Воронель Нинель Абрамовна
Переводные картинки

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Воронель Нинель Абрамовна (nvoronel@mail.ru)
  • Размещен: 08/08/2014, изменен: 08/08/2014. 163k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман "Европейские кружева" посвящен хитросплетению судеб ярких характеров европейской и русской культуры девятнадцатого века - Вагнера, Герцена, Огарева, Бакунина, Ницше, Рильке, Фрейда, Ромен Роллана и многих других - вокруг двух сильных женщин, ничем не похожих одна на другую : Мальвиды фон Мейзенбуг и Лу Андреас фон Саломе. Судьбы сплетаются в кружева, и чем внимательней мы всматриваемся в их узор, тем больше неожиданных подробностей открывается взору.
    •   НИНА ВОРОНЕЛЬ
      
      ПЕРЕВОДНЫЕ КАРТИНКИ
      Чем дольше растираешь переводную картинку,
       тем больше интересных и неожиданных объектов попадает в поле зрения.
      
      /Главы из романа "ЕВРОПЕЙСКИЕ КРУЖЕВА"/
      
      ЛИЛЬКА
      Из шкафа на меня пахнуло запахом пыли и застарелых духов. Я задержала дыхание, чтобы не чихнуть, и стала обшаривать глазами плотно забитые полки, но потерянных туфель так и не нашла. Я уже хотела было захлопнуть дверцу, как взгляд мой упал на брезентовую сумку, затаившуюся в темном уголке. Меня как током ударило - это же Линин лэптоп, как я могла забыть?
      Хозяйка лэптопа, моя приемная мать, Лина, а точнее профессор физики Сталина Викторовна Столярова, год назад скоропостижно умерла. Я даже не могу описать, каким ударом была для меня ее смерть. Она была для меня всем - наставницей, подругой, надежным основанием моей безопасности. Ее смерть стала для меня сокрушительным ударом.
      Я дружила с Линой Викторовной долгие годы, я много раз жила в ее доме и знала, где какие таблетки лежат, и когда она может рассердиться, а когда рассмеяться, но несколько лет назад с ней случилось нечто неожиданное и необъяснимое.
      В тот день я задержалась в лаборатории, и в очень поздний час, уходя домой, заметила, что в линином кабинете горит свет. Я приоткрыла дверь и увидела, что Лина сидит перед своим новеньким портативным компьютерером, который мы подарили ей на семидесятилетие, и стучит по клавиатуре с такой скоростью, будто пишет под чью-то диктовку - ее пальцы порхали в воздухе, как птицы. А ведь до тех пор каждая страница компьютерного текста давалась ей с трудом.
      Я не решилась ее прерывать и, осторожно прикрыв за собой дверь, ушла домой. Прийдя наутро в институт, я с удивлением обнаружила, что она попрежнему сидит в кабинете и все так же остервенело строчит на компьютере. Так продолжалось весь день. К вечеру я не выдержала и кротко попросила ее пойти домой и лечь спать. Она на секунду оторвалась от лэптопа и с несвойственной ей резкостью велела оставить ее в покое. Я ушла, не столько обиженная, сколько обеспокоенная.
      К концу следующего дня я вытащила в коридор кресло, тихонько приоткрыла линину дверь и стала следить за ней с твердым намерением не оставлять ее на ночь одну в состоянии этого непонятного безумия. К счастью где-то к десяти вечера она нетвердым шагом встала из-за стола и наверно упала бы на пол, если бы я не подхватила ее налету. Она была довольно грузная, так что я с трудом дотащила ее до дивана, и она тут же уснула.
      Я укрыла ее своим пальто и, опасаясь за ее здоровье, решила тоже остаться на ночь в институте. Ночью делать там было нечего, и я влезла в линин лэптоп, открыла файл, помеченный сегодняшним числом и беспардонно его распечатала.
      Как ни странно, это была исповедь какой-то неизвестной мне Сабины Шпильрайн, родившейся в Ростове в восьмидесятых годах девятнадцатого века. Сабина подробно рассказывала о своем детстве в Ростове, о своей юности в Цюрихе, о своем романе со знаменитым психологом Карлом Густавом Юнгом, и о своей дружбе с еще более знаменитым психологом Зигмундом Фрейдом. Вся эта поразительная история была написана профессором физики Линой Столяровой прямо у меня на глазах в 2002-м году в Новосибирском академгородке. Повествование заканчивалось скитаниями этой таинственной Сабины по Европе в 1914 году, после начала Первой мировой войны, задолго до того, как Лина родилась.
      Знакомый психолог, которому я назавтра показала линину рукопись, пришел в восторг:
      "Мне приходилось лечить людей с самыми разными психическими расстройствами, но такого переселения душ я никогда не встречал!"
      Из интернета я узнала, что Сабина Шпильрайн - забытая звезда психоанализа начала прошлого века. Оказывается, ее покрытый пылью и паутиной чемоданчик с подлинными письмами от Зигмунда Фрейда и Карла Густава Юнга нашли недавно в подвале женевского института психологии, где он пролежал почти семьдесят лет. Из писем стало ясно, что Сабина после окончания Цюрихского университета действительно была любовницей Юнга и поверенной Фрейда. А главное, она оказалась забытым автором многих основополагающих идей современной психологии. Однако после 1923 года имя ее исчезло из публикаций и вскоре было забыто.
      Что же с ней случилось? Почему ее забыли? Куда она исчезла? И что заставило ее оставить в чужом захламленном подвале чемоданчик с такими важными документами? Дальнейшее выяснение привело к неожиданному открытию: в 1923году Сабина Шпильрайн по приглашению Льва Троцкого уехала из Швейцарии в Москву внедрять психоанализ и "создавать нового человека". Сам великий Фрейд благословил ее в дальнюю дорогу, сулившую ей славу и успех.
      Но увы, ей не досталось ни славы, ни успеха. События развернулись по известному сценарию: Троцкого запретили вместе с психоанализом, Сабину сослали в Ростов и изгнали из "советской" психологии. Где-то по пути она вышла замуж за ростовского врача Павла Шефтеля и это помогло ей спрятаться в Ростове под фамилией Шефтель, тогда как три ее талантливых брата с фамилией Шпильрайн были расстреляны во время сталинских чисток. А в 1942 году, сразу после оккупации Ростова немецкой армией, расстреляли и ее, но уже не коммунисты, а нацисты, - в Змиевской Балке вместе с 23-мя тысячами евреев Ростова.
      Оставалось выяснить, какое отношение моя Лина имеет к таинственной Сабине Шпильрайн.
      И я начала выяснять. И восстанавливать подробности драматических событий ее детства и юности, о которых до тех пор никто не знал.
      На выяснение этих подробностей у меня ушло почти три года. Это было нелегко. Лина с маниакальным упорством не хотела возвращаться в свое детство, но даже из вырванных у нее разрозненных обрывков становилось все ясней, как оно было ужасно. В середине тридцатых годов прошлого века шестилетняя Лина, дочь репрессированного партийного босса, оказалась в одной убогой коммунальной квартире с Сабиной, и много лет делила с ней кошмары сталинского террора. В голодные ночи без света и воды между двумя немецкими оккупациями Ростова Сабина поведала ей драматическую историю своей судьбы .
      Но время между двумя немецкими оккупациями было не самым страшным. Воистину страшно стало в июле 1942-го, когда немецкая армия вторично оккупировала Ростов. Нацисты первым делом согнали тысячи евреев в Змиевскую балку, расстреляли их из пулеметов и сбросили их порой еще живые тела в огромные, наспех вырытые братские ямы. Тринадцатилетняя русская девочка Лина, ставшая свидетелем этой неслыханной зверской расправы, полностью онемела и потеряла связь с миром.
      В результате многолетнего лечения психиатрам удалась вытеснить память о страшных событиях в глубокие тайники ее мозга и там наглухо ее зацементировать, как казалось, навеки. Однако непредвиденное упоминание Сабины Шпильрайн вырвало из тайников лининой памяти законсервированное там прошлое. И она поспешила увековечить то, что так неожиданно возникло, опасаясь, что оно может так же неожиданно исчезнуть.
      В результате я выстроила и записала стройную картину лининого детства и ее отношений с Сабиной. Когда осталось только слегка причесать рукопись, Лина неожиданно умерла.
      Вернувшись к реальности после пережитого шока, я полезла в шкаф, чтобы найти заброшенные туда с горя нарядные туфли и нашла там заброшенный лэптоп Лины. Я поставила его на стол и открыла. Многие файлы на экране были мне знакомы: это были линины статьи по физике. Некоторые даже были написаны моей рукой, когда у Лины начались нелады с составлением фраз.
       И вдруг мой глаз заметил незнакомый файл с невыразительным названием "Нью-С". Я открыла его и обнаружила, что это какой-то неизвестный мне текст изрядного размера под заголовком "Сабина - вдогонку". Первым словом было слово - Лилька. Лилька - это я. Хоть официально меня зовут доктор наук Елена Константиновна Сосницкая, для Лины я всегда была Лилька. Пока я читала, моя рука на мышке дрожала от волнения.
       САБИНА - ВДОГОНКУ.
       Лилька, я пишу эту врезку к исповеди Сабины, чтобы объяснить тебе, откуда она выплыла. Как-то в темную минуту - а такие у меня теперь десять раз на дню - я стала перечитывать твою рукопись и обнаружила в ней странную прореху. Я вспомнила, как ты среди ночи ворвалась в мой кабинет и попыталась увести меня домой, в результате чего я потеряла нить сабининой исповеди. Нить оборвалась на венском периоде жизни Сабины и на ее участии в еженедельном семинаре Фрейда, куда пускали только избранных. Помню свой ужас перед пустым экраном, куда я не могла вписать больше ни слова. Я закрыла глаза и провалилась в бездну забвения, скорей всего заснула прямо за столом. Мне приснилась старая коричневая фотография свадьбы Сабины, и ее голос опять воскрес в моей размороженной памяти, так и оставив в рассказе прореху с объяснением неожиданного решения Сабины выйти замуж за Павла Шефтеля.
       А вчера у меня случился какой-то мерзкий мозговой спазм, который вытолкнул из моей памяти этот потерянный кусок.
       ВЕНА, ФЕВРАЛЬ 1913 ГОДА
      Хуже венского января может быть только венский февраль. Особенно в тот день - с неба валил отвратный мокрый снег, немедлено застывающий на тротуарах хрупкой ледяной корочкой, под которой притаились коварные холодные лужи. В такую погоду хороший хозяин и собаку из дому не выгонит, но мне необходимо было выйти из дома - сам великий Зигмунд Фрейд назначил мне встречу у себя в кабинете в одиннадцать часов утра. Я собиралась поговорить с ним о своем будущем, а если удастся, то и обсудить мою новую работу, в которой я утверждаю, что инстинкт продолжения рода сбалансирован в природе инстинктом саморазрушения. Я надеялась, что после окончания моего семинарского курса он оставит меня в Вене ассистенткой при семинаре: будет передавать мне часть своих пациентов и обсуждать со мной свои новые идеи. У меня было небольшое преимущество перед другими претендентами на это место - великий человек ревниво охранял свою паству и не мог перенести моей любви к Юнгу. И потому мог бы придержать меня поближе к себе, в надежде вытравить эту любовь из моего сердца.
      Хотя профессор Фрейд не был бабником и не бегал за каждой симпатичной юбкой, я знала, что он питает слабость к хорошеньким молодым девушкам, и потому с утра занялась прихорашиванием. Я надела облегающее темно-голубое платье и серые сапожки, в точности подходящие к моей серой каракулевой шубке. Волосы я распустила, зная, как они оттеняют мою нежную кожу, но из-за ветра, несущего в лицо хлопья мокрого снега, мне пришлось надеть серый каракулевый берет, насильно навязанный мне мамой.
      Я взяла зонтик и оглядела себя а зеркале: получилось очень мило - великий Фрейд должен быть доволен, он терпеть не мог синих чулков. Я пришла на несколько минут раньше и недолго постояла в подъезде, стряхивая мокрый снег с воротника и берета. Большое зеркало в торцовой стене подтвердило, что цвет лица у меня отличный. Ровно в одиннадцать я звонила в звонок у заветной двери. Мне открыла младшая дочь Фрейда шестнадцатилетняя Анна, которая попросила меня подождать минут десять в прихожей, пока папа закончит завтрак.
       Эти десять минут я постаралась использовать получше - сняла шубку и берет, наново расчесала локоны и хотела было еще раз продумать свою заранее заготовленную речь, но меня прервал резкий и долгий дверной звонок. В святыню профессора Фрейда звонили обычно мягко и кратко, стараясь не потревожить великого человека. А звонивший в то утро явно был человек бесцеремонный. На звонок из комнат Фрейда никто не вышел, и нетерпеливая рука на лестнице нажала на кнопку звонка еще дольше и резче. Я пожала плечами и сама отворила дверь - сходу оттеснив меня от порога, в прихожую размашистым шагом ворвалась высокая дама в длинной меховой шубе.
       "Профессор Фрейд у себя?", - спросила она и двинулась вглубь квартиры, так и не стряхнув снег со шляпы и с плеч. Шляпа тоже была меховая.
       "Вам назначено?", - осведомилась я, защищая свои интересы.
       Тут дама, наконец, меня заметила: "Профессор просил меня навестить его, когда я буду в Вене".
       В этот момент в коридор вышел сам Фрейд в сопровождении Анны и просиял, увидев нахальную даму: "Лу, дорогая, какой приятный сюрприз!"
       Я тут же поняла, что мою искусно составленную речь придется отложить. И оказалась права. Фрейд сказал мне смущенно: "Прости меня, малышка, но я попрошу тебя погулять часок по улице, пока я поговорю с фрау Саломе. Ведь она в Вене проездом". Когда он называл меня "малышка", я знала, что добра ждать нечего. На я не посмела сказать ему, что в такую погоду гулять по улице отправляют только злейшего врага. Я покорно кивнула и проследила глазами, как он, позабыв обо мне, уводит в свой кабинет эту дерзкую фрау Саломе .
       Из глубины квартиры донесся голос секретарши Фрейда Минны Бернес: "Анна, ты не забыла снять чайник с огня?", и Анна проворно ушла. Решив воспользоваться тем, что никто за мной не следит, я сдернула с вешалки свою шубку и берет и, вместо того, чтобы выйти на лестницу, проскльзнула в полуоткрытую дверь приемной. В приемной было темно, но я не стала зажигать свет в надежде, что меня не заметят и не выставят на холодную улицу.
       Через пару минут Минна и Анна вышли в прихожую и сели на маленький диванчик. "Зачем ты вытащила меня в прихожую?" - спросила Анна.
      "Чтобы уйти подальше от ушей твоей мамы" - я услышала, как Минна чиркнула спичкой и закурила. Из прихожей потянуло сигаретным дымом. - "Значит, какая -то дама, ты говоришь, явилась без приглашения и он ее немедленно принял?"
      "Ну да, а бедную Сабину выставил на улицу".
       "В такую погоду? Кто же эта дама? Красивая?"
      "Высокая, вся в мехах. Он назвал ее как-то странно - по-моему, фрау Саломон".
      "Ах, Лу Саломе? Тогда все понятно! Я еще в прошлом году на Веймарском конгрессе заподозрила, что она на него нацелилась. И, как всегда, оказалась права".
      "Я не понимаю, что значит, - нацелилась?"
      "Ничего, подрастешь, поймешь. Интересно, что эта Лу Саломе от него хочет?"
      "Может, она просто хотела его повидать?"
      "Лу Саломе никогда не хочет кого-то просто повидать. Она хочет повидать только того, от кого чего-нибудь хочет".
      "Я вижу, ты не очень ее жалуешь".
      "Какая разница, жалую я ее или нет? Она женщинами не интересуется. Зато во всей Европе не найдется мужчины, который сумел бы ей в чем-либо отказать. Очень интересно, что она хочет выманить у твоего отца".
      "Я думаю, что у папы можно выманить только то, что он хочет дать".
      "Ты идеализируешь своего отца. Он такой же мужчина, как и все другие".
      "Если даже она их всех соблазняет, я не думаю, что ей удастся соблазнить папу".
      "Посмотрим, посмотрим, что она с ним сделает!"
      "Да что ты о ней такое знаешь?"
      "Она начала давно. Уже в 82 году она свела с ума бедного больного Фридриха Ницше".
      "Это знаменитого философа, что ли? Так он же давно умер".
      "Я говорю тебе, это было сто лет назад, в 82 году прошлого века. Ницше тогда был еще вполне жив, а она только-только приехала из Санкт-Перербурга завоевывать Европу".
      "Что значит - сто лет назал? Сколько ей лет, по- твоему?"
      "А по-твоему?"
      "Лет тридцать с небольшим".
      "А ей за пятьдесят!"
      "Не может быть! Я стояла в двух шагах от нее - ей не больше тридцати трех!"
      "Ты слышала о вампирах?"
      "Ну да, это которые кровь высасывают?"
      "А ты знаешь, зачем они это делают? Чтобы сохранить молодость. Они так обновляют свою кровь и молодеют".
      "Ты хочешь сказать, что эта Лу Саломе - вампир?"
      "В каком-то духовном смысле да: она порабощает мужчин и от этого молодеет".
      "Откуда ты все это взяла?".
      "Еще в девятьсот одиннадцатом, после конгресса в Веймаре, я порасспрашивала людей и кое-что почитала".
      "Почему?"
      "Я же тебе сказала, что сразу заметила, как она кружит вокруг твоего отца".
      "А кто о ней писал?"
      "О ней писали многие - сам Ницше и его сестра Элизабет. Она обвиняла Лу в болезни брата. Да и сама Лу пишет без конца".
      "Что пишет? Романы?"
      "И романы тоже. Бездарные, читать их не стоит, я пробовала. А вот о ее романах с другими писателями очень даже стоит почитать. Все они стали знаменитыми, и твой отец тоже станет".
      "Он и так знаменитый".
      "Значит, он будет еще более знаменит. У Лу Саломе глаз - алмаз".
      "Выходит, она делает мужчин знаменитыми?"
      Откуда-то из глубины квартиры жена Фрейда Марта позвала: "Минна, Анна, куда вы подевались?" Минна вскочила: "Пошли. Но маме ни слова"
      Уходя, они погасили свет, и я осталась в полной тьме. Щеки у меня горели после рассказв Минны. Особенно поразило меня, что эта вампирша приехала из Санкт-Перербурга. Значит, говорит по-русски. Что бы такое у нее спросить, чтобы никто не понял?
      Минут через двадцать открылась дверь кабинета, щелкнул выключатель и вспыхнул свет в прихожей. Я быстро выскочила из приемной и увидела, как великий учитель подает своей гостье шубу. Она слегка одернула свое элегантное лиловое платье и привычно протянула руки назад, не сомневаясь, что шубу ей подадут. Обида стиснула мне горло - мне профессор шубу никогда не подавал, я для него была не женщина, а малышка. Увидев меня, он смутился:
      "А, малышка, ты уже вернулась? Прости, наша беседа с Лу слегка затянулась. Познакомьтесь - член нашего семинара доктор Сабина Шпильрайн, а это будущий член нашего семинара - фрау Андреас фон Саломе".
      Фрау со сложным именем окинула меня глубоко равнодушным взором, и я поняла, что знаменитой мне не бывать. В отместку я спросила по-русски: "А где вы изучали медицину, фрау Саломе? В Санкт-Перербурге?" Ресницы ее дрогнули, но она ответила тоже по-русски: "Я никогда не изучала медицину". Взяла из рук профессора свою пушистую меховую шляпу, попрощалась и вышла на лестницу. Профессор, забыв обо мне, зачарованно глядел ей вслед: "Удивительная женщина! - воскликнул он. - Я не встречал человека, который бы так глубоко проник в суть подсознания, как она!"
      "Это особенно удивительно, если поверить, что она никогда не изучала медицину" - напомнила о себе я.
      "Откуда ты знаешь?" - не поверил он.
      "Она сама мне сказала".
      "Я что-то не слышал".
      Я пожалела, что задала ей свой вопрос не по-немецки, и еще раз подивилась, как это он сам ее об этом не спросил. А просто пригласил участвовать в семинаре. Уж не загипнотизировала ли она его? Ведь мне даже после защиты докторской диссертации пришлось просить рекомендацию Юнга, чтобы меня приняли в члены семинара.
      Профессор задумчиво постоял в дверях, потом словно очнулся и позвал меня в свой кабинет, но наша долгожданная беседа текла вяло - он никак не мог сосредоточиться на моих научных соображениях, мысли его явно блуждали вокруг таинственной гостьи в мехах. "Ты знаешь, - перебил он меня, - она рассказала мне, как однажды, гуляя по лесу, вышла на поляну, полную фиалок. И решила собрать букет для своей больной подруги. Но тут же передумала, чтобы не разрушить лесную красоту. Однако, возвращаясь домой, она обнаружила у себя в руке букет фиалок, хоть не могла вспомнить, когда их сорвала. Словно в душе ее жило другое существо, о котором она понятия не имела".
