Вольская Инна Сергеевна
Зарисовки с натуры

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Размещен: 03/06/2009, изменен: 03/06/2009. 355k. Статистика.
  • Эссе: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    АННОТАЦИЯ 1. Зарисовки с натуры В этой книге отсутствуют события исключительные, характеры необыкновенные. Жизнь обычных людей - с виду непримечательная, обыденная. Но за обыкновенными их заботами, стремлениями, страданиями выявляются важные социальные закономерности нашей жизни в прошлом и настоящем, показано, как социальные проблемы преломляются в нашей повседневной реальности, в сознании и поведении людей. Сквозь живые, зримые портреты и взаимоотношения людей проступают явственно качества общества, тенденции его развития на разных этапах, пути его постепенного совершенствования. Вольская Инна Сергеевна
    •   1978 - 1984
      День рождения 1.
      Библиотека в тихом углу зеленого московского двора в первом этаже дома новостройки. Сейчас, поздней осенью, двор густо покрыт увядшими оранжевыми листьями. Временами их поливает мелкий холодный дождь, наводя тоску.
      Районная библиотека передвижного фонда обслуживает свыше сотни библиотек-передвижек - обеспечивает их книгами, инструкциями, докладами на актуальные темы. В крупных учреждениях есть свои стационарные библиотеки, в мелких создаются передвижки под руководством общественников. Благородная идея состоит в том, чтобы, не довольствуясь массовыми библиотеками, приблизить к читателям книгу, окружить их духовной культурой, не дожидаясь, пока Магомет сам придет к горе. Эту великую просветительскую миссию осуществляют несколько девочек во главе с заведующей. Кто жрицы этого храма, призванного раскрывать красоту и цельность мира? Как они доступными библиотеке средствами пробуждают в жителях своего района чувство единения, сочувствие друг к другу? Ведь это от них.в конечном счете.зависит осуществление Миссии. Они могут и свести ее на нет.
      Сейчас в библиотеке, уютной и обычно безлюдной, шум застолья. В залы с высокими рядами стеллажей, в пустой тихий вестибюль доносятся возгласы. Заведующей Алевтине Петровне исполнилось пятьдесят два года. По этому поводу в одном из служебных помещений организовано пиршество. За составленные вместе письменные столы, покрытые белой тканью, село десять человек - работники библиотеки и приглашенные гости - представительницы отдела культуры и головной районной библиотеки, участковый терапевт, люди полезные, нужные.
      
      Алевтина - мажорный сангвиник. У нее веселые серые глаза и стремительная походка. В библиотеке она сидит редко: носится по делам - отчасти служебным, главным образом личным.
      Прочитываются поступившие приветствия, провозглашаются тосты. Есть коньяк, водка, портвейн. Каждый вносит свой вклад в праздничный шумок. Но душа компании - сама Алевтина. Она излучает радость, интерес к жизни. Стриженые летящие волосы выкрашены в ярко-соломенный цвет. Курносое простоватое лицо светится довольством. Эффектные белые сапоги на высоченных каблуках. Алевтина всесильна, широка и откровенна. Поэтому ее любят.
      Подарки принесли не ахти какие. Но едва закончится этот "служебный" прием, она помчится домой: вечером приглашены двадцать человек. Там уж будут настоящие подарки. И угощение настоящее. Здесь обычный торт, колбаса, какие-то консервы. Там будут севрюга, индейка, домашние пироги. Она обожает застолья, чаепития. У нее масса знакомых, и число их все растет. Она их снабжает книгами, а они ее всем, чем располагают по роду занятий. Она легко ориентируется в любой обстановке.
      - Когда нашего Демиденко назначили заведующим отделом культуры, он был такой строгий, суровый, - с присущей ей непосредственностью откровенничает Алевтина. - Он каждый день звонил проверять, все ли вовремя на месте. А потом проверял в конце дня. Тогда я его пригласила в гости и сказала: "Фортуна всегда поворачивалась ко мне..."
      Видимо, заведующего отделом культуры не шокировала нецензурная характеристика поведения Фортуны. Сейчас они с Алевтиной друзья. Демиденко ничего больше не проверяет, а заведующая, по сведениям девочек-библиотекарей, достала недавно его дочке дефицитные колготки, его сыну,
      
      студенту, всю требуемую литературу. Они даже Новый год встречали вместе семьями. Сейчас он в командировке, но когда вернется, Алевтина специально пригласит его с женой в счет пропущенного дня рождения. А месяц назад, когда у нее стала побаливать печень, Демиденко с присущей ему важной непререкаемостью сказал: "Алевтина Петровна! Вам сейчас только одно задание - поправить здоровье". В санатории она высидела всего две недели, да и это время главным образом проводила на экскурсиях и в театре оперетты. Теперь впечатлениями о своей поездке она развлекает гостей:
      - У них там театр оперетты не хуже нашего. Там есть артист Хлевной... Он очень красив рожей - как наш Герард Васильев. Не уступит!
      Алевтина - большая любительница оперетты. Яркая праздничность близка ее душе. Классиков она читает главным образом по диагонали, пропуская все "слишком умное". Но детективы готова читать всю ночь, а сентиментальные фильмы о "красивой жизни" иногда смотрит по три раза.
      Человек она бывалый, много ездит за рубеж, и в памяти ее - калейдоскоп впечатлений. С читателями и руководителями передвижных библиотек иногда приходится рассуждать о литературе, искусстве. Алевтина за словом в карман не полезет: "Распутин - прогрессирующий писатель", "Олег Табаков - талантливый парень", "Алка сейчас на гастролях". Была она и в Лувре, и в Дрезденской галерее. Водили с экскурсией.
      Изредка Алевтина организует для читателей какой-нибудь передвижки встречи с авторами и для этого с удовольствием едет в Союз писателей. Правда, писателей ей обычно выделяют малоизвестных. Но всю эту организационную суету она обожает. А потом открыть встречу, сказать вступительное слово, председательствовать на встрече - все это возвышает ее в собственных глазах.
      
      Сейчас тост авторитетно произносит районный терапевт - пожилая, благообразная, в роговых очках. Когда она сегодня явилась поздравлять с огромным пирогом собственного изготовления, Алевтина встретила ее радостными возгласами: "Дорогая! Кто пришел!" - искренно в эту минуту забыв, что на днях в доверительном разговоре с гардеробщицей называла врачиху татарской мордой. Эта дружба подкрепляется велениями жизни: иногда нужны анализы, медицинские справки. Вот и последняя поездка в санаторий потребовала бы изнурительного сидения в очередях. Но по дружбе все было упрощено до минимума.
      В стране все принадлежит государству и тем, кто в нем занимает главные посты. Но и на маленьком посту умей вертеться. Какие-то, хотя бы незначительные возможности.он дает.
      Когда в более тесном кругу отмечается какая-либо дата, Алевтина интеллигентных разговоров не ведет, а сразу переходит к анекдотам. Сначала - полуприличным. Потом она с вызовом объявляет: "Мне хочется схамить!" - и переходит к анекдотам неприличным: "Один гражданин повесил объявление, что ищет невесту с тремя качествами..."
      2
      Не все знают, что веселая, обеспеченная нужными связями, всегда нарядная Алевтина ведет с жизнью давнюю борьбу. С мужем-алкоголиком разошлась. На пятнадцатилетней дочке - все хозяйство. Старший сын женился неудачно. Лечился от алкоголизма. Учиться не захотел, на заводе - простой работяга. При ее-то связях! "Жизнь меня била!" - помрачнев, говорит иногда Алевтина, и мелко-суетное хитроватое лицо ее на мгновение тускнеет, становится изношенным, постаревшим.
      
      Зарплата невелика. Столько всего нужно! Правда, брат на дипломатической службе, но у него прижимистая властная жена, регулярной помощи не допускает. Отдельные его подарки плюс кое-какие сувениры, привозимые из собственных зарубежных поездок, часто приходится продавать. А деньги тут же улетучиваются.
      Есть у Алевтины, по ее словам, "хахаль" - пожилой разведенный инженер какого-то технического бюро. Но и он, к сожалению, щедростью не отличается. Да и беден. Выходить за него замуж нет смысла.
      Ее как-то знакомили с женихом, преуспевающим журналистом, и приятельница говорила, что такого жениха надо "схватить и посадить в клетку". Алевтина возмутилась: "Еще чего! Пусть он меня сажает в клетку!" Она и дочку учит знать себе цену и не гоняться за молодыми людьми. Алевтина растоптать свое достоинство никому не даст. "Я баба прямая, грубая!" - говорит она часто с гордостью.
      Когда заведующая библиотечной сетью однажды отчитала Алевтину, а через несколько дней поздравила по телефону с Новым годом (поскольку все подведомственные библиотеки поздравляла), Алевтина рявкнула в трубку: "Идите вы на фиг!" Но дальше конфликтовать не стала: ей это неинтересно да и некогда. Ее гонит, ею движет жажда внешних впечатлений и жадное стремление поглощать все, что нравится. Побольше красивых вещей, самых изящных! Спектакли, фильмы, веселые или грустные, но о "красивой жизни", о верхних слоях общества, о женщинах нарядно, изящно одетых, о мужчинах влиятельных, сильных, богатых. Побольше влиятельных знакомых "с положением"! Брать! Хватать! Глотать! Все, что есть вокруг красивого. Сколько есть на свете, о чем и не помышляли ее родители в их скудном полукрестьянском быте на окраине захолустного городка. Жизнь! Жизнь! Стремительный бег под опереточную бравурную музыку. Сколько зря потрачено... Дура была. Красивая и глупая. Какие
      
      - Но такая власть вкладывает миллиарды в затратное производство, лишь бы все сохранить, не разрушить, и этим препятствует его структурной перестройке, - мягко возражает спонсор. - Сносят здание, строят новое, - улыбается он, поднимая очередную рюмку. - Что творится при этом на стройплощадке? Мусор, пыль, камни летят. Вернуть старое уже нельзя - оно рухнуло. Строить новое как-нибудь иначе? Будет все то же или еще хуже. А государственное регулирование - это пожива чиновникам.
      Многие тут за столиками тихо беседуют, договариваются о каких-то своих делах. Вчерашние чиновники, служащие, специалисты в разных областях, ныне представители нарождающегося частного капитала.
      Третий приятель, музыкант, молча впитывает в себя всю атмосферу вечернего бара. Эта беседа под тихую музыку, стены белого мрамора, пальмы, сказочный дворец... И по временам тревожные аккорды - всплески зла, притаившегося на пустынной темной улице. Худой, длинноволосый, бледный... Перенес однажды инфаркт, спасался религией. Сочинял странную музыку о современной человеческой душе, мятущейся между Богом и дьяволом. Начало новой пьесы уже только что возникло. Он всю ночь потом будет записывать до полного изнеможения. Сядет утром к роялю, и все продуманное зазвучит. Какое счастье!
      А вот грянул рэп. Магнитофон включили. Модный танец, сменивший устаревший рок. Бьет металл по опьяненной алкоголем усталой голове. "Мои мысли, мои скакуны!.." Трам-там-там!
      И уже нет бара, все несется, клубится. Перед мысленным взором ночная тревожная улица... Гремят, горят огнями низкопробные рестораны, где гуляют крутые парни со своими телками. Там лупит по металлу рок. Скачущий, дребезжащий ритм всех захватывает, бросает в кучу иступленных, разнузданно
      
      дергающихся тел. Эх, помчались! Когда темно в зале, мечутся разноцветные лучи, бьет металлом по башке пьяный оркестр и гремит, несется куда-то... Эх, пропади все пропадом! Поколение без царя в голове... Никаких преград! Красота кругом какая - шик-блеск! Ухватить с утра сколько-нибудь "кусков". На вечер хватит. "Осле-пила меня, осле-пила меня, осле-пила меня, осле-пительная блондинка-а-а-а-а". Э-эх! Что этот ресторанишко... Лишь бы деньги! Баксы - доллары! Всех поставлю на колени! Э-эх! "Стаканчики граненые..."
      Но через все зигзаги, муки, поиски, через пьяное исступление все же медленно, веками - к совершенствованию. Иногда кажется: нет Бога. Почему не вмешается? Но ведь если бы Он явно проявил свое присутствие в мире, самые злые старались бы Ему угождать, стали бы первыми проповедниками. Сплошной обман и фарисейство!
      Какая-то музыка рождается... Мучительно борются удары металлического рока и тоска по гармонии, светлому Царству.
      А, к черту лукавых лжепророков! Беснуются пляшущие толпы... Долой иллюзии! Совесть давно отменили. Надо быть в этой жизни сильным, беспощадным. Не раскисать! Вихрь, исступление...
      Эх, бутылка водки, Беломора пачка... Я тебя приветствую, Белая горячка!
      А где-то уже кровь, стрельба. Слышите, шагают батальоны, техника грохочет...
      Господи, прости, научи нас, помоги! Неизвестно ведь, кому в какой момент суждена боль; каждый надеется, что не ему, а ближнему. Ах, с какой мольбой вступили скрипки!
      
      Смутно зреет в душе странная музыка. Среди жестокого вселенского хаоса в джунглях, где спасают звериная сила и заячья осторожность, вновь и вновь звучит горестное с креста чье-то страдание: "Зачем Ты, Господи, меня оставил?" И с надеждой, с отчаянным последним упованием, слабея: "Да будет воля Твоя".
      Сейчас нужно включить что-то светлое... Не сентиментальное, не слабое, нет... Сильное, светлое, широкое - виолончель. Он не слышит еще этой мелодии, но чувствует: в этом именно месте она нужна. Сесть бы сейчас за рояль. Может быть, явилась бы эта главная чистая мелодия. Милосердная, исповедальная... Еще всхлипывают скрипки, но звуки виолончели свободно полились. Он не может еще уловить эту главную мелодию, но чувствует: вот оно, счастье! Широкое, вольное, от всего сердца. Ничего нет больше на свете. А где-то далеко внизу стихает бесовская, исступленная суета. И вдали еще всхлипывают слабые скрипки. "Придите ко мне все страждущие..."
      - Заснул? - окликают музыканта приятели.
      - Поехали, пора! - деловито распоряжается спонсор. За его
      "мерседесом" всегда следуют специальные охранники из частной сыскной
      службы. Иначе увяжется кто-нибудь. Не пускать же в ход пистолет, который
      всегда с ним. Время лихое.
      В баре свои охранники, двое у входа, еще один прогуливается в превращенном в оранжерею вестибюле, где вдоль стен - роскошные экзотические пальмы.
      5
      Закончив смену в баре, официантки переодеваются, служебный автобус их развозит по домам. Теперь по ночам иногда выступает стриптиз - "Эротик-шоу". Больше веселья - больше публики. Работы прибавилось.
      
      На улицах ночью так уныло, пустынно. Страшно! Хотя вместе с официантками едут домой ребята-охранники. Без охраны теперь не обойдется ни один ресторан. Да ведь каждый раз не будешь просить их проводить до квартиры. Истолкуют иначе. Они дремлют безмятежно.
      Громоздятся и уходят в темное небо равнодушные каменные коробки домов. Проплывают мимо, тускло светятся ночные коммерческие ларьки, оборудованные словно маленькие крепости. В узких окошках - бутылки с нарядными этикетками, блоки фирменных сигарет, какие-то давние импортные консервы, банки с пивом. Цены баснословные. Кто это покупает? На развалинах прежней коммунистической мечты возник странный мир. Как пишут газеты, "шикарный и одновременно криминально-мафиозный". И откуда взялись все эти криминально-мафиозные дельцы и вульгарно-модные девицы? В других условиях были бы рабочими, колхозницами, комсомольцами, служащими; "образованцами"?
      При многих барах и ресторанах своя сеть проституток. И у многих ночных ларьков дежурят машины с девочками. Девочки, от двенадцати до сорока лет, кем-то контролируются, для кого-то создают какое-то подобие "прибавочной стоимости". Товар - деньги, товар - деньги. Хотя товар такой же сомнительный и, кажется, нечистый, как банки с импортными этикетками в ларьке.
      "А я веселая девчонка, и от меня ты не уйдешь. На мне короткая юбчонка, и на груди сверкает брошь..." - орет радио в машине пожилого, потасканного клиента. Здесь быстро затопчут молодость, красоту, душевность, праведность...
      "А я веселая девчонка..."
      Страшно тут, на этой темной улице, одиноко, тоскливо. "Отпустите меня в Гималаи, отпустите меня насовсем! А не то я завою, а не то я залаю..." Тихо!
      
      Здесь своя круговая порука, свои средства принуждения. Не вырвешься. Эх, повеселимся лучше! Один раз бывает в жизни молодость.
      "А я веселая девчонка..."
      Мимо, мимо тащится служебный автобус.
      Официантки в основном двадцатилетние. Самой старшей - двадцать четыре, по профессии она филолог, преподаватель. У нее усталое нежное лицо. Невысокая, худенькая, обремененная грузом формальных знаний. Когда-то официантке-филологу так нравились тургеневские героини, чувствительные, нежные, деликатные. Решительная Наташа Ростова или отчаянная Анна Каренина столь щемящей жалости и сочувствия не вызывали, но тоже очень всегда нравились. Пришло время новых героинь. Чудится теперь в Катюше Никифоровой какой-то новый тип. Героиня нашего времени. Как ее охарактеризовать? Официантка-филолог затрудняется в определении. Она привыкла к готовым описаниям "образов" в учебниках, а тут все так смутно, перемешано.
      Что-то светлое чувствуется... И надежное. Даже в наше страшное время, когда все ломается, эта девочка не сникнет, не согнется.
      "Возлюби ближнего" - учит Евангелие. Побольше бы таких ближних вокруг- и душе теплей, спокойней.
      Пока всех развезут, пока доберешься до своего Тушина - полшестого утра. Когда училась на вечернем филфаке, не боялась поздно возвращаться, а теперь... Что творится? Отчего люди такие жестокие, неразумные? Школа их ничему не научила. Отравляют жизнь друг другу. По телевизору ведущие спешат сообщить о каких-то сенсациях, ужасах. То кому-то голову отрезали, то кого-то зарубили топором. Словно вампиры явились из преисподней, резвятся на территории бывшего Союза.
      
      У мамы больное сердце. Ждет, волнуется. Ночи не спит, пока дочь на работе в своем баре. Недавно маму в НИИ сократили. На бирже труда, говорят, дикие очереди. Где взять силы? Надо еще содержать сестру-девятиклассницу. Как бедствовали, пока не устроилась в этот бар! Голод. Сколько унижений...
      На прошлой неделе после смены взяла такси до Тушина, поехали вместе с пианистом, ему тоже до Тушина. Хотела добраться побыстрей, маму порадовать и вдруг по пути заметила: еще две машины за ними.
      Подъехали к ее дому, но тут подскакивают шесть человек, выволокли обоих из такси, приставили к ней нож, к нему пистолет: "Снимай куртку!" Содрали у нее с плеча сумку, висевшую на ремешке. (Ужас, там получка, паспорт, ключи от квартиры!)
      Как безумная кинулась к такси: "В милицию!" Пианист, видя, что она уезжает, а его бросила, взлетел на капот пустой частной машины, через ряд таких машин, перепрыгивая с одной на другую, - догнал отъезжающее такси, рванул дверцу. И во всех машинах, по верху которых он промчался, вдруг сработала сигнализация. Хозяева стали выбегать, кричали с балконов, явилась милиция, несколько грабителей схватили. Идет вроде бы следствие, остальные ребята где-то прячутся.
      Как было хорошо в дневную смену - с десяти утра до семи вечера. Но теперь она все время в ночную - с девяти вечера до трех ночи. Действует на нервы. Показалось вдруг вчера, что в автобусе мимо ног пробежала темная мышь. Галлюцинации, что ли. Надо взять себя в руки.
      Ночь. Тьма. Входишь в подъезд, кажется, из-за каждого угла - тени. Гремит, спускаясь, лифт... Кто выйдет из него? Где вы, Толстой, Тургенев, Чехов? Что вы знаете о жизни!
      
      Она немножко завидует Катюше, ее спокойной уверенности. Как-то, выходя из дома, Катюша споткнулась на сломанной лестнице (ЖЭК не ремонтирует, а каблуки высокие), стукнулась о ступеньку головой. Лежала потом неделю. Сотрясение мозга. Хотели взять в больницу, отказалась (известно, что такое наши больницы). Дошла сама до травмопункта, потом лежала дома одна. (Зимой еще не то будет, начнут ломать ноги, руки на скользких тротуарах. Безалаберщина, хаос. Не убирают лед, не ремонтируют всевозможные поломки. У Катюши ноги стройные, обтянутые импортными колготками, и вот подвели нечаянно... Со всех сторон опасности...)
      Официантка-филолог ей звонила: не надо ли помочь? "Не надо, все есть. Самочувствие? Голова сильно болит, почему-то температура тридцать восемь и пять". - Голос какой-то изменившийся, но спокойный. "Как! - ужаснулась филолог. - При сотрясении температура? Не должно быть! Не шути с этим! А что врач говорит?" - "Врач придет завтра". - "Только завтра? Какой, откуда? Хочешь, я поищу?" - "Из поликлиники, участковый", - невозмутимо, без колебаний. Что за человек! "Надо невропатолога! Катя, я тебя прошу, вызови маму. Давай я вызову!" - "Да нет, у мамы работа, не стоит..." В голосе ни капли паники. На другой день: "Уже лучше". А через несколько дней во всю гремел телевизор, самочувствие - "нормальное".
      "Чего бы ты больше всего хотела в жизни? - поинтересовалась как-то еще раньше официантка-филолог в минуту задушевного разговора. Они тогда после смены вдвоем остались в автобусе. - Если бы золотая рыбка согласилась исполнить три желания?" - "Чтобы родные не болели... И я тоже, - ответила Катюша не задумываясь. - Чтобы я была счастлива. Морально счастлива. И еще... Кучу детей. Троих".
      
      Хозяин сказал, что надо будет отработать все дни, пропущенные по болезни. Им наш больничный не указ!
      Выйдя вскоре после болезни на работу, она все же чуть дрогнула: отпросилась домой раньше - в два часа ночи вместо трех. Уж очень лупила музыка, сопровождавшая "Эротик-шоу", после сотрясения мозга, даже легкого,- металлом по голове. Теперь - "все нормально". Вот она дремлет рядом. Какая счастливая!
      Рассветает, Еще деревья покрыты пышным убором, а ночью уже выпал снег. Неровный, рыхлый ковер на земле усыпан белизной. Это все еще растает, из рыхло-белого, усеянного золотом, ковер станет серым, водянистым. И кружат среди темных, спящих домов, кружат, осыпаясь, умирая, легкие желтые листья. Прощай, лето. Впереди долгая, трудная зима. О, что же она принесет? Какие неведомые события? Сжимается душа у официантки-филолога: Будут ли топить? Цены на топливо снова подскочили. Вдобавок предсказывают на 28 октября конец света...
      Катюша уснула в автобусе, но легко просыпается, едва тронули за плечо. Подъезжают к ее дому.
      Какой-то ученый писал, что по затрате энергии труд официантки можно приравнять к труду шахтера. И все же, отработав смену, она по-прежнему выглядит юной весной. Модная стрижка с замысловато уложенной, длинной до бровей челкой, темно-русые волосы. Широкая темная куртка с мини-юбчонкой. Лицо вроде бы простенькое, обыкновенное. Но с веселым интересом устремлен на жизнь ее трезвый, бесстрашный взгляд. Она не петляет, прямолинейна и деловита, решительна без колебаний. Даже в какой-то мере не лишена сдержанной доброты.
      
      "К вам рэкетиры еще не приходили?" - спрашивала по телефону подруга, семь раз поступавшая без толку в мединститут. Катюша невозмутима: "У нас еще самое начало. Наверное, придут". Жизнь сейчас такая. Ничего!
      1992г.
      Еще одна золушка 1
      Тридцатиградусная жара, август 1992 года. Я тащилась домой с тяжелыми сумками (с утра добывала пропитание для своего семейства). Присела отдохнуть на скамеечку возле какой-то обшарпанной пятиэтажки, поставила рядом сумки. Над скамейкой тень от нескольких чахлых берез. Благодать!
      Там еще сидела какая-то старуха. Я сначала заметила ее отекшие ноги, сверху донизу испещренные густым переплетением цветных вен - синих, красных, фиолетовых. Как расшитый украинский рушник! На правой ноге под коленом был намотан резиновый бинт. Огрубевшие, тяжелые руки с опухшими суставами отдыхали на коленях, правая чуть дрожала непроизвольно. И лицо тоже отечное, мешки под заплывшими глазами. Простое, обычное лицо. Серо-седая косичка вокруг головы по моде тридцатых годов... Какая-нибудь бывшая заводская девчонка на "заслуженном" отдыхе? Или уборщица. Сбоку на скамейке лежал костыль.
      - У вас нет валидола? - спросила вдруг старуха.
      Я раскрыла сумку, достала стеклянный тюбик. Плохо повинующимися пальцами она с трудом извлекла таблетку. Я хотела ей оставить и остальные - про запас, но она не взяла.
      
      - Большое спасибо! Хватит. У меня всегда сразу проходит! - пояснила она почти радостно.
      Мы сидели молча. Мимо сновали машины, загрязняя душный воздух выхлопными газами. Прогрохотал мусоровоз, извергая клубы черного дыма.
      Собираясь уходить, я снова на нее взглянула, на этот раз внимательней. Как она там? Жива?
      Валидол старуху приободрил. Едва стало чуть легче, как она тут же преобразилась. Еще, оказывается, не угасли, еще расцветали, посверкивали веселыми огоньками глаза. В них угадывалась былая лихость, озорная, юная энергия.
      Надо же! Полузадавленная годами, болезнями... Похоже, вдобавок не из слишком грамотных. Что в ней пело на заре жизни? Кому и как удалось заглушить эту песню? И сидящий во мне литератор тут же заволновался, навострил ушки.
      Известный современный писатель утверждает, что для изучения жизни не надо ездить в творческие командировки и напрасно расходовать казенные деньги. "Изучайте жизнь там, где живете, - рекомендует он, - это гораздо продуктивнее и дешевле. Загляните хотя бы в ваш двор. Посмотрите, какие люди, какие типы, какие судьбы!"
      Полагаю, что не менее интересны любой двор, дом, улица. Достаточно лишь вглядеться. Сколько я в своей жизни выслушала исповедей, хватило бы на несколько томов.
      Мы обменялись незначительными фразами - насчет жары, о том о сем. Как она живо, с радостью откликнулась на малейший проявленный к ней интерес. Жажда общения обуревает многих пожилых. Грамотные берутся за перо, подчас пополняя собой ряды графоманов. Малограмотные, одинокие, не умеющие
      
      поклонники были... Один теперь - замминистра. Но прохлопала. Вот брат вышел в люди.
      Как нужны деньги! Сейчас приятельница Светка Чекрыга (у которой сестра дипломатша) продает импортную дубленку. Просит 800 рублей, почти годовая зарплата библиотекаря. Алевтина, конечно, купит. Возьмет у кого-нибудь в долг. Потом распродажей других тряпок будет долг постепенно погашать. Всегда можно достать что-то дефицитное, продать. Да мало ли у нее источников... Но все достается в борьбе.
      Пока она ходит в черном пальто с белой норкой. Его сшили в соседнем ателье, где у нее передвижка. И по дружбе достали такую же норку на шляпу. Шляпного ателье поблизости нет. Пришлось поездить на другой конец города. Почему-то не брали шить из норки. Потом удалось договориться с одной мастерицей - взяла. В общей сложности - четыре раза по полдня. Хорошо хоть в рабочее время.
      Но от дубленки, в которой Алевтина так стройна, эффектна, современна, она не отступит. Ни одна вещь за всю жизнь так не шла.
      Таким же эпохальным было приобретение модной стенки пару лет назад. У Алевтины однокомнатная квартира, но сам дом - высшей категории. Поэтому кухня четырнадцать метров, есть холл, потолки высокие. Обставлена квартира шикарно, не стыдно людей пригласить. В комнате кроме импортной мебели пианино, много хрусталя. Маска из Мозамбика - подарок приятельницы, Алевтина собирает оригинальные коллекции - импортного мыла и сувенирных собачек. Число собачек перевалило за сотню. Куда бы она ни ездила, обязательно привозит красивое мыло и собачку. Есть и живая собака Тихон. Его день рожденья тоже отмечается: ему повязывают на голову красную косынку и празднуют. Когда Алевтина собирается в очередной вояж, Тихон бросается кусать
      
      осмыслить свою судьбу, рассказывают - на скамейках, в очередях, случайным попутчикам. Нескладно, подчас нелогично...
      - Ночью нет сна, все вспоминается про свою жизнь, - сообщила мне старуха, - просила дочь принести конверт. Может, написать куда-нибудь, рассказать? Конечно, будет неграмотно, с ошибками. Она говорит: "Перестань, смеяться будут!"
      Есть у О.Дмитриева стихотворение. Случайно застряли в памяти два четверостишия:
      Восседают и старый и юный На зеленых глубоких скамьях Со своею отдельною думой, Мир по-разному мыслью объяв.
      Разбегаются реки, как змейки, Шаг не быстр и замедленен миг. Проходя от скамейки к скамейке, В сколько судеб ты взглядом проник?
      "Мир по-разному мыслью объяв..." Все по-разному воспринимают мир, но все это вместе - картина времени. А за этим разным восприятием реальности, за всем этим калейдоскопом чужих впечатлений где-то в глубине скрывается единственная истина.
      Я устала. Хватит с меня, пожалуй, всех этих бесконечных "интервью" и затем увлеченных писаний - в стол. (Заниматься проталкиванием всей этой писанины у меня нет ни сил, ни способностей.)
      Но тут меня удивило странное впечатление. С виду бойкая фабричная работница - и одновременно бесхитростное простодушие, какая-то детская, нетронутая доверчивость, да еще в сочетании с типично еврейской интонацией. Любопытное сочетание. Как она при этих данных прожила свою жизнь?!
      
      Странно. Такая на вид обычная русская старуха из гущи народной, а речь нерусская, очень своеобразная, смешная. Что стоит за этим сочетанием? Как уловить и отразить эту речь?
      Я, видно, обречена - между делом, с трудом урывая время, постоянно изучать и описывать жизнь, ища главные, основополагающие, едва уловимые мысли. Быть может, вполне бесплодное занятие...
      Я записала ее телефон, дала свой, через несколько дней позвонила. Она тоже иногда звонила. Так мы познакомились. Из потока разговоров я потом кое-что припомнила и составила как бы несколько последовательных интервью, из которых сам собой сложился рассказ - история одной жизни, характерная для определенной эпохи.
      2
      - Розенфельд моя фамилия. В Винницкой области наш город. Отец у меня
      был раввин. Он знал пять языков. Он нас всех учил. Всех двенадцать детей.
      - Сколько-сколько?
       - Двенадцать. Дочь говорит: "Что же она, дура была, столько детей
      нарожала?" Нельзя было делать аборты. У нас не было одежи, в чем идти в
      школу. Босые ходили. Он нас учил до пятого класса.
       Когда ей был годик, местный помещик уговаривал многодетных родителей отдать ему ребенка. Такое было здоровенькое, красивое, крепкое существо!
       - Он в меня влюбился. Не отдали ни за что. Какое воспитание? Ходили
      босиком. Но никогда не слыхали, чтобы отец повьшап на мать голос. Я передать
      не могу!
       Он женился по любви. Я потом никогда не могла привыкнуть к грубости. Мой муж чуть что бывало: "Я буду сейчас бить по морде!" И бьет! Я не могу простить. Ой, как он меня всю жизнь обижал. Я очистки ела, ходила к людям
      
       убираться - в центр окна мыть на четвертом этаже. А он так меня! Голос его слышать не могла!
       Странно. Дочь раввина, "бить по морде", ела очистки...
      - Вы еще про отца расскажите!
      - Он был ученый, все ходили советоваться, писать письма. Он имел такой
      авторитет. Но бедный. Нам соседи помогали. Одна соседка дала нам шесть
      мешков картошки - просто так, от души. Бывало придут в субботу двадцать
      человек, мама угощала требухой с гречневой кашей. Было пять мальчиков и семь
      девочек. В тринадцать лет они уже работали, мальчики. Знали все молитвы.
      Память была удивительная. Дочь говорит: "Ты лучше меня соображаешь.
      Неученая, а лучше соображаешь".
      - А дочь кто по специальности?
      - Инженер.
      - С вами живет?
      - Нет, у нее своя семья.
      - Что же было дальше? Как жили потом?
      - Родители давно умерли, в двадцать девятом. От голода. Почти
      одновременно. Дров не было, мама собирала щепки на улице. Сестра тогда
      работала портнихой, могла их прикрепить в столовую, а они не хотели, потому что
      там не кошерная пища, в столовой. Они были такие честные, раз Бог не велит,
      нельзя. Сестры, братья остались в квартире. Их всех фашисты закопали живыми.
      Во время войны. Все красивые, высокие. И такие "счастливые" - закопали их
      живых. Люди потом рассказывали: "земля шевелилась".
      3
      В следующем "интервью по телефону" она рассказывала, как вышла замуж. Поехала в Каменец-Подольск, жила у кого-то на квартире и работала на
      
      фабрике. Квартирная хозяйка вовсю эксплуатировала бездомную девчонку.
      - Сирота круглая, у чужих людей! - нараспев говорит старуха.- Стирала,
      на речку ходила за водой. Готовила, хозяйка научила, вареники. Все делала - и
      еще платила двадцать рублей. На фабрике была комсомолка, стахановка.
      Даже общежития не было для бедных комсомолок-стахановок. Правда, фабричка была, вероятно, маленькая.
      - Сколько вам было лет?
      - В тринадцать лет взяли на фабрику, приписали мне два года братья.
      Так, в общем, начало характерное. Еще один вариант Золушки...
      А теперь пора появиться прекрасному принцу: нашей героине исполнилось 18 лет. Этой сказочной встречи ждут все золушки, но в жизни она воплощается весьма по-разному.
      - А как вы мужа встретили?
      - Он приехал в отпуск. В местечке под Каменец-Подольском. У него отец
      там был, еврей.
      - А откуда приехал?
      - Тринадцать лет он был в Москве милиционером. Ему там дали фамилию
      другую. Отец - Фальк, а он стал Фалько. Отца звали Волька, а ему дали Григорий
      Васильевич.
       1936 год. Москва. Милиция... как он там воспитался?
       Какая золушка не мечтала о принце. Он явится из прекрасного далека, избавит с легкостью от повседневных осточертевших мытарств, увезет в неведомую сказочную даль. Сказка всем нужна, тем более в юности.
       Принц, явившийся в Каменец-Подольск, был не то чтобы прекрасен - коренастый, краснощекий, невзрачный. Но ведь он золушку выбрал среди многих,
      
       значит, оценил. Полюбил! Это сказка! И за ним была Москва, может быть, учеба, "светлый путь", совсем новая жизнь.
       - Он тогда жениться приехал. Ему уже было тридцать три года. Сватье
      сказал: "Найдите мне невесту. Главное - скромную, пусть будет бедная, ничего".
      В Москве не хотел жениться. В милиции был, так ему казалось: в Москве одни
      проститутки.
       Сватья привела его к моей хозяйке. И меня позвали. Он прямо как меня увидел, говорит: "Ну, тогда мы завтра утром пойдем расписаться".
       "Принц был богат и скромен, как все люди, долго жившие в достатке. Они гармонично развиваются. В них не вырабатывается хваткости и хамства. Эти качества им не нужны"*.
       Даже при отсутствии достатка выработке этих несимпатичных качеств препятствуют вера в Бога, нравственная воспитанность родителей, окружающей с детства среды. В данном случае, видимо, хваткость и хамство развивались беспрепятственно.
      - А как он выглядел ?
      - Ничего. Краснощекий. Ниже меня ростом. А после того расписались. Я на
      свою фамилию, он на свою, зачем, для какой хитрости это ему было, я не знаю до
      сих пор. Закрутил мне голову. И в паспорте ничего не отметили.
       Когда сироты, не делают свадьбу, венчают по-домашнему. Но поскольку отец был раввин, пришли два мужчины из синагоги.
       Меня сестры предупреждали: "Сонечка, он злой". Они меня как жалели, плакали: "Ты с ним пропадешь". А я смеялась: "У меня такой характер, я со всеми могу прожить".
       В. Токарева. Хэппи энд.
      
       Мы говорим по телефону, я не вижу собеседницу. Мне представляется рослая, веселая, цветущая девчонка, неопытная и, на беду свою, безоглядно доверчивая.
       - На речке стирала, руки горят от мороза, болят. Хозяева прямо замучили
      стиркой. Зима. Я говорила: "Уйду от вас! Кто бы ни позвал, пойду!" Я так хотела в
      Москву! Увижу метро, большой город! Он дал сватье пятьсот рублей, велел
      следить за мной, не гуляю ли я с кем. Потом приехал за мной.
       Мотылек, летящий к свету. Не улетай с человеком, которого не знаешь. Не попадай от него в зависимость. Ты, наивная, неразвитая, не сумеешь ему противостоять.
       И умчалась золушка, исполненная надежд, в заманчивую неведомую столицу.
       А может, еще повезет? Москва все-таки! Пусть не сказочный бал и прекрасная фея. Но там тоже фабрики. Может где-то рядом пролегает "светлый путь", как у ткачихи из одноименного фильма в исполнении Любови Орловой?
       4
       - Я приехала в Москву. Солнце! Лето. Хотела купить пальто, я привезла
      деньги. Мы пошли в ГУМ на четвертый этаж, мне там дали серое пальто, шапочку.
      Так мне шло! Он говорит: "Выпишите чек". И ушел, велел ждать. Я жду час, два...
      Только перед самым закрытием пришел. И по дороге он меня обложил: "А , ты
      приехала одеваться! Ты - б...".Прошло пятьдесят пять лет, а я это помню. Это
      не забывается! Как я это выдержала! В первый день замужества. От ГУМа до
      Кировской, до почтамта, пока шли, он меня ругал. Я так хотела одеваться! Как
      угробила меня эта Москва. Но Москва и спасла меня. Всех живыми закопали,
      земля шевелилась! Младший братик в детдоме вырос. Я к нему туда приезжала.
      (Я уже работала в Каменец-Подольске.) "Дай я тебе хоть куплю рубашечку".
      
       Никого не осталось, все погибли. Ой какое страдание, сколько слез. И какой-то идиот взял меня и издевался! Еще говорил потом: "Ты мне всю жизнь обязана, я тебя от Гитлера спас".
       Сказочную Золушку принц увез во дворец, но в Москве тридцатых годов блага скупо отмерялись,
       - Ему дали в милиции шесть метров с товарищем. Двадцать пять ступенек
      вниз. Там все было фанерой переделенное, по шесть метров. Хотя у товарища
      жена, он меня ревновал к нему. Геной его звали, Белкин. Мы все вместе в шести
      метрах. Две кровати. Он служил в милиции, так прописали меня на три метра.
      Гена был интересный. Мой муж пришел, Гена сидит за столиком обедает, и я сижу
      напротив за этим столом. "Убью!" Кинулся и откусил ему палец. Ревновал. Палец
      откусил! Суд присудил ему пожизненно платить двадцать пять процентов. На
      войну их в один день взяли. Тот погиб, а мой муж вернулся.
       5
       - Ревность - это хуже всего, - сказала Софья Борисовна в следующем
      телефонном разговоре. - Я не понимала, почему он меня называет б... А мне
      соседи говорили: "Это значит, что он тебя любит". Потом дочка выросла, и тоже
      его оправдывала: "Мама, ты не знаешь, что такое любовь. Ты не читаешь книги.
      Пушкин умер из-за любви, ты не понимаешь". Я говорю: "Так пусть он на себе
      попробует. Пушкин на себе пробовал!" Сколько он меня бил, сколько издевался.
      Ревность. Что это? Разве бывает? У нас двенадцать детей выросли, отец даже не
      крикнул.
       Купил мне косыночку, я надела. Волос был светлый, золотистый, завивка. И опять неладно: "Почему на тебя все смотрят?" Я говорю: "Может быть, косыночка..." - "Врешь! Ты б...". Соседи говорили: "Сонечка зайдет в подвал, у
      
       нас сияет" А он только: "На тебя смотрят как на б... У тебя такая притяга к мужчинам".
       6
      - В Москву приехала в тридцать седьмом году. "Я хочу учиться!" Так он
      мне все документы сжег, кроме паспорта.
      - А почему бы не развестись? - спрашиваю я и тут же смолкаю: если уж
      милиционер получил с трудом три метра в подвале, на что ей-то было
      рассчитывать, куда идти?
      Сколько жизней было загублено из-за невозможности уйти от своих мучителей из тесных коммуналок, бараков, подвалов!
      Какой уж тут "светлый путь"! Скандальный холерик, обнаглевший хам, приходивший в ярость по любому поводу, мог безнаказанно топтать беззащитное существо. Рядом с показушными, воодушевляющими людей героями, которых умело воспевали газеты и фильмы, были подвалы, слезы, страшное бесправие. И притом еще сколько горя от неразвитости, непонимания своих возможностей, от бессловесности.
      - Что же я могла с ним сделать? Он в милиции. Как он меня бил! Я лежала
      на полу, он меня бил. Но я сначала не хотела терпеть, бойкая была, подала в суд
      на него. Я пошла в экспертизу и сняла побои.
      - Ну вот! - одобрила я. - Наконец-то!
      - Я пошла на суд. Белкина записала свидетелем. Один только свидетель
      был у меня и на суд не пришел.
      - Не хотел связываться? - размышляю я вслух. - Или боялся, что не
      поверят, сочтут, что он, проживающий в той же шестиметровой комнате, лицо
      заинтересованное?
      
      - А это потом - того, которому откусил палец, был суд, - уточняет
      Софья Борисовна, теряя главную нить скорбного сюжета. - Белкин тогда
      пришел обедать, я сижу за один столик с ним. Гриша пришел: "Убью!" Сестры на
      Украине говорили; "Сонечка, не надо ехать, он тяжелый человек". А я: "Что ты,
      я такой характер, со всеми могу жить!"
      Да, мы опять отвлеклись. Это я уже слышала.
      - Итак, вы подали в суд на своего рыцаря. Что решил суд?
      - Белкин на суд не пришел. А мой себе взял защитника, тот сказал: "Она
      приехала в Москву, она ему изменяет". Я приехала, даже не знала, как метро
      ездить, не то что изменять! Я хотела в Москве устроиться на работу, я хотела
      учиться. Мне говорят: "Ага, в Москву захотели!" А защитник сказал: "Вы смотрите
      на него и смотрите на нее. Вы представляете, как она может не изменять?" Ведь
      он защитнику деньги платил. Пока шла домой, он шесть парней подослал, они в
      меня кидали камни, а во дворе так избили, я не могла спускаться вниз. Двадцать
      пять ступенек в подвал. Я была в положении. Три недели я была больная. Он
      говорит: "Ну как, будешь судиться со мной?" Сколько слез я пролила. Когда его
      похоронила, я так плакала: почему он тридцать лет назад не умер! Я всем говорю,
      что мне так хорошо! Я довольна этой жизнью, второй раз родилась.
       Потом не пустил на кровать. Я сидела в таком уголке, ноги некуда вытянуть. Беременная. Это можно так с человеком? Как еще я потом родила? Здоровый, крепенький ребенок! Четыре килограмма и пятьдесят девять сантиметров. Девочка! Я сияла вся.
       7
       - Он не приходил в родильный дом: "Это не мой ребенок!" Пока я ее
      выходила с таким мужем!
      
