Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
НИНА ВОРОНЕЛЬ
тайны маленькой деревушки
В моей немецкой деревне любой от мала до велика говорит при встрече: "Гутен таг" - "Добрый день", но только до пяти вечера. А с пяти он говорит "Гутен абенд" - "Добрый вечер". Но мы, темные, никак не можем сориентироваться и дружно отвечаем ему "Гутен таг", напряженно пытаясь сообразить: "неужели уже вечер? Ведь еще совсем светло". Это приветствие так же обязательно, как ежесубботнее мытье тротуара с мылом или выщипывание мелких пучков травы, осмелившейся вырасти между камнями дорожки, ведущей к дверям.
Немецкий ребенок с пеленок выучивает такое множество благородных и полезных правил социального общежития, что невозможно поверить в его способность с такой же неукоснительностью выполнять зверские приказы любого сиюминутного начальства. А может, наоборот - все дело в этой самой неукоснительности? Так же неукоснительно сопровождать еврейских детей в лагерь смерти, как желать им "Гутен таг" в другой ситуации?
Вот уже двадцать пять лет задаю я себе эти вопросы, неукоснительно удирая в свою немецкую деревню от жаркого израильского лета. Именно в эту деревню, где одна из улиц называется "Юден Хюбель" - "Еврейский холм", хоть здешние жители утверждают, что в их краях отродясь не было евреев, кроме нас. Когда-то раньше, в самом начале, узнав, что мы из Израиля, здешние жители приходили в неописуемый восторг, но с годами привыкли к нам, как к местной достопримечательности, и уже не показывают на нас пальцем, шепча друг другу "Глянь, а эти двое - евреи".
Что же заставляет нас ездить сюда, кроме подсознательного, хоть и очевидного, мазохизма? Ответ мой будет необычайно прост - любовь. Мы с первого взгляда влюбились в здешнюю тишину и оторванность от мира, в бесконечную даль зачарованного заповедного леса, в хитрую вязь по-немецки ухоженных лесных тропинок, в постоянную умытость неправдоподобно пряничных домов.
Наша деревня расположена в самом сердце Европы - два с половиной часа поездом до Парижа, пять часов до Берлина, шесть - до Цюриха. И в то же время она наглухо отгорожена от всего мира многими квадратными километрами лесной глухомани, хоть это не русская глухомань, а немецкая - с хорошо протоптанными тропками, размеченными разноцветными указателями и тщательно нанесенными на подробные карты.
Попали мы сюда случайно - сбились с пути, направляясь на машине из Карлсруэ в Париж, и забрели в крошечный городок по имени Лемберг - любопытно было посмотреть на гору, на вершине которой, если верить Гете, ведьмы танцевали в Вальпургиеву ночь. Ведьм мы в Лемберге не нашли, разве что ими могли оказаться две густо загримированные продавщицы косметического отдела местного универмага - ведь это тоже из области чудес, когда в городишке размером с носовой платок красуются универмаг, супермаркет и очаровательное кафе с фантастическим выбором восхитительных немецких пирожных.
Одуревшие от душистого кофе и от чистого, настоенного на сосновой хвое, лесного воздуха, мы снова тронулись в путь, и тут же заблудились, хоть заблудиться было практически невозможно - вполне вероятно, что нас заколдовали загримированные ведьмы из универмага.
Заблудившись окончательно, мы вкатились в крошечную деревеньку, семь осененных цветами домиков которой расположились на лесистом склоне, круто сбегающем к бурной горной речушке - и остановились в потрясении. Со стен каждого домика на нас скалились, над нами смеялись, нам угрожали и нас приветствовали лукавые морды чертей и леших всех размеров. Самая большая морда занимала всю, специально под нее побеленную, торцовую стену двухэтажного дома - на макушке у нее красовалась шляпа с пером, во рту дымилась трубка соответствующего размера. Дом оказался итальянским рестораном с весьма разнообразным меню - не чудо ли, в деревеньке из семи домов? Пришлось пообедать.
После обеда мы отправились дальше по узенькой - в одну машину, - извилистой дороге, затиснутой между лесной чащей и крутым берегом речушки. Сначала я волновалась - а куда деваться при виде встречной машины? Но постепенно пришла к выводу, что опасность встречи невелика - по дороге никто не ехал, так что даже некого было спросить, куда нас черти несут. Зато присутствие чертей чувствовалось во всем - то слева, на лесных прогалинах, то справа, на другом берегу, поминутно возникали какие-то малиново-красные химеры самых несуразных форм, иногда в виде огромного гриба со шляпкой размером с теннисный корт, иногда в виде вереницы причудливых храмов неведомых религий. А напоследок в поле зрения вплыл огромный, белый, очевидно необитаемый дворец, застывший над зеркально неподвижной водой искусственного пруда, окаймленного цепочкой почему-то горящих среди бела дня дымчатых фонарей.
Впрочем, белый день вскорости начал склоняться к вечеру и мы задумались о ночлеге - стало уже ясно, что выбраться на шоссе из этой путаницы нам в темноте даже черти не помогут. И ошиблись - чертовщина опять сработала, великодушно выставив на дорогу неожиданный в этой глухомани желтый щит с зазывной надписью "Отель". Наша машина с ревом взлетела по почти вертикальной дорожке в никуда, и оказалась перед игрушечным деревянным домом из детской сказки - стены были коричневые, бревенчатые, этажей было три, и на каждом этаже - по два балкона, по всей длине обсаженные цветами.
Проснувшись поутру, мы осознали, что навсегда оказались пленниками этого завороженного леса - мы отменили все запланированные заранее маршруты и остались в этом отеле на две недели. А дальше уже пошло-покатилось - помню, мы как-то решили разрушить чары и провести отпуск в каком-то другом райском местечке, но ничего хорошего из этого не вышло, - непрерывно шел проливной дождь, ребенок заболел, хозяйка нас возненавидела, - словом, чары оказались сильнее нас.
