани добирались мучительно долго. Эти толпы бездомных эвакуированных - на вокзалах, в портовых городах... Больше всего мучили проклятые тюки. Сколько с ними пришлось выдержать пересадок.
      Мелькали случайные впечатления... Толпы, толпы. Страшная бытовая неустроенность, голод, грязь. И, наконец, на улицах Казани по пути от вокзала до жалкого пристанища, которое с трудом отыскали родители, она тысячу раз останавливалась. И на плечи взваливала свой тючок и тащила волоком. Родители так же надрывались. И отец со своей больной аортой. Но кощунственно помышлять о бытовых удобствах в разгар войны.
      В тючках ничего лишнего, самое необходимое. А тяжело невыносимо...
      В Казани сначала снимали угол в хибаре у хозяйки. Две смежные конурки без удобств были грязны и захламлены невообразимо. Сама хозяйка, тупая темная старуха, вечно толклась по дому, непонятно чем занимаясь: обеда не было, порядка тоже. Ее две дочери - старшая, мать-одиночка с заморенным малышом, и младшая, работавшая на заводе, были удивительно бесхитростны и добры. Словно давние друзья, словно близкие родственники они готовы были всем запросто поделиться и с такой же непосредственностью надевали без спроса Элинины вещи.
      В коридоре висел старый хозяйский ватник, сестры по очереди его носили. Элина с ужасом однажды заметила, что по нему во множестве медленно ползут насекомые. Это вши? Она никому не сказала про свое открытие. Уйти все равно некуда. Глухая осень.
      Как-то в один из редких своих выходных младшая из сестер, девка рослая, с толстым пористым лицом, серовато бледным (от работы с вредными химикатами), позвала Элину гулять в городской сад. Вероятно, это был воскресный день. В старинном саду, осеннем и печальном - на всем печать запустения, неухоженности. Возле танцплощадки оркестр - несколько пожилых, потрепанных жизнью инвалидов - исполнял что-то бодрое, вроде фокстрота, и несколько девушек, разбившись на пары, уныло топтались на кругу. Холодный серый ветер трепал и рвал плакат с надписью: "Все силы молодости на разгром врага!" Пьяный молодой летчик, сильно припадавший на одну ногу, показался в сопровождении подвыпивших немолодых бабенок. Единственный мужчина в городском саду, не считая инвалидов-музыкантов.
      Отец стал юрисконсультом большого оборонного завода. Им дали комнату в общежитии. В этой комнате с облупленными, потемневшими стенами стояли койки и облезлый некрашеный стол. В углу свалили многострадальные тюки. Дом с начала войны не отапливался, комната была, как ледник. Элина спала одетая, в мятой юбке, в толстом сером свитере, теплых носках. Укрывалась, кроме байкового одеяла, которым был прежде обшит ее тюк, зимним пальто с заячьим воротничком. А весной мама отпорола ватин с подкладкой, и пальто превратилось в демисезонное. Темносиний верх стал белесым, потертым. Да и лицо Элинино побледнело. С тех пор, как она сдала кровь, стали появляться фурункулы на коже, мучительно болевшие. Но когда она шла по улице, прохожие из эвакуированных оглядывались, провожая взглядами. Она чувствовала, ею любуются. И ей было радостно.
      Ее зачислили в пединститут на факультет иностранных языков. Учились там одни девушки. Писание упражнений при коптилке дало свои плоды, она стала в институте отличницей. Сказывался низкий уровень остальных девчонок.
      Одна светловодская мамина знакомая, преподаватель английского, уезжая в эвакуацию, оставила массу адаптированных английских книжек. Джек Лондон, прелестные сказки Оскара Уайльда, разные небольшие и даже крупные произведения, изложенные легко, примитивным языком. Без особого труда Элина каждую пересказывала вслух. Почти наизусть. Возник огромный запас готовых речевых штампов на все случаи. Никогда не заучивая по отдельности слова, она теперь могла бегло говорить на любую тему. У нее была отличная память.
      Вскоре их отправили на сеноуборку. Элина там как-то воспрянула, расцвела. Может быть, это молодость в ней пела? Свежий воздух. Тишина, никаких бомбежек. И раз в день все же какое-то варево.
      Был вечер. Девчонки сидели у пруда на травянистом пригорке. Словно не было войны. Рассуждали о будущем. Обхватив колени, Элина грациозно склонилась, чувствуя, что красива. Темные волосы рассыпались по плечам.
      - Нашей Лине место не здесь, - одобрительно заметила одна из девчонок.
      - Что же ты предлагаешь, куда мне деваться?
      - В Москву, вот куда.
      - С твоей красотой и знанием языка, - щедро добавила другая, - надо выходить за дипломата. Поедешь за границу.
      Девчонки были молоды, красивы и, возможно поэтому, добры. Этот разговор поддержала Тоня Сизова. Жила она у тетки, приехала в Казань из какого-то районного поселка. Круглолицая, миловидная, стройная, с дерзкой лихостью и какой-то веселой широтой. Элина это очень ценила. Тоня словно из песни. Была такая песня когда-то дома: "Знай, что сердце - это птица и не может в клетке жить!" "Тройка мимо пронесется, колокольчик запоет..."
      Тонька плясала, пела частушки. Вся деревня ее уже знала, сам уполномоченный, хромой парень с опухшим от сытости лицом, единственный в деревне мужчина, подбивался познакомиться,
      Но влекла ее отнюдь не деревня, разоренная, серая, где одни вдовы.
      Братишка, инженер-орденоносец, до войны уехал в Москву. Еще тогда писал, что можно так устроиться, как не снилось, кругом освобождаются места. - Мы с Танькой весной поедем.
      Таня, ее подруга, была флегматична и ленива, зато у нее дядя служил во Внешторге в Москве, и обе рассчитывали на его помощь.
      Элина смотрела на темнеющий пруд. Вокруг такая бедность, мрак! Неясные надежды зашевелились, ожили в душе, при полном отсутствии конкретных представлений. Дипломаты! Зарубежные путешествия! Что-то вроде блестящих бальзаковских салонов померещились в грязной деревушке. Твердая почва под ногами! Не пресловутый родительский "кусок хлеба". Дипломаты, вероятно, люди уверенные, привыкшие к жизненным благам, а не жалкие, потрепанные люди, вроде ее родителей, с их копеечной службой, где они так старательно священнодействуют, с их бедными обносками, сваленными в углу холодной казармы.
      Глава пятая
      По-прежнему Элина каждую свободную минуту отдавала английским учебникам - в холоде, голоде, не снимая пальто. Даже брала дополнительные уроки произношения у эвакуированной ленинградки Евгении Яковлевны, преподававшей в их институте. У этой преподавательницы, дамы тонкой, с хорошим вкусом, было потрясающее произношение.
      Дома у Евгении Яковлевны, в хозяйской избе, в заваленной вещами комнате, отделенной ситцевой занавеской, Элина читала вслух кусочек из "Тома Сойера" со всеми нюансами, а также фразы из фонетического учебника. Родители, нищие, с готовностью отдавали на это часть зарплаты. Впрочем, деньги ничего не стоили.
      Дочка замдиректора завода по хозяйственной части, школьница Майка Соколова тоже брала уроки, но за нее платили подсолнечным маслом, водкой, ценившейся, как валюта. К Евгении Яковлевне Майка попала через Элину. Замдиректора, узнав, что у юрисконсульта дочь студентка, сам попросил, чтобы девочки познакомились. К Элине Майка тянулась, звала в гости, все порывалась говорить по-английски - для тренировки. Институт ее интересовал, она кончала девятый класс.
      Бывая в их уютной трехкомнатной квартире на территории завода ( у Майки отдельная теплая комната, полная книг), Элина замечала: мать простовата - "деревня", зато добродушная, видно, хозяйственная, угощала то картошкой, тушенной в сметане, то супом. Отец - рослый красавец, гордый, хмурый. Потом дошли слухи, что у него любовница - заводская врачиха. Но что из того? Жизнь у Майки все равно была другой, чем у Элины. И не только в бытовой нищете, в неустройстве, холоде было дело. У Майки родители обеспечивают прочную почву под ногами. На этой почве Майка расцветала, умнела, подолгу размышляя над книгами. Отец, книголюб, собрал уникальную библиотеку. Майка рассказывала, что еще рабочим парнем, участвуя в экспроприации буржуев, он никогда ничего не присваивал, кроме книг: "Нет книги, что бы он не читал!" Майка, долговязая, с тощими косицами, в скромной юбчонке и свитере, уважала все интеллектуальное и друзей отбирала только таких, от которых можно что-нибудь интересное позаимствовать. Легкомысленных девчонок презирала.
      Мальчик, с которым она переписывалась, погиб на фронте. Майка несколько дней пребывала в глубоком раздумье. Но затем, словно преодолев кризис, еще больше поумнела, видно было по глазам. Элина ощущала интуитивно этот ее постоянный внутренний рост. У Майки вся будущая жизнь была продумана. Вплоть до прически - скромной и обаятельной. После школы она острижет косы. Учиться Майка собиралась в Ленинграде (откуда ее семейство с заводом эвакуировалось в Казань задолго до блокады) на китайском отделении, тогда казавшемся наиболее перспективным.
      Элина, по сравнению с Майкой, столько сил и времени разбазарила. Но ведь все-таки война - всенародное бедствие. Майка с родителями это страшное время так уютно и удобно пережили, готовясь к предстоящему переезду в Ленинград. Война кончилась. О, конечно, по сравнению с несчастными дистрофиками, инвалидами, пострадавшими так или иначе, Майка с отцом будут интеллектуально и физически подготовленными к послевоенной жизненной борьбе. Майкиной матери отводилась функция вспомогательная.
      Несколько раз Элине встретилась работавшая на заводе несовершеннолетняя девчонка, жившая в хибаре по соседству с их бывшей хозяйкой. Возвращалась со смены замерзшая, с землистым худым лицом без кровинки - тощий сутулый заморыш, простоявший день у станка.
      Рабочий день военного времени! Нормы выработки военного времени! А обед в заводской столовой - капля каши с горькой подливкой. Нет, равенства пока не получилось. Даже перед лицом общего врага разные люди переносили тяготы совсем по-разному - умная Майка Соколова и этот несмышленый заморыш. А девчонки в блокадном Ленинграде! Отчего это все так? Случайно? Пусть трудности, муки... Но хочется какой-то элементарной справедливости! Не стоит обращать внимания на мелочи? Но какие это мелочи. Тут жизнь человеческая.
      Майка, ох, как непроста, со своей скромной юбчонкой и детскими косицами. Майка в тепле и довольстве, вооружается, сумеет в жизни за себя постоять. Сокурсница-студентка, застав у Элины Майку, листавшую английскую книгу, снисходительно удивилась с жалким гонором затюканной псевдоинтеллигенции:
      - Вы тоже учите английский? Майка, юная, простенькая, мигом поставила ее на место. Невозмутимо листая книгу, заметила, будто мимоходом:
      - Какой покровительственный тон! И студентка растерялась от неожиданности.
      Три курса института она закончила в Казани за год; первые два экстерном, потом перевелась в Москву. Майкин отец помог, дал "своему юрисконсульту" командировку, чтобы отвезти Элину. В общем, все устроилось.
      Тоня с Таней еще с первого курса сбежали, а в Москве так и не поступили в институт ( английским владели недостаточно), их забраковали на собеседовании. Танин дядя ничем не помог - был в отъезде. Тем временем Таня с кем-то сошлась. Элина впоследствии ее встретила - беременную, опустившуюся. А Тоня и совсем бы не знала, куда деться (с женой своего брата не поладила), если бы не деревенская родня, в свое время вслед за братом в конце тридцатых проникшая в Москву. Горячка массового продвижения вверх по общественной лестнице их всех подтолкнула. Столько мест непрерывно освобождалось перед войной - только не зевай! Мужа дальней Тониной родственницы вдруг сделали важным сотрудником Наркоминдела. Впоследствии Элина их как-то встретила у Тони: тощую бесцветную особу, отчего-то в синих чулках, и мужа ее, с лицом и повадками гоголевского Акакия Акакиевича, внезапно оказавшегося на ответственном посту. В нем и страх, и проснувшаяся жадность к благам, и нечаянное самодовольство, и подозрительное недоверие, и тупость, маскирующаяся под значительность. Все это он буквально излучал, не умея скрывать. В отделе, который возглавлял муж родственницы, нашли холостяка, собиравшегося за границу. Коротышка-холостяк был сер, неказист и походил на воробья, по иронии судьбы зачисленного соколом. Вначале он пытался улизнуть, поскольку имел виды на красивую девушку, мать которой, дама изысканная, столичная штучка, жаждала заполучить дипломата. Но Тонина родня схватила его крепко железными челюстями. Пара свиданий, и его уже не выпустили.
      Надо Тоне отдать справедливость: перед отъездом в Латинскую Америку она хотела и Элину выдать за дипломата. Как раз Элина кончила институт. Но в мире к этому времени что-то произошло.
      До войны в Наркоминделе полно было евреев. И тщеславные нахалы из бывшей черты оседлости, и преданные Советской власти бескорыстные восторженные энтузиасты... Теперь их незаметно, под разными предлогами вытесняли. Видно, что-то новое уже носилось в тогдашней атмосфере, какие-то веяния, еще неясные... Вскоре Тоня с торжеством сообщила, прищурив лукавые глаза:
      - Приезжай к нам завтра часам к пяти, мы тебя с одним гусем по знакомим. - И тут же добавила задумчиво: - Сделай волосы посветлей! У тебя нет ромашки?
      И Элина мгновенно уловила, что беспокоит подругу - темные волосы легче выдают национальность. Да, что-то в мире произошло. Раньше просто многие не любили евреев. Но это касалось типично еврейского, "местечкового". Ничего такого нет в Элине. Молодая красивая грузинка. Или гречанка. Даже, может быть, русская. Но теперь дело не в обывательской неприязни. Веяние идет сверху. Вот что страшно. Всегда, сколько Элина себя помнила, кого-нибудь травили, изгоняли, преследовали. Дворян и буржуазию, кулаков и несчастных "врагов народа"; и тех, кто умен и талантлив, и что-то по-своему понимал, не как велят; и тех, кого случайно зацепили, поволокли заодно с другими. Но Элину с родителями чаша сия миновала. Теперь это и к ним добралось. Как страшно быть в числе отверженных, от которых пугливо отворачиваются друзья и знакомые. Она купила ромашку и заварила. Но волосы красить не стала. Что-то удерживало. Какая-то унизительность ситуации... Или, может быть, неверие в результаты. Уже начали увольнять из многих учреждений. Зачем ей фальшивое положение?
      - Ты что? Он просидел четыре часа! - сказала на следующий день Тоня, прибежав с утра, поскольку телефонов у них не было.
      - Не хочется.
      - Зря, девочка! Ну, смотри сама. Я хотела, как лучше. Все же надо встретиться. Тебе надо вообще переделать паспорт. Я пока никому не говорила про твою национальность.
      - Не буду я прятаться!
      - Подумаешь! Плевать! Какие нежности! Скажешь, что в роду были греки. Ты и так у нас, как богиня с картины. Только в музей не поставят, не жди! Лучше я тебя перекрашу перекисью. Давай, дорогая, шевелись! А то, пока ты соберешься...
      - Не хочу.
      Впоследствии, когда холостяка уже познакомили с другой, Элина с Тоней его случайно встретили на Кузнецком. В серой наркоминдельской форме, глаза - щелочки... Если снять с него форму, торговать бы ему картошкой на рынке. А физиономия довольно потасканная.
      - Какая у вас подруга!
      Его широкое лицо расплылось от удовольствия, но смотрели настороженно насмешливые, ускользающие щелочки глаз. Он чем-то напоминал дворничиху Микулу. А может быть, немного и шкодливого кота.
      Перед этим потасканным и, чувствовалось, примитивным чиновником лежал весь мир. Путешествия, визы, виллы... Но в том, что не стала она женой будущего посла, не только ее национальность была виновата - какие-то у Тони дипломаты не те. Издали совсем другое представлялось.
      Институт Элина окончила без особого труда. Но не клеилось у нее в Москве. Неласкова была к ней столица. Из редакции Радиокомитета, куда ее "распределили" по ходатайству влиятельных маминых знакомых, вскоре стали увольнять евреев. Не приняли туда под каким-то благопристойным предлогом. Ткнулась было во Внешторг, переводчики там остро требовались. Молодой кадровик с удовольствием ее оглядел, попросил паспорт, поскучнел и доверительно сообщил вполголоса:
      - Мы недавно много народу уволили...
      Она поняла, кого. Еще походила по учреждениям, самым скромным, захудалым. Всех смущал паспорт.
      "Я так ненавижу евреев!" - говорила когда-то подружка Люся. Но тогда на социальный статус это не влияло. Сколько можно существовать на гроши, которые посылают родители! Они вернулись в разрушенный Светловодск и кое-как прозябают. Вернуться назад? Что там делать? Преподавать иностранный язык ей абсолютно противопоказано, даже мысль о школе повергает в ужас. Не дано ей это. А способности другие определенно есть.
      Удивительная была у нее память. Прочтешь раз и - словно врезалось навечно. А когда отвечаешь на экзамене или семинаре, какая радость! Необыкновенно удачные возникают слова и мысли. Выявляется суть, озаряется светом далекая перспектива.
      Каждый раз ее все особо отмечали. Несколько сделанных ею в институте докладов стали сенсацией. А после сообщения о научной работе (что-то вроде нынешней защиты диплома) преподавательница задержала и сказала, что будет рекомендовать в аспирантуру: "Вы талантливы!"
      Но аспирантура у них была только по лингвистике. Наука, вроде точных. У Элины способности именно к гуманитарным. Точные науки, естественные или техника всевозможная - ни за что. И лингвистика, ей казалось, вещь занудная. Не пошла. Теперь-то понятно, что верное чутье вело ее, что можно было поискать в другом институте что-то более гуманитарное. Счастьем было бы заниматься философией, историей, психологией, литературоведением. Что-то в ней было для этого, что-то к этому влекло. Но дорога ложка к обеду. Пока разобралась, перекрытыми оказались пути.
      В ее жизни были две недели, всего две недели, когда она вполне была собой: с утра до вечера сидела в Ленинской библиотеке. Без отдыха, без еды. (Кусок хлеба из дома приносила.) Тогда еще всех туда записывали. Две недели - счастливейшие в ее жизни. Книги по философии, мировая художественная литература! Не разрозненные, от случая к случаю, а все это богатство систематизированное, в любой момент доступное - было перед ней целиком. Отчего люди сюда не рвутся, все поголовно? Стремление познавать - не для экзаменов, а для себя - впервые заговорило. Стали бродить замыслы, еще смутные.
      Многие носят в душе свои мавзолеи несбывшихся желаний, подавленных надежд, неосуществленных возможностей. Иногда по собственной вине, что-то вовремя недопоняв.
      Почему она вскоре все же уехала в Светловодск? Гордо махнула крылом... "Знай, что сердце - это птица и не может в клетке жить!" Экая романтика! Люди разных национальностей ужом вползали поближе к благам, правдами и неправдами.
      Ума, видимо, не хватало - стать собой. Прожила чужую жизнь, а не свою. Согласилась бы работать за любые гроши, но заниматься тем, для чего родилась на свет. А уж поделиться результатами с другими, нечто полезное для других придумать - в этом была бы высшая награда и смысл.
      "Ну вот, предположим, - думала она потом иногда, - изучила бы в юности общественные науки. Не так, как у нас изучают, а по-настоящему. Затем новая задача - разрабатывать какой-то самый интересный вопрос, необходимый для общества. Таких масса. Но как же средства к существованию? Как же анкеты? Если бы так было, родился человек на свет, значит имеет право на свой минимум, определенную часть общественного богатства. Или пусть каждый без исключения обязан 2-3 часа в день заниматься общественно необходимым рядовым трудом на производстве, но в остальное время - учись в любом институте (без конкурсов) и работа (бесплатно) там, куда влечет призвание. Утопия, наверное. По крайней мере, на данном этапе. Тут неудачное слово сказал - поминай как звали. А с такой национальностью - вдвойне остерегайся, втройне. Может, есть какие-то способы сделать людей счастливей и лучше - даже сейчас? Вот над всем этим хотелось бы работать. Иногда ей смутно верилось, что она бы тут не бесполезной оказалась. Но кому-нибудь признаться - засмеют.
      Эх, все надо вовремя. Любить, себя понять, дорогу выбрать..."
      Она тогда в Москве ночевала в пустой ледяной квартире находившихся в армии дальних родственников. Квартира с начала войны не отапливалась. Бывшая домработница соседей, тоже отсутствовавших, старуха, остававшаяся весь день в квартире, отморозила дома ноги, умерла в больнице после ампутации. Незадолго до этого Элина ее видела. Обычная деревенская старуха. В переднике поверх ватника, в сером платке.
      Две смежные комнаты родственников были неплохо обставлены в столовой полки, наподобие книжных, с бесчисленными сервизами тончайшего фарфора. В спальне широченные кровати. На одной из них Элина сложила все теплое, что нашлось в доме: одеяла, подушки, собственное пальто. Не раздеваясь, в шерстяных носках, зарывалась под эту
      спасительную гору тепла с головой, оставив крошечную дырочку для дыхания. Ела один раз в день в захудалой столовой.
      Зачем все это? Ходить по отделам кадров, предлагать себя и узнавать, что спроса на тебя нет. Хотя война унесла миллионы, и люди всюду нужны.
      В этой жизни ей не было места. Но куда деваться? Может быть, действительно поменять паспорт? Или выйти замуж за москвича? С ней на улице наперебой знакомились представительные мужчины, приглашали на свидание, давали свои телефоны. Все они были не то, к тому же она инстинктивно им не доверяла.