       Несмотря на повторения и подчас блуждание по кругу, история все же помаленьку подвигалась. Я больше не перебивала, когда Софья Борисовна опять сбивалась на повторения. Молча слушала.
       - Я была красивая. Сколько было охотников. Он же не допускал! Он мене
      угрожал пистолетом. На фабрике в Каменец-Подольске была первая стахановка,
      ни на кого не хотела обращать внимание. Я теперь думаю: меня тянуло от смерти.
      Если бы я не уехала, погибла бы, как все там погибли. "Зачем он тебе нужен, он
      тебя будет бить!" Я хотела уехать. Жизнь меня тянула. Жажда видеть метро,
      видеть Москву. Он меня бил. Я была боевая, сняла побои. А судья: "Он говорит,
      вы ему изменяете!" Он сказал, что я гуляю от него. А еще раньше мне порвал все
      документы, что я его жена. "Она ко мне привязалась, хочет здесь жить. Она
      хулиганка".
       Дочке было четырнадцать лет, она говорила: "Мама, я что, незаконная?" Так я писала на Украину, прислали документ из ЗАГСа. "Выходит дело, я тебя нагуляла? Нет, доченька! Вот документ". Она говорит: "Мама, я и так бы тебе поверила".
       Мне соседи говорили: "Сонька, работай, работа тебя спасет". Я работала! До девяти месяцев на фабрике, прямо оттуда - в роддом. Работала на фабрике в третью смену, а он приходил, на лестнице спал на полу, пока я в ночную смену, - стерег, не доверял.
       Как я жизни не знала, так и не знаю. На второй год войны всех родных убили, всех закопали. Меня тянула жизнь. Любовь я как не знала, так и не знаю. Что это - любовь? По телевизору показывают гадости. Это любовь? Слово сказать не смела, шаг сделать боялась: сразу крик.
       - Работала на четырех машин, три нормы давала. Я приходила раньше
      всех, пускала машину. Трикотажная фабрика, улица Буданова. О, куда я ездила!
      
       чемодан. Люди часто злы, завистливы, считает Алевтина. У нее сотни знакомых, она всем им знает цену! Конечно, приходится соблюдать правила игры, но в душе она верит, что собаки гораздо благородней. Собак она обожает и любую дворнягу целует в морду бесстрашно.
       Дочка Алевтины грубовата и некрасива, но зато самостоятельна, привыкла жить одна. В школе она вожак. Любит технику, сама чинит электропроводку, холодильник, телевизор, но поступать придется в Институт международных отношений. Алевтина уже нашла ей преподавательницу оттуда. По замыслам Алевтины, дочь ждут зарубежные командировки, шикарные вещи, быстро сменяющие друг друга впечатления. МИД! Это совсем другой мир. На фиг ей какой-нибудь МИСИ!
       3
       Когда Алевтина бегает по делам, девочки библиотекари, именуемые инструкторами, читают, болтают. "Передвижники" появляются редко, а выдача книг читателям на дом - один раз в неделю всего несколько часов. Особенно хорошо, когда Алевтина совсем уезжает из города. Перед ее возвращением гардеробщица, она же уборщица, сетует: "Едет наша погоняла!" Но в сущности Алевтине даже погонять их некогда. Гардеробщица-уборщица, получая зарплату и полную пенсию, большую часть дня сидит дома; она живет в том же дворе. Девочек библиотекарей трое. Они пришли недавно, летом. Почему-то в библиотеке большая текучесть кадров. Видимо, дело в зарплате. Сейчас все трое собрались в кабинете Алевтины и курят. Лида Птичкина, коренастая, доброжелательная блондинка в круглых очках, обычно в отсутствие Алевтины всем заправляет. Она фактически лидер маленького коллектива, и на нее заведующая охотно свалила бразды правления. У нее единственной библиотечное образование - техникум. Лида много читает и зовет своего
      
       На три транспорта. "Ты там живешь с директором!" Ох, мне обидно было. А сколько он меня бил! Он в молодости в милицию следствие вел. Там научился. Боже мой! Вот такие лекции мне читал.
       Я все ночи вспоминаю свою молодость. В телогреечке ходила, и я сияла.
       8
       Мысленно вижу эту старуху. Рослая, еще стройная, несмотря на тяжелые отеки. Вокруг головы над лбом - серо-седая косичка. Пытаюсь увидеть ее молодой, бойкой, работящей. Золотистые волосы, голубая косыночка... В смешливых, до сих пор веселых глазах - недоумение: эту жизнь понять невозможно, а так хочется радоваться, свободно дышать, жить по совести, по-доброму, как учили незабвенные родители. И тут же в памяти возникают бессильные руки на коленях, опухшие, непроизвольно подрагивающие. Образ двоится. Как дергаются ее отекшие руки! Ее не парализует - в один прекрасный день? А "интервью" по телефону продолжается. О невозвратной молодости.
       - Ночную смену отработала и пошла рожать. Говорят: "Что же такое! Вас никто не проводит?" Муж говорит, не его ребенок. Четыре килограмма и пятьдесят девять сантиметров! А что я ела? Мороженое я просила, когда была беременная. "А, мороженое ты приехала в Москву кушать!" В роддом никто не приходил, восемь дней лежала. Уже в подвале его уговаривали: "Гриша, ребенок же - вылитый ты, на тебя похож". "Нет, ребенок не мой!" Я приехала Москву, у него было восемнадцать пар белья под кроватью, я все ему тогда выстирала. Они мне понесли пеленки - жильцы, он копейки не дал. И не плакала. Я утешалась этой девочкой: я имею с кем слово хоть поговорить. И когда ей было уже шесть месяцев, я сплю на полу, кормящая мать! Я вам передать не могу, как я была счастлива, что у меня дочь. Если б как теперь им все дают, я бы десять родила.
      
       Было бы от кого. Если он приехал с войны весь атрофированный, попробуй роди. С сорок третьего года вернулся тяжелый инвалид.
       Час от часу не легче! Какие там еще творческие командировки... Да тут в любой квартире, на любой скамеечке, лишь вглядись, - предстанут драмы, судьбы. Я молчу, боюсь перебивать.
       - Добровольцем пошел на войну. Ему ведь было белый билет как
      сотруднику милиции. Он мог быть в Москву. Но пошел. Хотел себя показать.
       Вижу подвал. Глубоко вниз ведут стоптанные каменные ступеньки. Пахнет сыростью. Темновато, В конце длинного коридора горит слабая лампочка. Там шумная общая кухня с примусами и керосинками. Кругом клетушки, выгородки, закоулки, где теснятся терпеливые обладатели московской "жилплощади". В этот-то дворец привез скандальный коротенький "прекрасный принц" сиротку золушку из Каменец-Подольска.
       Коммунальный рай тридцатых годов. И тревожное начало войны.
       Соседка в подвале Надька говорит: "Гитлер уже в Смоленске. Иди выезжай, я тебя выдам! Все уже эвакуировались". Я была смелая: "Не дойдет он до Москвы". - "Смотри, Сонька, я тебя выдам".
       А когда началась суматоха, все куда-то разъехались, подвал заливало. Я стала сильно кашлять. Меня взяла к себе соседка с четвертого этажа, судомойка. У самой шесть человек. Она простая, но такая жизненная. Она мне дает что, а я все дочке даю. Она сварила обед, жаркое... А я дома ведь ничего не ела, очистки. "Ну и что ты не кушаешь?" А я не привыкла к такому питанию.
       9
      - Я вам расскажу, как я была в санатории, - сообщила она в следующий
      раз.
      - Ух ты! Даже в санатории. Это от фабрики?
      
      - Нет, я осталась без работы. Фабрику остановили в связи с транспортом.
      Трамвай, автобус - все стало на шесть месяцев. Перевели кого куда. А мене не
      взяли в связи с легкими. Сделался туберкулез. Когда мне дали путевку в
      диспансере в туберкулезном, дочке еще было год и два месяца. Я встала в семь
      часов утра и шла до восьми вечера, каждые пять шагов я ее положила на траву,
      сил не было. Постою - опять иду несколько шагов. До самого вечера. И дошла до
      этого санатория ни жива, ни мертва. Положили меня на кровать. Активный
      туберкулез легких. Если бы я поехала, как все люди, просто так, в отпуск. Когда
      путевка кончилась, устроили меня в швейный цех для туберкулезных при
      санатории, работали по шесть часов.
      - Сколько вам было лет?
      - Мне двадцать три года. Он был на войне... И я поработала там, шила
      военную одежу. Ребенок лежал у меня рядом на полу. А контора была на
      Ильинские ворота. Раз директор пришел туда к нам в цех, он подошел ко мне:
      "Приходи завтра, я дам тебе расчет". Никому не дают расчет: война. Больная или
      не больная, а гнали норму. По шесть часов работали. Одни туберкулезные. Он
      видел: я так потею, сильно мокрая. "Ты здесь кончишься. Я дам тебе расчет. Я
      вас устрою с ребенком, на дом будете работать. Надомница. Будет у вас рабочая
      карточка". Мне тогда была третья группа. Третья группа должна работать. Я
      работала, она возле сидела, игралась. Я так с ней на руках и ходила - сдавать
      работу и менять. Я мотала на машинках нитки. Каждую неделю надо было отвезти
      и взять. В подвале нас заливало. Нежилой стал подвал. Я боялась оставаться.
      Судомойка сказала: "Ты здесь душу отдашь". Взяла к себе, я уже говорила. В
      подвале вода... Она меня положила на кровать, у них четыре человека на кровати
      - я, дед, бабка и моя дочка, мы все лежали на кровати. А их дети трое на
      кушетке. А я сейчас живу в такой красоте!
      
      10
      - Как я дочку выходила, один Бог знает. И сама как-то окрепла. Веселая,
      не унывала. Я ей сшила юбочку в первом классе. Тридцать четыре кусочка,
      плиссированная юбочка. И когда было трудно, я все ей перешивала. Я ее одела
      хорошо, она не была хуже других одета. Все шила на руках, не было машины.
      Сколько радости у меня было, когда я отправила ее в первый класс! Только одно
      фото есть - с этой юбочкой. Тридцать четыре кусочка. Как я на его фамилию в
      ЗАГСе добилась дочку записать! Мне дочь потом благодарна была: "Мама, если б
      я была на твою фамилию, Розенфельд, я бы повесилась".
      - Как я мучилась в подвале! Раз пошла на рынок, поменяла свой хлеб на
      кружку молока для ребенка. Милиционер схватил за руку: "Пойдем!" Подержал
      меня в отделении часа четыре. Я в телогрейке, больная, муж на фронте, я с
      ребенком. "Ты спекулируешь! Хлеб стоит рубль сорок копеек, а кружка молока
      двадцать пять рублей". Так это по карточке цена, а то на рынке...
      Если бы мог этот ревностный блюститель заглянуть хоть на миг в нынешнее время. О, мы дружно превозносим то, что недавно также яростно и категорично отвергали. Как легко манипулировать нами, как заразительна психология толпы.
      - Я одной помыла четыре окна, она мне дала сотню. Я за сотню купила на
      рынке буханку хлеба и за полчаса съела. Пришла в подвал, отрезала кусок -
      съела, еще и еще, не могла на хлеб спокойно смотреть. Сделался туберкулез
      легких... И прислали извещение, что муж погиб: "Ваш муж погиб в боях под
      Старую Руссу". Судомойка, у которой я жила, хотела меня замуж отдать.
      - И отдала?
      - Нет. Она умела карты бросать. И вышло, что он в военном доме, не
      погиб. "Ждите, в какой-то день вы получите другую бумагу". Прошло два года. Он
      
      был в госпитале, сильно раненный. Сердце здоровое. Несколько операций, несколько раз сшивали, резали, все был жив. Приехал инвалид, и опять в этом подвале жили.
      - А предупредил, что жив?
      - Он писал письмо, что приеду.
      11
      - Я вспомнила еще эпизод, - сообщила она мне радостно в следующий
      раз. - У моего мужа была тетка в Марьиной Роще. Фрейда ее звали. Он поехал
      меня показать, когда мы только женились. Потом, уже после войны, она меня
      зовет к себе. Я к ней поехала. Это была зима. С ребенком. Пока нашла ее в
      Марьиной Роще. Она дала мне конфеты: "Возьми и продай". Помадки, она сама
      изготовляла их на продажу. "Что ты ходишь оборванная!" Она мне дала, чтобы я
      продала и немножко заработала. Как мы пришли к ней! Голодные, замерзшие. И
      девочку накормила, и меня.
      Пока добрались домой, мой муж стал кричать: "А, ты спекулировать будешь!" Заставил ехать назад и вернуть конфеты. "Она же имеет патент!" - "Ничего знать не желаю! Она спекулянтка. И чтоб ноги твоей там больше не было!"
      Да, понятно. Он всю жизнь преклонялся перед государственной властью, гордился, наверное, что служил в милиции, в армии - государству служил. Самое страшное - совершить антигосударственный поступок. Эти спекулянтские конфеты ни часу не должны лежать в его доме!
      - Как мы добирались! Я опять заблудилась в темноте. Мороз. Дочку тащу
      на руках, у нее плохие валенки, ножки замерзли. Что я вытерпела! Уже ночью к
      ней добралась. "Нате! Не дает". Она говорит: "Останьтесь ночевать, как же ты
      поедешь, час ночи". - "Нет, он велел сразу приезжать". - "Муж тебя быстро
      
      загонит - или в гроб, или в болезнь!" А своего мужа она посадила в тюрьму, такой же был, как мой. Боевая! И обратно поехали. Ночью, в мороз. Такого мороза я не видала. Как я мучилась! Успокоился, что я отдала эти конфеты назад. И как можно послать человека на каторга! Накормила меня, такая добрая! "Смотри, - говорит, - ты пропадешь". А он уже был раненный. Что ж я буду его раздражать. На каждое мое слово тут же вскидывается. Два года был в госпиталь. Вернулся простреленный. Потом слег, начал болеть, оказалось, у него спинной мозг. Сделали еще операцию, отнялись ноги.
      Он меня сильно ругал. За каждым словом - "б...", "проститутка". Ведро стоит, накрыто, он поднимался только на ведро. Сколько я клизма поставила! Я лежу ночью в коридоре. Мне негде спать. Дочка ночевала у подруги, а я сбоку в коридор стелила тряпки вместо постели, но ходили через меня. И за то, что я сплю в коридоре, убирала общее пользование за всех жильцов, кухня большая, коридор, туалет и два окна. О, какой был подвал, понабилось народу.
      Я словно смотрю день за днем бесконечный, многосерийный фильм. Сейчас в моде многосерийные. Публика от восторга с ума сходит. Но Софья Борисовна относится несколько скептически:
      - "Богатые плачут"? Они от удовольствия плачут! Вот пусть бы она жила,
      как я. Он был недвижимый, а я на фабрике по две смены работала. Опять на
      улице Буданова. Ноги испортила на работе. Директор на собрании велел, чтобы я
      вышла, стала перед столом. "Вот видите, эта женщина. Два часа едет сюда,
      работает за совесть. Вот, говорит, муж - инвалид войны". Он всех созвал. "Вот
      она раньше всех приходит и машины чище всех", - это даже во время борьбы
      против врачей он меня так. И все хлопали. Он сделал такую речь, и специально
      ради меня, я еще мало поняла там. У меня прямо все перед глазами стоит.
      - А когда вы квартиру получили?
      
      - Уже при Хрущеве нам дали в этом доме. - Она указала на обшарпанную
      пятиэтажку. - Сказали: "Что это! Ведро. Жена спит коридоре. А дочка у
      знакомых". Раньше сколько я обращалась, но без толку. Раз, еще при Сталине,
      пришли четыре мужика в кожанках на мое заявление. Я даже перепугалась. И -
      ничего.
      Что и говорить, при Хрущеве стали хоть чуточку заботиться об отдельном человеке, а не только о могуществе державы. Но, по правде говоря, недалекий Хрущов совершил при этом, кажется, роковую ошибку; вместо новой, подлинно человеческой, реальной, но все же крупной, воодушевляющей цели (вроде, к примеру, духовного совершенствования каждого), выдвинул шкурную: максимальное удовлетворение постоянно растущих потребностей. Развратил этой целью запуганный советский народ, который, уже не веря в скорое пришествие коммунизма, стал быстро обмещаниваться.
      Переезд в новую квартиру... Перетаскивание вещей...
      - Ванна была полна кирпичей, я все выносила одна. Что творилось. Опять
      столько намучалась. А мой муж сказал: "Соловки! Я жил всю жизнь в центре".
      Подрастало новое поколение. Дочь окончила институт и однажды объявила: "Мама, приготовь хороший обед, придет мой жених". У жениха имелась однокомнатная квартира. Он был тогда чернорабочим на заводе, а вечерами учился в институте.
      - Я сделала домашнюю лапшу, купила курицу.
      За обедом, когда будущий зять сообщил: "Я люблю вашу дочь", - скандальный Григорий Васильевич вдруг впервые заговорил по-рыцарски. "Я уже не жилец, - сообщил он, - но останется Соня. Не обижайте Соню". Зять встал и пожал ему руку: "Я вам даю слово".
      
      - Душевный человек. Симпатичный такой, интересный. Украинец.
      Отслужил во флоте. Когда ему день рожденья, я желаю ему сто лет жизни.
      Но чудеса на этом не кончились. Вскоре домашний тиран опять удивил.
      - Он раз мне говорит: "Знаешь что. Мы проживем на пенсию, а им носи
      деньги. Чернорабочий... Пусть учится. Ученый - свет, а не ученый - тьма". Я на
      фабрике получала двести рублей, а сто - им. А когда пятьдесят рублей дали на
      День Победы (из райсобеса инспектор к нему пришла), - не захотел: "Мне не
      надо, я получаю пенсию пятьдесят рублей, пусть дают другим, кто получает
      двадцать". Инспектор говорит: "Вот ваш муж! Воевал, отдал здоровье, а деньги
      не хочет. Он патриет!". А потом давали машину, так опять отказался: "Нет, я
      скоро умру, жена будет любовников катать". Не взял машину
      Издевался, куражился над слабым существом, затем отказывался от льгот за принесенные ради могучей державы невосполнимые жертвы. Он что, самоутверждался? Известно, стремление к собственной значительности - одна из главных черт, отличающих человека от животного. Но очень важно, себя или других приносят в жертву этому стремлению. И в какой мере.
      - Я все вспоминаю ночью. После него сколько еще потом по больницам
      лежала. Ой, как он меня довел. Давление двести шестьдесят, лекарства не
      помогали. Упала раз в обморок, сломала шейку бедра. Дома была. Дочка меня
      спасала, сюда с работы ночевать приходила, все делала. Нашла хорошего врача.
      Она суровая, резкая, но так выхаживала меня. И зять приезжал. Я все время
      молилась Богу. Он помог. Долго со стулом ходила - подвигаю стул, держусь за
      него, иду. Боялась упасть. И рука дрожит оттого, что я много работала на автомат.
      Теперь даже не верится. Неужели это я? Неужели я выжила? В окнах цветет, тишина. Я сижу и любуюсь. По радио все учат: "Встаете, внушите, что вам
      
      хорошо". А мне не надо, мне и так хорошо. А сегодня я уже встала полчетвертого ночи. Постирала. Трудно, руки дрожат. В комнате чисто. Сплю мало, нет сна. Я спросила, какая у нее пенсия.
      - Тысяча шестьсот. Соседка говорит: мало. А я довольна. Она удивляется:
      "Ты что, дура, что ли?"
      Мне тоже показалось, что мало, но я не решилась ничего сказать.
      - Мой зять говорит: "Софья Борисовна, вы - героическая женщина. Вся
      Москва недовольна, особенно женщины, только вы одна довольны". А как мне
      быть недовольной? То доплачивают, то гречку мне дают за диабет. Я так никогда
      не жила. Зять говорит: "Удивляюсь на вас, как вы могли такую жизнь". Говорит:
      "А моя мать прожила хорошую жизнь, четыре мужа похоронила". Ой, мне с ним
      весело!
      Заканчивается последнее "телефонное интервью". Прости-прости меня, состарившаяся золушка, за мою невнимательность, за мою вечную спешку. Мне так некогда!
      - Внук приходил. Я вам еще не сказала. Отслужил в армии, учится в
      институт. Я вам не могу описывать его красота. Рост сто девяносто, лицо
      белое и черные волосы. Я говорю: "Ты вечером приходи, а то сглазят", - все
      на него смотрят, кто сидит возле дома. Он имеет много успех, что от
      товарищей, что от девок. "Бабуленька, я тебе куплю диван, ты спишь на одних
      пружинах". Я его так люблю! Уходит - еще раз вернулся: "Бабуленька,
      держись! Ты очень мудрая женщина. Не надо быть шибко образованной, ты -
      добрая".
      - Не забывайте меня, - просит Софья Борисовна, прощаясь. - Такое
      удовольствие, что я могу высказаться. Меня потянуло, как огонь, рассказать вам.
      - А отчего вы с родными не живете?
      
      - Нет, я всю жизнь мучилась. Не так скажу, не так сделаю. Тут я у себя, сама хозяйка. Я шагу не могла ступить, - сказала она с такой болью, словно вся мировая история подавления человека сосредоточилась в ее сердце. - Что ни скажешь - крик, драка. Я достигла свободу. Всю жизнь мечтала. Я не имела права шагнуть. Я теперь говорю дочери: "Все умирают, я тоже умру. Но мене не клади возле него!"
      Неужто эти дрожащие, опухшие руки когда-то стирали в ледяной проруби нескончаемое хозяйское белье? Эти отекшие ноги выстаивали на фабрике по две смены? Юная, веселая, беззаботная девчонка-сирота. Невежественная, доверчивая. И вот явился в ее захолустье "прекрасный принц", увез в сказочную неведомую Москву.
      Скандальный, маленький, болезненно тщеславный, безоглядно преданный советской власти, при которой наконец-то ощутил свою значимость... (Словно какая-то былая, застарелая униженность сидела в душе и тайно требовала компенсации.)
      Может быть, он по-своему любил бедную Соню? Едва увидав, помчался в ЗАГС, ночевал на фабричной лестнице, выслеживал... Изуродованная социальная
      жизнь уродует чувства, сознание. И уродство так многолико.
      * * *
      Две скорбные тени - палач и жертва - на фоне деспотичной трагической эпохи.
      Ноябрь 1992 г.
      На пороге зимы
      
      поклонника, слесаря Сашку, динозавром. Собирается сводить его в Третьяковскую галерею. Придерживает она Сашку пока за неимением лучшего, но замуж за него не пойдет - Сашка выпивает. Да и поговорить с ним неинтересно. На данном этапе стратегическая задача его жизни перейти из слесарей в мясники. "Сто восемьдесят рублей ему мало", - рассказывает Лида. Когда распределяли передвижки, Лида попросила мужское общежитие строителей. "А для чего я сюда шла? - сказала она девочкам. - Здесь по крайней мере можно устанавливать всякие знакомства". В ней есть инициатива и скрытая сила жизни. Чувствуется, что через несколько лет она будет заведовать какой-нибудь библиотекой или сменит Алевтину, если та пойдет на пенсию.
      Почему-то, когда Алевтина отбывает в очередной вояж, в конце ее отсутствия работа начинает идти лучше. То ли потому, что у всех троих прибавляется ответственности, то ли потому, что все они в равном положении, охотно помогают друг другу и, даже проявив иногда повышенное усердие, ни одна не чувствует себя в дураках, обделенной какими-то благами, как при Алевтине. "Погоди, станешь заведующей после Алевтины Петровны, тоже будешь бегать", - обнадежила как-то Лиду гардеробщица. Но Лида резко ответила: "У меня совести не хватит",- подразумевая определенно ее наличие, а не отсутствие.
      Лена Ковзус, худенькая длинная акселератка, летом закончив школу, провалилась на экзаменах в технический институт. И она, и Лида надеются с помощью Алевтины пройти в Институт культуры следующим летом.
      Нина Корецкая лет пять работала где-то машинисткой, устала. Теперь, найдя тихую гавань, с удовольствием отдыхает от прежней гонки. Она темноволосая, флегматичная, у нее повышенная уязвимость и пониженная активность. В Нининой жизни время протекало незаметно и монотонно. Она могла подолгу сидеть неподвижно, не то грезя, не то вспоминая. Если бы ее спросили, о
      
      Надвигается зима. Еще нет мороза, но ветер со снегом холодный, пронизывающий. Одинокая пенсионерка, москвичка Анна Степановна, бывший научный сотрудник НИИ, а теперь неприкаянная, неухоженная старушка, надевает свои короткие войлочные сапоги. Когда-то у них было название "прощай молодость", и стоили они сущие гроши, но теперь все по-другому ценится. Жизни без них нет. Ноги болят, чуть остудишь - и эти черные войлочные сапоги на "молнии" единственное спасение. Сносились постепенно импортные кожаные, в которых она еще ходила на работу, а эти плохонькие, держатся. И спасают.
      Квартира у старушки однокомнатная и такая же неухоженная, как она сама. Вместо коридора - тесный закуток с облезлыми обоями.
      С трудом подняв ногу на низенький ящик, так называемую калошницу, и надев правый сапог (давал себя знать застарелый радикулит), она взялась за левый. И тут произошло страшное: движок (или как он там называется) застрял в "молнии" на полпути. Беда в том, что он уже несколько раз так застревал, но удавалось его как-то расходить; подергаешь вверх-вниз, и вдруг он чуть-чуть подвинется, еще чуть-чуть, еще - глядишь, и наладилось. Теперь, кажется, уже непоправимо. Застряло намертво.
      В первый момент даже не верилось, что это с ней произошло. Настал страшный момент, который она давно предчувствовала. Единственные теплые сапоги! Даже выйти их починить не в чем.
      После всех попыток наладить "молнию" Анна Степановна, человек обстоятельный, нашла в справочнике телефоны ближайших мастерских, стала звонить. Лишь в одном месте были "молнии" длиной в 25 сантиметров. Надо 15 сантиметров... Ну что ж, ничего, обрежут и пришьют. Легче стало на душе.
      - Сколько стоит одна "молния"? - спросила она на всякий случай.
      
      - Шестьдесят рублей*
      Ничего себе! У нее всего сто пятьдесят осталось. Пенсия вроде бы ничего, со всякими доплатами почти полторы тысячи, но куда ни ткнешься, всюду сотни, сотни. Летят сотенные бумажки, словно последние осенние листья.
      Неизвестно, что будет через месяц, но сейчас, в самом конце октября 1992 года, полторы тысячи - приличная пенсия, кажется Анне Степановне. Можно было бы жить, если бы не такие неожиданные происшествия.
      За долгие годы службы удалось накопить три тысячи, она их берегла на случай болезни. Именно болезни, а не смерти. О похоронах не думала: пусть кладут в общую могилу, какая разница. Если есть душа, она улетит, а если нет, все тогда теряет смысл. Вечное небытие? Тогда и отдельная могила не поможет. Даже памятник ничего бы не изменил. К тому же некому приходить. Ни старушки-приятельницы, ни соседки никогда не выберутся навестить.
      Надев облезлую шапку из искусственного меха и зимнее пальто, она вышла навстречу ветру и снегу в легких полуботинках. Надо упросить, чтобы поставили "молнию" сразу при ней.
      Анна Степановна ходит с палочкой. Из-под шапки выбиваются седые, плохо подстриженные космы, она их стрижет сама. Нос у Анны Степановны какой-то утиный, глазки небольшие, лицо недовольное. Ходит, тяжело опираясь на палку. Одинокая старость. Сын умер в детстве. Мужа почти, можно сказать, не было - покинул через год после свадьбы и ушел к другой. Только и было в жизни, что работа. Теперь старость вот. И, в сущности, бедность. А ведь гордилась работой. Ее все в НИИ уважали, на Доске почета висела. Да что говорить!
      В мастерской очереди, к счастью, не было, всего несколько человек ждали, сидя, как в баре, у высокой стойки, за которой орудовали сапожники. Ее
      Цены ноября 1992 года.
      
      направили к пожилой тетке, что-то строчившей на машине. Та взглянула как-то злобно. Может быть, ей не понравилась посетительница или видавший виды войлочный сапог?
      - Молний нет.
      - Но как же? - растерянно и как-то обиженно, даже в ужасе возразила
      Анна Степановна. - Я же звонила, мне сказали: есть.
       Ей хотелось вскрикнуть, зарыдать: "Мне так тяжело ходить! В эту погоду... Ноги больные, мерзнут!" Она еле сдержалась. Но тетка и глазом не моргнула.
       - Ну и что? Была одна "молния", а теперь нет.
       Какая-то стоявшая рядом заказчица подсказала, где есть "молнии". Правда, мастерская далековато, возле самого леса, туда и транспорт не идет. Но там уж точно есть "молнии". Анна Степановна, тяжело вздохнув, заковыляла навстречу ветру по мокрому серому асфальту, на котором таяли первые снежинки, возвещая начало трудной зимы. Ох, наверное, трудной! Говорят: "Реформа, реформа!" Но жить стали несравненно хуже, во всяком случае многие, большинство. Запасов у нее никаких, теперь вот даже выйти не в чем.
       Часть пути можно сократить, подъехав на автобусе до поворота, ведущего к лесу. На остановке несколько заиндевевших людей, видимо, давно ждут автобуса. Увы, сейчас шофера экономят рейсы, продают на сторону часть бензина. Большие деньги на этом огребают. А некоторые снимают с автобуса таблички, уезжают с линии, обслуживают частников, кооператоров, коммерческих боссов. А ты мерзни на автобусной остановке, с надеждой всматриваясь, не покажется ли желанный "икарус". В прежнее время такси бы вызвала, а теперь где оно, такси. Копейки стоило! Потом, еще при Брежневе, стало дорожать. Как подорожает, их какое-то время не заказывали, и таксисты - стоят у автобусной остановки, с готовностью ждут пассажиров. Потом люди привыкнут к новой цене, опять берут
      
       такси как ни в чем не бывало. И таксисты сразу наглеют, проносятся мимо автобусной остановки, ни на кого не глядят. Анна Степановна, если чувствовала, что опаздывает на работу, всегда прежде брала такси. Не жмотничала. О, какая мука, если в ногах начинается судорога. Нельзя долго стоять на холоде! Чувствуя, что ноги стынут и левая как-то подозрительно слабеет, Анна Степановна отважно пустилась в путь: "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!" Лучше преодолевать судорогу на ходу, чем неподвижно застывая. Ночью после этого приключения скрутит ноги, это уж точно. Давно проверено. Грелки, толстые носки - ничего не помогает. Может, есть какие-то хорошие лекарства? Но где их теперь достанешь? Да что там судорога! Едва замерзнут улицы, начнется массовый поток мучеников с переломами. Куда там со своей судорогой! Сиди, бабка, дома и не лезь. Видишь, что творится? Дворники не хотят работать. Всеобщий страх миновал, а всеобщей заинтересованности пока не получилось. Где же сознательность, которую призваны были воспитывать партийные начальники?
       В Евангелии сказано: "Да светит свет ваш пред людьми". Не означает ли это: "Постарайся сделать жизнь окружающих светлей, облегчи им жизнь"? Такая заповедь, овладев массовым сознанием, могла бы стать девизом всей сферы обслуживания и всего здравоохранения. О, не только жизнь окружающих - души становились бы светлей, освобождаясь от безразличия, враждебности. Но до этого так далеко!
       "Все, иду! - решила Анна Степановна. - Надо делать большие шаги, тогда быстрей". Она долго шагала, опираясь на палку, автобус ни разу не обогнал. Молодец, что пошла! Стояла бы мерзла на остановке.
       Гигантские буквы на витрине стандартного кинотеатра. Фильм США, называется "Зандали и ее мужчины"... Есть какие-то дни, когда пенсионерам продают с утра дешевые билеты. Но, говорят, сплошная эротика. Если кто
      
       соблазняется дешевизной билета, потом отплевывается. Не привыкли. Хоть вранье часто в прошлом показывали, но как-то было поприличней, с каким-то смыслом. А теперь лишь повсюду голые телки напористо демонстрируют презирающим их зрителям свой скоропортящийся товар - молодость.
       Рухнули все привычные стереотипы - идеалы, цены, образ жизни. Рухнул социальный статус! Она раньше ощущала себя уважаемым членом общества, теперь - жалкая нищенка. Заходишь в магазин... Кофе - семьсот рублей, конфеты "Мишка" - свыше тысячи*.
       Какие-то дохлые цыплята, почерневшие от горя, - сто сорок девять рублей килограмм. Сахар - сто пятьдесят! Масло свыше двухсот. Да что же это? Стоит рослая особа, покупает кофе за семьсот. На особе дорогая модная куртка, яркие светло-коричневые замшевые сапоги с раструбами выше колен, распущенные, крашенные в ярко-желтый цвет волосы до плеч. Сколько теперь стоят сапоги выше колен? Какие-то ботфорты! Где их продают? А лицо у девки помятое, примитивно-глупое, злобное. Какое-то базарное. Давняя обида шевельнулась в душе Анны Степановны: наденут короткую юбчонку и уводят чужих мужей!
       Раньше было несправедливо, ну а сейчас? Зачем же эта ломка всей жизни? Чтобы можно было свободно высказываться? Анне Степановне возможность свободно высказываться не требуется. Болтают гуманитарии, а она делом занималась!
       Всю жизнь была м.н.с. - младший научный сотрудник. Диссертацию так и не высидела, но зарплата была все же терпимая, цены приемлемые. И не было нынешнего чувства потерянности.
       Их НИИ закрыли, и уже нет возможности установить, липой они там занимались или толкали вперед технический прогресс. Но все были при деле и
       Цены ноября 1992 года.
      
       чувствовали себя людьми. Ведь как это важно! Она даже в партию когда-то вступила, чтобы ощущать поддержку главной силы. Что ей толку, если вместо одного вездесущего монополиста - государства - будут вольные стаи хищников, рвущих друг у друга добычу.
       Она долго шла, затем вдруг спохватилась, что идет не туда: пропустила поворот, где надо было свернуть. Пришлось тащиться обратно до этого поворота, ноги совсем озябли.
       В пустой мастерской возле бездействующей машины стояла старуха, болтала с парнем-сапожником. Еще два сапожника о чем-то договаривались между собой. Раньше были огромные очереди... Цены что ли всех отпугивают? Или, кажется, клея какого-то нет.
      - "Молний" нет, -объявила старуха и отвернулась.
      - Всегда были "молнии"... - бормотала жалобно Анна Степановна. -
      Отчего вы так обеднели?
       - Не мы, а вся страна, - внушительно заметил бездельничавший парень.
      А один из договаривавшихся о чем-то сапожников сказал другому,
       помоложе:
      - Сходи на склад, там полно "молний".
      - Что я, Николай Угодник? - буркнул тот.
      - Ну, пожалуйста! Я вам отдельно за это уплачу! - молила Анна
      Степановна в ужасе от того, что придется пешком проделать весь обратный путь
      озябшими больными ногами. В легких полуботинках!
      Ломит затылок: поднялось, видимо, давление. Начался какой-то стук в сосудике возле уха. Теперь ведь не только сапоги починить - лечиться невозможно. А ноги часто немеют. Она панически боялась гангрены.
      
      - Сейчас побегу! - ухмыльнулся тот, что помоложе. Николаем Угодником
      он явно не был.
      В сознании своей праведности Анна Степановна всегда прежде была строга, ее осуждающего взгляда сослуживцы побаивались. Могла и отчитать безапелляционно. Теперь она сникла, помягчела. Тут ничего не поделаешь, надо уходить ни с чем. Застучало сильней возле правого уха. Еще лопнет какой-нибудь сосудик! Не починишь! Вдруг мелькнула отчаянная мысль: все им отдать, последние сто пятьдесят рублей, полностью, пенсию принесут через пять дней, можно потерпеть.
      - Сколько стоит пришить "молнию"?
      - Я вам сказала: нету! Какие непонятливые?
      - Нет, но когда есть, то сколько за работу?
      - Сто рублей. Это без "молнии", только за работу! - на всякий случай
      уточнила старуха с видом торжествующего победителя.
       Выходит, все равно бы денег не хватило, даже если бы "молния" у них была. Ужас какой-то. Теперь что хочешь, то и запрашивай. О, хоть бы кто-нибудь придумал средство быстро и безболезненно умереть. Чтобы только без мучений, сразу.
       На улице так быстро темнеет глубокой осенью... Редкие прохожие идут сжавшись, глядят хмуро. В холодные сумерки люди так одиноки.
       Впереди, вдали, в обрамлении тусклых огней под летящим снегом нахально подмигивали гигантские буквы: "Зандали и ее мужчины!. 1992 г.
      
       В больнице
       Часа в три раздается крик - слабый, с тяжким усилием, надрывом: "Сестра, судно!" Крик будит меня среди ночи. Окно совсем темное, до утра еще далеко...
       В середине августа 1993 года я оказалась в неврологическом отделении довольно солидной больницы закрытого типа, куда простому смертному попасть непросто. В моей медицинской книжке значилось: недостаточность кровообращения, атеросклероз, гипертония.
       Палата на троих оснащена отдельным туалетом. Горячая и холодная вода, свой душ. Соседки лежачие. Кажется, парализованные. Во всяком случае у одной рак и отек мозга, у другой такая слабость мышц, что нельзя удержать в руке ложку, двинуть ногой. Это как-то связано с повреждением центральной нервной системы. Полутруп, сохранивший прежнее сознание и физические отправления. Приходит к ней родственница, деревенского вида старуха, громко, долго бубнит про какие-то свои бытовые дела. "Продала квартиру... куплю двухкомнатную... сватья купила... продала..." Кормит больную какими-то домашними соленьями с резким запахом чеснока.
       В первую ночь я, с высоким давлением, выпив клофелин, с трудом уснула. Мне что-то жизненно важное снилось... И вдруг этот придушенный, настойчивый крик. Проснулась вторая больная, тоже стала с мучительным трудом кричать, стучала кружкой о тумбочку...
       Полупроснувшись, бегу кого-нибудь искать. Странно, что здесь кровати лежачих не оборудованы звонками. Впрочем, кнопки там есть, но почему-то вся система сигнализации не работает. Может быть, сотрудники нарочно вывели ее из строя, чтобы меньше беспокоили? Такое подозрение возникло позже, а в первую
      
       ночь я с готовностью ринулась на помощь, уверенная, что и все остальные откликнутся немедленно.
       Длинный казенный коридор, местами освещенный лампами дневного света. Где-то далеко пробирается, шатаясь, какой-то старик в нижнем белье, видимо, в туалет. Здесь не все палаты оснащены удобствами, иногда превращают в палаты обыкновенные служебные комнаты.
       За столиком дежурной сестры - никого. Неужто все, кому надлежит бодрствовать, спят? Наконец в ответ на мой стук из служебного помещения вышла заспанная сестра, пошла будить санитара. За лежачими здесь ухаживает Миша, его зовут "медбрат", двадцатилетний увалень в грохочущих сапогах, молчаливый и странный. Санитарки - лимитчицы, живут в общежитии, подвизаются в основном на кухне. Тут кричат "сестра", потому что санитара или санитарок и вовсе не поймать.
       Ложусь на свою кровать, закрыв глаза, пробую заснуть. В палате зажгли свет, грохочут Мишины сапоги, звякает судно, ударяясь о никелированную спинку кровати. У лежачей больной, неспособной двигаться, расстройство желудка. Это я уясняю из отрывистого разговора между ней и молодым санитаром. Вот я слышу, раскрывается настежь окно, в палату врывается холодный, свежий воздух ночи. Закутываюсь в тоненькое одеяло. Больше сна нет. Лежачим затем делают какие-то успокаивающие уколы, и они погружаются в спасительное забытье, а я с закрытыми глазами до утра ворочаюсь без сна и думаю о том, какое это счастье - ходить, не зависеть от медбратьев и сестер. Миллионам людей даровано это счастье, и они не понимают, не ценят. И я никогда не ценила. Вечно чего-то еще требовала от жизни. Сколько претензий! Господи, прости меня! Наверное, давление поднялось...
      
       Так было во вторую ночь, и в третью. А потом стал дежурить в нашей палате муж той больной, у которой рак. Он врач, заведует соседним отделением. Сидя спал в глубоком кожаном кресле возле кровати. А я на ночь уходила спать в холл, где телевизор. Там стояли рядами такие же глубокие, темно-коричневые кожаные кресла, необыкновенно мягкие. С благодарностью их вспоминаю, они меня спасли. Я переносила туда свою постель, когда выключали наконец телевизор. Весь вечер тут смотрят какие-то идиотские сериалы. Даже "Вести" и "Новости" почти не включают. Особенно заядлым телезрителем был медбрат Миша. Мыльные оперы, назойливую рекламу, кривлянье полуголых красавиц, вопли рок-ансамблей - он все поглощал с одинаковым тупым вниманием. Потом ложился на кресла в первом ряду и мгновенно засыпал. А я укладывалась в конце зала, если там было свободно. Но в конце обычно помещали вновь прибывших, которым не хватало места в палатах. Тогда я укладывалась где-нибудь поближе к центру зала. Я теперь ежедневно пила на ночь снотворное и спала крепко. Хотя все же не настолько, чтобы не услышать крик инсультника, свалившегося на пол, он долго и безуспешно звал санитара и наконец свалился, пытаясь дотянуться до судна самостоятельно.
       Я, проснувшись, побежала звать сестру. Миши на его обычном месте в первом ряду не было (иногда он укрывался в душевой на раскладушке, спал урывками, день и ночь его будили). "Дедушка в холле упал на пол!" - сообщила я хорошенькой заспанной сестре. Она отмахнулась: "Пускай лежит! Он весь день кувыркался". Видно, дедушке было так плохо, что лежать спокойно просто не было возможности. "Разбудите Мишу", - дала мне задание сестра, недовольная, что ее беспокоят. Прелестная блондинка с курносым, задорным личиком современной кинозвезды.
      