Я попыталась откупиться от заклятья, написавши роман "Ведьма и парашютист", с закрученным сюжетом которого я бы ни за что не справилась без чертей, но этого оказалось мало. Моя попытка выскочить из зачарованного плена, удравши в Англию с романом "Полет бабочки", завершилась покорным возвращением в милый моему сердцу лес в романе "Дорога на Сириус".
И тогда я поняла, что выхода нет, смирилась и огляделась вокруг. Кто они, мои немецкие соседи, обитатели нарядных, утопающих в цветниках домов? Может быть, крестьяне - ведь деревенские жители, не так ли? Ведь в свинарнике возле замка Вилленштейн хрюкают свиньи, а в поле за околицей топорщится овес и пасутся ленивые рыжие коровы. Нет, не выходит - наши дамы с модными прическами и накладными ногтями никак не тянут на крестьянок. Значит, горожане? Тоже не выходит - нет в них этой свойственной горожанам стремительной напряженности, этого постоянного стремления перепрыгнуть через время. Они беспечно болтают в супермаркете с кассиршей, в то время, как небольшая очередь терпеливо пережидает, когда исчерпается начатая тема беседы.
Мне помогла беззастенчивая реклама одного из здешних ресторанов, сообщающая, что он гордится своей "добротной бюргерской кухней". Вот оно, заветное имя - бюргеры! Пренебрегая привычной ругательной коннотацией этого слова, я догадалась: здешние жители - бюргеры и бюргерши! Причем они нисколько этого не стесняются! Как не стесняются свисающих с их балконов пышных кустов алых и розовых гераней. А нас с детства приучили, что герань - отвратительный символ мещанства.
Может и впрямь, на бедном подоконнике жалкой комнаты в коммунальной квартире горшок с геранью символизировал нечто отвратное комсомольским сердцам наших родителей. Но здесь, в зеленом обрамлении сосновых ветвей, прозрачные гирлянды розовых цветов чудо как хороши. А ведь вовсе не просто сохранять эти кусты из года в год. Герань не переносит зимнего холода, а значит нужно с наступлением осени снимать с крюков висячие горшки, упаковывать их, каждый отдельно, в нейлоновый мешок с проколотыми дырочками для дыхания и увозить на тележке в специально приспособленный для них погреб, где они будут зимовать, подвешенные на крюках под потолком. Это нелегко - снять, перевезти, упаковать и снова подвесить десятки горшков с геранью, но здешние бюргерши не боятся физической работы, они не жалеют сил ни на мытье лестниц и тротуаров, ни на уход за геранями.
Но это не значит, что им чужда жизнь духа. Прошлым летом нам на глаза попалось объявление, приглашающее в католическую церковь - а у нас их две, есть и протестантская! - на концерт местного хора, исполняющего негритянские Спиричуалз. Мы вспомнили, как несколько лет назад в Париже были потрясены этими Спиричуалз в оригинальной интепретации негритянской капеллы, и решили пойти послушать, как с этим справятся "свои". Не забывая при этом, что слово Спиричуалз означает "духовные песнопения".
Мы пришли за несколько минут до начала - обширная церковь была полным полна, яблоку негде упасть. На сцене выстроился хор - женщины в белых блузках, мужчины в белых рубахах. По бокам сцены устроились музыканты - тоже в белом. Я вгляделась в парадно причесанных певцов и певиц и ахнула - среди них было полно моих знакомых, которых я даже не подозревала в музыкальных склонностях. Пока я удивлялась, дирижер вхмахнул палочкой, и полнолицая Изольда, хозяйка винного магазинчика, по совместительству торгующего овощами и могильной землей, задала тон мощным контральто:
"У меня есть крылья, есть крылья, есть крылья!"
Я знакома с нею много лет, я иногда покупаю у нее яблоки и органическую картошку, но никогда бы не подумала, что у нее есть крылья, они так не вяжутся с ее плотной фигурой и круглым, как луна, лицом. Начисто отрицая мои сомнения, вслед за Изольдой слаженно вступили сопрано, среди которых я заприметила миловидную буфетчицу из бассейна и страхолюдную кассиршу из супермаркета:
"У всех детей Божьих есть крылья, есть крылья!".
У всех, так у всех - грянули мужские голоса: сперва басы, низко-низко, потом баритоны чуть повыше, а уж напоследок над ними совсем высоко, почти достигая небес, взвились тенора:
"Я прилечу на небо и расправлю крылья,
расправлю крылья, расправлю крылья,
И буду кружиться над Божьим миром, над Божьим миром, над всем Божьим миром!".
После музыкальной паузы Изольду оттеснила парикмахерша Райнгильда, похожая на взъерошенную курицу в белой блузке. Однако наперекор этому злосчастному сходству она вовсе не закудахтала, а извлекла из глубин своей куриной грудки протяжный чарующий звук:
"У меня есть арфа, есть арфа, есть арфа!"
Звук был чистый и низкий, он начал быстро взлетать выше и выше, под купол церкви, и я поверила, что у нее в груди есть арфа, хоть стричься у нее ни разу не решилась - боялась, что поуродует.
И дальше я уже верила всем - и долговязому аптекарю в очках, и узловатому шоферу, ежедневно пригонявшему в супермаркет тяжелые грузовики с вином и пивом, - когда они уверяли меня, что: "У всех детей Божьих в груди есть арфа, в груди есть арфа", и что они вечно идут по дороге на Иерихон, на Иерихон, на Иерихон, и что все люди - братья, люди - братья, люди - братья! Песнопение длилось два часа, и никто не шуршал и не кашлял. Я, конечно, не музыкальный критик, и на мой необразованный слух наши немецкие бюргеры пели не менее вдохновенно, чем профессиональные виртуозы оригинальной негритянской капеллы.
После концерта мы вышли из церкви окрыленные, но по дороге вера в светлое начало стала постепенно меркнуть в наших душах, чтобы окнчательно погаснуть при подходе к Юден Хюбелю, где по утвеждению местных жителей никогда не жили евреи. В это я почему-то так и не поверила - если евреев не было, к чему было называть эту улочку Еврейским холмом?
