Вольская Инна Сергеевна
Путь к себе

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 03/08/2015.
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Размещен: 22/05/2009, изменен: 22/05/2009. 266k. Статистика.
  • Очерк: Проза
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Аннотация Путь к себе20-й век, Америка. "Дикий капитализм". "Великая депрессия" и найденный президентом Рузвельтом способ ее преодоления... И на этом фоне судьба нищего паренька из американской провинции, Теодора Драйзера. Мучительный путь реализации его стремлений, незаурядных способностей.Что принесла ему жизнь? Чему научила? И что он дал миру? Книга - ответ на эти вопросы, помогающий осмыслить не только жизнь Драйзера, но и нашу нынешнюю.
    •   И. Вольская
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      ПУТЬ К СЕБЕ
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      Москва, 2008 г.
      
      Аннотация
      
      Путь к себе
      20-й век, Америка. "Дикий капитализм". "Великая депрессия" и найденный президентом Рузвельтом способ ее преодоления... И на этом фоне судьба нищего паренька из американской провинции, Теодора Драйзера. Мучительный путь реализации его стремлений, незаурядных способностей.
      Что принесла ему жизнь? Чему научила? И что он дал миру? Книга - ответ на эти вопросы, помогающий осмыслить не только жизнь Драйзера, но и нашу нынешнюю.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      љ Вольская Инна Сергеевна
      
      От автора
      Это не исследование. Так пишутся путевые заметки. Мерещились какие-то короткие свободные очерки - отчет о путешествии по следам чужой интересной жизни, уже угасшей. Только на пути нe города, нe станции, а книги и воспоминания писателя.
      Итак, Драйзер. Как произошло его превращение из наивного, невежественного паренька в крупного художника и мыслителя ХХ века? Старая сказка о гадком утенке, превратившемся в лебедя, никогда не надоедает. Что принесла ему жизнь? Чему научила? И что он дал миру?
      Какая-то вторичная литература - книга о книгах. И все таки... "Я думаю, - писал Драйзер, - что жизнь познается из книг и произведений искусства, быть может, еще в большей мере, чем из самой жизни. Искусство - это нектар души, собранный в трудах и муках".
      Кое-что пришлось выборочно перевести с английского: отрывки из воспоминаний, писем, исследований. Груда разнообразной и подчас противоречивой информации.
      Отправляемся в путь. Что сулит он? Может быть, вернемся с новым уровнем понимания жизни, столь необходимым каждому на собственном пути?
      Отправляемся! Впереди встреча с человеком, сумевшим достигнуть высшего для его времени уровня сознания.
      
      1. Пробуждение
      
      Большинство событий, составляющих нашу жизнь, из памяти исчезают. Те, что остаются, могут послужить ключом к пониманию всей дальнейшей жизни. Иногда это даже не вполне воспоминания, а то, как все стало представляться впоследствии.
      Иной раз еще в детстве бессознательно закладываются будущие жизненные цели, которые потом формируются и преобразуются. Во всяком случае, впечатления детства дают себя знать всю жизнь. Что же было главным, определяющим в детстве Драйзера?
      Во-первых, бедность и неустроенность.
      Отец его приехал в Америку из Германии в надежде разбогатеть. Но все попытки кончались неудачами. Он стал фабричным рабочим в захолустном городке штата Индиана. Постоянные неудачи и нужда подорвали его энергию.
      Вот какими красками рисовал Драйзер жизнь в родном доме: "В моей памяти встают долгие мрачные, серые, холодные дни...". Дети часто голодали и собирали уголь на полотне железной дороги, чтобы не замерзнуть. Матери приходилось брать в стирку чужое белье.
      Вероятно, воспоминание о собственной семье повлияло на описание семьи Клайда, героя "Американской трагедии". Помните это семейство уличных проповедников, поющих гимны перед равнодушными прохожими? "Они пели, а безликая и безучастная уличная толпа глазела на них, привлеченная странным видом этого невзрачного семейства...". Вспомните про "жалкий вид отца, чьи бледно-голубые глаза и вялая фигура, облаченная в дешевый костюм, выдавали неудачника". "Из всей группы - пишет далее Драйзер, - одна лишь мать обладала той силой и решительностью, которые - как бы ни были они слепы и ложно направлены - способствуют если не успеху в жизни, то самосохранению". В другом месте романа он снова возвращается к родителям Клайда и снова мы определенно узнаем родителей самого Драйзера: "Это был не слишком одаренный и неуравновешенный человек - типичный продукт своей среды и религиозных идей, не способный мыслить самостоятельно, но восприимчивый, а потому и весьма чувствительный, к тому же лишенный всякой проницательности и практического чутья. В сущности, трудно было уяснить, каковы его желания и что, собственно, привлекает его в жизни. С другой стороны, как уже говорилось, его жена была тверже характером и энергичнее, но едва ли обладала более верным или более практичным представлением о жизни".
      В описании Клайда также слышатся отголоски детских воспоминаний Драйзера: "Высокий, но еще не окрепший, с выразительным лицом, белой кожей и темными волосами, он казался самым наблюдательным и, несомненно, самым чувствительным в этой семье; ясно было, что он недоволен своим положением и даже страдает от него". "Кроме некоторой чувствительности и романтичности, унаследованных скорее от отца, чем от матери, этот подросток отличался пылким воображением и стремлением разобраться в жизни и постоянно мечтал о том, как он выбился бы в люди, если бы ему повезло, о том, куда бы он поехал, что повидал бы и как по-иному мог бы жить, если бы все было не так, а эдак". "Семье приходилось туго: всегда они были неважно одеты, лишены многих удобств и удовольствий, доступных другим людям...".
      Ограниченность и примитивная наивность родительского миропонимания. Серость и убожество существования их семьи. Его потом охватила жажда завоевать лучшие блага, духовные и материальные. Влекло то, чего он был в жизни лишен.
      Единственным утешением отца была религия. Но для человека ограниченного и упрямого - это слепое подчинение догмам и средство подавлять окружающих. Для детей это оборачивалось мелочными запретами и ограничениями, подавлявшими малейшую радость. Может быть, поэтому Драйзер не любил отца. Деспотизм и одновременно неспособность понять окружающую жизнь и беспомощность в ней вызывали досаду. Отец определил Драйзера в католическую школу, где учение сводилось к вколачиванию готовых догм в юные умы. Драйзер потом с неприязнью вспоминал дух нетерпимости и фанатизма, царивший в школе.
      Может быть, все это лишь способствовало тому, что потом он стремился к самостоятельному пониманию, что познание жизни людей, неведомых тайн вселенной - стало смыслом и целью.
      Отец Драйзера гораздо больше заботился о спасении души, чем о благополучии своих детей на земле. Одно время он начал было преуспевать, стал владельцем собственной мельницы. Но мельница сгорела, а с ней вся мука, принадлежащая окрестным фермерам. Это имущество не было застраховано, можно было отказаться платить за убытки, но Джон Драйзер руководствовался, прежде всего, велениями совести. Он взял на себя всю ответственность за сгоревшую муку и в результате окончательно разорился. Конфликт между Богом и дьяволом был решен в пользу Бога.
      Все же, по мнению некоторых критиков, Джон Драйзер, хронический неудачник, сыграл важную роль в творческой судьбе сына. Его стойкая верность исповедуемым принципам, его верность правде, как он ее понимал, оказали положительное влияние на всю последующую жизнь Теодора Драйзера. Впоследствии Драйзер пересмотрел свое отношение к отцу и оценил его жертвенную стойкость. Герой романа "Оплот", написанного Драйзером в конце жизни, во многом сродни Джону Драйзеру: при всей ограниченности своих представлений он выше окружающей среды нравственно, "слишком хорош" для нее и поэтому страдает.
      Мать Драйзера была простой, неграмотной женщиной. У нее было двенадцать детей, трое из них умерли. Нужда, неудачи, бытовые заботы годами точили ее жизнь; но это была исключительно эмоциональная, увлекающаяся натура. Драйзер потом писал, что не было на свете человека, настолько одержимого мечтами и планами, как его мать. Как бы тяжко не складывались обстоятельства, она всегда жила будущим, в фантастических замыслах, в радостном ожидании чуда. Она безотчетно верила, что детей ожидает выдающаяся жизнь. И детям передавалась ее увлеченность. Взгляды, слова, мечты, высказанные и невысказанные надежды внушали им неосознанное стремление "идти и действовать". Эта способность увлекаться и надеяться сопровождала потом Драйзера всегда.
      Семья вечно переезжала с места на место в поисках лучшего. Новые планы рождали новые надежды. Особенно много разговоров и планов было связано с маленьким клочком земли, который мать Драйзера унаследовала от своего отца. Продать? Обрабатывать? Переехать туда на жительство? Драйзер потом вспоминал, что мечты по поводу этого участка были каким-то необъяснимым образом связаны с тем, что он был неподалеку от большого города - Чикаго. Мать мечтала, что сначала все они поедут в Чикаго и попытаются осесть там, а если не удастся, тогда она с тремя младшими поедет в Бентон, где находился этот их клочок земли и жизнь была гораздо дешевле, а остальные останутся в городе, будут где-нибудь работать, пока не удастся всем устроиться. Чикаго надолго стал целью их стремлений.
      Все эти планы и мечты были вызваны стремлением как-то выбраться из бедственного положения. В сознании Драйзера на всю жизнь сохранилось тяжелое воспоминание: на семье, в которой он вырос, лежал отпечаток бедности и неудач. Он чувствовал себя униженным перед окружающими.
      Итак, детство Драйзера было трудным, в сущности, он был несчастлив. Но? Как писал один из критиков, "Драйзер сумел найти радость жизни в общении с природой, в красоте, в мечтах". Воспринимая окружающую довольно безрадостную действительность, он сумел обрести Мечту. И началось это в детстве.
      Окно их комнаты выходило на огромное поле клевера. Драйзер подолгу сидел у окна, держа на руках щенка и греясь на утреннем солнышке. Он что-то напевал про себя, и поле, окрашенное клевером, казалось цветным озером, морем.
      На краю поля стояло высокое дерево, словно одинокий часовой. А над ним парил ястреб. Он был мрачен, но прекрасен. Ребенок нередко наблюдал высоко в небе, в прозрачной нежной голубизне, жестокие схватки. Ястреб обрушивался на трех-четырех птиц сразу. Он казался воплощением незримой силы, управлявшей им помимо его желания. Мрачная могучая птица была частью непостижимого, но согласованного целого, была одним из парадоксов, которые любит природа, создавая в добром злое и в злом доброе.
      Иногда Драйзер уходил из дому и подолгу бродил вдвоем с собакой Снэпом. Мать не понимала, почему он так любит одиночество, и говорила, что он странный, не такой как все. Но земля со всем, что на ней, казалась сказочной страной, и ему ничего больше не нужно было - только быть наедине с природой.
      Летом он обычно вставал в три-четыре часа утра и, уйдя из дому, рассматривал облака над полями, восход солнца, тонкую паутину, цветы. Все это он потом описал: и чудеса раннего утра, и вечернее небо, и крохотные пруды в лесу, в которых отражались листья и деревья, и голоса птиц... Жаворонок, вдруг стремительно взмывающий в небо... "Мне иногда тоже хотелось взлететь, - писал впоследствии Драйзер в автобиографической повести "Заря". - Раз я стал на колени, сложил руки, как меня учили, и молился, прося Бога позволить мне взлететь. Летать, как птицы, как облака. Мне казалось, что я по ошибке попал на землю, что где-то существуют края, где я мог бы летать". "Мы подолгу гуляли со Снэпом. И во мне, как в отшлифованном хрустале, отражались краски, гармония, сказочность моего маленького мирка. Я был арфой, на которой природа непринужденно наигрывала свои мелодии...".
      Эта врожденная восприимчивость к внешним впечатлениям, вероятно, во многом предопределила будущую профессию Драйзера.
      Для юного Драйзера и город Чикаго оказался своего рода сказочной страной, где каждый день сопровождался удивительными открытиями. Он потом вспоминал о первой поездке в Чикаго: "Города, о котором я собираюсь написать, никогда не было ни на земле, ни на море. Его никогда не было в действительности. А теперь я с трудом нахожу его даже в своей душе".
      Одной из врожденных особенностей Драйзера была исключительная эмоциональная память. Драйзер впоследствии был способен "воссоздавать" сцены своего далекого детства (и вообще жизни) с поразительной полнотой. Он мог точно "воскресить" на страницах своих книг все внешние подробности, все психологические детали. Он помнит свои чувства, мысли, страхи, мечты того времени.
      Позднее, уехав с семьей из Чикаго, Драйзер постоянно о нем вспоминал и мечтал туда вернуться. Захолустье, где они прозябали в бедности, находилось всего в трех часах езды от Чикаго - этого средоточия соблазнов цивилизации. "Если бы вернуться! Нашим соседям тогда не было бы дела до того, как мы живем. Я мог бы найти работу. В Чикаго были люди, возможности, театры, библиотеки, музеи, огромный мир!".
      Вероятно, дело было даже не столько в чем-то конкретном, сколько в смутно угадываемой возможности какой-то другой, более легкой и интересной жизни. Нечто подобное ощущал и Клайд в большом городе в "Американской трагедии" Драйзера: "Великолепные автомобили проносились мимо, праздные пешеходы спешили к занятиям и развлечениям, о которых он мог лишь смутно догадываться, веселые молодые пары проходили со смехом и шутками, малыши глазели на него - и все волновало его ощущением чего-то иного, лучшего, более красивого, чем его жизнь, или, вернее жизнь его семьи".
      Через три года после отъезда из Чикаго Драйзеру исполнилось 16 лет. Пора было искать свой путь в жизни. "Какие мелочи, пустяки иногда заставляют нас действовать!" Для Драйзера такой решающей "мелочью" оказалась небольшая статейка о Чикаго в воскресной газете. Но почва была подготовлена давно.
      "Мама! Я еду в Чикаго!" - "Как едешь? Когда?" - "Сегодня!" - "Зачем?" - "Может быть, смогу устроиться на работу. Ты мне дай на дорогу и еще три доллара. Я что-нибудь найду. В газете столько объявлений".
      Она какое-то время колебалась. "Дай мне попробовать. Всего три часа езды. Если я устроюсь, я, может быть, смогу и тебе как-то помочь". Ее глаза заблестели. Чего она только в своей жизни не натерпелась! Сколько надежд не сбылось! И все-таки в ней еще жила надежда. "Может быть, ты и прав, - немного погодя сказала она просто. - Всего три часа езды. Я дам тебе шесть долларов. Если нужно будет, ты напиши. Может быть, я смогу посылать, или ты вернешься назад". - "Я не вернусь. Не знаю почему, но я знаю, что устроюсь". -"Ну, тогда я не должна тебя удерживать. Поезжай".
      Так очертя голову кинулся в водоворот большого города нищий невежественный паренек с несколькими долларами в кармане, с душой, чутко воспринимающей удивительную сказочность окружающих будней, исполненный жизненной энергии, неясных надежд. Его не ожидали там ни учебные заведения, ни предприятия, остро нуждающиеся в кадрах. Что ждало его в этом водовороте?
      Были сумерки, зажигались огни магазинов, когда Драйзер вышел из поезда в Чикаго. "Я чувствовал себя в состоянии завоевать весь мир. Не было ни страха, ни одиночества. Не знаю почему, но во мне появилась настойчивая, даже воинственная решимость".
      
      
      2. В Чикаго
      
      Когда Драйзер явился завоевывать Чикаго, все его имущество умещалось в маленьком чемоданчике: одна смена белья, две рубашки, пара носков и несколько носовых платков. Он впервые поехал один в поезде, это выглядело увлекательным приключением. Город Чикаго казался гигантом, могучим, грубоватым, бесстрашным, исполненным жизни и решимости.
      Но надвигался вечер, чувствовалось приближение грозы, надо было где-то устраиваться. Драйзер побрел в направлении Мэдисон-стрит, где какое-то время обитала их семья. Нужна была комната. Комната за полтора-два доллара в неделю.
      У одного из домов сидел толстяк, чье лицо показалось Драйзеру добродушным.
      - Вы не знаете, где тут можно снять комнату? - Толстяк оглядел его критически и неожиданно указал на окошко в двухэтажном доме. В окошке виднелись цветы.
      - Номер семьсот тридцать два, - сказал толстяк. - Там живет миссис Пильчер. Очень хорошая старушка. Сходи и спроси у нее.
      Это было везение. Драйзер подошел к указанному дому и позвонил. Послышались шаги, дверь открыла худенькая седая женщина. У нее был умный и добрый взгляд, и Драйзеру показалось, что он пришел домой. Он быстро объяснил, в чем дело. В это время на улице гремел гром, начинался дождь.
      -Ты приезжий? - спросила хозяйка.
      - Да, я только сегодня приехал.
      Понятно. Хочешь начать новую жизнь. Сюда, в Чикаго, все за этим приезжают. Мы с мужем тоже. Только мы не такие молодые, как ты. Ну, пойдем, посмотришь комнату. Я думала сдавать ее за два доллара, но ты такой молодой, у тебя, наверное, мало денег. У меня у самой есть сын в Канзас-сити.
      Драйзер на находил слов. Женщина была такой искренней, простой и человечной. В квартире было уютно и чисто.
      - Теперь ты умоешься, я тебе сейчас принесу воды и полотенце.
      Оставшись, наконец , один в новой комнате, Драйзер прильнул к темному окну. "В бесконечную даль уходили ряды фонарей. За ними сверкали, переливались огнями витрины магазинов. По Мэдисон-стрит взад и вперед проносились вагончики конки, запряженной лошадьми. Толпы пешеходов двигались под дождем, одни несли зонтики, другие нет, одни спешили, другие шли медленно. Сердце его пело. Новая земля! Новая жизнь! Как в какой-то волшебной сказке. Огромный непостижимый в своем разнообразии город, словно живое существо, говорил: "Я душа миллионов людей. Я их радость, их свет, их пища, их голод, их воодушевление и мечты. Во мне бьется пульс самой жизни, во мне ее чудеса. Я - пульсирующий зов Вселенной. Ты - часть меня, а я - часть тебя. Во мне все, в чем состоят жизнь и надежда. Во мне все, чем они могут стать. Приобщись ко всему этому! Живи! Живи! Утоли жажду сердца. Стань всем, чем ты хочешь, пока ты молод, пока все это не ушло. Отрази этот огонь, эти краски, это величие! Будь! Живи!".
      
      Я перевела этот небольшой отрывок из автобиографической повести Драйзера "Заря". А вот давно переведенное другими и общеизвестное произведение Драйзера - "Гений". Приезд Юджина, героя этого романа, в Чикаго хорошо дополняет наше представление о первых впечатлениях самого Драйзера, глубоко осмысленных им впоследствии.
      Подробная предметность описания помогает представить себе характерные приметы времени, страны. Контраст нового и старого, умирающей тишины и энергично растущего гигантского муравейника. Вот мрачные домишки, протянувшиеся на целые мили, газовые фонари, деревянные тротуары, по которым скоро заснуют толпы прохожих. Тысячи заводов, устремленных ввысь фабричных труб, а среди них вдруг - одинокая невзрачная церковка, смиренно приткнувшаяся на голом пустыре. Нетронутая целина прерии с выгоревшей на солнце травой и железнодорожные насыпи, по которым ползут стальные пути, десять пятнадцать двадцать, тридцать в ряд, унизанные, словно бусинками, тысячами грязных вагонов.
      Зрелище новой, неприкрашенной, неукротимой жизни, движение людей и предметов. Стук сотен тысяч молотков, удары зубил в руках каменщиков, громыхающие паровозы, бегущие поезда, пешеходы, возчики, кучера, подводы с пивом, платформы с углем, кирпичом, песком. Снуют толпы народа, пыхтят паровозы, звонят колокола. Перед Юджином стремительно разворачиваются заводы: сталелитейные, фаянсовые, мыловаренные, чугунолитейные - все мрачные и неприступные на фоне вечереющего неба. На поверхности грязной речонки теснится множество судов, по берегам тянутся огромные амбары, зерновые элеваторы, угольные склады. "Как хорошо было бы передать эту картину в черных тонах, лишь кое-где тронув красным или зеленым огни вдоль мостов и на судах. Некоторые художники делают такие вещи для журналов, но у них это получается недостаточно живописно".
      Все описание, многословное, торопливое, словно захлебывающееся перечислениями, хорошо передает картину растущего города такой, как она представилась Юджину - юному, полному сил человеку, жаждавшему, спешившему приложить энергию к чему-то значительному, интересному, многообещающему.
      Лишь когда совсем стемнело, Юджин спохватился, что позабыл о ночлеге. А дальше с ним произошло то же, что и с самим Драйзером: добродушный толстяк, сидевший у ворот, казалось, самим своим видом обещал необходимые сведения. На вопрос о том, не знает ли он, где тут поблизости сдается комната, толстяк указал на дом Љ 732. Юджин перешел улицу, позвонил у двери первого этажа, и ему открыла приветливая пожилая женщина. Комната стоила два доллара в неделю. Это была маленькая спальная, совершенно изолированная, с окном на улицу. А потом, как и Драйзер, Юджин стал смотреть на улицу, где все казалось ему необыкновенным: "Витрины залиты огнями. Люди спешат - как гулко раздаются их шаги! И куда ни глянешь - на восток, на запад, - везде то же самое, повсюду большой, огромный, изумительный город. Как хорошо здесь! Теперь он это знает. Ради этого стоило приехать. Как мог он так долго сидеть в Александрии. Он здесь устроится, непременно устроится. Он был глубоко уверен. Он знал это".
      Юджин воспринимает новые впечатления так же восторженно, как и Драйзер когда-то. Но теперь к впечатлениям и иллюзиям новичка добавляются мысли писателя, давно утратившего иллюзии, с интересом, но трезво глядящего на окружающий мир: "Чикаго в то время действительно представлял для новичка целый мир возможностей и надежд. Тут было столько нового, еще нетронутого - все находилось в стадии созидания. Протянувшиеся длинными рядами дома и магазины были по большей части временными постройками - одноэтажными и двухэтажными бараками, но кое-где попадались уже и трехэтажные, и четырехэтажные кирпичные здания, возвещавшие лучшее будущее. Торговый центр, расположенный между озером и рекой - на Северной и Южной сторонах, - таил в себе неограниченные возможности, так как здесь были сосредоточены магазины, обслуживавшие не только Чикаго, но и весь Ближний Запад. Тут были внушительные банки, конторы, огромные магазины, отели, и постоянно бурлил людской поток, олицетворяющий юность, иллюзии, безыскусственные мечтания миллионов людей. Попав сюда, вы начинали чувствовать, что Чикаго - это неудержимый порыв, надежды, желания. Это был город, вливавший силы в каждую колеблющуюся душу, новичка он заставлял грезить, пожилым внушал, что нет такого тяжелого положения, которое не могло бы измениться к лучшему.
      За всем этим скрывалась, конечно, борьба. Юность, надежды и энергия создавали бешеную гонку. Здесь надо было работать, не отставая, постоянно быть в движении. Здесь необходимо было обладать инициативой. Город требовал от человека самого лучшего, что было в нем, - иначе он просто от него отворачивался. Как юность в своих смутных исканиях, так и зрелость испытывали это на себе. Здесь не было места лежебокам.
      Контрасты жизни в Чикаго - красота и безобразие, роскошь и нищета, радость и отчаяние - вероятно, так же сильно поразили Драйзера, как и его героя художника Юджина. Как и Юджин, Драйзер скитался по городу, ища работу. Изматывающие поиски, увольнения, неудачи перемежаются с новыми впечатлениями о большом городе.
      "Вся беда заключалась в том, что его способности еще дремали. Красота жизни, то изумительное, что есть в ней, уже держало его в своей власти, но он еще не в состоянии был передать это в линиях и красках".
      Праздно мечтать на берегу озера, у паромов и витрин человек, не имеющий средств к существованию, не может. Когда после мучительных поисков Юджин устроился, наконец, в скобяную лавку, где он должен был счищать ржавчину со старых печей, которые хозяин скупал у старьевщиков, он столкнулся с наглой грубостью людей, которые работали рядом с ним: "Зверь, за которым он наблюдал на расстоянии, как мог бы наблюдать художник, и который интересовал его как явление, теперь показал себя". Возникла перебранка. Один из рабочих, оттолкнув Юджина к стене, намеревался ударить его носком своего тяжелого, подбитого гвоздями башмака. Защищаясь, Юджин схватил с пола железную ножку от печки. Кончилось тем, что его уволили. "Да, они довольно бесцеремонные ребята, - согласился хозяин, а затем добавил: - Я так и думал, что вы с ними не поладите. Тут нужен человек покрепче вашего". Юджин с удивлением выслушал этот странный ответ. Он должен был поладить с этими людьми! А они не обязаны ладить с ним? Так вот какую жестокость таит в себе большой город!
      Юджин вернулся домой, умылся и снова вышел на улицу, так как теперь не время было сидеть без работы! Неделю спустя он нашел место рассыльного в агентстве по продаже недвижимого имущества. Он должен был узнавать и сообщать номера пустующих домов и наклеивать на окна ярлычок с надписью: "Сдается". Это давало восемь долларов в неделю и открывало кое-какие перспективы. Юджина это место вполне устраивало, но не прошло и трех месяцев, как контора обанкротилась. Ранний этап капитализма. Никакой социальной защиты человека. Джунгли.
      Близилась осень и надо было думать о зимнем костюме и теплом пальто, но Юджин не писал о своих злоключениях родным. Так хотелось, чтобы думали, будто он преуспевает. В обществе культ преуспевания, успеха. И человек воспринимает эти ложные ценности, начинает исповедовать этот жестокий культ.
      Его впечатления приобретали отчетливость и остроту, чему, между прочим, способствовала бьющая в глаза роскошь некоторых районов города. Он был поражен великолепием домов, красотой окружающих газонов, зеркальными окнами, блеском выездов и слуг. Впервые в жизни увидел он швейцаров в богатой ливрее, стоявших у дверей. Он видел издали молодых девушек и женщин, казавшихся чудом красоты и таких изысканных в своих нарядах, видел молодых людей, поражавших своей осанкой. Должно быть, это и были представители "общества", о которых постоянно писали в газетах. Красивая одежда, изысканная роскошь, высокое общественное положение. Впервые он узрел бездонную пропасть между тем, что ждет новичка из провинции, и теми благами, которыми располагает мир, - вернее теми, что щедро сыплются на немногих, стоящих на верху общественной лестницы. Все это его отрезвило и огорчило. Жизнь полна несправедливости.
      Ненавязчиво, постепенно Драйзер вслед за мажорными нотами первых восторгов новичка заставляет все сильней звучать тревожную ноту первых разочарований. Осенью Юджин понял, что город умеет быть жестоким. Листва на деревьях пожелтела, пронизывающий ветер гнал клубы дыма и тучи пыли. Все чаще встречались люди в потрепанной одежде, угрюмые и изможденные, с запавшими глазами, из которых глядело отчаяние. Они просили милостыню, жаловались на неудачи. Как легко потерпеть крушение! Город быстро научил этому Юджина.
      В детстве Драйзер продавал газеты, работал по найму на ферме под палящим солнцем. Теперь в Чикаго, в шестнадцать лет, надо было устраиваться основательно. Как и его герой, Юджин, он был согласен на любую работу. Драйзер мыл в ресторане грязную посуду, а спал в чулане среди гниющих овощей; служил у торговца скобяными товарами, был сборщиком платы за квартиры в одной из компаний, разносчиком белья в прачечной, продавцом-разносчиком мелких товаров. И отовсюду его выгоняли на улицу.
      Многие герои Драйзера, бедствуя в большом городе, ищут работу. Достаточно вспомнить, как обивает пороги сестра Керри, как безнадежно мечется по Нью-Йорку опустившийся, утративший веру Герствуд. Их настроение, унижение, усталость, постоянно вспыхивающие надежды переданы со знанием дела. Лишь человек, все это сам испытавший, мог передать это с такой психологической достоверностью, пониманием, глубиной.
      Прав Джеймс Фаррел, американский писатель, говоря, что Драйзер учился главным образом не по книгам, а у жизни. Годы детства и юности Драйзера были часто несчастливыми, неустроенными. Но при этом он много видел, воспринимал, память наполнялась подробностями, исполненными глубокого значения.
      