       чем она думает, вряд ли бы она смогла ответить. Небольшого события ей хватало надолго. Все, что не относилось к ней лично, она воспринимала неглубоко. Просто однообразный покой ее нарушался, и требовалось время, чтобы легкая зыбь, вызванная любым событием, снова улеглась. Ей легче было в одиночестве, чем с людьми. И в большом собрании незнакомых или малознакомых людей она чувствовала себя легче, непринужденней, чем в небольшой группе, где приходится устанавливать тесные контакты. Она была прилежна, могла долго и кропотливо работать над одним и тем же. Наконец, она была физически слаба и вдобавок мнительна. "Тиха, печальна, молчалива, как лань лесная, боязлива..." - можно было бы и тут в какой-то степени применить знаменитые слова. Только "лань" была несколько неуклюжа и неизящно, немодно одета. К тому же мечтать на лоне природы в родовом поместье или стать на "ярмарке невест" замеченной "каким-то важным генералом" Нине Корецкой не довелось. Ей, "боязливой и тихой", приходилось быть по восемь часов ежедневно среди напористых сослуживцев. Их жизнь стала ее жизнью, не удовлетворяющей, но привычной. Во всяком случае в библиотеке все были дружны. После школы Нина пыталась поступить в Институт иностранных языков. Но толпа самоуверенных молодых людей и девиц в коридорах института ее сразу обескуражила. Что касается языковых навыков... Готовила ее преподавательница-пенсионерка. На оплату занятий отрывалась такая необходимая им с матерью часть бюджета. Смутная надежда на какую-то богатую, привилегированную жизнь, если удастся приобщиться к этому перспективному институту... Увы, Нинино произношение, незнание каких-то речевых моделей, общий уровень владения языком сразу разочаровали экзаменаторов. Что поделаешь! У пенсионерки-преподавательницы было тоже скверное произношение. Нина и ее мать потом шли домой и плакали. Этот день экзамена остался навсегда тяжелым воспоминанием, и Нина уже
      
       Конечно, это не входило в мои обязанности - разыскивать санитара. Я хотела сказать, что больна и не имею тут возможности нормально спать, что не в силах бегать ночью по коридору. Но дедуня все равно спать не даст - стонет. А начнешь долго объясняться -давление поднимется. Я с трудом разбудила Мишу - спал как убитый молодым, крепким сном. Пришлось вытащить из-под его головы подушку. Сестру я тоже упросила пойти к деду. Тот слабо стонал, но я, нарушив заповедь "не лжесвидетельствуй", сказала, что хрипит и, кажется, умирает. Это подействовало.
       Худенький старичок с пышной седой бородой был в белых кальсонах и нижней рубашке. Наконец он получил заветное судно. Медбрат как пушинку поднял его и водрузил на прежнее место, а сестра так умело, так мило и тихо успокоила. Сделала укол, поговорила, пообещала снова подойти. Умеют же, умеют! А я-то, неумелая, подойти боюсь к тяжелым больным! Не смогла бы никогда стать медицинским работником.
       Потом в конце августа, в теплый солнечный день, умерла больная раком соседка. Ее звали Маша. Чувствовалось, что умна, сдержанна, в меру деликатна. Русые волосы, небольшая изящная фигурка в больничной мятой рубахе. Кто она? Интеллигентная речь... Учительница? Редактор? Врач? Ей было не до разговоров. Но в редкие минуты облегчения она что-то рассказывала. Родом из Сибири. Замуж вышла двадцати лет. Может быть, всю жизнь посвятила семье, между делом где-нибудь работая? Пользовалась, наверное, авторитетом среди сослуживцев и друзей. В ней была твердость, рассудительность и, мне кажется, чувство справедливости, мягкая, но уверенная принципиальность. Но между ней и остальными в этот период словно воздвиглась непреодолимая стена. Хотя одинокой, ущемленной она отнюдь не казалась. Двое здоровых, спокойных, ухоженных детей. Сын, подросток, в техникуме. Двадцатилетняя дочка замужем.
      
       Приходила с прелестной двухлетней малюткой. Перед свадьбой дочки родители жениха подарили молодым двухкомнатную кооперативную квартиру. Навещали современно, богато наряженные приятельницы с мужьями, приносили рыночные фрукты, апельсины, бананы, о чем- о шепотом рассказывали, чтобы не мешать окружающим. Видно, был круг друзей, устоявшаяся жизнь, относительный достаток.
       И вдруг грянул гром. Рак груди. Операция. Через год поехала в санаторий. Все отлично. И внезапный обморок, и больница. Как непрочен человек.
       Ее муж прилагал героические усилия, чтобы облегчить ей страшный этап - умирание. Почти не отходил, подавал судно, кормил с ложечки, готовил какие-то соки, салаты. Белобрысый, маленький, молчаливый, сдержанный человек, тихий, внешне чем-то похожий на гоголевского Акакия Акакиевича, в современных джинсах и куртке. Приходя, он целовал ее, гладил исколотую капельницами руку. Маша лежала словно королева. И ни разу не сказала своему верному рабу ласкового слова. Заботы принимала как нечто само собой разумеющееся.
       Как-то, когда он вышел из палаты, соседка одобрительно о нем отозвалась. Маша ответила равнодушно и обреченно: "Я его двадцать пять лет кормила. - Потом, подумав, добавила: - И обихаживала". Может быть, жалела об этих двадцати пяти годах? А может быть, именно страшная зависимость породила эту сдержанно-отчужденную манеру?
       Несостоявшийся литератор жил еще во мне и требовал понимания. Прежде всегда удавалось брать интервью у случайных встречных. Теперь я не смела. Ей слишком тяжко, зачем лезть в душу.
       По предписанию врача ей делали восемь уколов ежедневно. От уколов сзади на пояснице сделалось мучительное воспаление. Боль адская. Вызвали
      
       хирурга, тот стал что-то делать с ее багровой поясницей. Колол иглой, а она кричала тихо, - совсем обессилела: "Больно! Больно!"
       Может быть, имело значение и то, что наш доктор, когда накануне мимоходом взглянул на воспаление, враз отменил все уколы. (Он все делал мимоходом, словно опаздывал на поезд). Может быть, резкая перемена подействовала на организм, привыкший к лекарствам? Наступило ухудшение. Она металась: "Больно! Больно! Руки, ноги болят!" Но ее еще немало помучили. Делали гастроскопию, клизму, ставили капельницу, резали поясницу - все в один день. Здоровый не выдержит. "Руки, ноги болят", - слабо, из последних сил кричала Маша. Муж, обхватив ее руками, убаюкивал, как младенца. Она стихала, но стоило мужу отойти, снова крик: "Не надо! Не надо!" Игла от капельницы вонзалась в исколотую руку. "Больно! Больно! Помогите, люди!"
       Забежал на минуту лечащий врач.
       "Уберите капельницу!" - из последних сил хрипела Маша. "Сколько надо, столько и будем делать! И два, и три раза!" Наш молодой врач был категоричным, безапелляционным. Ходили слухи, что здесь, как и всюду на данном этапе, коррупция: промышляют якобы левыми консультациями, кладут сюда посторонних за деньги. Кто знает. Может быть, лишь слухи. Может быть, всегда спешил наш молодой врач в силу своей природной стремительности. Да к тому же потоком, непрерывным конвейером поступали все новые больные. Некогда с каждым возиться и вникать во все детали. Надо было суметь, успеть в каждом случае выхватить главное и на ходу распорядиться. А затем составить убедительный эпикриз, из которого бы явствовало, что все делалось правильно.
       Ей бы провести эти последние дни в комфортабельном хосписе, доме для умирающих, где все раны обезболят и душу успокоят, где не обрекают на муки впустую, чтобы против желания больного продлить на несколько лишних дней его
      
       тяжкое существование. Впрочем, душа ее, кажется, нащупала свой путь. У ворота рубашки был прикреплен золотой крестик. Неподвижная соседка слышала, как она шепотом просила: "Святая Мария, прилети ко мне навстречу!" Была ли это дань современной моде или предсмертное утешение, последняя надежда?
       Незадолго до этого она видела сон. Шла с мужем и другими людьми, раньше их поднялась на высокую гору. Неподвижная соседка усмотрела в этом добрый знак: "Вот видишь, Тимофеевна! Встанешь, встанешь! Сначала начнут садить на кровати, потом поднимут на ноги".
       А вдруг смысл иной? Может быть, после всех мучений она просто вознесется раньше других на какую-то иную высоту, нам неведомую? Ничего мы не знаем.
       Но больная металась, не находя себе места. Потом впала в бессознательное состояние, шумно дышала с закрытыми глазами. И постепенно дыхание становилось тише, ровней. Казалось, теперь-то наступит улучшение.
       Я заснула днем и вдруг очнулась от громкого храпа. Это Машин муж старался вдохнуть ей в рот воздух и шепотом все спрашивал: Маша, ты слышишь? Маша, ты слышишь?"
       В какой-то момент все кончилось. Обычно молчаливый, сдержанный, он зарыдал так громко, отчаянно. Потом вдруг произнес: "Маша, прости меня, что я тебя ругал".
       Кровать потом вывезли из палаты в отделение интенсивной терапии. Тут все кровати на колесиках.
       День или два спустя, в сумерках прохаживаясь по длинному коридору, я заметила, что из отделения интенсивной терапии два санитара вывезли на каталке что-то завернутое в простыню. Мне показалось, что это небольшой труп. Видимо, везут в морг. Вот и все. Маше было 46 лет.
      
       Все мы неизбежно уходим, уходим... Когда-то давно я сочинила на эту тему стихотворение ни с того ни с сего. Была тогда в добром здравии. Теперь в тусклом больничном коридоре оно вдруг вспомнилось:
       В долгой суете земных блужданий, Загубив немало сил и дней, Встретишь ты внезапно миг прощанья С жизнью отлетающей твоей.
       Звездочки во тьме - иные земли. Полетишь пылинкою во мгле, Непреложному приказу внемля, Позабыв любимых на земле.
       Что там впереди? Одни страданья? Сон и тьма? Великий вечный свет? За грехи земные воздаянье? Или безнаказанность вовек?
       Помоги! Спаси! В ответ - молчанье. Строгая, немая тишина. О, прости! И облегчи страданья, Какова бы ни была вина.
       Может ли порой сквозь расстоянья Слышать отклик чуткая душа? Над бескрайней далью мирозданья Вечность проплывает не спеша.
       Через день привезли ту же кровать, и вскоре на ней появилась новая больная, ходячая. Веселая толстая украинка, подолгу лежавшая во многих престижных больницах.
       У нее была опухоль в голове. Но, насколько ей было известно, не злокачественная. Часто приходили к ней муж-летчик и двадцатилетний сын, приносили много еды. Полуукраинец-полурусский, сын заканчивал технический вуз. Иногда приходил один, неизменно таща большую сумку с продуктами. Изъяснялась она только по-русски, но в минуты особого волнения переходила на украинский.
       "О, це ж мий кацап иде! - говорила она, с любовью глядя через окошко на приближающуюся высоченную фигуру. - Дитонька моя". Она увлеченно ела и весила около ста килограммов. В остальное время, когда не было процедур,
      
       поглощала какие-то развлекательные душещипательные романы, в основном переводные, которые так охотно сейчас распространяют всевозможные кооперативы. Санитар Миша тоже, оказывается, почитывал такие книжки - "Страшный призрак из подворотни", "Роковая любовь"... Нынче в моде внешняя, поверхностная занимательность. Фантазия, мистика да еще эротика с натурализмом.
       С появлением украинки наша палата преобразилась. Она, как подружка, звала нас по именам, а не по имени-отчеству. Веселье, шутки возникали буквально из ничего. Например, узнав от лежачей соседки об истории с инсультником, она объявила, что старичок, проснувшись, рвался ко мне и поэтому свалился на пол. Вернувшись как-то с обеда, она обвинила лежачую соседку, что та в ее отсутствие бегала к ее тумбочке, что-то вытащила и съела. Неподвижная соседка восприняла это с восторгом. Хохот стоял такой, что из другой палаты прибегали узнать, что случилось.
       Среди санитарок наша украинка встретила единомышленницу, также увлекающуюся книжным переводным ширпотребом и популярными бесконечными телесериалами. Но в отличие от неловкого, топорного Миши санитарка Вера умела рассказать об увиденном и прочитанном. В ней было столько энергии, силы, живого интереса.
       -... Как пить дать, это муж ее убил. Достает сигареты, а тут он входит: "Что ты тут делаешь?"
       - Мне так его жалко! Его жалко, а ее нет, - комментирует Верин рассказ наша украинка. Она сидит на кровати в любимой позе - поджав толстую ногу. Больничная байковая пижама, кажется, трещит по швам под напором ее мощной фигуры. На многострадальной голове лохматая, длинная прическа, точь-в-точь как у Аллы Пугачевой.
      
       Я лежу, повернувшись к стене, стараюсь не слушать. Но это невозможно.
      - Вот у них свадьба, - повествует Вера. - У нее крыша поехала на этой
      почве: она должна рассказать ему всю правду. Он говорит: "Ну все нормально,
      успокойся". - "Нет, я не все тебе рассказала". - "Ну ты переспала, но ведь в
      пьяном виде. И точка на этом". Ей все говорили: "Зачем ты рассказываешь до
      свадьбы, никто перед свадьбой не рассказывает". Говорит: "У нас жизнь будет на
      полном обмане".
      - Вот мне она не нравится! - продолжает настаивать украинка.
       Я чувствую легкую дурноту, ухожу в коридор, шагаю из конца в конец. Утомившись, возвращаюсь в палату, ложусь.
      - ...Она беременна от Верта. Говорит: "Нет, я не могу его потерять, я, пока
      жила..." С этим, как его?
      - С Мейсеном, - подсказывает собеседница.
      - Да, с Мейсеном. И она ему кидается на шею: "Я принимаю твое
      предложение, я выйду замуж за тебя". А он же дал слово! Как теперь быть? И
      женился на ней.
      - Она мне не нравится, - стоит на своем украинка. - Мне жутко не
      нравится эта артистка. А вот девочка - ну как ее, служаночка эта, - не влюбился
      он в нее?
      - Они друг друга поняли... - начинает объяснять Вера.
      - Без десяти два, - говорю я громко. (Тут в два часа обед.) Но моим
      дамам сейчас не до низменных благ.
      - ...Она истеричка. А Меггер, адвокат ее, подал в суд.
      - Да ты что! - ахает украинка. - Вот это будет! - (Видимо, предстоит
      еще следующая серия.) - А он не помирился с этой, как ее, Софией?.. Ну пусть
      помирятся. Когда будете смотреть, обязательно рассказывайте!
      
      Оглупляющий идиотизм нынешнего телевидения сильней тормозит сейчас развитие ума и вкуса, чем прежний идеологический догматизм. "С пошлиной безмерной пошлости" мы пока что не умеем справляться. Заглатываем ее вместе с "красивой жизнью" и экзотикой.
      Протертый Верой линолеум давно высох. Она хватает свои орудия - ведро, швабру с влажной тряпкой - и победоносно удаляется. Гигантские желтые серьги с бахромой из стеклянных бус тяжело качаются, свисая почти до плеч. Наклеенные ресницы и грубо подведенные глаза не могут испортить полное жизни, красивое крупное лицо. Деревенская дородность и открытый, честный взгляд. Высокая, мощная фигура, сильные плечи, подведенные глаза бывалой самки.
      Но насчет собственной любви она скептично настроена: "Клеятся многие, а серьезно - никого". В жизнерадостном, здоровом лице вдруг мелькает на мгновение тоска: уже двадцать три года. Говорят, она в свободное время выпивает.
      Ей бы стать животноводом или ветеринаром. Фермершей, может быть. Обожает лошадей и собак. "Особенно лошадей! Смотреть на них спокойно не могу, так люблю!" Я почему-то представляю себе ее летящей на коне ветру навстречу. Олицетворение здоровья, силы...
      Нашу лежачую соседку уже научили сидеть. Электростимуляторы, церебролизин, барокамера, массаж. Умеют же все-таки, умеют! К ее кровати придвигают стол, и она уже сама ест суп, с трудом удерживая ложку обеими руками. Ей под шестьдесят. Одинока. Давно не мыта. Серые, свалявшиеся волосы. Слегка окающий говорок бывшей волжанки. Опытный делопроизводитель одного из солидных учреждений. Неглупа, себе цену знает. "С давлением сто восемьдесят ходила на работу", - вспоминает она с гордостью. Ее сюда
      
      устроили по особому ходатайству. До этого она без толку пролежала в рядовой больнице.
      Знакомая рассказывала: у матери случился инсульт, вызвали скорую, пришлось отвезти в обычную районную больницу. Там одинокие инсультники лежат в моче и прочем. В палате в основном оказались пенсионеры да нищая интеллигенция. Судно вообще не подавали. У многих нарушена речь, раздавалось лишь слабое, жалобное мычание.
      А как же заповедь "Да светит свет ваш пред людьми", т. е. "Постарайтесь сделать жизнь окружающих светлей, облегчите им жизнь в меру своих возможностей"? Да сейчас кому есть дело до этих заповедей! Просто сходят в церковь или повесят на шею золотой красивый крестик.
      Ледоход! Рушится общественно-экономическая формация. Многим кажется, что рухнули духовные ценности. Беспредел, хаос! Дикий упадок нравов. Но это все лишь временные катаклизмы, поучительные для всего человечества последствия проб и ошибок в одной, отдельно взятой стране. Шумит стихия. Иных возносит, кто-то падает на дно. Это лишь отдельный, промежуточный зигзаг в пути. Все стихнет, нормализуется. И река будет ласково плескаться у зеленых берегов, унося изуродованные обломки.
      Как неравномерно распределяются земные блага! Бесконечная реклама назойливо предлагает нищим телезрителям романтические путешествия в дальние края, пятизвездочные отели, роскошные каюты и прочие "элитные штучки". Бедный Остап Бендер! В свое время при всей предприимчивости так и не добрался до Рио-де-Жанейро! Теперь бы он там непременно побывал. И, возможно, разочаровался бы: там свои трущобы-фавелы, своя беднота, свои муки.
      Вечереет. В саду вокруг корпуса пышная зелень. Тепло.
      
      - Я буду ходить, - говорит соседка мечтательно, фанатично, глядя на волю - в окно. - Хоть по комнате немножко!
      В первобытные времена старых и больных убивали, сбрасывая в море со скалы. Или отдавали на съедение диким зверям в лесу. Уровень производительных сил не оставлял иных возможностей. Этот уровень сравнительно вырос, но далеко не в полной мере, как и массовое сознание, увы. И в больницы несутся незаметным конвейером, нескончаемым потоком все новые мученики. Не слышен их полузадушенный, бессильный крик: "Сестра, судно!" Или в боли, в отчаянии: "Помогите, люди!" Теперь не убивают, помощь оказывают кое-какую. Но вдруг в какой-то момент каждый оказывается в этом страдальческом потоке.
      Больница закрытая, не рядовая. А что в остальных? А в домах инвалидов или престарелых?
      За окном палаты очень старое дерево. Часть ветвей, устремленных кверху, обломана, сгнила. Кажется ночью, что это не дерево, а гигантская, изуродованная рука, воздетая в мольбе. Сентябрь 1993 г.
      Не зарывай в землю талант 1
      Чего желают друг другу люди прежде всего? Здоровья. "Человеческая жизнь - это путь к умиранию", - говорил древнегреческий мудрец Платон. Вся человеческая жизнь! Но когда, раньше или позже, приходит конец, самое страшное - не сама смерть, а мучительное умирание. Вот почему так много значат в любой жизни человеческой врачи, сестры, санитарки, несущие облегчение или усиление предсмертных мук, а то и (временное, конечно, увы!)
      
      больше не хотела никуда поступать. Ходили слухи (вероятно, несправедливые), что, как ни готовься, места заранее распределены. Институт вызывал неприязнь и особенно экзамены с их стрессовым напряжением, гонкой, выживанием сильнейшего. На работе поначалу было ничего. Но ушла на пенсию заведующая, строгая и справедливая старуха. Новая начальница стала Нину притеснять, перекладывая на нее львиную долю своей работы. А третья машинистка подпевала начальнице, и та ей делала поблажки за счет Нины. В конце дня казалось, что начинают болеть глаза. Стала ненавистной машинка. И однажды поблизости от их дома появилось объявление: "Требуются библиотекари".
      4
      Когда возник их маленький служебный коллектив, Алевтина сразу предупредила, что собирает коллекции. Что, мы должны дарить собачек? - недоумевали девочки. Вскоре Алевтина объявила, что в библиотеке всегда отмечали дни рождения сотрудников. Коллектив собирает деньги, по три рубля, а именинник "ставит стол". "Только вы мне денег не давайте!"
      Первой поняла свое начальство проницательная и начитанная Лида. Ее мать работала на овощной базе, была практичной женщиной, и Лида воспитывалась в духе реализма.
      - Алевтина Петровна, вам хорошие лимоны не нужны? - как-то спросила
      она невзначай в момент, когда лимонов в продаже не было.
      - Спасибо! - обрадовалась заведующая. - Сколько с меня?
      - Да они нам ничего не стоят! У нас дома полно фруктов и овощей. На
      балконе прямо оранжерея.
       С этого началось. Постепенно Лида стала поставщиком Алевтины. Юная акселератка Лена Ковзус была недогадлива. Но у нее были догадливые родители. Они как-то пригласили Алевтину, отвезли ее потом домой,
      
       исцеление. Вот почему (для всех людей!) так важно, кто приходит на это поприще, кого принимают в медицинские учебные учреждения или отсеивают, каковы способности, нравственность, жизненные ориентиры этих избранников.
       Маша Васильева, окончив медицинское училище, стала работать в клинике и готовиться в мединститут. Рослая, в отца, миловидная, стройная. Доверчивый, открытый взгляд серых глаз. Рот чуточку великоват, кажется, но это мелкая деталь, а в целом - юная, обаятельная, простодушная и, кажется, крепкая, сильная духом.
       В середине марта 1996 года, казалось, наступила весна, все растаяло, кругом темная вода, лужи, кое-где почерневший снег. И вдруг - несколько градусов мороза, всю ночь сыпал снежок, улицы к утру покрылись пушистой легкой пеленой, и деревья в снегу сверху донизу. Вполне зимний пейзаж за окном. Но за всем этим зимним великолепием, белизной, морозцем, перепутанным кружевом покрытых снегом ветвей - близкая весна, тревожно и радостно на душе. Может быть, оттого еще радостно что есть цель, сияет впереди светлой звездочкой.
       Говорят, призвание человека связано с какими-то внутренними, врожденными его особенностями. Талантливые летчики, по мнению психологов, существовали задолго до появления самолетов, а талантливые электротехники - задолго до изобретения электричества. В каждом из нас неповторимое сплетение внутренних и внешних данных. Если бы каждому еще в ранней юности внушали: развивай и применяй свои способности в направлении, угодном Богу, не зарывай в землю талант, - насколько счастливей стала бы тогда всеобщая жизнь. Ведь каждый занимающийся не своим делом - уборщица, слесарь, учитель, депутат, животновод, министр - кому-нибудь непременно вредит. И в первую очередь,
      
       конечно, себе самому. Да, собственно, это и есть "от каждого по способностям".
       Люди, условия еще не доросли.
       * * *
       В детстве, играя с куклой, Маша ее лечила, перевязывала. Придя в медучилище, сразу почувствовала: "Это мое!" Впереди мединститут. При этой мысли душа радуется.
       2
       На улице теперь много любопытного. Но Маше некогда глазеть по сторонам: спешит на дежурство. Автобуса долго нет, ехать в клинику с двумя пересадками.
       Так называемый "спальный район" в последнее время заметно приукрасился. Рядом с Машиным домом недавно появилось нарядное казино с рестораном, сияет по вечерам огнями.
       Чуть поодаль - супермаркет. Как в музее, там выставлены бесчисленные продовольственные экспонаты в нарядной иностранной упаковке. (Может быть, иные из них долго лежали в "запасниках", даже, может быть, ведут свою родословную от "гуманитарной помощи", так и не дошедшей по назначению?)
       Ах, какие шикарные залы и невиданное оборудование! Голова идет кругом, но на цены лучше не смотреть. И продавщицы скучают в музейной тишине без покупателей.
       Иногда, словно крадучись, выходит из-за кулис хозяин - молодой, высокий, с бородкой. Потрепанная, неухоженная бородка. И костюмчик дешевый, мятый. Взгляд какой-то беспокойный, недобрый. Во всем облике что-то волчье. Может быть, добыл первоначальный капитал криминальным способом?
       Какая милая, прелестная продавщица в овощном отделе! Отчего она не стала где-нибудь супермоделью? Носик утиный помешал? Но ведь все остальное
      
       у нее - супер. В данный момент в ее отделе единственная покупательница - старуха, взявшая после долгих колебаний кочан капусты. Как обаятельно, заботливо продавщица ей подает этот кочан, уложенный в изящный целлофановый мешочек. И это не наигранная любезность. В девочке столько искренней доброжелательности, столько непреодолимой радости жизни. Далеко не каждая супермодель так обаятельна и, главное, искренна. Сколько хамоватых, наглых, кое-как освоивших внешние приемы поведения на людях! (Теперь у деловых людей в ходу "имиджмейкинг" - создание своего "имиджа". Очаруют, одурят, а на поверку - сплошная липа.)
       Эта несостоявшаяся звезда из овощного отдела еще и несостоявшийся инженер-строитель: окончила инженерно-строительный институт. "Сейчас на образование нет спроса", - объясняет она другим и себе, почему застряла здесь. И таких немало. Платят ей 800 тысяч, да еще вычеты. А средняя зарплата сейчас, как утверждает радио, миллион двести тысяч. Но так ослепительно сияет весеннее солнышко, так поет в ней молодость... Не слопал бы милую овечку волк-хозяин.
       Хорошо хоть, что зарплату выдают здесь бесперебойно. В стране кругом неплатежи, забастовки учителей, врачей, голодовки шахтеров...
       Возле супермаркета ошиваются два подростка лет 16-ти. Особенно один впечатляет. Недобрые блудливые, безумные щелочки глаз, с мокрых губ течет слюна, рот непроизвольно открылся. Может быть, это психический больной или наркоман? А может быть, в своем юном возрасте он чрезмерно впитал в себя "мягкую эротику" телевизионных передач и "крутую эротику" видеомагнитофонов? И товарищ ему под стать.
       Нет, о том, чтобы "идти в разведку", и думать нечего. Но страшно быть с ними даже на одной улице, на одной планете! Казалось, все, что выработало
      
       человечество на долгом пути развития, им непонятно. Две лохматые обезьяны вылезли откуда-то из грязного подвала, где спят вповалку, пьют, насилуют малолетних. Может быть, поздно вечером они грабят прохожих, если в состоянии держаться на ногах?
       Если бы нашелся художник, он назвал бы свою зарисовку "Подонки".
       А рядом небольшой магазинчик с экзотическим названием "ТОО Микаэла". Вроде бы "ТОО" - товарищество с ограниченной ответственностью. А Микаэла? Жена хозяина? Возлюбленная его? Или, может быть, туманное воспоминание юности?
       Вот подъехал и сам хозяин, толстячок в длинной замшевой куртке золотистого цвета. Лицо у него благодушное, доброжелательное и такое спокойное и счастливое, словно достиг он уже Царства Божьего на земле. (Говорят, у него где-то еще один магазинчик.) С ним выходит из "вольво" его шофер, упитанный, "крутой", в распахнутой на брюхе кожаной куртке, в ярком, пестром картузе. Взгляд злобный, блудливый и подлый. "Хозяин и слуга".
       ...Следующая картинка могла называться "Новые русские". Возле казино прямо на тротуаре - шикарная иномарка. В ней двое - хамоватый дядя, совсем седой, но еще стройный, крепкий и юная красотка, белокурая, накрашенная. Противный старик небрежно, по-хозяйски положил ей руку на плечо.
       На почте через дорогу выставлены книжки для продажи: "Путешествие в любовь", "Исцеление любовью", "Парижский поцелуй"... (Кто-то на этом зарабатывает.)
       Маша, все еще ждавшая на остановке, вскакивает в подошедший, наконец, довольно изношенный автобус, протискивается внутрь, смотрит с тревогой на часы...
       з.
      
       Отделение реанимации. Здесь она так нужна. Здесь она - как дома с близкими родными.
       Реанимационный зал. Тут лежат полутрупы без сознания, подключенные к замысловатым аппаратам. Трубки, датчики, вонзаются в голые тела дренажи (пришитые к внутренним органам). Тут все вместе - мужчины, женщины. "Когда больной начинает стесняться, - говорят медсестры, - он уже не больной".
       В этом зале своя трагическая музыка: аппараты пиликают, шумят, шуршат. От гула сначала голова опухает, потом привыкаешь! Ничего!
       Есть еще в реанимации несколько палат интенсивной терапии. В интенсивке больные, которые уже сами могут дышать, им дают маску. Здесь они уже в сознании.
       ...Привозят на каталках новых мучеников. Маша уже усвоила: иногда можно спасти больного, иногда не удается. Нервы тут нужны железобетонные. Только что вывезли в морг молодого, симпатичного парня, которого на улице вечером избили, да еще пырнули ножом в живот какие-то подростки. Просто так. Развлекались.
       Врачи подходят к больным, осматривают, пишут на листочках назначения. Все назначенное выполняют сестры.
       Реанимационная бригада - 4 медсестры. Старшая их распределяет по местам: две работают в зале и две в палате. Сегодня Маша в интенсивке. Она быстро переодевается в голубой костюм. Штаны, рубашка с короткими рукавами (приходится много возиться в растворах), на голову - матерчатый колпачок, на ноги - кожаную сменную обувь. Руки в перчатках - одноразовых, стерильных (ведь имеешь дело с кровью). Предыдущая смена рассказывает о каждом из больных. Диагнозы, назначения... А сколько аппаратов! (Контролирующие пульс, давление, вентиляционные, электроотсосы, бронхоскопы, кардиоскопы,
      
       инфузоматы...) Быстро во всем разобраться - нужна ясная голова, молодые силы. Маше 19 лет, и у нее от природы хорошие способности к этой мучительной работе.
       Спать нельзя, назначения на каждый час. Все анализы ежедневно. И ЭКГ Маша снимает сама. Обезболивающее - каждому через определенное количество часов. (Иная сестра зафиксирует, что сделала инъекцию, а сама не сделает.) В основном делает все сестра. Врач указывает, пишет на листочке, что делать, а сестра делает.
       И непредвиденные ситуации... (Как недостает настоящих знаний! Не исполнителем быть, а самой определять лечение!)
       Врач для каждого больного подбирает лекарство, чтобы не было побочных эффектов.
       Маша на всякий случай сверяет назначение с диагнозом. Старичку явно прописали не то лекарство! Удаление желудка, больное сердце. Значит, через час после инъекции это обезболивающее уже перестанет действовать. Надо срочно решать.
       Сутки стремительно пролетают в разнообразных делах. Это хорошо! В других отделениях жизнь более спокойная. Но скучнее, там особо заняться нечем. Главным образом уколы и писание бумажек. Тут намного интересней. В ней столько энергии, активности. Когда-нибудь она придет сюда настоящим врачом, вооруженная новым знанием.
       Как умелый мастер, исправляя изъяны негодного телевизора, дает ему новую жизнь, так умелый врач дарит новую жизнь поврежденному человеческому организму. Она сможет умело влиять на человеческие судьбы, вводя в строй человеческий организм, такой болезненный, такой многострадальный.
      
       В мединституте замечательные лекции, практика в лучших клиниках. Уже ведь есть совсем новая техника, масса неведомых препаратов (да и знакомые лекарства, сочетания их, разве сестрам вполне известны со всеми своими побочными эффектами). А хирургия! Это чудо! Тут руки сами чувствуют, что и как делать. Надо им только помочь, научить мастерству. Будут еще хирурги когда-нибудь оперировать, совсем не травмируя.
       ("Талантливые летчики существовали задолго до появления самолетов". Но если этот летчик родился, когда авиация уже есть, он должен всему научиться, что требуется для полета.)
       Здесь люди обычно - между жизнью и смертью. В реанимационном зале они без сознания, в палатах интенсивной терапии возвращается их прежний духовный облик. Иногда вдруг приходят к ним странные, непривычные мысли, когда тянется долгая ночь...
       Больной, у которого удалили желудок, безропотный, маленький, худой, как скелет, в прежней жизни был когда-то преуспевающим обществоведом. Он читал Библию, всевозможные ее толкования. Да и философов разных. Толкуют, формулируют христианские заповеди. Потом сами же их нарушают. Жизнь такая. Вперемешку с бредом в его сознании мелькают и эти заповеди. Зачем вдруг теперь? Он так несчастлив и беспомощен! Боль мучает. Изнуряет! Но еще терпимая. Надо терпеть, терпеть...
       Отчего-то вспомнился незначительный случай... Пару лет назад он шел как-то по улице и увидел тетку, торговавшую в ларьке яблоками. Простая деревенская тетка в какой-то дерюге. Яблоки стоили 5 тысяч килограмм. Отдав пятитысячную бумажку, он вдруг получил 45 тысяч сдачи, удивился и вернул деньги. Но тетка показала его бумажку: 50 тысяч, а не 5!
      
       "Вот лопух!" - ругал он себя мысленно, а вслух сказал: "Спасибо! Не всякий бы отдал, как вы, другие бы присвоили!"
       "Меня Бог накажет, если я так сделаю",- ответила тетка. Без образования, без ученой степени...
       Он вдруг увидел себя ее глазами: обшарпанный, жалкий старичок-пенсионер.
       Мысли путаются...
       Отчего нас Бог покинул? Не вмешивается. Может быть, для того, чтобы мы, все люди, шаг за шагом преодолевая страдания, учились жить в сообществе?
       Нужна ли вообще религия? Но иначе как ужиться людям? Как обществу влиять на поведение каждого? Постепенно стадо агрессивных, думающих животных превращается в культурное сообщество, идущее по пути прогресса. И не столько догмы, обряды, мифы этому способствуют, сколько принципы человеческого поведения, заповеди, выработанные за века.
       Можно их сформулировать современным языком, понятным и общедоступным?
       "Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его..." Может быть, просто: "Не завидуй и не желай чужого"? Будешь завидовать ближнему, начнешь его при случае оттеснять, постараешься завладеть его благами. А он станет опасаться тебя, если ты в силе. Или, зная твою способность ему повредить, сам перейдет в наступление. Так и живут ближние... И он так жил...
       Молодые, хорошенькие аспирантки подчас откровенно добивались его благосклонности. (А он этому способствовал.) "Негры" из института писали для него статьи. (Иногда он ставил две подписи, свою и "негра", чаще только свою.) А один аспирант вручную отциклевал ему на даче все полы.
      
       Сколько было кругом "блата", взяток в разной форме, приспособленчества. А при Сталине еще и парализующий страх: запугивая, умело воодушевляли.
       Может, и будет когда-нибудь социализм, первая стадия коммунизма. Только надо людей подготовить, а не строить из того материала, какой есть. И экономическая база еще в мире не созрела (безлюдное, полностью автоматизированное производство и управление).
       Есть Божьи законы и, вполне возможно, - Высший Разум, Высшая Сила за пределами нашего материального мира. Что мы об этом знаем...
       "Не гневайся...", "Возлюби ближнего..." В бытовой повседневности все наоборот. Многие вовсе не знают никаких заповедей. Внедрять их в массовое сознание? Но каким образом? Надо готовить порядочных людей (в мировом масштабе, иначе злые добрых задавят).
       "Безумный" Циолковский говорил, что всю жизнь работал, не имея ни жизненных сил, ни хлеба. Одна задача, одна мечта - продвинуть человечество хотя бы на один шаг вперед.
       С какой стати? А другие считают: пусть провалится человечество, лишь бы мне было хорошо.
       Вспоминая вдруг о своей несправедливости, жестокости, проявленных когда-то (из-за собственной слепоты, из-за того, как сложилась конкретная ситуация), иногда человек, распростертый на ложе страданий, начинает вдруг понимать, что и другие чего-то не понимают, как и он когда-то. Жил во мраке, повторял чужие слова... Мучаем друг друга. Выходя из первобытно-стадного состояния, люди...
       Ох, какая дикая боль, совсем перестало действовать обезболивающее! Путаются мысли... Нарастает гнев. Темная бездна кругом. На Тверской построили
      
       казино и французский салон красоты, а в больницах лекарств нет! Человек сам не замечает, что в бреду громко стонет, а потом вопит: "Не надо! Не надо!", "Спасите! Не надо! Не надо!"
       И вдруг из мрака невыносимой боли и страха светлый ангел Божий - юная медсестра в голубом одеянии. В руках у нее шприц.
       У толстой старухи, лежащей в соседней палате, недавно случились кошмарные переживания. Может быть, все это способствовало прободению язвы? Специалисты утверждают: "Язвы желудка возникают не от того, что вы едите. Язвы возникают от того, что съедает вас".
       Живет она в однокомнатной квартире; и у дочери, кассирши, однокомнатная в соседнем доме. Дочь раз в неделю покупает старухе продукты и якобы часть денег прикарманивает. (А сама ушла жить к сыну, безработному алкоголику, а свою квартиру сдает за доллары. Жадность одолела! А у матери в квартире все антресоли, все шкафы забила своими вещами!)
       Очередная семейная стычка - и старуха пригрозила аннулировать дарственную на свою квартиру. Но не тут-то было. Пришлось идти в суд.
       Оскорбления прощать старуха не собиралась. Человек она волевой, мужественный, готовый насмерть стоять за то, что кажется справедливым. Хватка железная. В молодости, приехав из деревни в Москву, окончила школу НКВД, работала в органах. И дочери передались ее сила и беспощадность.
       "Я ей никогда не прощу, - сказала потом старуха соседке. Волевая, могучая, очень толстая старуха с круглым и миловидным даже теперь лицом, - Буду судиться до потери сознания".
       "85 лет, - сказала дочь, - а ты еще не издохла!" Она тоже не научилась прощать.
      
       просили звонить, когда ей понадобится машина. Алевтина обрела транспорт, а Лена - покровительницу. Долговязая, угловатая Леночка - джинсы, челка до бровей, мудрая невозмутимость. Ей жилось беззаботно. Попыталась в Бауманский, лишь бы попробовать. Может быть, и к лучшему, что не прошла в трудный институт. Приземлилась пока в эту богадельню. Куда-нибудь родители потом пристроят.
       Перейдя летом в библиотеку, Нина не успела отгулять отпуск. На прежней работе ей выплатили денежную компенсацию. Если бы оформить не по собственному желанию, а переводом, отпуск бы сохранился. Но не хотелось признаваться, что идет она всего-навсего в библиотеку с понижением в зарплате. Нине, собственно, было все равно, что скажут. А вот ее мать, дама тщеславная, переживала болезненно.
       Алевтина оказалась в тот момент без сотрудников и обещала дать "без сохранения" потом, когда штат укомплектуют. По просьбе Нины она поговорила с начальством и подтвердила:
       - Отдел культуры не возражает. - А потом со значением добавила: - Все
      будет зависеть только от меня.
       Потом сама заведующая уезжала в санаторий. Нина спросила:
      - Мне можно будет уехать, когда вы вернетесь?
      - Конечно, - на бегу отмахнулась Алевтина, спеша по своим делам.
       В день рожденья она виду не подала, и все-таки... Ведь она, Алевтина, должна заботиться, ходатайствовать. Как будто у нее других дел нет
       Алевтина обожала подарки. Пусть собачка игрушечная, пара чулок. Не надо ей, чтобы люди разорялись! Но чтобы совсем ничего!? Остальные девочки проявляют себя иначе. А тут просто невнимание. Все равно без нее отпуска не
      
       "Если я умру, - кричала старуха, - не подходи к гробу, не подходи к моей могиле! Я жизни не видела, все для тебя. Иисус Христос! Накажи ее!"
       Кругом ад кромешный. Лежат мученики, неподвижные, подключенные к аппаратам. Санитарку Виолетту охватила какая-то смутная досада. В Москве она недавно, живет у дальней родственницы (сбежала из подмосковного поселка от мужа алкоголика). Прибилась тут пока мыть полы, подавать судно... Тратит молодость!
       Виолетта длинная, худая, решительная. Русые волосы сзади собраны в пучок, спереди налезают на глаза. Лицо немного хмурое, но с чего бы ему сиять? Личная жизнь пока не клеится. В обращении с мужчинами у Виолетты правило: "Главное - не давать слабинку". У нового хахаля запой. Не позволила приходить. Явился пьяный, ломал дверь. "Пришлось обратиться в ментуру, - говорила она потом приятельницам. - Найти бы где богатого, смирного..." И приятельницы пригорюнились: где ж его теперь найдешь. А она им еще поведала: "Голубая мечта у меня - это норковая шуба!" В темном сознании бездомной, одинокой Виолетты драгоценная норковая шуба - как символ. Крылатый символ счастья и успеха!
       В ответ на требовательный зов толстой старухи она подошла. Старуха лежала распятая: в одной руке игла от капельницы, другую мертвой хваткой сковал плохо отрегулированный тонометр нового образца, который каждые 15 минут сам автоматически больно сжимает запястье и определяет давление. Невылитое судно было почти полным. Виолетта в сердцах схватила его, подставила под лежавшую на спине слониху. Часть содержимого выплеснулась через край на простыню, растеклась по кровати. "Ну блин! Вааще..."
      
       А вот здесь лежит больная, совсем еще не старая, с удаленным легким. Худое, серое, измученное лицо... Дома осталась доченька, совсем одна (соседи обещали присмотреть). Слабенькая деточка, учится в седьмом классе. Впечатлительная страшно. Может попасть в больницу! Не выдержит, если мать умрет. Надо вернуться! Надо все здесь выдержать и вернуться. Так мечтала в юности о ребенке. И вот он появился после короткого случайного знакомства. Девочка! Слабенькая, крошечная. Чего стоило ее растить в полном одиночестве при грошовой зарплате канцелярской служащей. Курила всю жизнь, может быть, это способствовало болезни?
       "Деточка моя, не приходи в больницу! - просила она, отправляясь на операцию. - Я скоро вернусь, не езди, не волнуйся!" Если бы начать ходить! Тут где-нибудь есть, наверное, телефон. "Деточка моя! Не волнуйся! Ты слабенькая, не выдержишь". - "Детонька моя золотая. Как она будет жить одна в этом страшном мире?"
       Трудно дышать! Все внутри заволокла слизь. Страшная, густая слизь!
       У легочных больных, когда убирают трубку, подключенную к аппарату искусственной вентиляции, санируют бронхи, отсасывают слизь. Не каждый справится. Хорошо, что сегодня дежурит Маша. Ее руки сами все чувствуют, угадывают. (В любом искусстве важно какое-то "чуть-чуть".)
       "Все очищено! Теперь будет быстрей заживать".
       Никакой "имиджмейкер" не работал с этой девочкой, не учил ее улыбаться, быть уверенной, спокойной. Но призвание, интуиция многое подсказывают.
       Как вести себя во время болезненной процедуры? Или когда больной приходит в сознание... Ему ведь гораздо приятней, открыв глаза, видеть улыбающуюся физиономию, а не равнодушную, хмурую.
      
