Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
|
Оставить комментарий
© Copyright Воронель Нинель Абрамовна
(nvoronel@mail.ru)
Размещен: 23/08/2010, изменен: 23/08/2010. 455k. Статистика.
Глава: Проза
Скачать FB2
|
|
Аннотация:
Первая глава романа "Тель-авивские тайны", рассказывающего о полупризрачной жизни бывших российских интеллигентов в Израиле. Жизнь, полная приключений, ошибок, оскорбленных самолюбий и бесконечных тайн, своих и чужих. Журнал "Двадцать два", издательство "Исрадон"
|
НИНА ВОРОНЕЛЬ
Ч Е Р Н Ы Й М А Г
(роман из 4-х глав)
1 глава - ЛЮБИТЕ ЖИВОТНЫХ
2 глава - ВИЛЛА МАРГАРИТА
3 глава - ПОЖАР В МАССАЖНОМ КАБИНЕТЕ
4 глава - ГЛАЗАМИ ЛОЛИТЫ
Глава Первая
ЛЮБИТЕ ЖИВОТНЫХ
1.
Ждали поэта Перезвонова, заезжую знаменитость высокого полета. Поэт запаздывал и застолье откладывалось. Тоскливо поглядывая на нарядно накрытый стол, проголодавшиеся гости небольшими стайками клубились вокруг лакированного подноса с крекерами и сырами, окаймленного колоннадой разноцветных бутылок.
В конце концов женщины устали от затянувшегося стояния с бокалами в руках и дружно выпорхнули на балкон - щебетать и сплетничать. А мужчины заговорили о политике. А о чем бы еще? Не об искусстве же им было говорить в этой комнате, так густо увешанной картинами, что не было видно стен. Картины были выстроены строго по линейке, - все, как на подбор, яркие, в крупных размашистых мазках, купленные по случаю - Габи сразу определила опытным глазом - у бродячих художников, робко звонивших по вечерам у двери.
Стандартный дверной звонок Ритуля давно заменила мелодичным двузубчатым колокольчиком - пусть в живописи она разбиралась слабо, зато искусством быта владела, как ... как чем, черт побери? Габи порылась в закромах памяти, но там нашлись только пыльные глупости, вроде "птицы для полета", и ничего приятного на вкус. Смирившись, Габи взяла крекер и ткнула вилкой в растекшуюся по тарелке маслянистую мякоть камамбера. Ничего не зачерпнув, вилка бесплодно проскрежетала по пустой, прочерченной голубым фарфоровой поверхности, на что Ритуля отреагировала мимолетным поворотом шеи - без взгляда, словно клюнула. И опять повернулась к Дунскому.
Дунский о политике не говорил принципиально, чтобы подчеркнуть, как все в этой стране ему чуждо. И потому Ритуля завладела им с легкостью - искусство летучей интеллектуальной беседы было составной частью искусства быта наравне с умением сервировать стол. Ради такой беседы Ритуля стригла ежиком проволочные свои кудряшки у Лидии, самой модной парикмахерши Тель-Авива, и обильно опрыскивала их купленными в Париже духами "Диориссимо" фирмы "Кристиан Диор". Ради такой беседы расставляла она на смуглых плетенной соломки салфетках, купленных в Мексике, купленные в Лондоне тарелки с голубыми разводами, и ограничивала их строем бокалов венецианского стекла. Купленных, конечно, в Венеции - где же еще прикажете покупать венецианское стекло? "Ах, мы так растратились! Так растратились!".
"Становлюсь злюкой, становлюсь сукой!" - честно сформулировала Габи и подцепила шелковистую мякоть камамбера указательным пальцем, благо никто на нее не смотрел. Она старательно облизала палец - а может, вся беда была в том, что никто на нее не смотрел? Она этого терпеть не могла.
Ритуля продолжала ворковать с Дунским, почти касаясь губами его уха. Даже на расстоянии терпкий настой "Диориссимо" раздражал носоглотку Габи - и как только он, с его постоянными жалобами на аллергию, это терпит?
"Верить в Бога, так вот просто верить и все, - увы, на это я неспособна. "Бисквиту" подлить? По секрету от всех. "Бисквит" я держу только для близких друзей".
Марки коньяков Ритуля изучила не хуже, чем фразы для интеллигентных бесед. Дверца бара скрипнула интимно, тягучим темным золотом плеснулась жидкость из пузатой бутылки.
"Коньяк следует наливать на дно высокого бокала и греть в ладони - вот так".
Дунский греть коньяк не стал, однако и пить не спешил. Он задержал бокал у самых губ, чуть касаясь языком края стекла, - глаз его Габи не видела, но взгляд, соответствующий ситуации, знала наизусть, как и прочие его штучки. Так хорошо она его знала, так подробно, что могла бы срежиссировать все его игры на двадцать лет вперед.
Ритуля и себе налила на донышко:
"Но вот язык звезд - совсем другое дело. В язык звезд я верю, я воспринимаю его всей кожей", - в подтверждение своих слов она провела пальцем от шеи вниз, до края глубоко вырезанного декольте. Дунский последнее время увлекался астрологией. Он сглотнул "Биквит" с донышка и коснулся пальцев Ритули - как она умудряется сохранять ногти, посуду она в перчатках моет, что ли? Боже, какая глупость - посуду она вообще не моет, для этого у нее есть посудомоечная машина!
Ответа Дунского Габи не расслышала, потому что в мужском углу голоса вдруг взорвались, зарокотали, рассыпались мелкой шрапнелью. Понять ничего было нельзя, - все говорили разом, никто никого не слушал, но одно слово, "демократия", выплеснулось из общего гула и, нигде не задерживаясь, запрыгало над головами, как мячик.Лица у всех были потные, ожесточенные, ни одной привлекательной морды, - не то что пофлиртовать, даже просто подразнить никого не хотелось.
Они все были так оголтело озабочены устройством - устройством карьеры, устройством квартиры, устройством государства, устройством устройства. Один лишь Дунский выпал из этой повальной игры - иврит у него был плохой, и он принципиально говорил только по-русски, зарабатывал гроши, составляя гороскопы, а в свободное время, которого у него было хоть отбавляй, составлял тщательный каталог своей обожаемой коллекции ключей и замков, с трудом вывезенной когда-то из России.
"Уволь меня от этой мышиной возни, - брезгливо морщась, отвечал он на упреки Габи. - Уехал - умер. А что нужно человеку на том свете?".
"На том свете человеку нужна посудомоечная машина", - возражала ему Габи, на что он только пожимал плечами и оставлял ей в раковине гору грязной посуды.. Ритуле, правда, он сейчас объяснял свое безделье не совсем так, как жене:
"Увы, я родился под знаком Льва. А лев должен быть только первым,- ни третьим, ни вторым, а именно первым, или уж лучше никаким".