      "И что с того?" - тупо спросила я, раздосадованная тем, что он меня перебил.
      "Как что? Я не встречал более точного описания работы подсознания!"
      Я вышла от него с трудом сдерживая слезы - мне стало ясно, что место ассистентки он мне не предложит, он будет сохранять его для другой. За что? Она не сдавала экзамены по анатомии, она не вела в больнице истории болезни вместе с доктором Юнгом, она не билась два года над разгадкой шизофренического бреда своей пациентки, и все же он объявил, что никто так глубоко не проник в суть подсознания, как она. У него были десятки учеников и последователей, но он всем им предпочел ее.
      Я поняла, что мне незачем задерживаться в Вене. Мне было двадцать семь лет, и мама бомбардировала меня письмами, умоляя выйти замуж. Она присмотрела в Ростове хорошего еврейского парня Павла Шефтеля, тоже врача, и почти договорилась с его матерью. Остановка была за мной. У меня вдруг не стало сил сопротивляться. Что ожидало меня здесь, в Европе? Юнга я потеряла окончательно, и Фрейда тоже. Не лучше ли поехать в Ростов и выйти замуж, чтобы не огорчать маму? И я совершила самую страшную ошибку в своей жизни - я поехала в Ростов и вышла замуж за Павла Шефтеля, тоже врача. Павел был очень хороший и добрый человек. Единственным его недостатком было то, что я его не любила".
      На этих словах текст кончался.
       Так вот почему Сабина умчалась из Вены в Ростов и неожиданно для всех вышла замуж! Из-за Лу Саломе! Ведь тогда никто не мог этого понять. Сам Фрейд поздравлял ее.. Кто же такая эта неотразимая Лу Саломе, удивительная девушка Лу из Санкт Петербурга, очаровавшая всю Европу? Может, поискать ее в интернете?
      И я стала искать. Сначала с трудом, - все-таки для сегодняшнего интернета неотразимая Лу представляла меньший интерес, чем трагически погибшая, а потом драматически воскресшая Сабина. Знала бы она, что в конце концов обыграет Лу по очкам!
       Я цеплялась за каждое упоминание о Лу Саломе. Одни имена наводили меня на другие, другие на третьи, третьи на четвертые и так далее. Они выстраивались в цепочку с частыми прорехами, но постепенно я вошла во вкус - заполнять прорехи было даже интересней, чем просто тянуть цепочку от одного имени к другому. Мой список все рос и рос - эта женщина действительно очаровала всю Европу! Какой-то ее поклонник даже сказал, что по списку ее романов и увлечений можно изучать культурную историю Европы периода belle-epoque.
      Из того, что я прочла, начинала складываться занятная картина, больше похожая на ковер, где судьбы известных людей сплетались в непредсказуемые узоры. Я стала записывать свои впечатления, но получалось как-то сухо. И я решила вместо добросовестной научной регистрации фактов сочинить роман о странных узорх европейского исторического ковра второй половины девятнадцатого века. Кто сказал, что мое призвание - научная работа? Неизвестно, кем бы я стала, если бы не случайная встреча с Линой в юности. Вспомнив, с каким увлечением я складывала из осколков историю Лининой жизни, я с головой погрузилась в воссоздание другой жизни, совершенно на ту непохожей.
      ЛУ
      Кошка Мурка умерла среди ночи. Леля не слышала от кошки ни жалоб, ни стонов, но когда она проснулась, ее удивило, что Мурка не вспрыгнула к ней на постель, чтобы поздороваться. Леля вылезла из-под одеяля и наклонилась над муркиным ящиком - та лежала странно запрокинув голову назад и наощупь была холодная, как лед. Леля затопала ногами и заорала диким голосом. На ее крик сбежалась вся семья. Мама только глянула на запрокинутую голову Мурки и все поняла. Она велела Леле немедленно вымыть руки мылом и строго-настрого запретила прикасаться к мертвой кошке.
      Рыдающая Леля объявила, что в гимназию она не пойдет, а останется дома хоронить Мурку. Понимя , что спорить бесполезно, мама велела горничной Вере надеть перчатки и помочь Леле организовать похороны. Никто из братьев не захотел пропускать занятия из-за лелиной кошки, и одна только Леля в сопровождении горничной Веры спустилась в сад, неся труп кошки в коробке от папиных сапог. Леля с железным упорством безрезультатно долбила лопатой твердую землю, пока мама не сжалилась и не прислала на подмогу дворника Никиту. Никита быстро вырыл яму и ушел подметать тротуар перед домом, а Леля с Верой опустили коробку с кошкой в темную дыру и стали засыпать ее землей. Вера предложила прочитать над Муркой поминальную молитву, но Леля наотрез отказалась - никаких молитв: прощать Богу такую обиду она не собиралась. Она ушла в свою комнату, легла на кровать , укрылась с головой одеялом и принялась обдумывать, как поступить дальше.
      Первым делом нужно было незаметно пробраться в папин кабинет и снять со стены центральный объект, вокруг которого Леля запланировала совершить церемонию отречения от Бога. Она осторожно вышла в коридор и прислушалась. Из кухни доносились громкие голоса мамы и кухарки - им было не до нее, они увлеченно обсуждали секреты приготовления рыбы в белом соусе. Леля бесшумно проскользнула в кабинет, плотно закрыла за собой дверь и ловко взобралась на папин письменный стол, что было строжайше запрещено. Стоя на столе уже не трудно было снять со стены главную семейную реликвию - керамическую копию западной двери Исаакьевского Собора, изображающую апостола Павла с мечем в руке. Папа получил ее в подарок от кого-то очень важного, чуть ли не от самого государя императора, и очень ею дорожил. Леля запеленала апостола Павла в заранее припасенное полотенце и, прижимая его к сердцу, вернулась в себе.
       Теперь все было готово к спектаклю, не хватало только зрителей. Папа еще не вернулся с очередного парада в императорскм дворце, а у братьев еще не закончились уроки в их училищах. Дома была только мама, но ради нее одной не стоило уничтожать фамильные ценности. И вообще, грандиозное представление перед единственным зрителем не могло бы достигнуть нужного эффекта. Поэтому Леля с огорчением решила отложить задуманное до обеда, на который по давней традиции должны были собраться все члены семьи. Зато оставшееся время можно было с пользой потратить на подготовку - зачесав наверх непослушные кудри, заплести их в косу и аккуратно перебросить ее через плечо. Леля хотела было осмотреть себя в зеркале, но передумала: она не доверяла зеркалам, обнаруживающим ее отделенность от остального мира, тогда как она чувствовала себя неотделимой его частью.
      Где-то в глубине квартиры хлопали двери и звенело столовое серебро - время обеда приближалось. Первым пришел папа и протопал в спальню переодеваться к обеду. Мама что-то весело защебетала ему вслед, он засмеялся и осторожно прикрыл за собой дверь. Потом начали возвращаться братья, не все сразу, - сначала младший Женя с веселым гиканьем и свистом, потом старший Александр, студент, вошел жизнерадостной, но размеренной походкой взрослого человека - он был старше Лели на двенадцать лет. Последним, запыхавшись, прибежал сэндвич Роберт, когда все, кроме Лели, уже собрались вокруг обеденного стола. Мама не успела позвать Лелю, потому что сразу обрушилась на Роберта, чтобы он не смел садиться за стол, не помывши рук. Потом заскрипели стулья об пол, зазвякали вилки и мама крикнула: "Леля, где ты?". Наступило время выхода на сцену.
      Леля вошла в столовую, прижимая к груди папиного драгоценного апостола Павла с мечем в руке. Сначала, никто не обратил на нее внимания, мама что-то рассказывала папе, а братья увлеченно намазывали на хлеб паштет из гусиной печенки. Леля не села к столу, а остановилась у окна, за которым уже начали сгущаться сумерки, и простояла там довольно долго, пока все головы не повернулись к ней.
      "Ну, что там еще?" - нетерпеливо спросила мама.
      Это был третий театральный звонок. Занавес поднялся и главная героиня сразмаху швырнула на пол керамического апостола. Громко ахнули все, даже самый младший, а Леля в ответ произнесла заранее заготовленную речь:
      "Я объявляю, что никакого Бога нет! Потому что я не могу верить в Бога, который позволил моей ненаглядной кошке умереть таким страшным образом! И без всякой причины!". И она зарыдала. Первым опомнился папа - он опустился на колени и стал подбирать рассыпавшиеся по паркету осколки любимой керамики. Вслед за ним опомнилась мама - она вскочила с места и влепила рыдающей Леле звонкую оплеуху. Братья продолжали ошеломленно молчать, не зная, кого жалеть, - папу, Лелю или кошку. Они привыкли любить и оберегать Лелю, которая была самой младшей и к тому же единственной девочкой в семье. Дверь кухни отворилась и в нее вплыла толстая кухарка Клава с половником в руке. Вплыла и застыла в изумлении, увидев ползающего на коленях папу и рыдающую Лелю. Камердинер, Гирей-татарин, везущий из кухни столик с фарфоровой супницей, едва не налетел на Клаву и тоже застыл в дверях с разинутым ртом. Папа вскочил с колен и схватил маму за руку: "Не надо, Луиза! Ты же видишь, девочка огорчена!" И тут Лелю осенило вдохновение - она поняла, что нужно сделать. Она упала папе на грудь, зарылась носом в его махровую, пропахшую табаком куртку и прорыдала: "Бога нет! Бога нет! Как же мне жить дальше?".
       Папа уронил собранные было осколки и прижал Лелю к себе: "Не плачь, детка. Мы купим тебе другую кошку". "Зачем мне кошка, если Бога нет?" - не унималась Леля.-
      "Не поощряй ее, - прошипела мама. - Это всего лишь ее очередная дурь".
       И подала Клаве знак разливать суп. Леля отказалась садиться за стол, убежала к себе в комнату, упала на кровать вниз лицом и прислушалась. В столовой ложки звякали о тарелки - там ели суп. При мысли о супе, наваристом и горячем, у Лели засосало под ложечкой, но она не сдалась и продолжала всхлипывать в подушку. Очень скоро надежды ее оправдались - кто-то громко бросил ложку на стол и затопал к дверям."Ты куда?" - сердито крикнула мама.
      "Пойду посмотрю, что там с Лелькой", - ответил голос младшего брата Жени.
      "Вернись немедленно! Незачем к ней ходить, она должна быть наказана за свои фокусы!"
      "Пусть пойдет, - сказал папа, - у девочки такое горе".
      За то время, что Женя шел к ней по коридору, Лелю озарило: ее союзниками и защитниками всегда будут мужчины!
      Она с улыбкой вспомнила этот день спустя много лет, когда давно уже была не Леля, а Лу. Она стала Лу ради мужчины, который сумел заменить ей Бога.
      Тогда Лелю, как и всех других девочек ее возраста, готовили к конфирмации. Ее родители принадлежавшие к петербургской протестантской общине, отправили ее в класс семейного пастора Далтона. Леля возненавидела его, не досидев до конца первого урока - он был скучный и плоский. То-есть плоский он был мозгами, а животом - очень даже круглый, отчего плоскость его мозгов особенно бросалась в глаза. Леля сразу поняла, что не сможет ничему у него научиться. Да и чему вообще могла научиться у пастора она, давно открывшая для себя, что никакого Бога нет.
      Поэтому она пропускала уроки Далтона как только находила для этого мало-мальски правдоподобный предлог. Сбежавши с урока она часами бродила по Невской набережной, разглядывая прохожих и сочиняя сказки об их жизни. Эти сказки заменяли ей реальность, она погружалась в них до самозабвения, до полной потери подруг, до полного отказа от веселой молодой суеты, заполнявшей их щедрую квартиру. Когда гости танцевали в парадной зале, она стояла у окна своей спальни и сочиняля чужую жизнь. Кто знает, как долго бы это продлилось, если бы она случайно не услыхала о красноречивых проповедях некого обрусевшего голландца, пастора Гийо.
      В первый раз Леля отправилась послушать проповедь пастора Гийо тайком от мамы. Для этого она без объяснений удрала с последнего урока и бегом припустила по Невскому проспекту, боясь опоздать. Запыхавшись, она вскочила в проезжавшую мимо конку и стала вглядываться в мелькающие за окном улицы, чтобы не пропустить нужную. И все-таки опоздала. Когда она вбежала в часовню, проповедь уже началась. Но это было неважно. Еще не услышав ни слова, Леля с первого взгляда поняла, что пастор Гийо именно тот человек, появления которого она, сама того не зная, ждала всю жизнь. При первом звуке его голоса ее охватил такой восторг, какой она испытывала в детстве при общении с Богом. Но ее Бог давно умер, и теперь она встретила человека, который мог бы его заменить.
      ЛИЛЬКА
      Что же Леля увидела при первом взгляде на пастора Гийо, появления которого она ждала всю жизнь? Правда не всю ее долгую жизнь, а только те первые семнадцать лет, что протекли до ее встречи с ним. Но в семнадцать лет всякое событие кажется роковым. Интересно, как она описала его в своих воспоминаниях? Я взяла со стола книгу, с трудом добытую у букиниста, и на двенадцатой странице обнаружила главу "Переживание любви". Чудно, сейчас мне откроется тайна этой внезапной любви. Я несколько раз прочла эпиграф "Человеческая жизнь - всякая жизнь - это поэзия. Нам кажется, что мы живем ее, но это она, она живет нас". И подумала: какая возвышенная чушь! Но кто я, чтобы судить о стиле женщины, покорившей сердца лучших поэтов и философов Европы?
      Увы, о внешнем облике пастора не было ни слова, и даже имени его я нигде не нашла. Он так и остался в истории безымянным, безликим пастором Гийо. И не только он - на скупых страницах, посвященных воспоминаниям детства Лели, не было ни слова о том, как выглядели ее мама, папа и братья. У меня мелькнула странная догадка, что когда Лу писала о детстве Лели, она уже забыла милые лица, окружавшие ее с колыбели. Что ж, придется заняться сочинительством.
      ЛУ-
      Леля заметила, что идет не по тротуару, а по торцам проезжей части улицы, только когда на нее чуть не налетела лихая извозчичья пролетка. Отшатнувшись в последний момент она огляделась вокруг - как она успела бессознательно прошагать полдороги от часовни до дома? Где блуждали ее мысли? Голова сладко кружилась, сердце билось неровно, в душе звучала музыка. Мимо проехала конка, остановилась, из нее вышла дама со шляпной картонкой в руке, оставив дверь заманчиво открытой. Но нет, Леля, никакой конки! Душа требовала пройти оставшийся путь пешком, несмотря на то, что из-за этого Леля опоздает на ужин и получит суровый выговор от мамы. Но ей было все равно, она была счастлива. Вся прошедшая жизнь представилась ей тоскливым темным коридором, который наконец привел ее в залу, до краев залитую солнечным светом.
      Она поняла: хватит мечтать, пришло время действовать! Она не намерена и дальше слушать проповеди пастора Гийо стоя в толпе, благоговейно внимавшей его речам. Она должна добиться, чтобы он читал ей проповеди наедине, чтобы обращался лично к ней, к ней одной. Недаром она всю жизнь управляла небольшим мужским отрядом, состоявшим из папы и братьев - в голове ее складывался хитрый план. Дома она вполуха выслушала упреки встревоженной ее опозданием мамы, сжевала что-то холодное из оставленной на кухонном столе тарелки и, сославшись на головную боль, заперлась в своей комнате.
      Замысел был ясен: нужно написать ему такое письмо, чтобы самое черствое сердце дрогнуло участием. И чтобы он согласился с ней встретиться. А дальше все пойдет как надо - в этом Леля не сомневалась. Она придвинула чернильницу и застрочила пером по бумаге - она отроду была красноречива.
      "Вам пишет одинокая девушка, одинокая до отчаяния, одинокая от того, что никто вокруг не понимает ее душевных стремлений, ее поисков истины, ее желания учиться. Нет ничего ужасней для девушки моего возраста, чем быть отторгнутой своими сверстниками и своими близкими. И все оттого, что она потеряла веру в Бога и ищет новых путей ".
      Письмо заканчивалось мольбой не отвергать одинокую девушку, а протянуть ей руку помощи. Пастор Гийо откликнулся на мольбу и назначил Леле свидание, не подоэревая, что мышеловка захлопнется с первого взгляда. Как только он ее увидел, он потерял голову. Он был готов бесконечно тратить не нее время, учить ее, наставлять, воспитывать, и говорить- говорить- говорить, только бы она была рядом, только бы чувствовать тепло ее дыхания, только бы гладить ее руки, обнимать ее при встрече, касаться губами русых завитков на ее затылке. Порой он настолько забывался, что сажал ее к себе на колени, но она, словно не замечая его учащенного дыхания, продолжала следовать за сложными извивами его философских мыслей. А если он иногда сбивался, не в силах справиться со своим чувством, ей это было невдомек - ведь ее интересовали только его мысли, только мысли и ничего больше.
      Наконец он не выдержал. Изнемогая от неудовлетворенной любви, он отправился к Лелиной матери и упал перед ней на колени, умоляя отдать ему в жены ее дочь. У него, правда, пока есть жена и двое детей, но он готов немедленно развестись, чтобы жениться на Лу - он никак не мог произнести сложное русское Льелья. Леля пришла в ужас и отшатнулась от человека, в высокие устремления которого она наивно поверила. Она содрогалась, представляя себе плотское вожделение, которое он испытывал, сжимая ее руки, протянутые к нему в духовном экстазе. От всей этой истории у нее осталось только отвращение к мужской похоти, горькое разочарование и сладкое имя Лу.
      ЛИЛЬКА.
      Я перечитала написанное и мне стало не по себе - что-то здесь было не так. Сначала пастор Гийо заменил ей Бога и она не пожалела сил, чтобы его захороводить. А когда он попросил ее руки, она возмущенно его разжаловала из должности Бога и отвергла, как отвергла когда-то самого Бога за смерть кошки. Про Бога я могла понять: моя мама в детстве тоже его отвергла за то, что он не помог ей решить задачку об одном бассейне и двух кранах. Но за что Леля отвергла бедного пастора, влюбленного в нее по уши?
       Я опять перелистала ее автобиографию в надежде найти разумное объяснение, но не нашла никакого ответа. И тогда я решила представить себя на ее месте.
      ЛУ
      В тот ужасный день Леля, прийдя, как всегда по вторникам, в часовню Гийо, случайно заметила, что старик сторож не сидит на стуле у входа. Не придав этому значения, она поспешно прошла в заднюю комнату, где пастор давал ей уроки. Окно было зашторено и полумрак освещали лишь три свечи, горящие в узорном подсвечнике. Пастор стоял у зашторенного окна и, услыхав ее шаги, шагнул ей навстречу. Она подставила ему щеку для обычного поцелуя, но он неожиданно обхватил ее и впился губами в ее губы, пытаясь языком разомкнуть ей зубы. Она попробовала высвободиться, но он был гораздо сильнее и прижимал ее к себе все крепче. Руки его бродили по ее спине, спускаясь все ниже, а согнутое колено его втискивалось ей между ног, причиняя боль чем-то твердым и настойчивым. Но даже это не ужаснуло ее так, как ужаснуло его лицо, внезапно потерявшее все те вдохновенные черты, которые она так любила. Это было грубое и бессмысленное лицо, скорее похожее на звериную морду, а не на человеческий облик.
      Леля испугалась. На секунду ей показалось, что она не устоит на ногах под его напором и упадет на твердые доски паркета. Не зная, как вырваться из тисков его рук, она сама разомкнула зубы, впуская внутрь его язык, и тут же их захлопнула. Пастор вскрикнул и на секунду ослабил хватку. Леля воспользовалась этим, с силой рванулась, оттолкнула его двумя руками и выскочила в часовню, совершенно пустую и гулкую. Выбежав из часовни, она почувствовала, что вся дрожит, как в лихорадке, и рухнула на стул сторожа, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.
      Неизвестно, как долго она просидела в полной прострации, пока дверь часовни не открылась, выпуская наружу пастора. Увидев ее, он слегка покачнулся и оперся ладонью о стену. Лицо его странно дергалось, рот кривился мучительной гримасой.
      "Прости меня, Лу, умоляю, прости. Это был приступ безумия. Ты простишь меня?"
      Леля подняла на него глаза, но не увидела ничего, кроме страшной звериной морды, искаженной похотью. Она поняла, что никогда не увидит его таким, каким видела раньше. Не сказав ни слова, она вскочила со стула и убежала.
      На следующий урок она не пришла. И на послеследующий тоже.
