Вольская Инна Сергеевна
В мире книг Достоевского

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/04/2009. 643k. Статистика.
  • Эссе: Проза
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах свое понимание нравственных основ жизни, а также условий, способствующих или препятствующих воплощению этих основ. Здесь дается очень краткий пересказ приведений Достоевского, а также лучшие подлинные отрывки и них. Тут же мысли по поводу главной сути изображаемых классиком картин и персонажей. Мир его книг показан в связи с нынешней нашей жизнью, ее основами и ее проблемами. Каждая такая книжка - лишь небольшой отдельный шаг на пути к более близкому знакомству с определенным великим писателем. Серия таких книжек помогла бы русским классикам активнее воздействовать на современное массовое сознание и способствовала бы внедрению в него нравственных ориентиров. Это означает постепенное совершенствование человека и человеческих отношений. Платон, древнегреческий философ, был прав: "Никакая организация не может быть лучше, чем качества людей, ее составляющих". Без нравственного совершенствования людей не помогут никакие политические и экономические реформы. Массовое исполнение заповедей сделало бы всеобщую жизнь светлей и счастливей. На библиотечных полках тома, тома... Книги Достоевского, книги о Достоевском. Говорят, нынешняя молодежь не читает классиков. А может быть, прочтут одну книжку в 20-30 печатных листов, где осторожно и бережно сокращенный - почти весь Достоевский с лучшими, подлинными отрывками из его произведений и заодно мысли о главной сути его картин и персонажей. И все это в связи с нынешними нашими проблемами, с необходимой сегодня системой взглядов - нравственными ориентирами. Может быть, такие книги помогут русским классикам активнее воздействовать на современное массовое сознание. Может быть, книга о Достоевском - первый шаг на пути дальнейшего знакомства с ним.
    •   Краткий биографический очерк
      
      Федор Михайлович Достоевский родился 30 октября 1821 г. в Москве. Отец был врачом в Московской Марьинской больнице для бедных. Окраина, где находилась эта больница, была издавна местом печальным и мрачным. Его достопримечательности: кладбище, где хоронили бродяг, самоубийц, преступников; приют для подкидышей и дом умалишенных. Достоевский, видимо, еще в детстве и ранней юности имел здесь возможность наблюдать городские низы, страшную жизнь униженных и оскорбленных.
      У отца был суровый, деспотичный характер. Происходил отец из старинного рода, впоследствии обедневшего, захудалого. В "Литературной газете" в 2002 г. (Љ 26) писали, в частности, что в 2006 г. роду Ф. М. Достоевского исполнится 500 лет, что в 1506 г. "боярину Даниле Ивановичу Иртищевичу было пожаловано село Достоево (под Пинском, в белорусском Полесье) и потомки его получили родовую фамилию по названию этого села".
      В 1837 г. Михаил Андреевич Достоевский, незначительный чиновник медицинского ведомства, получил чин коллежского асессора, дававший потомственное дворянство и право иметь вотчину. Через несколько лет он приобрел два сельца с сотней душ.
      Впоследствии его убили на полпути между этими деревеньками. Убийцу не нашли.
      Мать - из среды небогатых ремесленников и мелких торговцев - была добра, самоотверженна и очень несчастна. Муж с ревнивой подозрительностью ее тиранил. Вот небольшой отрывок из ее письма к нему по поводу его ревности, очередных несправедливых обвинений:
      "...я света Божьего не взвидела; нигде не могла найти себе ни места, ни отрады. Три дня я ходила как помешанная. Ах, друг мой, ты не поверишь, как это мучительно...".
      К 35 годам у нее уже было 8 детей (одна девочка почти сразу после рождения умерла). И всегда тяжелая, угнетающая обстановка в семье. Она в этих условиях безнадежно угасала и умерла от чахотки.
      Проблема неповинного страдания, незаслуженного мучительства впоследствии найдет свое отражение во многих книгах Достоевского. Душа его была еще в детстве "поражена", "уязвлена".
      
      Достоевский стремился к литературе с самого детства. А учиться (после трехлетнего пребывания в пансионе) пришлось в Инженерном училище. Отец заставил. Это было страдание. Фортификация, артиллерия, алгебра... Никогда не лежала к этому душа!
      Занимаясь пять лет ненавистным делом, сын испытывал ущемление, горечь и снова чувствовал несовершенство мира, где люди мучают друг друга, мешают другим свободно дышать.
      После Инженерного училища Достоевский поступил в чертежную инженерного департамента, а вскоре все это бросил, расстался с нелюбимым делом и вышел в отставку в 1844 г.
      Как он выглядел? Вот отзыв А. Панаевой: "С первого взгляда на Достоевского видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек. Он был худенький, маленький, белокурый, с болезненным цветом лица".
      Он много читал и невольно учился у классиков - Пушкина, Гоголя, Бальзака; даже сделал "вольный перевод" романа Бальзака "Евгения Гранде". Это была своеобразная школа, пройдя которую, он с увлечением стал писать собственный роман.
      И вот в мае 1846 г. первый роман - "Бедные люди" - закончен. Он дал рукопись Григоровичу, который стал читать ее вместе с Некрасовым. При этом Некрасов с Григоровичем условились: "С десяти страниц видно будет, стоит ли читать дальше".
      Да, сразу видно, стоит ли читать.
      Всю ночь они просидели над романом и чуть свет помчались к Достоевскому. "Что ж такое, что спит, мы разбудим его, это выше сна!"
      Каким счастливым было пробуждение Достоевского! Они обняли его, поздравили, и в тот же день Некрасов сам отнес рукопись Белинскому и объявил сразу: "Новый Гоголь явился!"
      "У вас Гоголи-то, как грибы, растут", - усомнился великий критик. Но уже вечером он потребовал: "Приведите, приведите его скорей!"
      Достоевский, мечтательный молодой человек, никогда и не помышлял о таком чуде. "Да вы понимаете ли сами-то, - что это вы такое написали!" - говорил "пламенно, с горящими глазами" Белинский. - "Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы в ваши двадцать лет уже это понимали..."
      Вот когда многострадальный Достоевский был по-настоящему счастлив.
      "Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страшных мечтах моих. (А я был тогда страшный мечтатель.) Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом".
      
      Но что бы ни сказали о романе Белинский или Некрасов, многие отзывы, появившиеся затем в печати, были убийственными. Что удивительного? У пишущих отзывы уровень развития, понимания - разный.
      Вот что, к примеру, писал Надеждин об "Евгении Онегине" Пушкина в 1830 г.: "Ветреная и легкомысленная пародия на жизнь". А вот еще отзыв о Пушкине. Булгарин писал о нем: "Ни одной мысли, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения".
      Хотите о Гоголе? Пожалуйста. Н. А. Полевой о "Мертвых душах": "Начнем с содержания - какая бедность". Вот и "Северная пчела": "От Гоголя много ждали. Но он разрешился ничтожными "Мертвыми душами"".
      Итак, Достоевский. "Бедные люди". "Роман... весь основан на подробностях, утомительно однообразных, наводит только скуку, какой нам еще испытывать не удавалось", - писал один критик. А другой не менее беспощаден: "из ничего он вздумал построить поэму, драму, и вышло "ничего"..."
      А вот и знаменитый Булгарин: "По городу разнесли вести о новом гении, г. Достоевском (не знаем наверное, псевдоним или подлинная фамилия), и стали превозносить до небес роман "Бедные люди". Мы прочли этот роман и сказали: "Бедные русские читатели!""
      Впоследствии роман, конечно же, оценили по достоинству; восхищались правдивостью, силой таланта и, как писал Белинский, "глубоким пониманием и художественным, в полном смысле слова, воспроизведением трагической стороны жизни". Герои Достоевского - "маленькие люди", обитатели петербургских "углов". Жизнь их полна унижений, обид, лишений. Но несмотря на бедность и забитость, в иной душе столько самоотверженной любви, скромного достоинства!
      Затем вскоре, почти одновременно (1846), - повесть "Двойник".
      Маленький, робкий чиновник г-н Голядкин безуспешно стремится проникнуть в "высшие круги" чиновничьей, бюрократической среды. После многих нелепых попыток происходит фантастическое "раздвоение" личности, является "двойник" г-на Голядкина, внешне - его точная копия, но хитрый, бессовестный, наглый. Он довольно успешно самоутверждается и, презирая г-на Голядкина-старшего, беспомощного неудачника, борется с ним. А психически нездоровый г-н Голядкин-старший отправляется в сумасшедший дом.
      
      Достоевский тоже не отличался нервно-психическим здоровьем. У него были, по словам врача, "грустное и вечно тревожное состояние духа", склонность к "сомнению и отчаянию". Случались тяжелые припадки эпилепсии.
      
      Нелегкими оказались 1840-е гг. Изнуряющий труд, творческие искания, подчас мучительные. А иногда получались произведения, не признанные современниками и даже осужденные самим автором (повесть "Хозяйка", например).
      И несмотря на огромный непрерывный труд, Федор Михайлович был очень беден. Впоследствии в романе "Униженные и оскорбленные" он со знанием дела изобразит молодого литератора, первая книга которого имела большой успех, и который затем страшно бедствовал. О подлинной нищете говорят многие письма Достоевского. Вот, например, в апреле 1849 г. он умоляет Краевского дать ему 15 рублей. "Прошу Вас убедительнейше, сделайте мне это. Нынче время экстренное. Я борюсь с моими мелкими кредиторами, как Лаокоон со змеями; теперь мне нужно 15, только 15. Эти 15 успокоят меня. У меня явится больше готовности и охоты писать, будьте уверены. Что Вам 15 рублей? А мне это будет много. Помилуйте, я всю неделю без гроша, хоть бы что-нибудь! Если б Вы только знали, до чего я доведен! Только стыдно писать, да и не нужно".
      
      В 1846 г. Достоевский познакомился с Петрашевским, у которого по пятницам собирался кружок единомышленников. Разговоры, споры, доклады главным образом сводились к актуальной тогда мысли о борьбе за свержение крепостного права. С 1847 г. Достоевский стал активным участником кружка. Там читались также доклады об утопическом социализме, о борьбе с цензурой, о семье и браке.
      Но как изменить жизнь общества? Достоевский увлекся идеями Фурье.
      Французский утопический социалист Шарль Фурье полагал, что существующая цивилизация несет смертельную угрозу человечеству. Режим несправедливости, нищеты надо перестроить. Он предлагал создать первую в мире аграрно-промышленную ассоциацию, фалангу. Эта новая организация - объединение индустрии с земледелием - несравненно увеличит продукцию. Он предлагал и новую организацию жизни - общую жизнь для всех в огромном, великолепном здании, фаланстере, с аудиториями для занятий, читальнями, театром, залами для концертов и танцев. Он мечтал о всеобщей дружбе и взаимопонимании. Это Новое общество должно утвердиться не в результате насилия, не путем кровавого уничтожения классов и частной собственности, а путем мирной пропаганды социалистических идей. Социальная гармония приведет к царству разума и счастья. А единственным средством должно быть слово - "могучее и светлое оружие".
      В библиотеке Петрашевского была книга французского публициста Кабе "Истинное христианство", где основная мысль: "Коммунизм - это "царство Божье на земле", т. е. господство милосердия, братства, равенства, свободы, справедливости. Достигается оно только мирной пропагандой".
      Но разные обсуждались взгляды в этом кружке. И подчас весьма рискованные.
      Среди петрашевцев были и сторонники революционного насилия. Руководил ими Николай Спешнев, человек удивительный. Курский помещик, один из первых русских коммунистов, красавец и богач, с широким образованием и незаурядным умом. Достоевский на некоторое время с ним сблизился, и хотя и не разделял его стремления к всероссийскому восстанию, к революционному насилию, но поддерживал устройство тайной типографии для расширения пропаганды.
      В 1849 г. Достоевский прочел на заседании кружка петрашевцев "Письмо Белинского к Гоголю" - письмо с резкой критикой тогдашних властей.
      Он по-прежнему отдавал много сил своим произведениям. В 1849 г. в журнале "Отечественные записки" начал печататься его роман "Неточка Незванова", который не был завершен. Фактически был опубликован лишь отрывок.
      И вскоре литературная деятельность Достоевского надолго, очень надолго прервалась.
      
      За политическую деятельность, за чтение письма Белинского к Гоголю и подготовку тайной типографии Достоевский вместе с другими петрашевцами был арестован и на 8 месяцев заключен в крепость.
      Потом пришлось держать ответ перед следственной комиссией. Достоевский, хилый, нервный молодой человек, величайший мечтатель и художник, говорил о всеобщем счастье, о грядущем всемирном братстве...
      
      Их приговорили к расстрелу. 22 декабря 1849 г. они стояли на эшафоте в белых саванах с остроконечными капюшонами, слушая смертный приговор. Осужденным завязали глаза. "Вызывали по трое", - писал он затем брату. Достоевский был во второй очереди, жить оставалось считанные минуты. Он успел обнять нескольких товарищей, и вдруг объявили, что приговор отменяется. Взамен - 4 года каторжных работ, а затем воинская служба рядовым.
      
      Перед отъездом в Сибирь он сформулировал главный принцип своего поведения: быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не унывать и не пасть.
      И вот он в Омском остроге. Там он был с января 1850 по 1854 г.
      Ему обрили полголовы, надели двухцветную куртку с желтым тузом на спине и мягкую бескозырку. Его домом стал каторжный каземат - ветхое деревянное строение, где полно блох, вшей, тараканов. Пол прогнил, крыша протекает, кругом шум, ругань, бряцание цепей. "Это был ад".
      Здесь бывшие дворяне оказались вместе с бывшими крепостными и классовая ненависть проявлялась вполне.
      Но среди каторжных нашлись добрые люди, ставшие его друзьями. А были рядом и очень страшные - убийцы детей, моральные уроды, истязатели. Встречались волевые, бесстрашные, одаренные талантами. А в целом - какие огромные искалеченные способности, какие нереализованные человеческие возможности!
      Его зачислили в разряд чернорабочих. Он вертел точильное колесо, таскал кирпичи на стройку, разбирал старые барки, стоя по колено в ледяной воде...
      Да, на целых 10 лет он был исключен из литературы. Зато в это время он особенно сблизился с народом, понял необходимость его освобождения. И не только освобождения, но и просвещения, развития. "Сколько я вынес из каторги народных типов и характеров. Сколько историй... На целые томы достанет!"
      Впоследствии свою книгу "Записки из Мертвого дома" он называл "Заметками о погибшем народе". "Ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?.. То-то, кто виноват".
      
      В феврале 1854 г. ссыльнокаторжный Федор Михайлович Достоевский стал рядовым Сибирского линейного батальона в Семипалатинске. Семипалатинск - глухой городок, затерянный в киргизских степях. Достоевский жил в солдатской деревянной казарме. Потом ему разрешили поселиться на частной квартире в закопченной, темной избе. Все свободное от воинских обязанностей время он отдавал чтению книг Тургенева, Островского, Писемского, Тютчева, Майкова и еще просил брата прислать европейских историков, экономистов, святых отцов, древних авторов, Коран, Канта, Гегеля и др.
      
      Неожиданно прибыл из Петербурга новый областной прокурор - А. Е. Врангель, молодой человек, знавший Федора Михайловича как писателя. Он сразу пригласил к себе рядового Достоевского и затем подружился с ним. Летом они даже вместе поселились на загородной даче на берегу Иртыша, и Достоевский работал там над книгой о каторге.
      В Семипалатинске Достоевский познакомился с мелким чиновником Исаевым и его женой. Этот чиновник, страшный пьяница, уже несколько месяцев не работал и очень бедствовал. Безалаберный, беспечный, он вконец опустился, но при этом был горд и, по мнению Достоевского, "чрезвычайно благороден". Эти контрасты заинтересовали писателя. А особенно заинтересовала жена Исаева, Мария Дмитриевна. Она была по деду француженкой, ее прежняя фамилия - Констан. Отец ее служил начальником астраханского карантина.
      Эта бывшая Констан вышла замуж за алкоголика, родила сына и оказалась в страшной обстановке. Дома пьяный муж вечно буянил, все порядочное общество от них отвернулось, остались приятели мужа, "отвратительная кабацкая" компания. Все это Мария Дмитриевна переносила гордо и безропотно; не удивительно, что она заболела туберкулезом.
      Вот впечатление о ней Достоевского: "Дама еще молодая, хорошенькая, образованная, умная, грациозная, с великодушным сердцем". Постепенно Достоевский понял особенности характера этой женщины, способной стать прототипом кого-нибудь из его будущих героинь. "Что-то... бесконечно доброе, истинно благородное - у нее сердце рыцарское, сгубит она себя".
      Он влюбился в эту мученицу. Когда Исаев наконец получил мелкую, а по мнению Достоевского, "унизительную" должность в дальнем сибирском городке Кузнецке и отправился туда со своим семейством в телеге, Достоевский при расставании плакал.
      Началась переписка. В августе 1855 г. пришло от Марии Дмитриевны письмо о смерти ее мужа и о том, что у нее ничего не осталось, кроме долгов.
      Были у нее там в Кузнецке какие-то поклонники, но Достоевский верил: "Если б удались дела мои, то я был бы предпочтен всем и каждому!" Надо было добиваться производства в офицеры: "Ведь не за солдата же выйти ей!"
      Он пишет неофициальное письмо севастопольскому герою генералу Тотлебену, которого знал еще по Инженерному училищу. Письмо он передал через Врангеля, хорошо знакомого с Тотлебеном. Наряду с подробной "исповедью" он пишет: "Я желал бы иметь позволение печатать... звание писателя я всегда считал благороднейшим, полезнейшим званием. Есть у меня убеждение, что только на этом пути я мог бы истинно быть полезным".
      Получив письмо, Тотлебен обратился лично к Александру II и добился, что Достоевского произвели в прапорщики. Было также предписано, удостоверившись в его благонадежности, ходатайствовать о "дозволении ему печатать свои литературные труды".
      Так он завоевывал свою возлюбленную. "Ту, которую я любил, я обожаю до сих пор, - пишет он, - ...и связало нас страдание".
      
      Пришлось влезть в долги, чтобы нанять квартиру, заплатить за венчание и свадьбу, одеть свою нищую невесту...
      15 февраля 1857 г. в Кузнецке сыграли свадьбу и через несколько дней поехали в Семипалатинск. Но во время остановки в Барнауле у Достоевского случился тяжелый припадок эпилепсии. Свадебное путешествие оказалось грустным. И семейная жизнь тоже не была счастливой. "Мария Дмитриевна вечно хворала, капризничала и ревновала", - пишет Врангель. Она действительно была очень больна, и по мере того как усиливалась чахотка, ее нервы расшатывались, росла ревность.
      "Жизнь моя тяжела и горька", - писал Достоевский еще в декабре 1858 г. Летом 1859 г. они переехали в Тверь. Достоевскому разрешили выйти в отставку с правом жить во всей России, кроме столиц. В конце года он получил разрешение вернуться в Петербург.
      
      Его снова поглотило увлечение литературой.
      В повести "Село Степанчиково", напечатанной в 1859 г., действует ловкий и бессовестный Фома Фомич, в свое время униженный и оскорбленный, который затем тиранит окружающих, словно мстит им за полученные в прошлом оскорбления.
      А в начале 1860-х гг. - "Записки из Мертвого дома", итог пребывания в каторжной тюрьме, и роман "Униженные и оскорбленные" о бедных обитателях петербургских "углов".
      
      В начале 1860-х гг. Достоевский вместе с братом Михаилом Достоевским издавал журналы "Время" (1861-1863) и "Эпоха" (1864-1865). Будущее России они связывали не с революционным насилием, а с христианским воспитанием народа и с идеей "почвенничества". Это "почвенничество" не было, как у славянофилов, "слепым поклонением патриархальной российской старине". Журналы "Время" и "Эпоха" проповедовали сближение образованного общества с народом ("почвой") на религиозно-этической основе.
      Но главная мысль, с которой Достоевский вошел в литературу, сохраняла свое значение на протяжении всей его жизни - мысль о трагедии личности, самими условиями жизни лишенной достоинства и человеческих прав. Как изменить условия и устранить трагедию? Создать "новую форму", "взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал". Эта русская идея может стать общечеловеческой, синтезировать в себе и развить все лучшие мировые идеи, устранить всеобщую вражду.
      А великая русская литература - залог вечной исторической будущности создавшего ее народа. Любимый лозунг Достоевского: "Слово, слово - великое дело!"
      
      Он всегда мечтал о путешествиях. И в 1862 г. удалось в быстром темпе, за два с половиной месяца увидеть множество европейских городов: Берлин, Париж, Лондон, Вену, Женеву, Дрезден, Висбаден, Кельн, Баден-Баден, Люцерн, Дюссельдорф, Геную, Ливорно, Флоренцию, Венецию, Милан. При этом он стремился увидеть не исторические памятники и знаменитые пейзажи, а людей, человеческую толпу, типы.
      В 1863 г. еще одна короткая зарубежная поездка. Вскоре Достоевский напечатал "Зимние заметки о летних впечатлениях". Он увидел за рубежом не только пейзажи и достопримечательности, но и страшные подчас нравы.
      Вспоминая, например, о Французской буржуазной революции 1789 г., он показывает, как у прежних борцов, сокрушавших феодальный строй, появились новые ориентиры: "накопить денежки и завести как можно больше вещей".
      А нищие кварталы Лондона с диким и голодным населением! Отдельные зарисовки потрясают. Он видел матерей, "которые приводят на промысел своих малолетних дочерей. Маленькие девочки лет по двенадцати хватают вас за руку и просят, чтобы вы шли с ними". А на улице в толпе народа он раз встретил девочку лет шести, "всю в лохмотьях, грязную, босую, испитую и избитую". Мало кто, путешествуя за рубежом, интересовался такими деталями. "На нее никто не обращал внимания. Но что более всего меня поразило, - она шла с видом такого горя, такого безвыходного отчаяния на лице, что видеть это маленькое создание, уже несущее на себе столько проклятия и отчаяния, было даже как-то неестественно и ужасно больно".
      Он с болью воспринимал трагическую сторону жизни и умел привлечь к ней внимание читателя. Из-за этого некоторые не любят Достоевского: слишком страшно, мрачно, столько зла и так мало надежды!
      
      В Лондоне Достоевский встретился с Герценом, Бакуниным. Несмотря на разницу политических позиций, у них была общая тема: русский народ, его трудное прошлое и его будущее.
      
      В 1864 г. новая повесть - "Записки из подполья" о безнравственном, жестоком индивидуализме. Революционные демократы мечтали создать социалистический строй; "почвенники" уповали на внутреннюю культуру, на моральные ориентиры в поведении людей; "человек из подполья" заботится лишь о собственной выгоде, о свободе в осуществлении своих желаний.
      Впоследствии, в 1866 г., из печати вышел роман Достоевского "Игрок" с подзаголовком: "Из записок молодого человека". Он и сам был поклонником азартной игры. Сначала увлекался бильярдом, потом, за границей, побывав на знаменитом игорном курорте, выиграл там 10 тысяч франков. Утром он их уже проиграл, а вечером выиграл 3 тысячи франков. "Скажи: после этого как было не увлечься... - писал он брату. - А мне надо деньги. Для меня, для тебя, для жены, для написания романа. Тут шутя выигрываются десятки тысяч. Да я ехал с тем, чтобы всех нас спасти и себя от беды выгородить".
      В 1863 г. он, направляясь в Париж, заезжает в Висбаден и сразу выигрывает свыше 10 тысяч франков. Решив уехать на следующий день и больше не рисковать, он решения не выполнил и проиграл больше половины. Из оставшихся 5 тысяч франков перевел значительную часть в Петербург для тяжело больной Марии Дмитриевны, а через несколько дней сообщил родным из Баден-Бадена, что "проигрался на рулетке весь совершенно дотла" и просит вернуть отосланные деньги.
      "Хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная, - признавался он однажды. - Везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил".
      
      В начале 1860-х гг. Достоевский ненадолго влюбился в Аполлинарию Суслову, дочь крепостного крестьянина, который откупился у своего помещика графа Шереметьева и служил у него управляющим имениями. Затем бывший крепостной Суслов жил в Петербурге, и дети его получили высшее образование.
      В 1863 г. Аполлинария была в Париже и там, встретив Достоевского (которого уже успела разлюбить), между прочим рассказала о своем грандиозном замысле. Своевольная, решительная, она хотела совершить убийство. Но не простое.
      - Поля, опомнись! Неужели же ты могла бы убить человека?
      - Не колеблясь.
      - Кого же?
      Убить царя! Любопытны при этом ее доводы.
      "Очень уж увлекает. Огромность шага. В конце концов как просто, подумай только - один жест, одно движение, и ты в сонме знаменитостей, гениев, великих людей, спасителей человечества..." На нее вовсе не произвели впечатления назидания Достоевского.
      - Славу зарабатывают трудом, - угрюмо произнес он.
      - Или беспримерной смелостью. (Это, видимо, ей больше подходило, чем незаметный труд.)
      - А о муже ты подумала?
      - Это-то и остановило меня. Вдруг подумала: казнят, а ведь прожить до восьмидесяти лет где-нибудь в тишине, на солнце, у южного моря, очень недурно.
      Надо отдать ей должное: она ничуть не лицемерила, не приукрашивала свои намерения и мотивы. Примечательно, что хотела она совершить преступление отнюдь не ради счастья человечества. И уж вовсе не думала о том, что вместо убитого появится кто-то новый, неважно, как он будет называться; что вокруг него опять кто-то захватит лучшие места; и опять появятся "низы", униженные и несчастные.
      
      В сыром климате Петербурга Мария Дмитриевна жить не могла. Достоевский вывез было ее во Владимир, но в тихом провинциальном городишке не было необходимого лечения. Осенью 1863 г. ее перевезли в Москву. Чахотка сопровождалась психическими срывами, галлюцинациями. Ей казалось, что в комнате черти. Приходилось "выгонять" их в форточку. Весной наступило обострение - хлынула из горла кровь, больная задыхалась. 15 апреля 1864 г. она умерла.
      Вот запись Достоевского, сделанная 16 апреля: "Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?" А впоследствии он писал, как бы подводя итоги: "Она любила меня беспредельно. Я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо... Несмотря на то, что мы были несчастны вместе - по ее страстному, мнительному и болезненно фантастическому характеру, - мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу".
      А в июле того же 1864 г. умер старший брат Достоевского, Михаил. Брат был редактором. В свое время он завел еще табачную фабрику, но это принесло большие убытки. "После брата осталось всего триста рублей, и на эти деньги его похоронили. Кроме того, до двадцати пяти тысяч долгу... Семейство его осталось буквально без всяких средств, - хоть ступай по миру. Я у них остался единой надеждой, и они все, и вдова и дети, сбились в кучу вокруг меня, ожидая от меня спасения. Брата моего я любил бесконечно - мог ли я их оставить?.."
      Целый год он боролся с кредиторами, подписывал векселя, обращался с бесконечными просьбами о займах.
      
      В 1865 г. он непрерывно, напряженно работал над новым романом "Преступление и наказание". События романа развертываются на фоне денежного кризиса 1865 г., охватившего страну.
      Молодой человек, исключенный из университета, мещанин по происхождению, живущий в крайней бедности, собрался убить старуху-ростовщицу и таким путем сразу решить все свои проблемы. Но когда он совершил преступление, его охватывают неожиданные чувства, и он сам на себя доносит, чтобы искупить свою вину перед Богом и перед людьми.
      Достоевский получил аванс 300 рублей в редакции "Русского вестника" и напряженно всю осень трудился. "В конце ноября было много написано и готово; я все сжег... Новая форма, новый план меня увлек, и я начал сызнова".
      Зимой 1866 г. была напечатана первая часть романа. Но еще летом 1865 г. Достоевский подписал кабальный контракт с книгоиздателем Стелловским. Получив 3 тысячи рублей, он обязался представить новый роман "Игрок" в 12 печатных листов к 1 ноября 1866 г. При неисполнении этого условия все сочинения Достоевского переходили в собственность издателя, который знал, что Достоевский уже выполняет огромную работу ("Преступление и наказание") для "Русского вестника" и вряд ли в состоянии создать одновременно еще и другой роман. Федор Михайлович оказался в ловушке. Как вырваться из нее?
      "Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в четыре месяца тридцать печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером и кончить к сроку". Он работал как каторжный и за 26 дней закончил роман "Игрок" в 12 печатных листов. Чтобы ускорить работу, друзья посоветовали ему взять стенографистку. 4 октября 1866 г. к нему явилась двадцатилетняя Анна Григорьевна Сниткина, слушательница первых стенографических курсов в Петербурге.
      
      Стенографистка Анна Григорьевна Сниткина была красива, практична, умна. Родилась в 1846 г. в Петербурге. Отец был чиновником в департаменте, недавно умер. Мать родом из Швеции, дочь помещика.
      Прошло 10 лет со времени бедной свадьбы Достоевского в феврале 1857 г. В феврале 1867 г. состоялась вторая свадьба, блестящая и торжественная. Невеста, юная, влюбленная, была счастлива. И для Федора Михайловича наступило радостное обновление жизни. Анна Григорьевна сразу взяла на себя все заботы о нем и о доме, а потом и его проблемы с издательствами.
      
      В первый месяц после свадьбы они были в гостях у ее сестры, и вдруг у Достоевского случился припадок эпилепсии. Она знала о его болезни, с ним и до этого случались припадки, но не такие сильные.
      "Федор Михайлович был чрезвычайно оживлен и что-то интересное рассказывал моей сестре. Вдруг он прервал на полуслове свою речь, побледнел, привстал с дивана и начал наклоняться в мою сторону. Я с изумлением смотрела на его изменившееся лицо. Но вдруг раздался ужасный, нечеловеческий крик, вернее вопль, и Федор Михайлович начал склоняться вперед...
      Я обхватила Ф. М. за плечи и силою посадила на диван. Но каков же был ужас, когда я увидела, что бесчувственное тело моего мужа сползает с дивана, а у меня нет сил его удержать. Отодвинув стол с горевшей лампой, я дала возможность Федору Михайловичу опуститься на пол; сама я тоже опустилась и все время судорог держала его голову на своих коленях. Помочь мне было некому: сестра моя была в истерике, а зять мой и горничная хлопотали около нее.
      Мало-помалу судороги прекратились, и Федор Михайлович стал приходить в себя; но сначала он не сознавал, где находится, и даже потерял свободу речи: он все хотел что-то сказать, но вместо одного слова произносил другое, и понять его было невозможно. Только, может быть, через полчаса нам удалось поднять Федора Михайловича и уложить его на диван. Решено было дать ему успокоиться, прежде чем ехать домой.
      Но, к моему чрезвычайному горю, припадок повторился через час после первого и на этот раз с такой силою, что Федор Михайлович более двух часов, уже придя в сознание, в голос кричал от боли, - это было что-то ужасное... Пришлось нам остаться ночевать у моей сестры, так как Федор Михайлович чрезвычайно обессилел, да и мы боялись нового припадка. Какую ужасную ночь я провела тогда! Тут я впервые увидела, какою страшною болезнью страдает Федор Михайлович. Слыша его непрекращающиеся часами крики и стоны, видя искаженное от страдания, совершенно непохожее на него лицо, безумно остановившиеся глаза, совсем не понимая его бессвязной речи, я почти была убеждена, что мой дорогой, любимый муж сходит с ума, и какой ужас наводила на меня эта мысль!
      Но Федор Михайлович, проспав несколько часов, настолько оправился, что мы могли уехать домой..."
      
      А муки с кредиторами, долгами, застарелой нуждой! Родные Достоевского приняли новую родственницу недружелюбно, даже враждебно, особенно взрослый уже сын его первой жены Павел Исаев, который жил вместе с Федором Михайловичем.
      Решено было уехать за границу, чтобы переменить обстановку. Анна Григорьевна пожертвовала всем своим приданым.
      "Мы уезжали за границу на 3 месяца, а вернулись в Россию через 4 с лишним года". За это время почти все ее имущество пропало. "Но там началась для нас с Федором Михайловичем новая счастливая жизнь, которая прекратилась только с его смертью".
      
      Дрезден, Баден-Баден, Базель, Женева, потом Италия: Милан, Флоренция, Венеция, Болонья; наконец, Прага и снова Дрезден. Политические события, встречи с известными людьми, знакомство с великими произведениями искусства, особенно с живописью Ренессанса.
      Не удержался Федор Михайлович и от игры в рулетку.
      "Должна отдать себе справедливость: я никогда не упрекала мужа за проигрыш... Но мне было до глубины души больно видеть, как страдал Федор Михайлович: он возвращался с рулетки... бледный, изможденный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал мне), уходил и через полчаса возвращался еще более расстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проиграет все, что у нас имеется".
      Это было словно наваждение, но в дальнейшем оно совсем исчезло само собой.
      "У нас действительно теперь нечем жить", - записала как-то в дневнике Анна Григорьевна. Иногда помогали ее родные, присылали кое-какие деньги.
      В Женеве Достоевский встречался с Огаревым, Бакуниным и др.
      В 1868 г. в Женеве родилась дочка Соня. Но она вскоре, через 3 месяца, умерла. В многострадальной жизни Достоевского это был, возможно, самый тяжелый удар. Он писал Майкову через несколько дней: "Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное - для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал. Она останавливалась плакать, когда я подходил".
      Летом они жили в городке Веве на берегу Женевского озера. День и ночь Достоевский работал над новым романом "Идиот". В начале сентября 1869 г. поехали в Италию. А вскоре, в середине сентября, родилась дочка Люба.
      И продолжался тяжкий, непрерывный труд над романом. Лишь в июле 1871 г. они наконец вернулись в Россию. И через 8 дней после приезда в Петербург родился сын Федя.
      
      Еще в 1869 г. Достоевский начал роман "Бесы". В 1872 г. он его закончил и опубликовал в "Русском вестнике". В 1873 г. и в начале 1877 г. Федор Михайлович был редактором еженедельника "Гражданин". В политической публицистике он звал не к борьбе и протесту, а к смирению и религии. Он, в сущности, противостоял революционной мысли, и это привлекло к нему консерваторов - М. Н. Каткова, издателя журнала "Русский вестник" и газеты "Московские ведомости"; В. П. Мещерского, издателя журнала "Гражданин"; К. П. Победоносцева, обер-прокурора Синода, высшего государственного органа в России, ведавшего делами православной церкви.
      Но он нашел свою форму публицистики - отклики художника на "темы дня". Так создавался "Дневник писателя". А иногда из этих откликов возникали новеллы ("Кроткая", "Сон смешного человека" и др.).
      Однажды, например, Достоевский прочел в газете заметку. Некая молодая девушка, по профессии швея, приехала в Петербург искать работу и жить своим ремеслом. Но мучительные поиски работы оказались безнадежными. В пасмурное осеннее утро, в полном отчаянии она, прижав к сердцу образ Богоматери, которым ее благословляли родители, выбросилась с шестого этажа и разбилась насмерть. В новелле "Кроткая" эта гибель безвестной страдалицы с образом в руках показана в сцене гибели героини.
      
      Главы "Дневника писателя" вначале печатались в журнале "Гражданин". Затем "Дневник" выходил раз в месяц отдельными номерами. Это отчет Достоевского о пережитых впечатлениях, о виденном, слышанном и прочитанном.
      В новых условиях он наблюдал развитие буржуазного сознания, вытеснявшего традиционные духовно-нравственные ценности и способствовашего росту практицизма деловых людей. Их высшей целью стала жажда личного материального обеспечения, личного накопления денег всеми средствами. Это ими воспринималось как свобода.
      Чего же он желал, думая о будущем? "Я всего только хотел бы, чтоб мы все стали немного получше". Он постоянно отмечал появление "высокообразованных и прехитрых монстров с многосложной жаждой интриги и власти".
      Он (справедливо!) предупреждал, что стремление достигнуть общечеловеческой гармонии с помощью теорий при отсутствии внимания к несовершенству человека приведет к банкротству этих теорий. "Зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты". По его мнению, лучшие люди отличаются не социально-кастовой принадлежностью, не умом, образованностью, богатством, а наличием духовного света в душе.
      Достоевский верил, что предстоит некий мировой нравственный переворот, который он именовал "русским решением вопроса".
      В "Дневнике писателя" за декабрь 1877 г. приводится одно из самых первых стихотворений Некрасова. Оно, быть может, и теперь актуально.
      
      Огни зажигались вечерние,
      Был ветер, и дождик мочил,
      Когда из Полтавской губернии
      Я в город столичный входил.
      
      В руках была палка предлинная,
      Котомка пустая на ней,
      На плечах шубенка овчинная,
      В кармане 15 грошей.
      
      Ни денег, ни званья, ни племени,
      Мал ростом и с виду смешон,
      Да сорок лет минуло времени, -
      В кармане моем миллион.
      
      Достоевский по этому поводу писал: "Такого ли самообеспечения могла жаждать душа Некрасова, эта душа, способная так отзываться на все святое... Разве таким самообеспечением ограждают себя столь одаренные души?"
      Богатство настоящее, говорится в одном из "Дневников писателя", "не в золотых платьях заключается, а в радости общего соединения и в твердой надежде каждого на всеобщую помощь в несчастии ему и детям его". А ведь это именно то, что нужно буквально каждому, бедному или богатому, все равно. В этом суть всеобщей идеологии, в этом смысл совершенствования человека и человеческих отношений.
      
      В журнале "Гражданин" он оставался недолго: уходило все время, предназначенное для задуманных повестей и романов. Кроме того, начались нападки со стороны цензурного комитета и Министерства внутренних дел. Достоевский подал прошение с просьбой освободить его от должности по состоянию здоровья.
      
      Сколько мучений он в жизни перенес из-за своего состояния здоровья! В августе 1875 г. родился сын Алеша и умер через 3 года от эпилепсии, видимо, унаследованной от отца.
      
      В 1875 г. "Отечественные записки" публикуют новый роман Достоевского "Подросток". Роман успеха не имел ни у читателей, ни у критиков.
      Несмотря на тяжелый, непрерывный труд, материальные дела семейства были, как всегда, в упадке. Не давали покоя старые кредиторы. И Анна Григорьевна сама стала издательницей романов Достоевского. Десять лет удачной издательской деятельности и строгой экономии помогли выплатить очередные долги.
      И продолжается почти каторжный литературный труд Федора Михайловича. Подумать только! "Преступление и наказание", начатое летом 1865 г., он сжег в ноябре и стал писать снова. "Идиот" претерпел 8 редакций. Роман "Бесы" он раз 10 рвал и переиначивал. И вечная зависимость от заработка, от издателей, от сроков не давала свободно дышать.
      Он уже целый год работал над романом "Бесы". За год было написано 15 печатных листов. И все перечеркнуто - "и принялся вновь с первой страницы". Уничтожив первый вариант, он надеялся написать роман по-новому за 8-9 месяцев, но на деле работал около 2 лет, а некоторые главы еще и потом переделывал.
      В июле 1878 г. Федор Михайлович уже пишет новый роман. Действие романа "Братья Карамазовы" происходит в 1866 г. Он хотел написать дилогию - 2 романа, связанных общностью темы, идеи, сюжета и главных героев.
      
      В 1880 г. состоялось открытие в Москве памятника Пушкину. Достоевскому предложили выступить в день открытия. Чтобы лучше сосредоточиться, он поехал в Старую Руссу и там работал над своим выступлением. Эта его речь включила в себя все продуманное и выстраданное за целую жизнь.
      Кульминацией его успеха явилось выступление 8 июня 1880 г. в огромном зале Дворянского собрания. Он говорил просто, прямо, убежденно, без малейшей патетики, без намека на красноречие. Он раскрыл духовную близость нового поколения с пушкинскими пророческими заветами.
      Следующий оратор отказался от своего слова: "Я считаю речь Федора Михайловича Достоевского событием в нашей литературе".
      По мнению некоторых критиков, его принцип "всечеловечности" и проповедь нравственного самоусовершенствования оторваны от жизненной практики. Но зато всеобщий энтузиазм вызвало утверждение Достоевского, что Пушкин пророчески указал России путь сближения с народом наряду с признанием всемирных идей и лучших творений мировой литературы.
      О Достоевском пишут, что его заветная идея - стремление к всемирному общечеловеческому союзу, и отсюда особое внимание к тем произведениям Пушкина, в которых "засияли идеи всемирные".
      
      В 1880 г. Федор Михайлович закончил свой знаменитый роман "Братья Карамазовы". Он давно мечтал об этой книге: "написать... да хоть бы и умереть - весь выскажусь". Он хотел после первой книги романа через год приступить ко второй; между тем, здоровье ухудшалось, эмфизема легких могла привести к разрыву тонких легочных сосудов от физического усилия или душевного волнения. Но исключить напряжение из его жизни было немыслимо.
      
      26 января 1881 г. у Достоевского из горла вдруг хлынула кровь. Это длилось недолго. Он всячески старался успокоить родных. Потом перед вечером это повторилось, и Достоевский потерял сознание. На следующий день наступило улучшение, он работал, беседовал с детьми.
      А 28-го рано утром он вдруг почувствовал, осознал: "Я сегодня умру". В 11 ч дня опять пошла кровь из горла. И небывалая слабость. Вечером снова кровотечение и потеря сознания. В этот вечер он умер.
      Похоронили его на кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге возле могилы Жуковского. Провожали его огромные толпы народа.
      
      Что было главной его задачей всю жизнь? "Возвыситься духом и сформулировать свой идеал". Этот идеал - великая миссия России с ее духовностью, выдающейся литературой и могучим русским языком. И радость общего соединения, и для каждого общая помощь в несчастье. Не с кровавой ломки общественно-экономической системы надо начинать, представлялось ему,
      а с постепенного совершенствования человеческой души. Этому и посвятил свою жизнь Ф. М. Достоевский.
      БЕДНЫЕ ЛЮДИ
      
      Роман
      
      
      
      Апреля 8
      "Бесценная моя Варвара Алексеевна!
      Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь, просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза, - право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы-таки поняли, чего мне хотелось... Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнехонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали. И как же мне досадно было, голубчик мой, что миловидного личика-то вашего я не мог разглядеть хорошенько! Было время, когда и мы светло видели, маточка. Не радость старость, родная моя! Вот и теперь все как-то рябит в глазах; чуть поработаешь вечером, попишешь что-нибудь, наутро и глаза раскраснеются, и слезы текут так, что даже совестно перед чужими бывает. Однако же в воображении моем так и засветлела ваша улыбочка, ангельчик...
      Что это какое утро сегодня хорошее, маточка! У нас растворили окошко; солнышко светит, птички чирикают, воздух дышит весенними ароматами, и вся природа оживляется - ну и остальное там все было тоже соответственное; все в порядке, по-весеннему...
      А вот куда это вы утром ходили сегодня, Варвара Алексеевна? Я еще и в должность не сбирался, а вы, уж подлинно как пташка весенняя, порхнули из комнаты и по двору прошли такая веселенькая. Как мне-то было весело, на вас глядя! Ах, Варенька, Варенька! Вы не грустите; слезами горю помочь нельзя; это я знаю, маточка моя, это я на опыте знаю... Ну, что ваша Федора? Ах, какая же она добрая женщина! Вы мне, Варенька, напишите, как вы с нею там живете...
      Я уже вам писал о здешней Терезе, - тоже и добрая и верная женщина. А уж как я беспокоился об наших письмах! Как они передаваться-то будут? А вот как тут послал Господь на наше счастие Терезу. Она женщина добрая, кроткая, бессловесная. Но наша хозяйка просто безжалостная. Затирает ее в работу словно ветошку какую-нибудь.
      Ну, в какую же я трущобу попал, Варвара Алексеевна! Ну, уж квартира!.. Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую все двери да двери, точно нумера... Ну, вот и нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по двое, и по трое. Порядку не спрашивайте - Ноев ковчег! Впрочем, кажется, люди хорошие, все такие образованные, ученые. Чиновник один есть (он где-то по литературной части), человек начитанный... Два офицера живут и все в карты играют. Мичман живет; англичанин-учитель живет... Хозяйка наша, - очень маленькая и нечистая старушонка, - целый день... все кричит на Терезу. Я живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот как: тут подле кухни есть одна комната... небольшая, уголок такой скромный... и окно есть, и все, - одним словом, все удобное. Ну, вот это мой уголочек... Поставил я у себя кровать, стол, комод, стульев парочку, образ повесил... Ваше окошко напротив, через двор; и двор-то узенький, вас мимоходом увидишь - все веселее мне, горемычному, да и дешевле. У нас здесь самая последняя комната, со столом, тридцать пять рублей ассигнациями стоит. Не по карману! А моя квартира стоит мне семь рублей ассигнациями, да стол пять целковых: вот двадцать четыре с полтиною, а прежде ровно тридцать платил, зато во многом себе отказывал; чай пивал не всегда, а теперь вот и на чай и на сахар выгадал. Оно, знаете ли, родная моя, чаю не пить как-то стыдно; здесь все народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона... Ну, прощайте, мой ангельчик. Я там купил парочку горшков с бальзаминчиком и гераньку - недорого. А вы, может быть, и резеду любите? Так и резеда есть, вы напишите... Целую ваши пальчики, маточка, и пребываю вашим нижайшим слугою и вернейшим другом
      Макаром Девушкиным.
      P.S. Об одном прошу: отвечайте мне, ангельчик мой, как можно подробнее. Я вам при сем посылаю, Варенька, фунтик конфет; так вы их скушайте на здоровье, да, ради Бога, обо мне не заботьтесь и не будьте в претензии. Ну, так прощайте же, маточка".
      
      Сразу повеяло петербургской окраиной. Мелкий чиновник снимает у хозяйки бедное жилье. Его смешные, жалкие устремления. Гоголевский Акакий Акакиевич мечтал о новой шинели. Макар Девушкин, издали, не смея мечтать о встрече, любуется Варенькой, ждет, чтобы мелькнуло в окне ее милое личико, во всем готов себе отказывать ради нее. Он всей жизнью выучен - знать свое место, тихо прозябать на обочине.
      
      Апреля 8
      "Милостивый государь, Макар Алексеевич!
      Знаете ли, что придется наконец совсем поссориться с вами? Клянусь вам, добрый Макар Алексеевич, что мне даже тяжело принимать ваши подарки. Я знаю, чего они вам стоят, каких лишений и отказов в необходимейшем себе самому... И зачем мне эти горшки? Ну, бальзаминчики еще ничего, а геранька зачем? Одно словечко стоит неосторожно сказать, как например об этой герани, уж вы тотчас и купите; ведь, верно, дорого? Что за прелесть на ней цветы! Пунсовые крестиками. Где это вы достали такую хорошенькую гераньку? Я ее... поставила на самом видном месте..."
      
      Доброе, милое, трогательное существо эта Варенька. Отчего такие люди обычно несчастливые? Общество так устроено? "Волки и овцы" в нем?
      
      "Ах, Макар Алексеевич!.. Ясно, что вы необходимого лишаетесь из-за меня. Что это вам вздумалось, например, такую квартиру нанять? Ведь вас беспокоят, тревожат; вам тесно, неудобно... Неужели ж вы так всю свою жизнь прожили в одиночестве, в лишениях, без радости, без дружеского приветливого слова, у чужих людей углы нанимая? Ах, добрый друг, как мне жаль вас!"
      
      Потом Варенька сообщает, что Федора сама работает и ей достала работу.
      "Я так обрадовалась; сходила только шелку купить, да и принялась за работу. Целое утро мне было так легко на душе, я так была весела! А теперь опять все черные мысли, грустно; все сердце изныло.
      Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба!.. Назад и посмотреть страшно. Там все такое горе, что сердце пополам рвется при одном воспоминании. Век буду я плакаться на злых людей, меня погубивших!
      Смеркается. Пора за работу. Я вам о многом хотела бы написать, да некогда, к сроку работа. Нужно спешить... А зачем вы сами к нам никогда не зайдете?.. Зайдите пожалуйста!.. Да! чуть было не забыла: непременно напишите все, как можно подробнее, о вашем житье-бытье... Ну, прощайте. Сегодня и тоска, и скучно, и грустно! Знать, уж день такой! Прощайте.
      Ваша Варвара Доброселова".
      
      А теперь, по возможности, отдельные отрывки из следующих писем; очень уж они все длинные.
      
      Апреля 8
      "Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!
      ...Что это вы пишете мне... про удобства, про покой и про разные разности? Маточка моя, я не брюзглив и не требователен, никогда лучше теперешнего не жил; так чего же на старости-то лет привередничать? Я сыт, одет, обут; да и куда нам затеи затевать! Не графского рода! Родитель мой был не из дворянского звания и со всей-то семьей своей был беднее меня по доходу. Я не неженка! Впрочем, если на правду пошло, то на старой квартире моей все было не в пример лучше; попривольнее было, маточка... Квартирка-то была, знаете, маленькая такая; стены были... ну, да что говорить! - стены были, как и все стены, не в них и дело, а вот воспоминания-то обо всем моем прежнем на меня тоску нагоняют... Тихо жили мы, Варенька; я да хозяйка моя, старушка, покойница. Вот и старушку-то мою с грустным чувством припоминаю теперь! Хорошая была она женщина и недорого брала за квартиру. Она, бывало, все вязала из лоскутков разных одеяла на аршинных спицах; только этим и занималась. Огонь-то мы с нею вместе держали, так за одним столом и работали. Внучка у ней Маша была - ребенком еще помню ее - лет тринадцати теперь будет девочка. Такая шалунья была, веселенькая, все нас смешила; вот мы втроем так и жили. Бывало, в длинный зимний вечер присядем к круглому столу, выпьем чайку, а потом и за дело примемся. А старушка, чтоб Маше не скучно было да чтоб не шалила шалунья, сказки, бывало, начнет сказывать. И какие сказки-то были!.. Чего! Сам я, бывало, закурю себе трубочку, да так заслушаюсь, что и про дело забуду. А дитя-то, шалунья-то наша, призадумается... и, чуть страшная сказка, так жмется, жмется к старушке. А нам-то любо было смотреть на нее; и не увидишь, как свечка нагорит, не слышишь, как на дворе подчас и вьюга злится и метель метет. Хорошо было нам жить, Варенька... Да что я тут заболтался!.. Что же это вы пишете, родная моя? Как же я к вам приду? Голубчик мой, что люди-то скажут? Ведь вот через двор перейти нужно будет, наши заметят, расспрашивать станут, - толки пойдут, сплетни пойдут, делу дадут другой смысл... Да не взыщите на мне, маточка, за то, что я вам такое письмо написал; как перечел, так и вижу, что все такое бессвязное. Я, Варенька, старый, неученый человек; смолоду не выучился, а теперь и в ум ничего не пойдет, коли снова учиться начинать... Прощайте, прощайте, храни вас Господь! Прощайте, Варвара Алексеевна.
      Ваш бескорыстный друг
      Макар Девушкин".
      
      Апреля 9
      "Милостивый государь, Макар Алексеевич!
      ...Вы напрасно стыдитесь ходить к нам, Макар Алексеевич. Какое другим дело! Вы с нами знакомы, и дело с концом!.. Прощайте, Макар Алексеевич. Более писать теперь... не могу: ужасно нездоровится. Прошу вас... быть уверену в том всегдашнем почтении и в той привязанности, с каковыми честь имею пребыть наипреданнейшею и покорнейшей услужницей вашей
      Варварой Доброселовой".
      
      Апреля 9
      "Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!
      Ах, маточка моя, что это с вами! Ведь вот каждый-то раз вы меня так пугаете. Пишу вам в каждом письме, чтоб вы береглись, чтоб вы кутались, чтоб не выходили в дурную погоду, осторожность во всем наблюдали бы, - а вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь. Ах, голубчик мой, ну, словно вы дитя какое-нибудь! Ведь вы слабенькие, как соломинка слабенькие, это я знаю. Чуть ветерочек какой, так уж вы и хвораете. Так остерегаться нужно, самой о себе стараться, опасностей избегать и друзей своих в горе и в уныние не вводить.
      Изъявляете желание, маточка, в подробности узнать о моем житье-бытье и обо всем меня окружающем. С радостию спешу исполнить ваше желание, родная моя..."
      Сначала он описывает лестницы.
      "...Парадная - чистая, светлая, широкая, все чугун да красное дерево. Зато уж про черную и не спрашивайте: винтовая, сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие жирные, что рука прилипает, когда на них опираешься. На каждой площадке стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки развешаны, окна повыбиты; лоханки стоят со всякою нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою да с рыбьими пузырями; запах дурной... одним словом, нехорошо".
      Насчет комнат: "как-то в них душно", запах какой-то "немного гнилой". Но это первое впечатление быстро проходит, "потому что и сам как-то дурно пропахнешь, и платье пропахнет, и руки пропахнут, и все пропахнет, - ну, и привыкнешь".
      Еще много всего неприятного здесь рассказано про кухню и про соседей, но и так ясно, что не райский уголок. Такова изнанка столичной жизни. Достоевский безжалостно выставил ее напоказ, так что больно и страшно смотреть. Действительно "бедные люди".
      "Ну, Варенька, замечу вам еще мимоходом, что прегадкая женщина наша хозяйка, к тому же сущая ведьма. Вы видели Терезу. Ну, что она такое на самом-то деле? Худая, как общипанный, чахлый цыпленок. В доме и людей-то всего двое: Тереза да Фальдони, хозяйский слуга... - рыжий... кривой, курносый, грубиян: все с Терезой бранится, чуть не дерутся. Вообще сказать, жить мне здесь не так чтобы совсем было хорошо... Уж вечно где-нибудь сидят да играют, а иногда и такое делается, что зазорно рассказывать. Теперь уж я все-таки пообвык, а вот удивляюсь, как в таком содоме семейные люди уживаются. Целая семья бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает... Люди смирные! Об них никто ничего и не слышит. Живут они в одной комнатке, огородясь в ней перегородкою. Он какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому исключенный за что-то. Фамилья его Горшков, такой седенький, маленький; ходит в таком засаленном, в таком истертом платье, что больно смотреть; куда хуже моего! Жалкий, хилый такой (встречаемся мы с ним иногда в коридоре); коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уж от болезни, что ли, какой, Бог его знает; робкий, боится всех, ходит стороночкой; уж я застенчив подчас, а этот еще хуже. Семейства у него - жена и трое детей... Они, я слышал, задолжали хозяйке; она с ними что-то не слишком ласкова. Слышал тоже, что у самого-то Горшкова неприятности есть какие-то, по которым он и места лишился... под следствием каким-то, что ли... Как-то мне раз, вечером, случилось мимо их дверей пройти... слышу всхлипывание, потом шепот, потом опять всхлипывание, точно как будто плачут, да так тихо, так жалко, что у меня все сердце надорвалось, и потом всю ночь мысль об этих бедняках меня не покидала, так что и заснуть не удалось хорошенько".
      
      Вот ведь добрый человек! Ночь не спит оттого, что другим плохо. Сам, видимо, настрадался в жизни, приобрел понимание.
      
      "Ну, прощайте, дружочек бесценный мой, Варенька! Описал я вам все, как умел... Не взыщите, душечка на писании; слогу нет, Варенька, слогу нет никакого. Хоть бы какой-нибудь был!.. Ведь вот если б я учился как-нибудь, дело другое; а то ведь как я учился? даже и не на медные деньги.
      Ваш всегдашний и верный друг
      Макар Девушкин".
      
      Апреля 25
      "Милостивый государь, Макар Алексеевич!
      Сегодня я двоюродную сестру мою Сашу встретила! Ужас! и она погибнет, бедная! Услышала я тоже со стороны, что Анна Федоровна все обо мне выведывает. Она, кажется, никогда не перестанет меня преследовать. Она говорит, что хочет простить меня, забыть все прошедшее и что непременно сама навестит меня. Говорит, что вы мне вовсе не родственник, что она ближе мне родственница, что в семейные отношения наши вы не имеете никакого права входить и что мне стыдно и неприлично жить вашей милостыней... что она меня с матушкой, может быть, от голодной смерти избавила... И матушку-то она пощадить не хотела! А если бы знала бедная матушка, что они со мною сделали! Бог видит!.. Анна Федоровна говорит, что я по глупости моей своего счастия удержать не умела, что она сама меня на счастие наводила, что она ни в чем остальном не виновата и что я сама за честь свою не умела, а может быть, и не хотела вступиться... Она говорит, что господин Быков прав совершенно и что не на всякой же жениться, которая... да что писать! Жестоко слышать такую неправду, Макар Алексеевич! Я не знаю, что со мной теперь делается. Я дрожу, плачу, рыдаю; это письмо я вам два часа писала. Я думала, что она по крайней мере сознает свою вину предо мною; а она вот как теперь!.. Ах, бедная, бедная моя матушка, если б ты встала из гроба, если б ты знала, если б ты видела, что они со мною сделали!..
      В.Д."
      
      Мая 20
      "Голубчик мой, Варенька!
      Посылаю вам винограду немного, душечка; для выздоравливающей это, говорят, хорошо... Вам розанчиков намедни захотелось, маточка; так вот я вам их теперь посылаю...
      Я-то живу хорошо. Вы, маточка, обо мне не беспокойтесь, пожалуйста. А что Федора вам насказала на меня, так все это вздор... Я нового вицмундира совсем не продавал... Вот, говорят, мне сорок рублей серебром награждения выходит, так зачем же продавать?.. Заживем мы, голубчик мой! Только вы-то, ангельчик, выздоравливайте,.. не огорчите старика. Ну, прощайте, мой ангельчик; целую все ваши пальчики и пребываю вашим вечным, неизменным другом
      Макаром Девушкиным".
      
      Варенька, желая порадовать благодетеля, послала ему тетрадь, где в разное время писала заметки о своей жизни, нечто вроде дневника. Заметки очень длинные, приведем лишь отдельные отрывки.
      
      Июня 1
      "Любезнейший Макар Алексеевич!
      Мне было только четырнадцать лет, когда умер батюшка. Детство мое было самым счастливым временем моей жизни. Началось оно не здесь, но далеко отсюда, в провинции, в глуши. Батюшка был управителем огромного имения князя П-го, в Т-й губернии. Мы жили в одной из деревень князя, и жили тихо, неслышно, счастливо... Я была такая резвая маленькая; только и делаю, бывало, что бегаю по полям, по рощам, по саду, а обо мне никто и не заботился. Батюшка беспрерывно был занят делами, матушка занималась хозяйством; меня ничему не учили, а я тому и рада была".
      
      Ей было 12 лет, когда они переехали в Петербург. Старый князь умер, а наследники "отказали батюшке от должности". Петербург показался неуютным, холодным, грязным.
      Через 3 месяца Вареньку отдали в пансион. Все так неприветливо, строго.
      "Я там и спать не могла. Плачу, бывало, целую ночь, длинную, скучную, холодную ночь". А дома у родителей тяжелые неудачи, долги. Батюшка все искал и не мог найти службу, стал желчен, был в отчаянии, наконец, скоропостижно умер. Кредиторы "нахлынули гурьбою", "мы остались без крова, без пристанища, без пропитания. Матушка страдала изнурительною болезнию, прокормить мы себя не могли, жить было нечем, впереди была гибель".
      Вареньке едва исполнилось 14 лет. В это время их посетила Анна Федоровна, якобы дальняя родственница, и пригласила "у ней приютиться". Матушка долго не решалась, но безвыходное положение заставило.
      У Анны Федоровны был свой домик на Васильевском острове в пять комнат. В трех жили Анна Федоровна и двоюродная сестра Вареньки, Саша, 13 летняя сиротка. В одной комнате поселились Варенька с матерью, в последней жил бедный студент Покровский, учитель Саши.
      "Матушка поминутно плакала; здоровье ее становилось день ото дня хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи, доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне; она поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме". Между тем она их попрекала своими благодеяниями, постоянно унижала и мучила. У нее были разнообразные знакомства, к ней ездило много людей, но чем она занимается, было непонятно.
      "Покровский был бедный, очень бедный молодой человек; здоровье его не позволяло ему ходить постоянно учиться, и его так, по привычке только, звали у нас студентом".
      Анна Федоровна предложила, чтобы Варенька вместе с Сашей у него училась (в пансионе не доучили), и матушка "с радостью согласилась".
      "Со временем я узнала его лучше, короче. Он был добрейший, достойнейший человек, наилучший из всех, которых мне встречать удавалось".
      Иногда в доме появлялся старичок, маленький, седенький, "запачканный, дурно одетый" и очень застенчивый. Это был отец Покровского. Он когда-то где-то служил, занимал самое незначительное место. Как случилось, что он женился на красавице, которая якобы "еще в девушках была облагодетельствована Анной Федоровной и выдана ею замуж за чиновника Покровского"?
      А вот некие подозрительные подробности. Помещик Быков, друг Анны Федоровны, дал за невестой 5 тысяч рублей приданого. Куда эти деньги пошли - неизвестно. А с чего это господин Быков так раскошелился? Не поставляла ли Анна Федоровна своим "друзьям" хорошеньких девушек?
      Тяжело заболела мать Вареньки. Ухаживая за ней, Варенька измучилась и "во все продолжение болезни матушки" Покровский их навещал и заботился. К этому времени Варенька уже успела в него влюбиться и радовалась, когда он из-за нее "забывал свои несносные книги". В какой-то момент "горячность, странная восторженность увлекли меня, - вспоминает Варенька в дневнике, - и я призналась ему во всем... Он схватил мои руки, целовал их, прижимал к груди своей, уговаривал, утешал меня; он был сильно тронут... Моему сердцу было так тепло, так хорошо!.. Я не скрывалась, не таилась ни в чем; он все это видел и с каждым днем все более и более привязывался ко мне...
      Матушка выздоравливала, но я еще продолжала сидеть по ночам у ее постели. Часто Покровский давал мне книги; я читала, сначала чтоб не заснуть, потом внимательнее, потом с жадностию; передо мной внезапно открылось много нового, доселе неведомого, незнакомого мне. Новые мысли, новые впечатления разом, обильным потоком прихлынули к моему сердцу".
      
      Как-то пришел старик Покровский, долго болтал и наконец сообщил, что ровно через неделю день рождения его сына.
      Что подарить? Варенька купила у букиниста собрание сочинений Пушкина. Отдала последние 30 рублей, а старика уговорила добавить "два с полтиною", которых недоставало. И она заставила старика подарить сыну все эти книги. Старик был счастлив: надеялся показать, что скопил все эти деньги, потому что бросил пить. Покровский все понял, но сделал вид, что поверил. Старика пригласили обедать. Это был радостный для всех день.
      
      "А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть о моих черных днях", - предупреждает Варенька в своих записках.
      Сначала болезнь и смерть Покровского. Сколько мук он принял, занимаясь поисками работы. К учительскому ремеслу он испытывал отвращение. Служить где-нибудь "в казенном месте" не мог из-за болезни. Каждый день выходил он в своей легкой шинельке хлопотать по своим делам, просить и вымаливать себе где-нибудь места - что его внутренно мучило; промачивал ноги, мок под дождем и, наконец, "слег в постель, с которой не вставал уже более". Он умер от чахотки "в глубокую осень, в конце октября месяца.
      Я почти не оставляла его комнаты во все продолжение его болезни, ухаживала за ним и прислуживала ему. Часто не спала целые ночи. Он редко был в памяти..."
      А перед смертью она подняла занавес у окна и открыла ставни. Он в последний раз взглянул на солнце, на свет. День был "печальный и грустный, как угасающая бедная жизнь умирающего".
      Купили простой гроб, наняли ломового извозчика. На отпевании в церкви были только его отец и Варенька. Потом гроб везли на извозчике, а старик бежал за ним и громко плакал.
      
      Еще несколько отрывков из писем.
      
      Вот Макар Алексеевич рассказывает о презрительном отношении к нему сослуживцев.
      "А оттого, что я смирненький, а оттого, что я тихонький, а оттого, что добренький! Не пришелся им по нраву..."
      Одна Варенька о нем заботится.
      
      Июня 20
      "Милостивый государь, Макар Алексеевич!
      Пишу я к вам наскоро, спешу, работу к сроку кончаю. Видите ли, в чем дело: можно покупку сделать хорошую. Федора говорит, что продается у ее знакомого какого-то вицмундир форменный, совершенно новехонький, нижнее платье, жилетка и фуражка, и говорят, все весьма дешево; так вот вы бы купили... Посмотрите-ка на себя, в каком вы старом платье ходите. Срам! все в заплатках. Нового-то у вас нет; это я знаю...
      Вы мне прислали белья в подарок; но послушайте, Макар Алексеевич, ведь вы разоряетесь. Шутка ли, сколько вы на меня истратили, - ужас сколько денег!"
      
      Макар Алексеевич просит прислать продолжение записок Вареньки, но она не в силах продолжать их.
      "Говорить же о бедной моей матушке, оставившей свое бедное дитя в добычу этим чудовищам, мне тяжелее всего. У меня сердце кровью обливается при одном воспоминании. Все это еще так свежо; я не успела одуматься, не только успокоиться, хотя всему этому уже с лишком год".
      Анна Федоровна зовет Вареньку к себе и берется "уладить все дело с господином Быковым". Господин Быков якобы согласен дать Вареньке приданое и "загладить всю вину его" перед нею.
      
      А вот Макар Алексеевич в очередном письме рассказывает Вареньке про знакомого писателя, которому он иногда что-то переписывает. (Ни компьютеров, ни пишущих машинок еще не было.)
      
      Июня 21
      "Голубушка моя, маточка!
      ...Ратазяев-то смекает, - дока; сам пишет, ух как пишет! Перо такое бойкое и слогу пропасть... Я и на вечерах у него бываю. Мы табак курим, а он нам читает, часов по пяти читает, а мы все слушаем... Он обходительный такой, добрый, ласковый. Ну, что я перед ним, ну что? Ничего... Просто - не существую; а и ко мне благоволит. Я ему кое-что переписываю...
      А хорошая вещь литература, Варенька, очень хорошая; это я от них третьего дня узнал. Глубокая вещь! Сердце людей укрепляющая, поучающая, и - разное там еще обо всем об этом в книжке у них написано... Литература - это картина, то есть в некотором роде картина и зеркало... Откровенно скажу вам, маточка, что ведь сидишь между ними, слушаешь (тоже, как и они, трубку куришь, пожалуй), а как начнут они состязаться да спорить об разных материях, так уж тут я просто пасую... Тут я просто болван болваном оказываюсь, самого себя стыдно, так что целый вечер приискиваешь, как бы в общую-то материю хоть полсловечка ввернуть, а вот этого-то полсловечка как нарочно и нет!.."
      
      Потом, чтобы порадовать Вареньку, Макар Алексеевич приводит в письме отрывок из "Итальянских страстей". "Это у него сочинение так называется. Вот прочтите-ка, Варенька, да посудите сами".
      "...Владимир вздрогнул, и страсти бешено заклокотали в нем, и кровь вскипела...
      - Графиня, - вскричал он, - графиня! Знаете ли вы, как ужасна эта страсть, как беспредельно это безумие? Нет, мои мечты меня не обманывали! Я люблю, люблю восторженно, бешено, безумно! Вся кровь твоего мужа не зальет бешеного, клокочущего восторга души моей! Ничтожные препятствия не остановят всеразрывающего, адского огня, бороздящего мою истомленную грудь...
      Из груди его испарился вздох. Пожар вспыхнул ярким пламенем на алтаре любви и взбороздил грудь несчастных страдальцев".
      (Ну и так далее, все в том же духе. Это они такое сочинение по 5 часов слушают?!)
      
      Макар Алексеевич утверждает, что Ратазяев якобы по триста рублей за лист берет. А иной раз (по словам самого Ратазяева) - пятьсот, а то и тысячу!
      "Каково, Варвара Алексеевна? Да что! Там у него стишков тетрадочка есть, и стишок все такой небольшой, - семь тысяч, маточка, семь тысяч просит, подумайте... Говорит, что пять тысяч дают ему, да он не берет. Я его урезониваю, говорю - возьмите, дескать, батюшка, пять-то тысяч от них, да и плюньте им, - ведь деньги пять тысяч! Нет, говорит, семь дадут, мошенники. Увертливый, право, такой!"
      
      А вот Варенька послала Макару Алексеевичу "Шинель" Гоголя, желая его развлечь. Но Макар Алексеевич обиделся на Гоголя. "Как! Так после этого и жить себе смирно нельзя, в уголочке своем... чтобы и в твою конуру не пробрались да не подсмотрели... есть ли, например, у тебя жилетка хорошая... есть ли сапоги, да и чем подбиты они; что ешь, что пьешь, что переписываешь?.."
      Очень возмутила эта повесть Макара Алексеевича. "Прячешься иногда, прячешься... потому что пересуда трепещешь, потому что из всего... тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на улицу нельзя показаться будет..."
      Гораздо предпочтительней, оказывается, "лакировка действительности".
      "А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробнее об его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил чином и дал бы хороший оклад жалованья, так что, видите ли, как бы это было: зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала..."
      
      Случайно Варенька узнает, что Макар Алексеевич ее обманывает, что, узнав про ее бедственное положение, когда она была больна, забрал вперед свое жалованье и продал свою одежду. А оказавшись в отчаянном положении, совсем "пал духом", и его нашли на улице в нетрезвом виде и привезли домой с полицией.
      
      Июля 28
      "Бесценная моя Варвара Алексеевна!
      ...Посылаете мне еще полтинничек, Варенька, и этот полтинничек мне мое сердце пронзил. Так так-то оно теперь стало, так вот оно как! то есть это не я, старый дурак, вам, ангельчику, помогаю, а вы, сиротиночка моя бедненькая, мне! Хорошо сделала Федора, что достала денег. Я покамест не имею надежд никаких, маточка, на получение, а если чуть возродятся какие-нибудь надежды, то отпишу вам обо всем подробно...
      Вас уважающий и вас сердечно любящий
      Макар Девушкин".
      
      Хозяйка на весь дом кричит о его связи с Варенькой. Но Варенька просит его прийти обедать и вообще всегда приходить обедать. "Федора готовит очень хорошо".
      
      Августа 3
      "Ангельчик мой, Варвара Алексеевна!
      Спешу вам сообщить, жизненочек вы мой, что у меня надежды родились кое-какие. Да позвольте, дочечка вы моя, - пишете, ангельчик, чтоб мне займов не делать? Голубчик вы мой, невозможно без них; уж и мне-то худо, да и с вами-то, чего доброго, что-нибудь вдруг да не так! ведь Вы слабенькие; так вот и к тому пишу, что занять-то непременно нужно".
      
      Попробовал Макар Алексеевич по совету сослуживца Емельяна Ивановича занять денег у некоего Петра Петровича.
      "Сам уж и рассчитываю, что вот бы де и хозяйке-то заплатил, и вам бы помог, да и сам бы кругом обчинился, а то такой срам: жутко даже на месте сидеть, кроме того, что вот зубоскалы-то наши смеются... Да и его-то превосходительство мимо нашего стола иногда проходят; ну, сохрани Боже, бросят взор на меня да приметят, что я одет неприлично!"
      Увы, Петр Петрович, кроме того, что давал деньги взаймы под проценты, еще потребовал залог, а узнав, что залога нет, потерял всякий интерес к просителю; вообще перестал разговаривать. "Они, маточка, видите ли, может быть, и достойные люди все, да гордые, очень гордые, - что мне! Куда нам до них, Варенька!"
      Теперь тот же сослуживец Емельян Иванович обещает порекомендовать Девушкина "одному человеку", живущему на Выборгской, который "тоже дает на проценты"; и Емельян Иванович говорит, что "этот уже непременно даст". Завтра Макар Алексеевич пойдет и очень волнуется. "Ведь беда не занять! Хозяйка меня чуть с квартиры не гонит и обедать мне давать не соглашается. Да и сапоги-то у меня больно худы, маточка..."
      
      Августа 4
      "Любезный Макар Алексеевич!
      Ради Бога, Макар Алексеевич, как только можно скорее займите сколько-нибудь денег; я бы ни за что не попросила у вас помощи в теперешних обстоятельствах, но если бы вы знали, каково мое положение! В этой квартире нам никак нельзя оставаться. У меня случились ужаснейшие неприятности, и если бы вы знали, в каком я теперь расстройстве и волнении!"
      Дело в том, что утром, когда Федора пошла в лавочку, явился незнакомый человек "пожилых лет, почти старик, с орденами". Старик сказал, что готов помочь. А вот как он выразил свое сочувствие. "Он взял меня насильно за руку, потрепал по щеке, сказал, что я прехорошенькая и что он чрезвычайно доволен тем, что у меня есть на щеках ямочки... и, наконец, хотел меня поцеловать, говоря, что он уже старик (он был такой гадкий!)" Потом он отозвал Федору и "под каким-то странным предлогом хотел дать ей сколько-то денег". Но она не взяла. Старик собрался домой, но сказал, что придет и привезет сережки, предложил Вареньке хорошую квартиру, которая ничего не будет стоить. В конце концов он сообщил, что знает Анну Федоровну, что она собирается в гости. Стало понятно, что это проделки Анны Федоровны.
      Старика прогнали. Оставаться здесь нельзя, но "не на что съехать с квартиры, а оставаться здесь никак нельзя более: так и Федора советует. Нам нужно по крайней мере рублей двадцать пять; я вам эти деньги отдам; я их заработаю; Федора мне на днях еще работы достанет, так что если вас будут останавливать большие проценты, то вы не смотрите на них и согласитесь на все. Я вам все отдам... Мне многого стоит беспокоить вас теперь, когда вы в таких обстоятельствах, но на вас одного вся надежда моя!"
      
      Августа 4
      "Голубчик мой, Варвара Алексеевна!
      Вот эти-то все удары неожиданные и потрясают меня!.. Ведь вот и теперь скорее умереть готов, чем вам не помочь!"
      
      Увы, денег достать ему не удалось. Он был этим совсем убит. А Варенька ему со следующим письмом посылает 30 копеек, "чтобы хоть до завтра прожить как-нибудь. У нас у самих почти ничего не осталось, а завтра уж и не знаю, что будет".
      
      Итак, он вернулся ни с чем. Варенька рассказывает об этом его возвращении. "Сегодня, когда вы вошли ко мне после должности, я испугалась, глядя на вас. Вы были такой бледный, перепуганный, отчаянный: на вас лица не было, - и все оттого, что вы боялись мне рассказать о своей неудаче, боялись меня огорчить... Макар Алексеевич! вы не печальтесь, не отчаивайтесь... - прошу вас, умоляю вас об этом. Ну, вот вы увидите, что все будет хорошо, все переменится к лучшему..."
      
      А в следующем письме Макар Алексеевич рассказывает все детали своей сокрушительной неудачи. И все подробно мы видим - как пошел он еще до службы занимать деньги. Дождь, слякоть. Занятые, озабоченные прохожие. Встретилась "артель работников испачканных", "заторкали меня, мужичье". Он всюду чужой, жалкий. На обочине жизни.
      Как он добирался до того дома, в котором живет нужный человек! С каким волнением, трепетом, надеждой, страхом. То дворовая собачонка на его пути оказалась, то нечаянно он "споткнулся об какую-то бабу", наливавшую молоко из подойника в кувшины. Молоко пролилось, баба подняла крик.
      Наконец добрался он до вершителя своей судьбы, который деньги под проценты дает, - "так себе, седенький, глазки такие вороватенькие, в халате засаленном и веревкой подпоясан".
      Он просил рублей сорок. "Из глаз его увидал, что проиграно дело".
      Как он умолял! Обещал отдать еще до срока! "И процент пусть какой угодно..." Все напрасно.
      "Я, маточка, в это мгновение вас вспомнил, все ваши несчастья и нужды вспомнил, ваш полтинничек вспомнил..."
      И приписка: "P.S. Горе-то мое, Варенька, хотел я вам описать пополам с шуточкой, только, видно, она не дается мне, шуточка-то".
      