       "Имиджмейкер" бы сразу отметил; в ней нет кокетливого очарования, изощренного вкуса и эгоизма потенциальной хищницы, или тонкой, легкой уязвимой эмоциональности художника. Она бесхитростна, прямолинейна, невозмутима...
       Становится легче дышать, и больная засыпает. Ей снилось, что медсестра Маша отправляет ее домой к доченьке.
       Увидев, что толстая старуха плавает в луже, Маша постелила ей чистую постель, вылила судно, сделала укол. (Старуха совсем не могла говорить, ее трясло, поднялось высокое давление.)
       В отделениях врачам и сестрам суют деньги, подарки; в реанимации больные слишком беспомощны, а родственников не пускают.
       В Библии сказано: "Помощь страдающим - это помощь самому Богу", Маша скольким уже сегодня помогла. Весь день тихо шел снег - мельчайшие, почти незаметные крупинки потоком летели на землю.
       Впереди еще бессонная ночь. Все время на ногах. Возвращаясь домой, она крепко засыпает в метро. Ее станция последняя, пассажиры будят. А то как бы не проехать до самого депо в пустом поезде.
       "Как же ты там работаешь!" - удивляются знакомые. - "С удовольствием. Прекрасно себя ощущаю". (Тут вообще нельзя работать, если не нравится: платят 500 тысяч за месяц.)
       Зимой, когда встречали Новый год, заболела вдруг медсестра, которой предстояло дежурить в новогоднюю ночь. Пожалев своих больных, таких несчастных и беспомощных, Маша осталась с ними на внеочередное дежурство. Она понятия не имела, что давно тихо и незаметно вступила в ряды великих, бескорыстных энтузиастов, украшающих собою мир.
       4
      
       Поступать в институт сразу после училища Маша не стала. Хотелось так подготовиться, чтобы нельзя было не принять. Некоторые медсестры по 5-6 раз поступали. И что толку? Разные ходили слухи: "Если у кого в кармане шуршит, тех принимают. А у нас не шуршит..."
       Да что слухи. Факты! Из окончивших вместе с ней медучилище приняли только одну из всей группы. Самую слабую! Богатым родителям вздумалось сделать дочь врачом. Ну все видели: ей в медицине делать нечего. Занятия посещала изредка. Однажды на практике ее попросили посмотреть на дисплее давление, так она, увидев много цифр, какую-то наобум написала и подала. Выкрутилась. Но ведь на дисплее один только показатель из двух цифр через черточку - давление. Каждый знает, что давление из двух цифр - верхнее и нижнее, а эта не догадалась. Ей это просто неинтересно. Теперь учится на акушера-гинеколога в институте.
       И рождается ненависть сродни классовой.
       - "Больная увидит эту рожу, со стола сбежит", - думает Маша с досадой.
       Но есть, оказывается, выход. Есть! Занятия с опытным репетитором дают надежное знание предмета.
       И созрела упрямая мысль: так подготовиться, чтобы нельзя было не принять; есть же все-таки у людей хоть какая-то совесть.
       Дежурство 24 часа. В остальное время она занималась как ненормальная (родители от всех домашних дел ее освободили).
       Машин отец заведует лабораторией в техническом НИИ. Писал раньше диссертацию. Не то чтобы рассчитывал совершить открытие, отнюдь нет, но престижно было, и если защитишь, зарплата сразу вырастала. Теперь ни денег, ни престижа. Диссертацию он забросил, в свободное время теперь с увлечением чинит телевизоры - соседям, знакомым знакомых - и творит чудеса: любой
      
       негодный аппарат в его руках оживает; изображение, прежде мелькавшее, туманное, становится четким, устойчивым, звук ясным и чистым. Как это получается, он сам не знает, просто руки у него золотые. Совсем уйти из института в какую-нибудь мастерскую? Но куда? И что там за обстановка? Он не предприимчив, да и некогда что-либо предпринимать. Высокий, худощавый, сутулый, рано начавший седеть, он торопливо шагает в свой НИИ (где зарплату почти не выдают) или к заказчикам, когда они есть. Жена говорит, что в отличие от алкоголиков он "трудоголик". Вырос в детдоме, учился, работал. Не пьет, почти непрерывно курит.
       Теперь все норовят обслуживать "новых русских", которые могут как следует платить. Но пока у него заказчики в основном современные бедняки, неловко сдирать с них много. Недавно чинил телевизор пенсионерке из соседнего дома. Совсем нищая, видно, старушка. Больная, одинокая. (Всю жизнь проработала на заводе.) С опаской спросила, сколько будет стоить починка, в ответ он махнул рукой: "как можно меньше". И совсем ничего не взял. Бабуля в благодарность цветочки подарила. (Накануне ее соседка, уезжая на дачу, попросила присмотреть за квартирой, а вернувшись, притащила эти цветы. Пригодились.)
       Изношенный, отработавший свой срок, несколько лет молчавший телевизор так украсил вдруг старухину жизнь! Сериалы, невиданные города и страны. Разные современные события - зримо, живо, интересно, симпатичные ведущие все ей объясняют. Если бы только не реклама: изнуряет, выматывает без толку. Ведь каждый раз приходится, закрыв глаза, ждать, пока эта свистопляска закончится. Да еще лохматые дергающиеся существа лезут на экран, когда ни голоса, ни таланта. Лишь бы не работать! (Деньги огребают.) Орут, повторяют сто
      
       раз одни и те же несколько строчек, а толпа таких же бездельников хлопает в ладоши и тоже дергается в судорогах, словно ее поджаривают на сковороде.
       Машины родители учились вместе в одном институте. Мама теперь там преподает. Когда встал вопрос о репетиторах, посчитали - прослезились. Где взять на это доллары? И мама решила вопрос. Пошла работать кроме института еще в две школы. Набрала страшную нагрузку по физике и математике. У нее хорошее здоровье, но в середине года вдруг начались обмороки. Отлежалась и опять впряглась. Как птица, летает из школы в школу, а вечером в институт, она там на вечернем факультете. Еще как-то умудряется хорошо выглядеть, быть нарядной (сама шьет и вяжет). Спать ложится поздно, а чуть свет - на занятия. По дороге с работы - в магазин.
       Есть еще брат, школьник 9-го класса. Его надо одевать, кормить, да в школе без конца поборы всякие. Хорошенький мальчишечка 14-ти лет. Моет дома полы, орудует с пылесосом, ходит за овощами. Правда, учится средне, но занял первое место в каком-то конкурсе по конструированию. "Технарь" будущий.
       В институт, где преподает Машина мама, почти нет конкурса. Но Маша сразу отказалась: "Там надо работать с приборами, а я хочу работать с людьми". (Может быть, не в приборах дело. Просто не по душе, без любви.) Ради этой ее любви мама из сил выбивается. И отец до поздней ночи что-то мастерит или шагает к заказчикам, высокий, слегка уже седеющий.
       Она должна оправдать их усилия! Едва отоспавшись после дежурства, садится за учебники.
       5
       Красота кругом, солнечно, тепло. Между тротуарами - поток машин, в большинстве частных. По краю тротуара, вдаль - тянется ярко-зеленая полоса травы. И вдоль домов сплошная зелень. Каждый тротуар, словно зеленая
      
       нарядная лужайка, посередине разрезанная чистой лентой светлого асфальта. Слегка трепещет пышная листва ухоженных деревьев. 1996 год, лето, Москва хорошеет. Если бы и души человеческие...
       Маша возвращалась из института домой по летней, жаркой улице, мимо нарядного казино, супермаркета, магазинчика "Микаэла"...
       После каждого экзамена вывешивают фамилии с оценками. Когда был последний экзамен - по химии письменно 10 задач, она еще успела все наскоро переписать на бумажку. Вечером показала репетитору. "Все решено правильно, в крайнем случае вам поставят "4"".
       Долгожданный день! Вот он, наконец! Списки на доске объявлений. Сейчас, сейчас... Через минуту она студентка. Осталось только найти свою фамилию.
       Что это! Двойка по химии!
       За год работы в реанимации нервы у нее укрепились. Но все же...
       Приятная женщина из приемной комиссии... Как во сне! Посмотреть на работу нельзя. Подать на апелляцию - нельзя.
       Задолго до нашей эры люди уже знали Божью заповедь "Не лжесвидетельствуй", т. е. "Не лги". У симпатичной женщины из приемной комиссии было высшее образование и определенный кругозор. Но про эту наивную простенькую заповедь она как-то не вспомнила.
       "Вам надо забрать документы". Забрала. (Сразу дают, без проволочек.)
       Приятная женщина из приемной комиссии сказала; "Вы можете заплатить и будете зачислены". - "А сколько платить?" - "10 тысяч долларов". -"Я таких денег никогда не видела!"
       Летняя улица. Пышная зелень чуть трепещет под нежным ветерком. Яркое солнце. Праздник природы! Но что-то померкло. Словно зашаталось и рухнуло
      
       мироздание. Неприятными показались вдруг люди и даже мединститут. "Не буду так расстраиваться!" - приказала она себе.
       Сейчас предстоит сообщить результат родителям, которые волнуются, ждут. "Вы говорили, что главное в жизни - трудиться, - мысленно упрекала их Маша. - Вы говорили неправильно!!" (Сколько мама здоровья положила на трех работах, чтобы платить преподавателям. Обмороки... Почти инвалидом стала. Зачем!)
       Она вдруг зашла в какой-то ближайший подъезд, стояла там внизу под
       лестницей и плакала. Так плачут лишь раз в жизни - над разбитой мечтой,
       горестно и безнадежно.
       Потом она вытерла слезы. В следующем году - поступать снова!
       Репетиторы больше не нужны: она неплохо подготовлена и опять весь год будет
       готовиться. "Буду поступать до самой пенсии", - решила она и пошла домой
       легкой, уверенной походкой. Май 1997 г.
       Трудная заповедь I. В чем суть?
       В 1992 году я написала рассказ об официантке валютного ресторана Кате Никифоровой. Воспомнив о Катюше, я вспомнила и об официантке, послужившей для нее прототипом. Где-то был у меня ее домашний телефон... Интересно, что с ней стало с тех пор? Почти шесть лет прошло.
       И я позвонила, а потом сочинила новый рассказ. Она мне сама посоветовала: "Напишите продолжение. Я вам расскажу, вы будете плакать и смеяться".
      
       В чем назначение литературы - всей, от древней евангельской притчи до современного романа?
       В сущности, цель каждого автора (так мне, по крайней мере, кажется) - воплощать свое понимание основ человеческого поведения (заповедей) и способствующих (или препятствующих) их исполнению условий.
       Чехов, конечно, прав: не надо прямолинейно втолковывать читателю, что "кража лошадей есть зло". Чехов прав... Не надо нравоучений. Но в сущности... Между прозой и публицистикой происходит все большее сближение. Отчего бы и не упомянуть порой, как бьется мысль в стремлении выявить простую, ясную суть забавной, обыденной или трагической ситуации.
       Есть заповедь в Нагорной проповеди Христа: "Не разводись с женой (или мужем)".
       Когда-нибудь, при совсем ином уровне техники, экономики, нравов, каждый человек возвысится, его легче будет "возлюбить". Сейчас пока еще трудно. Поэтому к великой заповеди неплохо бы сделать пока добавление, небольшую приписку. Что-нибудь в таком роде: "Научись понимать людей! Постарайся выбрать для себя на всю жизнь по возможности единственного (единственную)". Короче говоря, будь осторожней. Не отдавай себя на растерзание недостойным. Взвешивай свои силы. Когда люди в массовом масштабе возвысятся, тогда легче выбрать. Пока еще зачастую не из чего выбирать.
       Тогда, почти шесть лет назад, я слышала мимолетное упоминание о каком-то приятеле Катюши, метрдотеле. Расспрашивать не стала, для рассказа придумала пошловатого, благополучного ее поклонника. Ведь это был рассказ, а не следственный протокол, персонаж иногда возникает даже из нескольких прототипов. Сообщалось, что он ездит на иномарке и т.д. "Всему знает цену, никогда не будет прозябать, это чувствуется". "По правде, говоря, кроме денег и
      
       своих удовольствий он, в сущности, мало чем интересуется. Зато с ним весело. На него даже оглядываются. Высокий, с темной бородкой".
       Но в жизни, оказывается, было не так. А как? Я теперь поинтересовалась, как выглядел этот метрдотель, впоследствии ставший ее мужем. И она ответила коротко и беспощадно: "Маленький, невзрачный, кривоногий".
       II. Валера
       Еще в армии, до встречи с Катюшей, он влюбился в одну непутевую девчонку - от всей души! В ней было столько прелести для одинокого солдата. Дерзкая, бывалая. Может, слишком бывалая и отчаянная. Предупреждали его, что, живя вблизи от военной части, она давно уже "дочь полка" и, несмотря на юный возраст, покуролесила в жизни. Он к ней летел как на крыльях в дни увольнений, веселые были деньки.
       Тесная комнатушка в общежитии. Неубранный стол с остатками еды, облезлый диван, разнокалиберные стулья. Иногда там шумела загулявшая компания, иногда он один являлся.
       Темноволосая, черноглазая, с цветным платком на плечах. Она была выше его ростом. А он - белобрысый, небольшой, коренастый. Нос "картошкой", глазки маленькие. Но зато, как и она, отчаянный, с безоглядной удалью во взоре. Ясности особой в голове не было, но удалая повадка была.
       Кончился срок службы, а расстаться не было сил. Рассчитывать, взвешивать он не был способен. Увез ее в Москву, женился, прописал. Потом оформилась где-то уборщицей. Родилась дочка. Его друзья, ее друзья... Что-то слишком у нее много стало друзей. Звонят, приходят с выпивкой...
       С его мамой она не поладила. Да он и сам не любил мать: ничего не понимает, один вздор на уме. Всю жизнь вкалывала и прозябала. Долго ютились в коммуналке, в сером деревянном бараке. Отец приходил пьяный, напустит лужу
      
       дадут. Не положено. Она каждый шаг пробивает нервами, подарками. А эти барыни хотят готовенькое, просто так. Фиг они получат!
       В библиотеке знали, что заведующая долго не сидит на месте и уезжает по три раза в год.
      - Интересно, на какие деньги она путешествует? - говорили девочки,
      дымя сигаретами в кабинете Алевтины.
      - Финляндия, Болгария! При зарплате в сто сорок рэ. А как ей оформляют
      столько отпусков?
      - У нее иголка в... - приняла участие в интересном разговоре
      гардеробщица, - Придет, крутанется и убегает.
      - Наша заведующая так же не любит работать, как и мы,- заключила
      Лида, любившая вглядываться в жизнь и делать обобщения.
       5
       Ноябрь не июль. В ноябре путешествовать легче. Даже Нинина мама, технический редактор, женщина вечно усталая и малопрактичная, небывало развернулась и достала ей путевку в пансионат. Но хотя ноябрь не июль, путевку в Ялту достать было нелегко. Боль за свою красивую, нежную и такую вялую, словно погасшую девочку придала ей энергии.
       Нинина мама Вера Александровна гордилась своей принадлежностью к потомственной интеллигенции и, если было уместно, никогда не забывала упомянуть, что даже ее дедушка был профессором университета. Раньше, как следствие образованности родителей, всегда сами собой разумелись и отдых в Крыму - на просторе в числе немногих, и некоторые другие недоступные большинству блага жизни, и даже деликатная щепетильность в отношениях. Не то чтобы не было подспудной борьбы в этом некогда избранном кругу. Еще какая борьба! И средства не всегда были благородными. Однако Нинина мама верила,
      
       тут же на полу, потом свалится в нее... Или начинал драться... А вскоре куда-то вообще сбежал. Мать, вкалывая на ртутном производстве, ночью мыла еще на другом предприятии полы. И она, и сестра ее, и племянницы - все погрязли в мелкой, бытовой суете, копошились вокруг скучных пустяков. Он не стал таким, как они! Сперва знаменитая футбольная команда, потом, после армии, училище официантов, шикарные рестораны. Это был его безотчетный протест против серого существования.
       У жены была дерзкая хватка, размах. Если бы только не спилась. И его споила. Драки, пьяные скандалы. Мать ушла жить к сестре. А Валера - к приятелю. Жена подала на развод, на алименты - вот и вся любовь. И однажды, придя нетвердой походкой в свою прежнюю квартиру, он увидел новую железную дверь с замысловатыми замками. Соседи жаловались, что бывшая жена "устроила притон", всю ночь там пьяные крики, топот. За жилплощадь судиться не пошел: возни много, так и не собрался. Бросил ей квартиру.
       Катюша жила одна в двухкомнатной квартире. Сначала с дедушкой, потом, когда он умер, одна. Деньги на жизнь присылали пока родители с Украины.
       Как-то приезжала оттуда на время подружка, гуляя по Москве, познакомилась и недолго встречалась с каким-то парнем. Потом уехала. Однажды этот парень позвонил. Узнав об отъезде своей случайной знакомой, спросил Катюшу:
       "Кто ты такая?" - "А кто ты?"
       Говорили, выясняли. Потом он снова иногда звонил. Целый месяц. Однажды в мае договорились пойти погулять.
       Катюша вышла из метро - среднего роста, тоненькая, с белыми, как одуванчик, волосами (красила тогда, потом перестала), в синем длинном костюме. Девчонка модная, прелестная. Взгляд открытый, веселый, доброжелательный.
      
       На условленном месте стоял огромный, крепкий, как лошадь, верзила, а за ним второй - маленький, плюгавый. Первый так себе, второй, Валера, совсем не понравился.
       Ей было 19 лет, они оба на пять лет старше. Официанты крупного ресторана. Вместе гуляли на ВДНХ, потом - в кино. С тех пор иногда они звонили, являлись, ходили все вместе гулять. Никаких чувств не выказывали, никакой любви. Друзья. Целый год так длилось. Они могли вдруг явиться с букетом цветов или ящиком апельсинов. Их ресторанная жизнь оставалась где-то в стороне. Может быть, дружба с Катюшей вносила приятное разнообразие.
       Актеры они были! Водила их в Музей Ленина, в Мавзолей, радовалась одуванчику, сорванному где-то на пути. Кто мог знать, что, проводив ее, они на следующей станции брали такси...
       Вечером возле ресторана, шикарного, сияющего огнями, стояли девочки. Покупали девочек, иногда покупали на ночь целую сауну. Или в ресторане гульба, выпивки до умопомрачения. Главное - денег полны карманы. Чаевые...
       Далеко за туманным горизонтом растаял деревянный серый барак его детства.
       У него не было внутренней жизни, только внешняя. Ни собственных мыслей, ни возвышающих душу стремлений, лишь гонка за сиюминутными деньгами и удовольствиями, да постоянное стремление "расслабиться", забыться и при этом - хотя бы смутно - чувствовать свою значимость.
       Душещипательная музыка. Отплясывали современные дикие танцы. А когда влезали на сцену, доставали из карманов пачки денег, небрежно швыряли в танцующий зал десятитысячные бумажки. На коленях публика собирала! Э-эх! В озверевшем, пьяном сознании обрывки мыслей: "Хватайте, сволочи,.. Ничего не жалко, я такой! Ползайте!"
      
       III. О прекрасных принцах
       Отец раньше был офицером, а закончил военную службу на Украине. Когда Катюша собралась в гости к родителям, пришел Валера с каким-то приятелем, попросил ключи: "Можно мы с другом тут поживем?"
       Через пару недель она вернулась. Оба валялись на полу опухшие, еле живые. Кругом бутылки, остатки еды.
       Она стояла перед ними - юная, стройная, в своей куртке с иностранными надписями на рукавах, в короткой юбчонке, лаковых туфельках. Темно-русая модная прическа с замысловато уложенными тонкими прядями на лбу. Лицо милое, простенькое выражало огорчение, озабоченность.
       Наконец, она их растолкала: "Уходите! Вы что!"
       Забрала ключи и опять уехала на Украину.
       Родители днем на работе, брат Вовка в школе. В квартире ковры, вышитые салфеточки, на окнах растения в горшках. Катюша в старом ситцевом халатике возилась на кухне.
       Звонок в дверь. На пороге стоял Валера. В белом шикарном пальто, ботинки сияют. С огромным букетом. Надо же! Нашел через адресный стол, остановился в гостинице. "Столичный лев". А действительно, человек не простой! Футболист. Окончил после армии училище официантов, там два месяца теория, потом практика в лучших ресторанах: "Савой", "Метрополь"! Занимал первое место на конкурсах официантов. Надо было бегать, держа в руках поднос, уставленный фужерами с напитками, и с этим подносом перепрыгивать через какое-то препятствие. Ребята рассказывали: много журналов иностранных, где его лицо.
       Парень, видно, широкий, щедрый. Она тогда не знала, что из ресторана его уже уволили.
      
       Назад поехали в поезде с кучей цветов. А в Москве пошли вскоре вместе устраиваться в новый ресторанный комплекс. Катюшу приняли официанткой в ресторан, Валеру метрдотелем в другой, соседний.
       И по-прежнему Катюша дружила с ним и его друзьями. Явился в гости с каким-то новым другом. Пили чай, включили магнитофон. Как раз пришел и тот верзила, с которым уже давно Катюша была знакома. Преподнес букет. Увидел этих двоих, отозвал ее на кухню: "Люблю тебя!" В общем, как бы предложение.
       Ответила: "Нет, не могу. Я тебя не люблю".
       Он ушел. Рассказала им, зачем приходил верзила, смотрели допоздна телевизор. А на другой день с утра - Валера: "Пришел сказать несколько слов".
       Предложение! "Нет, не могу. Не люблю". Он побледнел и сказал замечательные слова: "Ты поступила правильно! Лучше один раз сделать больно, чем всю жизнь мучиться". И ушел.
       У нее был жених в армии, еще в школе вместе учились. Вроде как бы жених. Взяла его письмо и, глядя на фотографию, увидела: "Не люблю!" И она заплакала. Стало обидно, что Валера ушел. Видимо, навсегда.
       И тут вскоре подъехала машина. Валера! С огромным букетом цветов! Катюша стояла у окна. В эти пять минут она его полюбила.
       "Ты думала, что так от меня избавилась? Нет, я так не уйду!"
       Сразу пошли звонить ее родителям на Украину. Не хотела ЗАГСа: там чужая, равнодушная тетка говорит одни и те же слова. А может, еще и смутное недоверие к жениху. Она все же по гороскопу "дева", это самый придирчивый знак, дальновидный, предусмотрительный.
       Когда ей было 16 лет и она жила на Украине с родителями, вдруг пришла телеграмма из Москвы: умерла бабушка. Дедушка остался один, и Катюшу к нему
      
       отправили. А после его смерти были хождения по инстанциям, суд. Нелегко досталась эта квартира. И дедушкину дачу она получила.
       Уговорила родителей, разрешили не регистрировать брак, хотя маму немного смущало отступление от общепринятого. Катюша ей сказала: "В наше время нельзя расписываться". Просто сделали свадьбу, заказали ресторан, в час ночи вышли из ресторана, а в шесть утра полетели в Сочи в свадебное путешествие.
       Он на свадьбе не пил. Прежде крепко выпивал, но за месяц до свадьбы вылечился.
       Работали в соседних ресторанах. Покупали дорогие вещи, осыпал подарками. Ходили на футбольные матчи, на концерты, в театры.
       Когда в первый раз он, придя с работы весь взъерошенный, в грязи, свалился на пол, что-то бормотал, вскрикивал и заснул тут же на полу, первый порыв был - гнать! Но, отоспавшись, он ничего не помнил.
       Пьяница - человек больной, вроде инвалида. Когда-то в детстве, водя ее за ручку, мама говорила, если встречался инвалид: "Не смотри, что деревянная нога, смотри в глаза, в душу". Воспитывать мама умела.
       Надо спасать!
       Вызвала нарколога, заставила кодироваться. Пришлось три дня возле больного дежурить: перед кодированием нельзя пить. Три дня без разрешения не выходила на работу, хотя там порядки строгие. При поступлении официантка даже подписывает контракт: обязуется не быть беременной. (Это чтобы не платить ей потом пособие по беременности.) Хозяин - экономный человек. А когда явилась, он вызвал провинившуюся в офис. У него там письменный стол, кресло, широкий диван, телевизор.
      
       Как стрела тонкая, на высоких каблуках, серебряный пиджак искрится на свету, ножки стройные, сам Пушкин бы одобрил. Великий Пушкин, утверждавший, что трудно встретить "две пары стройных женских ног"! Впрочем, хозяин в такие детали не вникал. Оглядел небрежно и, заперев дверь, велел: "раздевайся!" Он был слегка навеселе. В офис из ресторанного зала доносились обрывки вкрадчивой, завлекательной музыки: давали "Эротик-шоу".
       "С какой стати?" - насмешливо спросила Катюша, брезгливо отодвинувшись.
       Его красная физиономия лоснилась. От него пахло алкоголем и какой-то едой.
       "Уволю!" (Знал ведь, что нелегко теперь где-нибудь устроиться!)
       Он хотел приблизиться, обнять... Вдруг в дверь постучали: Катюша об этом
       заранее попросила девчонок. Сорвали хозяину "мероприятие".
       * * *
       В Писании сказано: "Не прелюбодействуй". Так что же, всех загнать в монастырь? Нет, но скромность, хороший вкус и разумная воспитанность людям бы не помешали.
       На звериные инстинкты сейчас действует все: рестораны, телевидение, литература, эстрада. Словно нарочно. Почему все устроено так, чтобы нарушали
       заповеди? Не знают их? Не хотят знать?
       * * *
       "Теперь покоя тебе не даст", - предупредили девчонки. Но события развивались гораздо быстрей. В тот же вечер хозяин велел подавать заявление. Человек незлобивый, веселый, он бы просто заставил отработать пропущенные дни.
      
       Все бы забыл, но не тот ее брезгливый, насмешливый взгляд, словно перед ней низшее существо. И она ушла с работы. Решительно! Сразу!
       IV. Ничего необычного
       С хозяином решительно поступила, с человеком несчастным так не могла. Он опять был тихий, ласковый, безоглядно щедрый. Получал много денег в своем ресторане, осыпал подарками.
       А потом родилась девочка, Ленка, беленькая, личиком похожая на Катюшу.
       И еще не раз он как с цепи срывался, забирал деньги, уходил. Через неделю тут как тут: "Спаси!" И опять она его кодировала, когда кончалось действие лекарств. Раздражительный стал, бесцеремонный до неузнаваемости, совсем ослабели тормоза.
       Хотела создать ему новую жизнь. Делала ужин, красиво накрывала стол, зажигала свечи. "Ужин при свечах".
       О, она многое умеет: сшить модный наряд, соорудить прическу не хуже, чем в "салоне красоты", изящно сервировать стол. Разве он мог ценить! Спасибо ни разу не сказал.
       Ремонт сама делала. Подвесные потолки... Не помогал даже в свободные дни: "Я должен отдыхать!"
       Ее вечные хозяйственные хлопоты действовали ему на нервы. Она вечно занята украшением быта. Была нормальная мебель, заставила купить новую, модную. Бросишь не там одежду, она тут как тут. Всю жизнь ходи по струночке. Как пчелка трудолюбивая, жужжит и жужжит. Дышать не дает. Квартира чистая - ремонт затеяла, чтобы в свои выходные вкалывал. Сделаешь ремонт, начнется замена техники на импортную - смесители, "елочки". Потом еще что-нибудь. Устал, надоело. Все чаще охватывало глухое раздражение. Выпьешь - и душе
      
       привольно. Смелым, сильным становишься, и тревоги смолкают, и нет вопросов, одно только беззаботное веселье.
       Как она себя тратила! Одно время каждый день ездила за ним на работу в 12 ночи, чтобы не напился: у него в ресторане вино всегда под рукой.
       Все сделала, больше нет сил!
       Иногда ездила за его первой дочкой, в судьбе которой он участия не принимал. Привозила грязную, в грязной одежде и немало потрудилась: вымыла, нарядила, обогрела. "Катя, я так тебя люблю, будь моей мамой", - радовалась восьмилетняя его дочка. Съездив вместе с ними в Крым, она потом цветными карандашами нарисовала картинку: синее море, три фигурки на берегу и подписи: "Катя очень красивая, добрая". "Леночка очень милая". "А папа злой".
       Раз в Ялте катались с ним вдвоем на катамаране - вроде водный велосипед. Заехали на большую глубину. Нечаянно встретив его взгляд, Катюша с уверенностью вдруг почувствовала: он может убить. Утопил бы просто так, в диком порыве, сам не зная зачем. Он вдруг кинулся в воду, подальше от Катюши, поплыл в сторону, как от дьявольского наваждения. Спортсмен, хорошо плавает! Еле добралась. А потом, когда уже сидели в комнате, которую снимали, вдруг умчался и притащил огромный мешок, полный подарков, кучу денег разбазарил вмиг. Страшный он со своими дикими порывами - без "царя в голове", без духовных ориентиров.
       И заброшенная его мама потянулась к новой снохе: "Только чтоб рядом с вами". Старушка маленькая, словно пришибленная. Валерку родила в 38 лет от алкоголика. За свою квартиру 32 года отработала на вредном ртутном производстве и на старости лет - потеряла: сынок удружил.
       Но он маму не слишком жаловал. Он от нее шарахался, общения избегал. Избаловался в детстве. Не знал наказаний, творил что хотел.
      
       И несамостоятельный - куда дует ветер, туда и он.
       Уходил в детстве гулять. "Через сколько придешь?" - спрашивала мать, если была дома. - "Через час". Он и сам не знал, что будет с ним через час.
       Носился по улицам, приводил ребят, съедали все котлеты, приготовленные на несколько дней. К приходу матери с работы ничего не оставалось.
       Тихая, маленькая, она теперь ложилась возле Катюши в кровать, съеживалась за ее спиной, словно пряталась от непонятной жизни.
       Потом вдруг оказалось, что у старушки рак. Она умерла в больнице.
       А у сынка бешеный запой. Может, маму впервые пожалел? Пора было кодироваться - отказался, и с работы прогнали; прибился к собутыльнику тут же на первом этаже, приходил пьяный, морда в синяках (дружки-собутыльники разукрасили), требовал у Катюши денег. Последние забрал. Возражала, плакала, так он ей руки стал выворачивать, ударил по лицу. (Не впервые! Из года в год бил по лицу пьяный).
       Сначала когда-то просто выпивал, чтобы не отстать от других подростков, даже перещеголять: "Вот я какой!"
       Это зелье! Сколько судеб искалечило. Сколько радости подчас приносит мятущейся душе. Как вкрадчиво проникает во все клеточки, захватывая плацдарм за плацдармом, сея безумие в воспаленном мозгу.
       Он был специалист классный, мог сразу по запаху, цвету, вкусу определить, какое перед ним вино. Катюша знала: он талантливый, но что толку.
       Недолгой была любовь! Словно в кабале незаметно оказалась. Все деньги были у него, он ей ничего не давал, за покупками шли вместе в его свободные дни. Сколько у него денег, никогда не знала. В продовольственном магазине брала тачку, нагружала. Кассирша посчитает, он платил. Барин, меценат.
      
       И за вещами ездили вместе. А когда ходила с Леночкой гулять, не на что было купить мороженого, соку. Ни рубля. Зашла раз в универмаг без него, и понравились очень сапожки. Пришлось просить: "Дай мне 100 тысяч на сапоги".
       И в ответ: "Я денег не кую!" А через пару дней притащил вдруг сапоги нелепо роскошные, с блестящим орнаментом, неудобные. Заплатил миллион! "На, я денег не жалею!"
       Выразила неодобрение: "Те были в 10 раз дешевле и в 10 раз лучше!" Он швырнул подарок на пол, ушел, хлопнув дверью. Чтобы чувствовать свое превосходство, значимость?
       Катюша уже снова ждала ребенка. Самочувствие ужасное, тошнит, по временам очень кружится голова.
       Ленка с двух лет ходит в садик. Берут с трех, и сначала заведующая принять отказалась, но Катюша попросила: "Вы на нее посмотрите!" - И на следующий день привела.
       Ленка пухленькая, в нарядном платьице, с длинными белыми волосиками, сказала отчетливо и уверенно: "Здравствуйте, меня зовут Лена".- "А ты умеешь... в горшок? - "Нет, это для малышей. Я ... в унитаз".
       Это было самое короткое собеседование, заведующая была покорена Ленкиным интеллектуальным развитием и спокойной уверенностью.
       Катюша ею много занимается - учит жить. Иначе выйдет дикарь, как папа.
       Но теперь садик платный, нечем платить! Надо же, последние деньги забрал!
       Была тысяча долларов на книжке, когда работала в валютном ресторане. Знакомый парень - торговал рядом с ее домом в палатке, мимо целый год ходила, здоровалась - сказал, что срочно нужна тысяча долларов: рэкетиры
      
       что ей присуще более тонкое чувство чести, большая обязательность, нежели тем, у кого нет в прошлом ни кареты, ни дедушки. Была она маленькой, тщедушной, давно и безнадежно одинокой. Она не отличалась интеллектуальными способностями, не любила свою работу, но слыла труженицей, человеком скромным, строгим, привыкла к этому амплуа и старалась его поддерживать: устойчивей казалась почва под ногами.
       С некоторых пор как-то постепенно все блага, на которые она когда-то имела преимущественное и даже наследственное право, стали объектом всеобщих притязаний. Блага эти требовали теперь энергии, силы, хватки. Все были относительно сыты и одеты. Но вот изысканные вещи, более комфортабельный, чем у большинства, образ жизни, освобождение от механического вспомогательного труда - на всех этих возможностей по-прежнему не хватало, а престижность изысканных, привилегированных благ почему-то не исчезла, а наоборот - возросла. Теперь ко всем этим благам - интеллектуальным или материальным, все равно - рвались толпы, тесня и отталкивая друг друга. Ох, непросто оно, это стирание граней! Противоречиво, болезненно. В сознании Веры Александровны это отражалось как-то смутно. Словно она участвовала в каких-то гонках, где призом являлись жизненные блага. Сначала ей полагались почему-то лишние "очки" но она не успела ими воспользоваться, как их отняли другие, и она осталась позади.
       Несоответствие притязаний возможностям создавало ощущение тревоги, досады. Не хватало времени, сил для борьбы за все, чего ей в глубине души так хотелось. Словно комплекс неполноценности поселился в душе и требовал компенсации. И она давно смирилась, донашивала старое пальто и отзывалась пренебрежительно о болезни вещизма и всеобщей тяге к писанию диссертаций.
      
       хотят его убить. (Он понятия не имел о ее тысяче, просто совпадение!) Написал расписку, обещал скоро отдать.
       Почти четыре года прошло. Говорит: "Нет денег". Может, он вообще врал про рэкетиров? Но если бы его убили, а у нее эти деньги остались?
       Парень жил в соседнем доме, Катюша знала его маму и на днях в отчаянии к ней пошла. Пусть отдают, хотя бы частями. Его мама сказала: "Надо было не давать. Нет у нас денег". - "Я отдала, чтобы его не убили!"
       У родителей на Украине дела плохи. Закрывают 5 заводов, и отец, начальник цеха, без работы. У мамы в школе теперь все преподавание на украинском, вряд ли она сможет. Брат должен теперь учиться в институте на украинском. Приехать они не могут, здесь их не пропишут. Сколько мучений кругом!
       А особенно от внутрисемейных отношений... Одна знакомая в 23 года осталась с двухлетним ребенком в общежитии, муж, рабочий на стройке, упал на гравий с какого-то этажа. В общежитии прошел слух, что ей должны дать квартиру. Парень (приезжий из деревни, тоже строитель) стал ухаживать, женился, получили квартиру. Тогда он стал издеваться. 10 лет это тянулось. (Он по гороскопу "змея", она "кролик".) Он тяжело болел, она выходила, и он опять стал издеваться. Обычная современная история.
       "И лучше будь один, чем вместе с кем попало", - еще в начале второго тысячелетия советовал Омар Хайям, персидский поэт.
       За окном тревожная тьма, дождь. Зачем жизнь! В наказание нам дается?
       V. Кризис
       Середина октября. Вечером накануне все вокруг казалось темно-серым, уныло-мрачным... Природа замечательный художник. Смешает краски и опять - новая картина, совсем неожиданная.
      
       Дождя как не бывало. Вся земля усеяна желтыми листьями, сплошной золотой ковер с зеленым узором, роскошный, яркий. И деревья тоже в золоте. Декорации сменились. Чуть колышутся ветки от легкого ветерка. И не осыпаются больше листочки; вчера перед ливнем ворохами слетали с деревьев, кружась на ветру. Кажется, все наиболее слабые, все непрочно державшиеся на своих ветвях уже слетели, попадали. Легли под ноги прохожих, образовав этот роскошный ковер. А самые стойкие, уверенные в себе, прочно сидящие на своих местах - остались наверху. Не страшна им (пока!) резкая смена погоды.
       Кто бы мог подумать, что все девчонки останутся в этом нарядном ресторане, а она, самая уверенная, благополучная, слетит, как осиновый листок под ноги невзрачному прохожему.
       Недавно был обморок на улице. Упало давление, закружилась голова, еле успела сесть на случайно подвернувшуюся скамейку. "Скорая" отвезла домой, сделали укол,
       Ни здоровья, ни денег... Одна.
       Она вдруг подбежала к письменному столу, зажгла настольную лампу, хотя было еще светло. Стихотворение выплеснулось мгновенно.
       Когда-то в школе она обожала литературу, писала стихи. Правда, плохие. Беззаботная, счастливая! А теперь на пределе отчаяния.
      
       Профессионал бы стал придираться. "Где образы? Где умело подобранные, неожиданные рифмы?" Но была в торопливых строчках доверчивая искренность. И такая боль, о какой подчас может лишь мечтать
       опытный рифмоплет.
       Ложилась в больницу для алкоголиков, чтобы его там не оставлять одного...
       Эта страшная, грязная больница! Все для него сделала, больше нет сил.
      
       Если пьяный бьет по лицу (а вы притом от него зависите, живете полностью на его счет), разве это забудется? Дадут человеку пощечину, он все пощечины вспоминает. И если выталкивает в одних трусиках на балкон в феврале: "Мерзни, сволочь!" - разве забудется? Он потом не верил, что это было.
       Даже когда в театр собирались, начинался крик. На каждом шагу! Он все быстро забывал, а она плакала.
       За четыре года одичала, роста личности не было!
       И вдруг с небывалой ясностью она поняла: пьяный или трезвый, но если он способен издеваться над беззащитным, - он еще не вполне человек. Он еще наполовину животное. Помочь, пожалеть его надо. Замуж- нельзя.
       Пьяный, безумный, несколько раз вчера вечером толкался в дверь. Орал, угрожал. Не открыла.
       Футболист знаменитой сборной, солдат... Сломился. Но она сломиться не имеет права!
       Денег на жизнь придется пока занять. Надо срочно, из последних сил искать работу. Сейчас многие ищут...
       Аборт еще не поздно! Скорей! Прости меня, мой бедный, не родившийся ребеночек. (Она уже так любила это беззащитное существо.) я тебя убиваю. Мы никогда не увидимся. Прости, прости! Что мне делать!
       VI. "Версаль"
       Знакомая официантка помогла временно устроиться в ночной клуб "Версаль". Требовалось заменить уехавшего в отпуск бармена.
       В центре зала круглая стойка бара, вокруг нее на высоких кожаных стульях - жаждущие. Катюша им наливает вино, делает коктейли, приносит из кухни закуски.
      
       На Катюше черный пиджак, черная юбка, черные туфли, белая рубашка с черной бабочкой. Русые волосы почти до плеч, длинные тонкие пряди челочки на лбу.
       В зале темно, освещены лишь сцена и танцплощадка вокруг бара. Вдоль стен - диваны, длинные, велюровые, к ним приставлены мраморные столики с крутящимися вокруг оси маленькими креслами. А на столиках свечки, фонарики, своей подсветкой создают интимный, таинственный полумрак. И на стойке бара своя подсветка...
       "И каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне..."
       Ночной клуб открыт с 10 вечера до 5 утра. Тут "новые русские" в основном двух категорий: упитанные бизнесмены и 16-17-летние дети богатых родителей, "мальчики-мажоры", как поет группа "ДДТ":
       Раскройте рты, Сорвите уборы, По улице чешут Мальчики-мажоры.
       А как там вначале? Сатира сплошная...
       Я чествую вас, Сыновья демократов,
       (и кого-то еще, кажется, "богатых отцов"),
       Ожиревших актрис, Журналистов, магнатов, Многотомных поэтов И суперпевцов.
       Пьяные сынки богатых отцов, шатаясь, плетутся в женский туалет, где у стены сбоку высокая кафельная ступенька почти на уровне груди. Рассыпают на этой ступеньке наркотик (обычно кокаин), разравнивают его золотыми кредитными карточками. Потом скручивают из долларов трубочки, нюхают.
      
       Ведь так все легко сыновьям и просто: Папаша добьется служебного роста...
       Уже идет наркотизация нового поколения. Совсем юных. Даже в школьном туалете можно купить наркотик. Колются или нюхают где-нибудь в подъездах, в подвалах. Подросток вначале не решается, дружки подбивают: "Женек (Леша,
       Серега, Валера), давай! Это так классно!"
       * * *
       Поглядели бы революционные романтики или романтики первых пятилеток. Есть про них у Ярослава Смелякова:
       Девушки в лицованных жакетках, Юноши с лопатами в руках - На площадках первой пятилетки Мы и не слыхали о балах.
       Или вот еще:
       В отрешенных его глазах, Не сулящих врагу пощады, Вьется крошечный красный флаг, Рвутся маленькие снаряды. И прямой комиссарский рот, Отформованный из железа...
       Увы, идеализировать никого не стоит. При всем героизме романтиков, тон задавали тогда поборники жестоких насильственных мер, обычно приводящих к результатам, далеким от первоначальной цели.
       Сколько проб и ошибок за века! Страшных, отчаянных проб. Диких, вначале непонятных ошибок. И удивительные достижения. И в море хаоса и жестокости островки доброты...
       Поверх догм и обрядов есть "Божьи заповеди", основы поведения и отношений, но овладеть массовым сознанием им, видимо, предстоит нескоро - в ходе новых проб и ошибок.
      
       Интервал между двумя ресторанами 4 года. В первом брали 2 доллара за чай, и казалось это страшно дорого. Здешние посетители отваливают огромные деньги, а ведут себя...
       "Откуда у них столько денег?" - спросила Катюша у знакомой официантки. Официантка, некрасивая и не первой молодости, но, видно, бывалая, ответила, понизив голос: "Я думаю, эти люди перешли закон, кого-то ограбили, убили. Другие спекулировали или что-то присвоили... А потом уже вкладывали деньги и получали прибыль. Кто как".
       Катюша слушала, затаив дыхание. Слухи, слухи... Поди проверь.
       Между прочим, про одного соседа старухи возле дома рассказывали... Когда началась приватизация, он покупал у алкашей однокомнатные квартиры за 5 миллионов, продавал и зарабатывал 100 миллионов. Одного просто переселил в деревню, другим покупал за 20 миллионов комнаты в коммуналках. А потом в отделении милиции (наверное, за взятку) ему дали список алкашей всего района. Сделал большие деньги, ходит теперь по ночным клубам.
       Сообщают иногда по телевизору, что вместо уплаты государству налогов крупные предприятия якобы тратят деньги на роскошные особняки для своего руководства, что огромные деньги, направляемые из центра, подчас уходят в чьи-то глубокие карманы или за рубеж.
       * * *
       Распоясались потому, наверное, что нет прежнего страха перед государством, а внутренних тормозов, духовных ориентиров не хватает. "Царство Божье внутри нас". В руках у Сталина была железная палка. Но палка (или ее отсутствие) меняет поведение людей лишь внешне, "Царства Божьего" в их душах не создает.
      
       И люди защищаются друг от друга как могут, в разные времена по-разному.
       * * *
       "Вместо прежних рэкетиров теперь у каждого магазина, ресторана есть "крыша", - продолжала объяснять официантка. - Это бывшие спортсмены,
       бандиты, целая группировка, организация. Если нас обидят, наша "крыша" едет к
       той "крыше" разбираться, ведь мы своей "крыше" платим. Они тоже проводят время в ночном клубе, но все на своих ногах: пьют не так много, ребята крепкие..."
       Словно увлекательный детектив рисовала официантка. Но при этом казалось: наверное, где-то есть неведомые, удивительные незнакомцы, захватившие иных масштабов капиталы, блага. Кто они? Каковы их судьбы? Хорошо им? А может быть трудно, страшно?
       Публика в зале такая разная! "Расслабиться!" И еще "выпендреж": ночные клубы - это теперь модно. А подчас приходят какие-то мужчины с огромными животами, лезут на танцплощадку - скачут или топчутся. Или руки вверх поднимают и неуклюже прыгают.
       Вчера тут девушка очень пьяная уснула на высоком стуле возле бара и свалилась на танцплощадку. Два охранника моментально вынесли ее из зала.
       Нравы здесь веселые. Клиент может прийти с женой, а в следующий раз с ним три любовницы. В ночном клубе есть специальный контингент - проститутки. Едут на ночь за 300-400 долларов девочки по 17 лет.
       Катюше недавно пришлось наблюдать кульминацию свинства. Какой-то пьяный обжора, уходя, отрыгнул пищу прямо на мраморный столик (может, нарочно?) и, ничуть не смущаясь, швырнул подбежавшему официанту большую пачку долларов.
      