      ЛИЛЬКА
      Ну вот, теперь я могу с чистой совестью повторить тот абзац, который раньше меня озадачил:
      " Наконец он не выдержал. Изнемогая от неудовлетворенной любви, он отправился к Лелиной матери и упал перед ней на колени, умоляя отдать ему в жены ее дочь. У него, правда, пока есть жена и двое детей, но он готов немедленно развестись, чтобы жениться на Лу - он никак не мог произнести сложное русское Льелья. Леля пришла в ужас и отшатнулась от человека, в высокие устремления которого она наивно поверила. Она содрогалась, представляя себе плотское вожделение, которое он испытывал, сжимая ее руки, протянутые к нему в духовном экстазе. От всей этой истории у нее осталось только отвращение к мужской похоти, горькое разочарование и сладкое имя Лу".
      ЛУ
      Отвергнутый пастор Гийо в отчаянии покинул Россию, не подозревая, что стал первым в длинном списке разбитых сердец и неразделенных очарований.
      Леля тоже впала бы в отчаяние, если бы она оставалась Лелей, но она уже была Лу, и не просто Лу, а Лу Саломе. А Лу Саломе была защищена от отчаяния непробиваемой броней ледяного сердца. Ее сердце оледенело не в момент разрыва с влюбленным пастором, а чуть позже, когда скоропостижно умер ее отец, любимец императора Алексанра Второго, генерал Густав фон Саломе. Он был не отец, а папа, главный друг и верный попутчик. Он всегда был снисходителен к капризной необузданной дочке, не то что мама Луиза. Луиза фон Саломе была не мама, а мать - она была сурова и справедлива, что было крайне несправедливо: справедливыми могут быть чужие, а родные должны прощать и миловать. Еще будучи Лелей Лу мечтала, что они с папой удерут из дому и будут бродить по дорогом вдвоем, ведя на цепи дрессированного медведя. А от мамы лучше всего было бы избавиться. И когда однажды мать, купаясь в озере, заплыла слишком далеко, маленькая Леля крикнула ей: "Хорошо бы ты утонула, мамочка!" - "Но я тогда умру", - возразила мать. "Ну и ладно!" - бнспечно откликнулась Леля.
      Умерла однако не мама, умер папа. Умер неожиданно, скоропостижно, возмутительно, ни с того, ни с сего исчез из жизни, и оставил Лу наедине со слишком справедливой мамой. Мир померк и покрылся ледяной корой. А вслед за ним ледяной корой покрылось сердце Лу. Ледяное сердце Лу заморозило ее легкие до такой степени, что она начала харкать кровью. Тут уж испугалась даже суровая мать и по требованию врачей увезла больную дочь из болотного Петербурга в солнечную Европу. Первой остановкой в их европейском путешествии был Цюрих, где Лу поступила в университет.
      ЛИЛЬКА
      Написав эти слова, я с разгону остановилась. Совпадение было невероятным - трагическая болезнь, очень возможно - симуляция, прибытие в Цюрих в сопровождении весьма враждебной мамаши и поступление в цюрихский университет. Все это я уже проходила. О ком я пишу - о Лу или о Сабине?
      Однако на этом сходство заканчивалось. Сабина доучилась в Цюрихе до докторской степени и на всю жизнь полюбила Юнга, а Лу после первого курса покинула университет и умчалась в Рим кружить головы всем встреченным мужчинам. Но сама иак никогда никого и не полюбила.
      Кто из них страдал больше - верная Сабина от своей вечной любви или ветреная Лу от своего ледяного сердца?
      ЛУ
      Ледяное сердце Лу требовало солнечного тепла и восхищенных мужских взглядов. Солнечного тепла в Цюрихе было недостаточно. Правда, восхищенных мужских взглядов там было хоть отбавляй, однако цюрихские мужчины, все, как на подбор, не стоили внимания Лу. Сначала она испытывала на них силу своего очарования, но результат оказался слишком однообразным - все они, словно сговорясь, в один голос признавали ее гениальной. Не прелестной, не грациозной, не восхитительной, а именно гениальной.
      Это было просто смешно. Лу очень быстро поняла, что учиться философии в университете весьма скучно - ей ни к чему были чужие философские системы, у нее была своя, которая ее вполне устраивала. Главное - нужно было знать имена и основные слова и употреблять их кстати, загадочно улыбаясь и во-время кивая. Мужчины обалдевали от ее улыбки, им начинало казаться, что она впивает их слова, как губка, и разделяет их взгляды, несомненно для каждого из них гениальные.
      Когда Лу стало совсем скучно в Цюрихе, она задумала уехать в Рим. Для этого нужно было уговорить маму. Это было непросто - мама была в восторге от благовоспитанного немецкого Цюриха, от его уютных кафе, от его прелестных парков, от его причесанных газонов, от его чистых тротуаров, от его фешенебельных витрин. Ей ни к чему был грязный, неприбранный, беспорядочный Рим. Маму нельзя было переубедить, ее можно было только вынудить.
      Для этого у Лу был уже опробованный раньше прием. Она начала издалека - все чаще кашляла и, закашлявшись, хваталась за носовой платок. Когда мама поднимала на нее вопросительный взгляд, она отвечала слабым голосом:
      "Ничего серьезного. Это от сквозняка".
      Или "Это от сырости".
      Наконец наступил день атаки. Лу тщательно подготовилась - запаслась снежно-белым носовым платком и маленьким перочинным ножиком, с протертым спиртом лезвием. Убедившись, что мама уютно устроилась в кресле с модным журналом в руке, Лу больно проткнула ножиком мизинец и выдавила на платок несколько капель крови. Боль ей была нипочем, боли она не боялась. Убедившись, что красные пятна хорошо оттеняются белизной платка, она надсадно закашлялась, прижала платок к губам и громко ахнула.
      "Что случилось?" - всполошилась мама, оторвавшись от журнала.
      "Опять кровь! Совсем как тогда в Петербурге!" - прошептала Лу и показала маме платок.
      "Какой ужас!" - простонала бедная мама.
      Кровавый кашель дочери был маминым петербургским кошмаром. В Цюрихе он сработал снова. Из-за него они недавно покинули родной Петербург, который мама любила так же сильно, как Лу ненавидела. И снова как тогда, увидев окровавленный платок, мама согласилась увезти Лу прочь - на этот раз в нелюбезный ее сердцу Рим.
      В Риме мама пыталась таскать Лу по достопримечательным развалинам, которых там было без числа. Но Лу не интересовали руины , ее интересовали люди, достойные ее внимания - философы, мыслители, поэты. О том, как до них добраться, она позаботилась еще в Цюрихе. И осуществила задуманное - сразу после лекции профессора философии Кроненберга подошла к нему со скромной улыбкой. Профессор Кроненберг был одним из тех идиотов, которые с первого взгляда на Лу понимали, что она гениальна. Интересно, что им для этого не нужно было выслушивать ее соображения и проверять ее познания, им достаточно было посмотреть ей в глаза и обомлеть.
      Заметив приближающуюся Лу профессор Кроненберг в очередной раз обомлел и спросил, чем он может ей быть полезен. Сам он точно знал, чем бы он хотел быть ей полезен, но она давно дала ему понять, что об этом и речи быть не может. Профессор был молод и хорош собой, но стоило Лу представить, как его интеллигентное лицо преобразится в бессмысленную звериную морду, тошнота подкатывала к ее горлу. Не в силах ее понять, он с сожалением смирился и согласился на любезно предложенные ему дружеские отношения.
      "Дорогой профессор, я пришла попрощаться, завтра я уезжаю в Рим".
      "Надолго?"
      "Надеюсь, навсегда. Здешний климат вреден для моих слабых легких, и врачи настоятельно советуют мне переехать поближе к южному солнцу".
      "Ах, какая жалость потерять такую гениальную ученицу!"
      Неужели он все еще на что-то надеялся?
      "Но вы могли бы мне помочь продолжить свое интеллектуальное развитие, если бы порекомендовали мне какое-нибудь философское сообщество в Риме."
      Профессор на миг задумался и вдруг просиял: "В прошлом году меня приглашали в Рим прочесть серию лекций о греческих философах на курсах для эмансипированных девиц. Эти курсы организовала замечательная женщина, феминистка Мальвида фон Мейзенбуг. Вам стоит с ней познакомиться. Она - тот столп, вокруг которого вьются самые разные ветви европейской культуры. Я дам вам рекомендательное письмо к ней, и таким образом обеспечу себе шанс еще раз предложить вам свою любовь".
      Значит, он все еще на что-то надеялся, раз дал Лу рекомендательное письмо к Мальвиде фон Мейзенбуг , благодаря которому она была принята в узкий круг мыслителей и поэтов. С успеха в салоне Мальвиды начался ее триумфальный марш по вершинам европейской культуры. Первой ее победой и первой жертвой стал Фридрих Ницше.
      ЛИЛЬКА.
      Что еще за Мальвида фон Мейзенбуг? Никогда о ней не слыхала! Вокруг нее вились самые разные ветви европейской культуры, а я никогда о ней не слыхала. Может быть, кто-то ее намеренно скрывал? Пришлось на время оставить Лу и заняться таинственной Мальвидой. Факты пришлось собирать по крупицам - письмо там, ссылка здесь, строчка в неожиданной книге. Неполный сухой остаток умещался в двух абзацах:
      Переводчица "Былого и дум" А.Герцена на немецкий язык (знала, что ли, русский?), многолетняя корреспондентка Герцена и Огарева, воспитательница дочери Герцена Ольги, многолетний друг дома Вагнеров, одна из первых признавшая музыкальный гений Рихарда Вагнера, первая читательница и судья первых непризнанных трудов Фридриха Ницше, его многолетняя добрая фея, вдохновительница раннего Ромен Роллана, которую он называет "великой женщиной Европы, чистой идеалисткой, чья светлая старость была подругой моей юности. Она прожила всю жизнь рядом с героями и чудовищами духа, с их тревогами и падениями; все они открывались ей, почти все любили ее, - и ничто не затемнило ясности ее мыслей".
      Какая же она была, эта великая женщина Европы?
      МАЛЬВИДА
      Дочь знатных немецких дворян, Мальвида была очень некрасивой девочкой. Она поняла это довольно рано, видя, как изменяются лица встречных, когда они сталкиваются с ней взглядом. В их глазах вспыхивало отвращение и даже страх. Мальвида часто разглядывала себя в зеркале и сама пугалась своего отражения. Но с годами она привыкла к своему облику и смирилась с ним. Она перестала стесняться себя и научилась одеваться и причесываться так, чтобы хоть немного скрасить свои неудачные черты. Но хотя Господь обделил ее красотой, он наградил ее острым умом и отважной душой, а это было немало.
      Отважная душа швырнула ее, благополучную дочь министра карликового немецкого государства Гессен, на баррикады революции 1848 года. Она тогда тенью прошла мимо захваченного революционным порывом Рихарда Вагнера, но на этом отрезке времени их пути не пересеклись. Угроза ареста унесла Вагнера в Швейцарию, а Мальвиду в Англию. В Швейцарии Вагнера прибило к щедрому поместью Матильды Весендонк, а Мальвиду в Лондоне к рушащемуся дому Александра Герцена.
      Она застала Герцена скорбящим на руинах своей совсем недавно счастливой семейной жизни. Его любимая жена Наташа только-только скончалась от сердечной болезни, оставив его с тремя маленькими детьми. Он горько плакал по ней, не забывая при этом, что перед смертью она безумно влюбилась в близкого друга семьи, знаменитого немецкого поэта-революционера, красавца Георга Гервега. Она металась между мужем и возлюбленным, что было географически весьма просто - Гервег, хоть знаменитый, но нищий, нашел приют в хлебосольном барском доме Герцена. Когда преследования полиции заставили Герцена переселиться из Парижа в Ниццу, Гервег переселился вместе с ним. Это была настоящая драма в русском стиле: узнав о романе жены с немецким поэтом, Герцен порывался уйти из дому, но Наташа его не отпустила, предлагая жизнь втроем, вернее вчетвером, потому что жена Гервега Эмма готова была на все из любви к красавцу-мужу. Гервег же порывался покончить жизнь самоубийством, но Герцен умолил его не совершать такого безумства, хоть сам в отличие от Эммы на все готов не был. В результате Герцен остался с Наташей, Гервег с ней расстался, и тогда Наташа умерла от разбитого сердца.
      За недолгое время супружества Наташа родила Герцену девятерых детей, из которых шестеро умерли в нежном возрасте, а трое, тоже в нежном возрасте, остались сиротами. Герцен в отчаянии уехал в Лондон и погрузился в депрессию - он неспособен был ни устроить свой быт, ни наладить жизнь несчастных осиротевших детей. Неизвестно, что бы с ними стало, если бы их судьбой не занялась отважная Мальвида. Она смело бросилась с одинокой, но уютной скалы стародевичества в бурный водоворот герценовской трагедии. Тем более, что сам Герцен тоже нуждался в утешителе, или точнее - в утешительнице. Он писал Мальвиде: "Да, временами буря, бушующая в груди, доводит меня до удушья; о, как хотелось бы тогда иметь друга, руку, слезу - так много хотелось бы сказать!"
      ЛИЛЬКА
      Мальвида стала ему другом, рукой и слезой, и все бескорыстно - она не рассчитывала не только на любовь, но даже и на мелкую романтическую интрижку. Это была глубокая жертвенная дружба и никаких романтических отношений. Начинался следующий акт очередной драмы в русском стиле - безобразие Мальвиды надежно охраняло ее от мужских посягательств. Это было очень горько и обидно, но Мальвида подавила подступающую к горлу горечь, и превратила ее в сладкий леденец, которым угостила Герцена.
      МАЛЬВИДА
      В Лондоне, как всегда, моросил мелкий дождик, и сумерки наступили непростительно рано. Погруженная в мысли Мальвида не заметила, как прошагала под зонтиком от Рассел Сквер до Гайд Парка, и очнулась только тогда, когда во мгле среди ветвей обнаженных деревьев зажглись бледные фонари. Она хотела бы передохнуть и отдышаться, но все скамейки в парке были мокрые, и пришлось итти дальше. Воздух в парке был влажный, но свежий, не то, что в ее затхлой съемной комнатушке на Перси стрит. Дойдя до Найтсбриджа Мальвида невольно замедлила шаг, удивляясь тому, что ноги сами привели ее к нарядному дому ее нового друга Искандера - так она называла печального изгнанника из далекой России. Если бы не дружба с ним ее одинокая жизнь в холодной неприветливой английской столице была бы просто невыносима.
      Их объединяло и роднило одиночество изгнанников в чужом краю и разочарование в недавно угасшей европейской революции, в которую оба они когда-то страстно верили. Мальвида так восхищалась книгой Искандера "С того берега", что только страшным усилием воли она не позволила себе в него влюбиться - она понимала, что с ее внешностью у нее нет никакой надежды на взаимность. Тогда как Искандер был идеальным объектом для любви - недавно овдовевший, красивый, благородный единомышленник, всегда печальный и нуждающийся в утешении
      Мальвида минутку потопталась на тротуаре перед домом, еще раз удивляясь странному несоответствию между революционными взглядами Искандера и роскошью его дома. Но она не могла осуждать его - не должен же он был приносить своих маленьких сироток-детей в жертву своим убеждениям и обрекать их на тяготы нищенской жизни! Они ведь не были виноваты ни в том, что так рано осиротели, ни в том, что их отец был богат, но осуждал неравенство.
      Разум говорил Мальвиде, что она приходит в этот дом слишком часто, а сердце рвалось к детям, несчастным, одиноким, заброшенным. Наконец, сердце победило и она решилась - робко, но твердо нажала на звонок дверного колокольчика. Слуга-итальянец отворил дверь, взял у нее зонт и сказал, грустно поджимая губы:
      "Синьор с детками в столовой".
      Это и так было слышно - из-за закрытой двери в коридор врывался громкий визг и грохот. Войдя в столовую Мальвида охватила взглядом царящий там кавардак и поняла, что пришла не напрасно. Искандер, сгорбившись в кресле у камина, безучастно смотрел как старшие дети, Саша и Тата, с воплями кружатся по комнате, швыряя друг в друга сброшенные башмаки и диванные подушки. В углу за роялем тихо плакала трехлетняя Оленька, по ее красным глазам и распухшим губам было видно, что плачет она давно.
      Мальвида не задумываясь шагнула к рыдающей крошке и подхватила ее на руки. Маленькое тельце прижалось к ее груди, маленькие ручки обхватили ее шею и девочка прошептала по-русски незнакомое, но понятное слово "Мама!". Не спуская Оленьку на пол Мальвида упала в кресло напротив Искандера и крикнула: "В чем дело? Почему вы их не остановите?".
      Искандер поднял на нее пустой взгляд и вяло прошептал: "Я пробовал. Но они не слушаются".
      И вдруг заплакал: "Наша жизнь не налаживается, я не способен заниматься детьми, мой дом - развалина".
      Не утирая слез, он повторил несколько раз: "Я этого не заслужил, я этого не заслужил!".
      Мальвида усадила Оленьку Искандеру на колени, резко поднялась с кресла, сразмаху швырнула на паркет неубранную после обеда тарелку, за ней вторую, и заорала: "Хенде хох !"
      Саша и Тата на миг застыли в изумлении. Мальвида со звоном разбила третью тарелку и повторила еще громче: "Хенде хох!". Саша и Тата неуверенно подняли руки вверх, а Искандер неожиданно захохотал, утирая слезы: "Ай да Мальвида! Бой-баба!".
      Слов его Мальвида не поняла, но поняла, что он ее похвалил. Утихшие Саша и Тата дружно повалились на диван и разом заснули. Во внезапно наступившей тишине слышны были только судорожные всхлипы Оленьки.
      "У вас что, нет ни сестры, ни матери, которые могли бы вам помочь?" - нарушила тишину Мальвида.
      "Моя жена была моей сестрой,.. нет, не сестрой, а кузиной, .. двоюродной... двоюродной. Но она умерла. А мама, мама .. - Тут Искандер опять захлебнулся рыданиями. - Мама умерла еще раньше,.. пароход, на котором она плыла ко мне в Ниццу, затонул посреди моря.. и мамы не стало".
      "Мамы не стало! - крикнула Оленька. - Мама уехала далеко-далеко..."
      "Я так ей объяснил... чтоб не огорчать. Да она и не поймет, что значит -умерла".
      Сглотнув подступивший под горло ком жалости, Мальвида опять села в кресло и спросила: "А почему бы вам не нанять гувернантку или хотя бы горничную? Ведь деньги у вас есть".
      "Да я нанимал, нанимал! Двадцать раз нанимал! Но ни одна здесь не удержалась! Эти чертенята даже святую Марфу из дома выживут. Тем более, что манерам не обучены и английского не понимают".
      "Что ж вы манерам их не обучили?"
      "Наташа было не до манер. Она рожала без перерыва, а дети умирали один за другим. А тут еще этот роман с Георгом. Ума не приложу, откуда у нее силы взялись на роман? Сами понимаете, что на манеры сил уже не осталось".
      Оленька перестала плакать, сползла с колен отца и взобралась на руки к Мальвиде. Вытирая мокрый нос Мальвидиным рукавом, она опять повторила: "Мама! Мама!". Мальвида расправила пальцами ее спутанные, влажные от слез кудряшки и спросила по-немецки: "Тебе очень нужна мама, Оленька?"
      "Очень нужна", - ответила Оленька по-немецки. Немецкому ее обучали с колыбели.
      Герцен протянул к дочери руки и позвал по-русски: "Иди к папе, Оленька".
      "Нет, я хочу быть с мамой" - отказала ему Оленька по-немецки.
      "Зачем вам понадобилась моя дочь?" - сердито спросил Искандер.
      "Вам не кажется, что это я ей понадобилась?"
      Искандер смущенно забормотал: "Конечно, конечно... Я благодарен, вы их так усмирили. И Оленьку утешили, а то она все время плачет. Что бы я делал без вас?".
      Мальвиду обдало жаром и она неожиданно для себя предложила: "Хотите, я перееду к вам и буду ухаживать за детьми?"
      Сказала и тут же испугалась - в какое ярмо она себя запрягает? А Искандер испугался еще больше, он сжал руки Мальвиды: "Вы переедете к нам? Нет, нет! Нельзя, чтобы вы пожертвовали свою жизнь нам!"
      "Да, да, нельзя - согласилась Мальвида, поставила Оленьку рядом с креслом отца и встала. - Я, пожалуй, пойду, уже поздно. Завтра я приду опять. А вы подумайте". - И направилась к выходу.
      "Но вы не передумаете до завтра? - побежал за ней Искандер. Преградил ей путь рукой поперек двери. - В моей душе такое недоверие, что я опасаюсь всего... И всего более боюсь вашего отдаления".
      Между ними протиснулась Оленька, обхватила колени Мальвиды и попросила: "Не уходи далеко или возьми меня с собой!"
      Искандер подхватил дочь на руки: "Оленька, куда ты хочешь уйти? Ты же дома с папой!"