      Так жить невозможно! Читаешь письма, и душа болит - и за Вареньку, и за бедного, смешного Макара Алексеевича. А Покровский! А сколько других растоптанных судеб! Одна мысль сверлит, одна единственная: "Так жить нельзя!" Такая общественная система должна быть разрушена. Без сожаления!
      Вот отчего - петрашевцы, декабристы, народовольцы, большевики... (Среди них было немало романтиков.) Чего они хотели, и что получилось - другой вопрос. Но неспроста все, неспроста шли на каторгу.
      Нельзя так жить! Но как надо? И главное - как перейти от одной общей системы к другой? "Не навреди".
      
      Августа 11
      "Варвара Алексеевна! Голубчик мой, маточка!
      Пропал я, пропали мы оба, оба вместе, безвозвратно пропали. Моя репутация, амбиция - все потеряно!"
      
      Мало того, что хозяйка на него кричит, "ниже щепки поставила". Так еще вечером у Ратазяева кто-то стал вслух читать "одно письмо черновое", которое бедный Макар написал Вареньке, "да выронил невзначай из кармана". Все хохотали, прозвали его Ловеласом. Даже слуга Фалькони его презирает.
      
      Августа 13
      "Любезнейший Макар Алексеевич!
      Над нами все беды да беды, я уж и сама не знаю, что делать!"
      Из письма выясняется, что Варенька нечаянно уронила утюг, обожгла и ушибла левую руку. "Работать никак нельзя, а Федора уж третий день хворает. Я в мучительном беспокойстве. Посылаю вам тридцать копеек серебром; это почти все последнее наше".
      
      Августа 14
      "Макар Алексеевич! что это с вами?.. Вы меня просто с ума сведете..."
      
      Оказывается, в отчаянии Макар где-то напился. Хозяйка его и впустить не хотела, он в сенях ночевал.
      Потом в последующих письмах он кается, рассказывает, как все произошло, как он встретил знакомого, который уже все заложил, что имел, и "уже двое суток маковой росинки во рту не видал".
      "Ну, что же, Варенька, уступил я более из сострадания к человечеству, чем по собственному влечению. Так вот как грех этот произошел, маточка!"
      
      А вот страшное письмо Макара Девушкина. Во-первых, контрасты. Вот он ходит по Фонтанке. "Вечер был такой темный, сырой..." Ходят пьяные мужики, артельщики, извозчики, мальчишки, "какой-нибудь слесарский ученик в полосатом халате, испитой, чахлый... На мостах сидят бабы с мокрыми пряниками да с гнилыми яблоками, и все такие грязные, мокрые бабы... По бокам дома высокие, черные, закоптелые... Такой грустный, такой темный был вечер сегодня".
      А вот он идет по Гороховой. "Шумная улица! Какие лавки, магазины богатые, все так и блестит и горит, материя, цветы под стеклами, разные шляпки с лентами". И он удивляется: "ведь есть люди, что все это покупают и своим женам дарят. Богатая улица!.. Сколько карет поминутно ездит... Пышные экипажи такие, стекла, как зеркало, внутри бархат и шелк..." Дамы разодеты, видимо, "на балы и в собрания спешили". И он невольно сравнивал их с Варенькой. "Ах, голубчик мой, родная моя! Как вспомню теперь про вас, так все сердце изнывает! Отчего вы, Варенька, такая несчастная? Ангельчик мой! Да чем же вы-то хуже их всех?"
      Иногда, утром, спеша на службу, он глядит на "черные, закопченые, большие дома". Что там в этих домах? "Там в каком-нибудь дымном углу, в конуре сырой какой-нибудь, которая, по нужде, за квартиру считается, мастеровой какой-нибудь от сна пробудился... У него там дети пищат и жена голодная..."
      Когда он вернулся домой, к нему пришел Горшков, сосед, очень извинялся и умолял о помощи, "жена, говорит, дети, - голодно..." У Макара всего-то оставалось 20 копеек, но они так ему самому были нужны!
      "Нет, голубчик мой, не могу; вот так и так", - говорю. "Батюшка, Макар Алексеевич, хоть что хотите, говорит, хоть десять копеечек". (Он к другим боялся обращаться, они ему слишком "гордыми" казались. Он знал, что они его презирают и ничего не дадут.) "Ну, я ему и вынул из ящика и отдал свои двадцать копеек, маточка, все доброе дело! Эк, нищета-то! Разговорился я с ним... Он, видите ли, Варенька, за что-то перед судом в ответе находится. Тягается он с купцом каким-то, который сплутовал подрядом с казною; обман открыли, купца под суд, а он в дело-то свое разбойничье и Горшкова запутал... Уж несколько лет дело идет..." Горшкова "исключили из службы", дело "все в крючках да в узлах... Чуть немного распутают, а купец еще крючок да еще крючок".
      
      Последние 20 копеек отдал бедствующему Горшкову. Он подвиг смиренный, незаметный совершил! Величина милостыни - определяется тем, какую часть имущества она составляет, каких усилий требует. Кажется, так в Евангелии.
      
      Сентября 9
      "Матушка, Варвара Алексеевна!
      Пишу вам вне себя... Голова моя вертится кругом. Я чувствую, что все кругом вертится".
      Вот, оказывается, что произошло с ним на службе.
      "Вдруг слышу шум, беготня, суетня; слышу - не обманываются ли уши мои? Зовут меня, требуют меня, зовут Девушкина. Задрожало у меня сердце в груди, и уж сам не знаю, чего я испугался; только знаю, что я так испугался, как никогда еще в жизни со мной не было".
      Произошло действительно нечто ужасное. Недаром начальник, подойдя к Девушкину, сказал:
      "Макар Алексеевич, к его превосходительству, скорее! Беды Вы с бумагой наделали!"
      Что-то он при переписывании нужной бумаги пропустил, перепутал.
      "Его превосходительство тотчас обратили внимание на фигуру мою и на мой костюм". Тут еще пуговка у него оторвалась, и он стал ее ловить.
      "Его превосходительство отвернулись сначала, потом опять на меня взглянули - слышу, говорят Евстафию Ивановичу: "Как же?.. посмотрите, в каком он виде!.. Как он!.. Что он!.." ...Слышу, Евстафий Иванович говорит: "Не замечен, ни в чем не замечен, поведения примерного...""
      И вместо того, чтобы распечь и уволить, его превосходительство неожиданно говорит: "Ну, облегчить его как-нибудь..." и приказал выдать ему жалованье вперед.
      "Да забрал, говорят, забрал, вот за столько-то времени вперед забрал. Обстоятельства, верно, такие, а поведения хорошего... Я, ангельчик мой, горел, я в адском огне горел! Я умирал! "Ну, - говорят его превосходительство громко, - переписать же вновь поскорее; Девушкин, подойдите сюда, перепишите опять вновь без ошибки; да послушайте..." Тут его превосходительство обернулись к прочим, роздали приказания разные, и все разошлись. Только что разошлись они, его превосходительство поспешно вынимают книжник и из него сторублевую. "Вот, - говорят они, - чем могу, считайте, как хотите..." - да и всунул мне в руку. Я, ангел мой, вздрогнул, вся душа моя потряслась; не знаю, что было со мною; я было схватить их ручку хотел. А он-то весь покраснел, мой голубчик, да - ...взял мою руку недостойную, да потряс ее... словно ровне своей, словно такому же, как сам, генералу. "Ступайте, говорит, чем могу... Ошибок не делайте, а теперь грех пополам"".
      Вот когда наступило настоящее потрясение!
      "Этим они меня самому себе возвратили. Этим поступком они мой дух воскресили..."
      
      Вот оно! Вот самое главное: совершенствование человека и человеческих отношений. Но такой "их превосходительство" - один из тысяч. Вот какими должны быть люди! "Твори милостыню втайне", - сказано в Евангелии. "Относись бережно к чужой жизни, достоинству, интересам".
      
      "Маточка! Я теперь в душевном расстройстве ужасном... Посылаю вам сорок пять рублей ассигнациями, двадцать рублей хозяйке даю, у себя тридцать пять оставляю: на двадцать платье поправлю, а пятнадцать оставлю на житье-бытье".
      
      Сентября 10
      "Любезный мой Макар Алексеевич!
      Я несказанно рада вашему счастию и умею ценить добродетели вашего начальника, друг мой. Итак, теперь вы отдохнете от горя! Но только, ради Бога, не тратьте опять денег попусту... Оставляю, впрочем, себе двадцать рублей на крайние надобности. Остальные посылаю вам назад. Берегите, пожалуйста, деньги, Макар Алексеевич.
      В.Д."
      
      Ну, теперь, может быть, "счастливый конец"?
      
      Вот и Макар Алексеевич в своем новом письме сообщает: "Впереди все так светло, хорошо!"
      
      Сентября 15
      "Милостивый государь, Макар Алексеевич!
      Я вся в ужасном волнении".
      Оказывается, господин Быков приехал в Петербург, Федора его встретила. Он все знает о Вареньке, явился к ним в гости и собирается снова прийти.
      
      Сентября 18
      Тем временем в квартире, где живет Девушкин, случилось горестное событие. Умер тот самый Горшков, который так бедствовал и страдал.
      
      Сентября 19
      И еще событие. Другой сосед, Ратазяев, нашел Макару Алексеевичу работу - переписывать толстую рукопись, творение какого-то сочинителя. "По сорок копеек с листа..."
      "Я к тому все это пишу вам, родная моя, что будут теперь посторонние деньги. Ну, а теперь прощайте, маточка. Я уж прямо и за работу.
      Ваш верный друг
      Макар Девушкин".
      
      Сентября 23
      "Дорогой друг мой, Макар Алексеевич!
      Я вам уже третий день, мой друг, ничего не писала, а у меня было много, много забот, много тревоги.
      Третьего дня был у меня Быков. Я была одна, Федора куда-то ходила. Я отворила ему и так испугалась, когда его увидела, что не могла тронуться с места... Кажется, мой вид поразил его. Я так похудела в последнее время; щеки и глаза мои ввалились, я была бледна, как платок... действительно, меня трудно узнать тому, кто знал меня год тому назад...
      Наконец, перед прощанием, он взял меня за руку и сказал б...с: "Варвара Алексеевна! Между нами сказать, Анна Федоровна, ваша родственница, а моя короткая знакомая и приятельница, преподлая женщина... Совратила она и двоюродную вашу сестрицу с пути, и вас погубила. С моей стороны и я в этом случае подлецом оказался, да ведь что, дело житейское..." Тут он объявил мне, что ищет руки моей, что долгом своим почитает возвратить мне честь, что он богат, что он увезет меня после свадьбы в свою степную деревню, что он хочет там зайцев травить; что он более в Петербург никогда не приедет, потому что в Петербурге гадко, что у него есть здесь в Петербурге, как он сам выразился, негодный племянник, которого он присягнул лишить наследства, и собственно для этого случая, то есть желая иметь законных наследников, ищет руки моей, что это главная причина его сватовства. Потом он заметил, что я весьма бедно живу, что не диво, если я больна, проживая в такой лачуге, предрек мне неминуемую смерть, если я хоть месяц еще так останусь..."
      
      Варенька, сама не зная отчего, заплакала. А он решил, что это от благодарности, и сказал, что она девица "добрая, чувствительная и ученая". Но решился он сделать предложение, лишь "разузнав со всею подробностию о моем теперешнем поведении".
      Он слышал все и о Макаре Девушкине, сказал, что это благородных правил человек и за все, что сделал для Вареньки, хотел дать ему 500 рублей. "Когда же я ему объяснила, что вы для меня то сделали, чего никакими деньгами не заплатишь, то он сказал мне, что все вздор, что все это романы... что книги только нравственность портят и что он терпеть не может никаких книг..."
      Если Варенька ему откажет, он принужден будет жениться в Москве на купчихе. "Он оставил насильно у меня на пяльцах пятьсот рублей, как он сказал, на конфеты..."
      После его ухода Варенька долго думала над его предложением.
      "Друг мой, я выйду за него, я должна согласиться на его предложение. Если кто может избавить меня от моего позора, возвратить мне честное имя, отвратить от меня бедность, лишения и несчастия в будущем, так это единственно он... Что мне делать? Работою я и так все здоровье испортила; работать постоянно я не могу. В люди идти? - я с тоски исчахну, к тому же я никому не угожу. Я хворая от природы и потому всегда буду бременем на чужих руках... Решение, которое вы прочли сейчас, неизменно, и я немедленно объявляю его Быкову... Что впереди, я не знаю. Что будет, то будет, как Бог пошлет!..
      Пришел Быков; я бросаю письмо неоконченным. Много еще хотела сказать вам. Быков уже здесь!
      В.Д."
      
      Макар Алексеевич был в ужасе: "Я-то, я-то как же один останусь?"
      
      Сентября 29
      "Варвара Алексеевна, родная моя!
      Я сегодня Федору видел, голубчик мой. Она говорит, что вас уже завтра венчают, а послезавтра вы едете... Ну, будьте счастливы, маточка!.. Я бы вам много хотел написать, так, каждый час, каждую минуту все бы писал, все бы писал!"
      
      Сентября 30
      "Бесценный друг мой, Макар Алексеевич!
      Все совершилось!.. Завтра мы едем. Прощаюсь с вами в последний раз, бесценный мой, друг мой, благодетель мой, родной мой!.. Я буду вспоминать вас часто в мыслях моих, в молитвах моих... На кого вы здесь останетесь, добрый, бесценный, единственный друг мой!.. Вспоминайте о бедной вашей Вареньке, которая вас так крепко любила... Моя молитва будет вечно об вас.
      В.
      P.S. Слезы теснят меня, рвут меня. Прощайте. Боже! Как грустно!
      Помните, помните вашу бедную Вареньку".
      
      И последние коротенькие отрывки из длинного, сумбурного, прощального письма.
      "Маточка, Варенька, голубчик мой, бесценная моя! Вас увозят, вы едете!.. Вот вы плачете, и вы едете?! Стало быть, вам не хочется ехать... там вашему сердечку будет грустно, тошно и холодно... Ведь вас там в гроб сведут... Там степь, голая степь... Где мне вас найти потом, ангельчик мой? Я умру, Варенька, непременно умру... Я вас, как свет Господень, любил, как дочку родную любил, я все в вас любил, маточка, родная моя!.. Ах, маточка!.. Нет, вы мне еще напишите... А то ведь, ангел небесный мой, это будет последнее письмо... А то у меня и слог теперь формируется... Ах, родная моя, что слог! Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу... Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!"
      1846
      ДВОЙНИК
      
      Петербургская поэма
      
      
      
      Петербург. Титулярный советник Яков Петрович Голядкин проснулся утром в своей квартире, в пыльной комнате с "зеленовато-грязноватыми" стенами. "Серый осенний день, мутный и грязный" заглянул в комнату сквозь тусклое окно. Он вылез из кровати, подошел к зеркалу. Плюгавый, плешивый, подслеповатый, он, тем не менее, остался собой доволен. Убедившись, что камердинера Петрушки нет в каморке, он, отперев ящик стола, достал из-под старых бумаг зеленый истертый бумажник, осторожно открыл - с удовольствием заглянул в "самый дальний, потаенный карман его". В сотый раз (со вчерашнего дня) он стал пересчитывать ассигнации. 750 рублей! Эта сумма доставила ему несомненное удовольствие.
      Потом камердинер Петрушка, облачившись в ливрею и прочее, помог нарядиться барину, усадил его в извозчичью карету, сам вскочил на запятки и крикнул: "Пошел!"
      Карета поехала на Невский проспект. По пути встретились два молодых сослуживца, но г-н Голядкин "притаился и не отозвался". Потом встретился ехавший на щегольских дрожках Андрей Филиппович, начальник отделения, где служил г-н Голядкин.
      "Поклониться иль нет? - волновался герой. - Или прикинуться, что это кто-то другой, разительно схожий со мною?" Он снял шляпу, но дрожки скоро обогнали карету. Теперь он жалел, что "не отозвался". Надо было "с откровенностью, не лишенною благородства: дескать, так и так, Андрей Филиппович, тоже приглашен на обед, да и только!"
      Затем почему-то ему вздумалось заехать к своему доктору Крестьяну Ивановичу. Доктор жил во втором этаже. На дверях квартиры была медная дощечка с надписью:
      "Крестьян Иванович Рутеншпиц, доктор медицины и хирургии".
      
      В кабинете врача г-н Голядкин вел себя довольно странно. Врач напомнил, что следует изменить свой образ жизни: нужны развлечения, веселая компания, театры, клубы. Но г-н Голядкин, путаясь и спотыкаясь на каждом слове, сообщил, что любит спокойствие, а не светский шум, что человек он маленький и "не интригант", неожиданно поинтересовался, как бы стал Крестьян Иванович мстить своему злейшему врагу, а потом уж совсем понес непонятную околесицу и даже вдруг расплакался. А потом отчего-то развеселился, попрощавшись, сел в карету и опять поехал на Невский проспект. Не сумасшедший ли г-н Голядкин?
      
      Остановив экипаж у Гостиного двора, наш герой "сторговал" некоторые довольно дорогие предметы - сервизы, серебряный прибор для бритья и т. п., но, ничего не купив, обещал прийти снова и торопливо распростился с недоумевавшим купцом. Он еще несколько лавок таким же образом посетил, а также мебельный и другие магазины, везде торговался, спорил, уходил и возвращался; обещал кого-нибудь прислать за покупками, но так ничего и не купил, кроме пары перчаток и склянки духов.
      На Невском он приказал кучеру остановиться возле известного ресторана, о котором "знал лишь понаслышке", слегка закусил, как человек, у которого в перспективе богатый званый обед, выпил шоколад, чтобы как-то убить время.
      Вдруг кто-то ударил его по плечу. Это были те самые молодые сослуживцы, которых он утром встретил. Он и с ними говорил как-то странно и непонятно, намекал, что они его знали до сих пор лишь с одной стороны, но не вполне. (Речь сумасшедшего, мало понятная.)
      Затем он приказал Петрушке ехать к Измайловскому мосту, и наконец, "карета с громом вкатилась в ворота и остановилась у подъезда". В этом доме сегодня званый обед, куда наш герой вовсе не приглашен, а явился по собственной инициативе.
      Из кареты г-н Голядкин вышел бледный, растерянный, с дрожью в коленках.
      - Олсуфий Иванович? - спросил он отворившего ему человека.
      - Дома-с, то есть нет-с, их нет дома-с.
      - Как? Что ты, мой милый? Я-я на обед, братец. Ведь ты меня знаешь?
      - Как не знать-с! Принимать вас не велено-с.
      Г-н Голядкин что-то старался доказать, убедить, но пришлось опять сесть в свою карету. Он приказал было ехать домой, но затем велел остановиться возле весьма скромного трактира; расплатился с извозчиком, избавившись таким образом от своего экипажа, отправил Петрушку домой, а сам взял в трактире номер и приказал подать себе пообедать. В голове был разброд и хаос.
      
      День рождения Клары Олсуфьевны, дочери статского советника Берендеева, ознаменовался великолепным званым обедом. Блеск и роскошь почти как в древнем Вавилоне, а закончился этот торжественный день блистательным балом, семейным, маленьким, но "все-таки блистательным в отношении вкуса, образованности и приличия".
      А что же г-н Голядкин? Дело в том, что он "тоже здесь, то есть не на бале, но почти что на бале". Он стоит в сенях на черной лестнице квартиры Олсуфия Ивановича, прячется за шкафом, ширмами, хламом и всякой рухлядью. Он стоит в темноте и на холоде 3 часа, но зато ему вспомнилась фраза одного французского министра, что "все, дескать, придет своим чередом, если выждать, есть сметка". Эту фразу г-н Голядкин где-то когда-то смутно вычитал, но теперь она пришлась кстати.
      Итак, мелкий чиновник рвется куда-то повыше. И это очень болезненно.
      В какой-то момент он вдруг отважился. Юркнул в буфетную, снял шинель и шляпу, бросил все это в угол и двинулся в чайную; затем проскользнул почти незаметно между вошедшими в азарт игроками и как снег на голову явился в танцевальную залу. В этот момент не танцевали. Он шел, ничего не замечая, напрямик через все препятствия, и очутился вдруг перед самой Кларой Олсуфьевной. Он мысленно сказал себе: "Была не была!" - и вдруг начал говорить. Поздравления прошли хорошо, а на пожеланиях он запнулся и, как обычно, понес околесицу.
      "Вот если б эта люстра, - мелькнуло в голове господина Голядкина, - вот если б эта люстра сорвалась теперь с места и упала на общество, то я бы тотчас бросился спасать Клару Олсуфьевну. Спасши ее, сказал бы ей: "Не беспокойтесь, сударыня; это ничего-с, а спаситель ваш я". Но тут к нему приблизился Герасимыч, старый камердинер Олсуфия Ивановича, и сообщил, что его "кто-то там спрашивает с". А на г-на Голядкина нашло вдохновение, он стал утверждать, что его никто не спрашивает, что никогда Олсуфий Иванович, благодетель его с незапамятных лет, не закроет перед ним дверь свою в минуту семейной и торжественнейшей радости для его сердца родительского. Минута была торжественная. Г-н Голядкин ожидал "объятий Олсуфия Ивановича". Вдруг беспощадный оркестр "ни с того ни с сего грянул польку", и г-н Голядкин был на время забыт. Но случилось новое происшествие. Клара Олсуфьевна, утомленная танцами, опустилась в кресло. И перед ней вдруг очутился г-н Голядкин, пригласивший ее танцевать. Она машинально встала, но тут же вскрикнула, и все бросились освобождать ее руку из руки господина Голядкина. Его оттеснили, потом он почувствовал, что его заботливо куда-то ведут, подталкивая в спину. Повели его, конечно, к дверям, в сенях надели на него шинель, шляпу, вывели на лестницу. Он "очутился на дворе... вспомнил все и бросился вон... куда глаза глядят..."
      Попытка безумного г-на Голядкина, "маленького человека", проникнуть в "высший круг" не удалась.
      
      Г-н Голядкин выбежал на улицу ровно в полночь. "Ночь была ужасная, ноябрьская, - мокрая, туманная, дождливая... чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов - одним словом, всеми дарами петербургского ноября. Ветер выл в опустелых улицах... Шел дождь и снег разом". Никого не было "ни вблизи, ни вдали", "один только господин Голядкин, один с своим отчаянием" бежал домой. На набережной он вдруг остановился, стал смотреть на мутную черную воду. Он был так измучен, истерзан, что обо всем забыл. Вдруг он вздрогнул и отскочил в сторону. Показалось, что кто-то сию минуту стоял рядом, даже что-то сказал ему. Но никого не было. "Ну, ничего, - проговорил он, чтоб себя ободрить, - ну, ничего..." Неожиданно он увидел идущего ему навстречу прохожего. Прохожий тоже шел торопливо, "частым, мелким шажком", был, как и г-н Голядкин, "укутан с головы до ног". Вот уж он исчез, а г-н Голядкин все не мог прийти в себя. "Да что же это такое, - подумал он с досадою, - что ж это я, с ума, что ли, в самом деле сошел?" Но опять сквозь завывания ветра и шум непогоды раздались поблизости шаги. Тот же самый пешеход шел навстречу и, пройдя мимо, исчез. Г-н Голядкин, совсем ослабев, со стоном присел на тротуарную тумбочку, а потом, очнувшись, пустился бежать. Неподалеку от своего дома он опять увидел незнакомца, который тоже бежал, тоже вошел в ту же калитку, мелькнул на той же лестнице, что вела в квартиру г-на Голядкина, и, свободно там ориентируясь, постучал в дверь. Петрушка "тотчас отворил дверь и пошел за вошедшим человеком со свечою в руках".
      Когда г-н Голядкин вошел в свою комнату, голова у него закружилась. Незнакомец, тоже в шинели и в шляпе, сидел на его постели, дружелюбно кивая ему. Весь ужас был в том, что это был еще один г-н Голядкин, "совершенно такой же, как и он сам, - ...двойник его во всех отношениях".
      Итак, бред сумасшедшего человека, его галлюцинации. Но зачем все это? В чем смысл? Посмотрим.
      
      На работе, когда он сидел за своим столом над бумагами, дверь вдруг тихо скрипнула и явился "ужас господина Голядкина", "вчерашний кошмар господина Голядкина" - его двойник. Начальник отделения Андрей Филиппович указал новичку стол (напротив г-на Голядкина), тот сел. Очень подробно переданы все переживания, все подробности... Оказалось, что новоприбывший чиновник - однофамилец г-на Голядкина, тоже Голядкин и тоже Яков Петрович. Сатира? Фантастика?
      На обратном пути домой двойник подошел, попросил его выслушать. Г-н Голядкин пригласил его к себе, тут же пожалев об этом. Что скажет Петрушка? Но Петрушка и не думал удивляться, как, впрочем, и все сослуживцы, заметившие, конечно, сходство обоих Голядкиных.
      Гость очень робел, в нем было "что-то униженное, забитое и запуганное".
      Петрушка принес обед, потом двойники закурили свои трубочки, "уселись друг против друга, и гость начал рассказывать свои приключения".
      Речь шла все о каких-то пустяках - "о службе где-то в палате в губернии", о кое-каких канцелярских интригах, о ревизоре, о престарелой тетушке Пелагее Семеновне. Да еще о том, как он в результате интриг своих врагов лишился места, пешком пришел в Петербург, маялся здесь, долго искал места, "ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал на голом полу", пока кто-то из добрых людей не пристроил его к месту.
      Гость г-на Голядкина плакал, рассказывая, и признался, что пока ему не на что жить, даже вицмундир на нем чужой, взятый у кого-то на короткое время. Они очень подружились, вместе выпили, и тогда г-н Голядкин стал испытывать два ощущения: одно то, что необыкновенно счастлив, а другое - что уже не может стоять на ногах. Он пригласил гостя ночевать, кое-как составив ему кровать из стульев.
      
      Утром, когда г-н Голядкин проснулся, он узнал, что гость уже полтора часа как ушел. Он тоже отправился на службу, испытывая в душе некоторые опасения. Сняв шинель и калоши в передней, он хотел войти, но в дверях с ним столкнулся его вчерашний гость. Теперь г-н Голядкин-младший совершенно преобразился: вид имел такой официальный, такой деловой, что казалось, всякий мог прямо прочесть на лице его - "командирован по особому поручению..."
      - Ах, это вы, Яков Петрович! - сказал наш герой, хватая своего вчерашнего гостя за руку.
      - После, после, извините меня, расскажете после, - закричал господин Голядкин-младший...
      Он вел себя нагло со вчерашним своим благодетелем. И когда тот выразил удивление по поводу приема, которого не мог ожидать, двойник ответил официально:
      - ...Явитесь к секретарю его превосходительства и потом отнеситесь, как следует, к господину правителю канцелярии. Просьба есть?
      - ...Яков Петрович! Вы, верно, не узнаете меня или шутите... - лепетал растерянно Голядкин-старший. Но вскоре Голядкин-младший юркнул в соседнюю комнату, "прошептав скороговоркой, что он по особому поручению".
      
      Еще много будет всевозможных нелепых происшествий. Текст многословный, громоздкий, большая его часть - бред и галлюцинации человека, сходящего с ума. Пожалуй, не стоит приводить все подробно.
      Смысл книги, видимо, в том, что г-н Голядкин как бы раздваивается. Кроме прежнего мелкого робкого чиновника появляется двойник, хитрый и бесчестный, в ходе наглого самоутверждения добивающийся реальных успехов. Два Голядкина борются, но протест "маленького", тихого чиновника безуспешен. Больное сознание ущемленной личности не выдерживает.
      
      В заключение появляется врач Крестьян Иванович, и г-на Голядкина-старшего увозят в сумасшедший дом.
      1846
      СЕЛО СТЕПАНЧИКОВО И ЕГО ОБИТАТЕЛИ
      
      Из записок неизвестного
      
      
      
      Рассказ ведется от имени молодого человека по имени Сергей Александрович. Дядя его, полковник Егор Ильич Ростанев, выйдя в отставку, поселился в перешедшем к нему по наследству селе Степанчикове. Этот дядя был удивительный человек - смирный, всем довольный, ко всему привыкающий, он был необыкновенно добр и щедр. Внешне это был богатырь: высокий, стройный, с длинными темно-русыми усами. Ему было 40 лет, всю жизнь он пробыл в гусарах. Любимая жена умерла, и остались двое детей: 8 летний сын Илюша и 15-летняя дочь Саша, которая воспитывалась в московском пансионе.
      Когда дядя был еще корнетом и только собирался жениться, его маменька, 42-летняя вдова, вдруг вторично вышла замуж - за генерала Крахоткина. Этот Крахоткин, "полуобразованный" и "неглупый", был "зол, раздражителен и безжалостен". В последние 10 лет своей жизни он "лишился употребления ног", сидел в креслах и бесцеремонно требовал жизненных удобств. Жену, глупую, вздорную, он не уважал, а она всегда была с ним весьма почтительна, ценя звание генеральши. Сына, который посылал им последнее, отказывая себе в необходимом, она считала эгоистом и вечно обвиняла в недостаточной заботе о ней.
      В своем городке генеральша была "важным лицом" и процветала в атмосфере провинциальных сплетен, приживалок, пустой суеты.
      Когда "по слабости зрения" генералу понадобился чтец, в доме появился Фома Фомич Опискин - вначале просто "приживальщик из хлеба". Потом, после смерти генерала, роль и значение Фомы стали возрастать. Рассказывали, что он где-то когда-то служил и пострадал "за правду", что он даже (при всем своем невежестве) занимался в Москве "литературою", хотя успеха не имел.
      Генерал вовсю тиранил своего "приживальщика". Наконец генерал умер, а генеральша со всеми домочадцами переехала в Степанчиково к сыну и сделала вид, что лишь уступает его просьбе. При этом она долго ломалась и обвиняла его в "бесчеловечности".
      
      Приводятся бесчисленные подробности жизни обитателей села Степанчикова. Почти все они нарисованы черной краской. А язык повествования тяжеловесный, громоздкий. Вот вкратце лишь отдельные, но существенные детали жизни этих довольно нелепых персонажей.
      
      Вначале мамаша, поселившись у сына, "выкидывала разнообразные фокусы". "Бывало, генеральша вдруг, ни с того ни с сего, покатится на диване в обморок. Подымется беготня, суетня. Полковник уничтожится и дрожит, как осиновый лист.
      - Жестокий сын! - кричит генеральша, очнувшись, - ты растерзал мои внутренности..." (последнее изрекалось по-французски).
      - Да чем же, маменька, я растерзал ваши внутренности? - робко возражает полковник.
      - Растерзал! Растерзал! Он еще и оправдывается! Он грубит! Жестокий сын! Умираю!..
      "Полковник, разумеется, уничтожен.
      Но как-то так случалось, что генеральша всегда оживала".
      Ее главная приживалка, девица Перепелицына, весьма уродливая и злобная, считала своею обязанностью прочесть наставление полковнику:
      "Это оттого, что вы непочтительны-с. Это оттого, что вы эгоисты-с, оттого вы и оскорбляете маменьку-с; они к этому не привыкли-с. Они генеральши-с, а вы еще только полковники-с".
      Но генеральша, в свою очередь, трепетала перед "прежним своим приживальщиком", который каким-то образом сумел завоевать такой авторитет, что она смотрела на все его глазами. В чем тут дело? Фома, ничем не одаренный, обидчивый, жалкий, был одним из тех людей, которые уже по социальному положению своему обязаны "знать свое место". Как страшно все это влияет на человека! Оскорбленное самолюбие, растоптанное чувство своей значимости... Отношения барина, холопов, шута - страшно калечат человеческие души. "Кто знает, может быть, в некоторых из этих униженных судьбою скитальцев, ваших шутов и юродивых, самолюбие не только не проходит от унижения, но даже еще более распаляется именно от этого же унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства и вечно вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто знает, может быть, это безобразно вырастающее самолюбие есть только ложное, первоначально извращенное чувство собственного достоинства, оскорбленного в первый раз еще, может, в детстве..." К тому же Фома Фомич "был когда-то литератором и был огорчен и не признан; а литература способна загубить и не одного Фому Фомича - разумеется, непризнанная". Выясняется, что Фома "сотворил когда-то в Москве романчик, весьма похожий на те, которые стряпались... ежегодно десятками... Но "змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых". С тех пор его главная потребность - где-нибудь, как-нибудь похвастаться, набить себе цену.
      И вот он попал в дом, где благодаря идиотке-покровительнице и терпеливому, на все согласному ее сыну, он смог наверстать свое прошедшее. "Низкая душа, выйдя из-под гнета, сама гнетет".
      Важную роль в наглом воцарении Фомы сыграл дядя автора записок, Егор Ильич Ростанев (сын генеральши). "Мало того, что дядя был добр до крайности - это был человек утонченной деликатности... высочайшего благородства, мужества испытанного... Душою он был чист, как ребенок. Это был действительно ребенок в сорок лет... всегда веселый, предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках и преувеличивавший добрые качества других..." Это был один из тех людей, которые радуются чужому успеху, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя. Жертвовать собою интересам других - их призвание. "Конечно, он был слаб и даже уж слишком мягок характером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить... из излишнего уважения к другим и к человеку вообще". Он был слишком доверчив, "ловкий подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело, разумеется замаскировав это дурное дело в благородное". И еще он верил в ученость и гениальность Фомы. "...Перед словом "наука" или "литература" дядя благоговел самым наивным и бескорыстнейшим образом, хотя сам никогда и ничему не учился".
      
      Сколько таких доверчивых
      и невежественных людей обманывали
      в разные времена ловкие проходимцы! Здесь одна из таких историй, достаточно поучительная и занятная.
      
      А вот на передний план выступает автор записок Сергей Александрович, от лица которого ведется повествование. Это в прошлом сирота, которого дядя еще ребенком взял к себе, воспитал, потом учил за свой счет в Петербурге. До Сергея Александровича дошли странные слухи о том, что творится в Степанчикове. А на его письма дядя стал отвечать как-то "темно и странно". Вдруг однажды пришло от дяди письмо с предложением поскорей жениться на его прежней воспитаннице, получившей прекрасное образование в Москве за счет дяди и ставшей теперь гувернанткой его детей. "Он писал, что она несчастна... и обещал дать за нею приданое".
      Отправляясь к дяде, Сергей Александрович случайно встретил одного прежнего дядиного сослуживца, который, "возвращаясь с Кавказа в Петербург, заезжал, по дороге, в Степанчиково. Это был уже пожилой и рассудительный человек, закоренелый холостяк".
      Он рассказал, что Фома Фомич и генеральша задумали женить дядю на какой-то странной, "полоумной" девице с полумиллионом приданого, и генеральша переманила ее к себе в дом, уверив, что они между собою родня. При этом страшному гонению подвергается беззащитная гувернантка детей дяди, которую выживают из дома, боясь, чтобы дядя в нее не влюбился.
      
      На полпути к Степанчикову молодой человек проезжал маленький городок и там случайно услышал, что его дядя полковник свою вотчину Капитоновку решил подарить Фоме Фомичу. Остановившись у кузницы, чтобы закрепить шину, он познакомился с толстым барином по фамилии Бахчеев, который как раз ехал из Степанчикова. Он, оказывается, будучи в Степанчикове, со всеми "переругался из-за Фомки проклятого".
      Молодой человек немедленно приступил к расспросам.
      - Но кто ж этот Фома? - спросил я, - как это он завоевал там весь дом? Как не выгонят его со двора...
      - Его-то выгонять? Да вы сдурели аль нет? Да ведь Егор-то Ильич перед ним на цыпочках ходит!..
      "Матушка Егора-то Ильича, полковника-то, хоть и очень достойная дама и к тому же генеральша, да, по-моему, из ума совсем выжила... Про сестрицу Егора Ильича, Прасковью Ильиничну, что в девках сорок лет сидит, и говорить не желаю. Ахи да охи, да клохчет как курица...
      Еще Бахчеев рассказал молодому человеку, что дядя его влюблен, да боится сказать об этом Фоме. "...Фома Фомич огорчится, коли супруга в дом войдет, потому что ему тогда двух часов не прожить в доме-то". Да и мамаше своей дядя боится сказать: "та тоже завизжит на все село да брыкаться начнет".
      Еще много всевозможных подробностей Бахчеев рассказал о Фоме. А вот какие мысли вдруг появились у молодого человека: может быть, Фома - натура незаурядная, "разбитая страданиями"? Ведь он был у покойного генерала чем-то вроде шута. Нельзя ли как-то примирить его с человечеством?
      Г-н Бахчеев был ужасно возмущен:
      - Ну, так и есть!.. Я, батюшка, еще прежде чем вы рот растворили, догадался, что вы философии обучались!.. За три версты чутьем услышу философа!
      
      И вот молодой человек в барском доме в Степанчикове. На террасе, окруженной клумбами цветов, он встретил старого камердинера Гаврилу с тетрадкой в руках. Фома вздумал обучать слуг французскому языку. В тетрадке французские слова были написаны русскими буквами.
      "Давеча уроку не знал: Фома Фомич на коленки ставил, а я и не стал. Стар я стал, батюшка, Сергей Александрыч, чтоб надо мной такие шутки шутить!"
      Дядя стоял за конюшнями, где он принимал крестьян, пришедших его просить не отдавать Фоме их Капитоновку.
      "Защити, отец родной!" - и мужики повалились в ноги.
      Дядя кинулся навстречу племяннику, обнимая его, радовался. Потом оказалось, что он вовсе не собирался отдавать Капитоновку. Это кто-то слухи распустил. Капризного Фому Фомича все ужасно боялись.
      
      Разговор с дядей ничего толком не прояснил. Сначала Егор Ильич предупредил, что у них гостит дальняя родственница, девица очень богатая, но со странностями.
      - Послушайте, дядюшка, - сказал я, - я вас так люблю... простите откровенный вопрос: женитесь вы на ком-нибудь здесь или нет?
      - Да ты от кого слышал? - отвечал он, покраснев, как ребенок. - Вот видишь, друг мой, я тебе все расскажу: во-первых, я не женюсь. Маменька, отчасти сестрица и, главное, Фома Фомич... все они хотят, чтоб я женился на этой самой Татьяне Ивановне из благоразумия, то есть для всего семейства. Конечно, мне же добра желают - я ведь это понимаю; но я ни за что не женюсь - я уж дал себе такое слово.
      
      Наконец Сергей Александрович увидел Фому Фомича. Маленький, плюгавенький, горбоносый, с мелкими морщинками по всему лицу, с большой бородавкой на подбородке. Ему было лет под 50. Во всем облике "нахальная самоуверенность". Все обитатели села Степанчикова трепетали перед ним. Как ему это удавалось? Ну, над крепостными слугами он мог потешаться, как ему угодно. Вот, к примеру, дворовый мальчик, сирота по имени Фалалей. Он талантливо плясал, это было нечто вроде призвания. Узнав об этом, Фома Фомич тотчас же послал за полковником.
      - Я хотел от вас только об одном узнать, полковник, - начал Фома, - совершенно ли вы поклялись погубить этого несчастного идиота или не совершенно? В первом случае я тотчас же отстраняюсь; если же не совершенно, то я...
      - Да что такое? Что случилось? - вскричал испуганный дядя.
      - Как что случилось? Да знаете ли вы, что он пляшет комаринского?
      - Ну... ну что ж?
      - Как ну что ж? - взвизгнул Фома. - И говорите это вы - вы, их барин и даже в некотором смысле отец! Да имеете ли Вы после этого здравое понятие о том, что такое комаринский?
      Поскольку эта песня изображает "одного отвратительного мужика" в пьяном виде, Фома Фомич был якобы оскорблен.
      - Понимаете ли, что вы лично оскорбили меня своим ответом? Понимаете ли вы это или нет?
      - Но Фома... Да ведь это только песня, Фома...
      - Как только песня! И вы не постыдились мне признаться, что знаете эту песню - вы, член благородного общества, отец благонравных и невинных детей и, вдобавок, полковник!..
      "Тянуть жилы была потребность Фомы". Он многих подолгу изводил. На многих страницах показано, как он "тянет жилы" из окружающих, как он себя утверждает и унижает других.
      
      И, наконец, главный конфликт - намерение Фомы и его свиты женить послушного полковника на психически нездоровой, немолодой девице Татьяне Ивановне. Всю жизнь она была бедна, несчастна, одинока и вдруг получила огромное наследство. Но главное столкновение между дядей и Фомой было вызвано стремлением дяди, влюбленного в прелестную гувернантку Настю, защитить ее от гонений и клеветы. Тут уж в дяде взыграл рыцарь. Пожертвовать Настей, чтобы усмирить Фому и собственную мамашу, он не мог.
      И вот дядя осмелился вступить в решительный спор с Фомой. Был страшный скандал. Теперь он один в комнате, выходящей на террасу. На дворе уже почти совсем темно, и на столах горят свечи. Входит Сергей Александрович. Дядя бледен, руки трясутся, по временам его охватывает нервическая дрожь... Он бросается к племяннику:
      - Друг мой! все кончено, все решено! - проговорил он каким-то трагическим полушопотом.
      - Дядюшка, - сказал я, - я слышал какие-то крики.
      - Крики, братец, крики; всякие были крики! Маменька в обмороке, и все это теперь вверх ногами. Но я решился и настою на своем. Я теперь уж никого не боюсь, Сережа. Я хочу показать им, что и у меня есть характер - и покажу! И вот нарочно послал за тобой, чтоб ты помог мне им показать... Сердце мое разбито, Сережа... Но я должен, я обязан поступить со всею строгостью. Справедливость неумолима!
      - Но что же такое случилось, дядюшка?
      - Я расстаюсь с Фомой, - произнес дядя решительным голосом.
      - Дядюшка! - закричал я в восторге, - ничего лучше вы не могли выдумать! И если я хоть сколько-нибудь могу способствовать вашему решению, то... располагайте мною во веки веков.
      - Благодарю тебя, братец, благодарю! Но теперь уж все решено. Жду Фому; я уже послал за ним. Или он, или я! Мы должны разлучиться. Или же завтра Фома выйдет из этого дома, или, клянусь, бросаю все и поступаю опять в гусары! Примут; дадут дивизион... Теперь все по-новому!
      Потом он забеспокоился, не будет ли Фоме слишком тяжело при свидетеле.
      - Видишь, я хочу ему отказать от дома благородным образом, без всякого унижения... Но вот уже его ведут, ведут! Сережа, прошу тебя, выйди! Я тебе все потом расскажу.
      Сережа решил остаться на темной террасе, где его было трудно увидеть из комнаты.
      - Мои ли уши слышали такую угрозу, полковник? - возопил Фома, входя в комнату. - Так ли мне передано?
      - Твои, твои, Фома, успокойся, - храбро отвечал дядя. - Сядь; поговорим серьезно, дружески, братски. Садись же, Фома.
      Фома Фомич торжественно сел на кресло. Дядя быстрыми и неровными шагами ходил по комнате, очевидно затрудняясь, с чего начать речь.
      - Я уверен, что ты благороден, что ты мне желаешь добра, и потому...
      Он подал Фоме 15 тысяч рублей серебром: "...это все, брат, что есть за душой, последние крохи наскреб, своих обобрал". С этими деньгами Фома вполне может поехать в соседний городок. Там есть домик с зелеными ставнями, дядя купит его для Фомы у попадьи ("сверх этих денег"). Фома там поселится поблизости, будет заниматься литературой, науками, приобретет славу.
      "Так вот на каких условиях изгоняли Фому! - подумал я, - дядя скрыл от меня о деньгах".
      Но Фома, взяв деньги, объявил, что разорвет, их, растопчет, оплюет. На деле он их разбросал по комнате, но довольно осторожно и вовсе не разорвал и не оплевал ни одного билета.
      Гаврила их собрал и потом, по уходе Фомы, "бережно передал своему барину".
      Дядя был потрясен "благородством" Фомы, заявил, что никуда его не отпустит, стал просить прощения. Очень долго продолжался ловко разыгранный Фомой спектакль.
      А вот еще ловкий ход. Фома вдруг переменил суровый тон на блаженный:
      - И это тот самый человек... для которого я столько раз не спал по ночам! Сколько раз, бывало, в бессонные ночи мои, я вставал с постели, зажигал свечу и говорил себе: "Теперь он спит спокойно, надеясь на тебя. Не спи же ты, Фома, бодрствуй за него; авось выдумаешь еще что-нибудь для благополучия этого человека". Вот как думал Фома в свои бессонные ночи, полковник! И вот как заплатил ему этот полковник!..
      - Но я заслужу, Фома, я заслужу опять твою дружбу, клянусь тебе!
      Потом Фома, уходя, потребовал, чтобы полковник вымолил прощение у своей мамаши. Он и тут ловко ускользнул, заявив, что "тут одна только воля вашей родительницы", что сам он в это не вмешивается. Полковник отправился вымаливать прощение у мамаши.
      
      Тем временем племянник полковника Сергей Александрович, случайно встретив молодого человека по фамилии Мизинчиков, теперь только понял, какой сложный узел тут завязался.
      Полковник и гувернантка Настя друг в друга влюблены; мамаша с Фомой хотят женить его на безумной, очень богатой Татьяне Ивановне. Про Настю умышленно распускают порочащие ее слухи. (Утверждали даже, что она с ним в "непозволительной связи", что у них "тайные свидания".)
      Мизинчиков, симпатичный молодой человек, по секрету сообщил, что хочет увезти Татьяну Ивановну и жениться на ней, потому что ему совершенно необходимы деньги. Если сделать формальное предложение, его тотчас отсюда выгонят. И сама Татьяна Ивановна обычным путем замуж не пойдет, ей нужно что-нибудь романтическое, эффектное - увоз, побег.
      Беда в том, что Мизинчикову требовался помощник, и он открыл свой секретный план некоему Обноскину, а тот рассказал все своей мамаше, очень ловкой даме, и теперь они могут "напакостить" - потребуют денег за молчание и за помощь.
      Помогать в деле похищения невесты Сергей Александрович отказался, но сохранить все в тайне обещал.
      "Ведь иначе ваш дядюшка пропал - понимаете? Его непременно заставят жениться", - предупреждал Мизинчиков.
      
      "Дядюшка! - сказал я, - наконец-то я вас дождался".
      И Сергей Александрович задал дяде первый вопрос:
      "Послушайте, дядюшка, - вскричал я, чуть не задыхаясь, - скажите мне только одно и успокойте меня: я в настоящем сумасшедшем доме или нет?"
      Суть конфликта в том, что мамаша с Фомой хотели выгнать гувернантку Настю, боясь, что полковник в нее влюблен и хочет жениться. Но дядя "их всех разуверил" и объявил, что Сергей Александрович специально приехал, чтобы на ней жениться. "Ну, это их отчасти успокоило". Но теперь Сергей Александрович сообщил дяде о своем недавнем разговоре с Настей: она отказалась наотрез выходить за него замуж и хочет уехать. Дядя очень был огорчен. "Ведь пока место найдет... У старика девятеро на плечах; сами голодом сидят... А жалованье ее уж давно вперед забрано на семейные нужды..."
      А когда Сергей Александрович спросил, не влюблен ли сам дядя в Настасью Евграфовну, ведь из-за этого ее здесь и гонят, дядя все это отрицал: "Я старик, а она - цветочек".
      В тот же день произошло событие чрезвычайное - дядюшка встретился в саду с Настенькой, чтобы поговорить, и как раз в ту минуту, когда он поцеловал ее, их увидел Фома. Оказывается, он и Настенька часто встречались в саду, их просто выследили.
      Дядюшка рассказал, как все произошло:
      - Не успел я двух слов сказать, знаешь, сердце у меня заколотилось, из глаз слезы выступили; стал я ее уговаривать, чтоб за тебя вышла; а она мне: "Верно вы меня не любите, верно вы ничего не видите", и вдруг как бросится мне на шею, обвила меня руками, заплакала, зарыдала! "Я, говорит, одного вас люблю и ни за кого не выйду. Я вас уж давно люблю, только и за вас не выйду, а завтра же уеду и в монастырь пойду".
      После этого перед ними вдруг появился Фома, видимо, за кустом сидел и выжидал.
      - Я обмер. Настенька бежать, а Фома молча прошел мимо нас да пальцем мне и погрозил, - понимаешь, Сергей, какой трезвон завтра будет?
      - Ну, да уж как не понять!
      - Понимаешь ли ты, - вскричал он в отчаянии, вскакивая со стула, - понимаешь ли ты, что они хотят ее погубить, осрамить, обесчестить; ищут предлога, чтоб бесчестие на нее всклепать и за это выгнать ее; а вот теперь и нашелся предлог!..
      Дядя смотрел на меня неподвижно.
      - Понимаете ли вы, дядюшка, что обесчестите девушку, если разнесется эта история? Понимаете ли вы, что вам надо предупредить беду как можно скорее; что вам надо смело и гордо посмотреть всем в глаза, гласно сделать предложение, плюнуть на их резоны и стереть Фому в порошок, если он заикнется против нее?
      - Друг мой! - вскричал дядя, - я об этом думал, идя сюда.
      - И как же решили?
      - Неизменно! Я уж решился, прежде чем начал тебе рассказывать!
      - Браво, дядюшка!
      И я бросился обнимать его... Я знал и слепо верил, что дядя ни за что не отступит от того, что раз признал своею обязанностью; но мне как-то не верилось, чтоб у него достало силы восстать против своих домашних...
      - ...Настасья Евграфовна вас любит! Неужели же вы попустите, - кричал я, - чтоб эта чистая любовь обратилась для нее в стыд и позор?
      - Никогда! Но, друг мой, неужели ж я буду наконец так счастлив? - вскричал дядя, бросаясь ко мне на шею. - И как это она полюбила меня и за что? за что?..
      - Смотрите же, дядюшка, все против вас: надо восстать и пойти против всех и не далее, как завтра.
      - Да... да, завтра!
      
      На следующий день Сергея разбудил Бахчеев, опять приехавший в Степанчиково.
      - Вставай, в погоню едем!
      Оказалось, Татьяна Ивановна чуть свет "улепетнула", как выразился Бахчеев.
      - Неужели с Мизинчиковым?..
      - С каким Мизинчиковым? С Обноскиным, а не с Мизинчиковым. А Иван Иваныч Мизинчиков человек благонравный и теперь с нами же в погоню собирается.
      - Что вы говорите? - вскричал я, даже прискакнув на постели, - неужели с Обноскиным?
      - Тьфу ты, досадный человек! - отвечал толстяк, вскакивая с места, - ...Ну, батюшка, если хочешь с нами, так вставай... и без того золотое время с тобой потерял!
      "И он вышел в чрезвычайном негодовании".
      
      Вся компания, т. е. дядя, Бахчеев и Мизинчиков, были на заднем дворе, у конюшен. В коляску Бахчеева впрягли свежих лошадей.
      - Вот и он! - закричал дядя при моем появлении. - Слышал, брат? - прибавил он с каким-то странным выражением в лице.
      "Испуг, растерянность и вместе с тем как будто надежда выражались в его взглядах, голосе и движениях. Он сознавал, что в судьбе его совершился капитальный переворот".
      Пока мчались по дороге, Сергей Александрович думал о судьбе той, которую они догоняли. "Бедный ребенок-сиротка, выросший в чужом, негостеприимном доме, потом бедная девушка, потом бедная дева и, наконец, бедная перезрелая дева, Татьяна Ивановна, во всю свою бедную жизнь, испила полную до краев чашу горя, сиротства, унижений, попреков и вполне изведала всю горечь чужого хлеба... Мало-помалу Татьяна Ивановна стала желтеть и худеть, сделалась раздражительна, болезненно восприимчива и впала в самую неограниченную, беспредельную мечтательность, часто прерываемую истерическими слезами, судорожными рыданиями... Чем вернее, чем безвозвратнее гибли и, наконец, погибли совсем последние существенные надежды ее, тем упоительнее становились ее мечты, никогда не осуществимые. Богатства неслыханные, красота неувядаемая, женихи изящные, богатые, знатные, все князья и генеральские дети... умирающие у ног ее от беспредельной любви, и, наконец, он - он, идеал красоты, совмещающий в себе всевозможные совершенства... все это начинало ей представляться не только во сне, но даже почти и наяву. Рассудок ее уже начинал слабеть и не выдерживать приемов этого опиума таинственных, беспрерывных мечтаний..."
      И будучи компаньонкой старой злющей барыни, "виноватая во всем, упрекаемая за каждый кусок хлеба, за каждую тряпку", униженная, измученная, растоптанная, она вдруг получила известие о смерти дальнего родственника, совершенно одиноко жившего где-то в захолустье, очень странного, занимавшегося ростовщичеством. И вот огромное богатство вдруг, как бы чудом, упало с неба и рассыпалось золотой россыпью у ног Татьяны Ивановны: она оказалась единственной наследницей умершего родственника... Ей вдруг стали все угождать, стали баловать ее, стали льстить. И она "окончательно распростилась с оставшейся у нее последней капелькой здравого смысла" и унеслась "в мир призраков".
      
      Наконец, они ее настигли в бедной маленькой деревеньке Мишино. У плетня стоял тарантас Обноскина. Барский дом производил довольно жалкое впечатление.
      В первой комнате на диване сидела заплаканная Татьяна Ивановна, возле нее стоял испуганный Обноскин.
      - Ах, увезите, увезите меня отсюда скорее! - говорила она, рыдая...
      Обноскин с беспокойством поглядывал на приотворенную дверь, за которой, видимо, находилась его мамаша. Он "до того упал духом", что наговорил самой неожиданной дряни.
      - Не презирайте меня, Егор Ильич... это все не я, а маменька. Я не из интереса это сделал, Егор Ильич... я с благородной целью это сделал, Егор Ильич: я бы употребил с пользою капитал-с... я бы помогал бедным. Я хотел тоже способствовать движению современного просвещения и мечтал даже учредить стипендию в университете...
      "Всем нам вдруг сделалось чрезвычайно совестно".
      Потом вылезла из-за двери мамаша г-на Обноскина, Анфиса Петровна, и устроила скандал.
      - ...Как смеете вы врываться целой шайкой в благородный дворянский дом... Я не позволю! не позволю!.. Пойдемте, Татьяна Ивановна, нечего их слушать: это враги ваши, а не друзья!..
      - Нет, нет! - закричала испуганная Татьяна Ивановна, - я не хочу, не хочу! Какой он муж? Я не хочу выходить замуж за вашего сына! Какой он мне муж?
      Кончилось тем, что Татьяну Ивановну усадили в коляску и увезли в Степанчиково. На обратном пути Татьяна Ивановна вдруг слегка стукнула зонтиком по плечу сидевшего напротив нее Бахчеева.
      - Безумец! - поговорила она с самой очаровательной игривостью и тотчас же закрылась веером...
      - Что-о-о? - заревел толстяк, - что такое, мадам? Так ты уж и до меня добираешься!
      - Безумец! безумец! - повторяла Татьяна Ивановна и вдруг захохотала и захлопала в ладоши.
      
      Едва Сергей Александрович вошел в свой флигель, как туда вскоре явился дядя. Он, между прочим, сообщил, что ночью написал Фоме письмо и утром отправил со слугой. В письме он объяснил Фоме, что непременно должен сделать предложение Настеньке, и умолял Фому добиться согласия маменьки.
      Из открытого окна раздался голос приживалки Перепелициной, которая, видимо, подслушивала:
      "Егор Ильич! маменька об вас беспокоются-с... Вас по всему дому ищут-с и не могут найти-с".
      Дядя очень перепугался и умолял Сергея пойти с ним.
      Все общество собралось у Фомы. Был день рождения дядиного сына Илюши. Сначала Илюша читал стихи, потом дядя пытался рассуждать о литературе. "...Появился Гаврила и, понурив голову, стал у порога.
      Фома Фомич значительно взглянул на него.
      - Готово, Гаврила? - спросил он слабым, но решительным голосом.
      - Готово-с...
      - И узелок мой положил на телегу?
      - Положил-с.
      - Ну, так и я готов! - сказал Фома и медленно приподнялся с кресла... - Позвольте мне теперь, полковник, - с достоинством начал Фома, - просить вас оставить на время интересную тему о литературных ухватах; вы можете продолжать ее без меня. Я же, прощаясь с вами навеки, хотел бы вам сказать несколько последних слов..."
      Ну уж и поглумился над ним Фома. Так ловко унизил его, так возвысил себя. И про узелок, в котором лишь "несколько любимых книг, две перемены белья - и только!" И про "золото", от которого Фома еще вчера отказался.
      Оказывается, Фома уходит, потому что не в состоянии пресечь "безнравственность" полковника.
      - ...Ты не так прочел мое письмо, Фома! - воскликнул дядя.
      В ответ Фома в свое удовольствие покуражился. Изорвал в клочья дядино письмо, всячески унижал дядю и его любовь.
      - Повторяю, Фома, ты не понял! - кричал дядя...
      - Я предлагаю руку, Фома, я ищу своего счастья...
      - Руку! Вы обольстили эту девицу и надуваете меня, предлагая ей руку; ибо я видел вас вчера с ней ночью, в саду, под кустами!
      "Генеральша вскрикнула и в изнеможении упала в кресло. Поднялась ужасная суматоха. Бедная Настенька сидела бледная, точно мертвая".
      А Фома твердил свое: "Да, знайте все, все, что вчера, ночью, я застал его с этой девицей, имеющей наиневиннейший вид, в саду, под кустами!.."
      Дядя все мог стерпеть. Но допустить, чтобы оскорбляли его любимую!
      - Еще одно оскорбительное для нее слово, и - я убью тебя, Фома, клянусь тебе в этом!.. (Какая возможность для Фомы покрасоваться! И ведь все его тут одобряют, а дядя так доверчив и глуп.)
      - Я говорю это слово, ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы успели сделать развратнейшую из девиц!
      Едва только произнес Фома последнее слово, как дядя схватил его за плечи, перевернул, как соломинку, и с силою бросил его на стеклянную дверь, ведшую из кабинета во двор дома. Удар был так силен, что притворенные двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам, растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом разлетелись по ступеням крыльца.
      - Гаврила, подбери его! - вскричал дядя, бледный как мертвец, - посади его на телегу, и чтоб через две минуты духу его не было в Степанчикове!
      Затем - "раздирающий душу вопль генеральши, покатившейся в кресле; столбняк девицы Перепелицыной перед неожиданным поступком до сих пор всегда покорного дяди; ахи и охи приживалок; испуганная до обморока Настенька..." И еще "в эту минуту разразилась сильная гроза; удары грома слышались чаще и чаще, и крупный дождь застучал в окна".
      Теперь надо было сделать предложение Настеньке, чтобы смыть с нее обвинение.
      - Маменька, я люблю эту благороднейшую и возвышеннейшую девицу, люблю давно и не разлюблю никогда... я торжественно повергаю мою просьбу к стопам ее и умоляю ее сделать мне бесконечную честь, согласившись быть моею женою!
      "Настенька вздрогнула, потом вся вспыхнула и вскочила с кресла".
      Старуха генеральша все же не растерялась и решила сопротивляться до конца. Она с пронзительным воплем бросилась перед сыном на колени.
      - Егорушка, голубчик ты мой, вороти Фому Фомича!..
      - Маменька! - горестно вскричал дядя, - ...Понимаете ли вы, маменька, что я обязан, что честь моя повелевает мне теперь восстановить добродетель! Вы слышали: я ищу руки этой девицы и умоляю вас, чтоб вы благословили союз наш.
      Как бы не так! Своевольная генеральша при всей своей глупости поступила довольно ловко: "бросилась на колени перед Настенькой.
      - Матушка моя! родная ты моя! - завизжала она, - не выходи за него замуж! Не выходи за него, а упроси его, матушка, чтоб воротил Фому Фомича! Голубушка ты моя, Настасья Евграфовна! Все тебе отдам, всем тебе пожертвую, коли за него не выйдешь. Я еще не все, старуха, прожила, у меня еще остались крохи после моего покойничка. Все твое, матушка, всем тебя одарю...
      И долго бы еще выла и завиралась старуха, если б Перепелицына и все приживалки с визгами и стенаниями не бросились ее подымать, негодуя, что она на коленях перед нанятой гувернанткой".
      Перепелицына была вне себя от злости, она сама, кажется, имела втайне виды на дядю.
      "А вам, Настасья Евграфовна, не следовало бы ссорить маменьку-с с ихним сыном-с; это и Господь Бог запрещает-с..."
      Как могла Настя в этих условиях принять предложение дяди стать его невестой? Она совсем "упала духом".
      "Нет, Егор Ильич, нет! уж оставим лучше..." Она горько расплакалась.
      - ...Вы видите: меня не хотят у вас... а я все это давно, уж заранее предчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения... другие тоже. Вы сами, хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушнейший человек, но все-таки будете несчастны из-за меня... с вашим добрым характером... Я не хочу через себя раздор поселять в вашем доме... Лучше уж простимся, Егор Ильич...
      И бедная Настенька опять залилась слезами".
      Но дядя не мог допустить, чтобы она ушла оскорбленная, оболганная.
      
      Разразился страшный удар грома, полил необыкновенный ливень. Генеральша и остальные стали вопить, что Фому в поле убьет молния.
      Дядя встал со стула и подошел к матери.
      "Маменька! - сказал он, - успокойтесь: я ворочу Фому Фомича... Но клянусь, он воротится только на единственном условии: здесь, публично, в кругу всех свидетелей оскорбления, он должен будет сознаться в вине своей и торжественно просить прощения у этой благороднейшей девицы. Я достигну этого! Я его заставлю!.. Иначе он не перейдет через порог этого дома! Клянусь вам тоже, маменька, торжественно: если он согласится на это сам, добровольно, то я готов буду броситься к ногам его и отдам ему все, все, что могу отдать, не обижая детей моих! Сам же я, с сего же дня, от всего отстраняюсь. Закатилась звезда моего счастья! Я оставляю Степанчиково. Живите здесь все покойно и счастливо. Я же еду в полк - и в бурях брани, на поле битвы, проведу отчаянную судьбу мою..."
      Вдруг в этот момент явился Гаврила, весь измокший, в грязи. Оказывается, телега перевернулась, и Фома упал в канаву, потом встал и пошел дальше с палочкой.
      Последовавшие за этим слезы и рыдания были "неизобразимы".
      Дядя вскочил на неоседланного коня и помчался за Фомой. Все кинулись к окнам.
      Не прошло и десяти минут после отъезда дяди, как раздалось "Ведут! ведут!", и дамы с визгом бросились к дверям.
      Невозможно было бы так скоро привести Фому, но загадка объясняется просто: Фома Фомич, отпустив Гаврилу, "пошел себе с палочкой"; но среди грома и ливня "препостыдно струсил" и побежал вслед за Гаврилой. Дядя захватил его уже в Степанчикове. "Тотчас же остановили одну проезжавшую мимо телегу; сбежались мужики и посадили в нее присмиревшего Фому Фомича". Его ввели в комнату под руки. "Добравшись до своего кресла, он тяжело опустился в него и закрыл глаза... Поднялся ужаснейший вой..."
      Потом он долго ломался и произносил длинные речи:
      "О, не ставьте мне монумента! - кричал Фома, - не ставьте мне его!.. В сердцах своих воздвигните мне монумент, а более ничего не надо, не надо, не надо!"
      Дядя все же настаивал, чтобы Фома извинился перед Настей, и Фома, видя безвыходность ситуации, быстро и незаметно перестроился. Как ни морочил он окружающих, он увидел сразу предел, перейти который ему дядя не позволит. И тогда из гонителя Настеньки он вдруг моментально стал ее заступником. А остальные пошли за ним, как овцы.
      "Теперь слушайте же все мою исповедь!" - возопил Фома, обводя всех гордым и решительным взглядом... Оказывается, он давно наблюдал за полковником, потому что беспокоился "о чести наиневиннейшей из особ". Фому якобы смущала ее неопытность. "Я вздыхал, стонал, и хотя за эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою на поруки, но кто мог мне поручиться за вас, Егор Ильич?" Фома, оказывается, "погрузился в бездну ужаса и опасений насчет судьбы наиблагороднейшей из девиц..."
      "Фома! неужели ты мог это подумать?" - вскричал дядя.
      Но Фома хитро все переиначил!
      "В беспокойстве моем, в негодовании моем я видел все в черном свете... Оттого-то и видели вы мое тогдашнее желание удалить ее из этого дома: я хотел спасти ее..."
      История теперь выглядела совсем иначе: дядя хотел якобы совратить девицу, а Фома выступил на ее защиту.
      
      Теперь Фоме надо было во что бы то ни стало уладить конфликт с дядей и реабилитировать Настеньку. Он понимал, что иначе его благоденствию в селе Степанчикове придет конец. И он моментально сориентировался.
      - Протяните мне вашу руку, полковник!
      - С удовольствием, Фома! - вскричал дядя, - и так как ты вполне объяснился теперь о чести благороднейшей особы, то... разумеется...
      И дядя с жаром подал ему руку, не подозревая еще, что из этого выйдет.
      - Дайте и вы мне вашу руку, - продолжал Фома, слабым голосом... обращаясь к Настеньке.
      Настенька смутилась, смешалась и робко смотрела на Фому.
      - Подойдите, подойдите, милое мое дитя! Это необходимо для вашего счастья, - ласково прибавил Фома, все еще продолжая держать руку дяди в своих руках...
      Настя, испуганная и дрожащая, медленно подошла к Фоме и робко протянула ему свою ручку.
      Фома взял эту ручку и положил ее в руку дяди.
      - Соединяю и благословляю вас, - произнес он самым торжественным голосом, - и если благословение убитого горем страдальца может послужить вам в пользу, то будьте счастливы. Вот как мстит Фома Опискин! Урра!
      Это было так неожиданно, что последовала немая сцена. Все словно остолбенели.
      - Ура! - крикнул другой раз Фома, - урра! И на колени, дети моего сердца, на колени перед нежнейшею из матерей!
      Дядя и Настя, еще не взглянув друг на друга, испуганные, еще не совсем понимая, что происходит, упали на колени перед генеральшей, но та не знала, что ей делать. Фома и тут не растерялся, он сам упал перед ней на колени. Это сразу придало ей уверенность, и она, заливаясь слезами, объявила, что согласна. "Дядя вскочил и стиснул Фому в объятиях.
      - Фома, Фома!.. - проговорил он, но голос его осекся, и он не мог продолжать".
      Все были в восторге. "Никто не понимал еще, как это все вдруг так скоро устроилось. Знали только одно, что все это сделал Фома Фомич..."
      Неожиданно появилась Татьяна Ивановна и бросилась обнимать Настеньку. "Боже! Они любили друг друга, они страдали... Какой роман!.. О, как я счастлива! Настенька, друг мой, послушай, ты небогата: я подарю тебе тридцать тысяч... Мне не надо, не надо; мне еще много останется. Нет, нет, нет, нет! - закричала она и замахала руками, увидя, что Настя хочет отказываться. - Молчите и вы, Егор Ильич, это не ваше дело. Нет, Настя, я уж так положила - тебе подарить... Ты обидишь меня, если не возьмешь; я буду плакать, Настя...
      Татьяна Ивановна была в таком восторге, что в эту минуту по крайней мере невозможно, даже жаль было ей возражать".
      
      В общем, шуму и всеобщих восторгов было предостаточно. Удивительно, что те же люди еще недавно поддерживали Фому, когда он оскорблял Настеньку и дядю.
      
      - Фома! - вскричал дядя в исступленном восторге, - ты виновник нашего счастья! Чем могу я воздать тебе?
      - Ничем, полковник, - отвечал Фома с постной миной. - Продолжайте не обращать на меня внимания и будьте счастливы без Фомы.
      Он был оскорблен, что о нем как будто забыли. Но дядя сказал, что готов броситься в разверстую бездну ради Фомы. Начались всеобщие восторженные излияния по поводу Фомы. И Настенька к нему подошла, крепко обняла и поцеловала.
      - Фома Фомич! - сказала она, - вы наш благодетель; вы столько для нас сделали...
      Но Фоме еще хотелось подольше поломаться.
      - Дети мои, дети моего сердца! - сказал он. - Живите, цветите и в минуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника!.. Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом...
      Видимо, недавнее "малодушное его возвращение, когда он испугался грозы, несколько щекотало его амбицию и подстрекало его еще как-нибудь погеройствовать; а главное - предстоял такой соблазн поломаться; можно было так хорошо поговорить, расписать, размазать, расхвалить самого себя, что не было никакой возможности противиться искушению... Наконец, он перестал вырываться. Его снова усадили в кресло; но красноречие его не прерывалось". Он орал, что, как Диоген с фонарем, ищет человека и не может найти...
      
      "Торжество Фомы было полное и непоколебимое".
      Перед обедом Фома уселся в кресле, позвал дядю и при всех стал читать ему новую проповедь.
      - Полковник! - начал он, - вы вступаете в законный брак. Понимаете ли вы ту обязанность...
      "И так далее, и так далее; представьте себе десять страниц... самой мелкой печати, наполненных самым диким вздором, в котором не было ровно ничего об обязанностях, а были только самые бесстыдные похвалы уму, кротости, великодушию, мужеству и бескорыстию его самого, Фомы Фомича. Все были голодны; всем хотелось обедать; но, несмотря на то, никто не смел противоречить, и все с благоговением дослушали всю дичь до конца..."
      Через 6 недель была свадьба, скромная, немноголюдная. Главным, первым человеком на ней был Фома. "За ним ухаживали; его носили на руках", и так продолжалось до самой его смерти. А он куражился, капризничал, но чуточку уступал Настеньке: бесконечно любя мужа, она не хотела, чтобы его унижали, и как-то незаметно "заставила Фому кой-что уступить..." И по правде говоря, "Фома ясно видел, что она его почти понимает". Но она была так ему благодарна за свой союз с дядей. И она разделяла дядину мысль, что "со "страдальца" и прежнего шута нельзя много спрашивать". И действительно, ущемление человеческого достоинства, положение "приживальщика" переходит затем в агрессивную форму самовозвышения, в жестокий деспотизм, в коварную лицемерную тиранию. И может быть, автору записок следовало наглядней показать перенесенные Фомой в свое время унижения, а не только скороговоркой упомянуть о них. Тогда появилось бы у читателей сострадание и понятней стало бы превращение Фомы в тирана.
      
      Вот мы и побывали в селе Степанчикове. Познакомились с его обитателями, их нравами, отдельными событиями их жизни. Как может, оказывается, один человек прибрать многих к рукам, ловко их заморочить и даже вызвать к себе любовь и почтение. Фоме Фомичу не хватало официальной власти, а то бы он стал выдающимся диктатором.
      Вероятно, и после отмены крепостного права еще хватит проблем в селе Степанчикове и за его пределами. Подлинное совершенствование человека и человеческих отношений - главная всемирная задача на века.
      1859
      ЗАПИСКИ ИЗ МЕРТВОГО ДОМА
      
      
      Часть первая
      
      Это страшные воспоминания, это познание людей и жизни в условиях сибирской каторги. Отсюда суровая простота "Записок", их искренность.
      Угрюмый, сосредоточенный взгляд, болезненно восприимчивый характер - таким был Достоевский. Скольких вольнодумцев привели на каторгу утопические надежды на равенство и братство в "хрустальных дворцах будущего". Социализм - это бунт или подлинное христианство, "Земное Царство Божье"? Но как бы то ни было, идея социального равенства должна восторжествовать в мире, без нее человеку нет счастья и неизбежна вражда.
      Потом он придет к идее смирения, к вере во всеочищающее страдание. Но зависит будущее не от горстки революционеров, а от массового сознания и развития всего народа.
      Еще на каторге Достоевский кое-что мимоходом записывал - отдельные фразы арестантов, их присловья, перебранки, похвалы. После острога, служа рядовым в сибирском линейном батальоне, он урывками что-то записывал для будущей книги.
      Впоследствии, в октябре 1859 г., ожидая в Твери разрешения на въезд в Петербург, он писал брату:"Эти "Записки из Мертвого дома" приняли теперь в голове моей план полный и определенный. Это будет книжка листов в шесть или семь печатных. Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного..."
      Он писал с оглядкой на цензуру, видимо, поэтому "неизвестный" - дворянин Александр Петрович Горянчиков, не политический, а уголовный преступник, убивший якобы свою жену из ревности. Отбыв десятилетнюю каторгу, этот Горянчиков становится поселенцем в небольшом сибирском городке, живет уединенно, дает уроки, много читает. После его смерти остается среди прочих бумаг мелко исписанная тетрадка - описание десятилетней каторжной жизни.
      "Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет Божий: не увидишь ли хоть чего-нибудь? - и только и увидишь, что краюшек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу, день и ночь, расхаживают часовые, и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же подойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых и тот же маленький краюшек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба".
      Двор, окруженный оградой, крепкие ворота, запертые, всегда охраняемые часовыми. Несколько зданий: казармы, кухня, погреба, сараи. А позади строений любят ходить арестанты "понелюдимее и помрачнее характером".
      Какая тут безрадостная, мучительная жизнь!
      "Зимой запирали рано; часа четыре надо было ждать, пока все засыпали. А до того - шум, гам, хохот, ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы, клейменые лица, лоскутные платья, все - обруганное, ошельмованное... да, живуч человек! Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение..."
      "Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу!" - говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первом плане в этой кромешной жизни...
      Арестанты почти все говорили ночью и бредили. Ругательства, воровские слова, ножи, топоры чаще всего приходили им в бреду на язык. "Мы народ битый, - говорили они, - у нас нутро отбитое; оттого и кричим по ночам"". Начальник острога, майор, был "до безумия строг", "бросался на людей", как говорили каторжные.
      (Вот в какую обстановку попал молодой романтик, мечтавший о всеобщем счастье и равенстве.) Тут все страшно воровали друг у друга. Что же касается подаяния, то его "религиозно делили поровну". Раз автор "Записок" возвращался с работы с конвойным; подбежала девочка лет десяти: "На, "несчастный", возьми Христа ради копеечку!.." Эту копеечку я долго берег у себя".
      
      Сколько удивительных историй узнал автор "Записок", сколько искалеченных жизней раскрылось перед ним, сколько жестокой, безумной нелепости.
      Вот, например, Сироткин, юный солдатик, рекрут.
      "Матушка-то меня, правда, очень любила-с. Когда я в некруты пошел, она после меня слегла, да, слышно, и не вставала... Горько мне уж очень под конец по некрутству стало. Командир невзлюбил, за все наказывает, - а и за что-с? Я всем покоряюсь, живу в акурат; винишка не пью, ничем не заимствуюсь, а уж это, Александр Петрович, плохое дело, коли чем заимствуется человек. Все кругом такие жестокосердые, - всплакнуть негде. Бывало, пойдешь куда за угол, да там и поплачешь. Вот и стою я раз в карауле... Ветер: осень была, а темень такая, что хоть глаза раздери. И так тошно, тошно мне стало! Взял я к ноге ружье, штык отомкнул, положил подле; скинул правый сапог, дуло наставил себе в грудь, налег на него и большим пальцем ноги спустил курок. Смотрю - осечка! Я ружье осмотрел, прочистил затравку, пороху нового подсыпал, кремешок пообил и опять к груди приставил. Что же-с? Порох вспыхнул, а выстрела опять нет! Что ж это, думаю? Взял я, надел сапог, штык примкнул, молчу и расхаживаю. Тут-то я и положил это дело сделать: хоть куда хошь, только вон из некрутства! Через полчаса едет командир... Прямо на меня: "Разве так стоят в карауле?" Я взял ружье на руку, да и всадил в него штык по самое дуло".
      