       На ярко освещенной сцене выступают ансамбли, солисты. Предприимчивый крепыш с тощей косичкой, спев песни, торопится в другой ресторан, потом в следующий. За ночь всюду споет свои две песни.
       Гвоздь программы - стриптиз. Как мы быстро догнали Запад!
       Под громкую музыку танцуют девушки и, танцуя, медленно раздеваются. Когда начали снимать лифчики, подбежал упитанный дядька и, возможно, вообразив спьяну, что приглашают всех участвовать, тоже стал, неуклюже приплясывая, раздеваться. Снял пиджак, рубашку, расстегнул брюки... Наконец снял трусы и повернулся лицом к публике. Со стороны столиков донесся рев, поросячий визг, топот, возгласы: "Давай! Давай!" Выскочили еще несколько мужиков и стали что-то дикое отплясывать. А музыка грохотала, и девушки, полуголые, изящно-неприличными движениями воодушевляли обезумевшую толпу.
       "Ломка системы всегда сопровождается ломкой сознания, - стал объяснять Катюше лысый очкарик, принимая у нее коктейль. Он даже пустился было в исторический экскурс: - Сначала варвары. Потом они превратились в меценатов - Третьяковых и Морозовых..."
       Но Катюша промолчала: еще привяжется. Многие так. Сначала умничают, потом норовят затащить в постель. Болтовня это все. Ни к чему.
       Среди всей ресторанной суеты (прежней, 4 года назад и нынешней) так и не встретился настоящий избранник. Не нашла свою "половинку". Может, и не особенно искала... Не дождалась. Как почти все.
       Хоть родители пока работают в своем "ближнем зарубежье". Уже легче.
       А ее мучитель совсем плох. Отекли руки, ноги не сгибаются. Что-то якобы с почками.
      
       Позвонила его родственнице, чтобы взяла доверенность на размен его квартиры, где он прописан. Там его первая жена якобы устроила "притон". Мать, когда была жива, мечтала отсудить хоть комнатку в коммуналке. Но родственница ответила: "Я думаю, он обречен. Подождем, пока он умрет".
       VII. Что дальше?
       Подходит конец октября. Летит снежная пыль и тут же тает, едва достигнув земли. Холодно, мокро, уныло. Но все же красиво, "очей очарованье". Часть деревьев уже совсем без листьев, голые ветви колышутся на ветру. Листья на некоторых пожелтевшие, сухие. А кое-где - зеленые, веселые. Конец одинаковый, но сроки разные.
       Катюша красивая, нарядная. Шикарное короткое пальто из белой кожи, прическа, сделанная в "салоне красоты": волосы длинные, ниже плеч, темно-русые, гладко зачесанные, а внизу - кольцами, как на телевизионной рекламе иностранных шампуней.
       Словно не было этих тяжких лет. Она верит: после всех страданий будет в жизни светлая полоса.
       У нее уже новая работа - валютный магазин в трехэтажном особняке. После страшного свинства ночного клуба, после тягостных лет с опустившимся, безнадежным алкоголиком - этот магазин, роскошный и строго изысканный кажется волшебным дворцом. Словно в детской далекой сказке. Зеркала наклонены под потолком, отражают свет фонарей. Легкий шум воды... С 3-го этажа на 1-й льется фонтан, целый водопад стекает по стене в бассейн. И звучит. Звучит, проникая в душу, классическая тихая музыка, от которой душа жаждет красоты, жертвенной чистоты, сказки... Неужели будут и здесь неприятные открытия, разочарования? Ничего!
      
       Весь вечер они были заняты сборами. Кое-что пришлось срочно купить, кое-что выстирать. Устали страшно. К тому, же они были простужены и уже неделю переносили простуду на ногах.
       - Надо как-то оформить отпуск, - сказала Нинина мама. - Алевтина
      Петровна ничего не говорила?
      - Нет.
      - Спроси ее завтра.
      На следующий день, когда появилась ненадолго заведующая, Нина ее спросила, надо ли писать заявление. Алевтина позвонила в отдел культуры и огорошила новостью:
      - Видите ли, для отпуска за свой счет нужны веские основания. Отделу
      культуры требуется справка от врача, что вам нужен отпуск по состоянию
      здоровья.
      Что-то новое вдруг промелькнуло в Алевтине, что-то официальное, даже укоризненное, словно у строгого законника при взгляде на беззаконие. А может быть, Нина по мнительности это вообразила, ведь заведующая тут же сказала, куда-то по обыкновению торопясь:
      - Я вам вот что посоветую: вы сходите к врачу в поликлинику и объясните
      свое положение.
      Нина растерянно молчала. Билет был на завтра.
      - Как же так? - недоумевала вечером Вера Александровна. - Ведь она
      тебе сказала, что все от нее будет зависеть! Вспомни, как это было?
      Перебрав по порядку слова и поступки Алевтины, обе вдруг словно поняли что-то одновременно. Неужели она ждала подарка? И тогда, осенью, и потом. А справка - только предлог?
      
      На каждом этаже застекленные отделы, "бутики", словно маленькие магазинчики. Она приходит за полчаса до открытия, успев проводить Ленку в детский сад, отпирает свою дверь, над которой сияют, играют на свету золотые кисти.
      В зале бутика у стены стеклянная витрина с манекенами. Там стоит сбоку бронзовый, темный мужчина в костюме из кожи змеи - питона. 90 миллионов костюмчик. Рядом в кожаном кресле в изящной позе дама. На ней куртка из питона, отделанная хрустальной лисой. Самый красивый сорт лисы - хрустальный.
      У остальных стен кронштейны с одеждой. Коллекция французского кутюрье Тьерри Мюглера - мужские костюмы по 10 миллионов. Шикарные, изготовленные в одном экземпляре.
      Девушки в лицованных жакетках, Юноши с лопатами в руках - На площадках первой пятилетки...
      Ушли, растаяли в туманной дали...
      Есть мужская коллекция японского кутюрье (это значит, модельера) Мезатомо. Ему платят заранее за год вперед. Тоже все в единственном экземпляре. Очень молодой, знаменитый, очень модный.
      От кутюрье Житруа - кожаные куртки, брюки, юбки, платья кожаные и замшевые. Кожаные дубленки мужские от Серафина. Еще много всего...
      Иному покупателю приятно потом сознавать, что его костюм от Мюглера, а куртка от Житруа: чувство значимости, тайное самодовольство от своей причастности к всевозможным знаменитым именам. Увы, сказано в Евангелии: "Возвышающий себя сам, унижен будет". Как трудно быть простым и скромным. Слаб человек.
      
      Справа от двери - бордовые шторы примерочной. В углу слева - сейф у стены и на столе новый кассовый аппарат. Возле кассы в черном кожаном кресле - Катюша. На ней "блузка-пиджак" от Джанни Версаче. Словно черный шерстяной корсет, облегающий тонкую фигурку. Манжеты и воротничок белые, плечи и рукава из черного шифона, золотые пуговицы с "камушками". Черные брюки, черные туфли на высоченных каблучках. Здесь нет общей формы, все ходят в собственных туалетах, но два дня подряд в одном и том же - не принято.
      Директор магазина, дама элегантная, опытная, с крепкой деловой хваткой, всем говорит: "Я Кате верю, как самой себе". Ей нравится изящество, сдержанная воспитанность Катюши. Уволила ее предшественницу, работящую и честную деваху, лишь потому, что та говорила покупательнице, делая примерку: "Повернитесь задом". Или, если дама поворачивалась: "Мне что-то не нравится в заде". С точки зрения директора это как-то не вписывалось в общую атмосферу магазина. А у Кати личико простенькое, но ее нигде не стыдно показать: толковая, грамотная девочка. И не рохля! Себе цену знает.
      Катюша тут совмещает несколько должностей: не просто кассирша и продавщица, но еще и "менеджер". Поэтому зарплата в месяц - 400 долларов. Но забот и волнений много, она тут лицо материально ответственное. Еще могут быть неприятности... Надо выстоять.
      Сегодня пришла коллекция из Парижа. Распаковывала ящики, составляла накладные. Приходится также вести кассовую книгу, делать примерки, принимать деньги у покупателей. Все это в темпе, четко, безошибочно. Каждый вечер надо фиксировать сумму выручки. С утра было, скажем, 937 миллионов, к вечеру набежало 980.
      
      Для надежности она ставит перед дверью бутика особые "ворота" и на каждую вещь, чтобы не украли, - незаметный "баджик", пластмассовый кружочек. Если вещь выносят через такие ворота, "баджик" звенит.
      Заходят покупатели, с молчаливой тоской глядят на товары, с горечью сознавая свою несостоятельность. Бойкая тетка в потертом осеннем пальто завистливым взглядом охватывает Катюшин туалет и роскошную одежду на кронштейнах. Потом бежит к витрине, где красуется бронзовый кавалер и дама с хрустальной лисой. Тетка истошно орет: "Костюмчик 90 миллионов! Да что это такое! Я получаю 300 тысяч!" Другие спокойно воспринимают цены.
      Известный эстрадный артист купил пиджак с круглыми латками на рукавах и еще один - голубой. Совсем недавно он приобрел красный пиджак и кружевную рубашку.
      Потом пышная дама купила платье из люрекса. Здесь платья любого цвета, из любых материалов! Сейчас в моде атлас, бархат, парча и, конечно, люрексу
      (он, как мишура, - золотистый, серебряный).
      * * *
      Диоген, древнегреческий мудрец, утверждал за несколько веков до нашей эры: "Я богат, потому что мне ничего не надо". Пережил он когда-нибудь комплекс неполноценности, от которого рукой подать до "комплекса
      превосходства"? Кто их знает, этих мудрецов.
      * * *
      Вечером она укладывает Ленку спать. Выкупала ее, накормила ужином. Еще надо починить и выстирать ее платьице, чулочки. Впереди одинокая, холодная, осенняя ночь. Скоро декабрь.
      Еще смутно теплится в душе надежда... Придет Он, тот единственный, способный понять, оценить ее заботы и умение создавать вокруг красоту, ее
      
      изящную внешность, нестандартное творческое восприятие жизни. Купит костюм из кожи питона? Да не обязательно.
      Придет. И, увидев Катюшу за столиком кассы, все сразу поймет; "Она! Единственная!"
      Под окном в сгустившейся холодной, сырой тьме раздается пьяный вопль. Невменяемый, страшный, словно предсмертный: "Люди! Родные! Она меня не пускает. Я так ее люблю!"
      В декабре Катюша купила путевку, летит с Ленкой в Арабские Эмираты на 8 дней. Остается неделя. И вдруг утром, перед тем как вести ребенка в садик, она кинулась звонить наркологу. (Что же это! Я буду жить припеваючи, а он где-нибудь замерзнет на улице.) За три дня вылечила! 400 долларов это стоило, вся ее зарплата за последний месяц. Отвезла к родственнице, согласившейся его приютить. Там сказала ему, прощаясь у дверей: "Тебе снова подарили жизнь. Все теперь от тебя зависит. Борись, действуй!" (Еще недавно эта родственница, Валеркина двоюродная сестра, считала его безнадежным).
      Они были в коридоре одни. Он почти прежний - небольшой, белобрысый, с той же бесшабашной удалью во взоре. Но какой-то помятый. И какие-то умоляющие, неуверенные нотки: "Ну скажи, ты меня любишь хоть немножко?" "Нет! - сказала она печально и решительно. - Я же еду за арабским принцем!" И ушла навсегда.
      Он теперь с помощью родственницы сам стремится разменять свою квартиру, где пьянствует первая жена. И работу подыскивает!
      Какое счастье спасти казавшегося безнадежным человека. Теперь со спокойной душой можно лететь в Арабские Эмираты.
      Помогать страдающим. В этом цель и смысл.
      
      За окном была зима. Утром все покрыто мягким, чистым снегом. Деревья в серебре, на голых ветвях уже сверху тонкое белое обрамление.
      На полянке за домом угасает, почти уже угас брошенный кем-то костер. Дым, прежде чем уйти вверх, сначала относится ветром в сторону и, рассеиваясь, кажется бледным, прозрачным газовым покрывалом, которое слегка трепещет на фоне густой снежной белизны.
      Запах снега. Ощущение ничем не омраченной чистоты вокруг, люди ее постепенно затопчут, многострадальные и жестокие.
      Неизвестно, что будет потом. Не получила настоящего образования, нет прочной почвы под ногами... Но рвется душа к большим переменам. Так жаждет начать новую жизнь! Декабрь 1997 г.
      
      3. Штрихи к портрету времени (из записных книжек времен "застоя")
      Народное словотворчество
      Типичные факты, эпизоды характеризуют нашу жизнь - ведь порой в отдельной капле отражается все небо.
      Поликлиника. Запись к эндокринологу, который принимает редко. Очередь. Женщина встала в длинный хвост, махнула рукой примирительно:
      - Ладно! Попадем так попадем...
      Старушка в очереди подхватила скороговоркой:
      - Попадем так попадем! А не попадем - так пойдем!
       Детище Сталина, псевдосоциализм, воспитал терпеливое поколение, очень послушное.
       В ателье
       Серенький зимний день. Изнуряющая оттепель. В ателье жарко. Толпа женщин у столика приемщицы. Все в зимних пальто, напористые, распаренные. Лезут с квитанциями, кто на примерку, кто оформлять заказ, кто забрать готовое.. Ждут давно, надоело, устали.
       Среди хора выделяется голос:
       - Ну невозможно! Четвертый раз прихожу без толку!
       Приемщица флегматична и незлобива. На голове ее пышное сооружение из волос и лака - не то башня, не то кремовый торт. Вокруг сонных глаз разрисованы черные геометрические фигуры. Оглушенная напористыми заказчицами, она упрямо сохраняет невозмутимость, но, не выдержав, рявкает:
      
       - Что вы тут орете! Вот женщина с шести утра тут тычется. - Она указывает
      на маленькую, тощую, как общипанная курица, заказчицу, всучившую-таки ей свою
      квитанцию.
       Стоящая рядом строгая интеллигентка замечает с иронией:
       - Ателье! Нечем гордиться, если в субботу у вас женщина с шести утра
      "тычется", как вы говорите! Такие вещи надо скрывать, это вас не украшает.
       Но ирония ее не доходит и тонет в общем гомоне.
       - Все умные стали, - замечает равнодушно приемщица, погружаясь в
      расчеты по квитанции.
       Интеллигентка смотрит с осуждением, но, видя, что дело долгое, бросается к стене напротив занять освободившееся сидячее место. У стены ряд обитых дерматином кресел. Некоторые из сидевших вскочили было при очередном появлении приемщицы, но теперь, не желая давиться в беспорядочной толпе, снова ринулись назад. Все держат в руках квитанции.
      - Ладно, это не смертельно! - говорит интеллигентка, довольная, что
      удалось захватить кресло. Потом выясняет у случайной соседки:
      - Вы у какой закройщицы?
      - У Самсоновой.
      - Хорошая закройщица?
      - Я в первый раз. Еще ни одной примерки не было. Но приятная женщина,
      добрая. Это очень важно, когда человек внимательный.
      - Еще как! - оживляется интеллигентка. - Везде на тебя рычат!
      - А я стараюсь относиться спокойно, - замечает соседка с другой
      стороны, полная, средних лет, изнемогающая от жары в тяжелом и неуклюжем
      пальто с огрызком норки на воротнике. - Надо сидеть - сижу. Сегодня суббота,
      
      завтра воскресенье. Время есть. Посижу час, посижу полтора. Ну и что? Иначе в сумасшедший дом попадешь.
      - Вы очень разумно говорите! - отзывается интеллигентка. - Только так
      и можно выдерживать...
      - Надо спокойно, - повторяет изнемогающая толстуха, гордая своим
      открытием. - Время теряю? Ну и что? И так уже потеряла... Было восемнадцать
      лет, а теперь моей дочери двадцать. Я ни на что не обращаю внимания. Идет время,
      ну и идет. Аванс - получка, аванс - получка. Все хорошо.
      В это время появляется одна из закройщиц с ворохом сметанных платьев на вешалках, и все, кто успел сдать квитанции, устремляются к ней.
      Массивная тетка с бульдожьим лицом, та самая, что вначале напирала на приемщицу, подступает к закройщице с нервным криком:
      - Вы мне испортили вещь! Я четвертый раз прихожу!
      Закройщица, тоже тетка горластая, реагирует бурно:
      - Нервов на вас не хватает! Я, видите, занята, а вы мне нервы мотаете!
      Но массивная тоже накалилась:
      - Я про вас на радио сообщу!
      Закройщица сбавляет тон:
      - Зачем на меня писать на радио?
      
      - Я в "Кактус" пошлю! - кричит в исступлении массивная. - Сидишь тут,
      сидишь! Я четвертый раз...
      - Не то "Кактус", не то "Колючки"... Передача такая, - поясняют друг
      другу в толпе.
      - Да не мешайте вы мне! - кричит закройщица, но массивная рывком
      устремляется в директорский кабинет, находящийся позади столика приемщицы.
      
      - Прямо нервов не хватает! - объявляет закройщица, спеша в кабину
      делать очередную примерку. - Сидеть она в нем не может! Она еще в нем ляжет!
      Лошадь!
      - Заведующая на меня кричит, - приступая к примерке, жалуется она
      очередной клиентке. - Надоело все!
      А возле приемщицы по-прежнему толпа. Слышны возгласы. Приемщица:
      - Что вы все сгрудились? Отойдите от стола! Я сказала: отойдите!
      Заказчица:
      - Я с утра толкусь! Никакого порядка!
      Другая заказчица:
       - Возьмите квитанцию на примерку! Измучилась! Закройщица в четыре
      заканчивает, что же мне делать?
       Приемщица:
      - Не знаю. Вы видите, я оформляю заказ!
      Третья заказчица:
      - Когда же вы возьмете на примерку?
      Приемщица, отмахиваясь от наступающих женщин:
      - Ждите!
       За спиной приемщицы распахнулась дверь, ведущая в коридор, где расположен директорский кабинет. Делопроизводитель, молоденькая девчонка, бежит мимо всех к примерочной кабине, громко стучит:
       - Кулькина! К заведующей!
       Из кабины появляется закройщица с сантиметром в руках, сердито шествуя за девчонкой, с достоинством огрызается:
       - Нервов не хватает!
      
       Вольный стрелок
       В декабре 1985 года мне представился случай познакомиться с интересным явлением - разновидностью частного бизнеса в сфере бытовых услуг. В таинственных джунглях этой сферы мне встретились любопытные экземпляры.
       Однажды появился Лев Борисович.
       Когда нужно было врезать замок и обить дверь, оказалось, что государственная фирма "Заря" может свершить этот подвиг через месяц, не раньше. И тогда положение спас Лева, Лев Борисович, взявшийся это исполнить на следующий день и всего за пару часов. Мне его посоветовала соседка.
       Позвонили. Я открыла, и в квартиру стремительно вошел рослый атлет, державший в одной руке чемодан с инструментами, в другой букетик цветов, завернутый в целлофан. На атлете были полуспортивный поношенный комбинезон и вязаная шапочка с помпоном. Мощный торс, решимость во всем облике, и при этом удлиненное лицо с близорукими глазами, курчавые черные волосы, начавшие редеть. Вполне интеллигентное лицо.
       Хоть бы не напортил. Только бы ключ не застревал в замке. По виду инженер какого-нибудь проектного института... Подрабатывает между делом. А зачем цветочки? Неужели приносит заказчикам? С чего бы это?
       Такие примерно мысли мелькнули, когда он вошел.
       Атлет, ни слова не говоря, поставил чемодан в коридоре на пол, ринулся на кухню и положил мятый, увядающий букетик на край плиты.
       - Цветы здесь купил, - заметил он, близоруко улыбаясь. - Не забыть потом, - кивнул он на букетик.
       Я уже из предварительного разговора с ним по телефону знала, что разъезжает он по городу в собственной машине, располагает материалами любых
      
       - Девочки говорят, что она в отделе культуры в дружбе со всеми и ей все
      могут оформить, - сказала Нина.
       Маленькая, худенькая Вера Александровна гневно выпрямилась. Но жизнь долго била самолюбивую Веру Александровну, пока не научила сдерживаться и уклоняться от столкновений, когда хотелось возмутиться. И теперь досада ее обратилась на себя. Как же она пропустила этот день рождения! Недаром на днях какое-то смутное чувство появилось, что надо бы, кроме сувенира, который сообща поднесли девочки, что-то индивидуально подарить. Может быть, этому ощущению способствовали слова "все будет зависеть только от меня"? Но именно поскольку ожидали от Алевтины услуги, было неловко задабривать ее подарком, словно предлагая сделку. Нинина мама, с такой щепетильностью отвергая "сделку", даже чуточку гордилась собой, не вполне сознавая, что не идеалами при этом руководствовалась, а просто боялась неловким шагом уронить себя и повредить Нине. Потом оказалось: мать Лиды запросто прислала свой дар - отборный лук и арбузы. Не цветы, не французские духи, как сделала бы церемонная Вера Александровна.
       - Может быть, сходить к врачу? - нерешительно промямлила Нина.
       Обе представили себе длинную очередь в регистратуру. Талонов уже нет. Попросить дополнительный? Потом очередь у кабинета. Врач спешит, еле смотрит. Никогда она не выдаст эту справку! Неужели Алевтина не понимает?
      - Нет, она не могла так нарочно поступить, - сама себя убеждая, оказала
      Вера Александровна. - Ты ее знаешь уже несколько месяцев. Могла она так
      нарочно сделать?
      - Мне кажется, могла,- сказала Нина.
      - Что же нам делать? На завтра билет. Чего мне стоило достать эту
      путевку!
      
       расцветок и плату берет почти такую же, что и фирма "Заря", а услуги оказывает безотлагательно и в удобное для клиента время. В отличие от него "Заря" выполняет заказы весьма не скоро, и когда наконец наступает назначенное число, надо ждать их мастера "в течение дня".
       Через несколько минут он бодро втащил в коридор мешок с материалами, с ходу стал выковыривать неудачно поставленный старый замок, ворча что-то неодобрительное по адресу строителей. Я успокоено заметила: инструментами орудует четко, без лишних движений.
       Когда новые замки, верхний и нижний, были наконец врезаны, он подошел к двери, ведущей в комнату, снял ее с петель и, поставив боком параллельно окну, велел минутку подержать. Затем, напружинив плечи, снял с петель наружную дверь и положил одним краем на ту, которую я держала, а другим на подоконник. Затем, вывалив из мешка вату, стал быстро обивать.
      - Лев Борисович, вы где-нибудь работаете? - полюбопытствовала я.
      - Я нигде не работаю, - ответил он, мне показалось, немного как бы с
      вызовом. Но тут же поспешно добавил: - Беру патент.
      - Но... без постоянной зарплаты?
       Я не мыслила себе жизни без постоянной зарплаты. - А зачем она мне? - Заметив недоумение на моем лице, он снисходительно пояснил: - Я имею побольше.
       - Да, это хорошо. Но постоянно искать заработок! - не унималась я,
      удивленная необычным образом жизни.
      - Я сам себе нахожу работу.
      На вид ему было лет сорок пять.
      - А как же пенсия, Лев Борисович?
      
      - Я об этом не думаю, - отмахнулся он от призрака старости. - Пока
      работаю, а там...
      - Лев Борисович, а вы кто по специальности?
      - Инженер.
      
      - Я так и подумала. А вам не жалко свою профессию?
      Он пожал плечами.
      - Чего жалеть? Я тут имею деньги, а там что?
       Он заметно устал, работал торопливо: время - деньги. Через короткое время надо быть у заказчика на другом конце Москвы. К тому же, видимо, был простужен - шмыгал носом, поминутно утирал его тыльной стороной ладони. Наконец он выбежал к мусоропроводу, видимо, с намерением как следует высморкаться.
      - Жена не годится! - заявил он вдруг. - Получит выговор.
      - За что?
      - Платок мне в карман не положила!
      - А вы бы сами ... Почему жена?
      - А зачем ее тогда держать? - сказал он вполне серьезно.
      - У вас, Лев Борисович, прямо домострой!
      Он самодовольно кивнул в подтверждение.
       - У меня любовница - артистка оперетты, и то, когда я прихожу, все мне
      подает и обед приготовит, ухаживает.
       "Ну, ты гусь!" - подумала я, разглядывая лысину, мешки под глазами, полное усталое лицо с покрасневшим носом.
       - Я все, что получаю, трачу, - беспечно сказал он. - И любовнице даю, и
      матери, и жене, и первой жене на дочь даю - у меня все уходит.
      
       Он уже устанавливал на место наружную дверь. Вид у двери был роскошный. Замки работали отлично.
      - Лев Борисович, а вот тут внутренние двери в комнату и на кухню -
      строители так сделали, что ни одна не пригнана, - не закрываются...
      - Ну, я еще буду с этим возиться! Мне и замки ни к чему. Вы засеките время,
      сколько уходит на замки, а сколько на обивку! Дверь обить полчаса, а с замками
      час провозился,
      - Ну ладно, тогда все, - виновато согласилась я, доставая деньги. -
      Сколько я вам должна?
      Считал он молниеносно: 40 - обивка, 25 - укрепление дверной коробки (вбил 4 металлических штыря), 16 - замки, итого - 81.
      Я отсчитала 81 рубль - две трети месячной зарплаты рядового инженера. Сунув деньги в карман комбинезона, он помчался на кухню, вернувшись с букетиком, взглянул на часы.
      - Опаздываю! У меня сегодня еще в двух местах.
      Через минуту его и след простыл. Я видела в окно, как от дома отъехала старенькая грязноватая машина.
      В час пик
      8 января 1982 года.
      Снежные заносы. Метель. Мороз. Утром, в 7 часов, на остановке толпа. Автобусы появляются редко, битком набитые. Вот подходит очередной, накренившись на бок. Народ бросается к нему, скользя по заледеневшему сугробу, несколько человек втискиваются, утрамбовывая пассажиров, находящихся внутри, за ними с трудом закрываются автобусные двери. Изнервничавшаяся, замерзшая толпа остается, с надеждой глядя на мелькнувшие вдали огоньки следующего
      
      автобуса. Притопывают, прячут лица от ветра. Пытаются голосовать при виде легковых машин, однако те проносятся мимо. Беда тому, кто спешит, кто во что бы то ни стало должен явиться точно. Если бы такси... Но где там! Немолодая баба рявкает завистливо:
      - Начальству машину под ж... подают! Сюда бы хоть одного
      толстопузого! Посмотрели бы, как живет рабочий класс! Ни хрена некому думать!
      Вечером в час пик повторяется та же история. "У меня такое чувство, - говорил мне как-то студент-заочник, - что я в Москве, как монета, стираюсь. Это же так изнашивает, все время тереться в транспорте".
      Наконец,после нескольких неудачных попыток стою в автобусе, сжатая со всех сторон толпой. Толпа ропщет. Какой-то рабочий, с лицом суровым, как у тех пламенных большевиков, кто когда-то расстреливал именем революции, громко возмущается:
      - От кого зависит, те ездят на машинах. Сюда бы их - сдавить как
      следует.
      На всех одинаковых благ по-прежнему не хватает, а неравенство кажется несправедливым.
      Автобус едет мимо сугробов. Улицы завалены снегом - никто не убирает.
      - Ни черта не убирают! - констатирует чей-то голос.
      - Не хватает дворников, - отзывается другой.
      - Да эту пьянь с утра вылавливать! - замечает "революционный
      мститель". - Пусть убирают! (Это он про толпу, стоящую возле винного
      магазина.)
      - Ну, это вы предлагаете какой-то военный коммунизм! - смеется
      пожилая изможденная женщина с авоськой.
      
      - А что! Николай Островский так не работал, как они! - взрывается "мститель". - Дальше будет хуже - достроят остальные коробки, вовсе тогда не влезть. Народу прибавится.
      Автобус понемногу преодолевает заснеженный скользкий путь. Люди, стиснутые в давке, отогреваются, веселеют. Утром они снова будут топтаться на остановке в ожидании автобуса, вглядываться в снежную метель, не покажутся ли заветные огоньки. Не умирает в них надежда; а вдруг именно этот очередной автобус окажется посвободней. Бывает же иногда везение...
      Клещ
      Небольшие подслеповатые глазки смотрят сквозь очки пристально, непримиримо. Соседи по санаторной палате при нем тушуются - молодые лейтенанты, а он отставной полковник, в прошлом видный кадровик. Он с ними не разговаривает, читает газеты. Его жизненное кредо: над людьми должен нависать меч, порядка иначе не будет.
      У него странная голова, коротко остриженная, узкая кверху, змеино приплюснутая с боков. А книзу лицо расширено из-за толстых обвисших щек: два распухших блина сливаются с дряблым мешком подбородка. Голова с толстым затылком, приросшим к спине. А спина толстая, вверху овальная, почти без плеч. Руки, словно полукруглые щупальца, бессильно болтаются. И такие же бессильные, тяжело больные ноги. Он обычно в коричневой фуфайке. Похож на паука с овальным толстым туловищем или, учитывая свирепое выражение лица, на клеща. Отсюда и прозвище.
      На его памяти иные времена: как можно было впиваться в жертву, выпуская хоботок-меч! Он живет воспоминаниями.
      
      Когда он, с трудом волоча ноги, надменно передвигается по старинному парку, возникает странное впечатление: кажется, что по аллеям ползает старое, но еще опасное и свирепое животное с перебитым хребтом.
      Столичная штучка
      Живу в санатории "Марфино". В вестибюле две девчонки из соседнего Дома отдыха говорят по телефону-автомату. Одна из них, с разрисованными в синий цвет веками, в туго затянутых джинсах, сообщает матери в Москву:
      - Вчера ходили на танцы. - И жеманничая, как аристократка, знававшая лучшие времена, бросает в трубку: - Танцы тут... обхихикаешься!
      Два экскурсовода
      Марфино. Сюда часто приезжают экскурсанты. Разглядывают каменный средневековый замок с готическими башенками, узорной оградой, зубчатыми стенами. Посреди зеркала искусственных прудов. Доносятся пояснения экскурсовода: "псевдоготика", "террасная архитектура", "на трех уровнях", "окна витражные", "герб владельцев усадьбы"... Экскурсовод лицом, речью похож на рабочего или колхозного механизатора. Загорелый, небрежно взлохмаченные короткие волосы. И одет неброско - в клетчатой рубашке с распахнутым воротом, в отечественных дешевых джинсах.
      Какой это был квалифицированный, просвещенный знаток! Все так живо представили себе жизнь бывших обитателей дворца, анфилады праздничных комнат с танцевальным залом. Богатая тонкая резьба по камню. Бассейн с фонтаном, чашу которого поддерживают амуры, наяды. У ног их - мифические чудовища с разинутыми пастями, из которых били водяные струи. Жизнь веселая, беззаботная. Сплошной досуг. Летом на открытые террасы выставлялись деревья
      
      из оранжереи. Из отдельного здания, где помещалась кухня, во дворец везли яства на тележках, увитых цветами. А чуть дальше - необъятный старинный парк под сенью вековых лип. И казалось, белая тонкая фигура тургеневской героини мелькнула в дальних аллеях. О прекрасная, возвышенная любовь, изящная красота, рыцарское поклонение.,.
      Холмы, на которых расположена усадьба, искусственного происхождения. Строили крепостные. Землю носили руками в мешках из рогожи.
      "Значит, на костях крепостных эти холмы", - сказал кто-то из экскурсантов, и все долго стояли, задумавшись над историческими противоречиями красивого уголка и даже всей человеческой цивилизации. Лучший способ воспитания - эмоционально подвести к самостоятельному выводу.
      Одновременно неподалеку - другая экскурсия. Экскурсовод - полная противоположность первому. Если у первого облик и речь рабоче-крестьянские, то у второго облик современного псевдоинтеллигента - борода, перстень, важность. Светский мужчина лет тридцати. Физиономия жизнелюба, немного жуликоватая. Если первый искренен, то у второго - штампы: "кровавый крепостник", "отдыхают представители нашего советского народа" и т. д., и т. п. Но ничего конкретного. Если у первого знание архитектуры, истории, подлинный к ним интерес, вдохновение, то у второго - бездарная подделка под идейность. Рассказ первого обогащает, рассказ второго - отвращает.
      "Пусть трепещет мир!"
      Не исключено, что западному миру (и США тоже) на пути к земному Царству Божию грозят многие беды, в том числе анархия, экстремизм и террор. Реализуется вполне эта возможность как промежуточный этап на пути развития человечества или не реализуется, но она существует, пока не установится во всем мире более разумный и справедливый порядок. Непроизвольно, стихийно
      
      вспыхивают вдруг очаги так называемого левацкого терроризма. Во Франции в 68-м году в левоэкстремистском крыле студенческого движения был сформулирован лозунг: "Провокация - репрессия - революция". Начинают с умышленного оскорбления властей, законов, общественного порядка. Иногда под различными благовидными предлогами. Французские теоретики экстремизма писали: "Хороши все средства - даже стрельба по всем пассажирам поезда".
      Беспорядок вынуждает полицию усиливать репрессии. Экстремистам того и надо, чтобы спровоцировать народное движение против режима, ставшего репрессивным. "Наводить на режим страх, устрашать" призывал манифест "майского движения" 68-го года во Франции. А германская террористка Ульрика Майнхоф сказала: "Мы должны взрывом вызвать фашизм к жизни, чтобы все увидели его и народ обратился к нам в поисках руководства".
      Часто пытаются действовать от имени пролетариата, который в своей массе отнюдь не в восторге от этих крайностей. Так поступали "красные бригады" в Италии. "Пролетариат - хищник, который должен пробудиться... - писал профессор Негри. - Полное жизни животное, свирепое со своими врагами... такой мне хочется видеть коммунистическую диктатуру". Для них пролетариат - орудие, "таран, призванный сокрушить твердыню буржуазного общества". Обо всем этом поведала статья в "Иностранной литературе"*.
      При всей этой дегуманизации "враги" перестают восприниматься как люди и "врагами" становятся все новые и новые жертвы.
      Что чувствует при этом террорист, молодой, психически здоровый, да еще зачастую из обеспеченной семьи? Бывший рафовец**Михаель Бауман: "Когда у тебя за поясом пистолет, ты с самого начала ощущаешь превосходство.
      * Мяло К. На пути бунта: от протеста к террору // Иностранная литература. 1984. Љ 3. '* РАФ (Роте арме фракцион) в ФРГ.
      
      Последний слабак чувствует себя сильнее, чем Мухаммед Али. А все, что от вас требуется, - это спустить курок. Любой идиот может это сделать".
      Самые невероятные поступки подчас объясняются стремлением ощутить свое превосходство,чувством значимости. И потом,сам образ жизни кажется заманчивым. Одна из юных экстремистов проходившая обучение в специальном лагере, утверждала, что мчаться в машине, выскакивать на ходу с оружием в руках и тому подобное гораздо приятней, чем прозябать с утра до вечера в скучном учреждении.
      Ради этой "яркой, динамичной" жизни, ради сознания своего "превосходства" все равно кем числиться - левыми экстремистами или просто фашистами. И вот в "Литературной газете" фотография - члены германского неонацистского "Союза девушек". За столом, где пивные кружки и остатки чаепития, две измятые, растрепанные девчонки с припухшими губами. На девчонках форменные рубашки с галстуками. Одна, усталая, как после попойки, задумчиво курит. Подведенные, много знающие глаза блестят увлеченно. Вторая насупилась мрачно. Третья, рослая, в расстегнутой форменной тужурке, вытянулась у знамени - туповатая крепкая блондинка с решительным лицом и тяжелой челюстью. Заголовок над фотографией: "Пусть трепещет мир!" Не сносить этим девчонкам головы. Но ведь есть питательная среда, основа, на которой возникают подобные союзы.
      Отчего-то вспоминается вдруг не кто иной, как Гоголь. Вероятно, по случаю 175-летия со дня рождения. Гоголь, в свое время замысливший показать оживление мертвых душ. Не удалось, потому что было преждевременно. "Царство Божие внутри нас..." Но пока лишь потенциально, а не в массовой реальности.
      "Чайки стонут перед бурей... Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах..." Может быть, девчонкам кажется, что они буревестники?
      
      И если где-нибудь в мире в обстановке страха организованная преступность, соединившись с политикой, завладеет атомным оружием, то... А вдруг это единичные провозвестники грядущих перемен?
      "Сделайте так, чтобы все было ровно..."
      По утрам гуляет возле нашего дома грубоватая тетка с французской болонкой. Мы случайно познакомились. Не знаю, кем работала она до ухода на пенсию, неудобно спрашивать. Но из разговора выяснилось, что недавно ей довелось отдыхать в правительственном санатории. Судя по тому, как реагировала тетка на особые удобства санатория, ни она, ни муж не входили в число избранных и в привилегированные санатории попадали нечасто.
      Особенно ее почему-то поразило, что анализы, рентген там делают сразу, и результаты любые тут же готовы. Не то что в обычных заведениях, где несколько дней ждешь. "Во слуги народа! - В ней жила нахрапистость треневской Дуньки, пробивавшейся в Европу. - Во живут! Обидно! Что, мы не работали?"
      Дом наш кирпичный, добротный. К самым окнам подступает березовая аллея в багряном осеннем убранстве. Но тетка на этом празднике красоты страдала.
      Когда-то, покинув деревню, приехала она в Москву. Неужели затем лишь, чтобы в зажиточном своем бескультурье мучиться завистью к "братьям по классу", урвавшим кусок пожирней? Революция пробудила в ней желания, но не сделала счастливой - от ощущения неравенства.
      Важный закон был открыт на заре человеческой истории в эпоху рабства. "Сделайте так, чтобы все было ровно, чтобы не было ни впадин, ни возвышенностей, ни высокого, ни низкого... Тогда Бог будет среди вас, и все найдут
      
      Мы смеемся и грустим над нелепой судьбой гоголевского Акакия Акакиевича, горделиво полагая, что новый человек уже создан в массовом масштабе. Наверное, в каком-то смысле это так и есть. Жизнь меняется, и люди вместе с ней. Но сколько еще невыявленных, неназванных акакиев акакиевичей обоего пола снуют мимо нас ежедневно в часы пик! И у каждого - своя "шинель". И в трудную, минуту не встречают они во взглядах гоголевское "ты брат мой!". Все страшно зависят от доброты, обязательности, порядочности друг друга.
      Алевтина давно дала девочкам номер своего домашнего телефона. Теперь Вера Александровна принялась звонить, чтобы все-таки посоветоваться. Нина безучастно сидела поблизости, по временам ее сотрясал приступ кашля. Глухой осенний дождь стучал за окном по карнизу.
      В течение нескольких часов ответом были только долгие гудки. Потом голос девочки. Повторялся короткий разговор:
      - Будьте любезны, Алевтина Петровна дома?
      - Ее нет.
      Затем снова:
      - Извините, Алевтина Петровна не пришла?
      - Нет, не пришла.
       Поздно вечером голосок девочки словно изменился. Или это показалось? Отвечал тоже тонкий голосок, но как будто другой. Может быть, Алевтина? Уклоняется от разговора?
       Вера Александровна, обещая что-нибудь, о чем-то пусть мимоходом договариваясь, насмерть готова была всегда стоять, чтобы выполнить. Необязательность людей ее постоянно ранила.
       - Ну что делать? Отчего мы такие несчастные? В кои-то веки досталась
      эта путевка!
      
       спасение свое" (Евангелие от Луки, 3; 5-6). Речь, естественно, не о рельефе местности.
       Но другая экономическая база, вероятно, требуется - роботы, автоматы с неслыханной производительностью труда, всех освобождающие от необходимости куда бы то ни было наниматься. Когда-нибудь на такой базе невиданно повысится наша культура. Мы вряд ли тогда сопьемся, обретя сплошной досуг. Мы начнем искать и находить себя, рванемся к творчеству, к работе по призванию. Делиться плодами его с людьми - высшее удовольствие. У всех появятся равные возможности осуществлять свои желания, не мешая друг другу. И наверняка не о казарменном социализме тут речь, а о равенстве прав и реальных возможностей их осуществлять.
       Тихо падали на дорожку осенние желтые листья. И треневская Дунька с тонкой золотой цепочкой на племенной шее бубнила с горькой досадой, вспоминая все новые подробности: "Во живут!"
       Без маяка в тумане
       У нас был водопроводчик Коля Мошкин. Почти без шеи, маленький, толстый, крепкий, как гриб-боровичок. Щеки красные, как спелые тугие помидоры. Он всегда являлся немного навеселе. Постепенно совсем заплыл жиром и спился. А сначала, когда приехал из деревни, был вполне молодцом.
       - Заразы! Повыворачивали краны! - говорил он про жителей. - По
      квартирам хожу, столько насмотрелся, -заключал он, махнув рукой.
       - Ну, люди, наверное, разные, - пробовала я смягчить его категоричность.
      Но Коля Мошкин воспылал страстью к обличениям. Эта мода и его
       коснулась. Шел конец семидесятых.
      
      - Народ борзеет! Еще кому пятьдесят, те ничего. А по тридцать, ну эти...
      Родители заботятся. Ему только машину, дачу, кооперативную квартиру. Крутит
      баранку - ни до кого дела нет. А как же! Образованные все! Убирать за ними ...!
      - В нем вспыхнула мгновенная ненависть от ущемленного самолюбия, но
      природное добродушие тут же взяло вверх: - Я не обращаю внимания. На все
      обращать - нервов не хватит.
      - Еще не доросли до коммунизма... - Я сказала нечаянно и тут же
      пожалела.
      - Да что вы?! Какой коммунизм! - Он посмотрел на меня как на
      ненормальную.
      Наш Коля, давно позабывший Бога, лишь подробности быта воспринимал. Потому, вероятно, и спился. Говорили, что пьяный где-то валялся и замерз. Или насмерть простудился и умер в больнице.
      Уроки дяди Васи
      Недавно встретились два жителя подмосковного городка Домодедово - местный инженер, потомственный интеллигент, и сторож дядя Вася.
      Интеллигента жена "затуркала", пришлось развестись. И ребенка забрала, шестилетнего мальчишку. Все ей было не так, все ее раздражало. Не любила. Ну, а уж скромная зарплата инженера ее просто приводила в ярость. Даже,несмотря на ежеквартальные премии, которые интеллигент до копейки послушно отдавал жене на тряпки.
      Дядя Вася - счастливый семьянин, глава большой семьи, делится опытом:
      - Зачем разводиться? Ну дай ей два раза по морде! И все наладится.
      В сущности, в этом выразилось отношение дяди Васи к демократии и диктатуре внутри семьи.
      - Нет, дядя Вася! Я так не могу с человеком...
      
      - С ними нельзя как с человеком. Ты по себе равняешь. Вот ты женился - надо было взять за глотку и держать... Видишь - синеть начинает, отпусти на минутку. Во как надо с ими!
      Дядя Вася глядит на интеллигента с пренебрежительным сожалением.
      