Юден Хюбель - только одна из тайн нашей деревни. Разве не смешно - обнаружить столько тайн в маленькой деревушке, отрезанной от цивилизованного мира бескрайным массивом заповедного леса? Эти тайны нельзя заметить сналету, для того, чтобы их увидеть, нужно приезжать сюда из года в год и внимательно вглядываться в подробности здешней жизни.
Так, много лет назад на выезде из деревни в лесную глухомань открылся итальянский ресторанчик "Да Нино", то-есть "У Нино". Ничего особенного, - в основном спагетти, гнокки и разнообразные пиццы. Ресторанчик процветал - там было вкусно и дешево. Хозяина я толком за эти годы так и не рассмотрела, но хорошо запомнила пожилого безымянного официанта, которому всегда нужно было напоминать, чтобы он подал к спагетти тертый сыр.
Через несколько лет мы заметили - не сразу, а через несколько посещений, - что вывеска сменилась: ресторанчик уже назывался не "Да Нино", а "Да Тино". Других перемен не было: ассортимент блюд остался тот же, даже меню не поменялось, и обслуживал нас все тот же пожилой безымянный официант, постоянно забывающий подать к спагетти тертый сыр. На наш вопрос, куда девался Нино, он ответил кратко "Вернулся в Сицилию", и больше к этой теме возвращаться не захотел.
Зато Тино, не в пример Нино, уже не был незримой тенью - это был энергичный молодой сицилиец, очень черноглазый и веселый. Не ограничившись ресторанчиком, он открыл в центре деревушки кафе-мороженое, не закрывающееся в пол-седьмого в отличие от немецких заведений такого типа. Успех был невероятный - счастливые любовники, неприкаянные пoдростки, запроздалые туристы с рюкзаками и многодетные семьи с колясками до десяти вечера клубились под нарядными зонтиками на тротуаре перед кафе. Казалось, никакая сила не разлучит ловкого Тино с его доходным дельцем.
Однако в прошлом году мы обнаружили, что ресторанчик уже называется "Да Карло", хоть ассортимент блюд остался тот же, и меню то же, и обслуживает посетителей все тот же пожилой безымянный официант, постоянно забывающий подать к спагетти тертый сыр. Подогреваемые любопытством мы спросили его, кто такой Карло, он ответил кратко: "Карло - это я".
"А куда девался Тино?"
"Вернулся в Сицилию".
"Почему?"
"Ему пора было возвращаться"
"А кафе-мороженое тоже ваше?"
"Нет, кафе-мороженое получил мой кузен".
Вот тебе и на! Официант Карло получил ресторан, а его кузен - процветающее кафе-мороженое. От кого получил? От сицилийской мафии или просто от семьи? Или семья и мафия - одно и то же? И как долго они продержатся - Карло и его кузен? И куда все-таки девались Нино и Тино? Действительно, вернулись домой или кости их тихо гниют в какой-нибудь сицилийской пропасти? Мне вдруг припомнилось, что и хозяин итальянского ресторанчика в первой нашей зачарованной деревне, того самого, на торцовой стене которого красовалась морда лесного лешего, тоже через пару лет слинял неведомо куда. И его тоже сменил чей-то кузен. А потом и кузен исчез, и сам ресторанчик с мордой на торце пошел на слом, а на его месте возник гараж по ремонту подержанных автомобилей, принадлежащий кузену кузена. Вчерашняя тайна так и осталась тайной.
А как же быть с тайнами многовековыми? Ведь никто уже сегодня не помнит, кузен чьего кузена построил в восемнадцатом веке знамнитую печь для испекания лукового пирога, прославившую нашу деревню на все Палатины - я не шучу, наши райские места с легкой руки древних римлян носят имя Палатинет. С тех пор прошло уже почти три века, а печь все стоит, как ни в чем ни бывало - невзрачная и низкорослая, похожая скорее на конуру для большой дворовой собаки, чем на культурное сокровище Палатинета, охраняемое государством как архитектурный памятник.
Когда я увидела эту хваленную печь в первый раз, я с недоверием провела ладонью по потемневшим от долгого употребления черепицам, облицовывающим ее верхний свод. Нижний свод, покрытый многовековой копотью, укатился далеко в глубь ее плотного каменного тела, скрывая от постороннего глаза могучую чугунную решетку колосников. Трудно было бы сосчитать количество луковых пирогов, испеченных на этих колосниках за прошедшие триста лет.
Чтобы проверить подлинность рассказов о знаменитом луковом пироге, мы отправились на ежегодную церемонию возжигания печи, проводимую каждый год в первое воскресенье сентября. Мы пришли заранее, пока праздник еще не начался, чтобы получше осмотреться и запарковать машину, так как нас предупредили, что к моменту возжигания мест для парковки уже не будет - люди съедутся из самых отдаленных районов.
Глядя на неприглядный маленький домик, в недрах которого предполагалось вскорости рождение легендарного пирога, мы сильно усомнились в предстоящем народном нашествии. Но не прошло и четверти часа, как воздух наполнился громким ревом множества автомобилей, подъезжающих со стороны шоссе, взбирающихся вверх в гору или маневрирующих, чтобы припарковаться. С холма, на котором стояла печь, была видна витая обрывистая дорога, ведущая из большого мира, - она выглядела, как гирлянда сдвоенных автомобильных фар, медленно наползающих на деревню из бесконечного лесного простора.
Я пропустила момент, когда начала выстраиваться очередь за луковым пирогом - на площади вдруг грянула музыка, я обернулась и увидела длинную вереницу нарядных пар, хвост которой терялся где-то в темноте дальних улиц.
Мы ловко пристроились к началу очереди - как раз во время, чтобы увидеть, как вокруг печи началась большая кутерьма. Смотритель местного бассейна умело разжег на колосниках веселый огонь, в который два молодых парня в высоких сапогах со стальными гвоздиками стали подкладывать мелко наколотые сухие полешки, заранее заготовленные в поленницах под школьным забором.