      Был на той же каторге некий Газин, "ужасное существо... Мне иногда представлялось, что я вижу перед собою огромного, исполинского паука, с человека величиною". Говорили про него разное: что он из военных, что в Сибирь сослан был уже не раз... "Рассказывали тоже про него, что он любил прежде резать маленьких детей, единственно из удовольствия: заведет ребенка куда-нибудь в удобное место; сначала напугает его, измучает, и уже вполне насладившись ужасом и трепетом бедной маленькой жертвы, зарежет ее тихо, медленно..."
      В остроге он торговал вином, был всегда тих, избегал ссор. С виду "неглуп и чрезвычайно хитер". Но раза два в год он напивался пьяным, "и вот тут-то выказывалось все зверство его натуры. Хмелея постепенно, он сначала начинал задирать людей насмешками, самыми злыми, рассчитанными и как будто давно заготовленными; наконец, охмелев совершенно, он приходил в страшную ярость, схватывал нож и бросался на людей. Арестанты, зная его ужасную силу, разбегались от него и прятались: он бросался на всякого встречного. Но скоро нашли способ справляться с ним. Человек десять из его казармы бросались вдруг на него все разом и начинали бить. Невозможно представить себе ничего жесточе этого битья: его били в грудь, под сердце, под ложечку, в живот; били много и долго и переставали только тогда, когда он терял все свои чувства и становился как мертвый. Другого бы не решились так бить: так бить - значило наверно убить, но только не Газина. После битья его, совершенно бесчувственного, завертывали в полушубок и относили на нары. "Отлежится, мол!" И действительно, наутро он вставал почти здоровый и молча и угрюмо выходил на работу... Так шло несколько лет".
      
      Какие безграничные силы таились в этом страшном, жутком существе. Может быть, с детства другое воспитание сделало бы его героем, помощником людей?
      
      А вот другой страшный преступник, Орлов. Этот был "малого роста и слабого сложения". Но какая сила духа, какая победа над своей физической немощью. "Это был злодей, каких мало, резавший хладнокровно стариков и детей, - человек с страшной силой воли и с гордым сознанием своей силы". Пройдя наказание палками сквозь строй, он "был почти без чувств... Спина его вспухла и была кроваво-синего цвета... На другой же день он очнулся вполне и прошелся раза два по палате!"
      И затем он стал быстро поправляться.
      "Очевидно, внутренняя, душевная его энергия сильно помогала натуре... Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете".
      
      Автор вкратце описывает состав всей казармы. Ему предстояло много лет с ними прожить. Мы лишь бегло на них взглянем, хотя бы на некоторых.
      Вот "кучка кавказских горцев, присланных большею частию за грабежи..." Среди них дагестанец Алей, 22 лет. "Вся душа его выражалась на его красивом, можно даже сказать - прекрасном лице. Улыбка его была так доверчива, так детски простодушна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегда чувствовал особое удовольствие, даже облегчение, в тоске и в грусти глядя на него".
      А как он попал на каторгу? Дома старший брат "однажды велел ему взять шашку и садиться на коня, чтоб ехать вместе в какую-то экспедицию. Уважение к старшим в семействах горцев так велико, что мальчик не только не посмел, но даже и не подумал спросить, куда они отправляются? Те же не сочли и за нужное сообщить ему это. Все они ехали на разбой..."
      Они подстерегли на дороге богатого армянского купца, зарезали его и разграбили его товар. Потом дело открылось, их сослали в Сибирь на каторгу. Алей был для братьев утешением в ссылке. Всегда мрачные и угрюмые, они, видя его, добродушно улыбались. "Трудно представить себе, как этот мальчик во все время своей каторги мог сохранить в себе такую мягкость сердца, образовать в себе такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубеть, не развратиться. Это, впрочем, была и стройная сильная натура... он умел за себя постоять... Мало-помалу я начал с ним разговаривать; в несколько месяцев он выучился прекрасно говорить по-русски..." Мальчик скромный, деликатный, был на редкость умен. "Есть натуры, до того прекрасные от природы, до того награжденные Богом, что даже одна мысль о том, что они могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною. За них вы всегда спокойны. Я и теперь спокоен за Алея. Где-то он теперь?.."
      У него и сестра и мать обе были необыкновенные красавицы.
      - А любила тебя мать?
      - Ах! Что ты говоришь! Она, верно, умерла теперь с горя по мне. Я любимый был у нее сын. Она меня больше сестры, больше всех любила... Она ко мне сегодня во сне приходила и надо мной плакала.
      У Алея было много способностей. Он вскоре выучился столярному делу, а также шить белье, тачать сапоги.
      - Послушай, Алей, - сказал я ему однажды, - отчего ты не выучишься читать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе пригодиться здесь в Сибири впоследствии?
      - Очень хочу. Да у кого выучиться?
      - Мало ли здесь грамотных! Да хочешь, я тебя выучу?
      - Ах, выучи, пожалуйста! - и он даже привстал на нарах и с мольбою сложил руки, смотря на меня.
      Мы принялись с следующего же вечера. У меня был русский перевод Нового Завета - книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной этой книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать... Он учился с жаром, с увлечением.
      Однажды мы прочли с ним всю Нагорную проповедь...
      Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел.
      Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице.
      - Ах, да! - отвечал он. - Да, Иса святой пророк, Иса Божии слова говорил! Как хорошо!
      - Что ж тебе больше всего нравится?
      - А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби...
      "Он обернулся к братьям, которые прислушивались к нашему разговору, и с жаром начал им говорить что-то. Они долго и серьезно говорили между собою и утвердительно покачивали головами. Потом с важно благосклонною, то есть чисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблю и именно люблю важность этой улыбки) обратились ко мне и подтвердили: что Иса был Божий пророк и что он делал великие чудеса...
      Письмо у нас пошло тоже чрезвычайно успешно. Алей достал бумаги (и не позволил мне купить ее на мои деньги), перьев, чернил и в каких-нибудь два месяца выучился превосходно писать".
      Он любил своего учителя, может быть, так же, как и братьев.
      "Никогда не забуду, как он выходил из острога. Он отвел меня за казарму и там бросился мне на шею и заплакал. Никогда прежде он не целовал меня и не плакал. "Ты для меня столько сделал, столько сделал, - говорил он, - что отец мой, мать мне бы столько не сделали: ты меня человеком сделал, Бог заплатит тебе, а я тебя никогда не забуду..."
      Где-то, где-то теперь мой добрый, милый, милый Алей!.."
      
      И эти люди кого-то зарезали, ограбили! В человеке столько всего намешано! Как извлечь и развить лучшее, чтобы ему и всем окружающим стало легче? Вот о чем надо прежде всего всем думать - властям, ученым, художественной и прочей интеллигенции, да и всем остальным. От этого зависит их собственная судьба, судьба детей, внуков, далеких и близких потомков.
      
      Кроме кавказцев были еще в казармах человек шесть поляков, измученных, больных. Они сторонились каторжных русских, а те, в свою очередь, их ненавидели. Был тут еще еврей лет пятидесяти по имени Исай Фомич, похожий на общипанного цыпленка - "маленький ростом и слабосильный, хитренький и в то же время решительно глупый. Он был дерзок и заносчив и в то же время ужасно труслив... Пришел он по обвинению в убийстве". Ювелир, он был завален работой из города, в котором не было ювелира. "Разумеется, он в то же время был ростовщик и снабжал под проценты и залоги всю каторгу деньгами".
      Это особая тема - выходцы из местечек, всеми презираемые, лишенные элементарных человеческих прав, они как-то всю жизнь изворачивались и не унывали. Таким, видимо, был и "жидок", как его здесь величали, Исай Фомич.
      Было несколько дворян. Один - "низкое и подленькое создание, страшно развращенное, шпион и доносчик по ремеслу", другой - отцеубийца (правда, впоследствии оказалось, что он жертва судебной ошибки). Третий, Аким Акимыч, - "высок, худощав, слабоумен, ужасно безграмотен". Был на Кавказе прапорщиком, сослали за то, что расстрелял без суда соседнего мирного князька, который зажег его крепость.
      Еще были в казармах старообрядцы, несколько малороссов и какой-то молоденький каторжный "с тоненьким личиком и с тоненьким носиком, лет двадцати трех, уже убивший восемь душ". Была кучка фальшивомонетчиков и, наконец, несколько "мрачных и угрюмых личностей, обритых и обезображенных, молчаливых и завистливых, с ненавистью смотревших исподлобья кругом себя..."
      Таковы первые впечатления молодого романтика Достоевского, попавшего в "Мертвый дом" за стремление к революционным преобразованиям.
      
      Среди множества враждебных лиц неизменно попадаются люди смирные, безответные. Таким был Осип, ставший у Горянчикова поваром. Чтобы иметь "свое кушанье", денег требовалось немного, рубль в месяц. Кроме Осипа был еще помощник - Сушилов. "Он стал на меня стирать, и взял все мои дела на себя". Горянчиков платил ему сколько мог, т. е. гроши, и он "всегда безответно оставался доволен".
      Очень разные тут были люди. Но при поступлении Александра Петровича в острог прежде всего возник вопрос: как вести себя, как поставить себя перед этими людьми? И он решил "держать себя как можно проще и независимее, отнюдь не выказывать особенного старания сближаться с ними; но и не отвергать их, если они сами пожелают сближения. Отнюдь не бояться их угроз и ненависти и по возможности делать вид, что не замечаю того..."
      Когда он вечером вернулся с работы в острог, усталый и измученный, его охватила страшная тоска. "Сколько тысяч еще таких дней впереди, - думал я, - все таких же, все одних и тех же!" Он одиноко бродил за казармами вдоль забора и вдруг встретил старую заброшенную острожную собаку, Шарика. Никогда никто не обращал на нее внимания, а Горянчиков, еще в самый первый день своего пребывания в остроге погладил ее, дал ей хлеба. И с тех пор она его искала и теперь, увидав за казармами, с визгом бросилась навстречу. "Так вот друг, которого мне посылает судьба!" - подумал Горянчиков, и обняв ее голову, стал целовать. А одинокая заброшенная собака лизала его лицо и визжала от радости. В тот момент это был единственный друг.
      Постепенно стал расширяться и круг знакомых.
      Наблюдая всевозможное начальство, арестантов, рядовых солдат, Горянчиков понял важную суть отношений между людьми. Людей раздражает "всякая свысока небрежность, всякая брезгливость в обращении с ними... Всякий, кто бы он ни был, "хоть и инстинктивно, хоть и бессознательно, а все-таки требует уважения к своему человеческому достоинству. Арестант сам знает, что он арестант... но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек". При этом арестант не любит слишком фамильярного и слишком уж добродушного с собой обхождения начальников. Ему хочется уважать начальника. Ему нравится, чтобы начальник был строг и справедлив.
      
      "Наступал праздник Рождества Христова. Арестанты ожидали его с какою-то торжественностью..."
      За несколько дней до праздника всех повели в баню. Событие редкое!
      "Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад. Представьте себе комнату шагов в двенадцать длиною и такой же ширины, в которую набилось, может быть, до ста человек разом...
      Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу. Я испугался и хотел вернуться назад, но Петров тотчас же ободрил меня. Кое-как, с величайшими затруднениями, протеснились мы до лавок через головы рассевшихся на полу людей, прося их нагнуться, чтоб нам можно было пройти. Но места на лавках все были заняты. Петров объявил мне, что надо купить место, и тотчас же вступил в торг с арестантом, поместившимся у окошка. За копейку тот уступил свое место" и получил деньги, которые Петров предусмотрительно взял с собой в баню. Места под лавками тоже были все заняты, и на полу везде сидели арестанты, "плескаясь из своих шаек". Другие стояли между ними и, "держа в руках свои шайки, мылись стоя; грязная вода стекала с них прямо на бритые головы сидевших внизу. На полке и на всех уступах, ведущих к нему, сидели, съежившись и скрючившись, мывшиеся".
      Тут на каждом шагу свои проблемы. Например, чего стоит арестанту раздеться, ведь надо уметь расшнуровать подкандальники. "Пара подкандальников стоит не менее шести гривен серебром, а между тем каждый арестант заводит их себе на свой счет, разумеется потому, что без подкандальников невозможно ходить. Кандальное кольцо не плотно охватывает ногу, и между кольцом и ногой может пройти палец; таким образом, железо бьет по ноге, трет ее, и в один день арестант без подкандальников успел бы натереть себе раны". Еще труднее научиться снимать из-под кандалов белье. "Это целый фокус". Эх, да что говорить.
      "Такая же история и с надеванием нового белья. Новичку даже трудно и догадаться, как это делается; первый выучил нас всему этому арестант Коренев, в Тобольске, бывший атаман разбойников, просидевший пять лет на цепи".
      Париться Горянчиков не решился. "Веников пятьдесят на полке подымалось и опускалось разом; все хлестались до опьянения. Пару поддавали поминутно. Это был уж не жар; это было пекло. Все это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся по полу... Грязь лилась со всех сторон... Все были в каком-то опьянелом, в каком-то возбужденном состоянии духа; раздавались визги и крики... На распаренной спине обыкновенно ярко выступают рубцы от полученных когда-то ударов плетей и палок, так что теперь все эти спины казались вновь израненными..." В густом облаке пара мелькают избитые спины, бритые головы, скрюченные руки, ноги; а в довершение Исай Фомич гогочет во все горло на самом высоком полке.
      Этот Исай Фомич... Хоть его и презирают, хоть и провел он, вероятно, свою жизнь в черте оседлости, в страшном унижении местечкового бесправия, пока не попал сюда на 12 лет за убийство, но и здесь приспособился. Ювелир, он еще и снабжал под проценты и залоги всю каторгу деньгами. А в какие-то мгновения он вдруг распрямлялся. Например, в бане.
      "Он парится до беспамятства... за копейку он нанимает парильщика, но тот, наконец, не выдерживает, бросает веник и бежит отливаться холодной водой. Исай Фомич не унывает и нанимает другого, третьего; он уже решается для такого случая не смотреть на издержки и сменяет до пяти парильщиков. "Здоров париться, молодец Исай Фомич!" - кричат ему снизу арестанты". Исай Фомич торжествует. Все это очень похоже на адское пекло.
      
      И вот наступил праздник Рождества Христова. Уважение арестантов к торжественному дню было замечательно, даже трогательно.
      Рано утром отворили казармы, и вошедший считать арестантов караульный офицер поздравил всех с праздником. Ему отвечали тем же, отвечали приветливо и ласково. Весь день все вели себя чинно и смирно.
      Со всех концов города приносили в острог подаяние - калачи, хлеб, ватрушки, блины. Были подаяния богатые, были очень бедные - "дар бедняка бедняку, из последнего. Все принималось с одинаковой благодарностью..." Потом старшие из каждой казармы "распределяли все поровну, по казармам. Не было ни спору, ни брани; дело вели честно, поровну". Вероятно, все это имело определенное, как сейчас бы сказали, "воспитательное воздействие". В звериных джунглях повеяло в этот день человечностью, добротой.
      "Наконец, пришел священник с крестом и святою водою. Помолившись и пропев перед образом, он стал перед арестантами, и все с истинным благоговением стали подходить прикладываться к кресту. Затем священник обошел все казармы и окропил их святою водою". Затем приехали плац-майор и комендант. Коменданта здесь уважали. Он обошел все казармы в сопровождении плац-майора, всех поздравил, зашел в кухню и попробовал острожных щей. Щи вышли славные... Проводив коменданта, плац-майор велел начинать обедать. Потом и плац-майор уехал, предварительно оглядев все злобным взглядом, "не найдется ли беспорядков".
      Начали обедать. И вскоре непонятным образом оказалось, что вокруг много пьяных. А ведь еще минут пять назад "все были почти совершенно трезвые".
      Появились балалайки. Разговор все хмельнее и шумнее. А потом пьянство перешло "в чадный угар", и от песен недалеко было до слез. Надвигались сумерки. Среди пьянства и гульбы - грусть, тоска и чад. Кто-нибудь уже рыдал, другие успели раза по два подраться. Третьи, еле держась на ногах, заводили ссоры. А иные тщетно искали друзей, чтобы выплакать пьяное горе. Постепенно в казармах становилось "несносно и омерзительно". Споры, пьяные драки, дикий хохот, слезы... Арестанты "тяжело засыпают на нарах... Давно ожидаемый праздник прошел. Завтра опять будни, опять на работу..."
      
      Следует еще упомянуть о театральном представлении, состоявшемся на третий день праздника.
      Разгородили казарму "занавесью". Перед занавесью стояли две скамейки, а перед скамейками стулья "для самых высших лиц". За скамейками стояли арестанты. Теснота была вроде той, что наблюдалась в бане. "Дверь в сени была отворена; в сенях, в которых было двадцать градусов морозу, тоже толпился народ... На всех лицах выражалось самое наивное ожидание... Что за странный отблеск детской радости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных, клейменых лбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и угрюмых, в этих глазах, сверкавших иногда страшным огнем!"
      Заиграл оркестр: две скрипки, три балалайки, две гитары и бубен. Затем появились еще две гармонии. Пьеса называлась "Филатка и Мирошка". Арестант Баклушин, игравший Филатку, был по-настоящему талантлив. Каждому слову и жесту он умел придать смысл и значение, вполне соответствующие характеру роли.
      Вторая пьеса - "Кедрил" - тоже исполнялась талантливо. "Кедрил что-то вроде Дон Жуана; по крайней мере и барина и слугу черти под конец пьесы уносят в ад".
      Арестанты "расходятся веселые, довольные", засыпают почти спокойно. Хоть чуточку прожили не по-острожному - и человек "нравственно меняется хоть на несколько минут".
      
      Как ни молод еще Достоевский, он уже великий писатель. Сколько искреннего сочувствия, тонкого понимания, пронзительной боли.
      
      Глубокая ночь. Горянчиков просыпается и оглядывает спящих товарищей при дрожащем тусклом свете казенной свечи. "Я смотрю на их бледные лица, на их бедные постели, на всю эту непроходимую голь и нищету, - всматриваюсь - и точно мне хочется увериться, что все это не продолжение безобразного сна, а действительная правда. Но это правда: вот слышится чей-то стон; кто-то тяжело откинул руку и брякнул цепями. Другой вздрогнул во сне и начал говорить, а дедушка на печи молится за всех "православных христиан", и слышно его мерное, тихое, протяжное: "Господи Иисусе Христе, помилуй нас!.."
      "Не навсегда же я здесь, а только ведь на несколько лет!" - думаю я и склоняю опять голову на подушку".
      Часть вторая
      
      А вот Горянчиков попал впервые в жизни в больницу. Он подробно рассказывает о самой больнице и о людях, его там окружавших.
      Справа от него лежал подсудимый писарь, парень лет 28, развязный и самонадеянный, "большой плут", которому хотелось казаться дворянином или, по крайней мере, "из благородных". Подошел еще больной, седой солдат Чекунов из исправительной роты и, видимо, рассчитывая на вознаграждение, предложил свои услуги: достать чайник и заварить чай. Напротив лежал чахоточный подсудимый солдат по фамилии Устьянцев. Он с ненавистью следил за Чекуновым.
      "Ишь холоп! Нашел барина!" - проговорил он, задыхаясь. Между ними разгорелся спор. Но фактически тяжело больной Устьянцев злился на Горянчикова: тот "и в кандалах, как барин", и его обслуживают. Горянчиков не хотел вовсе обслуживания, но ему это обычно навязывали. Устьянцев был человек раздражительный, прочие же больные отнеслись равнодушно. Всех интересовало предстоящее событие: вечером должны привезти подсудимого, которого "в эту минуту наказывают шпицрутенами... Говорили, впрочем, что наказание будет легкое - всего только пятьсот".
      В палате лежали больные самые разные: с глазными болезнями, цингой, лихорадкой, даже венерические. Было несколько и пришедших "так безо всякой болезни", "отдохнуть".
      Оглядывая палату, Горянчиков заметил Михайлова, которого еще недавно встречал в остроге. Лицо Михайлова страшно изменилось, он умирал от чахотки. Возле него лежал старичок, у которого был сильнейший насморк. Старичок непрерывно чихал в бумажный платок. "Прочихавшись, он тотчас же развертывал платок, внимательно рассматривал обильно накопившуюся в нем мокроту и немедленно смазывал ее на свой бурый, казенный халат, так что вся мокрота оставалась на халате. Так он делал всю неделю". Потом этот халат наденет кто-нибудь другой. Горянчиков обнаружил, что от халата, который ему здесь выдали, пахло лекарствами, пластырями и каким-то гноем, "что было немудрено, так как халат с незапамятных лет не сходил с плеч больных". Такая здесь была антисанитария. "Особенно же не нравились мне иногда встречавшиеся в этих халатах вши, крупные и замечательно жирные"; водились также и клопы.
      А вот привели только что наказанного шпицрутенами солдатика. Парень лет 23, крепкий, красивый, высокий. Получил сравнительно немного, всего 500 ударов. "Спина его была, впрочем, порядочно пообита", а на плечи накинута мокрая простыня, от которой он весь дрожал, как в лихорадке. Часа полтора парень ходил взад и вперед по палате, "смотрел странно и дико, беглым взглядом, которому, видимо, тяжело было остановиться на чем-нибудь внимательно".
      
      Мучений здесь предостаточно.
      "Даже чахоточные умирали на моих глазах в кандалах". Между тем у чахоточных "сохнут руки и ноги, так что всякая соломинка становится тяжела".
      И снова о наказаниях. Один из арестантов, крещеный калмык Александр, "плутоватый, бесстрашный и в то же время очень добродушный, рассказывал смеясь и шутя, как он выходил свои четыре тысячи ударов. Он клялся, что если б с детства не вырос под плетью, от которой буквально всю жизнь его в своей орде не сходили рубцы с его спины", то он бы никак не смог выдержать этих четырех тысяч. Теперь он словно "благословлял это воспитание под плетью".
      Есть у Пушкина строчка: "И друг степей калмык"... Что-то чудилось радостное в пушкинских словах: свобода, степной простор. А тут с самого раннего детства, в сущности, тюрьма, издевательства, муки.
      "Меня за все били, Александр Петрович, - говорил он мне не раз, сидя на моей койке под вечер, перед огнями, - за все про все, за что ни попало, били лет пятнадцать сряду, с самого того дня, как себя помнить начал, каждый день по нескольку раз; не бил, кто не хотел; так что я под конец уж совсем привык".
      Потом он попал в солдаты и "ужасно струсил, когда его приговорили к четырем тысячам за убийство начальника". Крестился - не помогло. Ему стало обидно. "Я и думаю про себя: постой же, я вас всех и взаправду надую. И ведь что вы думаете, Александр Петрович, надул!"
      Он "ужасно умел хорошо мертвым представиться", вернее, умирающим. После первой тысячи палок он упал на землю, "глаза у меня стали мертвые, лицо синее, дыхания нет, у рта пена. Подошел лекарь: сейчас, говорит, умрет. Понесли меня в госпиталь, а я тотчас ожил. Так меня еще два раза потом выводили... а я их еще два раза надул; третью тысячу только одну прошел, обмер, а как пошел четвертую, так каждый удар, как ножом по сердцу, проходил, каждый удар за три удара шел, так больно было! Остервенились на меня". Его бы забили насмерть, но когда оставалось всего палок двести, он "снова их обманул и почти умер". Так что "на двухстах-то последних, хоть и изо всей злости били потом, так били, что в другой раз две тысячи легче, да нет, нос утри, не забили, а отчего не забили? А все тоже потому, что сыздетства под плетью рос. Оттого и жив до сегодня. Ох, били-то меня, били на моем веку!.."
      Он часто кричал по ночам: ему снилось всегда, что его бьют.
      "Был он парень здоровый, невысокого росту, вертлявый и веселый... очень любил воровать и очень часто бывал у нас бит за это, но ведь кто ж у нас не проворовывался и кто ж у нас не был бит за это?"
      Отчего-то все эти битые с удивительным, почти детским добродушием и "беззлобием" рассказывали о том, как их били, и о тех, кто их бил.
      
      А вот некоторые из палачей, осуществлявших экзекуцию. Поручик Жеребятников, например. "Это был человек лет под тридцать, росту высокого, толстый, жирный, с румяными, заплывшими жиром щеками, с белыми зубами и с ноздревским раскатистым смехом. По лицу его было видно, что это самый незадумывающийся человек в мире. Он до страсти любил сечь и наказывать..." Очень подробно приведены все его ухищрения, все издевательства над несчастными людьми. Как он обещает "наказывать послабее", как притворяется добрым, жалостливым, выясняет, не сирота ли его подопечный.
      "Ну, так ради сиротских слез твоих..." - говорит он таким мягкосердечным голосом, что арестант уж и не знает, какими молитвами Бога молить за такого милостивца. Но вот грозная процессия тронулась, повели; загремел барабан... "Катай его! - кричит во все свое горло Жеребятников. - Жги его! Лупи, лупи! Обжигай! Еще ему, еще ему! Крепче сироту, крепче мошенника!"
      Всех его развлечений не описать, но некоторые там приведены достаточно подробно. Солдаты все его капризы послушно исполняли, зная, что им грозит в противном случае.
      А поручик Смекалов, например, наказывал почти с вдохновением.
      - Ну-тка, любезный, умеешь вот такой-то стих наизусть?
      - Как не знать, ваше благородие, мы крещеные, сыздетства учились.
      - Ну, так читай.
      Это уже и с другими прежде повторялось, арестант знает, о чем речь. Начинает читать, люди с розгами ждут. После первой строчки арестант доходит наконец до слов "на небеси". "Стой! - кричит воспламененный поручик и мигом с вдохновенным жестом, обращаясь к человеку, поднявшему розгу, кричит: - А ты ему поднеси!"
      Он в восторге, что сам сочинил: "на небеси" и "поднеси" - и кстати, и в рифму выходит. И другим нравилось. Про него говорили в остроге: "Одно слово, душа человек! Забавник!"
      
      О наказаниях и о разных исполнителях этих "интересных обязанностей" в "Записках" рассказано много.
      "В наши две палаты сводились все наказанные шпицрутенами подсудимые из всех батальонов, арестантских отделений и прочих военных команд, расположенных в нашем городе и во всем его округе". Тут все степени приговоров и все оттенки исполнений, и психология осужденных.
      Арестанты все говорили, что розги мучительнее палок. "Розги садче, - говорили они, - муки больше". Были и совсем страшные исполнители, которым возможность высечь свою жертву приносит сладкое ощущение, от которого замирает сердце.
      "Есть люди, как тигры, жаждущие лизнуть крови... Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят... Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него уже почти невозможен. К тому же пример, возможность такого своеволия действует и на все общество заразительно..."
      
      Да тут целое исследование!
      Вот еще отдельные, коротенькие отрывки.
      
      "Даже всякий фабрикант, всякий антрепренер непременно должен ощущать какое-то раздражительное удовольствие в том, что его работник зависит иногда весь, со всем семейством своим, единственно от него".
      
      Тут что-то очень важное, присущее (хоть и в разной мере) и рабовладению, и капитализму, и, увы, социализму, и любому бюрократическому издевательству.
      
      А вот нечто более страшное, чем просто зависимость.
      
      "Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойства человека".
      "Самое грустное время... вечером, при свечах и в начале ночи. Укладываются спать рано. Тусклый ночник светит вдали у дверей яркой точкой, а в нашем конце полумрак. Становится смрадно и душно". Иногда где-нибудь в уголке разговаривают, о чем-то вспоминают.
      В одну длинную зимнюю ночь довелось прослушать рассказ, показавшийся каким-то "горячешным сном". Словно это "приснилось в жару, в бреду" во время лихорадки. История жуткая и вполне правдивая - "Акулькин муж".
      
      Итак, поздняя ночь. Почти все спят. Но слева от Горянчикова двое не спали, "шептались между собою". Рассказчик Шишков, арестант, был пустой и взбалмошный человек лет около тридцати. Речь шла о каком-то старике, довольно зажиточном. Выйдет в лисьей шубе на базар, "так все-то чествуют": "Здравствуйте, батюшка, Анкудим Трофимыч!"
      Затем произошел у него конфликт с неким Филькой Морозовым. В прошлом старик с покойным Филькиным отцом "на один капитал торговали", а теперь Филька потребовал свою часть денег, 400 рублей. Деньги он решил пропить и пойти в солдаты.
      Предполагалось, что Филька будет торговать с компаньоном своего отца и женится на его дочери, объединив таким образом капитал. Но Филька загулял и не знал удержу.
      "Пропащий ты человек", - сказал разочарованный Анкудим. А Филька вконец разошелся: "Копишь-копишь, да черта и купишь. У меня, говорит, характер. А Акульку твою все-таки не возьму: я, говорит, и без того с ней спал..."
      - Да как же, говорит Анкудим-то, ты смеешь позорить честного отца честную дочь? Когда ты с ней спал, змеиное ты сало, щучья ты кровь? - А сам и затрясся весь. Сам Филька рассказывал.
      - Да не то что за меня, говорит, я так сделаю, что и ни за кого Акулька ваша теперь не пойдет, никто не возьмет... Я тогда тоже родителя схоронил, а матушка моя пряники, значит, пекла, на Анкудима работала, тем и кормились. Житье у нас было плохое... потому я тоже закурил, братец ты мой. От матери деньги побоями вымогал.
      
      Хорош, видно, добрый молодец. Под стать Фильке. А "закурил" - это, видимо, запил, загулял.
      - Бывало, пьян, братец ты мой, с утра до ночи... Я, брат, тогда от Фильки Морозова не отходил. С утра до ночи с ним. "Играй, говорит, мне на гитаре и танцуй, а я буду лежать и в тебя деньги кидать, потому как я самый богатый человек". И чего-чего он не делал!.. "А пойдемте, говорит, Акульке ворота дегтем мазать..."
      "Так уж драли ее, драли за это дома-то... Бывало, суседи на всю улицу слышат, как Акулька ревма-ревет: секут с утра до ночи".
      И вот что придумала мать рассказчика. Та самая, у которой он побоями деньги вымогал.
      "Женись, говорит, вот на Акульке женись. Они теперь и за тебя рады отдать будут, триста рублей одних денег дадут". А я ей: "Да ведь она, говорю, теперь уж на весь свет бесчестная стала". - "А ты дурак, говорит; венцом все прикрывается; тебе ж лучше, коль она перед тобой на всю жизнь виновата выйдет. А мы бы ихними деньгами и справились..." А я: "Деньги, говорю, двадцать целковых на стол, тогда женюсь".
      
      "Брак все покрывает..." Сейчас многие невесты из вполне благополучных семей вообще не оформляют брак. Просто празднуют свадьбу. Или не празднуют. Как вздумается. И никто не мажет дегтем ворота. Нравы потихоньку меняются. Не слыхали тогда и о "сексуальной революции", тоже, впрочем, отнюдь не свидетельствующей о высоком уровне развития общества. Но развитие медленно идет, мучительно, путем проб и ошибок, зигзагами, а не прямо.
      
      "И вот, веришь иль нет, до самой свадьбы без просыпу был пьян".
      После свадьбы все пьют, а жениха с невестой ведут в отдельное помещение и оставляют одних.
      - Что ж, братец, можешь ты это думать: я-то плеть приготовил и тут же у постели положил, а она, братец ты мой, как есть ни в чем не повинная передо мной вышла.
      - Что ты!
      - Ни в чем; как есть честная из честного дома. И за что же, братец ты мой, она после эфтова такую муку перенесла?..
      - Стал я это перед ней тогда, тут же с постели, на коленки, руки сложил: "Матушка, говорю, Акулина Кудимовна, прости ты меня, дурака, в том, что я тебя тоже за такую почитал. Прости ты меня, говорю, подлеца!" А она сидит передо мной на кровати, глядит на меня, обе руки мне на плеча положила, смеется, а у самой слезы текут; плачет и смеется... Я тогда как вышел ко всем: "Ну, говорю, встречу теперь Фильку Морозова - и не жить ему больше на свете!"
      (Но Филька выкрутился довольно ловко.)
      - Я ему говорю: "Ты подлец!" - "А ты, говорит, дурак. Ведь тебя нетрезвого повенчали. Что ж ты в эфтом деле, после того, смыслить мог?" Я домой пришел и кричу: "Вы, говорю, меня пьяного повенчали!.. Подавай Акульку!"
      Часа два он ее избивал, она потом три недели встать не могла. И с тех пор он ее постоянно бил, это вошло в привычку. "Не побью, так скучно... Все, бывало, плачет, жаль ее этто станет, а бью".
      Пришел день, когда Фильку повезли сдавать в рекруты. "А Акулька на ту пору с огорода шла; как Филька-то увидал ее, у самых наших ворот: "Стой!" - кричит, выскочил из телеги да прямо ей земной поклон: "Душа ты моя, говорит, ягода, любил я тебя два года, а теперь меня с музыкой в солдаты везут. Прости, говорит, меня, честного отца честная дочь, потому я подлец перед тобой, - во всем виноват!" И другой раз в землю ей поклонился. Акулька-то стала, словно испужалась, сначала, а потом поклонилась ему в пояс, да и говорит: "Прости и ты меня, добрый молодец, а я зла на тебе никакого не знаю". Я за ней в избу: "Что ты ему, собачье мясо, сказала?" А она, вот веришь мне или нет, посмотрела на меня: "Да я его, говорит, больше света теперь люблю!"
      - Ишь ты!..
      
      Но какая в этом забитом существе, Акульке, почти детская искренность! И доверчивая готовность любить и прощать.
      
      - Я в тот день... ей ни слова не говорил... Только к вечеру: "Акулька! Я тебя теперь убью", - говорю.
      И действительно, утром незадачливый муж повез ее в телеге через лес, а в лесу вынул нож. "Голову-то ей загнул назад, да как тилисну по горлу ножом!.." Потом он кричал, обнимал ее, плакал. А в конце концов бросил и, убежав домой, спрятался в старой, заброшенной бане. Акулька, вся в крови, тоже кое-как поднялась, чтобы идти домой. Ее потом нашли мертвую через сто шагов от того места.
      - Не дорезал, значит.
      - Да...
      - Гм... Оно, конечно, коли не бить - не будет добра! - хладнокровно заметил собеседник... - Опять-таки тоже, парень, - продолжал он, - выходишь ты сам по себе оченно глуп. Я тоже эдак свою жену с полюбовником раз застал. Так я ее зазвал в сарай; повод сложил надвое... Да уж драл ее, драл... так она мне: "Ноги, кричит, твои буду мыть, да воду эту пить". Овдотьей звали ее.
      
      Много книг написано о заключенных, о жестокости, о страданиях. Но такой пронзительной боли, такой нечеловеческой дикости, такой отчаянной, разудалой, безумной жестокости никто, кажется, не смог так жизненно воспроизвести. Достоевский неповторим, страшен и велик. Невиданные бездны человеческого падения и невиданно светлые, совсем неожиданные душевные взлеты.
      Да что же это! Как управлять этой бешеной стихией? Неужели только с помощью страха и мучительства?
      А нельзя ли внедрить каждому в сознание с детства и повторять до старости простенькие основы человеческого поведения и отношений? Современные заповеди. Отобранные из религиозных, евангельских, слегка осовремененные, с короткими комментариями... Пусть будут у каждого реальные, доступные ориентиры.
      Или все это пустые, напрасные надежды? Но ведь как следует не пробовали так воспитывать людей. Только внешние формальности, догматы, процедуры.
      И, возможно, петрашевцы, как и прочие революционеры, не понимали главного: любая ломка, любая новая общественная система при общем несовершенстве людей окажется не тем, чего ожидали, ради чего шли на каторгу.
      Да, хорошо бы с самого детства дать каждому главные ориентиры и всю жизнь внушать их всеми возможными способами. Каковы эти ориентиры? Да они ведь уже давно выработаны человечеством за долгие века. Людям надо их знать как таблицу умножения. Надо эти ориентиры постоянно напоминать, сопровождая жизненными примерами, и, быть может, неуклонное следование власть имущих этим ориентирам привело бы к совершенствованию человека и человеческих отношений более быстрому, более организованному и целенаправленному, чем то стихийное, неуправляемое, страшно медленное, которое на деле тянется долгие века.
      Человеческая мораль была первоначально создана религией, но вышла за ее рамки. Она объединяет, а не разъединяет людей, способствует миру, а не вражде. В главных мировых религиях, в их подлинных первоисточниках, вероятно, можно выявить благородные, гуманные основы, которые их роднят.
      
      "Вот уже и начало апреля... Кажется, еще сильнее грустишь о свободе под ярким солнечным лучом, чем в ненастный зимний или осенний день, и это заметно на всех арестантах... В них усиливается какая-то нетерпеливость, порывистость. Право, я заметил, что весной как будто чаще случались у нас острожные ссоры. Все это народ сильный, большею частью в цвете лет и сил... Тяжелы кандалы в эту пору!"
      Но годы шли. "Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь мою... судил себя один неумолимо и строго... Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде".
      Настал последний год заключения. Он был легче прежних. Среди арестантов уже оказалось много друзей и приятелей.
      А вот и последний день! В сумерки он обошел весь острог - в последний раз. А на рассвете обошел все казармы, прощаясь со всеми арестантами.
      "Много мозолистых сильных рук протянулось ко мне приветливо. Иные жали их совсем по-товарищески, но таких было немного. Другие уже очень хорошо понимали, что я сейчас стану совсем другой человек, чем они... что я тотчас же отправлюсь отсюда к господам и рядом сяду с этими господами, как равный. Они это понимали и прощались со мной хоть и приветливо, хоть и ласково, но далеко не как с товарищем, а будто с барином... Некоторые посмотрели даже с какою-то ненавистью".
      А вот мысль, быть может, главная, незабываемая: "И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром!"
      
      Что бы ни было потом, но вот приближается, наступает последняя минута. Сейчас будут снимать кандалы.
      "Расковывали нас наши же арестанты... Я подождал, покамест раскуют товарища, а потом подошел и сам к наковальне... Кандалы упали. Я поднял их... Мне хотелось подержать их в руке, взглянуть на них в последний раз...
      Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых... Экая славная минута!"
      1861-1862
      УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ
      
      
      Часть первая
      
      Этот роман - записки неудавшегося литератора, бедного и больного. В конце марта, в сырой холодный день герой ходит по городу в поисках жилья. Вечером возле кондитерской Миллера он увидел странного старика и собаку. Старик был необыкновенно худ, у него было "мертвенное восьмидесятилетнее лицо", тусклые глаза "глядели прямо перед собою" и, казалось, ничего не видели. Собака тоже казалась страшно голодной и отжившей свой век.
      В кондитерской старик обычно садился в углу, сидел неподвижно несколько часов, никогда ничего не заказывая. Собака неподвижно лежала у его ног. Через 3-4 часа он уходил вместе со своей собакой.
      Посетители кондитерской Миллера в основном немцы. В этот день старик своим неподвижным взглядом уставился на некоего Шульца, купца из Риги. Это был человек обидчивый, и ему не понравилось, что его так пристально и бесцеремонно разглядывают. Он стал громко протестовать, вмешался сам хозяин кондитерской и попросил старика не взирать на Шульца так "прилежно". Старик с жалкой улыбкой засуетился, торопливо стал звать собаку, чтобы уйти, и вдруг обнаружилось, что собака мертва. Может быть, умерла от старости, а может быть, от голода. Старик тихо склонился к бывшему слуге и другу и прижал свое бледное лицо к его мертвой морде. Потом поднялся, дрожа, как в лихорадке и вышел, оставив своего Азорку на полу.
      Наблюдавший за ним литератор побежал вслед за стариком, который приткнулся возле забора в углу на тротуаре и, опершись локтями на колена, поддерживал свою голову.
      Литератор хотел его проводить домой, но старик вдруг проговорил: "Душно!" и, слегка приподнявшись, упал на землю, что-то несвязно бормоча. Он умер.
      Квартиру старика отыскали. Оказалось, он жил неподалеку - ужасно бедно. Печь, видимо, давно не топилась, свечей не было. Может быть, он ходил к Миллеру в кондитерскую, чтобы посидеть при свечах и погреться. В столе нашли его паспорт: Иеремия Смит, русский подданный, 78 лет. Квартира состояла из одной комнаты и маленькой прихожей, стоила 6 рублей в месяц, и литератор в ней поселился: цена устраивала.
      Он тогда еще сотрудничал в журналах и сидел над романом. А теперь, находясь в больнице, пишет свои записки, чтобы не умереть с тоски.
      
      Он решил начать с самого начала историю своей жизни.
      Родился в провинции, еще в детстве остался сиротой. Мелкопоместный помещик Николай Сергеич Ихменев взял его в свой дом из жалости. У Ихменева была одна только дочь, Наташа, на 3 года моложе. Дети росли как брат с сестрой. И теперь, умирая "на двадцать пятом году жизни", он с восторгом вспоминает детство - поля и леса кругом, сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеевич был управляющим; потом отъезд в губернский город в пансион, и затем отъезд в Петербург готовиться в университет. Ему было 17 лет, Наташе - 15. Вспоминается их прощание. Ничего он тогда не смог ей сказать, лишь горько заплакал. А увиделись они потом через много лет в Петербурге. Это произошло года два тому назад.
      
      Тут же краткая биография Наташиного отца. Николай Сергеич Ихменев унаследовал после родителей имение в полтораста душ. В 20 лет поступил в гусары. И все шло хорошо, но "на шестом году службы" он в один вечер проиграл все состояние. На следующий вечер отыграл одну из своих деревень, сельцо Ихменевку, где числилось 50 душ, а 100 душ потерял безвозвратно.
      Он подал в отставку, был уволен поручиком и отправился в свою деревеньку. Там он усердно и успешно занялся хозяйством, в 35 лет женился на бедной дворяночке Анне Андреевне, которая всю жизнь "гордилась, что окончила пансион благородных девиц, хотя неизвестно: в чем именно состояло это образование".
      Через несколько лет в соседнее имение, село Васильевское, в котором было 900 душ, приехал из Петербурга помещик, князь Валковский, сравнительно молодой вдовец, красивый, богатый, знатный.
      С соседями он предпочитал не сближаться, но почему-то посетил Ихменева и вскоре с ним подружился. Причина вскоре выяснилась (князь не сближался с людьми зря). Он приехал в свое Васильевское, чтобы прогнать немца управляющего, воровавшего сверх всякой меры, и быстро понял, что Ихменев умелый хозяин и честнейший человек; что купить его хорошим жалованьем невозможно, а надо стать его другом, "привлечь к себе его сердце". Можно потом доверить ему полностью управление Васильевским и больше туда не ездить. Князь так сблизился с Ихменевыми, так их очаровал, что Николай Сергеич "искренно поверил в его дружбу". Человек "наивно-романтический", Николай Сергеич отдался новому другу всей душой. Имение князя процветало, и лет через пять он прислал своему управляющему доверенность на покупку "другого превосходнейшего имения в 400 душ в той же губернии". Князь "не только не любил тратить лишнего, но даже умел наживать", он не вмешивался в распоряжения Николая Сергеича, но давал иногда советы, удивлявшие "своею необыкновенной практичностью и деловитостью".
      
      Когда-то в прошлом 22-летний князь Валковский был очень беден, служил в Москве в какой-то канцелярии, не получил никакого наследства от родителей, кроме огромных долгов, а Васильевское было "заложено и перезаложено". Пришлось жениться на немолодой дочери купца-откупщика и на ее деньги выкупить родовое имение. Дочь купца была некрасива, почти неграмотна, но имела "важное достоинство: была добра и безответна". Князь этим воспользовался, чуть не замучил ее грубым обхождением; через год оставил жену с сыном в Москве у ее отца-откупщика и уехал служить в губернию. Наконец, лет через семь его княгиня умерла. Он немедленно поехал в Петербург. Молодой, красивый, богатый, обаятельный, князь приехал делать карьеру. Несмотря на скупость, он "проигрывал кому нужно в карты", имел успех в обществе, и один знатный родственник, граф Наинский, пораженный его успехами, нашел возможным и приличным обратить на него свое особенное внимание; даже удостоил взять в свой дом на воспитание его 7-летнего сына. К этому-то времени относится и поездка князя в Васильевское и знакомство его с Ихменевыми. Наконец, получив через посредство графа значительное место при одном из важнейших посольств, он отправился за границу. Через много лет он вернулся "в важном чине и немедленно занял в Петербурге весьма значительное место".
      Однажды Ихменев получил от князя письмо. Князь, очень любивший сына, но недовольный его поведением, хотел отправить его пожить в деревню и просил поучить его "уму-разуму".
      Вскоре явился молодой князь. Ему было 19 лет, он уже окончил лицей. Это был красавец, "слабый и нервный, как женщина", но "веселый и простодушный". Он был правдив, благороден и доверчив. Ихменевы полюбили его как сына.
      Через год молодой князь сам приехал в Васильевское, но теперь без всякой видимой причины последовал ожесточенный разрыв между его отцом и Николаем Сергеичем. Ихменев с негодованием уехал из Васильевского. Что же за всем этим стояло? Кто-то распространил неприятные сплетни, что 17-летняя дочь Ихменевых Наташа, якобы "хитрая и безнравственная", сумела влюбить в себя 20-летнего молодого человека, что они собирались обвенчаться. Ихменев был горд, не стал вступать в объяснения с соседями и жене запретил. От Наташи скрыли всю историю, и "она была весела и невинна, как 12-летний ребенок". Кому-то мешала ее дружба с молодым князем. (Уж не сам ли Валковский-отец поработал, надеясь женить сына гораздо более выгодно?) Появились какие-то доносчики и свидетели, даже обвинившие Николая Сергеича в присвоении денег князя. Ссора, страшные взаимные оскорбления. Ихменев, не имея ни покровителей, ни "опытности в хождении по таким делам, стал проигрывать в своей тяжбе" и наконец бросил все и решил переехать в Петербург, чтобы там "хлопотать о своем деле".
      
      В Петербурге встретилась, наконец, Наташа с молодым литератором, который ее любил, но не смог, уезжая, ничего ей сказать и плакал при расставании.
      Незадолго до ее нынешнего приезда он написал свой первый роман. От Ихменевых он свои занятия скрывал, и старик упрекал его в праздности, в нежелании служить.
      И вот вышел, наконец, этот роман.
      Сочинителя звали Иван Петрович. Когда Иван Петрович рассказывает в своих записках, как еще до выхода романа долгие ночи работал над ним, как он любил созданных им людей, сжился с ними, как с родными, радовался и печалился, а подчас даже плакал, - кажется, что сам Достоевский говорит о своих переживаниях и трудах. Но вернемся к вымышленному автору записок.
      Сначала старик Ихменев боялся, что литературный успех помешает служебной карьере его бывшего воспитанника. Но оказалось, за литературный труд платят! Появились надежды, мечты, перемежавшиеся с опасениями. "Сочинитель, поэт! Как-то странно... Когда же поэты выходили в люди, в чины", - недоумевал Ихменев.
      Он попросил Ваню почитать свою книгу. После чаю все уселись за круглый стол. (Роман только что вышел из печати.)
      Сначала старик был разочарован: он ждал чего-то "непостижимо высокого", чего он бы и сам не смог понять, а тут обычные будни, все то же, что происходит кругом. И герой какой-то неказистый: всего лишь "маленький, забитый и даже глуповатый чиновник", и слог совсем прост, "как мы сами говорим". Но еще до половины книги не дошли, а у всех слушателей "текли из глаз слезы", и когда кончилось чтение, Наташа вскочила, схватила руку автора, поцеловала и выбежала из комнаты.
      Иван Петрович любил Наташу. Старики об этой любви знали. Но поскольку влюбленные были очень молоды и бедны, старик предложил подождать года полтора: "Пойдешь хорошо, утвердишься крепко на своей дороге - твоя Наташа, не удастся тебе - сам рассуди!.. ты человек честный; подумай!.. На этом и остановились".
      А через год все страшно изменилось. В сентябре перед вечером он пришел к старикам ослабевший, совсем больной. И не в том беда, что не удалась карьера и не было ни славы, ни денег, а в том, что почти ежедневно приходил в этот дом Алеша, сын князя Валковского, которому отец, судившийся с Ихменевыми, теперь запретил у них бывать. Опять пошли сплетни о Наташе, которая так полюбила Алешу, что плакала день и ночь. И теперь она, выйдя из дома вместе с посетившим их сочинителем, сообщила ему, что уходит от родителей навсегда. И напрасно Иван Петрович ее уговаривал. "Понимаешь ли ты, Наташа, что ты сделаешь с отцом?.. Ведь его отец враг твоему; ведь князь оскорбил твоего отца, заподозрил его в грабеже денег; ведь он его вором назвал... а знаешь ли ты, Наташа (о Боже, да ведь ты все это знаешь!)... знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?.. Ведь уж я не говорю, чего стоит им обоим тебя потерять навеки! Ведь ты их сокровище, все, что у них осталось на старости... Что ты делаешь? Воротись! Опомнись!" (Он и сам ее любил, но ни словом об этом не напомнил, не упрекнул.)
      Наташа ему все рассказала: Алеше "сватают невесту, богатую и очень знатную... А она, говорят, очень хороша собою; да и образованием и сердцем - всем хороша..." Князь хочет его поскорей с рук сбыть, чтобы самому жениться, а потому решил непременно разлучить его с Наташей. (Вот где, видимо, кроется причина вражды князя с Ихменевыми.)
      Алеша рассказал отцу о своей любви. Да его и винить нельзя: он как ребенок; не понимает, что делает. "У него нет характера. Он вот поклянется тебе, да в тот же день, так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом".
      Странной показалась Ивану Петровичу Наташина любовь. Без уважения, без веры!
      - Да, люблю, как сумасшедшая, - отвечала она, побледнев, как будто от боли. - Я тебя никогда так не любила, Ваня...
      - Вот он! - закричал Ваня, вдруг завидев Алешу вдали на набережной.
      Наташа, тут же бросив его руку, пустилась к Алеше, который тоже ускорил шаги. Через минуту она была уже в его объятиях. Краска залила ее бледные щеки; она была, как исступленная.
      
      "Он был высок, строен, тонок", бледное лицо, белокурые волосы, большие голубые глаза, кроткие и задумчивые. Улыбка наивная и простодушная". Наташа была в этот момент счастлива: он с любовью, с восторгом смотрел на нее. Потом они оба уехали на извозчике, а Ваня медленно пошел назад к старикам. Ноги у него подкашивались.
      А дальше в записках речь пойдет о его переезде в квартиру Смита, где ему предстояло сгубить свое последнее здоровье.
      Нервный, болезненный до крайности, впечатлительный, Ваня впадал по вечерам в тяжелое состояние, которое он называет мистическим ужасом. Страх, тревога - вопреки всем доводам рассудка. "Неопределенность опасности еще более усиливает мучения".
      Вот он, стоя спиной к дверям, берет со стола шляпу. Ему вдруг начинает казаться, что сейчас войдет Смит и засмеется долгим, неслышным смехом. Ваня быстро оглянулся. Дверь действительно тихо отворялась. Чьи-то неразличимые в темноте глаза разглядывали его пристально и упорно. Ваня вскрикнул. Это была девочка лет двенадцати, маленькая, худая, бледная. На ней были какие-то лохмотья, она дрожала от холода. Густые черные волосы были всклокочены.
      - Где дедушка? - спросила она?
      - Твой дедушка? Да ведь он уже умер!
      Она вся задрожала.
      - Его фамилия была Смит? Да?
      - Д-да!..
      - Его похоронили вчера, он умер вдруг, скоропостижно...
      - Азорка тоже умер?
      - Да, и Азорка тоже умер...
      "Девочка неслышно вышла из комнаты, осторожно притворив за собой дверь".
      Ваня выбежал за ней и с трудом нашел ее на четвертом этаже в сенях. Она стояла в углу лицом к стене и тихо плакала.
      "Как тебя зовут? Где ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии..." (Старик действительно в своем предсмертном бормотании упоминал Шестую линию.) Но девочка вскрикнула в испуге и бросилась вниз по лестнице. Догнать ее или найти не удалось. Она исчезла.
      
      Идя по мокрому, грязному тротуару, Ваня вдруг столкнулся с прохожим, в котором с изумлением узнал Наташиного отца. Они поговорили и пошли вместе домой к Ихменевым. Старик очень тосковал без Наташи. Узнав, что новая Ванина квартира хуже прежней и стоит всего 6 рублей в месяц, старик раскричался.
      - ...Это все твоя литература, Ваня!.. довела до чердака, доведет и до кладбища! Говорил я тебе тогда, предрекал!.. А что Б., все еще критику пишет? (Этот критик Б. когда-то хвалил первый Ванин роман. Может быть, это подразумевается Белинский?)
      - Да ведь он уже умер в чахотке...
      - Умер, гм... умер! Да так и следовало. Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь ты говорил, что у него там жена, что ль, была... И на что эти люди женятся!
      - Нет, ничего не оставил, - отвечал я.
      - Ну, так и есть!.. Ничего! То-то ничего! А знаешь, Ваня, я ведь это заранее предчувствовал, что так с ним кончится, еще тогда, когда, помнишь, ты мне его все расхваливал. Легко сказать: ничего не оставил! Гм... славу заслужил. Положим, может быть, и бессмертную славу, но ведь слава не накормит. Я, брат, и о тебе тогда же все предугадал, Ваня...
      Они шли вдвоем по улице, освещенной слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, глядя на грязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых, сердитых и промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба. Картина, весьма характерная для Петербурга Достоевского, так же как "мистический ужас" - состояние, характерное для некоторых его персонажей.
      А Ихменев все еще рассуждал об умершем критике.
      - Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои!.. Что ты, девочка? - спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
      "Это была маленькая, худенькая девочка, лет семи-восьми, не больше, одетая в грязные отрепья; маленькие ножки ее были обуты на босу ногу в дырявые башмаки... Тощее, бледное и больное ее личико было обращено к нам; она робко и безмолвно смотрела на нас и с каким-то покорным страхом отказа протягивала нам свою дрожащую ручонку..."
      Старик, "суетясь и дрожа от волнения, стал искать у себя в кармане и вынул две или три серебряные монетки. Но ему показалось мало; он достал портмоне и, вынув из него рублевую бумажку - все, что там было, - положил деньги в руку маленькой нищей".
      
      На каждом шагу - пронзительные сцены человеческого унижения. Мрак в душе и вокруг. И снова, как после "Записок из Мертвого дома", нарастает крик: "Так жить нельзя!"
      
      Оставив свою старушку Анну Андреевну разговаривать с Ваней, старик пошел переодеваться, он весь промок.
      У старушки была "заветная мысль", что Алеша женится, наконец, на Наташе, и что князь ему это позволит.
      "Гордость всех обуяла, - жаловалась старушка. - Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее!"
      Подали самовар. Вернулся старик Ихменев, говорил про свой процесс с князем; этот процесс все еще тянулся, но принимал самое худое направление для Николая Сергеича.
      "Брошу все и уеду в Сибирь, - грозился старик. А в ответ на протесты старушки беспощадно заявил: - А ты чего ожидала! Да чем же мы жить-то здесь будем, подумай! Деньги прожиты, последнюю копейку добиваем!"
      Потом была дикая сцена между ним и его старушкой по поводу Наташи. "Я ошельмован, опозорен из-за нее, - кричал измученный старик. - Навеки, навеки будь проклята мною! - хрипел он задыхаясь. - Навеки, навеки!"
      Он топтал медальон с портретом Наташи, потом упал и рыдал, как дитя, целуя этот портрет.
      "Прости, прости ее", - умоляла старуха.
      "Нет, нет! Ни за что, никогда!"
      
      Часть вторая
      
      После ухода от родителей Наташа вначале жила с Алешей в красивой, удобной квартире. Но молодой князь моментально растранжирил свои деньги - на подарки ей, на развлечения с друзьями, на поездки "к разным Жозефинам". Когда кончились деньги, сняли дешевую квартиру на Фонтанке и распродали вещи, даже Наташины платья.
      Отец хотел женить Алешу на Катерине Федоровне Филимоновой, падчерице графини. Это была юная красавица, веселая, умная, добрая. Отец позаботился, чтобы Алеша там почаще бывал.
      
      Иван Петрович застал Наташу одну. Бледное лицо, в улыбке что-то страдальческое, терпеливое. Перед образом горела лампада. Они говорили о Наташиных родителях, о том, как они любят ее и страдают. Иван Петрович хотел отвезти ее к ним, но она отвечала, что это невозможно. Отец потребует, чтобы она прокляла Алешу и "раскаялась в своей любви".
      Потом они говорили о Ваниных делах, и он жаловался, что "вдохновение выдохлось". Он даже думает "бросить роман и придумать повесть поскорее, так, что-нибудь легонькое и грациозное и отнюдь без мрачного направления... Все должны веселиться и радоваться!"
      А потом она вдруг призналась, что расстается с Алешей. "Я люблю его бесконечно, а между тем выходит, что я ему первый враг: я гублю его будущность. Надо освободить его. Жениться он на мне не может; он не в силах пойти против отца. Я тоже не хочу его связывать. И потому я даже рада, что он влюбился в невесту, которую ему сватают. Ему легче будет расставаться со мной. Я это должна! Это долг..."
      Но Ваня сомневался, что это возможно. "Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположим, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе".
      А Наташа говорила о своем: "Все для него! Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу перенести, что он теперь у нее, обо мне позабыли, сидит возле нее, рассказывает, смеется... Смотрит ей прямо в глаза, он всегда так смотрит..."
      Вдруг в прихожей раздался шум, служанка Мавра с кем-то спорила. Наташа вдруг страшно побледнела. Это пришел Алеша. Он был в доме невесты, но "сказался больным и уехал".
      Наташа тихо заплакала: Алеша бросился к ней, целовал ее руки, ноги. "Он был как в исступлении".
      
      Потом Алеша рассказывал обо всем, что произошло. Во-первых, отец дал денег; Алеша вынул из кармана довольно толстую пачку, тысячи полторы серебром и положил на стол. Затем он сообщил, что собирается сказать отцу, что не хочет другой невесты, кроме Наташи. А пока "приготовил его к этому", объявил, что "жениться на деньгах стыдно и неблагородно..." Во-вторых, "в настоящем-то большом свете об нас уж давно не слыхивали. Последний был дядя, Семен Валковский, да тот только в Москве был известен, да и то тем, что последние 300 душ прожил, и если б отец не нажил сам денег, то его внуки, может быть, сами бы землю пахали..." Но главное - Алеша рассказал Кате все про себя и Наташу и просил помощи. Она обещала помогать всеми силами.
      Но тут явился неожиданный гость - князь Валковский.
      Князю было 45 лет. Высокий, стройный, он выглядел гораздо моложе своих лет и мог бы показаться красавцем, если бы лицо не отталкивало каким-то искусственным, напускным выражением. "Вглядываясь пристальнее, вы начинали подозревать под всегдашней маской что-то злое, хитрое и в высочайшей степени эгоистическое".
      Он обратился прямо к Наташе и попросил "подарить" ему только 10 минут. Затем он сообщил, что сразу после отъезда Алеши Катерина Федоровна в сильном волнении сказала, что не может быть его женой, но пойдет в монастырь. Он очень кратко охарактеризовал ситуацию, представив все в выгодном для Наташи свете. Сначала он якобы поверил всем наговорам, но потом узнал, что ее отец "всеми силами" против этого брака.
      О сыне он говорил правдиво: "Алеша без характера, легкомыслен, чрезвычайно нерассудителен, в двадцать два года еще совершенно ребенок... Его натура подчиняющаяся, слабая, любящая, предпочитающая любить и повиноваться, чем повелевать". Князю казалось, что Катерина Федоровна - идеал девушки, которую он бы желал в жены своему сыну. Но над сыном уже царило другое влияние, и оно произвело в нем значительную перемену к лучшему... "Одним словом, я пришел к заключению, что Алеша не должен разлучаться с вами, потому что без вас погибнет... Я пришел, чтоб исполнить мой долг перед вами и торжественно, со всем беспредельным моим к вам уважением, прошу вас осчастливить моего сына и отдать ему вашу руку... Но этого мало... Я пришел сюда, чтоб стать вашим другом! Я знаю, я не имею на это ни малейшего права, напротив! Но - позвольте мне заслужить это право! Позвольте мне надеяться!"
      
      Благородное сердце Наташи было побеждено совершенно. Она вслед за ним приподнялась с своего места и молча, в глубоком волнении протянула ему свою руку. Он взял ее и нежно, с чувством поцеловал. Алеша был вне себя от восторга.
      Договорились, что князь снова придет сюда в субботу вечером. Потом он сказал несколько лестных слов Ивану Петровичу, даже выразил желание его посетить. Адрес поразил его.
      - ...Вы живете... один?
      - Совершенно один.
      - Д-да! Я потому... что, кажется, знаю этот дом... Я непременно буду у вас, непременно!
      Возвратясь домой, Иван Петрович лег спать. В комнате было сыро и темно, как в погребе. Он долго не мог заснуть. И вдруг неожиданная мысль!
      "Но как, должно быть, смеялся в эту минуту один человек, засыпая в комфортной своей постели, - если, впрочем, он еще удостоил усмехнуться над нами! Должно быть, не удостоил!"
      В этот миг князь Валковский воспринимается как некий злой демон. Как это зло обезопасить? Как обрести настоящее понимание и не быть игрушкой в чужих руках? Как действительно усовершенствовать человеческие отношения? Князь Валковский всех привел в умиление. И при этом лгал, хитрил?
      
      На следующее утро, выходя из своей квартиры, Иван Петрович вдруг столкнулся в дверях с приходившей вчера девочкой, внучкой Смита. Маленькая, с черными всклокоченными волосами, в грязных лохмотьях, в рваных ботинках на босу ногу...
      - За книжками! - прошептала она...
      - Ах, да! Твои книжки; вот они, возьми! Я нарочно их сберег для тебя... Ты по ним учишься?
      - Нет.
      - Зачем же они тебе?
      - Меня учил дедушка, когда я ходила к нему.
      - А разве потом не ходила?
      - Потом не ходила... я больна сделалась...
      - Что ж у тебя, семья, мать, отец?
      Она взглянула с испугом и тихо пошла из комнаты. Потом вдруг остановилась на пороге. "Отчего он умер?"
      Иван Петрович все торопливо рассказал.
      - А где забор?
      - Какой забор?
      - Под которым он умер.
      Иван Петрович обещал показать забор, и спросил как ее зовут.
      - Не надо...
      - Чего не надо?
      - Не надо; ничего... никак не зовут...
      - Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала... Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть на чужих руках; так или нет?..
      - Елена, - вдруг прошептала она, неожиданно и чрезвычайно тихо.
      - Это тебя зовут Елена?
      - Да...
      - Что же, ты будешь приходить ко мне?
      - Нельзя... не знаю... приду, - прошептала она как бы в борьбе и раздумье. В эту минуту вдруг где-то ударили стенные часы... - Это который час?
      - Должно быть, половина одиннадцатого.
      Она вскрикнула от испуга.
      - Господи! - проговорила она и вдруг бросилась бежать...
      - ...Чего ты боишься? Ты опоздала?
      - Да, да, я тихонько ушла! Пустите! Она будет бить меня!..
      Он отвез ее на извозчике, чтобы побыстрей, но в начале Шестой линии она попросила остановиться и умоляла не ходить за ней.
      "Поезжайте прочь; я приду, приду! - повторяла она в страшном беспокойстве..."
      Немного проехав по набережной, он отпустил извозчика... Он шел, прячась от нее, следя за ней издали.
      
      Шли долго. Наконец, она вошла в какую-то лавочку и через минуту вышла уже без книг, с какой-то глиняной чашкой в руках. Вскоре она вошла в ворота невзрачного каменного дома. Дом был старый, двухэтажный, окрашенный грязно-желтой краской. В окне нижнего этажа торчал маленький красный гробик - вывеска незначительного гробовщика.
      Подойдя к воротам, Иван Петрович прочел на железном листе: "Дом мещанки Бубновой". Во дворе вдруг раздался пронзительный женский визг и ругательства. На деревянном крылечке стояла толстая пьяная баба с багрово-красным лицом и маленькими заплывшими глазками. Из всех дверей выглядывали жильцы.
      "Ах ты, проклятая, ах ты, кровопивица, гнида ты эдакая! - визжала баба... - За огурцами только послали ее, а она уж и улизнула!.. Вчера ввечеру все вихры ей за это же оттаскала, а она и сегодня бежать!.. - Мать издохла у ней!.. Вот уж два месяца содержу, - кровь она у меня в эти два месяца выпила... Пиявка! Змей гремучий! Упорная сатана! Молчит, хоть бей, хоть брось...
      И в исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку, вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била свою жертву по лицу, по голове; но Елена упорно молчала..."
      Иван Петрович бросился к пьяной бабе:
      "- Что вы делаете? Как смеете вы так обращаться с бедной сиротой!.." Были крики, ругань, драка.
      Вдруг "раздался пронзительный, нечеловеческий крик", и Елена "ударилась оземь и билась в страшных судорогах". Это был припадок падучей болезни.
      "А хоть издохни, проклятая! - визжала баба. - В месяц уж третий припадок..."
      Она подозвала дворника, приказав ему выгнать Ивана Петровича. "Пошел! Пошел! - распорядился дворник... - Поклон, да и вон!"
      Елену отнесли наверх какие-то соседки. Потом Иван Петрович спросил одну из них:
      - ...Кто ж эта девочка? Кто была ее мать, - вы знаете?
      - А словно из иностранок каких-то, приезжая; у нас внизу и жила; да больная такая; в чахотке и померла.
      - Стало быть, была очень бедная, коли в углу в подвале жила?
      - Ух, бедная! Все сердце на нее изныло. Мы уж на што перебиваемся, а и нам шесть рублей в пять месяцев, что у нас прожила, задолжала. Мы и похоронили; муж и гроб делал...
      - А как была ее фамилия?
      - А я и не выговорю, батюшка; мудрено; немецкая, должно быть.
      - Смит?
      - Нет, что-то не так. А Анна Трифоновна сироту-то к себе и забрала; на воспитание, говорит...
      - Верно, для целей каких-нибудь забрала?
      - Нехорошие за ней дела, - отвечала женщина...
      Она явно боялась продолжать, и тут вмешался ее муж, мастеровой, и прогнал ее в комнату. "А ты бы лучше язык-то на привязи подержала!"
      
      Ивану Петровичу на обратном пути случайно встретился его бывший школьный товарищ, Маслобоев. Иван Петрович спешил, но согласился зайти вместе с подвыпившим приятелем в ресторанчик минут на двадцать. На лестнице они встретились с двумя "сильно выпившими господами". Один - молодой, с глуповатым выражением лица, другой - лет пятидесяти, толстый, плешивый и с виду весьма неприятный. "Скверные, злые и подозрительные глаза заплыли жиром и глядели как из щелочек". Оба, видимо, знали Маслобоева, который затем рассказал, что "молодой - это купеческий сын Сизобрюхов, сын известного лабазника", он получил полмиллиона от отца и теперь кутит. А другой, пожилой, - Архипов, двукратный банкрот, личность мерзкая, развращенная. Обирает Сизобрюхова, знает много "разных закоулков".
      Маслобоев, кажется, был в прошлом чем-то вроде сыщика, потом "отошел от дел", но кое-какие знакомства у него еще остались. Он теперь крепко пил, а хмелея, рассказывал Ивану Петровичу, что читал его книгу. "Как прочел - я, брат, чуть порядочным человеком не сделался! Чуть было; да только пораздумал и предпочел лучше остаться непорядочным человеком. Так-то..."
      
      Важное предназначение каждой книги - сделать читателя порядочным человеком. Хотя одной книги, конечно, маловато.
      
      - Теперь, друг, еще одно слово, - продолжал он. - Слышал я, как твоя слава сперва прогремела... встречал тебя потом в худых сапогах, в грязи без калош, в обломанной шляпе и кой о чем догадался. По журналистам теперь промышляешь?
      - Да, Маслобоев.
      - Значит, в почтовые клячи записался.
      - Похоже на то.
      - Ну, так на это я, брат, вот что скажу: пить лучше! Я вот напьюсь, лягу себе на диван... и думаю, что вот я, например, какой-нибудь Гомер или Дант... Ну, а тебе нельзя представить себе, что ты Дант... У меня воображение, а у тебя действительность. Послушай же откровенно и прямо, по-братски... не надо ли денег? Есть. Да ты не гримасничай. Деньги возьми, расплатись с антрепренерами, скинь хомут, потом обеспечь себе целый год жизни и садись за любимую мысль, пиши великое произведение!
      Иван Петрович от души благодарил, но признался, что пока ответить не может. "Есть обстоятельства". И рассказал всю историю Смита и его внучки. Оказалось, о Бубновой Маслобоев кое-что знал, даже пару месяцев назад получил с нее взятку и еще собирается "скрутить ее уже не на сто, а на пятьсот рублей. Скверная баба! Непозволительными делами занимается... Я ведь, брат, разными частными комиссиями занимаюсь, да еще с какими людьми знаком! Разыскивал я недавно одно дельце, для одного князя, так я тебе скажу - такое дельце, что от этого князя и ожидать нельзя было. А то, хочешь, другую историю про мужнюю жену расскажу? Ты, брат, ко мне ходи, я тебе таких сюжетов наготовил, что опиши их, так не поверят тебе...
      - А как фамилия того князя?..
      - А тебе на что? Изволь. Валковский".
      Маслобоев пригласил прийти часов в 7 вечера. Кое-какие прежние знакомства у него остались, и он мог "кое-что разведать".
      
      А Иван Петрович заспешил к Ихменевым. Анна Андреевна его давно ждала. Старушка очень обрадовалась, узнав о посещении старшего князя и его торжественном предложении. Затем он отправился к Наташе, узнал, что утром Алеша приходил, но очень торопился к Катерине Федоровне. В 7 вечера Иван Петрович явился к Маслобоеву, и они поехали на извозчике к Бубновой. Извозчика оставили возле ресторанчика и подошли к воротам, где их поджидал Митрошка, знакомый Маслобоева, парень в поддевке, смуглый, довольно приятной внешности. Маслобоев тихо постучал в ворота, дворник отворил и "перемигнулся с Митрошкой". Бубнова стояла в передней пьяная, со свечой в руках. Увидев Маслобоева, она заметалась, но тот ее успокоил:
      - Мы у вас холодненького выпьем, да машерочек нет ли?..
      - Да для таких дорогих гостей из-под земли найду...
      В комнате на диванчике перед круглым столом сидел Сизобрюхов. На столе было шампанское, бутылка рому, тарелки с конфетами, пряниками, орехами. Напротив Сихобрюхова сидело "отвратительное существо лет сорока" с браслетами и брошками. Сизобрюхов был пьян и с гордостью рассказывал, как гулял в Париже с неким Карпом Васильичем, как они у мадам Жубер "аглицкую трюму разбили-с". Гулявший с ним вместе в Париже Карп Васильич спьяну "у трюмы стал, да и облокотился". Мадам Жубер подняла крик, что трюмо стоит 700 франков. "Он и кричит: "Степан Терентьич, а Степан Терентьич! Пополам идет, что ли?" Я говорю: "Идет!" - как он кулачищем-то по трюме-то стукнет - дзынь! Только осколки посыпались... Ты, говорит, мадам Жубер-с, деньги бери, а ндраву моему не препятствуй, да тут же ей 650 франков и отвалил. Полсотни выторговали-с".
      В этот момент где-то раздался страшный, пронзительный крик. Иван Петрович узнал голос Елены. Вслед за этим послышались другие крики, ругательства, удары. В комнату ворвалась Елена "в белом кисейном, но совершенно измятом и изорванном платье". Она бросилась к Ивану Петровичу, обхватила его руками. А за ней появился Митрошка, волоча за волосы уже знакомого всем пузатого пьяницу в самом растерзанном виде. Он доволок его до порога и вбросил в комнату. "Вот он! Берите его!" - произнес Митрошка. Маслобоев попросил Ивана Петровича отвезти девочку к себе на извозчике. "Завтра уладим и остальное". Схватив за руку Елену, Иван Петрович "вывел ее из этого вертепа". Дома у нее начался жар и бред, ночью она заснула.
      Утром он затопил печь, вскипятил чай, вызвал доктора. Днем пришел Маслобоев и был поражен бедностью, неказистостью квартиры. Что касается Бубновой, то, по его словам, "все там кончилось благополучным образом". Как быть с девочкой, они пока не решили. Иван Петрович немного рассказал про стариков Ихменевых; оказалось, Маслобоев уже отчасти знал историю Наташи в связи с делом князя Валковского.
      
      С Еленой пришлось еще немало повозиться, она была в тяжелом нервном состоянии.
      На следующий день он проснулся поздно. Кружилась и болела голова.
      Навестив потом Наташу, Иван Петрович почувствовал, что у нее опять горе, но она пока об этом не говорит. Потом он съездил к знакомому издателю и достал аванс 25 рублей, обязавшись представить через неделю статью. От издателя он поехал на Толкучий рынок и купил Елене ситцевое очень дешевое платьице, чулки, занавески для кровати.
      Вечером пришел старик Ихменев, который собрался вызвать князя на дуэль и просил Ивана Петровича быть секундантом. Старик хотел, во-первых, отомстить, во-вторых, избавить Наташу от брака с сыном князя. Иван Петрович с большим трудом отговорил его от этого решения.
      Перед уходом старик упросил Ивана Петровича взять у него 150 рублей. Да еще добавил 5 рублей для девочки, такой странной, больной и несчастной. Эти люди последними грошами делятся. А другие, вроде князя Валковского, отбирают последнее у других. Страшная разница.
      Проводив Ихменева до ворот, Иван Петрович вернулся, но голова у него закружилась, и он упал посреди комнаты. Елена с дворником перенесли его на диван.
      