      До позднего вечера они безуспешно звонили и устали, как от тяжелого труда.
      6
      На другое утро у Нины повысилась температура. Терапевт из поликлиники, женщина миловидная, молодая и почему-то сердитая; выдала больничный, но о справке даже слушать не стала. Домой к Алевтине по-прежнему нельзя было дозвониться. На работе ее не было.
      - Я в обеденный перерыв успею сдать билет, - убито сказала Вера
      Александровна, спеша на работу.
      - Не сдавай путевку! - попросила вдруг Нина, до этого безучастно
      лежавшая на своем диванчике. - Я уйду из библиотеки. Поправлюсь и уйду.
      Девочки в это время в тихой безлюдной библиотеке сели переписывать поздравления "передвижникам" с наступающим праздником. Надо было переписывать с прошлогоднего образца, который им накануне дала Алевтина.
      - Так, посмотрим образец, - сказала насмешливо Лида и важно
      продекламировала: - "Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны
      принять за образцы?" - Было ясно, что она подразумевает Алевтину. - Давай
      не писать "обнимаем"! Хватит "поздравляем" и "целуем".
      Потом они, как всегда, закурили. Открыв ящики Алевтининого стола, любопытно поглядели: что там? А там, как всегда, были дефицитные книги, пользовавшиеся повышенным спросом. До рядовых читателей они никогда не доходили.
      - Так, понятно, куда уходит Хейли. - Лида задвинула ящики, стряхнула
      пепел на одно из горячих поздравлений.
      Девочки хорошо знали про студенческие стройотряды, а о БАМе акселератка Леночка даже готовила доклад. И древнюю "Сельскую учительницу"
      
      в исполнении Марецкой видели обе. Но мысль о том, что на своем месте они могут способствовать росту "массовой культуры", даже нравственности и вообще улучшению общественного климата, как-то не занимала их. То ли они просто еще не созрели для стремления "сеять", то ли в них это стремление вовремя не посеяли, что-то нарушили в технологии сева, и оно не взошло.
      Глухая осень медленно переходила в зиму. Дождь прекратился. Тонкие легкие снежинки носились за окном и где-то внизу таяли, превращаясь в слякоть. Нина лежала и смотрела в окно. Хорошо никуда не спешить, ничего не оформлять, не добиваться! Временами ее охватывала дремота. Она, в сущности, всю свою жизнь дремала и собиралась дремать дальше.
      За пеленой летящих снежинок ей снилось, что она идет (в такой же дубленке, в какой пришла вчера Алевтина) с высоким блондином, рыцарски благородным. Но где он, этот рыцарски благородный блондин? Не будет никакого блондина. Никогда не будет. Пусть провалятся все блондины!
      Предстояли новые поиски работы. 1978 г.
      Наташа
      Пожилой школьный учитель физики с виду невзрачен - сутулый, тщедушный, с лысинкой в середине чернявых волос. Но в нем чувствуется непринужденное изящное достоинство. Зовут его Юрий Глебович. В санаторном парке он поведал свою историю соседу по палате, а тот - мне.
      В прошлом он был полковником и начальником кафедры физики Военной академии. Оклад, престиж - все полетело кувырком из-за сущего пустяка. Дело было так.
      
      В академию прибыла очередная инспекция во главе с дубоватым генералом. Обходя кафедры, он "положил глаз", как теперь бы сказали, на симпатичную лаборантку кафедры физики, стал именно ее спрашивать о состоянии дел, и, как все заметили, спрашивал довольно игриво, игнорируя начальника той же кафедры, стоявшего рядом.
      - Как вас зовут?
      - Наташа.
      - Ну, как тут у вас кафедра, в порядке? Чем тут занимаются? -
      Генеральская свита, сплошь в звездах, застыла в почтительном ожидании. Будучи
      особой симпатичной и юной, лаборантка засмущалась и указала на своего
      начальника, который, мол, все знает, а она лишь технический работник. Генерал
      неохотно обернулся к сутулому интеллигентику и вместо почтительного трепета
      уловил в его взгляде иронию.
      - А что тут знать? - возразил неприятно задетый генерал. - На этой
      кафедре одни термины, а больше и нет ничего. Амперметр, вольтметр. Что такое
      термин, вы знаете? - красовался он перед лаборанткой. Та, к его удивлению,
      смешалась. - Вот мы говорим: Наташа - и уже знаем, что за этим. Ничего
      другого не может быть. Это всегда обозначает одно и то же. - Он выразительно
      оглядел курносенькую стройную Наташу.
      - А я читал, - невозмутимо сказал Юрий Глебович, - что в одном
      колхозе Наташей звали корову.
      Офицеры свиты оживленно встрепенулись, пряча улыбки.
      Самодовольная уверенность питается трепетом окружающих. Генералу стало вдруг неуютно. И на миг повеяло забытым, давним - ощущением собственной неуклюжести, топорной бессловесности. С холщовой сумкой через плечо мальчонкой ходил по деревням побираться. Чуть покачнулась давно
      
      завоеванная территория, куда взметнуло некогда попутным ветром. Тогда рабоче-крестьянское происхождение ценилось. Захотелось отпарировать выпад интеллигентика с непринужденной легкостью, остроумно. Как всегда, слова не являлись. Но зато явилась в тоне спасительная угроза:
      - Вы так думаете?
      Генерал важно выпрямился и проследовал во главе свиты осматривать кабинеты. Уже уходя, он как бы невзначай покосился на плюгавого нахала:
      - А почему вы занимаете эту должность? Вы инженер-полковник. А для
      этой кафедры нужен физик.
      - Товарищ генерал, - возразил Юрий Глебович. - Я как раз до армии
      окончил пединститут по специальности теоретическая физика. И еще инженерную
      академию ВВС. Кандидат технических наук.
      Но генерала это как-то не убедило. Он ушел вместе со свитой, не попрощавшись. Теперь, издали замечая тщедушного Юрия Глебовича, я мысленно вижу картины... Словно кадры кинофильма.
      Вхожу в здание неведомой академии. Вас не пустят, читатель, но я проведу. Мимо вооруженного солдата, проверяющего пропуска, попадаем в просторный вестибюль, где в сумрачной тишине застыл у знамени часовой. Широкая мраморная лестница ведет наверх в главные служебные кабинеты, где за внушительными, вызывающими трепет дверями скрываются пожилые генералы с бычьими шеями, а в приемных вас настороженно встречают расторопные адъютанты и вышколенные пожилые секретарши.
      Вот вдали, в конце коридора, блестящее шествие. Инспекция! Впереди генерал, непреклонный, важный, словно под светом юпитеров на параде. Он еще не знает, что ровно через год с ним случится инфаркт дома в ванной. Жена уйдет в гости к дочери, он будет один. Застанут его труп, голый, скорченный, с
      
      недоуменным ужасом на крестьянском простодушном лице. Хорошо, что всемогущий важный генерал не может себя увидеть будущего. А себя прошлого забыл. Совсем забыл, как он с голодухи явился в Москву из глухой деревни, толкался на бирже труда в очередях, неловкий, обшарпанный. Зато был вынослив, неприхотлив. Может быть, потому, что в детстве бегал по осенней слякоти в мокрых лаптях, потом батрачил, мыкался... Но сейчас он шествует по ковровой дорожке с видом столь значительным, словно предстоит ему немедленно какой-нибудь военный совет в Филях. За ним, отступя на несколько шагов, его свита. Почтительно застывают по стойке "смирно" случайно попавшиеся на пути слушатели академии.
      Какие подчас незначительные случайности в корне переворачивают нашу судьбу! Ну, допустим, где-то корову назвали Наташей. Так может ли этот факт зачеркнуть целую жизнь, отданную любимой работе? Увы, неисповедим ход мыслей начальства.
      Когда вскоре подошел срок Юрию Глебовичу переизбираться на должность, его вызвал начальник и дал понять, что имеется указание сверху... Так что на переизбрание нельзя рассчитывать. Юрий Глебович пошел к заместителю начальника академии по науке, давнему своему приятелю и сокурснику. Но приятель и сокурсник жался, мялся и наконец посоветовал подчиниться. Рослый детина, спортсмен и незлой человек был зам по науке, но указание сверху...
      Поскольку Юрий Глебович был работником знающим, дельным и анкета его была в порядке, таинственное указание свыше казалось необъяснимым, Правда, офицеры академии поняли его по-своему. За Юрием Глебовичем был один грешок: однажды он отказался поставить тройку родственнику самого начальника академии. Слушатель-родственник бездельничал нагло, и все ему ставили тройки. Один Юрий Глебович уперся. Теперь и его некому отстаивать.
      
      Он не жалеет. Школа ему интересна. Но что-то в нем изменилось после ухода. Он словно уменьшился, сжался и, как улитка, залез в скорлупу. Даже ходит как-то боком, еще более согнувшись, а руки свисают безвольно.
      В отличие от старых русских интеллигентов Юрий Глебович не страдает комплексом вины и не ищет высшего смысла жизни. Впрочем, не до того ему: жена рано умерла, и двоих сыновей он сам растил. Теперь оба студенты. Но в его мальчишески худенькой кривой фигурке, в его сдержанно учтивой замкнутости чудится смутный отпечаток ленинградских коммунальных квартир, культа личности, блокадных мук...
      Его считают мыслящим. На вопрос, каковы главные трудности современной школы, он отвечает одним словом: кадры. Если его затем расспросить подробней, он пояснит, что большинство попадают в пединститут не по призванию, а по знакомству. Потом идут в школу и послушно занимаются очковтирательством. Им все равно. А такие, как, например, директриса его школы, дама строгая и непогрешимая, очковтирательство оправдывают и даже подводят под него теоретическую базу: мол, когда в период индустриализации нужны были инженеры, их выпускали без дипломных проектов, не требуя необходимых знаний, и сейчас тоже такой момент - нельзя ставить двойки, поскольку всеобщее обязательное образование. Да, собственно, директриса и поделать ничего не может. Когда она сдала в районо отчет с двойками, ей его вернули. Пришлось требовать от преподавателей, чтобы завышали отметки. Школьники все это знают, все видят.
      А сейчас он блаженно гуляет по тенистому парку, исправно ходит смотреть программу "Время", запоем читает Дюма и всевозможные детективы. Этим, кажется, исчерпываются его литературные интересы. По правде говоря, он с виду как-то скучноват, сероват. Но изредка он выглядывает из скорлупы и становится
      
      по-прежнему язвительным, непримиримым. Предложил, например, обсудить в школе на педсовете вопрос: когда мы перестанем вместо двоек ставить тройки. Говорят, директриса ищет способ от него избавиться. Пока не нашла, но надежды не теряет. 1982 г.
      
      Еще об искусстве быть счастливой
      Конец января - и около нуля градусов. Изредка температура падает до минус пяти-семи градусов, лужи замерзают, еще и снежком припорошит. Глядишь, снова слякоть. Началась эпидемия гриппа. Особый зарубежный вирус. Где-то писали, что в данное время солнце вступило в период наиболее интенсивной своей деятельности. Может быть, из-за этого погода как с цепи сорвалась - то слишком жарко зимой, то слишком холодно летом? Наводнения, оползни, землетрясения. Едва кончилось в Армении (уже не говоря о длительных последствиях), как грянуло в Таджикистане. Земля - тело космическое, и человек - существо космическое, что поделаешь. Хоть бы люди сами не отравляли друг другу жизнь, поскольку достаточно причин, от них не зависящих. По крайней мере научились бы противостоять стрессам и огорчениям.
      В теплом зимнем пальто жарко, душно, в более легком я моментально простуживаюсь. Из двух зол приходится выбирать меньшее в соответствии с известной поговоркой - пар костей не ломит. Как иногда тяжко! Слабость, дурнота. Старость не радость, хотя, впрочем, какая старость - 64 года! Где-то, кажется, писали, что шестьдесят "молодость старости". Или не о шестидесяти писали, а о пятидесяти? Пусть уж лучше о шестидесяти. Отчего же я так малоподвижна? Что ни говори, а погода много значит.
      И все время очень скользко. Словно специально кто-то поливает улицы водой, потом включает какое-то морозильное устройство, и готов каток среди снежных завалов. Улицы, похоже, не убираются. По крайней мере в нашем окраинном микрорайоне. Впрочем, видимо, не только в нашем, иначе в газетах бы не сообщали страшную статистику жертв, поскользнувшихся на неубранных тротуарах.
      
      Наш микрорайон днем пустеет. Народ на работе или тащится в центр за покупками. На детских площадках мерзнут мамы с колясками. Но их с улицы не видно. Мы на ледяной пустой планете. Ледяной слой подтаивает. Сыро, ветрено.
      Сегодня я встретила женщину, с которой мы с некоторых пор стали здороваться. Кто она, не знаю, но вижу ее довольно часто: живет в доме напротив. Уже сегодня с утра дважды встречались в продовольственных магазинах. Опять бежит с авоськой мимо меня.
      - В магазин?
      - Нет, в аптеку. - Она заулыбалась и, замедлив шаг, пошла рядом. -
      Какая погода замечательная! Тепло, свежо, прямо весна!
       Я с некоторым сомнением огляделась:
       - Мне кажется, когда чуть холодней, как-то легче. Когда небольшой
      морозец. Чувствуешь себя как-то лучше. Не сильный, конечно, а небольшой. А
       когда тепло - слабей, тяжелей.
       - А я себе говорю: "Мне очень хорошо, я себя замечательно чувствую!
       Как я хорошо себя чувствую!"
       На вид она человек суровый, трезвый, хотя и приветлива. Даже эти
       восторженные слова произносит сдержанно.
       - Какой вы молодец! - воскликнула я - Это прямо гипноз, самовнушение.
       Конечно, я знаю, что это помогает, но как-то забываю.
       - А я всегда так, - сказала она. - Бывает по-всякому. Скажешь себе: "Ты
      хорошо себя чувствуешь. Держись! Сейчас все будет хорошо!" Утром выйду на
      балкон, потопаю босыми ногами, небольшую гимнастику- и все в порядке.
       Отойдя в сторонку, мы стояли возле засыпанной снегом скамейки, за которой тянется скучный каменный забор.
       - Я, как выйду на улицу, думаю: "Господи! Какая красота! Воздух! Снежок!
      Деревья в снегу. Как мне хорошо!"
      
       Оглянувшись, я тут же увидела, что она права. Все было именно так: и весенний воздух, и заледеневший на дорогах снежок, и березы, высокие, тонкие.
      - Это надо уметь себя так в руках держать! - похвалила я от души. -
      Конечно же, так и легче, и веселей.
      - Мне раз пункцию брали, - припомнила она радостно. - Я как на
      праздник шла. Передо мной женщина так страшно кричала, вся в синих пятнах. А
      после нее моя очередь. Я лежу, врач мне говорит: "Вы не бойтесь!" - "А я не
      боюсь, доктор. Я очень рада! Как на праздник иду!" Потом привезли в палату,
      больные смотрят, а я улыбаюсь, довольная такая. Они потом говорили: "Нам
      повезло, что такая соседка". Я их воодушевляла.
      Припоминаю, что несколько лет назад впервые заметила эту женщину. Она рано утром стояла, поникшая, у ограды за нашим домом, и какой-то мужчина держал ее, чтобы не упала, помогая сделать первый шаг. Наконец она двинулась, мучительно клонясь во все стороны, как пьяница, у которого земля уходит из-под ног, тащилась, волоча парализованную ногу и цепляясь руками за спутника. Смотреть на их прогулку было страшно. Потом я их видела еще несколько раз. А с какого-то времени она по целым дням уже одна стала гулять, медленно, мучительно передвигаясь. День за днем годами тренировалась. Теперь ходит вполне прилично, быстро, только чуть приволакивает одну ногу, словно та была перебита.
      - А зачем пункцию?
      - Операцию делали на голове, - сказала она невозмутимо. - Всех шесть
      дней держали в этой... как ее... ри-нимации, а меня через четыре перевели в
      общую палату. Спрашивают, как себя чувствую. "Замечательно!" Я там славу
      врачу сделала. У него и так слава, - тут же, видимо, из чувства справедливости,
      поправила она сама себя, - а со мной и вовсе. Принесли в палату - все
      
      "замечательно и замечательно". У меня все быстрей заживало, чем у других. Я себе говорила: "Держись! Тебе не больно. Сейчас будет еще лучше". А через шесть дней я уже вставать стала. Качаюсь и говорю опять: "Держись, держись, ты не упадешь! Все замечательно! Как я уже хорошо себя чувствую!" У нас в палате освободилась кровать. Мое место было жаркое, у отопления, тяжело лежать, а эта подальше от батареи. Я туда перебралась, потом врач не поверил: "Вы как сюда попали, кто поместил?" А я уж давно ходила, только ему не признавалась, мне еще не разрешали, так я потихоньку. Очень я там веселилась. Мы и песни пели в палате.
      - Да, надо уметь там радоваться.
      У меня просто жизнь так сложилась. Выросла в детдоме...
      - Детдомовцы тоже бывают разные. А родители умерли?
      - Не знаю. Нас вывезли с Украины в тридцать втором году.
      - Раскулаченные, что ли? Тогда, кажется, это было...
      - Ничего не знаю. Во время голода нас детишками вывезли, кто еще жив
      был. Ни родителей, ничего не знаю. Как котят... В Мордовию нас привезли, там мы
      и были в детдоме.
      - А документы?
      - Ничего. Имя, фамилию - все потом придумали. А мой возраст по зубам
      определили. - Она, чуть оскалив зубы, указала на них пальцем.
       Я никогда не слышала, чтобы возраст устанавливали по зубам, и невольно покосилась на ее корявые, косо поставленные, но крепкие еще зубы. Да, ведь я еще и про внешность ее ничего не сказала. О том, что слегка приволакивает ногу (чуть-чуть, самую малость) уже упоминала. Ну а в остальном... Среднего роста, не худая и не толстая. В темном пальтишке с кусочком норки, не новом и не совсем старом. В серой вязаной шапке, из-под которой небрежно выбиваются
      
       русые волосы. Нос широкий, но не особенно. Все в меру. Лицо простое, деревенское, глаза прозрачно-серые, незаметные какие-то, без бровей и ресниц, хотя по временам в них, как в серых неглубоких колодцах, что-то сияет, огонек воодушевления, что ли. Добра ли она? Да, наверное. Грубовата с виду, проста, даже сурова, но когда я после многих случайных встреч однажды с ней поздоровалась, она мне навстречу заулыбалась так радостно. Не злая, это совершенно точно. Доброта ее, вероятно, сдержанная, само собой разумеющаяся, не сознающая сама себя. Впрочем, это я поняла позже. А на первый взгляд - среднее, заурядное, какое-то даже бесцветное существо. Серая моль.
       Эти мысли быстро промелькнули, пока она рассказывала.
       - Голод помню такой! Мы детишками траву на поляне грызли, ягоды все
      объедали, как появятся, сразу на них бросались.
       Это были последствия сталинской мудрой политики. (Попробовал бы кто-нибудь тогда об этом упомянуть.) Но массовый оптимизм и неприхотливость воспитать сумели.
      - Во втором классе, помню, ходили учиться зимой босиком. Ничего. Не
      болели. Потом, уже постарше, затемно еще вставала, будила, кого из девчонок
      сама выберу, - которая покрепче, возьмем коромысла - и на речку таскаем воду
      из лунки, до нее по наледи... Да еще берег крутой, скользкий. Натаскаем воды, за
      это дадут миску баланды или кость. Как радовались! Я ребенком всегда была
      голодная. В ремеслухе тоже.
      - И какую профессию получили?
      - Слесарь. На железной дороге. Всяко бывало. Скажут: "Неси тормоз
      Матросова!" А тормоз Матросова - тридцать два килограмма. На плечо
      навалишь, вся скорчишься и тащишь. Я работать рвалась! У меня характер
      
      увлекающийся, вся выкладываюсь, от всей души. Такая была радость! Энергия во мне! Еды мало, а сила была,
      "Может, предки ее, кулаки, так неистово работали на своей земле? - фантазировала я между тем. - И передали ей генетически свою энергию. Кто знает... За всеми, безродными и родовитыми, стоят длинные вереницы людей, от которых что-то унаследовано. А затем и приумножено, и улучшено или разбазарено, искажено в долгом всеобщем пути к человеческому совершенству".
      - Первую получку дали - нет, аванс. Так я в один день весь проела.
      Пошла на рынок, покупаю и ем. Не могу остановиться. Вечером уже ни денег, ни
      еды.
      - А как же вы очутились в Москве? - Я смутилась от бестактности своего
      вопроса и тут же смягчила его следующим, более уважительным: - Муж привез?
      - Да нет, еще до мужа. В пятьдесят пятом поехали на целину. Думала,
      чего я теряю, поеду посмотрю. А в Москве пересадка. Мне там одна женщина и
      говорит: "Оставайся в Москве, пойдем вместе работать". Так и пошли.
      - А куда?
      - На стройку. И так до конца там работала.
      - А кем вы были на стройке?
      - Мотористом. И грузчиком приходилось, куда только не бросали. Работой
      я всегда увлекалась. Как лошадь работала. Да с песнями. Я потом уже, как
      инвалидом второй группы стала, встретила одного начальника со стройки. Он
      говорит: "Вы хорошо работали, с полной отдачей, теперь таких девчат мало".
       Сколько жизненной энергии, силы, готовности к труду. Как безалаберно все разбазарено, растоптано, смято.
       - Ну хоть наградили вас?
      
       - Давали грамоты. Да все это как мертвому припарки.- Помолчав, она
      продолжила: - Жили хорошо. В общежитии с девчонками. Весело. Перед
      зарплатой ни у кого денег нет, сложимся, у кого что есть, и сварим похлебку.
      Песни поем. Хорошо жили! А один раз я в театр попала. Ой, как на чудо смотрела.
      "Виндзорские..." Что-то еще там в названии, не помню. Я помню, шла из театра, и
      мне всех было жалко, что они этого не видели! Такой красоты!
       Способность так радостно изумляться духовным ценностям выдавала силы интеллекта, по разным обстоятельствам не востребованные, нереализованные. И не всякий жаждет этой радостью поделиться. Немало тех, которым лестно иметь больше радостей, чем у ближнего. (Не только материальных, но и духовных.)
       Мы то стояли, то ходили по улице по скользкой наледи. Свернули в проулок, там она смело перемахнула через заледеневший бугор, хотела подать мне руку, но я постеснялась воспользоваться ее помощью и сама перебралась через препятствие с бодрым видом. "Спасибо, что вы! Тут ничего..." Как же она ухитрилась натренироваться! С такой легкостью, какая появилась в тот момент, я и по ровной дороге не хожу. Велика сила примера! Будь я одна, в жизни бы сюда не полезла. Но с какой искренней щедростью она кинулась мне помогать!
       Теперь мы шли среди голых берез по ледяной дорожке мимо заледеневших слюдяных сугробов. Она больную ногу ставила как-то косо, чуточку носком внутрь. И я осмелилась спросить:
       - А инвалидность на стройке приобрели?
       Очень уж мне хотелось лучше понять, добраться до какой-то ее сути, и я не давала ей умолкнуть. К тому же она с такой радостью, так доверчиво делилась жизненным опытом. Соскучилась, видно, без общения на пенсии.
      
       - Да, на погрузке, Я каменюку вот такую подняла наверх, - она показала
      руками, словно толкая вперед и наверх "каменюку".- А она свалилась. Хотела
      вниз увернуться - вот о такой железный штырь головой долбанулась!
       Хороша была стройка, если женщины таскали тяжести. Воистину героизм одних есть преступление других.
      - Боже мой! Как же так?
      - Ничего сначала. Я и в больницу сама поехала. На трамвае. Хотели
      вызвать машину, я говорю: "Сама доеду". Все же дали сопровождение. На
      больничном две недели пробыла. Больничный закрыли. Все. Я так и думала, что
      все. Через год стала дергаться нога, потом деформировалась, как плеть стала. Я
      в поликлинику. Говорят: воспаление нерва. Ну, вроде как радикулит. Шесть лет
      лечили воспаление, на курорт посылали - нагнали гинекологическую опухоль.
      Потом вырезали.
      - Ну, понятно, наверное, назначили грязи, парафин... Тепловые
      процедуры, кажется, способствуют возникновению опухолей. Хотя не знаю...
      -Да все, оказывается, не то делали. Совсем не нога то была, от головы все! Потом через шесть лет надумали - послали на консультацию к заведующему отделением больницы, он руками развел: вот такая опухоль в голове.
      О ее поведении в больнице и после я уже знала.
      - Муж потом хирургу золотые часы подарил, - сказала она с
      достоинством.
      - Муж у вас, видно, хороший.
      - Очень хороший, - с уверенностью кивнула моя многострадальная
      собеседница, и я порадовалась, что хоть в одном отношении судьба ее не
      обидела. - Мы с ним понимаем друг друга. С полуслова.
      
      - А кто он по профессии?
      - Водит автобус. Шофер.
      - Хорошо!
      - Это второй муж. С первым расстались.
      - А детей нет?
      - Нету. Я так хотела ребенка! Все бы на свете отдала! Но не было никогда.
      Сначала аборт сделала, потом застудилась. А когда уже после курорта сделалась
      опухоль, и я стала болеть, муж ушел. - Она спокойно улыбнулась, без тени
      упрека и обиды.
       Есть старинная песня про то, как возлюбленная, покинутая милым другом, бежит к проруби и тут, на краю жизни, вспыхивает понимание и прощение:
       Ах, зачем тобою сердце вынуто... Он, мальчонка, он не виноват! Я не стану плакать и печалиться, Не вернется прошлое назад.
       Именно это четверостишие, мне кажется, - кульминация всей песни. Будь я певицей, я бы тут, в этом именно месте, выражала момент ломки прежнего эгоистического сознания у веселого юного существа и возникновение духовной высоты, мудрости, прощения тому, кто любви, быть может, и не заслуживал. Я уже мысленно слышала эту песню в собственной интерпретации, но погибший во мне литератор не давал покоя и готовил новые вопросы, чтобы поддержать затухающий разговор.
      - Может быть, все к лучшему, - сделала я неловкую попытку утешить, -
      ушел так ушел! - И тут же подумала, что вряд ли нуждается она в утешении. В ее
      серых прозрачных глазах снова зажегся едва заметный блеск.
      - Я его любила! Есть песня: "Сухою корочкой питалась, студену воду бы
      пила..." Вот и я так. На все была готова для него. Поглядел - и уже счастливая.
      
      Как работала всей душой, так и любила его! Как сумасшедшая. Мы опять повернули назад, пошли в сторону аптеки.
      - Я тут одной бабусе в аптеку иду. Вон в том доме живет. Встретила раз,
      еле тащится. Отвела ее, теперь немножко помогаю. Жалко стариков. У меня-то их
      нет, и у мужа нет. У него только дядя был, старый уже, написал, попросился к нам.
      Я говорю мужу: "Возьмем!" Жил у нас три года. Муж все сердился, что он
      молчаливый такой, ему поесть ставлю, ухаживаю - ни слова. Все молчком. Я
      говорю мужу: "Не трогай его. Молчи. Старого не переделаешь". Горой за него! В
      ноябре восемьдесят третьего я в больницу легла на обследование, а в декабре он
      умер.
      - Это по-христиански - то, как вы к нему относились.
      - Не знаю. Я неверующая. Правда... когда умер дядя, отпевали в церкви,
      все как следует.
       По виду она русская, но вывезли детишек с Украины.
      - А как в детдоме записали, украинкой?
      - Нет, русской. В России живу, по-русски говорю. Для меня все равны. Есть
      плохие, есть хорошие во всех нациях, что же, из-за плохих всю нацию
      ненавидеть? Все передеремся! А недавно я была в церкви. Все службы
      прослушала. И скажу правду: так мне после стало спокойно, такая во мне
      духовность появилась. Пришла дочь мужа. У него дочь взрослая, с ребенком, я к
      ним хорошо отношусь, так они все вокруг нас крутятся. Она мне: "Теть Таня, чего
      готовить?" Я вообще скупая, у меня каждая кроха на учете: в детстве
      наголодалась, никогда кусок не выброшу - в рот потяну. А тут говорю: "Что
      хочешь бери!" - Она обвела рукой, словно мысленно предлагая все богатства из
      своего холодильника и с кухонных полок. - Дочь говорит: "Вы что-то сегодня
      добрая!" - "Я в церкви была. Так мне хорошо! Все, что хочешь, бери!" Но с
      
      другой стороны, - она тут же нахмурилась, - я знаю таких... Молятся, в церковь ходят, а сами зло делают. Не знаю, есть ли Бог? Сомневаюсь.
      А что я сама думаю? Даже самые невероятные сказки, мифы... нечто реальное скрывалось за ними. За ковром-самолетом - возможность летать, за словами "Сезам, отворись!" - какое-нибудь автоматическое дверное устройство... Неслучайно ведь и представление о Боге.
      Вера в Бога? Есть что-то за пределами видимой материи. По-разному это отражается в сознании. Известная актриса в каком-то интервью ответила на вопрос, верит ли она в Бога: "Очень сильно. С детства. Бывая в Москве, хожу в храм.,. Сейчас я вам признаюсь: у меня как будто бы свой собственный Бог, я с ним советуюсь, прошу о чем-то, а потом, если получится хорошее, обязательно иду в храм".
      Так говорила эта актриса. Но я думаю: обязательно ли ходить в храм? А не может ли храм быть в душе? Всегда с собой?
      Кто-то сказал: невозможно доказать, что Бог есть, и невозможно доказать, что Бога нет. А то, что люди религиозные иногда поступают плохо, так это ведь люди, а не Бог. И все обряды - не люди разве придумали? Интуитивно знаем, где свет, где тьма. Кто мы? Случайные мотыльки, летящие на любой свет, или это закономерное поступательное движение на пути развития человечества - с остановками, зигзагами, отступлениями, поисками ориентиров? Если оно закономерно, то, значит, в целом предопределено? Может быть, система таких закономерностей и является нематериальным Высшим Разумом Вселенной? Или это ересь?
      Я вернулась на землю, к моей собеседнице. Интересно, как она ощущает себя среди людей? Сколько я встречала настороженных, как ежи, ощетинившихся частоколом игл. Сколько самоутверждающихся и поэтому беспощадных к чужому
      
      достоинству. Сколько мятущихся. Как она со своей бедной пробитой головой противостоит обидам? Почему она счастлива?
      - У вас, кажется, хороший характер, спокойный, но ведь люди могут
      обидеть, унизить. Иногда это самое тяжелое. Как вы реагируете?
      - Я никогда ни с кем не ругаюсь, - ответила моя собеседница. -
      Накричат или как-нибудь свысока унизят... Я сдержу себя. Иногда прямо слезы.
      Отвернусь только, пошепчу: "Зоя Космодемьянская, Зоя Космодемьянская!" - и
      опять повернусь, я уже спокойная, и мне легко.
      Детдомовское воспитание того времени, не нынешнего! При всех недостатках, отражалось, видимо, то хорошее, что владело душами в 20-30-е годы. Неоднозначно общество. Рядом с мерзкими тяжкими репрессиями, с групповым (а именно - классовым) эгоизмом существовали благо и добро. Все в единстве противоположностей. Устремленность к идеалу - неизбежному общечеловеческому будущему - и безумная попытка осуществить его немедленно при существующих низких производительных силах и уровне сознания. А отсюда - лихорадочные усилия подогнать и то и другое, пришпорить "клячу истории" и беспощадная, дикая расправа с теми, кто стоит на пути (или кажется, что стоит на пути). Но идеал ведь только в отдаленной перспективе осуществим при определенных, постепенно и медленно созревающих во всем мире условиях. Насадить его насильно мы не можем; выходит совсем не то. Но, в сущности, хотим мы того или нет, мы все движемся в направлении этого идеала, зачастую спотыкаясь и сбиваясь с дороги, иногда возвращаясь на время назад или кружа на месте. И постепенно, потихоньку накапливаясь, появляются (действительно приходят!) качественные изменения - сначала в технике, экономике, потом в сознании, отношениях. Такое качественное изменение и есть революция - притом без целенаправленного мордобития, без кровопусканий. А у
      
      людей на этом долгом пути одна задача - облегчать и одновременно наполнять высшим смыслом жизнь себе и другим, всем, потому что недовольные, униженные, обездоленные - среда взрывоопасная, способная сильно осложнить жизнь благополучным и счастливым. Максимально возможная справедливость - слова не пустые. Маячила давно перед мысленным взором мудрецов свобода каждого, ограниченная такой же свободой всех остальных.
      Отрицали, ругали дореволюционное, "барское, буржуйское", "буржуазные пережитки". Теперь отрицаем то, чему так недавно поклонялись, рабски топча сотворенные нами кумиры. "Отрицание отрицания", что ли? При всей ограниченности, при всей наивности и поверхностности людей того времени, были у них (у многих по крайней мере) свои святые заповеди, своя вера, придававшая и до сих пор придающая им сил (хотя нереальную им навязали цель - насильственное, немедленное построение социализма). Но их самоотверженная стойкость, простота, радостное мироощущение, их неприхотливая терпимость, выдержка! Не выплеснуть бы с водой и ребенка. Не шарахнуться бы в другую крайность - наглой сытости, злобного, расчетливого эгоизма, убогой мещанской агрессивности. И это было тогда, но вроде бы поменьше. Возрождение религии? Прекрасно. Я - за. Но только... иногда налицо теперь лишь кажущаяся вера - несоблюдение самого духа религиозного учения при старательном исполнении обрядовой формы (словно угодничаем перед Богом как перед важным лицом). Впрочем, не все были одинаковы тогда, а теперь тем более.
      Идеалы мы сумели дискредитировать. То, что Маркс прозревал как отдаленное будущее человечества, мы с категоричностью невежд хотели кровопролитными репрессиями насадить немедленно - воспитать нового человека, навязать новую экономическую систему при несоответствующих ей, еще недостаточно развитых производительных силах! Для этого требовались
      
      неприхотливые подвижники. Изолировав "нашего человека" от мира, от информации, мы таких в какой-то мере создавали, но, увы, наряду с лицемерами, тайными эгоистами и неизбежными при таких условиях подлецами. А потом, когда стало ясно, что попытка насадить новые производственные отношения не удалась, горе лишь принесла большинству, тогда рухнули в сознании легковерной толпы и прекрасные идеалы будущего справедливого общества.
      Их нельзя вполне осуществить! А вы хотели немедленно? Но попробуйте немедленно в массовом масштабе осуществить христианскую заповедь "возлюби ближнего, как самого себя" или, к примеру, "не судите", "не противьтесь злу насилием". Тоже не получится. Не тот еще в подавляющем большинстве наш ближний, чтобы его так уж сильно возлюбить. По секрету скажу: даже мы с вами, дорогой читатель, еще ведь не достигли совершенства. Как достигнуть, когда вокруг... Совершенного еще, глядишь, сомнут, затопчут. И в лучшем случае старается человек достигнуть хотя бы возможного пока при наших условиях нравственного уровня в отношениях с ближними. Инстинктивно ищет максимально возможную, реальную, наилучшую (при данном общем уровне и собственных индивидуальных особенностях) меру нравственности. А ведь религиозная этика - может быть, прообраз будущей реальной нормы отношений людей. Совсем иных людей, свободных от всего, что нас гнетет, все понимающих, могущественных и открытых, способных вызывать лишь восхищение.
      Когда рушатся кумиры, свято место пусто не бывает. И новые поколения ринулись теперь в другую крайность - навешиваем на грудь кресты, покупаем Библию, со слезами умиления глядим на церковных иерархов (как некогда на коммунистических вождей). А то и вовсе озверев, без креста, без прошлых и нынешних идеалов, - рычим друг на друга, стараясь вырвать блага.
      
      Мы надеемся, что церковь обуздает зверя, благотворно увлечение религией. Но только... опять не упустить бы сути, погнавшись за формой. Суть эта, как ни странно, сродни подлинно коммунистическому идеалу, который мы старательно оплевываем. И та суть, и эта весьма сходны, они из числа высших достижений человеческого сознания, и та и эта - свет в конце долгого пути, освещает он условия всеобщего счастья, которые зреют медленно в материальном производстве и в душах.
      ...Не удалось немедленно осуществить "в одной отдельно взятой стране" далекую цель всего общечеловеческого пути. Но ведь эта цель остается, через все зигзаги, через все рывки вперед и отступления медленно медленно будет приближаться. И евангельский идеал отношений ("возлюби ближнего" и т.д.) параллельно, нет, даже с некоторым отставанием от производительных сил, будет медленно медленно, долгие мучительные века понемножку входить в сознание. Зигзагами, рывками входить в сознание, по мере того как будут развиваться и совершенствоваться производительные силы и производственные отношения, которые где-то больше развиты, где-то меньше, но в основном всюду примерно одинаковы - на уровне XX века, не на пещерном же. А мы хотели сразу в XXV век заскочить, да так, чтобы остальной мир нам не мешал, сами по себе, "в отдельно взятой стране". И сейчас пока задача, видимо, в том, чтобы привести экономические, производственные отношения в соответствие с уровнем производительных сил. Реальным, нынешним.
      И в соответствии с уровнем развития, с реальными возможностями всей мировой экономики будет независимо от наших намерений продолжаться (зигзагами) движение к той далекой, единственной общечеловеческой цели, которую (в отдаленном будущем!) предвидел Маркс. И которую отчаянно, самоотверженно, с беспощадностью кинувшись в "последний и решительный",
      
      старался приблизить Ленин. А с ним и те, чья душа тогда отозвалась на призыв, - и высокие романтики, и униженные, оскорбленные прежним режимом, и те, кто хотел взлететь на места, освободившиеся при гибели прежних богов, и те, кто не прочь был просто поживиться, отвести душу, покрасоваться с наганом, нагнать страху. Разные были мотивы. Многое переплелось. А мы, сути не понимая, все подряд то обеляем, то черним.
      Разные люди по-разному действовали. Кто-то правдами и неправдами карабкался к теплым местам, кто-то из кожи лез осуществить светлую мечту, не жалея себя, кто-то верил, кто-то веру эту эксплуатировал. Одни, верующие в близкое осуществление светлой цели, но лишенные правдивой информации, повторяли готовые штампы - искренно, как "теть Таня", другие, неверующие, корыстные, повторяли с тайным расчетом, подчас просто на всякий случай или "как все", из стадности.
      И вот еще что. Когда строили "новое общество" и оно, преждевременное, не подкрепленное ни экономикой, ни сознанием, потерпело крах, какие-то проблески, элементы, искорки нашего общечеловеческого будущего сияли ведь. И теперь сияют - и у нас и в зарубежных странах. Элементы будущего незаметно, потихоньку назревают в мире. И у нас пробиваются ростки. Даже в самые трудные времена зрели, пробивались. Быть может, с самого сотворения мира, тем более в период, когда строили, верили.
      "Теть Таня" - изувеченный жизнью, затоптанный росток, устремленный к неясному, едва брезжущему свету. В трудных обстоятельствах вера придавала ей сил (хотя вместо Пресвятой Богородицы в ее душе Зоя Космодемьянская, а вместо Иисуса - по-видимому, Николай Островский). Ни капли чванливого сознания своей правильности, ни капли настороженной готовности осудить других. Если судит, то не стремясь унизить, а лишь желая понять.
      
      С тех пор иногда встречаемся на улице, но или я спешу, или она с какой-нибудь соседкой гуляет. Невзрачная, незаметная. Вязаная, серая шапочка на пробитой голове. Темное, не новое пальтишко с огрызком норки. Такие висят в универмаге рядами, никто их не покупает. Чуть-чуть, едва заметно волочит ногу, но ходит быстро, легко. И спокойный, твердый взгляд прозрачных серых глаз. 1984
      
      2)1985-1997
      Место под солнцем
      Этим летом я опять была в Доме отдыха "Вершины".
      Бывшее имение знаменитого мецената расположено высоко над сплошным океаном бескрайних лесов. На плоской вершине - четырехэтажные корпуса, окруженные липами, березами, елями, декоративными крымскими породами деревьев, прижившимися в подмосковном прохладном климате... В центре участка - огромные клумбы ярких цветов, образующие единый ковер. Далеко внизу - гладь проточного озерца, к которому ведет сверху широкая лестница, разрезающая первозданную гору. Здесь определенно свой благодатный микроклимат, более мягкий, чем в остальных районах Подмосковья, более солнечный, с более бодрящим, свежим и чистым ветерком. Посидишь часок на удобной широкой скамье со спинкой, подышишь этим воздухом, послушаешь щебет каких-то неведомых птичек, стук дятла, жужжание пчел над цветами - и охватывает беспричинная тихая радость. И кажется, что должны тут жить люди красивые, светлые, с гордыми высокими помыслами...
      Рядом со мной присела уборщица здешнего клуба Рая. Горбатенькая, худая и маленькая, она глядит проницательным взглядом старой мудрой собаки, многострадальной, все понимающей, но не умеющей выразить. Поражает несоответствие искалеченного крохотного туловища, детских тощеньких рук и ног с многоопытным усталым лицом. Между прочим, у нее имеется муж, вполне здоровый, В условиях дефицита женихов - случай выдающийся.
      - Мужики - это собаки проклятые, - говорит Рая скрипучим своим голоском, продолжая начатый давно разговор. - Это не люди. - Нахмурив лоб, она силилась что-то главное понять и выразить, но бормочет о привычном: - Всю
      
      ночь бухтился. Хоть бы что! Включил приемник на полную громкость. Матюгается, как собака паршивая! Уснешь разве.
      Говорит она без возмущения, как о чем-то давно известном и неизбежном. Меня поражает ее терпение. Тянет почти одна семью много лет, убирает все помещения трехэтажного клуба, заведует бильярдной. Дома кролики, огород. По воскресеньям ездит в деревню к старухе-матери в качестве тягловой силы. Муж от огорода отлынивает, пропивает получку, а есть приходит домой. К тому же дочь последние несколько лет училась в техникуме в Москве, приходилось платить за угол, который сняли там у старушки.
      Рая в дочери души не чает, вечно в тревоге, ждет, волнуется. При упоминании о ней в лице Раином появляется мягкость, озабоченность, восхищение и тревога. Дочь и вправду удалась. Лицом похожа на Раю, но рослая, стройная. Серьезная на вид и умная. Какая-то в ней прирожденная интеллигентность. Рая из кожи лезет, чтобы ее приодеть, - недорого и, конечно, не в "фирму", но сравнительно прилично.
      - Ни одной минуты не спала. Бухтит и бухтит. За день я так устала!
      Паразиты проклятые... Даже Наташка говорит: "Хоть бы папа от нас куда-нибудь
      ушел!"
      - Рая, а вы разведитесь!
      Она безнадежно усмехается.
      - Пойдет он разве куда? Говорит: "Я тут прописан. Тебе надо - ты и
      уходи". А куда мне идти? - Она опять поникла, нахохлилась, беспомощно
      опустив на колени узловатые, натруженные руки. - Раньше я бегала, если где-
      нибудь напился, искала его, - доверительно призналась Рая, и в глазах ее,
      кажется, на миг блеснуло что-то женственное, остаток чувств каких-то, что ли. -
      
      Так переживала! А сейчас, если б он сдох, вот честное слово - нисколько не жалко.
      За территорией Дома отдыха на отшибе притулился обшарпанный трехэтажный дом для сотрудников. Там живут официантки, уборщицы, у многих мужья подолгу нигде не работают и страшно, безобразно пьют. Вокруг сараи, где заботливые жены держат кроликов, кур, иногда поросенка. Поодаль - ухоженные огороды. Перед домом - скамейки, где сидят старухи, бдительные, как пограничницы. Сбоку среди чахлых кустов неизменный столик для забивания козла.
      - Посмотреть, как вечером возвращаются домой! Смех один. Ползком
      тянутся, - говорит Рая.
      Может, пьют по привычке, чтобы заглушить что-то смутное, нереализованное в себе, какую-то свою беспомощность перед непонятной, недоброй жизнью? И расшатанные нервы, психика рождают кратковременное безумие. Эх, забыться, разгуляться, чтобы "море по колено"!
      Этим летом еще борьба с алкоголизмом не вполне развернулась, но уже была провозглашена.
      - Может быть, они так теперь не смогут пить? Будут ведь принимать меры,
      - замечаю я, пытаясь ободрить ее.
      - Ничего не сделать. Поубивать всех! - с наболевшей ненавистью
      дребезжит Раин голос.
      - А другие как же, Рая?
      - А как же - так же!
       Да я, впрочем, знаю, но мне нужно ее мнение о здешней жизни.
       - У Тони, официантки, кажется, муж очень пил, - пытаюсь я перевести
      разговор. - Я знаю, что он умер...
      