      
      3. Найди свой путь
      
      Контрасты жизни по-прежнему восторгали и ранили. Еще не достигнув двадцати лет, Драйзер, сам того не сознавая, был уже изрядно умудрен жизнью. Переменив массу профессий, он даже поступил было в университет штата Индиана с помощью своей бывшей учительницы. Больше года ему там не удалось продержаться - надо было зарабатывать. Но университет, каким бы там ни было преподавание, сыграл в его жизни выдающуюся роль. Умственные занятия, книги. Для поэтической души и пытливого ума чтение оказалось топливом, которое дало разгореться огню. Видеть скрытую суть вещей, уметь выразить это словами! Великие писатели помогают человеку обрести зрение и речь.
      В 1880 году, перебиваясь в Чикаго случайными заработками, Драйзер уже старается определить, сформулировать, что он хочет делать в жизни, как жить. Он долго над этим думал и решение созревало медленно, по его словам, как горошина в стручке. Хорошо быть богатым, как господа с гордой осанкой и сознанием своего значения, которых он издали наблюдал. Но между ним и этими избранниками судьбы лежит пропасть. Перебирая в уме разные профессии, он чувствовал, что влечет его лишь одна. Хотя, может быть, столь же недоступная, как богатство.
      В то время в газете "Чикаго дейли ньюс" регулярно печатался местный журналист Юджин Филд. Это были беглые заметки о жизни Чикаго, наброски уличных сценок, людей и их дел. Заметки были скорее юмористические, но в них ощущалась и романтика. Драйзер много бродил по городу - и в связи с работой, и просто так. Наблюдая картины жизни, он чувствовал, что отразить их в беглых заметках именно так, как они воспринимались, так, как делает это Юджин Филд, - вот чего бы ему хотелось. Желание это было таким туманным, что, казалось, оно никогда не осуществится.
      В газетах попадались сообщения о репортерах, которых куда-то направляют с поручением о чем-то написать. Кто эти счастливцы? Может быть, они специально этому учились? Как они попали в эти сказочные учреждения, именуемые редакциями? Даже конторы, где люди подписывались на газеты или платили за объявления, повергали Драйзера в трепет. Газеты, издательства... Юная фантазия щедро расцвечивала эти недоступные учреждения. Газеты имеют дело с большими событиями, широкими коммерческими планами, трагедиями, радостями. Газетные работники, вероятно, получают сказочные гонорары. Их посылают по самым срочным и увлекательным делам. Благодаря этой профессии, умению наблюдать и излагать свои мысли, их везде принимают как равных. Их жизнь протекает среди сильных мира сего, богатых, знаменитых, могущественных.
      Все эти грезы требовали каких-то немедленных действий. Увлеченно запечатлев на бумаге кое-что из того, что он повседневно наблюдал, - словесные картины того, что он видел, - Драйзер отправил эту рукопись своему кумиру Юджину Филду. Он не был пассивным мечтателем. Но Юджин Филд так никогда и не ответил. Видимо, произведение не заслуживало его внимания. Впрочем, это не остановило и даже не огорчило Драйзера. Приняв решение и осознав свой путь, он был счастлив. Никакой Юджин Филд не мог его теперь поколебать.
      Но принять решение - это лишь половина дела, хотя и весьма существенная. В Чикаго не было литературных объединений, консультаций, отделов по работе с молодыми авторами. Как пробиться в этот сказочный мир журналистики? Как пробить невидимые бастионы, защищающие этот мир от вторжения новичка?
      Кто-то, кажется Бисмарк, сказал, что Фортуна, богиня удачи, однажды пролетает мимо каждого и удачливый от неудачника отличается лишь тем, что успевает схватиться за ее развевающиеся одежды, в то время как неудачник медлит. Вероятно, Драйзеру было в то время незнакомо это изречение Бисмарка, но волнующее дуновение неслыханной удачи он, несомненно, ощутил, когда в один прекрасный день прочитал в "Чикаго геральд" объявление, что газете требуются молодые люди для работы во время рождественских праздников. Эта газета была самой большой и распространенной в городе.
      Нельзя обвинить Драйзера в промедлении. Бросив все дела, он немедленно помчался в контору "Геральда". Когда его, наконец, допустили в кабинет к заведующему, он был ослеплен пышным убранством этого святилища. Не меньшее впечатление произвел на него и сам заведующий - человек с аристократическими бакенбардами и непроницаемыми, как омут, глазами.
      Оказалось, что работа у них была лишь на неделю, максимум на десять дней! К тому же работа предлагалась не в самой газете, а в "бюро рождественских подарков". Администрация газеты, соблюдая коммерческую заповедь, которая заключалась в том, чтобы "делать на грош, а создавать шуму на полтинник", насобирала всевозможного хлама, оставшегося от распродажи игрушек, и организовала выдачу его беднякам в качестве рождественских подарков от Санта-Клауса, американского Деда Мороза. По указаниям газеты были составлены длинные списки того, чем собирается Санта-Клаус одарить бедняков и их детей. В газете все это было очень ярко и трогательно описано, в целях рекламы была поднята очередная шумиха о нужде бедняков, об истинно христианских чувствах. На деле же это обернулось издевательством над теми же бедняками. Люди приходили за целые мили, переносили массу мытарств у священника и доктора, которые должны были засвидетельствовать их нуждаемость, а получали грошовые пустячки вроде детской метелки или игрушечного Ноева ковчега. Впрочем, все предприятие было так плохо организовано, путаница и беспорядок достигли постепенно таких размеров, что в конце концов стали оделять всех, кто имел мало-мальски подходящий вид, всем, что попадалось под руку. Видя это, клерки уведомили своих родственников и друзей, и те быстро растащили весь немудреный хлам.
      Вот в этом-то бюро и работал Драйзер одним из клерков. Этой-то работой и осчастливил его импозантный заведующий с непроницаемыми глазами. Но впоследствии Драйзер писал, что он с радостью взялся даже за эту весьма кратковременную работу, потому что в то время одна лишь мысль, что есть работа, еда, одежда, вселяла в него блаженство.
      К этому времени его первые восторги по поводу Чикаго значительно поубавились. Умерла его мать, и после ее смерти родной дом стал холодней и пришел в запустение. Рассчитывать на чью-то помощь было невозможно. И в душе его постепенно, наряду с надеждой, появился и стал расти почти болезненный страх перед бедностью, одиночеством, отсутствием самого необходимого комфорта и радостей жизни.
      В бюро подарков клерки много говорили о превратностях судьбы, называли "Геральд" дрянной лавчонкой. А один молодой журналист, с которым Драйзер познакомился в захудалом ресторанчике, стремясь вразумить его, рассказывал, какая жестокая мелочная склока царит в газетном мире. И все же Драйзер сохранял оптимизм. Слушая жалобы журналиста, он думал о том, что это ноет неудачник, который обречен получать гроши и пропивать их. Он смутно чувствовал в себе какие-то иные возможности .К тому же утратить надежды было просто опасно.
      Но как пробиться в газетный мир Чикаго? Шли месяцы, складываясь в годы, а ничего не менялось. Ему исполнился двадцать один год. Мало принять решение, надо его осуществить.
      Долговязый молодой человек в очках, в клетчатых штанах и ярко-голубом пиджаке ежедневно по два раза в день заходил в редакции в поисках работы. Неизменно ему отвечали, что ничего подходящего нет. Так он снова и снова упрямо ходил по кругу из одной редакции в другую, спокойно встречая отсутствующие взгляды редакторов, пренебрежение мелких служащих Нигде, казалось, люди не вели себя более странно и неприветливо. Теперь даже само помещение редакции не казалось больше волшебным дворцом. Обыкновенные столы и лампы. Полы усеяны бумажками.
      Он боялся впасть в отчаяние. Это подорвет силы. Сколько же можно ходить по одному и тому же кругу! И однажды его осенило. Вместо того, чтобы обходить всех редакторов, надо взять курс на одного. Надо найти к нему подход. Надо проникнуть в одну газету и стать там своим человеком. Он выбрал самую маленькую и захудалую - "Дейли глоуб" и приходил туда, как на службу, ежедневно. Он упорно не замечал пренебрежения окружающих. А те и не подозревали, что этот терпеливый проситель, смиренный, как бездомный кот, который трется о порог, чтобы его впустили, в действительности мертвой хваткой вцепился в "Дейли глоуб". Сколько было тогда затрачено молодых сил!
      Впоследствии, став великим писателем и вспоминая это время своей жизни, Драйзер писал: "Мучительные и все же незабываемые часы. Никто во мне не нуждался, хоть я и чувствовал, что вступаю в новую полосу жизни".
      Постепенно он со всеми в редакции познакомился, приобрел там доброжелателей, изучил обстановку. Некоторые знали, что он ждет работы, другие стали принимать его за сотрудника, так подолгу он торчал в этом заведении. Его главным наставником стал корректор, почему-то проникшийся к нему сочувствием. Это было тем более странно, что корректор был враждебно настроен ко всему миру. По его словам выходило, что газетные работники, зачастую интересные и способные, сплошь и рядом пройдохи и проныры, готовые безжалостно утопить ближнего. Корректор не подозревал у Драйзера литературных способностей. И тем не менее, а может быть именно потому, назло способным, вздумал ему посодействовать. Однажды он замолвил о Драйзере словечко главному редактору, который затем дал ему какое-то временное поручение. После этого пришлось снова болтаться без дела в ожидании случая. Потом Драйзер был принят репортером на неделю-две во время какого-то съезда. Его первые заметки были неумелыми, лишь старания корректора сделали их более или менее приемлемыми. В конце концов с помощью того же вездесущего корректора Драйзер был зачислен в штат с весьма незначительным, но определенным жалованьем.
      Он умел радоваться удаче и оценить ее подлинное значение, как умел до этого не унывать при неудачах. Дело тут было не в размерах жалованья и не в масштабах газеты. Это был переход от вечной неуверенности в завтрашнем дне к определенному положению в газете. Это была первая победа! Сопротивление газетного мира сломлено. Он пробился!
      
      4. Новые возможности
      
      Работа новичка-репортера оплачивалась плохо. Но для Драйзера четырнадцать-двадцать долларов в неделю были непривычным счастьем. Он снял комнату недалеко от редакции и ходил на работу пешком через мрачные кварталы чикагской бедноты: "Как по ядовитым зарослям джунглей, заманчивых и зловещих, проходил я по этим мрачным кварталам, наблюдая через открытые двери и разбитые, заткнутые чем попало окна, убогую и нищенскую жизнь".
      Вскоре Драйзер сделал еще одно важное открытие. Его способность наблюдать и размышлять могла иметь широкий спрос. Он оказался нужным для редакции человеком.
      В то время журналистика отличалась болтливостью. Новости расписывались яркими красками. Редакторы требовали не голых фактов, а очерков. Идеалом литераторов был Чарльз Диккенс, и любой репортер, стараясь быть на него похожим, разводил по любому поводу романтические описания и витиеватые рассуждения.
      Однажды, когда Драйзер рассказывал про то, что он каждый день видит по пути на службу, ему предложили написать статью о чикагских трущобах. Он почувствовал себя счастливым. Видеть жизнь и описывать ее - это было именно то, что ему нужно, он именно об этом когда-то мечтал, читая Юджина Филда. Он готов был день и ночь исписывать груды бумаги на любую тему.
      Пришлось отправиться в страшные кварталы, где ютились отбросы общества, и бродить там ночами. Чикагская беднота никогда не была придавленной, трусливой. Она скорей была непокорной, озлобленной, а порой заносчивой и задорной. Оборванцы, босяки, проститутки, пропойцы, кокаинисты, населявшие эти места, несмотря на свою жалкую нищенскую жизнь, буйствовали и не смирялись. Огни притонов. Звуки гармоники, дребезжащего пианино, надрывающихся скрипок. В ветхих лачугах кипела жизнь, раздавались проклятия, богохульства. Лишь к утру все засыпало тяжелым сном. Это было в центре расцветающего и преуспевающего Запада, и было непонятно, отчего одни люди - серьезные, предприимчивые, осторожные - копят деньги и приобретают собственность, а другие живут в таком аду. Существующий порядок вещей был порожден не Богом, но дьяволом и, казалось, был выше человеческого разумения. Нечестивцы с низкими лбами, в лохмотьях, зараженные болезнями. А с другой стороны, в так называемом хорошем обществе, сколько самодовольных, самоуверенных, высокомерных, зараженных тупым эгоизмом. Как страшно тому, кто не смог преуспеть.
      Прочитав очерк, давний покровитель Драйзера, корректор, был вынужден признать, что молодой автор внес в избитую тему свежесть, несмотря на напыщенный язык. "Вы чудак, а писать можете", - не без удивления заключил он и с этого дня стал обращаться в Драйзером как с равным.
      И действительно, мало-помалу Драйзер пошел в гору. Он сумел выбрать путь в соответствии с наклонностями. Жизнь наказывает насилие над собственной природой, его же способности, до поры до времени скрытые от посторонних, все больше проявлялись. И, наконец, он ушел из "Дейли глоуб", в которую так рвался когда-то и которую уже давно перерос. Постепенно он стал заправским журналистом и не мыслил для себя иной деятельности.
      Но рядом с творческими, поэтическими наклонностями в нем жила жажда жизненных благ, застарелый комплекс, вынесенный еще из детства. Его подчас беспокоило, как бы за любимой работой не упустить других радостей жизни.
      "Умел ли я играть в теннис, бейсбол, футбол? Весьма неважно. Ясно, я был настоящим растяпой. Каждый умел играть в эти игры. Почти все юноши перещеголяли меня в находчивости и в хороших манерах, в умении танцевать и одеваться. Значит, я был к тому же еще и глуп. Самый последний борец мог победить меня. Самый ничтожный светский человек, умеющий себя держать, брал верх надо мной. На что же мне было надеяться? А что до богатства и удачи, каким жалким я был! Ни одна красивая, ловкая девушка не обратит внимания на неудачника".
      Драйзер был долговяз и очень худ. О своей внешности он отзывается без особого самодовольства. "В лице моем, если не считать его общей незначительности, не было особых недостатков, кроме правого глаза, который слегка косил, да верхнего ряда зубов, которые выдавались больше, чем следовало, вперед... Это было постоянным источником моих огорчений. Мне казалось, что все женщины считают меня неинтересным, что явно не соответствовало действительности - во всяком случае, не все женщины были такого мнения".
      Справедливости ради следует, быть может, добавить, что в Чикаго одна девушка по имени Элис даже пыталась женить его на себе, но Драйзер (не без сожаления) уклонился, потому что "жизнь была слишком широка и многогранна". Обретенное с таким трудом призвание владело им пока безраздельно.
      А окружающая жизнь ставила вопрос за вопросом: "Меня глубоко трогали горести людей, их бедность и забитость, их несбыточные мечты, их тяжелый труд и то, что они принуждены выносить невыразимые унижения, ругань, грубость, и то, что они многого никогда не будут иметь, - их чаяния и надежды, их полуосознанные мечты о счастье, их бессвязный бред и их тупая покорность судьбе. Я сотрясался от беззвучных рыданий перед лицом человеческого горя. Жалкие трущобы, пьяная женщина перед судьей, ребенок, умирающий в больнице, несчастный случай с мужчиной или женщиной - сколько раз у меня на глаза навертывались слезы и сжималось горло при виде уличных происшествий, больниц, тюрем!".
      Однажды, спустя какое-то время после своего отъезда в Сент-Луис, где он стал работать в отделе городских новостей газеты "Глоуб демократ", Драйзер получил письмо из Чикаго от Элис, той самой девушки, что хотела женить его на себе. "Не возвратишь ли ты мне мои письма, - говорилось, между прочим, в письме. - Они тебе больше не нужны". Письмо было искренним и печальным и почти в точности совпадает с письмом одой натурщицы (Руби) к Юджину из "Гения". И еще оно заставляет вспомнить письмо Роберты Клайду из "Американской трагедии". Особенно щемящей была приписка: "Вчера вечером я стояла у окна и смотрела на улицу: светила луна, и голые деревья по ту сторону дороги качались на ветру. Я увидела отражение луны в маленьком пруду там вдали. Он был совсем как серебряный. О, Тео, как бы мне хотелось умереть!".
      Поэтическая душа Драйзера встрепенулась. Он готов был немедленно вызвать Элис. Казалось все причины его прежних колебаний отступили, кроме одной - нелепой, но непреодолимой: в своем тщеславии недавнего нищего, пробившегося "в люди", он врал ей еще в Чикаго, что богат, что деньги для него не могут служить препятствием. А теперь, несмотря на свой профессиональный успех, он не знал, на что содержать жену. В те незапамятные времена, на рубеже нашего века, буржуазный успех и работающая жена были несовместимы.
      Трудно было сорвать с себя красивую маску баловня судьбы и предстать в своем настоящем виде. Впрочем, может быть, он сам себя немного обманывал и повод выдавал за причину. Дело было не в маске или не только в маске. Ведь и до этого, и после он умел переступать через условности.
      В связи с этой историей Драйзер потом писал, что по складу своего характера он всегда предоставлял события их собственному течению и выжидал, что все образуется само собой. Но и это не совсем верно. Когда дело касалось призвания, подлинных его интересов, он проявлял решимость и оперативность. А здесь он медлил потому, наверное, что боялся связать себя новыми обязанностями. Конечно, ему было жаль девушку, к тому же она была очаровательна. Но ее скромный обывательский мирок не мог стать его миром. Две главные стороны его натуры - огромный творческий потенциал и жажда жизненных благ - не находили здесь достойной реализации.
      К тому же разные мелкие, ничтожные соображения как-то дополняли основное. Например, он лишь недавно подружился с интересными для него молодыми журналистами, которые были не прочь выпить, что вызывало лишние расходы. Драйзер не мог быть вместе с ними и не угощать их при случае. Появление жены, при его скромных заработках, внесло бы в его жизнь строжайшую экономию, лишило бы новых друзей, беззаботности, свободы.
      Но главное - в этот период жизни в удачливом репортере все более начинал ощущаться и предъявлять свои требования писатель. Смутное стремление уберечь себя от всего, что помешало бы наилучшему проявлению таланта, вероятно, всю жизнь влияло на многие поступки Драйзера.
      Он сообщил Элис, что пока не может жениться и вернется, когда его материальное положение улучшится. Он не хотел бросать ее и заверил в своей любви, но чувствовал, что не сдержит своего обещания.
      История отдаленно напоминает ту, которая сложилась в "Американской трагедии". Правда, Клайда он наделил лишь одной стороной своей натуры - жаждой жизненных благ, начисто лишив второй ее стороны - творческой. К тому же в романе Драйзер умело обостряет ситуацию: там и далеко зашедшие отношения, и беременность Роберты, и ее настойчивость, и Сондра, богатая наследница, без пяти минут жена Клайда, и восторженная любовь к Сондре, олицетворявшей все, к чему Клайд стремился в жизни, и лодка перевернулась (спасать Роберту или дать ей утонуть?), - все это способствовало преступлению. Драйзер, конечно, не убивал Элис. Но он не мог не чувствовать, что в этот момент убивает ее надежду, мечту о счастье, и нелегко было нанести этот удар. Пережитое потрясение, вероятно, помогло ему впоследствии воссоздать состояние Клайда в момент убийств.
      Чехов когда-то говорил, что писатель - это каторжник, прикованный к тачке своего таланта, что для него переживания, события, вся его жизнь - прежде всего лишь материал для творчества. Так случилось и на этот раз. Духовное потрясение вызвало творческий взлет:
      "Я стоял у окна и смотрел на быстро меркнущее небо с таким щемящим чувством, какое бывает только тогда, когда слушаешь музыку. Сердце мое сжималось, когда я становился лицом к лицу с неразрешимыми вопросами жизни, и я в отчаянии ломал руки, глядя на ее неумолимый бег. Как быстро шло время! Как мимолетно и незаметно пролетала моя жизнь! Те немногие радости, которые выпали на мою долю, всегда таили в себе горечь. Я уже знал, что радость и горе неразлучны, и я не мог найти выхода из жизненного тупика. Одна лишь смерть и могила разрешали все.
      Я весь дрожал мелкой дрожью, голова моя пылала. Я подошел к своей конторке и взялся за перо. Я сидел, созерцая превратности судьбы, как человек смотрит на надвигающуюся грозу. Слова рождались и вскипали во мне. Они выстраивались в причудливом ритме. Я быстро начал писать строчку за строчкой.
      Я увидел, что у меня получалось нечто вроде поэмы, но она была еще сырой и нуждалась в обработке и исправлениях. Мне очень хотелось заняться этим. Но я горел желанием писать дальше о превратностях судьбы. Я так увлекся, что на время почти забыл об Элис.
      Случилось так, что когда Драйзер писал, в комнату вошел один из его друзей журналистов. Это был самоуверенный человек, сам сочинявший кое-какое чтиво.
      -Что это, Драйзер, вы пишете стихи?
      -Что-то вроде этого. Так, ничего особенного.
      -Этим много не заработаешь, - сказал журналист, желая быть Драйзеру полезным. - Попробуйте лучше роман или пьесу.
      -Роман или пьесу?
      Журналист затем просветил коллегу насчет того, как пишутся книги, и какие гонорары писатели получают. После этого разговора Драйзер несколько воспрянул. Как хорошо живется талантливым людям! Ведь себя он не без веских оснований причислял именно к этой категории.
      
      5. Прощай, провинция
      
      Между зарождением идеи и ее осуществлением иногда проходит много времени. Долгие годы порой отделяют посев от жатвы. Да и сама идея в период ее осуществления в конце концов иногда коренным образом отличается от своего первоначального варианта. Еще очень нескоро предстояло Драйзеру осуществить свои писательские мечты, и уж далеко не столь триумфально, как он предполагал. А пока что он был поглощен журналистикой. Чикаго Сент-Луис, Толедо, Питтсбург... "Чикаго дейли глоуб", "Сент-Луис глоуб-демократ", "Сент-Луис репаблик", "Питтсбург диспетч"... Стремительный калейдоскоп лиц, впечатлений, мыслей. Многие уносились в потоке времени, чтобы в будущем когда-нибудь всплыть в нужном месте очередного повествования.
      Однажды пришло письмо от Элис. От нее давно уже не было никаких известий.
      "Дорогой Тео! Завтра моя свадьба. Завтра в двенадцать. Не удивляйся этому. Я ждала от тебя весточки бесконечно долго - казалось, целые годы и чувствовала, что не дождусь. Я поняла это по твоему последнему письму. Я знала, что ты не приедешь, и поэтому вернулась к мистеру... Иного выхода нет. Мне не на что больше надеяться. Ты знаешь, как я была несчастна после твоего отъезда, несмотря на внимательное отношение моих родных.
      Тео, тебе, наверное, покажется глупым то, что я пишу. Мне стыдно за себя. И все же я хочу сообщить тебе об этом и попрощаться с тобой, так как я не питаю к тебе злого чувства, несмотря на то, что ты охладел ко мне. Я буду хорошей женой мистеру... Он понимает, что я не могу любить его, и я ценю в нем это. Завтра я выйду замуж, если... если что-нибудь не помешает этому. Ты не должен был говорить, что любишь меня, если не был уверен в этом. Ты мне причинил столько страданий.
      Прощай! Это последнее письмо, которое я пишу тебе. Не высылай мне моих писем - разорви их. Слишком поздно. Если бы ты только знал, чего мне стоило согласиться на это!
      Элис".
      Драйзер знал, что если он поспеет к полудню в Чикаго или даст телеграмму, она отложит свадьбу. Для нее это была бы великая радость, верх романтики, спасение. Но не для него.
      Прошли ночь и следующий день, а Драйзер не написал ей. "Был ли я когда-нибудь влюблен в нее?" -размышлял он впоследствии и пришел к выводу, что влюблен был в жизнь, а больше ни в кого, ни во что, никогда. Были в его жизни увлечения, страсти, но голос разума "словно колокол в морском тумане" напоминал: "Не это главное. Красота вечна. Красота придет снова. Только сама жизнь, вся жизнь, красочная панорама человеческих усилий, надежд, отчаяния, - только это главное. Красота - звенящий колокольчик, дуновение рассвета, шепот летнего ветра, плеск воды. Красота была везде во всем. Ведь настанет время, когда старый и седой, он не будет больше воспринимать эти голоса и краски, забудет о них". (Это выборочный перевод некоторых строчек из воспоминаний Драйзера).
      Шло время, и пестрый калейдоскоп сиюминутных событий стал постепенно утомлять своим разнообразием и множественностью, за которыми трудно было уяснить суть вещей.
      Долгое время моральные заповеди Христа, усвоенные в детстве, владели его сознанием. Но светлая вера в братство людей не выдержала столкновения с жизнью. Он читал философов, и они вооружили его новым пониманием. Идеалы, борьба, печали - всего только результат химических процессов, неизвестно почему возникающих и никуда не ведущих. Жизнь бессмысленна, и если все на свете так безнадежно устроено, то, быть может, самое лучшее - ни о чем не думать. Лучше стать ограниченным, бессердечным, равнодушным, умеющим жить. Но почему-то душа не лежала к этому. Читая, размышляя, он все больше замыкался в себе. И ему все больше хотелось переменить обстановку. Он уже работал в Питтсбурге. Питтсбургские газеты отводили много места нью-йоркским событиям. Он читал о прогулках на яхтах, о шикарных звездах театрального и денежного мира. Вот где были роскошь и довольство!
      Наконец он сам побывал в Нью-Йорке. Там жили его брат и сестра с мужем. Город поразил воображение масштабами и размахом. В квартиру сестры доносились странные звуки, словно гудки в тумане. Это были баржи, буксиры, пароходы в гавани. И внезапно он почувствовал величие моря: "Огромные здания и улицы омывались той самой сине-зеленой волной, которую я видел в Джерси-сити, а за ними тянулись на целые мили сырые солончаковые луга, перерезанные железными дорогами. Уже тогда огромные океанские пароходы приходили сюда из-за границы. У берегов Гудзона выстроились в ряд большие корабли из Европы и других частей света, тихо покачиваясь на глади великой реки. Здесь были буксиры, и небольшие суденышки и корабли дальнего плавания, и дальше на восток - безмолвие, величие и невозмутимая торжественность моря".
      "Какое счастье жить у моря! Разве вы не чувствуете этого?" - спросил Драйзер. Но его родные этого не чувствовали. Во всяком случае, они не так это чувствовали, как он: "Море! Море! И этот величественный город! Никогда раньше не стремился я так узнать город, и ни один город не внушал мне такого благоговейного трепета. Он казался таким огромным, таким могущественным и устрашающим".
      Он знакомился с Нью-Йорком и, бродя возле зданий газетных издательств, снова чувствовал себя неопытным новичком. Впрочем, провинциальная журналистика научила его многому. Он отлично знал, что газеты покорно служат интересам финансовых заправил, что они и глазом не моргнув предают интересы простых людей. Но их ложь заставляет верить. Эта могущественная способность лгать и предавать казалась самой опасной и зловещей. И все-таки он смотрел на эти величественные, зачастую мрачные учреждения, с восторженным трепетом. Они казались крепостями, которые предстояло завоевать.
      Уехать сюда? Но для этого надо оставить оплачиваемую работу. Вот если бы в Питтсбурге накопить немного денег! Он вернулся в Питтсбург, и в это время никакой гоголевский Акакий Акакиевич не мог бы с ним сравниться в бережливости. Продолжая работать в газете и зарабатывать, он подверг себя героическим лишениям, нанес вред здоровью, который сказался впоследствии, и собрал в результате двести сорок долларов, чтобы первое время продержаться в Нью-Йорке.
      Драйзер перечитал к этому времени произведения Бальзака. Особенно увлекательным был известный бальзаковский сюжет: молодой человек из провинции приезжает в Париж и завоевывает позиции в великосветском обществе. Он становится модным львом, осыпан благами, ему завидуют другие персонажи "Человеческой комедии".
      Как когда-то Чикаго, его теперь все больше привлекал Нью-Йорк. Там блеск и нищета, вершины успеха, бездны падения. Познать эти вершины и бездны, эту страшную игру сил, интересов, ума и желаний! Кинуться в их гущу с нерастраченной энергией молодости, с дерзостью умелого пловца!
      Его отъезд ускорила незначительная мелочь - разговор с одним журналистом, политическим обозревателем. Этот человек однажды сказал ему: "Не понимаю, чего вы здесь сидите. Вы талантливы и зря теряете время. В нашем городе газетам зажали рты. Вы ничего тут не сможете написать. Отчего вы не едете в Нью-Йорк? Я этого сделать не могу из-за семьи, а вы молоды, свободны. Мне безразлично, поступайте как хотите, но я просто удивляюсь".
      Драйзер получил последнюю зарплату в полдень, а в четыре часа дня сел в нью-йоркский поезд.
      В романе Драйзера "Гений" Юджин, когда-то отправлявшийся в Чикаго, также едет в Нью-Йорк, и его переживания, вероятно, в какой-то мере дают преставление о собственных переживаниях Драйзера:
      "Юджин вспомнил о другой своей поездке, когда он впервые рискнул отправиться в большой город. Как все переменилось! Какой он был неотесанный, наивный. С тех пор он успел стать художником-иллюстратором, он недурно пишет, он пользуется успехом у женщин и имеет некоторое представление о том, что такое жизнь... Трепет охватил его, когда проводник стал объявлять по вагонам: "Джерси-сити", - а когда он вышел на гигантский перрон, сердце его сжалось. Он был один, совсем один в Нью-Йорке, этом богатом, холодном, исполненном недоброжелательства городе. Каким образом добьется он здесь успеха?
      Юджин вышел за ворота вокзала, туда, где под низкими сводами приютились паромы, и в следующее мгновение его взору открылись силуэт города, и залив, и Гудзон, и статуя Свободы, и паромы, и пароходики, и океанские суда, - все окутанное серой пеленою ливня, сквозь шум которого прорывались унылые голоса сирен. Перед его глазами была картина, которую бессилен представить себе тот, кто ее никогда не видел, а шум настоящей соленой воды, набегающими волнами бившей о берег, возвышал его душу, как музыка. Какое оно изумительное, это море, которое бороздят суда и мощные киты, глубины которого полны неизъяснимых тайн. Какое изумительное место Нью-Йорк, этот город, стоящий на берегу океана и омываемый его волнами, - сердце обширной страны.
      И не только эти поэтические картины города восторгали Юджина. Как ни утрачивал он иллюзии, находясь в провинции, но их, видимо, было еще у него достаточно, если трепетное волнение вызывали громкие, раздутые газетами имена:
      "Здесь живут... Вандербильты и Морганы -настоящие, живые, - и все здесь. Уолл-стрит, Пятая авеню, Мэдисон-сквер, Бродвей - сколько он слышал про эти улицы. Как-то сложится теперь его жизнь? Каковы будут его успехи? Окажет ли ему когда-нибудь Нью-Йорк тот триумфальный прием, какой выпадает на долю избранных?"
      Что касается самого Драйзера, то преуспевающий провинциальный журналист, прибывший теперь в Нью-Йорк, мало чем напоминал юнца, который когда-то явился завоевывать Чикаго. Впрочем, в сущности своей он мало изменился. Та же поэтическая восприимчивость, та же исполненная энергии жажда жизненных благ и прежняя пытливая готовность к удивительным открытиям среди будничной повседневной суеты.
      Как и герой его, Юджин, "он был один, и вокруг него бушевал город шумный, как океан. Он должен войти туда и начать борьбу".
      