      На следующий день, когда он уже встал и подошел к своему столу, она спросила: "Что вы тут все пишете?"
      Он объяснил, что описывает разные истории про разных людей: из этого выходят книги, которые называются повестями и романами...
      - Что же, вы тут все правду описываете?
      - Нет, выдумываю.
      - Зачем же вы неправду пишете?
      - А вот прочти... Ты ведь умеешь читать?
      - Умею.
      - Ну вот и увидишь. Эту книжку я написал.
      - Вы? Прочту...
      - А вам много за это платят?..
      - Да как случится. Иногда много, а иногда и ничего нет, потому что работа не работается. Это работа трудная, Леночка.
      - Так вы не богатый?
      - Нет, не богатый.
      - Так я буду работать и вам помогать...
      Она заплакала и упала перед ним на колени. "Вы только один меня любите!" - повторяла она.
      "Леночка, больное ты мое дитя", - говорил Иван Петрович. И тогда она сообщила, что зовут ее не Лена, а Нелли, так ее звала мама и больше никто. "А вы зовите... я вас буду всегда любить, всегда любить..."
      "Любящее и гордое сердечко", - подумал Иван Петрович.
      Потом она в ответ на его расспросы рассказала, как навещала дедушку, "приносила пить и есть", но ничего не брала у Бубновой, а просила милостыню на улице. Когда дедушка об этом узнал, он сам ее гнал на улицу просить милостыню и сразу все отбирал, хотя она для него же старалась. А когда-то он был богатый, имел какой-то завод, потом обеднел.
      Рассказала она про свою маму, которая ушла от дедушки, уехала с кем-то за границу, в Швецию, девочка там и родилась. Мама была русская, потому что ее мать была русская, а дедушка был "англичанин, но тоже как русский".
      Еще Нелли рассказала, что тот человек, с которым ее мама ушла от дедушки, оставил их. Видимо, это и был ее отец. Потом был у мамы "один друг, добрый, как вы... Но он там умер, мамаша и воротилась..."
      Когда девочка вспоминала свою прошлую жизнь, рассказ прерывался судорожными рыданиями.
      "Но главная история ее еще впереди", - сообщает автор записок Иван Петрович.
      "Мрачная это была история, одна из тех мрачных и мучительных историй, которые так часто и неприметно... сбываются под тяжелым петербургским небом, в темных, потаенных закоулках огромного города, среди взбалмошного кипения жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений, среди всего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни..."
      Часть третья
      
      Настал вечер. Пришлось оставить Нелли и отправиться к Наташе. Вход в ее квартиру был со двора, лестница узкая, грязная, крутая, тьма кругом. Чуть выше какой-то незнакомец, поднимаясь по этой лестнице, страшно ругался, "как извозчик". У Наташиных дверей на 3-м этаже горел фонарь. Иван Петрович нагнал незнакомца у самой двери. Это был князь, который тут же притворился приветливым и веселым.
      Наташа была дома одна. Они все втроем сели вокруг ее столика.
      Князь очень возмущался, узнав, что жених за всю неделю заезжал всего раз на полчаса, и тут же пообещал отругать Алешу.
      "То есть, сделаете, что он мною начнет тяготиться. Невозможно, чтоб, при вашем уме, вы вправду думали, что такое средство мне поможет", - разоблачила его тут же Наташа.
      - Так уж не хотите ли вы намекнуть, что я нарочно хочу так устроить, чтоб он вами тяготился? Вы обижаете меня, Наталья Николаевна.
      - Я стараюсь как можно меньше употреблять намеков, с кем бы я ни говорила, - отвечала Наташа, - напротив, всегда стараюсь говорить как можно прямее...
      Дверь отворилась, и влетел Алеша, радостный, веселый. Он, оказывается, за эти дни сдружился с Катей, и она ему рассказала столько интересного: о долге, о назначении человека и о том, что все должны служить человечеству. Они с Катей поклялись друг другу в вечной дружбе. Кроме того, у Кати есть дальние родственники, молодые люди, Левенька и Боренька, с которыми Алеша познакомился. Он к ним поехал с Катиной запиской. Вечером у них собралось человек двенадцать - студенты, офицеры, художники, был один писатель; "все они с пламенной любовью ко всему человечеству" говорили "о настоящем, будущем, о науках, о литературе. Как они обращаются между собой, как они благородны!" Катя уже сказала Левеньке и Бореньке, что "когда она войдет в права над своим состоянием, то непременно тотчас же пожертвует миллион на общественную пользу".
      "И распорядителями этого миллиона, верно, будут Левенька и Боренька?" - спросил князь.
      Алешу такие подозрения возмутили. Он объяснил, что все они долго решали, как этот миллион употребить, и наконец решили - на общественное просвещение.
      Эти молодые люди, собираясь, говорят о важнейших современных вопросах: "о гласности, о начинающихся реформах, о любви к человечеству, о современных деятелях". И они дали друг другу слово быть между собой откровенными, говорить обо всем прямо. Алеша надеялся и отца ввести в этот круг, но князь слушал его с "ядовитой насмешкой".
      Потом перешли к обсуждению вопроса о женитьбе Алеши, о тайном желании князя этой женитьбе помешать и способствовать Алешиному увлечению Катей.
      Это был длинный, резкий, болезненный разговор. Когда князь ушел, Алеша долго еще оправдывался перед Наташей, говорил, что любит Катю как сестру, и надеялся, что они обе подружатся. И отца, которого Алеша любил, ему хотелось оправдать. Он винил только себя.
      
      Вернувшись домой, Иван Петрович застал записку от Маслобоева, который просил приехать к нему завтра в первом часу.
      Утром Нелли рассказала про вчерашнее посещение Маслобоева "довольно странные вещи". Он сидел долго, якобы ожидая Ваню, и они говорили о ее маме, о Бубновой, о дедушке. Маслобоев хотел, видимо, что-то выяснить.
      Затем Иван Петрович поехал к старикам Ихменевым, оба они болели. А в 12 часов он явился к Маслобоеву и увидел там князя, который надевал в передней пальто. Князь притворился, что рад встрече, и, уходя, выразил желание побывать на днях у Ивана Петровича.
      Маслобоев очень спешил, но упросил друга Ваню прийти к нему вечером ровно в семь. И ровно в семь эта встреча состоялась. Маслобоев был изрядно навеселе. Самовар, всевозможное угощение, шампанское, водка, разные вина. Сожительница Маслобоева Александра Семеновна постаралась блеснуть.
      
      Ивану Петровичу хотелось узнать что-нибудь о князе, он чувствовал, что это человек опасный и хитрый. Кое-что Маслобоев рассказал. Между прочим, и о поездке князя за границу, где он сманил дочь у одного отца и увез в Париж. Отец этот был "вроде какого-то заводчика", и князь его надул, тоже в предприятие с ним вместе залез. Надул вполне и деньги с него взял. Насчет взятых денег у старика были, разумеется, кой-какие документы. А князю хотелось так взять, чтоб и не отдать, по-нашему, - просто украсть.
      У старика была дочь красавица, а у этой красавицы был влюбленный в нее молодой купец, немец - идеалист и мечтатель. Старик обожал дочь настолько, что даже замуж отдавать ее не хотел и жениха ее прогнал. Но князь "подлез к дочери, да так подлез, что она влюбилась в него как сумасшедшая. Князю и захотелось тогда двух вещей: во-первых, овладеть дочкой, а во-вторых, документами во взятой у старика сумме..."
      Вот какими способами князь наживал богатство.
      "Ну-с, вот-с, князь девицу-то сманил, да и увез от отца, да по настоянию князя девица захватила с собой и кой-какие документики. Ведь бывает же такая любовь, Ваня! Фу ты, Боже мой, а ведь девушка была честная, благородная, возвышенная! Правда, может, толку-то большого в бумагах не знала".
      Князь дал ей "форменное, законное обязательство, что на ней женится", и она бежала с князем в Париж. За ней потащился туда, бросив свою торговлю, и влюбленный в нее молодой идеалист.
      Старик ее проклял и обанкротился. (Видимо, благодаря князю, сумевшему прихватить его деньги через дочь.) А князь, чтобы не жениться, нарочно пригласил влюбленного в нее молодого немца и так все организовал, что застал их раз поздно и выдумал, что они в связи. Он их выгнал, а сам на время уехал в Лондон.
      А она была беременна и родила вскоре дочь. (Уж не князь ли папаша этой многострадальной девочки Нелли?)
      Князю она сказала при расставании: "Низкий ты человек, ты меня обокрал, ты меня обесчестил и теперь оставляешь. Прощай! Но обязательства тебе не отдам. (Подразумевалось, видимо, его обязательство на ней жениться.) Не потому, что я когда-нибудь хотела за тебя выйти, а потому, что ты этого документа боишься. Так пусть он и будет у меня вечно в руках".
      Наконец, умер влюбленный в нее немец. Отец ее не принял, проклял, и она потом умерла.
      Ивану Петровичу пора было идти домой. Слова Маслобоева страшно его поразили. Но дома случилось удивительное происшествие!
      
      Когда он подошел к своим воротам, к нему бросилось какое-то странное существо, испуганное, дрожащее, полусумасшедшее, и с криком ухватилось за его руки. Это была Нелли.
      - Там, наверху... он сидит... у нас...
      - Кто такой? Пойдем, пойдем вместе со мной.
      - Не хочу, не хочу! Я подожду, пока он уйдет... в сенях... не хочу.
      Поднявшись к себе и отворив дверь, Иван Петрович увидел князя, который сидел за столом перед раскрытой книгой. Князь объяснил, что обещал приехать с ним вместе вечером к графине. Сел подождать, раскрыл роман Ивана Петровича и не мог оторваться.
      "Иван Петрович! Ведь это совершенство!.. Ведь вы у меня слезы исторгли..."
      У графини предстояло познакомиться с Катей. Может быть, и Алеша там.
      
      Нелли стояла на лестнице в темном углу. Иван Петрович ее наконец упросил войти в комнату после его ухода с князем и запереть дверь. Она, видимо, знала князя и очень боялась.
      - Странная у вас служанка, - сказал потом князь. - Ведь эта маленькая девочка ваша служанка?
      - Нет... она так... живет у меня покамест.
      - Странная девочка. Я уверен, что она сумасшедшая...
      - У нее падучая болезнь, - отвечал я.
      - А, вот что!
      "У ворот дожидалась его коляска. Мы сели и поехали".
      
      У графини Иван Петрович познакомился наконец с Катей. Нежная блондинка с голубыми глазами, в белом платье, невысокого роста, тихая, спокойная. Алеша тоже был там. Катя его укоряла за то, что он оставляет надолго Наташу, а он повторял, что сказал ему князь: "Наташа слишком его любит, и от этого и ему и ей тяжело". На эту тему был между ним и Катей спор, и Алеша наконец уступил Кате и поехал домой.
      - Он добрый, он благородный, - сказала о нем Катя, когда Иван Петрович уселся возле нее; но сначала она хотела "условиться": - Вы как считаете князя?
      - Очень нехорошим человеком.
      - И я тоже... Теперь о Наталье Николаевне... Скажите же, во-первых (это главное), как по вашему мнению: будут Алеша и Наташа вместе счастливы или нет? (Ей это нужно было знать для окончательного решения.)
      - Как же можно об этом сказать наверное?..
      - Да, разумеется, не наверное, - перебила она, - а как вам кажется? - потому что вы очень умный человек.
      - По-моему, они не могут быть счастливы.
      - Почему же?
      - Они не пара.
      - Я так и думала...
      Потом он спросил Катю, любит ли она Алешу. Катя ответила, "светло" глядя в его глаза, что еще не знает, но, кажется, очень любит.
      - Ну, вот видите. А можете ли изъяснить, за что его любите?
      - В нем лжи нет, - отвечала она, подумав...
      Они долго беседовали. Катя рассказала ему почти всю свою жизнь и увлеченно слушала его рассказы.
      
      В двенадцать часов князь подошел и сказал, что "пора откланиваться". Они сели в коляску, и князь предложил Ивану Петровичу поехать ужинать.
      - Ну, разумеется, и поговорим за ужином, - прибавил он, пристально и хитро смотря мне прямо в глаза...
      "Он хочет высказаться, - подумал я, - а мне ведь того и надо".
      Они поехали в ресторан. Цены были для Ивана Петровича недоступные, и он "велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту". Князь сказал, что это "возмутительная щепетильность", и хотел сам за все платить, но Иван Петрович не уступил.
      Разговор был долгий, трудный.
      Князь между прочим сказал, что жить так, как живет Иван Петрович, значит просто губить себя.
      - ...Уж вы позвольте мне коснуться этой деликатной материи; я из дружбы. Вы бедны, вы берете у вашего антрепренера вперед, платите свои должишки... дрожите на своем чердаке в ожидании, когда напишется ваш роман в журнал вашего антрепренера; ведь так?
      - Хоть и так, но все же это...
      - Почетнее, чем воровать, низкопоклонничать, брать взятки, интриговать, ну и прочее и прочее. Знаю, знаю, что вы хотите сказать; все это давно напечатано.
      - А следственно, вам нечего и говорить о моих делах. Неужели я вас должен, князь, учить деликатности.
      - Ну, уж, конечно, не вы... А вот что меня удивляет: что за охота вам играть роль второго лица?.. Алеша отбил у вас невесту, я ведь это знаю, а вы, как какой-нибудь Шиллер, за них же распинаетесь... Я бы, кажется, на вашем месте умер с досады, а главное: стыдно, стыдно!
      - Князь! Вы, кажется, нарочно привезли меня сюда, чтоб оскорбить! - вскричал я вне себя от злости.
      - О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья... Мне именно хотелось знать, что бы вы сказали, если б вам кто-нибудь из друзей ваших... предложил девушку, молоденькую, хорошенькую, но... уже кое-что испытавшую; я говорю аллегорически, но вы меня понимаете, ну, вроде Натальи Николаевны, разумеется, с приличным вознаграждением... (Заметьте, я говорю о постороннем, а не о нашем деле); ну, что бы вы сказали?
      - Я скажу вам, что вы... сошли с ума.
      - Ха-ха-ха! Ба! Да вы чуть ли не бить меня собираетесь?
      Он меня искренно презирал и смеялся надо мною...
      - Не сердитесь на меня, друг мой... Вы думаете, я пьян: ничего, это лучше. Ха-ха-ха!
      
      Когда-то в юности князь, оказывается, увлекся гуманными идеями. "Помню, я еще тогда приехал к себе в деревню с гуманными целями... От скуки я начал знакомиться с хорошенькими девочками... Помню, еще у одной пастушки был муж, красивый, молодой мужичок. Я его больно наказал и в солдаты хотел отдать (прошлые проказы, мой поэт!), да и не отдал в солдаты. Умер он у меня в больнице..."
      
      Какие гнусные, подлые нравы! Пред вами князь, потомственный дворянин и т. п. Да чего удивляться, Пушкин все высказал:
      
      Здесь тягостный ярем до гроба все несут,
      Надежд и склонностей в душе питать не смея.
      Здесь девы юные цветут
      Для прихоти развратного злодея.
      
      Значит, так искалечил, растоптал, изуродовал, что красивый молодой муж пастушки уже не годился в солдаты, да и вообще был только в состоянии умереть.
      
      "У меня ведь в селе больница была, на 12 кроватей... Я, впрочем, ее давно уж уничтожил, а тогда гордился ею... Ну, что вы опять гримасу состроили?.. Ну, ну, успокойтесь. Все это прошло. Это я сделал, когда... Хотел быть благодетелем человечества... Тогда и сек. Теперь не высеку; теперь надо гримасничать; теперь мы все гримасничаем - такое время пришло..."
      Похождения князя в свете были подчас не лучше, кое-что он тут рассказал и, наконец, в обобщенной форме выразил свою главную идею: "Все для меня, и весь мир для меня создан... Я считаю себя обязанным только тогда, когда это мне принесет какую-нибудь пользу... Вы тоскуете по идеалу, по добродетелям. Но, мой друг, я ведь сам готов признавать все, что прикажете; но что же мне делать, если я наверно знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм... Люби самого себя - вот одно правило, которое я признаю. Жизнь - коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, - вот моя нравственность... хотя, признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить его делать даром. Идеалов я не имею и не хочу иметь..."
      А вот его, так сказать, политические взгляды.
      "Я вижу, что живу в обществе пустом; но в нем покамест тепло, и я ему поддакиваю, показываю, что за него горой, а при случае я первый же его и оставлю... Я на все согласен, было бы мне хорошо, и нас таких легион... Весь мир может куда-нибудь провалиться, но мы всплывем наверх".
      Наконец, он заговорил о главном деле, и опять с той же страшной, омерзительной откровенностью. "Я люблю деньги, и мне они надобны. У Катерины Федоровны их много; ее отец десять лет содержал винный откуп. У ней три миллиона, и эти три миллиона мне очень пригодятся. Алеша и Катя - совершенная пара, оба дураки в последней степени; мне того и надо. И потому я непременно желаю и хочу, чтоб их брак устроился, и как можно скорее. Недели через две, через три графиня и Катя едут в деревню. Алеша должен сопровождать их. Предуведомьте Наталью Николаевну, чтоб... против меня не восставали. Я мстителен и зол, я за свое постою".
      Иван Петрович, заплатив за себя, пошел домой пешком. Князя лакей усадил в коляску. "Был третий час утра. Шел дождь, ночь была темная".
      Часть четвертая
      
      У Нелли в его отсутствие был очередной припадок, она лежала на полу.
      Врач сказал Ивану Петровичу, что кроме эпилепсии у нее порок сердца и она "весьма скоро умрет". Отдалить ее смерть можно лишь при спокойной и тихой жизни, когда будет более удовольствий.
      Незадолго до своего отъезда в деревню Катя навестила Наташу. Они очень понравились друг другу. Разговор был очень доброжелательный, откровенный, прямой.
      Начала его Катя:
      - Я хочу... я должна... ну я вас просто спрошу: очень вы любите Алешу?
      - Да, очень.
      - А если так... то... вы должны любить и его счастье... - прибавила она робко и шепотом.
      - Да, я хочу, чтоб он был счастлив...
      - Это так... но вот, в чем вопрос: составлю ли я его счастье? Имею ли я право так говорить, потому что я его у вас отнимаю. Если вам кажется и мы решим теперь, что с вами он будет счастливее, то... то...
      - Это уже решено, милая Катя, ведь вы же сами видите, что все решено, - отвечала тихо Наташа и склонила голову. Ей было, видимо, тяжело продолжать разговор.
      Катя поняла, что все "уже давно решено и говорить больше не об чем". Потом они, обняв друг друга, заплакали. "Будем сестрами, будем всегда писать друг другу... а я вас буду вечно любить..."
      
      Когда Наташа в последний раз простилась с Алешей, она упала в обморок. Иван Петрович поехал за доктором. И пока он ездил, случилось неожиданное происшествие: к Наташе явился князь. Для чего? Говорил он разные красивые слова, выражал сочувствие и симпатию, но за всем этим была попытка убрать Наташу с дороги, познакомив ее с неким старичком графом, большим любителем молодых девиц, "щедрым", "почтенным" и т. п. Наташа все поняла.
      - Оставьте меня, оставьте сейчас же! - закричала она.
      - Но, мой друг, вы забываете: граф может быть полезен и вашему отцу...
      - Мой отец ничего не возьмет от вас. Оставите ли вы меня! - закричала еще раз Наташа.
      Князь осмотрелся кругом с некоторым беспокойством и попробовал вручить ей большую пачку денег:
      - Здесь, в этом пакете, десять тысяч рублей... отец ваш проиграл мне тяжбу, и эти десять тысяч послужат вознаграждением, которое...
      - Прочь, - закричала Наташа, - прочь с этими деньгами! Я вас вижу насквозь... о низкий, низкий, низкий человек!
      - Вот уж это и нехорошо, моя милая... Вам предлагают покровительство, а вы...
      Но тут ворвался Иван Петрович, "плюнул ему в лицо", "изо всей силы ударил по щеке". Он был не один, а с доктором, и князь бежал с поля боя, схватив сначала свою пачку денег, лежавшую на столе.
      Наташа была как в бреду. Иван Петрович попросил доктора побыть возле нее и помчался домой. Он придумал, как спасти Наташу.
      "Нелли! Вся надежда теперь на тебя". Он рассказал ей, как отец проклял свою дочь. А теперь эту дочь, Наташу, "оставил тот, которого она любила и для которого ушла от отца". А Наташин отец не хочет и слышать про дочь, но "он ее любит, любит". Нелли должна в его присутствии рассказать всю правду о том, как ее мать оставил злой человек, и как она умирала в подвале у Бубновой, как они с матерью ходили и просили милостыню. "Расскажи тут же и про дедушку. Расскажи, как он не хотел прощать твою мать, и как она посылала тебя к нему в свой предсмертный час, чтоб он пришел к ней простить ее, и как он не хотел... и как она умерла. Все, все расскажи... Нелли! Спаси Наташу!"
      Нелли согласилась. Они поехали на извозчике.
      
      Старики Ихменевы были удивлены неожиданным приездом Нелли. Потихоньку завязался разговор.
      - Матушка-то твоя из иностранок, что ли, была? Так, что ли, вы рассказывали, Иван Петрович? - робко спросила старушка.
      - У ней, Анна Андреевна, - начал я, - мать была дочь англичанина и русской, так что скорее была русская; Нелли же родилась за границей.
      - Ее мать была дурным и подлым человеком обманута, - гневно сказал старик Анне Андреевне. - Она уехала с ним от отца и передала отцовские деньги любовнику, а тот выманил их у нее обманом, завез за границу, обокрал и бросил. Один добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня?
      Постепенно выяснили, чем кончилась эта история.
      - Когда мы приехали, то долго отыскивали дедушку, - рассказывала Нелли, - но никак не могли отыскать. Мамаша мне и сказала тогда, что дедушка был прежде очень богатый и фабрику хотел строить, а что теперь он очень бедный, потому что тот, с кем мамаша уехала, взял у ней все дедушкины деньги и не отдал ей. Она мне это сама сказала... Мамаша приехала сюда очень больная, - прибавила Нелли тихим голосом... - Мы долго искали дедушку и не могли найти, а сами нанимали в подвале, в углу.
      - В углу, больная-то! - вскричала Анна Андреевна.
      - Да... в углу... - отвечала Нелли. - Мамаша была бедная...
      - Что же вы на Васильевском нанимали? Это там у Бубновой, что ли? - спросил старик...
      - Нет, не там... а сперва в Мещанской, - отвечала Нелли. - Там было очень темно и сыро... и матушка очень заболела, но еще тогда ходила.
      Сколько они пережили! Рядом жила старушка капитанша и еще какой-то отставной чиновник. Этот чиновник всегда был пьяный, кричал и шумел по ночам.
      "Я очень боялась его, - рассказывала Нелли. - Матушка брала меня к себе на постель и обнимала меня, а сама вся, бывало, дрожит, а чиновник кричит и бранится". Как-то раз он хотел прибить капитаншу. "Мамаше стало жаль ее, и она за нее заступилась; чиновник и ударил мамашу, а я чиновника..."
      В общем, весело было в этих темных петербургских углах.
      "Тогда мамаша вышла, - продолжала Нелли, - и меня увела с собой. Это было днем. Мы все ходили по улицам, до самого вечера, и мамаша все плакала и все ходила, а меня вела за руку. Я очень устала; мы и не ели этот день".
      И случилось так, что в сумерки на какой-то улице мамаша закричала "Азорка! Азорка!", и к ней подбежала большая собака, а мамаша, страшно побледнев, упала на колени перед высоким стариком. Это был дедушка Нелли, очень бедно одетый, очень худой. Он оттолкнул дочь и торопливо ушел, хотя Азорка выл и тащил его назад.
      "Мамаша в ту же ночь заболела, а капитанша отыскала квартиру у Бубновой, а на третий день мы и переехали, и капитанша с нами; и как переехали, мамаша совсем слегла и три недели лежала больная, а я ходила за ней. Деньги у нас совсем все вышли..."
      А потом Нелли вдруг встретила дедушку с Азоркой... Потом она иногда приходила к нему, он купил Новый завет и географию, стал ее учить, но когда мама написала ему письмо и Нелли это письмо передала, он вытолкнул ее на лестницу и выбросил назад письмо нераспечатанное. "Тут матушка слегла опять".
      Однажды, когда Нелли пришла и сказала, что "мамаша очень больна, что на лекарство надо денег, пятьдесят копеек, а нам есть нечего", дедушка закричал, вытолкнул ее на лестницу и запер за ней дверь на крючок. Но она осталась там сидеть на лестнице и сидела "до сумерек". Потом дедушка ушел вместе с Азоркой и вернулся совсем поздно. Увидев, что Нелли все еще сидит, он долго стоял перед ней, потом открыл свою дверь и, выйдя, швырнул в нее горсть медных монет. "Вот тебе, - закричал, - возьми, это у меня все, что было, и скажи твоей матери, что я ее проклинаю", - а сам захлопнул дверь.
      Девочка стала подбирать пятаки в темноте, потом дедушка догадался вынести свечку. Они вместе подбирали монетки. Денег было всего "семь гривен".
      У Нелли всю ночь и на следующий день был жар, но она пошла на улицу просить милостыню. Собрав рубль, она оставила для мамы 30 копеек, а 7 гривен завернула в бумажку и пошла к дедушке. Отворив дверь, она швырнула ему с порога эти деньги.
      - Так и надо, - сказала Анна Андреевна, не смотря на Николая Сергеича и крепко прижимая к себе Нелли, - так и надо с ним; твой дедушка был злой и жестокосердый...
      - Гм! - отозвался Николай Сергеич. (Он ведь тоже проклял дочь и не позволял Анне Андреевне с ней видеться.)
      
      История, которую рассказывала Нелли, закончилась потом событиями неожиданными.
      "А мамаше стало еще хуже, и она уже редко вставала с постели... Денег у нас уже ничего больше не было". Нелли пришлось просить милостыню. "Мамаша узнала про это, потому что жильцы стали попрекать, что она нищая, а Бубнова сама приходила к мамаше и говорила, что лучше б она меня к ней отпустила, а не просить милостыню". (У Бубновой было, видимо, что-то вроде притона.)
      
      Каковы нравы, уклад жизни, социальная система! Ужас! Да, действительно, совершенствование человека и человеческих отношений - главная общемировая задача. И это вовсе не "глобализм" и не "антиглобализм". Каждый народ может сохранить свои достижения, но заимствовать самое лучшее у других.
      
      Мама очень боялась за свою девочку. Еле живая, в предсмертном состоянии, она встала с постели, взяла Нелли за руку и повела за собой. "Мамаша едва могла ходить и каждую минуту садилась на улице, а я ее придерживала. Мамаша все говорила, что идет к дедушке и чтоб я вела ее, а уж давно стала ночь".
      Они шли по широкой улице. Возле какого-то дома останавливались кареты, из которых выходило много людей, в окнах был свет, слышна была музыка.
      - Мамаша остановилась, схватила меня и сказала мне тогда: "Нелли, будь бедная, будь всю жизнь бедная, не ходи к ним, кто бы тебя ни позвал, кто бы ни пришел..." И когда она мне это сказала, то даже в обморок упала.
      - Господи Боже! - вскрикнула Анна Андреевна, - больная-то, на улице, зимой?..
      - Нас хотели взять в полицию, но один господин вступился, расспросил у меня квартиру, дал мне десять рублей и велел отвезти мамашу к нам домой на своих лошадях. После этого мамаша уж и не вставала, а через три недели умерла...
      - А отец-то что же? Так и не простил? - вскрикнула Анна Андреевна.
      - Не простил! - отвечала Нелли...
      За неделю до смерти мама ее опять посылала к дедушке: "...Скажи ему, что я через несколько дней умру и тебя одну на свете оставляю". Но дедушка оттолкнул Нелли и захлопнул дверь.
      
      И последний день.
      - Вот в последний день, перед тем как ей умереть, перед вечером, мамаша подозвала меня к себе, взяла меня за руку и сказала: "Я сегодня умру, Нелли", хотела было еще говорить, но уж не могла. Я смотрю на нее, а она уж как будто меня и не видит, только в руках мою руку крепко держит. Я тихонько вынула руку и побежала из дому, и всю дорогу бежала бегом и прибежала к дедушке. Как он увидел меня, то вскочил со стула и смотрит, и так испугался, что совсем стал такой бледный и весь задрожал. Я схватила его за руку и только одно выговорила: "Сейчас умрет". Тут он вдруг так и заметался; схватил свою палку и побежал за мной... Я торопила его и говорила, чтоб он нанял извозчика, потому что мамаша сейчас умрет; но у дедушки было только семь копеек всех денег... Дедушка устал и дышал трудно, но все торопился и бежал. Вдруг он упал, и шляпа с него соскочила. Я подняла его, надела ему опять шляпу и стала его рукой вести, и только перед самой ночью мы пришли домой... Но матушка уже лежала мертвая. Как увидел ее дедушка, всплеснул руками, задрожал и стал над ней, а сам ничего не говорит. Тогда я подошла к мертвой мамаше, схватила дедушку за руку и закричала ему: "Вот, жестокий и злой человек, вот, смотри! смотри!" - тут дедушка закричал и упал на пол как мертвый.
      Анна Андреевна бросилась к Нелли и, обняв, закричала:
      - Я, я буду тебе мать теперь, Нелли, а ты мое дитя! Да, Нелли, уйдем, бросим их всех, жестоких и злых!..
      - Куда ты, Анна Андреевна?
      - К ней, к дочери, к Наташе! - закричала она и потащила Нелли за собой к дверям.
      - Постой, постой, подожди!..
      - Нечего ждать!.. Я долго ждала, и она долго ждала, а теперь прощай!..
      Но, взглянув на мужа, старушка остолбенела: Николай Сергеич "дрожавшими бессильными руками торопливо натягивал на себя свое пальто".
      - И ты... и ты со мной! - вскрикнула она... как будто не смела и поверить такому счастью.
      - Наташа, где моя Наташа!.. - вырвалось наконец из груди старика... и он бросился к дверям.
      - Простил! Простил! - вскричала Анна Андреевна.
      "Но старик не дошел до порога".
      В комнату вбежала Наташа и бросилась перед ним на колени. Он поднял ее, как ребенка, посадил в свое кресло и сам упал перед ней на колени.
      
      Манера поведения с тех пор несколько изменилась. Теперь в подобных ситуациях не падают на колени перед родителями, детьми или возлюбленными. Только обнимают, целуют, просят прощения. Но во всяком случае, старики были счастливы, что любимая дочь вернулась.
      
      - Где же Нелли? - спросил старик, озираясь.
      - Ах, где же она? - вскрикнула старушка, - голубчик мой!
      Ее нашли в углу за дверью, она как-то пугливо озиралась:
      - Мамаша, где мамаша? - проговорила она, как в беспамятстве, - где, где моя мамаша?.. - и вдруг страшный, ужасный крик вырвался из ее груди; судороги пробежали по лицу ее, и она в страшном припадке упала на пол...
      Эпилог
      
      В середине июня сочинитель, автор записок, заканчивает очередную книгу. И вот она закончена. Его нервы расстроены, кружится голова; "но радость, беспредельная радость наполняет мое сердце. Повесть моя совершенно кончена, и антрепренер, хотя я ему и много теперь должен, - все-таки даст мне хоть сколько-нибудь, увидя в своих руках добычу, - хоть пятьдесят рублей, а я давным-давно не видал у себя в руках таких денег".
      Затем Иван Петрович едет к Ихменевым. Его встречает Анна Андреевна, шепчет, что Нелли только что заснула. Николай Сергеич в город ушел, будет к чаю.
      - Место-то ему, Иван Петрович, выходит; только как подумаю, что в Перми, так и захолонет у меня на душе...
      - А где Наташа?
      - В садике, голубка, в садике!
      Наташа худа, бледна. Получила уже третье письмо от Алеши. В первых двух чувствовалось, что он под влиянием князя и не верит сам себе. В третьем, беспорядочном и неразборчивом, он сначала отрекался от Наташи, доказывая, что союз их невозможен, потому что они "неровня". Затем он вдруг начинал доказывать, что они вполне подходят друг другу и были бы счастливы в случае их брака. Он "проклинал себя за свое малодушие и - прощался навек!" Одновременно пришло письмо от Кати, которая сообщала, что Алеша грустит, много плачет, но она с ним, и он будет счастлив. При этом Катя утверждала, что он любит Наташу беспредельно и никогда не разлюбит.
      Наташа молча страдала. После возвращения к родителям она три недели "вылежала в горячке и теперь едва оправилась".
      Нелли стала в их доме идолом, ее очень любили, но болезнь одолевала все сильней, и она уже не вставала с постели.
      Вернулся старик Ихменев и сообщил, что "место, о котором он хлопотал", за ним, и через две недели можно ехать.
      Потом Нелли поведала Ивану Петровичу, что останется пока у него, потому что видит часто во сне маму, которая ей говорит, чтобы она не ехала.
      Она умерла через две недели. А за три дня до смерти, в прелестный летний вечер она сказала Ивану Петровичу, что на память ему оставляет ладанку, висевшую у нее на груди рядом с крестом. "Это мне мамаша оставила, умирая... И когда ты прочтешь, что в ней написано, то поди к нему и скажи, что я умерла, а его не простила".
      В своем письме князю мать Нелли умоляла его сделать хоть что-нибудь для ребенка. "Он Ваш, - писала она, - это дочь Ваша, и Вы сами знаете, что она Ваша настоящая дочь. Я велела ей идти к Вам, когда я умру, и отдать Вам в руки это письмо... Нелли знает содержание письма моего; я читала его ей; я разъяснила ей все, она знает все, все..."
      Но Нелли, зная все, не пошла к князю.
      Вернувшись с ее похорон, Иван Петрович и Наташа пошли в сад. Через неделю Ихменевы уезжают.
      Наташа взглянула на меня долгим, странным взглядом.
      - Ваня, - сказала она, - Ваня, ведь это был сон!
      - Что было сон? - спросил я.
      - Все, все, - отвечала она, - все, за весь этот год. Ваня, зачем я разрушила твое счастье?
      И в глазах ее я прочел: "Мы бы могли быть навеки счастливы вместе!"
      
      Так ли это - "среди всего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни..."
      1861
      ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
      
      
      Вымышленный автор пишет "Записки". Его имени здесь нет. Как нам его называть? Автор "Записок"? Ему 40 лет. Вот отдельные отрывки из его высказываний.
      
      "Я человек больной... Я злой человек... Я думаю, что у меня болит печень... Я не лечусь и никогда не лечился".
      У него, похоже, не только больная печень, но, прежде всего, больные нервы, психика. Поглядим дальше.
      Он был чиновником, притом якобы грубым, злым и находил в этом удовольствие, поскольку взяток не брал и якобы должен был хоть чем-то себя вознаградить. Впрочем, не был он вполне злым. Это он на себя наговаривает. Ведь всю жизнь он в себе ощущал самые противоположные свойства.
      "Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым".
      "Я служил, чтоб было что-нибудь есть (но единственно для этого), и когда прошлого года один из отдаленных моих родственников оставил мне шесть тысяч рублей по духовному завещанию, я тотчас же вышел в отставку".
      И вот теперь в своем одиноком углу он разглагольствует непрерывно. Посмотрим, о чем.
      
      О выгоде, например.
      "О, скажите, кто это первый объявил... что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек... стал бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду... следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро?"
      Но этому бездельнику до того все надоело, до того ему тошно жить в своем осточертевшем нищем углу, что не хочется уже и о своих интересах думать, не говоря о чужих. Так хочется учинить что-нибудь необычное, вопреки общепринятому! И теперь ему кажется, что упрямство и своеволие подчас приятней выгоды.
      Что ж, послушаем еще сетования из подполья.
      О цивилизации, например. Автор "Записок" не согласен, что от цивилизации человек "становится менее кровожаден и менее способен к войне... - Да оглянитесь кругом, - призывает он, - кровь рекою льется... точно шампанское".
      Он упивается всем отвратительным, что творили разные люди на протяжении веков. Египетская царица Клеопатра, умная и образованная, в которую влюблен был римский император Юлий Цезарь, оказывается, развлекалась тем, что втыкала золотые булавки в грудь своих невольниц и получала удовольствие "в их корчах". Вот что такое эпоха рабства! Автор "Записок" утверждает, что "теперь человек хоть и научился иногда видеть яснее, чем во времена варварские, но еще далеко не приучился поступать так, как ему разум и науки указывают".
      Этот автор "Записок" (может быть, назло всем) весьма нелестно отзывается о человеке. "Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой... дайте ему такое экономическое довольствие, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, - так он вам и тут человек-то, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает".
      
      Нет, пожалуй, не стоит все подряд, бессвязные зачастую рассуждения автора "Записок" здесь приводить. Его жизнь понятна. Унизительное положение в обществе, бедность, полное безделье, обшарпанный, жалкий вид. Отсутствие определенных нравственных ориентиров, целей. Из своего жалкого угла он вещает свою почти бессмысленную исповедь - единственное занятие.
      Выход один, быть может: дать всем вместе (и каждому в отдельности) единую идеологию, систему нравственных ориентиров (не нами придуманную, отобранную из заповедей, слегка осовремененных, снабженных подчас небольшими комментариями); дать всем необходимую цель - создание общественно-экономической системы, наиболее приемлемой для осуществления этой идеологии, т. е. создание для этого оптимальных условий. И каждому при этом помочь выявить свои подлинные способности и непременно развивать и применять их во имя добра. (Не зарывать в землю талант.)
      Это все, кажется, возможно уже теперь. А иначе - бесконечные исповеди "из подполья" о собственном несовершенстве, даже подлости и о несовершенстве всеобщем.
      
      Рассуждения автора "Записок" и эпизоды из его жизни. Важный, может быть, важнейший - встреча с Лизой.
      "В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моя была уж и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая".
      Вот он видит себя в зеркале в "доме свиданий". Это было своеобразное заведение. Днем там был магазин, а по вечерам имеющим рекомендацию можно было "приезжать в гости".
      "Взбудораженное лицо мое мне показалось до крайности отвратительным: бледное, злое, подлое, с лохматыми волосами". Да каким бы ни было его лицо, у него постоянная неуверенность, вечные сомнения...
      Итак, он в "доме свиданий".
      "Машинально я взглянул на вошедшую девушку: передо мной мелькнуло свежее, молодое, несколько бледное лицо, с прямыми темными бровями, с серьезным и как бы несколько удивленным взглядом... Что-то простодушное и доброе было в этом лице, но как-то до странности серьезное... Впрочем, она не могла назваться красавицей, хоть и была высокого роста, сильна, хорошо сложена. Одета чрезвычайно просто. Что-то гадкое укусило меня; я подошел прямо к ней...
      
      Я очнулся, хоть и не спал, а только лежал в полузабытьи... В голове был угар... Вдруг рядом со мной я увидел два открытые глаза, любопытно и упорно меня рассматривавшие. Взгляд был холодно-безучастный, угрюмый, точно совсем чужой; тяжело от него было... Вспомнилось мне тоже, что в продолжение двух часов я не сказал с этим существом ни одного слова и совершенно не счел этого нужным... Теперь же мне вдруг ярко представилась нелепая, отвратительная, как паук, идея разврата, который без любви, грубо и бесстыже, начинает прямо с того, чем настоящая любовь венчается. Мы долго смотрели так друг на друга...
      - Как тебя зовут? - спросил я отрывисто...
      - Лизой, - ответила она почти шепотом, но как-то совсем неприветливо и отвела глаза.
      Я помолчал...
      - Ты здешняя? - спросил я через минуту...
      - Нет.
      - Откуда?
      - Из Риги, - проговорила она нехотя.
      - Немка?
      - Русская...
      - Давно здесь?
      - Где?
      - В доме.
      - Две недели...
      Свечка совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица.
      - Отец и мать есть?
      - Да... нет... есть.
      - Где они?
      - Там... в Риге.
      - Кто они?
      - Так...
      - Как так? Кто, какого звания?
      - Мещане.
      - Ты все с ними жила?
      - Да.
      - Сколько тебе лет?
      - Двадцать.
      - Зачем же ты от них ушла?
      - Так...
      Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали".
      Он ее долго донимал разговорами. И о смерти, и о болезнях, и о вредности той жизни, какую она ведет.
      - Да ты что думаешь? На хорошей ты дороге, а?
      - Ничего я не думаю.
      - То и худо, что не думаешь. Очнись, пока время есть. А время-то есть. Ты еще молода, собой хороша; могла бы полюбить, замуж пойти, счастливой быть...
      - Не все замужем-то счастливые, - отрезала она прежней грубой скороговоркой.
      - Не все, конечно, - а все-таки лучше гораздо, чем здесь... Ты не смотри на меня, что я здесь, я тебе не пример. Я, может, еще тебя хуже. Я, впрочем, пьяный сюда зашел...
      Он ей безжалостно рисовал ее перспективы.
      - Перейдешь ты в другое место, потом в третье, потом еще куда-нибудь и доберешься наконец до Сенной. А там уж походя бить начнут; это любезность тамошняя; там гость и приласкать, не прибив, не умеет... Я вон раз видел там на Новый год одну, у дверей. Ее вытолкнули в насмешку свои же проморозить маленько за то, что уж очень ревела, а дверь за ней притворили. В девять-то часов утра она уж была совсем пьяная, растрепанная, полунагая, вся избитая... А у крыльца столпились извозчики да пьяные солдаты и дразнили ее. Ты не веришь, что и ты такая же будешь? И я бы не хотел верить, а почем ты знаешь, может быть, лет десять, восемь назад, эта же самая... такая же, как ты, была, гордая, обидчивая, на других не похожая, королевной смотрела и сама знала, что целое счастье того ожидает, кто бы ее полюбил и кого бы она полюбила. Видишь, чем кончилось?
      Он "вошел в пафос". Но никак не ожидал такого эффекта.
      "Нет, никогда, никогда еще я не был свидетелем такого отчаяния! Она лежала ничком, крепко уткнув лицо в подушку и обхватив ее обеими руками. Ей разрывало грудь. Все молодое тело ее вздрагивало, как в судорогах. Спершиеся в груди рыдания теснили, рвали ее и вдруг воплями, криками вырывались наружу. Тогда еще сильнее приникала она к подушке; ей не хотелось, чтобы кто-нибудь здесь, хоть одна живая душа узнала про ее терзание и слезы".
      Было совсем темно, и вдруг он ощупью обнаружил коробку спичек и подсвечник с цельной свечой. Когда комната осветилась, Лиза вскочила, потом села и глядела с "полусумасшедшей улыбкой". "Я сел подле нее и взял ее руки, она опомнилась, бросилась ко мне, хотела было обхватить меня, но не посмела и тихо наклонила передо мной голову...
      - Вот мой адрес, Лиза, приходи ко мне.
      - Приду... - прошептала она решительно, все еще не подымая своей головы".
      
      А потом его стала постоянно мучить мысль, что придет Лиза, увидит его нищую квартиру, лопнувший клеенчатый диван, халат в клочьях. Вечно ущемленное чувство собственной значимости мучило его постоянно.
      
      Она пришла. "Я стоял перед ней убитый, ошельмованный, омерзительно сконфуженный и, кажется, улыбался, всеми силами стараясь запахнуться полами моего лохматого, ватного халатишки... Хуже всего, что и она тоже вдруг сконфузилась, до того, что я даже и не ожидал. На меня глядя, разумеется...
      - Ты меня застала в странном положении, Лиза, - начал я, заикаясь и зная, что именно так-то и не надо начинать.
      - Нет, нет, не думай чего-нибудь! - вскричал я, увидев, что она вдруг покраснела, - я не стыжусь моей бедности... Напротив, я гордо смотрю на мою бедность. Я беден, но благороден... Можно быть бедным и благородным, - бормотал я".
      Потом началась эпопея с доставанием чая и сухарей. Человек явно нездоровый, он даже расплакался. Постоянные унижения, неуверенность в себе сделали его раздражительным до бешенства, минутами в нем вспыхивала ненависть.
      - Пей чай! - проговорил я злобно... Чай стоял на столе; мы до него не дотрагивались...
      Несколько раз она с грустным недоумением взглянула на меня. Я упорно молчал...
      - Я оттуда... хочу... совсем выйти, - начала было она, чтобы как-нибудь прервать молчанье, но, бедная! именно об этом-то и не надо было начинать говорить в такую и без того глупую минуту, такому, и без того глупому, как я, человеку.
      Злоба росла в его душе.
      - Не помешала ли я вам? - начала она робко, чуть слышно, и стала вставать...
      - Для чего ты ко мне пришла, скажи ты мне, пожалуйста?.. Зачем ты пришла? Отвечай! Отвечай! - вскрикивал я, едва помня себя. - Я тебе скажу... Ты пришла потому, что я тебе тогда жалкие слова говорил... Так знай же, знай, что я тогда смеялся над тобой. И теперь смеюсь.
      И он ей сообщил, что для него главное в жизни. "Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить. Знала ль ты это, или нет? Ну, а я вот знаю, что я мерзавец, подлец, себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дня от страха, что ты придешь. А знаешь, что все эти три дня меня особенно беспокоило? А то, что вот я тогда героем таким перед тобой представился, а тут вот ты вдруг увидишь меня в этом рваном халатишке, нищего, гадкого. Я тебе сказал давеча, что я не стыжусь своей бедности; так знай же, что стыжусь, больше всего стыжусь, пуще всего боюсь, пуще того, если б я воровал, потому что я тщеславен так, как будто с меня кожу содрали... Да неужели ж ты даже и теперь еще не догадалась, что я тебе никогда не прощу того, что ты застала меня в этом халатишке... И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже никогда тебе не прощу!.. Да понимаешь ли ты, как я теперь, высказав тебе это, тебя ненавидеть буду за то, что ты тут была и слушала? Ведь человек раз в жизни только так высказывается, да и то в истерике!.. Чего ж тебе еще? Чего ж ты еще, после всего этого, торчишь передо мной, мучаешь меня, не уходишь?
      Но тут случилось вдруг странное обстоятельство... Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе. Она поняла... что я сам несчастлив... Она вдруг вскочила со стула в каком-то неудержимом порыве и, вся стремясь ко мне, но все еще робея... протянула ко мне руки... Тут сердце и во мне перевернулось. Тогда она вдруг бросилась ко мне, обхватила мою шею руками и заплакала. Я тоже не выдержал и зарыдал так, как никогда еще со мной не бывало...
      И вот, я до сих пор уверен, что именно потому, что мне было стыдно смотреть на нее, в сердце моем вдруг тогда зажглось и вспыхнуло другое чувство... чувство господства и обладания. Глаза мои блеснули страстью, и я крепко стиснул ее руки. Как я ненавидел ее и как меня влекло к ней в эту минуту! Одно чувство усиливало другое... Она восторженно и горячо обняла меня".
      А через четверть часа он бегал взад и вперед по комнате, поглядывая на Лизу через щелочку ширмы. "Она сидела на полу, склонив на кровать голову и, должно быть, плакала. Но все еще не уходила. Впрочем, она вполне поняла, что я человек мерзкий и, главное, не в состоянии любить ее".
      
      Прощайте, - проговорила она, направляясь к двери.
      А у него был явно приступ злости, стремление ее унизить. Он "схватил ее руку, разжал ее", вложил пять рублей и снова зажал. Он "сначала отскочил в угол, чтоб не видеть, а потом со стыдом и отчаянием бросился вслед за Лизой...
      - Лиза! Лиза! - крикнул я на лестницу, но несмело, вполголоса...
      Ответа не было, мне показалось, что я слышу ее шаги на нижних ступеньках.
      - Лиза! - крикнул я громче.
      Нет ответа. Но в ту же минуту я услышал снизу, как тяжело, с визгом отворилась тугая наружная стеклянная дверь на улицу и туго захлопнулась. Гул поднялся по лестнице.
      Она ушла. Я воротился в комнату в раздумье... Прошло с минуту, вдруг я весь вздрогнул: прямо перед собой, на столе, я увидал... одним словом, я увидал смятую синюю пятирублевую бумажку, ту самую, которую минуту назад зажал в ее руке. Это была та бумажка; другой и быть не могло; другой и в доме не было. Она, стало быть, успела выбросить ее из руки на стол в ту минуту, когда я отскочил в другой угол... Этого я не вынес... выбежал за ней".
      Пустынная улица, снег, тишина. "Уныло и бесполезно мерцали фонари...
      Куда пошла она? И зачем я бегу за ней? Зачем? Упасть перед ней, зарыдать от раскаяния, целовать ее ноги, молить о прощении!"
      
      А может быть, вместо всех этих истерик стоило просто обнять, сказать "прости меня", увести к себе. И даже, может быть, решительно забрать ее из дома, откуда она так хотела вырваться. Так должен был поступить мужчина.
      
      А этот совсем о другом думал. "Разве дам я ей счастье? Разве я не узнал сегодня опять, в сотый раз, цены себе? Разве я не замучу ее!
      Я стоял на снегу, всматриваясь в мутную мглу, и думал об этом".
      И ему уже казалось, что для нее будет лучше, "если она навеки унесет теперь с собой оскорбление. Оскорбление, - да ведь это очищение... оскорбление возвысит и очистит ее... ненавистью... гм... может, и прощением...
      Так мне мерещилось, когда я сидел в тот вечер у себя дома, едва живой от душевной боли... Никогда больше я не встречал Лизу и ничего не слыхал о ней. Прибавлю тоже, что я надолго остался доволен фразой о пользе от оскорбления и ненависти, несмотря на то, что сам чуть не заболел тогда от тоски".
      Истерзанный одиночеством, "подпольем", нищетой, он постоянно колеблется: не кончить ли уж тут "Записки"? А может, и начинать их не стоило?
      
      Он еще долго затем рассуждает.
      Но лучше, пожалуй, остановиться.
      1864
      ИГРОК
      
      
      
      Молодой человек, Алексей Иванович, в Рулетенбурге. Ему отвели маленькую комнатку на четвертом этаже отеля. Здесь известно, что он принадлежит к свите генерала, которого все считают "богатейшим русским вельможей". Молодой человек - учитель в доме генерала. Ему 25 лет.
      Вот он входит впервые в жизни в игорную залу. Ему здесь все показалось так грязно - "как-то нравственно скверно и грязно". Жадные и беспокойные лица обступают игорные столы. Здесь различают игру "джентльменскую", т. е. для забавы, и "плебейскую" - ради корысти. Но подчас различия эти только внешние. Люди хорошо научились притворяться.
      Молодой учитель - "кандидат университета", дворянин. Среди его спутников, находящихся в Рулетенбурге, есть Полина Александровна, падчерица генерала, в которую он влюблен. Они много разговаривают. Еще есть у генерала родные дети, маленькие брат и сестра. Сам генерал - вдовец. Он, хотя и путешествует по Европе, но, кажется, почти разорился.
      Генерал серьезно ухаживает за французской девицей мадмуазель Бланш. Она слишком расчетлива, чтобы выйти за небогатого, но есть одно благоприятное обстоятельство. Все время ждут сообщения из Москвы. Там живет "бабуленька", которая все не умирает и о которой ждут телеграмму, что она, наконец, умерла. Дело, конечно, в наследстве. "Бабуленька" очень богата.
      В генеральскую свиту входят и двое иностранцев - англичанин, м-р Астлей, человек тихий, застенчивый, влюбленный в Полину, и француз Де-Грие, "веселый и любезный, когда это выгодно", тоже, кажется, неравнодушный к Полине. Говорят, он дает денежные ссуды и генерал ему что-то должен.
      Вдруг происходит совсем уж неожиданное событие. Приезжает 75-летняя Антонида Васильевна Тарасевичева, помещица и московская барыня, та самая "бабуленька", умиравшая, но так и не умершая. Ее уже 5 лет носят и возят в креслах; она не может ходить, но полна энергии.
      Бабушка велела нести ее к генералу. Там все в сборе - и родные, и знакомые. Это катастрофа: все ждали наследства. Но виду никто не подал, конечно.
      Старуха поговорила по-французски с французом Де-Грие, которого знала по Москве, познакомилась с девицей Бланш и ее мамашей, квартировавшими в том же отеле.
      Подошла здороваться нянюшка Федосья и подвела генеральских детей.
      - Ну, нечего лобызаться! Не люблю целоваться с детьми: все дети сопливые. Ну, ты как здесь, Федосья?
      - Здесь очинно, очинно хорошо, матушка Антонида Васильевна, - ответила Федосья...
      - ...Это кто плюгавенький-то, в очках?
      - Князь Нильский, бабушка, - прошептала ей Полина.
      - А, русский? А я думала, не поймет! Не слыхал, может быть! Мистера Астлея я уже видела...
      - Ну, что вы мне скажете хорошего? Скажите что-нибудь! Переведи ему это, Полина.
      Полина перевела.
      - То, что я гляжу на вас с большим удовольствием и радуюсь, что вы в добром здоровье, - серьезно, но с чрезвычайною готовностью ответил мистер Астлей...
      - Как англичане всегда хорошо отвечают, - заметила она и пригласила его заходить.
      Оглядев Полину, она сказала:
      - Хороша ты очень. Я бы в тебя влюбилась, если б была кавалером. Чего замуж-то не выходишь? Но, однако, пора мне.
      Она отправилась осмотреть свой номер, а затем поглядеть на все местные достопримечательности. Все отправились за ней.
      
      Бабушке отвели четыре великолепные комнаты, с ванной, помещениями для прислуги и пр. Осмотрев отель, она потребовала, чтобы ее несли туда, где играют в рулетку. Генерала бабушка еще раньше предупредила: "Денег я тебе не дам".
      За игорными и рулеточными столами толпились игроки в несколько рядов. Бабушке особенно понравился в конце стола молодой человек, "ставивший тысячами и наигравший, как шептали кругом, уже тысяч до сорока франков, лежавших перед ним в куче, золотом и в банковых билетах. Он был бледен; у него сверкали глаза и тряслись руки...
      Бабушка наблюдала его несколько минут...
      - Проиграет, сейчас все проиграет! - захлопотала она... Где Потапыч? Послать к нему Потапыча!.. Уходите, уходите! - начала было она сама кричать молодому человеку". Ей объяснили, что здесь нельзя кричать, это мешает счету.
      "Экая досада! Пропал человек, значит сам хочет... смотреть на него не могу, всю ворочает. Экой олух!"
      Потом бабушка вытащила из кармана туго набитый кошелек и взяла из него немецкие деньги - фридрихсдор. Проиграла, но не испугалась. "Волка бояться - в лес не ходить". Так она еще несколько раз проигрывала, а потом "вдруг - хлоп". Выигрыш!
      "Видишь, видишь! - обернулась бабушка к молодому учителю, помогавшему ей. - Что ж не выдают? Потапыч, Марфа, где же они? Наши все куда же ушли?"
      Ей выдали тяжеловесный сверток с деньгами и еще отсчитали не запечатанных 20 фридрихсдоров. Старуха снова и снова ставила максимальную сумму... Проигрыш!
      "Еще! Еще! Ставь еще!" - кричала бабушка. Молодой учитель вначале старался ее удержать, но бесполезно.
      "Решительное убеждение в выигрыше сияло на лице ее, непременное ожидание, что вот-вот сейчас крикнут: "Ноль!" Шарик вскочил в клетку.
      - Ноль! - крикнул крупье.
      - Что!!! - с неистовым торжеством обратилась ко мне бабушка.
      Я сам был игрок; я почувствовал это в ту самую минуту. У меня руки-ноги дрожали, в голову ударило".
      Мы, читатели, не будем вникать во все технические подробности этой игры. Да и деньги тогда были другие, нам не понять, где много и где мало. 400 фридрихсдоров - это, кажется, 4 тысячи флоринов. А что значат флорины? А фридрихсдоры? Это больше или меньше, чем рубли?
      Она снова приказывала ставить огромные суммы.
      - Алексей Иванович! Он сказал, зараз можно только четыре тысячи флоринов поставить? На, бери, ставь эти все четыре на красную, - решила бабушка.
      "Было бесполезно отговаривать. Колесо завертелось..."
      Опять выигрыш в 4 тысячи флоринов, всего, стало быть, 8. "Четыре сюда мне давай, а четыре ставь опять на красную", - командовала бабушка.
      "Я поставил опять четыре тысячи".
      Опять выигрыш!
      - Итого двенадцать! Давай их все сюда. Золото ссыпай сюда, в кошелек, а билеты спрячь. Довольно! Домой! Откатите кресла!
      
      Невозможно вкратце передать все восторги, всю реакцию окружающих.
      "Алексей Иванович, после обеда, часа в четыре, готовься, пойдем". Она была неутомима.
      Потом страшные проигрыши, в какой-то момент старуха совсем осталась без денег (хотя оставались еще имения и капитал в Москве).
      "Жива не хочу быть, отыграюсь! Ну, марш, без расспросов! Там до полночи ведь игра идет?"
      В какой-то из дней, по расчету Потапыча, она проиграла "до девяноста тысяч рублей, кроме проигранных ею вчера денег".
      Сам факт "появления бабушки вместо ожидаемой с часу на час телеграммы об ее смерти (а стало быть, и о наследстве)", нарушил все планы генерала и многих его приближенных. На обратную поездку в Москву ей даже пришлось одолжить 3 тысячи франков и подписать вексель.
      
      Возвратившись вечером к себе в номер, молодой учитель увидел в полутьме у окна Полину. "Что же, стало быть, она меня любит! Она пришла ко мне... стало быть, компрометировала себя всенародно..."
      И вдруг к его голове блеснула дикая мысль.
      "Полина! Дай мне только один час! Подожди здесь только час и... я вернусь. Это... это необходимо! Увидишь! Будь здесь, будь здесь!"
      Он выбежал из комнаты. Было четверть одиннадцатого. Он вытащил все свои деньги - 20 фридрихсдоров. И выиграл. Снова поставил все. Опять выигрыш! У него уже было 80 фридрихсдоров. Он все 80 поставил. Колесо завертелось. Уже 200 фридрихсдоров! "Я был как в горячке... и вдруг опомнился!.. Я с ужасом ощутил и мгновенно сознал: что для меня теперь значит проиграть! Стояла на ставке вся моя жизнь!"
      Потом было уже 4 тысячи флоринов и 80 фридрихсдоров. Затем он поставил 2 тысячи флоринов и проиграл. Поставил все фридрихсдоры и проиграл. Бешенство им овладело. Он схватил последние оставшиеся 2 тысячи флоринов - "так, на авось"... Перед ним опять очутилось 6 тысяч флоринов.
      "Не помню я уж тут ни расчета, ни порядка моих ставок. Помню только, как во сне, что я уже выиграл, кажется, тысяч шестнадцать флоринов; вдруг, тремя несчастными ударами, спустил из них двенадцать; потом двинул последние четыре тысячи... - и опять выиграл; затем выиграл еще четыре раза...
      Я думаю, с моего прибытия времени прошло не более получаса. Вдруг крупер уведомил меня, что я выиграл тридцать тысяч флоринов, а так как банк за один раз больше не отвечает, то, стало быть, рулетку закроют до завтрашнего утра. Я схватил все мое золото, ссыпал его в карманы, схватил все билеты и тотчас перешел на другой стол, в другую залу, где была другая рулетка; за мною хлынула вся толпа; там тотчас же очистили мне место, и я пустился ставить опять, зря и не считая. Не понимаю, что меня спасло!.. Вдруг кругом поднялся громкий говор и смех. "Браво, браво!" - кричали все, иные даже захлопали в ладоши. Я сорвал и тут тридцать тысяч флоринов, и банк опять закрыли до завтра!"
      
      Собрав все, он быстро перешел к другому столу, где шла крупная игра. "Это не рулетка, это карты. Тут банк отвечает за сто тысяч талеров разом. Наибольшая ставка тоже четыре тысячи флоринов... Весь воксал столпился кругом. Не помню, вздумал ли я в это время хоть раз о Полине. Я тогда ощущал какое-то непреодолимое наслаждение хватать и загребать банковые билеты, нараставшие кучею предо мной.
      Действительно, точно судьба толкала меня..."
      
      Ему хотелось удивить зрителей бездумным риском, и вдруг действительно им овладела ужасная жажда риска...
      - Господин выиграл уже сто тысяч флоринов, - раздался подле меня чей-то голос.
      "Я вдруг очнулся... Да к чему же мне больше?"
      
      Он загреб все золото, все билеты, свертки, не считая, и с набитыми карманами отправился в отель. Пришлось идти по темной аллее, но мыслей о ворах и разбойниках не было. Только ощущение "удачи, победы, могущества".
      Полина сидела в комнате на его диване перед зажженною свечой. "Я остановился пред нею и стал выбрасывать на стол всю мою груду денег...
      - Я выиграл двести тысяч франков, - вскричал я".
      
      Они целовались, ссорились и снова целовались. Тут была и любовь, и оскорбленная гордость, и тщеславие. А скорей всего - нервный срыв нищих, настрадавшихся от вечной зависимости людей.
      Он дал ей большую пачку денег. Но последовала неожиданная реакция.
      "Она размахнулась и пустила их в меня. Пачка больно ударила мне в лицо и разлетелась по полу. Совершив это, Полина выбежала из комнаты".
      
      Может быть, он совершил в это время роковую ошибку. Если тут действительно любовь, надо было жизнь отдать, а остальное - лишь вспомогательное средство к существованию, теперь уже совместному. Став игроком, он вмиг переродился, утратил прежнюю способность любить, прежние ориентиры.
      
      А рано утром, в 6 часов, она побежала в отель "Англетер". Алексей Иванович помчался в "Англетер", где жил мистер Астлей, и узнал, что Полина там, что она больна.
      - Я ее люблю, мистер Астлей! Вы знаете сами.
      - Неужели? Я убежден, что нет.
      Все тут как-то странно, болезненно. Сплошная истерика. "Клянусь, мне было жаль Полину, но странно, - с самой той минуты, как я дотронулся вчера до игорного стола и стал загребать пачки денег, - моя любовь отступила как бы на второй план. Это я теперь говорю; но тогда еще я не замечал всего этого ясно. Неужели я и в самом деле игрок, неужели я и в самом деле... так странно любил Полину? Нет, я до сих пор люблю ее, видит Бог! А тогда, когда я вышел от мистера Астлея и шел домой, я искренно страдал и винил себя".
      Он еще многого другого не понимал. Того, например, что ценность его в глазах некоторых возросла. В данный момент он шел к генералу, и вдруг где-то рядом открылась дверь и его окликнули. Это девица Бланш пожелала его видеть. У нее с мамашей был небольшой двухкомнатный номер, она еще только вставала с постели и бесцеремонно позвала его: "Иди же сюда, дурачок! Правда ли, что ты выиграл гору золота и серебра? Я предпочла бы золото... Мы покутим, не правда ли?"
      Он вошел в спальню, увидал ее под розовым атласным одеялом. Она сообщила, что едет в Париж и возьмет его с собой, если он не будет слишком глуп. Чемоданы и прочие вещи действительно были все уложены. Она велела ему надеть на нее чулки и протянула прелестную ножку. И тут же приказала отдать ей 50 тысяч франков.
      Он было заколебался:
      - Постой, а что же мне-то останется?
      - А сто пятьдесят тысяч франков, ты забыл, и, сверх того, я согласна жить на твоей квартире месяц, два... Мы, конечно, проживем в два месяца эти сто пятьдесят тысяч франков. Видишь, я добрая девочка и тебе вперед говорю, но ты увидишь звезды.
      - Как, все в два месяца?
      - Как! Это тебя ужасает! А, низкий раб! Да знаешь ли ты, что один месяц этой жизни лучше всего твоего существования. Один месяц - а потом хоть потоп! Но ты не можешь этого понять, где тебе!..
      В эту минуту я обувал другую ножку, но не выдержал и поцеловал ее. Она вырвала и начала меня бить кончиком ноги по лицу. Наконец она прогнала меня совсем. "Ну, мой учитель, я тебя жду, если хочешь; чрез четверть часа я еду!" - крикнула она...
      
      Через четверть часа они сидели втроем в одном вагоне: молодой учитель, девица Бланш и ее мать. Было много веселья, смеха. "Нет, как припоминаю теперь, мне и тогда было ужасно грустно", - признается молодой учитель.
      - А генерал? - спросил я ее.
      - А генерал, ты знаешь сам, каждый день в это время уходит мне за букетом. На этот раз я нарочно велела отыскать самых редких цветов. Бедняжка воротится, а птичка и улетела. Он полетит за нами, увидишь. Ха, ха, ха!
      Алексей Иванович прожил в Париже всего 3 недели с небольшим; за это время были полностью потрачены его 100 тысяч франков. А остальные 100 тысяч он отдал мадмуазель Бланш "чистыми деньгами".
      На двух, устроенных ею вечеринках он познакомился с ее парижским окружением. Ему там пришлось играть роль хозяина, встречать и занимать гостей. Кого же он там встретил, какую публику? "Разбогатевших и тупейших купчишек, невозможных по их невежеству и бесстыдству разных военных поручиков и жалких авторишек и журнальных козявок, которые явились в модных фраках, в палевых перчатках и с самолюбием и чванством в таких размерах", какие даже в Петербурге немыслимы.
      От беспросветной скуки молодой человек стал "прибегать весьма часто" к шампанскому.
      "Я жил в самой буржуазной, самой меркантильной среде, где каждый су был рассчитан и вымерен". Но его деньги Бланш тратила "неистово", например переменила лошадей и купила пару за 16 тысяч франков, отделала свою квартиру за 50 тысяч франков и т. п.
      Через неделю после их приезда в Париж явился генерал. Предстояла свадьба. Бланш рассчитала, что генерал будет жить в боковой комнате на свою пенсию и она будет генеральшей и помещицей. К тому же "бабушка" уже действительно была недалека от смерти.
      Свадьба была тихая, скромная. А молодой человек наконец собрался уезжать. В последний момент Бланш вдруг бросилась в свой будуар и на прощанье вынесла ему 2 тысячи франков. Обобрав его полностью, она все же от души ему посочувствовала. А он теперь собирается в Гамбург, там "самая настоящая игра и есть".
      
      "Вот уже год и восемь месяцев, как я не заглядывал в эти записки, и теперь только, от тоски и горя, вздумал развлечь себя..." Тогда он собирался в Гамбург - "с какою самоуверенностью, с какими непоколебимыми надеждами!" Что же теперь?
      "И вот... я, по-моему, гораздо хуже, чем нищий! Да что нищий! Наплевать на нищенство. Я просто сгубил себя!"
      Он тогда действительно поехал в Гамбург, потом опять был в Рулетенбурге и в других городах. И в тюрьме сидел за долги, и в лакеях был целых 5 месяцев. Будучи лакеем, он "недоедал и недопивал", но зато накопил 70 гульденов. И тогда, в Бадене, он расстался с хозяином и пошел играть.
      "О, тот вечер, когда я понес мои семьдесят гульденов на игорный стол... Я начал с десяти гульденов... Я проиграл. Оставалось у меня шестьдесят гульденов... Я стал разом ставить на ноль по пяти гульденов; с третьей ставки вдруг выходит ноль, я чуть не умер от радости, получив сто семьдесят пять гульденов..." Потом поставил 100 гульденов. Удача! Все 200... Удача! 800... Удача!
      "...Считая с прежним, было тысяча семьсот гульденов, и это - менее чем в пять минут! Да, в эдакие-то мгновения забываешь и все прежние неудачи!.. Осмелился рискнуть - и вот я опять в числе человеков!"
      Он заперся в номере и долго пересчитывал свои деньги. Утром решил выехать в Гамбург. "За полчаса до поезда я отправился поставить две ставки, не более, и проиграл полторы тысячи флоринов. Однако же все-таки переехал в Гамбург, и вот уже месяц, как я здесь".
      Он живет в постоянной тревоге, целыми днями стоит у игорного стола, наблюдая игру, даже снится игра.
      Еще можно один раз сыграть. Если будет проигрыш, придется опять идти в лакеи, если не найдутся русские, которым понадобится учитель.
      Случайно в парке он увидел на скамейке знакомого англичанина, мистера Астлея. Они долго разговаривали.
      - Скажите, вы не намерены бросить игру? - спросил мистер Астлей.
      - О, черт с ней! Тотчас же брошу, только бы...
      - Только бы теперь отыграться? Так я и думал... Скажите, кроме игры, вы ничем не занимаетесь?
      - Да, ничем.
      Он совсем одичал, не видал газет, не заглядывал ни в одну книгу. У него не было других целей, кроме выигрыша.
      Между тем Астлей сообщил, что Полина долго была больна, жила у родных Астлея. Полгода назад умерла бабушка и оставила ей приличное состояние - 7 тысяч фунтов. Брат и сестра Полины тоже обеспечены завещанием и учатся в Лондоне. Генерал месяц назад умер в Париже от удара. Бланш успела перевести на себя его наследство.
      Наконец, Астлей признался, что прибыл в Гамбург по просьбе Полины, "чтобы увидеть вас, говорить с вами долго и сердечно, и передать ей все, - ваши чувства, мысли, надежды и... воспоминания!"
      Алексей Иванович даже прослезился, услышав это.
      - Да, несчастный человек, она любила вас, и я могу вам это открыть, потому что вы - погибший человек! Мало того, если я даже скажу вам, что она до сих пор вас любит, то - ведь вы все равно здесь останетесь! Да, вы погубили себя. Вы имели некоторые способности, живой характер и были человек недурной; вы даже могли быть полезны вашему отечеству... До сих пор вы были честны и скорее захотели пойти в лакеи, чем воровать... но мне страшно подумать, что может быть в будущем. Довольно, прощайте! Вы, конечно, нуждаетесь в деньгах? Вот от меня вам десять луидоров, больше не дам, потому что вы их все равно проиграете. Берите и прощайте. Берите же!
      - Нет, мистер Астлей, после всего теперь сказанного...
      - Бе-ри-те! - вскричал он. - Я убежден, что вы еще благородны... Если б я мог быть уверен, что вы сейчас же бросите игру, Гамбург и поедете в ваше отечество, - я бы готов был немедленно дать вам тысячу фунтов для начала новой карьеры. Но... тысяча ли фунтов, или десять луидоров - ...все одно - проиграете. Берите и прощайте.
      - Возьму, если вы позволите себя обнять на прощанье.
      - О, это с удовольствием.
      "Мы обнялись искренно, и мистер Астлей ушел".
      
      "У меня теперь пятнадцать луидоров, а я начинал и с пятнадцатью гульденами!.. Вспомить только, что было со мною в этом роде семь месяцев назад в Рулетенбурге... я проиграл тогда все, все... Выхожу из воксала, смотрю - в жилетном кармане шевелится у меня еще один гульден: "А, стало быть, будет на что пообедать!" - подумал я, но, пройдя шагов сто, я передумал и воротился".
      Совсем один, в чужой стране "и не зная, что сегодня будешь есть", он тогда поставил этот последний гульден, "самый, самый последний!.. и через двадцать минут он вышел из воксала, имея уже сто семьдесят гульденов в кармане".
      Сегодня уже поздно. А вот завтра...
      В одном месте своих записок он признается: "Я ведь наверное знаю, что я не скуп; я даже думаю, что я расточителен". А между тем "с каким трепетом, с каким замиранием сердца" он слушает возгласы крупье. "С какою алчностью смотрю я на игорный стол..." Когда он слышит, еще только подходя к игорной зале, звон и шелест денег, с ним почти "делаются судороги".
      
      Здесь люди - в рабстве. Сотворили себе кумира и живут ради него. Сколько лет с тех пор пролетело! Сотни полторы? И недавно я слышала от весьма почтенного профессора, что у его сына цель жизни: "Чтоб в карманах шелестели пачки зеленых".
      Надо бы ежедневно повторять людям евангельские заповеди. Надо бы так организовать общество, чтобы постепенно их исполнение становилось реальней, помогало жить.
      Да, пожалуй, главное - совершенствование человека и человеческих отношений. С помощью духовных ориентиров. И тогда, и теперь. Люди сами постепенно сообразят, какую создать общественно-политическую систему, какие условия - для всех живущих на земле.
      1866
      ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
      
      
      Часть первая
      
      Опять нищие петербургские "углы", опять бедный молодой человек, снимающий каморку "под самою кровлей" и задолжавший квартирной хозяйке так, что боится с ней встретиться на лестнице. Он задавлен бедностью, голодает, одет в какие-то лохмотья. В общем, обычный персонаж произведений Достоевского.
      В июльскую жару под вечер он выходит из дома... Что-то он замышляет важное, а сейчас пока идет на разведку. Подойдя с замиранием сердца к большому дому, он проскользнул на "черную лестницу", узкую и темную, поднялся на четвертый этаж и "позвонил в старухину квартиру". Дверь осторожно отворилась, он вошел в темную прихожую. "Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками".
      "Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц", - поспешил пробормотать молодой человек с полупоклоном... Старуха глядела недоверчиво.
      - Так вот-с... и опять, по такому же дельцу... - продолжал Раскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи...
      - Пройдите, батюшка.
      Небольшая комнатка с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах...
      - Заклад принес, вот-с! - И он вынул из кармана старые плоские серебряные часы...
      - Да ведь и прежнему закладу срок...
      - Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.
      - А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же продать.
      - Много ль за часы-то, Алена Ивановна?
      - А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит...
      - Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцовские. Я скоро деньги получу.
      - Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с.
      - Полтора рубля! - вскрикнул молодой человек.
      - Ваша воля. - И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
      - Давайте! - сказал он грубо.
      Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнату за занавески. Молодой человек, оставшись один среди комнаты, любопытно прислушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. "Должно быть, верхний ящик, - соображал он. - Ключи она, стало быть, в правом кармане носит... Все на одной связке, в стальном кольце... И там один ключ есть всех больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно не от комода... Стало быть, есть еще какая-нибудь шкатулка... А впрочем, как это подло все..."
      Старуха воротилась. Она сосчитала проценты, которые должна взять за нынешний заем и прежний, вышло 35 копеек. А за часы, следовательно, вместо полутора рублей - рубль 15 копеек.
      - Вот получите-с.
      - Как! Так уж теперь рубль пятнадцать копеек!
      - Точно так-с.
      Молодой человек спорить не стал и взял деньги...
      - Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях еще одну вещь принесу... серебряную... хорошую... папиросочницу одну... - Он смутился и замолчал.
      - Ну тогда и будем говорить, батюшка.
      - Прощайте-с... А вы все дома одни сидите, сестрицы-то нет? - спросил он как можно развязнее, выходя в переднюю.
      - А вам какое до нее, батюшка, дело?
      - Да ничего особенного. Я так спросил... Прощайте, Алена Ивановна.
      Он ушел в смущении и уже на улице ужаснулся: "О Боже! Как это все отвратительно. И неужели, неужели я... На какую грязь способно, однако, мое сердце!.."
      Что же он замышлял? Ограбить старуху? Старуха - ростовщица, дает деньги, берет в залог какую-нибудь вещицу, да еще ежемесячные проценты по 10 копеек с рубля. Клиент вернет долг, получит назад свою вещицу. Техника несложная. Но как ограбить? Она будет защищать свое имущество.
      
      Тоска, отвращение давили его сердце. Рядом он заметил распивочную, вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Раскольников никогда в распивочных не бывал, но теперь голова кружилась от слабости, от голода и мучила "палящая жажда".
      Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком и выпил стакан пива. Стало легче.
      "Все это вздор", - сказал он с надеждой - видимо, по поводу своих тайных намерений.
      В распивочной было мало народа. Вышла "целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией. После них стало тихо и просторно". Остались двое каких-то пьяниц, один из которых что-то временами подпевал и подпрыгивал, не вставая с лавки:
      
      "По Подъяческой пошел,
      Свою прежнюю нашел..."
      
      И еще один человек, похожий на отставного чиновника, сидел отдельно "перед своею посудинкой", отпивал и оглядывался. Иногда появлялся хозяин заведения в поддевке и смазных сапогах. "За стойкой находился мальчишка лет четырнадцати и был другой мальчишка моложе, который подавал, если что спрашивали".
      Человек, похожий на бывшего чиновника, среднего роста и плотного сложения, с проседью и лысиной, в рваном черном фраке "с осыпавшимися пуговицами", с отекшим от постоянного пьянства лицом громко сказал Раскольникову:
      - А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного.
      И он представился:
      - Мармеладов - такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
      - Нет, учусь... - отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему...
      - Студент, стало быть, или бывший студент! - вскричал чиновник, - так я и думал!..
      "Он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку, стаканчик, и подсел к молодому человеку, несколько от него наискось". Порассуждав о нищете, он затем сообщил, что ночует на Неве, на сенных барках. Уже пятую ночь там провел. "Очень вероятно было, что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки были грязные, жирные, красные, с черными ногтями". Ему, видимо, хотелось отвести душу. Он рассказал, что супруга Катерина Ивановна, "особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь", дерет его за вихры. Видимо, по заслугам: он даже чулки ее пропил и косыночку из козьего пуха.
      