      "Не хочу с папой. Хочу с мамой!" - зарыдала девочка.
      "Вы видите, что вы наделали?" - сердито упрекнул Искандер. Мальвида оттолкнула его руку от дверного косяка, схватила зонт и выскочила на улицу. Он выбежал за ней с плачущей Оленькой на руках и крикнул вслед: "Обязательно приходите завтра!"
      Мальвида поспешно завернула за угол, чтобы не слышать рыданий Оленьки, и огляделась. Уже совсем стемнело, но дождь прекратился. Придется взять омнибус, - это, конечно большой расход при ее скудных сбережениях, но сердце колотилось безумно и не было сил итти пешком домой через два парка и Найтсбридж.
      В нескоро подошедшем омнибусе свободных мест внизу не было, пришлось взобраться на империал. Хоть сиденья там были мокрые, но зато, когда омнибус свернул к набережной Темзы, сверху открылся восхитительный вид на очерченный туманными фонарями Вестминстерский собор.
      "Как мне быть, как быть?", - воскликнула Мальвида вслух. К счастью, народу на империале было мало, и ее никто не слышал. В ее смятенной памяти замелькали образы прошедшего вечера - потухший взгляд Искандера, ожесточенные лица разбушевавшихся детей, вкус мокрой от слез щечки Ольги на ее щеке. Она вспомнила, как маленькие ручки Ольги обхватили ее шею, и душа ее всколыхнулась острым предчувствием любви.
      ЛИЛЬКА
      Так завершился второй акт драмы в русском стиле - Оленька отвергла отца и на всю жизнь осталась с Мальвидой.
      Сначала это было незаметно: в конце концов, сердобольная Мальвида переехала в дом Герцена и занялась воспитанием всех его детей, - не только обожавшей ее Оленьки, но и настороженно непрязненных Саши и Таты.
      МАЛЬВИДА
      Случилось это через неделю после того вечернего разговора, когда она опять дошагала до Риджент Парка. Стоял удивительный для осеннего Лондона день - хоть и не солнечный, солнечные дни случались там нечасто даже летом. Но и не вполне хмурый, а с веселыми солнечными прорехами в быстро бегущих облаках, отчего на душе становилось легче и теплей.
      В одну из таких прорех неожиданно ворвался топот детских ножек по усыпанной гравием аллее, и прямо на Мальвиду из-за поворота выбежали Саша и Тата. Они на секунду застыли перед ней в изумлении и вдруг хором догадались: "Вы к нам?". Мальвида не успела ответить, как вслед за ними в поле зрения вступил явно измученный Искандер, тянущий за руку упирающуюся Оленьку. Оленька вырвала ладошку из ладони отца, устремилась к Мальвиде и прижалась мордашкой к ее колену. Саша и Тата, как зачарованные, последовали за сестренкой и тоже вцепились в юбку Мальвиды с криком: "Пойдем к нам!" Потрясенная этой атакой Мальвида сказала подошедшему Искандеру: "Если хотите, я перееду к вам прямо завтра". И переехала.
      ЛИЛЬКА
      Герцен вздохнул с облегчением и занялся любимым делом - начал писать мемуары и обдумывать издание эмигрантского журнала. Жизнь в доме стала налаживаться, мудрая Мальвида наняла горичную, которую постаралась оградить от жестоких детских проказ. Да и саму энергию этих проказ постаралась понизить и сгладить, за что дерзкие старшие дети не особенно ее жаловали. Но терпели и даже слушались.
      Постпенно возникало ощущение, что дом Герцена уже не разоренное гнездо с готовыми выпасть и разбиться птенцами, а нормальный дом, в котором живет нормальная семья. Картина и впрямь получалась трогательная: дружная семья сидит вокруг стола в уютной, со вкусом обставленной столовой, за окном на фоне туманного лондонского неба качаются деревья любовно ухоженного сада. Семья небольшая, почти образцовая - мужчина лет сорока, женщина слегка за тридцать и трое красивых, отлично воспитанных маленьких детей. В камине горит огонь, из кухни доносится вкусный аромат хорошо прожаренного мяса, горничная, полька Ганна, меняет тарелки, повар, итальянец Франсуа вносит очередное блюдо. Мир и благодать!
       И все-таки чего-то недостает. Почему я не верю этой семейной идиллии? Уж не потому ли, что мне неясны отношения между мужчиной и женщиной? Он ей не муж, она ему не жена, но и не любовница, однако он проводит в ее обществе долгие лондонские вечера и ведет с ней за завтраком сокровенные разговоры о самых интимных вещах. Детям она не мать и не гувернантка, она не получает никаких денег за свое участие в семейной жизни, ей даже приходится подрабатывать на стороне уроками музыки, однако дети ее слушаются и делятся с ней своими детскими проблемами. Она упорно изучает русский язык и даже пытается переводить на немецкий язык прямо с пылу с жару - тоже бесплатно! - мемуары отца детей, которые будут впоследствии прославлены в России под титлом "Былое и думы". Но сначала - в Германии - благодаря ее переводу.
       С чего бы такое усердие? Неужто из благотворительности? Как-то смешно - бедная бездомная изгнанница благотворительствует хозяину богатого дома со множеством прислуги, а сама подрабатывает на стороне уроками музыки. Почему-то хочется предположить, что она в него без памяти влюблена, и это вполне естественно - он такой красивый и вальяжный, их души так созвучны, и при этом он вдов, печален и одинок.
      Ну а он, такой возвышенный и благородный? Так вот запросто принимает жертвы одинокой, влюбленной в него женщины, ничего не предлагая ей взамен? И позволяет ей без всякой надежды на взаимность годами жить в его доме и бескорыстно воспитывать его детей, только потому, что она собой нехороша? И хоть никакой другой женщины в поле его зрения нет, она даже не пытается его соблазнить? Ни за что не поверю!
      В мои сомнения ужом вползает коварный вопрос: зачем Герцен написал своей приятельнице М. Рейхель: "Мадемуазель Мейзенбуг очень умная, я ее коротко знаю, собой безобразна, но совершенно свободное и развитое существо"? Зачем он, благородный и возвышенный, так грубо заклеймил молодую женщину, которая принесла свою свободную жизнь в жертву его семье, сказав о ней "собой безобразна"? Не для того ли, чтобы отвести подозрения об их тайных отношениях, естественно возникающие у каждого взрослого человека?
      Но поскольку нигде ни слова нет ни о тайных отношениях, ни о явных, да и вообще о Мальвиде, прожившей в доме Герцена почти три года и навсегда заменившей мать его младшей дочери Ольге, вскользь упомянуто где-то только как о "воспитательнице его дочери", я позволяю себе пофантазировать.
      МАЛЬВИДА
      Над Лондоном бушует гроза. Все как положено - ветер воет, молнии сверкают, гром грохочет. В доме Герцена во всех окнах темно, и дети, и взрослые мирно спят. Гроза все ближе и ближе полыхает над домом, и вот она уже здесь: мощный разряд молнии почти совпадает с мощным раскатом грома, и шестилетняя Тата в ужасе выскакивает из кроватки. Яркая вспышка света сменяется непроглядной тьмой, и Тата отчаянно кричит " Папа! Папа!", не зная, куда бежать и как спастись.
      Ее крик будит спящую в соседней комнате Мальвиду. Та, как была, босиком и в ночной сорочке, спешит в детскую, но не может в темноте найти испуганную девочку, нетвердо зная, кто именно плачет, Тата или Оленька. Бормоча утешительно: "Тише, тише, деточка, не плачь, я здесь!", Мальвида безуспешно пытается дрожащей рукой зажечь рожок газовой горелки, но натыкается во тьме на другую руку, тоже шарящую по стене. Очередная вспышка молнии на миг освещает Искандера в наспех наброшенном халате и Тату, бьющуюся в истерике на ковре в дальнем углу детской.
       Искандер впервые видит озаренную вспышкой молнии Мальвиду в тонкой, почти прозрачной на свету ночной сорочке - ее фигура не испорчена непрерывными беременностями и родами, она сложена, как молодая девушка, сорочка не скрывает ни ее округлые груди, ни ее стройные арийские ноги. Как давно он не обнимал молодую женщину, готовую припасть к его груди? Но сейчас ему не до нежностей, сейчас нужно успокоить рыдающую Тату и поскорей унести ее из детской, чтобы она, не дай Бог, не разбудила Оленьку.
       Искандер поднимает Тату с ковра и несет ее в комнату Мальвиды. "Пускай она спит у меня, - говорит та, - со мной ей будет спокойней". Прижавшись к Мальвиде, девочка затихает, пару раз шмыгает носом и засыпает. Искандер наклоняется поцеловать ее и его обдает жаром разогретого тела Мальвиды. Он направляется к двери, готовый уйти к себе, но оборачивыается против воли, и вдруг замечает, что кровать у Мальвиды узкая, очень неудобная для двоих. Еще не вполне сознавая значение своих слов, говорит: "Мальвида, вам не поместиться вдвоем на этой узкой кровати. Идемте ко мне, там вам будет удобней".
       Мальвида и не думает отказываться - она так давно ждала этих слов! Искандер протягивает ей руку, она припадает к его плечу, и он целует ее в шею уже в коридоре. Шея у нее стройная и упругая, лица ее, весьма безобразного, не видно в темноте. А главное - она вся дрожит от давно скрываемой страсти, не то, что покойная Наташа, - той было не до любовных игр, она всегда или была беременна, или оплакивала очередного умершего младенца. А под конец влюбилась в его друга Георга и вообще потеряла к нему интерес. Мальвида же, к счастью, не девственница и кое-что понимает в любовных утехах - когда-то в ранней юности она согрешила с молодым публицистом, сыном пастора Теодором Альтгаузом, и тот кое-чему ее научил.
       Ночь проходит как один миг. На рассвете Мальвида на цыпочках уходит к себе, осторожно берет на руки спящую Тату и переносит в детскую. Никто ничего не узнал и не узнает, жизнь в доме Искандера будет попрежнему уютной и семейной.
       ЛИЛЬКА
       Ах, как складно все получилось - никто ничего не знает, жизнь в доме течет уютно и семейно. Может, злые языки и перешептываются за спиной, но в лицо никто-ничего: все друзья, все приятели. Очень часто в хлебосольном доме Искандера собираются эмигранты всех мастей, - немцы, французы, русские, поляки, - осколки разбитой вдребезги европейской революции. Засиживаются заполночь, беседуют, поют. Мальвида среди них своя в доску. Так бы все и продолжалось, счастливо и мирно, если бы через два года не разразился третий акт драмы в русском стиле.
      МАЛЬВИДА
      Мальвида навсегда запомнила этот на редкость ясный апрельский день. Задав Оленьке разучивать гамму си-минор, она отворила окно и прислушалась к веселым крикам Саши и Таты, гонявщим мяч во дворе. Она любила спокойные фортепианные занятия с Оленькой - девочка оказалась необычайно музыкальной и охотно выполняла все более сложные задания. Особенно приятно было ставить пальчики Ольги на клавиши, когда в комнате не было Таты, ревниво следившей за каждым успехом младшей сестры. Тата недолюбливала Мальвиду и порой смотрела на нее таким пронзительным взглядом серых глаз в темных ресницах, что в душу Мальвиды заползал страх - а вдруг она что-нибудь знает, а вдруг она просыпается среди ночи и прислушивается к звукам, доносящимся из спальни отца? Опасаться, собственно, было нечего - оба они свободные взрослые люди, никому не обязанные отчитываться, но Искандер боялся, что их тайная связь может глубоко задеть ранимое сердце рано осиротевшей девочки.
      Где-то близко зацокали по булыжнику конские копыта и из-за поворота выехал кеб, тяжело нагруженный сундуками и чемоданами.
      "Уж не к нам ли?" - екнуло предчувствием сердце Мальвиды, хоть они никого не ждали. И впрямь, оказалось к ним. Кеб остановился у входа в дом, из него, неуклюже оступаясь на крутых ступеньках, вышел полный мужчина средних лет в светлом пальто с пелериной и неуверенно дернул дверной колокольчик. "Похоже, кто-то из эмигрантов Искандера, но почему с багажом? Неужто собирается у нас поселиться?", - промелькнуло в голове Мальвиды, пока повар Франсуа неспешно шел отворять дверь.
      "Господина нет дома" - услышала она привычный ответ Франсуа. Тот обычно намеренно оставлял дверь полуоткрытой, чтобы Искандер мог решить, хочет он принять посетителя или нет.
      "Его нет дома" - по-русски крикнул мужчина кому-то, следящему за ним из окна кеба.
      "Все равно, вели сгружать чемоданы!" - ответил ему женский голос и на ступеньках появилась стройная молодая дама в короткой меховой шубке. Мужчина подал ей руку, помогая спуститься вниз, а потом оттеснил Франсуа плечом и велел кучеру заносить чемоданы в дом. Франсуа онемел от такой наглости, не зная, как на нее реагировать, но в это время Искандер бегом слетел по лестнице и бросился обнимать гостя.
      "Коля, , неужто это ты? Как я рад, как я рад!" - бормотал он. Мальвиде показалось, что глаза его полны слез.
      "А где же дети?" - спросил незванный Коленька. Искандер оторвался от него и крикнул по-немецки: "Мадемуазель Мейзенбуг, приведите, пожалуйста детей!"
      "Вот как, теперь я буду мадемуазель Мейзенбуг!" - с горечью подумала Мальвида, наблюдая, как приезжая дама взасос целует Искандера.
      Она протянула руку Оленьке: "Пойдем к папе". И крикнула вниз, во двор: "Саша! Тата! Идите в дом, у нас гости!"
      Убедившись, что старшие дети ее послушались, Мальвида начала спускаться вниз по ступенькам, ведя Оленьку за руку. Дама в шубке подняла на нее колючий взгляд и ей почудилось,что ее коснулась ледяная рука судьбы.
      "Кто эта отвратная особа? Неужели ваша гувернантка? - воскликнула дама, не подозревая, что Мальвида понимает русскую речь. - Какая зловещая, какие бесцветные глаза и рыбий рот, ужас!"
      "Натали!" - предостерегающе прошептал Искандер, страдая за Мальвиду, но дама его не услышала: "Ты понимаешь, что мы приехали составить семью и нам здесь не нужен чуждый элемент?"
      Сердце у Мальвиды замерло, она покачнулась и судорожно схватилась за перила, чтобы не упасть. Ее дрожь передалась чуткой Оленьке и та громко заплакала. В этот миг со двора через черный ход вбежали Саша и Тата и замерли в недоумении при виде гостей.
      "Знакомьтесь, - с преувеличенной радостью представил их Искандер. - Это мои старшие. Поздоровайтесь, дети, с моим дорогим другом Колей Огаревым. Он мне больше, чем друг, он мне брат! И с его женой, Натальей Алексеевной. - Саша шаркнул ногой, Тата сделала реверанс. - А это Оленька, моя бедная крошка".
      "Перестань плакать, крошка, теперь я стану тебе мамой, - простерла к ней руки Наталья Алексеевна. - Иди ко мне, я тебя поцелую". И сделала шаг к Оленьке. Та отшатнулась, прижалась к ноге Мальвиды и вцепилась в ее юбку. И даже изогнула спинку, как сердитая кошка - вот-вот защипит!
      "Надеюсь, ваша гувернантка не станет настраивать детей против меня?" - угрожающе спросила Натали.
      "Пойдемте перекусим, а потом слуги внесут наверх ваши чемоданы! - заторопился Искандер - Вам надо освежиться с дороги". Все трое отправились в столовую, Саша и Тата за ними, а Оленька уперлась - ухватилась пальчиками за баллюстраду лестничных перил и ни с места. Мальвиде и самой не хотелось итти за этой враждебной Натали, но Искандер через минуту выглянул в коридор: "Почему вы застряли? Мы вас ждем".
      Мальвида с трудом разомкнула оленькины нежные пальчики и покрыла их поцелуями: "Не бойся, девочка, я буду рядом с тобой. Пойдем к папе". Оленька неохотно повиновалась, повторяя по дороге: "Не хочу, что она будет мамой!" Их обогнал Франсуа с подносом, на котором громоздились тарелки с бутербродами , какие только он умел создавать: слои холодного мяса перемежались слоями сыра и ломтиками огурцов, промазанных майонезом. Франсуа снял с подноса особенно аппетитный бутерброд на булочке и протянул Оленьке: "Возьми, твой любимый". Но Оленька в ответ отшвырнула бутерброд: "Ничего не стану есть, пока она не уедет!" Франсуа не рассердился, он погладил Оленьку по голове и проговорил по-французски: "Беда! Беда!"
      Вслед за Франсуа они вошли в столовую - все уже сидели вокруг стола, горничная Ганна разливала чай. Мальвида направилась к своему привычному месту у окна, рядом с Искандером.
      "Как? - закричала Наталья Алексеевна. - Гувернантка будет сидеть с нами за одним столом? Ведь мы хотели говорить о нашем, интимном!"
      Мальвида вскочила со стула, будто ее ошпарили кипятком, и шарахнулась прочь из комнаты. Оленька, рыдая, припустила за ней, повторяя по-русски: "Подожди! И я с тобой!"
      Последнее, что услышала Мальвида, выбегая, был удивленный вопрос Натали: "Она что, понимает по-русски?"
      ЛИЛЬКА
      В предисловии к воспоминаниям Натальи Алексеевны Тучковой-Огаревой я прочла, что сильное чувство к Герцену возникло у нее при первой встрече с ним в Париже, еще до ее брака с Огаревым. А за три страницы до этого откровения тот же автор написал, что она, будучи на восемнадцать лет моложе Огарева, страстно в него влюбилась и храбро стала жить с ним невенчанная, потому что первая жена не давала ему развод.
      Не слишком ли много страстных влюбленностей за столь короткий срок? Может, стоит поискать причины более реалистические, чем влюбленность - ей 18 лет, она небогата, но хороша собой, эксцентрична и неглупа, Огареву вдвое больше, он грузен, богат, болен эпилепсией и склонен выпить лишнее.
      По приезде Огаревых в Лондон расклад уже другой - Николай уже не богат, а скорее беден, еще более грузен, еще более болен, еще более склонен выпить. А вдовый Герцен собой хорош, окружен восторженными последователями и сказочно богат. Никакой достойной внимания женщины в его окружении нет, если не считать эту немецкую уродину фон Мейзенбуг - справиться с этой кикиморой будет нетрудно, нужно только почаще склоняться к уху хозяина дома и дышать ему в ямочку на шее, - это Натали умеет, проверено не раз.
      МАЛЬВИДА
      Огаревы по приезде прожили в доме Герцена целую неделю, пока не сняли квартиру на соседней улице. Но это почти ничего не изменило - они с утра являлись в герценовский дом и начинали наводить в нем свой порядок. Они подолгу запирались с Герценом в его кабинете, и возбужденно разговаривали по-русски, часто перебивая друг друга, иногда плача, иногда смеясь. Огарев быстро уставал от этих страстных разговоров, он со скрипом отодвигал свой стул, выходил из кабинета, грузно спускался по лестнице и ложился на диван в гостевой комнате на первом этаже. Обычно, как только Тучкова оставалась с Искандером наедине, их диалог превращался в напряженный монолог.
      Подслушивала ли их разговоры Мальвида? И да, и нет. Когда она давала уроки музыки Тате и Ольге, она ничего не могла услышать. Зато когда она задавала всем троим перевести какую-нибудь страничку с русского на немецкий или с немецкого на русский - каждому свою, разумеется, Саше статью из газеты, а Оленьке сказку, - она выходила в коридор и прислушивалась к торопливому потоку взволнованного женского голоса, рвушемуся из кабинета.
      Хоть она неплохо освоила русский язык, ей редко удавалось полностью понять декламацию Тучковой. Но главное она ухватила - напористая подруга хвасталась перед Искандером своей революционной смелостью. До Мальвиды доносились обрывки фраз: "...в Париже...пыталась дойти до баррикад в предместье св. Антония... одна-одинешенька... свистели пули.. я трепетала от страха и восторга".
      А однажды, уходя, Огарев оставил дверь полуоткрытой и Мальвида услышала целую поэму: "Когда в Италии образовалась демонстрация волонтеров, чтобы итти на Колизей, один из них, приняв меня за итальянку, вручил мне тяжелое знамя. Я понесла его впереди длинной колонны с такой гордостью, с таким восторгом!" И подумала: "А может, Огарев вовсе не устает - просто ему тяжело видеть, как его жена пытается вскружить голову его другу?"