       - Его электричка на куски разрезала, пьяный был, - уточняет моя
      собеседница. - Теперь Тонька каждый день бегает на могилу. А жив был... Ну,
      как она его била! Она жестокая.
       Я знаю Антонину. Хитроватая тетка. Несмотря на слоновью комплекцию, очень шустрая, все вокруг примечает острыми глазками. В столовой вечно с кем-нибудь в сторонке шушукается, вытирая красное, словно распаренное, лицо.
      - Неужели била?
      - А то нет? Я раз иду, он лежит возле дома в кустах пьяный. Антонина
      подбежала, ну так била - каблуками, я смотреть не могла! - Рая понемногу
      успокаивается, веселеет, в ней снова пробуждается чувство юмора. - Только так
      и можно... Дома чуть что она его об стену головой! Теперь она всем говорит: "Мы
      любили друг друга".
       У официанток, обслуживающих наш столик, свои беды, известные всему поселку. Надежда Петровна, пожилая, молчаливо-безответная, кроткая, как голубица, живет вдвоем со взрослым сыном, который пьет и давно нигде не работает. Дебил, что ли? Неудобно ведь спрашивать, У Вали, ее сменщицы, лет тридцати пяти, прямолинейной, решительной, честной (бригадир, на доске почета), был кто-то, муж не муж, но алкоголик уж точно, сама говорит. Прогнала его, осталась с дочерью, которая не хочет (или не может?) учиться, но все же с грехом пополам одолевает вечернюю школу, каждый класс за два года.
       - А у Тани есть муж? - спрашиваю я о женщине, которой иногда любуюсь
      в столовой.
       Это официантка лет сорока. Стройная подтянутая, не ходит, а летает на высоких каблуках, и мне кажется, в ней какая-то внутренняя окрыленность. Улыбка у нее бесхитростная, радостная. Короткие, обесцвеченные до соломенного цвета волосы, голубое, в белый горошек форменное платье. Правда,
      
       лицо, как и у других товарок, усталое, подурневшее. И весь облик грубоват, и веки слишком намазаны синим, а под глазами отеки, и стальные коронки на передних зубах ее портят, и улыбка при всей доверчивой простоте чуть-чуть вульгарная. И все же мне чудится в ней что-то незащищенное, поэтичное. Вот взмахнет крыльями и улетит из столовой, из своей повседневной жизни, пропахшей борщом и макаронами по-флотски.
       - А у Тани есть муж? - спрашиваю я и узнаю, что был, тоже алкоголик, но
      умер лет пять назад. Осталось трое детей. - Так она и живет с детьми? Неужели
      никого не нашла?
       Я понимаю всю бестактность вопроса, но мне нужно представить себе Танину жизнь с разных сторон. Зачем? Попытка осмысливать вереницу всевозможных впечатлений, связывать их как части единого целого. Да еще мысленно сформулировать суть картины. Все это мне кажется, проявления определенных творческих наклонностей. Угасших, нереализованных. Так я по крайне мере воображаю. Муж мой иногда сердится: "Нельзя так втупливаться в человека, он подумает: чего она меня так рассматривает, что ей надо?"
       2
      - Один мичман к ней ушел от семьи. Двоих детей оставил,- говорит Рая.
      Бедная Татьяна! Какая сенсация в поселке.
      - И сейчас живут?
      
      - Пил, - усмехнулась Рая - Ей надоело, она его турнула.
      - Значит, одинока. А ведь она тут лучше всех. Одинока...
      - Вот ее мне жалко. Когда поет, ее жалко. Никого тут не жалею, а только
      ее, -задумчиво призналась Рая.
      - Она поет?
      - Сегодня в третьем корпусе будет самодеятельность перед ужином. Вы
      
      сходите!
      - Пойду.
      Разговор переходит снова на Раины дела. Дочь после техникума распределили на аптечный склад в Москве. Перед этим она проходила практику в подмосковном городке в аптеке поблизости от "Вершин". Она старательная, сразу видно - толковая.
      - Заведующая так ее хотела взять и бумагу посылала с запросом. Нет - и
      все. На складе она забудет, чему учили в техникуме, - озабоченно сетует Рая. -
      Она там просто записывает, как... Ну, как это называется?
      - Регистратор? - подсказываю я.
      - Вот. Общежития нет. В пять утра встает на автобус до электрички. Одно
      мученье!
       Рая мрачно нахохливается. Ее туловище как у десятилетнего ребенка - один твердый костяк с приставленной к нему головой без шеи. Чтобы повернуть голову, она вся должна повернуться, всем туловищем.
       - Дочка так просила ее отпустить! Говорят: "Принесите справку, что мать
      нетрудоспособна". А кто мне даст такую справку?
       В конце аллеи, идущей вдоль цветников, показалась моя соседка по столу, особа деловая, в свое время ответственная, но при этом веселая и по крайней мере теперь, на пенсии, вполне демократичная. Она тоже здесь не в первый раз и всех знает
       - Раиса, мы рады отметить, - говорит она, поздоровавшись, - что вы на
      своем боевом посту!
       Я рассказываю о Раиной беде.
       - Вам, Раиса, надо пойти к начальнику управления, - решает соседка.
      Я уточняю:
      
      - Какого управления?
      - Ну, аптечного.
      У Раи на лбу напряглась складка, она с усилием думает.
      - Да, будет он со мной разговаривать, прямо! Они говорят: "Раз
      назначили, значит, вы тут нужны". И весь разговор с нами.
      Лицо моей спутницы суровеет, в голосе появляется упрямая настойчивость.
      - Лучше всего, если вы придете на прием с заранее составленным
      заявлением. - Она присаживается возле Раи, та с готовностью подвигается. -
      Надо предварительно посоветоваться с юристом, какие у дочери в данном случае
      права. В любой юридической консультации вам помогут написать...
      - Могут отделаться какой-то отпиской, - замечаю я. Рая глядит на нас
      беспомощно и напряженно.
      - В лесу живем - ничего не знаем, куда что...
       Я вдруг вспомнила про "Справочное бюро" газеты "Вечерняя Москва". Там с ответами на вопросы читателей выступает руководитель юридической службы, кажется Моссовета. А какие ответы не печатают на страницах "Вечерней Москвы", те якобы присылают по почте.
      - Что, если туда написать? Пусть ответят по всей форме, - предлагаю я.
      - И тогда, имея официальный ответ, что вашей дочери положено, а что нет,
      можно с этим идти на прием в управление. На словах им легко от вас
      отмахнуться, а тут они имеют дело с газетой. А вдруг ей положено общежитие!
      - Это бы замечательно, - говорит Рая, - только навряд ли...
       Ее трезвый, практичный ум не дает ей отрываться радостно от земли.
       - Давайте прямо сейчас составим! - Я увлеклась возможностью сделать
      добро, вытащила блокнот. -А потом из "Вечерки" выпишем адрес! Что писать?
      
       По своей натуре я фантазер, созерцатель. Моя спутница - натура деятельная. Она тут же, с ходу, продиктовала мне письмо:
       "Прошу осветить в вашей газете в отделе "Справочное бюро" вопрос, касающийся юридических основ распределения выпускников институтов, техникумов, особенно подчеркнув вопрос о жилищных условиях распределяемых выпускников. Например, выпускник техникума назначен по распределению на постоянную работу в Москве в определенном ведомстве. Сам он жил с родителями в Подмосковье и продолжает жить на площади родителей. Таким образом, выпускник работает в Москве на постоянной работе, где он должен отработать не менее трех лет, ежедневно тратит на дорогу туда и обратно свыше четырех часов, вставая в пять часов утра, чтобы успеть к началу рабочего дня. Вправе ли этот выпускник ожидать поддержки от того ведомства, где он находится на постоянной работе и в чем эта поддержка должна выразится? Этот вопрос касается моей дочери, которая окончила фармацевтический техникум и получила постоянную работу в Москве.
       Прошу вас ответить мне через газету или письмом. Заранее выражаю вам свою признательность.
       С уважением..."
       - Вы мне потом позвоните, когда получите ответ, - говорит соседка и дает Рае телефон.
       Рядом в почтовом отделении была тут же куплена "Вечерняя Москва" с адресом "Справочного бюро". Вооружив таким образом Раю, довольные собой, мы отправились бродить по лесу.
       И еще одна встреча состоялась в то утро.
       Выйдя из леса, мы опять присели на какую-то скамейку. Вскоре подсел к нам самый толстый из отдыхающих - небольшого роста, с необъятным животом.
      
       Казалось, человек только то и делал, что нес торжественно и трудно свой живот, еле переставляя неуклюжие ноги, обутые в домашние тапочки. На нем были обшарпанные, невероятных размеров брюки, бывшие когда-то форменными, и до предела растянутая трикотажная безрукавка. Возник случайный какой-то разговор.
      - Вы здесь давно? - спросил толстяк.
      - Две недели. Как раз половина срока.
      - А вы уже тут бывали?
       - В нашем лице, - пошутила моя спутница,- вы видите ветеранов
      "Вершин". Я тут уже восьмой раз.
       Толстяк глядел скептически.
      - Скука тут, - буркнул он.
      - Вы один или с женой?
      - Один; Жена ездит на юг, а меня сунула сюда, - пояснил он вполне
      серьезно.
       - А жена в Крым или на Кавказ? - поинтересовалась я, начиная
      очередное "интервью"
      - В Пицунду.
      - О, это хорошо.
      Разговор, сначала незначительный, о том о сем, наконец вышел к главной, по-видимому, теме нашего собеседника по имени Тимофей Петрович - как он дошел в свое время до ста сорока килограммов. Впрочем, теперь он, по его словам, весил меньше, примерно сто двадцать. Чтобы разговорить человека, надо подкинуть ему тему, наиболее его волнующую. А затем попутно он расскажет и многое другое. С тех пор как я вышла на пенсию, мне страшно недостает общения. К тому же я знаю, что во мне погиб несостоявшийся,
      
      профессиональный литератор. Я все время теперь что-то пишу и нахожу какие-то приемы "интервьюирования". Это счастье - вглядываться в суть людей, явлений, в их высшую, духовную суть, искать средства ее воплотить.
      - Тимофей Петрович, а вы не знаете, сейчас как-то лечат полным
      голоданием. Говорят, что недоедать - это хуже: человек слабеет, а вот если
      какое-то время совсем не есть...
      - Да знаю, - небрежно сказал Тимофей Петрович, всем видом показывая,
      что его трудно удивить. - Меня в госпиталь ложили. Ничего есть не давали
      неделю. Пил воду литр в день. Сначала тяжело, а потом привыкаешь, ничего.
      Совсем есть не хочется.
      - Но самому дома, наверное, нельзя, только под наблюдением врачей?
      - Самому нельзя. Ни в коем случае.
      - Оказывается, довела его до веса в сто
       сорок килограммов служба на Шпицбергене после войны.
      - До этого я служил в Мурманске. Жена в Москве держала квартиру, не
      хотела уезжать. Приедет, деньги заберет, еще назанимает, а я потом отдавал, -
      добродушно рассказывал Тимофей Петрович.
      - А кем она работала?
      - Машинисткой. Она моложе меня на тринадцать лет, - добавил он
      покорно.
      Шустрая бабенка, подумали мы, глядя на одутловатое флегматичное лицо
      с отвисшими окороками щек. Его нос напоминал большую, неправильной формы картофелину, а в глазах, маленьких, свиных, уживались одновременно и что-то простецкое, послушное, и умудренность бывалого старого москвича.
      - Послали на Шпицберген. А там... кормили бесплатно: надо было там
      удержать людей. На столе все, что только назовет язык. До этого я питался... ну
      
      как.., плохо. Что говорить! Поросенок целый - пожалуйста! Вино стоит. Бесплатно. Хочешь - наливай стакан, хочешь - второй.
      - А икра?
      - Да что! Все, что существует, то все было. Я там на килограмм в неделю
      поправлялся. Когда уезжал, во мне уже было сто сорок.
       Мне доводилось слушать воспоминания людей об их родных - потомственных интеллигентах, погибших на Крайнем Севере. Погибли от истощения, холода, болезней, от издевательств лагерного персонала и уголовников... как раз в то время, когда Тимофей Петрович подвергался искушению сытостью, превращался в полусонную неповоротливую свинью.
       Словно мимолетное дуновение Истории прошелестело над нами. Не нужно... Кругом такая благодать...
      - А сейчас вы в Москве живете?
      - В Москве.
      
      - А в каком районе?
      Он назвал.
      - Хороший район! В самом центре.
      Тимофей Петрович снисходительно кивнул.
      
      - У меня жена - в отделе учета и распределения жилой площади,-
      похвалился он. - Знаете такое?
      - О-о! Вот как!
      - Старший инспектор.
      - А квартира ничего хоть? - продолжала я интервью.
      - Хорошая квартира. Дом высотный, шикарный... Мы в трехкомнатной
      вдвоем, а у сына в том же доме двухкомнатная.
      
      Значит, деятельница жилищного учета и распределения для себя постаралась, подумали мы, но, как водится, промолчали.
      - И внуки есть, Тимофей Петрович? - перевела я разговор на более
      безобидную тему.
      - Старший уже в школу ходит. - Толстяку от скуки явно хотелось
      поговорить. - Тут такое вышло.. .Сын у меня работал дипломатом. В МИДе. Его
      раз пригласили в гости к послу на вечер - у посла был день рождения. Жена
      сына говорит: "Я себя что-то не так чувствую. Нездорова". Ушла с вечера рано и
      сказала, чтобы сын побыл до конца. Ну, сын тоже скоро ушел. Приходит домой, а
      жена лежит в кровати с другим. Сын у меня здоровый, как дал тому три оплеухи! И
      ушел из дома. Квартиру оставил ей с ребенком, все. Тогда он в другом доме жил,
      не в нашем. С работы ушел - тесть в МИДе начальник отдела, мог навредить.
      Ну, сын к нам ушел жить и тут запил. Во все рестораны ходил. Продал все, что из-
      за рубежа понавез. Пока были деньги, друзья крутились: "Витя, Витя..."
      - Тяжело, - посочувствовала я, - и все на глазах, в одной квартире.
      - Моя жена для него потом добилась отдельной квартиры, -
      снисходительно пояснил толстяк.
      - Кооперативная?
      - Нет, зачем. Государственная.
      - О, это хорошо.
      - И в нашем же доме. Хорошо все вышло. - Громоздкий, весь обмякший,
      Тимофей Петрович поудобней уселся на широкой скамейке и небрежно
      продолжал, словно сам удивляясь (но не слишком придавая значение)
      достижениям своего семейства, случившимся как-то помимо него. - И снова
      устроился. В ТАСС.
      
       Многие ярко талантливые, бесконечно трудолюбивые окончили Институт иностранных языков, но так и не сумели устроиться переводчиками. Я знала таких. О ТАССе и не мечтали, хоть бы куда-нибудь в технический институт. Не смогли. Прозябали в библиотеках или машинистками в учреждениях.
      - У него шесть переводчиков в подчинении. А потом перешел в науку,
      защитил диссертацию. Теперь он в... - Старик назвал престижный
      академический институт.
      - В науке спокойней, - заметила я.
      - Да у нас покоя никогда нет, - усмехнулся Тимофей Петрович. - Как что
      - назначение новое или еще чего, зовут нужных людей - отмечать. Чего только
      нет на столе... - Он махнул рукой снисходительно. В нем все же было что-то
      детское, несмотря на житейскую умудренность. - Сувениры гостям, то да се.
      Носятся как угорелые, пока все провернут... Потом сын опять женился, пить
      бросил. Внуку второму девять месяцев.
      - Хорошо все кончилось. А в каком он институте учился?
      - Международных отношений.
      - О-о! Хороший институт, перспективный.
      - Тут так вышло... - Простецкий Тимофей Петрович, видимо, рад был
      поговорить о своем семействе, которым гордился, хотя и не пользовался там
      авторитетом. - Когда поступал, он слабо сдал экзамены. Ему учеба плохо
      дается. Но тут, на его счастье, - дополнительный набор на экономический
      факультет. Объявили, что экзамены по математике через день. Ну что делать? А
      он в школе не очень был по математике... Пошел и получил тройку. Ну, думал,
      все. Потом им объявляют результаты: пятеро из двадцати получили три. Ну, сын с
      тройкой уже собирался уходить. А дальше говорят: все остальные - два. Так и
      прошел. Он теперь языки знает, за рубеж столько раз ездил.
      
      - Повезло.
      -Да-
      Тимофей Петрович почесал затылок.
      - У него в квартире, ну не знаю, гвоздя нет нашего, все импортное. И
      японская стереофония, и... ну, не знаю.
      - Тимофей Петрович, - подкинула я вопрос, - а ваши родители живы?
      Нет, наверное?
      Мне хотелось выяснить, из какой он семьи, хотя, впрочем, и так было видно.
      - Отец у меня рано умер.
      - А кто он был?
      - Он еще с Колчаком воевал.
      - Из крестьян, наверное?
      - Да, из крестьян. Мать, та долго жила. Только пять лет как умерла.
      - А где она жила, в Москве?
      - Да нет, на Урале.
      - В городе?
      - В деревне. Я там и родился. - Он сжал толстые губы, весь подтянулся,
      взгляд маленьких заплывших глазок подобрел. - Если бы выбирать, - сказал он
      мечтательно, - я бы лучше туда.
       Легко себе было представить его сельским хозяином, добродушным, рачительным. Работяга, бригадир... Да зачем бригадир, пусть рядовой конюх, скотник, уважаемый, хоть и простоватый. С утра на ферме, весь день в движении, заботах.
      - Жена у меня москвичка, из Москвы ни за что не уедет.
      - А кто были ее родители?
      
      - Простые. Рабочие вроде.
      - А из ваших родных кто-нибудь остался в деревне?
      - Никого. Две сестры живут в Перми.
      Помолчал.
       - Я бы мог на даче отдохнуть, - сказал Тимофей Петрович, с интересом
      оглядываясь: от столовой донесся запах жареного мяса. - Жена выстроила дачу
      в два этажа. Наверх отдельный вход. Отдельный не разрешается, а она сделала.
      Я говорю: "Где ты денег взяла столько?" - Он с сомнением пожевал толстыми
      губами. - Говорит, сын две с половиной тысячи дал, а остальные - в кассе
      взаимопомощи.
       Недоверчивая усмешка словно бы говорила о неодобрении. Но деятельность энергичной жены в конечном счете его, по-видимому, устраивала, и он давно выбрал путь невмешательства.
       В каждом человеке зачастую есть неведомые ему самому возможности. Жена, видимо, энергичный организатор при всей ее корыстной ограниченности. Да что поделаешь! Так везде. Какой-нибудь страшный бандит, грабитель мог бы при другом устройстве общества совсем иначе реализовать свою энергию, смелость, спортивную закалку: в какой-нибудь службе спасения, например. Нужны другие стимулы, вознаграждение - моральное и материальное, иная среда.
       Пора было идти на обед.
       - Надо записать ваш телефон, - сказала моя спутница, все время
      молчавшая. - Вдруг что-нибудь понадобится в отделе учета. Будет с кем
      посоветоваться. Мы с вами в одном районе.
       Тимофей Петрович смутился, забеспокоился:
      - Жена мне не разрешает давать ее телефон...
      - Не надо ее, вы мне свой дайте!
      
      Мы уже все встали чтобы идти. Тимофей Петрович неловко топтался. Моя спутница посуровела, выпрямилась:
      - А мне ничего и не надо! Мне и так все положено. Если только когда-нибудь понадобилось бы посоветоваться... да и то через вас. Не бойтесь, я не злоупотреблю.
      Телефонами они все же обменялись. Но Тимофей Петрович потом до конца своего пребывания опасливо сторонился, словно сам был не рад своей болтливости.
      4
      После тихого часа в нашем корпусе на втором этаже состоялся концерт. Культурник, упитанный и развязный дядька лет под пятьдесят, бездарно читал юморески, еще бездарней в сопровождении баяниста пел куплеты. В общем, паясничал. Выспавшаяся публика снисходительно посмеивалась от нечего делать. Иногда в наиболее эффектных местах отдельные зрители издавали утробное ржание.
      Я тихонько прошла мимо сидящих, спустилась по лестнице на первый этаж, где находился телефон-автомат. Все еще разглагольствовал культурник... Я заметила сбоку среди тех, кому не хватило сидячих мест, официантку Таню. Стройная, в голубом шелковом платье. Крепкую шею облегала тонкая золотая цепочка. Огрубевшие руки наманикюрены. Соломенные короткие волосы, немного вульгарная улыбка, открывающая стальные зубы.
      Мне нужно было позвонить в Москву, моего звонка ждали. Еще, может быть, успею к Таниному выступлению.
      Поговорив с Москвой, я взбежала торопливо по лестнице. Как жаль, опоздала. Выступление, видимо, заканчивалось.
      
      Через минуту я обо всем забыла: о деле, по которому звонила в Москву, о том, где я и зачем. В этом сильном голосе звучало столько неожиданных оттенков этакая удивительная боль. "Оглянись среди ночи и дня..." И песня, кажется, была не из лучших. Пустяковая, кажется, песня. Я уж и слова забыла, не ахти какие выдающиеся. Но никогда ни одна в исполнении лучших мастеров так не действовала, так не объединяла зал в лучшем, высшем смысле этого слова. Чепуха какая-то! Но - факт.
      Как серьезны эти лица, как задумчиво, с грустью эти многострадальные люди вглядываются в свое прошлое, что-то в нем различая, безвозвратно утерянное. Они прекрасны. Какой-то единый порыв к смутной мечте охватил собравшихся, какое-то милосердное сочувствие. Словно вдруг повеяло чем-то неведомым, и глубины души раскрылись в неожиданном странном сне. Сейчас, сейчас этот сон оборвется...
      Кончилась песня, долго аплодировали, и уже снова паясничал ожиревший массовик, пробуждая в зрителе курортными шуточками равнодушного, забавляющегося, ржущего обывателя, а какой-то отблеск пережитого еще витал над людьми.
      Спев, Татьяна отошла к окну, отвернулась, вытирая осторожно, чтобы не размазать краску, то ли слезы, то ли пот. Вскоре, она, побледневшая, осунувшаяся, опять стояла в общей массе публики, и остроты культурника исторгали у нее утробный смех, и улыбка ее, открывавшая передние зубы из нержавеющей стали, казалась вульгарной.
      А потом народ повалил в столовую на ужин, и Татьяна, успевшая переодеться, снова радостно летала, неся в одной руке тяжелый поднос - то с котлетами, то с блинами, с горой грязных тарелок: Здесь официантки работают через день по двенадцать часов. Лицо ее, огрубевшее, усталое, с мешками под
      
      глазами и вульгарной, зазывной улыбкой, было все же доверчивым. Как будто озарило его счастье. Да, без отдыха, сразу после борща, грязной посуды, без "вхождения в образ" и "сознательного воздействия на подсознание" сотворить чудо подлинного искусства. Произвести хоть на миг единение разных людей на высокой основе!
      Приземляющий быт подмосковного поселка... Трое детей на шее... Алкоголики мужчины. Один умер, другого пришлось "турнуть"... Да что говорить. Ей бы капельку тех "изысканных возможностей", которыми пользуется семейство Тимофея Петровича.
      5
      Мы бродили в лесу допоздна. И впечатления дня мучительно выстраивались в какую-то связную картину, за которой с трудом угадывалась, прорезывалась мысль. Я никак не могла для себя сформулировать, в чем она состояла.
      "Оглянись среди ночи и дня..."
      Пока в основе товарно-денежные отношения, не бывает вполне справедливого равенства возможностей, качества жизни? Или это не так?
      "От каждого по способностям..." По правде говоря, осуществлен ли этот принцип? Что я во всем этом понимаю? На основе разрозненных, случайных фактов... Но они вписываются в общую картину. В чем состоит, как расшифровывается немудреное зерно, добытое из впечатлений обыденного единичного дня?
      Таня, лишенная образования и воспитания, блекнет в серости, в неведении, расточая силы и драгоценный талант. Бесталанный троечник через нужных людей укореняется в научном кресле. Старательная Раина дочь теряет столь полезную для общества квалификацию, расточает впустую в электричках время, тщетно
      
      уповая на место в захудалом общежитии. Ловкое семейство Тимофея Петровича звезд с неба не хватает, но снимает сливки благополучия и культуры в центре столицы и за рубежом...
      Общество равных возможностей для всех людей... Может быть, оно где-то еще далеко впереди? Там каждый свободно себя реализует, отдавая лучшие свои способности для общего блага. Не об этом ли отдаленном идеале, земном Царстве Божьем, говорится в Евангелии? "Сделайте так, чтобы все было ровно, чтобы не было ни впадин, ни возвышенностей, чтобы не было ни высокого, ни низкого. Тогда Бог будет среди вас..." Речь тут не о рельефе местности.
      Когда шли к Октябрю, Ленин хотел затем создать "Ассоциацию трудящихся" вместо государства. Что касается распределения благ... Крестьяне "по разверстке дадут нужное количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам",- надеялся вождь.
      Не вышло. Не созрели еще ни люди, ни материально-технические возможности общества, экономическая основа.
      "Строить социализм немедленно из того материала, который есть..." Речь шла об оставшемся от капитализма человеческом материале. Увы... "Никакая организация не может быть лучше, чем качество людей, составляющих ее", - предупреждал еще за несколько веков до нашей эры Платон. При нем еще было рабство, можно было убить, искалечить или продать человека (словно собственность), это вовсе не было нарушением закона. И самого философа продали в рабство на острове Эгин. А доисторический человек запросто пожирал соплеменников, утверждают некоторые знатоки.
      Видимо, нравы все же чуточку совершенствуются. В материальном мире большие перемены происходят естественным путем страшно медленно. "Поднимаясь на 1-2 фута в течение столетия, образуются материки, - писал
      
      Спенсер. - Дельты рек отлагаются в течение десятков тысяч лет". И нравы совершенствуются не быстрей. А что могло бы уже теперь этот процесс ускорить? Вот, пожалуй, главная проблема.
      Мы вышли к цветникам, присели на скамью. Ах, как здесь дышится, на вершине, среди бескрайних лесов. Аромат, благоухание, свежесть! Как тихо, тихо. Спустилась ночь. И мне, сентиментальной старой дуре, на фоне этой красоты верилось, что жизнь человеческая станет гармоничной и вполне справедливой. Когда-нибудь. Да не в этом дело... Среди плоских шуточек, утробного хохота вдохновение тогда охватило души, сметая все мелкое, И, кажется, не уходит до сих пор. Чем-то странным тогда повеяло. Тайной иных миров, еще неведомых глубин, скрытых возможностей человеческой души. Чем мы заняты! Вокруг чего суетимся! "Оглянись среди ночи и дня..." 1985 г.
      Случайно через пятьдесят лет 1
      Отправляясь в Ленинград с мужем, приглашенным на юбилейные торжества, я собиралась между делом позвонить своим бывшим соученикам.
      Выпускники севастопольской школы разлетелись кто куда. Несколько человек жили теперь в Ленинграде. Лишь незадолго до отъезда мне удалось им позвонить.
      "В Ленинграде живет Лера В., помнишь ее?" - сказал между прочим один из соучеников. Я тут же вспомнила. Мы с ней познакомились на Приморском бульваре лет пятьдесят назад, Я туда ходила гулять с бабушкой. Доводилось видеть Севастополь в разное время. Помню осаду, когда рушились дома, и
      
      послевоенное восстановление. Но воспоминания, связанные с Лерой, влекут куда-то в довоенное цветущее лето.
      Трехъярусный песчаный бульвар у моря - краса и гордость Севастополя. Морской ветер, запах акаций... Крылатый памятник погибшим кораблям - груда камней с колонной, - потемневший, задумчивый, легкий. Пена лижет каменное основание. На вершине орел с распростертыми крыльями. У края песчаной площадки полощутся на морском ветру шезлонги. Вдали - каменистый равелин с бойницами.
      В праздники по вечерам на горизонте выстраивались иллюминированные военные корабли, невидимые в темноте, лишь обозначенные пунктиром огоньков. Когда стемнеет, сильней пахло морем, тревожной, загадочной казалась морская тьма.
      Поднимаясь мысленно на верхний ярус бульвара, как сейчас вижу "круг" с клумбой посредине. Летом вечернюю прогулку по Приморскому начинали обычно отсюда. Вступая на песчаные, огибавшие клумбу дорожки, шли, обозреваемые сидящей на скамейках нарядной публикой. Там сидели по вечерам почтенные севастопольцы - местный "бомонд".
      С площади III Интернационала доносилась плавная музыка: по вечерам танцевали. Чем-то волнующе неведомым вроде "Рио-де-Жанейро" веяло от вкрадчивых танго. Краснофлотцы, курсанты.. Все бело от фуражек с ленточками. Загорелые, бесхитростно искренние ребята, широкие и надежные.
      А днем на Приморском выгуливали детей. Неработающие мамы, бабушки. Или бонны (сохранялся еще такой пережиток) - гордые, научившиеся скорбному смирению старухи, вдовы бывших морских офицеров царского флота. Бонны говорили по-французски, имели каждая свою постоянную скамейку в тени, где
      
      рассаживали своих питомцев - малолетних отпрысков местных зажиточных семей.
      Почти каждый день на Приморском появлялась светловолосая девочка с сачком для ловли бабочек, серьезная и строгая. Гуляла она вместе с мамой, изысканно красивой. Тогда встречались иногда такие жены совслужащих или командиров - из "бывших".
      Вскоре мы познакомились и уже вместе с красивой девочкой ловили бабочек, а наши родные чинно беседовали на скамье в тени.
      Девочка носила на Приморский пузырек с эфиром и пипетку - заспиртовав очередную яркую бабочку, она потом дома прикрепляла ее к листку картона.
      По-моему, это и была Лера В. Я и дома у них потом бывала, видела коллекцию в стеклянном шкафу. Кажется, и гербарий там был. Засушенные цветы, листья... Или путаю?
      Нам тогда, видимо, исполнилось лет по десять. Лера была старше на год. Зимой мы потом общались мало: она была и на класс старше.
      Ее отец, военный моряк, из бывших дворян, был крупным по тем временам начальником. Уж не помню, чем он тогда командовал.
      Потом Лера как-то незаметно исчезла. Может быть, отца перевели в Ленинград, многих моряков переводили. А некоторые тогда бесследно исчезали в неизвестном направлении, никто не смел спрашивать о них.
      Я записала Лерин телефон. Правда, было поздно - 11 вечера. К тому же бывший соученик невнятно упомянул, что Лера избегает общения, совершенно одинока.
      - У нее была семья, ты не знаешь?
      - Нет, кажется, не было.
      
      Несмотря на поздний час, я все же позвонила. Во-первых, белые ночи, кажется, что еще день. У нас в гостиничном номере окно во всю стену. Если отдернуть занавес; предстает панорама Ленинграда с золотым куполом Исаакиев ского собора. "Прозрачный сумрак, блеск безлунный..."
      Мне захотелось увидеть прелестную беспечную приятельницу, с которой мы, две школьницы начальных классов, провели когда-то летние каникулы.
      Я набрала ее номер.
      - Да, - тотчас же отозвался тихий голос.
      - Можно... Леру?
      - Это я.
      Извинившись за позднее вторжение, я объяснила, кто я и какие воспоминания заставили меня позвонить.
      - Может быть, я что-то перепутала? - нерешительно предположила я.
      Небольшая пауза меня смутила. Всяко ведь бывает. Вдруг мы вообще
      гуляли с какой-то другой девочкой? Пятьдесят лет прошло все-таки. Или, может, нынешняя Лера имеет свои причины не стремиться к разговорам с друзьями детства. Не хочет быть навязчивой. С какой стати?
      - Нет, все так и было, - подтвердила она серьезно.
      С ее стороны все же чувствовалась какая-то растерянность. Вдруг думает, что негде остановиться и набиваются в гости?
      - Я в гостинице, - поспешила я успокоить, - и завтра уезжаю в Москву.
      - Как вы меня нашли? - произнесла она удивленно.
      Я объяснила.
       - Лера, давайте увидимся! Мне интересно увидеть ту девочку, с которой я
      играла пятьдесят лет назад. Если бы вы смогли заехать ко мне в гостиницу
      завтра... У меня поезд ночью в двенадцать часов.
      
       - Завтра я работаю, - задумчиво отклонила она приглашение. - И у меня
      еще потом срочное дело. Может быть, мы отложим на следующий раз?
       Мне все же казалось, что не в занятости причина.
       - Нет, вряд ли я скоро приеду. Мне кажется, - сказала я печально, - что
      если не теперь, то мы никогда не увидимся.
       Встреча срывалась. Почему-то мне было жаль, Праздное любопытство меня гнало взглянуть на нее полвека спустя или вечно одолевающее меня теперь стремление познавать жизнь? Верю искренне, что последнее. Теперь, словно стремясь восполнить упущенное за десятки лет какой-то духовной спячки, я распахнутыми изумленными глазами смотрю на окружающий мир. Пытаюсь увиденное осмыслить, даже как-то выразить иногда. Ослабевшие глаза при этом быстро устают. В самодельных моих опусах мне чудится некая живая искорка. Неужели поздно и я упустила лучшие годы? "Если бы юность знала..."
       - Давайте я за вами приеду на такси. И потом отвезу домой.
      - Нет, что вы, это не требуется. - Она заколебалась. После паузы
      добавила: - Сколько лет... Я ведь изменилась. И потом.
      - Я понимаю, что прежней девочки уже давно нет. Но меня ведь тоже
      прежней нет.
       Я это сказала, чтобы ее успокоить: вдруг боится разочаровать своим видом. Светловолосая, юная красавица в белой панамке, беззаботная, всеми любимая. Кто знает, во что превратили ее годы.
       - И потом... я совсем не преуспела в жизни... - Она это спокойно
      произнесла. И как-то недоверчиво.
      - Теперь уж все равно, - возразила я - Какое это имеет значение!
      Моя собеседница наконец успокоилась и дружелюбно сказала:
      - Давайте я вам завтра позвоню, и мы решим, как встретиться.
      
      Наутро, точно в условленное время, она деловито сообщила:
      - Есть два варианта. Один такой - я кончаю работу в три часа и еду к вам.
      Примерно к четырем я бы приехала...
      - Прекрасно! - Я даже не стала спрашивать про второй вариант. -
      Встречаемся в вестибюле. Как мне вас узнать?
      - Небольшого роста. В сером костюме.
      2
      На следующий день утром - Эрмитаж, Нева, свежий ветер.
      Мы поднялись по широкой величественной лестнице дворца. Беломраморный сказочный простор, сияющий золотом. Словно олицетворение высшей, не достигнутой человечеством полноты жизни. Шедевры скульптуры, архитектуры, живописи... Каждый раз это поражает заново.
      Торопливо прошли по удивительным залам, задержались у портретной галереи Зимнего, постояли у картины, где изображен побитый камнями Иисус. Он сидит, отвернувшись от зрителей, опустив голову, не сломленный, но горько удрученный людской несправедливостью.
      ...В назначенное время я спустилась на лифте в гостиничный вестибюль и сразу увидела худую фигурку, почти детскую.
      - Лера?
      Она ко мне повернулась - учтиво и как-то вопросительно, с тихим достоинством. Я ее, конечно, не узнала. Благовоспитанное старческое лицо, сероватые клочки волос, подстриженных и, кажется, завитых. Морщины. Худоба, почти прозрачная бесплотность.
      Я привела ее в номер, где муж, предупрежденный мною, весело ее приветствовал. Затем открыл бутылки с лимонадом, принес кипящий самовар от дежурной и куда-то ушел, чтобы не мешать, а я расставляла на столе кое-какое
      
      угощение, добытое в буфете. Нашлась и коробка растворимого кофе. Мы сидели на диване у длинного низенького стола. Вспоминали общих знакомых.
      Как-то сам собой разговор коснулся ее исчезновения из школы за несколько лет до войны.
      - В тридцать восьмом отца арестовали, - рассказывала гостья, изящно
      отпивая кофе медленными глотками.
      Я заметила, что кисти ее рук с деформированными суставами похожи на птичьи лапки, такие они худые, потемневшие и скрюченные:
      - А мама? - спросила я.
      - Мама умерла еще в тридцать пятом. Отец потом через год привез новую
      жену из Ленинграда. У меня было такое представление - из книг или еще откуда-
      то, что мачеха - это что-то очень плохое.
      - Ну понятно, как в сказке про Золушку, - заметила я.
      - Да, да! Я сейчас помню, как я ужасно к ней относилась. А она была
      совсем неплохим человеком. Но это я потом поняла. А тогда я была другой.
       Старческие выцветшие глаза насмешливо округлились, в них что-то странное мелькнуло. Округляя временами глаза, словно усмехаясь в шутливом изумлении, она при этом открывала рот, где торчали вылезшие из десен, длинные пожелтевшие остатки зубов, и как будто замирала на мгновенье в опасливом ожидании.
       - Незадолго до ареста отец отправил мачеху в Ленинград к ее родным.
      Она была беременна. И когда отца арестовали, она взяла меня к себе. У нее в
      связи с арестом отца случились преждевременные роды, родился мертвый
      ребенок. Она устроилась в какую-то мастерскую, ей там давали вязать кофты.
      Жены тогда еще многие не работали, Она ничего не умела, только
      
       рукодельничать. Сколько я ее помню, она с утра до вечера сидела со спицами. Платили ей очень мало. Надо было содержать и себя и меня.
      - Да, действительно... - подала я голос, чтобы хоть что-нибудь сказать.
      - Мы жили у ее родных. Это были старые жители Петербурга из немцев.
      Очень порядочные люди, надо признать. Ко мне они относились совсем неплохо.
      Но у мачехи в конце концов появился какой-то психоз. Ей все время казалось, что
      за ней кто-то следит, что читают ее мысли, боялась, что за ней придут. В блокаду
      она умерла от голода. Они все умерли, вся семья. Видимо, просто я была крепче
      - с цингой, с дистрофией все-таки выжила. Я теперь думаю, что ужасную ошибку
      сделала, не эвакуировавшись с университетом. Я два курса университета успела
      кончить, факультет французского языка... И тут война, блокада. Меня спасла
      подруга: ее мать работала на хлебозаводе и достала клюкву и сахар. Это очень
      помогает от цинги. Каждый раз случались какие-то неожиданности, которые меня
      спасали. Я иногда думаю, какое у меня оказалось крепкое здоровье... - Она
      радостно заулыбалась, опять шутливо округлив глаза, словно изумляясь
      необыкновенному везению .- В самый тяжелый момент блокады я встретила
      свою бывшую преподавательницу. Она тогда работала в детдоме для детей-
      дистрофиков и меня устроила санитаркой. Меня это спасло.
       Потом райком комсомола направил меня на завод. Литейное производство! Я пошла, думала: откажусь - я ведь ничего там не понимаю. Прихожу, сидит интеллигентный человек в валенках, тулупе, с опухшим лицом - от голода. Он мне сказал: "От нас требуют, чтобы мы учили новичков. Вы не бойтесь, у вас зато будет рабочая карточка!" И что самое удивительное - я действительно научилась. Проработала там почти до конца блокады. Представляешь, в литейном цехе!
      
       И вдруг меня арестовывают. Ночью за мной пришли и отправили в "Большой дом".
       (Кажется, она так назвала... Мне неудобно было переспрашивать. Да, в общем, все было понятно независимо от названия). - Ни ордера на арест, ничего...
      - Но хоть статью какую-нибудь определили?
      - Как всем, пятьдесят восьмую.
      Я придвинула к ней пирожные, но она через силу съела одно и, попросив кофе покрепче, судорожно отпила.
      - Я подозреваю, в чем дело. Я как-то прямо на улице познакомилась с
      девушкой, ее звали Соней. Она работала в НКВД и не скрывала этого. И вот она
      мне говорила, как ей хочется оттуда уйти, какая ужасная работа, какие люди.
      Ругала действительность она, а не я. Потом оказалось, что ее арестовали. А ведь
      когда арестовывали, то заставляли называть всех знакомых. У меня отец
      репрессированный - значит, подозрительная.
      - Вот положение! - ужаснулась я, но сказала это совсем тихо: теперь-то
      уж чего шуметь, что толку.
      - Соню я видела в лагере. Но ее через год почему-то отпустили. Это было
      очень странно. А меня продержали восемь лет.
      - Ничего себе! А какая была там работа?
      - Лесосплав на реке. Я грузила бревна. И тут еще раз мне повезло! Я бы
      на общих работах не выдержала. Я раз стояла у колючей проволоки и смотрела в
      соседнюю зону. А мимо с той стороны шел молодой человек. Он со мной
      заговорил, узнал, что я тоже из Ленинграда, и обещал поговорить с главным
      врачом лагерной больницы. Она предпочитала брать на работу интеллигентов,
      потому что они не воровали.
      
      - Этот молодой человек, наверное, в вас влюбился?
      - Нет, у нас ничего с ним не было. В меня нельзя было влюбиться из-за
      дистрофии. Я очень была страшна. Просто он меня пожалел.
      - А как он оказался в женской тюрьме?
       - Тогда все были вместе, и женщины и мужчины. Это потом сделали
      раздельно.
       Может быть, ей повезло и в том, что была она тогда страшным, изможденным дистрофиком? Зачем быть юной красавицей в лагере... Словно прочитав мои мысли, она сказала:
       - Женщины там тоже попадались жуткие. Я никогда, до самой смерти, не
      забуду, как в лагере - нет, это было в этапной тюрьме - две урки надо мной
      издевались. И кричали: "Немецкая подстилка!" А я в Ленинграде ни одного немца
      даже не видела.
       Ее жизнь капля за каплей так и утекла. Без ярких событий, без просветляющих книг, общения. Какая-то дикость!
       Она, замолчав, съежилась худеньким телом, помрачнела, но тут же радостно улыбнулась:
      - В больнице зато уголовники были в основном лежачие.
      - Это совсем другое дело, - так же радостно, с облегчением согласилась
      я. (Хотя разные ведь бывают уголовники...)
      - Там в основном были две болезни - туберкулез и дистрофия. Я
      научилась делать уколы, стала работать медсестрой. Мы так дорожили этой
      работой!
      - Еще бы не дорожить!
       Я в этот миг как раз подумала, что там, в серой промозглости лагерных бараков, на гибельных общих работах, наверняка могли оказаться такие же
      
       изящные, юные, хорошо воспитанные. Это же уму недостижимо! Их ведь больше, наверное, обижали, чем обыкновенных уголовниц. Теперь вот ученые заговорили о воспитании "неагрессивной человеческой популяции". Конечно, неплохо бы...
      - Но жизнь так и прошла,- сказала она с легкой грустью. - Через восемь
      лет отправили на поселение.
      - В деревню?
      - Нет, это был поселок. Я там работала в больнице медсестрой. Там
      неплохие люди, - признала она одобрительно. - Через четыре года отца
      посмертно реабилитировали, мне разрешили вернуться в Ленинград, прописали,
      дали комнату тринадцать метров. Собственно, я в ней до сих пор и живу.
      Назначили стипендию, я опять пошла на французский, окончила университет.
       - Это не так легко после всего,- одобрительно заметила я. - Ты
      молодец!
       - Я сделала огромную ошибку? Если бы я еще хоть пошла работать в
      школу... Но я чувствовала, что с детьми не справлюсь. Нашлось место, очень
      трудное для меня, - технический перевод по судостроению в одном институте.
      Французский им был не нужен, требовался английский. И я пошла. Поступила на
      курсы английского языка, постепенно освоила терминологию. Как было трудно!
      Работала как проклятая - и по вечерам, и днем. Чтобы удержаться. Буквально
      света белого не видела. Сколько сил это отняло. В жизни мне пришлось бороться
      очень много:.. Десять лет проработала, потом меня выжили: мое место кому-то
      понадобилось. Я не стала спорить и ушла. А потом не могла устроиться. Если бы
      у меня были какие-то связи... Не хватало практического ума - вот в чем штука.
       Я слушала молча, что тут скажешь. Мне все же показалось, что не только в нехватке практического ума тут дело. Может быть, и другое - давнее чувство
      
       своей социальной неполноценности. Есть учреждения, где переводчики нужны, но не во всякие решишься обратиться, вот в чем суть.
       Что ей видится в долгие дождливые вечера? Отгоняет, наверное, тяжкие воспоминания, отвлекается сиюминутным. Да еще ходит в Эрмитаж, благо пенсионер платит десять копеек за вход. Выстаивает мучительную очередь, чтобы войти в белый с золотом рай духовности и красоты.
      - Стала секретарем-машинисткой, переводчиком больше устроиться не
      сумела. И сейчас работаю. Знаешь, устаю страшно. Особенно тяжело разбирать
      чужие почерки, когда печатаю. Это меня удручает. Но то, что меня держат в моем
      возрасте... Я должна быть им благодарна.
      - А пенсию получаешь? - Мы уже в ходе разговора давно перешли на
      "ты".
      - Сто девять рублей. А с зарплатой это все-таки сто пятьдесят. Фактически
      я работаю за сорок. Наверное, это нелепо. Работа тяжелая. Но мне надо собрать
      денег. За все годы, что я работаю, я почти собрала на первый взнос в кооператив.
      Да, я еще не сказала, что мне выдали удостоверение как работавшей во время
      блокады. - Она достала зеленую книжечку.
      - Как хорошо! Теперь у тебя преимущества!
      - На этом основании меня поставили в очередь на кооператив.
      - И когда можно ждать?
      - Предупредили, что не раньше чем через пять лет.
      - Так в чем же привилегия?
      - А как же! Меня бы вообще не поставили на очередь. Это специально для
      блокадников, а просто так не положено.
       Мы помолчали.
      