Ритуля согласно кивала, создавая турбулентные завихрения "Диориссимо":
"Как это верно! Как верно! Уж лучше никаким!"
Соглашаясь с Дунским, она прекрасно знала, что быть пятым, и даже седьмым не так уж плохо, - даже и сто пятый, такой, как ее Борис, мог позволить себе венецианское стекло и мелодичный дверной колокольчик, который уже почти час упорно молчал, не возвещая о прибытии долгожданного гостя. А Дунского она видела насквозь, хоть с удовольствием с ним кокетничала. Для кокетства он подходил куда лучше, чем для семейной жизни, - бедная Габи, бедная, бедная Габи, как несладко ей с ним приходится! Впрочем, она не стоит жалости, уж слишком много о себе воображает, вон битый час сидит одна, в стороне от всех, ни с кем и словом перекинуться не желает - и правильно, о чем ей с нами, убогими, разговаривать?
Ритуля снова повернула на миг голову и клюнула Габи взглядом . От этого остро неприязненного взгляда швы вдруг начали расползаться на новой, впервые надетой золотистой блузке Габи, - неужто опять купила на размер меньше? И волосы встали дыбом на затылке - а ведь перед выходом пять минут начесывала! И кожа вокруг глаз набухла внезапно, намекая на возраст и морщинки, а руки сами спрятались под стол, чтобы скрыть недостаточно любовно отполированные ногти.
Ничего иного не оставалось, как встать и, независимо покачивая бедрами, выйти на широкий балкон, откуда доносился женский щебет. Ритулин взгляд остро кольнул в спину, подкашивая коленки и выворачивая внутрь слишком высокие каблуки нарядных сандалет.
Балкон, весь в цветах и плетенных креслах, был сервирован для уюта и любви. Женщины расселись в таких позах, которые наиболее выгодно подчеркивали элегантные линии новых туалетов - хоть внешне все вели себя по-дружески цивилизованно, соревнование за первенство туго натягивало над балконом напряженные нити многофигурного силового поля. Разговор не умолкал ни на миг - все говорили разом. Поскольку они ничего друг дружке не сообщали, слушать им было необязательно - они просто совместно перебрасывались звонкими стеклянными бусами, то и дело роняя отдельные бусинки и рассыпая в воздухе разноцветные хрусталики смеха.
"Здесь кожа портится быстро, из-за климата..."
"За рулем на шоссе - такое блаженство, лучше, чем в постели с любовником..."
"Зачем мне мясорубка? Всегда можно купить молотое мясо..."
"Каждые полгода я набавляю ей десять процентов, но она все равно недовольна..."
Фразы не пересекались, они текли без запинок по параллельным руслам, не прерываясь и не смешиваясь, - общение с женщинами всегда сильно подтачивало феминизм Габи. Водоворот голосов закружил ее, сбивая с толку - на шоссе приятней, чем в постели с любовником, если, прокручивая мясо в мясорубке, каждые полгода добавлять из-за климата десять процентов. На десяти процентах розы и азалии внезапно сникли в знойном вечернем воздухе, а стеклянные бусинки слов рассыпались среди кресел и затаились за цветочными горшками. Все вдруг замолчали и уставились на Габи. Нужно было срочно прощебетать что-нибудь на их птичьем языке, что-нибудь такое, бессмысленное, необязательное и и невесомое, но ничего, как на зло, не приходило на ум.
Остановить взгляд было не ком - всех этих пестрых бабочек Габи знала давно, и ей было абсолютно нечего им сообщить. Единственную ее подругу Инну Ритуля, конечно, не пригласила, хоть Инна числилась и в Ритулиных подругах тоже, но кому она была нужна сегодня, - разведенная, красивая, бедная, и вдобавок ко всему играющая на арфе? Какой человек в здравом уме продолжал бы играть на арфе в этом мире, полном джаза и марокканских песен? Ритуля не раз повторяла Инне, что пора расстаться с арфой и приспособить для выступлений интструмент попроще и популярней, что-нибудь вроде электрической гитары.
Мысль о неприглашенной Инне больно кольнула самолюбие Габи - ее Ритуля тоже бы, небось, не пригласила, если бы ей позарез не нужен был Дунский. Потеряв голову, она выпалила первое, что в эту потерянную голову пришло - то, что весь вечер там гвоздило и ни на миг ее не оставляло:
"У нас в школе скандал. Мой лучший студент снял для курсового фльма повешенного мальчишками котенка - для художественного эффекта . Боюсь, его теперь выгонят, а он там единственный, который чего-то стоит".
Идиотка! Нашла, с кем делиться своими тревогами! Яркие лица над смуглыми вырезами ярких платьев колыхнулись прочь от нее - какая сила дернула ее за язык? Подведенные глаза встретились над опавшими лепестками и обменялись согласным мнением о ней: "Чего от нее еще ждать? Чтобы быть в центре внимания, готова придумать любую мерзость, вплоть до дохлой кошки!" И тут же откатились прочь, исключив Габи из заколодованного круга нанизывательниц бус.
Добрая половина сознательной жизни Габи ушла на запоздалые сожаления. Ну зачем она полезла к ним с этим дохлым котенком? Разве нельзя было по-простому: "Ах, Ализа, какое дивное платье! Так тебе к лицу!". И все бы заулыбались, закивали, приняли бы за свою и впустили в оранжерейное дамское братство - а точнее, сестринство. Или может, подружество? Впрочем, не все ли равно? Главное, что не впустили. Не захотели совместно нанизывать и рассыпать стеклянные бусы, а оставили одиноко топтаться в дверном проеме между комнатой и балконом, на нейтральной полосе между перестрелкой мужских голосов и перезвоном женских.
Габи так бы и превратилась в соляной столб на пятачке между комнатой и балконом, если бы не выручило долгожданное двузубчатое кукование дверного звонка. Не дослушав Дунского, Ритуля ринулась открывать: "Наконец-то!". Дунский не обиделся на такое очевидное предпочтение. С наблюдательной позиции у балконной двери Габи был хорошо виден настороженный блеск его очков - он ждал Перезвонова. Губы его, выпукло очерченные сердечком, - не из-за этих ли губ Габи, не разобравшись толком, смолоду выскочила за него замуж? - что-то шептали, готовили приветственную речь.
Речь эту он сочинял уже дней десять, - с тех пор, как Ритуля пригласила их на свой прием для избранных. Их, собственно, для того и пригласили, чтобы обеспечить Перезвонову подходящего собеседника, - ну кто еще, кроме Дунского, мог быть на уровне Перезвоновской эрудиции? Кто еще мог бы небрежным бархатным говорком определять вехи развития русской культуры?