      Мать писала, что знакомая школьная директриса возьмет на работу. Видимо, там, в Светловодске еще не укоренилась болезнь, одолевшая московские отделы кадров. Тут чиновники осторожные и наглые, словно в барском доме лакеи, которым приказано "не принимать". Словно кто-то бежит впереди и специально закрывает двери, которые при других обстоятельствах были бы для нее широко раскрыты. Ну что делать? Скрыть диплом, пойти на завод к станку... Стать нужным винтиком где-то в самом низу, производя прибавочную собственность для тех, кто наверху? Но ведь повсюду эта свистопляска. И там кадровики спрашивают паспорт. Кто-то, возможно, проверяет - откуда, зачем. За каждым следят.
      И еще одна последняя попытка. Университет. МГУ! А вдруг!
      В то время разрешали окончившим один институт поступать в другой. Или учиться одновременно в двух. Какое было бы счастье!..
      Размышляя над услышанной летом историей, я хотела уловить ее главную тему и конфликт, вокруг которого можно было строить повествование. Тема повести, как она мне представилась, неосуществленность, нереализованность человеческих возможностей в результате социальной дискриминации. Главный конфликт между естественным человеческим стремлением себя реализовать и бесчеловечными условиями существования. В свое время аналогичный конфликт был в жизни "врагов народа", их родных, друзей. И у "бывших" - из дворян, буржуазии, например, характерна история княжны Мещерской, в советское время уборщицы, опубликовавшей затем воспоминания о гонениях, которым подвергалась. "Лишние люди"...
      Симпатичный молодой декан первым делом попросил паспорт, и все было кончено. "Вас не примут", - он сказал это сочувственно, деликатно, как сказал бы врач молодой очаровательной пациентке, обнаружив у нее неизлечимое заболевание.
      Это еще ничего, это еще гуманно. До этого ей рассказывали, какой-то парень, очень талантливый, ходил наниматься в Институт русской литературы. Кадровик, неприступно надменный, заявил, глядя в паспорт:
      - Очень вы нужны русской литературе.
       Парень ответил дерзко:
      - А вам что, русская литература поручила говорить от ее имени?
      И, поскорей забрав паспорт, удалился, время суровое, стоит лишь взять на заметку...
      Ломать себя, приспосабливаться, лгать! Не будет она! Москва, ты обманула все ожидания. Пути разошлись!..
      Поезд на юг, переполненный, обшарпанный. Бесприютный какой-то гудок. В общем вагоне шумно. Какие-то тетки с детьми, сумками... Южный акцент в их речи. Элина всю дорогу молча лежала на верхней полке. Ночью она проснулась и увидела Сиваш. Вода, вода, простор во тьме, дальние редкие огоньки. Да, пути для нее все перекрыты. Что-то рухнуло. Круг завершился. Она будет жить в тихой заводи, молча, в полусне, подальше от неправедной суеты и лицемерия.
      Глава шестая
      Родителям дали две крохотные комнатушки в общей квартире. О ванне и горячей воде не мечтали, но паровое отопление имелось. В ее закутке с низким потолком стояла железная койка, плохо обструганный столик, стул и немецкий железный шкаф для одежды, вероятно, трофейный.
      Пройдясь по городу, Элина увидела, что центр - сплошные развалины. На окраинной улице рядом с трехэтажным ведомственным домом, где они теперь жили, сохранились частные домишки - одноэтажные из белого камня, с двориками, увитыми виноградом. Некоторые хозяева держали кур, свиней. Свежий ветер гулял вдоль улиц, и жара, душная и тягостная в Москве, здесь переносилась легко.
      На месте их бывшего дома - груда развалин, аккуратно разобранных. Здесь похоронено ее детство.
      - Знаешь, кого я встретила? - сказала на днях мама, - Соньку Пономаренко. Она, как родная, кинулась со мной обниматься. Спекулирует на базаре, что она может делать! Какая она молодец, почти не постарела. Петр болеет. А так, все они живы. После нашего отъезда прятались где-то на слободке у родственников. Наверное, туда стащили все, что награбили.
      - А Шмеркович?
      - Она говорит - погибли при немцах. Я подумала, вдруг Сонька к этому приложила руку.
      ... Приморский бульвар! Все тот же, каким был до войны, когда Элина гуляла там с бабушкой, а затем с Ольгой Николаевной.
      Ольга Николаевна! Что-то вроде бонны. Водила группку детей, зарабатывая скудный хлеб. Муж ее был некогда царским адмиралом. Высокая, в черном, старая дама, благородная и беспомощная, всегда в единственном своем черном платье, с огромной холщевой сумкой, где помещались их завтраки в плетеных корзиночках, французская книга об ослике, бутылка с кипяченой водой. Боже мой! Ольга Николаевна! И следов не осталось. Умерла, наверное. Не эвакуировалась, это уж точно. Куда ей! Элина вспомнила единственную комнату, где старая дама жила с дочерью Алюсей и сыном Володей. В плохую погоду сюда, в тесноту и бедность, приходили дети, гулявшие с Ольгой Николаевной. Алюся была какой-то жалкой и старенькой, похожей на серую улыбающуюся мышку.
      Деликатная, приветливая, беззащитная. Ей вряд ли было больше сорока. Боже мой! Как она рано увяла. И беззубый рот. А в городе были прекрасные стоматологи. Алюся работала машинисткой. Прозябание. Социальная ущемленность. Элина теперь это могла понять. Как страшно оказаться в числе социально ущемленных! А Володя был от рождения дурачком. Улыбчивый и безобидный дурачок. Лет тридцати. Ходил по улицам в матерчатых сандалиях, а сзади кучка дразнивших его мальчишек. Как терпеливо и величаво несла Ольга Николаевна свой крест. И следов не осталось. На месте их дома аккуратно сложенные груды камней.
      Ярость, жестокая ненависть, ударяющие по невиновным, - вот вехи человеческой истории. За миллионами судеб - чья-то борьба за власть и преимущества...
      А Приморский все тот же. Вот мостик наверху и каменная арка под мостом, за которой открывается море. Здесь в детстве играли в прятки. Сохранились ниши по бокам арки, где легко было спрятаться. Пройдя под мостом, она вступила на широкую песчаную площадку, огражденную полукруглой каменной баллюстрадой. Над морем - шезлонги, как до войны. По вечерам там сидят часами, глядя вдаль. Пологий спуск на узкую каменную полоску суши у самой воды. Скамейки у стены, те же скалы вдоль берега. Когда-то ловили здесь крабов, а Ольга Николаевна сидела у каменной стены. Элина посидела на той же скамейке, глядя на знакомый с детства, знаменитый памятник погибшим кораблям - высокая легкая колонна, увенчанная орлом, вырастала среди моря из мощной скалы.
      А еще до Ольги Николаевны раннее-раннее детство. Помнит ли Приморский, как приходила сюда маленькая стриженная девочка в панамке с пожилой изящной дамой, несчастной своей бабушкой, умершей в чужом подвале? А тогда, давным-давно... Как медленно тянулось тогда время! Как дышало вечернее море с лунной дорожкой. Темные скалы у берега. Тишина. Где-то рядом с Приморским были остатки деревянного театра, где выступал когда-то МХАТ, приезжавший в Ялту к Чехову. Бабушка ходила на спектакли. Элины тогда не было.
      Возвращаясь, она поднялась по одной из лестниц - бульвар спускался к морю уступами - подошла к центральному кругу, там прежде всегда шествовали по песчаным дорожкам гуляющие, огибая клумбу под придирчивыми взглядами тех, кто сидел на скамейках вокруг. И теперь в теневой половине "круга" можно было заметить кое-кого из старых светловодцев, потрепанных войной. Вот бывшая учительница математики Анна Константиновна, все еще строго подтянутая, суховатая, рядом с благообразным красноносым старичком, бывшим артистом местного театра. Вот Амалия Грозная, местный зубной врач, в компании пожилых приятельниц - издали с любопытством осматривает Элину. Вероятно, узнала. После Москвы, где никому до тебя дела нет, все это немного сковывает, на виду каждый твой шаг. Сейчас начнутся вопросы, лучше свернуть в боковую аллею. А там вскоре к Элине подошла жившая в их ведомственном доме жена главного инженера треста, особа молодая, изящная. Они еще прошлись по Приморскому вместе.
      К Элининой спутнице тут же подошла нынешняя местная знаменитость, Лида Семушкина, в школе в прошлом незаметная девчонка - дочь уборщицы. Прославилась, отбив контр-адмирала у жены с детьми. Все началось во время войны, когда его жена с детьми находились в эвакуации, а Лида, ставшая матросом - рядом. Теперь борьба за него приняла форму, развлекавшую весь город.
      Любовь тут была весьма агрессивная. Завязавшийся на эту тему разговор вызвал у Элины какие-то неожиданные, случайные ассоциации.
      Она была однажды на вечере поэзии в Колонном зале. Ахматова, немолодая, полная, казалась очень высокой, старомодно величественной. Черное, до пола, вечернее платье, белая шаль на плечах. Все забылось, лишь застряли в памяти строчки о любви. "И тот, кто перешел за ту черту, стоит безмолвный, поражен тоскою..."
      Но ведь бывает любовь счастливая?
      В институте как-то выступала в сборном концерте известная возлюбленная другого знаменитого поэта. Возлюбленная читала посвященные ей хорошие стихи довольно бездарно и все-таки очень Элине понравилась. Небольшая стройная блондинка в сером вечернем платье - новом, с иголочки. Глаза сияют. Кожа лица нежная, мягко лоснится. Нет, здесь не только грим, туалет. Здесь полнота жизни, ощущение счастья. Что же это такое, любовь?..
      Лида обстоятельно рассказывала подробности:
      - Она грубая баба, хамка. Приходит к нему в штаб, часовой пропустил, все-таки адмиральша. Она к нему вошла, схватила чернильницу, полную чернил, и прямо на белый китель. Вот какие дела творит! Ребенка ихнего подсылает. Мы идем по Приморскому, вдруг подбегает ребенок: "Папа, папа! Вернись к маме!" Разве будет ребенок это сам кричать, если б она не научила? Он скажет: "Папа! Купи мне конфет!" А то: "Вернись к маме!"
      Встречные женщины, возможно, офицерские жены, оглядывали ее шикарное платье любопытными, завистливыми взглядами. А Лида продолжала развенчивать противницу:
      - В Поти их не развели, потому что у нее там знакомства. За хорошие взятки. У нее было кольцо с бриллиантом, а теперь его нет. Я точно знаю, она в Поти его продала, чтобы платить взятки.
      Чувствовалось, что Лида хорошо информирована.
      - Она, когда ехала из Поти, влезла в каюту к Алексею Федоровичу. Хороший офицер, командир соединения! Она была совсем нагая.
      Лида нигде не работала, брак с контр-адмиралом означал привилегированный социальный статус. И любовь тоже! Она была исполнена могучей решимости. Как боевые доспехи сверкали на ней золотые украшения. И лицо ее, смазанное мягкими кремами, светилось женским довольством, почти как у возлюбленной знаменитого поэта.
      В школу, только что восстановленную, поступить удалось. Элина была там единственным преподавателем английского. Весьма смутное представление о методике и отсутствие опыта, а главное - отсутствие способностей к избранному делу привели к тому, что на ее уроках царили скука и хаос. Директор и завуч несколько раз посетили ее уроки и остались довольны: красивое произношение, обаятельно держится, говорит все время по-английски, а о методике преподавания английского
      языка у них было еще более смутное представление, чем у нее. К тому же, при начальстве дети сидели тихо. И Элину теперь считали хорошей преподавательницей, а она потихоньку страдала. Бесталанных людей нет на свете; есть люди, занимающиеся не своим делом.
      Наступила сырая зима с ветрами, слякотью. В классах было холодно и нельзя снять пальто - все тот же темно-синий балахон с огрызком заячьей шкурки на воротнике, перелицованное соседкой - портнихой. Зато платье ручной вязки, темненькое, с зеленой кромкой вокруг шеи, выглядело изящно. Но в нем замерзнешь.
      Все свободное время она читала в библиотеке, и росло желание быть прекрасной, как лучшие героини прочитанных книг; благородной, немного трагичной, гордой и незащищенной. Словно актриса, вживающаяся в образ, она вырабатывала походку, речь, манеры, подходящие для "прекрасных женщин", рожденных воображением великих мечтателей. Прекрасная незнакомка... Ничего бытового, мелкого!
      Выдающейся покупкой явилось небольшое овальное зеркало, которое Элина повесила в своей комнате. Перед зеркалом она работала так же упорно, как прежде над английским. Вот она задумчиво опустила книгу на колени. Сколько грации в ее позе! Одной рукой придерживает книгу, другой облокотилась о спинку стула. Как изящна простенькая темная юбка. И эта темно-зеленая блузка с длинными рукавами, делающая лицо бледней. Гладкие, стянутые в греческий пучок, темные волосы над высоким открытым лбом. Чем-то напоминает Настасью Филипповну Достоевского. Задумчивым очарованием, что ли? А смогла бы она швырнуть в огонь кучу денег? О, вполне! Хотя... Если бы Настасья Филипповна так же добывала свои копейки уроками в школе, то, может, так бы не разбрасывалась. И все-таки, романтическая героиня!..
      Но в последнее время все чаще охватывала тоскливая апатия. В красивом лице проглядывала безжизненная окаменелость, усталое скорбное выражение. Все чаще досада: жизнь проходит в пустой суете. Зачем? И что делать?
      Публика в школе собралась разношерстная, почти одни женщины. Несколько милых и серьезных математичек; приветливая, хотя и весьма посредственная историчка Розовская; талантливая интеллигентная "русыня" Зоя Алексеевна, с виду маленькая, невзрачная, но великая духом и умом, которую ученики обожали, а директриса одобряла сдержанно, словно ревнуя. А может быть, в душе и вовсе не одобряла за отсутствие активности в общественных мероприятиях, за критический пытливый взгляд. Впрочем, ревность там или не ревность, но внешне это неодобрение никак не проявлялось. Директриса имела совесть, которой поступалась лишь в крайних, безвыходных обстоятельствах.
      С давних времен сохранилась пожилая важная Аглая Ивановна, где-то заочно недоучившаяся. Может быть, по этой причине Аглая Ивановна делала неверные исправления в тетрадях, пропускала ошибки, и ее ученики, переходя в следующий класс к завучу Марии Васильевне, монопольно священнодействовавшей в девятых-десятых классах, получали низкие оценки. Завуч помалкивала, Аглая Ивановна громко недоумевала, но все как-то налаживалось и через год, с новым поколением учеников, опять повторялось. Аглая Ивановна все же пользовалась определенным авторитетом, как активная общественница, опора и друг директора.
      Еще работала и Анна Константиновна, бывшая Элинина учительница математики, с виду сдержанно суховатая, на уроке умевшая увлечь, и одним словом, взглядом даже - осчастливить или жестоко покарать. В школе по-прежнему ее боготворили, пока не уволили однажды, наряду с другими, работавшими во время оккупации. В Анне Константиновне было что-то сходное с "русыней" Зоей Алексеевной, которая вскоре ушла на пенсию и уехала в Ленинград к родным. Собиралась, якобы, писать какую-то книгу о воспитании. Но о книге никто потом не слыхал.
      Элина как-то вела урок в 5-м классе. В этот раз дети особенно буйствовали. В разгар шума вошла Зоя Алексеевна, попросила позволения побыть, и надо было видеть, как вскочили хулиганистые мальчишки, с подчеркнутой готовностью застыли по стойке смирно и потом из кожи лезли, соблюдая безукоризненный порядок те 20 минут, в течение которых Зоя Алексеевна, невзрачная, худенькая, со скучающим видом стояла у окна, глядя на улицу и вроде бы не обращая на класс ни малейшего внимания. Кроме опыта, методики, эрудиции в ней было что-то для них магическое, какой-то природный магнетизм, и Элина чувствовала, что никогда так не сможет - с этим надо родиться. Надо всей душой любить эту каторжную работу и мучителей мальчишек, надо точно знать на всю жизнь: "это мое". Человек знает, внутренний голос ему говорит.
      Над малюсенькой историчкой Екатериной Моисеевной потихоньку смеялись, хотя в общем-то принимали ее вполне добродушно. "Твой отец коммунист - и я коммунист", - объявляла она шалившему ученику, по-видимому, в воспитательных целях. И в учительской любила самодовольно припоминать, как, будучи лектором горкома, летала на самолете в некие ответственные командировки, как ее "бросили" туда-то и туда-то (для чего-то, видимо, значительного) - "партия посылала". Раздражительность, обидчивая суетность сочетались в ней с претензией на принадлежность к партийному руководству, хотя давно уже ее выставили из лекторской группы горкома, и была она самой что ни на есть рядовой, сохранив лишь трескучую фразеологию времен своего расцвета, которую произносила глухой монотонной скороговоркой, словно сыпала горох.
      Злые языки утверждали даже, что Екатерина Моисеевна старая дева. Хотя вряд ли. Какими бы ни были морально устойчивыми "товарищи по партии", с которыми вместе ее "бросали на решающие участки", все же за долгую жизнь всякое могло произойти с недалекой, глупенькой и беззаветно "идейной" Екатериной Моисеевной, которая теперь важно пыжилась и легко обижалась.
      Были среди Элининых коллег и нагловатый беспартийный физик Лунин, отъявленный материалист, и трусоватый, смиренно расшаркивавшийся перед всеми литератор Николай Иванович, любивший порассуждать о педагогических принципах.
      Директор школы - громкоголосая, резкая, отличалась мужскими замашками, несдержанностью, но была весьма неглупа и, главное, умела заручиться поддержкой "сильных мира сего". Она гордо шагала по земле, уверенная в значительности своей педагогический миссии, гроза на-
      рушителей дисциплины, порой доверчивая и увлекающаяся, как ребенок. От ее тяжелых размашистых движений клубились вихри, от резких окриков отступало все боязливо. Она была способна оценить умное, красивое, даже искренно умилиться до слез, но слегка рисовалась прямолинейностью, а втайне предпочитала в окружающих послушание и лесть (конечно, когда это проявляется в достойной форме и с чувством меры). Элину Лидия Романовна помнила школьницей - преподавала в ее классе задолго до войны.
      Завучем была Мария Васильевна, пожилая учительница русского языка и литературы, интеллигентная, слегка манерная, с седыми старомодными букольками, очень требовательная к ученикам и любившая все эстетически приятное. Рассказывали, что муж ее умер или уехал через несколько дней после свадьбы и с тех пор она жила одиноко.
      Элину завуч любила нежно, поскольку та будила в ней литературные ассоциации, напоминая образы чеховских неприкаянных трех сестер, и даже тургеневских героинь. Ведь и себя Мария Васильевна с ее несложившейся жизнью и внутренней отстраненностью от школьной суеты, в которой она лишь по обязанности участвовала, причисляла к этой категории, некогда воспетой классиками, ныне вымирающей. (Шовинизм вызывал у нее брезгливость, хамская черта, невозможная для "настоящего" интеллигента.)
      Вторым завучем стала Раиса Ивановна, прибывшая из Барнаула, сибирячка, лет сорока, с приятным открытым лицом и женственно мягкими, округлыми формами, застенчиво выпиравшими из скромных учительских костюмов. В Барнауле остался муж-пьяница, которого она решительно покинула, отправившись к брату, секретарю райкома. Что у нее вышло с женой брата, никто в точности не знал, но, как видно, поссорились крепко. Для жены появление в квартире наблюдательной и непогрешимо правильной золовки стало бедствием. Трудно было тогда рассчитывать на скорое получение квартиры, даже родственникам секретаря райкома. Отношения с золовкой до того накалились, что непреклонная Раиса Ивановна, с разрешения директора, перенесла в свой крохотный служебный кабинетик постель, которую днем прятала, а ночью стелила на узком холодном диванчике. Все это не могло не способствовать раздражительности, с трудом подавляемой.
      Жена брата была еврейкой. Прежде, когда брат женился, это не имело значения, но теперь личную ненависть к золовке подогревала начавшаяся в печати кампания против "безродных космополитов". Желчь, неудовлетворенность, накопившиеся в Раисе Ивановне, искали повод вырваться, разрядиться. Случай скоро представился.
      Но Элина была от всего этого далека. Тем более что в конце лета произошла удивительная встреча.
      - Иди, я рыбку пожарила! - позвала мать вечером. Отец взглянул неодобрительно, когда Элина вошла и отчужденно села за стол, на котором стояли красные твердые помидоры и вкуснейшая жареная "султанка", она же барабулька, лишь изредка теперь появлявшаяся на рынке.
      - Ты могла и сама пожарить! - сказал он с раздражением, готовый взорваться. В нем вечно закипало раздражение по всякому поводу.
      - Перестань! - сказала мать. - Не расстраивай меня.
       Лицо ее со слегка крючковатым носом было красным, потным. Седеющие волосы растрепались. Она заметно толстела, но никогда не уставала.
      Элина пожала плечами, готовая встать и уйти, но мать поспешно поставила перед ней тарелку. Он обреченно смолк и вдруг, что-то вспомнив, оживился:
      - Знаешь, кого я сегодня видел! Сына Ивана Ивановича Сокольского. Ты помнишь его? Андрей.
      - Еще бы, - ответила мать. - Красавец высоченный. Где ты его встретил?
      - На улице. Смотрю, идет военный, не такой, как все эти хамы. Другое лицо. Оказалось, Андрей. В Москве, полковник генерального штаба.
      Иван Иванович Сокольский был некогда известным в городе адвокатом. В конце революции приехал из Петрограда и застрял на юге.
      - Анна Федоровна никогда в жизни не работала, - сказала мать не без гордости за собственную трудовую биографию. - Когда умер Иван Иванович, как они мучились! Андрей приходил и перетаскивал из сарая топливо на себе через весь город. Это он теперь такой важный.
      - Он хочет завтра прийти.
      - Я же завтра еду в Дачное. Я обещала. Ну, примешь его сам.