      Живут они в холодном углу с тремя маленькими детьми. Катерина Ивановна "в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью". В прошлом она "в благородном губернском дворянском институте воспитывалась". Потом вышла замуж за офицера пехотного, влюбилась и бежала с ним из дома. Но муж увлекся карточной игрой, попал под суд, "с тем и помер". А она "осталась после него с тремя малолетними детьми в уезде далеком и зверском", в невероятной нищете. "Родные тут же все отказались". Мармеладов тогда жил в том же уезде - вдовец с 14-летней дочерью. Он женился на Катерине Ивановне. "Можете судить потому, до какой степени ее бедствия доходили, что она, образованная и воспитанная и фамилии известной, за меня согласилась пойти! Но пошла! Плача и рыдая и руки ломая - пошла! Ибо некуда было идти. Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? Нет! Этого вы еще не понимаете..."
      Но через год Мармеладов "места лишился, и тоже не по вине, а по изменению в штатах..." И тогда он запил, не выдержал. Потом "после странствий и многочисленных бедствий" они очутились в столице. И здесь он "место достал... Достал и опять потерял. Понимаете-с?" Теперь они проживают в каком-то углу у хозяйки Амалии Федоровны, "а чем живем и чем платим, не ведаю. Живут же там многие и кроме нас... Содом-с, безобразнейший".
      Вот в таких-то условиях выросла его дочка от первого брака Соня. Мачеха над ней страшно издевалась: "дама горячая и раздраженная". А воспитания и образования Соня так и не получила.
      
      И вот главный вопрос: "много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?.. Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши!"
      
      Да это страшный приговор всей общественно-политической системе, всему правительству, всей власти!
      
      Что пережила юная Соня в Петербурге, где рядом дворцы, балы, царь с его окружением и т. п.! "А тут ребятишки голодные... А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, - что в болезни этой и всегда бывает: "Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь, и теплом пользуешься", а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не видят! Лежал я тогда... ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий... белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: "Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти? - ...А что ж, - отвечает Катерина Ивановна, в пересмешку, - чего беречь? Эко сокровище!" Но не вините, не вините, милостивый государь, не вините! Не в здравом рассудке сие сказано было, а при взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей, не евших, да и сказано более ради оскорбления, чем в точном смысле... Ибо Катерина Ивановна такого уж характера, и как расплачутся дети, хоть бы и с голоду, тотчас же их бить начинает. И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней 30 целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать, ликом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают... А я, как и давеча, в том же виде лежал-с... И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела".
      
      Вот он, признак подлинного искусства - очищение души читателя через сострадание, потрясение.
      
      "А потом так обе и заснули вместе, обнявшись... обе... обе... да-с... а я... лежал пьяненькой-с".
      Сонечка "по донесению неблагонамеренных лиц" была потом вынуждена получить желтый билет (который выдавали проституткам) и снимать себе комнатушку в другом доме.
      А что же Мармеладов, когда протрезвился?
      "Только встал я тогда поутру-с, одел лохмотья мои, воздел руки к небу и отправился к его превосходительству Ивану Афанасьевичу". (Это, видимо, прежний начальник, выгнавший его за пьянство. Теперь Мармеладов ему все рассказал.)
      "Даже прослезились, изволив все выслушать. "Ну, говорит, Мармеладов, раз уж ты обманул мои ожидания... Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, - так и сказали, - помни, дескать, ступай!""
      Вот как можно было тогда осчастливить человека! Какой был восторг дома, когда Мармеладов объявил: "На службу опять зачислен и жалование получаю", - "Господи, что тогда было!.."
      
      В распивочной стало шумно, "вошла с улицы целая партия пьяниц, уже и без того пьяных. Мармеладов, не обращая внимания на вошедших, стал продолжать рассказ". Он все больше хмелел, но воспоминания о "недавнем успехе" даже отразились на лице его "каким-то смятением".
      "Только что узнали они обе, Катерина Ивановна и Сонечка, Господи, точно я в Царствие Божие переселился. Бывало, лежи, как скот, только брань! А ныне: на цыпочках ходят, детей унимают: "Семен Захарыч на службе устал, отдыхает, тш!" Кофеем меня перед службой поят... Когда же, шесть дней назад, я первое жалованье мое - двадцать три рубля сорок копеек - сполна принес, малявочкой меня назвала: "Малявочка, говорит, ты эдакая!"".
      И он уже мечтал: "и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьи возвращу... И многое, многое...". Но он, видимо, был давно уже болен. Алкоголизм сейчас лечат кодированием и еще как-то, а тогда вряд ли умели.
      На другой же день, "к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все! Пятый день из дома, и там меня ищут, и службе конец... и всему конец!"
      Он до того дошел, что, все пропив, пошел к Соне просить "на похмелье". Говорил он об этом с каким-то "напускным лукавством и выделанным нахальством". "Тридцать копеек вынесла, своими руками, последние, все, что было, сам видел... Ничего не сказала, только молча на меня посмотрела... Так не на земле, а там... о людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют! А это больней-с, больней-с, когда не укоряют!.. Тридцать копеек, да-с. А ведь и ей теперь они нужны, а?"
      Мармеладов и эти 30 копеек пропил и еще долго разглагольствовал, а потом попросил Раскольникова отвести его домой.
      "Пора... к Катерине Ивановне... Пусть побьет, душу отведет... оно лучше..."
      Между прочим, когда он говорил, чувствовалось, что при всех неисчислимых потерях (и потере человеческого облика в том числе) осталась вера - в милосердного Бога, способного понять грешников и простить. Он, видимо, знает Евангелие. И не внешние обряды, а суть.
      "Придет в тот день и спросит: "А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и малолетним себя предала? Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела?" И скажет: "Прииди!.." И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что простит..." Потом, всех рассудив, наконец "возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие..." И скажет: "Свиньи вы! Образа звериного... но приидите и вы!" И в ответ на недоумение премудрых скажет: "Потому их приемлю... что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего..." (т. е. за скромность простит, за отсутствие самодовольства, самомнения).
      И мы припадем... и заплачем... и все поймем! Тогда все поймем!.. И все поймут... И Катерина Ивановна... и она поймет... Господи, да приидет Царствие Твое!..
      Слова его произвели некоторое впечатление; на минуту воцарилось молчание, но вскоре раздался прежний смех и ругательства..."
      
      Ну хоть на минуту в грязном вертепе произвели впечатление эти слова. Побольше бы таких светлых, искренних минут.
      
      Душераздирающее описание встречи Мармеладова с семьей. И эта "маленькая закоптелая дверь в конце лестницы на самом верху, и несчастные, запуганные дети...
      "Пропил! Все, все пропил! - кричала в отчаянии бедная женщина... Голодные, голодные!" (И, ломая руки, она указывала на детей.)
      ...Уходя, Раскольников достал из кармана часть медных денег, всего горсточку, и "неприметно положил на окошко".
      Потом уже на лестнице он об этом пожалел. (Это ведь последнее, что у него оставалось.) Но взять назад было уже невозможно, да он бы и не взял.
      
      На следующий день Раскольников проснулся поздно и посмотрел на свою каморку с ненавистью. "Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями..." В каморке было три старых стула, большая софа, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг, настолько запыленных, что их, видимо, давно уже не касалась ничья рука. Часто он спал не раздеваясь, без простыни, укрывшись своим старым верхним студенческим пальто. Он ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу. Настасья, хозяйкина служанка, пожалев его, принесла свой чай; хозяйка давно уже перестала отпускать ему обед.
      "Прасковья-то Павловна в полицу на тебя хочет жалиться", - сообщила Настасья...
      - В полицию? Что ей надо?
      - Денег не платишь и с фатеры не сходишь. Известно, что надо.
      Он подумал, что это теперь... "некстати" и объявил:
      - Дура она... Я сегодня к ней зайду, поговорю.
      - Дура-то она дура, такая же, как и я, а ты что, умник, лежишь, как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
      - Я делаю... - нехотя и сурово проговорил Раскольников.
      - Что делаешь?
      - Работу...
      - Каку работу?
      - Думаю, - серьезно отвечал он, помолчав.
      Настасья так и покатилась со смеху...
      - Денег-то много, что ль, надумал? - смогла она наконец выговорить.
      - Без сапог нельзя детей учить. Да и наплевать.
      - А ты в колодезь не плюй.
      - За детей медью платят. Что на копейки сделаешь?..
      - А тебе бы сразу весь капитал?
      Он странно посмотрел на нее.
      - Да, весь капитал, - твердо отвечал он, помолчав.
      Затем Настасья вспомнила, что вчера пришло ему письмо. "Три копейки почтальону своих отдала. Отдашь, что ли?"
      Это было письмо от матери из Р-й губернии. "Он даже побледнел, принимая его. Давно уже не получал он писем..."
      Упросив Настасью поскорей уйти, он отдал ей три копейки и, оставшись наедине с письмом, "быстро поднес его к губам и поцеловал".
      Письмо замечательное, так жаль его сокращать.
      
      "Милый мой Родя, - писала мать, - вот уже два месяца с лишком, как я не беседовала с тобой письменно, отчего сама страдала и даже иную ночь не спала, думая. Но, наверно, ты не обвинишь меня в этом невольном моем молчании. Ты знаешь, как я люблю тебя: ты один у нас, у меня и у Дуни, ты наше все, вся надежда, упование наше. Что было со мною, когда я узнала, что ты уже несколько месяцев оставил университет, за неимением чем содержать себя, и что уроки и прочие средства твои прекратились! Чем могла я с моими ста двадцатью рублями в год пенсиона помочь тебе? Пятнадцать рублей, которые я послала тебе четыре месяца назад, я занимала, как ты и сам знаешь, в счет этого же пенсиона..."
      Итак, матери пришлось ждать, "пока выплатится долг, а это только что теперь исполнилось..."
      Далее мы узнаем, что Дуня, ее дочь, была вынуждена стать гувернанткой в доме господ Свидригайловых, а о том, что она там вытерпела, мать не решилась написать. "Если б я написала тебе всю правду, то ты, пожалуй бы, все бросил и хоть пешком, а пришел бы к нам, потому я и характер и чувства твои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою. Я же сама была в отчаянии, но что было делать? Я и сама-то всей правды тогда не знала. Главное же затруднение состояло в том, что Дунечка, вступив прошлого года в их дом гувернанткой, взяла вперед целых сто рублей под условием ежемесячного вычета из жалованья, и, стало быть, и нельзя было место оставить, не расплатившись с долгом. Сумму же эту (теперь могу тебе все объяснить, бесценный Родя) взяла она более для того, чтобы выслать тебе шестьдесят рублей, в которых ты тогда так нуждался и которые ты и получил от нас в прошлом году. Мы тебя тогда обманули, написали, что это из скопленных Дунечкиных прежних денег, но это было не так, а теперь сообщаю тебе всю правду..."
      Что же случилось с Дуней у господ Свидригайловых? Обычная история. Господин Свидригайлов стал приставать к нищей гувернантке, обещая даже бросить семью и уехать с ней.
      Жена его Марфа Петровна "нечаянно подслушала своего мужа, умолявшего Дунечку в саду, и, поняв все превратно, во всем ее же и обвинила, думая, что она-то всему и причиной. Произошла у них тут же в саду ужасная сцена. Марфа Петровна даже ударила Дуню, не хотела ничего слушать, а сама целый час кричала..." Дуню тут же отправили в город к матери, "на простой крестьянской телеге", в которую сбросили, как придется, все ее вещи. Она ехала 17 верст в открытой телеге под проливным дождем, оскорбленная и опозоренная. Целый месяц ходили по городу сплетни, все знакомые перестали даже здороваться. Какие-то парни хотели по деревенскому обычаю вымазать дегтем ворота дома, "так что хозяева стали требовать, чтобы мы с квартиры съехали". Марфа Петровна "разнесла всю историю... не только в городе, но и по уезду". Мать заболела.
      Но тут г-н Свидригайлов "представил Марфе Петровне полные и очевидные доказательства всей Дунечкиной невинности, а именно: письмо, которое Дуня еще до тех пор, когда Марфа Петровна застала их в саду, принуждена была написать и передать ему". В письме Дуня решительно, с негодованием отвергала его притязания, напоминала, что он отец и семьянин, укоряла за подлость по отношению к Марфе Петровне и к несчастной, беззащитной девушке. "Кроме того, в оправдание Дуни явились, наконец, и свидетельства слуг, которые видели и знали гораздо больше, чем предполагал сам г-н Свидригайлов, как это и всегда водится".
      Потрясенная Марфа Петровна в воскресенье прямо из церкви поехала к Дуне, умоляла о прощении, затем "отправилась по всем домам" и "восстановила ее невинность и благородство ее чувств и поведения". Кроме того, она всем читала Дунино письмо и "даже давала снимать с него копии". Дуня прославилась, приобрела всеобщее уважение и, наконец, к ней посватался жених, которому она "успела уже дать свое согласие".
      
      Что собой представляет жених? Петр Петрович Лужин - человек "деловой и занятый", дорожит каждою минутой. Человек обеспеченный, служит в двух местах и уже имеет свой капитал. Ему 45 лет. Едет в Петербург. Несколько тщеславен и "очень любит, чтоб его слушали". "Конечно, ни с ее, ни с его стороны особенной любви тут нет". Уже получив Дунино согласие, он рассказал, что намеревался "взять девушку честную, но без приданого", чтобы считала его благодетелем.
      
      Подобные персонажи встречались и у других авторов: "Хочу чтоб жена мой хлеб ела и чувствовала, что ест". Главное - унизить ее, заставить почувствовать свою зависимость.
      
      Мать пишет, что перед принятием решения "Дунечка не спала всю ночь и, полагая, что я уже сплю, встала с постели и всю ночь ходила взад и вперед по комнате; наконец стала на колени и долго и горячо молилась перед образом, а на утро объявила мне, что она решилась".
      В первый свой визит он много рассуждал. Дунино мнение о нем: он человек хотя и небольшого образования, но умный и, кажется, добрый.
      Петр Петрович собирается открыть в Петербурге адвокатскую контору. Сейчас у него там "одно значительное дело в Сенате". Мать с Дуней мечтают, что Родя сможет работать у Петра Петровича и в дальнейшем стать его компаньоном, поскольку учится на юридическом факультете. О своих надеждах они Лужину пока не говорят, чтобы Родя при первой с ним встрече не чувствовал себя униженным. Лужин - человек деловой, расчетливый.
      Но самое приятное она приберегла к концу письма. Очень скоро, может быть, через неделю, мать и Дуня поедут в Петербург. "Все зависит от распоряжений Петра Петровича".
      Когда в городе "узнали все, что Дунечка выходит за Петра Петровича, и мой кредит вдруг увеличился...". Теперь старушке дадут в счет "пенсиона" даже до 75 рублей и она пошлет сыну 25 или 30. "Прислала бы и больше, но боюсь за наши расходы дорожные".
      И наконец, прощальные душевные слова к Родиону. Дуня его "беспредельно, больше себя самой любит. Она ангел, а ты Родя, ты у нас все - вся надежда наша и все упования. Был бы только ты счастлив, и мы будем счастливы... Обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.
      Твоя до гроба
      Пульхерия Раскольникова".
      
      Пока Раскольников читал письмо, лицо его было мокро от слез. Потом он прилег головой на свою тощую и затасканную подушку и думал, долго думал. Наконец, ему стало "душно и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук". Он вышел на улицу и шел, не замечая дороги. Многие принимали его за пьяного.
      
      Он сразу понял суть дела и принял решение: "Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!.. Нет, Дунечка, все вижу и знаю... о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась... На Голгофу-то тяжело всходить. Гм... Так, значит, решено уже окончательно: за делового и рационального человека изволите выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал... и, "кажется, доброго", как замечает сама Дунечка. Это кажется всего великолепнее! И эта же Дунечка за это же кажется замуж идет!"
      Мать пишет, что "Дунечка многое может снести", - размышлял Раскольников. - Что говорить!.. Тяжело за 200 рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но Дуня ради своей личной выгоды замуж без любви и уважения не пойдет. "Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст, а для другого вот и продает!" За брата, за мать себя продает. Тут на первом месте у них Родион Романович Раскольников. "Ну как же-с, счастие его может устроить, в университете содержать, компаньоном сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет... А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого первенца хотя бы и такою дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкина жребия, пожалуй что, не откажемся! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли?.. "Любви тут не может быть", - пишет мамаша. А что если, кроме любви-то, и уважения не может быть, а, напротив, уже есть отвращение, презрение, омерзение, что же тогда?.. Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив... Не принимаю!"
      Но что он может сделать? Что обещать? "Всю судьбу свою, всю будущность им посвятить, когда кончишь курс и место достанешь?" Но ведь нужно теперь что-то сделать. "А ты что теперь делаешь? Обираешь их же".
      Надо было что-то сделать! Сейчас же и поскорее. Вспомнился Мармеладов: "Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?"
      
      "А куда же я иду? - подумал он вдруг. - Странно. Ведь я зачем-то пошел... На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь... помню".
      Разумихин - один из его прежних товарищей по университету. Высокий, худой, черноволосый. Очень бедный, он сам содержал себя, находя кое-какие источники заработков. Теперь ему тоже пришлось уйти из университета, но он "из всех сил спешил поправить обстоятельства, чтобы можно было продолжать".
      "Чем он мне может помочь?" - думал между тем Раскольников... Он решил, что пойдет к Разумихину, "но не теперь... Я к нему... на другой день, после того пойду, когда уже то будет кончено и когда все по-новому пойдет..."
      Потом ему стало жутко от этих планов. Он чувствовал озноб, хотя вокруг была жара...
      Сойдя с дороги, он "вошел в кусты, пал на траву" и мгновенно заснул. Ему приснилось детство в родном городке. Он гулял с отцом за городом. Проходя мимо кабака, они увидели обычную толпу; как всегда, пьяные орали, ругались, дрались. Он увидел большую телегу, в которую вместо огромного ломового коня впряжена была маленькая "крестьянская кляченка". Из кабака вышли "с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные" мужики. "Садись, все садись!" - кричит один, еще молодой, "с толстою шеей" и "мясистым, красным, как морковь, лицом". Все смеются: "Этака кляча да повезет!"
      - Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленка, в таку телегу запрег!
      - Садись, всех довезу! - кричит Миколка. Они с хохотом лезут в телегу. Двое берут кнуты.
      "Засеку!" - кричит Миколка увлеченно. И хлещет, хлещет в остервенении слабенькую клячу.
      Только ребенок ее жалеет.
      - Папочка, папочка, - кричит он отцу, - папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют!
      - Пойдем, пойдем! - говорит отец, - пьяные шалят, дураки...
      - Секи до смерти! - кричит Миколка... Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
      Кобыленка вдруг "в бессилии начала лягаться". Это вызвало новый приступ хохота: "этака лядащая кобыленка, а еще лягается!..
      - По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! - кричит Миколка.
      - Песню братцы! - кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист.
      Мальчик плачет. А когда лошаденку добивают железным ломом, он бросается к ней, не помня себя, обхватывает ее мертвую окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы... "Потом, в исступлении бросается с своими кулаченками на Миколку". Но отец охватывает его и выносит из толпы.
      - Пойдем! пойдем! домой пойдем!..
      - Папочка! За что они бедную лошадку... убили!
      Он проснулся и рад был, что это только сон. Теперь не верилось, что и он возьмет в руки топор, станет бить по голове, потом взламывать замок, дрожать, прятаться.
      Он был бледен, глаза горели, но стало легче дышать, как будто сбросил с себя бремя предстоявшей задачи.
      
      Возвращался он домой через Сенную площадь, и там вдруг произошла роковая для него встреча. Все торговавшие на столах и лотках уже собирались уходить. На углу торговцы, "мещанин и баба, жена его, разговаривали с подошедшею знакомой". Знакомая эта была Лизавета, младшая сестра той самой старухи процентщицы, у которой он был вчера. Лизавета была "высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая в полном рабстве у сестры своей". Сестры даже не родные, а сводные, но Алена Ивановна командовала безответной Лизаветой, как хотела. Сейчас Лизавета договаривалась с торговцами, что завтра к ним придет домой в 7 вечера за какими-то вещами, которые будет для них продавать. Таким образом Раскольников неожиданно узнал, "что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька".
      Месяца полтора назад, когда не стало уроков, Раскольников отнес этой старухе маленькое золотое колечко, подаренное ему при прощании сестрой на память. На обратном пути он зашел "в один плохонький трактиришко" и спросил чаю.
      За соседним столиком сидели незнакомый студент и молодой офицер. И Раскольников услышал вдруг, что студент говорит офицеру о процентщице Алене Ивановне и сообщает ее адрес. Между прочим, студент весьма нелестно о ней отозвался: "Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил...". Офицер захохотал, а Раскольников вздрогнул.
      - Я сейчас, конечно, пошутил, - заявил студент, - но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет... С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги... Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, - и все это на ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на службе всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь - тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен - да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизни вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна...
      - Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху или нет?
      - Разумеется, нет! Я для справедливости...
      Раскольников тогда очень разволновался, слушая этот разговор за соседним столиком. Ведь в его собственной голове "зародились... такие же точно мысли..."
      
      Вот откуда всевозможные политические кружки, революционеры, мысли о всеобщем восстании, тайные типографии! Вот какая мысль за всем этим стояла: о несправедливости общественного устройства и распределения благ, о целесообразности насильственного изменения существующей системы. Но что если Миколка, забивший лошадь, возьмет в руки топор и с той же удалью примется наводить порядок?
      
      Вернувшись домой, Раскольников долго спал. Потом он услышал, что бьют часы. Вместо сна и отупения его охватила суета. Из лохмотьев старой рубашки он выдрал тесьму и пришил петлю внутри своего единственного пальто: петля назначалась для топора. Потом он вытащил из-под дивана "заклад" - гладкую дощечку и к ней тоненькую железную полоску, какой-то обломок. Он их сложил, завернул в белую бумагу, обвязал тесемочкой, "а узелок приладил так, чтобы помудренее было развязать". Подразумевалось, что это серебряная папиросочница. Взять топор в кухне ему не удалось: Настасья была дома. Он вышел во двор. Из отворенной каморки дворника, из-под лавки направо что-то вдруг блеснуло. Топор! Дворник где-то поблизости, поскольку дверь открыта настежь. Раскольников бросился туда, схватил топор из-под лавки, тут же прикрепил его к своей петле. Незаметно он вышел на улицу, стараясь быть как можно неприметнее.
      Какие-то посторонние мысли его одолевали, но страха не было. Он уже тихо поднимался по знакомой лестнице. Все двери там были заперты, никто не встретился. "Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели".
      Но вот и четвертый этаж. Вдруг мелькнула в уме его мысль: "Не уйти ли?" Но кругом тишина. "Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче".
      Дверь чуточку отворилась. Войдя в комнату, он вручил ей заклад, объяснил, что это серебряная папиросочница.
      "Она протянула руку.
      - Да чтой-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат!..
      - Лихорадка, - отвечал он отрывисто. - Поневоле станешь бледный... коли есть нечего..."
      Силы опять покидали его. Но ответ показался правдоподобным; старуха взяла заклад. Она хотела развязать шнурок и повернулась к окну, к свету, а к нему спиной. В квартире было душно, все окна заперты. Медлить нельзя было. "Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли".
      "Да что он тут навертел!" - И старуха шевельнулась в его сторону.
      
      Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор, взмахнул им почти без усилия и опустил на голову старухи. "Она вскрикнула, но очень слабо и вдруг вся осела к полу". Он снова ударил "изо всей силы раз и другой и все по темени". Кровь хлынула, и тело повалилось навзничь.
      Он вытащил из ее кармана связку ключей, стараясь не испачкаться кровью, побежал с ними в спальню. Комод стоял у стены. Тут "тревожная мысль ударила ему в голову": а вдруг старуха еще жива и может очнуться? Он бросил ключи, побежал назад, схватил топор и замахнулся, но не ударил. "Сомнения не было, что она мертвая... череп был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону. Он увидел на шее шнурок и снял его, кое-как разрезал топором, не касаясь тела. На шнурке висели два креста, образок и туго набитый, засаленный замшевый кошелек. Сунув его в карман, он схватил топор и бросился назад в спальню. Он спешил. Ключи не входили в замки комода. Среди маленьких ключей был один большой, может быть от какой-нибудь укладки. Он нашел под кроватью укладку, сразу ее открыл, но там было какое-то тряпье, а между тряпьем золотые вещи, видимо, заклады - браслеты, серьги, булавки... Он стал набивать ими карманы. (Но ведь это не капитал, не те деньги, которые могут изменить жизнь!) Вдруг ему показалось: в комнате, где лежала старуха, кто-то ходил. Он услышал "легкий крик", схватил топор и кинулся туда. Лизавета с узлом в руках стояла возле мертвой бледная, онемевшая. "Он бросился на нее с топором; губы ее перекосились так жалобно", как у ребенка. Удар пришелся по черепу, острием. Раскольников побежал в прихожую. После этого второго, неожиданного убийства его охватило отвращение к тому, что он сделал, и страх. На кухне стояло ведро с водой. Он вымыл руки и топор, "все оттер бельем, которое тут же сушилось на веревке".
      Бежать, бежать! Он бросился в переднюю. "Но здесь ожидал его такой ужас, какого он еще ни разу не испытывал".
      
      Оказывается, старуха не заперла за ним дверь. Наружная дверь из прихожей на лестницу была приоткрыта. Да ведь и Лизавета потом вошла. "Не сквозь стену же".
      Он запер дверь, потом снова открыл, стал прислушиваться. Вдруг послышались неторопливые шаги. Он еле успел неслышно запереть дверь. Звякнул колокольчик. Потом еще раз. Незнакомец подождал и стал дергать ручку двери. Тут подошел еще кто-то, судя по голосу, молодой.
      - Неужели нет никого? - звонко и весело закричал подошедший, прямо обращаясь к первому посетителю... Здравствуйте, Кох!..
      - Да черт их знает, замок чуть не разломал, - отвечал Кох...
      - Стойте! - закричал вдруг молодой человек, - смотрите: видите, как дверь отстает, если дергать?
      - Ну?
      - Значит, она не на замке, а на запоре, на крючке то есть! Слышите, как запор брякает?
      - Ну?
      - Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри... Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
      Молодой человек решил позвать дворника, попросив Коха подежурить пока у двери: "Тут что-нибудь да не так... или обе они в обмороке, или..."
      Раскольников был как в бреду. Он сжимал топор. Хоть бы уж поскорей все кончилось. Потом Коху ждать надоело, и он тоже отправился вниз. Ох, как длинно, подробно и точно описан выход Раскольникова из этого дома. То кто-то выбежал с шумом из квартиры внизу, и пришлось прятаться, то вдруг несколько человек "стали шумно подниматься по лестнице".
      Он был в безнадежном положении, как вдруг перед ним оказалась пустая открытая квартира второго этажа, где недавно красили рабочие. Он "прошмыгнул" в открытую дверь, притаился, и все прошли мимо, на четвертый этаж.
      "Никого на лестнице! Под воротами тоже". Он заставил себя идти по улице не спеша. Он терялся в толпе, как песчинка. Но от всех этих мучений так ослабел, что еле двигался.
      Дворника снова не было дома, а дверь была не заперта. Он положил топор на место - под скамью и, войдя, наконец, в свою каморку, бросился на диван. Он долго лежал "в забытьи".
      Часть вторая
      
      Давно наступила ночь. Потом стало светлеть. Он слышал вопли пьяных, выходивших из распивочных. Вдруг он сел на диване и все припомнил. Его охватил озноб, начиналась лихорадка. Вскочив, он стал осматривать всю одежду, нет ли следов. Бахрома на брюках была в запекшейся крови, он ее обрезал. И вдруг вспомнил, что кошелек и вещи, украденные у старухи, все еще лежат в карманах. Он все это вытащил, перенес в дыру под разодранные, отставшие от стены обои. Он схватил свое бывшее студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им, и сон и бред опять разом охватили его. Он забылся. А потом снова вскочил. Надо было выдрать из пальто петлю, подобрать с пола обрезки окровавленной бахромы, подкладку из левого кармана брюк. Все это он хотел куда-нибудь выбросить. И опять "оледенил его нестерпимый озноб". Он не мог встать с дивана.
      
      Разбудил его громкий стук в дверь. Стучали Настасья и дворник.
      - Повестка из конторы, - протянул ему дворник бумагу.
      - Из какой конторы?..
      - В полицию, значит, зовут, в контору.
      - В полицию?.. Зачем?..
      - А мне почем знать. Требуют, и иди...
      Они оба ушли. В конторе его направили к письмоводителю, который мельком взглянув на повестку, велел подождать. Он был занят с другими посетителями. Потом вошел с некоторым шумом молодцеватый поручик, помощник квартального надзирателя. Он взглянул на Раскольникова неодобрительно: какой-то оборванец "и, не по костюму была осанка".
      - Тебе чего? - крикнул он...
      - Потребовали... по повестке... - отвечал кое-как Раскольников.
      Оказалось, в контору поступило просроченное заемное письмо на 115 рублей, выданное им квартирной хозяйке 9 месяцев назад. Потом хозяйка кому-то передала это долговое обязательство. Какое счастье, что в полицию вызвали по такому незначительному поводу!
      
      Вскоре явился "сам Никодим Фомич", квартальный надзиратель.
      Раскольников под диктовку письмоводителя написал ответ: "заплатить не могу, обещаюсь тогда-то...". При этом письмоводитель заметил, что Раскольников болен: "у вас перо из рук валится".
      Подписав письмо, Раскольников не ушел, а, сидя за столом, стиснул руками голову. В это время до него донеслись слова Никодима Фомича, говорившего с Ильей Петровичем. Их разговор был длинный, вот лишь отрывки из него.
      - Но позвольте, как же у них такое противоречие вышло: сами уверяют, что стучались и что дверь была заперта, а через три минуты, когда с дворником пришли, выходит, что дверь отперта?
      - В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы Кох не сдурил, не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь...
      - А убийцу никто и не видел?
      - Да где же тут увидать? Дом - Ноев ковчег, - заметил письмоводитель, прислушивавшийся с своего места.
      Раскольников поднял свою шляпу и пошел к дверям, но до дверей не дошел: упал в обморок.
      Потом, очнувшись от обморока, он увидел, что сидит на стуле и его с двух сторон держат какие-то люди, а Никодим Фомич "стоит перед ним и пристально глядит на него.
      - Что это, вы больны? - довольно резко спросил Никодим Фомич.
      - Они и как подписывались, так едва пером водили, - заметил письмоводитель...
      - А давно вы больны? - крикнул Илья Петрович с своего места...
      - Со вчерашнего... - пробормотал в ответ Раскольников.
      - А вчера со двора выходили?
      - Выходил.
      - Больной?
      - Больной.
      - В котором часу?
      - В восьмом часу вечера.
      - А куда, позвольте спросить?
      - По улице.
      - Коротко и ясно.
      Раскольников отвечал резко, отрывисто, весь бледный как платок и не опуская черных воспаленных глаз..."
      Его наконец отпустили. Но им овладел страх. "Обыск, обыск, сейчас обыск! - повторял он про себя. Он чувствовал, что его подозревают.
      
      Дома он вытащил из-под обоев старухины вещи, положил их в карманы. И кошелек заодно. Надо поскорей "схоронить концы", пока за ним еще не начали следить.
      Во дворе у стены он увидел огромный камень, перевернул его и обнаружил под ним углубление. Все вещи, включая кошелек, он туда побросал, перевернул камень "на прежнюю сторону". Ничего не было заметно. "Все кончено. Нет улик". Его охватила радость; а потом неприятные мысли: ради чего все? Сознательно шел на такое "подлое, гадкое, низкое дело". Даже в кошелек не заглянул. "Господи, как это мне все надоело!"
      Он зашел было к другу, Разумихину, но вел себя так странно, что разговор не сложился.
      Раскольников пришел домой только к вечеру. Он не помнил, "где и как шел обратно".
      
      Дома ему мерещились ужасы, потом он потерял сознание, бредил, многое вспоминал. Но "об том" - совершенно забыл. Лежал в бессилии и в беспамятстве. А затем постепенно возвращался к жизни, почти воскрес.
      Пришел он в себя утром, в 10 часов. У него был Разумихин, друг, не оставлявший во все время болезни. И неожиданно принесли деньги, 35 рублей, присланные матерью. Раскольников расписался в получении денег, съел принесенный Настасьей суп. Потом, выпив стакан пива, крепко заснул. А Разумихин вскоре принес ему купленную за 10 рублей (из полученных 35) почти новую одежду, белье. Потом пришел знакомый Разумихина Зосимов, медик. Из их разговора выяснилось, что вечером Разумихин справляет у себя новоселье. Будет "чай, водка, селедка, пирог подадут". Гостей будет немного, среди них Порфирий Петрович, здешний пристав следственных дел, правовед, какой-то дальний родственник Разумихина; будет и Заметов, письмоводитель полицейского участка.
      Заговорили также о недавнем убийстве старухи-процентщицы и ее сестры Лизаветы, о подробностях этого дела и его свидетелях.
      Потом в ходе разговора "вошло новое, не знакомое ни одному из присутствующих, лицо".
      
      Вошел господин "чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией", с удивлением оглядел жалкую каморку и Раскольникова, раздетого, всклокоченного, немытого, лежавшего на грязном диване. Затем господин с тем же недоумением стал рассматривать "растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина. Это был Петр Петрович Лужин, Дунин жених. Разумихин тут же ему сообщил, что "Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент и теперь вот с ним нянчусь".
      Петр Петрович был одет шикарно, во все новое и выглядел моложе своих 45 лет. Он сообщил, что ждет родных Раскольникова, приискал им на первый случай квартиру в доме Бакалеева, "в нумерах", сам тоже пока "в нумерах" в квартире своего молодого друга Лебезятникова, а "настоящую, т. е. будущую нашу квартиру" теперь отделывают. Он еще порассуждал немного, "пофилософствовал" и, в частности, изложил свое кредо: "Приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния". Рассуждения его поддержки не встретили.
      "А правда ль, что вы, - спросил вдруг Раскольников дрожащим от злобы голосом, - правда ль, что вы сказали вашей невесте... в тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому... что она нищая... потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб над ней властвовать... и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?.."
      Лужин был возмущен, стал доказывать, что его мысль извратили, что это фантазия мамаши. Возник спор, перешедший в ссору. "Убирайтесь к черту!" - вскричал Раскольников. И Лужин ушел. Друзья тоже вскоре ушли, видя, что Раскольников страшно раздражен.
      
      Оставшись один, Раскольников надел всю принесенную Разумихиным одежду, положил в карман все оставшиеся деньги (25 рублей с мелочью) и вышел на улицу. Он не знал, куда пойдет, знал только, "что все это надо кончить, что он "не хочет так жить". Но как, каким образом? Зайдя в трактир, он попросил принести чай, газеты и в одной из них отыскал статью об убийстве старухи-процентщицы. Вдруг кто-то сел рядом за его стол. Это был Заметов. Раскольников сообщил ему, что читал про старуху. (Зачем он об этом заговорил? Он и сам не знал.)
      - Ну что ж что читали? - с недоумением сказал Заметов. - Мне-то какое дело!
      - Это вот та самая старуха, - продолжал Раскольников... - про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок упал. Что, теперь понимаете?..
      - Вы или сумасшедший, или... - проговорил Заметов и остановился, как будто вдруг пораженный мыслью, внезапно промелькнувшей в уме его.
      - Или? Что "или"?..
      - Ничего! - в сердцах отвечал Заметов.
      Да, Раскольников теперь не может успокоиться и жить по-старому. У него явно какой-то нервный срыв. Заметов рассказывал еще какие-то криминальные истории, Раскольников сообщал, как бы он поступил на месте преступника, и увлекся.
      - А что, если это я старуху и Лизавету убил? - проговорил он вдруг и - опомнился.
      Заметов дико поглядел на него и побледнел, как скатерть.
      - Да разве это возможно? - проговорил он едва слышно.
      Раскольников, словно в истерике, еще долго его донимал вопросами, а выйдя на улицу, встретил Разумихина, который был возмущен, что Раскольников "с постели сбежал", - "когда еще ходить не можешь, когда еще рожа, как полотно, бледна и задыхаешься".
      Раскольников был с виду как помешанный. Красные круги завертелись в глазах, все кругом завертелось и заплясало. Но еще долго продолжались его блуждания по улицам. Он вдруг оказался возле дома убитой старухи, поднялся по знакомой лестнице на четвертый этаж. В квартире шел ремонт. Один из рабочих спросил: "Вам чего-с?" Он тут же придумал ответ: "Квартиру хочу нанять, осматриваю". Но рабочий день уже кончился, квартиру заперли.
      Он опять ходил по улицам и думал о том, идти в полицию или не идти.
      
      А потом он увидел толпу, окружавшую барскую коляску, запряженную серыми лошадьми. Полицейский освещал фонариком "что-то на мостовой у самых колес". В раздавленном насмерть пьянице Раскольников узнал Мармеладова и помог доставить его домой. "Я заплачу, я поблагодарю", - бормотал он.
      
      Из глаз Катерины Ивановны текли слезы.
      - Боже мой! У него вся грудь раздавлена! Крови-то, крови! - проговорила она в отчаянии. - Надо снять с него верхнее платье! Повернись немного, Семен Захарович, если можешь, - крикнула она ему. Мармеладов узнал ее.
      - Священника! - проговорил он хриплым голосом.
      Катерина Ивановна отошла к окну, прислонилась лбом к оконной раме и с отчаянием воскликнула:
      - О треклятая жизнь!
      - Священника! - проговорил опять умирающий после минутного молчания.
      
      Доктор, "аккуратный старичок, немец", осмотрел больного. Полицейский рассказал ему, что раздавленного захватило в колесо и тащило, вертя, шагов 30 по мостовой.
      - Удивительно, как он еще очнулся, - шепнул потихоньку доктор Раскольникову.
      - Что вы скажете? - спросил тот.
      - Сейчас умрет... К тому же голова очень опасно ранена.
      
      Толпа в сенях раздвинулась, и на пороге появился священник, седой старичок... Умирающий вряд ли хорошо понимал что-нибудь; произносить же мог только отрывистые, неясные звуки. Катерина Ивановна стояла на коленях, а детей поставила на колени перед собой. "Один только огарок освещал всю сцену".
      В комнату тихо и робко вошла девушка, тоже в лохмотьях, но разукрашенная "по-уличному". Из-под смешной соломенной шляпки "с ярким огненного цвета пером" выглядывало "худое, бледное и испуганное личико. Соня была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, довольно хорошенькая блондинка с замечательными голубыми глазами". Увидев ее, "приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся", больной крикнул вдруг:
      "Соня! Дочь! Прости! - и хотел протянуть к ней руку, но грохнулся с дивана". Соня, вскрикнув, подбежала, обняла. "Он умер у нее на руках".
      "Добился своего! - крикнула Катерина Ивановна... - Ну что теперь делать! Чем я похороню его! А чем их-то, их-то завтра чем накормлю?"
      Раскольников, подойдя к ней, коротко рассказал о своем знакомстве с Мармеладовым и отдал ей деньги, присланные его матерью.
      На обратном пути он наведался к Разумихину, тот пошел его проводить.
      В комнате Раскольникова горел свет, слышались голоса. "Радостный, восторженный крик встретил его появление. Мать и сестра его сидели на диване и ждали уже полтора часа. Настасья им успела рассказать, что он "сегодня сбежал" больной и в бреду. Они плакали, страшно волновались, ожидая его.
      Но теперь Раскольников стоял как убитый и не мог их обнять. Он вдруг покачнулся и упал в обморок. Разумихин схватил его и уложил на диван. "Ничего, ничего! - кричал он матери и сестре. - Сейчас только доктор сказал, что ему гораздо лучше. Ну, вот уж он и приходит в себя".
      Часть третья
      
      Раскольников пришел в себя, но не хотел, чтобы мать и сестра у него оставались. Разумихин пошел их проводить. Он был уже влюблен в Дуню. "Авдотья Романовна была замечательно хороша собою - высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная" и при этом мягкая и грациозная. Темно-русые волосы, "глаза почти черные, сверкающие, гордые" и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Лицо сияло свежестью и здоровьем. Ротик маленький, и нижняя губка "чуть-чуть выдавалась вперед". Неудивительно, что Разумихин, сильный, как богатырь, простоватый, честный, не мог устоять.
      
      Но что же происходит с Раскольниковым? Помешательство? Нервный срыв? И зачем он совершил свое преступление? Капиталов не приобрел, а покой утратил. Может быть, причины покажутся немного понятней, если познакомиться с его статейкой, написанной полгода назад, когда он ушел из университета. Теперь по его просьбе Разумихин познакомил его с Порфирием Петровичем, своим дальним родственником, "приставом следственных дел", а тот, оказывается, читал эту статью, и она его очень заинтересовала.
      Во-первых, там Раскольников рассматривал психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления и показал, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнью.
      Но главное не это. Люди якобы как-то разделяются на "обыкновенных" и "необыкновенных". Обыкновенные обязаны жить в послушании, исполнять законы. А "необыкновенный человек" иногда может позволить себе нарушить закон, "перешагнуть через иные препятствия" на пользу людям. Если, например, открытие Ньютона может стать известным и полезным людям только если "лишить жизни одного, десять, сто человек, препятствующих этому, Ньютон обязан их устранить". Это отнюдь не значит, что он может "убивать кого вздумается" или "воровать каждый день на базаре". Итак, главная мысль Раскольникова: люди разделяются на два разряда: 1) низших - материал "для зарождения себе подобных", 2) необыкновенных, способных сказать "новое слово", изменить настоящее во имя лучшего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно, вторые двигают мир и ведут его к цели.
      Порфирий Петрович при этом заметил, что может произойти путаница: кто-нибудь из одного разряда вообразит, что принадлежит к другому, и начнет "устранять все препятствия".
      "О, это весьма часто бывает!" - согласился Раскольников.
      Порфирий спросил: а решился бы сам Раскольников из-за житейских неудач или для помощи всему человечеству - "перешагнуть через препятствие", т. е. убить и ограбить?
      Раскольников мрачно ответил, что Магометом или Наполеоном себя не считает.
      "Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил?" - сказал присутствовавший при разговоре Заметов.
      
      Придя домой, Раскольников запер на крючок свою комнату и проверил, не осталось ли чего в дыре под обоями. Выходя из дома, он увидел, что дворник указывает на него какому-то человеку, по виду мещанину.
      "Что такое?" - спросил Раскольников, подходя к дворнику.
      Мещанин оглядел его не спеша, повернулся и молча вышел на улицу. Он, оказывается, спрашивал, здесь ли живет студент Раскольников и у кого, а увидев, почему-то ушел.
      На улице Раскольников догнал мещанина.
      "Вы меня спрашивали... у дворника?.."
      Мещанин зловещим, мрачным взглядом посмотрел на Раскольникова.
      "Убивец!" - проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом.
      Они шли какое-то время рядом.
      - Да что вы... что... кто убийца? - пробормотал Раскольников чуть слышно.
      - Ты убивец, - произнес тот...
      Они подошли к перекрестку. Мещанин ушел, не оглядываясь, Раскольников долго стоял и "глядел ему вслед", потом вернулся домой. Он долго лежал, словно в бреду. "Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел?.. Стотысячную черточку просмотришь - вот и улика". Потом он заснул. Ему снились кошмары. Опять он убивал старуху топором, а она не умирала, она смеялась. А когда он уже окончательно проснулся, к нему вошел вдруг незнакомый человек, "немолодой, плотный и с густою, светлою, почти белою бородой". Уже вечерело. В комнате стояла тишина. "Ну, говорите, чего вам надо?" - спросил Раскольников. Незнакомец представился: "Аркадий Иванович Свидригайлов".
      Часть четвертая
      
      Аркадий Иванович Свидригайлов не видел ничего преступного в своем отношении к Дуне. В своем доме "преследовал беззащитную девушку и оскорблял ее своими гнусными предложениями", предлагал ей бежать с ним в Америку или в Швейцарию, т. е., по его мнению, готов был идти на жертвы. (Впрочем, Америка и Швейцария могли быть всего лишь приманкой.)
      Заговорили о Марфе Петровне, его покойной жене, которую он избил незадолго до ее смерти. Свидригайлов открыто рассказал, что в прошлом был шулером и его посадили в тюрьму за долги, а тут "подвернулась Марфа Петровна и выкупила его", а потом вышла за него замуж и увезла в деревню. "Очень любила", - утверждает Свидригайлов. Теперь она его иногда посещает - придет, поговорит и уходит. (Человек он явно психически больной.) Теперь он пришел, чтобы передать для Авдотьи Романовны 10 тысяч рублей и таким образом избавить ее от брака с Лужиным.
      "Но вы действительно, действительно сумасшедший! - вскричал Раскольников... - Как смеете вы так говорить!"
      Впрочем, Свидригайлов преследовать Авдотью Романовну не собирался, он женится, ему сватают молоденькую невесту. И еще он сообщил, что Марфа Петровна в своем завещании оставила Дуне 3 тысячи, недели через 2-3 их можно получить. Для совершенно нищих людей это было неожиданным спасением.
      
      Раскольников вечером вместе с Разумихиным отправился к матери и сестре. Лужин тоже пришел. Он заранее в письме предупредил, что не хочет встречаться с Раскольниковым, но Дуня просила брата присутствовать в этот вечер. Все должно было окончательно решиться.
      
      Заговорили о смерти Марфы Петровны, о Свидригайлове. Лужин его хорошо знал, и, по его мнению, это "самый развращенный и погибший в пороках человек"; на его совести какие-то "фантастические душегубства" и еще до отмены крепостного права страшные истязания. Раскольников сообщил, что Марфа Петровна завещала Дуне 3 тысячи. Потом они стали выяснять отношения между собой. Лужин выразил недовольство, что его "капитальная и убедительнейшая просьба" не была исполнена.
      "Просьба ваша, чтобы брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, - сказала Дуня. - Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить, и вы должны помириться".
      Но Петр Петрович тотчас же "закуражился".
      "Ах, оставьте всю эту обидчивость, Петр Петрович, - с чувством перебила Дуня, - и будьте тем умным, благородным человеком, каким я вас всегда считала и считать хочу... Поймите, что если вы не помиритесь, то я должна же выбирать между вами: или вы, или он... Для вас я должна разорвать с братом; для брата я должна разорвать с вами".
      Петр Петрович обиделся, что его ставят на одну доску с "заносчивым юношей". Кроме того, он стал выяснять, как передала Пульхерия Александровна в письме Родиону его слова насчет преимуществ женитьбы на бедной девице. Исказил ее сообщение Родион, или она виновата и неверно передала в своем письме слова Петра Петровича.
      "Петр Петрович, - с достоинством произнесла Пульхерия Александровна, - доказательство тому, что мы с Дуней не приняли ваших слов в очень дурную сторону, это то, что мы здесь".
      Долго продолжались их споры, становясь все язвительней. Петр Петрович заметил, что, судя по новому тону, которым с ним заговорили Дуня и ее мать, известие о завещании для них очень кстати.
      "Судя по этому замечанию, можно действительно предположить, что вы рассчитывали на нашу беспомощность", - заметила Дуня. Тогда Петр Петрович позволил себе дерзкий и обидный намек: насчет секретных предложений Свидригайлова, якобы переданных через Родиона, которые, видимо, имеют для Дуни "капитальное, а может быть, и весьма приятное значение".
      Все были в шоке от этих слов.
      - И тебе не стыдно теперь, сестра? - спросил Раскольников.
      - Стыдно, Родя, - сказала Дуня. - Петр Петрович, подите вон! - обратилась она к нему, побледнев от гнева.
      "Извольте выйти вон! - тихо сказал Раскольников, подойдя к нему вплотную - и, ни слова более, иначе..."
      
      Разумихин был счастлив, что не состоится брак Дуни с Петром Петровичем. Он умолял дам остаться в Петербурге: "Вы здесь все вместе и один другому нужны".
      Но Родион заторопился уходить. Что-то с ним творилось непонятное. Он ушел, и Разумихин все силы затем приложил, чтобы успокоить его родных. Он объяснял странное поведение Роди его болезнью.
      
      А Раскольников пошел прямо к дому, где жила Соня. Он нашел ее при помощи дворника. Она снимала комнату у портного Капернаумова.
      "Желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам". Во всем чувствовалась бедность, бесконечная бедность! Она все отдавала Катерине Ивановне и детям.
      Он ходил взад и вперед по комнате, молчал. Потом он вдруг "быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась...
      - Что вы, что вы это? Передо мной! - пробормотала она, побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.
      Он тотчас же встал.
      - Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился..."
      Он спросил, очень ли она молится Богу.
      - Что ж бы я без Бога-то была?..
      - А тебе Бог что за это делает?..
      - Все делает! - быстро прошептала она..."
      "Вот и исход!.." - решил он про себя.
      На комоде лежал Новый Завет в русском переводе. Эту книгу принесла ей Лизавета, с которой Соня дружила. Он попросил почитать ему про воскрешение Лазаря; сел, подперев голову рукой, и приготовился слушать.
      Соня читала: "Был же болен некто Лазарь, из Вифании...". По мере того как она читала, ее охватывало "восторженное волнение".
      "Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев Его, пала к ногам Его..." Соня читала "о величайшем и неслыханном чуде". Вера спасала ее, помогала выдерживать невыносимую жизнь.
      Когда кончилось чтение, огарок свечи уже угасал в кривом подсвечнике, "тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги.
      - Я сегодня родных бросил, - сказал он, - мать и сестру...
      - Зачем?..
      - У меня теперь одна ты, - прибавил он. - Пойдем вместе...
      - Куда идти? - в страхе спросила она.
      - Почему ж я знаю? Знаю только, что по одной дороге... Одна цель!
      Она его не понимала, а он еще многое говорил о страшных перспективах, о тяготах окружающей жизни.
      - Что же, что же делать? - ...повторяла Соня.
      - Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь... Свобода и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель!
      Он обещал прийти завтра и сказать, кто убил Лизавету. Соня смотрела на него, как на помешанного; но она и сама была как безумная.
      
      Они оба не знали, что в соседней пустой отдававшейся в наем комнате, дверь которой была заперта, все это время простоял господин Свидригайлов и, притаившись, подслушивал. Разговор ему очень понравился. Он даже перенес в эту комнату стул, чтобы в следующий раз не стоять "целый час на ногах, а устроиться покомфортнее".
      
      Утром на следующий день Раскольников пошел к Порфирию Петровичу в отделение пристава следственных дел. Порфирий Петрович был в кабинете один.
      "Я вам принес эту бумажку... об часах-то... вот с. Так ли написано?" (После смерти старухи уцелевшие вещи, сданные в качестве залога, теперь возвращались владельцам.) Порфирий Петрович бумажку одобрил.
      А потом пошел долгий разговор с Раскольниковым как с будущим юристом о всевозможных деталях профессии.
      Многостраничные, многозначительные, подчас довольно туманные рассуждения обоих. И при этом оба насмешливы, осторожны. Раскольников боится сказать лишнее, чем-то себя выдать и, конечно, говорит лишнее и выдает. Порфирий, видимо, старается не вспугнуть, чтобы жертва подольше чувствовала себя в безопасности, но, в сущности, пугает.
      Привели какого-то арестанта, Николку, объявившего, что он "убивец". Может быть, он хотел взять на себя чужой грех и "пострадать", или, может быть, это был только ловкий "ход" следователя. Кто там разберет. В тот же день к Раскольникову явился встреченный им как-то на улице мещанин, обвинивший его в убийстве, неизвестно на каком основании. Теперь мещанин этот поклонился низко, почти до земли. Он сегодня был у Порфирия, видел Николку, слышал его признание. Мещанин снова поклонился: "За оговорку и за злобу мою простите".
      Часть пятая
      
      На деньги, полученные от Раскольникова, Катерина Ивановна устроила пышные поминки. Может быть, после всех унижений ей хотелось показать, что она "умеет жить и умеет принять", и напомнить, что она была воспитана в "благородном полковничьем доме".
      В ходе поминок вспыхивали бурные конфликты. Хозяйка Амалия Ивановна стала гнать Катерину Ивановну из квартиры. "В день похорон мужа гонят на улицу с сиротами!" - вопила, задыхаясь, Катерина Ивановна. И накинув платок, она с воплем выбежала на улицу - "с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость". Дети в страхе забились в угол на сундук. Пьяные жильцы стали ссориться, ругаться, иные затянули песни.
      
      Страшные, дикие нравы. Как изменить всю эту обстановку? Как перевоспитывать всех этих людей? Всех - и добрых, и злых! Может быть, активной массовой пропагандой христианских заповедей, система которых составляет идеологию, всеобщие ориентиры? Но это должно стать делом не только отдельных энтузиастов, но всех властей, правительства, руководства страны. Сколько страданий примет на себя человечество, пока все это поймут и станут осуществлять.
      
      После поминок Раскольников отправился к Соне, чтобы выполнить свое вчерашнее обещание: сообщить, кто убил Лизавету. Он чувствовал отчего-то, что не сказать невозможно, и не понимал, что с ним творится.
      
      Обмороки, бред, нервные срывы. Хождение в дом, где жила старуха, чтобы "снять квартиру". Бесконечные разговоры, намеки. Сколько он уже натворил ошибок. Его подозревают, за ним следят. А все эти длинные разговоры Порфирия - возможно, уловки для отвода глаз. Он в ловушке?
      
      Узнав, наконец, кто убийца, Соня "точно пронзенная", бросилась перед ним на колени.
      - Что вы, что вы это над собой сделали! - отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко сжала его руками... - Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! - воскликнула она, как в исступлении... и вдруг заплакала навзрыд...
      Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах.
      - Так не оставишь меня, Соня? - говорил он, чуть не с надеждой смотря на нее.
      - Нет, нет; никогда и нигде! - вскрикнула Соня, - за тобой пойду, всюду пойду!
      Но ее удивила бессмысленность его поступка. Он эти вещицы и кошелек на чужом дворе под камень спрятал.
      - Ну, так зачем же... как же вы сказали: чтоб ограбить, а сами ничего не взяли?..
      - Не знаю... я еще не решил - возьму или не возьму эти деньги...
      Наконец он решился сказать ей правду. (Если только она поймет.)
      "Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы... одна какая-нибудь смешная старушонка... которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?"
      Раскольников поведал, что долго мучился и наконец догадался, что Наполеон, если б не было другого выхода, задушил бы, не задумываясь. "Ну и я... вышел из задумчивости... задушил... по примеру авторитета. И это точь-в-точь так и было".
      Она попросила: "Вы лучше говорите мне прямо... без примеров".
      Он прямо сказал, что решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на учебу в университете, на первые шаги после университета - и "сделать все это широко, радикально", "новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать".
      Долго ждать, пока все люди станут умными. Тогда, может быть, и не понадобятся такие меры. А пока... Ведь "кто много посмеет, тот у них и прав... а кто больше всех может посметь, тот и всех правее!.. Я... я захотел осмелиться и убил... я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!"
      Соня видела все по-другому: "От Бога вы отошли, и вас Бог поразил".
      Но он ей по-своему все старался объяснить: "Тварь ли я дрожащая или право имею...
      - Убивать? Убивать-то право имеете? - всплеснула руками Соня".
      
      "Я себя убил, а не старушонку, - признался Раскольников... - Ну, что теперь делать, говори!"
      По мнению Сони надо стать на перекресток, поклониться, поцеловать землю и сказать всем вслух: "Я убил!"
      - Донести, что ль, на себя надо? - спросил он мрачно.
      - Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.
      - Нет! Не пойду я к ним, Соня... Они сами миллионами людей изводят... Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду.
      Вскоре в дверь постучал Лебезятников и сообщил, что Катерина Ивановна сошла с ума. Куда-то бегала, "ее откуда-то, кажется, выгнали, может, и прибили...". Теперь она кричит и бьется, детей бьет, те плачут. Собирается с детьми ходить по улицам, бить в таз и плясать.
      Но Раскольников туда не пошел, а отправился один в свою каморку и долго сидел на своем диване. "Может, в каторге-то действительно лучше", - подумалось ему вдруг.
      Раскольников затем долго бродил без цели. Заходило солнце, его охватила тоска. Вдруг навстречу ему бросился Лебезятников. "Вообрази, она исполнила свое намерение и детей увела! Мы с Софьей Семеновной насилу их отыскали. Сама бьет в сковороду, детей заставляет петь и плясать. Дети плачут... За ними глупый народ бежит. Пойдемте".
      Недалеко от дома, где жила Соня, стояла кучка народу. Катерина Ивановна "устала и задыхалась", но "всем вообще было любопытно поглядеть на помешанную с перепуганными детьми". В какой-то момент у нее хлынула из горла кровь, и она упала. "Внесли ее к Соне почти замертво, положили на постель". Явился хозяин квартиры Капернаумов, косноязычный, хромой и кривой со своим странным уродливым семейством, и появился вдруг Свидригайлов, временно снимавший комнату по соседству.
      
      Катерина Ивановна что-то громко болтала перед смертью, даже пробовала петь романс. Наконец она забылась, глубоко вздохнула и умерла.
      Свидригайлов отвел Раскольникова в сторону.
      "Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя..." Он обещал поместить детей "в какие-нибудь сиротские заведения получше и положить на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу...". И Соню он собирался "из омута вытащить".
      - С какими же целями вы так разблаготворились? - спросил Раскольников.
      - Э-эх! Человек недоверчивый! - засмеялся Свидригайлов... - Ну, а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не "вошь же была она... как какая-нибудь старушонка процентщица".
      Он еще долго цитировал высказывания Раскольникова, который побледнел и похолодел, слыша свои собственные выражения, сказанные Соне.
      - По-почему... вы знаете? - прошептал он, едва переводя дыхание.
      - Да ведь я здесь, через стенку, у мадам Ресслих стою. Здесь Капернаумов, а там мадам Ресслих... Сосед-с.
      - Вы?
      - Я, - продолжал Свидригайлов, колыхаясь от смеха...
      Часть шестая
      
      Раскольников жил как в тумане. То болезненно-мучительная тревога, то панический страх, то апатия, болезненное равнодушие ко всему.
      Как-то раз к нему зашел Разумихин и рассказал, что убийца старухи отыскался и доказательства все представил. Это один из красильщиков.
      После ухода Разумихина явился Порфирий. Пошли долгие разговоры, воспоминания о прежних разговорах. Между прочим, заговорили и о красильщике, который якобы сознался.
      
      Оказывается, этот красильщик, Миколка, по религиозным соображениям хочет "страдания принять". Но оказалось, что по одним пунктам он "складно" отвечал, подготовился, но по другим пунктам "ничегошеньки не знает, не ведает, да и сам не подозревает, что не ведает!"
      И Порфирий теперь уверен: "Нет, батюшка, Родион Романыч, тут дело фантастическое, мрачное... Дверь за собой забыл притворить, а убил, двух убил, по теории. Убил, да и денег взять не сумел, а что успел захватить, то под камень снес. Мало было ему, что муку вынес, когда за дверью сидел, а в дверь ломились и колокольчик звонил, - нет он потом уж на пустую квартиру, в полубреде, припомнить этот колокольчик идет...".
      Раскольников весь задрожал, как будто пронзенный.
      - Так... кто же... убил?.. - спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула...
      - Как кто убил?.. Да вы убили, Родион Романыч!..
      - Это не я убил, - прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.
      - Нет, это вы-с, Родион Романович... - строго и убежденно прошептал Порфирий.
      И Порфирий предложил "учинить явку с повинною". За это "воспоследует сбавка", т. е. сокращение срока наказания.
      И еще был долгий разговор. В конце концов Раскольников попросил Порфирия: "...Не заберите себе в голову... что я вам сегодня сознался... слушал я вас из одного любопытства. А я вам ни в чем не сознался... запомните это.
      - Ну, да уж знаю, запомню, - ишь ведь, даже дрожит".
      И еще было несколько встреч с Порфирием. Обсуждались актуальные вопросы: можно ли убивать людей на пути к "великой цели", о различных деталях юридической профессии, о ставших известными подробностях перступления, о возможных виновниках. И чем длинней и осторожней были эти беседы, тем больше Раскольников невольно себя выдавал, и тем хитрей провоцировал его на это Порфирий.
      После каждой беседы Родион чувствовал, что увязает, вызвал новые подозрения... Гибнет!
      
      Порфирий ушел, а Раскольников отправился к Свидригайлову. Был ли Свидригайлов у Порфирия? Видимо, не был. Но пойдет или не пойдет?
      Рядом был трактир, грязный, дрянной. Он вдруг увидел у окна за столом Свидригайлова "с трубкою в зубах".
      Войдя, Раскольников подошел к Свидригайлову. После короткого разговора он перешел к сути. "Знайте же, я пришел к вам прямо сказать, что если вы держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете чем-нибудь воспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас убью, прежде чем вы меня в острог посадите".
      Но Свидригайлов уклонился от конкретного ответа. Вместо этого он стал рассказывать о некоторых своих похождениях, довольно отвратительных. А теперь он собирается жениться. Невесте через месяц исполнится 16 - "неразвернувшийся бутончик" и т. п.
      На улице они разошлись в разные стороны. Взойдя на мост, Раскольников остановился и стал смотреть на воду. Он не знал, что Дуня стоит неподалеку и смотрит на него. А вскоре произошла таинственная и опасная встреча на улице возле моста: встретились Дуня и Свидригайлов. Накануне Дуня получила от него письмо, и, видимо, содержавшиеся там сведения ее очень взволновали.
      - Вот мы уже поворотили за угол, - перебила Дуня, - теперь нас брат не увидит... Скажите мне все здесь; все это можно сказать и на улице.
      - Во-первых, этого никак нельзя сказать на улице; во-вторых, вы должны выслушать и Софью Семеновну; в-третьих, я покажу вам кое-какие документы... Ну да, наконец, если вы не согласитесь войти ко мне, то я отказываюсь от всяких разъяснений и тотчас же ухожу. При этом попрошу вас не забывать, что весьма любопытная тайна вашего возлюбленного братца находится совершенно в моих руках.
      Он ее заманивал к себе, успокаивал присутствием Сони совсем рядом и пугал какой-то тайной Родиона.
      Сони дома не было. Свидригайлов занимал две меблированные, довольно просторные комнаты. Рядом была пустая, сдающаяся в наем квартира.
      - Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату. Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул... Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, - и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
      - Вы подслушивали?
      - Да, я подслушивал; теперь пойдемте ко мне; здесь и сесть негде.
      
      "Он привел Авдотью Романовну обратно в свою первую комнату... и пригласил ее сесть на стул. Сам сел на другом конце стола, по крайней мере от нее на сажень, но, вероятно, в глазах его уже блистал тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку. Она вздрогнула и еще раз недоверчиво осмотрелась... Уединенное положение квартиры Свидригайлова, наконец, ее поразило..." А уж рассказ о преступлении Родиона, о мотивах преступления...
      - Наполеон его ужасно увлек, то есть, собственно, увлекло его то, что очень многие гениальные люди на единичное зло не смотрели, а шагали через, не задумываясь.
      Дуня была потрясена.
      "Вы отрицаете в нем, стало быть, всякое нравственное чувство? Да разве он таков?"
      Она хотела увидеть Соню, пойти к ней, но Свидригайлов ее разочаровал.
      - Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю. Она должна была прийти очень скоро, если же нет, то уж очень поздно...
      - А, так ты лжешь! Я вижу... ты лгал, ты все лгал!.. Я тебе не верю! Не верю! Не верю! - кричала Дунечка в настоящем исступлении, совершенно теряя голову.
      "Почти в обмороке упала она на стул, который поспешил ей подставить Свидригайлов". Тут же очнувшись, она хотела бежать к Родиону, но дверь была заперта.
      
      - Подождите, сядьте, обдумаем вместе, - уговаривал ее Свидригайлов.
      "Дуня села. Свидригайлов сел подле нее.
      - Все это от вас зависит, от вас, от вас одной, - начал он с сверкающими глазами, почти шепотом... - Вы... одно ваше слово, и он спасен!.. У меня есть деньги и друзья". Он обещал взять два паспорта - Раскольникову и себе. И Дуне паспорт, и ее маме. Он заявил, что бесконечно любит Дуню и сделает все, даже невозможное.
      "Он начинал даже бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точно ему в голову вдруг ударило. Дуня вскочила и бросилась к дверям.
      - Отворите! Отворите! - кричала она... потрясая дверь руками.
      Свидригайлов встал и опомнился. Злобная и насмешливая улыбка медленно выдавливалась на дрожавших еще губах его.
      - Там никого нет дома, - проговорил он тихо и с расстановками...
      - Где ключ? Отвори сейчас дверь, сейчас, низкий человек!
      - Я ключ потерял и не могу его отыскать.
      - А? Так это насилие! - вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком..."
      Он ей напомнил, что поблизости никого нет и, наконец, "я по крайней мере вдвое сильнее вас".
      "Подлец!" - прошептала Дуня в негодовании.
      Он все же надеялся на ее благоразумие. "Судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб... всю жизнь..." Он сел на диван в ожидании.
      "Вдруг она вынула из кармана револьвер, взвела курок..." Свидригайлов вскочил. Он узнал свой револьвер. Когда-то в деревне он учил ее стрелять.
      - Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как стала подозревать, на что ты способен...
      "Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими черными глазами", выжидала первого его движения.
      "Никогда еще он не видал ее столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену...
      - Ну что ж, промах! Стреляйте еще, я жду... этак я вас схватить успею, прежде чем вы взведете курок!"
      Она быстро взвела курок и опять подняла револьвер.
      
      - Оставьте меня! - проговорила она в отчаянии... Я... убью!..
      - Ну что ж... Ну а не убьете... тогда... - Глаза его засверкали, и он ступил еще два шага.
      Второй выстрел. Осечка! "Он стоял перед нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с дикою решимостью... Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее. "И... и, уж конечно, она убьет его теперь в двух шагах!.."
      Вдруг она отбросила револьвер...
      Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию...
      - Отпусти меня! - умоляя, сказала Дуня...
      - Так не любишь? - тихо спросил он.
      Дуня отрицательно повела головой.
      - И... не можешь?.. Никогда? - с отчаянием прошептал он.
      - Никогда! - прошептала Дуня.
      В его душе происходила борьба. Может быть, человек в нем боролся с дьяволом?
      "Вот ключ!.. Берите; уходите скорей!.."
      Схватив ключ, она бросилась к двери.
      На глаза ему попался револьвер, он положил его в карман и вышел.
      
      "Весь этот вечер он провел по разным трактирам и клоакам, переходя из одного в другой". Поздно вечером он пошел домой, взял все свои деньги и положил в карман.
      Соня была дома, когда он к ней явился. Возле нее было четверо маленьких детей Капернаумова, она поила их чаем. Свидригайлов дал ей 3 тысячи, велел подальше их спрятать и вышел, оставив ее в изумлении. В тот же вечер, уже в 12-м часу, он явился к родителям своей невесты и подарил ей 15 тысяч, сообщив, что на время уезжает из Петербурга "по одному весьма важному обстоятельству".
      Вернувшись домой, он долго лежал без сна, а затем начались жуткие кошмары, окончательно измучившие его. Это явно тяжело больной шизофреник. На рассвете он вышел. "Молочный густой туман лежал над городом". Возле какого-то большого дома с высокой каланчой он остановился, приставил револьвер к правому виску и спустил курок.
      
      Вечером Раскольников пришел к матери. Она была дома одна. Ее великая любовь к нему, восхищение, гордость. Все это он чувствовал. Но ее душа была в тревоге: что-то странное происходит с любимым сыном. Она все время об этом думает и не спит по ночам.
      
      В его комнате сидела Дуня. В ее взгляде были ужас и скорбь. И по этому взгляду он понял, что ей все известно.
      Он рассказал, что ночью "ходил близ Невы" и "хотел там и покончить", но не решился. Теперь он идет "предавать себя".
      Но он не чувствовал, что совершил преступление, убив старушонку-процентщицу, "которая из бедных сок высасывала". Он с любовью и нежностью попрощался с Дуней. "Не плачь обо мне: я постараюсь быть и мужественным и честным. Может быть, ты услышишь когда-нибудь мое имя".
      
      Беда в том, что все время он хочет прославить свое имя, подняться выше других. Да и мать, благородная, добрая, любящая, в душе верит, что ее Родя (напечатавший статью, которую она не особенно-то и поняла) может стать "одним из первых людей, если не самым первым в нашем ученом мире". В нем воспитано стремление - не просто наряду с другими приносить пользу окружающим, а выделиться, совершить нечто из ряда вон выходящее. А ведь современные заповеди, заимствованные из христианских и лишь слегка осовременные, учат: "будь скромным, трудолюбивым, милосердным", "пусть будут в почете все, кто своим трудом приносит конкретную пользу людям", "не создавай себе кумиров, не обожествляй людей (вождей, полководцев, знаменитостей)", "блаженны кроткие, смиренные".
      
      Оставшись, наконец, в одиночестве, он шел по улице и, глядя на людей, размышлял. "Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведь всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того - идиот!.. О, как я их всех ненавижу!"
      За всеми этими перипетиями встает в романе образ Петербурга.
      Петербург - очень разный, и живут в нем люди совсем по-разному.
      Вот он летом. Жара, духота, "всюду известка, леса, кирпич, пыль". Неприятный запах из распивочных... Близость Сенной, обилие известных заведений и по преимуществу цеховое и ремесленное население, скученное в этих срединных улицах и переулках. Вот огромный дом, "весь в мелких квартирах, заселенный портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством...". В доме два двора, несколько дворников. Лестница была темная и узкая - черная. И где-то в том же городе дворы, балы, царь со своим окружением.
      А вот герой, пройдя Васильевский остров, "вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на острова". Здесь другая картина - "ни духоты, ни вони, ни распивочных... Иногда он останавливался перед какою-нибудь изукрашенною в зелени дачей, смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и на террасах, разряженных женщин и бегающих в саду детей". И кругом цветы. "Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы..."
      Социальное неравенство! Здесь как бы два Петербурга, они резко отличаются друг от друга. Могут ли они когда-нибудь сблизиться?
      
      За долгие тысячелетия созревали и медленно внедрялись в умы основы поведения и отношений - заповеди. Конечно, пока еще остается вопрос о мере свободы и принуждения, о постепенном приведении в соответствие уровня свободы и нравственного развития общества. Но реальное внедрение в массовое сознание нравственных основ может привести когда-нибудь к совершенствованию каждого человека и человеческих отношений, к совсем иному обществу.
      
      В сумерки он явился к Соне. Она подарила ему кипарисовый крестик, плакала, хотела проводить, но он не позволил.
      На улице, вдруг вспомнив слова Сони, он стал на колени среди площади. Из глаз его хлынули слезы, он поклонился до земли, поцеловал землю. И встав, поклонился еще раз.
      "Ишь нахлестался!" - заметил подле него один парень. Раздался смех. Поэтому слова "я убил" произнесены не были. Он спокойно пошел в контору. Соня, прячась, издали за ним следила. Он понял, что она теперь с ним навеки.
      
      В конторе было мало народу, потом появился Илья Петрович. Они сначала весьма любезно разговаривали о современных проблемах.
      Потом Раскольников, попрощавшись, вышел. Голова кружилась, он качался. Во дворе недалеко от выхода стояла Соня. "Что-то больное и измученное было в ее лице. Он постоял, усмехнулся и поворотил наверх, опять в контору..."
      Он тихо приблизился к Илье Петровичу, хотел что-то сказать и не мог.
      - С вами дурно, стул!.. Воды!..
      - Это я... - начал было Раскольников.
      - Выпейте воды.
      "Раскольников отвел рукой воду и тихо, с расстановками, но внятно проговорил:
      - Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил.
      Илья Петрович раскрыл рот. Со всех сторон сбежались.
      Раскольников повторил свое показание".
      Эпилог
      
      В сибирском остроге уже девять месяцев находится ссыльнокаторжный Родион Раскольников.
      На приговор повлияло то, что преступник не старался оправдать себя, не воспользовался награбленным, несмотря на свою нищету, а также его болезненное состояние и, наконец, "явка с повинною".
      Разумихин представил доказательства, что, будучи в университете, Раскольников "из последних средств" помогал одному чахоточному нищему студенту и, когда тот умер, помогал его больному нищему отцу. Был также расследован и подтвержден свидетелями важный факт. Когда Раскольников еще жил в другом доме, он раз ночью во время пожара вытащил из какой-то загоревшейся квартиры двух маленьких детей и сам был обожжен. В итоге преступник был присужден "к каторжной работе второго разряда, на срок всего восьми лет".
      Прощаясь, все плакали. Мать еще в начале процесса заболела, хотя от нее скрывали правду. Через два месяца Дуня вышла замуж за Разумихина, который вернулся в университет. Соня поехала в Сибирь к Родиону.
      Мать помнила, что, прощаясь с нею, Родя сказал, что вернется через девять месяцев. Она стала готовиться к встрече, наводить в квартире блеск. После тревожного дня, "проведенного в беспрерывных фантазиях, в радостных грезах и слезах", у нее начался жар, бред. Через две недели она умерла. Раскольникову долго об этом не сообщали.
      Время шло. Раскольников жил жизнью обыкновенного арестанта, спал на нарах, ел пустые щи с тараканами, выполнял все работы. Он страдал от уязвленной гордости. "Зачем жить? Зачем он стоял тогда над рекой и предпочел явку с повинною? Зачем он себя не убил тогда?" В остроге его не любили, даже презирали. "Тебе ли было с топором ходить; не барское вовсе дело". И его считали безбожником, хотя он с ними о Боге не говорил. А Соню почему-то все любили. Она не заискивала, появлялась редко, приходила к нему на минутку на работу, чтобы повидаться. Но перед ней арестанты снимали шапки.
      Когда он заболел, его положили в больницу, а Соня часто приходила, чтобы "хоть издали посмотреть на окна палаты". А когда он вернулся в острог, он узнал, что Соня заболела. Он очень беспокоился, а потом она прислала записку, что у нее легкая простуда и она "скоро придет повидаться с ним на работу".
      Она пришла рано утром, когда он с несколькими арестантами отправился на работу к реке.
      День был ясный, теплый. Он сел на бревна и глядел на широкую реку. Вдруг рядом с ним очутилась Соня. Она радостно ему улыбнулась и робко протянула руку. Их никто не видел. Он не знал, что с ним случилось, но он "плакал и обнимал ее колени". И в глазах ее вдруг засветилось бесконечное счастье. Он вдруг почувствовал, что воскрес, а она вообще жила только его жизнью. Отчего-то теперь даже каторжные, бывшие его враги, глядели на него иначе. "Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково".
      Теперь под подушкой у Раскольникова лежало Евангелие. Соня принесла. Он решил теперь, что ее стремления и чувства станут его собственными. Она была бесконечно счастлива. Семь лет оставалось, только семь лет!
      И тут начинается история постепенного перерождения человека, его перехода к новой, доселе неведомой для него жизни.
      1866
      ИДИОТ
      
      
      Часть первая
      
      В 9 часов утра поезд подходил к Петербургу. Было сыро и туманно.
      В одном из вагонов 3-го класса оказались друг против друга у самого окна два пассажира. Один - небольшого роста, лет 27, курчавый, почти черноволосый, с серыми огненными глазами. Нос широк и сплюснут, лицо скуластое; на губах какая-то наглая и насмешливая улыбка. Он был тепло одет в черный крытый тулуп. А сосед его был в "плаще без рукав", более пригодном для Италии, чем для "ноябрьской русской ночи". Это был молодой человек, тоже лет 26 или 27, высокий, белокурый, с впалыми щеками, голубыми "пристальными" глазами и легонькой бородкой. Весь багаж его составлял тощий узелок.
      - Зябко? - спросил сосед в крытом тулупе.
      - Очень, - ответил озябший молодой человек. - Я даже не думал, что у нас так холодно. Отвык.
      - Из-за границы, что ль?
      - Да, из Швейцарии.
      - Фью! Эк ведь вас.
      Белокурый молодой человек в швейцарском плаще с деликатной готовностью отвечал на вопросы "черномазого соседа", подчас бесцеремонные и небрежные. Выяснилось из его ответов, что он свыше четырех лет не был в России, отправлен был за границу в связи с нервной болезнью вроде падучей.
      - Что же, вылечили? - спросил черномазый.
      - Нет, не вылечили, - ответил белокурый.
      - Хе! Денег, что, должно быть, даром переплатили, а мы-то им здесь верим, - язвительно заметил черномазый.
      В разговор ввязался дурно одетый господин, нечто вроде мелкого чиновника, лет сорока, с красным носом и угреватым лицом, - "истинная правда-с, только все русские силы даром к себе переводят!"
      - О, как вы в моем случае ошибаетесь! - подхватил швейцарский пациент тихим и примиряющим голосом, - конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал да два почти года там на свой счет содержал.
      - Что ж, некому платить, что ли, было? - спросил черномазый.
      - Да, господин Павлищев, который меня содержал, два года назад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальней родственнице, но ответа не получил. Так с тем и приехал.
      - Куда же приехали-то?
      - То есть где остановлюсь?.. Да не знаю еще, право... то...
      - Не решились еще?
      И оба слушателя захохотали.
      