      6. Единоборство с Нью-Йорком
      
      В первый свой приезд в Нью-Йорк Драйзер был гораздо менее одинок, чем его герой Юджин. В тот первый приезд, когда на рассвете поезд под проливным дождем вступил под огромные стеклянные своды нью-йоркского вокзала, его встретил брат и повез к сестре. Экипаж медленно тащился по грязным, тускло освещенным улицам, бубенцы на лошадях медленно позвякивали в такт их шагу. Наконец, подъехали к узкому каменному дому. Все это долго жило в памяти Драйзера. Но теперь брат уехал из Нью-Йорка, а семья сестры бедствовала, и это было хуже, чем если бы он был совсем одинок. Муж сестры, тщетно пытаясь "продержаться и выбиться", через свою жену приобщился к тем самым двумстам сорока долларам, на которые Драйзер так рассчитывал. Это сразу ослабило позиции новичка в борьбе с Нью-Йорком.
      Несколько дней он посвятил разведке, обозревал новый мир, в котором очутился. Затем началось изнурительное хождение по редакциям. Но эти бастионы хорошо охранялись! Прежний опыт мало помогал. Когда-то в редакционной комнате "Дейли глоуб" он мог часами слоняться, ожидая работы. Здесь же, когда он попытался проникнуть в "Уорлд", "Сан", "Геральд", оказалось, что подступы к редакторам охраняют сонмы служащих. Таких наглых и высокомерных лакеев не было у провинциальных боссов. Они мигом чуяли в нем нуждающегося посетителя, они были величественны и неумолимы. "Вы к кому?" - "К такому-то". - "По какому делу?" - "Насчет работы". - "Нам не требуется. Нет, к нему нельзя". -"Но я бы хотел с ним поговорить". - "Он сказал, что не будет с вами говорить. Мест нет". - "Может быть, вы запишите мою фамилию?" - "Нет, мне некогда. Нам никто не требуется".
      Между тем последние деньги таяли. После многих блужданий он как-то в сумрачный зимний день подошел к Сити-Холл-парку, за которым громоздились огромные здания этих "Сан", "Трибюн", "Уорлд", "Пресс", и, как пушкинский Евгений перед державным "Медным всадником", долго стоял и глядел на них. На скамейках парка, несмотря на пронизывающий декабрьский холод, притулились бродяги, безработные - отбросы большого города. Драйзер смотрел на них, думал о себе и об этих огромных, неприступных в своем тупом величии зданиях, и, как он потом утверждал, именно в тот безнадежный момент в нем родилось что-то новое. Его словно озарил смутный образ, идея будущего Герствуда. Он бродил до ночи по городу, по пути обозревая все магазины, и добрался домой в темноте, усталый и несчастный. С его способностью запоминать и точно воспроизводить все эмоциональные оттенки, он впоследствии живо ощутил это настроение, описывая хождение Керри по магазинам в поисках работы. В этот декабрьский безрадостный день в нем зародился его будущий первый роман. Но еще очень нескоро смутная идея, мелькнувшая в сознании, воплотится в образах Герствуда и Керри. А пока с каждым днем становилось холодней, снежная слякоть покрывала улицы, искать работу было мучительно.
      Однажды Драйзер принял решение: он войдет в редакцию "Уорлд", не слушая никого, взбежит по лестнице и силой прорвется в отдел репортажа. Но когда его задержали, он оробел и отступил. Идя вниз, он грустно размышлял, что ему не хватает ловкости, смелости, что он неудачник. Эта мысль всегда болезненно действовала на него. Он никогда не мог забыть впечатлений детства, того отпечатка бедности и неудач, который сопровождал их семью, заставлял его стыдиться окружающих. Его до того растравили размышления, что он рассердился и обрел вдруг смелость. Он вихрем ворвался в приемную, отшвырнул, как назойливых мух, двух юнцов, пытавшихся его задержать, рывком открыл заветную дверь, так тщательно охраняемую, и вошел. Молодые люди вбежали вслед за ним, угрозами и силой пытаясь его выдворить. Тем временем он с любопытством осматривал комнату, ярко совещенную в этот серый зимний день. Все ее пространство было заставлено столами, за которыми трудились репортеры. На возвышении стояли три-четыре стола, за которыми, как на троне, восседали несколько человек - видимо, заведующий отделом репортажа и его помощники. Драйзер стоял растерянно, когда случайно проходивший мимо журналист спросил, что ему нужно.
      - Мне нужна работа, - громко сказал Драйзер, окончательно рассерженный тем, как нелепо он в этот момент выглядел.
      - Откуда вы? - спросил журналист, глядя на него с интересом.
      - Приехал с Запада.
      - Подождите минутку.
      Служащие, видя, что их участия не требуется, удалились. А неожиданный покровитель направился к заведующему.
      - Этот молодой человек ищет работу. Может быть, вы его возьмете?
      Заведующий велел Драйзеру подождать и исчез. Драйзер был сначала поражен, потом воспрянул духом, потом пришел в состояние экзальтации, опьянел. Вот сейчас сбывается его мечта! Он приехал в Нью-Йорк и после всех лишений нашел работу. Это счастье, судьба, везение! Наконец, ему предложили сесть и ждать. Он долго сидел, уставившись в стену, где висели плакаты, поучавшие журналистов: "Точность, точность, точность! Кто? Что? Где? Когда? Как?", "Факты - краски - факты".
      Через час его вызвали к заведующему. Работа оказалась внештатной. Газета за гроши использовала безработных для мелких поручений, неинтересных и утомительных для сотрудников редакции. Наличие толпы, жаждущей попасть в штат, было выгодно, потому что давило на сотрудников, заставляло их быть усердными и покладистыми.
      Но эта работа, какой ни была она жалкой, помогла Драйзеру узнать подлинный Нью-Йорк. Все, что он видел в других городах, здесь было доведено до предела. Никогда прежде не доводилось ему видеть роскошь, так нагло выставляемую напоказ. Дворцы пятой авеню, отели, магазины, деловой мир. Жажда удовольствий и бессердечность. И нигде он не встречал столько выброшенных из жизни, потерпевших крушение людей. Работая в газете, он хорошо изучил трущобы Ист-Сайда, ночлежки Бауэри, унылое убожество Бруклина тех лет. Все лучшие места "у пирога", все жизненные блага уже растащили, расхватали более удачливые, более ловкие хищники. Он чувствовал, что и сам был одним из сонма неудачников, скудно оплачиваемым, незначительным, дни напролет бегающим по городу с мизерными поручениями, которых никто не принимал всерьез. Ему ничего не давали писать самому. Сообщения, которые он приносил, использовали другие. Город был переполнен нищими, бродягами, неудачниками. Безработные журналисты входили в их число.
      Впереди были долгие ряды дней, та же бесплодная беготня, рутина, добывание мизерных средств. Насколько его хватит? Чего ждать от этой вечной гонки?
      Развивался по своим неумолимым законам капитализм, и за всей сложностью человеческих движений, страданий, страстей шло медленное передвижение стрелки на циферблате истории человечества. Но Драйзер мало разбирался в поступательном движении всемирно-исторической стрелки. Он лишь видел хаотические, мучительные его проявления в людских судьбах.
      Поляризация богатств и нищеты. И на этом грозном фоне - отдельные жизни. Неудачники, катящиеся вниз; те, что еще сохраняют видимость благополучия, и те, что уже махнули рукой на "приличие". Их олицетворение - Герствуд. Настроение тех дней хорошо передано в романе "Сестра Керри". Вот несколько отрывков, помогающих воссоздать это настроение.
      Герствуд, еще не опустившийся, еще не совсем отчаявшийся: "Видите ли, сейчас мне не приходится выбирать, и если место свободно, я охотно возьму его". Управляющий фирмой не слишком тепло отнесся к этому "мне не приходится выбирать". Ему нужен человек, который не стал бы даже думать о выборе, а главное, не такой пожилой. Он имел в виду какого-нибудь молодого, расторопного юношу, который рад был бы усердно работать за самое скромное вознаграждение. Герствуд совсем не понравился ему".
      "Следующий день оказался еще более тягостным, так как Герствуд не мог придумать, куда бы ему пойти. Все, что он видел в отделе объявлений (а читал он их до десяти часов утра), не подходило ему. Герствуд чувствовал, что отправиться на поиски необходимо, но уже сама мысль об этом вызывала в нем содрогание. Куда же идти?" Потом Герствуд становится нищим, обитателем ночлежек. "Долго я этого не выдержу, - вслух произнес Герствуд, усаживаясь на койку в маленькой темной каморке и морщась от тупой боли в ногах. - Я должен что-нибудь поесть, я умираю с голоду".
      И, наконец, завершающий эпизод:
      "Почти безмолвно ждали они, а снег, кружась, бил им в лицо колючими хлопьями, скапливался на старых шляпах и костлявых плечах. В центре толпы тепло человеческих тел и пар от дыхания растопляли снег, и вода капала с ободков шляп на озябшие носы; но Герствуду не удалось пробраться в середину, и он, понурив голову и сгорбившись, стоял, страдая от непогоды.
      В окошечке над дверью показался свет. Толпа встрепенулась и заволновалась в ожидании. Наконец, болты внутри заскрипели, и все насторожились. Послышалось шарканье ног, раздался оклик: "Эй, вы, не напирать!" Дверь открылась. В течение минуты в жутком животном молчании протискивались внутрь человеческие тела. Двигались мокрые шляпы, мокрые плечи, озябшая, рыхлая, хрипло дышащая масса людей ползла между голыми стенами. Затем толпа исчезла, растворившись словно туман над водой. Было ровно шесть часов. На лицах всех пешеходов было написано слово "обед". Но здесь не было и помину об обеде - ничего, кроме коек". Это американский капитализм начала века. Вот каким он был!
      "Герствуд заплатил пятнадцать центов, и устало поплелся в отведенную ему комнатушку. Это была грязная, пыльная каморка с дощатыми стенами. Маленький газовый рожок освещал убогий приют.
      - Кхе! - откашлялся Герствуд и запер дверь на ключ. Он начал не торопясь раздеваться. Сняв рваный пиджак, он законопатил им большую щель под дверью. Жилет послужил для той же цели. Старый, мокрый, растрескавшийся котелок он положил на стол. Затем снял башмаки и прилег. Потом, как будто вспомнив о чем-то, Герствуд встал, отвернул газ и постоял спокойно во мраке. Выждав минуту, он снова открыл кран, но не поднес спички к рожку. Так он стоял, окутанный милосердным мраком, а газ быстро наполнял комнату. Когда отвратительный запах достиг обоняния Герствуда, он ощупью нашел койку и опустился на нее.
      - Стоит ли продолжать? - чуть слышно пробормотал он и растянулся во всю длину".
      Как ни изощрялся Драйзер в добывании и даже выдумывании сведений, писать о них поручали другим. Его просьбы, протесты не помогали. Выразив недовольство, он впал в немилость, пришлось уйти из редакции.
      Была еще соломинка, за которую он пытался ухватиться, - журналист, который когда-то помог ему устроиться в "Уорлд". Принеся вырезки из провинциальных газет, Драйзер показал их журналисту, но на этот раз тот лишь ограничился советом: поискать работу в "Сан", поскольку "это хорошая школа". Увы, эта школа так и не открыла перед ним своих дверей, как и остальные газеты, пороги которых он время от времени обивал.
      Драйзер оказался на улице, без работы, без денег. Были заложены часы. Потом за дешевую комнатушку, которую он было снял, нечем стало платить. И он стал одним из толпы голодающих обитателей ночлежек, почти таким же, как Герствуд, только молодым, еще сохранившим силы и смутное ощущение своего таланта.
      Однажды, встретив знакомого, Драйзер спросил его об одном журналисте из Сент-Луиса, человеке энергичном и весьма способном, который в свое время уехал в Нью-Йорк.
      -Как, ты не слышал? Он покончил самоубийством в гостинице.
      -Отчего?
      -Устал. Надоело. Устроиться нормально так и не смог. Наверное, чувствовал, что опускается и ничего не может сделать.
      Приходя в ночлежку в толпе хронических безработных, бродяг (почти все они были так бедны - физически, материально, духовно!), Драйзер понимал, что и сам он теперь опустился на самую нижнюю ступеньку социальной лестницы.
      Не могут люди так жить! Не могут. Уж если не обойтись без неравенства, то хотя бы какой-то минимум каждому человеку дать надо. Перераспределить часть благ. Ну, скажем, с помощью специального налога. Ведь нищета, резкое неравенство таят в себе возможность взрыва, которым всегда кто-то воспользуется. Лишь теперь, в конце века, это стало по-настоящему понятно.
      
      7. "Кто есть кто"
      
      На первый взгляд может показаться, что Драйзера спас только приезд брата Пола. Брат был певцом, сочинял песни, и как раз в это время решено было издавать небольшой журнальчик "Эври манс". Пол помог Теодору устроиться туда редактором.
      Журнал должен был печатать каждый месяц несколько популярных песен, а в остальном заполнялся чем угодно. Впрочем, коммерческие, рекламные объявления постепенно задавили все другие жанры.
      "Эври манс" помещался на третьем этаже захудалого дома, печатался на дешевой бумаге. Редактору решено было платить десять долларов в неделю. Даже первая штатная работа Драйзера в чикагской "Дейли глоуб" оплачивалась гораздо лучше. Но это был привал, который помог собраться с силами. А главное - появился выход накопленным мыслям и впечатлениям.
      Счастливый случай - возможность на короткое время попасть в третьесортный журнал - вряд ли оказался бы столь благотворным, если бы Драйзер не встретил его во всеоружии. Вооружила его духовная работа, которая началась в ранней юности и продолжалась всю жизнь
      Еще до отъезда в Чикаго, будучи школьником, в небольшом городке он записался в библиотеку и делал открытие за открытием: "Многое можно сделать и есть множество путей научиться этому... Книги! Книги! Книги! Такие прекрасные, захватывающие, открывающие новые миры!.. Горизонты моих книг были неизменно голубыми".
      Во время недолгого пребывания в университете он размышлял над произведениями Л. Толстого, Ч. Дарвина, Г. Спенсера. А потом всю жизнь стремился самостоятельно решать задачи, которые ставило время на переломе двух веков.
      Безусловно, многие его философские взгляды были ошибочными. Собственная "теория существования", которую он пытался создать, не выдерживает серьезной критики. И все же мыслительные задачи, которые он для себя формулировал и решал, касались всей жизни, а не только собственного благополучия. И не только холодный анализ был ему присущ. Тонкий и устойчивый эмоциональный аппарат чутко реагировал на внешние впечатления, чужие страдания. Даже будучи безработным, Драйзер работал напряженно.
      Когда-то в детстве он входил в обычный лес как в сказочную страну и чувствовал себя арфой, на которой природа наигрывала свои мелодии. Потом любой город становился сказкой, полной чудес. Тот, кто обладает нешаблонным умом, никогда не теряет способности удивляться. Приехав в Нью-Йорк, он исследовал окружающую жизнь людей. И в тяжелые дни это сделало его существование по-своему ярким, содержательным. Нью-йоркские впечатления воспринимались и художественно осмысливались задолго до их воплощения. Поэтому судить о том, как Драйзер воспринимал и отражал впечатления, можно и по более поздним зарисовкам.
      Вот, к примеру, мало ли кого встречает в городе человек, спеша по своим делам. Но Драйзер и в самые трудные свои времена, и впоследствии изучал человеческие типы на улицах Нью-Йорка: "Их глаза! Их фигуры! Костюмы, шляпы, обувь, движения! Как часто я шел несколько кварталов и даже миль за какой-нибудь таинственной личностью, стараясь проследить характерные черты ее, пытаясь установить, что, собственно, она представляет...".
      Он глядит глазами художника на городские пейзажи. Город пробуждается. Набережная - утром, в полдень, ночью. Какой-нибудь железнодорожный парк. Ну что там за поэзия? Вагоны, депо, наконец, стая голубей над виадуком. Но сколько, оказывается, может увидеть художник: "Если бы я был живописцем, изобразил бы на полотне железнодорожный парк, которых так много в таких больших городах, как Нью-Йорк и Чикаго. Но я боюсь, что моя кисть никогда не ограничилась бы одной картиной. Мне захотелось бы изобразить парк в яркий солнечный день и в мрачную погоду, в дождь и в снег, при дневном свете и в сумерки, при страшной жаре, когда рельсы и вагоны блестят и пышут от зноя, и в жгучий мороз, когда вагоны потрескивают, колеса сжимаются и от паровозов поднимаются огромные облака пара и дыма, спиралями уходящие в небо.
      Пестрота вагонов... Пестрота их содержимого... Огромные расстояния и разнообразные климаты тех стран, где они были...".
      Фантазия его неисчерпаема. Самые обыденные картины рождают внезапные ассоциации, подлинные стихотворения в прозе: "Я не знаю, почему полет голубей всегда имеет для меня какое-то очарование, быть может, их взлет в высшие сферы является для меня прообразом всего поэтического - тем, чего мне самому хотелось бы достигнуть". "Летать с такой легкостью! Быть частью неба, воздуха, солнечного света. Иметь возможность отдыхать на груди легчайшего ветерка или носиться по воздуху, имея весь мир перед собой... Не задумываться над неразрешимыми вопросами, не вздыхать по поводу так хорошо известного нам конца!
      Сложите руки на груди и смотрите... Их полет говорит о достигнутой радости..."
      А там какой-нибудь нефтяной участок: "Облака густого дыма, извергаемого предприятиями, десятки огненных языков, красочно вздымающихся к небу и оживляющих мрачную панораму".
      Но он отнюдь не ограничивается внешними впечатлениями. Каковы условия жизни и труда рабочих на нефтяном участке? Надо дать реальную картину этой отрасли промышленности. И он приходит к беспощадным выводам: "С одной стороны - тупые, алчные хозяева, обладающие огромными богатствами и силой; с другой - жертвы их алчности. Внизу - беспросветный труд, нищета, духовный мрак, неподвижность мысли и тупость чувств; наверху - все, что делает жизнь ценной и приятной: образование, досуг, дворцы... Но кто осмелится сказать, что такой порядок будет существовать долго? Разве он не будет уничтожен? Разве он не обречен уже на гибель?
      Кто осмелится сказать?
      От умиротворенного созерцания картины набережной в одном очерке: "Так течет ее волна, так течет ее жизнь, так течет самый мир наш" - к мысли о возможности этот мир переделать в другом очерке: "Постепенно изыскиваются какие-нибудь средства, развивается какая-нибудь теория. И мы начинаем видеть, что на всякий вопрос есть ответ, если бы даже для отыскания его нам пришлось перестроить самих себя, общество, в котором мы живем, весь мир".
      Все это, как и многое другое, было увидено и передумано, перечувствовано гораздо раньше, чем написалось. Есть все основания полагать, что уже в редакцию "Эври манс" пришел человек, на первый взгляд, нищий, случайно облагодетельствованный, ничтожный по своей роли в обществе, но в сущности богатый - с талантом, энергией, с огромным интеллектуальным и духовным багажом. Рано или поздно это богатство должно было явиться миру.
      Владельцев журнала интересовали доходы, а не содержание, и Драйзер писал статьи для отдела "Размышления" на любые темы - о положении дел в Европе, о возможности жизни на Марсе, о философском учении Г. Спенсера, о коррупции, о телепатии. Весьма сомнительно, чтобы это были квалифицированные материалы. Но, выйдя на печатные страницы, Драйзер, наверное, вновь ощутил свои внутренние возможности. Вероятно, не шаблонность его мышления, живое своеобразие изложения, внезапные всплески таланта кое-где уже и тогда проступали и золотыми жилками были вкраплены в дилетантские сочинения. И хотя Драйзер недолго работал в журнале и из-за обострившихся отношений был вынужден уйти, но уже успел установить кое-какие контакты, его имя примелькалось.
      А кроме контактов и примелькавшегося имени у него было что сказать и умение сделать это талантливо.
      За два последующих года - свыше ста очерков и статей. Словно хлынул поток, постепенно просочившись на страницы солидных изданий.
      Кого только не повидал он за это время!
      Очерки и статьи о писателях, композиторах, актерах, художниках, деятелях науки и техники, о проблемах градостроительства и городского транспорта, о жизни рабочих, эмигрантов, нищих, бродяг.
      Заработки росли, достигая ста долларов в месяц. В книге "Кто есть кто" за 1898 год появилось, наконец, имя Драйзера.
      
      8. Люди, добившиеся успеха в жизни
      
      Среди разных тем была одна заветная - проблема неудачников и преуспевающих. С положением неудачников Драйзер был знаком довольно близко. Но что собой представляют те, кто идет по жизни уверенными, решительными шагами?
      Чтобы лучше изучить этих людей, он пишет серию работ на волновавшую его тему: "История людей, добившихся успеха в жизни". Публикует он свои очерки в журнале "Сексесс" ("Успех").
      Среди этих людей были представители науки, литературы, искусства. Попадались таланты, обязанные своим успехом колоссальной работоспособности, кругозору, терпению, иногда случайному стечению обстоятельств. Много было дутых репутаций. Он проникал в хитросплетения усилий, интересов, влияний.
      Самое большое любопытство вызывала сложившаяся к этому времени олигархия сильных мира сего - финансовых магнатов. Как эти люди оказались на вершине лестницы? Что они собой представляют? По заданию редакции он встречался с ними, изучал их, и в каждом случае это было маленькое исследование. Но он знал, что нельзя написать всю правду так, как она ему представилась, и не утратить с таким трудом завоеванных позиций. Своим очеркам он придал форму интервью. Говорили его герои, он только осторожно спрашивал. Все это были дельцы крупного масштаба - энергичные, ловкие, беспощадные. Впоследствии, в связи с очерком о миллионере Карнеги, Драйзер признавался: "Если вы просмотрите журнал, то поймете, почему осуждение г-на Карнеги лишило бы меня моего заработка в сто долларов. И если вы прочтете статью внимательно, то увидите, что вся она в форме интервью, все высказывает г-н Карнеги. Мои же взгляды отсутствуют по этой уважительной причине".
      Из впечатлений жизни, философии Г. Спенсера, встреч с "людьми, добившимися успеха", сложились мысли и образы, впоследствии воплощенные в книгах. Как устроена жизнь? А вот как. Герой романа "Финансист" Каупервуд находит ответ на эту "долго мучившую его загадку", наблюдая, как в аквариуме омар убил и съел неповоротливую каракатицу: "Так все живое и существует - одно за счет другого. Омары пожирают каракатиц и других тварей. Кто пожирает омаров? Разумеется, человек. Да, конечно, вот она, разгадка. Ну, а кто пожирает человека? - тотчас же спросил он себя. - Неужели другие люди?"
      Впечатления от встреч с "добившимися успеха", словно семена, погружались в сознание, чтобы в положенный срок созреть и произрасти. А пока на фоне благополучных и преуспевших стали еще отчетливей незаслуженные страдания. Тысячи одиночек барахтались на дне жизни. Еще жили в памяти - лишь слегка отдалились - и скитания в поисках работы, и недоумение перед жизнью, и наивные надежды, и обманчивый блеск больших городов, завораживающий новичка. И казалось, приложи тут любой сюжет, найди любой повод, и ожили бы все эти картины со всем их эмоциональным сопровождением, со всей их трагической поэзией.
      В это время большое влияние имел на Драйзера его друг Артур Генри, журналист. По его совету Драйзер написал несколько рассказов. Теперь А. Генри уговаривал его написать роман.
      Некоторые авторы заранее планируют свои произведения во всех деталях. Другие, не зная во что выльется их работа, начинают писать. Постепенно само собой возникают слова, складывается структура, сюжет, образы.
      Вот, например, что говорит по этому поводу известный американский писатель Артур Хейли: "Прежде чем писать, я составляю план, разрабатываю главный конфликт, обрисовываю схематично характеры, намечаю развитие сюжета. На это уходит примерно полгода. Принимаясь за книгу, я знаю, чем ее начну и чем кончу".
      А вот что писал о своем творчестве И.А. Бунин: "Я часто приступаю к своей работе не только не имея в голове готовой фабулы, но и как-то еще не обладая вполне пониманием ее окончательной цели. Только какой-то самый общий смысл брезжит мне, когда я приступаю к ней".
      Этот-то общий смысл будущей книги и самого трагического из ее героев забрезжил и для Драйзера в холодный мрачный день перед неприступно величественными зданиями редакций. А теперь, взяв однажды лист бумаги, он наугад написал заглавие: "Сестра Керри". О чем писать, он понятия не имел. Никаких идей, казалось, не было в этот момент. Но слова постепенно возникали, а он их записывал.
      Есть много попыток задним числом выявить прототипы героев Драйзера и те обстоятельства, которые способствовали рождению его книг. В одной из его статей о мире музыкального бизнеса есть, например, портрет молодой удачливой водевильной актрисы, история ее мимолетного успеха. Многие описания там перекликаются с "Сестрой Керри". По ходу дела Драйзер включил в роман, частично или полностью, некоторые свои прежние очерки, зарисовки.
      Он также использовал в романе историю своей сестры Эммы, той самой, у которой он останавливался в Нью-Йорке. Став любовницей пожилого архитектора в Чикаго и темой пересудов родного городка, сестра Эмма навлекла позор на родительские седины и, наконец, убежала с управляющим рестораном, который бросил по этому случаю жену и присвоил чужие деньги. Сначала они уехали в Канаду, а затем в Нью-Йорк. Впоследствии бывший управляющий потерял заработки, бил Эмму, и они расстались.
      Но, конечно, образы романа рождались из всей суммы накопленных впечатлений и вобрали в себя многие черты и обстоятельства жизни разных людей. В судьбе героев Драйзера дело не в совпадении отдельных подробностей с жизнью отдельных прототипов. Дело в том представлении о жизни, которое Драйзер выработал за годы скитаний и духовных поисков. Это представление он и старался воплотить в судьбе своих героев, быть может, зачастую даже не отдавая себе в этом отчета, а действуя интуитивно.
      Еще до работы над "Сестрой Керри" в личной жизни Драйзера произошли серьезные изменения. Получив возможность платить за квартиру, купить мебель и кормить двоих, он женился. Невеста была из респектабельной провинциальной семьи. Они давно были знакомы, встретились когда-то в поезде, идущем из Сент-Луиса в Чикаго. Запомнились ее милая юность и строгая сдержанность, привитая воспитанием. Она тогда впервые отправилась в большой город, хотя что касается возраста, сам он был на два года моложе. В 1898 году во время поездки Драйзера, по заданию журнала, они снова встретились.
      Что заставило Драйзера решиться на этот шаг? Тут и кратковременная вспышка влюбленности, и трогательные воспоминания о прежних встречах, и благоразумие невесты, и активность ее родных, и достигнутая, наконец, устойчивость на избранном в юности пути, устойчивость, которую теперь не могла поколебать никакая жена. Увы, вспышка любви быстро погасла, уступив место пожизненным обязанностям. Драйзер потом писал, что, женившись уступил общепринятым условностям. Из разных источников известно, что у жены оказался твердый характер, знание своих прав, узкоконсервативные взгляды. Впоследствии они расстались.
      Добропорядочная респектабельная семья невесты ценила успех в жизни. Ко времени своей женитьбы Драйзер значительно преуспел в Нью-Йорке. Выйти за него замуж тоже означало успех.
      
      9. Сестра Керри
      
      Итак, заглавие романа было написано, а о чем дальше писать, он не знал. Он сидел над листком бумаги, и слова появлялись, как будто неведомая сила водила его рукой. Можно себе представить, какое начало скорей всего могло возникнуть: приезд в Чикаго из маленького городка, смутные надежды. А какой виделась ему Керри, коль скоро он взял ее в героини? Молодая, миловидная, стремится к развлечениям, радостям жизни. Такой были Эмма и многие ее сверстницы, когда уезжали из родных городишек от мертвящего убожества жизни.
      Шумный город много сулил: "Длинные улицы были для нее двумя рядами тайн, отгороженных стенами, а обширные конторы - загадочными лабиринтами, где сидят недоступно важные господа. Ей казалось, что люди, имеющие отношение к этим конторам, только и делают, что считают деньги, прекрасно одеваются и разъезжают в экипажах. Чем они торгуют, над чем трудятся, ради какой цели - об этом она имела самое смутное представление. Все было для нее так диковинно, необъятно, недоступно!".
      Говорят, что понять человека - значит узнать, чего он добивается. Впоследствии Рэндолф Борн в своей статье писал: "Хороший романист всегда улавливает нить человеческих желаний, и Драйзеру удается сделать это...". Уловив нить, он чутко следовал за ней. Ведь он хорошо знал свою героиню.
      Первые ее впечатления. Нарядно одетые дамы, которые "пожирали глазами все, что видели на прилавках". Продавщицы большого магазина, "по сравнению с которыми она показалась себе очень жалкой... Одеты они были мило, даже нарядно, и, встречаясь с ними взглядами, Керри тотчас же убеждалась, что они сурово осуждают ее за недостатки туалета и тот особый отпечаток, который, по ощущению Керри, явно доказывал, что она собою ничего не представляет. Пламя зависти вспыхнуло в душе Керри. Она начала смутно понимать, как много заманчивого таит в себе большой город: богатство, изящество, комфорт... И ее мучительно потянуло к нарядным платьям и красивым вещам".
      И где-то совсем рядом в огромной полутемной мастерской гнули спину в пыли "типичные работницы из низкооплачиваемых слоев - неряшливые, сутулые, почти все бледные от пребывания в спертом воздухе".
      Керри тоже приходится стать низкооплачиваемой работницей на обувной фабрике. На этом предприятии "все поражало убогостью... Об удобствах рабочих никто не заботился: считалось, что прибыль увеличится, если давать им как можно меньше и как можно больше загружать тяжелой, низкооплачиваемой работой... Ей казалось, что она не вынесет подобной жизни... Она чувствовала, что заслуживает лучшего, и душа ее бунтовала".
      И нарушительницей общепринятой морали Керри стала естественно, как и Эмма, в соответствии со своим характером и стремлениями. Общепринятая мораль предписывала честно трудиться. Но Керри не хочет трудиться на тяжелой низкооплачиваемой работе. Не все ведь так прозябают! Та же мораль предписывает выйти замуж. Как все. Что ждет при этом Керри? По всей вероятности, такой же эксплуатируемый бедняк в качестве мужа, вечная нехватка денег среди соблазнов большого города, однообразное увядание под тяжестью повседневных забот. Встреча с Друэ, коммивояжером, напротив, сулит комфорт, развлечения. Герствуд, управляющий рестораном, означал следующую ступеньку социальной лестницы. Соблюдение общепринятой морали отнюдь не вознаграждалось - ни реальными благами, ни почетом. Сама Керри, как и Эмма, не особенно об этом задумывалась, лишь приспосабливалась к обстоятельствам, пытаясь осуществить смутные надежды. Как героиня пушкинской сказки о золотой рыбке, она не довольствовалась достигнутым и по ходу событий все карабкалась вверх и бездумно покидала послуживших ее возвышению любовников.
      Затем на определенном этапе новое желание: овладеть еще и духовными ценностями, уйти к духовным и творческим исканиям из варьете, где бесплодно растрачивается редкий талант. В какой-то момент пришла мысль дать Керри творческие способности. Пусть ищет свой путь в искусстве. Близкая Драйзеру ситуация.
      Ничего этого не было у его сестры Эммы. Эмма была начисто лишена интеллектуальных наклонностей. Драйзер говорил, что никогда не видел ее с книжкой. Более того, Эмма, послужившая прототипом одаренной актрисы, была абсолютно лишена малейшего артистизма, каких-либо художественных наклонностей, присущих в той или иной мере всем остальным детям семьи Драйзеров. А когда ее поклонник Гопкинс покатился вниз, это вовсе не стало толчком для ее взлета. В это время, в отличие от Керри, Эмма стала толстой и плаксивой. И в отличие от Керри она преданно любила Гопкинса и двоих детей. В книге вся история получила иное преломление, психологическое и эмоциональное, не говоря уж об изменении многих фактов.
      Это были счастливые для Драйзера дни. Он все помнил - морги, ночлежки, больницы, роскошные особняки "людей, добившихся успеха в жизни...". Всюду шла борьба, чтобы оттеснив других, занять лучшее место под солнцем. И он столько сам варился в этом котле - карабкался, поднимался, падал. И все время старался понять. А теперь начался новый этап осмысления. Он выхватил, высветил из толпы, из самой ее гущи, одно лицо, миловидное и нежное, - сестру Керри и теперь шел с ней рядом, рассказывая читателям, словно спортивный комментатор, о том, что происходит на арене борьбы, и объясняя происходящее с высоты своего понимания и опыта.
      Очень часто внезапные всплески таланта приносили удачную деталь, фразу, новый поворот сюжета. Дополнения рождались в самые неожиданные моменты. Он, вероятно, чувствовал, что на чистых страницах возникает жизнь, все органически спелось, задышало. И, быть может, он и сам не знал, что за суетой героев незаметно вставал из небытия образ шумного огромного города, где люди, оторванные от земли и природы, живут странной, призрачной жизнью. Одурманенные блеском вечерних огней, сбытые с толку невиданной роскошью, они гонятся за иллюзиями, бездумно давя друг друга, и над ними, как на Невском проспекте Гоголя, сам дьявол зажигает фонари.
      Время от времени происходили мучительные заминки, пока решение очередной проблемы не выводило повествование из тупика. Возникали сомнения. В какой-то момент Драйзеру показалось, что все это вообще несерьезно, не стоит труда. Затем снова он ловил нить. Концовка романа возникла неожиданно - во время загородной прогулки. Потом он возвращался к написанному, и сами собой возникали вставки, изменения, новые повороты.
      Так тянулась нить повествования, словно он был во власти невидимой силы, и потом, вспоминая это, Драйзер писал: "Я часто думаю, что в этом есть что-то мистическое, как если бы меня использовали в качестве медиума".
      Несколько раз он пытался бросить это занятие. Когда его героиня встретилась с Герствудом, он вдруг снова усомнился во всей затее и вернулся к ней лишь через два месяца. Он считал, что делает эту глупость лишь под влиянием А. Генри, но, конечно же, уговоры друга попали на благоприятную почву. Когда пришло время Герствуду украсть деньги, Драйзер мучился, не зная, как заставить его пойти на эту крайность, чтобы вышло убедительно. Снова рукопись на два месяца отложена. Было много других помех, вечно что-то раздражало, отрывало, главным образом, собственные денежные проблемы. А последние главы так увлекли Драйзера, что он уже не мог оторваться. Потом пришлось многое сокращать, переделывать, а для этого, по-видимому, каждый раз принимать болезненные решения.
      Через семь месяцев книга была закончена. Концовка, случайно возникшая во время загородной прогулки, удачно венчала труд и вышла содержательной и поэтической. Это - монолог автора, его размышления о жизненных проблемах книги: "О путаница человеческой жизни! Как еще смутно понимаем мы многое!..".
      Впоследствии критики и литературоведы проанализировали роман, объяснили его значение, пафос, направленность. Они рассмотрели это в связи с исторической обстановкой и собственным пониманием отраженных в романе явлений. Сам Драйзер тогда вряд ли отдавал себе в полной мере отчет во всем этом. Но то, как он воспроизвел жизнь своих героев, отнюдь не было случайным. Чтобы он воспринимал жизнь так, а не иначе, нужен был кроме тонкого эмоционального аппарата весь комплекс влияний, которым он подвергался. Ощущение окружающего мира жило в нем и перед этим долго росло. Чтобы сделать Драйзера тем, чем он стал, нужны были и впечатления детства, и обстоятельства, среди которых он жил потом. В его симпатиях и антипатиях проявлялись также определенные умонастроения его времени, в свою очередь порожденные комплексом причин. И когда он писал, внимательно к себе прислушиваясь, он действительно в определенном смысле был медиумом, аппаратом, через который естественно проявлялся огромный комплекс воспринятых им от жизни впечатлений. Само Время водило его рукой.
      10. Под огнем критики
      