      В Дачном, небольшом поселке вблизи Светловодска, жила теперь ее давняя приятельница, почти ослепшая.
      Элина вдруг вспомнила, что в детстве ее однажды взяли на какую-то загородную экскурсию, организованную учреждением, где работал отец. Возвращались домой на грузовике, и Элина дремала, когда мама вдруг сказала отцу:
       - Смотри! Сын Анны Федоровны.
      Она открыла глаза. Было еще светло. Бесконечный, тянущийся на километры берег, мелкий-мелкий мягкий песок. У самой воды сидел красивый светловолосый мальчик постарше Элины. Она тут же тогда опять задремала. Значит это был Андрей Сокольский.
      На следующий день, придя вечером из бани, Элина услышала голоса в соседней комнате. Выглянул из-за двери отец:
      - Линочка! Тебя все нет!
      - Ну и что! - сказала она, небрежно отмахнувшись, и прошла к себе, а отец вернулся к гостю.
      Позже, взглянув предварительно в зеркало, она с независимым видом появилась и увидела светловолосую голову, склоненную над столом, где стояли кружки с чаем и закопченный чайник.
      - Вот моя дочь! Единственная! - патетически объявил отец поднявшемуся со стула викингу, который в низенькой комнате казался гигантом, похожим на какого-то литературного героя, имя которого невозможно вспомнить. Она молча подала руку и с независимым видом села.
      Не зря она, видно, творила свой образ в тиши библиотек, в толпе, в одиночестве, на каждом шагу. Молодому викингу явно все в ней нравилось. Не ожидал он в облупленном провинциальном домишке встретить Суламифь из Песни песней. Своенравно-независимую, непохожую на всех, кого он встречал. Так прекрасна, далека от обывательской суеты.
      Откуда-то у нее взялось остроумие, когда стала она описывать школьных коллег и свое незадачливое преподавание... Отец вскоре раскрыл папку с бумагами и уже дремал, а гость все не мог уйти. Чтобы не мешать хозяину, отправился посмотреть Элинину комнату, сел там на единственный стул. Элина примостилась на край железной койки, с юмором рассказывая теперь уже о казанских впечатлениях. Даже неясно как-то упомянула про бывшего мужа. Это вышло совсем невольно, хотелось выглядеть не ребенком, "бывалой львицей".
      - Почему ваша семья так скромно живет? - спросил между прочим, гость.
      Самолюбие ее и так постоянно страдало от убожества их жилья.
      - Родители мало занимаются домом, - сказала она беспечно и небрежно. - А мне тоже некогда. И вообще я не вмешиваюсь.
      Он промолчал. Потом рассказывал, как жил когда-то в Светловодске, поступил в Академию (тогда сразу принимали после школы). Одна из академических машинисток проявила к нему особый интерес. Когда выяснилось, что будет ребенок, женился. Потом фронт, еще одна Академия.
      - Сейчас она очень больной человек, почти не выходит из дома,- сказал он о жене. Помрачнел, опустив красивую голову. - Я никогда ее не оставлю, но мы часто ссоримся. Она хочет контролировать каждый мой шаг, других интересов у нее нет. Дочушеньку очень люблю!
      Еще немного поговорили.
      - Хочу завтра поехать в Дачное. В юности я там по горам ходил.
      - Я там никогда не была, - призналась Элина.
      - Для вас это совершенно непростительно. Может быть, поедете тоже?
      - Ну ладно, - снизошла Элина, словно поездка в соседний городок с мужчиной для нее дело обычное.
      В Дачном бродили по горам. В какой-то момент он ее заботливо поддержал, в другой - подставил железное плечо, чтобы она могла опереться и не соскользнула с тропинки. В горах все и произошло. С изумлением он понял, что для нее все впервые. Обнял, словно хотел защитить.
      - Меня немножко ввел в заблуждение вчерашний разговор...
      - Ну вот еще... Подумаешь! - Элина продолжала разыгрывать беззаботность, хотя было ей грустно и жаль себя, такую красивую, обаятельную и такую несчастную. Ведь на днях он уедет.
      - Замуж я за тебя не собираюсь, не беспокойся.
      Ее знобило. Не заболеть бы. Но виду она все же не подала. Спустившись по рискованным тропинкам с гор, они долго сидели в ресторанчике, помнившем, быть может, Куприна.
      - Я в ответе за тебя, - озабоченно говорил он, прощаясь.
      Во всем этом, казалось, была романтика, столь непривычная.
      С дороги он прислал до востребования письмо, где несколько раз, вероятно, почти искренне, повторялось великое слово "люблю". Весной явился в Дачное на время отпуска, и они встречались там в гостинице, сидели в ресторане, мчались на глиссере по волнам. А однажды летом, не успев предупредить, что будет в Светловодске, он весь день прождал на улице на солнцепеке, наблюдая издали за домом, чтобы не встретиться с ее родителями. Он им на глаза не смел показаться.
      Занятий уже не было, каникулы, и она лишь под вечер вышла. А он все ждал. Видимо, не слишком был избалован жизнью. При всей своей мужественной красоте.
      Его предки - мелкопоместная дальняя родня известных петербургских аристократов - разорившись, переселились затем в Петербург. В роду кто-то когда-то играл якобы видную роль при Павле Первом. После Октябрьской революции родители оказались в Крыму. Отец - выпускник Петроградского университета, превратившись в провинциального адвоката, влачил тихое существование и воспитывал сына. Андрей в школе, став пионером, выступал в художественной самодеятельности с чтением знаменитых стихов: "Мы с тобой родные братья, я - рабочий, ты - мужик, наши крепкие объятья - смерть и гибель для владык". При этом он выступал вдвоём с товарищем, и оба, иллюстрируя текст, по очереди ударяли себя в грудь, когда провозглашали свою классовую принадлежность, а затем демонстрировали "крепкие объятья".
      В нём была врождённая порядочность, в большинстве случаев не зависящая, пожалуй, от социального статуса. И не было надменной претенциозности. Рослый, красивый парень. Скромный, жизнью отнюдь не избалованный. Казалось, чуточку даже скучноватый своей обыкновенностью. Не умничал, не красовался...
      Перст судьбы она в этой встрече не усмотрела, большого значения не придала. Интуиция тоже молчала. Видимо, не случайно! Есть внутренний безошибочный голос... Что-то главное, казалось, ещё должно произойти. Единственная, решающая встреча ещё впереди! Кто-то неведомый явится, свободный, только ей предназначенный, уведет к неизвестным, счастливым берегам... Совсем иным, незнакомо прекрасным.
      Что-то стронулось в Элине с тех пор. Взгляд темных глаз стал пронзительно ярким и глубоким. Как будто благодатная гроза стряхнула окаменелость. Навсегда исчезло сумрачное выражение лица. Как будто огонь зажегся в ней и согрел среди ночи. Она теперь даже двигалась уверенней, с вкрадчивой гибкостью львицы, и чувствовала себя львицей - какого парня завоевала! Но любви почему-то не испытывала и не особенно ждала его приезда. Что-то ущербное, казалось, было свойственно ее сломанной душе, неспособной теперь любить. А может быть - всего лишь психологическая защита перед страхом боли, потерь, унижений? Легче оставаться равнодушной, холодно-трезвой, спокойно замечать, как встречные провожают глазами.
      А еще она заметила, прост-то он прост, но к материальным благам неравнодушен. В тратах расчетлив, осторожен. Старательно делает карьеру и преданно послушен властям. Этот не пропадет в страшное, бесчестное время. Обаятелен своей мужественной благородной простотой... Да, обаятелен, и все же "себе на уме", А в ней какая-то загнанная отстраненность. Хозяйственный... Собирается оборудовать дачу. Весьма этим заинтересован.
      Да не в этом дело. Это она придирается, чтобы как-то объяснить свое равнодушие к нему! Он просто не тот, не единственный... Того, наверное, унесла война...
      К тому же, этот красавчик все же по-армейски грубоват. Вдобавок больная жена, ребенок. Зачем тут Элина? А в ней столько сил, обаяния, нереализованных возможностей! Да не любовь это вовсе! Так, случайная замена любви. Все это лишь иллюзия, мечта о "прекрасном принце".
      Стянуты за ушами тугими заколками темные волосы, ниспадают сзади вниз к плечам. Элина их накручивала на бигуди, потом, расчесывая, слегка заворачивала внутрь по краям. Чуть вьются колечки у висков.
      Душа пела, радовалась, но как-то сквозь слезы. Призрак одиночества уже виднелся впереди.
      Встречные мужчины ловили ее взгляд, стараясь заговорить. Не могла она их воспринимать всерьез! Какие-то все они - "не то". Что удивительного? Интеллигенцию вырубили, остатки ее (как и многих из других сословий) деморализовали. А какие женихи погибли на войне или в пыточных камерах Лубянки! И когда на Приморском случайно познакомилась она с немолодым уже москвичом по имени Александр Кириллович, высоко взлетевшим на партийно-государственном поприще, и вдобавок - мужем известной театральной звезды, покинувшей в свое время ради него не менее известного киноартиста, Элине вдруг показалось: вот, наконец, среда, где все по высшему разряду - любовь, и жизнь.
      Глава седьмая
      Подготовка "дела Иосифа Бродского" происходила в глубокой тайне. Руководство возложили на Раису Ивановну. И директор Лидия Романовна, и завуч Мария Васильевна предпочли умыть руки.
      Иосиф Бродский, девятиклассник, вместе с другими участвовал в мальчишеской попойке. Был ли он главным организатором, трудно сказать. Раиса Ивановна утверждала, что был. К счастью, преступление совершилось не в Элинином, а в параллельном классе. На открытом комсомольском собрании девятого "А" Элина, беспартийная, молча сидела в дальнем углу вместе с окончившей недавно университет математичкой, классной руководительницей Бродского. Председательствовала на собрании Лена Кондратьева, девочка волевая, с хорошо подвешенным языком. Завуч Раиса Ивановна, режиссер и вдохновитель, поместилась на первой парте в боковом ряду и оттуда подавала громкие взволнованные реплики. Ее миловидное круглое лицо раскраснелось. Воительница, вступившая в праведный бой. Позади всех, на последней парте притулились "преступники" - рыженький недоросток Иосиф Бродский, бледный, даже веснушки побледнели, затурканный, сбитый с толку, потерявший обычную развязность, и его вчерашний приятель Виталик Степанов, красивый и рослый, как герой русской сказки, - зачесанные назад волосы, открытое волевое лицо. В боковом ряду, на одной из последних парт сидел отец Бродского, маленький, сердитый.
      Председательствующая Лена Кондратьева коротко и, с подобающим случаю возмущением изложила суть дела: на квартире у Виталика (родители были в отъезде) собралось несколько мальчишек, на шум прибежали соседи, обещая пожаловаться в школу, и застали "оргию": включенный на всю громкость патефон, разбросанные остатки еды, бутылки, беспорядок... О "гусарской пирушке" стало известно в классе, сами участники не делали из нее тайны. Один из участников, Федя Иванов, похвастался ребятам, а затем, на допросе у Лидии Романовны, рассказал все, как было. Поручили дальнейшее разбирательство Раисе Ивановне, которая, действуя ревностно, в духе времени, придала истории политическую окраску.
      Допрашивали виновных, делая главный упор на участии Бродского. Приглашали родителей, соседей. Проявляя бдительность, перепуганный отец Виталика, член партии, дисциплинированно заявил, что сына вовлек в прегрешение "безродный космополит", рослый Виталик на допросе каялся, плакал, вдруг почувствовав себя сообщником чуть ли не врага народа, и под воздействием Раисы Ивановны, а возможно и родителей, послушно обвинял Бродского. Он не желал ходить в отщепенцах.
      Так, в пору готовившихся процессов над врачами - "убийцами в белых халатах", школа, следуя высшим образцам, сфабриковала еще одно политическое дело - по обвинению Иосифа Бродского, девятиклассника, в сознательном разложении товарищей с целью снизить их моральный уровень. Бдительность одного из них, Феди Иванова, неумышленно проболтавшегося при ком-то из учителей, сорвала эти злобные намерения.
      На линейке утром Лидия Романовна вызвала героя, перед всем строем наградила стопкой книжек, и Федя Иванов, простоватый добродушный увалень, от скромности смешливо ухмылялся, когда его заставили перед всеми воздвигнуться. Никогда еще так не хвалили.
      Собрание шло, как задумала Раиса Ивановна. После Кондратьевой несколько активисток-девятиклассниц произнесли гневные речи, требуя исключения Бродского из комсомола. Припомнили его прошлые грехи, заранее выбрали из всех сохранившихся классных журналов не только двойки, но и тройки, показывая, что он, хотя и мог бы учиться лучше ("на все четверки и пятерки"), - злостно не желает. Вспомнили, что сбежал он когда-то с какого-то урока и, случалось, получал на уроках замечания. Знали, конечно, что не он один сбегал и получал замечания, но так уж повелось, если требуется на кого материал, все сгодится, надо только поубедительней представить. Девчонки во главе с Леной Кондратьевой тщательно поработали. Лена рассчитывала пойти в Московский университет. Характеристика школы потребуется. И отец Лены, партийный работник, подсказывал, как лучше подать компрометирующий материал. Личная заинтересованность - великая сила.
      Виталик Степанов опять каялся, на этот раз публично. Потерял бдительность, уступил Бродскому, но никогда больше... Видно было, что он извлек урок, теперь будет "как все" и никогда не доверится "безродному космополиту".
      Элине показалось - все они, во главе с Раисой Ивановной, участвуют в показательном уроке, где все ответы учащихся заранее отрепетированы. Так было однажды на заре ее школьной жизни в классе у Варвары Филипповны, где заранее, до показательного урока, учительница раздала всем листочки с ответами по грамматике и предыдущими репликами, после которых надо было поднимать руку. В нужный момент, когда речь шла, кажется, о сложносочиненном предложении и это предложение появилось на доске, Элина подняла руку и наизусть сказала, что требовалось. Она весь урок ждала этого момента, а всего того, что было до и после - не слушала.
      Тогда все шло как по маслу, дети были активны, отвечали толково и кстати. Ни единого срыва. Накануне ведь Варвара Филипповна провела "репетицию" всего урока. Удивительно, что и родители, те из них, кто узнал о предстоящем показательном уроке и "подготовке" к нему, не воспротивились, не побежали в школу протестовать. Восприняли эту липу как норму - элементарная защита учителя от контролирующих инстанций. Тогда, в 30-е годы, без конца всех проверяли.
      Вот и теперь все как бы участвовали в показательном уроке или, что то же самое, в спектакле, где все реплики были заранее расписаны, распределены.
      Сейчас надо встать! Сказать гордую речь в защиту глупого мальчишки. Разоблачить эту липу! Она обязана!
      Дура, последняя дура! Ее арестуют. И так же потом, на очередном собрании, единодушно осудят. И уже не единичный проступок Бродского, а целая враждебная группа, действовавшая в их школе, будет разоблачена. Притом ведь (тут же сработала память): "напряженная международная обстановка. Страна в окружении врагов создает самое справедливое в мире общество. Люди за это жизнь положили". Все диктуется высшими соображениями. Бродский, двойки, тройки, выпивка - лишь мелкие частности. "Страна, как в бою", подчинена единой воле, общей цели. Монолитная громада, освященная высшим смыслом,- сотрет в порошок. Сейчас Бродскому грозит лишь исключение из комсомола. Ее вмешательство усугубит дело... Унизят, растопчут. Ничего не докажешь.
      Придут ночью люди в штатском... Потом... Все в школе узнают о её исчезновении, будут молчать или осуждать, как сейчас. Дальше - полная неизвестность. Говорят, очень страшная. Однажды Элина встретила на улице знакомую. Та между делом рассказала, что её бывший соученик (он теперь в органах, присутствовал на допросах) в себя не может прийти от того, что повидал. Подробностей не рассказывает, но якобы покоя лишился. Элина тогда промолчала. Кто знает, может быть, провокационный разговор. На каждом шагу замаскированные информаторы, агенты...
      Все за всеми следят. Надоело! Она молча проживала свою жизнь. Пусть хоть оставят в покое. Ощущение собственных нереализованных возможностей очень больно, глухо ныло в ней, но она уже привыкла.
      Все это лихорадочно, отрывисто пронеслось в мозгу.
      Безмолствовала и ее коллега, добродушная честная математичка, неодобрительно, казалось, взиравшая на это судилище. А может, лишь показалось, что неодобрительно. (Ей-то что. Но разговаривать на подобные темы не принято, даже наедине. "И у стен есть уши").
      Математичка в школе недавно. Выпускница Киевского университета. Честно усвоила заповеди советского человека, среди которых главная - насчёт того, что все нации равны. Ещё при том и душа добрая. Идейность её не для маскировки. Для жизни. А то иным лишь бы для себя урвать под красивым знаменем. Интересно, замужем она? Похоже, что нет. Серьёзная, праведная. Не особенно женственная. Слишком крупная, толстая. Скромная блузка, тёмная юбка... "Беспартийный молодой специалист".
      Когда встал Бродский, на него жалко было смотреть: затравленный, одинокий, оробевший.
      - Я не ожидал... Мы ничего такого не делали...
      - Где вы взяли деньги на водку? - прокричала Раиса Ивановна.
      - Мы не покупали! - промямлил Бродский. - Виталик дома в буфете взял, там стояла, уже начатая. Я пошел, купил хлеба, колбасы. Ну и выпили. И что?
      - Ты считаешь, что ничего! - Раиса Ивановна вскочила.
      - Вы видите, он ничего вразумительного не может сказать! Учится на государственные деньги кое-как! Нарушает дисциплину, свинство устроил в чужой квартире - она еще повысила голос: - Все соседи говорят: настоящее свинство! Огрызки яблок на полу, куски колбасы... Пыль в комнате. Виталик тоже хорош. Безобразие! Но он хоть признал свою вину, осознал. Я думаю, можно это учесть. А Бродский ничего не осознал. Он и не способен осознать!
      В ней не было ничего мелко-мещанского, к примеру - злобной, порой тщательно замаскированной национальной кичливости, стремления почувствовать хоть в чем-нибудь свое превосходство. Подчас эти мещанские комплексы бывают с обеих сторон - у тех, кто презирает, гордясь принадлежностью к национальному большинству, и у тех, кого презирают. Нет, не было в Раисе Ивановне мелко-мещанской кичливости, желания кого-то унизить, чтобы незаметно возвысить себя. Но она привыкла доверчиво, с готовностью следовать руководящим указаниям сверху, и ее никогда не мучили сомнения. Она всегда говорила то, что требовалось.
      Вовсе не злая, даже весьма добродушная, бытовому антисемитизму с его дрязгами она бы, возможно, не поддалась, несмотря даже на несимпатичную невестку. Но государственному... Авторитетным газетам, радио, обрушившим на всех страшную информацию, единообразным потокам лжи, ловко составленной из полуправды, - она не могла противостоять. Безоглядно верила родной партии и ее вождю. Великому, любимому, непрерывно долгие годы так дружно воспеваемому, владеющему истиной в последней инстанции.
      При этой родной власти она из крестьянки стала педагогом, руководителем, а сын - секретарем райкома. Как же не помочь, когда темные силы, нависшие над страной, хотят разрушить все, что ей дорого. Ее круглое симпатичное лицо выражало праведный гнев.
      Раиса Ивановна лишь винтик, слепой исполнитель высших "предначертаний", - размышляла Элина. Постоянно кого-то преследовали, ограничивали, притесняли. И никуда не уедешь, не спрячешься. Она уже в этом убедилась. Везде, как в Москве. Одна дирижерская палочка, и все исполняют одну и ту же музыку.
      Особенно сжался Бродский, когда выступил отец, невзрачный, рыженький.
      - Я его первый осуждаю и прошу наказать. Я его ненавижу! - вдруг взвизгнул он истерически. - Как член партии, я обещаю, что он больше не посмеет!
      - Голосуем, - сделала знак Кондратьевой Раиса Ивановна. - Было одно предложение... Исключить Иосифа Бродского из комсомола.
      Но старший Бродский никак не унимался:
      - Накажите его! Дайте ему взыскание! Но если вы исключите его из комсомола, его ведь ни в один вуз не примут!
      - Вы во всем ищете выгоду! - презрительно воскликнула Раиса Ивановна. - Было только одно предложение - исключить.
      - Так, может, кто-нибудь предложит выговор? - умолял старший Бродский, с надеждой оглядывая помалкивавших ребят.
      - Это дело совести каждого, - возразила гордо Раиса Ивановна. - Вот вы так настойчиво добиваетесь...
      - Я прошу, как коммунист, - приставал старший Бродский. Младший при этом корчился от унижения.
      - Кто-нибудь предложит? - как на аукционе, выкрикивал старший. Все явственней ощущался одесский акцент. - Ребята!
      О, человеческая пыль тысячи дорог!.. За спиной его нависали шолом-алейхемовские местечки, средневековая инквизиция, унижения долгих веков. И сознание, что она такая же, гонимая, странно гипнотизировало Элину, даже сковывало.
      Она знала, что Иосиф Бродский в учебе и поведении не хуже и не лучше других. Он ей не нравился какой-то суетливой развязностью, стремлением проявить показную лихость, покрасоваться. Мы вовсе не знаем, как проявляются в поведении социальные закономерности. Чтобы чувствовать себя защищенным, спокойным, человеку требуется уподобление. Быть, как все, как подавляющее большинство. В особенности как те, кто пользуется наибольшим почетом. И в то же время у каждого человека потребность в чем-то быть особенным, лучше других. Так и рвешься между этими двумя стремлениями.
      - Голосуем, - сказала исполнительная Лена Кондратьева. - Есть предложение исключить. Другие предложения есть?
      Собрание молчало.
      И в этот момент, словно решив покончить самоубийством и бросаясь в пропасть, одна из одноклассниц Бродского, незаметная, средняя, чуть поколебавшись, подняла руку:
      - Я за выговор.