"Эмиграция, батенька, это стиль нашей российской словесности, столь же полноправный, как романтизм или реализм. Эмиграция внутренне присуща русской литературе. Ведь вы - поэт истинно русский, - вы были эмигрантом и дома, не правда ли? Так что здесь ничего для вас не изменилось, кроме разве гастрономического изобилия и разнообразия марок спиртного".
Тут должна была возникнуть естественная пауза, чтобы Перезвонов мог ответить - согласиться или возразить, неважно. Важно, что он был бы потрясен тем, какие умы таятся здесь, в отдаленной жаркой провинции за семью морями, ну пусть не за семью, а всего лишь за двумя, но все равно отдаленной и жаркой. Дунский бы выслушал его с почтительной, хоть и несогласной улыбкой эрудита, а потом, как опытный теннисист, перехватил бы Перезвоновский мяч и послал бы его через сетку под неожиданным стремительным углом. А преуспевшие зубные врачи, инженеры и профессора математической лингвистики слушали бы эту беседу авгуров, затаив дыхание, хоть Дунского привезли сюда на чужой машине и зарабатывал он почасовые копейки внештатно вычитывая одну из бессчетных зачуханых газетенок на русском языке.
Но напрасно Дунский ровными вдохами втягивал в легкие воздух, налаживая голосовые связки, - Ритуля, как выскочила отворять дверь, так и не возвращалась. Из-за увешанной тряпичными куклами деревянной перегородки, отделяющей прихожую от гостиной, доносились всплески Ритулиного голоса, неожиданно пронзительные и даже, вроде бы, истерические. Второй голос, мужской, которому все не удавалось проникнуть с лестницы в квартиру, никак не мог быть голосом знаменитого русского поэта - слишком он был картав и по-одесски певуч.
Безобразие это продолжалось так долго, что мужчины начали понемногу стихать и прислушиваться, и даже два-три цветка с дамской клумбы заколыхались в дверном проеме за спиной Габи. Ритулино сопрано выкатилось на лестничную площадку и запричитало там на высоких нотах, но натиск картавого баритона преодолел сопротивление сопрано, и оба они в конце концов затрепыхались в узком волноводе прихожей.
"Немыслимо! Почему именно сегодня? - Ритулин голос взвился аккордом, похожим на рыдание. - В такой день!"
Певучие перекаты баритона затопили было следующую Ритулину фразу, но конец ее все же прорвался прозительным заклинанием: "Поэт... знаменитый поэт...из Парижа-а-а!".
Похоже, на этом протяженном "а-а-а!" Ритуле не хватило воздуха и она на миг смолкла, уступая дорогу реплике баритона:
"Уверяю тебя, поэты тоже в уборную ходят".
Ритуля явно сдавалась, ее обнаженная рука уже нащупывала опору по эту сторону перегородки. Не найдя ничего надежного, она вскрикнула, как раненая птица: "Боря, ну подойди же!", и, покинув поле боя, стремительно убежала на балкон, всем своим видом выражая несогласную покорность обстоятельствам.
Боря в прихожую не пошел, а остался стоять, где стоял, почесывая мохнатую поросль, курчавящуюся из распахнутой на груди рубахи с голубой надписью "Пьер Карден", вышитой по карману стебельчатым швом. Из прихожей навстречу его обреченному взгляду выкатился бодрый старичок, ловко составленный из набора шаров разной величины, причудливо насаженных один на другой. К среднему шару он прижимал картонную коробку от пылесоса, перевязанную шпагатом.
"Боря, представь папу!" - весело прокукарекал старичок и направился к накрытому для ужина столу.
"Папа, у нас люди", - с упреком сказал Боря без всякой надежды.
"Конечно, люди, а кто ж еще, - согласился папа и начал деловито отодвигать в сторону Ритулин английский фарфор и венецианское стекло, освобождая место для своей коробки. - Именно люди мне и нужны, ведь только люди спускают воду в уборной".
Он развязал шпагат, снял круглую крышку и принялся осторожно вытаскивать из коробки какой-то сложный агрегат, оплетенный серпантином резиновых трубок. Размотав трубки, он водрузил на плетенную мексиканскую салфетку миниатюрный унитаз со сливным бачком, соединеным с оранжевой резиновой клизмой огромного размера. Папа укрепил клизму на металлическом штативе, извлеченным со дна коробки, - при каждом движении в оранжевых недрах клизмы звонко булькала вода.
Пока папа налаживал свой агрегат, все дамы, кроме Ритули, одна за другой выпорхнули с балкона и столпились вокруг стола. Именно к дамам папа обратил свою речь:
"Прелестницы, - начал он зычной скороговоркой ярмарочного зазывалы. - Признайтесь, ведь все вы без исключения, даже такие прекрасные и нежные, как вы, мадам, - тут он указал на кудрявую Ализу, самую молодую из гостий, схватил ее за руку и, грациозно колыхаясь всеми своими шарами, поцеловал ее дрогнувшие от неожиданности пальчики, - да, да, даже вы, много раз в день ходите в уборную, как по малой, так и по большой нужде. Кто посмеет это отрицать, кто?"
Никто из присутствующих не посмел отрицать столь очевидный факт.
"И каждый раз, что бы вы там ни сделали, вы спускаете воду!"
Круглая ладошка папы потянула за какую-то ручку, от чего спусковой механизм бачка пришел в действие, направляя веселый поток воды в недра унитаза. Пузатая оранжевая клизма со вздохом опала, папа нажал на скрытый от чужих глаз рычажок, и по сплетению резиновых трубок забулькала вода - она вытекала из унитаза вниз в круглый балон, а оттуда со свистом втягивалась обратно в клизму.
Папа умолк, завороженный волшебными превращениями, вызванными к жизни им самим. Насладившись, он продолжал:
"Вы спускаете воду и разбазариваете величайшую ценность. По вашей вине человечество может погибнуть от жажды. Вы все - преступники и растратчики, все без исключения, даже вы, прелестная мадам!".
Папа попытался опять схватить пальчики Ализы, но она испуганно попятилась и отступила к балконной двери. Папу это нисколько не обескуражило:
"Все вы - невольные соучастники преступления, потому что пользуетесь стандартным бачком. А ведь есть, есть истинное решение этой трагической проблемы. Смотрите!"
Папин взгляд заскользил по любовно приготовленным Ритулей яствам. Он протянул было руку к блюдцу с маринованными грибочками, но, приглядевшись, отставил, пробормотав: "крупноваты", и придвинул поближе керамическую тарелку с баклажанной икрой. Он зачерпнул серебряный половничек икры и обратился к Ализе:
"Представьте, мадам, что вы сходили по-большому", - тут он бережно выложил икру в углубление унитаза.и замолчал, залюбовавшись коричневой остроконечной горкой. Она выглядела очень убедительно.