      Ложные призраки стали они
      ценить выше истины...
       Платон
      
      Как был встречен роман, где сплелись поэзия, ум, жизненный опыт? Великий храм, именуемый художественной литературой, гостеприимно распахнул свои двери? Увы, нет. В руках неразумных служителей это был такой же бастион косности, как и редакции газет. Еще очень нескоро предстояло Драйзеру быть зачисленным в непогрешимую когорту классиков. А пока его мог клевать каждый.
      Один критик впоследствии писал, что Драйзер в "Сестре Керри" создал "одну из лучших в американской прозе картин нищеты, анализ ее природы". Но другие критики, а их было большинство, определили, что Драйзер - "безнравственный писатель", "позор Америки".
      Доброжелатели сравнивали книгу с порывом неудержимого ветра, струей свежего воздуха. Эдна Кентон, литературный критик, писала Драйзеру, что из всех книг об американской жизни его роман "самый сильный, самый лучший, самый крупный". Но весьма авторитетный критик Стюарт Шерман впоследствии утверждал, что Драйзер "не способен понять красоту американского духа". Между тем, другой критик писал в 1945 году, что "Сестра Керри" "по-настоящему воссоздает ощущение эпохи, она подобна двери, которая позволяет нам проникнуть в сознание Америки".
      Можно привести массу высказываний, которые либо превозносят Драйзера, либо развенчивают. Но отчего так по-разному определяли критики, "что такое хорошо и что такое плохо"? Объясняется это не только несовпадением разных мнений. В отношении к роману столкнулись две тенденции. Одну из них можно было бы назвать более радикальной, другую - более консервативной, осторожной. "Сестра Керри" появилась одновременно с другими произведениями, реалистически изображавшими различные стороны американской жизни. "Сестра Керри", пишет профессор Засурский, стала межой, разделяющей в литературе США сторонников реализма и "изысканной традиции".
      Неожиданно для себя Драйзер стал воплощением нарождавшейся тогда новой американской литературы.
      У каждой эпохи свои литературные условности, свои стереотипы. В книге Драйзера все ситуации противоречили стереотипным образцам. Когда-то, переживая свое униженное положение в "Уорлд", он пытался проникнуть в секрет успеха некоторых известных авторов. Для этого он изучал их писания. Изображенная в них действительность была исполнена мира, покоя, красоты. Совсем не то, что Драйзер тогда ежедневно видел, посещая больницы, морги, полицейские участки. Ничего грубого, вульгарного, жестокого. Ничего отвратительного. Это были, видимо, люди более высокого порядка. Как им удавалось видеть мир через розовые очки? В их произведениях мечты сбывались, любовь вознаграждалась, справедливость, в конечном счете, торжествовала. Он пытался тогда им подражать, но не смог ничего придумать. А то, что он на самом деле встречал, видимо, описывать не следовало.
      Розовая романтическая дымка должна была украшать сложившийся порядок. Буржуазная читающая публика витала в выдуманном мире. Дамы казались неземными созданиями, их мужья - образцами нравственности, воплощением идеала.
      Теперь он как следует понял секрет успеха. Дело было не столько в таланте, сколько в том, чтобы реальную жизнь подгонять под определенную маску, изящную, благопристойную, вполне благополучную. Между тем, в работе над книгой сказался весь жизненный опыт Драйзера, вся его многострадальная практика репортера. Если бы он подражал общепринятому, все прошло бы гладко. Но он позволил себе писать с пугающей прямотой, и то, что у него получилось, было, по словам одной газеты, "слишком правдиво, сильно и страшно".
      К тому же дух кастовости, сословных привилегий пронизывал литературную критику. Здравый смысл и грубоватая прямолинейность Драйзера казались следствием его плебейского происхождения - "из низов". Один из критиков с осуждением писал: "Герои Драйзера любят, как крестьяне". Раздражал наивный интерес, с которым он вглядывался в окружающую жизнь. "Иногда его искренность производит впечатление простоватой неискушенности, - писала впоследствии газета "Миррор" в Сент-Луисе. - В книге описана категория людей достаточно многочисленная, но редко появляющаяся на страницах серьезных романов".
      Драйзер оказался чужим, говорившем от имени социально ущемленных слоев.
      Неприятности начались при попытке опубликовать книгу.
      Одно издательство ее немедленно отклонило, считая, что она не найдет сбыта у американской публики. В другом книга понравилась главе издательства. Но затем якобы ее прочла жена главы и забила тревогу. Была ли она шокирована безнравственностью героини или тем, с какой пугающей откровенностью и силой было показано неблагополучие окружающей жизни? Возможно проницательная дама лучше мужа поняла, что издательство не выиграет от публикации, а скорее проиграет. Во всяком случае, сомнение возникло, и роман вернули. Но тут, по совету друзей, воспользовавшись своим юридическим правом, Драйзер настоял на опубликовании. Этого нажима ему не простили.
      Книга была умышленно издана на невыгодных для него условиях и фактически похоронена в подвалах типографии. Издательство не стало ее рекламировать, как это было принято, в результате книготорговцы не решались ее приобрести. Другие издательства, куда он обращался, от книги наотрез отказывались.
      Словно вернулись времена, когда он обивал пороги редакций, предлагая свои никому не нужные услуги. Теперь он снова безуспешно обивал пороги. Роман был объявлен "грязным", "отталкивающим". Что делать, общественное мнение - большая сила. По утверждению А. Чехова, в России, например, существовало поколение писателей, которые считали "грязью описание мужиков и чиновников ниже титулярного".
      С помощью друзей "Сестру Керри" в сокращенном виде удалось, наконец, опубликовать в Англии. Но Драйзер долго и безуспешно атаковал американские издательства одно за другим. Эти бастионы не дрогнули перед талантливой книгой. Снова унижения, осторожное равнодушие, тупая предвзятость.
      И неожиданно - луч света во мраке. Поиски вознаграждены. Небольшое американское издательство не только приняло "Сестру Керри", но и предложило аванс за следующий, еще не написанный роман.
      У кого-то из биографов есть упоминание о том, что Драйзеру везло в жизни, что несмотря на все трудности, ему неизменно помогал то случай, то брат Пол, то корректор из "Дейли глоуб", то учительница в Чикаго, отправившая его за свой счет на год в университет. Все это, пожалуй, верно. И все-таки обычно счастье не так слепо, как нам кажется. Оно знает, кому улыбаться. А. Моруа как-то писал, что "каждому человеку в течение дня представляется не менее десяти возможностей изменить свою жизнь. Успех приходит лишь к тем, кто умеет их использовать.
      Итак, Драйзер победил. Исполнилась заветная мечта. Аванс. Работа над очередным романом. Он настоящий писатель.
      Но именно теперь здоровье, давно подорванное терпеливой борьбой, длившейся всю жизнь, пошатнулось. Недуг словно ожидал момента исполнения желаний, чтобы обрушиться на счастливца. "Да и самая радость едва ли не вредней для усталой души", как писал Некрасов.
      Видимо, это было нервное истощение. Увлекшись новой работой, Драйзер вдруг почувствовал себя смертельно усталым.
      Может быть, сказалось и нервное напряжение работы над книгой. И несправедливая критика действовала на больные нервы. Не помогало ни лечение у невропатолога, ни длительный отдых. Вдруг иссяк бивший ключом родник вдохновения. Появилась апатия, писать он не мог. А деньги все таяли. И особенно тревожил полученный аванс, который он был теперь не в состоянии ни вернуть, ни отработать.
      Отправив жену к ее родителям, Драйзер, оставшись почти без денег, снимает дешевую комнатушку, уединяется.
      Но как бы ни сложилась его судьба, книга жила теперь своей собственной жизнью. Критический огонь, ею вызванный, еще долго бушевал.
      
      11. Испытание на прочность
      
      Автор столь нашумевшей книги оказался в бедственном положении - больным, затравленным, без денег. Репутация безнравственного писателя почти лишила его работы в журналах. Да и работа валилась из рук. Над ним снова нависла судьба Герствуда.
      В автобиографическом романе "Гений" многократно, как и в "Сестре Керри", описываются поиски работы. Когда Юджин, герой "Гения" , впервые приехал в Чикаго, он был очень молод, как в свое время и сам Драйзер. Поиски работы изматывали физически, но не причиняли таких моральных страданий, как впоследствии, когда Юджин, как и Драйзер, после долгой борьбы и творческих успехов стал нервнобольным, впал в нищету. Человеку щепетильному, уязвимому, которого болезнь вдобавок сделала застенчивым и робким, хотелось укрыться от людских глаз. А между тем, "представьте себе, если вы обладаете воображением, толпы людей в сорок, пятьдесят, сто человек, дожидающихся у каждого бюро по найму, у каждого трамвайного парка (в те особые дни, когда принимаются и рассматриваются заявления), у крупного магазина, фабрики, мастерской или конторы, где, согласно объявлению в газете, требуется тот или иной работник или работница".
      Вот еще отрывок из "Гения", проливающий некоторый свет на приключения самого Драйзера в этот период: "Он узнал, что эти люди встают в четыре часа утра, чтобы купить газету и мчаться по адресу, указанному в объявлении, стремясь занять очередь поближе и обогнать других. Он узнал, например, что официанты, повара, служащие гостиниц часто дежурят всю ночь напролет и в два часа ночи - будь то зимой или летом, в дождь или в снег, в зной или в стужу, - купив газету, спешат по адресам, указанным в объявлениях. Он узнал, что люди, ждущие в очереди, могут становиться насмешливыми, грубыми, воинственными, по мере того как прибытие все большего числа претендентов уменьшает их шансы на получение места. И такая погоня за работой идет непрерывно - и зимою, и летом, и в зной, и в стужу, и в дождь, и в снег".
      Драйзер снова докатился до ночлежек и перестал обедать. Единственную ежедневную еду составляла бутылка молока с куском хлеба.
      После стольких лет познания и усилий - опять у подножья социальной лестницы! И наступил день, когда ему надоело. Слишком много усилий. И все напрасно - борьба, препятствия, преодоление препятствий. Утонуть. Сразу избавиться от всех проблем. Однажды вечером с последними пятнадцатью центами в кармане. Драйзер взошел на речной паром, чтобы броситься в темную воду. Спас его случайный окрик паромщика. Тот почему-то вообразил, что неожиданный пассажир хочет уехать из города тайно, чтобы сбежать от жены, и предложил свои услуги. Может быть, такие случае уже бывали в его практике? Эта комичная нелепость рядом с трагедией развеселила Драйзера. Он давно так не смеялся. И на другое утро он проснулся с ощущением миновавшего кризиса, с взволнованным предчувствием перемен.
      В тот же день он встретил на улице брата Пола, с которым был в ссоре со времени ухода из журнала "Эври манс". Пол был поражен его измученным, полубезумным видом, дал денег, затем устроил в санаторий. По выходе оттуда оставаться на иждивении Пола Драйзер не хотел. Сонливая апатия прошла. После новых поисков нашлась, наконец, и работа. Затем вернулась жена. Он устроился отнюдь не по специальности - чернорабочим на железную дорогу.
      Не обязательно все, что перенес на железной дороге Юджин, было и с Драйзером. Но многие детали, переживания, подробности описаны с таким знанием дела, что личный опыт явно тут присутствует. Юджин попал в другой мир, где ему не сразу удалось отвоевать для себя сносную обстановку. Сначала он казался чужаком, и его пытались отпугнуть и выжить.
      Ему дали перетаскивать колоды, которые невозможно было поднять. Неведомо для себя, его мучители действовали по примеру героев известной пушкинской сказки: "Закажи Балде службу, чтоб стало ему невмочь, а требуй, чтобы он ее исполнил точь-в-точь". Мастеру доставляло огромное удовольствие наблюдать за страданиями новичка, он по-своему бессознательно утверждал свою личность, ощущал свою значимость в этот момент. В общем, отводил, как мог, свою глухую, помятую жизнью душу. Но, не желая неприятностей, перебарщивать он не стал, и в дальнейшем Юджину поручили перетаскивать брусья для какой-то стройки. Брусья были тяжелыми, но все же не такими, как эти колоды. К тому же ему показали, как это нужно делать, и выдали рукавицы. Но это впоследствии. А пока что... "Боже мой, я этого не вынесу, - подумал он. - Если работа и дальше будет такая, придется бросить. Хотел бы я знать, почему они со мной так обращаются? Ведь меня не для этого направили сюда". Ему уже рисовались дни и недели непосильного унизительного труда. Ничего хорошего из этого не выйдет. Он долго не выдержит. Но тут он представил себе, как опять ищет работу, и эта мысль вызвала страхи другого порядка. "Не надо так легко сдаваться, - убеждал он себя наперекор отчаянию. - Во всяком случае нужно продержаться еще немного".
      Как герой его Юджин, Драйзер тоже долго пребывал между молотом и наковальней.
      12. Неудачи
      
      Да здравствует неудача!
      Мне из ночных глубин
      Открылось - что вам маячило.
      Я это в себе убил.
       А. Вознесенский
      
      На железной дороге Драйзер проработал свыше полугода. А затем - новый натиск на редакции. На этот раз удалось устроиться в одну из них на штатную должность. Затем удалось вернуть взятый ранее аванс. Скоро сказка сказывается, но и этот очередной взлет был завоеван каторжными усилиями.
      Он пишет репортажи и снова с удвоенным рвением, словно не было недавнего упадка духовных и физических сил, набрасывается в свободное время на книги: в это время он изучает древнюю историю и философию Канта.
      И снова - в который уже раз - отнюдь не такой уж случайный поворот судьбы: удается устроиться редактором нового журнала.
      Стремясь устроиться на должность, он обратился к владельцам журнала с письмом, где, рассказав предварительно о себе, представил широкую программу работы будущей редакции: замыслы, тематику, организационные наметки. По правде говоря, владельцы могли воспользоваться его идеями, а его самого не взять, но этого не случилось. Видимо, они понимали, что энергия и творческий заряд этого человека послужат им на пользу.
      В новых условиях его подспудные возможности стали явными, знание жизни, увлеченность, кругозор удивляли окружающих. И произошло долгожданное чудо - Драйзер становится видной фигурой. Вряд ли он вспоминал теперь тот вечер, когда, нервнобольной, умирающий от голода, поднялся в темноте на баржу с намерением не возвращаться.
      Фортуна продолжала улыбаться. В 1907 году он становится главным редактором коммерческого журнального объединения "Баттерик". По деловитости и энергии Драйзер в это время не уступал своему герою Каупервуду. Он щедро делился идеями, добивался их осуществления, моментально разрешал непрерывно возникавшие проблемы. Жена Драйзера, как Анджела в "Гении", устраивала вечера для сотрудников и авторов издательства. Драйзер слыл чрезвычайно общительным, веселым. Его окружало множество друзей.
      И все-таки, если бы его спросили, счастлив ли он, ответить было бы трудно. Как его героиня Керри, Драйзер чувствовал, что призвание его в другом. И хотя он понемногу работал над "Дженни Герхардт", издательство забирало львиную долю сил и времени. Письмо Драйзера к литературному критику Эдне Кентон проливает свет на его настроение в этот период. "Так приятно услышать слово одобрения. Все мы жаждем его, - писал он в ответ на восторженный отзыв о "Сестре Керри". - ... Сейчас я редактор, занимаю довольно удобное и деспотическое положение, но мечтаю делать одно единственное дело - писать. Может быть, когда с, с Божьей помощью, снова возьмусь за перо, ко мне отнесутся более доброжелательно. Я стал старше, немного мудрее. Менее радикальным - собирался я сказать, но это не так. Стало просто больше сомнений и печали.
      Малькольм Коули писал впоследствии, что Драйзер был одновременно мечтательным и практичным, напористым и робким. Он мог быть настойчивым в достижении цели. Вместе с тем, на него временами находил то приступ восторга и подъема, то приступ уныния, неверия, подавленности. У Драйзера, по словам Коули, были "ужасные манеры", поскольку он не получил в детстве никакого воспитания, и в то же время проводил часы за чтением книги об этикете. Он сочувствовал чужим слабостям, мог понять преступника или пьяницу, но не проявлял рыцарского великодушия к своим противникам. В нем якобы жило мелкое тщеславие, его представления о "красивой жизни" были подчас примитивно-вульгарными. Коули также отмечает непостоянство Драйзера в любви, его отнюдь не праведный образ жизни и считает, что его первая жена была святой, если могла со всем этим мириться. Как бы там ни было, но все это детали, второстепенные противоречия. Что же главное? Пожалуй, определяющее противоречие его души - жажда жизненных благ и огромный творческий художественный потенциал. Основные противоборствующие начала - стремление максимально потреблять, направляя всю энергию к этой цели, и стремление создавать, жертвуя для этого всеми остальными возможностями.
      Пока что первое возобладало над вторым. Вчерашний нищий упивался своим материальным благополучием, ролью, деловой хваткой и влиянием. Богатая квартира, огромный служебный кабинет, обставленный мебелью дорогого дерева, десятки людей, пробивающихся на прием.
      Америка начала века. Культ успеха, силы, эгоизма. Возможно, и чтение Спенсера и Ницше возымело кое-какое влияние. С фотографии тех лет на нас смотрит крепкий, уверенный в себе мужчина, пожалуй, не особенно красивый, не особенно, кажется, добрый.
      Неожиданное событие способствовало крушению его карьеры.
      "Ищите женщину" - якобы рекомендуют французские следователи, выясняя обстоятельства какого-либо дела. В данном случае неудача действительно была связана с юной красавицей по имени Сельма. Ее мать служила в фирме и являлась вместе с дочерью на вечера в дом Драйзера. Ей казалась большой удачей возможность ввести дочь в столь избранный, высокопоставленный круг. Драйзер, скитавшийся по ночлежкам, больше не существовал. Теперь это был Человек, Добившийся Успеха в Жизни.
      Вначале мать Сельмы отнеслась к назревавшей любви довольно благосклонно. Она сама пошла к жене Драйзера, чтобы выяснить, согласится ли та на развод. Но оказалась, что жена категорически против. Это сулило неприятности для Сельмы. Тогда мать, как тигрица, кинулась на борьбу с Драйзером, который не мог жениться, а расстаться с Сельмой не хотел. Она увезла дочь из города, отправилась к владельцу фирмы Риджуэю и угрожала, что передаст журналистам сенсационную историю не только о Драйзере, но и об амурных похождениях самого Риджуэя и, таким образом, о нравах, царящих в издательстве. Для журналистов бульварных газет это явилось бы находкой. Риджуэй предпочел замять дело и пожертвовать Драйзером. Тем более, что между ними возникли к этому времени серьезные деловые разногласия. Сельма была скорее поводом, чем причиной. Увольнению Драйзера была придана благообразная форма, было объявлено, что он уходит в годичный неоплачиваемый отпуск.
      В какой-то мере неудачная любовь Драйзера отражена в "Гении". "Она напоминала ему только что распустившуюся белую водяную лилию. Она была свежа, как ветка цветущей яблони, как первая сочная весенняя травка. Глаза ее были ясны, как прозрачный ключ, а кожа - белее слоновой кости. Ее не коснулись еще ни усталость, ни забота, ни черные мысли - все в ней говорило о здоровье и счастье. "Какое лицо! - восторгался он, издали наблюдая за ней. - Трудно себе представить более прелестное создание. Она сверкает, как солнечный луч"...Молодость, молодость! Что в этом мире может быть прекраснее и желаннее? Что может сравниться с нею? После пыльных грязных улиц, после печального зрелища старости и увядания (морщины у глаз, складки кожи на шее, массаж, румяна, пудра) вдруг - настоящая молодость, не только тела, но и души, - глаза, улыбка, голос, движения, - все молодое", к тому же выясняется и, видимо, не без оснований, что у этой сказочной феи душа не менее совершенна, чем внешность. "Как обидно дать бесследно промелькнуть подобному очарованию. Возможно ли, чтобы в этой юной головке обитали такие сложные мысли и чувства? Никогда, никогда в жизни не встречал он такой девушки. Ни в ком не видел он столько прелести. Она вызывала представление о весеннем лесе, о полевых цветах".
      Была ли Сельма похожа на лилию, на весеннюю травку или это потом придумалось? В тот короткий миг жизни Драйзера - вполне возможно, что была. Не следует, понятно, увлекаться автобиографизмом, искать во всем параллели между жизнью Драйзера и его персонажей. Но автобиографические элементы в его книгах сильны, и во всяком случае видно, как использовал он те или другие ситуации своей жизни поэтически осмыслив их, преобразовав.
      "Несмотря на свои успехи в деловом мире, он все эти годы не переставал грустить о том, что время проходит, что с каждым днем, с каждым часом надвигается старость, - а чего, в сущности, он достиг? Чем больше он всматривался в жизнь сквозь призму своего опыта, тем больше убеждался в бессмысленности всяких усилий. Что, в сущности, дает человеку успех? Неужели он стремится только к тому, чтобы приобрести дома, землю, красивые вещи и друзей? Существует ли в жизни истинная дружба и что приносит она с собой? Глубокое удовлетворение? Да, но только в единичных случаях, а в общем - какая горькая насмешка скрыта в этом слове, как часто дружба связана с тонким расчетом, с эгоистическими целями, со всякими происками!.. Что касается любви... В сущности, что дала ему любовь до сих пор?"
      Может быть, и разговор Юджина с женой Анджелой, как-то навеян семейными проблемами самого Драйзера: "Да, мне нужна свобода! - подтвердил он запальчиво и раздраженно. - И я ее добьюсь. Какое мне дело до чего бы то ни было! Мне опротивело лгать и притворяться. Мне опротивели твои пошлые взгляды на жизнь, твои представления о том, что хорошо и что плохо... Ты пилила меня, если я осмеливался хотя бы раз вернуться вечером домой и не дать тебе отчета в том, где я был. Отчего ты не ушла от меня тогда, после истории в Ривервуде? Почему ты цепляешься за меня, зная, что я не люблю тебя? Точно я арестант, а ты мой тюремщик. Боже мой, мне тошно делается, когда я подумаю об этом.
      Впрочем, не о чем больше говорить. С этим все кончено. Кончено бесповоротно, я разделался с этой жизнью раз и навсегда.
      ... Он был похож на молодого коня, закусившего удила и вообразившего, что если он будет рваться и становиться на дыбы, он навсегда вернет себе свободу, - на коня, которому видятся зеленые поля и просторные пастбища".
      Надо признать, что Анджела изображена в книге весьма сочувственно. Драйзер явно старался быть справедливым: "Да, Юджин,- продолжала она все с той же печалью в голосе и по-прежнему без малейшего признака гнева, -подумай, прошу тебя, подумай хорошенько, пока ты не совершил ничего непоправимого. Ты только воображаешь, будто любишь эту девушку, на самом деле это не так. ...Ты никого не любишь, Юджин, ты не способен любить... Я понимаю, что с тобой происходит, Юджин, - сказала она после некоторой паузы. - Дело не во мне, - тебя тяготит ярмо, ярмо брака. Тебе не следовало жениться".
      В. Катаев писал, что в основе творчества каждого таланта лежит сердечная незаживающая рана, некая "украденная Джоконда", потерю которой потом всю жизнь стремятся возместить.
      Стала ли для нашего героя его Сельма чем-то вроде утраченной Джоконды, незаживающей раны? Для Юджина в аналогичной ситуации стала, в романе "Гений" ее лишь зовут иначе. Но для Драйзера? Пожалуй, нет. Он сам ведь писал, что влюблен был в жизнь, а больше "ни в кого и ни во что никогда" и что голос разума, как колокол в морском тумане, напоминал ему всегда: "Не это главное!" Дело, конечно, не только в том, что он сам о себе писал. Но, учитывая индивидуальный его склад, в это верится. Вдохновение и поэзия сочетались в нем с мощным рассудочно-аналитическим началом и терпеливым упорством. При таком характере его рана должна была скоро зажить. Он даже не стал бы, подобно Юджину, запечатлевать потом во всех своих героинях один и тот же незабываемый облик.
      Но вот я перевела отдельные отрывки из писем Драйзера к Сельме. Они явно показывают, что какая-то рана была, что буря хотя бы недолго бушевала.
      "М-с Драйзер отнеслась ко всему гораздо лучше, чем я ожидал. Я верю, что все наладится".
      "Конечно, последний месяц был весьма бурным". "Почему ты не пишешь ни слова? Ты передумала? Сейчас стоит чудесная осенняя погода. Сегодня небо ясное, масса звезд. Я вспоминаю о тебе, и мне больно. Если я тебя потеряю, все,
      конечно, будет хорошо, прекрасно, но какая боль! Неужели ты не чувствуешь? Почему ты молчишь?
      Сельма! Радость моя! Моя Синяя Птица! Волшебный огонь! Я тебя люблю, люблю, люблю. Мои волнения, мое служебное положение, опасность огласки - я не жалею, ты стоишь всего этого. Правда, это странно? И чудесно. Но это так".
      "Я все время вижу твое лицо и улыбку. Неужели тебе меня не жаль? Ты все для меня! Неужели ты не напишешь? Я прошу тебя, Сельма, дорогая! Пожалуйста! - Тео".
      "Я не спал всю ночь. Я так измучен, не знаю, что делать. Твоя мать хочет увезти тебя в Ричмонд или еще куда-нибудь, чтобы светская жизнь отвлекла тебя, сделала тебя равнодушной ко мне. Но ты нужна мне. Понимаешь ли ты это в полной мере? Ты мне нужна. Ты для меня - дыхание жизни. Я всегда об этом мечтал. Я могу работать, существовать, только если ты где-то поблизости. Я не могу без тебя. А мне надо писать. С тех пор как ты уехала, у меня ни минуты покоя. Я на все согласен, только бы ты не уезжала. Если ты меня любишь - о, не уезжай. Неужели ты меня покинешь, когда я так тебя умоляю, когда я так за тебя боролся. Не уезжай! - Тео".
      Итак, говоря словам И. Бунина, "лучшие минуты моей любви к тебе - моя печаль о тебе вдали от тебя".
      Сельма потом благополучно вышла замуж за адвоката.
      Л. Толстой как-то писал в "Дневниках", что в любви, какой бы она ни была поэтической, проявляется вложенное в природу человека стремление к продолжению рода. Но во многих своих увлечениях Драйзер все же скорей мечтатель, устремившийся за красотой.
      От несчастной любви он не умер.
      Уйдя из роскошного служебного кабинета, он ушел также из своего дома - в гостиницу. Снова призвание, как феникс из пепла, возродилось, проснулось и поглотило Драйзера целиком. Ушли в прошлое высокие постоянные заработки, "деспотическое положение", деловые контакты. Он снова стал вольным и одиноким.
      
      13. "Ваш поезд расшибся..."
      Достигли ли почестей постных,
      Рука ли гашетку нажала -
      В любое мгновенье не поздно,
      Начните сначала!
      Двенадцать часы ваши пробили,
      Но новые есть обороты.
      Ваш поезд расшибся. Попробуйте
      Летать самолетом!
      
       А. Вознесенский
      Что означало для Драйзера крушение его деловой карьеры, лучше себе представляешь, читая в романе "Гений" о том, как Юджин, больной и нищий, пытался найти работу.
      Деятельность Юджина в качестве главного редактора огромного издательства также проливает свет на многие подробности соответствующего периода в жизни Драйзера. "Солидные люди из различных кругов общества... стали искать знакомства с Юджином, во-первых, потому, что он был человек широких и разносторонних интересов, во-вторых (и это было много важнее), потому, что он стоял у источника земных благ". "Тому, кто никогда не знал перехода от бедности к роскоши, от неприглядного серенького существования к изысканной светской жизни, трудно и представить себе, до какой степени эти новые впечатления покоряют и очаровывают неопытную душу, заново перекрашивая весь мир. Жизнь, кажется, только и делает, что создает новые обольщения и иллюзии. Собственно говоря, все в жизни - иллюзия и обольщение, кроме разве той первичной субстанции или принципа, который лежит в основе мироздания".
      "По мере того как Юджин достигал новых степеней благосостояния, его
      все больше поражало, с какой готовностью и рвением сама жизнь как будто поощряет здесь пристрастие к роскоши. Он увидел столько незнакомого и увлекательного для него как для художника - великолепные загородные виллы, содержавшиеся в образцовом порядке, загородные клубы, отели и приморские курорты - на лоне неподражаемо живописной природы. Он узнал, как безупречно организованы все виды спорта, развлечений и путешествий для избранных, узнал, что есть тысячи людей, которые этому посвящают всю жизнь". В конце концов Юджин, как и Драйзер, терпит крушение и возвращается к искусству: "Им овладело лихорадочное желание изобразить жизнь такой, какой он видел ее...". "Он глядел в сверкающую бездну пространства, и прекрасные образы рождались в его душе".
      Драйзер снял комнату с видом на Гудзон и превратил рояль умершего брата в огромный письменный стол. За этим столом-роялем он провел много счастливых часов.
      Преобразованные впечатления жизни выливались в достоверные картины, и он вглядывался в них и старался объяснить. Собственная жизнь переосмысливалась, росло понимание. Герои его карабкались вверх или скатывались вниз по крутой социальной лестнице. Сам он слетел с нее, но высоко поднимался по другой, невидимой лестнице - познания и мастерства.
      "Дженни Герхардт" была опубликована в конце 1911 года. Она воспринималась как история высокой страдающей души, исполненной поэзии и кроткой прелести. Эта душа втиснута в клетку реального мира. Что же она в нем встречает? "Этот мир гордыни и алчности косо смотрит на идеалиста, мечтателя. Если мечтатель заглядится на пролетающие облака, его упрекнут в праздности. Если он вслушивается в песни ветра, они радуют его душу, а окружающие тем временем спешат завладеть его имуществом... Действительный мир всегда тянется к таким людям своими жадными лапами и завладевает ими. Именно таких жизнь превращает в покорных рабов".
      Говорят, что прототипом Дженни также послужила одна из сестер писателя. Кажется, ее звали Мейм. Как-то в библиотеке мне попалась на глаза ее фотография. Но это была уже глубокая старушка. В юности ее бросил
      возлюбленный. Бросил перед рождением ребенка. Ей пришлось обращаться за помощью к другой сестре, ставшей прототипом Керри. Как ни парадоксально это звучит, но и в Дженни, и в Керри Драйзер, видимо, с неизбежностью воплотил и определенные стороны собственной души. Эмоциональность и мечтательность отдал Дженни, творческие стремления и жажду жизненных благ - Керри.
      Впоследствии он писал, что роман "Дженни Герхардт" нравится людям эмоциональным, особенно женщинам, а "Сестра Керри" - тем, "кто любит блеск и шум Бродвея и вообще столичную атмосферу".
      Счастью Дженни препятствуют в какой-то мере и религиозный фанатизм отца (очень похожего на отца Драйзера), и собственные индивидуальные особенности. Но в первую очередь - причины социальные: "Так было всегда. Всю жизнь богатство и сила, в нем воплощенная, оттесняли ее, не пускали дальше определенной черты".
      Уже первое появление Дженни, когда она вместе с матерью пришла в отель просить работы, кричит о социальной ущемленности: "Этих женщин привела сюда нужда. Они казались таким трогательным воплощением честной бедности, что вызвали сочувствие даже у клерка". Широкий, устланный красным ковром коридор, который они должны были подмести, казался им величественным, как дворец: они не смели поднять глаза и говорили шепотом".
      Генри Менкен считал, что "Дженни Герхардт" превосходит "Сестру Керри" в литературном отношении. "Сестре Керри" Драйзер, по его мнению, перегрузил конец, поскольку линия Герствуда уводила внимание читателя в сторону от главной героини - Керри.
      С этим можно не согласиться, если считать главной линией не судьбу Керри, а борьбу за места на ступеньках социальной лестницы. Тогда путь наверх и путь вниз - части одной сквозной линии. На каком-то этапе пути Герствуда и Керри совпадают, а затем она уходит дальше вверх, а он катится вниз, раскрывая все трагические этапы этого падения. Как бы то ни было, "Дженни Герхардт", по словам Г. Менкена, "составляет единое целое... это естественная и точная картина жизни и одновременно пытливое ее исследование".
      В своем ответе Г. Менкену Драйзер горячо благодарил за высокую оценку. "Удастся ли продать эту книгу? Я собираюсь написать еще три книги после этого. Я могу писать по книге за каждые шесть месяцев. Может быть, удастся добыть средства".
      Удалось не только добыть средства, но и организовать поездку в Европу. Драйзер отправился в путешествие через океан, пробыл месяц в Англии, увидел Францию, Италию, Германию, Голландию. Побывал даже в Монако. Как странно, что всего этого могло не быть, если бы не случайный оклик паромщика.
      Путешествие не было вполне безоблачным. На всем протяжении поездки он был в тревожно-мнительном состоянии, в непрерывной тревоге - по поводу нехватки денег, полученных и тающих авансов, незаконченных рукописей. "Какое это ни с чем не сравнимое удовольствие, - не без грусти писал он потом в "Гении", - достать кошелек и вынуть четыре, пять или шесть десятидолларовых бумажек, зная, что такой расход тебе нипочем...".
      Следующим героем Драйзера стал финансовый магнат Каупервуд. Герой этот должен был осуществить несостоявшуюся деловую карьеру Драйзера, его давние мечты о богатстве, успехе, завоевании различных жизненных благ.
      