      Гневно поглядела на нее Раиса Ивановна запоминающим взглядом.
      - Голосуем, - равнодушно объявила Кондратьева.
      Прошел выговор. Незначительным большинством в несколько голосов.
      Позже как-то, поглядев на данные учеников, записанные в конце журнала, Элина обнаружила возле фамилии девочки, предложившей выговор: "Николаева Маргарита Ивановна - русская. Отец - Николаев Иван Алексеевич. Мать - Николаева Эсфирь Израилевна".
      А назавтра случилось еще одно событие, на этот раз в масштабе города. В областной газете напечатали статью про местного старожила, заведующего консервтрестом Исаака Грозного. Его подпись "И. Грозный" шутники обычно расшифровывали: "Иван Грозный". Но теперь было не до шуток. Статья называлась "Исаак Грозный и компания". В ней говорилось о том, что директор пригрел нескольких отовсюду уволенных работников. Приводились их типично еврейские фамилии. Многократно обыгрывался факт получения Грозным, отнюдь не дворца, всего лишь двухкомнатной квартиры в доме треста. А в остальном была фразеология, почти без фактов. Но вслед за статьей поползли по городу слухи, что жена его, зубной врач, прививала пациентам рак и, будучи разоблаченной, покончила самоубийством.
      В ближайший выходной день мама привела с улицы случайно встреченную жену Грозного. Никогда прежде та у них не бывала. От чая гостья отказалась, но попросила узнать, не сдает ли кто-нибудь комнату поблизости.
      - Я им еще буду кончать самоубийством! - отнюдь не обескураженная дама дерзко вскинула голову.- Сегодня я специально два часа ходила по базару, чтобы меня все видели. Так они от меня и дождались!
      Все же на заседании горкома Исаака Грозного сняли с занимаемой должности, а вскоре их дочь, школьница 10-го класса, дружившая с дочерью второго секретаря, пришла домой в слезах: осторожные родители запретили подруге с ней дружить.
      Приходили центральные газеты, почти в каждой - фельетон или разгромная статья с какой-нибудь еврейской фамилией. Создавалось постепенно устойчивое впечатление, что все жулики, шпионы и враги - в основном только евреи.
      В смешанных семьях бушевали конфликты, разводы. В поликлиниках евреи боялись вести прием - распоясались пациенты. Рассказывали, что некий офицер дал пощечину старенькому еврею, парикмахеру, будучи недоволен стрижкой.
      - Нам не доверяют из-за отношений с Израилем, - думала Элина. - И еще нас просто не любят. Если бы мы все старались быть прекрасными, благородными, гордыми и вместе с тем простыми, искренними, нас бы любили. Ведь мы как на выставке.
      Быть искренной она не смела: надо было таиться, развивалась настороженная скрытность. Но быть гордой, прекрасной и ничем - ни манерами, ни поведением не походить на несчастных соплеменников - это нетрудно. Другие могут себе позволить окать по-деревенски, произносить неправильно звуки русской речи, ругаться по-базарному. Ей нельзя. Чтобы выглядеть не хуже других, надо быть на самом деле гораздо лучше. Стараться, во всяком случае.
      Беда в том, что до сих пор люди почти всегда лучших уничтожали. В результате снижался общий нравственный уровень. К примеру, интеллигент (независимо от должности и рода занятий), при всех своих недостатках, деликатен и не причинит зла, если он "настоящий", тонко чувствует, ищет правды. А почти всех подлинных интеллигентов искоренили.
      Но власть должна себя защищать от всех, кто угрожает ее авторитету! Государство - орудие подавления и на данном этапе развития необходимо. Она все это усвоила - "сознательный член общества". Все просто и неизбежно, как день и ночь. С этим надо считаться, как с ураганом или молнией.
      Одиноко и молча уходя с очередного политзанятия, где говорилось о деле еврейских врачей и многие учителя громко выразили свое патриотическое возмущение, Элина вдруг с облегчением ощутила странное равнодушие. Будь, что будет. Все равно.
      У человека есть аппарат, воспринимающий сигналы среды и в зависимости от них корректирующий поведение. В чужом враждебном окружении у евреев столько было дополнительных сигналов, что износ аппарата неизбежно повышался. Не отсюда ли многие особенности поведения. При ассимиляции, видимо, эти особенности вытеснялись другими, присущими господствующей нации.
      Например, необходимость экономить жизненные ресурсы! Существует закон экономии сил, стремление на всякое дело по возможности затрачивать минимум усилий. Как затратить минимум усилий при максимуме препятствий? Нужна изобретательная ловкость. И она развивается.
      Еще один закон: естественная потребность человека занимать место получше в социальной группе, заслужить в ней почет, симпатию. Веками неудовлетворенная, потребность эта возрастает. И опять же стимулирует изворотливость.
      Для евреев, прибившихся к чужим муравейникам, достижение социальных целей затруднено, социальные притязания в результате болезненно увеличены, необходимость экономии сил упорно стимулирует изворотливость.
      Но все это может обернуться и бездействием, пассивностью, особенно, когда препятствия слишком велики (или аппарат слаб), а награда не слишком привлекательна.
      Мы так плохо знаем психологические законы, их воплощение при отклонении конкретных условий от норм.
      В какой-то из дней поздней осени показалось особенно мрачно вокруг, хотя воздух, чистый, напоенный осенним холодным солнцем, был прозрачен, свеж и молодость пела в ней по-прежнему. Днем она шла домой из школы, как вдруг выбежала из парикмахерской учительница младших классов и бросилась через дорогу навстречу:
      - Элина! Я сейчас сидела в очереди и одна женщина говорила, что мать Иры Розовской покончила с собой. Как будто бы прививала рак. (Ира была учительницей их школы, мать - старым зубным врачом, довольно известным.) - Мне не по себе стало! Ты ничего не слыхала?
      - Что ты говоришь! (По правде говоря, если бы что и слышала, то не сказала бы этой женщине, муж которой хоть и на какой-то мелкой должности, но все же в госбезопасности. Еще потом обвинят в распространении слухов.)
      - Я так расстроилась, - продолжала взволнованно учительница. (Милая, скромная...) - увидела тебя в окно и побежала, вдруг ты что-нибудь знаешь.
      - Я не слыхала, - сказала Элина грустно. Мелькнула невольная мысль: "А вдруг ей специально поручили распространять слухи?"
      И обе, попрощавшись дружно, разошлись.
      Глава восьмая
      Уже год как родители, заняв денег и распродав последнее, купили на соседней улице часть хибарки с подслеповатыми окнами. Сложенная из какого-то ноздреватого камня, сохранившаяся еще с довоенных времен, хибарка давно разрушилась и отсырела. У отца всегда неприятности на службе, кто-то его опять притеснял, и в случае ухода могли выселить из ведомственной квартиры. Так, по крайней мере, казалось маме.
      - "Они" все могут, - утверждала она.
      Хибару нашла мама, а отец, удрученный убожеством нового жилья, похныкал, повозмущался, но в конце концов уступил.
      Основной финансовой силой в этот момент оказалась Элина. Без нее занятых денег было бы недостаточно.
      Учительская зарплата была тогда мизерной, меньше сотни в месяц. Мама складывала все эти ее получки в деревенский сундучок, приобретенный в эвакуации, чтобы в один прекрасный день Элина могла приодеться, даже, может быть, съездить куда-нибудь на каникулы. Но теперь все ушло на дом и продолжало уходить на погашение долга.
      Это было нищенское строение. Большая часть его принадлежала соседям по фамилии Гусько. Филипп Алексеевич и Наталья Поликарповна - пожилые, немногословные, в свое время уехали из деревни в период коллективизации, жили потихоньку, принимали от населения одежду в мелкий ремонт, сначала в государственной мастерской, а потом и на дому. Филипп Алексеевич ездил еще на рыбалку, Наталья Поликарповна приторговывала на рынке, а остальное время копошилась на своей отгороженной части двора, тихонько покашливая, словно в горле у нее першило. По воскресеньям, выпив несколько чарок, Филипп Алексеевич орал песни. Иногда вместе с Шаповаловым - сапожником, жившим по соседству.
      Элининой семье достались две смежные комнаты с низкими потолками и утепленной терассой, некогда превращенной в кухню. Первая комната была "залой" с выходом во двор и еще другим выходом - через кухню. Мама к стенам "для уюта" прибила фотографии разных времен и размеров, рыночный коврик, дешевые пластмассовые тарелочки. Элинина смежная келья была аскетически голой: железная узкая койка, столик без скатерти, единственный стул и шкафчик, недавно купленный. "Собственный угол", "кусок хлеба" - всем этим приходилось дорожить. Если бы еще как-то изолироваться от родителей...
      Теперь, когда мать по вечерам в стоптанных тапочках на босу ногу и в заношенном халате выходила с наступлением темноты, чтобы выплеснуть помои на улицу - больше некуда было, канализация отсутствовала,- в пожилой обшарпанной тетке с восточным лицом и орлиным носом трудно было узнать балованную дочку некогда богатых родителей. Но казалось, что как раз теперь она обрела себя. Неприхотливая и недалекая, способная по-детски радоваться мелочам, да в сущности и воспринимавшая одни мелочи ввиду неспособности охватить картину в целом, она казалась нелепой, сумбурной, но чувствовала себя сильней и счастливей многих. Однообразная долбежка на пишущей машинке оказалась успешней музыкальных потуг, приносила хоть скудные, но реальные результаты. Муж, больной, вконец утративший былые карьерные притязания, смотрел на нее, как на спасительницу: помои, печи, электрические плитки, запущенный туалет во дворе - повергали его в смятение. Все держалось на ней.
      В течение некоторого времени в Элининой голове зрел тайный замысел. Если сделать фанерную перегородку вдоль "залы" и отгородить узкий закуток, тогда ее келья получит самостоятельный выход во двор. Однажды в отсутствие родителей она сбегала на ближайшую стройку, и за час два веселых паренька с готовностью отхватили для нее треть "залы". Родители, вернувшись, поворчали, но дело было сделано. У них ведь еще оставался выход через кухню. Теперь Элина стала обладательницей отдельной "однокомнатной квартиры".
      Во дворе росло единственное абрикосовое дерево и черный мелкий виноград. По одну сторону от их домика жил сапожник Шаповалов со своей старухой. По другую - плотник Недоруб с многочисленной семьей, примечательный тем, что заранее сколотил себе гроб и держал его в боевой готовности в сарае вместе с белым саваном и прочими атрибутами. В доме напротив жила "Анька толстая", жена шофера. Она нигде не работала, растила двоих детей и все время сидела на скамеечке у ворот, обозревая улицу. От ее внимательного взгляда ничто не укрывалось. По секрету про Аньку говорили, что она не просто сидит, а куда-то доносит об увиденном. Но кто мог знать наверное?
      Придя домой, Элина села читать к столу возле окошка, но что-то тревожное, неясное мешало. Придавливают, гнетут фельетоны об евреях, увольнения. А слухи об арестах, о страшных муках во время следствий... Другие в это же самое время счастливы, спокойно решают собственные проблемы. Такова пока что жизнь, полная противоречий. Можно иметь светлую голову, красоту и быть запертой в келье. Куда убежишь?
      Однажды на педсовете утверждали характеристики. Элина была классным руководителем 10-го "А". Математичка, руководитель 10-го "Б" написала стандартно: "дисциплинирован", "моральноустойчив"... Элина сделала попытку характеристики индивидуализировать. Про Славу Зайченко, спортсмена и лодыря, написала, что он "хорошо закален физически, ленив и безмятежно спокоен". Про Вадика Лебедева, белокурого пухлого сыночка из сановной военной семьи, всегда ловко избегавшего затруднительных общественных поручений, написала: "живет в хороших условиях и несколько эгоистичен". Лидия Романовна от души радовалась точным характеристикам.
      Первой в панике прибежала мать Зайченко, сотрудник райкома. Слава идет в училище Верховного совета. Кремлевское! Что значит "ленив и безмятежно спокоен"? Его же туда не примут!
      Что Лидия Романовна ответила, осталось неизвестным. Элина подозревала, что характеристику подправили, математичка потом намекнула ей довольно откровенно. Директриса как-то мимоходом упомянула, смеясь ласково, что Лебедева тоже в претензии: Вадик поступает в МИМО*. Элина знала мать Вадика: дама небольшого росточка, увешанная чернобурками, с лицом, лоснящимся от кремов, с вытравленными перекисью золотыми локонами.
      - Я ей сказала: посмотрите на его руки! Белые, холеные! - рявкнула Лидия Романовна.
      И все же, конечно, Вадику переделали характеристику, пусть даже единогласно утвержденную педсоветом. Окончив МИМО, он впоследствии отбыл в зарубежную поездку, женился на дочери посла. "Живет в хороших условиях и несколько эгоистичен..." Ему остается лишь посмеяться над ней.
      С улицы в окошко кто-то стукнул. Подняв голову от книги, Элина увидела учительницу английского языка из другой школы, Веру Юльевну, с которой не то что бы дружила, но иногда от скуки встречалась. Элина знала про ее национальность, хотя внешне Вера мало отличалась от других офицерских жен. Русые волосы она вытравляла перекисью, в решительном и задорном лице ничего подозрительного. Муж ее был русским, жили тихо, мирно. Однажды, придя от друзей навеселе, он вдруг высказался насчет евреев. Тогда она сняла туфлю - модную, с каблуком-шпилькой и отхлестала супруга по лицу. Он только слабо защищался, но в конце обозвал таки "жидовкой". После этого она ушла к родителям, забрав сына.
      - Что делается! - сказала Вера. - Послушай! Вчера иду по Пироговской, уже поздно было вечером. И что ты думаешь? Молодая баба идет с двумя мужиками, все трое пьяные и говорят про евреев. Другой темы теперь у них нет! Ты бы послушала! Потом эта баба, - деревенская Дунька! - схватила обоих мужиков под руки и как заорет: "Так бей жидов, спасай Россию"! Где Советская власть, где что? Воспитывали-воспитывали, и так быстро все соскочило.
      - Ну это - кто как... - возразила задумчиво Элина.
      - Я скорей бочком-бочком прошла. Такие дела, Элиночка. Дело дойдет до погромов, я тебе говорю.
      Все это было чрезвычайно странно.
      Элина сидела на краю железной койки, бессильно уронив руки на колени. Куда спрятаться от мира, где бушует ненависть? Она, как могла, отстранялась, уходила в собственный полуреальный мир. Но жизнь ее настигала. Опять болела душа.
      - Говорят, в Москве какого-то жида выбросили из электрички... Ты не представляешь, что кругом творится. Такие дела, Элиночка.
      Элина как раз перед этим читала роман Фейхтвангера о фашистской Германии. "Тогда было хорошее время,- вспоминал мечтательно забавный персонаж - неунывающий господин Вольфсон, - тогда евреев только выбрасывали из поездов". Неужто и тут наступило "хорошее" время? Конечно, средства массовой информации могут разбудить зоологическую вражду... Зачем? Чтобы вытеснить евреев из жизни? А куда им деваться? И какими они станут в результате? Довольно того, какими стали за долгие века унижений. К тому же многие, очень многие так поверили в свое равноправие при Советской власти, так ей преданы, так ею гордятся. Теперь их гонит и оскорбляет та самая рука, что, лаская, приручила. А жизнь проходит мимо... Чего можно добиться в таких условиях? Как самоутверждаться? Как искать свое предназначение? Школа не ее призвание. А что делать?
      Нависло нечто, медленно, как шлагбаум, окончательно закрывшее пути в будущее. Многие вели себя так, словно пути еще открыты, суетились, делали вид, что не замечают, обманывали себя и других.
      Проводив приятельницу, Элина взялась за книжку. Но спокойствия не обрела. Действительно, что будет? В школе удвоилось количество классов, а второй преподавательницы английского нет. Позарез нужна. Лидия Романовна всем сказала: "Ищите!". А между тем, хотела к ним оформиться хорошенькая черненькая англичанка, - не взяли, не разрешило ГОРОНО. Оказалась еврейкой. Никуда не берут! Как удачно сложилось, что из школы пока что ее не могут выгнать! Она тянет пока двойную нагрузку при одной мизерной своей зарплате. Некем заменить. "Куска хлеба" не лишат, как других. Раиса Ивановна пробовала было к ней цепляться, но Лидия Романовна с Марией Васильевной не поддержали. Да и сама Раиса Ивановна некоторым говорила, что Элина ей нравится: очень красива, произношение хорошее, и держится скромно, и все такое. Но какая-то скрытность развивалась в результате. Недоверие к людям, внутренняя отчужденность.
      И родителей пока не трогают. Корпят себе незаметно. Но маме на днях кто-то говорил, что есть план выселить в Сибирь всех евреев. Якобы в московских домах уже списки составили на освобождающиеся квартиры, и теперь между соседями там склоки по поводу их распределения.
      Что за жизнь! Господи! Помоги, Ты же все видишь!..
      Впервые она мысленно горячо молилась. Господи! Прости... Спаси!
      Много искренних, отчаянных молитв в эти дни устремлялись к далекому небу.
      Глава девятая
      Через несколько дней тяжело заболел Сталин. Город словно сжался, пригнулся испуганно перед неминуемым ударом. Придя в школу, Элина встретила в коридоре Бродского. Коротенький, рыжеватый, в прошлом любивший порисоваться развязной лихостью, он теперь, после той истории, выглядел противно: какой-то суетливо растерянный, жалкий.
      - Ну как ты? - спросила она мимоходом. Он махнул рукой уныло:
      - Сейчас такое кругом. Иосиф Виссарионович не знает, что творится. Маленков и Хрущев все от него скрывают.
      Как и все, он любил Сталина и ему одному верил. Если бы не всезнающий Александр Кириллович, и Элина бы верила безоглядно.
      Когда в разгар лета пришло письмо от сановного москвича, с которым она случайно познакомилась на Приморском, Элина была почти счастлива, он едет в Ялту специально, чтобы встретиться! Она действительно неотразима! А он-то разбирается. Не простачок какой-нибудь.
      А в Ялте - лучший номер в гостинице (в разгар летнего сезона!), рестораны, рассказы об известных артистах: "Миша, Николай, Лялька..." Вряд ли это было простым пусканием пыли. А потом - поездки по Крыму. Стоило предъявить документ, как раскрывались двери гостиниц, находились дефицитные билеты на любой теплоход. А люди в то время записывались заблаговременно, стояли в очередях. Он и одет был как-то изысканней, чем остальные.
      И самоуверен! Словно знал нечто, недоступное остальным. Элина словно бы приобщалась к новой жизни, которая ей очень нравилась. Только бы не исчез мираж! Что это мираж, который исчезнет, она догадывалась, но не хотела думать. Или не умела.
      Привыкнув к Элине, он, видимо, проникся доверием. Или устал быть всегда начеку и расслабился. Даже стал изливать душу. Но оказалось, что в душе этой царил страх. Из отрывочных разговоров Элина узнала, что какой-то его начальник был до войны репрессирован и Александр Кириллович сам чуть не пострадал, Но как-то извернулся, даже занял освободившееся место. С тех пор он и пошел в гору, потому что много освобождалось должностей, а он сумел заслужить репутацию человека принципиального.
      Некогда его мать, прислуга в доме захолустного предводителя дворянства, кинулась в ноги хозяину, прося устроить учиться. И предводитель действительно помог. Александр Кириллович хорошо с тех пор усвоил, что есть высшие и низшие, рвался, естественно, повыше. Видимо, и способностей особых не обнаружил, а рвался.
      Поздно вечером сидели у моря на террасе опустевшего ресторана. Подогретая коньяком, умиленная красотой, душа рвется из тесных рамок
      - Пытки... - говорил Александр Кириллович. Представительный, властный, он казался в этот момент тщедушным. - Я бы все признал, что угодно.
      Он прижал к тощей груди скрещенные руки, словно защищаясь, молил о пощаде. Потом вполголоса рассказывал про Сталина.
      Они одни были на террасе. Внизу, в глухой тьме, плескалось море.
      - Ему жилось интересней до того, как он уничтожил всю оппозицию. Были споры, мысли... Ничего не осталось, все мертво.. Убрал Троцкого, подослал к нему убийцу...
      И все в том же духе. Элина, затаив дыхание слушала, словно фильм ужасов прокручивали перед ней, словно в страшную неведомую бездну позволили заглянуть.
      Но... не верилось. Неужели там, наверху, преступники, и все делается ради собственной власти? Она вдруг интуитивно почувствовала, нельзя верить Александру Кирилловичу. В трудный момент он мог бы и ее легко предать, как, видимо, предал своего начальника, чтобы занять его место. И это человек, близкий к самым "верхам"!
      Опять иллюзия. Наивная мечта о лучшей жизни, такой недоступной и манящей.
      А марксизма он в сущности не знает. Элина в это время посещала Университет марксизма (в школе обязали), успела кое-что почитать в подлиннике. Представление какое-никакое получила. Пыль пускает! Примитивные общие фразы, как только дело доходит до главного смысла. А претензии!
      Александр Кириллович был опытен в любви. Но кому он, бедняга, нужен! Быть может, с другим, так и не встреченным, все было бы по-другому: счастье бы озарило.
      Старенький Александр Кириллович, приобщившийся к власти! Может быть, давно умер. Она потом так и не поинтересовалась. А тогда он, под влиянием коньяка говорил печально:
      - Ты однажды позвонишь, приехав в Москву, а меня уже нет на свете. Я поручу Витьке, чтобы рассказал тебе о моей смерти.
      Витьку, сына он таки протащил в Институт международных отношений. Да ну их!
      Антиеврейскую политику последних лет он вполне одобрял.
      - Ты их не знаешь, - говорил он про евреев.
      - Но я же сама...
      - Ты - слепая красавица. Ничего этого не понимаешь.