      Конечно, и Мальвиде это было тяжело, просто непереносимо. Но еще хуже, еще непереносимей было видеть, что Тучкова вытворяет с детьми Искандера. Женское чутье - а может быть, ревность? - подсказывало Мальвиде, что Тучкова не успела полюбить этих детей, она просто пытается использовать их как орудие для захвата сердца их отца. Тем более, что у нее на руках был главный козырь: их несчастная покойная мать когда-то именно ей завещала присмотр за детьми в случае своей смерти. Первым делом Тучкова объявила что сама лично будет обучать их русскому языку. Саша и Тата восприняли этот проект равнодушно - а почему бы не изучать язык, который они и без того неплохо знали? Но маленькая Оленька неожиданно взбунтовалась - она ни за что не желала учиться у Натальи Алексеевны, которая пыталась протиснуться на роль ее покойной мамы.
      Как-то Мальвида вернулась с урока музыки, который давала соседской девочке для заработка. Она отперла входную дверь своим ключом и прислушалась - в доме было тихо, только веселый смех старших детей доносился из сада. Герцен и Огарев скорей всего уехали в город, а где же Оленька, если Натали уехала с ними?
      Вдруг тишину рассек короткий пронзительный взвизг - конечно, Оленька! Ее голос Мальвида узнала бы даже во сне. Она вихрем взлетела по лестнице и рывком отворила дверь классной комнаты. Картина ей представилась страшная: Тучкова одной рукой выворачивала назад оленькину руку, а ладонью другой зажимала ей рот. При виде Мальвиды Тучкова замерла и Оленька, вероятно, куснула ее ладонь, потому что она отдернула руку и крикнула "Маленькая дрянь!"
      Мальвида одним прыжком оказалась рядом с ними и вырвала Оленьку из ослабевшей хватки Натали. "Как ты смеешь?" - не помня себя, завопила она по-немецки.
      "Вот оно, ваше воспитание! - завопила в ответ Натали. - Эта девченка даже здороваться со мной не хочет, не то что заниматься! Но я ее заставлю! Я обещала ее покойной матери! "
      Но Мальвида ее не слушала, она уже уводила Оленьку прочь от ненавистной самозванки. А может быть, она не такая уж и самозванка? Вполне возможно, что она влюбилась в Искандера еще при первой их встрече в Париже - Мальвида нечаянно услышала сквозь небрежно прикрытую дверь, как она признавалась Искандеру в чем-то подобном. И постаралась втереться в доверие его умирающей жены - о, это она умела! Втереться в доверие, пустить пыль в глаза, разыграть спектакль! А по приезде в убогое родное гнездо обольстить лучшего друга Искандера, рыхлого романтичного владельца роскошного соседнего имения и смело переехать к нему, хоть невенчанной, но любимой. А после смерти жены своего героя уговорить мужа перебраться в Лондон для создания новой семьи.
      Оленька громко рыдала, повторяя: "Не отдавай меня ей! Не отдавай!"
       "Не отдам!" - пообещала Мальвида, ясно сознавая свое бессилие. И все-таки она решила не рассказывать об этом столкновении Искандеру, опсаясь, что навлечет его гнев не на Натали, а на себя. И точно: поздно вечером она услышала, - она, конечно, не подслушивала, а просто, проверив, спокойно ли спят дети, проходила мимо кабинета Искандера и услышала, как Огарев жаловался на нее.
      "Оленька уже доведена до того, что избегает здороваться и прощаться с Натали. Разве ты не видишь удвоенных стараний Мальвиды привязать к себе детей и таким образом поставить преграду сближению с нами?"
      Ответа Искандера она не стала слушать - какая разница, что он скажет? Он уже не хозяин в своем доме. Ей было непереносимо больно. "Так я и знала! - горько подумала она. - Этой стерве ничего не стоило настроить против меня своего безвольного мужа! Просто чудо - она об него ноги вытирает, а он ничего не замечает!"
      Как она ошибалась! Как ошибалась!
      Через пару дней они втроем отправились в театр. Втроем - Искандер и Огаревы. Мальвиду никто и не вздумал пригласить, а ведь все эти годы она ходила в театр с Искандером. Они сидели в ложе, соприкасаясь плечами и дыханием, они вместе плакали и смеялись, а после спектакля обсуждали пьесу и игру актеров, живо и заинтересованно, как обсуждают только близкие люди. Тогда они были семьей, а теперь она стала гувернанткой - просто смех, гувернантка без жалованья, подрабатывающая на стороне уроками музыки! Кто же приглашает гувернантку в театр?
      Когда дети уснули, Мальвида вышла из дома на безлюдную улицу, ей хотелось пройтись быстрым шагом, как она ходила раньше, когда была одинока. Она даже улыбнулась этой мысли сквозь слезы,- теперь она опять одинока, пора возвращаться к старым привычкам. Пахло молодыми листьями, которые готовились вот-вот вылупиться из почек, - кончался май и деревья начали просыпаться после долгой английской зимы.
      Мальвида завернула за угол и почти столкнулась с отъезжающим с остановки омнибусом. Навстречу ей нетвердым шагом брел от остановки смутно очерченный в полутьме мужской силуэт. Когда он приблизился, она неожиданно разглядела знакомое долгополое пальто с пелериной - Огарев!
      "Почему вы здесь, Николай Платонович? А не в театре?"
      Огарева качнуло к ней и на нее пахнуло острым запахом спиртного перегара: "А я ушел! Встал и ушел! И оставил их одних! Что мне с ними делать, если я третий лишний? Я ее повадки хорошо изучил - она руку ему в карман сунула и стала его сквозь карман лапать. Знаю я, как она лапает, она в этом деле мастерица. Она и меня когда-то так залапала. И при этом поет про революцию. Я когда-то ей поверил и даже написал: "Я счастлив, что есть женщина, которая с наслаждением умрет со мной на баррикаде!" А теперь она опять готова умереть с наслаждением, но не со мной, а с ним!"
      И тут к ужасу Мальвиды он заплакал. Она тоже готова была заплакать: хоть она поняла не все сказанные Огаревым слова, общий смысл их был ей ясен, - хищница победила ее и пора поки дать этот милый ей дом, этих дорогих ее сердцу детей. Боже, куда ей теперь податься? У нее нет ни пристанища, ни денег - ее скудных музыкальных заработков не хватит даже на оплату крохотной комнатушки.
      "Пойдемте, Николай Платонович, я отведу вас домой"
      "Куда - домой? Нет у меня никакого дома!"
      "Все-таки пойдем. Вам надо прилечь".
      Она повела его за руку, как ребенка, и он пошел за ней послушно, как ребенок. Хотя дорога была недлинная, пройти ее было нелегко - Огарев то и дело спотыкался и наваливался на ее плечо, чтобы не упасть. Все-таки она не выдержала и полюбопытствовала:
      "Что же вы намерены делать? Вызвать Герцена на дуэль?" - Пришлось по-французски, по-русски было для нее слишком сложно, да и в голове мутилось от услышанного.
      "Что эта немецкая фройляйн придумала! Чтобы я, я! вызвал Герцена на дуэль! - он тоже перешел на франзузский. - Да мы с ним в юности клятву на крови дали быть братьями до гробовой доски. Какая же тут может быть дуэль?"
      "Но ведь он на ваших глазах... с вашей женой... как можно?"
      "Да ведь я давно знаю, что она меня не любит. Она и не скрывает этого, считает меня размазней. За то, что я все свое огромное состояние разбазарил на добрые дела, крепостных без выкупа отпустил на свободу, а сам остался гол как сокол. За что ж ей меня любить, скажи, фройляйн? Ведь она молодая, ей жить хочется, а какая со мной жизнь?"
      Тут он опять заплакал, но они, к счастью, уже дошли. Мальвида попросила отворившую им дверь хозяйку проводить Огарева в его комнаты, сославшись на то, что тот плохо себя чувствует. Хозяйка поморщилась от его жгучего спиртного дыхания, но ничего не сказав, повела его наверх, а Мальвида нетвердым шагом поплелась обратно - куда? Не домой ведь! У нее уже не было дома, не было гнезда, не было семьи, не было детей. И никогда больше не будет.
      Дойдя до своих ворот, она, как слепая, долго тыкала ключом в замок, никак не попадая. А когда, наконец, попала, отворила дверь и замерла на пороге. Было просто невозможно подняться в свою спальню и лечь в постель, все это стало совсем чужим. Как будто не было этих счастливых мирных лет, уроков, совместных завтраков и обедов, тихих вечерних бесед и Оленькиных теплых ручек вокруг ее шеи. При мысли об Оленьке стало так тошно, что Мальвиду вырвало прямо у входа - слава Богу, она умудрилась отвернуться от двери и не обрызгать коврик для ног.
      Она прошла в сад и села на скамейку под деревом. Сидеть было холодно, но не было никаких сил подняться и войти в свой бывший дом. Так бы она и сидела до рассвета, но ее согнал с места приближающийся цокот лошадинных копыт. "Они возвращаются", - пронеслось молнией в мозгу, и она в ужасе вскочила со скамейки. Недоставало только столкнуться с ними нос к носу!
      Бегом поднявшись к себе, она, не снимая пальто, упала на кровать. Оглушительно прогремел стук дверцы подъехавшего кеба, его заглушил воркующий смех Натали.
      "Т-с-с! - прошипел Герцен. - Детей разбудишь!"
      "Да их и из пушек не разбудить. В детстве спят так крепко. Или ты не о детях волнуешься?"
      Она внезапно замолчала и Мальвида ясно представила себе, как Искандер заткнул ей рот поцелуем. Она натянула на голову одеяло, чтобы не слушать, как они поднимаются по лестнице в спальню Искандера и ложатся на ту самую кровать, на ту самую кровать. Она заткнула уши, чтобы ничего не слышать, но что надо было заткнуть, чтобы не представлять, не видеть мысленным взором?
      Но как ни удивительно, она вдруг отключилась, провалилась в небытие, упала в черную пропасть беспамятства. И очнулась только тогда, когда ступеньки лестницы заскрипели под каблуками Натали. "Ты уходишь?" - спросил ей вслед сонный голос Искандера.
      "Приличия требуют, чтобы я встретила утро в доме своего мужа. Но от тебя зависит сделать свой дом нашим. Для того мы и приехали в такую даль".
      "Я провожу тебя", - отозвался Искандер и зашаркал по лестнице вниз. Когда за ними закрылась входная дверь, Мальвида, как была, в пальто, вышла из своей спальни и села на ступеньки дожидаться Искандера. Чтобы не умереть, она должна была поговорить с ним безотлагательно, прямо сейчас, с пылу, с жару.
      Он вернулся быстро, до дома Огаревых было рукой подать, и резко побледнел, увидев Мальвиду, сидящую на верхней ступеньке лестницы. "Что ты здесь делаешь? - спросил он. - Кого ты караулишь? Меня?"
      Мальвида спросила прямо: "Скажи мне правду - ты хочешь, чтобы я устранилась, ушла из твоей жизни?"
      И Искандер струсил, как каждый мужчина перед решительным шагом: "Поступи так, как тебе подскажет твое сердце".
      Сердце подсказывало ей упасть на колени, прижаться лицом к любимым рукам, которые совсем недавно ласкали ее, и взмолиться: "Пожалей меня! Не прогоняй, позволь остаться тут, в родном доме. И детей пожалей! Пожалей детей!"
      Но она даже и виду не показала, она встала со ступеньки, оказавшись таким образом на голову выше его, и, еле шевеля губами, сказала ему в макушку: "Так я и сделаю". И прошла к себе в спальню твердым для видимости шагом, удивляясь, как она не падает на отполированные доски пола, который вздымался ей навстречу, как палуба корабля в бурю.
      К рассвету она уже упаковала в дорожный кофр свои вещи - их, по счастью, было немного - несколько платьев, три пары башмаков и нижнее белье, все остальное принадлежало не ей, а дому, который она покидала. Все, кроме книг, их было много, их она унести не могла и оставила записку с просьбой переслать ей книги в дом ее давней приятельнцы мадам Швабе.
      Чтобы не вызвать подозрений, она, как обычно, умыла утром детей и привела их на завтрак. Дети чинно сидели за столом и Искандер, не поднимая на нее глаз, рассказывал им о вчерашнем театральном спектакле. Наивная Оленька спросила Мальвиду:"Ты тоже была вчера в театре?", на что Мальвида деланно засмеялась:
      "Как я могла пойти в театр? Разве ты не помнишь, как я вчера вечером поцеловала тебя перед сном?" И с ужасом подумав, что сегодня она уже не сможет поцеловать Оленьку перед сном, до боли прикусила губу, чтобы не расплакаться.
      После завтрака она пожаловалась на головную боль и попросила Искандера пойти вместо нее с детьми в Британский музей, она еще на прошлой неделе им обещала. Он, несмотря на страшную занятость, немедленно согласился, явно готовый угодить ей хоть чем-нибудь. Пока дети шумно собирались, примчалась Тучкова, одна, без Огарева - тот обычно поздно спал из-за ночной бессонницы, - и охотно приняла приглашение Искандера пойти в музей вместе со всеми.
      "А вы разве не пойдете с нами?" - спросила она, почти кротко, глядя на Мальвиду наглыми глазами победительницы. Мальвида задохнулась от этой наглости, пробормотала что-то бессвязное, и невежливо развернувшись, ушла к себе. Ей почудилось, что торжествующая Тучкова хохотнула ей вслед. Как трудно, как больно сносить это в доме, который еще вчера она считала своим родным гнездом!
      Дождавшись, пока смолкнет шум веселой толпы, отъезжающей в кебе, она окинула прощальным взглядом родную спальню, в одночасье ставшую чужой, и вдруг осела прямо на пол, словно ее парализовало. Ей скоро сорок, она и в молодости была собой нехороша, а сейчас и того хуже. Куда она пойдет? Кому она нужна? Кто ее ждет? Стоит ли жить дальше?
      Соблазнительная мыслишка выскользнула откуда-то сбоку и начала разрастаться, принимая четкую форму реальности. Первым ее элементом стал прочно вмонтированный в стену крюк, - один из двух, на которых была прочно подвешена штора. Другим - хорошая бельевая веревка, за которой нужно было просто сходить вниз, в кладовку. А дальше оставалось только сделать из веревки петлю, пропустить веревку через крюк, влезть на стул, надеть петлю на шею и с силой вытолкнуть стул из-под ног. Как заманчиво - несколько мучительных мгновений и всем мукам конец!
      Она представила себе их лица, когда они войдут в ее спальню, и вдруг увидела испуганные глаза Оленьки - она, небось, первая вбежит к ней, чтобы поделиться своими впечатлениями о музее. Она представила себе, как любимые золотистые глаза расширяются от ужаса, как в вопле распахивается любимый маленький ротик. И тут же отказалась от своей заманчивой идеи, - не могла она причинить Оленьке такую боль! Значит, пора уходить.
      Она надела на плечи лямки котомки и попросила Франсуа снести вниз ее кофр. Франсуа сразу сообразил, что она их покидает, и не очень удивился - слуги обычно отлично знают тайные подробности жизни своих господ. Не удивился, но огорчился. Он схватил Мальвиду за рукав и взмолился: "Не уходите! Это принесет беду нашему дому!"
      Мальвида ответила, глотая слезы: "Я бы рада остаться, но не могу. Вы же знаете, что не могу". Франсуа помог ей донести кофр до остановки омнибуса, всю дорогу повторяя: "Зачем вы уходите:? Это принесет беду нашему дому!". Когда омнибус подъехал, Мальвида поцеловала морщинистую щеку Франсуа и утешила его на прощанье: "Не огорчайтесь! Я надеюсь, все обойдется!". Но он крикнул ей вслед: "Нет, не надейтесь! Ни за что не обойдется!".
      ЛИЛЬКА
      На этом повествование о Мальвиде, и до того невразумительное, обрывается начисто. Куда ушла Мальвида? На какие деньги жила? Как перенесла разлуку со всем, что было ей дорого?
      Выйти на ее след можно было только имея навык кропотливой научной работы. Я перечитала наново "Былое и думы", в оригинале, по-русски, а не по-немецки в переводе Мальвиды, познакомившем Германию с Александром Герценом. Честь ей и хвала - не так уж он был знаменит, чтоб его стали переводить на немецкий, если бы не ее добровольный вклад в это дело. Хотя о самой Мальвиде в мемуарах нет ни слова, перевод сделан надежно и любовно. Трудно представить, сколько лет было потрачено на такой тщательный перевод - Герцен писал свои мемуары много лет, с 1854 года почти до самой смерти в 1870, а Мальвида все переводила и перводила. Значит, они встречались. Ну, конечно, встречались - ведь Мальвида каким-то чудесным образом навсегда завладела младшей дочерью Герцена, Ольгой, которую любила беззаветной материнской любовью.
      Нигде нет упоминаний о том, как это произошло.
      Пришлось обратиться к воспоминаниям Тучковой, которая выдала свою версию происшедшего, но только про бегство Мальвиды из дома Герцена:
      "В то время мы уже жили в доме Герцена; вот как это случилось. Огарев и Герцен пошли однажды вместе в город, я была одна на своей квартире. Вдруг является старая горничная Герцена, с его детьми. Старшая из них, Наташа, с веселым лицом бросилась ко мне на шею и говорит: "Она уехала и все вещи взяла". Я ничего не понимала и пошла с ними к ним домой, нам встретился их брат Александр. Он шел взволнованный, поднял маленькую Ольгу и поцеловал ее, глаза его были полны слез.
       -- Зачем это? Зачем это?-- говорил он.
      Герцен был очень рассержен этой чисто немецкой выходкой.
       -- Можно было объясниться, обдумать,-- говорил он.
       Итти к ней и просить ее возвратиться он ни за что не хотел".
      Возможно, Тучкова не знала, что он уже все обдумал и они объяснились, и что на прямой вопрос Мальвиды он ответил: уклончиво: "Поступи так, как тебе подскажет твое сердце". Но Тучкова наверняка знала, как они с Огаревым наступали на него с требованием избавиться от Мальвиды. Я разыскала письмо Огарева: "Мы хотим составить семью, но тут является чуждый элемент. ... Да разве мы ее составим в присутствии разъединяющего начала?"
      Как Герцен мог просить Мальвиду возвратиться после своего хитрого совета поступить так, как ей подскажет сердце? Конечно, он стыдился посмотреть ей в глаза - ведь он ее просто-напросто выгнал. Но как он, такой щедрый и благородный, благодетель всей лондонской эмигрантской общины, мог бесцеремонно выставить из дому женщину, которая спасла его семью от полного крушения? Как он мог выставить ее из дому после почти трехлетнего бескорыстного служения ему и его детям? Зная, что у нее нет ни кола, ни двора, ни гроша за душой?
      На этот вопрос я не нашла ответа в литературе, но нашла в своем жизненном опыте. Ведь это современная выдумка, будто секса раньше не было и появился он только после сексуальной революции. А на самом деле, все было как сейчас, только говорить об этом было не принято. Не то, чтобы кто-нибудь верил, будто детей приносит аист, но полагалось притворяться, что взрослые люди в эту сказку верят. И тогда загадка решается просто - бедный Герцен, уже четыре года как овдовевший и тоскующий по любви, банально потерял голову от неприкрытой эротической атаки наглой молодой бабенки, которая не стесняясь шла к своей цели. Как сказал Огарев, она его залапала, и он забыл о благородстве и благодарности. Кто из нас грешных сегодня бросит в него камень?
      Даже сама Мальвида камень в него не бросила. Через пару месяцев он написал одной своей приятельнице: "История нашей разлуки с Мейзенбуг окончилась хорошо - ее благородный характер взял верх". Причем, даже не близкой приятельнице, а одной из многочисленных корреспонденток, из писем к которым многое можно узнать.
      Жизнь грамотных людей 19 века действительно можно изучать по их переписке. Кому и о чем тогда ни писали? Все всем - детям и родителям, сестрам и братьям, приятелям и приятельницам, друзьям и коллегам, зачастую живущим в том же городе и даже в том же доме. А ведь никаких пишущих машинок еще не было, писали от руки, покрывали бесконечные страницы бесконечными рядами бесконечных строк. Откуда у них бралось время? Вагнер написал несколько томов длиннейших писем, ежедневная переписка Фрейда и Юнга за шесть лет их дружбы заняла два толстых тома, причем это были не короткие записки, а подробные изложения дневных переживаний и ночных снов, и толкование этих переживаний и снов. Когда семидесятилетняя Мальвида взяла под свое крыло юного Ромен Роллана, он приходил к ней почти каждый день и они говорили часами, а когда он уходил, она догоняла ему в письмах все то, чего не успела сказать. Ритм жизни, что ли был другой - ведь и тогда в сутках было всего двадцать четыре часа?
      Но я так и не нашла писем о том, как случилось, что через два с лишним года после разрыва с домом Герцена Мальвида увезла восьмилетнюю Ольгу Герцен в Париж и уже никогда не вернула ее отцу. Есть только обрывки напряженной переписки:
      Герцен: "Вы никогда не собирались - я уверен в этом - взять на себя роль Немезиды по отношению ко мне".