      14. "Финансист"
      Убедись, что нет у тебя иной собственности, кроме твоей души.
       Пифагор
      Каким надо быть, чтобы преуспеть в этой жизни?
      Герой нового романа Драйзера "брезжил" еще со времени сотрудничества в журнале "Сексесс" ("Успех") или даже гораздо раньше - со времени первого приезда в Чикаго, когда нищий наивный паренек глазел на
      сильных мира сего.
      Один из самых сильных, самых приспособленных. Идеал Спенсера и Ницше. Один из имеющих реальную власть. Как художник выбирает натурщика, так Драйзер подбирал прототип. Им оказался Чарлз Тайзон Йеркс, умерший в 1905 году. Портрет Йеркса впечатляет. Крупный немолодой муж-чина. Исключительно волевой и властный. Светлые усы, наводящие на мысль о кайзере Вильгельме или Бисмарке. Взгляд крупного хищника и ловеласа. Что-то непоколебимо беспощадное, самоуверенное и жизнелюбивое. Впрочем, мало ли что можно вообразить, глядя на портрет почти столетней давности.
      Драйзер предпринял титанический труд. Как дотошный следователь, он изучил все подробности жизни Чарлза Тайзона Йеркса. И не одного Йеркса. Жизнь двадцати крупнейших американских капиталистов была досконально изучена, прежде чем выбран был именно Йеркс. Именно эта личность и судьба сулили, видимо, наибольшие возможности для романиста.
      Некоронованный король, достигший огромного могущества. Закон для него - собственные желания. Драматизм улавливался в том, что в конце жизни *Йеркс чувствовал апатию и тоску, потерял веру в то, к чему всю жизнь стремился. После его смерти все огромное состояние растаяло в тяжбах наследников.
      Как жил Йеркс? Не сохранились ли очевидцы, его встречавшие? Где он бывал? О чем писали в то время газеты? В чем состояла его деятельность? Как выглядели места, где происходили события его жизни?
      Пришлось поездить, походить маршрутами Йеркса, побывать в городах, где он бывал, познакомиться с людьми, его знавшими. Мало того - пришлось изучать финансовое дело, механику биржевых операций, хитроумную подоплеку деловой и политической жизни страны.
      Заработало воображение. Кое-как перебиваясь, бедствуя, Драйзер жил теперь успехами своего героя.
      Каупервуд. Высшее проявление буржуазного индивидуализма. Супермен. Победитель. Воплощение безграничных возможностей, личной инициативы и энергии.
      По правде говоря, несмотря на "звериный оскал", эта "акула империализма" все же чуточку похожа на своего создателя. Каупервуд все же не только делец, но и мечтатель, не только хладнокровный хищник, но и человек с пытливым умом, живой увлеченностью. В нем сочетаются разные возможности, просто жизнь такова, что приходится чаще проявлять не лучшие свои стороны. Короче говоря, Каупервуд - это не только Йеркс и подобные Йерксу, но и немножко Драйзер.
      О Дюма-отце писали: "Если он изобразил человечество более великодушным, чем оно, быть может, есть на самом деле, не упрекайте его за это: он творил людей по своему образу и подобию". Драйзер, конечно, несравненно больший реалист. Его художественные исследования не идут в сравнение с поверхностной скорописью Дюма. И все же искорки его собственной души заронены в души всех главных его героев. Знаменитое высказывание Флобера о том, что мадам Бовари - это он, касается не только Флобера и не только мадам Бовари.
      В ходе работы роман вырос в эпопею - панораму американской жизни на рубеже XIX и XX веков, когда создавались крупные монополии, а наиболее выгодным, перспективным занятием был бизнес. Туда и устремлялись наиболее активные, предприимчивые, наиболее беззастенчивые и жадные.
      Итак, Фрэнк Каупервуд наделен исключительной энергией и способностями. Он родился, чтобы побеждать. "Финансист" - история его восхождения в Филадельфии с детства до финансовой паники 1873 года.
      Детство Каупервуда. Таким Драйзер, вероятно, хотел бы видеть собственное детство. "Ему не доводилось страдать ни от болезней, ни от лишений". "Его семья пользовалась уважением, отец занимал хороший пост".
      Сама внешность юного Каупервуда - некий идеал: "Рослый - пять футов и десять дюймов, широкоплечий и ладно скроенный, с крупной красивой головой и густыми вьющимися темно-каштановыми волосами. В глазах его светилась мысль, но взгляд их был непроницаем, по нему ничего нельзя было угадать".
      Под стать ему получилась и героиня - Эйлин Батлер, дочь одного из
      местных политических заправил: "Праздная, беспечная, балованная красавица, которую всегда холили и берегли". Ее живость, жизненная сила! Эти качества Драйзер весьма ценил. Он, как портретист-живописец, подбирал краски, оттенки: "Ее волосы, рыжевато-золотистые - собственно цвета червонного золота с чуть заметным рыжеватым оттенком, - волнами подымались надо лбом и узлом оттягивали затылок...".
      Как и прежде, надо было уловить "нить желаний" героини. "Здоровая и сильная, она всегда интересовалась, что думают о ней мужчины и какой она кажется им в сравнении с другими женщинами". Для нее много значило разъезжать в экипажах, жить в красивом особняке. Но особенно страстно она желала проникнуть в высшее общество, поскольку, будучи дочерью разбогатевшего мусорщика, ощущала в своей жизни некоторые пробелы по линии аристократизма. "Случалось, что девушки из видных семейств, встретившись с нею в дорогих магазинах на Честнат-стрит или на прогулке в парке, верхом или в экипаже, задирали носы в доказательство того, что они лучше воспитаны и что это им известно. При таких встречах обе стороны обменивались уничтожающими взглядами".
      И, понятно, в свои восемнадцать лет "она, мечтала о настоящем мужчине". Каупервуд, ко времени их встречи уже успевший жениться, казался "таким избранным, сильным и сдержанным". Дальнейшее развитие событий не заставило себя долго ждать.
      Но успехи в любви все-таки играли для Каупервуда второстепенную роль. Главное для него - быстрое продвижение на пути к могуществу и богатству. Среди прочих дельцов он - самая выдающаяся фигура, лев среди остальных хищников, мелких и крупных. Правда, и остальные примечательны, каждый в своем роде: Генри Солленхауэр - "самый матерый и хищный из политических лидеров"; Стробик - "юркий и пронырливый человек"; Хармон -"который не был особенно хитер, но во что бы то ни стало хотел выдвинуться... и всегда готов был пуститься в любую аферу не слишком крупного масштаба и достаточно безопасную с точки зрения уголовного кодекса"; юрист Риган -"бессловесное орудие"; городской казначей Стинер, преуспевший благодаря отсутствию ума и каких бы то ни было дарований.
      Процветанию всей этой компании способствовали "политические методы, уже с полсотни лет практиковавшиеся в Филадельфии". Драйзер давно изучил эти методы и правдиво их описал.
      Политическими судьбами города заправляла кучка дельцов. У них был целый штат агентов, приспешников, доносчиков и подставных лиц. "Должности распределялись между теми или иными лицами, теми или иными группами в награду за оказанные услуги".
      Что касается населения Филадельфии, то оно "отличалось поразительным равнодушием ко всему на свете, кроме своих обывательских дел".
      Один из американских критиков назвал этот роман "анатомией успеха". Теперь, спустя долгие нелегкие годы, Драйзер мог взирать на сильных мира сего не снизу вверх со слепым восхищением, а как естествоиспытатель на интересную и страшную коллекцию представителей земной фауны.
      Хорошо разобравшись в обстановке, Каупервуд идет в гору, захватывает контроль над городским транспортом, становится миллионером. Но чтобы проявилась в полной мере индивидуальность персонажа надо, чтобы жизнь поставила перед ним тяжелые препятствия. Пожар 1871 года в Чикаго вызывает панику. Богатство Каупервуда рушится. Вдобавок из-за истории с дочерью Батлера он лишается поддержки главных хищников Филадельфии и оказывается в тюрьме. Они охотно жертвуют им, чтобы успокоить общественное мнение.
      Было очень интересно исследовать "сильную личность". В данных условиях, в данных, как сказал бы Станиславский, "предлагаемых обстоятельствах", что она будет делать?
      Например, как ведет себя Каупервуд, оказавшись в не свойственной ему
      роли козла отпущения? Он и здесь не теряет присутствия духа. "Верный своей политике тонкого притворства", он беспрекословно подчиняется правилам, уважает начальство, но и себя унижать не намерен. "Он знал, что попадает в руки мелких чиновников, от которых целиком зависит". В конце концов, он неплохо приспособился и к тюрьме, а надежда не покидала его никогда: "Пусть он в тюрьме, пусть ему предстоит отбывать наказание еще без малого четыре года, -в глубине души он знает, что перед ним раскрыт весь мир. Если ему не удастся восстановить свое дело в Филадельфии, он может уехать". В общем, за исключением отдельных редких моментов Каупервуд не унывал и в тюрьме: "Пока человек не умер, он жив. Я еще покажу этим господам!".
      Через тринадцать месяцев его освободили, и с помощью всевозможных ухищрений он снова проник на биржу. В финансовой панике 1873 года он вновь овладел богатством.
      По правде говоря, Драйзер не только разоблачает Каупервуда, как справедливо пишут критики, но и немножко любуется им. Опять мы видим сверхчеловека: "Среди всех этих охваченных паникой людей Каупервуд оставался спокойным, холодным и невозмутимым; это был все тот же Каупервуд, который с серьезным лицом исполнял свое дневное задание -десять плетеных сидений, расставлял капканы на крыс и в полном безмолвии и одиночестве возделывал крохотный садик при камере. Только теперь он был исполнен сил и внутренней энергии. Он уже достаточно долго вновь пробыл на бирже, чтобы успеть внушить уважение всем, знавшим его".
      Чтобы дать много одному, надо соответственно отнять у многих. Капитал. Неоплаченный и накопленный труд многих! Даже переход его из одних алчных рук в другие полон драматизма. "Волшебница-биржа" (по словам Маркса) производит превращения в мгновение ока.
      Став снова миллионером, Каупервуд "после долгих всесторонних размышлений" усмотрел для себя наилучшие возможности в Чикаго, где "все кипит, все находится в состоянии непрерывного роста". Оставив семью, он уезжает с возлюбленной на американский Запад.
      И наконец, как и в предыдущем романе, заключительный монолог-размышление о жизни. Отчего столько обманчивого, коварного в природе? Черный морской окунь, мгновенно меняющий окраску, владеющий поразительным умением уходить от преследования и нападать исподтишка. Прелестная росянка, "чья алая чашечка раскрывается, принимая в себя существа, пленившиеся ее красотой, к затем снова смыкается, чтобы поглотить
      их". И человека, по мнению Драйзера, тоже ослепляют иллюзии, ведущие к гибели.
      В шекспировской трагедии три ведьмы предсказывают Макбету его будущее. И здесь тоже звучит предсказание будущей судьбы героев книги, "которые, казалось бы, спешат навстречу новой и радостной жизни": "В пару колдовского котла, в мерцании сияющего хрусталя тебе открылись бы города, города, города; мир дворцов, выездов, драгоценностей, красоты..." Ho тут и надежды, "рассыпавшиеся прахом", и "много тревог", и "любовь, облетевшая, как одуванчик, и угасшая во мраке".
      Менкен писал, что закончил Драйзер свою книгу на верной ноте: "Впереди ощущается драма. То, что мы увидели,- это лишь ее первый акт".
      15. "Трилогия желания"
      Предоставить каждому необходимый простор для его насущных жизненных
      проявлений.
      К. Маркс и Ф. Энгельс ("Святое семейство", т. 2, с. 145)
      Постепенно роман "Финансист" вырос в эпопею. Драйзер назвал ее "Трилогией желания". Вторая книга трилогии, "Титан", - кульминация могущества Каупервуда. Переезжая в Чикаго, Каупервуд планировал захват городского железнодорожного транспорта. Когда это оказалось невозможным, он быстро сориентировался и выбрал объектом своих притязаний газовые предприятия. Но дело не в "специализации".
      Когда писалась "Трилогия желания", Драйзер был под сильным влиянием Спенсера. Вероятно, он не мог не заметить, что мысль, сформулированная Спенсером в качестве основного "закона справедливых социальных отношений": каждый человек свободен делать все, что он хочет, если он не
      нарушит свободы другого человека, - встречается в разной форме и связи у самых разных философов.
      Итак, полная свобода каждого, ограниченная лишь равной свободой всех. А что на деле?
      Теснота, где желания каждого натыкаются на желания других, и люди, как пауки в банке, теснят и давят друг друга.
      Джунгли, где рыщут хищники, пожирая более мелкую дичь и вступая друг с другом в схватки,- вот каким видится теперь Драйзеру Чикаго, который когда-то воспринимался как город счастья и мечты.
      С виду это по-прежнему растущий, многообещающий гигант. Но за фасадом раскрывается то, чего не охватывает поверхностный взгляд: "Здесь голодные и алчущие труженики полей и фабрик, лелея мечту о необыкновенном и несбыточном, создали себе столицу, сверкающую кичливой роскошью среди грязи... Сюда, как на пир, стекались самые дерзновенные мечты и самые низменные вожделения века...
      С виду - солидные джентльмены собрались обсудить деловой вопрос. А писатель за этим видит, как они, "словно стая голодных волков, в полной тишине пожирали глазами свою жертву, с виду еще жизнеспособную, но уже явно обреченную на заклание".
      Чикагские бизнесмены стоили филадельфийских. Вот один из местных дельцов советует Каупервуду заручиться поддержкой наиболее влиятельных лиц в пригородных муниципалитетах. "Насчет честности все они там один другого стоят, - сказал он. - Но есть два-три отъявленных мошенника, на которых можно рассчитывать больше, чем на остальных, - они-то и делают погоду".
      При таких порядках произошло самое страшное: "Люди теряли всякую веру в идеалы, теряли даже последние остатки человечности. Волей-неволей они убеждались, что важно только умение брать, а взяв - держать".
      Немалую роль в романе играет история светских устремлений Эйлин. Она тоже ехала в Чикаго с надеждой по-своему подняться выше других - "блистать в свете". Это дало повод нарисовать сатирическую картину светского общества."В ту пору чикагское общество представляло собой весьма пеструю картину. Были тут люди, которые внезапно разбогатели после долгих лет бедности и еще не забыли ни своей деревенской церкви, ни своих провинциальных привычек и взглядов; были и другие, получившие капитал по наследству или перебравшиеся сюда из восточных штатов, где крупные состояния существуют давно, - эти уже умели жить на широкую ногу; и, наконец, подрастали дочки и сынки новоявленных богачей - они видели возникшее в Америке тяготение к роскоши и надеялись со временем к ней приобщиться... Первая группа, самая богатая, пользовалась, несмотря на свое невежество и тупость, наибольшим влиянием, ибо высшим мерилом были здесь деньги. Их увеселения поражали своей глупостью: все сводилось к тому, чтобы на людей посмотреть и себя показать. Эти скороспелые богачи боялись как огня всякой свежей мысли, всякого новшества. Только шаблонные мысли и поступки, только рабское преклонение перед условностями допускалось в их среде".
      Здесь, как в гоголевском губернском городе, были свои "дамы, просто приятные", и "дамы, приятные во всех отношениях". Тон задавали особы, воображавшие себя возвышенно-святыми и сверху вниз взиравшие на остальное человечество. Среди них Эйлин оказалась самой неловкой, незащищенной, и стрелы злословия наносили ей чувствительные уколы.
      В отличие от Эйлин Каупервуд не только приспособился к обстановке, но и приспособил обстановку к себе. Впоследствии, в зените могущества, он превращается для простых смертных "в существо почти легендарное, приобретя черты не то сверхчеловека, не то полубога". Монополия его охватывает город своими щупальцами.
      Драйзер долго был нищим, бездомным, безработным. И никогда еще не была полностью удовлетворена его жажда материальных благ. Только вместе с Каупервудом он дал волю своей фантазии, осуществил мечту о богатстве. И потом вместе с Каупервудом разочаровался в ней.
      Нью-йоркский дворец Каупервуда напоминает сказки Шахерезады: мрамор, шелк, гобелены, редчайшие, драгоценные сорта дерева для внутренней отделки комнат. Драйзер не пожалел красок. Зимний сад, окруженный воздушной колоннадой, фонтан из алебастра и серебра. "На втором этаже одна из комнат была облицована тончайшим мрамором, передававшим все оттенки цветущих персиковых деревьев; за этими прозрачными мраморными стенами скрывался невидимый источник света. Здесь, как бы в лучах никогда не меркнувшей зари, должны были висеть клетки с заморскими птицами, а меж каменных скамей виться виноградные лозы, отражаясь в зеркальной поверхности искусственного водоема, и звучать далекие, как эхо, переливы музыки".
      Фантастически великолепны и две главные возлюбленные, выделяющиеся среди множества остальных. Вероятно, в них воплотились и жизненные впечатления Драйзера, и, быть может, определенные идеалы, мечты: "Эйлин в белом атласном платье, шитом серебром, в бриллиантовых серьгах, диадеме, ожерелье и браслетах ослепляла почти экзотической роскошью". Пусть она взбалмошна, избалована, тщеславна, но в ней заключены огромные жизненные силы. А порой она самоотверженна, даже трагична в своем отношении к главному герою, который, как ей казалось, "превосходил всех силой ума и характера". Жизнь меняла требования, вкусы, запросы Каупервуда по мере того, как он превращался из "финансиста" в титана". Изменился и его идеал возлюбленной: теперь в дополнение к прежним качествам нужны стали духовность, интеллект, аристократизм. Все это Драйзер постарался более или менее убедительно воплотить в Беренис Флеминг. Она не только человечна и возвышенна. Юное существо, наделенное массой дарований, - это почти что Каупервуд женского рода, еще одна вершина индивидуализма. С детства она чувствовала свое превосходство над окружающими. Она "восторженно убеждена в огромной ценности своей особы", "смотрит на мир свысока и ждет, что он, подобно комнатной собачонке, во всем будет ей повиноваться". "Какой капризный и очаровательный характер! - любуется восхищенный Каупервуд. - Как жаль, что жизнь не позволит ей безмятежно цвести в этом волшебном саду, созданном ее воображением!".
      "Трилогия желания". Название столь же многозначительное, как скажем, "Человеческая комедия" Бальзака. "Мои желания прежде всего" - основной девиз Каупервуда.
      А может быть повлиял и Спенсер? Философ, писавший о постепенном приспособлении человеческих желаний к возможностям и потребностям общественной жизни, и о том, что когда-нибудь заветнейшим желанием любого из людей будет озаботиться о других (в свою очередь столь же благородных).
      Какие должны созреть для этого условия? При какой общественно-экономической формации? Спенсеру казалось, что люди просто должны усовершенствоваться, дорасти, что стремление к этому в них заложено внеземной силой. Пока что до такой идиллии было бесконечно далеко. "Требуется, - пишет Спенсер, - чтобы каждая отдельная личность имела только такие желания, которые могут быть вполне удовлетворены, не уменьшая точно такого же полного удовлетворения всех желаний всякой другой личности. Если желания каждого человека не ограничены таким образом, то или все будут иметь желания неудовлетворенными, или некоторые получат удовлетворение за счет других. И в том, и другом случае неизбежно последует страдание..".
      Итак, некоторые получат удовлетворение за счет других. И вот главный герой - олицетворение успеха, давней и болезненно близкой для Драйзера темы. Он не только урвал из жизни общества лучшие материальные блага, но и в развитие собственной личности смог внести много такого, чего начисто лишено было задавленное нетворческим трудом большинство. Собственная картинная галерея, путешествия, впечатления от встреч...
      Не лишено оснований представление Эйлин о достоинствах и недостатках Каупервуда: "Ни благородство, ни добродетель, ни милосердие или сострадание не принадлежали к числу его достоинств, но он покорял ее своей веселой, кипучей, непоколебимой самоуверенностью и упорным, деятельным стремлением к красоте, которая, словно солнечный луч, заставляет искриться и сверкать мутные воды житейского моря. Жизнь со всем, что в ней есть темного и мрачного, не могла, как видно, омрачить его душу...".
      Он не только занимался делами и поглощал блага, но и создавал красоту вокруг себя. Серебряный фонтан во внутреннем дворике засаженном орхидеями, мраморные стены, струившие розовое сияние, заморские птицы, огромная картинная галерея... Но читайте Библию, там про все сказано. "И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня...". И что же? "И оглянулся я на все дела мои... и вот, все - суета и томление духа...".
      Отчего Каупервуд постепенно утратил интерес к делу всей своей жизни? Не потому что увидел черную подоплеку богатства и власти, он знал ее и раньше, правда, может быть, не так глубоко осознавал. А прежде всего потому, что устал. Понял бесплодную бесконечность своей борьбы. Все новые хищники покушались на его завоевания. Напор их был нескончаемым. А запас его жизненной энергии стал иссякать. "Чикаго ему опостылел. Опостылела и эта нескончаемая борьба".
      Ведь взлет богатства, привилегий Каупервуда рождает противодействие всей рядовой массы. Даже борьба враждующих группировок Каупервуда и Шрайхарта отходит на второй план по сравнению с массовым возмущением населения Чикаго. По словам Синклера Льюиса, в произведениях Драйзера "за индивидуальными событиями... стоит Народ - скопище людей со сжатыми кулаками". Эти люди "хриплыми голосами требуют своей доли земных благ". Не гладким путем шла Америка к нынешнему относительному благополучию. Не сразу пришла она к нынешней социальной защищенности хотя бы значительной части неимущих.
      Массы добиваются передачи в ведение муниципалитета всего городского коммунального хозяйства и транспорта, подрывая тем самым основу могущества Каупервуда. Классовая борьба масс против хищных группировок монополистов, попытки противников Каупервуда демагогически использовать недовольство масс для собственного возвышения, дерзкий "ход конем" со стороны Каупервуда - подкуп состава муниципалитета города Чикаго и штата Иллинойс - все это придает повествованию острый драматизм и весьма поучительно для будущих поколений. Теперь "хозяева жизни" с помощью пособий откупаются от тех, кто мог бы их возненавидеть и когда-нибудь экспроприировать.
      Ничего в конце концов не останется от огромного состояния Каупервуда. Оно потом растает в тяжбах наследников. Вся энергия, ухищрения - все растает без следа, смытое житейским морем. Завершающий книгу монолог полон недоумения. Чему же учит жизнь? Океан вечно кипит, вечно движется. В ходе борьбы рождаются социальные понятия, слова, выражающие потребность в равновесии. "Правда, справедливость, истина, нравственность, чистота души и честность ума - все они гласят одно: равновесие должно быть достигнуто. Силь-ный не должен быть слишком силен, слабый - слишком слаб". Вот и все. Миру свойственно стремление к равновесию. Стремясь к равновесию, чаши весов колеблются, вознося на какой-то срок какую-то личность или массы, чтобы снова обрушить вниз, в бездну. Для чего все это? Зачем? Драйзер не видит ответа: "Во мраке неведомого зреют зародыши бесконечных горестей... и бесконечных радостей". Немудреное объяснение. Но иного Драйзер усмотреть не смог.
      Словно в подтверждение теории "подвижного равновесия" он свои два романа о кипучей деятельности и борьбе за материальные блага "уравновесил" романом "Стоик" - о духовном совершенствовании, созерцании, о тщете стремления к превосходству над остальными. Третья книга трилогии была написана много позже. О ней речь впереди.
      16. "Гений"
      Образовать в себе из даваемого жизнью нечто истинно достойное описания -какое это редкое счастье - и какой душевный труд!
      И. Бунин
      Поглощенный финансовыми успехами Каупервуда, сам Драйзер опять оказался на грани нищеты. Повседневная жизнь приносила массу огорчений. Выход книг постоянно осложнялся препятствиями.
      Зимой 1914 года Драйзер писал Менкену:
      "Думаете ли Вы, что когда-нибудь для меня наступит такое время, когда я смогу жить на доходы с моих книг, или все это - иллюзия, и мне лучше оставить занятие литературой? Я готовлюсь приступить к поискам работы.
      Ваш, приближающийся к пропасти".
      "Безусловно, наступит время, - убеждал его Менкен, - когда ваши романы будут содержать Вас. Я думаю, что это не за горами". По отзывам знавших его людей, Драйзер к этому времени поражал "силой ума, глубоким пониманием людей, самого существа жизни".
      Весной 1914 года был напечатан "Титан", но гонорара едва хватило, чтобы расплатиться за полученные авансы. И после этого еще остались кое-какие долги.
      Официальная критика, естественно, осудила роман, стремясь, по словам Драйзера, поставить все с ног на голову, "ниспровергнуть мнение тех, кто находится на высшей ступени интеллектуального развития, в угоду предрассудкам и глупости большинства. Все ради тех, кто стоит у власти".
      "Из-за нашей узколобой нетерпимости,- говорил Драйзер в интервью журналисту вечерней газеты, - люди, которые могли бы создать подлинные образцы американского искусства, пошли по линии наименьшего сопротивления и занялись бизнесом. Там они могут делать все, что им вздумается, и тем не менее не выходить из рамок общепринятых предрассудков".
      У Драйзера к этому времени было немало друзей. Особенно среди людей искусства. Продолжали поступать восторженные отзывы о прежних его книгах. Ответы Драйзера зачастую шутливы, но в этих шутках немало правды. Вот, к примеру, сокращенный перевод одного из них. В октябре 1915 года Драйзер писал своему почитателю, который "перечитывал "Сестру Керри" так часто, что выучил почти наизусть":
      "Дорогой м-р Герсей! Просто не знаю, что Вам написать. Я думаю, что человек прежде всего делает то, что дается ему легко и что он действительно стремится делать. Лично я, по-моему, эгоистично и упорно следовал по тому
      пути, куда влекли меня способности и желания. Мир ничего мне не должен. В крайнем случае - совсем немного. Я тоже никогда не чувствовал себя перед ним в большом долгу... Но, эгоисты мы или нет, все мы жаждем сочувствия и любви...
      Я знаю, что недостоин Вашего письма, и не могу не сказать Вам об этом. Конечно, я благодарен. Кто бы не был на моем месте благодарен. Но хочу дать один совет. Не старайтесь познакомиться со мной лично, чтобы не утратить иллюзий. Сохраните их, если можете!
      Теодор Драйзер".
      В 1915 году вышел роман "Гений" - самая личная из книг Драйзера.
      Художник Юджин Витла, его жизненная борьба. Тут воспроизведено и заново осмыслено прошлое Драйзера: приезд в Чикаго, в Нью-Йорк, завоевание своего пути в искусстве, познание окружающей жизни.
      Прошлое не только заново осмысливалось, но и переживалось заново и поэтому снова ранило. Как сказано у Шекспира:
      И вновь плачу я дорогой ценой
      За все, за что платил уже однажды.
      А при этом сомнения в художественных качествах книги. Она вышла тяжеловесной. Наряду с великолепными страницами возникали длинноты, ненужные подробности. Следовало бы долго шлифовать эту глыбу, отсекая лишние кусочки, извлекая творение искусства из шелухи повседневных подробностей. Драйзер остановился где-то на полдороги. Легко сказать: "Сотри случайные черты!" Но если при этом вдруг нарушались убедительность, постепенность? А какие черты действительно случайны? Кто знает, из каких мгновений они родились и к чему поведет их утрата. Как бы ни подсказывал внутренний голос, это мука - пробовать, искать, решать.
      И, быть может, когда в ходе писания все прошлое вспомнилось и так или иначе отложилось в эпизодах книги, интерес к теме был исчерпан, собственная внутренняя задача была решена и невидимый рычажок щелкнул, вдохновение отключилось. Кто знает...
      Писательство было счастьем: когда перо его касалось бумаги, становилось легче дышать, в мыслях наступала ясность, раскованность. Окружающая суета казалась мельче, нереальней.
      Писательство было бедствием: человек его способностей при подобной затрате сил мог давно преуспеть материально. А между тем не только львы вроде Каупервуда, но и мелкая фауна деловых джунглей имела достаточно оснований пренебрегать им.
      Современный английский сатирик Норткот Паркинсон пишет, что во всех книгах о преуспеянии слово "успех" 'толкуется примерно одинаково: "Наше воображение рисует нам ухоженный сад на берегу озера, изящный коттедж, старинное столовое серебро и дочь хозяина в костюме для верховой езды. Чуть изменив угол зрения, мы видим обшитый дубовыми панелями кабинет, зеркальный письменный стол, одежду от модного портного, бесшумную машину". И конечно же, "преуспевающий человек занимает высокую должность, у него незапятнанная репутация и обеспеченное будущее".
      В таком смысле об успехе не было и речи. Одинокая бедность была его уделом. И на посмертную славу Драйзер не рассчитывал. Но как бы там ни было, свое понимание пережитого он выразил в книге. Это особенно относится к проблемам искусства.
      Произведения Юджина "охватывают почти все стороны жизни большого города, таящие в себе что-то драматическое и еще многое такое, что казалось лишенным драматизма, пока его не коснулась кисть художника... Чего бы ни коснулась кисть Юджина, все приобретало своеобразную красоту и романтичность, и вместе с тем это был реалист, большей частью бравший своей темой суровую нужду и серые будни".
      Здесь Драйзер смог, наконец, расправиться со своими критиками, рассказать о своем понимании собственного искусства. Ведь и Юджина высмеивали за стремление находить красоту в грубых, неприглядных сторонах жизни: "Помилуй нас Бог от того, чтобы нам под видом искусства навязывали помойные ведра, паровозы и старых, заезженных кляч", - писал один из критиков Юджина. В разгромной статье критика упоминались также "грязные мостовые, полузамерзшие мусорщики, карикатурные фигуры полицейских, безобразные старухи, нищие, попрошайки".
      Другие критики Юджина ударялись в противоположную крайность, но с помощью автора выявляли при этом глубокое понимание творчества Юджина (и самого Драйзера): "Истинное понимание волнующих и ярко драматических сторон жизни, дар сообщать вещам яркий колорит, отнюдь не фотографируя их, как это может показаться поверхностному критику, но выявляя их более возвышенное, духовное значение; способность вынести беспощадный приговор беспощадной жизни и бичевать с пророческой силой ее жестокость и подлость в надежде этим уврачевать ее раны; умение обнаружить красоту там, где она действительно есть, - даже в позоре, страдании и унижении, - таково творчество этого художника. Он, по-видимому, пришел в искусство из толщи народа, с непочатыми силами, готовый осуществить свою великую задачу. Вы не обнаружите в его работах ни робости, ни преклонения перед традициями, ни признания каких-либо общепринятых методов. Мне могут сказать, что он не знает этих общепризнанных методов. Тем лучше! Мы видим перед собой новый метод. Он обогатит мировое искусство".
      "Дорогой Менкен,- писал Драйзер своему другу и критику, - начинают поступать отзывы о "Гении",- в большинстве благоприятные.
      Осел из "Сент-Луис глоуб" утверждает, что этой книге не место в общественных библиотеках.
      Благоприятные отзывы, несомненно, означают для тебя, что книга слаба, - и ты, конечно, прав. Я в этом вполне уверен".
      Но у осла из "Сент-Луис глоуб" нашлись единомышленники - другие ослы.
      Драйзер знал многих людей искусства, был своим в кругу нью-йоркской богемы. Странный мир. Многоликий, пестрый, подчас эмоционально неустойчивый, вздорный, но зато вольный, как цыганский табор, В "Гении" Драйзер поведал об этой среде, обо всех возлюбленных Юджина, о его разрыве с женой. Против книги ополчились праведники из Общества борьбы с пороком и потребовали ее запретить. Продажа "Гения" была прекращена.
      В ходе борьбы за отмену запрещения Драйзер писал и публиковал статьи,
      делал заявления. У него нашлись сторонники, в их числе Джек Лондон, Джон Рид, Синклер Льюис, а в Англии Герберт Уэллс и Арнольд Беннет.
      Когда-то потрясения, связанные с выходом первой книги, способствовали нервному заболеванию ее автора. Теперь ему было легче: он приобрел иммунитет. Тогда он был новичком в литературе, теперь - признанным и ведущим. Тогда он питал кое-какие иллюзии, теперь он их полностью утратил.
      Нет худа без добра. Борьба дала повод снова продумать и выразить свои взгляды, принципы. Позднее они вошли в его программную статью "Жизнь, искусство и Америка", опубликованную в феврале 1917 года.
      Искусство должно правдиво отображать действительность и ее закономерности. Уже начало очерка настораживало, носило полемический характер: "Я не претендую на то, чтобы дать исторический или социологический анализ моральных, а следовательно, и критических взглядов американцев, хотя, быть может, имею некоторое представление о том, как они сложились; одно только для меня несомненно: взгляды эти независимо от того, что их породило, никак не согласуются с теми жизненными фактами, которые я имел возможность наблюдать".
      Он утверждал, что американцы пока не способны познать, а еще того менее - отобразить жизнь как она есть. Идеи, внушаемые американскому народу официальной пропагандой, не соответствуют действительности, потому что монополии заинтересованы в искажении истинного положения вещей, чтобы скрыть свои финансовые и социальные преступления. Он показывает, что правящие круги препятствуют развитию искусства и литературы, духовному развитию народа. А что взять со среднего американца: "...во всем, что касается материальной стороны жизни, он сметлив и напорист... но внутреннего мира у него нет".
      "Гений" долгие годы оставался под запретом. Каким только нападкам и насмешкам не подвергался Драйзер! И подчас весьма остроумным. Газета "Нью-Йорк уорлд", например, писала: "Гений" Теодора Драйзера, история художника, жаждущего известности и гоняющегося за женщинами, написана на 736 страницах, весит фунт и три четверти и содержит примерно 350 000 слов. Было бы лучше, если бы она была меньше на 350 000 слов, легче на фунт и три четверти и короче на 736 страниц".
      Драйзер годами работал как каторжный. Словно был прикован к рукописи. Кроме крупных романов, им написано бесчисленное множество рассказов, очерков, статей, даже пьесы и стихи. Многое было отклонено, потому что журналам требовались произведения "более радостные и менее душераздирающие". Жил он в этот период на десять долларов в неделю. Даже на первой своей низкооплачиваемой должности новичка-репортера он получал в неделю от четырнадцати до двадцати долларов.
      Но что тут удивительного. Известно, что семь городов спорили за право называться родиной Гомера. Но при жизни он проходил по ним совершенно нищий и бездомный.
      Драйзеру еще сравнительно повезло.
      