      - И небось в этом узелке вся ваша суть заключается? - спросил черномазый.
      - Об заклад готов биться, что так, - подхватил с чрезвычайно довольным видом красноносый чиновник, - и что дальнейшей поклажи в багажных вагонах не имеется...
      Оказалось, что и это было так...
      - Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, - продолжал чиновник... если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина...
      - А позвольте, с кем имею честь... - обратился вдруг угреватый господин к белокурому молодому человеку с узелком.
      - Князь Лев Николаевич Мышкин, - ответил тот с полною и немедленною готовностью.
      - Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с.
      Дальше выяснилось, что отец князя был в армии подпоручиком, из юнкеров. А генеральша Епанчина тоже из княжон Мышкиных...
      - А что, вы, князь, и наукам там обучались, у профессора-то? - спросил вдруг черномазый.
      - Да... учился.
      - А я вот ничему никогда не обучался.
      - Да ведь и я так, кой-чему только, - прибавил князь, чуть не в извинение. - Меня по болезни не находили возможным систематически учить.
      - Рогожиных знаете? - быстро спросил черномазый.
      - Нет, не знаю, совсем. Я ведь в России очень мало кого знаю. Это вы-то Рогожин?
      - Да, я, Рогожин, Парфен.
      - Парфен? Да уж это не тех ли самых Рогожиных... - начал было чиновник.
      - Да, тех, тех самых, - быстро и с невежливым нетерпением перебил его черномазый...
      - Да... как же это? - удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, - это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
      
      - А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? - перебил черномазый, не удостаивая и в этот раз взглянуть на чиновника, - ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления - ничего не прислали! Как собака! В горячке в Пскове весь месяц пролежал...
      - А теперь миллиончик с лишком разом получить приходится!.. - всплеснул руками чиновник.
      - Ну чего ему, скажите пожалуйста! - раздражительно и злобно кивнул на него опять Рогожин, - ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут вверх ногами предо мной ходи.
      - И буду, и буду ходить.
      - Вишь! Да ведь не дам, не дам, хошь целую неделю пляши!
      - И не давай... А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой буду плясать...
      - Тьфу тебя! - сплюнул черномазый. - Пять недель назад я вот, как и вы, - обратился он к князю, - с одним узелком от родителя во Псков убег, к тетке... Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил... Не убеги я тогда, как раз бы убил.
      Чем же он так рассердил отца? Оказывается, "чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил...
      - Чрез Настасью Филипповну? - подобострастно промолвил чиновник, как бы что-то соображая.
      - Да ведь не знаешь! - крикнул на него в нетерпении Рогожин...
      - Ан, может, и знаю-с! - тормошился чиновник. - Лебедев знает!.. Ан та самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и большую дружбу на этот счет с генералом Епанчиным ведущие...
      - Эге, да ты вот что! - действительно удивился, наконец, Рогожин, - тьфу, черт, да ведь он и впрямь знает.
      - Все знает! Лебедев все знает!"
      
      Рогожин еще успел рассказать, как дважды издали увидел Настасью Филипповну и его "прожгло". А тут отец как-то дал ему поручение. Надо было 7 с половиной тысяч уплатить в какую-то контору, а остальную сдачу с 10 тысяч, не заходя никуда, вернуть. "Буду тебя дожидаться", - предупредил отец. Парфен пошел в английский магазин и на все деньги купил серьги, "по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут". Вместе с приятелем, Залежевым, отнесли подарок Настасье Филипповне. Залежев сказал, что от Парфена Рогожина - "соблаговолите принять". А сам Парфен не признался, что это он Рогожин. "Я и ростом мал, и одет, как холуй, и стою молчу, на нее глаза пялю, потому стыдно", а Залежев "по всей моде, в помаде и завитой, румяный, галстук клетчатый". Может быть, она этого Залежева приняла за Рогожина?
      "Ну, говорю, как мы вышли, - ты у меня тут не смей и подумать, понимаешь!"
      Отец все узнал, "да и Залежев каждому встречному пошел болтать".
      Как повел себя папаша? "Взял меня родитель, и наверху запер, и целый час поучал. "Это я только, говорит, предуготовляю тебя, а вот я с тобой еще на ночь попрощаться зайду". Что ж ты думаешь? Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: "Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, и они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал. Кланяйся, говорит, и благодари Парфена Семеныча".
      А Парфен тем временем у кого-то 20 рублей достал и удрал в Псков. Приехал в лихорадке, "да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки обгрызли. Насилу очнулся".
      
      Они подъезжали к вокзалу.
      "Князь, неизвестно мне, за что я тебя полюбил, - сказал на прощанье Рогожин... - Приходи ко мне, князь. Мы эти штиблетишки-то с тебя поснимаем, одену тебя в кунью шубу в первейшую..."
      Князь привстал, вежливо протянул руку и любезно сказал: "С великим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили". Они оба друг другу понравились.
      
      Было сыро и мокро. Князь "решился взять извозчика" и отправился к Епанчиным.
      Генерал Иван Федорович Епанчин был очень богат: два огромных дома, значительное поместье, участие в акционерных компаниях, большие связи. Это был человек без образования, но умный и ловкий. Жена его была из древнего княжеского рода Мышкиных. У них было три дочери: Александра, Аделаида и Аглая - красивые, с образованием, умом, талантами и хорошим приданым.
      Когда князь появился с доме Епанчиных и был допущен в кабинет к генералу, денег у него оставалось всего несколько копеек, жилья не было. Превосходный каллиграфический почерк - единственное, чем он владел. В кабинете у генерала был в это время сотрудник Гаврила Ардалионович, красивый молодой человек.
      "Ганя, дайте князю бумагу, вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте", - пригласил генерал, чтобы князь что-нибудь написал для пробы. В это время Ганя вынул из своего портфеля и подал Епанчину большой портрет. Это была Настасья Филипповна, о которой князь уже слышал в поезде от Рогожина.
      "Это сама, сама тебе прислала, сама?" - с любопытством спрашивал генерал.
      "Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил".
      Затем Ганя напомнил, что генерал в числе приглашенных на вечер по случаю дня рождения Настасьи Филипповны, которой сегодня исполнилось 25 лет.
      Из дальнейшего разговора выяснилось, что она обещала Афанасию Ивановичу Тоцкому и генералу Епанчину, "что сегодня у себя вечером скажет последнее слово. Речь, видимо, идет о ее браке с Ганей. Но мать Гани расстроена и считает этот брак с бывшей любовницей Тоцкого "бесчестьем".
      Князь, написав свою пробу, подошел к столу и подал свой листок. Каллиграфия была блестящая.
      - Так это Настасья Филипповна? - промолвил он... - удивительно хороша!..
      "На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное".
      Генерал удивился, что князь уже знает Настасью Филипповну, и князь рассказал о встрече с влюбленным в нее Рогожиным.
      
      История Настасьи Филипповны довольно характерна для определенного времени и среды. В ней решающую роль сыграл Афанасий Иванович Тоцкий. "Рядом с одним из богатейших поместий Афанасия Ивановича, в одной из срединных губерний, бедствовал один мелкопоместный и беднейший помещик", некто Филипп Александрович Барашков. Отставной офицер "хорошей дворянской фамилии", он прилагал почти каторжные усилия, чтобы кое-как устроить свое маленькое хозяйство. И однажды, когда он отправился по делам в уездный городок, явился к нему его староста с ужасным сообщением: "вотчина сгорела", при этом "изволили сгореть и супруга, а деточки целы остались". Через месяц Барашков умер в горячке. Двух маленьких девочек, шести и семи лет, взял на свое иждивение Афанасий Иванович Тоцкий, они воспитывались вместе с детьми его управляющего. Младшая девочка вскоре умерла от коклюша, осталась Настя. Живя за границей, Тоцкий о них позабыл, но лет через пять, проездом, он побывал в своем поместье и вдруг увидел в семействе управляющего имением девочку лет 12, "резвую, милую, умненькую и обещавшую необыкновенную красоту, в этом отношении Афанасий Иванович был знаток безошибочный". К девочке пригласили опытную воспитательницу, а через четыре года Настю отвезли в какое-то сельцо Отрадное и поместили в новом изящно убранном доме с какой-то бездетной вдовой помещицей и хорошей обслугой.
      Афанасий Иванович заезжал сюда каждое лето, гостил по 2-3 месяца. Так продолжалось года четыре. Однажды дошел слух, что Афанасий Иванович в Петербурге женится. И Настасья Филипповна приехала в Петербург совершенно одна и поразила Тоцкого своим умом, уровнем понимания, отношением.
      
      "Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволит по злости..." Так она это объясняла и при этом смеялась. Тоцкий чувствовал, что она ничем на свете не дорожит и ни перед чем не остановится. Она может и себя погубить, лишь бы наказать человека, к которому питала такое отвращение.
      "Прошло уже пять лет петербургской жизни", Афанасий Иванович окружил ее комфортом, но она жила очень скромно. К этому времени у Тоцкого появилось намерение жениться на одной из старших дочерей генерала Епанчина. Чтобы себя обезопасить, он хотел выдать замуж Настасью Филипповну. Выбор пал на Гаврилу Ардалионовича Иволгина, молодого человека, живущего в "достойном семействе", которого она знает. Афанасий Иванович рассказал ей о признании, которое якобы сделал ему Ганя относительно любви к Настасье Филипповне, обещал предоставить ей 75 тысяч рублей, которые ей все равно назначены в его завещании. Настастья Филипповна положительно отозвалась о Гавриле Ардалионовиче, "но об этом еще надо подумать"; она не отказывалась и от 75 тысяч, принимая их "не как плату за свой девичий позор", в котором она не виновата, а просто как вознаграждение "за исковерканную судьбу". Ее объяснение с Ганей было коротким. Она "до самой свадьбы" (если свадьба состоится), оставляла за собой право сказать "нет" и такое же право предоставила Гане. Вначале Ганя действительно "добивался победы над Настасьей Филипповной, но когда Тоцкий и Епанчин решили это использовать в своих целях, он втайне заколебался. Решение все откладывалось, но, наконец Настасья Филипповна обещала сегодня вечером в свой день рождения дать ответ".
      
      Что касается появившегося в этот день князя, то генерал, убедившись в его каллиграфическом искусстве, обещал приискать для него местечко в канцелярии, а пока подарил ему 25 рублей и предложил поселиться у Гани, мать и сестра которого сдают меблированные комнаты "со столом и прислугою". Затем князя пригласили к генеральше Епанчиной.
      
      Его хорошо угостили, он искренно и просто рассказывал о себе, о жизни в Швейцарии, о своих наблюдениях и встречах. Он очень понравился и генеральше и всем трем девицам, хотя девицы нашли, что он простоват и даже "смешон немножко".
      Был еще один эпизод. Ганя попросил князя передать записку младшей дочери генерала Аглае. А потом Аглая велела князю прочитать записку и вернуть ее Гане без всякого ответа ("это самый лучший ответ"). В записке говорилось о женитьбе.
      Вот отдельные отрывки. "Сегодня решается моя судьба, Вы знаете каким образом. Скажите мне только: разорви все, - и я все порву сегодня же. О, что Вам стоит сказать это!.. Пришлите же мне это слово сострадания (только одного сострадания, клянусь Вам!)".
      Ганя старался уверить, что слова "разорви все" ни к чему Аглаю не обязывают. Но она знала, что он ее ловит, что он расчетлив.
      
      Настасья Филипповна занимала не очень большую, но действительно великолепно отделанную квартиру...
      Общество состояло из самых обыкновенных и всегдашних ее знакомых. Появление князя вызвало недоумение, но его обаяние, деликатность, доброта всех к нему быстро привлекали.
      "Мне так захотелось к вам придти... я... простите..." - начал было князь. Но Настасья Филипповна беззаботно рассмеялась.
      "Господа, не хотите ли пить шампанского, - пригласила она вскоре. - У меня приготовлено. Может быть, вам станет веселее. Пожалуйста, без церемоний".
      Пили шампанское, много болтали о всяких пустяках. И вдруг...
      - Князь, - резко и неожиданно обратилась к нему Настасья Филипповна, - вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович, меня все замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете: выходить мне замуж или нет? Как скажете, так и сделаю.
      Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел, все уставили глаза и протянули головы. Ганя застыл на месте.
      - За... за кого? - спросил князь замирающим голосом.
      - За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, - продолжала Настасья Филипповна, по-прежнему резко, твердо и четко.
      Прошло несколько секунд молчания; князь как будто силился и не мог выговорить, точно ужасная тяжесть давила ему грудь.
      - Н-нет... не выходите! - прошептал он, наконец, и с усилием перевел дух.
      - Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! - властно и как бы торжественно обратилась она к нему, - вы слышали, как решил князь? Ну, так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено раз навсегда!
      
      - Настасья Филипповна! - дрожащим голосом проговорил Афанасий Иванович.
      - Настасья Филипповна! - убеждающим, но встревоженным голосом произнес генерал. - Но князь, почему тут князь? И что такое, наконец, князь? - пробормотал генерал, почти уж не в силах сдержать негодование...
      - А князь для меня то, что я в него первого, во всю мою жизнь, как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю.
      - Мне остается только отблагодарить Настасью Филипповну за чрезвычайную деликатность, с которою она со мной поступила, - проговорил наконец дрожащим голосом... бледный Ганя. - Но... князь... Князь в этом деле...
      - До 75 тысяч добирается, что ли? - оборвала вдруг Настасья Филипповна... - Афанасий Иванович, я и забыла прибавить: вы эти 75 тысяч возьмите себе и знайте, что я вас отпускаю на волю даром.
      Она сообщила, что с завтрашнего дня съезжает с квартиры. "И уже больше не будет вечеров, господа!"
      Все заволновались, вскочили с мест, окружили ее...
      Вдруг раздался сильный удар колокольчика.
      "Ага-а! Вот и развязка!.. - вскричала Настасья Филипповна, - прошу вас садиться, господа, это развязка!"
      Вошла испуганная горничная и сообщила, что "человек десять ввалились, и все хмельные-с, сюда просятся, говорят, что Рогожин и что вы сами знаете".
      
      Настасья Филипповна велела их всех впустить. Гостям стало ясно, что Настасью Филипповну, - "хоть она и, конечно, с ума сошла, - теперь не собьешь". Явился Рогожин со своей компанией. "Только что приподнялась портьера, и он увидал Настасью Филипповну, - все остальное перестало для него существовать... Он побледнел и на мгновение остановился; угадать можно было, что сердце его билось ужасно... Подойдя к столу, он положил на него один странный предмет... Это была большая пачка бумаги... завернутая в "Биржевые ведомости"...
      - Что это такое? - спросила Настасья Филипповна, пристально и любопытно оглядев Рогожина и указывая глазами на "предмет".
      - Сто тысяч! - ответил тот почти шепотом.
      - А, сдержал-таки слово, каков!..
      - Это, господа, сто тысяч, - сказала Настасья Филипповна, обращаясь ко всем с каким-то лихорадочно-нетерпеливым вызовом, - вот в этой грязной пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне вечером сто тысяч, и я все ждала его. Это он торговал меня... Это давеча все у Ганечки было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство; а там его сестра крикнула мне в глаза: "Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!", а Ганечке, брату, в лицо плюнула. С характером девушка!"
      Да, вчера Настасья Филипповна неожиданно явилась в дом к Гане, чтобы познакомиться с его родными, а потом туда ввалился Рогожин со своей компанией. И Рогожин "при твоей матери и сестре, меня торговал, а ты вот, все-таки после того свататься приехал... Да неужто же правду про тебя Рогожин сказал, что ты за три целковых на Васильевский остров ползком доползешь?
      - Доползет, - проговорил вдруг Рогожин тихо, но с видом величайшего убеждения.
      - И добро бы ты с голоду умирал, а ты ведь жалованье, говорят, хорошее получаешь! Да ко всему-то в придачу, кроме позора-то, ненавистную жену ввести в дом! (Потому что ты меня ненавидишь, я это знаю!)"
      Среди гостей был Ганин квартирант Фердыщенко, его считали бессовестным, да он и сам был о себе невысокого мнения. Когда Настасья Филипповна упомянула, что "без ничего" (т. е. без имущества) ее никто замуж не возьмет, "меня и Фердыщенко не возьмет!"... - она в ответ услышала:
      - Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья Филипповна, я человек откровенный, - перебил Фердыщенко, - зато князь возьмет! Вы вот сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю...
      Настасья Филипповна с любопытством обернулась к князю.
      - Правда? - спросила она.
      - Правда, - прошептал князь.
      - Возьмете, как есть, без ничего!
      - Возьму, Настасья Филипповна...
      - Вот и новый анекдот! - пробормотал генерал. - Ожидать было можно.
      
      Настасья Филипповна удивилась решимости князя.
      - Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь за себя-то, за князя-то?..
      - Я вас честную беру, Настасья Филипповна, а не рогожинскую, - сказал князь.
      - Это я-то честная?
      - Вы...
      Князь встал и дрожащим, робким голосом, но в то же время с видом глубоко убежденного человека, произнес:
      - Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не видел, вы правы, но я... я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я никто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много... Вы господину Тоцкому семьдесят тысяч отдали и говорите, что все, что здесь есть, все бросите, этого никто здесь не сделает. Я вас... Настасья Филипповна... люблю. Я никому не позволю про вас слова сказать, Настасья Филипповна... Если мы будем бедны, я работать буду, Настасья Филипповна...
      Все были удивлены. А князь вдруг поразил их еще больше: он еще в Швейцарии получил какое-то письмо от некоего г-на Салазкина с уведомлением, что может якобы получить очень большое наследство. И он вынул из кармана это письмо.
      "Да он уж не бредит ли? - пробормотал генерал. - Сумасшедший дом настоящий".
      Среди гостей был некто Птицын, человек осведомленный, сообщивший, что Салазкин - очень известный "ходок по делам". Прочитав письмо, он авторитетно объяснил ситуацию:
      "Верное дело. Вы получаете безо всяких хлопот, по неоспоримому духовному завещанию вашей тетки, чрезвычайно большой капитал".
      
      Как это все случилось?
      Тетка, родная сестра матери князя, была дочерью московского купца Папушина, "умершего в бедности и в банкротстве". Но недавно умер и родной брат этого бедняка, известный богатый купец Папушин. Незадолго до этого умерли и его сыновья. Наследников больше не было, кроме родной племянницы, весьма бедной и проживавшей в чужом доме. Это и была вышеупомянутая тетка князя. Она получила наследство, когда уже почти умирала, и сразу стала разыскивать князя, успев сделать завещание. Вот так и гуляли эти капиталы: кто-то умирал "в бедности и банкротстве", а кто-то в богатстве и роскоши.
      "Поздравляю вас, князь! - сказал Птицын. - Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй, что и больше. Папушин был очень богатый купец".
      Поднялся шум, кто-то пьяным голосом кричал "Ура!", многие полезли обнимать князя.
      "Все утверждали потом, что с этого-то мгновения Настасья Филипповна и помешалась...
      - Значит, в самом деле княгиня! - прошептала она про себя как бы насмешливо... - Да садись же подле меня князь, - продолжала Настасья Филипповна - вот так, а вот и вино несут, поздравьте же, господа!
      - Ура! - крикнуло множество голосов...
      - И не постыдишься, когда потом тебе скажут, что твоя жена у Тоцкого в содержанках жила?
      - Нет, не постыжусь... Вы не по своей воле у Тоцкого были.
      - И никогда не попрекнешь?
      - Не попрекну.
      - Ну, смотри, за всю жизнь не ручайся!
      - Настасья Филипповна, - сказал князь тихо и как бы с состраданием, - я вам давеча говорил, что за честь приму ваше согласие... Я... я вас буду всю жизнь уважать...
      - Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор... меня все торговали, а замуж никто еще не сватал из порядочных людей... Рогожин! Ты погоди уходить-то... Может, я еще с тобой отправлюсь... Ты куда везти-то хотел?"
      Оказывается, в Екатерингоф. Гостья Дарья Алексеевна, бойкая барынька, пришла в ужас:
      - Да что ты, что ты, матушка! Подлинно припадки находят; с ума, что ли, сошла?
      - А ты и впрямь думала? - хохоча вскочила с дивана Настасья Филипповна, - этакого-то младенца сгубить?.. Едем, Рогожин! Готовь свою пачку!
      
      Рогожин был счастлив.
      "Моя! Все мое! Королева! Конец!" Он на всех кричал: "Не подходи!"
      "Да что ты орешь-то! - хохотала на него Настасья Филипповна... - Я не взяла еще с тебя денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это в этой-то пачке сто тысяч? Фу, какая мерзость!.. Смотри, князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то?.. А ты смейся, по-моему, - продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой засверкали две крупные слезы на щеках... - Лучше теперь одуматься, чем потом... Этак-то лучше, князь, право лучше, потом презирать меня стал бы, и не было бы нам счастья!"
      Она стала рассказывать, как мечтала в юности - о добром, честном, хорошем, и таком же глупеньком, что вдруг придет да и скажет: "Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!" "Так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь... А тут приедет вот этот Тоцкий: месяца по 2 гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, - так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало; ну, а теперь... Рогожин, готов?..
      - Готово! - раздались несколько голосов.
      - Тройки ждут, с колокольчиками!
      Настасья Филипповна схватила в руки пачку.
      - Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу, потому за что же тебе все-то терять? Рогожин, доползет он на Васильевский за три целковых?
      - Доползет!
      - Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний раз посмотреть; ты меня сам целые три месяца мучил; теперь мой черед. Видишь ты эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю, - полезай в камин, но только без перчаток, с голыми руками и рукава отверни, и тащи пачку из огня! Вытащишь - твоя, все сто тысяч твои!.. А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в огонь полезешь... А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за ночь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?
      - Твои, радость! Твои, королева!
      - Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!
      - Настасья Филипповна, руки не поднимаются! - отвечал ошеломленный Фердыщенко.
      - Э-эх! - крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена и, чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку. Крик раздался кругом".
      
      Но Ганя в этот день уже столько пережил, что был не готов к новому испытанию. Бледный, с безумной улыбкой, он смотрел на огонь и глаз не мог отвести от загоревшейся пачки, "но казалось, что-то новое взошло ему в душу". Стало ясно, что он не пойдет за пачкой.
      - Вот это так королева! - повторял Рогожин. - Ну, кто из вас, мазурики, такую штуку сделает, а?
      ...Князь наблюдал грустно и молчал.
      - Я зубами выхвачу за одну только тысячу! - предложил было Фердыщенко...
      - Горит, горит! - кричали все...
      - Полезай! - заревел Фердыщенко, бросаясь к Гане в решительном исступлении... - Сгорит! О, пр-р-роклятый!
      Оттолкнув Фердыщенко, Ганя пошел к дверям, "но не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.
      - Обморок! - закричали кругом".
      Настасья Филипповна схватила каминные щипцы и вытащила пачку. Наружная бумага обгорела, но пачка еще была вся цела.
      "Все его! Вся пачка его! Слышите, господа! - провозгласила Настасья Филипповна, кладя пачку возле Гани, - а не пошел-таки, выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег... Вон уж приходит в себя".
      Уходя с шумной ватагой Рогожина, она сказала: "Прощай князь, в первый раз человека видела!"
      Часть вторая
      
      Князь возвратился из Екатерингофа в 6 часу утра. Ганя тогда вошел к нему в комнату и попросил вернуть Настасье Филипповне обгорелую пачку денег. Они расстались по-дружески. Затем в связи с получением наследства князь выехал в Москву и 6 месяцев не появлялся в Петербурге.
      Ходили слухи, что на следующий день после оргии в Екатерингофском вокзале отправилась в Москву Настасья Филипповна. А через неделю после Екатерингофа отправилась якобы в Москву вся компания Рогожина.
      У Епанчиных произошли важные события. Вышла замуж дочь Аделаида за преуспевающего и богатого князя Щ. Затем появился дальний родственник Епанчиных Евгений Павлович Р., флигель-адъютант 28 лет, тоже весьма богатый и преуспевающий. Видимо, он был неравнодушен к Аглае.
      "Что касается Гани, то когда его сестра Варя вышла замуж за Птицына, Ганя с матерью к ним переехали. Ганин брат Коля ходил в гимназию, имел много друзей, даже бывал в доме у Епанчиных. Перед выездом князя Мышкина из Петербурга Коля дал ему на всякий случай свой адрес и предложил свои услуги. Теперь он получил от князя записку с просьбой передать письмо Аглае Епанчиной. И Аглая прочла письмо, но так никому и не показала, ей почему-то было неловко. Вот что она прочла. "Когда-то Вы меня почтили Вашею доверенностью. Может быть, Вы меня совсем теперь позабыли. Как это так случилось, что я к Вам пишу? Я не знаю; но у меня явилось неудержимое желание напомнить Вам о себе, и именно Вам. Сколько раз вы все три бывали мне очень нужны, но из всех троих я видел одну только Вас. Вы мне нужны, очень нужны. Мне нечего писать Вам о себе, нечего рассказывать. Я и не хотел того; мне ужасно бы желалось, чтобы Вы были счастливы. Счастливы ли Вы? Вот это только я и хотел Вам сказать.
      Ваш брат кн. Л. Мышкин..."
      
      В начале июня Епанчины переехали на свою богатую дачу в Павловск. А через несколько дней из Москвы прибыл князь Мышкин. Он поселился в плохонькой гостинице, занял там две небольшие темные комнаты.
      
      Одним из первых князь посетил Рогожина. Рогожин с матерью и братом занимал второй этаж большого мрачного дома.
      Увидев князя, Парфен Семеныч "побледнел и остолбенел". Они долго разговаривали, главным образом о Настасье Филипповне, на которой Рогожину никак не удается жениться.
      Между прочим, князь сказал: "Своих мыслей об этом я от тебя никогда не скрывал и всегда говорил, что за тобою ей непременная гибель. Тебе тоже погибель... может быть, еще пуще, чем ей". Говорил он и о том, что не является для Рогожина соперником. "Я ведь тебе уж и прежде растолковал, что я ее "не любовью люблю, а жалостью". Он пришел успокоить Парфена, потому что любит его. "А теперь уйду и никогда не приду. Прощай". Князь встал, собираясь уходить.
      "Посиди со мной, - тихо сказал Парфен... - я тебя давно не видал".
      Парфен рассказал, что, в отличие от князя, не чувствует жалости к Настасье Филипповне. "Да и ненавидит она меня пуще всего. Она мне теперь во сне снится каждую ночь: все, что она с другим надо мной смеется".
      Князь старался успокоить Рогожина:
      - Уж, конечно, она не так дурно думает о тебе, как ты говоришь. Ведь иначе значило бы, что она сознательно в воду или под нож идет, за тебя выходя...
      - В воду или под нож!.. Хе! Да потому-то и идет за меня, что наверно за мной нож ожидает! Да неужто уж ты и впрямь, князь, до сих пор не спохватился, в чем тут все дело?
      - Не понимаю я тебя.
      - Что ж, может, и впрямь не понимает, хе-хе! Говорят же про тебя, что ты... того. Другого она любит; вот что пойми! Точно так, как я ее люблю... А другой этот, знаешь ты, кто? Это ты! Что, не знал, что ли?
      - Я!..
      - Только она думает, что выйти ей за тебя невозможно, потому что она тебя будто бы опозорит и всю судьбу твою сгубит. Тебя сгубить и опозорить боится, а за меня, значит, ничего, можно выйти, - вот каково она меня почитает, это тоже заметь!.. Со зла и идет за меня...
      А потом, когда они уже прощались и князь уходил, Рогожин, крепко обнял князя и, задыхаясь, проговорил:
      - Так бери же ее, коли судьба! Твоя! Уступаю!.. Помни Рогожина!
      "И, бросив князя, не глядя на него, поспешно вошел к себе и захлопнул за собою дверь".
      
      В гостинице с князем случился припадок.
      Когда он пришел в себя, навестивший его Коля Иволгин перевез его на дачу Лебедева в Павловск. Дача была удобная и даже красивая. В тот же день там собралось довольно много гостей. Выяснилось еще, что какие-то четыре человека хотят видеть князя, их не пускают, и они бранятся. Среди них якобы сын Павлищева.
      Князь усадил явившихся к нему странных посетителей. В их числе были: отставной поручик Келлер лет 30, он же боксер, из "рогожинской компании"; племянник Лебедева по фамилии Докторенко, развязный и наглый; Ипполит Терентьев, худой, непрерывно кашлявший юноша лет 17; и так называемый "сын Павлищева", на самом деле - Антон Бурдовский, бедный, обшарпанный молодой человек с угреватым лицом и "невинно-нахальным взглядом".
      Князь уже знал об этом деле раньше и месяц назад их уведомил, что поручил его Гавриле Ардалионовичу Иволгину. Ганя добыл доказательства, что Бурдовский вообще не сын Павлищева. Совершенно случайно удалось достать три письма покойного Николая Андреевича Павлищева, присланных в свое время из-за границы помещице Зубковой. "По этим трем письмам, по числам и по фактам, в них обозначенным, доказывается математически, безо всякой возможности опровержения и даже сомнения, что Николай Андреевич выехал тогда за границу (где и пробыл сряду три года) ровно за полтора года до Вашего рождения, г-н Бурдовский. Ваша матушка, как известно Вам, никогда из России не выезжала". Таким образом выяснилось, что это дело "падает и само собой прекращается". (Князь все-таки что-то пожертвовал претенденту на чужое наследство - из сочувствия к его бедности.)
      Часть третья
      
      В Павловске по будням собиралась на вокзале "избранная публика". Играет оркестр. "Дачники сходятся оглядывать друг друга". Вечер был прелестный, публики было много. Князь вдруг заметил, что в толпе мелькнуло знакомое бледное лицо, с курчавыми черными волосами - "мелькнуло и исчезло". Из бокового выхода, возле которого помещались князь и вся компания Епанчиных, "вдруг показалась целая толпа", человек десять. Впереди шли несколько женщин. Одна из них, удивительной красоты и одетая "с чрезвычайным вкусом и богато", направилась мимо оркестра на другую сторону площадки, где близ дороги ждала кого-то коляска.
      Князь свыше трех месяцев не видал Настасью Филипповну. В этот момент она проходила "мимо самых стульев барышень". Евгений Павлович что-то рассказывал интересное и смешное. Настасья Филипповна вдруг обернулась в их сторону и как будто только теперь увидела Евгения Павловича.
      "Б-ба! Да ведь вот он! - воскликнула она, вдруг останавливаясь... - Я ведь думала, что ты там... у дяди!"
      Евгений Павлович "вспыхнул", недовольно взглянул и поскорей отвернулся.
      "Что?! Разве не знаешь? Он еще не знает, представьте себе! Застрелился! Мне еще давеча, в два часа сказали; да уж полгорода теперь знает; 350 тысяч казенных денег нет, говорят, а другие говорят: пятьсот. А я-то все рассчитывала, что он тебе еще наследство оставит; все просвистал. Развратнейший был старикашка... Ну, прощай... Так неужели не съездишь? То-то ты в отставку заблаговременно вышел, хитрец! Да вздор, знал, знал заране: может, вчера еще знал..."
      Генеральша Лизавета Прокофьевна быстро встала и всех увела. Только князь чуточку задержался, "в нерешимости", да Евгений Павлович стоял, не успев опомниться.
      Но тут разразился страшный скандал. Офицер, приятель Евгения Павловича, разговаривавший с Аглаей, проговорил возмущенно:
      - Тут просто хлыст надо, иначе ничем не возьмешь с этой тварью!
      Настасья Филипповна мигом вырвала у стоявшего поблизости незнакомого человека тонкую плетеную тросточку и "изо всей силы хлестнула своего обидчика наискось по лицу". Офицер в ярости бросился на нее. В этот момент "около Настасьи Филипповны уже не было ее свиты". Но князь схватил сзади за руки офицера, который грубо его оттолкнул. А потом возле Настасьи Филипповны появились еще два защитника. Но в эту минуту вдруг появился из толпы Рогожин, схватил под руку Настасью Филипповну и увел, предварительно заявив офицеру: "Тью! Что, взял! Рожа-то в крови! Тью!"
      Позже, на террасе дачи Епанчиных генерал рассказал князю, как другу дома, что Евгений Павлович "будто бы уже больше месяца назад объяснился с Аглаей и получил будто бы от нее формальный отказ". Генерал считает, что Аглая всех просто дурачит от безделья.
      
      Возвращаясь от Епанчиных, князь огляделся, подошел к освещенному окну какой-то дачи и развернул записку, которую все время сжимал в руке:
      "Завтра в 7 часов утра я буду на зеленой скамейке, в парке, и буду ждать. Я решилась говорить с Вами об одном чрезвычайно важном деле, которое касается прямо до Вас".
      Князь долго бродил по темному парку. Он очень устал и сел на скамейку. "Ночь была тихая, теплая, светлая - петербургская ночь начала июня". Рядом раздался скрип шагов, какой-то человек подошел и сел возле него. Это был Рогожин. "Так и знал, что где-нибудь здесь бродишь", - пробормотал Рогожин. И он сообщил, что Настасья Филипповна просила князя к ней прийти, хочет что-то сообщить. Князь обещал прийти к ней завтра. Они говорили о Настасье Филипповне, об Аглае, на которой Настасья Филипповна обязательно хочет женить князя.
      
      Уже было 12 часов ночи. Князь вдруг вспомнил, что завтра день его рождения, и пригласил Рогожина: "Пойдем, встретим день! У меня вино есть, выпьем вина...". Он хотел, чтобы Рогожин ему пожелал "того, чего я и сам не знаю", а князь пожелает Рогожину полного счастья.
      
      Подходя с Рогожиным к своей даче, князь увидел на ярко освещенной террасе многочисленное общество. Все пили шампанское, было шумно. Страшно длинный был разговор, подогретый шампанским. Но окончательно всех утомил Ипполит, затеявший вдруг чтение своей статьи. Статья называлась "Необходимое объяснение". Эпиграф: "После меня хоть потоп". Иногда сильный кашель прерывал чтение, но Ипполит увлекся и воодушевился.
      Его очень удивляло, что люди, "имея столько жизни", не умеют осуществить свои стремления, цели. Его возмущали печаль, тревоги, злость людей, у которых впереди лет по 60 жизни. Любой из них мог бы стать Ротшильдом и сам виноват, что не стал. "Коли он живет, стало быть, все в его власти". У него была чахотка и совсем иные перспективы.
      В тот же вечер Ипполит достал из кармана пистолет и выстрелил себе в висок. Но оказалось, он забыл вложить "капсюль". Больше всего он боялся, что его заподозрят в имитации самоубийства, в притворстве. Он упал без чувств, и его унесли.
      Все постепенно разошлись. Князь отправился бродить по парку, присел на зеленую скамейку и заснул.
      
      Разбудила его Аглая.
      "Спит! Вы спали!" - вскричала она с презрительным удивлением. Он рассказал о прошедшей ночи, об Ипполите. Затем она объяснила цель своего прихода.
      "Я хочу сделать вам предложение быть моим другом... Я вас считаю за самого честного и за самого правдивого человека".
      Она не хочет, чтобы ее "беспрерывно выдавали замуж". Она хочет бежать из дома, "а вас выбрала, чтобы вы мне способствовали.
      - Бежать из дому! - вскричал князь.
      - Да, да, да, бежать из дому! - вскричала она вдруг, воспламеняясь необыкновенным гневом. - ...Я хочу быть смелою и ничего не бояться. Я не хочу по их балам ездить, я хочу пользу приносить. Я уж давно хотела уйти. Я двадцать лет как у них закупорена, и все меня замуж выдают... Я ни одного собора готического не видала, я хочу в Риме быть; я хочу в Париже учиться; я весь последний год готовилась и училась, и очень много книг прочла; я все запрещенные книги прочла... Мы вместе будем пользу приносить; я не хочу быть генеральскою дочкою... Скажите, вы очень ученый человек?
      - О, совсем нет.
      - Это жаль, а я думала... Вы все-таки меня будете руководить, потому что я вас выбрала.
      - Это нелепо, Аглая Ивановна.
      - Я хочу, я хочу бежать из дому! - вскричала она, и опять глаза ее засверкали, - если вы не согласитесь, так я выйду замуж за Гаврилу Ардалионовича...
      Он понять не мог, как в такой заносчивой, суровой красавице мог оказаться такой ребенок...
      - Вы все дома жили, Аглая Ивановна? - спросил он, - я хочу сказать, вы никуда не ходили, в школу какую-нибудь, не учились в институте?
      - Никогда и никуда не ходила; все дома, закупоренная как в бутылке, и из бутылки прямо замуж пойду; что вы опять усмехаетесь?.. Я убеждена, что вы пришли сюда в полной уверенности, что я в вас влюблена и позвала вас на свидание, - отрезала она раздражительно.
      - Я действительно вчера боялся этого, - простодушно проболтался князь (он был очень смущен), - но сегодня я убежден, что вы...
      - Как! - вскричала Аглая... - вы боялись, что я... вы смели думать, что я... вы подозревали, пожалуй, что я позвала вас сюда с тем, чтобы вас в сети завлечь и потом чтобы нас тут застали и принудили вас на мне жениться...
      - Аглая Ивановна! Как вам не совестно? Как могла такая грязная мысль зародиться в вашем чистом, невинном сердце?.."
      Речь зашла о Настасье Филипповне.
      - А знаете ли вы, что она почти каждый день пишет ко мне письма?.. Вот уже целую неделю она умоляет... меня, чтоб я за вас вышла замуж... Она хочет видеть вас счастливым; она уверена, что только я составляю ваше счастие...
      - Это сумасшествие; доказательство ее безумия, - проговорил князь, - и губы его задрожали.
      Аглая стала его убеждать, что Настасья Филипповна его одного любит, а эти письма - ревность. "Она убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!"
      Они бы еще долго рассуждали, но перед ними вдруг появилась мать Аглаи Лизавета Прокофьевна. На этом свидание закончилось.
      Аглая при этом заявила матери, видимо, чтобы избавиться от расспросов, что влюблена в Гаврилу Ардалионовича и выходит за него замуж, а с князем они якобы обсуждали ее проблемы.
      Часть четвертая
      
      Ипполит не умер, как ожидал. Он в Павловске даже немного окреп. Его пригласили пожить в доме Птицыных, где жил с родными и Ганя. Ипполит был теперь со всеми знаком и однажды явился с поручением от Аглаи просить князя сопровождать ее во время визита к Настасье Филипповне.
      "Стало быть, Аглая Ивановна, по-вашему, сама придет сегодня к Настасье Филипповне?" - спросил князь. Красные пятна выступили на щеках и на лбу его.
      Вечером Аглая сама вошла к нему на террасу, и они отправились.
      Настасья Филипповна ждала их в первой комнате. Она, как и Аглая, была одета просто. Обе сели поодаль одна от другой: Аглая - на диване в углу комнаты, Настасья Филипповна - у окна. Князь и Рогожин не садились, да их и не просили садиться.
      Аглая окинула взглядом комнату с невольным отвращением.
      - Вы, конечно, знаете, зачем я вас приглашала, - сказала она очень тихо.
      - Нет, ничего не знаю, - ответила Настасья Филипповна сухо и отрывисто...
      - Вы все понимаете... но вы нарочно делаете вид, будто не понимаете, - почти прошептала Аглая...
      - Для чего же бы это? - чуть-чуть усмехнулась Настасья Филипповна.
      - Вы хотите воспользоваться моим положением... что я у вас в доме, - смешно и неловко продолжала Аглая.
      - В этом положении виноваты вы, а не я! - вспыхнула вдруг Настасья Филипповна, - не вы мною приглашены, а я вами, и до сих пор не знаю зачем.
      Аглая немедленно подняла голову.
      - Удержите ваш язык; я не этим вашим оружием пришла с вами сражаться...
      - А! Стало быть, вы все-таки пришли "сражаться"?
      "Обе смотрели одна на другую, уже не скрывая злобы".
      
      Ох, дамы! Как вы насчет заповеди: "Относись бережно к чужой жизни, достоинству, интересам?" Как насчет достоинства соперницы?
      
      Но Аглая вдруг опомнилась и "овладела собой".
      - Я... я пришла к вам... с человеческою речью... Выслушайте же мой ответ на все ваши письма: мне стало жаль князя Льва Николаевича в первый раз в тот самый день, когда я с ним познакомилась и когда потом узнала обо всем, что произошло на вашем вечере. Мне потому его стало жаль, что он такой простодушный человек и по простоте своей поверил, что может быть счастлив... с женщиной... такого характера... Вы его, такого простого, не могли полюбить, и даже, может быть, презирали и смеялись над ним, могли полюбить один свой позор и беспрерывную мысль о том, что вы опозорены и что вас оскорбили... Я вам должна еще сказать, что я ни одного человека не встречала в жизни подобного ему по благородному простодушию и безграничной доверчивости. Я догадалась... что всякий, кто захочет, тот и может его обмануть, и кто бы ни обманул его, он потом всякому простит, и вот за это-то я его и полюбила...
      А Настасья Филипповна не уступала и заявила, что Аглая потому пришла, что испугалась и хотела удостовериться, кого из них двоих князь больше любит, "потому что вы ужасно ревнуете...".
      - Он мне уже сказал, что вас ненавидит... - едва пролепетала Аглая.
      - Может быть; может быть, я и не стою его, только... только солгали вы, я думаю! Не может он меня ненавидеть, и не мог он так сказать! Я, впрочем, готова вам простить... Ну, возьмите же ваше сокровище... вот он, на вас глядит, опомниться не может, берите его себе, но под условием: ступайте сейчас же прочь! Сию же минуту!..
      Она упала в кресло и залилась слезами. Но вдруг что-то новое заблистало в глазах ее, она пристально и упорно посмотрела на Аглаю и встала с места.
      - А хочешь, я сейчас... при-ка-жу, слышишь ли? Только ему прикажу, и он тотчас же бросит тебя и останется при мне навсегда, и женится на мне, а ты побежишь домой одна? Хочешь? Хочешь? - крикнула она как безумная... - Хочешь, я прогоню Рогожина? Ты думала, что я уж и повенчалась с Рогожиным для твоего удовольствия?
      Она напомнила князю, что убежала от него по одной только причине: чтобы его развязать, освободить.
      "Вот он, смотри! - прокричала она, наконец, Аглае, указывая рукой на князя, - если он сейчас не подойдет ко мне, не возьмет меня и не бросит тебя, то бери же его себе, уступаю, мне его не надо!.."
      Они обе стояли в ожидании. Князь, видя перед собой "отчаянное, безумное лицо", только сказал Аглае: "Разве это возможно! Ведь она... такая несчастная!" Но во взгляде Аглаи вдруг "выразилось столько страдания" и "бесконечной ненависти", что он кинулся к ней. Но было уже поздно. Она, закрыв лицо руками, бросилась вон из комнаты.
      Князь было побежал за ней, но на пороге его обхватили руками. "Убитое, искаженное лицо Настасьи Филипповны глядело на него в упор, и посиневшие губы шевелились, спрашивая:
      - За ней? За ней?..
      Она упала без чувств ему на руки".
      Князь уложил ее в кресло, а Рогожин схватил стакан и брызнул ей в лицо водой; она "открыла глаза и с минуту ничего не понимала"; но вдруг, вскрикнув, бросилась к князю: "Мой! Мой! Ушла гордая барышня?.. Поди прочь, Рогожин, ха-ха-ха!"
      Она хохотала в безумной истерике. Рогожин, ничего не говоря, взял свою шляпу и вышел. Князь гладил ее по голове, утешал и уговаривал, как малое дитя.
      
      Прошло две недели. В местном обществе было много слухов, толков. Предстояла свадьба князя с Настасьей Филипповной.
      Но князь ежедневно являлся к Епанчиным. Его там не принимали и в свидании с Аглаей Ивановной отказывали. Он молча уходил, а на следующей день все повторялось.
      Епанчин выехал из Павловска в свое имение Колмино под Петербургом.
      Однажды князя посетил Евгений Павлович, и состоялся долгий разговор.
      - Знаете ли что, бедный мой князь, - сказал в заключение Евгений Павлович, - вернее всего, что вы ни ту, ни другую никогда не любили!
      - Я не знаю... может быть, может быть... Ах, у меня голова начинает опять болеть... - отвечал князь. Он просил Евгения Павловича поехать с ним в Колмино к Аглае или передать ей письмо.
      "Нет, князь, нет! Избавьте от таких поручений, не могу!"
      Евгений Павлович был убежден, что князь несколько не в своем уме... И как это любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь? Это интересно... бедный идиот! И что с ним будет теперь? Может быть, любовь князя к Настасье Филипповне была, в сущности, любовью к "жалкому и больному ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить".
      
      Кое-что Евгений Павлович верно почувствовал. А может быть в князе воплощен человек отдаленного будущего, который сможет исполнять недоступную пока заповедь: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя"? И его все поэтому способны так же возлюбить. Но пока что быть вполне таким способен лишь психически больной - идиот.
      
      Венчание было назначено на 8 часов утра. Толпы зевак собрались возле дачи Лебедева, где жил князь, и особенно у дома Дарьи Алексеевны - поглазеть на невесту. Она была в этот момент невероятно красива и нарядна.
      И наступает страшный момент, которого никто не ожидал.
      "Уже отворились дверцы кареты, уже Келлер подал невесте руку, как вдруг она вскрикнула и бросилась с крыльца прямо в народ. Все провожавшие ее оцепенели от изумления, толпа раздвинулась пред нею, и в пяти, в шести шагах от крыльца показался вдруг Рогожин. Его-то взгляд и поймала в толпе Настасья Филипповна. Она добежала до него как безумная и схватила за обе руки.
      - Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!
      Рогожин подхватил ее почти на руки и чуть не поднес к карете. Затем, в один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее к кучеру.
      - На железную дорогу..."
      Весть о необыкновенном приключении распространилась мгновенно. Побледнев, князь тихо сказал: "Я боялся; но я все-таки не думал, что будет это... - и потом, помолчав немного, прибавил: - Впрочем... в ее состоянии... это совершенно в порядке вещей". Толпа осаждала его дом, все рвались на террасу. Но он деликатно обратился к нескольким из желающих, прося удостоить его своим посещением. Из всей толпы выискалось человек 7-8 посетителей, которым подали чай. Разговор шел серьезный, о вещах посторонних. Конечно, были попытки затронуть волнующую всех тему, но князь "отвечал всем так просто и радушно и в то же время с таким достоинством, с такою доверчивостью к порядочности своих гостей, что нескромные вопросы затихли сами собою".
      Наконец князя оставили одного. На следующее утро он уехал в Петербург и пошел прямо к Рогожину, но ни его, ни Настасьи Филипповны не застал. Долгие поиски не увенчались успехом.
      
      Князь снял номер в гостинице, где уже останавливался прежде, и снова отправился к Рогожину. И вдруг на перекрестке, в толпе, кто-то тронул его за руку и тихо произнес:
      - Лев Николаевич, ступай, брат, за мной, надоть.
      Это был Рогожин. По его просьбе они шли по разным сторонам улицы и наконец встретились на крыльце. Они тихо поднялись по лестнице и вошли в залу.
      - Где же... Настасья Филипповна? - выговорил князь, задыхаясь.
      - Она... здесь.
      - Где же?
      Рогожин пристально посмотрел на него: - Пойдем...
      Они вошли в кабинет, через который была протянута зеленая шелковая занавеска, отделявшая постель.
      - Ты бы свечку зажег? - сказал князь.
      - Нет, не надо... Садись, посидим пока!..
      - Рогожин! Где Настасья Филипповна? - прошептал вдруг князь и встал... Поднялся и Рогожин.
      - Там, - шепнул он, кивнув головой на занавеску.
      - Спит? - шепнул князь...
      Наконец, Рогожин пригласил его пройти за портьеру. В тишине и темноте у князя сильно билось сердце. Кто-то спал на постели, "совершенно неподвижным сном; не слышно было ни малейшего шелеста, ни малейшего дыхания. Спавший был накрыт с головой белою простыней... Кругом в беспорядке... разбросана была снятая одежда, богатое белое шелковое платье, цветы, ленты. На маленьком столике у изголовья блистали снятые и разбросанные бриллианты".
      Князь весь дрожал, как перед припадком.
      - Это ты? - выговорил он, наконец...
      - Это... я... - прошептал Рогожин...
      Он стащил с двух диванов подушки, и они улеглись рядом. Лишь какие-то отдельные отрывистые слова были сказаны: Рогожин убил ее ножом прямо в сердце, крови мало вытекло.
      Рассветало. Князь "прилег на подушку в полном отчаянии, прижался лицом к неподвижному лицу Рогожина; слезы текли из его глаз на щеки Рогожина".
      Через много часов отворилась дверь, вошли люди, но убийца был уже "в полном беспамятстве и горячке". Князь гладил его иногда по голове и щекам, но он уже никого не узнавал и не понимал, о чем его спрашивали.
      Заключение
      
      У Рогожина два месяца было воспаление мозга. Потом - следствие и суд. К тому времени он выздоровел и дал точные показания. Князь был с самого начала от суда "устранен".
      Рогожина осудили на 15 лет каторги, его огромное состояние перешло к брату. Что касается остальных лиц, то они живут по-прежнему, а Ипполит умер недели через две после смерти Настасьи Филипповны.
      Коля, Ганин брат, очень жалевший князя, обратился за помощью к Евгению Павловичу Радомскому, и тот принял горячее участие "в судьбе несчастного идиота". Благодаря его стараниям князь снова попал в медицинское учреждение Шнейдера в Швейцарии, где лечился в прошлом. Евгений Павлович живет за границей, изредка навещает князя, но Шнейдер его уведомил, что перспектив излечения никаких - полное "повреждение умственных органов".
      Капризная Аглая вышла замуж за эмигранта, польского графа. Родителей она очень этим огорчила, но они были вынуждены дать согласие. А потом выяснилось, что "этот граф даже и не граф" и у него в прошлом какая-то темная история. А его колоссальное якобы состояние тоже оказалось мифом. Видимо, Аглаю увлекла ее давняя жажда полезной деятельности; она даже стала вдруг членом какого-то заграничного комитета по восстановлению Польши, да еще попала под влияние какого-то знаменитого католического патера.
      Епанчины, будучи в Швейцарии, встретились с Евгением Павловичем и видели князя "в его больном и униженном состоянии".
      Лизавете Прокофьевне все заграничное очень не нравится. "Вся эта заграница, и вся эта ваша Европа... одна фантазия". "Над этим бедным хоть по-русски поплакала", - прибавила она, в волнении указывая на князя, совершенно ее не узнававшего.
      
      Итак, на этот раз не темные петербургские "углы", не беспросветная нищета и мытарства. Но условия, отношения людей по-своему страшные и беспощадно калечат человеческие судьбы. Здесь каждый, кого ни возьми, каким-то образом ущемлен. Не смогла даже Аглая, генеральская дочь, красивая, умная, добрая, в существующих условиях себя реализовать, как мечтала. Металась, злилась, капризничала; наконец, увязла в чуждой для нее среде с каким-то сомнительным авантюристом.
      Мечется зря Настасья Филипповна и погибает в расцвете сил. Афанасий Иванович Тоцкий подло поступил с юной сироткой, но сказал о ней верно: "Боже, что бы могло быть из такого характера и при такой красоте!"
      Парфен Рогожин. По своим природным данным - крепкий, смелый, самоотверженный, способный на сильные чувства и безоглядную любовь, а воспитан дикарем. Избиения, унижения, полное отсутствие хоть какого-нибудь образования. И вдруг на эту совсем не подготовленную почву сваливается колоссальное богатство.
      Деликатный, добрый, благородный князь Мышкин, едва вылечившись, теряет вскоре остатки здоровья. Он умеет прощать, любить, жалеть. Он готов каждому помочь. Но жизнь выбрасывает его в психиатрическую лечебницу в невменяемом состоянии. Ему с его качествами нет иного места в этих нелепых условиях.
      1868
      БЕСЫ
      
      
      Часть первая
      
      Степан Трофимович Верховенский жил в провинциальном городе и чрезвычайно любил свое положение "гонимого" и, так сказать, "ссыльного". Хотя, по правде говоря, не был он ни гонимым, ни ссыльным. Это он сам вообразил, что "в некоторых сферах его постоянно опасаются". После недолгого преподавания в университете в конце 1840-х гг. он затем где-то напечатал начало исследования, "кажется, о причинах нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху". Говорили, что продолжение исследования было якобы запрещено. Впрочем, скорее всего, запрещения не было: "автор сам поленился докончить исследование". Во всяком случае, ему хотелось верить, что карьера его разбита "вихрем обстоятельств".
      Его первая жена умерла, оставив пятилетнего сына, который теперь воспитывался где-то в глуши у теток. Степан Трофимович вскоре снова женился, но менее чем через год умерла и вторая жена. Он принял предложение Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и "значительной богачки", стать (за блистательное вознаграждение) учителем и воспитателем ее сына.
      Постепенно вокруг него сложился "кружок приятелей": губернский чиновник Липутин, благодаря скупости скопивший себе капитал; исключенный из университета Шатов, в прошлом крепостной Варвары Петровны, сын ее покойного камердинера; Виргинский, здешний чиновник, тихий молодой человек, честный и очень бедный. Являлись и случайные гости: "жидок Лямшин", капитан Картузов и пр.
      Говорили, что кружок - "рассадник вольнодумства, разврата и безбожия", но на самом деле там была просто либеральная болтовня. Степану Трофимовичу нужны были слушатели, а также сознание, что он "исполняет высший долг пропаганды идей".
      
      В 16 лет Николая, сына Варвары Петровны, повезли в лицей. Он тогда был "тщедушен и бледен, странно тих и задумчив (а впоследствии отличался чрезвычайной физическою силой)". Кончив курс, он поступил на службу в один из гвардейских кавалерийских полков, но вскоре как-то "бездумно закутил". Рассказывали о какой-то "дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой из хорошего общества". Что было причиной? Скука и отсутствие целей в его жизни? Психическая неустойчивость? Потом он вдруг вышел в отставку, связался с каким-то "отребьем" и ночи проводил "в темных трущобах", опустился, оборвался. Денег у матери он не просил, у него была деревенька - наследство генерала Ставрогина. Наконец, мать упросила его приехать к ней. И явился отнюдь не грязный оборванец, а красивый молодой человек, лет 25, с виду изящный джентльмен, хорошо одетый, обаятельный. Он прожил в губернском городе полгода, исполняя весь губернский этикет. "И вдруг зверь показал свои когти".
      Дикие выходки ни с того ни с сего!
      Во-первых, в клубе крепко ухватил почтенного пожилого посетителя за нос и протащил за собой по зале два-три шага - в связи с тем, что этот человек имел обыкновение говорить: "Нет-с, меня не проведут за нос!" Ставрогин затем вроде бы мимоходом извинился, но "небрежность извинения равнялась новому оскорблению".
      Во-вторых, в гостях у незначительного чиновника Липутина он вдруг обхватил жену хозяина за талию и три раза поцеловал в губы. Дама упала в обморок, а ее мужу Ставрогин наскоро пробормотал: "Не сердитесь" - и вышел.
      В-третьих, он крепко укусил за ухо старичка губернатора. Ставрогина заперли на гауптвахте, но среди ночи арестант вдруг стал буянить. Его обследовали и обнаружили белую горячку; он пролежал свыше двух месяцев, а к весне якобы выздоровел, и мать отправила его за границу.
      
      Путешествовал он несколько лет и затем появился вдруг в доме Варвары Петровны в трудный и весьма неприятный для нее момент. В этот день у нее собралось много народу: Прасковья Ивановна Дроздова, родственница супруги нового губернатора; ее дочь Лиза, прелестная, умная и с характером; Шатов, бывший студент; сестра Шатова - Дарья, воспитанница Варвары Петровны; неизменный, преданный Степан Трофимович... Явился вдруг пьяница Лебядкин, отставной капитан, и его сестра Марья Тимофеевна, хромая и сумасшедшая. Рассказывали, что она "была будто бы кем-то обольщена" и за это г-н Лебядкин уже давно "берет с обольстителя ежегодную дань". Говорили также, что Лебядкин сестру избивает. Как попала она сюда, в эту гостиную?
      
      В этот день в церкви странная особа вдруг опустилась на колени перед Варварой Петровной, глядя на нее "благоговейным взглядом". Полагая, что это нищая просительница, Варвара Петровна дала ей 10 рублей. А потом, услышав от окружающих, что это ненормальная, позвала ее к себе, чтобы отправить домой. А Лебядкин явился за сестрой, каким-то образом узнав, где она.
      
      И совсем внезапно в эту гостиную влетел вдруг "не знакомый никому молодой человек" лет 27, белокурый, с довольно длинными волосами, с клочковатыми усами и бородкой.
      
      Он был тороплив, хотя никуда не спешил; в нем чувствовалось самодовольство, самоуверенность. Молодой человек сообщил, что приехал вместе с Николаем Всеволодовичем Ставрогиным, который должен вот-вот явиться. Это был сын Степана Трофимовича Верховенского - Петр. От объятий обрадованного отца он поспешил освободиться.
      - Но ведь я не видел тебя десять лет! - восклицал растроганный отец.
      - Тем не менее нет причин к излияниям, - отрезал сын.
      В это время в комнату очень тихо вошел Николай Ставрогин. Он был, как и четыре года назад: "изящен, важен и почти так же молод". Он казался красавцем.
      Варвара Петровна выпрямилась в своем кресле. (Она получила недавно анонимное письмо, и, может быть, в нем содержалась разгадка того, что последовало.)
      - Николай Всеволодович! - вскричала Варвара Петровна... - остановитесь на одну минуту!.. - Николай Всеволодович, - повторила она... - прошу вас сказать сейчас же, не сходя с этого места: правда ли, что эта несчастная, хромая женщина, - вот она, вон там... - правда ли, что она... законная жена ваша?
      Он и глазом не моргнул; пристально глядя на мать, улыбнулся, подошел, поднес ее руку к губам и поцеловал. Потом он направился к Марье Тимофеевне, которая на него глядела в каком-то "безумном восторге", одновременно замирая от испуга.
      - Вам нельзя быть здесь, - проговорил Николай Всеволодович, и в глазах его засветилась необыкновенная нежность.
      Задыхаясь, она пролепетала:
      - А мне можно... сейчас... стать пред вами на колени?
      - Нет, этого никак нельзя, - улыбнулся он. - Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но все же вам посторонний человек, не муж, не отец, не жених. Дайте же руку вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в ваш дом.
      Они вышли, поднялась сумятица. Но вниманием Варвары Петровны завладел Петр Степанович Верховенский. Вот что он ей рассказал.
      
      Лет пять тому назад в Петербурге Николай Всеволодович узнал этого господина... Лебядкина... У Лебядкина этого была сестра - вот эта самая, что сейчас здесь сидела. Братец и сестрица не имели своего угла и скитались по чужим. Лебядкин, отставной чиновник, бродил в бывшем мундире под арками Гостиного двора, просил милостыню, а что наберет - пропивал. Сестрица в "углах" прислуживала и этим кормилась. Эта жизнь в "углах" - ужасный Содом. Этой жизнью на время "из чудачества" увлекся тогда и Николай Всеволодович.
      Девица Лебядкина поражена была его наружностью. Словно "бриллиант на грязном фоне ее жизни". Он ни малейшего внимания на нее не обращал, но раз, когда ее обижали, схватил обидчика за шиворот и выбросил из окна второго этажа. (Все кончилось благополучно.) Уезжая, Николай Всеволодович "распорядился о ее содержании", кажется, оно составило рублей триста в год. Варвара Петровна сказала, что у сына ее характер. Помогать бедным, защищать обиженных, уважать униженных - это свойственно и ей.
      Петр Степанович еще некоторые подробности рассказал. Оказывается, Лебядкин стал полностью распоряжаться "пенсионом" сестры. Он ее не кормит, бьет, тиранит да еще требует деньги от Ставрогина.
      "Господин Лебядкин, правда ли все то, что я здесь сейчас говорил?"
      Петр Степанович сказал, что не даст Лебядкину уйти, не ответив на его вопрос.
      - Правда все, что я говорил?
      - Правда-с, - глухо проговорил Лебядкин.
      - Все правда?
      - Все правда-с...
      - Если чувствуете, что мы несправедливы, то заявите это; протестуйте...
      - Нет, я ничего не нахожу.
      Его, наконец, отпустили.
      
      Уже очень давно, десятки лет, Варвара Петровна была покровительницей Степана Трофимовича Верховенского... А недавно у нее появилась идея относительно дальнейшей его судьбы. Она решила его женить на Дарье Шатовой, своей воспитаннице, полагая, что так будет лучше обоим. И оба, и жених, и невеста согласились, хотя чувств особых друг к другу не питали. Они просто уступили Варваре Петровне.
      Но в письме к сыну Степан Трофимович, видимо, отнюдь не проявлял восторга в связи с навязанной ему женитьбой. Теперь в присутствии Варвары Петровны Петр Степанович сказал отцу: "Если тебя надо "спасать", как ты пишешь и умоляешь в своем письме, то я к твоим услугам".
      "Правда, что он женится, Варвара Петровна?" - спросил он, не зная, что Варвара Петровна - главный организатор и вдохновитель этой женитьбы.
      "Письмо у меня в кармане, - продолжал он. - Но поверите ли, Варвара Петровна, что я ничего в нем не понимаю! Ты мне только одно скажи, Степан Трофимович, поздравлять тебя надо или "спасать"?.. Женюсь, дескать... "из-за чужих грехов"..."
      Это очень оскорбило Варвару Петровну.
      "Степан Трофимович так и написал вам, что женится на "чужих грехах, совершенных в Швейцарии", и чтобы вы летели "спасать" его?"
      "Степан Трофимович, - объявила она "с засверкавшими глазами", - сделайте милость, оставьте нас сейчас же, а впредь не переступайте через порог моего дома".
      Степан Трофимович с достоинством вынес и "обличения" сына Петруши, и "проклятие" Варвары Петровны.
      Перед тем как уйти он тепло попрощался с Дарьей Павловной и низко ей поклонился. А она сказала, что уважает и ценит его по-прежнему. В общем, оба держали себя достойно в этот ужасно неприятный момент.
      Приключения трудного дня на этом не кончились. Шатов, сидевший в углу, вдруг подошел к Николаю Всеволодовичу и своей тяжелой рукой сильно ударил его по лицу. Чувство страха неведомо было Николаю Всеволодовичу. Но, схватив было Шатова за плечи, он в тот же миг отвел руки назад и скрестил их за спиной. Глаза его смотрели холодно и спокойно. Шатов повернулся и вышел из комнаты. Раздался страшный крик. Это вскрикнула Лиза и упала в обморок.
      Что все это значило, пока неясно. Известно, что жена оставила Шатова, будучи в Швейцарии. Там был тогда и Ставрогин. А Лиза при чем? Она тоже была тогда в Швейцарии. Влюблена в Ставрогина? Вот такие можно сделать пока предположения.
      Часть вторая
      
      По городу пошли слухи. Кто их распространял, неизвестно. Лебядкин на другой день исчез вместе с сестрой, куда-то переехал. Шатов заперся дома и не выходил. Местное светское общество особенно интересовалось обмороком Лизаветы Николаевны. Болтали всякое. Лизавета Николаевна - родственница новой губернаторши Юлии Михайловны, отсюда повышенный интерес к подробностям жизни Лизаветы Николаевны. "Шепотом рассказывали", что Николай Всеволодович будто бы "погубил честь Лизаветы Николаевны и что между ними была интрига в Швейцарии".
      Надо еще отметить быстрый успех в обществе Петра Степановича, сына Степана Трофимовича Верховенского. Он был "обласкан" губернатором, обедал почти ежедневно у губернаторши Юлии Михайловны. Говорили, что он слыл когда-то "заграничным революционером", "участвовал в каких-то заграничных изданиях и конгрессах". Был слух, что он где-то "принес покаяние и получил отпущение, назвав нескольких прочих имен". Впрочем, несмотря на "бывшие заблуждения" у него были в Петербурге высокие покровители.
      
      Поздно вечером Николай Ставрогин при помощи старого камердинера оделся и вышел из дома. Лил сильный дождь.
      - В каком часу вас прикажете ожидать? - спросил камердинер.
      - В час, в половине второго, не позже двух.
      - Слушаю-с.
      Николай Всеволодович шел по ночным улицам и наконец остановился перед запертыми воротами темного старого дома. В мезонине у Шатова светился огонь. Колокольчика не было, пришлось стучать в ворота рукой. Шатов сошел вниз, открыл, и Николай Всеволодович, ничего не сказав, прошел мимо, во флигель к инженеру Кириллову, который жил в одном доме с Шатовым. Тот был дома.
      Выпив горячего чаю и согревшись, Николай Всеволодович дал ему прочесть ругательное письмо, полученное из Петербурга от сына того Гаганова, которого четыре года назад Ставрогин тащил за нос, будучи в болезненном состоянии. Теперь он пришел пригласить Кириллова в секунданты. Он хотел завтра же с этим покончить - собраться днем, в час или два.
      У Кириллова были пистолеты. Бедный, почти нищий Кириллов, идя на лишения, приобрел неплохой запас оружия.
      Затем Николай Всеволодович зашел к Шатову. Тот, казалось, был в жару. Они сидели друг против друга за столом.
      - Разъясните мне, - попросил Ставрогин, - вы меня ударили не за связь мою с вашею женой?
      - Вы сами знаете, что нет...
      (Но связь-то, значит, все-таки была?)
      - И не потому, что поверили глупой сплетне насчет Дарьи Павловны? (Дарья Павловна - сестра Шатова.)
      - Нет, нет, конечно, нет! Глупость!..
      - Стало быть, и я угадал, и вы угадали, - спокойным тоном продолжал Ставрогин. - Вы правы: Марья Тимофеевна Лебядкина - моя законная, обвенчанная со мною жена, в Петербурге, года четыре с половиной назад. Ведь вы меня за нее ударили?..
      - Я за ваше падение... за ложь... Я за то, что вы так много значили в моей жизни...
      - Мне жаль, что вы в жару; у меня самое необходимое дело.
      - Я слишком долго вас ждал, - как-то весь чуть не затрясся Шатов... - говорите ваше дело, я тоже скажу... потом...
      
      Оказывается, Ставрогин хочет предупредить, что Шатова, может быть, убьют. (Это входит в чьи-то планы.)
      - Но вам-то почему это может быть известно?
      - Потому что я тоже принадлежу к ним и такой же член их общества, как и вы.
      - Вы... вы член общества?
      - Я по глазам вашим вижу, что вы всего от меня ожидали, только не этого, - чуть-чуть усмехнулся Николай Всеволодович, - но позвольте, стало быть, вы уже знали, что на вас покушаются?
      - И не думал. И теперь не думаю, несмотря на ваши слова... Я их не боюсь! Я с ними разорвал.
      (Вот, видимо, поэтому его и хотят убить. Состоял в каком-то тайном обществе, многое знает, а теперь "с ними разорвал".)
      - Это нелепость! - завопил Шатов. - Я объявил честно, что я расхожусь с ними во всем! Это мое право, право совести и мысли... Я не потерплю! Нет силы, которая бы могла...
      - Знаете, вы не кричите, - очень серьезно остановил его Николай Всеволодович, - этот Верховенский такой человечек, что, может быть, нас теперь подслушивает, своим или чужим ухом, в ваших же сенях, пожалуй... Петр Верховенский, между прочим, приехал сюда за тем, чтобы порешить ваше дело совсем, и имеет на то полномочия, а именно: истребить вас в удобную минуту, как слишком много знающего и могущего донести...
      - Если б я и был шпион, то кому доносить? - злобно проговорил Шатов... - Нет, оставьте меня, к черту меня!.. Вы, вы Ставрогин, как могли вы затереть себя в такую бесстыдную, бездарную, лакейскую нелепость! Вы - член их общества!
      
      Что же ответил Ставрогин?
      - Вы спрашиваете: как мог я затереться в такую трущобу?.. Видите, в строгом смысле я к этому обществу совсем не принадлежу... Напротив, с самого начала заявил, что я им не товарищ... Я отчасти участвовал в переорганизации общества по новому плану, и только. Но они теперь одумались и решили про себя, что и меня отпустить опасно, и, кажется, я тоже приговорен.
      Собираясь уходить, Ставрогин сделал еще одно, совсем неожиданное сообщение: он собирается на днях публично объявить "здесь в городе" о своем браке с Марьей Тимофеевной. Шатов был потрясен. Он хотел, по крайней мере, понять, для чего Ставрогин это натворил, тем более, что он сам утверждает, что Марья Тимофеевна девица и у нее никогда не было ребенка. Потом Шатов сам ответил на свой вопрос, почему Ставрогин тогда женился "так позорно и подло". Тут был нервный надрыв... Вызов здравому смыслу был уж слишком прельстителен! Ставрогин - и плюгавая, скудоумная, нищая хромоножка! Тут позор и бессмыслица доходили до предела. Вот к чему стремился тогда Ставрогин. И это не предел. Шатов якобы где-то слышал, что в Петербурге Ставрогин даже входил в страшную компанию, где заманивали и развращали детей.
      Безумно противоречива душа Ставрогина. Добро и зло в ней смешаны, переплелись, и нет ориентиров, нравственных основ.
      
      Николай Всеволодович долго шел в темноте под проливным дождем. Ни души кругом. Вдруг раздался рядом вежливо-фамильярный голос, и к нему пристроился какой-то бродяга, с лохматой курчавой головой и черными, "цыганскими" глазами.
      - Ты меня знаешь? - спросил Николай Всеволодович.
      - Господин Ставрогин, Николай Всеволодович; мне вас на станции... в запрошлое воскресенье показывали. Окромя того, что прежде были наслышаны.
      - От Петра Степановича? Ты... ты Федька Каторжный?
      - Крестили Федором Федоровичем...
      - Ты беглый с каторги?
      - Так оченно долго уж сроку приходилось дожидаться.
      - Что здесь делаешь?
      - Да вот день да ночь - сутки прочь... Петр Степанович паспортом по всей Расее... облагонадеживают, так тоже вот ожидаю их милости... Вы бы мне, сударь, согреться, на чаек, три целковых соблаговолили?
      - Значит, ты меня здесь стерег; я этого не люблю. По чьему приказанию?
      - Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное...
      - А кто тебе сказал, что я ночью по мосту пройду?
      - А уж это, признаться... больше по глупости капитана Лебядкина, потому они никак, чтоб удержать в себе, не умеют...
      - Слушай, Федор, я люблю, чтобы мое слово понимали раз навсегда: не дам тебе ни копейки, вперед мне ни на мосту и нигде не встречайся, нужды в тебе не имею и не буду иметь, а если ты не послушаешься - свяжу и в полицию. Марш.
      Отогнав Федора, Николай Всеволодович подошел к деревянному дому в пустынном закоулке между заборами. На крылечке стоял капитан Лебядкин, вполне трезвый. "Наконец-то-с!" - засуетился он.
      В ходе длинного разговора Ставрогин сообщил, что собирается сделать свой брак "повсеместно известным", даже, может быть, введет ее в дом. Но узнав, что его самого не введут в дом, Лебядкин был весьма огорчен.
      - Да ведь я же родственник.
      - От таких родственников бегут. Зачем мне давать вам тогда деньги, рассудите сами?
      - Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, этого быть не может... что подумают, что скажут в свете?
      - Очень я боюсь вашего света. Женился же я тогда на вашей сестре, когда захотел, после пьяного обеда, из-за пари на вино, а теперь вслух опубликую об этом... если это меня теперь тешит.
      Лебядкин был в отчаянии.
      - Неужели вы меня так и сбросите, как старый изношенный сапог?
      - Я посмотрю, - засмеялся Николай Всеволодович.
      
      Марья Тимофеевна спала, полулежа на диване. Она тут же проснулась, но гостя, видимо, не узнала.
      Она теперь воображала, что ее возлюбленный - князь и совсем иначе выглядит. Он ей предложил поехать с ним в Швейцарию, жить где-то в горах, иметь служанку.
      - Гм. Ни за что не поеду.
      - Даже и со мной?
      - А вы что такое, чтоб я с вами ехала?
      В ее больном воображении все перепуталось. Пришлось поскорей уйти.
      На обратном пути снова встретился Федор, и речь шла о совершаемых им время от времени убийствах и грабежах. Он опять просил денег, и Ставрогин сгоряча швырнул ему все, что было в кармане.
      А на другой день состоялась дуэль между Ставрогиным и Артемием Павловичем Гагановым, сыном почтенного отца, которого четыре года назад Николай Всеволодович тащил за нос по клубному залу. Секундантом Гаганова был молодой артиллерийский капитан Маврикий Николаевич, секундантом Ставрогина - инженер Кириллов. Гаганов три раза стрелял, но безуспешно, а Николай Всеволодович нарочно стрелял мимо.
      
      Вернувшись домой, Николай Всеволодович узнал, что Варвара Петровна "велела заложить карету" и отправилась на прогулку, а Дарья Павловна "отказались по нездоровью сопутствовать". Вскоре Дарья Павловна появилась на пороге его комнаты.
      - Я давно хотел прервать с вами, Даша... пока... это время...
      - Я сама думала, что надо прервать. Варвара Петровна слишком подозревает о наших отношениях.
      - Ну и пусть ее.
      - Не надо, чтоб она беспокоилась...
      - Слушайте, Даша, я теперь все вижу привидения. Один бесенок предлагал мне вчера на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофеевну, чтобы порешить с моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку просил три целковых, но дал ясно знать, что вся операция стоить будет не меньше как полторы тысячи. Вот это так расчетливый бес! Бухгалтер! Ха-ха!
      - Но вы твердо уверены, что это было привидение?
      - О нет, совсем уж не привидение! Это просто был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но дело не в том; как вы думаете, что я сделал? Я отдал ему все мои деньги... и он теперь совершенно уверен, что я ему выдал задаток!
      - Вы встретили его ночью, и он сделал вам такое предложение? Да неужто вы не видите, что вы кругом оплетены их сетью!
      - Ну пусть их.
      
      Что касается Даши, то ее заветные стремления характерны для новых времен. Пойти "в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу быть ничьею женой, я не могу жить и в таких домах, как этот. Я не того хочу..."
      