      - Когда начались еврейские дела, - говорил он в другой раз, - я оглянулся и увидел, что возле меня тоже евреи. На ответственных должностях! Я и не замечал. Одного, правда, я сам выручил, - признался он с пьяной непоследовательностью. - Иначе бы ему не уцелеть. А потом вдруг заявил:
      - Правильно поступил Иван Иванович Ляхов. Он у себя на заводе собрал евреев и сказал: "Уходите! Куда хотите, но с завода уходите. Чтобы мне с вами не мучиться!" Умоляюще прижав в груди скрещенные руки, он изобразил, как трудно пришлось Ивану Ивановичу.
      - Но куда же им идти?
      - Найдут. - Он скверно засмеялся. - Лопату в руки!
      На его письмо Элина потом не ответила. Через какое-то время нарочно сообщила, что выходит замуж. Не то, чтобы сердилась... Как-то просто разочаровалась в нем. Самозванец, мелковат. К тому же, он во время одной из поездок по Крыму заметил в шутку, оглядываясь на пассажиров теплохода:
      - Интересно, что бы сказали мои холуи, если бы узнали, что я путешествую с еврейкой?
      - Скажут, что ты продался Джойнту. (Про Джойнт, какой-то американский трест, часто упоминали в газетах).
      Элина заметила, что на мгновение он как-то отчужденно поскучнел.
      Случайные местные ухажеры... Все не то, не то! Один молоденький лейтенант, получив отставку, даже плакал. Торчал под окнами, поджидал возле школы. "Я бы на все пошел для тебя". На что "на все"? Экий подвиг - женился бы. Варить ему щи.
      Когда он привел ее впервые в пустую квартиру приятеля, то выложил из сумки продукты, заявив:- Охота мне поесть яичницу. - Лапоть ты! Хоть и лейтенант.
      Аборты были запрещены. Сколько волнений, поисков. Страшно вспомнить. Врача в маленьком курортном городке посоветовала коллега учительница. Шустрый маленький человечек с деревенским говорком, с виду хват, знавший себе цену. Операцию делали у него дома на обеденном столе. Помогала его жена, такая же малорослая, худая, с лицом злым и каким-то изможденным. Чувствовалось, что не медсестра, просто приспособилась подавать инструменты. Но действовали оба уверенно, явно не впервой. Закрыли ставни, стол быстро, в четыре руки, покрыли белой простыней, уложили сверху пациентку. Чтобы отвлечься, Элина мысленно стала считать до двадцати и опять сначала... Пугала не столько сама процедура, сколько обстановка. Она уже забыла, сколько двадцаток стремительно пронеслось. "Шестнадцать... семнадцать... восемнадцать..." - лихорадочно стучало в мозгу. Вдруг в разгар операции - резкий стук в окно, показавшийся очень громким.
      Было всеобщее смятение.
      - Зачем все это нам нужно! - всхлипывала хозяйка, почти с ненавистью взглянув на Элину и, заметавшись, кинулась тушить свет. Подошла на цыпочках к окну, сквозь щель ставня понапрасну вглядываясь в темноту.
      - Никого не видно, - прошептала она еле слышно.
      - Стань сбоку, дура! - беспокойно приказал маленький хирург.
      Элина лежала, медленно истекая кровью. Какие-то тени бродили по стене.
      Природа, создав свои биологические механизмы, явно не предусмотрела социальных условий, в которых они будут действовать. Или все предусмотрено, и неудобства, мученья - лишь стимул к совершенствованию этих условий?
      Страха не было. Она так была счастлива, что беременность, угнетавшая два месяца, так или иначе теперь будет ликвидирована. Вряд ли это милиция. Просто кто-нибудь из соседей постучал. Стук вскоре действительно прекратился, опять зажгли ослепительный свет. Тени перестали метаться по стене. Слава Богу!
      Она молчала железно, без всякого обезболивания.
      Когда все было кончено, позволили посидеть в стороне на диване, а тем временем куда-то звонили, слаженно, в четыре руки, покрывали тот же стол белой скатертью, ставили самовар. Учительница предупреждала, что у хирурга могущественная родня: муж сестры - председатель местного исполкома. Их-то и пригласили теперь к чаю.
      Родственники не заставили себя долго ждать, видно, жили неподалеку. Председатель - невзрачный мужичок, но, видимо, волевой, а в семейном кругу добродушный и простецкий, милостиво позволил себя угощать. Жена его, тетка, в которой сочетались базарные ухватки и сознание своего государственного значения, - гоголевская Хавронья Никифоровна, вознесенная диктатурой пролетариата, - кинула всезнающий взгляд на Элину. Они все понимали: и то, что было перед этим на том же устойчиво массивном прямоугольном столе, и то, зачем их позвали.
      Если что-то кому-то из соседей показалось подозрительным, то добро пожаловать: мирное чаепитие, ответственные люди...
      Скольких уже посадили за аборты! Но даже самый строгий закон существует не для всех. Чуть-чуть отдохнув, она встала:
      - До свидания, пойду.
      Маленький врач тревожно проводил ее в крохотную переднюю...
      Когда Элина, приехав утром вместе с мамой, разыскала его больницу, Малыш сначала недоверчиво отказывался. Видно, следовало прихватить записку от знакомой учительницы, которая у него бывала. В отчаянии Элина пообещала полторы сотни. Ударная доза! Другие платили пятьдесят. Тогда больших денег у людей не было. В месяц Элина получала восемьдесят, да и врач, этот, видимо, ненамного больше. Рискнул. Теперь, когда все сделано, у шустрого Малыша были, видимо, некоторые опасения, отдадут ли обещанное полностью. Операция, в сущности, минутная. Если бы не страх... А лейтенанту в голову не пришло позаботиться о деньгах.
      Бедная мама где-то весь день слонялась. Как все это тяжко для нее, воспитанной в строгих правилах "почтенной семьи". Что же делать. Не можете ничего дать своей дочери, так молчите! Теперь мать ждала в условленном месте с заказанным до Светловодска такси.
      Считаешь-считаешь копейки, разориться на лишнюю пару чулок проблема, не говоря о платье. И вдруг бросаешь суммы, возместить которые можно лишь великим терпением. В тесной темной прихожей она достала многострадальные полторы сотни и легко, весело вручила Малышу. Может быть, в нем что-то кроме корысти заговорило, какое-то теплое чувство залило душу, во всяком случае, он схватил Элинину руку, сжал порывисто:
      - Я приеду!
      Хотя, скорей всего, ликование было вызвано крупной для него суммой, так внезапно свалившейся, и предстоящей выпивкой с родными.
      - Нет, не надо! - покачала головой Элина, стараясь не обидеть. - До свидания. Большое спасибо. Вы спасли меня!
      - Приезжайте, если что, - сказал заинтерсованный в надежных пациентках Малыш, уже буднично и деловито. Искра, вспыхнувшая было в нем, погасла мгновенно. Про себя он подумал, что время не такое позднее, магазин открыт и прихватить еще бутылку, кроме той, что была в буфете, не помешает. И от мысли, что про эти полторы сотни жена так и не узнает, а думает, что как всегда пятьдесят, ему было радостно.
      Приехала она домой с высокой температурой. Что там напорол маленький хирург, трудно сказать, нельзя было обращаться в поликлинику, чтобы его не подвести, но зато навсегда она избавилась от абортов. Больше не могла иметь детей.
      В день смерти вождя, прибежав на занятия, Элина встретила в коридоре заплаканную Марию Васильевну. Кутаясь в теплый платок, прижимая к груди тетрадки, Мария Васильевна тихо, бочком прошла в свой класс. Из учительской в коридор вышли под руку плачущая Ира Розовская и добродушная полная математичка, тоже в глубоком горе. Громкие всхлипывания раздавались в учительской. Потом всех собрали на линейку. Громовая несгибаемая Лидия Романовна, на этот раз бледная, с покрасневшими глазами, прочла по газете сообщение, которое все уже слышали по радио.
      Весь день лил дождь. Опустилась тьма. И город скорбел. Вернувшись с работы, отец рассказывал, что его "хам-начальник", грубый, беспощадный, рыдал громко, сидя за своим столом.
      - Все-таки он был великий человек! - сказала мама о Сталине.
      По радио лилась печальная музыка. Шли смутные дни. Что-то в Москве происходило. Судьба каждого вершилась где-то наверху. И как сотни лет назад в седой истории, "народ безмолствовал".
      В домике было холодно, стены совсем отсырели. От вещей пахло затхлой сыростью. У Элины обострился радикулит. Ночью ей снился огонь, костер. В руках ее была ветка, которой она пыталась загнать и удержать в огне серую злобную крысу. И та горела. Но огонь вдруг стал затухать, и крыса, еле живая, с черными подпалинами, все-таки вырвалась, удрала. "А-а!" Элина металась во сне, лишь под утро успокоившись. Рано утром, еще лежа на своей железной койке, она почти сквозь сон услышала обрывки сообщения по радио. Что-то насчет дела врачей, будто бы материалы были нарочно сфабрикованы, а теперь всех реабилитировали.
      - Поздравляю! - сказала мама, входя в комнату. - Ты слышала? Их всех выпустили.
      Есть старинный способ укрощения орлов. С завязанными глазами сажают на колеблющуюся проволоку. В слепоте орел за нее судорожно цепляется... Через десять дней он духовно сломлен - царственная птица превращается в униженное, робкое существо. А если не десять дней, а тысячелетия?
      Первым, кого Элина увидела, выйдя в тот день из дома, был маленький, почти квадратный еврей. Он празднично шествовал, расправив плечи, гордо выпятив толстую грудь. И Элина вдруг вспомнила щемящие стихи Уткина о смешном торжестве загнанных, погребенных в местечковом болоте и воспрянувших с революцией: "Ведь это же очень и очень! Боже ж ты мой! А почему не хохочет господин городовой?"
      В троллейбусе возник было обычный какой-то конфликт между пассажирами. Подвыпивший субъект не то деньги не передавал, не то огрызался, поскольку его толкнули. С ним сцепились какие-то женщины. Элина не вникала, занятая своими мыслями. И вдруг выдвинулся сзади из толпы счастливый сияющий еврей средних лет, с виду какой-нибудь инженер, и с обретенным внезапно чувством хозяина твердо предупредил:- А мы не позволим! И толпа стояла за ним, как за вожаком.
      Политинформацию в школе делала солидная немолодая особа - представительница райкома. Прочитала сообщения ТАСС по газете, не осмелившись добавить ни слова от себя, и на этом политзанятия окончились.
      В коридоре Элину догнала добродушная полная математичка:
      - Дорогая моя!
      Больше математичка ничего не сказала. Они пошли вместе молча. Остальные тоже расходились молча, и что они обо всем думали, осталось неизвестным.
      Когда стала ослабевать прежняя узда, оказалось, что без нее слишком непривычно, назревает анархия. Возвращались при Хрущеве амнистированные, вернее, случайно уцелевшие остатки. В новом свете предстало недавнее прошлое. Стал тускнеть ореол прежних звезд, много оказалось в их сиянии ложного, неправедного.
      Кто хотел, те пришли на очередную первомайскую демонстрацию, остальные не явились. И ничего. Ряды первомайских колонн, прежде четкие, как струна, стали неровными, разваливались. И это не где-нибудь на подступах к площади, а возле трибуны, где стояли городские власти.
      Может быть, она тогда какой-то момент пропустила? Отчего бы после 20-го съезда не уехать в Москву, не начать новую жизнь? Нет поздно. Устала. Как прописаться, где работать? Если опять в школе, то зачем тогда Москва? Темп был утерян, сроки. Дорога ложка к обеду.
      И вот уже после короткой "оттепели" опять подули холодные ветры. И новые попытки обуздать выходящую из берегов стихию. И кое-какие из апробированных старых методов опять в ходу, правда с осторожными оговорками. Отцу кто-то рассказал, вернувшись из командировки в Москву, что о еврейском вопросе там отзываются не вполне оптимистически: "Болезнь кончилась, карантин остался".
      Не было дня, когда бы она, идя на работу, не чувствовала, что занятая не своим делом, впустую гибнет, растрачивает себя не по призванию - на чуждый, для неё недоступный, и поэтому каторжный труд. А что делать? Ещё где-нибудь заочно учиться, чтобы стать когда-нибудь лектором в Университете марксизма-ленинизма? Горком никогда не пропустит с её клеймом в паспорте.
      Да и университет попугайный. Что ещё? Да, некуда. Ей не вырваться из этой ловушки. Надо как-то приспособиться.
      Год за годом с наступлением каникул она еще рвалась куда-то. Потом перестала. К школе постепенно адаптировалась. Научилась выгонять из класса нарушителей, выставлять им в конце четверти тройки. Научилась умно выступать с докладами на педагогические темы.
      Были в ее жизни случайные поклонники, были приятельницы. Но главное - книги, и еще море, вернее, пляж, куда она с наступлением тепла устремлялась, как Обломов к своему дивану.
      В особо жаркие дни Элина оставалась на пляже до вечера. Без обеда. Уходила одной из последних. "Темнеет дорожка Приморского сада, ушли до утра фонари..." Тонкая, грациозная, в красивом купальнике, полулежала на топчане, опершись на руку. Пока было светло, что-нибудь читала. Темные волнистые волосы мягко струились по плечам. Уходящее вдаль море... Лунная дорожка...
      На нее часто обращали внимание: Царица Тамара! Но где тот лермонтовский Демон? Какие-то плюгавые мужчины иногда пробовали знакомиться. Люди, возможно, все неплохие, а совместимости не будет. Никогда. Кто-то, вовремя не встреченный, так никогда и не появился. А то, может быть, остался неузнанным, кто знает.
      Сначала водная станция "Динамо", где на узкой полоске цемента вдоль берега стояли деревянные топчаны, и надо было вовремя успеть занять кусочек тени, отбрасываемой каменной стеной. Потому, что настоящий пляжник знает - лучший и самый полезный загар у того, кто лежит в тени. Потом на пляж "Динамо" перестали пускать. Городской - с каждым годом все более переполненный, заплеванный. Пришлось ездить за город автобусом или катером. Добираться в жару мучительно, зато пляж утром в тени.
      Вечером она идет на Приморский. Лето еще и тем хорошо, что легче выглядеть нарядной. В другие сезоны много всего надо, а летом - босоножки, одно какое-то платьице - и одета.
      В "кругу" теперь мало местных. Серая безликая толпа. И ни одной свободной скамейки. Подвыпившие парни, загорелые телки, им чихать на Элину с ее изящными манерами. А когда-то на нее оглядывались...
      Она выходит к морю. Иногда вдруг вспоминается, как вот тут, над мостом, на ветру, встретила папу незадолго до его смерти. Лысый, худенький от сахарного диабета, в белом отглаженном костюме, он стоял, задыхаясь, доставая из тюбика нитроглицерин, и обрадовался этой встрече, как ребенок. Но едва прошел приступ, Элина поскорей ретировалась. Восторженные его сентенции насчет красоты Приморского ее тяготили. И даже когда вскоре у него обострился облитерирующий эндоартериит и он спать не мог от боли, и совсем исчез пульс в ногах, она предоставила матери с ним возиться, а сама, скрывшись за своей загородкой, предпочитала не вмешиваться, только давала иногда анальгин.
      Правда, в больницу проводила. А навестить его там не успели. Однажды раздался стук в окошко с улицы. Она вышла открыть ворота и увидела незнакомую девушку.
      - Рашевский умер, - сказала та и пошла своей дорогой. Может быть, это была медсестра, возвращавшаяся с дежурства. Элина от неожиданности не успела ее окликнуть.
      Отец умер внезапно от инсульта. Как ни был он чужд и далек, но Элина и внешне была на него похожа, и отчасти характером - вечно мысленно куда-то рвалась, любила комфорт, не имела настоящих друзей. Несколько дней сильно болела душа. Потом все притупилось. И весьма скоро.
      Глава десятая
      У матери была очень маленькая пенсия - около пятидесяти. Элина в школе теперь получала на руки сотню. С годами покупательная способность денег все уменьшалась. Мать легко транжирила скудные доходы. Притащит вдруг радостно какую-то новую клеенку на стол, какие-то нелепые чулки. А потом с удивлением подсчитывает оставшиеся копейки. Суматошная, безалаберная, она вечно куда-то неслась. Но в последнее время ходила как-то по-новому - устремлялась вперед всем телом, а ноги словно задерживали, тормозили. Врачей старушка игнорировала. При простуде, с высокой температурой, заявляла:
      - Чепуха! Дышала паром от вареной картошки и выздоравливала без лекарств. А кроме простуды ничем не болела.- Чёрту голову скручу! - говорила она бодро.
      Потом, ближе к восьмидесяти, ходить она стала страшно мелкими шажками, скованно семеня.
      - Пойдем к врачу! - предложила Элина.
      - Ни за что! - Она немного рисовалась лихостью. - К чёрту врачей! Терпеть их не могу.
      - Ты же еле ходишь!
      - Чепуха! Эти врачи ничего не знают!
      Элина махнула рукой и ушла на свою половину.
      Мать как-то незаметно опустилась. Ела, что придется: схватит кусок колбасы или сжует на ходу хлебную горбушку, соря вокруг. Не учитывая болезненную ее щепетильность, Элина порой раздраженно ей выговаривала: зачем при отсутствии холодильника накупать лишнее? Утром выбросили творог, вылили суп, неизвестно зачем наваренный в таком количестве. У старушки, никогда прежде не болевшей, все же были не в порядке какие-то регулирующие тормоза - отсутствовало чувство меры.
      - Позволь мне делать, что я нахожу нужным! - однажды взвизгнула она величественно. И добавила с вызовом: - Слава Богу, что я ни от кого не завишу!
      Ее комната постепенно превратилась в свалку старья. Боже мой! Ничего не дает выбрасывать! Задохнуться можно. Ей все кажется, что любая изношенная вещь может еще пригодиться. Стол завален газетами, старыми журналами.
      И она не разрешала в своей комнате убирать! Под кроватью, под сундучком, накрытым купленным на базаре дешевым ковриком, под старенькой этажеркой хлопьями скапливалась пыль.
      - Давай уберу!
      - Я вчера подметала, - заявляла старушка оскорбленно. - Убирай у себя!
      Элину бесило, что она так откровенно врет. Никакого достоинства! В отсутствие дочери старуха, как мышонок, воровато шуршала в ее письмах и тетрадках, все держа под контролем.
      О, они были несовместимы. Нет никакой жизни! - хотелось закричать на весь Светловодск. - За что?
      Давно исчезли поклонники... Глухое раздражение чаще нарастало в душе, приходилось его преодолевать. И Элине порой казалось: главный виновник всех жизненных неудач стоял перед ней в облике старушки в замызганном халате и стоптанных тапочках. В мыслях мелькало: "Боже мой! Вся моя жизнь была бы другой, если бы у меня был теплый
      чистый дом, где меня понимают. Я сама была бы другой! Могли ведь родители что-то вовремя подсказать, как-то направить". Скажешь слово - патетические фразы в ответ:
      - Как тебе не стыдно! Неуважение к матери!
      Элина всегда теперь закрывала свою дверь на задвижку. Бывало, мать раз-другой толкнется и отойдет.
      Старушка легко раздражалась и легко отходила. Но к старости усилилась ее болезненная щепетильность. Она теперь демонстративно жила только на свою пенсию.
      А если что-нибудь покупала для Элины, то говорила:
      - Я не такая богатая, - и предъявляла счет на клочке бумаги, оторванном от газеты или мятой тетрадки: "Молоко 16 коп., кефир
      30 коп..."
      От возмущения Элина перестала дома обедать. Раз или два пыталась ее приласкать, но это вызвало у старухи истерические слезы. Больше она не разговаривала с матерью серьезно, обращалась, как с дурочкой. Даже называть "мама" перестала. Так легче - не принимать ее всерьез.
      К счастью, у Элины давно были увлечения, придававшие жизни какой-то смысл. Школа, неуютный дом, унизительная скудность - забывались. Собственно, если быть точным, сначала было одно увлечение, потом другое.
      Сначала - попытка найти себя в журналистике.
      Красавица, встреченная на приморском пляже, кажется, не знала подобных увлечений. Какие-то интеллектуальные способности были, но реализовать их в тогдашних условиях она и не пыталась.
      Но можно присочинить эти попытки. Пусть будет более резкий контраст между стремлениями героини и реальным их осуществлением. Это, может быть, усилит драматизм ситуации.
      На пляже незнакомая учительница так рада была излить душу: устала от одиночества. Мы ходили по берегу, сидели у края воды на песке. Она знала, что мы никогда больше не увидимся, и привычная замкнутость ей не мешала. Встретились летом 1983 года...
      Я ей многое потом приписала сверх того, что она мне рассказывала. Она бы себя не узнала в Элине. Ну, как вышло, так вышло... Персонаж обычно возникает из нескольких прототипов, а эпизоды его жизни - из разных жизней.
      Как-то, еще во времена Сталина, в мрачные дни всеобщего страха ей довелось присутствовать на встрече писателя областного масштаба с редакцией местной газеты. Обсуждалась его книга. Что-то о партизанском движении. В книге наиболее активно действовали два персонажа - Савченко и Марченко. Но по ходу повествования как-то было неясно, кто там Савченко и кто Марченко. Словно они были двойники.
      Писатель, пожилой, довольно плюгавый, как-то все время с опаской оглядывался. Словно кто-то незримый, страшный присутствовал в комнате. И остальные тоже охвачены были страхом перед чем-то неведомым. Даже когда кто-то посоветовал писателю отразить еще один аспект событий, тот не возражал, но как-то осторожно упомянул, что в Москве зайдёт в ЦК и спросит, как лучше.
      Глядя на испуганного старика, можно было себе представить, что если "там" ему скажут: "Земля не вращается вокруг Солнца, а стоит неподвижно на трех китах", - он всей жизнью своей будет пропагандировать эту истину, и его персонажи Савченко и Марченко, даром что их невозможно отличить друг от друга, - будут всем своим поведением её подтверждать. Нет, спасибо. Ни ученым-обществоведом, ни журналистом она не будет. Каждое слово с оглядкой, в страхе... Не надо!