Насладившись этим захватывающим зрелищем, он требовательно спросил присутствующих, что следует сделать, чтобы очистить унитаз. Кто-то робко предположил, что нужно спустить воду.
"Отличная идея! - взликовал папа, и ладошка его нависла над ручкой сливного бачка. - Но прошу обратить внимание, на какую ручку я нажимаю!".
Только сейчас все заметили, что ручек было две - над одной красовалась картинка с кудрявым мальчиком, сидящим на горшке, над другой - тот же мальчик писал в горшок крутой дугообразной струей. Ловким движением профессионального фокусника папа нажал ручку под мальчиком на горшке, снова продемонстрировав весь процесс опустошения и наполнения оранжевой клизмы. Горка баклажаннной игры была смыта, и папа перешел к следующему этапу.
"А у нас в конторе уже есть бачок с двумя ручками, - осмелился кто-то из гостей. - Да и в ресторанах я видел не раз..."
"Халтура это, а не аппараты, те, что в ресторанах сейчас ставят. - Папа даже побледнел от возмущения. - Там принцип безграмотный, они через полгода сломаются! А мое устройство - навеки, это я вам говорю!".
Папины решительные слова заставили скептика стушеваться и умолкнуть, и папа удовлетворенно вернулся к своему бачку.
"А теперь, - протянул он картаво, не сводя глаз с Ализы, явно покорившей его старое сердце, - представьте, что вы сходили по-маленькому".
Ализа вспыхнула, а папа оглядел стол в поисках подходящей жидкости. Он бережно поднял бокал с недопитым Ритулей "Бисквитом" и вылил его содержимое в унитаз.
"С первого взгляда ясно, что теперь для очистки унитаза требуется гораздо меньшее количество воды. Именно для этого случая я изобрел вторую ручку, применение которой спасет человечество от жажды!".
Папин палец торжественно потянул вторую ручку, украшенную писающим мальчиком. Захлюпала вода, смывая золотистую лужицу "Бисквита", забулькали резиновые трубки, перекачивая содержимое баллона обратно в клизму. Так что на этот раз никто, кроме Габи, не услышал мелодичного кукования дверного звонка. Да и кому было услышать? Ритуля, заткнув уши, изнемогала от стыда на балконе, а остальные, как завороженные, следили за феерическим папиным представлением.
Звонок прокуковал один раз, за ним - другой. Габи пожала плечами и пошла открывать - не оставлять же знаменитого поэта за дверью? Пока она, никем не замеченная, пересекала по диагонали гостиную, она хорошела и расцветала, себе на диво - золотистая блузка подчеркивала высокую грудь и округлые бедра, золотистые сандалеты подчеркивали высокий подъем и изящную поступь, кремовая юбка с длинным разрезом слева подчеркивала эластичную мускулистость икр, золотистые волосы, рассыпанные по плечам, подчеркивали теплую матовость загара.
Именно такой видела себя Габи внутренним взором, и такой увидел ее поэт Перезвонов, когда, с трудом оттянув непослушный рычажок хитроумного замка, она распахнула перед ним дверь. Поэт глянул на нее, зажмурился, покачнулся, и, не переступая порог, бухнулся на колени:
"Богиня! - выдохнул он, заполнив прихожую концентратом винного перегара, и прильнул губами к покрытому сиреневым лаком ногтю, выступающему из-за золотистой перепонки ее сандалеты. - Золотая и лучезарная! Наконец-то я нашел тебя!"
В гостиной стало тихо-тихо. И пока Габи решала, что лучше - поднять поэта или попятиться, за ее спиной тоненько звякнул бокал о стекло журнального столика, задребезжал, покатился и вдребезги разлетелся по полу на звонкие осколки. Даже не поворачивая головы, Габи догадалась - бокал уронил Дунский! Значит, ревнует - интересно, кого к кому? Перезвонова к ней или ее к Перезвонову?
Острый Ритулин локоток вонзился в предплечье Габи и столкнул ее с порога. Перезвонов, потеряв равновесие, качнулся вперед, схватился за воздух, но тут же дюжина услужливых рук подхватила его, подняла и понесла к столу, к свету, к шуму приветствий. Габи осталась стоять, подпирая косяк, обтекаемая потоком сопровождающих поэта лиц. Перезвонов сделал несколько шагов и остановился, обшаривая многоликое пространство гостиной мутным взглядом.
"Богиня! - сказал он скорбно. - Где она? Неужели я нашел ее, чтобы тут же потерять?".
Кто-то подтолкнул Габи в спину, в направлении ищущих рук поэта, но она не могла сдвинуться с места, пригвожденная непрощающим взглядом Дунского. Опять не удержалась, дура торопливая, опять выскочила вперед и выхватила у него заранее облюбованный кусок! И так всю жизнь!
Ритуля подскакала к ней, твердо цокая копытцами:
"В России невеста при сватовстве печку колупала", - насмешливо пропела она, отдирая руку Габи от косяка.
О, высокое искусство салонного красного словца! Сопротивляться ему было бесполезно, и Габи смирилась - во главе свадебного шествия пошла она к столу об руку с именитым гостем. Навстречу им выступил папа и обручально воздел над их головами огромную оранжевую клизму.
"Папа! У нас важный гость из Парижа", - предостерегающе прошипела Ритуля.
"Именно важный мне и нужен, - обрадовался папа. - Пусть он расскажет у себя в Париже про мой бачок. Мой бачок и в Париже нужен! И там люди два раза в день ходят по-большому и много раз по-маленькому".
Папа набрал новый половник баклажанной икры, но не успел положить ее в унитаз, потому что Ритуля завизжала и повисла на его руке. Унитаз покачнулся, разбрызгивая воду во все стороны. Папа попытался его подхватить, но поскользнулся на мокрых плитках, от чего резиновая трубка напряглась и стащила со стола весь его хитроумный агрегат, веером рассыпая по полу фаянсовые черепки. Папа пару секунд ошалело смотрел на груду обломков, а потом встал на четвереньки и, по-детски всхлипывая, одной рукой начал собирать их в картонную коробку от пылесоса. Другой рукой прижимая к груди клизму, он шептал:
"За что? За что?".
Перезвонов зачарованно наблюдал за крушением унитаза.
"А другого у вас нет? - спросил он жалобно. - Мне как раз очень надо".
Рука его машинально потянулась к ширинке.
2.