      
      17. "Американская трагедия"
      Преступление - это не столько результат поведения, сколько проявление определенного отношения к жизни.
       В. Вольф, американский психиатр
      "Талант - вопрос количества, - утверждал французский писатель Жюль Ренан, - литературу делают волы". При условии, что волы эти талантливы от рождения, конечно. И вдобавок умны: ничего не принимают на веру, обо всем думают сами.
      Количество произведений, написанных Драйзером, просто устрашает. В том числе и количество произведений, в свое время отвергнутых. В одном только 1918 году различные его работы были отвергнуты 78 раз (!). Чтобы все это не бросить, нужно адское терпение. Драйзер не бросил. Жизнь потеряла бы
      главный интерес и смысл. В душе его брезжил и медленно созревал новый замысел.
      Каупервуд - исключительная личность в исключительных обстоятельствах. Да и гений - исключительная личность, сама создающая свои обстоятельства. А если взять обычного рядового человека и обычные обстоятельства? И обычный стандартный сюжет - историю о том, как бедный юноша завоевывал любовь богатой девушки. В американской литературе начала века в моде были романы о бедных девушках, проникшихся истинной любовью к отпрыскам богатых семей.
      При стандартном освещении событий могло получиться что-нибудь вроде: "Прощай,- грустно сказала она. - Мы никогда больше не увидимся. Твои родители не согласятся на нашу свадьбу. А другого пути для нас нет. Не надо их заставлять страдать. Я всегда страдала, я привыкла".
      Это весьма напоминает историю, которую прочитала в потрепанной книжке горьковская Настя из ночлежки, - историю любви к некоему не то Гастону, не то Раулю. Эти трогательные книги были в моде в начале века.
      Дальше было бы нечто вроде: "Подожди, не уходи, - сказал Рауль (Гастон). - Без тебя мне не будет радости. Я немедленно объявлю родителям о нашей свадьбе. Я скажу им, что либо ты, либо смерть!".
      После ряда перипетий бедная, но добродетельная героиня становится хозяйкой роскошного особняка. Вместо родителей могли быть другие препятствия. Можно штамповать романы легко, бездумно: описание "красивой жизни", приключения влюбленных, счастливый конец.
      Для разнообразия это мог быть бедный благородный юноша, в которого влюбилась богатая наследница. Не только бедные, но честные голубки, молодые люди тоже норовили устроить свои дела за счет богатых возлюбленных. При этом стремившиеся преуспеть не ставили перед собой задачу стать "благодетелем человечества" в той или иной области - ученым, деятелем, философом. Их прежде всего привлекал "самый быстрый способ разбогатеть" - выгодная женитьба.
      Культ успеха, денег, буржуазного карьеризма. На что только люди не
      шли ради того, чтобы подняться по ступенькам социальной лестницы! Драйзер знал много таких историй. Один молодой человек из Сент-Луиса отравил девушку-работницу, когда перед ним открылась возможность более выгодной женитьбы. Молодой нью-йоркский врач Харрис отравил бедную возлюбленную, чтобы избавиться от нее и жениться на богатой. Молодой священник Ричардсон также отравил возлюбленную, мешавшую его продвижению. Наконец, бедный чиновник Честер Джиллет, работавший на фабрике своего богатого дяди... Ради выгодной женитьбы он, катаясь по озеру, утопил возлюбленную, фабричную работницу, ожидавшую ребенка.
      Как всегда, Драйзер проделал гигантский труд, собрав и изучив материалы пятнадцати подобных дел. Но Клайд Гриффите - это не Джиллет, не Харрис, не Ричардсон. В Клайде типизированы характерные черты многих американцев, совершавших и не совершавших преступления. И показано, как вся окружающая обстановка неуклонно формирует эти черты.
      Ни над одной своей книгой Драйзер столько не работал. Он клал в основу ее сюжета то один, то другой случай, писал несколько глав и бросал. Наконец, на основе истории Честера Джиллета и фабричной работницы Грейс Браун дело пошло, но продвигалось медленно. Бесконечные изменения, вычеркивания. Одну из глав Драйзер переписывал семь или восемь раз, а потом вообще исключил. Окончательный текст романа, по свидетельству некоторых биографов, вдвое короче первоначального. Это лучшая книга Драйзера, вершина его творчества.
      Герой романа Клайд Гриффите - один из многих, кто, как и сам Драйзер, родился в бедной семье и ниоткуда не мог ждать помощи. У него не было удобной стартовой площадки, созданной родителями.
       Америка после первой мировой войны. Период так называемого процветания, потребительский азарт, всеобщая тяга к роскоши, развлечениям -при полной бездуховности существования большинства.
      Вновь ожили былые впечатления юности Драйзера. Это было опять исследование. Что видел Клайд? Что воспринимал? Как должно было это действовать на него? Какова его "нить желаний"? Надо было мысленно
      проверять на себе логику поведения Клайда. Надо было при этом учитывать его интеллектуальный и духовный уровень.
      Мыкаясь в поисках работы, Клайд попадает в богатый отель. Он видит, как много значат деньги, жаждет удовольствий. Он видит, что заработки, доходы сплошь и рядом вовсе не соответствуют трудам, усилиям, приносимой пользе. Все, что видит Клайд, превращает его в человека, жаждущего преуспеть любой ценой.
      Приобретая постепенно известную ловкость и внешний лоск, он кажется себе все более умудренным, светским. Случайная встреча с дядей - и вот Клайд в Ликурге.
      В Ликурге жизнь продолжает "воспитывать" Клайда. Вот он ходит по улицам, знакомясь с городом, и, наконец, попадает в район роскошных особняков, дорогих и шикарных вещей. "И незрелую и, в сущности, слепую и темную душу Клайда вдруг охватило странное настроение, подобное тому, какое вызывают розы, блеск огней, духи и музыка. Какая красота! Какая роскошь!". "А его родители так несчастны, так бедны!..". Клайд на все готов, чтобы завоевать эти блага. А что если жертвой должна стать при этом чья-либо жизнь? Если надо предать? Если... даже не убить, а только способствовать гибели? Остановится ли Клайд перед такой жертвой? Уже чувствуется, что если и остановится, то ненадолго. И терзаться, может быть, будет. Но эти блага не упустит.
      Вот с каким молодым человеком познакомилась Роберта, счастливая и гордая этой встречей. Для Роберты Клайд то же, что для него Сондра, - не только любовь, но и олицетворение жизненного идеала, ключ к иному, более высокому образу жизни. Роберте кажется, что он принадлежит к высшему обществу. "В душу ее проник тот же яд беспокойного тщеславия, который отравил и Клайда". И как было этому яду не проникнуть! "С самого детства Роберта не видела ничего, кроме бедности". Отец ее - бедный фермер, такой же неудачник, как отец Клайда, как отец самого Драйзера, "был одним из множества людей, которые рождаются, живут и умирают, так ничего и не поняв в жизни. Они появляются, бредут наугад и исчезают во мгле... Его политические и религиозные воззрения, все его представления о том, что хорошо и что плохо, были заимствованы от окружающих". Что касается Роберты, то "хотя все годы детства и юности ей пришлось провести среди тяжкой бедности и лишений, она всегда мечтала о чем-то лучшем. Кто знает, быть может, где-то там впереди - большой город... и новая, прекрасная жизнь!".
      Но в Ликурге на фабрике было то же прозябание. Только знакомство с Клайдом сулило "новую прекрасную жизнь". Их любовь описана с такой психологической достоверностью, чуткостью, пониманием, словно Драйзер ставит самого себя в предлагаемые обстоятельства, как того требует система Станиславского от актера.
      Драйзер думал о жизни, вспоминал, шлифовал. При этом, как всегда, сами собой в ходе работы возникали ситуации, картины, и он торопливо их описывал, комментируя на ходу. Потом, перечитывая, многое менял.
      Постепенно Клайд проникает в ликургское высшее общество, становится участником светских развлечений, другом Сондры. Как ни тщеславна Сондра, но она добра, способна искренне увлекаться. А уж про Клайда и говорить нечего. Он покорен. Сондра - воплощение роскоши и социального превосходства. "Она хорошо танцует и великолепно одевается". А главное: "Какое богатство! Что за счастье жениться на такой девушке и каждый день пользоваться всей этой роскошью. Иметь повара и слуг, огромный дом, автомобиль, не работать на кого-то, а только отдавать приказания".
      Теперь было, видимо, самое время поставить непреодолимое жизненное препятствие на пути молодого человека - симпатичного, ловкого, со "слепой, темной душой". Поставить такое препятствие перед Клайдом было нетрудно.
      Когда он готов оставить Роберту, переступив через жалость, выясняется, что у нее будет ребенок. Начинаются метания. Врачи отказываются от противозаконной операции. Многие из них, конечно, были не такими уж строгими законниками. Но в отношении Роберты с ее умоляющими, испуганными глазами и скудными возможностями все они были одинаково непоколебимы. Два неопытных, бедных, социально неполноценных человека в
      тупике. Во времена Драйзера это была трудноразрешимая проблема.
      Родные Роберты начинены предрассудками, да и она тоже. На фабрике ее держать не будут. Клайд - единственная опора. Но какая это ненадежная опора! "Она много размышляла об этом, особенно после второго безуспешного визита к доктору Глену. В иные минуты на лице ее, под влиянием тяжких мыслей, вдруг появлялось столь не свойственное ей вызывающее, решительное выражение. Она крепко стискивала зубы. Решение принято. Он должен жениться на ней. Она заставит его, если другого выхода не будет. Она должна! Должна! У нее семья, мать. А что подумают Грейс Марр, Ньютоны, все, кто ее знает? Какой ужас...".
      "А Клайд представлял себе сияющий мир, центром которого была Сондра и который теперь был поставлен на карту. Неужели он должен отказаться от всего этого для той жизни, какая ждет его с Робертой... скучное, будничное существование в заботах о том, как прожить с нею и с ребенком на скудный заработок...".
      Сондра согласна выйти за него замуж, любовь их достигла наивысшего расцвета. Вот он, его случай! И все погибнет, если узнают об истории с Робертой.
      Окружающая жизнь, где бессовестные дельцы не только пользуются материальными благами, но и почетом, не воспитала в нем чувства долга, стремления защитить, поддержать более слабого - только эгоизм и жажду удовольствий. Еще не убив Роберту фактически, он уже убил ее в своем сердце. И в решающий момент на озере он не топит ее специально - но умышленно не спасает.
      "Да, если вы предложили руку (и сердце) какой-нибудь девушке только потому, что она оказалась под рукой, вам обеспечено пожизненное прозябание, - напишет впоследствии английский сатирик. - Сначала вдумчиво исследуйте виды потенциальных тестей, а уж потом выбирайте". Бедный Клайд не был подкован теоретически, но стихийно постигал "технологию успеха" по мере того, как приобретал житейскую ловкость. Он отлично зн ал, что в социальном плане Роберта, как ядро на ноге, не даст ему всплыть на поверхность.
      Берега озера пустынны... Прежде чем описывать сцену гибели Роберты, Драйзер побывал на озере, где семнадцать лет назад Честер Джиллет утопил Грейс Браун. Это было красивое уединенное место в глубине лесов. На ближайшей лодочной станции дали напрокат лодку. Оказалось, что лодочник работал здесь в той же должности, когда произошло убийство, и знал все подробности. Он видел убийцу - "молодого, смуглого, красивого, с темными волосами". Он знал, в какой части озера все произошло.
      Когда лодка медленно плыла по озеру, в тишине прозвучал странный крик птицы. Все настроение, подробности, зрительные и слуховые, придали потом достоверность сцене убийства. Крик странной птицы временами сопровождает сцену, внося в нее тоскливую и зловещую ноту. "Вот она -минута, подготовленная им или чем-то вне его, критическая минута, которая решит его судьбу...".
      Но одно дело - убить в своем сердце, другое - убить фактически. Вероятно, Драйзеру нелегко далась эта сцена. Как заставить Клайда убить Роберту? Клайд, созданный Драйзером, должен был колебаться. Он совсем не преступник, он ее жалеет, а совсем недавно - любил. На месте Клайда какой-нибудь закаленный жизнью гангстер мог запросто придушить Роберту без всякой "моральной канители". Не исключено, что и у Честера Джиллета все получилось быстрей. Но стоит допустить малейшую натяжку, и читатель останется равнодушным, почувствует, что его обманули. А главное - самому Драйзеру было интересно и важно уловить подлинные оттенки состояния и поведения Клайда. Он, пожалуй, не решится, несмотря на все приготовления. Как сделать убийство естественным? А если Клайд не решится, все опять надолго затянется.
      Удачно придуманный случай с перевернувшейся лодкой сделал развязку быстрой, динамичной и абсолютно естественной, достоверной.
      Когда лодка случайно перевернулась, Клайд быстро пришел в себя и, хорошо плавая, вполне мог спасти Роберту. И вдруг голос в его ушах: "Но ведь это... Не об этом ли ты думал, не этого ли желал все время в своем безвыходном положении? Вот оно!.. Неужели же теперь, хотя в этом вовсе нет надобности - ведь это просто несчастный случай,- ты придешь ей на помощь и, значит, снова погрузишься в мучительную безысходность, которая так терзала тебя и от которой ты теперь избавлен? Ты можешь спасти ее, но можешь и не спасти! Смотри, как она бьется... А если она останется жива, твоя жизнь утратит всякий смысл. Останься спокойным только на мгновенье, на несколько секунд! Жди, жди, не обращая внимания на этот жалобный призыв! И тогда... тогда... Ну вот, смотри. Все кончено. Она утонула. Ты никогда, никогда больше не увидишь ее живой, никогда".
      Вся жизнь Клайда известна читателю. Понятны его страдания, стремления, надежды. Читатель знает, что Клайд не злодей. Он хотел радости, красоты в своей короткой жизни. Читатель его не только понимает - жалеет. Драйзер плакал, когда писал эти главы. И читатель, хотя бы ненадолго, становится добрым и снисходительным, начинает ощущать "святое право" не только судить, но и прощать. Судит он при этом и самого себя.
      А потом официальный суд над Клайдом. Как далек он от сути дела. Сколько тут сплетается своекорыстных интересов, карьерных расчетов самих судей, сколько мелкого любопытства, жестокости, суеты. Никто по-настоящему не вникает в дело, улики подтасовываются, действительные факты искажаются.
      Клайда казнят на электрическом стуле. Конечно, внешние подробности его жизни вполне могли сложиться по-иному. И тогда не было бы ни суда, ни смертей. Но способность обидеть слабого, пожертвовать чужой жизнью ради собственной выгоды в той или иной мере сформировались бы все равно. Вся обычная окружающая обстановка сделала душу Клайда, обычного, даже доброго человека, преступной.
      Обыкновенному человеку средний уровень человечности общества не давал подняться выше определенного предела. И предел этот пока что был невысок.
      Это было не только исследование. Перед мысленным взором, где-то снаружи, прокручивался фильм, временами казавшийся более достоверным, чем собственная жизнь. Объемный многоцветный мир, где ясней, чем в подлинном, видна суть явлений, их причины, связи. На этом словно рентгеном
      пронизанном участке действовали его герои, осуществляя свои желания. Какой-то бьющий из души источник света исторгал из тьмы эту жизнь, голоса, движения.
      Он по-прежнему был арфой, струны ее трепетали от всех дуновений той жизни, которую он изображал.
      В книге были свои недостатки, лишние подробности, длинноты, способные послужить основанием для критики. Но не это было в ней определяющим. Она как прожектором освещала нравственные глубины окружающей жизни, ее правда ранила и возвышала душу читателя. Это был успех настоящий, прочный, всемирный. Помешать ему было немыслимо.
      18. Удача за удачей
      Еще осенью 1919 года одновременно с работой над "Американской трагедией" произошло важное событие: Драйзер познакомился с Элен Ричардсон. Это была племянница его двоюродной сестры.
      Вот как он описывал потом свое впечатление при первой встрече: "...Я увидел девушку лет девятнадцати, самое большее - двадцати. На ней было длинное серовато-голубое платье и серовато-голубая, с большими мягкими полями шляпа, украшенная одной огромной блеклой, но удивительно гармонирующей со всем ее обликом бледно-розовой розой. Наградив меня такой молодой, радостной, невинно-простодушной улыбкой, какой (так мне показалось) я не видел ни у кого уже много лет, она осведомилась, здесь ли я живу...
      - Здесь, и я перед вами.
      - Ах, в таком случае я ваша родственница...".
      Драйзер в этот период, как это иногда с ним бывало, находился в состоянии подавленности, отчаяния, тоски. Нередко после работы над очередным произведением наступала опустошенность, потеря интереса к тому, что увлекало. "Я создавал различные персонажи и отождествлял себя с ними. Среди них, если внимательно вглядеться, можно отыскать тех, яркое увлечение которыми выцвело в унылую вереницу серых дней. Моя душа была еще больна, отравленная тем горьким осадком, который часто остается на дне бокала, когда-то сверкавшего искристым вином. Неужели увлечение всегда, в конце концов, должно привести к разочарованию? Неужели все мои исполненные мечтаний поиски радости приведут меня к мрачной, непроходимой трясине, над которой опускается черная ночь? Такие мысли бродили в моей голове, когда я сидел за столом и писал.
      И вдруг этот звонок".
      Родственница с лучистыми глазами и улыбкой была встречена "с тем радушием, с каким встречают луч солнца, неожиданно проникший в подземелье".
      Вот как Драйзер представлял себе контраст между этой нежданной гостьей и собой: "...яркий луговой цветок столь же противоположен грубому сорняку, выросшему на худосочном городском сквере. Маленькая кокетливая газель рядом с клыкастым кабаном, злым и диким... Пьеретта, разодетая для майского празднества, и старый Борей, мрачный и хмурый". Его образное восприятие действительности никого не щадило, включая и себя самого.
      Но в глазах гостьи он выглядел совсем иначе. Говорят, что счастье не в том, что есть на самом деле, а в том, как нам все представляется, в нашем к этому отношении. Вряд ли это верно во всех случаях, но в данной конкретной ситуации все представлялось обоим ее участникам именно так, как и следовало для обоюдного счастья. Вот как выглядел Драйзер в глазах Элен, когда она встретила его впервые: "Я увидела перед собой высокого мужчину могучего сложения, с крупными чертами лица, с львиной головой...". "На другой день в восемь часов утра зазвонил телефон. Я знала, что это Драйзер, голос его звучал ласково и вместе с тем повелительно..".. "Я не спал всю ночь, - сказал он. - Я должен вас видеть".
      А вот каким он виделся Элен, когда они, позавтракав в ресторане, бродили потом по городу: "Он казался таким могучим, исполненным жизненных сил, и вместе с тем в нем было что-то мятежное. Моему молодому неопытному уму он представлялся энциклопедией знаний, целым созвездием
      солнц, слившихся воедино, и я была изумлена и потрясена".
      Коротенькая биография Элен стала сразу же известна Драйзеру. Шестнадцати лет она влюбилась в красивого молодого человека и, бросив школу, вышла за него замуж. Оба мечтали об актерской профессии, учились пению, танцам, иногда получали ангажементы в небольших провинциальных театрах. Приходилось переезжать с места на место и порой бедствовать; актерского успеха оба, видимо, не имели. Мужа затем вообще перестали приглашать, а она какое-то время была певицей в одном из ночных клубов Сан-Франциско. В конце концов, пришлось поехать к родителям мужа.
      В маленьком провинциальном городке Элен скучала, задыхалась, все
      больше отдаляясь от мужа, и, наконец, уехала в Нью-Йорк, чтобы быть там, где "вершатся большие дела". Вскоре они развелись.
      В Нью-Йорке она на первых порах стала кассиршей в кафетерии, потом секретаршей в промышленной корпорации. Вице-президент корпорации увлекался произведениями Драйзера, и случайно выяснилось, что Драйзер - дальний родственник Элен. "Позвольте, почему же вы с ним не познакомитесь? - удивился вице-президент. - Если бы он был моим родственником, я бы пошел к нему, не задумываясь". Решение познакомиться было вскоре осуществлено.
      Через несколько дней Драйзер показывал Элен свою коллекцию гравюр. "И вдруг он нежно обнял меня и привлек к себе. Сердце мое замерло, ибо я поняла: что бы ни принесла мне судьба, счастье или горе, но с этой минуты она уже решена. И все же я стала сопротивляться. "Я готов на все ради вас, - сказал он. - Если вы хотите официального брака - пусть будет так. Я добьюсь развода и женюсь на вас, как только будет возможно, потому что вы необходимы мне". Но я ничего от него не требовала. Я сказала, что для истинной любви это не
      имеет никакого значения. Я просто хотела подождать несколько дней. Тогда я,
      вероятно, сама покорно приду к нему. Это звучало как обещание. Он облегченно вздохнул и стал настойчиво просить меня назначить день"
      Элен не намеревалась долго прозябать в роли секретарши. Она, собственно, пришла познакомиться с Драйзером накануне отъезда. В ближайшее время она собиралась в Калифорнию. Голливуд манил молодых красавиц, исполненных жизненных сил, надежд. Чтобы не расставаться, они поехали вместе.
      Океанское побережье. Эвкалипты. Цветы и солнце. "Наконец-то, - пишет Элен в своих воспоминаниях, - я встретила человека, тонко и глубоко чувствующего красоту. После я убедилась, что он часто видел красоту там, где ее на самом деле почти не было. Но за это я любила его еще больше. Быть может, это свойство видеть в жизни столько красоты и возвышает поэта над обыденной действительностью... Как-то раз чудесной лунной ночью, когда мы шли по тенистой аллее, я заметила слезы на глазах Драйзера. Я спросила его, о чем он плачет. "Все это слишком прекрасно, - сказал он. - За что мне выпало такое счастье?".
      Может быть, не только от счастья проливал слезы Драйзер. Может быть, он всегда больше, чем другие, ощущал трагический контраст мгновенного счастья и неизбежного горя - то, о чем так хорошо сказал Н.В. Гоголь: "На свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним...".
      Есть довольно печальная по своей сути фотография обоих, сделанная двадцать шесть лет спустя, в год смерти писателя. На ней Драйзер, окончательно постаревший, и Элен, все еще милая и довольно молодая.
      Странное впечатление производят старые письма, фотографии, воспоминания. Возникают в памяти пушкинские строки:
      И жив ли тот, и та жива ли,
      И нынче где их уголок?
      Или они уже увяли,
      Как сей неведомый цветок?
      В Калифорнии они прожили три года. Элен выступала сначала статисткой, затем в какой-то роли в голливудском фильме. Ничего выдающегося, видимо, не получилось, да и конкуренция была сильной.
      Все это время Драйзер непрерывно писал. "В маленькой кухне были стенные шкафы, откидной стол и в одном углу - небольшая ниша для завтраков. Здесь Драйзер любил сидеть и писать, и я не раз думала о том, что сказали бы его нью-йоркские друзья, если бы увидели, в каком тесном уголке рождаются космические мысли Драйзера". Но, как пишет Элен, жизнь в Калифорнии начала приедаться его противоречивой и беспокойной натуре: "Солнце светило слишком настойчиво и ярко, слишком много было апатичных людей вокруг. Драйзер снова жаждал острых жизненных конфликтов... Озабоченные, напряженные лица на улицах большого города... Борьба!".
      Элен не могла ждать от Нью-Йорка того, чего ждал от него Драйзер, но
      поехала тоже. В Нью-Йорке они сняли две маленьких квартирки на разных улицах. К этому времени двенадцать глав "Американской трагедии" были уже написаны.
      После выхода "Американской трагедии" почитателем Драйзера стал даже давний и злобный его противник профессор Шерман. По словам Драйзера, Шерман всегда громил его "примерно так, как в свое время Лютер громил католическую церковь". Шерман утверждал, что Драйзер не способен понять красоту американского духа уже в силу своего этнического происхождения, поскольку отец Драйзера был немец. Главным пунктом обвинений Шермана была аморальность. Он считался блюстителем пуританской нравственности в американской литературе. Теперь тот же Шерман посвятил статью анализу силы воздействия книги Драйзера на читателей. Но даже не это самое удивительное. Вопреки своей непогрешимой репутации Шерман, будучи женатым, отправился в летнее путешествие вдвоем с какой-то молодой приятельницей. Во время прогулки по озеру в хорошую погоду лодка перевернулась, и оба утонули. Так погиб своего рода лидер самых яростных и злобных противников Драйзера. Действительно, жизнь создает иногда удивительные ситуации. Никакому романисту их не выдумать.
      Что касается всевозможных нападок, то они продолжались даже в пору успеха "Американской трагедии". Драйзера, например, обвиняли в том, что он украл сюжет своего романа из газет, что он рабски копирует сюжеты своих трагедий, вместо того чтобы их создавать. На это он, по свидетельству Элен, ответил: "Никто не создает трагедий - их создает жизнь".
      И когда впоследствии некий молодой человек повторил преступление
      Клайда и вину приписали "Американской трагедии", якобы его вдохновившей, Драйзер объяснял репортерам, что причина преступлений не в романах и зачастую не в конкретных делах, а в навязчивой идее разбогатеть, в страхе перед бедностью. Что делать, если человеческая натура, оказавшись в условиях, созданных для нее Америкой, действует именно так, а не иначе. Он лишь описывал жизнь такой, как она есть.
      Уже давно Элен обнаружила, что сам Драйзер страдает комплексом бедности. Долгая нужда научила его бояться трат. Несмотря на успех "Американской трагедии", он был настроен скептически в отношении финансовых результатов. К тому же он смертельно устал от работы над книгой. Чтобы переменить обстановку, они уехали во Флориду. На протяжении сотен миль там тянулись шикарные отели, но платить было нечем, и они ночевали в пустых переносных домишках, разбросанных вдоль шоссе и сдававшихся на ночь. Пришлось объехать все побережье от севера до юга, прежде чем нашелся небольшой отель, доступный по цене.
      Вернувшись в Нью-Йорк, они попали в атмосферу чрезвычайного возбуждения. Совещания в издательствах, переговоры о продаже книги для кино, о постановке пьесы на Бродвее и даже за границей. Восторженные рецензии. Поздравительные письма и телеграммы. Наконец - деньги.
      Драйзера обуревали противоречивые чувства. То он, по словам Элен, "походил на удивленного ребенка с широко раскрытыми глазами, который заговорил бы вдруг о крупных цифрах", то, "будучи в ударе, он мог проявлять исключительное упорство в переговорах". Однажды во время переговоров в ресторане "Ритц" он швырнул издателю в лицо чашку кофе, и этим закончилось деловое свидание. Он всегда отличался неуравновешенностью.
      Но так или иначе, успех книги принес много денег. Вместе с Элен Драйзер уехал на все лето в Европу, познакомился там с известными писателями, государственными деятелями, издателями. После возвращения стараниями Элен была снята и оборудована просторная квартира. Затем был куплен и перестроен живописный дачный уголок с бассейном, тенистыми деревьями, комфортабельным и красивым домом. Усадьба называлась "Ироки",
      что по-японски означает "душа красок".
      19. Движется ли мир вперед?
      Теперь сам Драйзер мог бы давать интервью для журнала "Сексесс" ("Успех). Деньги, известность, прелестная возлюбленная. Он когда-то сокрушался, что блага и радости жизни проходят мимо. Прошло время, когда по тем же улицам ходил безработный репортер в поисках мелких сюжетов, потом изможденный обитатель ночлежек, изучавший лица прохожих. Иногда (не без оснований) говорят, что таланту необходимо быть организатором собственной жизни, иначе он разбазарит свои возможности, окажется во власти случайностей. Определенно этот чудак, гонявшийся "за туманом", оказался неплохим организатором своей жизни. Помимо умения организовать материал и руководить персонажами, он сумел вовремя осознать свои цели и худо ли, хорошо ли, но прожил свою, а не чужую жизнь - в соответствии со своими наклонностями. Нашел свой собственный путь.
      Теперь, на вершине творческого и материального успеха, не остановился ли он, не утомила ли его вся эта шумиха вокруг книги? И не показался ли тяжелым груз недвижимой собственности человеку, привыкшему к вольной бедности, к одиноким размышлениям за столом, переделанным из рояля, или в старой качалке наподобие той, в которой любила мечтать Керри? Не закружил ли его радостный вихрь новой жизни, богатой, беззаботной и по-своему опасной для таланта?
      Но ни беспросветная бедность его прежнего существования, ни беззаботная роскошь нынешнего не могли подавить стремления к познанию. Однажды в статье "Жизнь, искусство и Америка" Драйзер писал, что главным занятием человека в тех случаях, когда его не поглощает целиком борьба за существование и развлечения, должно быть познание: "Он должен стараться проникнуть в глубь вещей, познать то, что видит вокруг себя,- не отдельные явления, а все в целом... Иначе зачем дан ему ум? Если бы кто-то открыл хотя бы сравнительно небольшой части людей эту возможность задуматься над жизнью и выработать свой индивидуальный взгляд на вещи или убедил их в необходимости это сделать, насколько свободней, независимей, интересней стало бы наше существование! Мы жалуемся, что жизнь скучна. Если это так, то причина в том, что мы еще не научились как следует мыслить". Драйзер пишет, что люди боятся думать, потому что "скованы по рукам и ногам железными кандалами условностей".
      Горы интереснейшей публицистики. О чем она? Можно ответить коротко: обо всем. Это отдельные судьбы в окружающем мире и сам окружающий мир.
      Вот, например, в 1919 году, еще до встречи с Элен, вышла его книга "Двенадцать мужчин", книга характеров. В центре каждой из двенадцати историй - бегло изложенная в очерковой форме судьба реально существовавшего лица. "Любая человеческая жизнь чрезвычайно интересна, - писал Драйзер. - Допустим, что какой-то человек имеет идеалы. Борьба и попытка осуществить эти идеалы, путь, проделанный этим человеком, поражение, успех, причины его личного поражения, его личного успеха - все это именно то, о чем я хотел написать...". В сущности, каждая из двенадцати историй содержала материал для отдельного романа. Будь у Драйзера не одна, а несколько жизней, времени на все эти потенциально возможные романы не хватило бы. Позже, в 1929 году, вышла "Галерея женщин".
      Серия очерков "Бей, барабан" была написана от имени вымышленного лица - Джона Парадизо. Чем-то этот Джон Парадизо напоминал самого Драйзера: "...я принадлежу к разряду тех чудаков, которые не способны ни к какому решению. Я читаю, читаю - почти все, что мне удается достать: книги по истории, философии, политике, искусству. Но я вижу, что один историк противоречит другому, одна философия опровергает другую... Меж тем, пока я ищу ответа на вопрос, что же такое жизнь, я вожу трамвай за три доллара двадцать центов в день. Довелось мне быть и возчиком, и подручным в лавке у старьевщика - за что только я ни брался, чтобы не умереть с голоду...".
      Этот Джон Парадизо не похож на соседей, не разделяет их удовольствий, интересов. Соседи - нормальные средние американцы, жители нью-йоркской окраины. Они живут, поглощенные повседневной суетой, но огромный город вовлекает их в свою орбиту, в "грандиозную игру материальных интересов". И хотя газеты изобилуют сентенциями о праве, истине, справедливости, милосердии, Джон Парадизо видит вокруг другое: "Куда бы я ни поглядел, я вижу одно и то же - среднего человека, исполненного чувства самозащиты и стремления к личному благополучию. Истина - это то, что обязаны говорить ему. Справедливость - это то, чего он заслуживает. Впрочем, он не возражает, если и с другими будут поступать по справедливости, лишь бы ему это ничего не стоило".
      Нелепый чудак Джон Парадизо кощунствует в своей одинокой конуре. Американский характер? "Мы скучные, ограниченные люди... Мы приписываем себе миллион качеств, которых у нас нет и в помине". Американская история, идеалы, "Декларация независимости"? Он и эти святыни развенчивает: все это далеко не то, за что выдается.
      "Движется ли мир вперед?" - весьма характерное для Драйзера название главы одной из будущих публицистических книг. Как действительно устроена жизнь и как она развивается?
      Американский писатель Шервуд Андерсен однажды сказал о Драйзере: "Его ноги протаптывают дорогу, тяжелые грубые ноги. Он продирается сквозь чащу лжи, прокладывая путь вперед".
      Но все-таки... Движется ли мир вперед? Совершенствуется ли человечество нравственно? Драйзер не мог ответить. Ведь люди на пути вперед подчас так вдруг шарахаются назад, что превосходят своей жестокостью далеких предков.
      И тем не менее в целом нравственное развитие идет непрерывно и почти незаметно. И все, что происходит, доброе и злое, способствует дальнейшему пониманию и в конечном счете - прогрессу.
      Ребенок, учась ходить, выпрямляется на слабых ножках и вновь падает, иногда сильно ушибаясь. Люди, все человечество, в их попытках научиться ходить прямо, не по-звериному снова и снова оказываются на четвереньках. Но это не значит, что они не научатся ходить прямо, по-человечески.
      