      А потом, когда уже так не боялись, - Хрущев, 20-й съезд, "оттепель", - местная газета пригласила всех желающих писать очерки на заданные темы. И Элина тоже явилась.
      Литобъединением руководил опытный журналист, окончивший партийную школу, по темпераменту мажорный сангвиник. Его очерки изобиловали восклицательными знаками, крикливой риторикой. Но авторитет был непререкаем.
      На очередном занятии желающим раздали темы. Элине достался бывший участник войны, организовавший у себя дома общественную библиотеку. В один из ближайших дней она отправилась к своему герою.
      Маленький домик. Вроде того, где жила теперь Элина. Впереди, чуть поодаль, беснуется зимнее море, все в белой пене. Ворота не заперты. Собаки нет... Она вошла во двор, увидев низенькую дверь, постучала и услышала слабый голос: "Войдите!" Ее герой, небритый, ослабевший, лежал на кровати в пустой, низенькой комнате, укрываясь до подбородка серым тощим одеялом. В войну он был не то мичманом, не то сержантом, теперь - инвалид на пенсии. В двух фанерных шкафах и на подоконнике действительно были книги, разрозненные, потрепанные и, как видно, не ахти какие ценные.
      - Извините, - сказала Элина растерянно. - Я из газеты. Хотела поговорить, но вы больны...
      - Ничего, садитесь.
      Он трудно дышал, был бледен.- Жена пошла за дочкой... Придут - чайку горячего...
      С перерывами, останавливаясь отдохнуть, он рассказал не только про библиотеку, но и всю свою жизнь, а главным образом про болезнь, как внезапно свалил сердечный приступ, чем лечат и что "никакого улучшения". Пришла жена, маленькая, приветливая, с худенькой долговязой девочкой. Опять встал вопрос о чае, но Элина заторопилась.
      А дома зажгла настольную лампу и села придумывать начало. Наконец, придумалось. Оригинальное. В местной газете таких не бывает. Но не слишком ли вычурно?
      "Как бы медленно ни подготавливалась тяжелая болезнь, приход ее всегда внезапен, как удар ножом в спину из-за угла".
      Интонация, в соответствии с содержанием, была тут сперва медленной, тягучей, а конец фразы, как блеснувшее лезвие ножа. Полоснул - и жизнь сломана. Человек жил-поживал и вдруг упал во дворе своего дома. А уж затем она упомянет о фактах биографии, которые этот перелом подготовили: о тяжелом детстве, о войне, о том, самом ярком в его жизни военном эпизоде, который перенапряг силы и, наконец, надо показать, как тяжелобольной ветеран все же стал полезен людям, нашел возможность контактов с ними. Он только некоторые факты рассказал, а она стала искать спрятанный в них смысл. Почти как Флобер. Забегая вперед, что-то на черновике предварительно набрасывала - как художник, отдельными мазками. Перед мысленным взором было зимнее море в белых барашках и низенькая полупустая комната, и вся ситуация была ясна, и даже некий ее высший смысл ощущался.
      Редактор, пышная дама, с белыми, вытравленными перекисью волосами, без лишних разговоров приняла очерк. Лицо у редакторши было самоуверенное и какое-то вместе с тем обыденное, простоватое.
      Через месяц в воскресном номере газеты рядом со стихами знаменитого местного поэта Элина увидела свое детище. Но что это! Начало банальное, как физиономия бесцветной редакторши: "Светловодское утро лучилось тысячами солнечных улыбок..." И дальше многое в том же духе. Правда, кое-что сохранилось в первозданном виде. Но многое, казавшееся лучшим, безвозвратно ушло.
      Через пару недель в почтовом ящике на воротах, доставая газеты, Элина обнаружила открытку: "Т. Рашевская! Просьба зайти в редакцию газеты..." Ее уже приглашают!
      Все сотрудники, сидевшие за своими столами, с интересом поглядели на автора удачного материала. Очерк висел на стенде в коридоре под заголовком: "Лучший материал недели".
      - Видели очерк? Мы его искромсали, - самодовольно объявила редакторша, словно спеша застолбить свою роль в успехе.
      Сказать "спасибо" у Элины язык не повернулся.
      - Нужен материал о дружинниках... Редакторша, поискав на столе, нашла бумажку с адресом.- Это в Артемовке. Далековато. Нам всем ужасно некогда. Поезжайте, только побыстрей. У вас получается... - добавила она великодушно.
      Домой Элина летела на крыльях, несколько раз проверяла в сумочке, не затерялся ли адрес дружинника.
      Газета платила неприличные гроши своим внештатным сотрудникам, но жаждавших писать хватало. Посещая литобъединение, Элина узнала обстановку. О штатной работе нечего и мечтать. Редакторша тоже, оказывается, учительница, но еще и жена местного прокурора. Последнее сильно способствовало тому, что место в газете, на которое претендовали многие, отдали ей. И заодно - право судить о литературных качествах приносимых материалов.
      Элина предъявлять претензии не стала. Как докажешь, что хорошо, что плохо? Действительно ли ее "находки" лучше тех штампов, которыми заменила их редакторша? Пустой разговор. Нет, в сущности, достаточного образования. И судьи кто? У всех серые статейки, состоящие из затертых бездумных фраз. Благостное умиление, фальшивые восторги...
      А она сама... Что она знает... Где-то потом писали, что сам Горький не стал бы Горьким, если бы провел всю жизнь в Нижнем Новгороде без общения с лучшими умами своей эпохи. А если бы ему всю жизнь пришлось молчать о том, что волнует?
      В тот же вечер Элина помчалась в Артемовку. Опять небольшая белая хатка. Дружинник, он же водопроводчик, высокий сутулый парень, сидел за столом, положив на скатерть домашней вязки свои громоздкие руки. Рядом в кроватке спал младенец.
      - Я сам неопытный еще в этом деле, - сказал парень, имея в виду охрану порядка.
      - Может быть, припомните какие-нибудь случаи?
      - Ну какие... Вот был такой случай. Прихожу на танцплощадку проверить пост. Ребята говорят: вот те трое не подчиняются, курят. Подошел к ним: - Если будете курить, выведу! - Ну они притушили сигареты. Потом вечером... Иду домой, подходит парень - из тех, что были на танцплощадке, хватает за рукав. С ним еще трое. - Чего здесь? - Я говорю: - А тебе что, места мало? (Нас учили, чтобы в драку зря не лезть). Один замахнулся, но не ударил. Что-то, видно, почувствовали, ушли. Да я все приемы знаю! Я на нож пойду! Мне вообще это дело нравится. А так, ничего особого не было.
      И материала в сущности не было. Но, собрав отдельные крохи, она кое-что слепила. Описала поздний вечер, танцплощадку и своего дружинника. Рассказала, как дружинник самообладанием и уверенностью обескуражил хулиганов, пытавшихся его запугать.
      - Тут в поселке можно иметь до 600 дружинников, - говорил на деле ее герой. В заметке он утверждал: "Можно держать под наблюдением каждую улицу, клубы, общежития..." Вообще его речь вышла проблемной, с богатырским размахом ставился вопрос о создании единой дружины, охватывающей своим влиянием весь район. Концовка была идиллической - герой возвращался с дежурства, луна освещала мирно уснувший поселок, и он думал о том, "как сделать все возможное,
      чтобы людям жилось легче, счастливей, интересней". Не больше, не меньше.
      Потом через несколько дней в заключение к этому добавилась умилительная сценка: "... В комнате горел свет. Ребенок спал, а жена сидела у окна.- Что так поздно? - спросила она.- Для дружинника это не поздно".
      Наконец, материал появился в газете. Редакторша опять поработала. Идиллические места сохранились, а также правильные мысли, приписанные дружиннику. Встречу же с хулиганами эта дама предпочла изложить по-своему: "Владимир был физически сильным юношей, знал приемы самообороны. Хулиганов обескуражило самообладание юноши и они оставили его в покое".
      Обескуражена была и Элина, не меньше хулиганов.
      - Боже мой! "Юношей... юноши..." Корова!
      Но что делать. Здесь не принято знакомить автора с окончательным вариантом. Сославшись на занятость в школе, она перестала приходить в редакцию.
      Между делом, была еще и попытка приобщиться к театру, но гораздо более неудачная.
      Руководитель самодеятельной труппы местного клуба уже поставил несколько пьес классического и современного репертуара. Крепкий рослый мужик в пропотевшей рубахе навыпуск и стоптанных сандалиях глядел сердито и ревниво следил за театральной модой. На его спектаклях, как в столице, персонажи входили на сцену через зрительный зал, подавали реплики из ложи и чуть ли не из оркестровой ямы. Другой новацией было "современное прочтение классики". Оно заключалось в том, что в сценах из "Ревизора" Хлестаков на виду у зрителей лежал в обнимку с Анной Андреевной на кушетке, а Марья Антоновна, та вообще лобзала всех мужчин подряд - от судьи до Бобчинского. Впрочем, если в свое время у Мейерхольда провинциальная городничиха превратилась в "куртизанку" петербургского бомонда, почему бы и остальным не экспериментировать? Когда впоследствии Анну Андреевну с Хлестаковым на кушетке показал знаменитый московский театр, художественный руководитель клуба стал утверждать в кругу друзей, что Москва эти творческие находки у него заимствовала. Непонятно, правда, каким образом. Доподлинно известно, что с незапамятных времен ни один приезжий режиссер не переступал порога местного клуба. Но в искусстве немало таинственных загадок.
      В пьесе местного автора ей дали однажды роль передовой производственницы. Элина ее исполнила неестественно. Производственница походила на царевну из восточной сказки, притом весьма интеллигентную, обаятельную. Великая сила - грим! И огни рампы. Опять становишься вдруг юной, прекрасной.
      Режиссер мало помогал вжиться в образ, поскольку был сторонником искусства представления, а не искусства переживания; не утруждаясь логикой чувств и поступков, старался внешними эффектами привлекать внимание.
      Мама явилась на премьеру, а дома фыркнула:- Чепуха! Дура ты! Ходишь, ходишь... Книппер-Чехова из тебя не выйдет.
      И Элина стала просто читать классиков. Подряд всех, какие имелись в городской библиотеке. Это было отрадой и спасением.
      Как мелькали дни!
      После уроков, наскоро где-нибудь перекусив, она до ночи запоем читала. То дома, то в библиотеке. Забывались горести. Неуютная, холодная каморка преображалась.
      Мать заглядывала к ней с любопытством, но как-то боязливо.
      - Я устала! - нетерпеливо отмахивалась Элина, бесцеремонно запирая на задвижку свою дверь. В последнее время особенно раздражала старухина блажь: ни с того, ни с сего увлеклась благотворительностью, водила гулять и чуть ли не обслуживала слепнувшую пожилую приятельницу, купившую хибару на соседней улице. Эта дама, бывшая дворянка, бывший адвокат, отличалась вздорностью, властным характером, и Элинина мать перед ней тушевалась. Пусть из жалости, но все-таки шла на поводу. Вдобавок дама-адвокат не настолько была слепа, чтобы ее обслуживать, и достаточно богата, чтобы кого-нибудь нанять.
      Никакого самолюбия! Вот что было противно. Хочет себя проявить. А сама еле ходит. Самоотверженность ни к селу, ни к городу. То отца превратила в малого ребенка, теперь эту наглую приятельницу.
      Какое нелепое существо! Позорит Элину мелочными расчетами и тем, что ходит нищенкой, а кое-какую одежонку, спрятанную в шкафу, бережет. И Элину приучила жалеть каждую тряпку. Теперь какая-нибудь школьница накидывает на плечи модную шерстяную кофточку, а рукава, не жалея, затягивает узлом. Наденет несколько раз, испортит - подавай новую. И родители из кожи лезут.
      Разве Элина знала что-нибудь подобное? Красивая, талантливая... Как ее доклады оценивали в институте... Да что говорить!
      Мельчая в домашних дрязгах, она вне дома себе этого не позволяла. Была начеку.
      В школе все заметнее становились перемены, обусловленные сменой поколений. Что-то общее тут проявлялось через разнообразные частности.
      Со времени Хрущева, ослабившего узду, забродило недоверие к святости официального курса и подозрение, что "наверху" всего лишь люди, притом не самые лучшие. Во времена Элининой юности "вершина" была окутана туманным ореолом; все, кто там находился, казались безгрешными богами. Горе тем, кто в этом сомневался! К счастью, Элинины родители не сомневались. Боги могли гневаться, карать, но оставались богами.
      Теперь видят "богов" ежедневно по телевизору, иллюзий нет. Каждый школьник жаждет уже не отвлеченных подвигов, которыми неизвестно кто воспользуется, а всех существующих на свете реальных благ и отлично видит разницу между словом и действительностью.
      Потеряв Бога, в том числе и земного, полуобразованная масса устремилась в частную жизнь. Всего на всех не хватает. Как и раньше. Но как протиснуться к благам, не принадлежа к узкому кругу привилегированных? Люди по-своему эту проблему решают. А где-то в недрах всей этой кутерьмы зреет, видимо, будущее - разумное благо на основе иных каких-то социально-экономических условий.
      С Элиной как-то пооткровенничали после уроков две школьницы ее класса, не такие нарядные и модные, как остальные. Обе собирались в технический вуз, недавно открывшийся в Светловодске. Спокойно, уверенно, без иллюзий перечислили, где можно потом работать, какой спрос на профессию и реальные возможности. Они даже знали, каких институтских преподавателей нанять репетиторами и сколько стоит подготовка. Две невзрачные девчушки, так хорошо знающие, что где и что почем. Совсем новое поколение - трезвое. С деловитым чувством реальности. Без интеллигентских метаний, неясных притязаний. Литературный критик впоследствии сказал, что реализм приехал в город из деревни на телеге.
      - Теперь интересный мальчишка не будет дружить, если у тебя нет джинсов и сапожек на высоком каблуке, - сказала одна из них, круглолицая, рослая, с прыщавым лицом. Другая, худенькая, самоуверенная, пренебрежительно добавила:
      - Всё это сынки, дочки. На фирму надо деньги. Сотню в месяц на шмотки теперь мало. У кого родители в торговле, обслуживании... Ее подведенные глазки были недетски опытными.
      - А в Москве у некоторых предки ездят в загранкомандировки, - мечтательно сказала первая. - Дипломаты, журналисты... Один мальчишка, я не скажу кто, пришел в залатанных джинсах - знаете, кожаные латки - ему говорят: Что это у тебя? - Так он выставился: Вещь!
      Разве только дело в "шмотках"! Привилегированные "предки" - это комфорт, книги, которых нет в продаже, настоящее медицинское обслуживание, путешествия, настоящие театры. Широкий выбор жизненного пути, всестороннее развитие. Даже любовь, перспективный муж...
      Элина их понимала. Что говорить, в модной одежде чувствуешь себя уверенней. Уж так она с этим знакома! Всю жизнь компенсировала отсутствие "шмоток" сиянием темных глаз, изяществом движений, сдержанной простотой. А какой толк...
      Ушла на пенсию громогласная Лидия Романовна. Пришел из районо мелкий чиновник Кузьма Григорьевич, которому надо перед уходом на пенсию повысить ставку. До чего малограмотный! Преподает в средних классах литературу и русский. Однажды Элина явилась случайной свидетельницей того, как он долго и беспомощно рождал очередной доклад и наконец отдал ей "редактировать". "В День учителя учителя...", "Подъездные пути к школе до сих пор не осуществлены...", "Учащиеся показали на экзамене художественный язык..." Элина обладала все-таки природным чувством языка. Написанный ею доклад Кузьме понравился, он даже пригласил на педсовет кое-кого из начальства и блеснул: вполне прилично прочитал, только сделал в нескольких местах ошибки в ударении.
      Может быть, есть высшая справедливость в нынешнем стирании граней между сословиями? Остатки сословных различий, конечно, ощущаются, когда Кузьма преподает "изящную словесность", но дети Кузьмы, наверное, вполне уже перемешаются с княжескими потомками, если последним вообще довелось родиться. И какое-то новое расслоение параллельно с перемешиванием сословий тоже идет, хотя и оно, видимо, когда-нибудь сотрется. Как все это сложно!
      Придя из школы, Элина бросила сумку с книгами, переоделась в ледяной, нетопленной комнате и побежала в сарай за углем.
      В школе очередная комиссия из районо. Когда появлялось начальство, Кузьма бегал по коридорам, сам подбирал валявшиеся бумажки. В присутствии комиссии держался, как темный мужичок при господах. И добивался таки снисходительной благосклонности проверяющих.
      В школе много работает случайных людей. Есть и талантливые. И тех и других парализуют бесконечные проверки. Талантливые боятся, что их не поймут, часто так и бывает. Случайные - что их поймут. Учитель как будто защищен, его нельзя просто так уволить. Но внутренне он беззащитен от чрезмерной отчетности, опеки. А как директор отчитывается в районо за труд учителей? Процент успеваемости, количество учеников, поступивших в вузы, отсутствие второгодников, сумма общественных мероприятий. Сколько тут липы, случайностей! Победа в соревновании по сбору макулатуры может зависеть порой от того, что какому-нибудь чудаку, превратившему комнату в свалку старых газет, пришло в голову очистить свое жилище.
      В последние годы учительницы стали принимать дорогие подарки. Элина категорически отказывается. И старается быть по возможности справедливой, нужной. Изо всех сил бьется, чтобы чему-то все же обучить своих питомцев. Шаг за шагом, энергично сломав себя, овладела нелюбимой профессией. В этом деле она бездарна, зато старательна. Сколько ходила по чужим урокам, изучала методику...
      Она чувствует себя полпредом своей презираемой национальности. Пусть в ее внешности и действиях будет побольше красоты. Она привыкла жить с клеймом и всю жизнь, на каждом шагу, доказывать несправедливость его. Неплохой стимул к совершенствованию. Ведь многие теперь (независимо от национальности) уступают соблазнам, а потом друг друга презирают за недобросовестность, хамство, вещизм. Она в эти игры не играет. И в склоках не участвует.
      Между прочим, теперь никого не удивит безобидная выпивка учеников. "Балдеют" под градусом ребята с девчонками в подъездах, в скверах, в квартирах. Времена меняются. А когда руководительница шестого класса велела прийти на родительское собрание отцам, половина этих достойных предков пришли навеселе. Плебейское начало побеждает, распространяется. Но и трансформируется тоже. Все это постепенно выльется во что-то новое, может быть, лучшее, более справедливое, чем прежде.
      Она не должна позволять себе то, что могут другие. Да ведь все равно кто-нибудь в чем-нибудь обвинит! И во всем усмотрят национальные причины...
      Какой огромный путь уже прошли люди от первобытной дикости к нынешней (относительной весьма) цивилизованности. Но какой долгий путь еще предстоит. Какое необходимое совершенствование производительных сил, всей экономической базы, нравов, сознания. Впереди долгие века совершенствования, если только мы в порыве взаимной ненависти не взорвем себя и многострадальную землю.
      Может быть, все мы чего-то важного не понимаем, что облегчило бы нашу жизнь и отношения уже теперь? - думала иногда Элина.
      О, как страшно нехватает людям взаимопонимания, взаимного прощения. Даже родным...
      Два ведра угля в свою комнату, два - в мамину. Старушка сидела на кровати в засаленном ватнике, украсив голову наушниками: передавали "Сельскую жизнь". В последнее время она глохла, и в наушниках было слышней.
      - Я тебе затоплю.
      - Я сама!
      Элина, охотно уступив, удалилась.
      Наконец-то можно расслабиться, перестать "воспитывать" себя и детей. Повседневность гнетет.
      На кухне плита опять была вся залита. Поставили газовую плиту с привозными баллонами, но у мамы все сгорало, дымило, выливалось. И что она там готовит! Смех один. Теперь надо все это мыть. У Эллины есть самолюбие, хочется, чтобы дома было "не хуже, чем у людей". Сказать слово, начнется крик: "Неуважение к матери!" Стоило вымыть пол, как он опять затоптан. Как будто назло, старушка медленно шаркала по нему стоптанными тапочками с налипшей на них во дворе грязью. Правда, мать входила теперь на ее половину редко, отвыкла. Элине всегда некогда. То готовится к занятиям, то читает. Лампа горит за полночь, а войти нельзя. Элина встречала ее приход с раздражением потому, что старушка говорила неприятные вещи.
      - У Сони Головенко зять - доктор наук. Я его сегодня видела. Живут в Ленинграде. Красавец высоченный!
      В этом был скрытый укор незадачливой собственной дочери, одинокой провинциальной учительнице.
      - Ты с ними подружись. Пусть они тебя с кем-нибудь познакомят.
      - Вот еще!
      - Что значит хорошая жизнь! Сонина дочь стала писаная красавица. А была урода. Ты на меня не сердись. У кого еще душа болит за тебя! Сидишь и сидишь. Я же твоя мать!
      - Уходи! - говорила тихо Элина. Раздражали эти патетические фразы, эта бестактность. - Мне некогда.
      
      - Что ты все читаешь! Дура ты. Сидишь, сидишь. У меня душа болит.
      - Иди к себе!
      - Я же мать!
      Как нравилась она многим!
      Неудачница, значит? Прохлопала? Ну кому объяснишь...
      Где-то подспудно в ней всегда жило сознание, что в иных каких-то условиях, на той дороге, по которой ей так и не пришлось идти, ее кто-то ждал - не встреченный, не узнанный. Ну что же, не встретился - и не надо.
      Оказалась непредприимчивой. Надо было в университет. Философия, история, государствоведение, политология. Вот ее путь, она знает, чувствует. День и ночь бы работала. В нужный момент не взяли, оскорбили, сами того не желая, а потом не пробовала. Ушла в сторону. Опротивело все.