      Мальвида: "Спасибо, если вы не верите в то, что я хочу явиться орудием Немезиды; было даже время, когда вы предполагали во мне намерение быть орудием примирения, это было ближе к истине. Но, любезный друг, вы сами являетесь своей Немезидой".
      Кое-какой свет на подтекст этой переписки проливают события в доме Герцена: за эти два года Тучкова родила от Герцена дочь Лизу, но его отцовство приходилось скрывать от всех, особенно от детей. Общепризнанным отцом Лизы и мужем Тучковой попрежнему считался Огарев. Итальянец Франсуа оказался прав: такие отношения не способствовали миру в семье, в дом пришла беда. Он превратился в дом разбитых сердец с подзаголовком "драма в русском стиле". И по всей вероятности Герцен вынужден был обратиться к Мальвиде с просьбой взять к себе безысходно тоскующую по ней маленькую Ольгу, которую Тучкова ненавидела слепой ненавистью ревнивой мачехи.
      К тому времени Мальвида переехала в небольшой городок Истбурн - морской курорт на южном побережье Англии. Нигде не сказано, зачем и почему она туда уехала, но можно предположить, что она нашла там какую-то работу. И, конечно, убежала от невыносимых воспоминаний об утерянном рае.
      МАЛЬВИДА
      Жить в Истбурне было намного приятней, чем в сумрачном туманном Лондоне. Если бы Мальвиде вообще хотелось жить, она нашла бы там много прелестей и преимуществ. Нежное серо-голубое море прямо под окном, снежно-белые меловые скалы, вздымающиеся ввысь над крышами домов, не такие уж редкие неяркие солнечные дни.
      Но жить не хотелось, то и дело возникал вопрос - зачем? Краткие письма приятелей сообщали ей отрывочные сведения о житье-бытье в доме Герцена. Огаревы переехали туда сразу же после ее ухода, но, соблюдая общепринятый декорум, не афишировали семейную рокировку - замену одного короля при королеве другим. Знал об этом только повар Франсуа: слуги всегда первые замечают секретные перестановки в семье господ.
      Мальвида не спешила домой, если можно назвать домом убогую комнатку под лестницей, которую отвели ей хозяева курортного отеля, где она служила регистраторшей и переводчицей. К счастью для нее, миленький Истбурн охотно посещали немцы, французы и бельгийцы, а высокомерные англичане не хотели марать свои благородные уста чужими наречиями.
      Она медленно шла по набережной, пытаясь опять научиться радоваться простым мелочам - шелесту деревьев, свежему морскому бризу, кудрявым седым барашкам волн на прибрежном песке. Но радость не приходила, на душе было пусто, весь горизонт был плотно заполнен черным облаком печали. Вдруг сердце ее дрогнуло и закатилось куда-то вбок, то ли от страха, то ли от восторга. Ей показалось, что навстречу ей по ведущей к отелю аллее движется знакомый, абсолютно неуместный здесь, в Истбурне, силуэт - неужто Искандер? Не может быть!
      Она невольно ускорила шаг, но силой воли сдержала себя и остановилась. Не надо обманывать себя в который раз. Ведь ее уже не однажды подводило желание его увидеть. Она бросалась навстречу знакомому образу, чтобы тут же понять свою ошибку. Это было слишком больно, разочарование наполняло ее душу таким отчаянием, которое не стоило переживать снова.
      Однако на этот раз приближающийся силуэт все больше и больше походил на Искандера. Все больше и больше, все ближе и ближе...
      "Мали, наконец-то! Я уже потерял надежду тебя дождаться!"
      Он назвал ее Мали, или ей показалось? Этим именем он называл ее только в ночной тишине их тайных объятий. Она не удержалась на ногах и безвольно опустилась на одну из скамеек, щедро рассыпанных по прибрежному бульвару. Он сел рядом с ней и положил руку ей на колено. Ей почудилось, что она сейчас потеряет сознание. Закроет глаза и покатится в бездну. Но - нет, она опять пересилила себя, отшатнулась от края бездны и спросила:
      "Чего тебе надо, Искандер? Зачем ты приехал?"
      "Ты мне не рада?"
      И это после всего, что случилось?
      "Я спрашиваю, зачем ты приехал?"
      Лицо его исказилось и он заговорил бессвязно, захлебываясь словами:
      "Я больше не могу выносить этот бред, этот ужас, этот содом в моем доме. Нам с Натали приходится скрывать свои отношения от всех, особенно от детей. Дети и так ненавидят Натали. Но хуже всего Огарев. Он-то в курсе. И очень тяжело это переживает, тем более, что понимает, что она не может с ним больше жить. Он каждый вечер запирается у себя в комнате и спускается вниз только к обеду. На него смотреть страшно - глаза запухшие, лицо отечное. Мы подозреваем, что он каждый вечер напивается до беспамятства. А вчера с ним случился приступ, ты же знаешь, у него падучая, поэтому она с ним жить не может. Он упал, спускаясь с лестницы, ударился головой о ступеньку, глаза закатились, язык вывалился. Мне пришлось на него навалиться и держать его челюсть, чтобы он не прикусил язык. Бедная Оленька так испугалась, так испугалась - она первая выбежала из столовой, когда он упал. Она и так сама не своя, ведь Натали ее терпеть не может. И ничего сделать нельзя, потому что Натали беременна, уже пятый месяц. И никто не знает, что от меня, представляешь? Надо все время притворяться, делать вид, что я ни при чем. Беременность тяжелая, ее все время рвет, она бьет посуду и кричит на детей, особенно на Оленьку".
      Тут он заплкал, совсем как в светлые, давно ушедшие дни, когда они разговаривали часами о самом заповедном. Неужели можно вернуть эту нежность, эту задушевность?
      "Мне так не хватает тебя, Мали, так не хватает, - повторял он, не утирая слез. - И Оленьке тоже, она все ночи зовет тебя во сне".
      ЛИЛЬКА
      Насчет поплакать, Искандер всегда был мастак. Он с младых ногтей понял, что плачущий мужчина может получить от женщины все, что хочет.
      МАЛЬВИДА
      Прохожие уже начали на них оборачиваться - чопорные жители туманного Альбиона не способны были понять, как взрослый мужчина в котелке может плакать у всех на виду.
      "Пойдем отсюда, Искандер. На нас уже оборачиваются".
      По дороге он спросил, не может ли она угостить его чаем. Она неловко поежилась - никакого устройства для приготовления чая в ее комнатушке не было, а просить хоть о чем-нибудь хозяев отеля она бы не осмелилась. Но пока они дошли, он уже забыл про чай и снова окунулся в перечисление своих домашних бед.
      "Самое страшное, что Натали не ладит с детьми. И на за что не хочет это признать, все повторяет, что обещала покойной Наташе заменить им мать. Но мать из нее никакая, а дети, не сговариваясь, ее травят - ты же знаешь, на какие проказы они способны. Так что в доме у нас теперь кавардак похуже того, который был там, когда ты к нам переехала".
      "Ну так отсели своих Огаревых на отдельную квартиру, как было при мне. Почему они должны жить у тебя?"
      "Ну как ты не понимаешь? При моих отношениях с Натали мы должны жить в одном доме, чтобы сохранить их втайне".
      "А тебе так важны эти отношения?" - невольно вырвалось у Мальвиды. И она тут же об этом пожалела.
      "Я обязан, просто обязан их продолжать. Положение Натали трагично, она так ошиблась в Коле. Он не смог ей дать ничего - ни любви, ни ласки, ни семейного уюта. Она приехала сюда в таком отчаянии, она была близка к самоубийству. И я должен был ее спасать, - ведь Коля мне больше, чем брат".
      Интересный поворот - он, оказывается, спасает Огареву исключительно ради дружбы с Колей! Интересно, что думает об этом Коля? Слушать этот бред было мучительно. И Мальвида опять спросила, с трудом скрывая раздражение: " А от меня чего ты хочешь?"
      Искандер не решился посмотреть ей в глаза: "Я хочу чтобы ты взяла к себе Оленьку".
      "Куда? Сюда?"
      Искандер обвел глазами ее жалкую полутемную комнатку, словно впервые ее увидел.
      "А ничего лучше ты найти не можешь?"
      "На мое ничтожное жалование?"
      Услыхав про жалование он уставился на нее будто громом пораженный. Он, баловень судьбы, никогда не получал жалования и никогда не работал для заработка. Конечно он теоретически знал, что на свете есть люди, едва сводящие концы с концами, но не мог даже представить, что к ним относится его верная соратница Мали.
      "Если все дело в деньгах..." - начал он.
      "Оставь! - резко перебила она. - Ты прекрасно знаешь мои принципы, я никогда не возьму у тебя деньги!"
      "Идеалистка, как всегда! Готова погубить ребенка во имя своих принципов!"
      "Почему погубить? Что Оленьке угрожает? Она живет в родном доме!"
      "Ах, Мали, Мали! У меня язык не поворачивается рассказать тебе обо всем, что там происходит! Я ведь уже говорил, что Натали беременна и очень раздражена. Позавчера она влепила Оленьке оплеуху и Оленька перестала есть. Вот уже двое суток как при виде пищи у нее начинается рвота".
      У Мальвиды свет померк и поплыл перед глазами. Это она, она во всем виновата, она покинула Оленьку, отдала ее на расправу этой стерве, которая жаждет ее погубить!
      "Что же делать? Как я могу помочь? - беспомощно прошептала она. - Ведь я целый день сижу за конторкой и учу тупых иностранцев, как выполнять жесткие британские правила".
      "Но ты хочешь взять Оленьку к себе?"
      Хочет ли она взять Оленьку к себе? Да она об этом и мечтать не смела. Больше всего на свете!
      "Ты можешь не брать денег у меня. Я назначу Оленьке стипендию и вы будете на эту стипендию жить вдвоем. Согласна?"
      Мальвида молчала, страдая за себя и за Оленьку и не зная, соглашаться или нет.
      "Что ты молчишь? Ведь ты всегда жаждала забрать ее у меня. И она все время зовет тебя, даже во сне".
      Мальвида мысленным взором увидела Оленьку - глазки распухли от слез, рот и щека измазаны рвотной слизью. Выбора не было.
      "Ладно, я согласна на стипендию. Но при условии, что об этом никто никогда не узнает".
      Искандер не мог скрыть свою радость: "Спасибо! Я знал, что только ты можешь меня спасти! - Он вскочил и начал торопливо натягивать пальто. - Оленьку нужно срочно увезти из нашего дома. Побежали!"
      "Куда?"
      Он на минуту задумался. "Значит так. Сейчас мы пойдем в самый дорогой отель и снимем там семейный номер. А завтра утром горничная привезет туда Оленьку и поможет тебе на первых порах, пока ты уладишь отношения со своими хозяевами".
      И ринулся к двери.
      "Ты уже уходишь?"
      "Мали, я должен поскорей вернуться домой. Не дай Бог Натали узнает о моем визите к тебе. Ведь она во всех раздорах с детьми винит тебя. Ты ее главный враг".
      "А она мой", - стыдясь самой себя, подумала Мальвида. Она не привыкла называть человека своим врагом, это было против ее принципов. Но в этой истории все было против ее принципов. Зато в ее пользу. Она никогда никому не признается, что пожертвовала принципами ради пользы. Никому и никогда!
      Ее слегка покачивало - трудно было понять и поверить, что ее печальная судьба переменилась в один миг. Могла ли она, некрасивая и неудачливая, надеяться, что с этого дня у нее будет родная дочь? Ее любимая, ненаглядная Оленька!
      Они шли очень быстро, почти бежали. Искандер шагал размашисто, она едва за ним поспевала и едва ухватывала его бессвязную торопливую речь:
      "Ты не бойся. Я не закабалю тебя надолго. Как только Натали родит и прийдет в себя, ты отдашь мне Оленьку и будешь свободна".
      Она не ответила, она знала, что не отдаст ему Оленьку никогда.
      ЛИЛЬКА
      Господи, куда меня занесло? Ведь я собиралась писать о Лу Саломе, а забрела в 1858 год, откуда даже дня рождения Лу надо ждать еще целых три года! Спрашивается, на кой сдалась мне эта Мальвида с ее Герценом и Огаревым? Всего-то занимательного в ней на первый взгляд это год ее рождения версус года рождения Лу - 1916 версус 1961.
      И все-таки я недаром углубилась в ее душевную драму - присмотревшись, я увидела, что она версус Лу не только по году рождения. Если по списку романов Лу можно изучать культурную историю Европы, то по списку гениев, открытых Мальвидой за ее долгую жизнь, можно изучать культурную историю Европы под другим углом. Если неведомая покоряющая сила была дарована Лу Богом, в которого она не верила, то дар провидения, похоже, дан был Мальвиде тем же Богом, в которого она тоже не верила.
      Начала я с того, что Мальвида свела Лу с Фридрихом Ницше, превратив его жизнь в бесконечную драму великой неразделенной любви. Но от 1858 года до этой роковой встречи тянется щедрая полоса истории девятнадцатого века, на которой возникали и рушились государства, совершались научные открытия, строились философские системы и создавались великие художественные произведения. И вокруг этих двух женщин, столь непохожих, столь полярно противоположных, сплетались, пересекались и разбегались судьбы зодчих этой истории.
      Я особенно укрепилась в правильности своей идеи параллельного описания Мальвиды и Лу, когда неожиданно для себя обнаружила, что в 1901 году Мальвида фон Мейзенбуг была номинирована на Нобелевскую премию по литературе. Я не сумела выяснить, кто ее представил, но подозреваю, что это был Ромен Роллан, который написал: "Я смог сохранить непоколебимую веру в любовь и презрение к ненависти благодаря влиянию моей мамы и великой женщины Европы, чистой идеалистки Мальвиды фон Мейзенбуг, чья светлая старость была подругой моей юности. Она прожила всю жизнь рядом с героями и чудовищами духа, с их тревогами и падениями; все они открывались ей, все любили ее, - и ничто не затемнило ясности ее мыслей".
      Фу-ф, я надеюсь, что на этой точке я покончила с патетическими речами! Хотя мне хочется по секрету признаться, что у меня на примете есть еще одна навечно связанная с Лу женщина, которая, оставаясь в тени великого имени, сыграла роковую роль в мировой истории. Имя этой женщины - Элизабет Ницше.
      МАЛЬВИДА
      Мальвида внезапно поняла, что теперь, когда Ольга с нею, она должна срочно бежать из Англии, пока Натали не затребовала девочку обратно в Лондон. Что Натали затребует Ольгу обратно, она не сомневалась - не из любви к Ольге, и даже не из любви к Искандеру, а просто из ревности к ней, Мальвиде. Поразительно, - никто не знал о ее интимных отношениях с Искандером, но женское чутье Натали мгновенно прозрело правду. Недаром с первого взгляда в глаза Натали Мальвида почувствовала, что ее коснулась ледяная рука судьбы.
      Но как получить разрешение Искандера на отъезд Ольги? И куда бежать? Германия для Мальвиды закрыта - над ней все еще висит приказ об аресте, отданный в годы революции. Пожалуй, лучше всего начать с Парижа, тем более, что французы еще не отменили приказ об аресте Герцена, - значит там она будет недоступна для Натали. А дальше будет видно.
      ЛИЛЬКА
      Мальвида написала Искандеру, что срочно должна покинуть Англию: здоровье не позволяет ей пережить еще одну английскую зиму. Как же быть с Ольгой, можно взять ее с собой? Искандер откликнулся быстро и охотно - можно, можно, и чем скорее, тем лучше. Похоже, он тоже опасался вторжения Натали в его хитрую сделку с Мальвидой. Мальвида поспешно собрала вещи и через две недели прибыла с Ольгой в Париж.
      Жизнь в Париже давалась Мальвиде нелегко. В маленькой квартирке под крышей летом было нестерпимо жарко, а зимой и осенью пронзительно сыро. Хоть и не так пронзительно, как в немилой ее сердцу Англии, но все же достаточно сыро, чтобы истязать маленькую Ольгу мучительными приступами кашля. Оказалось, что кашель у Ольги начался вскоре после ухода Мальвиды из герценовского дома, но там никому не было до нее дела, все были слишком поглощены собственными драмами.
      Однако даже не кашель Ольги стал главным бичем их парижского житья-бытья, а ее неотступный страх, что Мальвида может опять неожиданно исчезнуть из ее жизни. В Истбурне у них была одна большая комната в отеле, где Ольга спала в кроватке, пристроенной рядом с кроватью Мальвиды. Перед сном она обвивала ладошкой палец Мальвиды, опасаясь, что та может от нее убежать. Так они обе и засыпали, сплетясь руками, А в Париже у Ольги была собственная спальня, и это создало новые проблемы. В Париже Мальвиде часами приходилось сидеть у кроватки заснувшей Ольги, только бы не потревожить ее чуткий сон
      Когда Мальвиде, наконец, удавалось, осторожно высвободить палец из хватки девочки, она тихонько выскальзывала из ольгиной комнаты и уходила к себе. Но это не помогало - каждую ночь Ольга просыпалась в страхе, что Мальвида ее покинула, и прибегала к ней в спальню в слезах, умоляляя позволить ей спать в кровати Мальвиды. Но та не могла позволить такое безобразие - ей с детства внушили, что каждый независимый человек должен спать в своей постели. А она во что бы то ни стало хотела воспитать Ольгу независимым человеком, и потому упорно уводила рыдающую девочку обратно в ее спальню.
      МАЛЬВИДА
      Тоненький луч света проник сквозь плохо подогнанные жалюзи и разбудил Мальвиду раньше, чем было нужно. Еще не открыв глаза, она прислушалась к утренней тишине - так и есть, из под кровати доносилось равномерное дыхание спящего ребенка. Опять Ольга проползла среди ночи по коридору и заснула под мальвидиной кроватью. Убеждать ее и умолять не делать этого было бесполезно: она каждый раз рассказывала, какой страшный сон ей приснился. Всегда один и тот же: будто она вошла в спальню Мальвиды и обнаружила, что та исчезла, забрав с собой все свои вещи. Проснувшись в слезах, она каждый раз отправлялась проверить, приснился ли ей этот кошмар или Мальвида и вправду опять ее покинула.
      Мальвида ясно осознавала свою вину. Ведь так однажды уже случилось, - раненая почти насмерть предательством Искандера, она забыла об Ольге и покинула ее безо всякого объяснения. И отдала ее беззащитную во власть Натальи Алексеевны. Терзаясь раскаянием она снова поступила против собственных принципов - перенесла Ольгину кроватку в свою спальню. Но и этот бесприципный шаг не принес желаемого покоя - хоть Ольга и перестала полночи спать под кроватью, ее попрежнему изводил надрывный кашель. Не помогало ничего - ни горячее молоко с медом, ни горькие капли от кашля.
      К счастью, лондонская приятельница Мальвиды, вдова богатого коммерсанта, Ирен Швабе, приехала на зиму в Париж, где у нее был комфортабельный дом. Как-то, зайдя проведать Мальвиду, она услышала, как Ольга задыхается в очередном приступе кашля, и предложила Мальвиде переехать с девочкой в ее дом, словно созданный для счастливого детства. У богатой вдовы детей не было, и она рада была слышать в своем доме детский голос. Кроме того у нее были сердечные тайны и она обожала Мальвиду, с которой этими тайнами делилась.
      Мальвида с Ольгой переехали в благополучный теплый дом, где всего было в достатке, где слуги готовили обед, мыли посуду и топили печи. Мальвида слегка страдала, что ей опять пришлось поступиться своими принципами - она всегда считала, что негоже жить приживалкой в чужом доме. Но что стоили принципы в сравнении со здоровьем Ольги? Ради Ольги Мальвида была готова на все, она никогда не расставалась с девочкой, она ее купала, лечила, учила, а главное - любила. И в ответ получала такую любовь, такой счастливый смех, такое сияние глаз, что любые принципы можно было забыть.
      Как-то весной они с Ольгой пошли на прогулку в Люксембургский сад. По дороге они разговаривали только по-французски - Мальвида говорила по-французски с детства, а у девочки был отличный музыкальный слух, и она легко подхватила чужую речь. Ольга что-то весело щебетала, не замечая, что Мальвида вдруг остановилась, как вкопанная: она читала небольшое объявление, небрежно приколотое к забору. Оно сообщало, что через два дня в парижском оперном театре состоится первое представление оперы Рихарда Вагнера "Тангейзер".
      ЛИЛЬКА.
      Мальвида познакомилась с Вагнером в Лондоне, где несколько лет назад он исполнял свои фортепианные произведения. Выступление Вагнера было катастрофически провальным - как писали критики, "публика бежала из зала толпой".
      МАЛЬВИДА.
      Мальвида хорошо запомнила свое первое впечатление от новоявленного молодого композитора. Она не надеялась услышать что-то особенное, она пришла на его концерт не ради музыки, а скорей из революционной солидарности - по слухам, Вагнер был одним из руководителей дрезденского восстания и был за это приговорен к долгому тюремному заключению, но умудрился бежать в Швейцарию, и стал таким же изгнанником, как она.