Как только в печи заплясало пламя, на ветвях кленов в школьном дворе вспыхнули десятки разноцветных лампочек и осветили притаившиеся под церковной стеной длинные столы, на которых стояли дубовые бочонки, наполненные золотистыми шарами теста. Возле столов уже выстраивались ряды нарядных матрон в белых кружевных фартуках и в белых крахмальных чепчиках. Завершив построение, они разом, как по команде, высыпали на каждый стол горки муки из холщовых мешков и стали проворно раскатывать тесто на небольшие лепешки размером с дессертную тарелку.
Это выглядело, как настоящий театр. Недоставало только, чтобы слаженный хор веселых дровосеков в высоких сапогах со стальными гвоздиками и пышных матрон в белых крахмальных чепчиках грянул что-нибудь возвышенное, вроде: "Сатана там правит бал, там правит бал!".
Вместо хора у печи появились новые матроны с кастрюлями и, споро растасовавшись по столам, начали круглыми черпаками выкладывать горки начинки на разделанные круги теста. В начинке был не только лук, но и мелко наструганные ломтики ветчины, густо посыпанные приправами. Каждая горка тут же равномерно разминалась специальной плоской ложкой по всему кругу лепешки.
К тому времени, как полсотни лепешек были готовы, высокое яркое пламя в печи сменилось ровным алым мерцанием раскаленных древесных углей, затянутых поверху тонкой черной патиной угольной пыли. К печи подкатили длинный, крытый жестью стол, и еще две матроны в белых чепцах вступили в освещенный круг. Каждая взяла в руки небольшую металлическую лопатку, - вернее, плоский противень, насаженный на длинную ручку. На каждом противне была распластана лепешка с начинкой и отправлена в печь на раскаленные угли.
Из печи потянуло вкусным запахом печеного теста и жареного лука, очередь на миг взволнованно загудела и затаила дыхание. Три минуты проползли в благоговейной тишине. Затем обе печные матроны одновременно слаженно наклонились, вынули из печи лопатки с первыми испеченными пирогами, и единым умелым движением смахнули их на заготовленные заранее белые картонные тарелки.
Мы не успели попасть в число первых счастливцев, надкусивших знаменитый пирог. Но работа у печи шла так слаженно, что через какие-нибудь пятнадцать минут мы уже держали в руках по картонной тарелке с дымящимися лепешками. Вкус у них был божественный - может, в недрах этой невзрачной древней печи хранится какая-то тайна?
"Конечно, хранится, - объявила наша квартирная хозяйка фрау Лило, - ведь недаром местные ребята каждый год накануне праздника пирога с пением носят по улицам огоромное чучело дракона!". Чучело это, около двенадцати метров длиной, десятки - а может, и сотни лет, никто не знает точно, - целый год висит в большом мешке в специальной комнате при церкви, ожидая своего часа.
Я не поленилась пойти посмотреть, как этого монстра вытаскивают наружу после зимней спячки. Он провисел целый год в темной комнате, сложенный гармошкой в огромном мешке, и потому выглядел печальным и помятым. Несколько местных дам из Женского Ферайна пришли помогать ребятам приводить дракона в порядок. Его сшили очень давно из цветных лоскутков, изображающих чешую, и натянули на проволочный каркас, и потому каждый год его приходится чуть-чуть подновлять - подшивать порванные лоскутки, распрямлять помятый каркас, чистить пасть и подкрашивать красной краской пятна крови на шее и на хвосте
По мнению фрау Лило эти пятна крови и составляют главную часть сюжета. Очень давно, когда камни вокруг нашей деревни были серые, молодой дракон забрел в эти места и влюбился в прекрасную девушку. Он похитил ее и запер в замке Вилленштейн, развалины которого красной глыбой и сейчас топорщатся на холме - только в те дни замок тоже был серый. Дракон приходил к девушке каждый день и смотрел на нее влюбленными глазами. И случилось чудо: девушка полюбила дракона, она поцеловала его, и он превратился в прекрасного принца. Они поженились и стали счастливо жить в замке. Чтобы порадовать народ, они построили эту печь, и каждый год пекли в ней луковый пирог для всей деревни, и выставляли к пирогу двадцать бочек местного вина "Шой-Ребе", которое считается лучшим в мире. Говорят, что вкус у того пирога был божественный, но только принцессе был известен его рецепт.
Так бы и жили они припеваючи, если бы не одна беда - вместо детей у принцессы рождались только маленькие дракончики. Она так стыдилась этого, что каждый раз, как у нее рождался новый дракончик, она тайком от всех, даже от мужа, ночью прокрадывалась на самый верх башни и бросала своего младенца вниз, чтобы он разбился насмерть на скалах. И вот однажды ночью принц проснулся и заметил, как его жена крадется в башню с корзинкой в руке. Он потихоньку пошел за ней следом, потому что был очень ревнивый и думал, что у нее свидание с кем-то, кто с самого начала был рожден человеком. Он спрятался за дверью и увидел, как она вынула из корзинки маленького дракончика, поцеловала его и бросила вниз в пропасть. Тогда принц страшно закричал от боли и превратился обратно в дракона. Увидев это, принцесса зарыдала и сама бросилась вниз. Кровь ее разбрызгалась по всей окрестности, и с тех пор скалы здесь стали такие красные. И стены замка тоже.
А несчастный дракон совсем потерял голову и пополз в деревню: он так долго был человеком, что разучился ходить по-драконьему. Пока он полз, его чешуя цеплялась за камни и кусты, и кровь брызгала во все стороны, так что вся земля здесь тоже стала красная. В конце концов, он приполз на центральную площадь и умер.
Жители деревни очень огорчились, они любили принца, хотя и знали о его темном прошлом - ведь когда-то он был драконом. И они решили сохранить память о нем - они выписали с востока мастеров, которые почистили его шкуру и сделали из нее чучело. И с тех пор каждый год юноши нашей деревни носят это чучело по улицам в память о той ужасной трагедии. А женщины пекут луковый пирог, хотя и не совсем тот, а похуже, потому что секрет рецепта волшебного пирога погиб вместе с принцессой.