Вечер был испорчен безнадежно. Ритуля заподозрила это еще на лестничной площадке, когда ей так и не удалось отбиться от настырной папиной атаки. Сердце подсказывало ей, что, впуская в дом папу с его унитазом, она впускает в дом беду. Однако масштаба этой беды она не оценила даже тогда, когда, воспользовавшись ее, Ритулиной, оплошностью, наглая вертихвостка Габи отворила дверь Перезвонову.
Истинный размер потерь она осознала только услыхав зазвеневший над ее праздничным столом голос Габи, читающий какие-то стихи. В этой точке Ритуля прямо взвилась - с какой стати выставляет себя перед всеми эта особа, которую и в дом-то пригласили только ради ее эрудированного мужа? Что Габи читает стихи Перезвонова, Ритуля тогда не знала, так что первым ее порывом было желание немедленно прекратить этот эксгибиционизм. Но к счастью, она каким-то чудом сдержалась - сказалось, видимо, хорошее мамино воспитание, - и не прервала декламацию Габи на полуслове.
Что-то остановило ее - скорей всего, выражение лиц сидящих за столом мужчин - они все враз стали похожи на застывших у изгороди баранов, ожидающих кормежки. Сперва Ритуля отнесла это за счет липового очарования этой несносной выскочки, одетой в жалкие вещички, купленные на распродаже в лавочках, ютящихся вокруг рынка Кармель. Ритуля хорошо эти вещички распознавала, сама покупала их там когда-то, - до того, как Борю оценили по заслугам в его фирме и зарплата его резко пошла вверх. Да и Ритулины заработки от уроков музыки стали составлять немалую часть их семейного дохода.
Но дело, конечно, не в вещичках, а в стиле - стиль же Габи был для Ритули невыносим, и это сделало ее абсолютно глухой к звучащим над столом строфам. И все же шестое, - а может, даже седьмое, - чувство подсказало ей, что ее гости не просто слушают Габи, но благоговейно ей внимают не ради сомнительных чар чтицы-декламаторши, а по другой, более значительной причине.
Однако настоящая ярость охватила Ритулю, когда ей открылось, что Габи битый час читала наизусть не что иное, как стихи ее знатного гостя, ради которого был затеян весь этот напрасный ужин. Подумать страшно, какое коварство - не только помчаться первой открывать поэту дверь, но загодя выучить наизусть его стихи, чтобы себя выставить вперед, оставив других в тени. Немудренно, что Перезвонов так к ней припаялся, тогда, как все остальные остались в дураках!
Под всеми остальными Ритуля подразумевала себя, потому что она закатила этот пышный пир не даром, а с тайной, ей одной ведомой целью. Все, казалось, было в ее жизни хорошо, но что-то главное не заладилось, и последнее время ничто не радовало Ритулю, не доставляло ей удовольствия. Все ей постыло - и внимательный, солидный муж, и уютный дом, и красивые наряды, купленные в лучших магазинах мира. Неужели она навек обречена готовить обед, следить за порядком в квартире и ставить пальцы нерадивым ученикам? И это все? Неужели ей не суждено встретить что-то яркое, настоящее, возвышенное?
А ведь Ритуля не была обделена талантами. Покойная мама даже как-то обмолвилась, что талантов у ее дочери слишком много - она сочиняла стихи и музыку к стихам, и неплохо исполняла то, что получалось в результате. И все же ничего путного из этого не выходило, может именно потому, что талантов у нее было слишком много. Она не стала ни поэтом, ни композитором, ни певицей. То-есть, она была и поэтом, и композитором, и певицей, но никто как бы не признавал этого, - восторженные поклонники не просили у нее автографы, о ней не писали в газетах и не говорили по радио.
И она начала задыхаться в непролазной скуке собственного благополучия. Стоило благонравному Боре пуститься в рассуждения о преимуществах платежей в рассрочку, ее охватывало такое отчаяние, что она с трудом сдерживала свои зверские инстинкты - казалось, еще одно слово, и она его убьет. К счастью Боря был молчалив, да и о чем ему было с ней говорить? Он никогда ее не понимал, и даже не понимал, насколько он ее не понимает.
Услышав о предстоящем приезде знаменитого эмигрантского кумира, Ритуля вбила себе в голову, что грядет ее звездный час. Она заранее запланировала себе место рядом с парижским гостем (хозяйка она, в конце концов, или нет?), и мечтала о том, как он будет очарован прелестью ее облика и изысканностью ее беседы - ведь по слухам, многие антисемиты обожают еврейских женщин, победа над которыми укрепляет их уверенность в себе, а Ритуля не сомневалась, что каждый русский поэт немножко антисемит.
А назавтра после приема он захочет встретиться с нею наедине, в каком-нибудь из модных кафе, как это делают в Париже. Там, изящно облокотясь на край стула - она знала, что эта поза подчеркивает достоинства ее фигуры, - она намекнет ему на свою готовность отдать все во имя искусства. И попросит его почитать ее стихи, которые случайно окажутся у нее в сумочке. Ну а дальше... Дальше воображение Ритули подсовывало множество заманчивых вариантов, среди которых было даже тайное бегство с поэтом в Париж.
И ничего из этого не вышло, потому что отвратная задавака Габи ловко оттеснила Ритулю и хитрой сапой втерлась в доверие к поэту.
3.
Густо-зеленый прибой бился об утлые столбики деревянных мостков с такой силой, что плохо обструганные доски под ногами, казалось, только и ждали подходящего удара, чтобы уступить и рухнуть вниз, в бурлящую бездну. Высокая волна вспенилась белыми пузырями, разбилась о шаткий бортик досчатого настила и плеснула Габи в лицо пригоршню соленых брызг. Габи изрядно струсила и в который раз спросила Марика, далеко ли им еще предстоит итти. Но Марик был не из тех, кого чужое беспокойство может остановить на пути к цели. На пути к цели Марика не могло остановить ничто. Рыжий, маленький, остроносый, Марик внешне ничем не напоминал бульдога, но по сути был настоящим бульдогом, неспособным разжать челюсти, раз уж он их сжал.
За эту самоубийственную целеустремленность Габи, собственно, и выделила его из толпы своих студентов. И за то, конечно, что он говорил по-русски. Его русский язык был абсолютно неуместен в полупрофессиональной киношколе, гордо именовавшей себя колледжем, где Габи вела курс актерского мастерства, - кроме нее и Марика по-русски там говорила только уборщица Лариса, в далеком прошлом работавшая художественным редактором журнала "Искусство кино". Все трое при соучениках и сотрудниках переходили на ущербный птичий иврит, но иногда на переменке устраивали себе "пир духа" - забирались в уставленную щетками и ведрами Ларисину каморку под лестницей, пили кофе из тяжелых керамических кружек и взасос обсуждали последние достижения кино.