      Зал был наполовину пуст. Оркестранты настраивали инструменты, когда из-за кулис быстрым шагом вышел крошечный человечек, почти карлик, с огромной не по росту головой. Высоко взбитая рыжая челка надо лбом и горбатый клюв носа придавали ему вид опасной хищной птицы. Он поклонился залу и взял в руки дирижерскую палочку. Зрители, зажатые в клетках жестких кресел, вяло зааплодировали. Мальвида была знакома со многими из них - это были члены общины немецких эмигрантов. Они, по всей вероятности, тоже пришли на концерт из революционной солидарности. Дирижер объявил: "Увертюра к опере "Летучий Голландец", рывком поднял палочку и грянула музыка. Именно грянула, а не полилась, не поплыла, не зажурчала. Мальвида, половину жизни посвятившая музыке, никогда не слышала ничего подобного этим раскатам грома, этим сверканиям молний, этим завываниям ветра. Казалось, буря заполняет все пространство, и вдруг над бурей взмыли два человеческих голоса - мужской и женский, - они вознеслись ввысь и слились в страстной молитве.
      Музыка Вагнера ничем не была похожа ни на нежные переливы Моцарта, ни на сладостные хитросплетения Баха. "Какофония!" - сердито буркнул сосед Мальвиды, с трудом высвободился из объятий кресла и, демонстративно громко топая, выскочил из зала. За ним последовали другие, не все, но многие - простить такое нарушение священной немецкой музыкальной традиции не могла позволить им даже революционная солидарность. Но Мальвида не заметила ни щелканья кресел, ни наглого топота, ни хлопанья дверей. С первого же аккорда ее охватил какой-то неземной восторг, - она услышала музыку сфер. За увертюрой к опере "Летучий Голландец" последовала увертюра к опере "Тангейзер", тоже прекрасная и впечатляющая. Мальвида очнулась только когда оркестр смолк и маленький человечек вышел к рампе кланяться почти пустому залу. При каждом поклоне его огромная хищная голова склонялась так низко, что казалось, будто она вот-вот перевесит щуплое тело и оно в отчаянии рухнет вниз, на мраморные плиты пола.
      После нескольких жидких хлопков дожившая до конца концерта публика потянулась к выходу, Вагнер повернулся было уйти со сцены, как вдруг заметил очарованный взгляд Мальвиды, все еще стоящей в оцепенении, не в силах прийти в себя после пережитого взрыва эмоций. Их глаза встретились на миг, его глаза были полны слез, ее тоже. Неожиданно для себя она сказала: "Не огорчайтесь, Рихард Вагнер. Вы - гений, а простым людям непросто сразу распознать гения!". И поспешно вышла из зала, даже не услыхав брошенного ей вслед вопроса: "Кто вы?"
      На следующий вечер она опять попросила Искандера уложить детей, поцеловала Оленьку, которая ни за что не хотела ее отпускать, и поехала к своим друзьям Альтхаузам, устроившим прием в честь немецкого собрата по оружию. Вагнер узнал ее сразу, как только она вошла. Он подошел к ней и поцеловал ее руку: "Спасибо, незнакомка. Вы спасли меня от самоубийства". Все было бы прекрасно, если бы после ужина не разгорелся спор о смысле жизни и пружинах человеческой деятельности. Мальвида убежденно доказывала, что человечество можно исправить с помощью образования и разъяснения. Вагнер же, покоренный учением Шопенгауера, настаивал, что жизнь человека трагична, бессмысленна и неисправима. Он пришел в сильное раздражение и говорил резко и обидно. Он выкрикнул: "Вы утверждаете, фрейлин, что жизнь - это торжество духа, я же, напротив, считаю, что жизнь - это торжество брюха". И тут же пожалел, что обидел женщину, только что спасшую его от самоубийства. Он опять поцеловал ей руку и прошептал "Простите".
      Конечно, она его тут же простила - разве можно обижаться на гения? Это было пять лет назад и вот послезавтра будет премьера его оперы в Париже. Она непременно должна услышать эту оперу, но как быть с Ольгой? Она ни разу за все это время не оставляла ее вечером одну.
      "Ты отпустишь меня послезавтра вечером в оперу" - кротко попросила она.
      "А тебе обязательно нужно туда итти?"
      "Обязательно!"
      "Тогда и я пойду с тобой".
      "Но это невозможно! Я боюсь, детей по вечерам в оперу не пускают".
      "Ты боишься, но ведь не уверена? Так давай попробуем!"
      И они отправились в оперу вдвоем. Ольга принарядилась так, чтобы выглядеть хоть немножко старше своих десяти лет - она была девочка хорошенькая, высоконькая, смуглая, темноглазая, и в специально приобретенном для этого вечера лиловом платье вполне могла сойти за двенадцатилетнюю. Мальвида купила в кассе два билета и храбро повела Ольгу на контроль.
      "Детям на вечерние спектакли вход запрещен", - объявил хмурый капельдинер.
      "Мосье, эта девочка лучшая ученица моей музыкальной школы, - зачастила Мальвида. - Сейчас мы с ней разучиваем фортепианную сонату Рихарда Вагнера и ей очень важно услышать его оперу".
      Ольга сделала книксен. "Пропустите меня, пожалуйста, мосье, - жалобно пропела она. - Я обожаю музыку господина Вагнера".
      Капельдинер перевел взгляд на тонкую шейку Ольги и смягчился: "Ты не будешь вскакивать, шуметь и мешать другим?"
      "Что вы, мосье? Я ведь пришла слушать музыку!". Капельдинер поверил хорошенькой девочке и впустил ее в зал.
      Но напрасно он опасался, что Ольга будет мешать другим слушать музыку. Оказалось, что другие решили помешать ей - десятки парижских молодых людей встретили революционную музыку Вагнера в штыки. Вскоре после начала оперы они стали вскакивать с мест, орать, свистеть и громко хлопать сиденьями кресел. Шум поднялся такой, что не было слышно ни оркестра, ни певцов. И тогда Ольга нарушила свое обещание капельдинеру. Она вскочила на сиденье и закричала пронзительным детским голосом: "Вон отсюда, идиоты! Вы ничего не понимаете в музыке! Убирайтесь вон! Вон!"
      В перерыве бледный Вагнер подошел к Мальвиде.
      "Вы здесь? Видели мой очередной провал? И все еще верите в меня?"
      "Верим!" - выкрикнула Ольга.
      "Это ваша дочь?"
      Мальвида не успела ответить, как Ольга пискнула: "Да!" и вцепилась в ее локоть. "Ты храбро меня защищала, девочка. Спасибо. - Он обернулся к Мальвиде. - Вы видите там, возле дверей, бледного мужчину в черном фраке, который неотрывно смотрит на меня? Видите, как надменно он улыбается? Это композитор Феликс Мендельсон. Он счастлив, что меня освистали".
      "Но Феликс Мендельсон умер пятнадцать лет назад", - робко возразила Мальвида, не в силах разглядеть в беснующейся у дверей толпе бледного мужчину в черном фраке.
      "Ну и что? Феликс Мендельсон способен встать из гроба, чтобы увидеть, как меня освистывают!" - сердито буркнул Вагнер.
       Мальвида ахнула, Ольга завизжала от восторга. От ее визга Вагнер смягчился: "Не пугайтесь, милые дамы, я пошутил. И приходите завтра обе на обед, который дают в мою честь в парижской ратуше. Я приглашаю".
      ЛИЛЬКА.
      Так началась многолетняя дружба Мальвиды фон Мейзенбуг с Рихардом Вагнером.
      ЖЖук
      МАЛЬВИДА
      "Почему ты дрожишь, Мали?" - спросила Ольга, не отрывая глаз от книги.
      "Я вовсе не дрожу. Просто из окна пахнуло ветром".
      "И листок у тебя в руке дрожит. Что там написано?"
      Не успела Мальвида отстраниться, как Ольга ловким прыжком подскочила к ней и вырвала у нее листок. Она так вытянулась за этот год, так повзрослела!
      "Папин почерк! Что такое он написал, что ты вся дрожишь?"
      "Не смей читать чужие письма!"
      "Я и не читаю! Я спрашиваю, что он написал".
      "Что император Наполеон Третий помиловал участников революции и позволил им вернуться во Францию".
      "Что в этом плохого, чтобы дрожать?"
      "Ничего плохого. Просто ему теперь разрешено приехать в Париж".
      "Ага, значит, он приезжает в Париж. А зачем? За мной?"
      "Ну почему за тобой? Просто с тобой повидаться".
      "Если бы просто повидаться, ты бы не дрожала".
      "Я и не дрожу!"
      "Еще как дрожишь. И напрасно дрожишь, я туда не поеду. А если он захочет увезти меня силой, я по дороге утоплюсь в Ламанше!"
      "К чему такие крайности?"
      "Я к НЕЙ не поеду! Ясно?"
      "Почему к ней? Она же не его жена. Ты поедешь к папе".
      "Ага, значит, я права - он хочет меня увезти! Так я и знала! Но я туда не поеду!"
      "Почему? Это же твой родной дом!"
      "Ты в этом доме не жила с тех пор, как оттуда сбежала. Вот и не знаешь - почему!"
      Мальвида обняла узенькие ольгины плечики: "Ну вот, теперь ты тоже дрожишь. Стоит ли?"
      "Не стоит! Но имей в виду - я туда, к ней, не поеду!"
      ЛИЛЬКА.
      Интересно, откуда такая враждебность? Что эта Натали ей сделала? Ведь по утверждению Герцена, никто не подозревал, что Натали подживает с ним и от него рожает детей. Я представляю, что харктерец у нее был не сахар, особенно по отношению к Ольге, которая сразу встретила ее враждебно. Ведь Ольга была безумно привязана к Мальвиде, а дети очень чувствительны, им не нужны слова. Но что удивительно, это ее отчуждение от отца, который всю жизнь пытался завоевать ее любовь, но так и не сумел. У меня закрадыватся вредная мыслишка - никем и ничем, кроме хронологии, не подтвержденная, - что отцом Ольги был Георг Гервег. По описанию Тучковой она была смуглая, кудрявая, темноглазая. В кого бы это в семейке Герцена? Я раскопала в интернете портрет красавчика Гервега: он и впрямь был смуглый, кудрявый, темноглазый. И роман Натальи Первой с ним протекал в 1849, а Ольга родилась в 1850. Может, это просто совпадение, а может и нет. Кто разберет, у кого от кого рождались дети в этом революционном гнезде. Возможно, они и сами не знали.
      МАЛЬВИДА
      На вокзал они поехали вдвоем. Мальвида была не уверена, что стоит брать Ольгу с собой, она хотела поговорить с Искандером наедине, чтобы выяснить его планы до того, как он встретится с Ольгой. Но Ольга и слушать ее не стала: "Папа едет повидаться со мной, а не с тобой, ведь правда?" Это было обидно, но пришлось с ней согласиться.
      Вообще в последнее время Ольга часто бывала права. Она стала очень самостоятельной, у нее прорезалось собственное мнение по разным вопросам и она страстно его защищала. В принципе Мальвида могла бы гордиться результатами своего воспитания - она получила трепещущий страхами комок нервов и превратила его в человека. Но именно сейчас это было некстати. Однако выбора не было и она взяла Ольгу на вокзал.
      Выйдя из вагона Искандер не сразу узнал дочь - перд ним стояла тоненькая высокая темноглазая девушка, ну, может, еще не совсем девушка, но уже не ребенок.
      "Неужели это ты? - воскликнул он по-русски, пытаясь обнять дочь. - Я бы не узнал тебя на улице!"
      "Что, не похожа на то несчастное забитое существо, которое ты привез Мали в Истбурн?" - дерзко ответила она по-французски, отстраняясь от его объятия. Мальвида вся сжалась, но промолчала.
      Они наняли фиакр и покатили к дому Ирен Швабе. Самой Ирен в Париже не было, она уехала на несколько дней в одно из своих таинственных путешествий. То-есть таинственных для всех кроме Мальвиды, которая была душевной поверенной Ирен. И хранила вечное молчание.
      "Она что, забыла русский язык, Мали?" - в ужасе спросил Искандер, когда они уселись на мягкие сидения фиакра.
      "Мы редко говорим русски. Ты же знаешь, я не так очень..., - смущенно начала Мальвида по-русски и сбилась на немецкий. - А Ольге нужно было срочно выучить французский, чтобы пойти в школу".
      "И все это для того, чтобы отдалить ее от меня?" - почти взвыл Искандер, но все-таки сдержался, взглянув на плотную спину кучера.
      "Я не виновата в ее отдалении", - прошептала несчастная Мальвида.
      "Ты прекрасно знаешь, кто виноват", - отчеканила Ольга по-немецки.
      "Да, она действительно повзрослела. Ну что ж, я рад, что привезу домой разумного человека, а не дикого зверька".
      "Я туда не вернусь", - жалобно сказала Ольга по-русски и заплакала.
      Мальвида сцепила зубы, чтобы скрыть слезы, а Герцен их даже не скрыл, они застлали ему глаза:
      "Но девочка моя, Оленька моя, ведь я так хочу, чтобы ты вернулась под родительский кров..."
      "При чем тут кровь? - не поняла Ольга и спросила Мальвиду по-франзузски - Что он сказал про кровь?"
      Мальвида тоже не поняла слов Искандера - за эти годы она почти забыла русский. Искандер ужаснулся разверзшейся между ними пропасти и, наконец, позволил себе заплакать навзрыд.
      ЛИЛЬКА.
       Удивительное совпадение - оба великих человека, ее главные друзья, Вагнер и Герцен, были большие любители поплакать навзрыд. Не совсем ясно, как это свойство связано с их общей способностью тайком неоднократно брюхатить жен своих лучших друзей, чтобы потом открыть изумленному миру, кто истинный отец детей. Впрочем, про шалости Вагнера выяснится позже, а сейчас не могу отказать себе в удовольствии процитировать письмо злополучного Огарева Ольге, написанное через несколько лет после поездки Герцена за нею в Париж .
      ОГАРЕВ: 13 июня 1869 г., Я хочу сказать тебе, дорогая Ольга, что у меня на сердце. Я люблю и всегда любил твоего отца как родного брата, оттого и вас, его детей, всегда считал своими. Я любил твою мать как родную сестру, оттого и вас всегда любил как родных.
      Я любил Лизу как собственного ребенка, так как она тоже дочь твоего отца и Natalie, которая мне как сестра. Вот о чем я хочу попросить тебя, моя добрая Ольга, - любить Лизу как родную сестру и стараться всегда оставаться единой семьей в память о твоем отце, обо мне, потому что не хотелось бы, чтобы нас когда-либо разделяли в вашей любви к нам...
      Прощай, дитя мое, целую тебя, преданный тебе Ага (так Оленька произносила в детстве его имя - Агарев).
      МАЛЬВИДА
      "Пора спать, Оленька. А не то опоздаешь завтра в школу".
      "Разве я пойду завтра в школу? Я думала, раз папа приехал, я могу в школу не итти".
      "Конечно, ты можешь вообще бросить школу, если ты собираешься с ним уехать".
      "Кто сказал, что я собираюсь уехать?"
      "Что вы тут обсуждаете?"- спросил Герцен, входя в гостиную. Лицо у него было хмурое. Интересно, слышал он их разговор или нет? Как только Ольга вышла из комнаты, Мальвида поняла, что слышал.
      "Почему ты настраиваешь ее против меня? - спросил он раздраженно. - Хочешь быть моей Немезидой?"
      "Ты сам своя Немезида, Искандер. Зачем забирать девочку отсюда, где ей хорошо? И увозить туда, где она так страдала?"
      "Потому что я хочу вернуть ее в семью. Это ненормально, что девочка, у которой есть семья, живет у тебя".
      Голос Мальвиды задрожал: "Ты считаешь свою семью с Натали и Агой нормальной? И полезной для воспитания хрупкой молодой души?"
      "Ах, Мали, я просто с ума схожу, когда думаю, что собственными руками выпроводил свою дочь из родного дома! Я должен этот проступок исправить".
      "Ты берешь на себя слишком много долгов. А у тебя только один истинный долг - решить, кому ты должен больше, себе, Ольге или Натали? "
      "Ты не представляешь, насколько Натали переменилась к лучшему с тех пор, как у нее родились дети! Она так погружена в них, что перестала переживать нашу нелепую ситуацию с Агой".
      "Не верю, люди не меняются. Да и обстоятельства не изменились - Ага попрежнему живет с вами в одном доме. И все вы играет перед миром лживый спектакль, в котором дружная пара Огаревых заботится о печальном вдовце Герцене".
      "Ну конечно, как же иначе? Мы вынуждены играть этот спектакль, чтобы соблюсти внешний декорум".
      "А что думают дети?"
      "Я надеюсь, дети ни о чем не подозревают".
      "Боюсь, что ты ошибаешься. У детей на такие дела нюх, как у собак".
      "Не пугай меня. От этой мысли у меня волосы встают дыбом на затылке".
      "Ладно, давай сейчас прекратим этот спор, утро вечера мудреннее. Лучше поговорим о твоих книгах. Я получила письмо от издателей".
      " От каких издателей?"
      "Я вижу, семейные драмы заслонили от тебя всю остальную жизнь. От твоих гамбургских издателей "Гофман и Кампе".
      "А, да! Прости! Ты забываешь, что кроме семейных драм моя голова постоянно занята редактурой и публикацией "Колокола"! Почти все статьи в нем написаны мной. Однако я вспомнил: "Гофман и Кампе" издали твой перевод "Былого и дум" на немецкий, да? Чего же еще они хотят?"
      "Они хотят получить продолжение твоих воспоминаний. Ты их пишешь?"
      "Изредка, если вырвется время. Но оно вырывается редко. Ах, если бы ты знала, Мали, как я устал!"
      "Я знаю, и думаю, что уже поздно и пора спать. Тебе нужно отдохнуть с дороги, а мне придется рано встать, чтобы отправить Ольгу в школу".
      "Ты не вставай. Я сам провожу Ольгу в школу".
      "Ты же все напутаешь!"
      "Но ведь завтрак ей подаст горничная. Что же я могу напутать?"
      Заснуть Мальвида не могла - сейчас решалась и ее судьба, не только Ольгина. Она знала, что жить без Ольги она не сможет. "Что делать? Как быть? Как остановить его?" - рыдала она в подушку. "Ведь заберет! Увезет в Лондон и погубит!"
      Утром она затаилась в своей спальне и только чуть-чуть приоткрыла дверь, чтобы слышать о чем Искандер говорит с Ольгой. Как только он вошел, Ольга сразу испугалась:
      "Папа, зачем ты здесь? А где Мальвида?"
      "Почему по-французски?"
      "Мне с утра перед школой можно говорить только по-французски. Я как поезд на рельсах. Как начну, так уже и буду продолжать весь день."
      "Это Мальвида тебе внушила?"
      "Ну и что, что Мальвида? За это ты хочешь ее прогнать?"
      "Просто я решил дать ей поспать попозже".
      "А когда я вернусь из школы, ее уже здесь не будет? Ты опять ее выгонишь?"
      "Какую ерунду ты придумала! Когда я ее выгонял?"
      "Тогда, когда она, не попрощавшись, ушла из дому и исчезла".
      "Она ушла, потому что устала от лондонского климата и ей предложили хорошую работу в Истбурне".
      "Зачем ты врешь? Ты же сам учил меня, что врать нехорошо. Мне буфетчик Франсуа рассказывал, как она плакала, когда он провожал ее к омнибусу".
      "Почему ты веришь слугам, а не мне?"
      "Потому что я понимаю больше, чем ты думаешь! Я даже уже прочла "Мадам Бовари" Флобера".
      "Что-о? Ты прочла "Мадам Бовари"? И Мали тебе разрешила?".
      "А я ее не спрашивала - у нас в классе почти все девочки прочли!"
      "Я заберу тебя из этой школы!"
      "Напрасно. Мали говорит, что твоя главная задача в жизни - дать людям свободу".
      "Людям, но не детям"
      "Значит, дети не люди?"
      "Слушай, хватит водить щеткой по волосам! Сколько можно причесываться?"
      "Меня Мали приучила - пятьдесят раз правой рукой, пятьдесят раз левой".
      "Каким глупостям учит тебя Мали!"
      "Она учит меня всему, что должна знать каждая женщина. И за это ты собираешься ее прогнать?"
      "Кто сказал, что я собираюсь ее прогнать?"
      "Раз не собираешься, позови ее с нами, если хочешь увезти меня в Лондон".
      "Но это невозможно!"
      "Почему невозможно? Твоя Наталья Алексеевна выгонит нас всех троих? Ты так ее боишься?"
      "Ну и язык у тебя!"
      "Язык у меня в папу. И имей в виду, папа: без Мали я с тобой не поеду!"
      "Да она сама ни за что туда не поедет!"