Но какой-то рецепт все же сохранился - и поэтому наша фрау Лило раньше целую неделю перед праздником сидела на кухне и, плача, чистила и резала сотни луковиц для начинки. Это была ее доля в праздничном мероприятии - приготовить 200 кг. мелко нарезанного лука. Другие женщины изготовляли тесто и смешивали лук с ветчиной, а мужчины заготавливали дрова и пригоняли грузовики с вином и пивом. Потому что в груди у каждого из них "была арфа, была арфа, была арфа".
Но иногда эта арфа звучит слишком громко, и тогда вспыхивают горячие ссоры - это происходит от того, что какая-нибудь группа женщин начинает настаивать, будто обнаружила подлинный рецепт пирога принцессы. Размах этих ссор трудно понять постороннему наблюдателю, но сомневаться в их градусе не приходится. Так, несколько лет назад мою фрау Лило лишили права плакать при очистке 200-т килограммов лука, и отдали это право двум молодым дамам из профессорского поселка, выросшего недавно на одной из окраин нашей деревни. Молодые профессорши беспардонно объявили, что их пирог будет ближе к источнику, потому что им удалось расшифровать и научно обосновать его рецепт, найденный ими в какой-то старинной книге. Так что теперь арфа переселилась, может быть, к ним и их мужьям, которые теперь заготавливают дрова и пригоняют на праздник грузовики с вином и пивом.
Мне пока не удалось выяснить, какое отношение к истории с драконом имеет долина Карлсталь, глубокой зловещей трещиной рассекающая наш кроткий лес на две неравные части. Она открывается глазу внезапно и неожиданно - она начинается с того, что не подозревающий подвоха путник безмятежно спускается по извилистой каменной лестнице в глубь земли, и застывает, не веря своим глазам. Сразу за поворотом из-под нависшей над бездной каменной глыбы вдруг вырывается бурный поток, который устремляется вниз, в ущелье, весь в бело-пенных барашках вихрей.
Промчавшись парой сотен метров, поток слегка утихает и начинает более размеренно струиться по глубокой синусоиде, стиснутой с двух сторон останками разразившейся здесь когда-то геологической катастрофы. Над клубящейся в узком русле водой то справа, то слева нависают огромные валуны, громоздящиеся друг на друге, как застывшие в эротическом порыве мамонты. Если бы можно было вскарабкаться по этим валунам несколько десятков метров вверх, невозможно было бы поверить в реальность постоянно разыгрываемой внизу неуместной шутки природы - скрывая в тени ветвей глубокую расщелину Карлсталя, над обрывом на много километров простирается безмятежный лесной массив.
Внизу под обрывом мощные водяные струи прорыли себе каменный путь, беспощадно вгрызаясь в скалы, подмывая корни вековых дубов и обрушиваясь внезапными водопадами. Что произошло здесь в далеком прошлом? Может быть, древнюю горную гряду тряхнуло краткое землетрясение? Но в истории этих мест нет никаких упоминаний о землетрясениях. А может быть, именно здесь прополз несчастный умирающий дракон, в один миг потерявший все, что было ему дорого? Он полз, изрыгая огонь, и скалы расступались под его натиском, нагромождая друг на друга многотонные гранитные валуны. Такое объяснение кажется мне наиболее убедительным.
А вслед за драконом по вновь возникшей долине прошли люди - чего они искали, куда спешили? Они оставили после себя следы погибшей цивилизации - то тут, то там по обрыву поднимаются прорубленные в скалах гроты и полуразрушенные лестницы, не ведущие никуда. Они бегут наклонно по лесистому склону недлинными маршами, по пятнадцать-двадцать ступенек, и вдруг обрываются - хочется сказать, на полуслове. Кто строил их, куда они вели, почему обрушились, не дойдя до верха расщелины?
Вообще наши места недаром вдохновляют резчиков корней на создание морд леших, кикимор и другой лесной нечисти. Она, эта нечисть, наверняка водится в глухих чащобах - мы не раз заблуждались на знакомых тропинках, и долго-долго петляли по просекам, обрывающимся на полуслове, как лестницы Карлсталя. Где-то близко, совсем рядом, слышался собачий лай, мычание коров и гул едущих по шоссе машин, но ни одна дорога не выводила к человеческому жилью, а замыкалась сама на себя, пока лешему не надоедало водить нас за нос.
Зато когда мы вырывались, наконец, из заколдованного плена лесной нечисти, любая дорога заманивала нас в один из местных ресторанчиков, разбросанных маяками по всей долине Карлсталя. Ресторанчики эти представляют такое разнообразие человеческих вкусов, что я не могу удержаться от соблазна описать некоторые из них.
У самого входа в скрытое от несведущих ущелье Карсталя так же умело скрывается от несведущих элегантный дорогой ресторан "Имменхоф". Его не видно с дороги, и ни на одной афишной тумбе не висит его реклама - однако в любой день недели его умело скрытая от несведущих автостоянка заполнена роскошными автомобилями. Со стоянки можно увидеть только приземистое старинное здание без каких бы то ни было архитектурных излишеств, и все.
Красота обнаруживается только, если свернуть за угол - сразу за углом, с узкой, нависшей над головокружительный пропастью террасы взгляду открывается неохватный простор лесных угодий. Можно сесть на террасе в кружевное белое кресло за белый с витыми ножками столик, но лучше подняться на пару ступеней в святилище чревоугодия. В центре святилища, как и положено, высится алтарь - огромный, метра три на четыре, каменный очаг с настоящим живым огнем, полыхающим на искуссно уложенных полешках. Над огнем на толстой цепи подвешена жаровня, в которой по вашему заказу можно испечь на огне кусок мяса или рыбы. По обе стороны алтаря гостей поджидают жрецы - муж и жена, оба немолодые, элегантные, поджарые, оба в белых перчатках, оба, как греческие боги, на голову выше своих посетителей.
В зале полутемно, он освещен только свечами и переливами огня в очаге. Какое бы блюдо вы ни заказали, вам сначала подадут маленькую закуску, исполненную как натюрморт с выставки импрессионистов, так что даже жалко нарушить такое совершенство. Блюда здесь тоже необыкновенные, не такие, как в других ресторанах, и подают их на огромных старинных расписных тарелках, что,впрочем, нормально для святилища чревоугодия. Морозной пылью серебрится хрустальная рюмка, в которой подносится астрономически дорогая водка.