А точнее, все это было раньше, до того, как у Марика начались неприятности из-за этой бредовой истории с котенком, во время которой он по-бульдожьи сжал челюсти и не смог их разжать. Беда его была в том, что в своей будущей профессии он превыше всего ценил подлинность. Ради подлинности одного единственного кадра он мог в разгар августа часами неподвижно лежать на раскаленной крыше, поджидая появления пары влюбленных голубей. И только ради нее же, окаянной, он заснял душераздирающий эпизод для своего курсового короткометражного фильма в защиту животных.
Сначала в кадре появилась веселая толпа мальчишек, которые подбрасывали в воздух пушистый черный шарик. Шарик взлетал и падал, взлетал и падал. Камера смущенно ползала по обочине этих взлетов и падений, не решаясь приблизиться к ее эпицентру. Когда мальчишкам наскучило однообразие игры, они подвесили шарик на решетке террасы и убежали. Камера медленно поехала вперед, на свисающий с решетки шарик. Он странно дергался на своей длинной веревке, временами почти касаясь земли. Чем ближе подъезжала камера к шарику, тем больше он удлинялся, становясь все меньше и меньше похожим на шарик. Через полминуты весь экран заполнила ощеренная кошачья морда с вывалившимся наружу языком и вылезшими из орбит глазами. Вид этой морды был так страшен, что зрители не сразу заметили бельевую веревку, уходящую вверх откуда-то из-за кошачьего уха.
Просмотр курсовой работы Марика завершился всеобщей истерикой. Произошел настоящий детский крик на лужайке. "А-а-а-а!" - визжали чувствительные художественные девочки, затыкая зачем-то уши, "У-у-у-у!" - выли художественные мальчики, частично голубые, частично розовые, но все, как на подбор, еще более чувствительные.
"Котенок не настоящий!" - выкрикнул с надеждой кто-то, не совсем потерявший голову. В тот миг Марику нужно было всего лишь подвердить это предположение, и дело бы обошлось легким испугом. Но тогда это был бы не Марик - а Марик не мог допустить, чтобы его создание было признано не настоящим.
"Нет, настоящий", - взбульдожив рыжую голову, коротко отрезал он. -Ничего не настящего я не снимаю!"
Сначала ему не поверили:
"Значит, они повесили настоящего котенка? А ты стоял рядом и спокойно снимал?"
"А что я должен был сделать?"
"Ты должен был бросить камеру и броситься вынимать котенка из петли!"
" И упустить такой замечательный кадр?"
После этих слов девочки и мальчики, все, как один, и розовые, и голубые, дружно поднялись со своих мест и покинули аудиторию, оставив Марика наедине с котенком. Мертвые глаза котенка равнодушно смотрели на опустевшие стулья, а Марик растерянно стоял возле кинопроектора, постепенно осознавая степень постигшей его катастрофы. Правда, потом, он признался Габи, что как художник был удовлетворен эффектом, произведенным его творением
"Как они вопили! Как вопили - мой котенок пронзил их в самое сердце!" - восторженно повторял он.
В школе с Мариком демонстративно перестали разговаривать, - все, кроме Габи, которая в ответ на претензии своих студентов объявила, что любит людей больше, чем кошек. Тут выяснилось, что Лариса любит людей меньше, чем кошек, целую свору которых, ютящуюся на помойках вокруг ее дома, кормит каждый день, отначивая гроши от своей скудной зарплаты. С Ларисой произошло бурное объяснение и вся прошлая дружба пошла кошке под хвост.
Но главное, местное отделение Общества защиты животных подало на Марика в школьный суд. Поговаривали, что по закону любители животных могли бы подать даже в настоящий суд, но сжалились и ограничились общественным. Школа, где преподавала Габи, хоть и не слишком изощренная в обучении киноремеслу, была исключительно передовой в области борьбы за все и всяческие права, так что предстоящий суд, даже общественный, не сулил Марику ничего хорошего. Марик делал вид, что ему все это до лампочки, однако за последние дни его и без того тощее личико заметно осунулось и побледнело.
Все попытки Габи протянуть ему дружескую руку помощи он отвергал с демонстративной вежливостью - он, дескать, не хочет осложнять ее и без того шаткое положение в школе. Положение ее и впрямь было шатким, но дело было вовсе не в Марике, а в ее непреодолимой чужеродности и неспособности к компромиссам. Недаром она столько лет прожила с Дунским - неспособность к компромиссам у них была общая, что отнюдь не облегчало их совместное существование. Последнее время они так отдалились друг от друга, что она даже не стала рассказывать ему о кошачьей драме, опасаясь какой-нибудь непредвиденной реакции, вроде взрыва ревности к Марику или затаенной любви к кошкам, которую она за ним всегда подозревала.
А вчера после занятий Марик перехватил ее в подземном переходе на Алленби, - он, похоже, поджидал ее там довольно долго, потому что она задержалась в учительской, просматривая в компьютере свои заготовки для завтрашнего урока с второкурсниками. Компьтер у нее, собственно, был и дома, - напрягшись из последних сил, они в прошлом году купили хоть и подержанный, но неплохой Пентиум. Да только с недавних пор, особенно после дурацкой вечеринки у Ритули, на которой Габи сдуру прочла Перезвонову по памяти кучу его дурацких стихов, Дунский ей назло каждый вечер не отрывался от экрана, картинно изображая из себя труженика. Что он там творил, Габи не знала - он с нею не делился, - но пальцами по клавишим перебирал крайне редко, а если начинал быстро гонять мышку по коврику, значит, раскладывал пасьянс. Или строчил пасквили в интернетскую гостевую книгу.
Габи так устала от напряженности с Дунским, что даже обрадовалась странному требованию Марика отправиться с ним на рассвете в Яффский порт, настолько рано, чтобы завершить все до начала занятий. Что именно ему нужно было завершить, он объяснять не пожелал, он только умолял ее пожертвовать ему одно утро, так как это вопрос жизни и смерти. При такой постановке дела отказать ему было невозможно, хоть Габи терпеть не могла выбираться из постели ни свет, ни заря. Кроме того, любопытно было узнать первой, какую очередную шутку готовился отмочить этот рыжий упрямец, которому она прочила великое будущее.
Утром она выскочила из дому потихоньку, стараясь не потревожить Дунского, который, как и она, плохо переносил ранние пробуждения. Записки она ему не оставила в отместку за вчерашнее демонстративное молчание, - пусть помучается, пытаясь догадаться, куда она исчезла в такую рань. Да и времени на записку не было - она так сильно опаздывала на свидание с Мариком, что даже решилась потратиться на такси. Но даже эта жертва не спасла ее от гневного блеска его рыжих глазищ, когда она появилась перед ним на пять минут позже обещанного срока.