      "Если хорошо попросишь, поедет!"
      ЛИЛЬКА
      Ольга была права - Мальвида была готова на все, только бы не потерять Ольгу. И ради Ольги она, стиснув зубы, согласилась покинуть уютный Париж и вернуться в немилый ее сердцу Лондон. В дом ненавистной Натали Тучковой-Огаревой, подпольно Натали Герцен, матери трехлетней Лизы Герцен-Огаревой и новорожденных двойняшек Герцен-Огаревых, Елены и Алексея.
      МАЛЬВИДА
      Паром приближался к Дувру. По мере отдаления от французских берегов погода ухудшалась на глазах - словно нарочно, чтобы подтвердить опасения Мальвиды. Казалось, солнце покинуло их по дороге в Англию и неподвижно повисло за их спинами над песчаными дюнами Бретани. Мальвида и Ольга, обнявшись, стояли на палубе и молча смотрели, как море и небо постепенно сливаютсся в единую серо-свинцовую массу. Что ждет их в Лондоне? Как встретит их Натали? Вряд ли Искандер предупредил ее об их приезде. Да и как бы он мог это сделать? Ведь их отъезд был внезапным и стремительным - Искандер ни за что не соглашался отправиться в Лондон один, чтобы они последовали за ним через пару недель. Он боялся, что они передумают, и правильно боялся - Ольга и так несколько раз с рыданиями объявляла, что никуда не поедет.
      "Ты не бросишь меня, Мали? Я без тебя там не останусь!"
      Мальвида молча прижала девочку к себе.
      "Почему ты молчишь, Мали? Пообещай, что ты меня не бросишь!"
      "Как объснить ребенку, что мне невозможно оставаться там надолго? Даже и две недели, на которые я согласилась, будут для меня пыткой, как бы ни отнеслась к нашему приезду Натали. Впрочем, не надо обольщаться - она наверняка встретит нас в штыки. Пожалуй, может даже просто не впустить в дом. Я же вижу, как нервничает Искандер. Он-то знает, чего от нее можно ждать".
      "Не молчи, скажи правду! Я боюсь!"
      "Не бойся, я всегда буду рядом с тобой", - храбро солгала Мальвида, зная, что ничего от нее не зависит. Из мглы начали выползать смутные очертания кораблей, пришвартованных в Дуврской гавани.
      ЛИЛЬКА
      Герцен писал российской приятельнице Марии Рейхель: "Ольга не хочет возвращаться и плачет, Мальвида любит ее и спазмует".
      МАЛЬВИДА.
      Кеб долго кружил по лондонским улицам, казалось бы, хорошо знакомым, однако Мальвида очень быстро перестала их узнавать. Спрашивать Искандера не хотелось, - он всю дорогу хмуро молчал, искоса поглядывая на Ольгу, которая затаилась в углу кареты, как затравленный зверек.
      Наконец, Мальвида не выдержала: "Разве мы едем не к тебе домой?"
      Искандер хлопнул себя по лбу: "Ах, за всеми этими заботами я совсем забыл рассказать - мы переехали. Я снял новый дом".
      "А чем был плох старый?"
      "Там за стеной жили соседи-англичане. А ты помнишь, к нам всегда приходили толпы гостей? Кто-нибудь начинал играть на фортепиано, иногда пели хором, раздавался веселый гул, смех, и за стеной начиналось постукивание, - напоминание, что в Англии предосудительно шуметь в воскресные дни. И я решил, что нельзя жить в Англии иначе, как в доме, стоящем совсем отдельно. А вот и наш дом! Видите, вот он! "
      Лошади остановились у ворот нарядного трехэтажного дома, украшенного греческой колоннадой. Колонны были увенчаны позолоченными виноградными гроздьями, вьющимися среди белоснежной мраморной листвы.
      "Ничего себе домик! - нарушила молчание Ольга, - Настоящий дворец!"
      "Семья так разрослась, нужно было найти дом побольше, - смущенно пробормотал Искандер, помогая Мальвиде выйти из кеба. - Сперва родилась Лиза, а теперь еще близнецы. В прежнем доме стало нестерпимо тесно, ведь пришлось нанять еще одну няню".
      Ольга неловко выпрыгнула из экипажа, поскользнулась и упала. Мальвида ахнула, Искандер бросился поднимать, Ольгу, и никто не заметил, как распахнулась резная двустворчатая дверь. На высоком пороге стояла Натали, прижимая к груди младенца в розовом капоре. За ее спиной, прижимая к груди младенца в голубом капоре, маячил испуганный Огарев.
      "Ах, какой пассаж!" - воскликнула Натали, пронзая Мальвиду испепеляющим взором.
      ЛИЛЬКА
      Однако, как я понимаю, все утряслось. Как ни свирепствовала Натали, ей пришлось смириться - хотя ни для Ольги, ни для Мальвиды не нашлось места в ее сердце, для них по настоянию Герцена нашлось место в его роскошном новом доме, Орсетт Хаусе.
      Роскошным был не только Орсетт Хаус, но и все остальные дома Герцена, хоть в Лондоне, хоть в Париже, хоть в Ницце, хоть в Швейцарии. Так уж он с детства привык. Я хорошо это знаю, потому что в каждый свой приезд в Москву я посещала дом на Никитском бульваре, в котором он родился. И который теперь называется домом Герцена.
      Дело в том, что друг моего детства, известный поэт, сперва учился, а потом преподавал в Литературном институте, расположенном в этом доме, и я бегала туда смотреть на будущих знаменитостей. Конечно, даже революционеру, проведшему детство и юность в таком домище, трудно втиснуть свою любимую семью в тесные стены квартиры, пусть роскошной, но все же квартиры - пусть с ванной и гостиной, но без фонтана и сада.
      В июле 1849 года царь Николай 1 рассердился на революционные призывы Герцена и арестовал все имущество не только его, но и его матери. Однако, как говорится, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Арестованное имущество было заложено другу Герцена банкиру Ротшильду, и тот, ведя переговоры о предоставлении займа России, добился снятия императорского ареста.[4] И тем самым вернул Герцену его сто рублей, опять обеспечив ему возможность снимать все новые и новые роскошные дома.
      
      БАКУНИН
      Они сидели на застекленной террасе, тремя ступенями спускающейся в узкий сад, огороженный стенами соседних домов. День выдался прелестный, солнечно-облачный, и на террасе царила атмосфера мира и взаимной любви. Ольга играла в шашки с Огаревым, Мальвида сверяла с Искандером свой перевод его новой статьи на немецкий. Все объяснялось очень просто - на террасе не было Натали, она укачивала близнецов где-то в глубине дома.
      Ольга соскочила со стула и, пританцовывая, запела: "Ура! Я его обыграла! Я его обыграла!"
      "У нас растёт новый стратегический талант", - объявил Огарев, стряхивая шашки в коробку.
      "Нет, нет, еще одну партию!"- взмолилась Ольга.
      "Что, хочешь мне проиграть?" - начал было Огарев, но его прервали громкие крики и топот. Из-за угла дома на площадку перед террасой выбежал огромный волосатый человек, за которым гнался испуганный лакей Джерри.
      "Я не хотел его впускать, но он меня оттолкнул и ворвался!" - вопил Джерри, пытаясь схватить волосатого за полу плаща. Тот отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и шагнул на террасу, одним шагом переступив все три ступеньки.
      "Молодец ты, Герцен! Хорошо спрятался! Но я вдвое молодец, что тебя нашел!" - зычно сказал он. "
      "Бакунин! Мишель! Ты ли это? - вскочил на ноги Искандер. - Глазам своим не верю!"
      Великан облапил его, легко приподнял и переставил на другое место: "Я, конечно я! Кто еще смог бы оторвать тебя от земли?"
      "Но откуда ты взялся7 Тебя же сослали в Сибирь!"
      "Они сослали, а я сбежал! И год добирался к тебе. И страшно издержался в дороге. Может, одолжишь мне немного денег, чтобы расплатиться с кебменом?"
      "Вот теперь я верю, что это ты, - засмеялся Искандер и протянул лакею несколько купюр. - Идите, расплатитесь с кебменом, Джерри, и не беспокойтесь: Мишель - мой старый друг".
       Дверь отворилась и на террасу вышла Натали. За эти годы она налилась женской полнотелостью - не то, чтобы располнела, но как-то вся раздобрела и округлилась. Однако, хоть и раздобрела, да не подобрела, нрав у нее остался прежний, недоброжелательный и нелюбезный. И выйдя на террасу, она спросила недоброжелательно и нелюбезно: "Кто этот человек?"
      В воздухе запахло грозой.
      "Это наш старый друг Мишель Бакунин, разве ты не узнаешь, Натали?" - робко ответил Огарев.
      Натали не успела открыть рот, как Бакунин бросился к Огареву с криком: "Огарев, дружище! А я тебя и не признал!"
      "Мишель Бакунин! Не может быть! - ахнула Натали. - Я видела Мишеля Бакунина в сорок восьмом на баррикадах в Париже! Он был высокий, красивый и синеглазый".
      "Я и сейчас синеглазый, если убрать мешки из-под глаз, - Мишель обернулся к Огареву. - А чья она жена, твоя или Герцена?"
      Пока Герцен и Огарев нерешительно медлили с ответом, Ольга пискнула: "Общая!"
      С трудом сдерживая смех, Мальвида упрекнула её по-немецки: "Что за шутки, Ольга?"
      Тут Огарев нашелся: "Жена она моя, но в доме Герцена хозяйка ".
      "Раз вы хозяйка, Натали, может распорядитесь, чтобы мне дали поесть с дороги?"
      "Конечно, конечно, Мишель, я сейчас распоряжусь! - захлопотала Натали. - А вы пока садитесь, в ногах правды нет".
      "Я лучше постою - хоть в ногах правды нет, но и в заднице тоже нет. Я семь лет просидел на заднице в этой проклятой Петропавловской крепости. Там потолок такой низкий, что стоять я мог только согнувшись в три погибели".
      Мальвида и Герцен уступили Бакунину место за столом, на который повар Франсуа поставил несколько тарелок с остатками обеда. Бакунин не стал утруждать себя изящными упражнениями с вилкой и ножом, он со страшной скоростью управлялся столовой ложкой, иногда помогая себе пальцем. "Знатный у тебя повар, братец! Почти такой, как был у моего папеньки в Пре мухино".
      Покончив с едой, он бросился в атаку на хозяина дома:
      "А ты, я вижу, Герцен, совсем погряз в позорном благополучии - живешь во дворце, жирно жрешь, управляешь армией слуг. Где твои революционные идеалы?"
      Мальвида попросила: "Можно по-немецки, чтобы я тоже поняла?"
      Бакунин тут же перешел на немецкий: "Разве в этом ты клялся в молодости?"
      "Заметь, я издаю еженедельную газету "Колокол", которую читает вся мыслящая Россия".
      "И даже император!" - выкрикнул Огарев.
      "Какое достижение - издавать газету для императора!"
      Огарев обиделся: " Наша газета сыграла решающую роль в отмене крепостного права".
      "И что с того? Отмена крепостного права не сделала человека свободным!"
      "Лучше было оставить его крепостным?"
      "Он все равно остался крепостным. Когда-то на заре истории мы все были свободны. Человек был в согласии со своей природой и в гармонии с миром. Потом змей заполз в сад, и этот змей назывался - Порядок. Организация общества! Мир перестал быть единым. Материя и дух разделились. Золотому веку пришел конец. Теперь мы должны освободить человека и создать новый Золотой век! Для этого нужно разрушить общество и уничтожить порядок.
      Герцен поморщился: "Ты преувеличил, Мишель. Ведь при разрушении общества прольется много крови".
      "Что ж, ради свободы и кровь пролить не жалко!"
      "Я бы предпочел поискать другие пути к свободе".
      "Ты напоминаешь мула, который ищет свой путь в тумане "
      "Перестаньте, Бакунин, - неожиданно вспыхнула Мальвида, - преподносить старые, обветшалые идеи и фразы! Видно, вас жизнь ничему не научила ."
      "А эта ещё кто такая? - ощерился на нее Бакунин. - Она чья жена?"
      "Ничья она не жена! - вступилась за Мальвиду Ольга. - Она моя мама!"
      На миг все изумленно затихли. Тишину нарушил визг Натали: "Что ты несешь? Какая она тебе мама?"
      "Настоящая! Не то, что вы, уши мне выкручивать!"
      "Ведь это все она, она, твоя гувернантка, девчонку подучила! Она с самого нашего приезда настроила её против меня, - зарыдала Натали. - А ты опять привез её в наш дом!"
      "Ну полно, полно, хватит ссориться", - забормотал Герцен и потянулся обнять Натали. Но вовремя спохватился и попросил Огарева: "Коля, успокой жену! Ей нельзя огорчаться, а то у нее молоко прогоркнет".
      Огарев послушно направился к Натали, но она оттолкнула его и убежала с террасы в дом.
      "Куда же она? - огорчился Бакунин. - Я как раз собирался попросить добавку бараньего бока с капустой!"
      ЛИЛЬКА
      1861-й год - как я забыла? Действительно, ведь все это случилось в 1861 году, когда император Александр Второй не без влияния выступлений Александра Герцена отменил крепостное право в России. И в том же году, в том же феврале, в том же Санкт-Петербурге, родилась моя почти позабытая героиня Лу фон Саломе, ради которой я затеяла все эти исторические раскопки.
      БАКУНИН.
      Весь август погода в Лондоне стояла непривычно теплая, и потому почти все обитатели Орсетт Хауса после обеда собрались на террасе. Только Бакунин не поместился на террасе и улегся в саду на одеяле, расстеленном поверх ковра опавших листьев, да Огарев, тихо напевая, катал по дорожке коляску с близнецами. Герцен, склонившись над столом, вычитывал через плечо Мальвиды ее перевод очередной статьи из "Колокола". В центре террасы стоял мольберт Таты, которая увлеченно водила кистью по холсту, пытаясь воссоздать картину уходящего лета.
      Топчась вокруг мольберта, Тата то и дело спотыкалась об ноги Натали, задремавшей в шезлонге в углу террасы. И над всей этой мирной сценой звенел хвастливый голосок Ольги:
      "... Мальвида упросила капельдинера впустить меня в зал, но услышать новую оперу Вагнера мне не удалось. Парижские студенты разозлились на Вагнера за то, что он поставил дирижера спиной к публике. Они начали свистеть, кричать и хлопать сиденьями кресел. Мне стало очень обидно, что ничего не слышно. Я вскочила ногами на кресло и заорала так громко, что перекрыла весь шум в зале: "Вон отсюда, идиоты! Вы ничего не понимаете в музыке! Убирайтесь вон! Вон!" В конце Вагнер подошел ко мне и поблагодарил за мое выступление. На глазах у него были слезы".
      "Узнаю моего друга Рихарда, - отозвался Бакунин. - Ему всегда ничего не стоило заплакать".
      "Вы знакомы с Вагнером?" - воскликнула Мальвида.
      "И ещё как знаком! Было время, когда мы с ним ночи напролет бродили по берегу Эльбы и говорили, говорили, говорили! Говорили обо всем на свете".
      "Мы тоже говорили с ним обо всем на свете, когда он пригласил нас на обед в Париже", - похвасталась Ольга.
      "Чего ради он пригласил вас на обед?" - ревниво вскинулась Тата, споткнулась и наступила Натали на ногу. Натали громко взвизгнула, Ольга засмеялась и закашлялась.
      "Ты нарочно наступила мне на ногу, дрянь!" - крикнула Натали.
      "Простите. Наталья Алексеевна, я нечаянно! Ей-богу, нечаянно!"
      "Я давно заметила, что с тех пор, как родилась Лиза, ты то и дело намеренно пытаешься нам навредить - и мне, и Лизе!"
      "Зачем, Наталья Алексеевна?"
      "Ясно, зачем - из ревности!"
      Тут Тата зарыдала и бросила кисть на пол, кисть упала и покатилась по белым плиткам террасы, разбрызгивая фейерверк разноцветных пятен. Натали подняла кисть и швырнула ее в Герцена: "Полюбуйся на свою дочь! Она кисть бросила нарочно, чтобы испортить террасу!"
      Тата зарыдала еще отчаянней: "Папа, ты видишь? Она все время ко мне придирается!"
      Ольга опять засмеялась и зашлась в надрывном кашле. Мальвида скомкала листки, которые держала в руках, и запричитала: "Ребенка нужно срочно увезти из этого гнилого английского климата! Искандер, ты слышишь, как она кашляет? Позволь мне уехать с нею в Италию".
      "Я тоже хочу с ними в Италию! - взмолилась Тата. - Отпусти меня с ними, папа!"
      Шум поднялся невообразимый. Никто никого не слушал - Ольга кашляла, Тата рыдала, Натали визжала, Мальвида причитала. Бакунин вскочил с одеяла и заорал зычным голосом, перекрывая все другие голоса: "Тихо! Всем замолчать!" Все испуганно затихли, даже Ольга перестала кашлять. Бакунин одним прыжком вспрыгнул на террасу:
      "Распустил ты своих баб, Герцен! Развел тут курятник вместо того, чтобы поднимать народы на борьбу с тиранией!"
      И ушел в дом, демонстративно хлопнув дверью. Взбешенный Герцен стукнул кулаком по столу:
      "Никто никуда не поедет, ясно?"
      Прощаясь с Мальвидой перед сном, Ольга шепнула ей: "Удачно я сегодня закашлялась, правда?"
      На что Мальвида ласково упрекнула ее: "Ах ты, маленькая безобразница!" И засмеялась.
      ЛИЛЬКА
      Правильно засмеялась - она надеялась, что всё обойдется. И все обошлось - Тата поплакала, Натали поднажала, и Мальвида уехала в Италию с Ольгой и Татой, которую Герцен ей навязал за то, что позволил увезти Ольгу. Они поселились во Флоренции, где провели несколько счастливых лет - Тата училась там живописи, а Ольга, у которой вдруг прорезался красивый голос, брала уроки пения. Тате пришлось смириться с опекой Мальвиды: все же жить у Мальвиды было куда лучше, чем возвращаться в дом, которым заправляла Натали.
      МЭРИ
      Оставив детей с няней, они собрались в гостиной втроем, - Герцен, Огарев и Натали. В доме было непривычно тихо. В канделябре горели свечи, в камине потрескивали дрова, шторы на окнах были плотно задернуты, чтобы скрыть рано наступающую темноту. Лакей поставил на стол поднос с чаем, оладьями и мармеладом, и неслышно удалился, осторожно прикрыв за собой дверь.
      "В детях главная казнь - и казнь, равно падающая на них, как и на меня", - вздохнул Герцен, который только что вернулся с вокзала, проводив на поезд дочерей и Мальвиду. С ними уехал в Европу и Бакунин, заставивший Герцена купить ему билет и одолжить денег на "первопочаток".
      "Признайся, в глубине души ты рад, что они уехали, - непривычно мягко отозвалась Натали. И потянулась к чайнику, разлить по стаканам чай. - Теперь мы можем немного пожить в тишине и покое, никого не обманывая и не притворяясь".
      Неожиданно в гостиную с криком ворвался лакей, преследуемый высокой худой женщиной, одетой крикливо, но бедно.
      "Эта дама требует, чтобы я ее впустил! Говорит, что ее пригласил мистер Николас".
      "Огарев, ты?" - удивленно поднял брови Герцен.
      Огарев смущенно вскочил, схватил женщину за руку, потянул к столу и забормотал по-английски: "Друзья! Позвольте представить мою подругу, мисс Мэри Сазерленд".
      "Что еще за подруга? Откуда взялась?" - не поверила Натали.
      Огарев перешел на русский: "Мы встречаемся уже два года".
      "Где ты ее взял?" - спросил Герцен.
      "В одном закрытом клубе. Она работала там танцовщицей".
      "Что значит - танцовщицей?"
      "Она танцевала с членами клуба по вечерам".
      "То-есть, она не танцовщица, а просто потаскуха, - отрезала Натали. - Что она здесь делает?"
      "Я пригласил ее жить со мной".
      "Жить с потаскухой? В нашем доме? "
      "Я считал, что это и мой дом. Но если ты не хочешь, чтобы мы тут жили, мы можем съехать".
      "Ты не можешь съехать, ты мой муж!" - вспыхнула Натали.
      "Значит, мы будем жить здесь", - в голосе Огарева впервые зазвучала сталь.
      "Зачем она тебе здесь?" - вяло спросил Герцен, сдаваясь.
      "Затем, что я ее люблю!"
      Мисс Мэри Сазерленд надоела эта перепалка на незнакомом языке:
      "Николас, пожалуйста, пойдите расплатитесь с кебменом и велите прислуге отнести мои вещи в нашу комнату".
      (продолжение следует)
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Воронель Нинель Абрамовна (nvoronel@mail.ru)
  • Обновлено: 08/08/2014. 163k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.