И, конечно, необходимо обязательно посетить туалет. К посещению туалета лучше подготовиться морально, чтобы не испугаться, подумавши, что вы случайно забрели в личный будуар хозяйки. Одну стену этой просторной, залитой розовым светом комнаты занимает большое зеркало в изящной раме, перед которым стоит удобное глубокое кресло. На мраморном столике перед зеркалом разложены ранообразные косметические приспособления, на стене напротив зеркала висят пейзажи здешних мест, подписанные художниками, в высокой вазе в углу стоят свежие цветы. Играет тихая музыка, и из какого-то скрытого в стене источника струится неназойливый цветочный аромат. Из такой комнаты просто не хочется уходить.
Естественно, что насладившись всеми прелестями ресторана "Имменхоф", мы, как говорится, "посчитали - прослезились", и начали старательно обходить его стороной. Для этого стоило только спуститься на несколько километров по течению Карлсталя и припарковать машину у покосившихся ворот форельной фермы "У Эрвина". У Эрвина весь антураж вступает в противоречие с элегантным изяществом Имменхофа. Народу там, правда, бывает не меньше, но марки машин на площадке у ворот куда скромнее. И туалета нет, есть выгребная яма, окруженная невысоким заборчиком из малолетних елочек, доходящих пользователю до пояса. Но пользование этой ямой не обязательно: тот привередливый, кому она не по душе, может сходить отлить в кусты над рекой,а, судя по количеству выпитого, отливать приходится часто.
О белых перчатках и речи нет, ни у наливающих, ни у отливающих, о фарфоровых тарелках тоже - однако это не значит, что чревоугодию тут не служат, просто тут служат ему по своему.
Алтарь, правда, в наличии имеется - это низкая жаровня с углями, на которой изрядно нетрезвый рыжий (и ражий) хозяин испекает в фольге свежевыловленную форель. В этой же фольге он подает ее на картонной тарелке, просто рыбу, без закуски и гарнира, зато к рыбе - выпивка недорогая, не то, что в Имменхофе. Так что каждый может запивать рыбу в свое удовольствие - кто шнапсом, кто вином, кто пивом. У входа в покосившийся домик под тесовой крышей, служащий и магазином, и конторой, стоит ярко раскрашенный керамический человечек, уже принявший изрядно, как и хозяин, - куртка на нем нараспашку, штанов нет, так что все его мужские достоинства выставлены напоказ. Его поза недвусмысленно намекает, что если очень уж невтерпеж и добежать до кустов не выходит, то можно отлить и тут, на пороге. Правда, при мне этого ни с кем не случалось.
Но мы все же предпочли отказаться от рыбы Эрвина, ссылаясь на отсутствие не только перчаток, но и крана для мытья рук. Мы обогнули заросшее осокой озерцо, где плещется форель, продрались сквозь сплоченные заросли крапивы, и через десять минут выбрались по лесной дорожке к культурному комплексу "Унтерхаммер". Казалось бы, что может быть безумней идеи создать культурный комплекс даже не на пересечении автострад, а среди лесной пустыни на пересечении излучины крошечной горной речки с излучиной узкой извилистой дороги, на которой с трудом могут раъехаться две встречные машины?
Мы так и подумали, когда впервые услышали об этом от отважной молодой женщины, задумавшей и в конце концов осуществившей этот проект. Было это лет десять назад, когда мы в который раз забрели в Унтерхаммер, давно заброшенное поместье местного барона фон Хакке, печально ветшавшее над печальным заросшим тиной красивым прудом из другой жизни. Домов в усадьбе было два, оба в три этажа, оба благородных пропорций, они безмолвным укором нависали над дорогой с двух сторон, зияя выбитыми глазницами стельчатых окон, осененных ржавыми узорчатыми решетками.
Печаль особенно настойчиво сконцентрировалась над поместьем фон Хакке после того, как лет пятнадцать назад в одном из домов, в том,что рядом с прудом, заживо сгорела многодетная семья беженцев из Польши. Навсегда осталось тайной, подожгли ли их любящие соседи или пьяный папаша заснул с зажженной сигареткой в зубах, но из-за полной удаленности поместья от человеческого жилья и полной его отгороженности от мира излучинами лесистых холмов, пожар заметили слишком поздно, чтобы кого-нибудь спасти. Никогда не забуду фотографию в местной газете - семь до углей обгоревших трупов, два больших и пять маленьких, мал-мала-меньше.
Все-таки каменная кладка восемнадцатого, а то и семнадцатого, века не подвела, - не до конца сгоревший дом с провалившейся крышей, весь в черных зализах неистребимой копоти, но с устоявшими против огня стенами, так и остался торчать над прудом мрачным напоминанием: "Мементо мори". Народ это место не жаловал, никто не ловил в пруду рыбу и даже самые смелые грибники обходили его стороной.
Но вот в один из очередных приездов мы добрели до Унтехаммера и удивились, заметив, что боковая дверь его приоткрыта. Вокруг было пустынно, как всегда, но из-за двери доносился шорох и даже нечто, похожее на мурлыканье. Первым моим чувством был испуг - уж не духи ли это пяти сгоревших заживо польских детишек, обуянные жаждой мести, поджидают прохожих?
Через пару минут мурлыканье затихло, а шорох сменился равномерными ударами молотка по металлу. Набравшись храбрости, я толкнула дверь и заглянула внутрь - навстречу мне шагнула высокая молодая женщина с занесенным над головой молотком. В ней не было ничего, напоминающего польских беженцев. У ног ее, глядя на меня без тени улыбки, сидел огромный волкодав.
"Кто вы?", - в растерянности спросила я ее по-английски,хотя в наших краях по-английски не говорит никто. "А вы кто?" - ответила она мне, тоже по-английски, что само по себе уже было чудом.
Мы разговорились - женщину звали Юдит, она со своим другом-голландцем приехала из Мюнхена создавать в нашем медвежьем углу культурный комплекс. Причем не просто из любви к культуре, а с твердым намерением поставить эту затею на прочную коммерческую основу. Для начала они купили по дешевке все заброшенное имение барона фон Хакке - два барских дома, бывшую конюшню и полусгнивший деревянный сарай без окон и дверей.