Он сурово кивнул ей и, не оглядываясь, зашагал по залитому морской пеной скользкому помосту, всем своим взъерошенным обликом выражая презрение к бущующей стихии. Габи семенила за ним, проклиная безответственного болвана, построившего этот утлый деревянный настил без перил. Когда она уже совсем выбилась из сил, Марик остановился так внезапно, что она сразбегу налетела на него и чуть не кувыркнулась в бурлящую морскую бездну.
"Тут! - объявил он торжественно - Держите!" - и протянул Габи пластиковый мешок с суповыми сухариками-крутонами.
"И что с ним делать?" - спросила озадаченная Габи.
"Бросать чайкам", - коротко пояснил Марик, погружаясь в сложнейший процесс настройки висящей у него на шее камеры. Ни одной чайки в поле зрения Габи не было:
"А чаек нет", - сообщила она, хотя прекрасно понимала, что у Марика на все готов ответ.
Ответ и вправду был готов:
"Ничего, прилетят. Бросайте одну щепотку!".
Первая чайка материализовалась немедленно. Она выпорхнула прямо на Габи из голубой пустоты неба, окунулась в зеленоватую муть волны и тут же вынырнула с крутоном в клюве. Уму непостижимо, как она сумела его отыскать!
Камера зажужжала за спиной Габи.
"Еще одну! Быстрей! - командирским голосом крикнул Марик и Габи бросила в волны еще одну щепотку крутонов. Не успели их светлые звездочки долететь до ближайшего гребня, небо над головой заполнилось налетающими со всех сторон чайками. Они пикировали на мелькающие в волнах золотистые крупинки крутонов, и те из них, что поудачливей, взмывали в воздух с добычей, которую мгновенно проглатывали, торопясь поскорее вернуться за новой порцией.
Габи зачерпнула было новую щепоть, но ее остановил властный окрик Марика. "Прекратить!" - заорал он, потеряв всякое чувство дистанции между собой и Габи. На секунду ей захотелось оборвать его и поставить на место, но в этот миг он плюхнулся спиной прямо на залитый водой помост, продолжая с вытянутой руки снимать виражи обезумевших чаек. Габи показалось, что он тоже слегка обезумел - губы его были оскалены, лицо искажено странной гримасой восторга и ужаса.
"Брось еще три! Только три!" - рявкнул Марик, и Габи покорно выполнила его приказ - охвативший его охотничий азарт уже охватил и ее.
Чайки всем скопом ринулись на жалкую подачку, - растопырив крылья, они копошились в волнах, тесня и отталкивая друг друга. Не прекращая съемки, Марик перевернулся на живот и свесился вниз с помоста, опасно балансируя над бушующим морем. Габи застыла над ним с пакетом крутонов в руке, в любой момент готовая схватить его за ноги, если он потеряет равновесие и соскользнет в воду.
"Что теперь?" - спросила она в почти безнадежной попытке отвлечь Марика от чаек и вернуть к реальности.
"Теперь ждать", - огрызнулся он, сползая все ниже и ниже, так что хлопья пены то и дело плюхались ему в лицо.
"Ждать чего?"
"Когда начнется самое интересное", - пообещал Марик, приподнимаясь с живота на колени.
Чайки беспорядочным хороводом кружили над ними, порой пролетая так близко, что задевали волосы Габи трепетными крыльями. Через пару минут в их манере появилось что-то новое - они стали явно попрошайничать. Позже Габи не могла припомнить, начала ли эту игру одна какая-то птица или все они, словно по команде, принялись отплясывать в воздухе танец-мольбу. Рисунок этого танца был довольно прост - каждая чайка стремительно бросалась прямо на Габи, всякий раз заставляя ее невольно зажмуриться, а в последнюю долю секунды вдруг резко тормозила в нескольких сантиметрах от ее лица и переворачивалась на спинку, трепыхая крыльями и требовательно выкидывая вперед черные ноги с растопыренными когтями. В такой противоестественной позе некоторые, наиболее упорные, могли продержаться довольно долго, с полминуты. Закинувшись назад, они парили перед Габи на распростертых крыльях, посверкивая в ее сторону черными бусинками глаз, потом, ослабев, кувыркались через голову и взмывали вверх. И тут же снова пикировали на Габи, переворачиваясь на спину прямо перед ее лицом.
Постепенно крылатый хоровод начал редеть - потеряв надежду получить от Габи что-нибудь еше, чайки одна за другой стали покидать сцену.
"Еще три штуки! Быстро!" - хриплый крик Марика едва донесся до Габи, заглушаемый шумом моря и хлопаньем множества крыл. Увлеченная агрессивным кружением морских попрошаек она даже не заметила, что он уже стоит на коленях за ее спиной, ни на секунду не прекращая съемку. Три крутона вызвали новый взрыв пернатого энтузиазма - небо над головой стало похожим на какую-то полузабытую французскую гравюру, сплошь испещренную птичьими силуэтами.
"Теперь уже недолго, - пообещал Марик, не вставая с колен. - Пока у них хватит терпения плясать задарма".
К счастью, терпения у чаек оказалось немного, и все они, кроме одной, безрассудно упорной, потихоньку разлетелись на поиски новой добычи. Но эта одна твердо вознамерилась выпросить у Габи еще сухарик - она неустанно взлетала вверх, пикировала вниз, переворачивалась на спинку и снова взлетала ввысь. А Марик, промокший до костей, так же неустанно катался по помосту и снимал ее с разных позиций, - можно было подумать, что они соревнуются, кто кого переупрямит. У Габи в глазах уже стало двоиться, троиться и четвериться, а Марик и чайка никак не могли угомониться.
"Хоть бы опереться было на что!" - с тоской подумала Габи и некстати вспомнила, что возвращаться придется на автобусе. Последнеене время она стала плохо переносить автобусы и предпочитала ходить пешком, - ее приводила в ужас мысль о возможном взрыве. Но Яффский порт был слишком далеко от дома, а еще одну поездку на такси ей не позволяли ни совесть, ни кошелек.
"Если я тебе больше не нужна, я, пожалуй, пойду", - сказала она неуверенно, не надеясь, что Марик услышит. Он и не услышал, зато услышала чайка - она прощально взмахнула крыльями, мягко опустилась на воду и закачалась на гребне соседней волны, высматривая подходящую рыбку. Марик ошалело завертел головой, не сразу осознав, что главная героиня покинула его без предупреждения. Потом поднялся на ноги и стал любовно упаковывать камеру в футляр.