      Сколько мелкой суеты, глупых сплетен, замысловатых интриг в светском обществе провинциального губернского города. Невозможно все перечислить и тем более передать со всеми подробностями. Но вот губернаторша Юлия Михайловна придумала крупное мероприятие для скучающей публики - праздник по подписке в пользу гувернанток всей губернии. Подписчиков и жертвователей объявилось множество, все избранное городское общество, но "допускались и самые неизбранные, если только являлись с деньгами". Юлия Михайловна утверждала, что иногда следует даже допустить смешение сословий, "иначе кто же их просветит?"
      Решено было проводить праздник у губернаторши, но Варвара Петровна тотчас же смекнула, что после этого она сможет "дать свой особый праздник" в своем загородном доме в Скворешниках и снова созвать весь город. "Тогда все могли бы убедиться на деле, чей дом лучше и где умеют лучше принять и с бо2льшим вкусом дать бал".
      Она поехала в Скворешники, обошла все комнаты в сопровождении помощников, и начались соображения: что из мебели перенести из городского дома; какие вещи, картины; где их расставить; как всего удобнее распорядиться оранжереей и цветами; где сделать новые драпри, где устроить буфет и т. д.
      Степан Трофимович был приглашен участвовать в предстоящем празднике. Он собирался говорить о Сикстинской мадонне. Варвара Петровна возражала.
      - Но вас слушать не будут... Ну что за охота, если вы всех усыпите?.. Выйдите на эстраду с почтенною улыбкой, как представитель прошлого века, и расскажите три анекдота... Пусть вы старик, пусть вы отжившего века, пусть, наконец, отстали от них; но вы сами с улыбкой в этом сознаетесь в предисловии, и все увидят, что вы милый, добрый, остроумный обломок... Ну сделайте мне удовольствие, я вас прошу...
      - Не просите, не могу. Я прочту о Мадонне, но подыму бурю, которая или раздавит их всех, или поразит одного меня!
      Они еще долго разглагольствовали.
      
      В одном из уездов произошел странный случай. Молодой подпоручик под впечатлением словесного выговора от своего командира вдруг взвизгнул, бросился на командира, ударил его и укусил. Видимо, он сошел с ума. Но примечательно, что "в карманах его и в квартире нашли целую пачку самых отчаянных прокламаций". Губернатора поразило, что такие же точно листочки были как-то ночью подкинуты на фабрике Шпигулиных. Шпигулины, миллионеры и люди со связями, но на их фабриках и особенно в помещениях рабочих была страшная грязь. Недели три назад там началась холера. Фабрику очистили, но Шпигулины ее почему-то вообще закрыли и уехали из губернии. Управляющий приступил к расчету работников и... "нагло мошенничал". Поднялся ропот, и как раз в это время на фабрике появились прокламации.
      
      В кабинет к губернатору явился Петр Степанович Верховенский, принес роман, который губернатор сам написал и давал ему читать. Роман очень понравился, он две ночи не спал, читая. "Ну а за конец просто избил бы вас. Ведь вы что проводите? Ведь это то же прежнее обоготворение семейного счастия, приумножения детей, капиталов... Помилуйте! Читатель глуп, следовало бы его умным людям расталкивать, а вы..."
      
      Увидев на столе губернатора прокламацию, он сказал, что видел такие же и в соседней губернии. Листочек с виньеткой, а наверху нарисован топор.
      - Слишком вы мягкий человек, Андрей Антонович, романы пишете. А тут надо бы по-старинному.
      - Что такое по-старинному, что за советы? Фабрику вычистили; я велел, и вычистили.
      - А между рабочими бунт. Перепороть их сплошь, и дело с концом.
      Увидев другую листовку, Петр Степанович и ее узнал.
      "А-а, опять старая знакомая! Ну, эту я наизусть знаю: "Светлая личность"... Стихи очень слабые, просто плохие, но с революционным пафосом". Начиналось новое время, отраженное в содержании стихов.
      
      Светлая личность
      Он незнатной был породы,
      Он возрос среди народа,
      Но, гонимый местью царской,
      Злобной завистью боярской,
      Он обрек себя страданью,
      Казням, пыткам, истязанью
      И пошел вещать народу
      Братство, равенство, свободу.
      
      И, восстанье начиная,
      Он бежал в чужие кра2и
      Из царева каземата,
      От кнута, щипцов и ката.
      А народ, восстать готовый
      Из-под участи суровой,
      От Смоленска до Ташкента
      С нетерпеньем ждал студента.
      
      Ждал его он поголовно,
      Чтоб идти беспрекословно
      Порешить вконец боярство,
      Порешить совсем и царство,
      Сделать общими именья
      И предать навеки мщенью
      Церкви, браки и семейство -
      Мира старого злодейство!
      
      Петр Степанович уже собрался уходить, когда губернатор фон Лембке дал ему почитать полученное им только вчера анонимное письмо, довольно нелепое и не слишком грамотное. Там сообщалось, что "приготовляется бунт". Автор анонимного письма предлагал свои услуги в качестве доносчика - "для спасения отечества", но с тем, чтобы "получать пенсион, ибо чем же я буду жить?"
      Верховенский обещал отыскать сочинителя дня через три и взял письмо.
      
      После фон Лембке Петр Степанович посетил Кармазинова, местного "великого писателя". Г-н Кармазинов, небольшой человечек с "сытеньким брюшком", в данный момент "кушал утреннюю свою котлетку с полстаканом красного вина".
      Не будем останавливаться на всех подробностях этого визита и длинных разговорах. Выясняется главное: Кармазинов продает имение и собирается "уехать за границу совсем", потому что "тут все обречено и приговорено. Россия, как она есть, не имеет будущности".
      Когда Петр Степанович собрался уходить, Кармазинов "протянул ему на прощание обе руки.
      - А что, - пропищал он вдруг медовым голоском... - если назначено осуществиться всему тому... о чем замышляют, то... когда это могло бы произойти?
      - Почем я знаю, - несколько грубо ответил Петр Степанович. Оба пристально смотрели друг другу в глаза.
      - Примерно? Приблизительно? - еще слаще пропищал Кармазинов.
      - Продать имение успеете и убраться тоже успеете, - еще грубее пробормотал Петр Степанович...
      Произошла минута молчания.
      - К началу будущего мая начнется, а к Покрову все кончится, - вдруг проговорил Петр Степанович".
      Кармазинов тепло поблагодарил в ответ.
      "Успеешь, крыса, выселиться из корабля! - думал Петр Степанович, выходя на улицу. - Ну, коли уж этот "почти государственный ум" так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться".
      Затем он пошел в дом Филиппова, где снимали комнаты Кириллов и Шатов.
      
      Он сначала прошел к Кириллову напомнить о каком-то уговоре. В чем же состоял этот уговор?
      - Вы давно уже положили лишить себя жизни... то есть у вас такая была идея...
      - У меня и теперь такая же идея.
      - Прекрасно. Заметьте при этом, что вас никто не принуждал к тому.
      Кириллов его прервал: "Я вам не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете понимать".
      Кое-что он все же пояснил: в Обществе надеются, "что когда вы что-нибудь тут накутите и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я все сделал, так что вас целый год подозревать не могут.
      - Хоть несколько дней; и день один дорог".
      Итак, что-то готовится. Какое-нибудь восстание, что ли? И Кириллов должен будет застрелиться и взять вину на себя?
      - Я не все возьму на себя, - предупредил он.
      - Чего же не возьмете? - всполохнулся опять Петр Степанович.
      - Чего не захочу; довольно. Я не хочу больше о том говорить.
      Петр Степанович скрепился и переменил разговор". Он попросил Кириллова прийти вечером: "...Виргинский именинник, под тем предлогом и соберутся".
      Потом Петр Степанович зашел к Шатову и его тоже пригласил на вечер. "Сегодня под видом дня рождения Виргинского соберутся у него из наших... Я приду с Николаем Ставрогиным... Вы там встретите тех самых, с которыми окончательно и порешим, каким образом вам оставить Общество и кому сдать, что у вас находится".
      Шатов должен будет сдать типографию и все бумаги. Петр Степанович упросил его прийти вечером. Закончилась беседа мрачно.
      - Ступайте вон от меня, я не хочу сидеть вместе с вами, - сказал Шатов.
      - Иду, - даже как-то весело проговорил Петр Степанович, немедленно подымаясь...
      
      Виргинский жил в собственном доме, деревянном, одноэтажном. Жена его была акушеркой и вдобавок нигилисткой и не особенно считалась с общепринятыми условностями.
      Гостей собралось человек пятнадцать. "Сдвинуты были два стола и покрыты большою скатертью, не совсем, впрочем, чистою, а на них кипели два самовара". В конце стола стоял огромный поднос с 25 стаканами и корзина с белым хлебом, нарезанным на ломти. Чай разливала тридцатилетняя дева, сестра хозяйки, "безбровая и белобрысая", существо "молчаливое и ядовитое, но разделявшее новые взгляды". Дам в комнате было три: сама хозяйка, безбровая ее сестрица и родная сестра Виргинского, студентка, только что прибывшая из Петербурга, "сытенькая и плотненькая, как шарик", и тоже нигилистка.
      Гости сидели за столом в ожидании. "Когда появились Ставрогин и Верховенский, все вдруг затихло".
      Все приглашенные представляли собой цвет "ярко-красного либерализма". И все они принимали Петра Степановича "за приехавшего заграничного эмиссара, имеющего полномочия". Он, во всяком случае, не бездействовал: организовал "пятерку", наподобие той, которую уже организовал в Москве, и еще одну среди местных офицеров. Говорили, что еще одна была у него организована в "Х-ской губернии".
      За столом у Виргинского "пятеро избранных" сидели с видом "самых обыкновенных людей". Это были: Липутин, сам Виргинский, Шигалев, брат г-жи Виргинской, Лямшин и еще некто Толкаченко, занимавшийся изучением народа, особенно мошенников и разбойников, и ходивший для этого (впрочем, не только для этого) по кабакам.
      Они верили, что таких "пятерок" тысячи по всей стране, что есть тайный руководящий всеми орган, связанный "с европейскою всемирною революцией".
      Среди гостей были Шатов и Кириллов, и какой-то гимназист, и несколько учителей, и два или три офицера. Примечательно, что студентка, сестра Виргинского, собиралась погостить день-два и затем поехать по всем университетским городам, чтобы побудить студентов к протесту. Она везла с собой несколько сот экземпляров воззвания, "кажется, собственного сочинения".
      Разговоры пошли об "устаревших предрассудках" вроде брака, семьи, Бога. В ходе разговора некоторые переругались, стали друг друга унижать.
      Студентка сказала, что "хотела заявить собранию о страдании, о протесте студентов", а время тратится в безнравственных разговорах.
      "Ничего нет ни нравственного, ни безнравственного!" - тут же назидательно объявил студент.
      "Это я знала, господин гимназист, гораздо прежде, чем вас тому научили", - оборвала его студентка.
      В общем, устроили форменный базар. Потом стали голосовать, чтобы решить: заседание это или просто разговоры. С голосованием запутались, но Виргинский предложил решать без поднятия рук. "Отвечайте все голосом: заседание мы или нет?
      - Заседание, заседание! - раздалось со всех сторон".
      Выбрали "президента собрания" - Виргинского. Но порядка все же не было.
      Вдруг встал Шигалев и положил на стол толстую, мелко исписанную тетрадь.
      - Прошу слова...
      - Имеете, - разрешил Виргинский.
      Оратор начал свое предисловие.
      "Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187... года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком..."
      Он предложил свою собственную систему устройства мира. Ни больше, ни меньше!
      "Вот она! - стукнул он кулаком по тетради. - Я бы хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому все изложенное потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме того, объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого". Шигалев признался, что зачастую "приходил к отчаянию", но другого выхода не нашел.
      Увы, в ходе его выступления "смех разрастался сильней и сильней".
      Один из гостей, хромой учитель, читал книгу Шигалева и заговорил о выводах, которые там предложены "в виде конечного разрешения вопроса - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо..." Причем эти девять десятых будут работать и будут счастливы, потому что достигнут "первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая..."
      - Однако порядочный вздор! - как бы вырвалось у Верховенского...
      - Позвольте-с, - вскипал все более и более хромой, - разговоры и суждения о будущем социальном устройстве - почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных людей... Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, все не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку.
      Тут вдруг высказался Липутин: "Сто миллионов голов так же трудно осуществить, как и переделать мир пропагандой".
      Хромой добавил: "...в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за услуги социальному делу. А во втором, в быстром-то разрешении... мне-то, собственно, какая будет награда? Начнешь пропагандировать, так еще, пожалуй, язык отрежут".
      - Вам непременно отрежут, - сказал Верховенский.
      - Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что не бараны те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, - то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря?.. Поверьте-с... вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!..
      - Как так, вы разве пошли бы в пятерку, если б я вам предложил? - брякнул вдруг Верховенский...
      Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг раскрылся. Даже прямо про "пятерку" заговорил.
      - Всякий чувствует себя честным человеком и не уклонится от общего дела, - закривился хромой, - но...
      - Нет, тут уж дело не в но, - властно и резко перебил Верховенский. - Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ...
      Короче говоря, он попросил почтенную компанию "прямо и просто заявить, что их больше привлекает: черепаший ли ход в болоте или на всех парах через болото?"
      Большинство, оказывается, было за "ход на парах".
      
      Верховенский был доволен.
      - Господа, я вижу, что почти все решают в духе прокламаций...
      - Все, все, - раздалось большинство голосов.
      Потом рассуждали о доносах. Верховенский задал коварный вопрос:
      - Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий?.. Ответ на вопрос скажет ясно - разойтись нам или оставаться вместе, и уже далеко не на один этот вечер.
      Первым он спросил хромого. Тот даже обиделся:
      - Агентом тайной полиции никогда не бывал-с...
      - Да или нет? Донесли бы или не донесли? - крикнул Верховенский.
      - Разумеется, не донесу! - крикнул вдвое сильнее хромой...
      - И никто не донесет, разумеется, не донесет, - послышались многие голоса.
      Вдруг встал Шатов. "Лицо его было бледно и злобно". Он молча вышел из комнаты.
      - Шатов, ведь это для вас же невыгодно! - загадочно крикнул ему вслед Верховенский.
      - Зато тебе выгодно, как шпиону и подлецу! - прокричал ему в дверях Шатов и вышел совсем.
      Это вызвало недоумение и некоторый хаос. Но вскоре ушел Ставрогин, Кириллов, а за ними выбежал Верховенский.
      "Что вы со мной делаете?" - пролепетал он, схватив Ставрогина за руку... Тот молча вырвал руку". Верховенский хотел было вернуться в "заседание" - "унять хаос", но махнул рукой.
      
      Вскоре состоялся странный разговор между Верховенским и Ставрогиным.
      "Может, и брежу, может, и брежу!" - говорил Верховенский, - "но я выдумал первый шаг... один только человек в России изобрел первый шаг и знает, как его сделать. Этот человек я". При этом ему необходим был Ставрогин, которому он определил важнейшую роль.
      "Слушайте, мы сначала пустим смуту, - торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав... - Я Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову кончить... Мы провозгласим разрушение... Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Ну-с, тут-то мы и пустим... Кого?"
      - Кого?
      - Ивана-Царевича.
      - Кого-о?
      - Ивана-Царевича; вас, вас!
      Ставрогин подумал с минуту.
      - Самозванца? - вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. - Э! Так вот наконец ваш план.
      - Мы скажем, что он "скрывается"... О, какую легенду можно пустить!.. Новую правду несет и "скрывается"...
      - Неистовство! - проговорил Ставрогин.
      - Почему, почему вы не хотите? Боитесь? Ведь я потому и схватился за вас, что вы ничего не боитесь.
      Верховенский даже предложил завтра же покончить с Марьей Тимофеевной (без денег!) и завтра же привести к Ставрогину Лизу. Но Ставрогина все эти грандиозные планы не прельстили.
      - Зачем? - серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович...
      - Ставрогин! - крикнул ему вслед Верховенский, - даю вам день... ну два... ну три; больше трех не могу, а там - ваш ответ!
      
      Итак, создание кумира, вождя, перед которым будут преклоняться, именем которого будут все вершить. На худой конец Верховенский и себя мог бы произвести в кумиры, сотворив предварительно пару красивых легенд. А кто не поверит легендам, тот, видимо, отдаст свою голову в числе запланированных ста миллионов голов.
      
      Толпа просителей, рабочих со шпигулинской фабрики, человек 70, явилась к губернатору.
      Увидев перед губернаторским домом толпу "бунтовщиков", фон Лембке закричал: "Шапки долой!" - и неожиданно для себя взвизгнул: "На колени!" Но в толпе все разом загалдели: "Ваше превосходительство... рядили по сороку... управляющий... ты не моги говорить" и т. д. Ничего нельзя было разобрать...
      "Розог!" - крикнул он еще неожиданнее.
      Оказалось, розги были на всякий случай припасены полицеймейстером. Наказаны были, кажется, всего двое, но распространились слухи, что наказаны все и даже какие-то случайные прохожие.
      Много было еще всевозможных приключений в этот день: возвращение из поездки в Скворешники Юлии Михайловны "со всею сопровождавшею ее компанией", их дела, суета по поводу завтрашнего праздника.
      И неожиданно прозвучавший "намеренно громкий голос Лизы". Она позвала Ставрогина.
      - Николай Всеволодович, мне какой-то капитан, называющий себя вашим родственником, братом вашей жены, по фамилии Лебядкин, все пишет неприличные письма и в них жалуется на вас, предлагая мне открыть какие-то про вас тайны. Если он в самом деле ваш родственник, то запретите ему меня обижать и избавьте от неприятностей.
      Страшный вызов послышался в этих словах...
      Ни смущения, ни гнева не отразилось в лице его (Ставрогина). Просто, твердо, даже с видом полной готовности ответил он на роковой вопрос:
      - Да, я имею несчастие состоять родственником этого человека. Я муж его сестры, урожденной Лебядкиной, вот уже скоро пять лет. Будьте уверены, что я передам ему ваши требования в самом скорейшем времени, и отвечаю, что более он не будет вас беспокоить.
      Лицо Варвары Петровны выразило ужас. Она "с безумным видом привстала со стула", подняла, "как бы защищаясь, правую руку". А Николай Всеволодович посмотрел на нее, на Лизу, на зрителей и вдруг улыбнулся с беспредельным высокомерием. Он спокойно вышел из комнаты.
      Варвара Петровна заперлась в городском доме и никого не принимала. А Николай Всеволодович поехал в Скворешники, не повидавшись с матерью.
      Часть третья
      
      Бал предполагался блистательный. Все подписались.
      Праздничный день должен был состоять из двух частей: "литературное утро с полудня до четырех", и затем "бал, с девяти часов во всю ночь". Сбор и еще пожертвования составили значительную сумму.
      "Ровно в полдень загремел оркестр..." Началось с непомерной давки у входа. А некоторые даже как-то прошли без билетов (кто-то их провел), и некоторые пришли пьяные. "Наконец разместились, утихла и музыка". Появились губернатор и губернаторша.
      Но затем вдруг на пустой эстраде, куда были устремлены все взоры, появилась "колоссальная фигура капитана Лебядкина. Липутин и двое слуг тут же осторожно его вывели. Затем на эстраду снова поднялся Липутин со своим "распорядительским бантом" и попросил разрешения прочитать вне программы стихотворение, "подходящее к торжеству".
      Стихотворение неизвестного автора (вне программы), посвященное "Отечественной гувернантке здешних мест", было верхом нелепости и развязности: в нем говорилось о бесприданницах-гувернантках, готовых подмигивать кому угодно, "хоть пономарю", но никому не нужных, которых "не возьмет и пономарь". Конец был весьма оптимистичен:
      
      Но теперь, когда, пируя,
      Мы собрали капитал,
      И приданое, танцуя,
      Шлем тебе из этих зал, -
      
      Ретроградка иль жорж-зандка,
      Все равно теперь ликуй!
      Ты с приданым, гувернантка,
      Плюй на все и торжествуй!
      
      Юлия Михайловна была так шокирована, что чуть не упала в обморок. Да и вся публика была "скандализирована" и даже обиделась.
      Но в эту страшную минуту на эстраду вышел "сам Кармазинов, во фраке и в белом галстуке и с тетрадью в руке". Голос у Кармазинова был крикливый, "несколько даже женственный и притом с настоящим благородным дворянским присюсюкиванием". Почти два печатных листа самой жеманной и бесполезной болтовни. Тема? Но кто ее мог разобрать, эту тему. Какой-то отчет о каких-то впечатлениях. "Но чего? Но об чем?" Скука была страшная. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель. Но Кармазинов ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики... Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос:
      "Господи, какой вздор!"
      После чтения несколько дам во главе с Юлией Михайловной преподнесли писателю заранее подготовленный лавровый венок. И кое-как все опять расселись по местам, но прежнего порядка уже не было. "И вот в этот-то начинающийся хаос и попал бедный Степан Трофимович..." Подошла его очередь выступать.
      
      Он поднялся на эстраду, уселся в кресло.
      "Господа! - произнес он вдруг... почти срывавшимся голосом. - Господа! Еще сегодня утром лежала предо мною одна из недавно разбросанных здесь беззаконных бумажек, и я в сотый раз задавал себе вопрос: "В чем ее тайна?""
      Это было неожиданно, интересно! "Вся зала разом притихла, все взгляды обратились к нему, иные с испугом". Все поняли, что речь о прокламациях.
      "Господа, я разрешил всю тайну. Вся тайна их эффекта - в их глупости!" Он заявил, что будь это глупость поддельная, умышленная, "это было бы даже гениально". Но это глупость искренняя, подлинная.
      А потом он стал призывать к всеобщему примирению. Много было шума, возгласов.
      "А я объявляю, - в последней степени азарта провизжал Степан Трофимович, - а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль - выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества..."
      У самой эстрады стоял какой-то семинарист.
      "Степан Трофимович! - радостно проревел семинарист. - Здесь в городе и в окрестностях бродит теперь Федька Каторжный, беглый с каторги. Он грабит и недавно еще совершил новое убийство. Позвольте спросить: если б вы его пятнадцать лет назад не отдали в рекруты в уплату за карточный долг, то есть попросту не проиграли в картишки, скажите, попал бы он в каторгу? Резал бы людей, как теперь, в борьбе за существование? Что скажете, господин эстетик?"
      Неистово аплодировала какая-то часть залы; другие "хлынули к выходу", "произошло всеобщее замешательство". Степан Трофимович поднял обе руки, завопил: "Проклинаю..." - и умчался за кулисы.
      Но был еще третий чтец, некий приезжий профессор. Теперь он выбежал на сцену, самоуверенно оглядел зал.
      "Господа!" - заорал он с видом сумасшедшего. И далее стал выкрикивать фразы о деградации России: "Двадцать лет назад... Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников... а народ платил подати и молчал под кнутом крепостного права... Но никогда Россия... не доходила до такого позора... Пятнадцать лет реформ! А между тем никогда Россия не доходила..."
      Толпа от восторга ревела, аплодировала.
      
      Юлия Михайловна всю неудачу этого утра приписывала отсутствию Петра Степановича. Теперь он ее убеждал, что был болен. "Быть или не быть балу?" - именно этот вопрос теперь обсуждался.
      "Напортили чтением, скрасим балом", - успокаивал Петр Степанович. Он давно завоевал ее дружбу "тем, что поддакивал ей в ее мечтах влиять на общество и на министерство". Он сочинял ей планы и стал необходим.
      И тут же Петр Степанович сообщил "шокирующее известие": Лизавета Николаевна после "чтения" пересела в карету Ставрогина и уехала с ним в Скворешники.
      
      Бал был назначен на 10 вечера. На этот раз гости пришли немногие и отнюдь не "цвет общества". Зато появился буфет. (Может быть, для приманки.) Барышни танцевали. Юлия Михайловна присутствовала вместе с мужем, но явно была в тревоге.
      Наконец, началась "кадриль литературы". Отворились боковые двери Белой залы, и появилось несколько масок, танцующих кадриль. Но какое это было скучное зрелище! Например, "Честная русская мысль" была изображена в виде господина средних лет в очках, во фраке, в перчатках и - в кандалах. Было "грозное непетербургское издание" с дубиной в руках... Публика скучала, возмущалась. И вдруг, когда уже часть публики устремилась вон из залы, раздался ужасный крик:
      "Пожар! Все Заречье горит!"
      
      Большинство публики было из Заречья. Там сплошные деревянные дома!
      "Поджог! Шпигулинские!" - вопили в толпе.
      Была страшная давка в передней, визг, плач.
      Фон Лембке был в ярости.
      "Всех остановить! Не выпускать ни одного! - вопил Лембке... - Всем поголовно строжайший обыск, немедленно!"
      Бал закончился безобразно. Десятки гуляк и даже несколько дам остались в залах. "...Пили без памяти, плясали комаринского"... Утром "часть этой ватаги, совсем пьяная, подоспела на догоравшее пожарище на новые беспорядки... Другая же половина так и заночевала в залах, в мертвопьяном состоянии, со всеми последствиями, на бархатных диванах и на полу. Поутру, при первой возможности, их вытащили за ноги на улицу".
      А Заречье пылало. Фон Лембке ринулся туда, "отдавая приказания, которых никто не исполнял". Кончилось тем, что слетевшая с крыши выломанная доска тяжело ударила его по шее. Он не умер, но карьера его кончилась.
      
      На пустыре за огородом стоял небольшой деревянный дом, недавно отстроенный. В нем находились жильцы - "известный в городе капитан с сестрицей и при них пожилая работница". Все трое были в эту ночь зарезаны и ограблены. Говорили, что квартиру эту снял для капитана и его сестры Николай Всеволодович Ставрогин.
      
      На рассвете Лиза стояла у окна в зале Скворешников и глядела на потухавшее зарево. Оно отсюда было хорошо видно. Лицо у Лизы было усталое, платье измятое.
      Она села в кресло.
      - Садитесь и вы, пожалуйста. Нам недолго быть вместе...
      - Лиза, - воскликнул он, - клянусь, я теперь больше люблю тебя, чем вчера, когда ты вошла ко мне!..
      Неожиданно появившийся Петр Степанович вызвал Ставрогина в соседнюю комнату и там сообщил, что Лебядкин с сестрой зарезаны, но при этом не сгорели, что было бы лучше.
      И еще Петр Степанович сообщил, что, приехав сюда утром на беговых дрожках, увидел у садовой решетки Маврикия Николаевича в промокшей насквозь шинели. Этот верный рыцарь, видимо, сидел там всю ночь.
      Потом Лиза вместе с Маврикием Николаевичем отправилась поглядеть на убитых Лебядкиных. Там была огромная толпа, говорили о Ставрогине и о том, "как выгодно ему было зарезать жену".
      Появление Лизы вызвало всеобщее возмущение. Кто-то крикнул: "Мало что убьют, глядеть придут". Кто-то ударил ее по голове, и она упала. Маврикий Николаевич в ужасе кинулся ее спасать, возникла страшная свалка.
      
      Вечером в маленьком домике на краю города в квартире прапорщика Эркеля собралась "пятерка". Сам Эркель, "заезжий офицерик", к "пятерке" не принадлежал, но был доверчивым романтиком и преклонялся перед Петром Степановичем. Наши были сильно взволнованы. Ночной пожар, убийство Лебядкиных, буйство толпы над Лизой - все это в их планы не входило. Может быть, разорвать "пятерку" и основать вместо нее тайное общество "пропаганды идей" на началах равноправных и демократических?
      Пришел запоздавший Петр Степанович, и начался спор на извечную тему "Кто виноват?".
      Ведь в самом начале была поставлена задача - покрыть страну бесконечной сетью действующих групп, обличить и дискредитировать местную власть, зародить безверие и жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами "как средством народным", ввергнуть страну в отчаяние. В общем, хаос, развал, неверие.
      "Не ваша ли это программа?" - упрекнул Верховенского Шигалев. Но Петр Степанович недоволен был своеволием своих кадров, отсутствием всеобщего послушания и сообщил, что какому-то доносчику известна вся тайна сети, что их могут "перехватать" и что этот доносчик - Шатов. Он в свое время "принадлежал делу", а теперь, "чтобы спасти себя от обвинения в прежнем участии, донесет на всех". А откуда знает о нем Петр Степанович? Он, оказывается, следил за ним через лиц, которых Шатов не подозревает.
      Решено было "завлечь Шатова, для сдачи находившейся у него тайной типографии, в то уединенное место, где она закопана, и - уж там и распорядиться". Сделать это надо завтра в начале ночи.
      Липутин заметил, что это новое приключение снова "поразит умы". Но Верховенский и это предусмотрел и рассказал о Кириллове, который собирается застрелиться, а умирая, оставить записку и "принять на себя все, что ему продиктуют". Верховенский завтра "после Шатова" продиктует ему эту записку.
      
      Вместе с Липутиным Петр Степанович отправился к Кириллову и случайно встретился там с Федькой Каторжным, который якобы "пришел проститься". Но куда он уезжает? Федька сидел в маленькой каморке в тулупе, ел говядину, пил водку. Петр Степанович стал его соблазнять: "Хочешь или не хочешь иметь верный паспорт и хорошие деньги на проезд куда сказано? Да или нет?" Но Федька ему уже не верил: "Ты меня с самого первоначалу зачал обманывать... Ты мне за неповинную кровь большие деньги сулил..."
      Они поругались. Петр Степанович вытащил револьвер, но Федька "извернулся" и стал бить его по голове, пока Верховенский не рухнул на пол. Тогда Федька схватил картуз и свой узелок из-под лавки "и был таков".
      Потом, придя в себя, Верховенский сказал на обратном пути Липутину, что Федька "в последний раз в жизни пил водку". Совпадение ли это, но на следующее утро нашли Федьку в семи верстах от города с проломанной головой. Полиция подозревала, что убил его шпигулинский Фомка из-за денег, украденных Федькой у Лебядкина.
      
      У Липутина уже давно был припасен паспорт на чужое имя; у него зрела мысль удрать за границу от всех этих событий. Он сложил вещи в мешок и с паспортом в кармане вечером в назначенный час явился на встречу с Шатовым.
      
      Никто не мог предвидеть события, которое произошло с Шатовым.
      Вечером, когда он ненадолго вздремнул, раздались громкие удары в ворота. Он отворил форточку.
      "Кто там?"
      Он сразу узнал голос того, кто ему ответил, - это была Марья Шатова, страшно усталая, с дешевым ручным мешком из парусины.
      "Ох, устала! - присела она с бессильным видом на жесткую постель... - Я у вас на время, пока приищу работу, потому что ничего здесь не знаю и денег не имею". Она даже выразила готовность "что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице".
      "Шатов весь так и затрясся.
      - Не нужно... не нужно гостиницу! Какая гостиница? Зачем, зачем?..
      - Ну, если можно обойтись без гостиницы, то все-таки необходимо разъяснить дело. Вспомните, Шатов, что мы прожили с вами брачно в Женеве две недели и несколько дней, вот уже три года как разошлись, без особенной, впрочем, ссоры. Но не подумайте, чтоб я воротилась что-нибудь возобновлять из прежних глупостей. Я воротилась искать работы...
      Она пришла в его квартиру, поскольку считала его "далеко не подлецом, а, может быть, гораздо лучше других... мерзавцев!..
      Глаза ее засверкали. Должно быть, она много перенесла кое-чего от каких-нибудь "мерзавцев"".
      У нее был измученный, усталый взгляд. А он с ее появлением как-то "весь смягчился и просветлел". Он ее по-прежнему любил, хотя прошло три года с тех пор, как они разошлись.
      И еще случилось то, чего меньше всего можно было ожидать: у нее вдруг начались роды.
      "А я почем знала, входя сюда? Неужто пришла бы к вам? Мне сказали, еще через десять дней!"
      Он ей во всем помог. Вызвал акушерку, жену Виргинского, одолжил кое-какие гроши у Кириллова, хлопотал, ухаживал. Марья Шатова громко проклинала рождающегося ребенка, а Шатов его жалел и ни за что не хотел отдавать в приют.
      Наконец все самое страшное было позади... Роды кончились.
      - Нагнитесь ко мне, - вдруг дико проговорила она...
      Он вздрогнул, но нагнулся.
      - Еще... не так... ближе, - и вдруг левая рука ее стремительно обхватила его шею, и на лбу своем он почувствовал крепкий, влажный ее поцелуй... Губы ее дрожали, она крепилась, но вдруг приподнялась и, засверкав глазами, проговорила: - Николай Ставрогин подлец!
      "И бессильно, как подрезанная, упала лицом в подушку, истерически зарыдав и крепко сжимая в своей руке руку Шатова".
      А он плакал, целовал ее руки, говорил о существовании Бога. "Давай трудиться и на новую дорогу втроем, да, да!.."
      Даже заснув наконец, после всех мучений, она не выпускала его руки из своей, часто просыпалась, "взглядывала на него, точно боясь, что он уйдет, и опять засыпала".
      Шатов заснул на стуле, а проснулся поздно вечером в полной темноте. "Чьи-то тихие, поспешные шаги вдруг послышались". (Да ведь сегодня предстоит "устранение" Шатова в месте, где зарыта тайная типография.)
      Вошел Эркель, милый, искренний романтик! Такие часто оказываются средством в чьих-то недобрых руках.
      Шатов совсем забыл о назначенной на сегодня встрече.
      "Но, - вскричал он восторженно, - это уже самый последний шаг! А там новый путь, и никогда, никогда не вспомянем о старом ужасе!"
      Марья его не отпускала, он кое-как ее уговорил, обещал вернуться ровно в девять, поцеловал ее и ребенка.
      
      Виргинский, человек порядочный, добрый, обежал всех наших, всем рассказал, что Шатов теперь не донесет: к нему вернулась жена, родился ребенок. Но отказаться от задуманного никто не решился. Все во главе с Петром Степановичем собрались на условленном месте в конце ставрогинского парка.
      Неожиданно Шигалев объявил, что, обдумав ситуацию, понял: замышляемое убийство вредит делу.
      "Я ухожу не из страху этой опасности и не из чувствительности к Шатову, а единственно потому, что все это дело... буквально противоречит моей программе". Он ушел, дав слово, что не станет ни предупреждать Шатова, ни доносить властям.
      Наконец подошли Шатов с Эркелем. Ничего не подозревавший Шатов указал место, где зарыт станок. "В эту самую минуту бросился на него из-за дерева Толкаченко, а Эркель схватил его сзади же за локти. Липутин накинулся спереди". Петр Степанович приставил к его лбу револьвер и спустил курок. "Смерть произошла почти мгновенно". Привязали к трупу два камня, заранее подготовленные...
      Вдруг Виргинский весь задрожал, "сплеснул руками и горестно воскликнул во весь голос: "Это не то, не то! Нет, это совсем не то!""
      Убитого сбросили в пруд.
      Перед тем как разойтись, Петр Степанович произнес небольшую речь. Между прочим, он сказал: "Без сомнения, вы должны ощущать ту свободную гордость, которая сопряжена с исполнением свободного долга..." Он сказал, что сейчас их главная задача - все разрушить: и государство, и его нравственность. "Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти; умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом!"
      
      Петр Степанович уложил свой чемодан, чтобы утром поехать на вокзал, а пока ночью отправиться к Кириллову.
      После долгих споров и странных рассуждений Кириллов неожиданно крикнул: "Диктуй, все подпишу". Верховенский стал диктовать. Подписав свое признание в убийстве Шатова, Кириллов еще добавил в конце по-французски: "Свобода, равенство, братство или смерть!"
      Было еще много разных волнений и мучений, но наконец Кириллов (человек явно не вполне нормальный) застрелился. Смерть, видимо, произошла мгновенно. Труп лежал на полу у окошка с отворенною форточкой.
      Своих сподвижников Петр Степанович предупредил, что должен съездить куда-то поблизости на несколько дней (а на самом деле рано утром отбыл в Петербург).
      
      Очень длинно и подробно рассказано о последних днях Степана Трофимовича Верховенского, о его рассуждениях, о том, как Варвара Петровна сама до конца за ним ухаживала.
      
      "Все совершившиеся бесчинства и преступления обнаружились с чрезвычайной быстротой". Вначале Марья Игнатьевна, жена Шатова, стала его искать и пошла во флигель Кириллова. В ужасе выбежав оттуда, она помчалась за ребенком и пошла с ним по улице, стучась в дома с воплем, что ее мужа убили. Полицейские не могли от нее добиться толку. Затем она впала в беспамятство и через несколько дней умерла. Ребенок простудился и умер еще раньше.
      Стало ясно, что есть "тайное общество убийц, поджигателей - революционеров, бунтовщиков". Начальство поверило записке Кириллова. "Поверили и в убийство Кирилловым Шатова, и в самоубийство убийцы".
      В тот же день удрали из города Толкаченко и Липутин. Лямшин тоже хотел убежать или покончить самоубийством. Но не получилось, и он все рассказал начальству. Стало ясно, что трагедия с Шатовым и Кирилловым, пожар, смерть Лебядкиных и пр. - дела второстепенные. "На первый план выступали Петр Степанович, тайное общество, организация, сеть.
      В тот же день арестовали и Виргинского, который сразу во всем повинился".
      Липутина арестовали в Петербурге через две недели. У него был и паспорт на чужое имя, и деньги, и возможность "улизнуть за границу", но он в Петербурге вдруг страшно запил, загулял. Его арестовали где-то в публичном доме. Толкаченко арестовали где-то в уезде.
      
      Варвара Петровна находилась в своем городском доме. Утром горничная передала Дарье Павловне письмо, полученное еще вчера, но очень поздно, когда все спали. Письмо было от Николая Ставрогина.
      "Милая Дарья Павловна,
      Вы когда-то захотели ко мне "в сиделки" и взяли обещание прислать за Вами, когда будет надо. Я еду через два дня и не ворочусь. Хотите со мной?
      Прошлого года я, как Герцен, записался в граждане кантона Ури, и этого никто не знает. Там я уже купил маленький дом. У меня еще есть двенадцать тысяч рублей; мы поедем и будем там жить вечно. Я не хочу никогда никуда выезжать.
      Место очень скучно, ущелье; горы теснят зрение и мысль. Очень мрачное...
      Я нездоров, но от галлюцинаций надеюсь избавиться с тамошним воздухом...
      Я ничего от Ури не надеюсь; я просто еду...
      Я пробовал везде мою силу. Вы мне советовали это, "чтоб узнать себя". На пробах для себя и для показу, как и прежде во всю мою жизнь, она оказывалась беспредельною... Но к чему приложить эту силу - вот чего никогда не видел, не вижу и теперь..."
      Письмо было длинное, здесь лишь отрывки.
      Дарья Павловна показала письмо Варваре Петровне...
      - Поедешь? - спросила она почти робко.
      - Поеду, - ответила Даша.
      - Собирайся! Едем вместе!
      Даша посмотрела вопросительно.
      - А что мне теперь здесь делать? Не все ли равно? Я тоже в Ури запишусь и проживу в ущелье... Не беспокойся, не помешаю.
      Они начали собираться, чтобы успеть на поезд. Но явился камердинер из Скворешников и сообщил, что Николай Всеволодович "вдруг" приехал рано утром, но "в таком виде, что на вопросы не отвечают, прошли по всем комнатам и заперлись на своей половине...".
      В Скворешниках Николая Всеволодовича с трудом отыскали в мезонине, в дальней светелке. Туда вела длинная деревянная лесенка, очень узенькая и крутая.
      "Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей. На столике лежал клочок бумаги со словами карандашом: "Никого не винить, я сам"". Вскрывавшие труп медики решительно отвергли помешательство.
      
      Так в чем суть всех этих тяжелых событий? Попробуем разобраться.
      
      В Москве под руководством Сергея Нечаева, друга и последователя Бакунина, был создан Комитет народной расправы.
      Бакунин жил в Швейцарии, в Женеве, и в своей газете "Народное дело" призывал уничтожить ярмо капитала, наследственной собственности и царской власти, а также установить связь между русской революцией и мировой. Весной 1869 г. Нечаев жил у Бакунина в Женеве и в августе возвратился в Россию с целью свергнуть существовавший строй, совершить революцию в феврале 1870 г.
      В Комитете народной расправы противником Нечаева был Иванов, студент Петровской земледельческой академии. На тайных совещаниях между ними постоянно шли споры; наконец, Иванов решил выйти из нечаевского кружка и создать новое революционное сообщество.
      Нечаев (может быть, опасаясь доноса или, может быть, не желая утратить свою руководящую роль) убедил своих сторонников устранить Иванова. Его застрелили в Разумовском парке и бросили в пруд в ноябре 1869 г. Известно, что Иванова товарищи любили, что он получал в академии стипендию и бо2льшую часть денег отдавал матери и сестре.
      
      Роману предпосланы два эпиграфа.
      Один - из стихотворения Пушкина "Бесы":
      "Хоть убей, следа не видно, сбились мы, что делать нам?"
      Путь еще не найден, а его поиски мучительны, противоречивы.
      Второй эпиграф - из Евангелия от Луки об исцелении бесноватого и возвращении его к Христу. В романе Степан Трофимович говорит, что эти бесы, выходящие из больного, - это все язвы, вся нечистота, накопившиеся в нашей России "за века, за века"!
      1871
      
      Долог и мучителен поиск пути к земному Царству Божьему. Сколько проб
      и ошибок, страданий, заблуждений. Это, в сущности, путь совершенствования человека и человеческих отношений; путь создания условий, на данном этапе реальных и максимально этому совершенствованию способствующих.
      БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ
      
      В этой книге Достоевский хотел рассказать обо всем главном, что понял за свою жизнь. О людях, об их отношениях, о целях и стремлениях человеческих, о вере, об устройстве
      и развитии мира, о любви.
      Это будет итог всего пережитого, осмысленного, всего достигнутого
      и несбывшегося.
      Пусть это поможет всем, пусть пробудит в людях доброту, желание приносить помощь, пользу, пусть откроет главную истину, без которой жить нельзя.
      Ему было 59 лет. Он повидал мир, тяжело страдал, бедствовал,
      любил, в отдельные моменты
      был счастлив
      и почти всю жизнь был поглощен мучительным, изнуряющим, единственно необходимым для него трудом.
      
      Часть первая
      
      Книга первая
      Сначала об отце семейства Карамазовых, Федоре Павловиче. Это был человек дрянной и бестолковый, но умевший довольно ловко справляться со своими имущественными делишками. Начинал он "почти ни с чем, помещик он был самый маленький", а в момент кончины имел "до 100 тысяч рублей чистыми деньгами".
      Он был женат два раза, и у него было три сына: старший, Дмитрий Федорович, от первой супруги, а Иван и Алексей - от второй.
      Первая супруга была "из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых", помещиков того же уезда. Для Федора Павловича "примазаться" к хорошей родне и "взять приданое" было "очень заманчиво". Что прельстило Аделаиду Ивановну, трудно сказать; может быть, то, что дело обошлось "увозом". Или, может быть, ей, по моде той эпохи, вздумалось пойти "против общественных условий" и "деспотизма родных". Любви не было. А вскоре после "увоза" Аделаида Ивановна стала презирать мужа; между ними в дальнейшем даже происходили драки, но бил не Федор Павлович, а жена, "дама горячая", смелая, сильная. Зато Федор Павлович присвоил все ее деньги. Хотел также перевести на свое имя деревеньку и хороший городской дом, входившие в ее приданое, но воспрепятствовало семейство Аделаиды Ивановны.
      Наконец она сбежала с каким-то нищим семинаристом-учителем, оставив Федору Павловичу трехлетнего Митю. Брошенный муж вскоре завел в доме "целый гарем", стал отчаянно пьянствовать и между делом разъезжал по губернии с рассказами о своих семейных неудачах. Супруга его оказалась затем в Петербурге, там "беззаветно пустилась в самую полную эмансипацию" и вдруг умерла "где-то на чердаке", не то от тифа, не то "с голоду".
      Трехлетнего Митю взял на свое попечение слуга Григорий, Митя прожил год в его избе. Затем вернулся из Парижа двоюродный брат Аделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов, молодой человек, просвещенный, столичный, либерал 1840-1850-х гг. У него было независимое состояние, около тысячи душ. Он взял Митю к себе, а уехав опять надолго в Париж, поручил его своей тетке, московской барыне, после смерти которой ребенок попал к одной из замужних ее дочерей.
      У Мити оставалось после матери некоторое состояние, которое он мог получить, достигнув совершеннолетия.
      Его юность и молодость протекли беспорядочно: в гимназии не доучился, перешел в военную школу, служил на Кавказе, дрался на дуэли, кутил, делал долги. Отец Федор Павлович его постоянно обманывал, и в конце концов оказалось, что на выплату отдельных долгов ушло якобы все Митино имущество. Молодой человек приехал, хотел что-то выяснить, оформлять; поняв, что его обманывают, "вышел из себя и как бы потерял ум".
      Такова судьба старшего сына Федора Павловича.
      
      В свое время спровадив четырехлетнего Митю, Федор Павлович женился вторично на молоденькой особе, Софье Ивановне, "из сироток". Софья Ивановна была воспитанницей в богатом доме знатной старухи, вдовы генерала. Старуха, не будучи злой, была страшно капризна и своенравна. Свою воспитанницу, "кроткую, незлобливую и безответную" она тиранила беспощадно, так что девочка даже пыталась однажды повеситься в чулане, но ее вытащили из петли.
      Федор Павлович опять женился "увозом". 16-летняя сиротка на все была готова, лишь бы уйти от "благодетельницы", которая не дала ей ни гроша, чем Федор Павлович постоянно попрекал свою жену. Он с ней мало считался, в его дом съезжались женщины, устраивались оргии. С детства запуганная, вечно униженная, его молодая жена заболела нервной болезнью. Тем не менее, она родила двух сыновей - в первый год брака Ивана, а через три года - Алексея. И еще через год умерла.
      Дети были отцом совершенно заброшены, жили сначала в избе у лакея Григория, потом их увезла к себе генеральша, у которой их мать когда-то была воспитанницей. Вскоре и генеральша умерла, но оставила малюткам по тысяче рублей каждому. Главным наследником генеральши оказался губернский предводитель Ефим Петрович Поленов. Он воспитал обоих детей на свои деньги, а суммы, оставленные для них генеральшей, возросли к их совершеннолетию вдвое благодаря процентам. Младшего, Алексея, он особенно полюбил, и тот даже долго жил в его семействе. А Иван оказался очень способным к учению, в 13 лет перешел в московскую гимназию и на пансион к знаменитому тогда педагогу, другу Ефима Петровича.
      Но вот умерли Ефим Петрович и знаменитый воспитатель, а получение завещанных детских денег замедлилось из-за неизбежных формальностей. Как раз в это время Иван, кончив гимназию, поступил в университет, но не растерялся: давал уроки, писал статейки об уличных происшествиях, имевшие успех, а потом приобрел даже известность в литературных кружках.
      Что касается младшего, Алеши, то он уже год находился в монастыре в качестве послушника. Там он встретил знаменитого монастырского старца Зосиму и всем сердцем к нему привязался. Алеша был добр, никого не осуждал, никого не боялся, быстро забывал обиды. Его все любили.
      
      Алеше было тогда 19 лет, он был красив, строен. Темно-русые волосы, блестящие темно-серые глаза. А главное, он поверил, что бессмертие и Бог существуют.
      Старец Зосима, оказавший на Алешу большое влияние, происходил из помещиков и в ранней юности был военным, служил на Кавказе. Теперь ему было 65 лет. Алеша жил в его келье и заметил, что "многие, почти все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое. Алешу необыкновенно поражало и то, что старец был вовсе не строг; напротив был всегда почти весел в обхождении".
      Когда он выходил к толпе простого народа и люди плакали, протягивали детей своих, падали на колени, было ясно, что "для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью", так важно знать, что есть на земле кто-то высший, кто знает правду; значит, "не умирает она на земле", а когда-нибудь и к нам придет и "воцарится по всей земле". Старец был в глазах народа "хранителем Божьей правды". И в душе Алеша верил, что есть "тайна обновления для всех, та мощь, которая установит, наконец, правду на земле". И тогда все "будут любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее Царство Христово. Вот о чем грезилось сердцу Алеши".
      Встреча с братьями была важным событием в его жизни. С Дмитрием Федоровичем он сошелся скорее и ближе, а вот с родным братом Иваном Федоровичем не удавалось близко сойтись. Алеше казалось, что Иван "чем-то занят, чем-то внутренним и важным". А нет ли тут презрения "к глупенькому послушнику от ученого атеиста"?
      Вскоре состоялась встреча всех членов этого семейства в келье старца. Этому способствовало то, что "несогласия по наследству и по имущественным расчетам Дмитрия Федоровича с отцом его, Федором Павловичем, дошли, по-видимому, до невозможной точки". Петр Александрович Миусов, либерал сороковых и пятидесятых годов, вольнодумец и атеист, захотел посмотреть на монастырь и на "святого" и кстати, может быть, прекратить, покончить "полюбовно" какие-то земельные, имущественные споры с монастырем.
      Предстоящее свидание беспокоило Алешу. Серьезно мог к этой встрече отнестись брат Дмитрий. Брат Иван и Миусов приедут из любопытства, а отец, может быть, "для какой-нибудь шутовской и актерской сцены". Алеша был молчалив, но многое понимал. Ему очень хотелось, чтобы "все эти семейные несогласия кончились". Но более всего он боялся за старца, боялся, чтобы его не оскорбили, не огорчили.
      Книга вторая
      Свидание состоялось в конце августа днем. Посетители приехали в двух экипажах. В первом, "запряженном парой дорогих лошадей", прибыл Петр Александрович Миусов с дальним родственником Петром Фомичем Калгановым, молодым человеком лет двадцати; во второй, ветхой коляске, - Федор Павлович с сыном Иваном Федоровичем. Дмитрий Федорович, видимо, опаздывал.
      Никто из официальных лиц их не встретил, но вдруг подошел пожилой лысоватый господин, "отрекомендовался" тульским помещиком Максимовым и вызвался их проводить. Он уже успел побывать у Зосимы и был от него в восторге.
      Старец Зосима жил в скиту за леском. Их догнал монашек в клобуке и сообщил, что отец игумен просит всех у него откушать после посещения скита. Помещик Максимов побежал к игумену сразу, остальные пошли в скит.
      
      "Старец Зосима вышел в сопровождении послушника и Алеши". Иеромонахи, еще раньше дожидавшиеся его выхода, поклонились до земли, затем, после благословения поцеловали его руку. Старец каждому ответил столь же глубоким поклоном. Келья была невелика, вещи бедные и лишь самые необходимые.
      Старец - невысокий, сгорбленный человечек с больными, слабыми ногами. Сухонькое лицо было усеяно морщинками. Глаза небольшие, блестящие, светлые. "Седые волосики на висках", крошечная бородка клином, губы тонкие.
      Миусову старец не понравился. "Злобная и мелко-надменная душонка" - показалось ему.
      Часы пробили ровно двенадцать.
      Федор Павлович, по обыкновению не удержавшись, затеял развязную пустую болтовню, ужасно раздражавшую Миусова.
      
      Обычно все посетители проявляли здесь почтительность и деликатность. Особенное умиление проявляли женщины, рассказывая о своих горестях и проблемах. И каждую он умел успокоить, направить на верный путь, дать надежду.
      Все они толпились у деревянной галерейки внизу. Вышли на галерейку и помещицы Хохлаковы, тоже ожидавшие старца, но в отведенном для благородных посетительниц помещении. Их было две: мать и дочь.
      Госпожа Хохлакова-мать, вдова, дама богатая, была еще довольно молода и миловидна. Ее 14-летняя дочь уже с полгода страдала параличом ног. Ее возили в кресле на колесиках.
      Прелестное личико, худенькое, но веселое. "Что-то шаловливое светилось в ее темных больших глазах с длинными ресницами".
      Глядя на сцену разговора с простонародьем, приезжая дама-помещица проливала тихие слезы и утирала их платочком.
      - Как здоровье вашей дочери?..
      - Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать вам всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем - тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее Ваши руки...
      - Как так исцелил? Ведь она все еще в кресле лежит!
      - Но ночные лихорадки совершенно исчезли... Мало того: у ней ноги окрепли.
      Потом Лиза вспоминала, как играла с Алешей в детстве, как он "два года назад, прощаясь, говорил, что никогда не забудет, что мы вечные друзья... И вот он вдруг меня теперь боится, я его съем, что ли?.. Зачем он к нам не хочет прийти?" Она это говорила в присутствии старца, который ее "с нежностью благословил; когда же она стала целовать его руку, то вдруг прижала ее к глазам своим и заплакала:
      - Вы на меня не сердитесь, я дура, ничего не стою... И Алеша, может быть, прав, очень прав, что не хочет к такой смешной ходить.
      - Непременно пришлю его, - решил старец.
      Минут через 25 старец вернулся в келью к своим гостям, оживленно обсуждавшим статью Ивана Федоровича и связанные с ней проблемы.
      
      Наконец, дверь отворилась и вошел столь опоздавший Дмитрий Федорович. Это был молодой человек 28 лет, среднего роста и приятной наружности. В нем чувствовалась жизненная сила, но в лице было что-то болезненное. Он носил усы и брил бороду, темно-русые волосы были коротко подстрижены. Поклонившись старцу, он попросил благословения, а затем почтительно поцеловал его руку и с волнением извинился за опоздание. Оказывается, посланный его отцом слуга дважды ответил на вопрос о времени, "что назначено в час".
      "Не беспокойтесь, - перебил старец, - ничего, несколько замешкались, не беда..."
      
      Вскоре стали обсуждать недавно высказанную Иваном Федоровичем мысль: "На всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных". "Такого закона природы: чтобы человек любил человечество, - не существует вовсе". Для того, кто не верит ни в Бога, ни в бессмертие свое, "эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым".
      - Неужели вы действительно такого убеждения? - спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
      - Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.
      - Блаженны вы, коли так веруете, или уж очень несчастны!
      - Почему несчастен? - улыбнулся Иван Федорович.
      - Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе... В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения...
      - А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? - продолжал странно спрашивать Иван Федорович...
      - Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную... Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
      
      Умные рассуждения кончились семейным скандалом по поводу наследства. По словам Федора Павловича, его обвиняют в том, что он "детские деньги за сапог спрятал"...
      "Но разве не существует суда? - вопрошал он. - Там вам сочтут, Дмитрий Федорович, по самым же распискам вашим, письмам и договорам, сколько у вас было, сколько вы истребили и сколько у вас остается!.. Дмитрий Федорович в итоге еще мне же должен, да не сколько-нибудь, а несколько тысяч-с, на что имею все документы! Весь город трещит и гремит от его кутежей! А там, где он прежде служил, там по тысяче и по две за обольщение честных девиц платил; это, Дмитрий Федорович, нам известно, в самых секретных подробностях, и я докажу-с..."
      Далее пошли конкретные истории о похождениях Дмитрия Федоровича, действительные или мнимые, ложь или правда - неизвестно.
      "Молчать! - закричал Дмитрий Федорович... - при мне не смейте марать благороднейшую девицу... Не позволю!"
      Дальше схватка усилилась.
      "Это он отца, отца!" - вопил Федор Павлович.
      "Ложь все это!.." - весь в гневе дрожал Дмитрий Федорович.
      Все ждали слов старца. "Тот же сидел совсем уже бледный, но не от волнения, а от болезненного бессилия... Но он сам как будто чего-то еще выжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы не уяснив себе чего-то".
      А скандал разгорался все страшней, громче, исступленней.
      Но вдруг старец поднялся, подошел к Дмитрию Федоровичу и опустился перед ним на колени, поклонился в ноги, даже лбом коснулся земли. Когда он поднимался, на его губах блестела слабая улыбка. Зосима потом скажет Алеше: "Я великому будущему его страданию поклонился!"
      "Простите! Простите все!" - проговорил он, откланиваясь на все стороны своим гостям. Гнев сразу соскочил с Дмитрия Федоровича. Пораженный, он, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты. "За ним повалили гурьбой и все гости".
      Надо так суметь! Никого не обижая, всех угомонить, успокоить! Тут умение "не гневаться" и "милосердное прощение" всем, тут, пожалуй, подлинное исполнение христианских заповедей.
      
      Алеша проводил старца в спаленку и усадил на железную кровать. Старец трудно дышал и, видимо, ослабел. Но Алешу он отправил к игумену: "Ты там нужнее. Там миру нет". И совсем неожиданно он ему посоветовал: "Как только сподобит Бог преставиться мне - и уходи из монастыря. Совсем иди".
      "Алеша вздрогнул.
      - Чего ты? Не здесь твое место пока. Благословляю тебя на великое послушание в миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться должен будешь, должен. Все должен будешь перенести... Но в тебе не сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобою Христос. Сохрани Его, и он сохранит тебя. Горе узришь великое и в горе своем счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Работай, неустанно работай..."
      Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да не около одного, а около обоих, - говорил Зосима.
      По пути в монастырь Алеша встретил семинариста Ракитина, который его специально ждал. Разговор был неприятный: Ракитин говорил об отце и братьях Алеши, об их спорах и ссорах. Подойдя к монастырю, они увидели, что гости разбегаются. Что-то произошло.
      И вскоре выяснилось, что действительно произошел скандал - "неслыханный и неожиданный".
      Федор Павлович появился в столовой игумена в тот миг, когда кончилась молитва и все направились к столу.
      "А они-то думали, я уехал, а я вот он! - вскричал он на всю залу!" Потом он стал всех задирать, оскорблять. Заявил, что на столе много всего наставлено за счет мужика, труженика, который заработанный грош сюда несет... "Ведь вы, отцы святые, народ сосете!"
      Федор Павлович вышел, крича и жестикулируя, сел в свою коляску. В ту же коляску молча сел также Иван Федорович, который всю дорогу угрюмо молчал.
      Книга третья
      Дом Федора Павловича Карамазова, одноэтажный, с мезонином, был "довольно ветх, но наружность имел приятную". В доме жили Федор Павлович с Иваном Федоровичем, а в людском флигеле - старик Григорий, его жена, старуха Марфа и слуга Смердяков, молодой человек. Григорий был тверд, честен и неподкупен. Жена Марфа Игнатьевна подчинялась ему безропотно. Их единственный ребенок умер, не прожив и месяца.
      Молодой слуга Смердяков был сыном городской юродивой. Эта юродивая скиталась по улицам, спала на земле и в грязи. Мать ее давно умерла, отец, больной и злобный, страшно избивал Лизавету, когда она изредка приходила домой. Ее все жалели. Но однажды подгулявшая компания господ, возвращающихся из клуба, увидела спящую Лизавету и "одному барчонку пришел вдруг в голову совершенно эксцентрический вопрос": можно ли принять это существо за женщину. "Все с гордым омерзением решили, что нельзя". Но среди них случайно оказался Федор Павлович, уже тогда игравший роль шута, веселившего господ. Он заявил, что "можно", что в этом есть нечто особенно забавное. Кто-то начал даже "подстрекать" Федора Павловича, другие ушли, отплевываясь. Впоследствии Федор Павлович утверждал, что "тогда и он вместе со всеми ушел". Никто ничего не знал наверное. Но месяцев через пять или шесть стало известно, что Лизавета беременна. Молва указывала на Федора Павловича, а слуга Григорий его защищал и подозревал, что обидчиком был страшный арестант Карп, бежавший из губернского острога и тайно проживавший в их городе.
      А однажды в темную майскую ночь Марфа Игнатьевна, проснувшись, услышала словно плач новорожденного ребенка. Она испугалась и разбудила мужа. Григорий уяснил, что стоны идут из баньки. Отворив баню, он с ужасом обнаружил, что городская юродивая Лизавета Смердящая, "забравшись в их баню, только что родила младенца" и умирает возле него. Марфа с Григорием воспитали ребенка... Подкидыша назвали Павлом Федоровичем, а фамилию дали Смердяков, по прозвищу матери. Он жил во флигеле с Григорием и Марфой и стал в доме поваром.
      
      Страшные, жуткие истории случались
      в губернском городе (и не только в нем).
      
      Алеша по пути в город волновался по поводу предстоявшей встречи. Катерина Ивановна прислала ему записку, умоляя зачем-то прийти к ней. Девушка она была гордая, властная, красивая. Цель у нее была благородная: спасти его брата Дмитрия, который перед ней провинился. Разговор состоится наедине: брат Иван сейчас, видимо, с отцом, а Дмитрия тем более у нее не будет.
      Направляясь к ней закоулками, чтобы сократить путь, он в одном месте прошел близко от отцовского дома. По соседству был ветхий домишко с садом, принадлежавший городской мещанке. Безногая старуха жила с дочерью, в прошлом столичной горничной, теперь уже год ухаживавшей за больной матерью. Обе впали в страшную бедность...
      У Алеши здесь произошла неожиданная встреча. В соседнем саду стоял за плетнем брат Дмитрий и знаками подзывал его к себе.
      "Полезай сюда! Быстро!" - прошептал ему Дмитрий... В углу сада среди густой зелени были развалины старинной беседки с крытым верхом. В беседке стоял деревянный стол, врытый в землю, вокруг него - лавки, а на столе - полбутылки коньяку и рюмочки.
      "Это коньяк! - захохотал Митя, - а ты уж смотришь: "опять пьянствует"?.." Затем он вдруг признался, что на всем свете по-настоящему любит одного только Алешу.
      - Одного тебя, да еще одну "подлую", в которую влюбился, да с тем и пропал. Но влюбиться не значит любить. Влюбиться можно и ненавидя. Запомни!.. Куда шел?
      - Шел к отцу, а сначала хотел зайти к Катерине Ивановне.
      Последовали долгие рассуждения Дмитрия. Он то читал стихи, то рыдал, то рассуждал о жизни, рассказывал о своих похождениях, кутежах. Потом о своем знакомстве с Катериной Ивановной.
      Он был прапорщиком линейного батальона, когда вдруг "заговорили во всем городишке, что вскоре приедет из столицы младшая дочь подполковника, "раскрасавица из красавиц", которая только что вышла из "аристократического столичного института"". Это и была Катерина Ивановна.
      К этому времени Федор Павлович прислал Дмитрию 6 тысяч рублей в ответ на его официальное заявление, что они с отцом теперь "в расчете", и сын ничего больше требовать не будет. Случайно Дмитрий узнал, что приезжает новый майор принимать батальон. А старый подполковник заболел - причина в большой недостаче казенных денег. Подполковник сидит дома, голову обвязал полотенцем, ему к темени прикладывают лед. И вдруг вестовой с приказом: "Сдать казенную сумму тотчас же, немедленно, через два часа". Подполковник расписался, побежал в свою спальню, взял свое двухствольное охотничье ружье и хотел застрелиться. Но ему помешали домашние. Ружье отобрали, за руки держат...
      Дмитрий давно знал о финансовых проделках подполковника и однажды сказал его старшей дочери Аграфене, что в случае надобности даст ее отцу четыре с половиной тысячи, если за деньгами придет Катерина Ивановна. И вот случай такой настал.
      
      В это время Дмитрий сидел дома и собирался уходить: оделся, причесался, платок надушил, фуражку взял. Отворилась дверь, перед ним - Катерина Ивановна.
      "Мне сестра сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсот рублей, если я приду за ними... к вам сама. Я пришла... дайте деньги!.." Ее голос пресекся, губы задрожали. (Она жертвовала собой в этот момент. Это был, в сущности, подвиг.)
      "Видел ты ее? Ведь красавица. Да не тем она красива тогда была. Красива она была тем в ту минуту, что она благородная, а я подлец, что она в величии своего великодушия и жертвы своей за отца..."
      
      Надо принять во внимание, что еще не свершилась "сексуальная революция", что в деревнях ворота дегтем мазали, если девицу кто-нибудь "обесчестил", что "в свете" девица, оказавшаяся в подобной ситуации, считается опозоренной. Единственное средство избавить от бесчестья - жениться. Но Дмитрий знал наверняка, что завтра, как придешь с предложением руки, эта девица "и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать. Ославляй, дескать, по всему городу, не боюсь тебя!"
      
      Он подошел к окну, приложил лоб к мерзлому стеклу, лоб обожгло льдом, как огнем. Он подошел к столу, отворил ящик и достал пятитысячный билет. Затем молча ей показал, сложил, отдал, сам отворил ей дверь в сени, отступил шаг, поклонился ей в пояс почтительнейшим поклоном. "Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова ни говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги - лбом до земли, не по-институтски, по-русски! Вскочила и побежала. Когда она выбежала, я был при шпаге: я вынул шпагу и хотел было тут же заколоть себя, для чего - не знаю, глупость была страшная, конечно, но, должно быть, от восторга. Понимаешь ли ты, что от иного восторга можно убить себя; но я не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил ее опять в ножны - о чем, впрочем, мог бы тебе и не упоминать... Вот весь мой этот бывший "случай" с Катериной Ивановной. Теперь, значит, брат Иван о нем знает да ты - и только".
      Сдачу с 5 тысяч - 500 рублей Катерина Ивановна вернула через горничную. В пакете, без малейших объяснений. Подполковник казенную сумму благополучно сдал, а в дальнейшем заболел, недели три лежал, потом умер. Катерина Ивановна, сестра и тетка уехали в Москву. В день их отъезда пришла записка, одна строчка карандашом: "Я Вам напишу, ждите. К.".
      
      В Москве произошло чудо. У их главной родственницы, генеральши, две ближайшие наследницы сразу умерли от оспы. Потрясенная старуха так обрадовалась Кате, что сразу переделала завещание в ее пользу, "но это в будущем, а пока теперь прямо в руки - 80 тысяч, вот тебе, мол, приданое, делай с ним что хочешь".
      И вдруг Дмитрий получает по почте 4 тысячи 500 рублей. А через три дня приходит письмо. "Оно и теперь у меня, оно всегда со мной, и умру я с ним". Катерина Ивановна сама себя предлагает в невесты, "люблю, дескать, безумно, пусть Вы меня не любите - все равно... буду Ваша мебель, буду тот ковер, по которому Вы ходите... Хочу любить Вас вечно, хочу спасти Вас от самого себя..."
      Трудный он человек и далеко не праведный, но недаром старец Зосима встал перед ним на колени: предвидел, предчувствовал его будущие страдания.
      В нем и "разгулье удалое", и порой умиление до слез. Он способен разъяриться, даже совершить сгоряча преступление, а в иную минуту широко, безоглядно пожертвовать собой.
      Тогда, получив от Катерины Ивановны предложение, он все рассказал в письме Ивану и послал Ивана к ней. Тот влюбился. И сейчас влюблен.
      "Разве она может, сравнив нас обоих, любить такого, как я... Потону в переулке, а она выйдет за Ивана".
      Дмитрий, жених официальный, приехал тогда в Москву, и генеральша благословила. А теперь он хочет послать Алешу к Катерине Ивановне с важным поручением.
      - Сказать ей, что я больше к ней не приду никогда...
      - Да разве это возможно?
      - Да я потому-то тебя и посылаю вместо себя, что это невозможно, а то как же я сам-то ей это скажу?
      - Да куда же ты пойдешь?
      - В переулок.
      - Так это к Грушеньке! - горестно воскликнул Алеша, всплеснув руками.
      Дмитрий, увы, подтвердил, что, будучи женихом такой невесты и "на глазах у людей", он стал ходить к Грушеньке и вполне понимает, что с этого времени "перестал быть женихом и честным человеком".
      
      Но что там за Грушенька? Оказывается, сначала он просто пошел ее бить, узнав, что поверенный его отца передал ей вексель на Дмитрия, чтобы взыскать с него деньги. Он ее и раньше видел. "Она не поражает". Есть у нее какой-то старый купец, который болен теперь, но "ей куш оставит знатный". Известно также, что "деньгу наживать любит, наживает, на злые проценты дает, пройдоха, шельма, без жалости. Пошел я бить ее, да у ней и остался".
      
      Еще одна деталь. Тогда вдруг у Дмитрия, в сущности нищего, в кармане очутились 3 тысячи. И они с Грушенькой отправились в село Мокрое, "цыган туда добыл, цыганок, шампанского... Через три дня гол, но сокол".
      А откуда у него вдруг взялись 3 тысячи, на которые он гулял с цыганами? А вот откуда. Еще до того, как он Грушеньку пошел бить и таким образом с ней познакомился, его вызвала утром Катерина Ивановна и попросила съездить в губернский город и там послать по почте 3 тысячи ее сестре Агафье в Москву, но так, чтобы никто не знал. Видимо, была какая-то важная причина. Он потом притворился, что съездил в город и деньги послал, а расписку почтовую до сих пор все забывает представить. И на эти деньги он гулял с Грушенькой.
      В общем, опустился он, утратил достоинство.
      "У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела... Видел и целовал, но и только - клянусь!"
      (Грушенька - особа расчетливая, головы не теряет.)
      Алеша спросил:
      - И ты в самом деле хочешь на ней жениться?
      - Коли захочет, так тотчас же, а не захочет, и так останусь; у нее на дворе буду дворником.
      Теперь они с Алешей стали думать, где достать 3 тысячи. У отца? Не даст он ничего. И еще одна страшная деталь открывается. Старик сам от Грушеньки "без памяти". Митя знает еще кое-что. Старик подготовил пакет, перевязанный красной тесьмой, в котором 3 тысячи рублей сотенными кредитками, а сверху надпись: "Ангелу моему Грушеньке, коли захочет прийти". И никто об этом не знает, кроме лакея Смердякова. Грушенька в ответ на приглашение старика сказала, что "может-де и приду". Вот почему Дмитрий здесь сторожит. Сегодня она не придет. "Отец теперь пьянствует, сидит за столом с Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи..."
      И Алеша отправился к отцу.
      
      Отец сидел за столом. С ним был Иван Федорович. Они уже пообедали, пили кофе с вареньем. Слуги, Григорий и Смердяков, стояли у стола.
      Смердяков был всегда диким и странным. Ему было 24 года, он был страшный нелюдим. В детстве любил вешать кошек, потом потихоньку устраивал им похороны. Григорий, раз поймав его за этим занятием, "больно наказал розгой". Мальчишка ушел в угол и косился оттуда с неделю. Григорий сказал ему: "Ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто". Смердяков на всю жизнь это запомнил.
      А когда Григорий выучил его грамоте и в 12 лет стал учить священной истории, мальчик воспринял это с насмешкой: "Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?" Григорий ударил его по щеке, мальчик опять забился в угол, а через неделю "у него объявилась падучая болезнь", которая лечению не поддавалась.
      Отправив слуг, они втроем долго сидели за столом, и в ходе разговора Федор Павлович вдруг спросил Ивана:
      - А все-таки говори, есть Бог или нет? Только серьезно...
      - Нет, нету Бога.
      - Алешка, есть Бог?
      - Есть Бог.
      - Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?
      - Нет и бессмертия.
      - Никакого?
      - Никакого.
      - Алешка, есть бессмертие?
      - Есть...
      - Гм. Вероятнее, что прав Иван... Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
      - И в последний раз нет.
      - Кто же смеется над людьми, Иван?
      - Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали Бога.
      
      В этот момент "раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась, и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге:
      - Убьет, убьет! Не давай меня, не давай!"
      
      "Она здесь", - кричал Дмитрий... Обежав квартиру и убедившись, что Грушеньки здесь нет, Дмитрий появился опять в зале.
      "Держи его! - завизжал Федор Павлович... - он там в спальне у меня деньги украл!"
      Дмитрий схватил старика за космы волос, оставшиеся на висках, и повалил его на пол. Он еще несколько раз ударил его каблуком по лицу.
      Братья с трудом его оттащили.
      - Дмитрий! Иди отсюда вон сейчас! - властно вскрикнул Алеша.
      - Алексей! Скажи ты мне один, тебе одному поверю: была здесь сейчас она или не была?..
      - Клянусь тебе, она здесь не была...
      Дмитрий снова попросил Алешу сходить к Катерине Ивановне и выбежал из комнаты. Старика отнесли в спальню и уложили в постель.
      Старик вдруг открыл глаза и попросил зеркальце, поглядел на свой распухший нос, на багровый подтек на лбу и стал выяснять, приходила ли Грушенька. Алеша заверил его, что Грушенька не приходила.
      
      Алеша вышел из дома отца в страшной растерянности. Нависал "роковой, неразрешимый вопрос: чем кончится у отца с братом Дмитрием пред этою страшною женщиной?"
      В 7 часов, когда уже настали сумерки, Алеша пошел к Катерине Ивановне. Она жила с двумя тетками в просторном и удобном доме. Его сразу ввели в залу, обставленную элегантной мебелью. Вошла Катерина Ивановна, "с радостною восхищенною улыбкой, протягивая обе руки Алеше. В ту же минуту служанка внесла и поставила на стол две зажженные свечи".
      Красота Катерины Ивановны поражала. Большие черные горящие глаза очень шли к ее бледному лицу. "Было столько света в лице ее". В ней чувствовался восторг, "благородная энергия и какая-то ясная, могучая вера в себя".
      Она хотела услышать, что просил ей передать Дмитрий.
      "Он приказал вам... кланяться, и что больше не придет никогда... а вам кланяться". Она знала все о деньгах, которые Дмитрий не отправил в Москву, а растратил у цыган. И Алеша ей еще рассказал обо всем, что было в этот день, как Дмитрий ворвался, избил отца... "Он пошел к этой женщине... - тихо прибавил Алеша...
      - ...Но он на ней не женится, - нервно рассмеялась она вдруг... - Это страсть, а не любовь. Он не женится, потому что она и не выйдет за него... - опять странно усмехнулась вдруг Катерина Ивановна.
      - Он, может быть, женится, - грустно проговорил Алеша, потупив глаза.
      - Он не женится, говорю вам!"
      О Грушеньке она отозвалась восторженно. И вдруг позвала: "...Аграфена Александровна, ангел мой! - ...подите к нам, это милый человек, это Алеша, он про наши дела все знает, покажитесь ему!"
      - А я только и ждала за занавеской, что вы позовете, - произнес нежный, несколько слащавый даже, женский голос.
      "Поднялась портьера, и... сама Грушенька, смеясь и радуясь, подошла к столу. В Алеше как будто что передернулось. Он приковался к ней взглядом, глаз отвести не мог... Мягко опустилась она в кресло, мягко прошумев своим пышным черным шелковым платьем и изнеженно кутая свою белую как кипень полную шею и широкие плечи в дорогую черную шерстяную шаль. Ей было двадцать два года... темно-русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами... Алешу поразило всего более в этом лице его детское, простодушное выражение... Взгляд ее веселил душу". Говорила она слегка нараспев, чуточку неестественно. Катерина Ивановна сообщила, что они видятся впервые, и вкратце рассказала Грушенькину историю.
      Был один... офицер, мы (т. е. Грушенька) его полюбили, мы ему все принесли, давно это было, пять лет назад, а он нас забыл, он женился. Теперь он овдовел, писал, он едет сюда, - и знайте, что мы одного его, одного его только любим до сих пор и любили всю жизнь! Он приедет, и Грушенька опять будет счастлива, а все пять лет эти она была несчастна". Правда, был еще какой-то безногий старик - купец, который пользовался ее благосклонностью. Но он был другом, "оберегателем", "она утопиться тогда хотела, ведь старик этот спас ее, спас ее!"
      Потом Катерина Ивановна сказала, что Груша ее воскресила, счастье ей принесла, и трижды поцеловала пухлую руку Грушеньки. "Может быть, слишком уж много восторга", - мелькнуло в голове Алеши. Сердце его было неспокойно.
      