"Здесь я открою кафе, - предъявляя нам затянутую многолетней паутиной анафиладу мелких комнат справа, мечтательно сообщила Юдит, - простое, элегантное, кофе с пирожными, чай, и больше ничего. А слева, в этом зале - вы только гляньте, какая красота!".
Мы глянули - зал был просторный, благородных пропорций, но пол полностью сгнил, стекла выбиты, двери кое-как висели в покосившихся фрамугах. "Здесь я сделаю картинную галерею, в которой местные художники будут выставлять свои работы".
Мы засмеялись, восхищаясь ее бесшабашностью - ну кто потащится пить кофе в такую глушь? Не говоря уже о созерцании картин местных художников, которых-то и в городе не слишком жаловали.
Юдит не обиделась, она в себя верила: "Вы не смейтесь, а приходите в сентябре на открытие кафе!".
Мы пришли в сентябре, и глазам своим не поверили - умирающий дом преобразился и ожил - пятна копоти скрылись под слоем краски, на крыше наросла черепичная чешуя изрядных размеров. В зале, отведенном под галерею, почти закончили укладку изящного паркетного пола. Посетителей в кафе было немного, все приятели хозяйки, как и следовало ожидать. Пироги отличались изысканностью вкуса и форм, так же, как и кофейные сервизы, но особенно впечатлил меня рукомойник в туалете - такого я не видела больше нигде, ни до, ни после. Он представляет собой совершенно плоскую гранитную доску, прикрепленную к стене таким образом, что вода не выплескивается наружу, а стекает вниз, в невидимую щель. Я заподозрила, что это первый экспонат выставки одного из местных художников, и так оно и оказалось.
На следующий год в галерее начали появляться коллекции работ скульпторов, живописцев и фотографов. Их вернисажи становились все красочней и многолюдней, привлекая интерес местной интеллигенции и к работам художников, и к кулинарному искусству Юдит. Оказалось, что в наших краях полным полно служителей муз.
Более того, при ближайшем рассмотрении обнаружлось, что служители муз изрядно замусорили наши пасторальные окрестности плодами своих трудов. Мы, бродя по лесам, не раз наталкивались на странные безобразные сооружения, выглядывающие то из травы, то из листвы, а иногда одиноко торчащие то на полях, то на полянах. Некоторые мы принимали за свято хранимые останки боев Второй Мировой войны, некоторые за поломанные ветряные мельницы, некоторые за разбросанные временем суставы злополучного дракона - коленные, тазо-бедренные и локтевые. Но однажды в исторической брошюре, посвященной 750-летию нашей скромной деревушки (750 лет - это вам не фунт изюма!), мы прочли горделивое сообщение о недавно прошедшей именно здесь международной выставке современной скульптуры.
И все стало ясно! Поскольку многие экспонаты этой славной выставки никто не затребовал обратно, особо трудные для транспортировки экземпляры были произвольно рассеяны по нашим лесным просторам для - страшно сказать! - их украшения.
Но я отвлеклась. А собиралась я рассказать о друге Юдит - голландце Винсенте. По профессии физеотерапевт и массажист, он затеял на втором этаже барского дома клинику по исправлению страдающих спин, повесив у входа вместо вывески литоргафию картины Ван-Гога, крупно подписанную "Винсент". Клиника разрослась с такой же сверхзвуковой скоростью, как и культурный комплекс Юдит, поставляя ей постоянный поток клиентов для кафе - ну как после сурового массажа с выламыванием суставов не побаловать себя чашечкой душистого кофе с воздушным пирожным?
Все время, остающееся у Винсента от профессиональной работы, он тратит на усовершенствование своего поместья. С каждым годом оно становится все краше - давно забыты черные потеки копоти и провалившаяся крыша. Новая крыша из красной черепицы, украшеная старинными часами, видна теперь издалека, вокруг дома разбит элегантный парк с цветочными клумбами - как будто для красоты недостаточно природного леса! На месте гнилого сарая с выбитыми рамами Винсент построил современный спортивный зал, оснащенный новейшей аппаратурой, легко просматривающейся сквозь стеклянную стену фасада. Красивый круглый пруд сверкает на солнце зеркальной гладью чистой воды.
С прошлого года Винсент занялся приведением в порядок второго дома - не знаю, что он планирует там сделать, но в его искусных руках обреченный на гибель дом постепенно превращается в дворец, для чего он и был изначально предназначен бароном фон Хакке.
И как бы в противовес стремительной атаке "Унтерхаммера" на инерционную природу лесных жителей в трех километрах от него у самого выхода из ущелья дракона угнездился с позапрошлого века ресторан "Клюг'ше Мюле", тот самый, который гордится своей солидной бюргерской кухней. Все в нем и вправду солидно, старомодно и невкусно - сколько лет я пытаюсь, и никак не нахожу вкус в бюргерской кухне, в кислом колбасном салате, в еще более кислом и скользком картофельном салате, в фирменном жирном супе с печеночными клецками, и в тягучих от избытка желе фруктовых пирожных. Трудно понять, почему толпы туристов, насладившись прогулкой по зловещему ущелью, с удовольствием уплетают все эти исконно немецкие яства, с трудом подаваемые пожилыми хромоногими официантками в белых фартуках и чепцах. Не знаю, из жалости их здесь держат или для местного колорита, но больно смотреть, как они, с трудом ковыляя на ревматических ногах, тащат на террасу полные подносы тяжеленных пивных кружек.
С террасы ресторана открывается завораживающий вид на разноцветные лесные угодья и на мирную речку, которая, с рокотом вырвавшись из-под последнего валуна Карлсталя, неожиданно успокаивается и продолжает струиться кротко и нежно, словно знаменитая цветочница, укрощенная Пигмалионом.