      Из библиотеки мать приносила наполненные книгами авоськи, главным образом, жизнеописания современных знаменитостей. У классиков при чтении она пропускала все сколько-нибудь значительные мысли. Больше вникала в семейные и любовные перипетии.
      - Почитай! Книга Зыкиной!
      - Тоже мне, новый Толстой - Зыкина! Оставь, я потом полистаю. Иди к себе!
      Потом, перевалив за восемьдесят, старушка стала упрямей, плаксивей, глупей. Невпопад по-детски радовалась и невпопад оскорблялась. Провинциальная самолюбивая заносчивость соединялась в ней с панической застенчивостью. Если Элина приносила из магазина продукты, мать выбегала и с любопытством все рассматривала, потом заявляла:
      - Дай мне пакет молока! - и выносила деньги. Как-то дочь, разъ
      ярилась, выбросила монетки за окно и старушка долго их там искала.
      Какой-то старческий маразм! И эта проклятая бедность!
      Элина старалась поменьше с ней встречаться - не замечать, словно жила в полном одиночестве. И все же порой, когда по вечерам в сыром домике становилось тоскливо, она шла в бедную комнату, где стол, покрытый клеенкой был так заставлен посудой, завален газетами, что негде притулиться, углы забиты хламом, а крышка сундука, в котором старушка постоянно рылась, хлопала, как гильотина. Элина сама стригла маму. Но затем очередная неуместная сентенция вызывала приступ раздражения. Так они жили - недружно, отчужденно, любя в душе, а внешне - ненавидя друг друга.
      Однажды, торопясь на занятия, Элина увидела, что мама как-то затрудненно говорит, словно шепелявя.
      Разучилась говорить, - подумала она с ужасом. - Неужели от одиночества? - Но, боясь опоздать, побежала на работу.
      Вечером старушка уже говорила нормально. Движимая раскаянием, Элина посидела у нее с полчаса. Говорить было не о чем, и она, считая, что все обошлось, убежала - читать об иной, интересной жизни.
      В школе инспекция, на завтра нет планов занятий, а уже одиннадцать. Они первым делом за планы хватаются... Ночью придется посидеть.
      Глава одиннадцатая
      Когда начинались долгие каникулы, она особенно чувствовала свою неприкаянность. Сколько она молча выстрадала оттого, что нет детей.
      Вечером, съев бутерброд с плавленным сырком и запив чаем (где ты, довоенная жареная султанка!), Элина идет на Приморский. Уже август кончается. Светлые сумерки...
      На Приморском она проходит сквозь "круг".
      Скамейки заняты. Незнакомые какие-то парни, девицы. Все нажарились на солнцепеке. Полуголые, шумные. Никого она не интересует. "Здравствуй племя, младое, незнакомое!.."
      Бульвар уступами спускается вниз к воде. Элина проходит площадку верхнего яруса, песчаную, с оградой и скамьями. Ниже - более широкая площадка среднего яруса, на краю которой полощатся на ветру шезлонги у ограды над морем, а под ними в самом низу - цементная узкая полоска берега, скалы. Поодаль, справа - знакомый с детства памятник погибшим кораблям: из мощной скалы среди моря - светлая колонна, орел на ее вершине взмахнул крыльями. Но проходят годы, а он все на месте. Никуда не улетит, прикован от рождения.
      Снова поднявшись, Элина долго сидит на скамейке верхнего яруса, глядит на море. Та же бухта, на ее краю справа каменный равелин с бойницами погружается во тьму. Изредка вдали проплывают суда, как праздничный яркий мираж в разноцветных огнях. Прохлада, ветер. Она достает из сумки легкую шерстяную кофточку, кое-где старательно заштопанную, накидывает на плечи. Как надоело молчание. Можно разучиться говорить! К счастью, на Приморском не разучишься. Вот идет Дора Абрамовна, старенькая, гладкопричесанная, с седеньким тощим узелком на затылке.
      - Добрый вечер! Вы молодец, по вечерам гуляете. А мою дочь не вытолкнешь, вечно работает. (Она очень гордится, что дочь - научный сотрудник, биолог.)
      - У меня каникулы.
      Потом Дора Абрамовна, присев, рассказывает анекдот. На армянское радио обратились: "Почему нет мяса?" Армянское радио отвечало: "Бараны пошли в аспирантуру, коровы вышли замуж за ответственных работников, а куры смеются."
      - Кто это придумывает так остроумно?
      - Есть головы, - загадочно сообщает Дора Абрамовна.
      Следующая актуальная тема - отъезды. Один знакомый ее дочери уезжал в США, так на таможне удивились. Никаких вещей с собой! Только облезлый портфель.
      - Где ваши вещи?
      Он постучал по голове:
      - У меня все имущество здесь.
      - Нескромно и все-таки остроумно, - замечает Элина.
      
      - Что вы думаете, защитил диссертацию в Гарвардском университете! Получает в месяц две с половиной тысячи долларов. Вы знаете, что такое там две с половиной тысячи? Когда магазины ломятся от товаров.
      - Мучился тут, никуда не брали. А-ах! Какие умницы, кто вовремя уехал! Здесь был такой Глузман, гинеколог. Вы не знали его?
      - Слыхала.
      - Ну как же. Таких больше нет, золотые руки. Здесь им помыкали какие-то бабенки. Так что вы думаете? Он уже в Штатах. Уехал и там открыл свою клинику. Пишут, что видели его и не узнали. Вот такая сигара! Он теперь господин Глузман! Этим бабам не снилось, которые здесь над ним командовали.
      Они сидят молча, глядя в темную морскую даль, где время от времени возникает на горизонте огненный мираж, медленно проплывая. И снова темно. Пароход во тьме не виден, только его огни.
      - Дело даже не в этом, - говорит Элина. - Ведь мы не голодаем. Дело просто в каком-то неравенстве возможностей... В результате у нас развиваются всякие комплексы.
      - Вот-вот, Элиночка, вы такая умница. Вам надо было давно уехать.
      - Страшно, Дора Абрамовна. Вдруг не пустят. Ходить в "отказниках"?
      - Тоже верно. Я вам скажу: у знакомой сын Леня прислал вызов, так она не получила. Понятно? "Дайте подлинную квитанцию, что вызов послан". Откуда у нее? Прислал он ей квитанцию, так уже не нашли вызова. Тысяча и одна ночь. Послал новый вызов, так опять не то: в бумажке с места рождения у нее "Сарра", а в паспорте "Софья". Отвечать им, почему Софья. А у нас можно жить с именем Сарра!? С каждой бумажкой устраивают пытку. Она уже не рада, что затеяла. Полгода таких мук!
      - И потом... Если бы я была молодая... - говорит задумчиво Элина. - Тогда можно было бы еще учиться. Да, вот еще что главное: сейчас какой там от меня толк? Зачем я им в Штатах нужна?
      - Голодной вы там не будете, - заверяет Дора Абрамовна. - И бездомной тоже не будете.
      - Но разве неправда, что есть у них безработные, бедные?
      - Я вам скажу, Ленины тесть и теща снимали квартиру, и Леня платил за них триста долларов, так они обратились в еврейский фонд как неимущие, и что вы думаете? Им дали дом. Дом! Вам понятно? У нас пишут, что там плохо? Это наши штучки! На меня они не действуют. Конечно, я не могу вам гарантировать место в администрации президента США.
      - Уезжают самые умные, энергичные, - говорит Элина задумчиво. - И другие за ними: ловкие торгаши, спекулянты. Наглые, шустрые...
      - Только мы с вами останемся, Элиночка. Что с нас взять! Сколько дочка мучается с пятым пунктом! Пока взяли на работу... И сейчас! Всем три лаборанта - ей два. Всем два - ей одного. Я знаю!.. При каждом сокращении дрожит... А вы что? Такая красивая. Я же помню, когда вы приехали, от вас взгляд нельзя было отвести. И что? Сколько у вас пенсия, Элиночка, если не секрет?
      - Сотня, Дора Абрамовна.
      - На это можно жить? У меня то же самое.
      После ухода разговорчивой Доры Абрамовны Элина еще долго ходит по бульвару, сидит на скамейке, наблюдая далекие редкие огоньки. Вот снова прошел вдали во тьме пароход, очерченный пунктиром огней. В чебуречной на берегу, справа оглушительная музыка - включили технику.
      Как объяснить, что значит для нее русская культура, язык. Благородная, душевная русская литература!
      Ей больше нечем жить. Не для чего. Она читает, чтобы забыться. Глубоко не вникает. Зачем? Чтение вроде наркотика.
      Помогает забыть, что жизнь в сущности не состоялась. В решающий момент вдруг перекрытыми оказались пути за принадлежность к великой по-своему нации.
      Через эту нацию пришел Христос. И Божьи заповеди - основа человеческой морали. Пресвятая Дева - "из дома Давидова". Авторы всех книг Ветхого и Нового завета (кроме св. евангелиста Луки) - евреи. К тому же, иудаизм - основа главных мировых религий, христианства и мусульманства.
      А вклад Эйнштейна, Винера ("отца кибернетики"), Чарли Чаплина и бесчисленного множества других в мировую культуру.
      Художник Левитан стал великим благодаря России. Вдохновляла его русская природа. Но и он внес вклад в российскую культуру. Это было взаимное обогащение...
      
      Пешком она медленно возвращается домой, мгновенно засыпает. Утром пляж. Приморский бульвар - пляж. Приморский - пляж. Там она не чувствует себя такой одинокой. Есть давние знакомые. Одна из них, Римма Николаевна, Риммушка, инженер из какого-то бюро. В ее био-графии много неясного. Дед - якобы статский советник, насчет родителей - неизвестно, то ли эмигрировали в свое время, то ли репрессированы. Что несомненно, она умела использовать знакомых для своих житейских нужд. Элине она вечно поручала менять книги в библиотеке, что-то кому-то передать, сообщить, даже что-то покупать. Половину поручений Элина отказывается исполнять, но Римму Николаевну устраивает хотя бы другая половина, которая все же исполняется. А так вообще - человек порядочный, общительный.
      - Линушка! - говорила она, бойко шествуя с пляжа в широкополой шляпе с цветочками и в мятом сарафане. - Вы знаете? Где достать таблетки от глупости? Мне нужен антиглупин.
      Особенно близкой Риммушкиной приятельницей была Валя Варина, красавица и круглая дура. Ее когда-то взял замуж местный член коллегии адвокатов, но в дальнейшем умер. Ах, какая это в юности была красотка, судя по старой фотографии! Немножко наподобие Людмилы Целиковской в роли "Попрыгуньи", но куда Целиковской! Все героини "жестоких романсов" не могли с ней сравниться. "Наш уголок я убрала цветами..." Но где тот гусар, который бы ее увез? Увы, легкомысленное кокетство, при полной необразованности и нежелании работать, погубили Валю Варину. Сначала она влюбилась в красавца-грузина, заведовавшего хозяйством в доме отдыха где-то под Светловодском. Грузин сел в тюрьму за растрату, писал издалека, что приобретает дефицитную профессию в строительной бригаде, уснащая письма отрывками из Есенина и душещипательных лирических песен.
      Что довело Валю до ста двадцати килограммов живого веса, трудно сказать. Может быть, новый поклонник, бухгалтер мясокомбината, нередко приносивший в подарок вместо цветов баранью, а то и говяжью ногу. Может быть, электрическая духовка, купленная по случаю в магазине, в которой Валя ежедневно пекла сдобные булочки. А может, лень-матушка.
      Стоило грузину ненадолго вернуться, как Валя тут же бросила работу, даже сходить оформить увольнение поленилась. В конце концов, ее уволили за прогул: так и не собралась зайти, хотя баня, где она подвизалась в качестве маникюрши, находилась рядом с домом.
      А как она любила наряды! Заказывая простенькое ситцевое платьишко, неделями обдумывала каждую оборочку. Добрая, простодушная Валя! На пляж она обычно ходила с Риммушкой. И с Элиной познакомилась на пляже, когда та приехала из Москвы, сама подошла:
      - Вы дочка Рашевского? Мой муж его знал. Я вами все время любуюсь.
      Тогда еще Валя даже не казалась толстой. А теперь, как утверждает за ее спиной коварная Риммушка, ее надо обнимать вдвоем. Никто ее давно уже не обнимает. Ирония судьбы! Живет возле сестры, незаметной замухрышки, у которой нормальная семья: два сына, муж пьяница - все "как у людей". А Валя одинока. Страшно быть красивой и притом легкомысленной в наше рациональное время.
      В общем, приятельницы у Элины имелись. И она была по-своему привязана к Вале и Риммушке. Хотя с ними, кроме пляжа, было так мало общего.
      Однажды, идя по школьному двору, Элина увидела кучку мальчишек, сваливших на землю черненького еврейского сверстника, избивавших его, плевавших - под глумливое чье-то восклицание "жидовская морда!" Звериная агрессивность легко проявляется в детской природе, пока с возрастом не застопорится более цивилизованными привычками. Элина бросилась к ним:
      - Вы с ума сошли! Вы что, звери?
      Мальчишки разлетелись, как стая воробьев, но самый рослый злобно издали погрозил кулаком избитому, который наконец-то смог опустить руку, которой прикрывался. Он поднял валявшийся портфель, прихрамывая, одиноко пошел прочь. Лицо его было несчастным, бледным. Как мрачна его детская жизнь! Цепь издевательств. И не хватает взрослого опыта, чтобы разобраться и понять даже своих мучителей, слепоту их, обстоятельства озверения.
      Как трудно дается понимание! Те, кого едят, не всегда умней тех, кто их ест. Впрочем, жизнь заставляет... Народ за века всем унижениям и несчастьям научился противопоставлять единственное, что мог - юмор: через этот клапан выходило нервное напряжение! Что еще он мог сделать, находясь в рассеянии? Поистине, смеялись, чтобы не сойти с ума. О, как им приходилось изворачиваться на протяжении тысячелетий! Это, вероятно, сказывается на генетическом коде. Как трудна для них социальная адаптация, и как много значит социальный престиж.
      Какие анекдотические подчас комплексы!
      На Приморском Элина встречала иногда маленькую, суетливую старушку-еврейку. Собрав нескольких слушательниц, она радостно, с полубезумной улыбкой, и в то же время самодовольно, сообщала семейные подробности:
      - Муж дочери в Москве... Четырнадцать правительственных наград... Грамота от самого Кочкина...
      - Дочь тоже работает? - спросил кто-то. И пошло: - Научный сотрудник... с мировым именем... внучка в балетной школе... выступала в военной части, и один военный крикнул: "Это будущая Стручкова!"
      - Знаете, кто такая Стручкова?
      - Знаменитая балерина!
      У старушки было счастливое лицо, в ней клокотала неуемная энергия. Кичливость и смешное мещанское тщеславие... Старушка была в прошлом заядлой активисткой при каком-то ЖЭКе, весьма нагловатой. Не комплексы ли это, проистекающие от былых "генетически засевших" в ней унижений?
      Впрочем, разве все вокруг, независимо от национальности, не помешаны сейчас на престижности. Разве не сродни этим комплексам выжившей из ума старухи нынешняя всеобщая погоня за джинсами, кожаными пальто, прочей фирмой? А мебель, ковры, "хрустали"? А погоня за дипломами престижных вузов, степенями? Все устремилось наверх, теснясь и толкаясь. Казалось, вокруг щелкающая зубами жадность. И может быть, заодно тайный комплекс неполноценности? Хотим быть, как господа! Бывшие или нынешние? Все равно, какие. Полузвериная жажда урвать лучший, самый лучший кусок. И полузвериная неприязнь к пришельцам из чужого муравейника, даже если прибились они тут давно, прибрели мучительными, дальними дорогами, давно варятся
      в этом котле вместе со всеми и вместе со многими вполне способны творить немало безумных глупостей.
      Обобщения часто лживы, необъективны с обеих сторон. Она видела однажды зимой, когда выпало неожиданно много снега, как застрял на повороте чей-то автомобиль. Водитель пытался вырваться из снежного завала вперед или назад, грохотал мотор, но колёса беспомощно буксовали.
      Мимо шли двое прохожих. Один - худенький русский интеллигентик, тщедушный, с бородкой и в очках. Другой - рослый, широкоплечий, с типично еврейским лицом и тоже в очках. Оба о чём-то рассуждали с увлечением.
      Увидев застрявшую машину, еврей подошел, уперся сбоку в нос машины, поднатужился и после нескольких неудачных попыток всё же выравнял её. Затем, став спереди, он изо всех сил начал толкать машину с водителем назад. И колёса завращались, "москвич" поехал. Водитель никак не реагировал на щедрую помощь, а высокий богатырь, видно, совсем не придавал значения этому эпизоду. Ну прямо потомок библейского Давида, - подумала Элина. Вразвалку шагая, он быстро догнал приятеля, оба вскоре скрылись за поворотом.
      Неподалеку от ЖЭКа два знакомых слесаря, испитые, нагловатые, равнодушно поглядывали на происшествие. Им не пришло в голову помочь.
      Но ведь вполне могло быть наоборот. Кругом такие разные человеческие экземпляры любой национальности! И тогда, возможно, какой-нибудь прохожий, наблюдая уличную сценку, мог бы сделать обобщение: небось еврей не подошел, берегут кишки, зачем утруждаться бесплатно. А наш русский Иван везде плечо подставит. И это тоже правда.
      Всякое бывает, - думала она. Можно без конца предъявлять друг другу обвинения, приводя самые противоположные примеры. Но есть отношения бытовые, "кухонные", и совсем другое - политика государственная, определившая во многом и её судьбу.
      Одна приезжая как-то рассказывала Элине:
      - У меня родители живут в районном городке. Папа демобилизовался из армии, приехал, пришел в отдел кадров. А ему сказали:
      - Ройтман! Чего ты пришел! Он говорит:
      - А что я должен делать?
      - Как мы тебя возьмем с твоей еврейской рожей? Вдруг ты уедешь, а нам за тебя отвечать.
      Ее черные живые глаза блестели радостным весельем:
      - В Москве отдел кадров - прямо дом родной! Там с тобой хоть разговаривают! Я у нас в Молдавии два года поступала в институт. Ну никак! Что делать! Так пусть мне будет хуже! Плюнула и поехала в Москву. И таки взяли в машиностроительный: у них случился недобор.
      Новые "лишние люди", вечные изгнанники, - слушая, размышляла Элина. - Даже зверь, изъятый из своей экологической среды, обречен, считают ученые, на психическую инвалидность. Социальные и нравственные перегрузки, изнашивание психики... А тут поразительная стойкость, неунывающее веселье!
      И вечная эквилибристика на качающейся проволоке: "Ну как мы тебя возьмем с твоей еврейской рожей?"
      И в результате подчас деятельная активность, цепкая изворотливая предприимчивость. Отчего я лишена столь полезных качеств? - думала иногда Элина. - Презрительно отвернулась от всего несправедливого. Ушла, не стала бороться. Вся жизнь могла сложиться по-другому. Впустую пропали красота, способности...
      Что поделаешь. Наряду с наглыми, ловкими - есть и неприкаянные, и недостаточно предприимчивые. Разные. Вот не хватило предприимчивости, чтобы преодолеть ограничения! Обстоятельства жизни скрутили.
      А сколько было самоотверженных тружеников, сколько героических энтузиастов, сколько талантливых, искренних, увлеченных. Кто считал, кто вообще о них помнит?
      Немецкий философ Карл Ясперс утверждал, что абсурдно обвинять какой-либо народ в целом: даже при общности языка, обычаев, привычек, этнического происхождения и т. п. люди могут настолько отличаться друг от друга, настолько "оставаться чуждыми друг другу, словно они вовсе не принадлежат к одному и тому же народу".
      Он писал также о "дружбе народов". "Единство через принуждение ничего не стоит, оно как призрак рассыпается при катастрофе". Но зато "единодушие через разговор друг с другом и понимание ведут к прочному объединению".
      Если разобраться с национальностью каждого, поглубже ее исследовать - удивительные вещи откроются: нет ни одного чисто русского. У кого-то в роду обнаружится калмык, башкир или татарин, у кого-то француз, немец, поляк. У великого князя древнерусского княжества - мать еврейка. У кого-то дедушка - еврей, украинец, мордвин... У Тургенева сказано: "поскреби любого русского - найдешь татарина". И американцы перемешались, и французы, и немцы...
      С одной стороны, любовь к своему, национальному - к государству, истории, культуре. С другой, потихоньку, веками - все большее сближение разных племен, языков. Человек - созданье Божье. А нация и государство - всего лишь мгновения человеческой истории.
      Что впереди? Несмотря на периодические в разных местах планеты всплески национализма, необходимы все большая терпимость, взаимопомощь. Иначе очередной маньяк, завладев атомной "дубинкой", уничтожит весь мир в безнадежной борьбе за национальное превосходство.
      Страдание ли, радость ли - во всем ищет ум человеческий суть явлений, источник духовной силы.
      Народ - странник, пришелец из далекого, исчезнувшего мира. Проникаясь культурой всех народов, среди которых веками жил, он сохранил давнюю мечту о возвращении домой.
      Звездное небо, пустыня, палатки из козьих шкур... Смуглые полудикие люди, которым в пустыне (впервые на свете!) явился Бог.
      Элина как-то выпросила у Риммушки Библию на несколько дней - почитать. Но успела лишь просмотреть наскоро. Книга запрещенная, Риммушка беспокоилась.
      Перелистывая "Второзаконие", Элина заметила: в Библии предсказано, что за упорное непослушание, за нарушение заповедей Бог рассеет евреев по лицу земли. "И будешь ужасом, притчею и посмешищем у всех народов, к которым отведет тебя Господь". А потом что? Она снова перелистывала страницы... "И приведет тебя Господь, Бог твой, в землю, которою владели отцы твои, и получишь ее во владение и облагодетельствует тебя..."