      
      20. "Драйзер смотрит на Россию"
      В 1927 году Драйзера официально пригласили в Москву на празднование 10-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.
      Из отдельных очерков, статей, писем видно, как относился он к современной ему борьбе классов.
      Теория теорией, но истоки наших симпатий и антипатий запрятаны где-то глубоко, в личных впечатлениях жизни. А у художника в особенности. Подробности жизни ранят и запечатлеваются в эмоциональной памяти, чтобы всплыть потом и воспроизвестись.
      Он однажды описал, как был чернорабочим на фабрике. От утреннего семичасового гудка до вечернего долгожданного его спина сгибалась день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. Рабочими распоряжался старший мастер - человек самовлюбленный, тщеславный, с большой важностью воспринимавший свои обязанности на этой жалкой фабрике. Он был деспотом и, чтобы удержаться на месте, выматывал силы рабочих.
      Впоследствии Драйзер осознал, что страшней всего то, что люди, отдавая все силы, не могли, в сущности, пользоваться плодами своего труда: "Они должны производить прибавочный продукт, который идет не на удовлетворение нужд общества в целом, а на прихоти и забавы немногих избранных, едва ли чем-либо выгодно отличающихся от них самих". Истины, открытые Марксом, Драйзер постигал на собственной жизни.
      Он сам был из тех, кто внизу. Это не забывается, не прощается.
      Оплата была нищенской. Доходы компании, владеющей предприятием, -колоссальными. Те, кто владел фабрикой, те, кто задумывал, направлял всю эту работу откуда-то сверху, были абсолютно равнодушны к тем, кто внизу. Между тем "каждое усилие, затраченное кем-то там, внизу, создавало возможность для кого-то там, наверху, не прилагать никаких усилий". Для тех, кто был внизу, "все желания сводились к одному - к уничтожению всяких различий".
      В одном из очерков показано строительство железной дороги. Он был чернорабочим. Приходилось за гроши таскать бревна, грузить кирпич, рыть котлованы - девять-десять часов в сутки, пока не стемнеет. Передышек в работе не было. За этим усердно следил свирепый десятник. Для всех существовала одна альтернатива: самовольно приостановить работу и лишиться заработка или работать, пока не свалишься с ног. Надо еще учесть, как трудно было эту работу найти, сколько было конкурентов.
      А однажды десятником назначили Драйзера. Он должен был выжимать из людей последние силы, иначе это сделает кто-нибудь другой. Это было не по совести, но примирить два начала - труд и капитал - было невозможно. Шли дожди, размыло котлован, и, сознавая всю неблаговидность своей роли, Драйзер вынужден был следить, чтобы не отлынивали, и доводить рабочих до изнеможения. Однажды, измученный и вымокший, со своим пакетиком еды в руках, он одиноко в темноте промозглого вечера брел вдоль полотна к станции. Мимо по величественному стальному пути мчались поезда-люкс, ослепляя роскошью вагонов. Там, удобно развалясь в креслах, отдыхали какие-то люди, по всем признакам более состоятельные, чем он и его товарищи. В вагонах-ресторанах на столиках сверкали белоснежные скатерти и серебро.
      Определенно в удобных креслах вполне могли восседать какие-нибудь прототипы дельцов из окружения Каупервуда - например какой-нибудь Стробик, юркий и пронырливый, какой-нибудь Харман, всегда готовый пуститься в аферу "не слишком крупного масштаба и достаточно безопасную с точки зрения уголовного кодекса", или какой-нибудь Стинер, преуспевший благодаря отсутствию ума и каких бы то ни было дарований. Среди них мог находиться и сам великолепный Каупервуд, опоэтизированный Драйзером, как ястреб, которого он видел в детстве, - страшная и могучая хищная птица.
      Именно в этот момент мимо шли итальянцы-рабочие из его бригады с лопатами на плечах. "Они брели покорно, как животные; тяжелый трудовой день не принес им ничего, кроме изнеможения, в котором они проведут ночь". У одного из них "годы непосильного труда согнули спину, скрючили руки и ноги", другой любил похвастаться тем, что за последние семнадцать лет "он не провел ни одного дня без работы", третий - узкогрудый, тощий, изможденный, отличался добродушием и особой добросовестностью в труде. Можно себе представить их бедную речь, примитивное мировосприятие, грубое воспитание, обстановку, среди которой они жили. Им всего было крепко недодано.
      Драйзер сразу схватил всю картину, как это сделал бы художник Юджин: поздние сумерки, беспросветность, люди, создатели огромных богатств, превращенные в заезженных кляч, и летящие в ярких огнях поезда-люкс -олицетворение комфорта, красоты, неравенства.
      Эта картина, мимо которой прошли бы сотни людей, ничего не заметив, стала чем-то вроде яблока Ньютона - внезапным толчком, последней каплей. Он подумал об их нищенской зарплате, о том, как сам выматывал из них жилы, о бессмысленной роскоши, которую порождает их труд, и решил, что никогда больше не примет в этом участия...
      Внешне это был незначительный повседневный, эпизод, подогревший стремление переменить работу. Но за ним стояло другое - решение избегать вносить в общую сумму человеческой подлости свою лепту.
      7 ноября 1927 года на балконе гостиницы "Гранд-отель", расположенной возле Красной площади, среди иностранных гостей, наблюдавших парад, стоял Драйзер.
      Поездка в Россию чуть было не сорвалась. В Берлине по пути в Москву он заболел. Диагноз предполагал рак легких. Тогда Драйзер обратился к другому врачу, который нашел лишь сильный бронхит. Он поверил второму диагнозу, поскольку тот устраивал его больше, и оказался прав. Но все это причинило много волнений. Оба врача требовали прекратить путешествие. Он не посчитался с мнением обоих и 3 ноября, в разгар осени, приехал в Россию.
      Москва, Ленинград, Тула, Нижний Новгород, Киев, Донецк, Ростов-на-Дону, Кисловодск, Баку, Тифлис, Батуми, Одесса. Встречи с рабочими, крестьянами, государственными деятелями, различными специалистами, с деятелями литературы и искусства. Он был в гостях у Владимира Маяковского, с дотошностью исследователя ходил в квартиры и общежития рабочих, в деревенские дома. Свои впечатления он изложил потом в книге "Драйзер смотрит на Россию".
      Впечатления были противоречивыми. Но главное: у прежних так называемых низов исчезло сознание социальной неполноценности, второсортности. И здесь были котлованы, лопаты, усталость, дождь. Но иным стало сознание своей значимости у тех, кто копал котлованы. Это потом сформируется у людей понимание новой страшной несправедливости. А пока что - совсем новое, иное распределение общественных богатств. Казалось, все блага стали массовыми. И свет образования в том числе. Дело было не в количестве и качестве этих благ, а в большем равенстве реальных возможностей осуществлять свои стремления.
      "Вспомните старый Бауэри в Нью-Йорке с его сотнями и тысячами опустившихся на дно людей. А Саут-стрит и Кларк-стрит в Чикаго,- вспомните безнадежное выражение в мутных глазах людей, которые бродят по этим улицам... И тут же Пятая авеню, Мичиган-авеню, Шенклей-драйв, блистающие роскошью, нарядные и великолепные...
      Вы можете пройти по улицам любого города СССР... и не увидеть даже намека на ту разницу между классами и условиями жизни людей, которая с детства преследует нас в Америке.
      Посмотрите на уличную толпу. Она, пожалуй, и не блестяща, и не очень хорошо одета, и не богата, многие в ней бедны, но что касается настоящей нищеты - где она?".
      Но, признавая, что советская система имеет свои преимущества, Драйзер далеко не полностью разделял советскую идеологию и тем более методы ее претворения в жизнь. Иногда казалось: не новая ли это форма самодержавия?
      Нравилось, что труд здесь - главное для человека, и государство стремится обеспечить население работой, искоренить праздность. Нравилась идея строительства государства со справедливым социальным строем, высокоразвитого в экономическом, культурном и научном плане. Казалось, когда его построят, блага и богатства станут в равной мере доступными для всех граждан и тогда каждый сам решит, чем заниматься. Именно в России он понял, что накопление материальных благ как человеческая цель - дико и противоречит здравому смыслу. "Лишенная стяжательства жизнь прекрасна, многолика, духовна". В стране взяли курс на воспитание сознательности. Каждый будет стремиться иметь ровно столько, сколько необходимо для удовлетворения основных жизненных потребностей, но не в ущерб потребностям другого. Труд тоже должен быть распределен поровну.
      Очень нравилось, что советское правительство занимается просветительской деятельностью. Хотя... не слишком ли рано здесь начинают забивать неискушенные умы принципами коммунистической морали? Но ведь зато достигают безоговорочного принятия коммунистических идей. К тому же новая система образования поможет, видимо, освободить коммунистические идеи от догматизма, будет способствовать переходу на самый рациональный путь развития.
      И еще - запрет всякой частной наживы. Общегосударственная система управления и контроля. Говорят, что ее действенность обеспечивается широким участием народных масс. В это, правда, не совсем верилось: в России явная диктатура и не видно возможности для самовыражения народных масс. Но если благосостояние людей улучшается, значит, все же система хороша.
      Его очень удивила коммунальная кухня. "Вы в самом деле считаете, что им всем удобно в коммунальной кухне, что ни у кого не возникает недовольства по поводу такого житья?" - выяснял Драйзер. И слышал в ответ: "Напротив, уверяю вас, у русского крестьянина, да и вообще у русских, в крови именно тяга к коммунальному быту. Склонность к общению".
      А беседуя с ведущими деятелями страны, он поражен был их заботой обо всех и одновременно о каждом члене общества. "Возможно, коммунисты заблуждаются, возможно, допускают ошибку в понимании человеческой сущности, возможно, это приведет их к политическому и философскому краху. Но как высоки их порывы! Как чисты их помыслы! Как свежи и благотворны их идеи! И как ничтожны в сравнении с ними наши вздорные, ограниченные политиканы с их мелкими личными интересами, с их зависимостью от самодовольных хозяев, финансовых воротил и магнатов...".
      Но не явится ли сама человеческая природа препятствием на пути величайшего государственного эксперимента? Смогут ли люди отрешиться от корыстолюбия, жестокости, тщеславия? Однако теоретики и идеологи коммунизма заверяли, что все эти недостатки исчезнут благодаря воспитанию новых поколений в новом духе. А если это не так? Ведь тогда коммунистический эксперимент может закончиться провалом. Но его собеседники даже мысли такой не допускали.
      И все же крамольная мысль не оставляла... А что, если этих самых людей, приученных к справедливому распределению жизненных благ, охватит вдруг стремление отобрать у других блага и присвоить? Неужто благодаря новой системе просвещения они навсегда останутся честными, щедрыми, справедливыми по отношению к ближнему? В это плохо верилось. А вдруг придет время, когда Россия начнет производить всевозможные товары, уже распространенные в Америке, и появится любовь к вещам, которая оттеснит на задний план стремление к мысли, к духовному развитию.
      Но пока что в рассказах людей о будущем грандиозном процветании отсутствовали стремления к личной выгоде, к личному благополучию. Говорили о всеобщем благе, о таком обществе, где всего будет вдоволь для каждого, где все будут счастливы и свободны в выборе занятий. Настанет день, когда работать для общего блага достаточно будет всего три-четыре часа в день. Можно будет остальное время учиться, развлекаться, думать, путешествовать.
      Поразило Драйзера, что экономическое развитие страны воспринималось как усовершенствование всего общества, что каждый видел в будущем не перспективу своего благосостояния, но перспективу интеллектуального досуга, который станет возможен при достижении определенного материального уровня.
      И возникла надежда: может быть, именно здесь, в новой России, найдут разгадку величайшего таинства - смысла жизни на земле.
      Яростная вера владела массами. Вера в справедливость и грандиозность происходящего. Однородная социальная структура лишь начала складываться, впереди ждало много испытаний. Но при отсутствии правдивой информации легче верилось, что впереди - свет.
      
      
      21. О превращении антропоида в человека
      Жизнь возникла три миллиарда лет назад. Но мы существуем только три миллиона лет... В нас заканчивается антропоид и начинается человек.
      Эрве Базен
      Может ли человеческая натура измениться? Возможно ли массовое ее преобразование, хотя бы и при отмене частной собственности? Проблема эта весьма смущала Драйзера, хотя он, безусловно, читал, что все меняется и нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
      Его давний авторитет Г. Спенсер считал, что в течение долгих веков нравы постепенно улучшались. Сравнивая эпоху рабства с современной ему, по-своему жестокой эпохой, Спенсер писал, что "пользование эгоистическими удовольствиями ценой несчастья других стало явлением менее вопиющим и распространенным" и не признают этого лишь те, "кто верит в неисправимость дурных свойств человеческой природы" вопреки ясным доказательствам.
      Пожалуй, к этим скептикам долго принадлежал и Драйзер с его постоянной склонностью размышлять и сомневаться. Еще в конце 1926 года в ответ на письмо литературоведа из Советского Союза он писал:
      "У меня нет теории о жизни или средства разрешить экономические и политические проблемы. Жизнь, как я вижу ее, есть организованный процесс, с которым мы ничего поделать не можем. Безусловно, наука, искусство, технический прогресс направлены к тому, чтобы облегчить материальную сторону существования человечества, и это уже кое-что значит для огромной массы людей. Но я думаю, все планы со времен христианства были всегда лишь теорией. А иметь дело с человеком - это практика, а не теория. Ничто не может изменить его чувств, его примитивного и животного отношения к жизни. Жадность, эгоизм, тщеславие, ненависть, страсть, любовь присущи любому из нас, и пока их не устранят, невозможна никакая утопия. Каждое новое поколение приносит новые обычаи, идеи, теории, но страдание, слабость, неспособность, нищета всегда существовали рядом со счастьем, силой, богатством, властью, и нет сомнения - всегда будут существовать. А пока управляющий миром разум не сочтет нужным изменить природу человека, до тех пор, я думаю, всегда будут выживать наиболее приспособленные, всюду - и в королевской Англии, и в демократической Америке, и в Советской России".
      Сходные мысли он высказал и впоследствии в письме к Майклу Голду, американскому писателю-коммунисту: "Человеческий род борется и убивает не только для своего спасения, но чтобы добиться преимущества, избытка благ за счет других организмов... Я, конечно, жалею отдельного человека, когда он слаб, разбит, придавлен, но достаточно совсем небольшого материального успеха, как человек меняется... Я перестаю его жалеть, когда вижу его сильным, эгоистичным, тщеславным, жестоким или зверски жестоким... Лишь под воздействием внешних природных сил, таких же, как он, жестоких и равнодушных, человек приобретает необходимое смирение или стремление к уравниванию, к уравновешиванию, без которого невозможна социальная жизнь... Я лично не жалуюсь на жизнь, она обошлась со мной хорошо. Но когда речь идет о философском ее осмыслении, я просто не могу подменять реальность иллюзией".
      Герберт Спенсер, которого Драйзер чтил всю жизнь, смотрел в будущее более оптимистично. Он считал, что люди постоянно обнаруживают склонность утверждать равенство человеческих прав, что сила подобного утверждения постоянно увеличивается и что развитие человека от степени дикости до состояния цивилизации есть развитие господства этого убеждения.
      Эта книга была написана в первом варианте в 1978 году. С тех пор у многих изменились взгляды, теперь зачастую прославляют неравенство как необходимое условие эффективной экономики. Что тут прославлять! Другое дело - мириться с временной неизбежностью и стараться ее облегчить. Вероятно, в какой-то мере при данном уровне производительных сил, которому, видимо, пока больше соответствует капитализм, чем социализм, неравенство еще неизбежно. В свое время таким же неизбежным и соответствующим тогдашнему уровню производительных сил было рабовладельческое или феодальное общество. Но эта неизбежность на определенном этапе вовсе не означает справедливость подобных обществ или их моральные преимущества по сравнению с последующими. Мы теперь слышать не можем о социализме, высмеиваем саму идею. Но ведь несостоятельной оказалась лишь попытка силой навязать социализм при несоответствующем ему уровне производительных сил и сознания. Задача сейчас не в том, чтобы навязать людям общественный строй, не соответствующий уровню развития производительных сил и сознания, а в том, чтобы максимально облегчить материальное положение всех людей при том строе, который естественно вытекает из уровня производительных сил. Главная же задача в том, видимо, чтобы по возможности максимально совершенствовать людей духовно, дать им ясное понимание абсолютного добра и зла, а также возможной и невозможной на данном этапе меры осуществления идеала. Нельзя ли нам использовать чужой опыт, положительный и отрицательный, чтобы сократить собственный путь к благосостоянию? А благосостояние, в свою очередь, рассматривать не как самоцель, но использовать как средство духовного, нравственного развития.
      Современников Г. Спенсер считал существами, которые лишь отчасти утратили первобытные хищные черты и еще не приобрели вполне человеческих. А когда же наступит полное "очеловечивание"? Свойства людей изменяются медленно, потому что находятся под влиянием условий, которые тянут и противоположные стороны. Жизнь целого поколения - "один какой-нибудь день в жизни человечества". "Все великие перемены, совершающиеся в нашем мире, - писал Спенсер, - совершаются единообразно и медленно. Поднимаясь на один или два фута в течение столетия, образуются материки.
      Дельты отлагаются в течение десятков тысяч лет".
      По Спенсеру выходило, что развитие общества, как и развитие природы, - естественный, самородный и медленный процесс, что человечество медленно обретает новое сознание, путаясь в заблуждениях, временами отступая назад, попадая в тупики, выходя из них, толкаясь. Выходило, что после всех, говоря по-современному, проб и ошибок люди, в конце концов, по необходимости приспособятся к требованиям общественной жизни, постепенно осознав, что социальные привилегии порождают всеобщую безнравственность, а между тем "каждый имеет частный интерес к общественной нравственности и получает выгоду от улучшения ее... каждый страдает от общей бессовестности", каждого касается все, что повышает умственное развитие других, ибо невежество или глупость других "навлекают на него ежедневные неудобства". Своего рода "теория разумного эгоизма". Но ведь это совершенствование происходит наряду с материальным развитием, в зависимости от него.
      Итак, Спенсер смотрел в будущее оптимистически, хотя, видимо, в ближайшие пару столетий мало на что можно было бы рассчитывать, согласно его концепции.
      В отличие от Спенсера и, конечно, от Маркса, Драйзеру человеческие свойства долго казались неизменными, сводящими на нет все попытки переустройства общества. Он читал у Маркса, о том, как в человеческой истории воплощаются объективные законы развития, о неизбежности новых человеческих отношений в будущем на основе развития производительных сил. Но активное немедленное вмешательство в земные беспорядки? Насильственное преобразование общества и в горниле его преобразование человека? А если люди так несовершенны, можно ли при этом избежать мук, ошибок? Приходилось решать задачи, одолевая противоречия.
      Однажды его посетил советский писатель Борис Пильняк. И когда они сидели в пустом и громадном кабинете, Драйзер задал вдруг вопрос, который, по-видимому, он еще не разрешил или разрешал для себя по-своему: "При социализме, при коммунизме, когда коммунизм пройдет по всему земному шару, останутся или не останутся мерзавцы?".
      