       - Конечно, неизвестно, сколько я смогу там прожить, а деньги внесу, - сказала она озабоченно. - Но что делать. Придется ждать.
       Она, казалось, с опасением и надеждой всматривалась в ослепительное видение - однокомнатную квартиру. Чувствовалось, что отдельная квартира стала чем-то вроде гоголевской шинели - мечтой, надеждой, озарившей одинокую скудную жизнь.
       Мы осмотрели гостиничный номер (Лера высказала такое желание). Двухкомнатный люкс: гостиная с мебельным гарнитуром и цветным телевизором, спальня, холл с встроенным баром, холодильником, стенными шкафами, голубая ванная и т. д. Полы застелены красным плюшем, поверх него посреди гостиной - огромный пестрый ковер. Позолоченный торшер, гигантские вазы - для красоты.
       Она мило все одобрила, непринужденная, изящная. Могу поручиться, нет в ней плебейского тщеславия, агрессивной жадности к благам.
       Я слышала, что для понимания человека надо понять его основное противоречие. В данном случае в чем оно?
       Благородное старческое лицо, изящная деликатность. Но когда шутливо округляются глаза (чуточку подведенные, я это заметила) - в них мелькает какая-то страшноватая многоопытность. А может быть, все это моя фантазия.
       Строгая интеллигентная подвижница, исхудавшая, почти уже нематериальная, сидела рядом у низкого, стоявшего вдоль углового дивана столика, изящно и медленно пила кофе, непринужденно беседовала. Но в какой-то момент выцветшие глаза вдруг насмешливо округлились, опять какая-то многоопытная искорка в них мелькнула. И я поняла: это след уголовной тюрьмы, страшный опыт растоптанной юности, но главный контраст не в этом. Главный контраст - между непринужденной интеллигентностью, изящным
       аристократизмом и ужасающе тусклой скудностью ее одинокой судьбы.
       Я руки свои отморозил
       На холоде зимнем твоем,
      
       Я душу свою молодую Убил непосильным трудом...
       Впоследствии у Арсения Тарковского мне встретились эти строки, сразу все объяснившие насчет Леры: уцелела, как эти ее искореженные руки, но не стала той, которой должна была; не прожила единственную, только ей предназначенную жизнь. Ее ограбили!
       За что несет она свое наказание? Может быть, мы, как утверждали индийские мудрецы проживаем не одну жизнь, а множество и расплачиваемся в последующих своих жизнях за грехи, совершенные нами в предыдущих? Многого не знаем, но разум человеческий пытается объяснить непонятное.
      - Соседка жуткая, - рассказывала между тем Пера. - Когда по телефону
      с любовниками матерится, это кошмар. На всю квартиру! Телефон в коридоре
      возле моей двери. Она вчера назначила свидание где-то в парке и явилась туда с
      одеялом и потом кричит в трубку: "А что, я должна на голой траве..." Я хохотала
      до упаду! - Помолчав, заметила печально: - Но у меня не всегда есть
      настроение смеяться. Я хотела, чтобы телефон перенесли в конец коридора, и
      есть место, но у нас еще живет пара... Жена ничего, добрая женщина, а муж
      алкоголик, ужасный тип. Никогда не здоровается, физиономия злобная. Узнал, что
      я хочу перенести телефон. У него свой прием. В коридоре он не кричит. Садится в
      комнате, оставляет свою дверь приоткрытой и материт меня на всю квартиру.
      Ничего ему не скажешь: он у себя в комнате "разговаривает"... Сейчас мне уже
      очень трудно так жить, - призналась она вдруг и безнадежно поникла.
      - Время идет, - добавила я совсем уж неудачно. - Получишь квартиру.
      Хоть есть чего ждать.
      "Кто только не живет в отдельных! - мысленно сетовала я. - Приезжают в Ленинград, молодые, напористые, не знавшие блокады, правдами или неправдами завладевают квартирами, гарнитурами "Ретро"..."
      
      - Да, надо ждать, - повторила задумчиво Лера. - Ничего не поделаешь.
      Накануне с утра мы с мужем, ездили в Петродворец. Отправились на катере. Шумят бесчисленные фонтаны, среди них самый мощный и высокий - Самсон, раздирающий пасть льва. Символ борьбы со злом.
      Блаженные мысли приходили тогда в голову. Эти сказочные скульптуры, фигурные цветники, морской ветер, пронизанный ароматом сирени... Как много люди уже умеют! Когда-нибудь все, а не только избранные, будут жить в подобных дворцах среди красоты и художественных шедевров. Не будет вражды, зависти, обид... Небывалая эффективность автоматизированного безлюдного производства такое обеспечит изобилие, что прекратится борьба за материальные блага: они будут доступными, как воздух. Каждый реализует свои лучшие творческие возможности для общего блага...
      Как долог крестный путь совершенствования человечества! И несправедливостей на этом пути...
      Забегая вперед, скажу, что позднее в Москве я было принялась сочинять для Леры письмо в райисполком. Вернее не письмо, а набросок письма. Но так и не решилась ей это отправить - сплошные эмоции. Ничего конкретного.
      Что писать?
      "В конце блокады, перенеся голод, цингу, дистрофию, я внезапно оказалась там-то... Без всякой вины, как и мой отец, которого посмертно реабилитировали".
      Мир идет вперед, кому нужны эти запоздалые жалобы.
      В той девочке, серьезной и строгой, была целеустремленность. Все еще было впереди - все эти пятьдесят лет. Нереализованные возможности личности...
      "Я восемь лет, лучшие молодые годы провела в заключении и затем еще четыре года в ссылке. Я была фактически на долгие годы выброшена из жизни в
      
      решающий период своего становления и развития. Я осталась одинокой, без семьи, детей. Здоровье и силы мои подорваны. С цингой, дистрофией после ленинградской блокады я в лагере грузила бревна на лесосплаве. В... лет!"
      Надо подсчитать, сколько ей тогда было... Но, собственно говоря, ей крупно повезло. Другие, может быть, на том же лесосплаве (без элементарной техники безопасности) покалечились, погибли. По сравнению с ними ее жизнь - сплошная удача. И все-таки...
      "В настоящее время я живу в чрезвычайно трудных (морально трудных!) условиях в коммунальной квартире. Очереди в ЖСК, где я состою, предстоит дожидаться, как мне официально сказали, не менее пяти лет. Мне нелегко осилить кооперативную квартиру. Но смогу ли я затем ею вообще воспользоваться? А если и смогу, то надолго ли? В отношении таких людей, как я, как можно так долго откладывать?"
      Затем я вспомнила, что однажды читала статью в центральной газете, где говорилось о блокадниках: многие из них до сих пор живут в коммунальных квартирах, не в ладах с соседями. В статье говорилось, что надо как-то узаконить, предусмотреть внеочередное улучшение их квартирных условий.
      - Ты бы все же написала в исполком!
      Но она торопливо отклонила:
      - Это бесполезно. Многие в таких условиях, как я.
       "У меня отняли молодость, здоровье, родителей, отдельную квартиру, где мы жили, обрекли на долгие годы бездомности, мук. Неужели я теперь, в старости, не имею морального права прожить спокойно несколько последних лет?"
       Нет, не то. Нужно заявление, написанное юристом, ссылкой на соответствующие постановления, параграфы...
      
       Но ни о чем она не будет больше просить. Ее запас прочности истощился. Она будет терпеливо ждать, откладывая считанные рубли.
       Забегая далеко вперед, могу сообщить: она в конце концов получила свою однокомнатную на окраине. Но для усталой души непосильна даже радость. Она вскоре умерла. Эта встреча была, оказывается, последней.
       Позвонил из автомата мой муж. Чтобы нам не мешать, он три часа ходил по улицам. Такси ждало внизу.
       Мы отвезли Леру домой, в номере она меня обняла на прощанье.
       Мостовая возле ее дома была разрыта, и наше такси остановилось чуть поодаль. Мы стояли возле машины, пока Лера не подошла к своему подъезду. Она все время оглядывалась и махала нам рукой. Мы уселись, такси тронулось по направлению к гостинице.
       Взглянув назад, я увидела, что одинокая фигурка все еще стоит у потемневшего от дождей старого дома и благодарно машет нам рукой. 1986,1990 г.
       В валютном ресторане 1
       С деревьев слетают, медленно кружась, желтые листья. Понемногу, по несколько... А при каждом порыве легкого ветерка на миг возникает густой листопад и тут же стихает. Желто-зеленый, багряный, золотой убор усталых деревьев кажется таким непрочным, так быстро облетает, образуя на земле нарядный ковер. Как быстротечны, изменчивы зримые формы на любом этапе жизни. Едва успеешь вглядеться, а уже подул ветер, закружил листопад... Осень 1992 года.
      
       Катюша Никифорова идет на работу. Ей двадцать лет, увядание пока не угрожает. На фоне пышной золотой осени она - словно юная весна. Официантка валютного ресторана.
       Говорят, у модной, современно одетой девушки ноги начинаются прямо от шеи. Но смотря какие ноги! Бывают худые, кривые или слишком толстые. У Катюши в самый раз. Длинные, стройные, обтянутые импортными колготками. Растут стройные ноги не от шеи, конечно. Место, где они начинаются, едва прикрыто сзади и спереди узкой мини-юбчонкой. Импортная куртка с иностранными надписями на рукавах. Модная стрижка с замысловато уложенной, длинной, до бровей челкой, темно-русые волосы. Личико простенькое, обыкновенное, без макияжа. Приятное исключение. Как только не изощряются современные обольстительницы, особенно в системе общепита, превратившейся в частный сектор. Под глазами синие тени, кроваво-красные, лиловые, коричневые губы, роковые черноволосые Кармен, белокурые подражательницы несчастной Мэрилин Монро и непотопляемой Мадонны с ее вульгарными ухватками...
       Как быстро мы утратили аскетизм и коммунистическую "сознательность". По вечерам страшно выйти на улицу. Даже в театр многие перестали ходить: убьют, ограбят, не на улице, так в подъезде, в лифте, на лестничной площадке. Но горят призывно огоньки новых кафе, ресторанов, баров. Так хочется сбитому с толку обывателю забыться, вопреки тревоге ощутить вдруг свои возможности, молодость, силу.
       На столиках меню с баснословными ценами. У глупенькой Кармен или Мэрилин с подносом - туго стянутая передником талия, грудь, как у кормящей матери, выпирает из прозрачной блузки, вызывая сложные переживания у небогатого клиента. Говорят, появились уже стриптизерши и даже стриптизеры -
      
       безработные красавцы, накачавшие мускулы, продающие себя деловым дамам. Увы! Мы пока сумели позаимствовать у Запада не техническую оснащенность и высокую рентабельность производства, не относительную свободу, а лишь то отрицательное, что пока сопутствует их свободе. Развлечения для богатых при этом - выгодный бизнес.
       По правде говоря, в более строгие времена были все же сталинские и бериевские дачи, куда возили красоток, напитки, были также и таинственные охотничьи домики со специальной обслугой для высшего партийного руководства. Теперь не совсем нравственные развлекательные заведения широко распахнули двери перед каждым, у кого деньги. Найди только способ эти деньги добыть. Свобода! Теперь молодость и красота - выгодный товар.
       Катюша всего несколько лет в Москве. Случайность кинула ее в эту стихию. Но Катюша не даст себя задурить. Про нее говорят, что она строгих правил. Да нет, вовсе не в этом дело. Она обыкновенная, очень практичная девушка. Рохлей теперь быть страшно.
       У метро в разношерстной толпе, в гуще всевозможных частных продавцов (чем теперь только не торгуют на улицах столицы) сидел за крохотным столиком светловолосый парень. К столику сбоку прикреплен плакат на длинной палке: "Покупаю золото, награды, серебро". Говорят, орден Ленина тянет на 25 тысяч, остальные награды много дешевле. Медали вроде "Ветеран труда" или "Победитель соцсоревнования", которыми их обладатели так гордились еще недавно, вообще ничего не стоят. Мусор.
       Чуть поодаль крепкие красивые ребята, целая банда, о чем-то тихо совещались. Проходившую мимо Катюшу ощупали нагловатыми, одобрительными взглядами: "Первоклассный товар...". Она и не посмотрела на них, вошла в метро.
      
       2
       Жизнь до приезда в Москву кажется ей теперь сплошным праздником. Зеленый областной город на Украине. Дружная семья - мама, папа, младший братик Вовка. Дома всегда вкусная еда, летом фрукты ведрами с дачного участка. А дискотеки! В школе дискотека была раз в две недели, но в их городке на каждом углу кафе, там тоже танцы, одно из них рядом со школой в парке. А клуб "Олимпия"! Все в зеркалах.
       Она шесть дней в неделю ходила на дискотеку. В зале темно, и разноцветные огни мечутся под громкую музыку. Музыка и огни... Танцы со светомузыкой. Модные танцы, рок-н-ролл, быстрые танцы и самая современная оглушительная музыка... Когда вечером потом уходили, пол был мокрый: надышали, как в бане.
       Гулять ее пускали только до одиннадцати. Явилась как-то домой позже - наказали, не пустили на следующий день на дискотеку. Тогда она объявила голодовку, не обедала, не ужинала. Братишку подсылали с вкусной едой, но Катя не сдалась. Уступили родители.
       Сколько друзей! В день по четырнадцать человек приходили, дверь не закрывалась. Мальчишки, бывало, сидят ждут, когда ее нет дома. "Женихи липовые". Мама приходила из школы, где она была завучем. Увидит, что мальчишки ждут, поит их чаем на кухне.
       С какого дня все переменилось? Как же, ясно с какого. Зима. Февраль. Звонок в дверь. Телеграмма. Умерла в Москве бабушка. А у них с дедушкой была договоренность: если кто умрет первым, другой берет к себе Катю - чтобы не остаться одному.
       Собственно, это были приемные дедушка с бабушкой. Родная бабушка давно умерла, родной дедушка в далекой уральской деревне один растил маму
      
       до шестнадцати лет, потом ее забрали,якобы временно, московские родственники, незадолго до этого потерявшие сына. Это и были московские бабушка с дедушкой. Они маму удочерили, прописали, получили затем квартиру на троих двухкомнатную. Через год мама все же уехала на родину. Окончив школу, училась затем в пединституте соседнего городка, жила там в общежитии. Потом стала работать в школе, получила комнату в местной коммуналке. А отец ее, Катин родной дедушка, умер.
       И произошла историческая встреча в уральском городке. Будущий Катин папа шел по улице и увидел вдруг на балконе "девушку своей мечты". Ему показалось, что вокруг ее головы светится нимб, как у святой. Кто он был, Катин папа? Никто. Ни работать, ни учиться не мог; настолько больные сосуды, сердце, что ему и жениться запрещали. Но они поженились. Это была сумасшедшая любовь, мама работала в двух школах, чтобы его содержать, по ночам проверяла горы тетрадок. Все знали, что он умрет, все говорили; нельзя рожать. Кате было три дня, когда его парализовало. Затем он умер - двадцати двух лет.
       Ясли, детский сад... Кате было четыре года, когда появился второй папа. Он любил маму с детства, с восьмого класса. Второй папа стал военным, и втроем они уехали в Забайкалье. А потом обычная судьба военной семьи с частыми переездами. Так они попали на Украину в областной городок. Папа очень хороший, всюду Катю водил, дарил игрушки. Он с ней даже добрей, чем с родным сыном, ее братом Вовкой.
       Мама - воспитатель по призванию. И Катя тоже хотела детей воспитывать. Думала: в пединститут на филологический. Обожает литературу, писала стихи. Плохие правда. Еще в школе занималась с преподавателем, прошли материал двух курсов филфака. На вступительном экзамене так разбирала слова, предложения - все обалдели. Кто мог знать, что у них там заранее все
      
       кандидатуры подобраны. Ей в сочинение вписали две запятые, где не надо. Не было этих запятых, она точно знает! Как докажешь? Потом на устном - "Разгром" Фадеева. Стала говорить насчет Морозко. Они прерывают: "Нет там никакого Морозко". Как же нет Морозко в "Разгроме"? Нет, и все. А девчонку одну при ней в институт протаскивали. Видимо, чья-то дочка или заплатили. В общем, она отмеченная. Экзаменаторши прямо из кожи лезли: "Ты хотела сказать, что Наташа Ростова то-то и то-то?" Девчонка говорит: "Да", - и все повторяет. И опять: "ТЫ хотела сказать?.." И девчонка повторяет.
       Нет, с такими специалистами заниматься любимым делом?.. Пропала охота - и все. Трагедий она не устраивала. Не из такого теста. Никаких слез. Просто посмеялась и сказала: "Больше в институт поступать не буду".
       Раньше в голову бы не пришло, что люди такие. Они, впрочем, разные, в каждом столько всего намешано. То одно то другое вылезает, усиливается, смотря по обстановке.
       А в Москву она до этого ездила всего один раз. С мамой на десять дней. И на все десять дней бабушка и дедушка заранее купили билеты в театр. Такой предстала перед ней Москва. Сплошной праздник.
       3
       Получив телеграмму, на следующий день она летела в Москву. А потом три года ходила с дедушкой прописываться. Куча документов! До пенсии дедушка был военным строителем. Полковником. Сын погиб на стройке по вине администрации. Дедушка очень страдал. Катя как свой ребенок. Не так одиноко. Все было отражено в заявлениях: "Нуждается в постороннем уходе... нуждается в постоянном уходе..." Письмо Горбачеву, еще кому-то, еще... Или формальные отписки, или вовсе не отвечали. Умер дедушка за неделю до окончания ее временной прописки.
      
       Она тогда уже работала. Секретарь-машинистка в мединституте. Пока дедушка сильно болел, даже брала работу домой, чтобы его не оставлять. Очень жалела дедушку. Едва он умер, стал ежедневно звонить начальник ЖЭКа с угрозами. В семь утра звонит, через час, в восемь - опять. Милиционеры приходили. Вооруженные: "В двадцать четыре часа ты должна выехать из Москвы". Главного преступника нашли, как же. Через неделю в Москве как раз ввели визитные карточки. Даже хлеба не могла купить.
       Мама ненадолго приезжала: школу не бросишь. Нашли хорошего адвоката. Он говорил: "У нас в стране все делают деньги". И Катя осталась в Москве одна. Адвокат сказал: "Сидеть в квартире! Что бы ни говорили, не уходить!" То милиция, то начальник ЖЭКа звонят. Пугали. Квартира двухкомнатная, обставленная. Хрусталь в серванте, люстра хрустальная вечером сверкает. Ковры. Дача двухэтажная. Дедушка - строитель. Столько имущества на нее свалилось. А дома у родителей все-таки жилось лучше.
       Потом вдруг незаконно дают ордер человеку, который в Москве лишь два года. Молодой парень. Жил в общежитии, женился, и вдруг - ордер на квартиру! Люди годами стоят в очереди. Когда явился, тоже сначала угрожал, потом, видя, что она не пугливая, заявил: "Я куплю тебя вместе с квартирой и мебелью".
       У Катюши была куча документов: дедушка подавал на приватизацию квартиры, хотел прописать, они три года вели общее хозяйство. А начальник ЖЭКа угрожал: "Мы все твои вещи вывезем, а потом их заменим. Ты ничего не докажешь. В списке шкаф, так мы его заберем, а дадим другой. И так все вещи. Ты у нас попляшешь!"
       Одна в квартире, мама уехала... Думали ее запугать. Но она им говорила: "Не имеете права. Если вскроете квартиру... А я потом скажу, что у меня там лежал миллион, а вы его забрали!" По телефону говорила, но дверь не
      
       открывала. Адвокат велел: "Дверь никому не открывай!" Раз в ее отсутствие кто-то замок выломал, всю дверь изрезал... Но вещей не тронули, может вспугнули. Нет, слабонервной тут не выдержать.
       Потом был суд, этот парень заявил: "Мне дали ордер и не могу въехать!" В первый день допрашивали свидетелей. И вдруг появляется старуха соседка из дома. Всегда на скамеечке возле подъезда сидела. Когда мама присылала фрукты ведрами, Катя этой старухе груши давала. И другим соседям. Все они так интересовались ее делами. А тут вдруг эта старуха заявляет, что Катя вовсе дедушку не кормила, гуляла. И нигде, мол, не работает - купила справку о работе. Да многие бабушки, сидевшие возле дома, потом говорили: "Молодая, слишком легко все получает. Мы всю жизнь свои квартиры ждали". Доцент из института, правда, засвидетельствовал, что она все лето печатала дома на машинке, чтобы не оставлять дедушку. В общем, ее свидетели подтверждали, что она была с дедушкой до конца, помогала ему, работала, а свидетели парня все наоборот заявляли.
       Мама так разволновалась, что не могла вообще ничего сказать. Это было удивительно, даже страшно. Мама так умеет хорошо поговорить со всяким человеком. Если кого из ребят ее школы судили (случалось и такое), она лучше адвоката выступала на суде. Вообще она всегда всего добьется. Говорит: "Я живу на дипломатии". Все умеет, может. Любое дело. На день рождения в прошлом году сделала пять горячих блюд, это не считая пирогов и закусок. Гости обалдели. И Катюшу научила всему. Обычно из школы мама приходила поздно. Катя сама себе шьет модные наряды. А тут даже мама растерялась на суде. Волновалась очень.
       Мне не на кого надеяться, решила Катя, и когда ей дали слово, произнесла речь. Не вякала беспомощно, а все толком рассказала - и про то, как дедушке в
      
       исполкоме юрист говорил: "Вы не вечны, умрете завтра, а мы все заберем", - и про то, как дедушка, умирая, волновался, что она остается без прописки, и как она ему еще раньше писала письма: "Дорогой мой дедуленька!.." Судья, мужчина пожилой, чуть не заплакал. Душевный оказался.
       И решили на основании каких-то там статей прописать на эту площадь Катюшу. Даже адвокат удивился, как она толково говорила и спокойно. После суда мама его пригласила в гости. Пришли, накрыли стол, он говорит Кате: "Иди в адвокатуру. Убедила всех! У тебя способности".
       Еще на суде всплыло, что ордер этот парень получил в другом районе. Квартира в одном районе, а незаконный, без очереди ордер дали в другом, где он и не жил вовсе.
       Это в мае было, а прописали только в октябре. Полгода еще они ее морили.
       И другие уроки преподала Москва. Собственно, уроков не счесть, но есть главные. Раз по телевизору показали шикарную рекламу - училище при фабрике. Что-то швейное. И какая фабрика! Удивительные блага - и сауна, и цветы, и свой Дом отдыха, и прописка не требуется (тогда еще не было постоянной прописки). Катюша поехала подавать заявление, так ей там какая-то сотрудница специально пошла показать фабрику: "Вот смотрите, где будете работать. Что вы, никакой сауны! Это вовсе не тут рекламу снимали, а в другом месте". Специально чтобы заманивать дур. А зарплата у них совсем смешная. Зарубежные поездки тоже липа. Да идите вы!
       Когда вначале после приезда временно прописали, послушалась деда, пошла работать в медицинский институт. Он все надеялся, что Катя будет учиться. Сидела за письменным столом и печатала. И что? Дед умер, предлагали: "Давай дачу - будет место в институте". И кто предлагал? Профессор, у которого была секретарем. А потом: "Продавай дачу за десять тысяч моему другу,
      
       а мы тебе место в институте". (Дача двухэтажная, ей цены нет.) Подруга семь лет поступала! Так мечтала стать врачом, столько готовилась. Очень способная. И не поступила. Да что говорить!
       Посылали всюду относить служебные бумаги... Приносишь их другому профессору, ему за пятьдесят, а тут же пускает в ход руки, мразь старая. Первым делом норовит договориться о свидании.
       После всего этого своевольная Катюша окончательно охладела к высшему образованию, а заодно и к современным "образованцам". Слово "профессор" теперь вызывало у нее аллергию.
       Тем временем, как орет в дискотеке магнитофон: "А жизнь подорожала, опять подорожала. Ах, лучше бы ты, мамочка, меня бы не рожала!.." Цены такие, что никакой жизни...
       И вот она работает в новом, только что созданном ресторане.
       Очень красивый ресторан-бар. В институте было грязно. Тут стены, все - под мрамор. Музыка. От огней как будто мечутся по залу цветные прожектора. Словно все еще продолжается школьная дискотека. Директор - симпатичный двадцатидвухлетний иностранец. Бармен высокого класса. Делает коктейли, жонглирует бутылками, танцует! И такие красивые коктейли! Фонарики зажигает. Человек на своем месте. И остальных учит. Любит чистоту, с утра ежедневно все они моют каждый уголочек. Протирают бутылки, сворачивают салфетки...
       За стойкой бара четверо. Колдуют с напитками. Виски ликеры, коктейли, соки... Все блестит, играет. Сзади в широкое окно подают из кухни пиццу, лобстеры, всевозможные прочие закуски. Публика тут солидная, в основном иностранцы. Или очень богатые соотечественники. Чашечка кофе - 3 доллара,
      
       по нынешнему курсу это - 900 рублей . Для иностранцев не дорого, а для наших... Не многие могут себе позволить.
       Пианист играет, люди поют все хором. Часто включают магнитофон. В общем, постоянно музыка - то задумчивая, тихая, то оглушительный металлический рок. А по субботам и воскресеньям пианист еще приводит друзей - джаз, певцы. Каждый день маленький праздник.
       У официанток форма строгая и шикарная: туфли черные на высоком каблуке, юбка черная, коротенькая, серебряный пояс, кофта воздушная из белого гипюра, серебряный пиджак. В этой форме Катюша очень мила. Юное личико без всякой вульгарной косметики. Высокая, стройная. Все умеет, любая хозяйственная работа в руках горит. На ней те же черные туфельки, та же белая кружевная пена блузки и роскошное серебро пиджака приобретают особо эффектный вид. Она пластична, хорошо танцует, чувствует ритм. Влюблен, кажется, директор бара, признается во всяком случае: "Катя, я тебя люблю. Катя, давай поженимся!"
       "Зачем? У него другой мир, - объясняет она подруге. - Нам друг друга не понять".
       Как-то был случай: в их бар в сопровождении шумных телевизионщиков и репортеров явилась мексиканская кинозвезда, современный кумир. Катюша раньше всех переоделась и как раз вышла в зал. Подавала, наливала... Актрису показали по телевизору - официантку рядом. Потом ведущий сказал: "Богатые плачут? А у нас и бедные не горюют". И опять показали Катюшу. Сколько времени звезду показывали, столько и ее.
       Все цены - ноября 1992 года.
      
       Одна девчонка из их бара снимается в кино, говорит: "Пойдем вместе. Тебя там сразу возьмут". Да некогда сейчас. Еще в график не вошла, не привыкла. И что толку от случайных съемок в массовке.
       Уходят очередные посетители, веселые иностранцы, забавно коверкающие русский язык, оставляют на столе чаевые - три доллара. Катюша, как тут принято, звонит, дергая трижды за веревочку большого колокола (по числу чаевых). Этот колокол, красный с красным бантом, висит на стене. "Что это?" - удивляются иностранцы. "Это мы вас благодарим", - объясняет она с милым достоинством. Восхищенные дурни что-то между собой лопочут, кладут на стол еще 5 долларов, и трогательный колокольный звон сопровождает их до самого выхода.
       У Катюши есть поклонник - метрдотель крупного московского ресторана. Случайно познакомились. Совсем одна в отдельной квартире. Как было не подружиться. Рослый парень, видный. Ездит на "Вольво". "Друг с машиной". Всему знает цену, никогда не будет в жизни прозябать, это чувствуется. Это он устроил Катю в бар. У него связи. По правде говоря, кроме денег и своих удовольствий он, в сущности, мало чем интересуется. Но Катюша этого пока не замечает. Зато с ним весело. На него даже оглядываются. Высокий, с темной бородкой.
       Недавно в спорткомплексе была ночная дискотека. Друг - официант пригласил метрдотеля. Пошли вчетвером - официант со своей девушкой и метрдотель с Катей. У официанта был день рождения, домой не стал приглашать гостей (может, условия не позволяют), пригласил на дискотеку.
       Говорят, СНГ расшифровывается как содружество нищих и голодных. Живем якобы на три "Д" - доедаем, донашиваем, доживаем. Кто как!
      
       Бал до утра... Спать не хотелось, вопли рок-ансамблей прогоняли ночь. Метались огни светотехники.
       Ой, напрасно, тетя, Вы лекарство пьете! Тра-та-та-та-та, Трам-та-та.,.
       Каждый билет полторы тысячи. Шесть тысяч заплатил именинник. В мединституте у нее зарплата была шестьдесят рублей в месяц. А у профессора - пятьсот.
       Икра черная, красная, ананасы, клубника со сливками. Джин, виски, бренди... Звезды эстрады, копченая финская колбаса, красная рыба, севрюга. Всю ночь танцевали.
       Неподалеку от бара модный отель. Финны строили. Тоже очень дорогой. Тут всегда много такси, да и прочих машин. Детишки моют машины, приобщаются к труду... Официантки, глядя в окно, говорят: "Это наводчики на тех, кто работает в ресторане. Выслеживают".
       Когда-то за всеми следил НКВД, теперь грабители. Потому что теперь свобода.
       Тут же стоят кучкой взрослые мальчики по семнадцать-двадцать лет, у них уже свои машины. Не работают, не учатся, ждут пассажиров. Иногда чем-то приторговывают. Вместе с ростом цен растут заработки, вместе с ростом заработков - цены. Не поймешь, что сначала, что потом. Говорят, что это углубление реформ. Вполне может быть. Но до каких пор они будут углубляться?
       Сейчас такая жизнь - за деньги, считает Катюша, и все девочки официантки тоже так считают. Не такое время, чтобы думать о любимой работе. Здесь кормят бесплатно в соседнем ресторане, да еще на чеки дают хорошие продукты в валютном магазине. А платят десять тысяч рублей и триста долларов.
      
       В сущности, почти сто тысяч рублей в месяц! Когда всюду борьба за кусок еды. Кусок теперь у всех разный - кто как сумеет.
       "Может, свой бар потом открыть? - подумывает Катюша. - Чтобы музыка, вкусные кушанья, доходы. Теперь всюду не жизнь, а борьба за жизнь. Потом народить детей... Муж? Чтобы понимал, ценил, старался осчастливить. Еще поглядим".
       Всегда были в ее душе два желания. Одно связано со школой. Хотя после экзамена в пединститут пропала охота. И второе... Второе - давняя голубая мечта. Быть актрисой. Но есть знакомые девчонки в театральном училище, и Катюша знает, через что они проходят, чтобы туда поступить, найти поддержку, - или деньги, или постель. Если нет заслуженных родителей.
       Может быть, есть там и другие отношения? Но весь круг ее знаний, впечатлений сводится к этому. Пролезать, вываляв голубую мечту в грязи? Я не буду! - решила Катюша. Вообще в институт уже поздно. Может, как некоторые девчонки из ресторана, пойти на курсы английского языка? Потом где-нибудь референтом. Тоже что-то зависимое" Да успеется! Посмотрим.
       4
       Идет время, идет. Улетают дни октября, как последние листья.
       Катюша сегодня работает в ночную смену. Как стрела, тонкая, на высоких каблуках. Серебряный пиджак искрится на свету. Со всеми посетителями сдержанно мила, предельно внимательна и недоступна.
       Вечер. Столики черного мрамора под экзотическими пальмами. Тихая музыка в полутьме, В такт ей медленно плывут по залу огненные блики, тени. В углу есть уединенный столик, его заняли трое довольно молодых мужчин. Один - толстяк с фигурой чемпиона-тяжеловеса, другой - невысокий, бородатый, интеллигент по виду, а третий какой-то чокнутый, длинноволосый, рассеянный с
      
       улицы Бассейной. Катюша приходит принять заказ, подает меню в черной твердой обложке: "Что вы желаете?" Заказали коньяк "Луи Четырнадцатый" (1600 долларов бутылка, по 50 граммов - это по 60 долларов), закуски, горячее...
       На столик из черного мрамора (без скатерти) она стелет перед каждым оранжевую прямоугольную салфетку. Слева - маленькая оранжевая салфеточка, на которой нож и вилка. Взяв нож и вилку, гость кладет затем салфеточку на колени. В стаканчике есть бумажные салфетки - семи цветов. Здесь все радует глаз, любая мелочь.
       Через широкое окно за стойкой бара видно, как орудуют на кухне повара в белых пиджаках, клетчатых брюках в черно-белую клетку и в белых кожаных сабо с белыми пряжками.
       Хорошо вполголоса беседовать, понемножку слегка пьянея. Вдруг, появляется ясность в мыслях и такая симпатия к многострадальному человечеству, а особенно к понимающим тебя друзьям!
       Предприниматель, журналист и музыкант. Спонсор и его подопечные. Первый сам начинал как талантливый художник-любитель. Увлекся коммерцией, между делом скупает картины, создает галерею. "Сегодня утром в полусне, - говорит журналист, - я размышлял о событиях. Что происходит? Крушение псевдосоциализма, точнее - маскирующегося под социализм сталинизма. Чего ждать в будущем? Боюсь, мы долго будем барахтаться. Если десятилетиями запугивать, а потом дать вдруг свободу и лишить прежних идеалов, люди - как звери, выпущенные из клетки". Худенький, смуглый, бородатый, глаза счастливые, несмотря на трагические слова. Творчески анализировать жизнь - радостно. С помощью спонсора издал книгу размышлений. Газеты охотно его печатают, зарубежный университет приглашает читать лекции.
       В его книгах и лекциях - недавняя советская история.
      
       Система, искусственная, изолированная от мира, могла существовать лишь в условиях растущего террора, едва он стал ослабевать, началось разложение. Пытались обновить, реанимировать... Все рухнуло. Но в какой-то степени уже есть в мире условия для отдельных элементов социализма. Эти элементы - социальная защищенность, коллективное владение предприятиями, отчасти государственное регулирование и ограничение частного накопления капиталов, общественный контроль.
       Говорят о "социалистическом выборе" или о том, что социализм - утопия... Нельзя построить коммунизм и социализм. Это более высокий уровень сознания и отношений, наступающий при ином совсем уровне производства и человеческих возможностей. Точно так же нельзя было много веков назад построить современный цивилизованный капитализм у пещерных, первобытных людей.
      - Пока есть боль и страдание, - доносятся до Катюши слова журналиста,
      - неизбежен в мире страх. И возможно, значит, ловко организованное насилие,
      чтобы использовать это наше физическое несовершенство. Нас может одолеть
      любая диктатура. Хотя бы на время. Охотники найдутся. Предстоит еще борьба за
      власть и все с этим связанное.
      - Что же ты предлагаешь? - хладнокровно говорит спонсор, с интересом
      пробуя закуски - салат из огурцов и помидоров, креветки, лобстер... - А может,
      все образуется?
       Раньше, еще будучи юным художником, он стремился выяснить, в чем смысл жизни. Потом решил: смысл жизни в самой жизни. Усвоив это, он женился, родил трех сыновей, с приходом демократии организовал процветающую фирму. Творческие друзья для него - интеллектуальный комфорт, он охотно финансирует их книги, концерты, выставки. Когда-то в армии занимался вольной
      
       борьбой, теперь немножко раздобрел, в круглом лице самодовольство, мощные борцовские бицепсы заплыли жирком. У него железные нервы, он талантлив и толстокож. Художник-авангардист, возможно, изобразил бы штрихами его борцовскую фигуру, кулаки, жадную губу с какой-то деликатесной снедью и для контраста - проницательный, живой, снисходительно-добродушный взгляд.
       - Я ничего не предлагаю, - отзывается журналист. - Предлагать -
      значит дать ответ, как превратить все население земли в подлинную
      интеллигенцию - совестливую, духовно развитую, самоотверженную. На это
      нужны века, нужно будущее, полностью автоматизированное, невероятно
      продуктивное производство, которое нам пока еще трудно себе представить. На
      этой базе - иное сознание, отношения. В результате это и будет коммунизм.
      Это, а не сталинский подлый концлагерь.
       Салат из креветок - в пиалах на ножках. На дне пиалы шампиньоны, листики салата, оливки. Все полито вкусным соусом, из которого торчат рыжие хвостики крупных креветок. Немного погодя появляется стейк - горячее жареное мясо. И снова коньяк - "Луи Четырнадцатый". Катюша быстро, тихо обслуживает. Высокая, в серебряном лучистом пиджаке. Милая, приветливая и - сдержанно-недоступная.
       Хорошо вполголоса беседовать, понемногу слегка пьянея.
       - Мне кажется, - говорит журналист,- что менять общественный строй и
      одновременно создавать демократию там, где ее не было, бесполезно. Нет,
      сначала рыночная экономическая система в условиях твердого, но в меру
      гуманного управления, а затем - создание демократии на подготовленной для
      нее экономической базе. Акционирование предприятий, коллективное владение
      ими, распределение земли, создание ферм - это все нельзя пускать на стихию и
      решать путем голосования. Ведь что вышло - неуправляемость. И новый образ
      
       жизни - схватить, урвать, перепродать. И соответствующая психология. Сын в девятом классе, так у них неприличным считается курить не "Мальборо", а, скажем, "Лайку". Мы забыли, что Белинский говорил: ничто так не развращает, как незаработанные доходы. Как это у них там поется? Вот, вспомнил: "Знаю только два слова - "Мальборо" и клево".
      - И раньше хотели урвать, - незлобиво замечает спонсор. - Только
      другими способами. Маскировались. Теперь все открыто, а при социализме...
      - Наши руководители говорят, что приходится исправлять последствия
      социализма. Ничего подобного! - вскидывается журналист. - Социализма, то
      есть первой стадии коммунизма, вовсе не было. Этим названием власть
      прикрывалась, чтобы голод на Украине, коллективизацию, репрессии оправдать
      высокой целью. Дискредитировали сам термин.
      - Для тебя коммунизм - свет в конце туннеля, - улыбается спонсор.
      "Интеллектуальный комфорт" приятно разнообразит его жизнь.
      - Безусловно,- подтверждает журналист. - Но далекий свет. К нему нас
      приведет материальное и духовное совершенствование жизни. Говорят: мы
      покончили с коммунизмом. Как можно покончить с тем, чего не было? - Он с
      радостью излагает мысли, так необходимо иметь достойного собеседника, -
      Коммунизм, или назовите его как угодно, - стратегическая цель на века. Вернее
      
      - отдаленная перспектива. А на каждом этапе туннеля своя стратегическая цель
      - относительное духовное и материальное совершенствование в масштабах,
      доступных данному обществу, оптимальных для данного этапа. Сейчас цель
      неверно поставлена, это, в сущности, - "обогащайтесь!".
      
      - Так как же, по-твоему, ее сформулировать? - интересуется спонсор.
      - По-моему так: духовное совершенствование каждого и по возможности
      создание наиболее благоприятных для этого условий. Для этого, а не для того,
      
      чтобы лучше жрать.
      Кое-кто из сподвижников считает журналиста создателем нового учения, где цели, место их в истории человечества, средства, интересы - все взаимосвязано. Другие обвиняют его в несамостоятельности: учение - не новое слово, а синтез достижений человеческой мысли во все времена.
      Но сейчас приятели думают каждый о своем и не особенно вникают,
      - Не выйдет ли новый концлагерь? - осведомляется спонсор.
      - Я же не в социализм предлагаю гнать, а к образованию, культурному и
      нравственному совершенствованию.
      - А не нужен для этого новый отдел агитации и пропаганды?
      - Неплохо бы, - говорит журналист, не обращая внимания на иронию. -
      Довести до каждого цель и методы кто-то должен, а правительству не до того.
      Конечно, не давить при этом всех инакомыслящих, они полезны, пусть
      высказываются. В общем, в какой-то мере нужно государственное регулирование
      во всем, иначе - хаос. Но сохранять и поощрять частную инициативу. Такое вот
      единство противоположностей - соотношение государственного и частного. Суть
      в том, чтобы правильно определить меру соотношения. Пока просто балансируем.
      Ведь мы в промежуточном состоянии.
      Ест он мало, но почти осушил свой коньяк. И, видимо, от разговора устал - слишком важные и болезненные проблемы.
      - Государственная власть - неизбежное зло. Ее необходимость вызвана
      человеческим несовершенством. Значит, еще не пришел конец варварству. И в
      таких условиях опасно ослабить власть. Она для нас, хищных эгоистов, то же, что
      для дикого зверя клетка. И перестраивать затратную, нерентабельную экономику
      должна, увы, сильная власть, нельзя это доверять стихии, - настаивает
      журналист.
      
      
      СОДЕРЖАНИЕ
      Зарисовки с натуры
      I. 1978-1984 гг. стр.
      1. День рождения
      2. Наташа
      3. Еще об искусстве быть счастливой
      II. 1985-1997 гг.
      4. Место под солнцем
      5. Случайно через пятьдесят лет
      6. В валютном ресторане
      7. Еще одна Золушка
      8. На пороге зимы
      9. В больнице
      10. Не зарывай в землю талант
      11. Трудная заповедь
      III. Штрихи к портрету времени (из записных книжек времен застоя)
      1. Народное словотворчество
      2. В ателье
      3. Вольный стрелок
      4. В час пик
      5. Клещ
      6. Столичная штучка
      7. Два экскурсовода
      8. "Пусть трепещет мир!"
      9. "Сделайте так, чтобы все было равно.
      10. Без маяка в тумане
      11. Уроки дяди Васи
      
      И. ВОЛЬСКАЯ
      ЗАРИСОВКИ С НАТУРЫ
      МОСКВА
      2008 г.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Вольская Инна Сергеевна (involskaya@yandex.ru)
  • Обновлено: 03/06/2009. 355k. Статистика.
  • Эссе: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.