      Но сначала "отведутся в плен во все народы". Что означал этот вековой плен? Какие последствия он принес? Чему научил? И зачем нечеловечески тяжелая задача - сохранить себя как нацию среди всех чужих народов? Не проще ли было ассимилироваться? И теперь зачем в жаркой полупустыне - странная, невиданная общность, пришельцы, кажется, из ста двадцати трех стран, говорящие на шестидесяти пяти языках. "Человеческая пыль" немыслимых дорог... В муках там переплавляются воедино все культуры, исторический опыт всех народов земли.
      Бабий Яр, Освенцим, душегубки... Не родившиеся и не успевшие вырасти замученные дети. Обрекая их на муки, Гитлер меньше всего думал о возрождении еврейского государства и самосознания, а невольно этому способствовал. Удивительная судьба. Объективные законы действуют независимо от нас.
      В туманной древности босой нищий Иисус проповедывал темным, полудиким еврееям вечные, немеркнущие законы бытия. В благодарность его замучили. Миллионы раз это потом происходило во всем мире у всех народов.
      Уж не затем ли все муки, чтобы когда-нибудь вернуть погибшего Христа, чьи заповеди воскреснут в оживших душах нового единого человечества? Лучшие идеи всех народов и религий были бы при этом синтезированы в лучшей, высшей своей форме. Но когда это будет? И возможно ли вообще?
      Зачем это мне! Бред какой-то... - отгоняла она непрошенные мысли.
      У евреев особая судьба, - опять размышляла, вернувшись с Приморского Элина, ворочаясь на своей железной койке. И не стоит обижаться: у зверей, у насекомых нравы более решительные. Если в муравейник заползает чужой муравей, его туг же приканчивают. Люди все же гуманней муравьев! Чаще все-таки с нами поступали более человечно - главным образом унижали морально.
      Глава двенадцатая
      Однажды зимой, войдя к маме, Элина увидела, что та силится встать с кровати, а ноги не слушаются. И ни слова. Надо было срочно решать проблему туалета. В их домике удобства во дворе. Потом Элина побежала топить печь. Зайдя снова к матери, увидела, что та странно дышит - часто, громко и совсем уже не может встать - тянет вперед левую руку пытается сесть, а правая сторона безжизненна.
      - Что с тобой? Молчание. Взгляд отсутствующий и немного укоризненный.
      - Ты меня слышишь? Мать что-то хотела сказать, но не смогла.
      Никакого испуга, паники. С присущим ей волевым упорством все пыталась, выпрямив руку, сесть. На ней была старенькая ночная рубаха, зашитая в нескольких местах. Седенькие стриженые волосы жалко свалялись.
      Элина побежала за неотложкой. Соседи в Москве у родственников. Некуда кинуться.
      Приехал врач с красивой светлой бородкой, молодой, гуманный, внешне похожий на Добролюбова. Элина смотрела, как он мерит давление, как мамина рука беспомощно упала, и... страдала из-за хлама, засаленного одеяла, свалявшегося тюфяка. Что он подумает?
      Добролюбов, по-видимому, торопился на другие вызовы.
      - Все вам скажет, что делать, районный врач, - объявил он с участием, складывая прибор. - Везти в больницу мы не можем: инсульт глубокий с нарушением дыхания.
      - Что же мне делать? Врач придет только завтра, я звонила...
      - Мы сделаем укол, ампулу покажете врачу. От укола старушка скривилась, поглядела сердито.
      - Надо принять выжидательную тактику, - заключил Добролюбов уже в дверях. - Главное - уход. Кормить пока не надо.
      - Совсем?
      - Совсем. Только пить по капельке. Достаньте поильник. Районный врач, симпатичная, полная и, по-видимому, добродушная украинка, появилась на следующий день после обеда, осмотрела сочувственно и бережно.
      - Только в больницу! - решительно вынесла она приговор. - Там все: уход, лечение, простыни...
      - Главное, как ей лучше, - сказала Элина. - Я все сделаю! Скорая помощь везти отказалась, говорят, нельзя.
      - Пожилые им не нужны! А вы настаивайте, - торопливво сказала врачиха, выписывая направление. У нее было много вызовов, и она спешила.
      Мать лежала безучастно. С трудом повернув ее на бок, почти повалив, Элина, в который уже раз, вытащила мокрую простыню, постелила чистую поверх клеенки, взятой с кухонного стола. Во дворе мокрый снег, слякоть. Белье не сохнет. Нужно судно, - решила она. Оставив мать одну, побежала в аптеку и за неотложкой.
      Добролюбов не велел кормить, только давать пить. Вернувшись, Элина согрела чайник. Пила старушка с ложечки с трудом, поминутно задыхаясь и выпила четверть стакана. После чая она снова стала мокрая, пришлось все заново перекладывать.
      Как младенец, - подумала Элина. - Но младенца легко приподнять, он прелестный, растущий... Мама лежала грузно, безжизненно и стала очень тяжелой. Если бы вернуть положение, которое было совсем недавно, когда она ковыляла мелкими шажками, шаркая стоптанными тапочками! А Элина тогда жила сама по себе. Какое это было счастье!
      Снова приезжала неотложка. Врач, на этот раз пожилая бойкая тетка, подтвердила, что везти нельзя.
      - Я бы свою мать не дала везти, на вашем месте. Что вы, в таком состоянии! У нас знаете как выгружают! Она тут же умрет. А положат ее в коридоре. Мест мало...
      - Но районный врач сказала...
      - Им лишь бы спихнуть! Она не выдержит. Какой в больнице уход за восьмидесятилетней старухой! Вы себе представляете?
      - Что же мне делать? Она два дня не ела!
      - Давайте побольше пить. Купите судно. Лучше резиновое.
      - Но сколько можно без еды?
      - Долго, - заверила врачиха и удалилась.
      На следующий день мать со свойственным ей упорством возобновила попытки сесть. Элина обегала несколько аптек и достала, наконец, эмалированное судно. Увы, подкладывать его не было возможности. Приподнять осевшее грузное тело не удавалось. Затем она снова отправилась на поиски, достала в конце концов резиновое. Каждый раз, вытаскивая мокрые простыни, Элина спешила поцеловать старушку спокойно и весело: ничего, мол, страшного, пройдет, и стесняться не надо...
      Пришлось опять вызвать районного врача. Нужно как-то лечить, чем-то кормить. Нужен бюллетень...
      Врач пришла поздно, прописала уколы, торопливо убежала. Спасибо, дала освобождение.
      Элина сварила бульон, остудила, стала давать каплями из чайной ложки. Но больная шумно дышала, с трудом проглотила несколько капель, еще несколько, еще... Так удалось дать ей полчашки. Медсестра из районной больницы прибежала такая нарядная, молодая, мгновенно сделала укол, от денег отказалась: может быть, надвигавшаяся смерть отпугивала, или бедное жилье.
      - Ну, пожалуйста! Помогите мне. Я не знаю, что делать, не
      умею... - пробормотала неловко Элина, протягивая деньги.
      - Нет-нет, не надо! Зачем? Я живу в довольстве, у меня все есть, - сказала сестра, явно гордясь своей неподкупностью. - Извините, у меня еще много вызовов.
      На следующий день возникла новая проблема: как очистить желудок? Элина пыталась поставить клизму, но вода, видно, всасывалась, не выходила обратно, живот страшно раздулся. Она боялась еще что-нибудь предпринять, плакала от беспомощности, опять вызвала скорую помощь. Видный немолодой мужчина выразил недоумение, зачем его позвали, отправлять в больницу отсоветовал, наскоро сделал какой-то укол и оставил Элину наедине с умирающей.
      Есть же в больницах отделения реанимации! - недоумевала Элина. Такая совершенная медицинская техника, столько всяких открытий, достижений. Все время об этом пишут в газетах. Отчего же мама умирает заброшенная? Всю жизнь избегала врачей. Теперь медицина ей мстила, по-видимому.
      Все время старушка молчала. Упорно, словно осуждая Эллину. Ни капли милосердия! Может быть, она в забытьи? Лишь временами взгляд ее зажигался сознанием. Потом угасал. Элина сидела возле нее и невольная мысль о том, что когда мать умрет, можно выбросить весь хлам и сделать ремонт, явилась и не уходила.
      Элина завела будильник, решив, что завтра проведет свои два часа занятий и сразу же уйдет. Может нагрянуть инспекция. Без показухи не обойтись: преподаватель сам знает, кого и когда вызвать, что делать, чтобы класс лучше выглядел. Если же класс сольют с параллельным, ее ученики будут выглядеть хуже других.
      Нет, надо идти. Как бы мама не свалилась с постели: ворочается на судне. Загородить кровать стульями! "Зачем я тогда не осталась в маминой комнате!" - думала потом Элина. - Можно было перетащить свою койку, а сундук убрать. Или спать на полу у ног больной. Мамочка! Я так виновата!
      Рано утром, войдя в комнату, с ужасом увидев, что мама застряла на стульях - туловище на составленных рядом сиденьях, лужица на одном из них, а голова повисла без опоры, Элина бросилась к ней, невероятным усилием перевернула ее на кровать. Пружины мягко зазвенели. В тусклом безжизненном взгляде теперь было какое-то смирение и безнадежность.
      "Идиотка! Еще пошла на занятия!" - ругала она себя впоследствии. Две учительницы из школы заходили накануне, предлагали вместо нее провести уроки. Элина отказалась: у них дети, свои заботы...
      Занятия проходили нормально, комиссия так и не появилась в классе. Но в какой-то момент на уроке сердце сжалось и заболела душа. Часы показывали около одиннадцати.
      Мама спала, громко дыша, глаза ее были закрыты. Элина убрала мокрую простыню, выстирала, повесила во двор сушить. Пока мама спит, можно немного убрать ее комнату. Выбросить кое-какой хлам. Она возилась до вечера. Тем временем варился очередной бульон. Может быть, при инсульте вовсе не нужно кормить одним бульоном? Никто ничего не знает. Куда бежать? Кого звать? Живот у мамочки вздулся. Бедная! Такая беспечная, юная на портрете. Где этот портрет? В сундучке, наверное.
      Вечером больная не проснулась, только дышала тяжелей, громче. Опять неотложка. Явились две молодые девицы, не отличишь, которая врач, сказали: она безнадежна, - и уехали.
      Элина осталась вдвоем с умирающей. Все казалось, что надо куда-то бежать, кого-то звать и жизнь мамина будет спасена. Вдруг она вспомнила про Аннусю Примакову. Аннуся, правда, терапевт, но ее подруга - невропатолог в больнице. Оставив старушку, Элина помчалась к Аннусе, торопливо рассказала о случившемся, и они вместе поехали к невропатологу. Та мигом собралась.
      - Как я сразу не догадалась! - ругала себя Элина. - Была сбита с толку, закрутилась. Неумелая, непрактичная. Дура! Дура! Может быть, можно ее к вам в больницу?
      Но, осмотрев больную в присутствии Элины и Аннуси, врач, высокая и суровая, тихо сказала: - Не надо ее трогать. И, видя Элинин ужас, добавила: - Если будет улучшение, сразу мне сообщите, тогда будем решать. Они молча посидели.
      Раньше старушка не позволяла открывать форточку. Теперь Элина, тепло ее укрыв, проветрила. За окном была сырая оттепель. От мокрого снега уже веяло ранней весной.
      Весь следующий день Элина сидела возле умирающей. Та дышала тяжело, с шумом выталкивая из легких воздух. Элина понимала: это агония. Бедная мамочкина душа рвалась прочь из тела и все не могла вырваться. Наконец, дыхание стало тише, слабее. Шли часы. Элина сидела неподвижно, временами трогая коротко подстриженную мягкую седину, розовый детский пробор на теплой еще голове. Тело уже холодело, а седенькая голова была теплой, медленно, потихоньку остывая.
      - Мамочка! - сказала вдруг Элина в темноте. - Прости меня, моя мамочка!
      В домике царило безмолвие.
      - Зачем все это? - опять сказала Элина. - Зачем? Прости меня, не наказывай! - сказала она, обращаясь теперь к Богу.
      Чуть-чуть теплым было темечко. Наконец и оно остыло. Раздался слабый последний вздох, и она лежала мертвая, необыкновенно красивая. Всю ночь Элина не сводила с нее глаз. Кожа лица натянулась, в темноте лицо казалось молодым. Такая прекрасная мамочка! Единственная. Все жалкое, вздорное, что терзало их жизнь годами, вдруг исчезло, слетело с прекрасного лица.
      - Мама! - вскричала Элина, любуясь ею. - Мамочка! Прости меня! Маленькая моя! Бедная. - Папа! Где ты! - вдруг вспомнила она человека, который ее не любил и которого она легко забыла. - Папа! Мама!
      Она словно впервые только сейчас обрела родителей и оплакивала не только их, но свое непонимание, свою жестокость, свою несостоявшуюся любовь к ним. И свою несостоявшуюся жизнь.
      Надо было все им прощать, все терпеть. Тогда не было бы сейчас так невыносимо.
      Утром она вспомнила, что надо куда-то сообщить о смерти. Побежала в больницу, пришла медсестра, потом все завертелось, как в тумане: какие-то люди, учительницы, Аннуся Примакова... Отвратительная кучерявая тетка из похоронного бюро сказала, что заморозит, набальзамирует и, содрав много денег, ничего в сущности не сделала, мамино лицо уже на другой день стало местами темнеть. Оказывается, лучше было отправить в морг. Кто же мог знать! В поликлинике не подсказали. Откуда-то появился возчик похоронного автобуса по имени Григорий Исаакович. Он массу дел взял на себя: надел белые чулки, белые тапочки, укладывал, руководил выносом.
      - Как вы не боитесь? - почтительно сказала ему Элина.
      - Бояться надо живых.
      Деньги он с нее содрал порядочные.
      Элина платила какие-то баснословные суммы, взятые для нее в кассе взаимопомощи. Откуда-то появилось белое шелковое покрывало, венки, нарядный гроб... Маму обрядили в лучшее Элинино платье (разрезав его на спине, иначе не налезало). Но теперь лицо ее было восковым, измученным. Это была теперь вещь, предмет.
      В крематорий пришло мало народу. Аннуся Примакова, Риммушка, Валя, несколько школьных учительниц, жители соседних домов, преимущественно старухи. Из старых знакомых многие не знали о случившемся. Едва отзвучала мелодия, несколько полупьяных молодцов потащили гроб к черному возвышению. И вот он стал опускаться в раскрывшуюся пропасть.
      Ужас, ужас!.. - звенел в душе крик. Но она тихо стояла и совсем не плакала. - Прости меня мамочка! За все... У меня никого больше нет, никогда уже не будет.
      Она была в таком отчаянии, что не подготовилась к поминкам. И никого не попросила позаботиться, что-нибудь организовать. После похорон все разошлись.
      Ночью Элина спала без снов, но на следующий день так поднялось давление, что дали больничный. Три недели она сидела дома одна, пила таблетки, вспоминала. Потом явилась на уроки, а возвращаясь домой, плакала почти непрерывно. Однажды она вспомнила, что в доме от прежних хозяев осталось старенькое Евангелие.
      Риммушкина Библия, когда-то взятая ненадолго, огромная, нарядная, торжественная, содержала Старый и Новый Заветы, удалось тогда ее лишь наспех полистать. А это Евангелие - небольшое, ветхое, заброшенное...
      Было уже тепло. Элина вынесла во двор мамин шезлонг, облила его слезами, затем уселась и открыла желтые, в пятнах сырости, страницы.
      "Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова..." Она захлопнула книгу. Но так было невыносимо, так тоскливо, что, пропустив непонятное, она стала читать отдельные отрывки. "Любить ближних, прощать..." Кого любить? Кузьму? Вадика Лебедева? Может быть, здесь даны простые законы жизни. Когда люди перестанут их нарушать, они будут как одна семья и перестанут страдать...
      Любовь, только любовь, прощение, терпимость дают сносную жизнь. Сколько же потребуется безвинных жертв, чтобы жалость, сострадание нас медленно очеловечивали. До этого далеко. Или мы чего-то еще не понимаем? Нужны другие условия, в первую очередь, материальные, экономические.
      "Претерпевший же до конца спасется". Как спасется? И где конец? Понадобятся тысячелетия.
      В другом месте было сказано о неотступной молитве, которая в конце концов доходит. Все-таки доходит? В эту ночь, глядя из подслеповатого окошка своей лачуги на тихую улицу, на спящие домики, Элина говорила с Богом. Только мысленно.
      Господи! - мысленно повторяла она. - Господи! Прости меня. За эгоизм, жестокость. И за то, что завидую и ненавижу. Прости меня за то, что не смогла порадовать маму.
      Через несколько месяцев она часть маминых вещей выбросила, часть отдала соседке. Больно было видеть это жалкое старье. Оставила только сундук, сложив туда самое главное, что помогало не забывать маму: кое-что из ее бедной одежды, палку, записную книжку с ненужными хозяйственными рецептами и большие портреты, когда-то висевшие в гостиной их прежнего дома, еще до войны.
      На пенсию Элина ушла с радостью. В душе ее поселился странный покой, пополам с болью. Она заказала настольный портрет мамы и ждала, когда боль чуть притупится, чтобы поставить его у себя на столе. Но боль все не притуплялась.
      А еще через год их улицу снесли и жителям дали новые квартиры. Элина получила однокомнатную в пятиэтажке. Живет она хорошо. У нее всегда имеется нарядное модное платье, которое она носит изо дня в день год или два. Босоножки, полуботинки, сапоги - по одной паре, но приличные. Она очень их бережет.
      Больше всего она боится заболеть: ухаживать некому. Да и лечиться, в сущности, негде. Она очень одинока. Христианские заповеди в ее душе остаются все же теорией. А на практике она чужда любви. Хотя почти обрела смирение и незлобивость. В ее манере держаться - сдержанное достоинство и простота, но она сторонится слишком тесных контактов. Недоверчива. Больше всего любит лежать в тени на пляже и читать. Проходя мимо того места, где стоял их дом, вспоминает, как великое счастье, что была у нее мама, ходила по комнате скованными трудными шажками, пыталась к ней войти, что-то спросить, а Элина ее гнала от себя, потому что было некогда. Портрет она все еще не может достать из ящика: больно.
      Хорошо, что мы с Вами, дорогой читатель, тут случайно проездом. Пора ехать...
      Провинциальный городок. Тут скучновато, жарко и, как водится, почти негде поесть.
      А в другой раз где-нибудь также вглядимся пристальней в другую чью-то жизнь. Очень интересное и поучительное занятие. Нам пора...
      Пусть будет в повести некий южный город Светловодск - гибрид из Севастополя и этого пыльного курортного захолустья. И в нем чья-то одинокая, неприкаянная человеческая судьба, олицетворение неосуществленности.
      Пусть будет конфликт между неуверенным вначале стремлением себя реализовать и условиями существования. Тот самый конфликт, что был в свое время в жизни "врагов народа", вернее, их потомков: у многих "бывших", у "кулаков". И в определенные периоды - у некоторых национальных меньшинств. Сколько вытолкнули на обочину общества способных, энергичных, достаточно совестливых - за их принадлежность к определенным социальным группам. Впрочем, и у других бывали обстоятельства... Окружение, непонимание, нужда, нехватка времени, сил, энергии... Отсутствие спроса...
      Почти каждую повесть хочется потом начать заново, переделать, улучшить. "Зарисовки с натуры" живут в мыслях, обрастают подробностями. Но увы... Нависают новые персонажи, темы, времена. Уходя, охватим случайно встреченную на пляже незнакомку последним, прощальным взглядом...
      * *
      *
      Небольшой загородный пляж у моря, тень от каменной ограды ложится на песок.
      Хорошо лежать в тени у моря, хорошо... У нее из головы не выходит недавнее посещение консультации. Просто зашла провериться, сто лет не была. Гинеколог направил к онкологу.
      В тесном, узком коридорчике скамьи вдоль стен, выкрашенных масляной краской. И ни одного свободного места. Теснота, духота. Все молчат в тревоге. Элина стояла сбоку, ждала. Потом кто-то пошел к заветной двери, место освободилось, и она села. "Господи! - лихорадочно неслись мысли. - Господи. Я умоляю... Если ты есть, помоги!"
      Может быть, после смерти душа улетает из телесной оболочки в иные миры? Может быть, выстраданное человеческой душой милосердие освобождает потом от земных тягот?
      Наконец, дошла ее очередь. Страшное кресло... Жуткие инструменты... Онколог, видный мужчина с усами, похожий на артиста Боярского, осмотрев, нахмурился:
      - Приходите через месяц. Только обязательно, а то мы вас вызовем.
      - Операции не надо? - спросила Элина, замерев.
      - Пока подождем. Посмотрим. - Его молодое, красивое лицо безучастно.
      ...Прошел уже месяц. Может быть, к другому врачу? Куда? К кому? В Москву поехать? Нужны деньги, связи. Ничего этого нет. Неужели ее срок подходит? У многих так начиналось, и где они теперь. Страшась и надеясь, ждали у холодных дверей кабинетов... Говорят, что у тех, кто не имел детей, чаще бывают опухоли. Господи!..
      Когда пришла очередная экскурсия, - галдящие, потные курортники, Элина зажмурилась, приподнявшись, облокотилась на руку и стала глядеть на море, сине-зеленое, в солнечных бликах. Пахнет водорослями. Ветер с моря как бы уносит ее на своих крыльях. По правде говоря, не для нее это бездумное растительно-полудремотное прозябание. Она стала так пассивна, словно пребывает в каком-то оцепенении.
      Нет, в ней еще таится жизненная энергия, увлеченность, размах... О, если бы в свое время подул мало-мальски попутный ветер! Да хотя бы не мешали... Как бы она встрепенулась, взлетела! И ей все казалось, - в который раз! - что решение, главное решение ее жизни, где-то близко. Но где оно? Где? Господи! Успеть бы.
      Январь 1984 г.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/04/2009. 221k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.