      Грушенька была сама покорность, вызывая у Катерины Ивановны восторженное умиление. И вдруг она как-то по-иному заговорила.
      - Да вы-то меня, может, тоже не так совсем понимаете, милая барышня, я, может, гораздо дурнее того, чем у вас на виду. Я сердцем дурная, я своевольная. Я Дмитрия Федоровича, бедного, из-за насмешки одной тогда заполонила.
      - Но ведь теперь вы же его и спасете. Вы дали слово. Вы вразумите его, вы откроете ему, что любите другого, давно, и который теперь вам руку свою предлагает...
      - Ах нет, я вам не давала такого слова. Вы это сами мне все говорили, а я не давала.
      - Я вас не так, стало быть, поняла, - тихо и как бы капельку побледнев, проговорила Катерина Ивановна. - Вы обещали...
      - Ах нет, ангел барышня, ничего я вам не обещала, - тихо и ровно, все с тем же веселым и невинным выражением перебила Грушенька. - Вот и видно сейчас, достойная барышня, какая я перед вами скверная и самовластная. Мне что захочется, так я так и поступлю. Давеча я, может, вам и пообещала что, а вот сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то, - раз уж мне ведь он очень понравился, целый час почти даже нравился. Вот я, может быть, пойду, да и скажу ему сейчас, чтоб он у меня с сего же дня остался... Вот я какая непостоянная...
      - Давеча вы говорили... совсем не то... - едва проговорила Катерина Ивановна.
      - Ах, давеча! А ведь сердцем нежная, глупая... А вдруг домой приду, да и пожалею его, - тогда что?
      - Я не ожидала...
      - Эх, барышня, какая вы передо мной добрая, благородная выходите. Вот вы теперь, пожалуй, меня, этакую дуру, и разлюбите за мой характер.
      И она попросила у Катерины Ивановны ручку, чтобы также ее три раза поцеловать... Грушенька медленно приближала "милую ручку" к губам своим, а у самых губ чуточку приостановилась.
      - А знаете что, ангел барышня, - вдруг протянула она самым уже нежным и слащавейшим голоском, - знаете что, возьму я да вашу ручку и не поцелую. - И она засмеялась маленьким развеселым смешком.
      
      Ох, до чего хитра! И обманщица, видно, ловкая. Катерина Ивановна, благородный человек, Грушеньке поверила, прониклась чрезвычайной благодарностью за свое "спасение". А над ней эта особа потешалась.
      Ох как любит Достоевский подбирать мерзавцев да и потрясти нас, доверчивых идеалистов, чтобы, может быть, мы не слишком пока рассчитывали на скорое совершенствование человека и человеческих отношений.
      
      - А так и оставайтесь с тем на память, что вы-то у меня ручку целовали, а я у вас нет. - Что-то сверкнуло вдруг в ее глазах. Она ужасно пристально глядела на Катерину Ивановну.
      - Наглая! - проговорила вдруг Катерина Ивановна, как бы вдруг что-то поняв, вся вспыхнула и вскочила с места. Не спеша поднялась и Грушенька.
      - Так я и Мите сейчас перескажу, как вы мне целовали ручку, а я-то у вас совсем нет. А уж как он будет смеяться!
      - Мерзавка, вон!
      - Ах как стыдно, барышня, ах как стыдно, это вам даже и непристойно совсем, такие слова, милая барышня.
      - Вон, продажная тварь! - завопила Катерина Ивановна...
      - Ну уж и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили, ведь я же знаю.
      Катерина Ивановна вскрикнула и бросилась было на нее, но ее удержал всею силой Алеша:
      - Ни шагу, ни слова! Не говорите, не отвечайте ничего, она уйдет, сейчас уйдет!
      В комнату вбежали обе родственницы Катерины Ивановны и горничная.
      - И уйду, - проговорила Грушенька, подхватив с дивана мантилью. - Алеша, милый, проводи-ка меня!
      - Уйдите, уйдите поскорей! - сложил пред нею, умоляя, руки Алеша...
      "Грушенька, звонко смеясь, выбежала из дома.
      С Катериной Ивановной сделался припадок. Она рыдала, спазмы душили ее. Все около нее суетились..."
      Но самым ужасным показалось то, что Дмитрий рассказал "этой твари" о приходе Катерины Ивановны к нему за деньгами. "Приходили красу продавать, милая барышня! Она знает! Ваш брат подлец, Алексей Федорович!"
      Когда Алеша вышел на улицу, его догнала служанка и передала розовое письмецо. "Барышня забыла вам передать". Письмо было от госпожи Хохлаковой.
      Возвращаясь в монастырь, Алеша встретил Дмитрия, который его ждал. Выслушав всю историю, Дмитрий вдруг заявил:
      "...Побегу-ка я к ней! Алешка, не вини меня, я ведь согласен, что ее придушить мало...".
      Алеша напомнил ему про унижение Катерины Ивановны. Да, Дмитрий рассказал об этом Грушеньке.
      "Это было тогда же, в Мокром, я был пьян, цыганки пели... Но ведь я рыдал... я стоял на коленках, я молился на образ Кати, и Грушенька это понимала".
      Оказывается, Грушенька тогда сама плакала, узнав про подвиг Кати. А теперь... Все переврала.
      "Да, я подлец!.." - произнес он вдруг мрачным голосом. И они, попрощавшись, разошлись. Алеша пошел в скит, прямо в келью старца.
      "Ослабел, сонливость напала, - шепотом сообщил Алеше отец Паисий... - Заутра намерен еще раз причаститься".
      Об Алеше старец, оказывается, вспоминал и, узнав, что Алеша в городе, сказал: "На то я и благословил его; там его место, а пока не здесь". И Алеша "твердо и горячо решил", что останется при старце своем до самой кончины его. Он лег на жесткий, узкий диванчик в соседней комнате, где старец по утрам принимал гостей. Но перед сном он долго молился. А молясь, он случайно нащупал в кармане розовый маленький пакетик, переданный ему служанкой Катерины Ивановны. Он докончил молитву, а потом прочитал письмецо. Оно было от Лизы, молодой дочери г-жи Хохлаковой. Она сообщала, что пишет по секрету от всех, "и от мамаши, и знаю, как это нехорошо".
      "Милый Алеша, я Вас люблю, люблю еще с детства, с Москвы... и люблю на всю жизнь". Она надеялась увидеть его завтра. В конце была приписка: "Алеша, только Вы непременно, непременно, непременно придите!"
      Он тихо и счастливо рассмеялся. Смирение души его вдруг прошло. "Господи, помилуй их всех, давешних, сохрани их, несчастных и бурных и направь".
      Часть вторая
      
      Книга четвертая
      На следующий день старец Зосима, как обычно, сидел в кресле, "говорил и учил сколько мог". Говорил он о многом. Приведем лишь отдельные отрывки.
      "Любите друг друга, отцы", - учил старец своих сподвижников. Он говорил, что каждый виновен "за всех людей и за всякого человека на сей земле". (Значит, всем надо думать, как улучшить человека и человеческие отношения. Это всеобщая задача.) "Греха своего не бойтесь, даже и сознав его, лишь бы покаяние было..." "Не гордитесь..." "Не ненавидьте..." Не следует ненавидеть злых, даже вам враждебных. "Поминайте их на молитве тако: спаси всех, Господи..." "Толкуйте народу Евангелие неустанно... Не лихоимствуйте..."
      
      В назначенный Лизой день встречи старец лежал в постели, ослабевший, усталый, и вдруг вспомнил об Алеше и позвал его.
      - Ждут ли тебя твои, сынок?
      Алеша замялся.
      - Не имеют ли нужды в тебе? Обещал ли кому вчера на сегодня быти?
      - Обещался... отцу... братьям... другим тоже...
      - Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру без того, чтобы не сказать при тебе последнее мое на земле слово... А теперь пока иди к тем, кому обещал.
      А отец Паисий, когда они оба вышли из кельи старца, сказал Алеше, что за долгие века образ, указанный человеку в древности Христом, остается до сих пор. И никакая мудрость не в силах "создать иного высшего образа человеку". Выходя из монастыря, Алеша почувствовал, что в отце Паисии он видит нового любящего друга и руководителя. Может быть, Зосима завещал ему Алешу, умирая? Может быть, Паисий теперь спешил вооружить юный ум для борьбы с соблазнами?
      
      Сначала Алеша пошел к отцу. Старик сидел один за столом.
      - Зачем пожаловал?
      - Узнать о вашем здоровье.
      Между прочим, старик сообщил, что Иван "у Митьки... невесту его отбивает".
      Алеша молчал, а старик продолжал излагать свои хитроумные соображения.
      "...А на Грушке сейчас женюсь, только захочу. Потому что с деньгами стоит только захотеть-с, Алексей Федорович, все и будет. Вот Иван-то этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для того наталкивает Митьку, чтобы тот на Грушке женился... если Митька на Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе возьмет, вот у него расчет какой! Подлец твой Иван!" (Богатая невеста - это, конечно, Катерина Ивановна.)
      
      Затем Алеша отправился в дом г-жи Хохлаковой. По пути он увидел кучку школьников, от 9 до 12 лет, с мешочками через плечо, и подошел к ним. У всех мальчиков было в руках по камню, а то и по два. А за канавкой, шагах в 30 от группы стоял мальчик лет 10 - "бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками". Он, видимо, был во вражде с остальными. В это время в группу влетел камень, брошенный мальчиком из-за канавки; у него весь карман был полон камней.
      "Лупи его!.." - закричали все. Началась "непрерывная перестрелка".
      Алеша старался их урезонить, но не смог. (Тут какое-то всеобщее озверение. А чем оно вызвано?)
      "Что вы это!.. Шестеро на одного, да вы убьете его!" Алеша "стал навстречу летящим камням, чтобы загородить собою мальчика за канавкой. Трое или четверо на минутку унялись".
      Невозможно было понять, отчего они так ненавидят этого школьника. Говорили, что он подлый, что его "убить мало".
      Алеша к нему подошел, по глазам его мальчик догадался, что тот бить его не будет. Но глазенки школьника все-таки "злобно сверкали". (Он тоже озверел в неравной борьбе с мальчишками.)
      "Не приставайте!" - вскрикнул он. А когда Алеша повернулся и стал уходить, "в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый большой булыжник..." (Так вот и войны подчас вспыхивают между людьми. Как научить всех "возлюбить ближнего"?)
      - Как вам не стыдно! Что я вам сделал? - вскричал Алеша. Но мальчишка на него кинулся и больно прокусил средний палец до кости. Пошла кровь. Пришлось завязать руку платком. Мальчишка стоял и ждал. "Наконец Алеша поднял на него свой тихий взор.
      - Ну хорошо, - сказал он, - видите, как вы меня больно укусили, ну и довольно ведь, так ли? Теперь скажите, что я вам сделал?..
      Вместо ответа мальчик вдруг громко заплакал, в голос, и вдруг побежал от Алеши".
      Алеша решил потом как-нибудь его разыскать и понять эту загадку. "Теперь же ему было некогда".
      
      Он подошел к дому г-жи Хохлаковой, каменному, собственному, двухэтажному, красивому. Там в это время сидели и беседовали Катерина Ивановна с Иваном Федоровичем.
      Г-жа Хохлакова сразу выбежала к Алеше в прихожую и сообщила, что происходит поразительный, торжественный разговор. Но главное, с Лизой сделалась истерика, едва она услыхала, что Алеша пришел. Увидев Алешин израненный палец, Лиза сразу стала его лечить. Но она хотела знать, как он умудрился так себя поранить, и он рассказал. Потом она попросила отдать ей ее письмо, но письма у него с собой не было. Она сначала говорила, что письмо ее - шутка, что, наверное, он смеялся. Он уверил ее, что отнесся к нему вполне серьезно и "когда придет законный срок, мы и женимся. Я вас буду любить". Но пришлось оставить пока Лизу, и г-жа Хохлакова повела Алешу в гостиную. Там беседа уже заканчивалась.
      Катерина Ивановна сообщила им свое решение, принятое ею в эту ночь. Она теперь хотела услышать мнение Алеши. Он ответил, что желает ей в эту минуту счастья больше, чем себе самому!..
      Что же она решила? Уехать куда-нибудь, но следить за Дмитрием всю жизнь. И когда он станет с Грушенькой несчастен, у него будет Катерина Ивановна, он в ней найдет друга, сестру. "Только сестру, конечно..." Она будет верна своему слову, несмотря на то, что "он был неверен и изменил".
      Она попросила Алешу высказать свое мнение. И Алеша сказал, что, по его мнению, она Дмитрия не любит, а любит Ивана. И она мучает Ивана, а Дмитрия "надрывом любите... внеправду любите... потому что уверили себя так".
      Иван заявил, что Катерина Ивановна его никогда не любила. Она любит Дмитрия, который ее оскорбляет. А "если б он исправился, она бы тут же" его разлюбила. Ей нужно беспрерывно созерцать свой подвиг верности. "И все это от вашей гордости". Иван объявил, что уезжает далеко и навсегда. Он вышел, даже не простившись с хозяйкой.
      В общем, шуму и волнений было много.
      
      Вошла Катерина Ивановна с деньгами в руках. У нее была к Алеше просьба. Неделю назад в одном трактире Дмитрий встретил бывшего штабс-капитана, которого Федор Павлович использовал для разных своих (неприглядных) дел. Дмитрий схватил штабс-капитана за бороду и выволок таким образом на улицу, а мальчишка, его сын, который учится в здешнем училище, плакал, бежал за отцом и всех просил помочь, но все только смеялись. Этот обиженный - очень бедный человек по фамилии Снегирев. Он чем-то провинился на службе, остался без заработка и теперь с детьми и женой, кажется, сумасшедшей, впал в страшную нищету. Был он где-то писарем, а теперь совсем ничего не получает. Катерина Ивановна попросила Алешу дать ему 200 рублей в какой-нибудь осторожной, деликатной форме. Это не плата ему, чтобы он не жаловался на Дмитрия, а просто желание помочь, сочувствие - не от Дмитрия, а от его невесты. Она быстро вышла из комнаты.
      Алеша пошел выполнять поручение. Мелькнула мысль, что мальчик, в слезах бежавший за отцом и просивший помощи, был тот самый школьник, укусивший его за палец.
      Он зашел к Дмитрию, но не застал его, хозяева сказали, что "уж третий день, как не ночует".
      Наконец, он разыскал избу, где жил штабс-капитан со своим семейством. Лицо штабс-капитана "изображало какую-то крайнюю наглость и в то же время - видимую трусость".
      Алеша объяснил причину своего прихода.
      "Это он на меня тебе, папа, жаловаться пришел! - крикнул знакомый уже Алеше голосок давешнего мальчика из-за занавески в углу. - Это я ему давеча палец укусил!
      Занавеска отдернулась, и Алеша увидел давешнего врага своего..." Мальчик, видимо, был нездоров и, "судя по горящим глазам, в лихорадочном жару".
      Алеша и штабс-капитан вдвоем вышли на улицу. Последовал доверительный разговор. Дмитрий, оказывается, после унизительной выволочки предложил дуэль. Но не мог себе этого позволить бывший штабс-капитан.
      "Да и посудите сами-с, изволили сами быть сейчас у меня в хоромах - что видели-с? Три дамы сидят-с, одна без ног слабоумная, другая без ног горбатая, а третья с ногами, да слишком уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется, там на берегах Невы права женщины русской отыскивать. Про Илюшу не говорю-с, всего девять лет-с, один как перст, ибо умри я - и что со всеми этими недрами станется, я только про это одно вас спрошу?.. Как он меня тотчас же и убьет, ну что же тогда? С ними-то тогда со всеми что станется-с?"
      Алеша очень деликатно с ним говорил, постарался, ничем не ущемив его гордость, все же отдать ему 200 рублей. Как бы от невесты, брошенной Дмитрием, тоже обиженной им.
      
      Это были по тем временам огромные деньги, решение всех проблем - лечение жены и дочери, отъезд в какой-то город, где можно устроиться на работу, избавление Илюши от ежедневной войны в школе, продолжение учебы курсистки в Петербурге, да много всего... Штабс-капитан был счастлив, и Алеша вместе с ним.
      "Алеша хотел было обнять его... Но, взглянув на него, вдруг остановился: тот стоял, вытянув шею, вытянув губы, с исступленным и побледневшим лицом и что-то шептал губами...
      - Чего вы! - вздрогнул вдруг отчего-то Алеша...
      - Алексей Федорович... я... вы... - бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико смотря на него в упор... - А не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! - вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом...
      - Какой фокусик?
      - Фокусик, фокус-покус такой, - все шептал штабс-капитан...
      - Да что с вами, какой фокус? - прокричал тот уж совсем в испуге.
      - А вот какой, глядите! - взвизгнул вдруг штабс-капитан.
      Он схватил "обе радужные кредитки", т. е. все 200 рублей, и вдруг смял их с каким-то остервенением, зажал в кулаке и со всего размаха швырнул на песок, - "видели-с? - взвизгнул он опять, показывая на них пальцем, - ну так вот же-с!.."
      И вдруг... он с дикою злобой бросился их топтать каблуком, восклицая и задыхаясь с каждым ударом ноги.
      - Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! - И так он повторял много раз. А потом выпрямился перед Алешей, и "весь вид его изобразил собой неизъяснимую гордость".
      
      Ущемленное чувство значимости, застарелое унижение, обиды - все это вдруг в нем взыграло. Он бросился бежать, а когда оглянулся, его лицо залито было слезами. Плача, он закричал:
      - А что ж бы я моему мальчику-то сказал, если б у вас деньги за позор наш взял?..
      "Когда же тот исчез из виду, Алеша поднял обе кредитки. Они были лишь очень смяты... но совершенно целы..." Он их разгладил, "сунул в карман и пошел к Катерине Ивановне докладывать об успехе ее поручения".
      
      Вот к чему приводит страшное имущественное неравенство; да еще деление общества на сословия - высокое, которому свойственна "честь", и "низкое", где все "из простых-с". Какие страдания, выкрутасы, ужимки! Сколько унижений, гордой заносчивости. Как это все не "по-Божески", как далеко от христианских заповедей, которым старается следовать Алеша. Бывший штабс-капитан из-за страшной бедности участвовал в денежных махинациях старого Карамазова, но после этого благотворительность Катерины Ивановны и Алеши его страшно унизила, вызвала вдруг исступленный протест.
      Книга пятая
      В отсутствие Алеши с Катериной Ивановной случилась беда: обморок, затем жар, бред. Она без памяти. "А ну если горячка!" - волновалась г-жа Хохлакова.
      Алешу попросили посидеть пока у Лизы. Оказывается, г-жа Хохлакова ей рассказала об истории с штабс-капитаном, и Лиза плакала. Алеша теперь ей все обстоятельно рассказал и "с горячим чувством сумел нарисовать перед ней образ Илюшечки". Лиза была в ужасе, что не удалось отдать деньги: "Теперь они без хлеба и погибнут!"
      "Не погибнут!" Алеша теперь даже полагал, что все вышло удачно, потому что если бы штабс-капитан "не растоптал, а взял эти деньги, то, придя домой, чрез час какой-нибудь и заплакал бы... и, пожалуй, завтра пришел бы ко мне чем свет и бросил бы, может быть, мне кредитки и растоптал бы как давеча. А теперь он ушел ужасно гордый и с торжеством, хоть и знает, что "погубил себя". А стало быть, теперь уж ничего нет легче, как заставить его принять эти же двести рублей не далее как завтра, потому что он уж свою честь доказал, деньги швырнул, растоптал... Не мог же он знать, когда топтал, что я завтра их ему опять принесу".
      - Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеми нами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас деньги берет, - продолжал Алеша. И еще он вспомнил, как старец Зосима однажды сказал: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными - как за больными в больницах...
      - Ах, Алексей Федорович, ах, голубчик, давайте за людьми как за больными ходить!
      - Давайте, Лиза, я готов, только я сам не совсем готов; я иной раз очень нетерпелив...
      Потом Лиза от души объявила ему, что свое письмо к нему написала не в шутку, а серьезно, а потом она "схватила его руку и стремительно поцеловала ее три раза".
      Они долго еще говорили - о своих отношениях, мыслях, обо всем окружающем. Алеша стал говорить о старце Зосиме.
      - ...Если бы вы знали... как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один... Я к вам приду, Лиза... Впредь будем вместе...
      - Да, вместе, вместе!.. Слушайте, поцелуйте меня, я позволяю.
      Алеша поцеловал ее.
      - Ну теперь ступайте, Христос с вами! (И она перекрестила его.) Ступайте скорее к нему, пока жив... Я буду сегодня молиться за него и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы счастливы, будем?
      - Кажется, будем, Лиза.
      
      Он решил поймать Дмитрия и направился в ту беседку, где брат караулил приход Грушеньки. Он чувствовал, что должен предотвратить какую-то назревавшую катастрофу.
      Слева у забора на зеленой скамейке сидел Смердяков с дочерью хозяйки здешнего домика, бывшей московской горничной. Алеша к ним подошел, спросил, скоро ли вернется брат Дмитрий, и узнал от Смердякова, что Дмитрий Федорович с Иваном Федоровичем собирались пойти в трактир на площади, может быть, и сейчас там сидят.
      Когда Алеша подходил к трактиру, отворилось одно окно, и брат Иван оттуда позвал его. "Через минуту Алеша сидел рядом с братом. Иван был один и обедал". Алеше подали уху, чай, варенье. Разговор был очень долгим, задушевным. Что же в нем главное?
      Иван говорил о жажде жизни: "...дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек...". Он собирался съездить в Европу. Что касается Катерины Ивановны... Да, он был в нее влюблен, "и вдруг все слетело". И любви не стало.
      Заговорили о Боге. Иван припомнил, что в XVIII веке "один старый грешник" изрек, что если бы не было Бога, то следовало бы его выдумать. Впрочем, Иван заверил, что об этом не думает: "Человек ли создал Бога или Бог человека? Он принимает Бога прямо и просто". Потом выяснилось, что Иван - не написал, но выдумал и запомнил поэму "Великий инквизитор". Поэма в прозе и ужасно длинная.
      
      Действие происходит в Испании, в Севилье, в страшное время инквизиции, когда "во славу Божию" в стране ежедневно горели костры и сжигали еретиков. И в это время в Севилье Христос якобы явился еще раз в человеческом образе, как являлся пятнадцать веков назад. Он появился, когда кардинал, великий инквизитор, сжег почти сотню еретиков. Он появился тихо, незаметно, и все... узнают Его. Он исцеляет, воскрешает, Ему целуют ноги, Ему поклоняются. Но кардинал велит стражам взять Его и поместить в тюрьму.
      Как ведет себя при этом человеческая толпа? А толпа, "вся как один человек" склоняется перед старцем инквизитором. Потом этот инквизитор, придя в тюрьму, говорит: "Зачем Ты пришел нам мешать?" - и собирается сжечь его на костре.
      Земная жестокая власть хочет уничтожить все, что препятствует ее дикому террору. А толпа, рядовые люди? Люди якобы "обрадовались, что их вновь повели как стадо".
      - Инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь его секрет! - воскликнул Алеша.
      - Хотя бы и так! - подтвердил Иван.
      - ...Чем же кончается твоя поэма? - спросил, наконец, Алеша.
      - Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк... пленник тихо целует его в... уста. Вот и весь ответ. (Может быть, это прощение, сожаление о несовершенстве человека, его дикости? Еще долгие века людям предстоит страдать и медленно, мучительно развиваться, совершенствоваться?)
      Престарелый инквизитор отворяет дверь, просит пленника никогда больше не приходить, и тот уходит.
      
      Может быть, главная суть вот в чем. Люди стремятся обрести идеал, высокие нравственные ориентиры. Им для этого нужен свободный поиск, осмысление жизненного опыта. Христос хочет, чтобы они к этому пришли сознательно, а не как стадо, из-под палки. Люди мечутся между кровавой властью инквизитора и светлыми заповедями Христа.
      
      Между прочим, Иван вспомнил слова Дмитрия: "Все позволено". "От формулы "все позволено" я не отрекаюсь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?"
      Алеша встал, подошел к нему и молча тихо поцеловал его. Иван понял, что это заимствовано из поэмы.
      Они затем разошлись. А вскоре Иван уехал в Москву.
      Книга шестая
      Состоялся долгий разговор старца с его учениками. Старец Зосима вспоминал свою жизнь, мысли, и Алеша потом записал эти воспоминания, добавив кое-что из прежних бесед.
      Зосима родился в далекой северной губернии, в городе В. Отец был дворянином не особенно знатным и чиновным, он умер, когда ребенку было два года. У матери остался небольшой деревянный дом, "некоторый" капитал и два сына - Зиновий (он же Зосима) и Маркел, который был на восемь лет старше. Маркел, добрый, молчаливый и вспыльчивый, хорошо учился в гимназии, но не дружил с товарищами. В 17 лет он часто посещал одного политического ссыльного, высланного из Москвы за вольнодумство. Этот ссыльный, университетский ученый и философ, полюбил Маркела, который всю зиму проводил у него целые вечера. Потом ссыльный отправился в Петербург на государственную службу, потому что имел покровителей.
      Маркел не хотел поститься, когда начался великий пост, и заявил, что никакого Бога нет, чем привел в смятение и мать, и брата, и четверых служанок. А "на шестой неделе поста" он заболел, может быть, простудился, и доктор предупредил мать, что у Маркела скоротечная чахотка и весны он не переживет. Мать плакала, просила сына исполнять церковные обряды, но он рассердился и выбранил Божий храм.
      Вскоре он слег, исповедовали его и причастили уже дома. Теперь, накануне смерти, он совершенно изменился: тихий, кроткий. И радостный. Ему казалось, что жизнь - рай, и "все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай". Он скончался в радости, с любовью глядя на окружающих.
      Зосима остался с матерью. И ее надоумили отвезти сына в Петербург в кадетский корпус, чтобы потом он поступил в императорскую гвардию. Так она и сделала, а через три года умерла.
      Много рассказал Зосима о своем знакомстве еще с детства со Священным Писанием.
      "Кончается жизнь моя, - говорил теперь старец, - знаю и слышу это, но чувствую... как жизнь моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой трепещет восторгом душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце".
      
      Восемь лет пробыл Зосима в петербургском кадетском корпусе и "преобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое... Пьянством, дебоширством и ухарством чуть не гордились. Не скажу, чтобы были скверные, все эти молодые люди были хорошие, да вели-то себя скверно, а пуще всех я". Постепенно он все это осознал и подал в отставку, чтобы уйти в монастырь.
      Среди множества бесед и поучений старца Зосимы есть мысли вполне современные (не стареющие). Вот, к примеру: "И неужели сие мечта, чтобы человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и милосердия, а не - в объядении (т. е. в обжорстве), блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении (т. е. возвышении) одного над другим? Твердо верую, что нет и что время близко".
      Часть третья
      
      Книга седьмая
      Гроб старца Зосимы поставили в его келье. Толпа народа окружала его скит. В отдаленном углу сидел на могильном камне Алеша и безгласно рыдал.
      Люди ожидали каких-то чудес, но их не было. И оказалось, что умерший Зосима так же подвержен тлению, как любой обыкновенный покойник. Это очень поразило Алешу и даже несколько разочаровало. Подошедший к нему Ракитин был удивлен:
      - ...Да неужели же ты верил серьезно, что он чудеса отмачивать начнет?..
      - Верил, верую, и хочу веровать, и буду веровать, ну чего тебе еще! - раздражительно прокричал Алеша...
      - ...Так ты вот и рассердился теперь на Бога-то своего, взбунтовался...
      - Я против Бога моего не бунтуюсь, я только "мира его не принимаю", - криво усмехнулся вдруг Алеша...
      Ракитин был поражен этим новым, неожиданным для него настроением Алеши.
      - ...Зайдем ко мне... Водки-то небось не решишься... аль выпьешь?
      - Давай и водки.
      Алеша молча поднялся с земли и пошел за Ракитиным. А тот все дивился неожиданному настроению смиренного послушника.
      - ...Алешка, знаешь, куда мы всего лучше бы теперь пошли? - выговорил он, наконец, робко и искательно.
      - Все равно... куда хочешь.
      - Пойдем-ка к Грушеньке, а? Пойдешь? - весь даже дрожа от робкого ожидания, изрек наконец Ракитин.
      - Пойдем к Грушеньке, - спокойно и тотчас же ответил Алеша...
      "Шли молча. Ракитин даже заговорить боялся".
      
      Беда, видимо, в том, что верующие, и Алеша в том числе, главным образом видят в религии обряды, внешнюю сторону, и "чудеса". Между тем, самое ценное в Зосиме, да, может быть, и во всей религии - это основы человеческого поведения и отношений, которые делают всеобщую жизнь счастливей, светлей, избавляют от многих преступлений, ошибок. Зосима старался следовать высоким духовным ориентирам, а от него ждут, что он не подвержен тлению, сотворит непонятные и подчас бесполезные "чудеса". А ведь главная польза от его деятельности - внедрение в массовое сознание добрых начал, нравственных ориентиров, стремления жить так, чтобы когда-нибудь возникло земное Царство Божие. А сначала - не просто на земле оно должно возникнуть, а внутри нас, в наших душах.
      
      Грушенька жила близ Соборной площади, нанимала флигель в большом каменном двухэтажном доме у купеческой вдовы Морозовой. Четыре года назад родственник хозяйки, купец Самсонов, поместил здесь привезенную из губернского города тоненькую, робкую, застенчивую девочку 18 лет. Еще до этого, 17-летней девочкой, она была кем-то обманута и брошена "в позоре и нищете". За четыре года из чувствительной и жалкой сироточки она превратилась в "румяную, полнотелую русскую красавицу с характером смелым и решительным". Она была теперь "гордая и наглая", "скупая и осторожная". Говорили, что "правдами иль неправдами" она уже успела сколотить кое-какой собственный капитал.
      Ее престарелый покровитель Самсонов уже успел умереть и в завещании ничего ей не оставил, но все-таки при жизни отделил ей тысяч восемь. "Ты сама баба не промах", - сказал он ей. Но советами он ей очень помогал, и Грушенька была с ним всегда вполне откровенна.
      Одно время она в компании с Федором Павловичем Карамазовым занималась скупкой векселей за бесценок, а потом получала от этого прибыль. Кончилось тем, что Федор Павлович "влюбился в нее без памяти". А когда появился еще и Дмитрий со своей любовью, старик Самсонов, уже почти умиравший, "серьезно и строго" посоветовал Грушеньке: "Если уж выбирать из обоих, отца аль сына, то выбирай старика, но с тем, однако же, чтобы старый подлец беспременно на тебе женился, а предварительно хоть некоторый капитал отписал".
      Жила Грушенька очень скупо, в обстановке небогатой. У нее было две служанки - старуха-кухарка и ее внучка, Грушенькина горничная.
      Когда вошли Ракитин и Алеша, Грушенька лежала на диване, в черном шелковом платье и кружевной наколке на голове. На плечах - кружевная косынка. Видимо, она кого-то ждала. Были сумерки, но света еще не зажигали.
      - Да вели подать свечей-то! - проговорил Ракитин с развязным видом близкого знакомого.
      - Испугал ты меня, Ракитка, вот что... я ведь думала, Митя ломится... Алеша, голубчик, гляжу я на тебя и не верю... Хоть и не та минутка теперь, а страх я тебе рада!.. Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так! - и вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. - Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь - я соскочу.
      "Алеша молчал".
      Но великое горе его души было сейчас броней "против всякого соблазна и искушения". Не было и прежней боязни. Только чувство необыкновенного любопытства.
      - Да полно вздор-то вам болтать, - закричал Ракитин, - а лучше шампанского подавай...
      - Я хоть и скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хоть не тем душа моя теперь полна, а так и быть, выпью и я с вами, дебоширить хочется!
      Ракитин спросил, кого она ждет в эту минуту, и она откровенно сообщила: "Офицер едет, Ракитин, офицер мой едет!"
      - То-то Митенька-то теперь, - уй, уй! Он-то знает аль не знает?
      - Чего знает! Совсем не знает! Кабы узнал, так убил бы...
      
      "Вошла Феня и поставила на стол поднос, на нем откупоренную бутылку и три налитые бокала".
      Алеша отпил глоток и больше пить не стал. Глядя на него, Грушенька тоже пить не стала. А услышав, что умер старец Зосима, набожно перекрестилась и мигом соскочила с Алешиных колен. Алеша сказал Ракитину, что шел сюда злую душу найти, а нашел сестру любящую.
      Грушенька тут же ему призналась, что хотела его "погубить"... Ей казалось, что Алеша ее презирает, и она хотела отомстить... Вот теперь приехал этот обидчик мой, сижу теперь и жду вести.
      И она все рассказала. И о том как пять лет назад ее, брошенную обидчиком, привез сюда старичок-покровитель, а она, "тоненькая, глупенькая, пряталась от людей и ночи напролет рыдала". И все думала о своем обидчике: "Смеется, должно быть, с другою надо мной, и уж я ж ему отплачу!" Потом она стала капитал копить, растолстела, стала совсем безжалостной. Но по-прежнему иной раз плачет всю ночь и мечтает отомстить. И вдруг месяц назад письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет.
      В сенях раздался какой-то шум. "В комнату с шумом и криком вбежала Феня.
      - Барыня, голубушка, барыня, - эстафет прискакал! - восклицала она весело и запыхавшись... - Письмо, письмо, барыня, вот письмо!.."
      Это была только записочка, несколько строк.
      "Кликнул! - прокричала Грушенька, вся бледная... - свистнул! Ползи, собачонка!"
      Но только миг один простояла как бы в нерешимости; вдруг кровь бросилась в ее голову и залила ее щеки огнем.
      "Еду! - воскликнула она вдруг. - Пять моих лет! Прощайте! Прощай, Алеша, решена судьба... Полетела Грушенька в новую жизнь... Не поминай меня лихом и ты, Ракитка... Ух! Словно пьяная!"
      Они ушли. Ракитин злился:
      - Что ж, обратил грешницу?.. Семь бесов изгнал, а?
      - Перестань, Ракитин, - пытался его угомонить Алеша. Они расстались, недовольные друг другом; Алеша во мраке "вышел из города и пошел полем к монастырю".
      
      Алеша вошел в келью старца, где стоял гроб. Отец Паисий читал над гробом Евангелие. Алеша, став на колени, молился, а потом заснул на коленях; ему снился старец Зосима, живой, радостный. "Что-то горело в сердце Алеши,.. слезы восторга рвались из души его... Он простер руки, вскрикнул и проснулся..."
      Он вышел из кельи. "Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд". Он вдруг "как подкошенный повергся на землю". Он, рыдая, исступленно клялся любить эту землю "во веки веков". И казалось, нити от "бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его", и она трепетала, "соприкасаясь с мирами иными". Хотелось всех простить и за всех просить прощения. И "что-то твердое и незыблемое сходило в душу его.
      Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг в ту же минуту своего восторга". Он никогда потом не забывал эту минуту. "Кто-то посетил мою душу в тот час, - говорил он потом с твердою верой".
      Через три дня он вышел из монастыря, исполняя волю покойного старца, повелевшего ему "пребывать в миру".
      Книга восьмая
      Дмитрий Федорович ждал решения Грушеньки. Она должна сделать выбор между ним и отцом. Но если она его выберет, где взять деньги, чтобы увезти ее и начать новую жизнь? И где взять те 3 тысячи, которые он должен Катерине Ивановне?
      Он помчался к Грушеньке, умоляя Феню сказать, где она, но Феня говорила, что не знает.
      "Врешь, - вскричал Митя, - уж по одному твоему испугу знаю, где она".
      На столе стояла старая медная ступка с медным пестиком. На лету Митя выхватил пестик из ступки и "сунул себе в боковой карман.
      - Ах, Господи, он убить кого хочет! - всплеснула руками Феня".
      Он помчался к Федору Павловичу, перелез через высокий крепкий забор в сад. Окна спальни старика были освещены. Федор Павлович был в новом шелковом халате. "Разоделся", - подумал Митя. Старик глядел из окна в темноту, и Митя отскочил в тень.
      "Это он в окошко ее высматривает, стало быть, ее нет".
      Все в старике вызывало у Мити омерзение. Он, не помня себя, "вдруг выхватил медный пестик из кармана".
      В это время проснулся Григорий, увидел, что в темноте пробежал человек, и ринулся наперерез. Когда беглец перелезал забор, Григорий схватил его за ногу и упал, "как пораженный громом". Митя нагнулся над ним и машинально отбросил медный пестик, которым стукнул его по голове. Горячей струей лилась кровь, Митя вытирал ее платком.
      Он помчался в дом Морозова и там узнал, что Грушенька уехала в Мокрое "к офицеру какому-то", "что кто-то их позвал оттудова и лошадей прислал".
      Митя бросился к Фене и "крепко схватил ее за горло.
      - Говори сейчас, где она, с кем теперь в Мокром?
      Перепуганная Феня сообщила, что Грушенька поехала к "прежнему своему офицеру"".
      Он пошел к молодому чиновнику Петру Ильичу Перхотину, "которому давеча заложил пистолеты". Он пришел их выкупить и вытащил кучу денег. (Странно. Откуда же деньги?)
      И вот он появился в Мокром на тройке. Хозяин постоялого двора встретил его с распростертыми объятиями: помнил прошлый его приезд с Грушенькой, когда Митя, как безумный, сорил деньгами.
      Митя с ходу стал выяснять, с кем тут Грушенька. Хозяин был не в восторге от ее спутников.
      - ...Один-то чиновник, надоть быть из поляков, по разговору судя, он-то за ней и послал лошадей отсюдова, а другой с ним товарищ его али попутчик, кто разберет; по-штатски одеты...
      - Что же, кутят? Богачи?
      - Какое кутят! Небольшая величина, Дмитрий Федорович.
      А Митя как раз и приехал кутить, душу отвести, забыться!
      
      Она сидела в кресле за столом, на диване сидел Митин соперник, поляк, а подле дивана, на стуле - еще "какой-то другой незнакомец", тоже поляк. Были тут и его знакомые Калганов и Максимов.
      Митя быстро подошел к столу.
      "Господа, проезжему путешественнику... можно с вами до утра?.."
      Грушенька была ему бесконечно рада.
      - ...Я хочу, чтоб он сидел здесь с нами, - повелительно обратилась она как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему на диване...
      - Что изволит моя царица - то закон! - произнес пан, галантно поцеловав ручку Грушеньки. - Прошу пана до нашей компаньи!
      Они все пили, разговаривали, но было как-то невесело. А потом вдруг возникла ссора.
      Сначала Дмитрий отозвал пана и его спутника в отдельную комнату и предложил поклоннику Грушеньки 3 тысячи с тем, чтобы тот уехал и больше на Грушеньку не претендовал. Три тысячи произвели положительное впечатление на пана.
      "У тебя что там: пальто, шуба? Я тебе вынесу, - сказал Митя. - Сию же секунду тройку тебе заложат и - до видзенья, пане! А?"
      Поляк согласился, но хотел получить все деньги сразу. Митя предложил 500 или 700 "сию минуту, а остальное завтра в городе". Но пан хотел получить все сразу, не верил, что остальное будет. Он, видимо, надеется "от Грушеньки больше тяпнуть" - решил Митя.
      Вернувшись в комнату к Грушеньке, пан рассказал о предложении Мити и о своем "благородном" отказе.
      "Как? Он тебе деньги за меня давал? - истерически вскричала Грушенька. - Правда, Митя? Да как ты смел! Разве я продажная?"
      В то же время она удивилась:
      - Да неужто ж он с тебя денег не взял?
      - Да брал же, брал! - воскликнул Митя, - да только все три тысячи разом захотел, а я всего семьсот задатку давал.
      - Ну и понятно: прослышал, что у меня деньги есть, а потому и приехал венчаться!
      Короче говоря, Грушенька своего пана прогнала: "Дура, дура была я, что пять лет себя мучила! Да и не он это вовсе! Разве он был такой?.. Тот был сокол, а это селезень... А я-то, я-то пять лет слезами заливалась, проклятая я дура!.."
      Она упала на свое кресло и закрыла лицо ладонями. А в соседней комнате в эту минуту раздался вдруг хор собравшихся наконец девок - "залихватская плясовая песня".
      Были еще споры с паном и его товарищем, но в конце концов поляки ушли в другое помещение и заперли изнутри дверь.
      
      Началась почти оргия, пир на весь мир. Грушенька закричала первая, чтоб ей дали вина: "Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться".
      Прибыл воз на тройке с винами и припасами. Приходили какие-то посторонние мужики и бабье. Митя щедро всех угощал.
      Грушенька рассказала, что когда он теперь вошел, она сразу почувствовала, что его любит, а не его соперника. "Вошел ты и все осветил". Митя кинулся ее целовать.
      - Целуй меня, целуй крепче, вот так. Любить, так уж любить! Раба твоя теперь буду, раба на всю жизнь!
      Грушенька вышла было плясать, грянул хор удалую песню, она улыбнулась, махнула было платочком и вдруг, сильно покачнувшись на месте, стала посреди комнаты в недоумении.
      - Слаба... простите, слаба, не могу...
      - Подпила барынька, подпила хорошенькая барынька, - раздавались голоса...
      - Митя, отведи меня... - в бессилии проговорила Грушенька.
      Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и побежал "со своею драгоценною добычей" за занавески и положил ее на кровать. Он впился в ее губы поцелуем.
      - Не трогай меня... - молящим голосом пролепетала она ему... - Гнусно здесь...
      - Послушен!.. - бормотал Митя. - Да, гнусно здесь...
      - Я знаю, ты хоть и зверь, а ты благородный... Увези меня, увези далеко...
      - О да, да, непременно! - сжимал ее в объятиях Митя, - увезу тебя, улетим...
      
      Кто-то раздвинул занавеску и словно их рассматривал... В комнате было полно людей, но не прежних, а новых. Митя их узнал сразу. Исправник, товарищ прокурора, судебный следователь, становой. "Ну, а эти с бляхами, эти зачем же?"
      К Мите обратился следователь:
      "Господин отставной поручик Карамазов, я должен вам объявить, что вы обвиняетесь в убийстве отца вашего, Федора Павловича Карамазова, происшедшем в эту ночь..."
      Они еще что-то говорили, но Митя их уже не понимал, озирая их всех диким взглядом.
      Книга девятая
      Опустим подробности предварительного следствия, разговоры, поиски, догадки. Подробностей масса. В частности, нашли брошенный пестик, нашли в комнате Федора Павловича конверт с надписью "Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти", внизу сам Федор Павлович, видимо, приписал: "и цыпленочку". Но конверт был пуст, деньги украдены. (Но ведь Митя вроде бы не входил в комнату.)
      Но вернемся на постоялый двор в Мокром, где Митю арестовали.
      "Вдруг он поднялся, вскинул вверх руки и громко прокричал:
      - Неповинен! В этой крови неповинен! В крови отца моего неповинен... хотел убить, но неповинен! Не я!"
      Правду ли он говорит? Отчего-то кажется, что правду. Впрочем, пока неясно.
      А из-за занавески вдруг выбежала Грушенька и рухнула в ноги исправнику.
      "Это я, я, окаянная, я виновата! - прокричала она раздирающим душу воплем, вся в слезах, простирая ко всем руки, - это из-за меня он убил!.. Это я его измучила и до того довела!.. Я виноватая, я первая, я главная, я виноватая!"
      Она, видимо, как и Митя, человек честный. Только ни воспитания, ни развития, как и он, не получила. Оттого и мечется, не понимая толком ни себя, ни людей.
      - Вместе судите нас! - продолжала исступленно восклицать Грушенька, все еще на коленях. - Вместе казните нас, пойду с ним теперь хоть на смертную казнь!
      - Груша, жизнь моя, кровь моя, святыня моя! - бросился подле нее на колени и Митя и крепко сжал ее в объятиях. - Не верьте ей, - кричал он, - не виновата она ни в чем, ни в какой крови и ни в чем!
      Его оттащили от нее, и ее увели, он опомнился уже сидя за столом в окружении людей с бляхами. На диване сидел следователь...
      Митя снова заявил, что в смерти отца не виновен, а виновен в смерти другого старика. Но вдруг он услышал от прокурора, что Григорий жив, и несмотря на побои, "останется жив несомненно" по заключению доктора.
      - Жив? Так он жив! - завопил вдруг Митя... Все лицо его просияло. - Господи, благодарю Тебя... Да, да, это по молитве моей, я молился всю ночь!.. - И он три раза перекрестился. Он почти задыхался.
      Не похож он все-таки на убийцу. Молился всю ночь о спасении человека, который за ним гнался. И так счастлив, что тот жив. Говорить об убийстве отца, угрожать - он мог сколько угодно, когда старик посягал на Грушеньку. Но убить? Только нечаянно, вырывая Грушеньку (которой там не было) из рук старика. Но так - умышленно, расчетливо - вряд ли.
      
      Тянется, тянется предварительное следствие. Митя сам поражен: "Где он убит? Как он убит? Чем и как?.."
      "Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в своем кабинете, с проломленной головой, - проговорил прокурор".
      Митя вздрогнул и закрыл лицо рукой.
      Убийство произошло, очевидно, в комнате, а не через окно, что положительно ясно из произведенного акта осмотра, из положения тела и по всему...
      Митя был страшно поражен. Он не входил, только под окном стоял и только в окно видел отца.
      Может быть, Смердяков убил? Но он еле жив после припадка эпилепсии, лежит уже давно.
      А откуда у Мити появились деньги? Не те ли, что старик приготовил для Грушеньки? Нет, Митя заявил, что еще когда он кутил на деньги, которые Катерина Ивановна просила послать ее сестре, он половину спрятал на случай, если Грушенька с ним вместе захочет уехать, а у него только два двугривенных. Была надежда, что она вдруг скажет: "Тебя люблю, увози меня на край света".
      
      Какой длинный допрос всех свидетелей! Все буквально, точно. И люди все - живые, характерные для своего времени и обстоятельств.
      Мите разрешили попрощаться с Грушенькой. Она "глубоко поклонилась Мите".
      - Сказала тебе, что твоя, и буду твоя, пойду с тобой навек, куда бы тебя ни решили. Прощай, безвинно погубивший себя человек! - Губки ее вздрогнули, слезы потекли из глаз.
      - Прости, Груша, меня за любовь мою, за то, что любовью моею и тебя сгубил!
      Часть четвертая
      
      Книга десятая
      Вот еще один домик - небольшой, чистенький, здесь живет вдова губернского секретаря Красоткина, умершего лет четырнадцать назад. 30-летняя симпатичная вдова всю себя посвятила воспитанию сына Коли. Это мальчик смелый, сильный, дерзкий. Любит пошалить, но знает меру. Очень самолюбив. Матери беспрерывно казалось, что Коля ее "мало любит". Между тем, он маму очень любил, а не любил "телячьих нежностей".
      Однажды Коля Красоткин вместе с младшим школьником по фамилии Смуров отправился навестить Илюшу, больного чахоткой. Многие мальчики стали туда ходить с Алешей Карамазовым. А потом и сами.
      Подойдя к жилищу штабс-капитана, отца Илюши, Коля велел Смурову сначала вызвать к нему Алешу. Смуров побежал исполнять приказание.
      Алеша появился скоро, у него было радостное лицо. "Неужели так рад мне?" - с удовольствием подумал Коля.
      Алеша теперь не носил подрясник, на нем был хороший сюртук, мягкая круглая шляпа. Он протянул Коле руку.
      - Вот и вы наконец, как мы вас все ждали.
      Они сразу подружились. Алеша сообщил, что Илюша "очень плох, он непременно умрет".
      Еще Коля спросил про Илюшиного отца: что он такое, по вашему определению: шут, паяц?
      - Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но какие-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него теперь все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя жизни.
      Они хорошо друг друга понимали и сразу подружились, хотя Коле было всего 14 лет. Он увидел, что Алеша умен и добр и что он "на равной ноге".
      - Я пришел у вас учиться, Карамазов...
      - А я у вас, - улыбнулся Алеша, пожав ему руку.
      В комнате, где лежал Илюша, были навестившие его мальчишки. Затем явился важный доктор. Дело в том, что штабс-капитан в свое время принял 200 рублей, посланные Катериной Ивановной, и затем она регулярно помогала этой несчастной семье, а теперь вот прислала врача. Но приговор был убийственным. Правда, может быть, неизбежный конец мальчика можно было бы отсрочить, отправив больного в Сицилию.
      "Доктор, доктор! Да ведь вы видите!" - указал отец Илюши на всю окружающую их бедность.
      Потом после ухода врача штабс-капитан хотел было приободрить Илюшу, но не смог.
      - Ах, папа! Я ведь знаю, что тебе новый доктор про меня сказал... - воскликнул Илюша... - Папа, не плачь... а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого... сам выбери из них всех, хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня...
      - Молчи, старик, выздоровеешь! - точно осердившись, крикнул вдруг Красоткин.
      - А меня, папа, меня не забывай никогда, - продолжал Илюша, - ходи ко мне на могилку... да вот что, папа, похорони ты меня у нашего большого камня, к которому мы с тобой гулять ходили, и ходи ко мне туда с Красоткиным вечером... А я буду вас ждать... Папа, папа! - Его голос пресекся...
      Коля быстро ушел, пообещав прийти сразу после обеда "на весь день, на весь вечер". Он выбежал в сени и там заплакал. Из комнаты выскочил штабс-капитан. Лицо его было исступленное, губы дрожали. Он стал перед Колей и Алешей и вскинул вверх обе руки.
      "Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика!" - прошептал он диким шепотом, скрежеща зубами.
      Книга одиннадцатая
      Алеша отправился к Грушеньке. Она пять недель болела после Митиного ареста, сильно похудела, пожелтела, но уже почти две недели могла выходить на улицу.
      Завтра суд. Алеша, брат Иван и Катерина Ивановна дали втроем 3 тысячи и выписали из Петербурга известного адвоката Фетюковича. Катерина Ивановна еще и доктора из Москвы выписала за 2 тысячи, чтобы тот подтвердил, что у Мити нервное расстройство.
      Грушенька рассказала Алеше, что к Мите ходит брат Иван, приехавший из Москвы, но не велевший говорить Алеше о своих посещениях. Грушенька сначала проговорилась нечаянно, а потом уж все откровенно рассказала. У Мити с Иваном какой-то секрет, а какой, она не знает, от нее скрывают. Ей кажется, что инициатор тут Катерина Ивановна и суть дела в том, чтобы Грушеньку бросить. "Втроем это и придумали - Митька, Катька да Иван Федорович".
      
      Вечером Алеша приехал в острог. Митя заговорил о главном:
      "Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром. Страшно! И что мне в том, что в рудниках буду двадцать лет молотком руду выколачивать, не боюсь я этого вовсе, а другое мне страшно теперь: чтобы не отошел от меня воскресший человек! Можно найти и там, в рудниках, под землею, рядом с собой, в таком же каторжном и убийце человеческое сердце и сойтись с ним... Можно возродить и воскресить в этом каторжном человеке замершее сердце, выбить наконец из вертепа на свет уже душу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя! А их ведь много, их сотни, и все мы за них виноваты".
      
      Здесь суть того понимания, к которому пришел Достоевский за всю свою жизнь. Новый человек должен явиться в каждом. В каждом следует найти и воскресить человеческое сердце. Тогда и все человеческие отношения и вся жизнь общества сложатся по-иному.
      
      Затем Дмитрий открыл Алеше страшный секрет. Брат Иван предлагает ему бежать. В Америку с Грушей. Но решать надо после суда.
      И еще Митя задал страшный вопрос:
      - Алеша, говори мне полную правду, как перед Господом Богом: веришь ты, что я убил или не веришь?..
      - Ни единой минуты не верил, что ты убийца, - вдруг вырвалось дрожащим голосом из груди Алеши...
      Блаженство озарило мгновенно все лицо Мити.
      - Спасибо тебе!.. Теперь ты меня возродил...
      
      Бывшие соседки Федора Павловича, мать и дочь, продали прежний домик, и теперь они жили почти в избе, а больной, умирающий Смердяков "с самой смерти Федора Павловича поселился у них". К нему направился теперь Иван Федорович, "влекомый одним внезапным и непобедимым соображением".
      Еще накануне своего отъезда в Москву Иван встретился со Смердяковым, который находился тогда в городской больнице. "Не притворялся ли он в день катастрофы? - спросил Иван врачей, но те отвечали, что "падучая болезнь Смердякова несомненна", что после припадка в больном замечались "некоторые ненормальности".
      Теперь Смердяков сидел в затасканном ватном халате, на носу его были очки. Он держался довольно независимо и, в частности, сказал, что Иван и сам желал смерти своего родителя.
      Иван вскочил и ударил его кулаком в плечо. Смердяков расплакался.
      - Довольно! Перестань! - повелительно сказал Иван, садясь опять на стул. - Не выводи меня из последнего терпения... Но отвечай, отвечай, я настаиваю: с чего именно, чем именно я мог вселить тогда в твою подлую душу такое низкое для меня подозрение?
      - Чтоб убить - это вы сами ни за что не могли-с, да и не хотели, а чтобы другой кто убил, это вы хотели...
      - Да с чего мне хотеть, на кой ляд мне было хотеть?
      - Как это так на кой ляд-с? А наследство-то-с? - ядовито... подхватил Смердяков. - Ведь вам тогда после родителя вашего на каждого из трех братьев без малого по сорока тысяч могло прийтись, а может, и того больше-с, а женись тогда Федор Павлович на этой самой госпоже-с Аграфене Александровне, так уж та весь бы капитал тотчас же после венца на себя перевела, ибо они очень не глупые-с, так что вам всем троим братцам и двух рублей не досталось бы после родителя. А много ль тогда до венца-то оставалось? Один волосок-с: стоило этой барыне вот так только мизинчиком пред ним сделать, и они бы тотчас в церковь за ними, высуня язык побежали...
      - Говори дальше: стало быть, я, по-твоему, брата Дмитрия к тому и предназначал, на него и рассчитывал?
      - Как же вам на них не рассчитывать было-с; ведь убей они, то тогда всех прав дворянства лишатся, чинов и имущества и в ссылку пойдут-с. Так ведь тогда ихняя часть-с после родителя вам с братцем Алексеем Федоровичем останется, поровну-с, значит, уже не по сороку, а по шестьдесят тысяч вам пришлось бы каждому-с.
      
      Иван Федорович надел пальто и вышел из избы. Свежий вечерний воздух освежил его. На небе ярко светила луна. Страшный кошмар мыслей и ощущений кипел в его душе.
      Он пошел к Катерине Ивановне и передал ей разговор со Смердяковым.
      "Подбивал ли я его - еще не знаю. Но если только он убил, а не Дмитрий, то, конечно, убийца и я".
      Катерина Ивановна подошла к своему письменному столу, вынула какую-то бумажку и положила перед Иваном. Это было письмо, написанное Митей в пьяном виде к Катерине Ивановне.
      "Роковая Катя! Завтра достану деньги и отдам тебе твои три тысячи, и прощай - великого гнева женщина, но прощай и любовь моя! Кончим! Завтра буду доставать у всех людей, а не достану у людей, то даю тебе честное слово, пойду к отцу и проломлю ему голову и возьму у него под подушкой, только бы уехал Иван. В каторгу пойду, а три тысячи отдам. А сама прощай. Кланяюсь до земли, ибо перед тобою подлец... Лучше в каторгу, чем твоя любовь, ибо другую люблю... Прощай!
      P.S. Проклятие пишу, а тебя обожаю!.."
      
      И вот последнее свидание Ивана Федоровича со Смердяковым.
      Шел мелкий густой снег. Поднялся ветер. Вскоре началась метель. Иван Федорович шел во мраке, не замечая метели.
      Смердяков сидел на кровати. Он очень похудел, пожелтел, глаза впали.
      - Я с одним только вопросом, - сказал Иван, - была у тебя барыня Катерина Ивановна?
      - Ну, была... Отстаньте-с.
      - Нет, не отстану! Говори, когда была?
      - Да я и помнить об ней забыл, - презрительно усмехнулся Смердяков.
      Иван вскочил и схватил его за плечо:
      - Говори все, гадина!..
      Смердяков нисколько не испугался...
      - Не надоест же человеку!.. Али все еще свалить на одного меня хотите..? Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был... и по слову вашему дело это и совершил.
      - Совершил? Да разве ты убил? - похолодел Иван...
      - Да неужто ж вы вправду ничего не знали?..
      Иван все глядел на него, у него как бы отнялся язык...
      - Ты солгал, что ты убил! - бешено завопил Иван...
      Смердяков, не спеша, вытащил из-под стола свою левую ногу в белом чулке. Из чулка он вытащил пачку. Это были те самые 3 тысячи, которые Федор Павлович приготовил для Грушеньки.
      Смердяков сам "не спеша развернул бумагу...
      - Примите-с, - пригласил он Ивана, кивая на деньги...
      - Слушай: ты один убил? Без брата или с братом?
      - Всего только вместе с вами-с... а Дмитрий Федорович как есть безвинны-с.
      - Хорошо, хорошо... Обо мне потом. Чего это я все дрожу...
      - Все тогда смелы были-с, "все, дескать, позволено", - говорили-с, а теперь вот так испугались! - пролепетал, дивясь, Смердяков.
      - Садись и говори: как ты это сделал? Все говори..."
      Смердяков начинает свои воспоминания.
      
      - Вы уехали, я упал тогда в погребе...
      - В падучей или притворился?
      - Понятно, что притворился-с. Во всем притворился. С лестницы спокойно сошел-с, в самый низ-с, и спокойно лег-с, а как лег, тут и завопил. И бился, пока вынесли.
      - Стой! И все время, и потом, и в больнице все притворялся?
      - Никак нет-с. На другой же день, наутро, до больницы еще, ударила настоящая... Два дня был в совершенном беспамятстве.
      - Хорошо, хорошо. Продолжай дальше.
      - Положили меня на эту койку-с... Все ожидал Дмитрия Федоровича... Я ждал, что они Федора Павловича убьют-с...
      Смердяков, оказывается, надеялся, что, получив наследство, Иван его мог потом наградить, "потому что все же вы через меня наследство это получить изволили".
      Иван велел ему:
      - Продолжайте про ту ночь...
      - Дальше что же-с! Вот я лежу и слышу, как будто вскрикнул барин. А Григорий Васильевич пред тем вдруг поднялись и вышли и вдруг завопили, а потом все тихо, мрак.
      Ну, дальше "быстро все завертелось". Барин сказал Смердякову, что был Дмитрий и убил Григория. Смердяков подошел к Григорию, тот был без сознания и в крови, "если и живы еще, то... ничего не увидят". Тогда Смердяков пришел под окно к барину и нарочно ему сообщил, что пришла Аграфена Александровна (Грушенька). Старик побежал дверь отворять, и Смердяков к нему вошел.
      "Поверил он вдруг, так и затрясся, больно уж они влюблены в нее были-с, да весь и высунулся в окно. Я тут схватил это самое пресс-папье чугунное, на столе у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся, да сзади его в самое темя углом. Не крикнул даже. Только вдруг осел, а я в другой раз и в третий. На третьем-то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь и повалились, лицом кверху, все-то в крови. Осмотрел я: нет на мне крови, не брызнула, пресс-папье обтер, положил, за образа сходил (там лежал пакет с деньгами) - из пакета деньги вынул, а пакет бросил на пол... Сошел в сад, весь трясусь".
      Деньги он временно спрятал в дупло яблони, давно ее приметил.
      - Но почему же ты мне отдаешь, если из-за них убил? - с большим удивлением посмотрел на него Иван.
      - Не надо мне их вовсе-с, - дрожащим голосом проговорил Смердяков, махнув рукой.
      Иван взял три пачки кредиток и сунул в карман...
      - Завтра их на суде покажу, - сказал он.
      - Никто вам там не поверит-с, благо денег-то у вас и своих теперь довольно...
      Рассказывая, Смердяков сказал, что это Иван его учил: "все позволено", что если нет Бога, "то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе... Так я и рассудил".
      
      Вернувшись домой, Иван сидел словно в бреду. Он знал, что нездоров, у него иногда бывали галлюцинации, кошмары. Вот и сейчас у противоположной стены на диване он увидел странного человека, затеявшего с ним долгий, сумбурный разговор.
      "Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак... ты моя галлюцинация!" - кричал Иван. А иногда отвечал, спорил.
      В раму окна вдруг раздался со двора твердый и настойчивый стук. Пришел брат Алеша. Иван чувствовал, что встать не может, ноги и руки словно связаны, словно отнялись. И вот наконец "порвались путы", он вскочил, дико осмотрелся. "Обе свечки почти догорели", "на противоположном диване никого не было".
      Он отворил форточку.
      - Алеша, я ведь не велел приходить!.. В двух словах: чего тебе надо?..
      - Час тому назад повесился Смердяков, - ответил со двора Алеша.
      - Пройди на крыльцо, сейчас отворю тебе, - сказал Иван и пошел отворять Алеше.
      
      Смердяков оставил записку на столе: "Истребляю свою жизнь своею собственною волей и охотой, чтобы никого не винить".
      
      Рассказывая, Алеша вгляделся в лицо Ивана.
      "Брат, - вскричал он вдруг, - ты верно, ужасно болен! Ты смотришь и как будто не понимаешь, что я говорю".
      Иван рассказал ему о своем странном госте. Это был, по его мнению, черт, на время принявший человеческий облик.
      - Он был, он тут сидел, вон на том диване... Он ужасно глуп, Алеша, - засмеялся вдруг Иван...
      - Кто глуп? Про кого ты говоришь, брат? - опять тоскливо спросил Алеша.
      - Черт! Он ко мне повадился. Два раза был, даже почти три...
      - И ты твердо уверен, что кто-то тут сидел? - спросил Алеша.
      - Вон на том диване, в углу. Ты бы его прогнал. Да ты же его и прогнал: он исчез, как ты явился. Я люблю твое лицо, Алеша... А он - это я, Алеша, я сам. Все мое низкое, все мое подлое и презренное!
      Иван говорил, не умолкая, но стал плохо выговаривать слова "и вдруг сильно покачнулся на месте". Алеша уложил его в постель, сидел над ним два часа. Иван крепко уснул. Алеша, засыпая, помолился о Мите и об Иване. "Бог победит!" - подумал он.
      Книга двенадцатая
      На следующий день в 10 часов утра начался суд над Дмитрием Карамазовым.
      Масса публики. Приехали юристы, знатные лица, множество дам.
      "Подсудимый, признаете ли вы себя виновным?"
      Митя встал с места:
      "Признаю себя виновным в пьянстве и разврате... в лени и в дебоширстве... Но в смерти старика, врага моего и отца - невиновен! Но в ограблении его - нет, нет, невиновен, да и не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов подлец, но не вор!"
      Ввели свидетелей; всех, кроме братьев, привели к присяге, затем стали вызывать по одному.
      Когда допрашивали Катерину Ивановну, "дамы схватились за лорнеты и бинокли, мужчины зашевелились, иные вставали с мест, чтобы лучше видеть". Она была вся в черном, говорила тихо. Искренно рассказала все подробности своих отношений с Митей, все с самого начала. Публика была потрясена.
      Грушенька произвела неприятное впечатление, на нее устремились презрительные взгляды.
      Свидетель Иван Федорович отвечал на вопросы недолго, чувствовал себя нездоровым, а уже уходя, вдруг вернулся и вытащил пачку денег, те самые, которые дал ему Смердяков.
      - Каким образом могли эти деньги очутиться у вас... если это те самые деньги? - в удивлении проговорил председатель.
      - Получил от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него пред тем, как он повесился. Убил отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить... Кто не желает смерти отца?..
      - Вы в уме или нет? - вырвалось невольно у председателя.
      - То-то и есть, что в уме... и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти р-рожи! - обернулся он вдруг на публику. - Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину... Зрелищ! "Хлеба и зрелищ!"
      Он вдруг попросил воды. К нему подбежали, просили успокоиться, но он стал шуметь, ударил пристава и "пока его уносили, вопил и выкрикивал что-то несвязное".
      За этой сценой разразилась другая: с Катериной Ивановной сделалась истерика. Громко взвизгивая, она вдруг закричала председателю:
      - Я должна сообщить еще одно показание, немедленно... немедленно!.. Это письмо этого изверга, вот этого, этого! - она указывала на Митю. - Это он убил отца, вы увидите сейчас, он мне пишет, как он убьет отца! А тот больной, больной, тот в белой горячке!
      И она подала судебному приставу Митино письмо.
      Митю спросили, признает ли он это письмо.
      - Мое, мое! - воскликнул Митя. - Не пьяный бы не написал!..
      Для Кати это была "минута мщения". Все это неожиданно случилось. "Она предала Митю, но предала и себя!.. Опять началась истерика, она упала, рыдая и выкрикивая. Ее унесли. В ту минуту, когда ее выносили, с воплем бросилась к Мите Грушенька...
      - Митя! - завопила она, - погубила тебя твоя змея!"
      Дамы-зрительницы остались довольны: "зрелище было богатое".
      
      Затем длинная речь прокурора. Он говорил о "расшатанных до основания нравственных началах", даже об отсутствии, может быть, этих начал. Приводил страшные примеры отсутствия у современных людей нравственных ориентиров. Дал подробный анализ всех членов семьи Карамазовых, историю отношений с Грушенькой Дмитрия и его отца. Даже о Смердякове долго рассказывал.
      Привести здесь всю его речь невозможно. Прокурор так устал, что "почти упал в другой комнате в обморок".
      Наступила очередь знаменитого защитника Фетюковича. "Все затихло... Вся зала впилась в него глазами".
      Речь защитника оказалась тоже очень длинной. Он вообще усомнился в существовании трех тысяч. Кто их видел? Один только Смердяков.
      Шаг за шагом Фетюкович развенчивал пункты обвинения. "Ну а что, если дело происходило вовсе не так, а ну как вы создали роман, а в нем совсем другое лицо?" И шаг за шагом он анализирует этот роман и его персонажей.
      Его клиента изображают "бесчувственным эгоистом, чудовищем?" Да, действительно. "Он безудержен, он дик и буен, вот мы теперь его судим за это, а кто виноват в судьбе его, кто виноват, что при хороших наклонностях, при благородном чувствительном сердце он получил такое нелепое воспитание? Учил ли его кто-нибудь в науках, любил ли кто его хоть сколько-нибудь в детстве? Мой клиент рос... как дикий зверь".
      Речь адвоката постепенно вызвала в зале восторг. "Господа присяжные, вот мы осудим его, и он скажет себе: "Эти люди ничего не сделали для судьбы моей, для воспитания, для образования моего, чтобы сделать меня лучшим, чтобы сделать меня человеком... Они злы, и я буду зол. Они жестоки, и я буду жесток"".
      
      А ведь в данном случае прав адвокат. Людей, общество надо так совершенствовать, чтобы в их среде люди становились людьми - это главное. А отдельный приговор мало что изменит.
      
      В конце речи адвокат напомнил, что русский суд - это не только кара, но и спасение человека погибшего.
      
      В мертвой тишине прозвучали роковые слова: "Да, виновен". И так по всем пунктам, без малейшего снисхождения.
      "Поднялся Митя и каким-то раздирающим воплем прокричал, простирая пред собой руки:
      - Клянусь Богом и Страшным судом Его, в крови отца моего невиновен. Катя, прощаю тебе! Братья, други, пощадите другую!"
      Он зарыдал, и где-то в зале "раздался пронзительный женский вопль: это была Грушенька"... Митю увели.
      Эпилог
      
      Катерина Ивановна после ужасной сцены в суде велела перенести больного и потерявшего сознание Ивана Федоровича к себе в дом и очень о нем заботилась. Алеша дважды в день навещал его.
      Она страдала за свое "предательство" на суде. И ее поразило сообщение Алеши, что Дмитрий хочет ее видеть, зовет к себе сегодня же.
      
      Алеша отправился в больницу, где лежал теперь Митя, после суда заболевший "нервною лихорадкой".
      Грушенька Митю навещала, и стоило ей войти, как "лицо его озарялось радостью".
      Сейчас, накануне ссылки, Митя говорил с Алешей о перспективах побега. "Я эту Америку, черт ее дери, уже теперь ненавижу". Вот что он придумал: приехать туда с Грушей, "пахать где-нибудь в уединении", года три учиться английскому и затем бежать в Россию в качестве американцев. "Здесь тоже будем где-нибудь в глуши землю пахать..."
      Появилась Катерина Ивановна. Митя побледнел и протянул к ней обе руки.
      "За то и любила тебя, что ты сердцем великодушен!.. Я для чего пришла? - исступленно и торопливо начала она... опять сказать тебе, что... безумно люблю тебя... Любовь прошла, Митя!.. но дорого до боли мне то, что прошло..."
      В комнату вошла Грушенька, тихо и внезапно. Катя вся побелела, но уходя, простонала: "Простите меня!"
      Грушенька отравленным злобой голосом ответила:
      - Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить... Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду...
      - Будь покойна, спасу его тебе! - быстро прошептала Катя и выбежала из комнаты.
      
      Как трудно людям, как необходимо совершенствование человека и человеческих отношений.
      Как счастлив Алеша, чья жизнь соответствует нравственным ориентирам. Несмотря на огорчения, страдания, его жизнь светла.
      
      Человек двенадцать школьников пришли хоронить Илюшу. "Во главе их был Коля Красоткин. - Как я рад, что вы пришли, Карамазов! - воскликнул он, протягивая Алеше руку".
      Его мучил один вопрос: "Невинен ваш брат или виновен?.. Как скажете, так и будет". Доверие к Алеше у всех было полное.
      - Убил лакей, а брат невинен, - ответил Алеша...
      - Итак, он погибнет невинною жертвой за правду! - воскликнул Коля. - Хоть он и погиб, но он счастлив! Я готов ему завидовать!
      - Что вы это, как это можно, и зачем? - воскликнул удивленный Алеша.
      - О, если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертву за правду, - с энтузиазмом проговорил Коля.
      - Но не в таком же деле, не с таким же позором, не с таким же ужасом! - сказал Алеша.
      - Конечно... Я желал бы умереть за все человечество, а что до позора, то все равно... Вашего брата я уважаю.
      
      Может быть, не обязательно умирать за человечество, но приносить ему пользу, постепенно делать его жизнь светлей, счастливей - это стремление всем необходимо и соответствует Божьим заповедям. Сейчас этого многие не понимают, для них главное, "чтобы в кармане шелестели пачки зеленых".
      
      Илюша лежал в голубом гробике, убранном цветами. В церкви мальчики его обступили и простояли так всю службу. Обезумевший отец, когда стали прощаться, не отрываясь целовал мертвого мальчика. Наконец понесли гроб к могиле.
      Вернувшись домой, штабс-капитан, отец Илюши, увидел вдруг в уголке Илюшины сапожки, "старенькие, порыжевшие, заскорузлые сапожки с заплатками". Он, упав на колени, стал целовать сапожок, выкрикивая: "Батюшка, Илюшечка, милый батюшка, ножки-то твои где?"
      
      Мальчики во главе с Алешей вышли из комнаты, подошли к "Илюшиному камню", под которым его хотели похоронить.
      Алеша поглядел на милые, светлые лица Илюшиных товарищей и сказал:
      "Мы скоро расстанемся. Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будем никогда забывать - во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге. И... будем помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали камни... а потом так всего его полюбили. Он был славный мальчик, добрый и храбрый мальчик, чувствовал честь и горькую обиду отцовскую, за которую и восстал".
      И в заключение Алеша снова напомнил:
      - Будем, во-первых... добры, потом честны, а потом - не будем никогда забывать друг об друге; будем все великодушны и смелы, как Илюшечка; умны, смелы и великодушны, как Коля... Все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу я в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце!.. Ах, милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!
      - Да-да, - восторженно подхватили мальчики.
      - Карамазов, мы вас любим! - воскликнул неудержимо один голос...
      - Мы вас любим, мы вас любим, - подхватили все. У многих сверкали на глазах слезинки.
      
      Нет ли тут излишней сентиментальности? Да нет, пожалуй. Искренняя, подлинная любовь к друзьям. Когда-нибудь, через века, она перейдет во всеобщую, и жизнь станет светлей.
      
      - Ура Карамазову! - восторженно провозгласил Коля.
      - И вечная память мертвому мальчику! - с чувством прибавил опять Алеша.
      - Вечная память! - подхватили снова мальчики.
      - Карамазов! - крикнул Коля, - неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?
      - Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было - полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша.
      Они кончили речи и пошли на поминки.
      "И вечно так, всю жизнь рука в руку! Ура Карамазову! - еще раз восторженно прокричал Коля, и еще раз все мальчики подхватили его восклицание".
      
      Итак, из трех братьев Карамазовых Дмитрий - бесшабашный, разгульный, порой душевный, иногда ненавидящий - страдает, не находит себе места. Иван - мыслящий, с аналитическим складом ума, но не верящий в Бога, полагающий, что "все позволено", - несчастлив и заболевает психически. Лишь Алеша с его высокими нравственными ориентирами, скромной добротой, верой в Бога и бессмертие - счастлив, окружен друзьями и в меру сил способствует реальному совершенствованию новых поколений.
      В этой книге Достоевского есть ответы на все вопросы: "Как жить?", "Каким быть?", "Что делать?".
      Люди всегда стремились найти способ сделать всеобщую жизнь лучше. Как мучительно искали новые пути и зачастую погибали революционные романтики. А попробовали действовать террором, сплошным насилием - еще больше, гораздо больше людей погибало и мучилось. Потом террор значительно ослабили, а вместо скудной жизни в бараках и коммуналках провозгласили "максимальное удовлетворение постоянно растущих потребностей". Но постепенно за время советской власти появилось резкое имущественное неравенство: с одной стороны, трудящаяся масса, с другой - номенклатура и те, кто ее обслуживает.
      Надоел постепенно "железный занавес", неразумная политическая цензура, замаскированное благоденствие власть имущей партийной элиты, страшные очереди за вещами и продуктами.
      Попробовали сломать все прежнее и перейти, казалось, к свободе, изобилию. И вдруг новые проблемы: "дикий капитализм", "прихватизация", страшный криминал.
      Увы, развитие идет путем проб и ошибок, шараханий вперед, назад, в сторону...
      А ведь еще в древности люди обрели путь, приводящий к совершенствованию человека и человеческих отношений, - главное, чего недоставало и недостает всем общественным системам. Да, заповеди - идеал, но возможен их современный вариант, вполне доступный нынешним людям. (Этот современный вариант надо сформулировать и активно внедрять в массовое сознание.) И постепенно создавать условия для их исполнения, строить общество в соответствии с этими ориентирами, создавать условия для всеобщей более светлой жизни.
      Петр Верховенский полагал, что "главная задача - все разрушить: и государство, и его нравственность".
      А потом что? "Останемся только мы, заранее предназначавшие себя для приема власти: умных приблизим к себе, а на глупцах поедем верхом".
      Достоевский связывал великое будущее России не с кровавым переворотом, а с христианским совершенствованием каждого человека. "Можно ли построить здание будущего хотя бы на одной слезинке замученного ребенка?"
      
      Алеша на деле выполнял христианские заповеди. В результате меняются человеческие отношения. Была ненависть Илюши к соученикам, к Алеше. И соученики издевались над Илюшей. А униженность, нищета, болезненная заносчивость бывшего штабс-капитана! И все изменилось. Они все дружат, стараются помочь и с радостью помогают.
      1880
      
      
      
      
      Книги Достоевского служат совершенствованию человеческой души, при котором возможны "радость общего соединения и для каждого общая помощь в несчастьи". Тогда всем бы стало легче и светлей.
      Литература
      Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. Т. 9. М., 1955.
      Булгарин Ф. О "Евгении Онегине", гл. VII. "Северная пчела", 1830, Љ 35, 36.
      Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1971.
      Достоевский Ф. М. Собрание сочинений. В 15 т. Л.: Наука, 1988-1996.
      Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин". / Пособие для учителя. М.: Просвещение, 1983.
      Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 10. М., 1952.
      Панаева А. Воспоминания. М., 1972.
      Полевой Н. Материалы по истории русской литературы и журналистики 30-х годов. Л., 1934.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/04/2009. 643k. Статистика.
  • Эссе: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.