      22. В "красные тридцатые"
      Пока что, поскольку Драйзер стал заметной фигурой в мире, жестокая сиюминутная жизнь стучалась в двери, требовала его участия и снова, как в бытность его десятником на стройке, ставила перед выбором.
      Летом 1931 года, по просьбе председателя национального комитета коммунистической партии США У. Фостера, он знакомится с положением горняков и их семей в шахтерских районах штатов Пенсильвания, Огайо и Западная Виргиния. Очерки об этой поездке публиковались в газете "Дейли уоркер". В том же году Драйзер стал руководителем Национального комитета защиты заключенных. Осенью во главе комиссии из восьми человек он отправился в штат Кентукки для ознакомления с положением шахтеров в районах Харлан и Белл.
      Обследования, открытое слушание выступлений, митинги, публикация всех материалов. Это вызвало противодействие заправил штата и их подручных. Дни наполнились тревогой. Какие-то неясные тучи сгустились над головой. Стали приходить письма, угрожавшие расправой, смертью. Невзирая ни на что, Драйзер продолжал выполнять свою задачу.
      Были предприняты официальные попытки арестовать его и судить, предъявленное обвинение грозило заключением сроком на двадцать один год. Спас опять случай: Рузвельт, в то время губернатор штата Нью-Йорк, заявил, что даст Драйзеру возможность выступить в суде при открытых дверях. Это способствовало тому, что обвинения были сняты, и вскоре, в 1932 году, вышла новая книга - "Трагическая Америка" - анализ главных особенностей американской жизни.
      Сколько раз уже Драйзеру приходилось писать о преуспевающих и неудачниках. Но куда делись давние неумеренные восторги перед размахом и кипением большого города!
      "Спешка и гонка - вот что определяет темп жизни в этой обширной стране, - писал он в новой книге. - Пусть как можно больше будет скорость автомобилей, мощность машин, высота небоскребов, сооружаемых в рекордные сроки... Побольше городов, побольше бизнеса, побольше дел и забот... Но зачем все это делается? Для какой определенной цели? Ради создания каких-то духовных ценностей? Мне кажется, что наоборот, в такой обстановке человек неизбежно выдыхается и физически и морально...".
      А как случилось, что огромные средства сосредоточились в руках немногих? Он рассказал, как люди, имевшие влияние в законодательных органах, захватили огромные естественные богатства страны, затем подчинили себе если не духовную то, во всяком случае, политическую и экономическую жизнь.
      "Здесь живут... Вандербильты и Морганы - настоящие, живые, - и все здесь", - благоговейно думал когда-то Юджин, впервые явившись в Нью-Йорк. В "Трагической Америке" Драйзер показал, откуда взялись эти громкие имена, что вознесло их над людьми. (Неужели все это правда, беспощадная, грозная правда?)
      Мы узнаем, как старый Корнелий Вандербильт сперва прибрал к рукам все железные дороги в штате Нью-Йорк (построенные на государственные деньги), а потом расширял свою железнодорожную сеть. Как его сын Уильям Г. Вандербильт приобретал новые линии, тоже построенные на государственной земле и на деньги налогоплательщиков.
      Другой герой того, времени, Джей Гулд, сыграл на общественном мнении, которое тогда было возмущено беззакониями Вандербильта. Подвизаясь в роли защитника народных интересов, он прикарманил железную дорогу "Эри", выстроенную на государственные деньги, а потом ухитрился, приобретая участки через подставных лиц, захватить почти все месторождения каменного угля в ряде штатов.
      Бедный богобоязненный отец Драйзера! Чего стоила его щепетильная добропорядочность в этих джунглях, где Бога уже забыли, а совести еще не приобрели!
      Влияло все это на окружающих? "Мы складываемся - по кирпичику - из влияний, медленно, но неуклонно наращиваемых вокруг остова нашей натуры, - писал Марк Твен. - Только так формируется личность, иных путей нет. Любой мужчина, любая женщина, любой ребенок является источником каких-то влияний, не иссякающим ни на час, ни на минуту. Будь то полезные влияния или вредные, частицы золота или частицы пустой породы - человеческий характер все время, непрерывно подвергается действию. Сапожник способствует формированию характера двух десятков человек, имеющих с ним дело; карманный вор влияет на те пятьдесят человек, с которыми он входит в соприкосновение... Беспринципная газета ежедневно ускоряет нравственное разложение миллиона испорченных читателей... Грабитель, быстро разбогатевший на махинациях с железными дорогами, на три поколения вперед снижает уровень коммерческих нравов целой нации".
      Дельцам из романов Драйзера было у кого заимствовать методы коррупции и обмана. Например, мы с удивлением узнаем, что владельцы железной дороги Балтимор - Огайо не в книге, а в жизни подкупили все законодательные органы, суды и муниципалитеты в штатах Мэриленд, Виргиния и Пенсильвания, что дало им возможность получать крупные ссуды из государственных денег (и не возвращать их, так как долговые обязательства потом аннулировались), а также с помощью разных ухищрений не платить налогов с многомиллионного имущества.
      Знаменитый Дж. П. Морган был сыном банкира. Вот, оказывается, какая сделка послужила ему первой ступенькой на пути к успеху. В начале гражданской войны он скупил в каком-то арсенале старые негодные ружья, снятые с вооружения по причине их опасности: бывали случаи, что при выстреле у солдат отрывало пальцы. Немного погодя он продал правительству те же ружья как новые за огромную сумму. А когда обман был раскрыт и правительство отказалось платить, он обратился в суд и выиграл дело, получив 300 процентов барыша. Этого ему показалось мало. Он вчинил правительству новый иск и опять выиграл его. Каким образом?
      Говоря о ложных представлениях, которые внушаются народу, Драйзер напоминает, как обычно изображалось начало карьеры:
      "Этот усердный труженик откладывает копейку за копейкой, пока не скопит достаточно, чтобы построить железную дорогу. Одним словом, не лодырничай и не зевай, трудись в поте лица своего, и успех увенчает твои труды. Действительность - увы! - совсем не такова".
      В то же время "американская промышленная машина подгоняет рабочих, выматывает их и отбрасывает, как ненужную ветошь", утверждает Драйзер. Он терпеливо изучал их условия жизни. Какова двухнедельная заработная плата рабочего в разных городах и штатах? Сколько он платит за квартиру? Где покупает продукты? Из чего состоит его обед?
      Жажда познания и анализ вели его из дома в дом, из города в город. Поиски сути за эмоциональными подробностями. Полиция, ущемление личности, произвол в области цен на продовольствие, положение негров, вывоз капиталов за границу, моральный принцип, господствующий в обществе, - не жди, пока тебе дадут, хватай сам. "Я считаю всю эту систему отсталой и варварской, неспособной удовлетворить нынешним общественным требованиям и не соответствующей нынешней стадии общественного развития, - писал Драйзер. - Капиталистический строй в наше время отнюдь не единственное возможное устройство общества и уж никак не наилучшее".
      Но ни в то время, ни лет через сто другой строй, видимо, просто не мог еще укорениться. Производительные силы еще не могли обеспечить полного изобилия для всех, отсюда - борьба, конкуренция. Вдобавок весьма еще несовершенное сознание... К тому же, уровень производительных сил требовал (и теперь требует) обязательного рутинного труда, еще, увы, принудительного, хотя принуждение может осуществляться не путем насилия, а носить экономический характер (нужда гонит, а не кнут). На этом этапе, видимо, лишь капитализм способен к саморегулированию, к самосовершенствованию. Обеспечить социальную защиту каждого, сделав эту процедуру ясной, простой и по возможности максимально справедливой, - вот задача такого общества, без решения которой все несчастны - и богатые, и бедные. Но даже элементарное понимание очевидных вещей укореняется в мире не сразу.
      Драйзер теперь отвечал на 200-250 писем в неделю, выступал на массовых митингах с речами. Казалось, все недовольные нашли в нем своего выразителя. Его финансовое положение резко ухудшилось.
      Книгу не допускали в публичные библиотеки. Газеты глумились над автором, брали под сомнение приведенные в книге цифры и факты. О Драйзере писали, что он глуп, эксцентричен, одержим навязчивой идеей.
      По свидетельству Элен, он решил сократить свои расходы. Он сказал, что, "должен вести большую активную работу как сторонник социальных преобразований и дела свободы", что "работа составляет для него самое главное и все, что так или иначе мешает ей, должно беспощадно устраняться из его жизни". Как известно, ему и в прошлом приходилось "сокращать" свои расходы, но такими мотивами он тогда еще не был способен руководствоваться.
      Несколько штрихов из впечатлений Бориса Пильняка об Америке тех лет помогут ясней ощутить обстановку.
      "В лето 1931 года, - пишет Пильняк, - забастовали шахтеры штатов Пенсильвании, Огайо, Вест-Вирджиния, позднее к ним присоединились шахтеры штатов Иллинойс и Кентукки. Бастовало больше ста тысяч человек". Приводится газетная вырезка, телеграмма из Питтсбурга: "Питтсбург, Пенсильвания, 28 июня 1931. К воскресенью подведена следующая статистика шахтерской забастовки и преследований шахтеров со стороны шахтовладельческой полиции. Убито шахтеров - 3. Тяжело ранено (с возможным смертельным исходом) - 19. Избито дубинками и отравлено газами - свыше 2000".
      Вот через какие муки Америка шла к умению целенаправленно создавать относительное, но все же благополучие!
      Теодор Драйзер, продолжает Пильняк, - объезжал места забастовки. Он написал воззвание, названное им "Я обвиняю".
      В это же время через нью-йоркскую биржу труда проходило по 8-10 тысяч безработных в день. Из них лишь 2-3 процента получали работу. Один из неудачников, молодой человек, рассказал, что дважды был в больнице. "Оба раза по одной и той же причине - от голода. Один раз его подобрали в хлебной очереди, другой раз он упал на улице".
      "Я всегда уважал частную собственность, - сообщил он Пильняку, - но я не могу больше видеть, как люди едят...".
      А где-то рядом ажиотаж успеха, золотая лихорадка вечерних огней: "Рекламы гремели, орали, шарашили светом, обвалами света, бредом электрического света, всеми возможными и невозможными цветами и светами. По асфальту полз конвейер автомобилей. Электрические - с рекламных плакатов - автомобили лезли на небоскребы, падали с небоскребов. Небоскребы замерзали рефрижераторами. В небе торчала красная электрическая женская юбка, вдруг она стала голубой. И над нею вспыхнули слова:
      "Не говори мне, что тебе никогда не улыбнулся случай!!!".
      23. "Оплот"
      Человеческий род болен - болен ненавистью.
       В. Гюго
      Уходящие силы, подорванное здоровье. Фотографии безжалостно
      обнаруживают дряблое, немного отечное лицо, изборожденное морщинами.
      Время не пощадило Драйзера.
      Годы тридцатые, начало сороковых. Неиссякаемый поток статей. Новая буря одобрения и нападок в связи с книгой "Америку стоит спасать".
      Последние десять лет были омрачены тенью фашизма - еще одной формы безумных привилегий, которые создают себе немногие за счет большинства.
      Гитлер, пытавшийся освободить человечество от "химеры совести". Его победное шествие по Европе у многих гуманистов поколебало веру в прочность нравственного прогресса и заставило Ремарка написать впоследствии безысходные слова: "Культура - тонкий пласт, ее может смыть обыкновенный дождь".
      Драйзер стал одним из инициаторов антифашистского движения передовых писателей мира.
      Летом 1938 года он был в Испании, потом встретился с Президентом Рузвельтом и добился отправки в Испанию нескольких судов с продовольствием.
      Нападение Германии на Советский Союз. Драйзер требовал, чтобы американское правительство выступило на стороне России.
      Как он вообще смотрел на советско-американские отношения? Он писал, например, в статье "Против войны":
      "С какой бы точки зрения ни посмотреть на наши две страны, я считаю, что для сохранения устойчивости в мире поддержание и укрепление тесных дружеских отношений между этими странами будет иметь огромное значение.
      Я знаю, простые люди в Соединенных Штатах думают точно так же. Поэтому взаимное понимание и знание друг друга совершенно необходимо".
      Прошло более десяти лет после опубликования "Трагической Америки". Драйзер теперь жил в Калифорнии. Усадьба "Ироки" была продана. Его больше не привлекал Нью-Йорк со своими безднами и вершинами, с бесконечной борьбой материальных интересов. Он, почти не отрываясь, работал над романом "Оплот". Часто - в саду за столом. Элен и его секретарша печатали, выполняли массу технической работы.
      В 1942 году умерла первая жена Драйзера, и через два года он оформил брак с Элен, чтобы узаконить ее положение "в мире придуманных человеком прав, кодексов, декретов". Эта запоздалая церемония состоялась в маленьком провинциальном городке, чтобы не привлекать внимания.
      Энергичная деловитость, беззаботный оптимизм, артистичность и какая-то доверчивая незащищенность сочетались в Элен. И с ней он всю жизнь был свободен. Она не предъявляла особых требований и восхищалась им.
      Социально-религиозный роман "Оплот" рекламировался задолго до его окончания. Книгоиздательская фирма писала в своей рекламе, что в "Оплоте" особенно ярко проявляется присущая Драйзеру стремительная сила тяжелого плуга. Сюжет явно американский - глава квакерской семьи прилагает все усилия, чтобы направить своих детей на верный путь, но его попытки разбиваются о воздействие современного общества на их стремления и поступки.
      Для главного героя Солона Барнса прототипом определенно послужил отец Драйзера. Когда отец еще был жив и Драйзер навещал его, угнетающе действовал жалкий вид старика. Но стоило дать ему денег на одежду, как он тут же потратил их на заупокойную мессу: он всегда заботился в первую очередь о душе. Мелочная ограниченность его понятий, неприспособленность к жизни, убожество обстановки, созданной отцом для себя и своей семьи, - все это с детства угнетало Драйзера. Как соседи презирали нищету и неблагополучие их дома! Возможно, все это и способствовало развалу семьи. Комплекс неполноценности, а в результате - пьяные скандалы брата Роя, сомнительный образ жизни сестер. Им всем нужен был праздник, хотя бы его отдаленное подобие...
      Теперь, когда пролетели долгие годы, отец вспоминался по-другому. Не виновником жизненных неудач своих детей, упрямым, неумным и вздорным, а трогательным, светлым, искренне их любившим. Его умение довольствоваться малым, его стойкость перед жизненными испытаниями! Богатство пришло к Драйзеру слишком поздно. Он так и не успел порадовать старика.
      Солон тоже человек ограниченный, мало приспособленный к борьбе за материальные интересы. Он становится казначеем торгово-строительного банка и при этом твердо знает, что честность - Богом заповеданное свойство, что всякий запутавшийся в тенетах лжи поплатится за это если не в здешнем мире, так в будущем.
      Повседневная жизнь не раз заставляла Джона Драйзера выбирать между Богом и дьяволом. Драйзер ставит и Солона перед выбором. Он заранее знал, что дьяволу его герой не уступит. Работа в банке открывала перспективы обогащения, но всеобщая бесчестность заставила его уйти из этого отнюдь не богоугодного заведения. "Быть может, отдельному человеку трудно что-либо сделать против этого, но я по крайней мере могу сделать одно: отказаться от участия в деле, которое считаю безнравственным и дурным", - говорит Солон руководителям банка, которые считали его "оплотом". "И, собственно говоря, он во многом прав, - признает один из них. - Беда только в том, что его нравственные принципы чересчур высоки для нашего времени...".
      Сама общая концепция книги, продиктованная долгой жизнью, определяла выбор жизненных ситуаций, а их разработка, в свою очередь, помогала прояснению общей концепции.
      У человека, подобного Солону или отцу Драйзера, неминуем кризис и в домашней жизни. Драйзер знал, что должно произойти в этой семье. "Книга поучений", которой Солон привык следовать, рекомендовала удовольствоваться жизнью скромной и умеренной. Но тем временем подрастают молодые Барнсы и чувствуют, что, как ни прекрасны традиции их дома, они идут вразрез с "духом времени".
      Словно желая испытать своего героя, Драйзер придумывал ему бедствия, причем вполне реальные, вроде тех, которые судьба посылала его собственному отцу. Жена умирает, сын кончает самоубийством, дочери несчастливы. Но внутренний свет поддерживает Солона. Он стоек и терпелив, так как верит, что существует божественная сила и все в природе, прекрасное и трагическое, имеет свой смысл.
      Драйзер еще в юности порвал с религией. Но, разорвав цепи ее догм, он впоследствии задумался о той духовной силе, которую дает вера. "Оплот" не только разоблачает противоречие между миром наживы и религиозными идеалами или между аскетически правоверными отцами и безнравственными, жадными к роскоши потомками. Это еще и попытка понять "символ веры", источник нравственной стойкости Солона Барнса или собственного отца, их, так сказать, "положительную программу".
      Солон, сын мелкого фермера, не стремился к образованию. Строгое воспитание в духе благочестия и религиозной морали приучило его к мысли, что "Творец всемогущ, а люди малы и ничтожны, подвластны воле Творца и обязаны ему послушанием". Но одновременно у Солона и его семейства была прочная уверенность в справедливости и великодушии Бога, в том, что "молитва, обращенная к Богу, не остается без ответа". Во всех жизненных трудностях они не были одиноки. У них было кому рассказать о своих делах. Была высочайшая инстанция, куда они в любое время могли обратиться.
      Смущала ли Солона несправедливость жизни? Вряд ли. Возможно, он усвоил какое-нибудь из обычных объяснений, например то, что Бог не вмешивается в дела людей, по крайней мере явно, чтобы дать им, поколению за поколением, совершать зло и в страданиях самим избавляться от заблуждений, то плутая, то выходя на истинную дорогу. Иначе, мол, это будут не праведники, а трепещущие рабы, которые поступают праведно лишь оттого, что страшатся возмездия и пресмыкаются перед силой. С точки зрения педагогики логично, хотя абсолютно бездоказательно. Человеческий ум гибок и всегда находит оправдания и себе, и Богу. А скорей всего Солон вообще не задумывался, просто верил, и это помогало ему жить.
      Драйзер был лишен этой доверчивой простоты. Грубая сила "в золоте и багрянце" торжествует на земле. Перечитывая философские и религиозные книги, он многое узнал, в частности и то, что религиозные догмы часто насаждались невежественными или недобросовестными людьми, а выдавались за божественные да еще использовались как средство возвышения одних людей над другими. А в неловких руках при ограниченном уме - это еще и средство бессмысленного подавления окружающих. Тут-то и скрывалась главная причина, оттолкнувшая Драйзера и от религии, и от собственного отца.
      Солон Бернс, как и отец Драйзера, недалекий догматик, принимающий на веру каноны своей религии. Порой нетерпимость его к проявлениям свободомыслия непонятна и тяжела для окружающих. Он делает все, чтобы отвести опасность гибельных заблуждений от членов своей семьи, но те покидают его главным образом по причине, которую выразила однажды его дочь Этта:
      "Мне очень тяжело дома, - так тяжело, что я больше не в силах этого выносить.
      - Но отчего же тебе тяжело?
      - Я там не могу свободно дышать, - сказала она глухим голосом. - Думать ни о чем не могу свободно".
      До каких нелепостей доходил фанатизм Солона, видно хотя бы из его отношения к стремлению дочери учиться и читать книги.
      "- Но, папа, - запротестовала Этта, - многие люди считают авторов этих книг великими писателями. И потом, ты не думай, что эта книга только про любовь, в ней много говорится о жизни вообще, и, кстати сказать, это очень грустная книга.
      -Этта, дитя мое, что хорошего может быть в такой книге и что кроме зла
      может принести знакомство с ней?.. Мой долг указать тебе на опасности, которые тебя подстерегают. Что же касается этих книг, я позабочусь о том, чтобы они были уничтожены".
      Может быть, в это трудно поверить? Но ведь собственный отец Драйзера был против учения и чтения книг. Он говорил сыну: "Из-за своих книг ты попадешь в ад. Имей в виду: ты плохо кончишь".
      Однажды священник сказал Драйзеру на исповеди, что не допустит его к причастию, если он не прекратит читать книги. Таким способом его навсегда оттолкнули от религии, потому что из средства нравственного воспитания религию превратили в средство оглупления и подавления.
      Сомнения, сомнения... Может быть, это и был тот ад, которым угрожал отец?
      Драйзер изучал разные религии, прочел множество религиозных книг, прежде чем написал "Оплот": В данном случае именно этическая сторона религии привлекла внимание Драйзера.
      Суть веры Барнса изложена в "Дневниках" одного из ревностных поборников квакерского учения, некоего Джона Вулмена. Эта суть - "принцип, заложенный в человеческом сознании, который в разных местах и в разное время называется по-разному; но он един в основе своей и исходит от Бога".
      В чем же все-таки этот принцип, якобы заложенный в человеке неким высшим внеземным разумом? Если отбросить все наслоение религиозной фразеологии Джона Вулмена, то по сути главный принцип его религии состоит в том, что в человеке в конечном счете в будущем должно умереть его прежнее единоличное начало и он должен осознать, что превыше эгоистических желаний - "мир и радость, заключенные в любви к другим".
      Если бы Джон Вулмен знал современную терминологию, он, возможно, сказал бы, что кто-то заранее запрограммировал в человеке это стремление к более совершенной общественной жизни, осуществляемое методом проб и ошибок. Он мог бы даже увидеть реальность новых отношений в будущем на базе неведомого ему развития материальных производительных сил.
      г
      А в общем за всей сложностью судеб и верований героев книги - простая мысль о необходимости иных отношений между всеми людьми.
      Бог в душе, милосердие, внутренний свет... Когда Драйзер писал свой роман, шла вторая мировая война, истребившая миллионы. Еще жив был фашизм. В мире бушевала ненависть.
      24. "Заметки о жизни"
      Драйзера всегда считали отъявленным атеистом. Но в дальнейшем, после его смерти, стали публиковаться прежде неизвестные его рукописи и появились высказывания о его обращении к религии.
      "Тот факт, что он, в конце концов, пришел к вере в Творца, кажется почти невероятным и, конечно, не особенно известен", - писала Маргарет Чедер в 1965 году. Пишут, что статья "Мой Творец" - нечто вроде раскаяния в прежнем неверии. И все-таки, по-видимому, дело обстоит не так просто.
      Материалы, изданные в Америке в 1974 году, содержат опубликованные и неопубликованные ранее статьи Драйзера, преимущественно философского содержания. Я частично перевела некоторые из них. Вот отдельные отрывки.
      Драйзер еще в 1939 году писал в одной из статей ("Во что я верю"), что человеческие иллюзии ценностей, должно быть, необходимы, но непременно существуют некие цели, неведомые нам. Но ведь это еще не говорит о его религиозности.
      А о чем пишет он в статье "Мой Творец"? О разнообразии форм, например: "Чей это замысел? Чье осуществление? Кто этот создатель? Бог? Творческая сила? Природа?". Он благоговейно восхищается творениями человеческой мысли, таланта, но видит в них копию. А кто создал первоначальные образцы? "Бог? Творческая сила? Природа?" Это не похоже на категорическое утверждение религиозного фанатика. Это лишь вопросы пытливого ума, который хочет заглянуть далеко за привычные горизонты.
      Что дало повод говорить о религиозности Драйзера? Интерес к проблеме первопричины бытия? Но это интересовало всех философов. Тут, может быть, другое дало повод - признание тайны, скрытой за пределами познаваемого. Но вообще познаваемого или пока что познанного? Он, пожалуй, и сам не знал.
      Как писал Гете:
      Хоть ум людей и смел -
      Лишь первую страницу
      Едва прочел он в книге мирозданья.
      Пришел ли Драйзер в конце концов к вере в Творца?
      Вот что писал он еще в 1896 году, когда устроился с помощью брата Пола в захудалый журнал "Эври манс", в отделе "Размышления" за подписью "Пророк": "Если нами не руководит Высший разум, тогда все красоты природы - отвратительны и человек - такая же непонятная нелепость". Это было не "в конце концов", а скорее вначале.
      А потом в другой статье ("Во что я верю", 1929) - дерзкие богоборческие мысли: "Мне говорят физики и биологи, что не может быть "почему?", лишь "каким образом?". Мне говорят, что понять "как?" - это значит в конце концов понять "почему?". Но все равно я сижу сейчас, в этот самый момент, я торопливо пишу нечто, о чем я в конечном счете ничего не знаю, хуже того - о чем никто мне не может ничего сказать, и я тем не менее хочу знать -"почему?". Конечно, я могу обратиться почти к любой религии и услышать, что Бог существует и правит, что он мудр, добр, и если мы будем достаточно смиренными, почтительными, он может нас спасти, дать нам более приятное будущее. Но зачем было создавать нас - беспокойные нелепые существа или те несколько химических и физических процессов, из которых мы состоим,-чтобы затем спасать нас? Не надо ему было создавать нас, тогда бы не надо было и спасать. Он избавил бы себя от лишней заботы".
      Складывается впечатление, что внезапного (или постепенного) поворота к религии не было. Проблема разумности, заданности происходящего на земле, проблема управления вселенной и первопричины бытия занимала Драйзера всегда. Он всю жизнь над этим думал, сомневался, готов был действительно поверить и недоумевал.
      Нешаблонный ум не перестает удивляться. Драйзер смотрит на обычные здания. Кирпич, камень, стекло, дерево, краски, а в конечном счете - электроны, протоны, постоянное движение атомов и молекул. А что такое человек? Тоже сочетание молекул, атомов, электронов, протонов и т.д., образующих мозг, почки, мускулы, кровь, кости. Зачем, почему неведомая сила проявляет себя таким образом через все эти протоны, электроны, атомы? Все, что я могу сказать, - у меня нет ни малейшего представления о том, зачем все это, заключает наконец Драйзер.
      Итак, судя по имеющимся у нас материалам, в основе этого лежит не религиозность, а скорее попытка философского и поэтического осмысления всего окружающего. Восхищение эстетическим совершенством всего, что он видит и что зовется жизнью: "Огромная невероятная сила, создающая - солнца, планеты, все многообразие форм живой и неживой природы. Эта сила способна достигнуть, и достигает эстетического целого - красоты - с помощью тех же элементов, какие содержатся в клопах и вшах, в отдаленных солнцах или звездных системах, в огне и цветах, в Шелли и Христе".
      Но как же все-таки решает он извечный вопрос о первопричине всего существующего? Скорее всего, он его никак не решает, считая себя не в силах его решить, и, по крайней мере, честно в этом признается. Материалист он или идеалист? Ни то ни другое. Или, может быть, и то и другое.
      Его Юджин в "Гении" тоже пытался разрешить эти вопросы, читал и перечитывал философские и религиозные книги, Драйзер описывает, как однажды его герой натолкнулся на мысли о вселенной и ее управлении, о том, что существует "Божественный разум", или "Центральная мысль".
      В другой раз Юджину попался отрывок, в котором излагалась теория современного ему физика. Там говорилось о микровселенной, "не менее чудесной, чем звездный мир". "Каждое движение здесь управляется разумом, -утверждал физик, описывая миллионы мельчайших частиц, движущихся с неимоверной быстротой по геометрически правильным траекториям под геометрически правильными углами, всегда различными для каждого отдельного мира".
      В конце концов, Драйзер, как и Юджин, пришел к выводу, что "не знает, чему верить".
      Вот характерное для него высказывание, напечатанное в феврале 1939 года в газете "Сан-Франциско кроникл". Элен Драйзер приводит его в своих воспоминаниях: "Нам дано только быть субстанцией, через которую действуют и проявляются силы природы. Наших пяти чувств недостаточно, чтобы определить, являются ли эти силы проявлением Божественного разума, гораздо более великого, чем наш, или они просто случайны. Я не беру на себя смелость утверждать, что знаю это. Вселенная настолько необъятна, что смешно думать, будто мы на нашем крохотном земном шаре способны хотя бы приблизительно угадать природу этих сил или разума. Мы можем только приспособиться к ним. Но никто из нас, богат он или беден, не может избежать горестей и ударов -каждый получает свою долю...".
      А религия - это извечное стремление установить общение с предполагаемым Высшим разумом и просить, умолять его о помощи? Что Драйзер об этом думал? "Если бы меня спросили, что такое религия, я бы сказал, что это примочка, накладываемая человеком на душевные раны, что это раковина, куда он заползает, чтобы укрыться...".
      25. Поиски новых путей
      Еще в 1926 году Драйзер собирал материалы о деятельности Йеркса в Лондоне. Работа над "Стоиком" продолжалась и в 1932 году. Теперь Драйзер завершал трилогию, над которой периодически работал свыше тридцати лет.
      Он иногда мечтал заново переписать все свои романы, отжав лишнее. Но это была безумная мысль. На ее осуществление потребовалось бы несколько жизней. А он был уже совсем стар. Высокий сутулый старик.
      Некогда Микеланджело засыпал усталый на полу возле своей скульптуры. Гению было жаль времени, которое он затрачивал на сон и еду. Пусть, конечно, не до такой степени, но страшную нехватку времени ощущал и Драйзер. Знал ли он, что "Оплот" еще весьма далек от совершенства? Не мог не знать. Настоящий писатель всегда безошибочно чувствует, что и как ему удалось.
      Следовало бы, закончив, спрятать "Оплот" в какой-нибудь дальний ящик. Однажды вдруг блеснет мысль, накатит непреодолимое стремление что-то выразить, будет извлечен труд из дальнего ящика, и какие-то искры осветят в нем новые возможности. Но времени уже не оставалось. Так и не дошел "Оплот" до уровня лучших творений Драйзера.
      В "Титане" он расстался с Каупервудом, когда тот потерпел неудачу, так и не достигнув желанной цифры в 50 миллионов долларов. Теперь Каупервуд тоже постарел. Конкуренция с более молодыми и не менее, чем он, ловкими финансистами стала трудней. Но он полон замыслов: "Словно искусный шахматист, Каупервуд обдумывал ходы, с помощью которых можно было бы перехитрить всех, кто... противодействовал его планам прибрать к рукам лондонскую подземку...". Все эти ходы Каупервуда приходилось обдумывать Драйзеру.
      Но кто же в романе "стоик"? При чем тут эта философская школа, проникнутая идеями смирения и покорности судьбе? Уж не Каупервуд ли стоик? Немного да. Во всяком случае он им становится к концу жизни. Мысли о кратковременности жизни, о том, что все люди приговорены - только с разными сроками исполнения приговора, до поры до времени не тревожили ни Драйзера, ни Каупервуда. Теперь они оба состарились. Каупервуд, правда, не изнурял себя заботами о судьбах человечества. Но когда обнаружилось, что у него смертельная болезнь почек, тогда "впервые мысль о быстротечности бытия поколебала его обычную невозмутимость".
      Его по-прежнему одолевают заботы, связанные со строительством метрополитена, - конкуренты, иски, судебные процессы по всяким мелочным поводам. Но одновременно он начинает готовиться к уходу: "Каупервуд почувствовал себя одиноким - очень одиноким. Он только сейчас понял, что ни он сам, да и никто другой ничего не знает о жизни и ее Творце. Вот он стоит на пороге перемены, которая приподнимает для него завесу над великой, удивительной тайной, а как это получилось, почему - кто знает... Рухнули все его планы, и о чем бы он ни думал, все вызывало в нем чувство безграничной усталости".
      Драйзер привык за долгие годы к своему герою и по-прежнему несколько его идеализирует. Как ни безжалостно эгоистичен Каупервуд, ему нельзя отказать в обаянии, даже порой в справедливости, великодушии - по крайней мере к тем, кого он любит или любил. Вот каким видит его в гробу Эйлин, его покинутая жена: "Какой высокий лоб! Какая благородная красивая голова! Волнистые каштановые волосы, почти не тронутые сединой... Как знакомы ей эти резкие, властные черты! Весь его облик говорит о силе, о незаурядном уме, которые весь мир бесспорно признавал за ним!".
      В общем, у Драйзера получилась личность "наиболее приспособленная", как сказал бы Спенсер, к определенному преходящему (и жестокому) этапу существования человечества.
      Кто-то писал, что наличие волка повышает в лесу "тонус жизни". Уж не такую ли роль играет и Каупервуд в романе?
      Но теперь все было овеяно атмосферой прощания.
      Миллионы Каупервуда рассеялись, как это произошло в свое время с капиталами Йеркса. Эйлин умерла.
      Беренис, оставшись одна, решает найти место в жизни, а для этого "перестроить ум и душу". Заниматься этой перестройкой она хочет в Индии, припав к источнику древнеиндийской мудрости, благо средства и досуг у нее имеются. Уложив Каупервуда в гроб, Драйзер сделал теперь Беренис выразительницей своих последних поисков.
      Его Беренис и прежде была выше примитивного меркантилизма. И прежде мысли ее наряду со светской суетой были временами поглощены "беспредельностью вечно безгласного времени и пространства". Вот, к примеру, ее размышления при осмотре древнего католического собора: "Вооружиться знанием, проникнуть пытливой мыслью, найти какой-то смысл, оправдание жизни!.. Вот здесь... сейчас... в этом месте, пронизанном воспоминаниями прошлого и лунным светом, что-то говорит ее сердцу... словно предлагая ей мир... покой... одиночество... самоутверждение...".
      Если уж говорить о проблесках религиозности, веры, то они в какой-то миг промелькнут и в безотчетных, интуитивных ощущениях героини. И совсем их не чувствуешь в трезвом, хотя и поэтическом анализе самого Драйзера.
      Но поэзия поэзией, а зачем все-таки ей понадобилась Индия? Духовность Беренис позволяла выразить все, что так или иначе занимало в то время самого Драйзера.
      Раньше, уязвленная жизнью, обществом, она видела в Каупервуде союзника и опору. С уходом Каупервуда "тонус жизни" в романе явно понизился.
      "Ты пария, - и я тоже, - размышляла прежде Беренис. - Мир пытался сокрушить тебя. А меня он пытался выкинуть из той сферы, к которой я по природе своей и по всем чувствам своим должна принадлежать. Ты негодуешь - и я тоже. Так давай заключим союз: союз красоты, смелости и ума...".
      Теперь, после смерти Каупервуда, она и сама становится немножко стоиком.
      Ей, например, становится известно, что в Индии в уединенных убежищах живут якобы мудрецы, "учителя великих истин". Они учат людей управлять не только своими физическими, но и духовными силами. Люди к ним обращаются "в часы скорби, отчаяния или крушения надежд" и узнают, что в них самих есть духовные силы, постигнув которые "они сумеют исцелиться от своих горестей. Беренис тоже надеялась таким образом "обрести свет и покой".
      В Индии Беренис постигла искусство "управления собой", "созерцания", "сосредоточения". Сверх того ей преподали религиозно-философское учение, согласно которому атомы, составляющие вселенную, разъединяются и вновь соединяются, образуя новые сочетания. Когда-нибудь в вечности повторятся те же сочетания, и так бессчетное множество раз. В этом круговороте вещества заключается якобы суть бессмертия, и уничтожение одной материальной формы - только прелюдия к возникновению другой. Учение это идеалистическое, оно усматривает за всеми превращениями духовное, Божественное начало.
      Сходные мысли Драйзер высказывал еще в 1929 году в статье "Во что я верю". Но с одной существенной разницей: он ни тогда, ни после не утверждал с категоричностью, что именно стоит за всеми превращениями - Бог, творческая сила или просто природа, "причина себя самой".
      Индийские "учителя великих истин", как и американские квакеры, сопровождают свое учение замысловатой религиозной фразеологией, за которой подчас теряется суть. В чем же суть наставлений, которыми снабдили Беренис? Лишь тогда обретешь ты счастье, если во всем будешь видеть Всевышнего... Не прилепляйся к земным благам. Во всем люби Всевышнего. И тогда ты будешь жить так, как учит и христианство: "Ищите прежде Царствия Божия". В общем, это почти то же, что исповедовал и Солон Барнс. Фактически опять за всей сложностью - простая мысль о необходимости духовного совершенствования для всеобщего благоденствия и покоя. Рациональное зерно, еле различимое за идеалистической оболочкой.
      Ведь главная суть религии - миролюбивые, светлые отношения между всеми людьми - искажалась на протяжении веков. Религия часто использовалась как знамя для дел, ей противоположных, чтобы их приукрасить. Инквизиция, религиозные войны, всевозможное взаимное мучительство, распри - все это противоречит религиозной сути.
      Отрешившись от всепоглощающего эгоизма и оглянувшись вокруг, Беренис, как Счастливый Принц в известной сказке Оскара Уайльда и как сам легендарный Будда, впервые заметила ужасающую бедность и социальный гнет в стране, породившей столь возвышенную философию. Потом оказалось, что и в американских городах есть трущобы, где условия человеческого, существования непереносимы. Она этого прежде не замечала. "Что значит былинка человеческой доброты в необозримом море нищеты и отчаяния?".
      Пора было завершать книгу. Но к какому берегу вести Беренис, пережившую остальных героев "Трилогии"? Известно, что сказочный Счастливый Принц, будучи статуей, раздал страдающим золото, которым был облицован, а люди в благодарность стащили его с пьедестала. Он им не нужен был такой - облезлый, жалкий. Будда нашел якобы выход в отказе от желаний: "Рождение - страдание, старость - страдание, смерть - страдание, пребывание с немилым - страдание, недостижение желаний - страдание и, словом, вся привязанность к земному - страдание".
      Чем закончить "Трилогию желания"? Робкой мыслью о тщете желаний? Натуре Драйзера, активно творческой, это было явно чуждо. Но делать из своей героини поборницу борьбы за социальные преобразования - на данном этапе это было бы натяжкой. Работая над очередной главой, Драйзер торопливо набрасывал заметки для последней. В ней должны были выявиться новые вопросы, поиски. Не конец, а начало нового пути. Беренис предстояло "идти дальше, приобретать опыт и знания, чтобы лучше понять, что такое жизнь и для чего живет человек". После праздничной беззаботной жизни впереди должен ощущаться каменистый долгий путь познания, полезной деятельности. Вот в преддверии этих новых усилий и должно было остановиться повествование. Но выразить все это предстояло художественными средствами.
      Драйзер вступил в коммунистическую партию США в 1945 году. Он считал ее выразительницей идей, которым принадлежит будущее. Он писал Менкену в 1943 году: "Что касается коммунистической системы, как я наблюдал ее в России в 1927 и 1928 годах, я за нее - целиком и полностью".
      Знал он о репрессиях, жертвах? Вероятно, далеко не в полной мере. Что-что, а маскироваться Сталин умел. К тому же многим тогда казалось, что строительство нового справедливого общества эти вынужденные жертвы оправдывает. Ведь иначе страдания большинства, эксплуатацию многих немногими не преодолеть, слишком велико сопротивление благотворным переменам. Враги, войны, Гитлер... Казалось, без ленинской или сталинской беспощадности не выстоять. Относительность прекрасных Божьих заповедей в этих условиях казалась очевидной: люди явно до них в большинстве своем еще не доросли. В таком случае буквально исполнять все эти заповеди опасно.
      Непоколебимой ясностью взгляды Драйзера не отличались. Он скорее всего был просто гуманным и эмоциональным человеком, жаждущим справедливости. "Видишь ли, Менкен, в отличие от тебя я не могу быть беспристрастным. Я родился бедняком. Было время, когда я ходил в ноябре и декабре босым, потому что у меня не было ботинок. Я видел, как страдала от нужды мать, которую я любил, видел ее отчаяние. Вероятно, поэтому -независимо ни от кого и ни от чего, - я выступаю за такую социальную систему, которая, может быть, действительно будет лучше нашей", - так он отвечал на упреки Менкена, осуждавшего его политические воззрения.
      О, сияющие далеко впереди цели! Так хотелось их приблизить, поскорей осчастливить человечество. И они вдруг начинали сиять где-то рядом... где-то в стороне от общей дороги. Там, в глухих дебрях, возникали миражи. Учителя вели к ним по бездорожью во тьму, заставляли при этом твердить искусственный, специально составленный катехизис.
      Эти зигзаги дороги устланы трупами жертв. Потом люди с муками возвращаются на общую, тоже нелегкую, страдальческую дорогу. И по ней к немеркнущей далекой цели, тесня и толкая друг друга, кто впереди, кто поотстав, идет человечество, медленно преодолевая собственное несовершенство.
      (Хорошо бы нам сейчас выйти на современный участок пути, а не на какой-нибудь пройденный другими этап "дикого", первоначального капитализма.)
      При всех сомнениях, противоречивости, сложности Драйзер не был безнадежным пессимистом. В его сознании сомнения в возможности изменить
      немедленно в массовом масштабе эгоистичную человеческую природу каким-то образом уживались с верой в способность человеческого разума когда-нибудь счастливо устроить жизнь на земле в собственных интересах. До самого конца в той или иной форме он возвращался к мысли, которую высказал однажды: "...на всякий вопрос есть ответ, если бы даже для отыскания его нам пришлось перестроить самих себя, общество, в котором мы живем, весь мир".
      26. Прощание
      В долгой суете земных блужданий, Загубив немало сил и дней, Встретишь ты внезапно миг прощанья С жизнью отлетающей твоей.
      В заключительном монологе своей "Трилогии" Драйзер хотел изложить, суммировать свои взгляды на мир. "Дней моих на земле осталось уже мало", - мог бы он повторить слова Бунина. Но, собственно, оставался уже только один день, и уже некогда было писать этот главный монолог.
      Давно, еще в 1929 году, в уже упоминавшейся статье "Во что я верю" Драйзер писал о своем понимании жизни и смерти. Приведем еще один отрывок из этой статьи. Он вполне соответствует моменту: "Я считаю себя атомом в огромном механизме. Когда я умру, я распадусь на частицы, я уйду навсегда. Мое электрохимическое и физическое содержание станет частью, хотя бы мельчайшей, света, тепла, энергии, планет, солнца, цветов, крыс, королей. Если я буду существовать, то именно во всем этом. Как сказал поэт, "мой баркас, утонув, поплывет в иные моря".
      Какая бы ни была у писателя болезнь, умирает он главным образом от застарелой усталости, от истощения нервных сил. 27 декабря 1945 года была закончена предпоследняя глава "Стоика". Драйзер сидел над рукописью весь день. Работа его измучила. Два романа были написаны почти один за другим.
      В одной из глав "Стоика" описан приступ, случившийся у Каупервуда: "Он вдруг почувствовал такую острую боль, какой еще ни разу не испытывал за все время своей болезни. Казалось, кто-то воткнул ему острый нож в левую почку, медленно его повернул, и боль мгновенно отдалась в сердце". Описываются и последние минуты Каупервуда, когда окружающие прислушивались к его тяжелому дыханию, а оно "то становилось громче, то замирало". Драйзеру предстояло нечто подобное. Если прежде в своих романах он воспроизводил уже пережитое, то на этот раз в "Стоике" он многое предвосхитил.
      В конце дня они с Элен поехали к океану подышать воздухом. А ночью сильная боль в области почек подняла Драйзера с постели. Потом он свалился на пол, скорчившись от боли. Врачи. Уколы. Кислородная подушка. Элен вспоминает, что на следующий день ему стало лучше, только похолодевшие руки нельзя было согреть. Видимо, угасало кровообращение раньше сознания.
      Кто знает, о чем он в это время думал. Вероятно, он чувствовал сильную слабость, может быть, временами боль, когда проходило действие уколов. Проносились ли в его памяти воспоминания? А может быть, он ничего не вспоминал, только мысленно просил Бога, в существовании которого сомневался, помочь, облегчить боль, предсмертные страдания.
      Так прошло много времени, потом дыхание стало прерывистым, кончики пальцев посинели. По лицу разливалось мирное спокойствие. Наконец замерло дыхание.
      
      
      "О, небо!
      Перемены,
      К которым мы стремимся
      С такою радостью...
      
      О что же это такое - Путь, которым я прошел?"
      это строчки из стихотворения Драйзера, начертанного на его могиле. В них по-прежнему недоуменный вопрос.
      Художник, наделенный искрой Божьей - определенными особенностями психофизического аппарата. Стечение разных, порой случайных обстоятельств помогло ему реализовать свои способности, надежды. Ему удалось создать мир, которому присуща достоверность подлинного, и внести в жестокую суету своекорыстия милосердие, вдохновение, пытливую мысль.
      Непреодолимым было его стремление к творчеству. И при этом - страх бедности, тяготение к благам, эгоизм... Не стоит никого идеализировать. Но при всех противоречиях жизнь Драйзера - путь к себе подлинному, к реализации врожденного таланта. Он всю жизнь стремился быть собой. В конце концов это ему удалось. Одному из немногих - ведь каждый по-своему талантлив, не всегда только знает об этом. Когда-нибудь каждый научится находить свой путь через все препятствия, соблазны, заблуждения.
      Мириады семян ежегодно разносит ветер по земле, и лишь небольшая часть прорастает и дает всходы. Почти то же и с талантами. Каменистая почва, погодные условия, да мало ли что. "Я лично не жалуюсь на жизнь, она обошлась со мной хорошо", - признавал сам Драйзер.
      И все же сколько напрасных усилий, терзаний, ненужных затрат! Кто-то, кажется, Стефан Цвейг, писал, что "препятствия создают гения". Если это так, то у Драйзера было достаточно возможностей стать гением: его долго преследовала нищета, его не миновали клевета и непонимание (например, в одном из городов его родного штата Индиана попечители местной библиотеки сожгли все его произведения), после первой же книги его довели до нервного заболевания, до попытки самоубийства. Все это - признаки несовершенства общественной жизни.
      Но, как писал он впоследствии, "искусство - могучее средство исправления людского несовершенства". Во всяком случае к его искусству это, видимо, относится.
      1978, 1991 г.
      
  • Комментарии: 1, последний от 03/08/2015.
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Обновлено: 22/05/2009. 266k. Статистика.
  • Очерк: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.