Я подозреваю, что именно тут, на этой идиллической лужайке испустил дух злосчастный дракон, - иначе невозможно объяснить, почему здесь внезапно исчезают все разрушительные следы геологической катастрофы, и бурный поток превращается в овальное озерцо исключительно гармоничных очертаний, по которому загадочно скользит пара королевских лебедей. Скольжение их загадочно, потому что нельзя увидеть ни одного движения, его вызывающего - ни одно перышко на их крыльях не шевельнется, как не дрогнет ни один мускул уходящих под воду перепончатых лап, только время от времени склонится к партнеру маленькая головка на змеиной шее, партнер ответно кивнет такой же маленькой головкой на змеиной шее, и оба без какого либо видимого усилия грациозно развернутся и слаженно заскользят в противоположном направлении.
Три года назад произошла трагедия - один из лебедей умер, мы так и не узнали, ОН это был или ОНА. Два года одинокий лебедь почти неподвижно возвышался посреди озерца, явно не желая никуда скользить без друга, или подруги. А в этом году ему - или ей - нашли пару, и они опять неразлучно курсируют по зеркальной водной глади.
И все же, несмотря на красоту королевской лебединой пары, я бы об этом ресторане писать не стала, если бы не гуси. С ранней весны берега вытекающей из озерца кроткой речки заполняются суетливой толпой молодых гусей, еще не достигших размера зрелого гуся - они ссорятся и мирятся, щиплют траву и купаются в речке. Хозяева ресторана не устают кормить их, поить и холить.
Эти гуси вылупились из яиц совсем недавно, несколько месяцев назад, и не подозревают, почему их хозяева так нежно и любовно о них заботятся. Ведь они еще не прожили на свете и года, откуда же им знать про веселый осенний праздник святого Мартина, во время которого каждый немец имеет право на ароматную порцию печеного гуся, фаршированного яблоками и каштанами?
Но иногда в мирном гусином обществе вспыхивает немотивированная тревога. Один из гусей вытягивает шею вперед и вверх и начинает с громким гоготом хлопать крыльями. Услышав его гогот, несколько других гусей в разных концах долины тоже вскидывают головы и начинают хлопать крыльями. В ответ первый гусь, все так же гогоча и рассекая крыльями воздух, мчится мимо своих беззаботно пасущихся собратьев вверх по течению ручья. Несколько гусей следуют за ним, оглашая воздух трубными криками и хлопаньем крыл. Их поступательное движение увлекает за собой все новых и новых участников, пока постепенно вся гусиная орава не присоединяются к общему хору, и через пару минут мирная стая превращается в боевой отряд, отважно марширующий под звук собственных фанфар.
"Га-га-га!" - слаженно и звонко кричат они, все, как один, дружно отбивая гусиный шаг, полные решимости постоять за свою жизнь. Распахнутые крылья полощутся на ветру, как флаги.
При желании в их боевой песне можно различить отдельные слова: "Долой праздник святого Мартина! Долой праздник святого Мартина!" - скандирует слаженный гусиный хор.
Но гусиной решимости хватает ненадолго. Сперва один гусь отвлекается и, наклонив шею, щиплет какую-то травинку , мелькнувшую среди стеблей, за ним второй, и вот уже весь боевой отряд, позабыв о своих гражданских правах, растекается по берегу ручья в поисках лакомого кусочка.
Демонстрация протеста заканчивается ничем, бунт рассасывается сам собой, и ничто уже не помешает хозяину испечь бунтовщиков в день святого Мартина.
Любопытство заставило нас специально отложить дату отъезда, чтобы попробовать этого пресловутого гуся. Хоть цена одной порции была неправдоподобно высока, место за столиком требовалось заказать заранее - а то ведь могло и не достаться!
У входа в ресторан мы встретили несколько знакомых пар, которые при виде нас неизменно радостно восклицали:
"И вы тоже пришли попробовать нашего знаменитого гуся?"
Было ясно, что они воспринимают наш приход как комплимент немецкой культуре - даже наше присутствие на концерте "Спиричуалз" их так не восхитило: может быть потому, что "Спиричуалз" все же дитя хоть и прекрасное, но не родное, а американских негров.
Зал был набит до отказа, и все с нетерпением следили глазами за колченогими официантками, разносившими гусей святого Мартина. Мы тоже следили, предвкушая. Наконец перед каждым из нас поставили тарелку, на которой возвышалось нечто ломкое, темно-коричневое, украшенное парой крупных, размером в теннисный мяч, плотных мучных клецок, погруженных в разваренную до состояния каши красную капусту. Я ткнула коричневое ножом, оно хрустнуло и распалось на две части, внутри которых в яблочном пюре томились распаренные каштаны.
На мой вкус гусиное мясо было перепечено, капуста и яблоки передержаны, а клецки просто несъедобны, но все остальные посетители ресторана были в восторге. Они с таким наслаждением разминали высококалорийные клецки в красной капустной жиже, что я не решилась отставить тарелку нетронутой. Тем более, что сидящие поблизости приятели по плавательному бассейну то и дело озирались на нас и спрашивали, не сомневаясь в ответе: "Не правда ли, потрясающе вкусно(вундершон?)".
И мне вспомнилось, как мы слушали в Берлинской опере Вагнеровскую "Валькирию" - когда я попыталась шопотом рассказать Саше подробности сюжета, весь зал обернулся и посмотрел на нас с великим гневом. Они просто сверлили нас ненавидящими взглядами, так что я, оставив идею просветить Сашу на месте, еле слышно прошелестела: "Тише! Еще одно слово, и нас отправят в Освенцим прямо из зрительного зала".
С тем же чувством опасности я принялась расчленять малоаппетитного гуся, понимая, что своим отказом его есть могу оскорбить чувства сидящих вокруг меня служителей культа Святого Мартина. Я, почти задыхаясь, запихивала в рот тугоплавкие клецки, представляя, как мои любезные приятели, заметив тарелку с недоеденным лакомством, глубоко оскорбятся и выбросят меня из зала в ноябрьскую грязь, намытую дождем под баллюстрадой лебединого озера. Причем им нисколько не будет стыдно, потому что у каждого из них в груди есть арфа, есть арфа, есть арфа...
Связаться с программистом сайта.