"Пошли?" - спросила Габи и, не дожидаясь ответа, двинулась обратно в сторону порта. Украдкой обернувшись, она удостоверилась, что Марик шагает за ней, упершись куда-то в пространство невидящим остекляневшим взглядом. Солнце уже начало изрядно припекать, и ее мокрые шорты почти просохли, пока они добрались до берега.
Там, у входа на мостки, опираясь на сложенный пестрый зонтик, стоял поэт Перезвонов, заезжая знаменитость высокого полета.
"Наконец-то! - сказал он, протягивая Габи большую толстопалую лапу. - А то я уже начал бояться, что вас обоих там чайки сожрали".
Габи попятилась - откуда он мог узнать, что они здесь? Марик вывернулся из-за ее плеча:
"Одна чайка никак не могла угомониться, вот мы и задержались".
Ситуация начинала проясняться - Марик сработал наводчиком.
"Вы что, знакомы?" - уточнила Габи.
"Я предложил Вадиму Евгеньевичу снять эпизод о его визите в Израиль", - невинно пояснил Марик.
"И Вадим Евгеньевич согласился, - подхватил Перезвонов, - при условии, что вы будете читать его стихи на творческих вечерах".
4.
"Уж небо осенью дышало", - пропел сам себе Дунский, с ненавистью глядя в совершенно безоблачное октябрьское небо над Тель-Авивом. "Уж реже солнышко блистало", - как же, дождешься от здешнего солнышка, чтобы оно блистало реже! На душе было скверно. Очень хотелось дать кому-нибудь по морде, неважно - кому. Так вот славно - завести руку за спину и с размаху по морде, бац! Именно с размаху, незаслуженно и больно. Рука сама стиснулась в кулак, и что-то хрупкое, зажатое в ладони, противно хряпнув, желтой слизью засочилось сквозь пальцы.
"Кретин! Последнее яйцо раздавил! - Дунский со злостью плюнул на напрасно разогретую сковородку. Она зашипела и ответно плюнула в него фонтанчиком горячего масла. - Вот и оставайся без завтрака!"
С трудом отмыв руки от липких останков яйца, он выпил на голодный желудок чашку крепкого кофе, а за ней еще одну, от чего в голове вздулся прозрачный пузырь. Было совершенно неясно, что делать со своим никому не нужным временем. Еще с утра он позвонил в скверную желтую газетенку, где ему иногда подбрасывали корректорскую халтуру, но вредная секретутка Ирка, не допуская его к главному, сообщила, что работы для него сегодня нет и посоветовала позвонить завтра. От ее вкрадчиво-дерзкого голоска противно заныло под ложечкой - что значит, нет работы? Не перестали же они выходить? Значит, нашли кого-то другого, чего он давно от этих подлецов ожидал.
Работа в газетенке была преотвратная, тексты идиотские, а деньги ничтожные, но все же в ней была привязка к реальной жизни. Был предлог хоть иногда вылезать из своей норы и итти куда-то с целью. А без работы жизнь Дунского становилась совсем призрачной - никто нигде его не ждал, и незачем было выходить из опостылевшей съемной квартиры в полуподвальном этаже старого, давно не ремонтированного дома на улице Нахлат Биньямин.
Ни один нормальный человек не стал бы снимать такую квартиру в таком доме и в таком районе, над которым днем клубились миазмы центрального городского рынка, а к вечеру становилось темно и пустынно, как у негра в желудке после черного кофе. Но кто решился бы назвать Габи нормальным человеком? Особенно после того, когда она, окончательно сбрендив после серии терактов, наотрез отказалась пользоваться общественным транспортом. Она так ценила свою драгоценную жизнь, что предпочитала всюду ходить пешком. А куда нельзя было дойти пешком, туда она вообще не ходила - так она исключила из программы Университет, Синераму и собственного брата, которого якобы с детских лет обожала.
Поначалу Дунский попытался было возражать, но чем меньше он зарабатывал, тем больше она пренебрегала его мнением. А зарабатывал он последнее время все меньше и меньше. И страдал от этого, хотя продолжал громко декларировать гордое презрение к деньгам и заработкам. Беда только, что деклараций его никто уже не слушал.
Последним убежищем стал интернет - только там, хулиганя на просторах чужих гостевых книг, можно было отвести душу. Дунский неприязненно ткнул пальцем в зеленую клавишу на панели, от чего, урча и завывая от натуги, пробудился к жизни умный сверхчеловеческий организм, скрытый в недрах серого пластикового куба. Засветился бирюзовый экран, расчерченный причудливым волнообразным узором.
"Ну-с, господа, поглядим, что вы припасли для меня сегодня!"
К сожалению, припасли не так уж много - пару задиристых статеек по мотивам мышиной возни в туземной политике и дамский роман одной туземной графоманки, не стоящий выеденного яйца. При мысли о яйце тоска по утекшему сквозь пальцы желтку полоснула под ложечкой непрошенным выбросом желудочного сока и жгучим разлитием желчи. Такой момент нельзя было упускть - пальцы Дунского вдохновенно запорхали по клавиатуре.
"Просмотрел я жалкую стряпню господина М-рга, невесть почему вообразившего себя пророком. Это при его-то умственной ущербности! Давно следя за его пророческими потугами, особой мудрости я от него и не ожидал, но надеялся хотя бы немного поразвлечься. Благодарно отмечаю, что развлечения мне хватило всего минут на десять. А потом так скушно стало, господа, так скушно, что даже уже не грустно, не говоря уже об морде набить. И затосковал я, господа, по чистому воздуху горних вершин, куда таких писак, как наш М-рг, не впускают ни за какие коврижки".
Перечитал, - получилось хорошо, в меру грубо, в меру интеллигентно, стиль выпукло очерчивал масштаб личности автора. Теперь можно было бы заняться романисткой-графоманкой, но сосание под ложечкой приутихло и запал угас. Дунский попытался себе представить, как она выглядит, получалось что-то уныло-бесформенное с большими сиськами и толстыми щиколотками. Созданный образ вдохновения не добавлял. "Черт с ней, в другой раз ей вмажу", - отмахнулся от компьютера Дунский, и вдруг, ни с того ни с сего, решил пойти проведать редактора бездарной газетенки, так нагло посмевшего пренебречь его услугами.
Где-то на задворках сознания маячил образ хрустнувшего в ладони яйца, исковерканная скорлупа которого послушно складывалась в знакомый профиль редактора, - благо рано облысевший череп бедняги, наголо обритый по последней моде, так и напрашивался быть раздавленным.
Хоть октябрь уж наступил, но форма одежды оставалась сугубо летняя - может потому, что ни одна соседняя роща и не думала отряхать с ветвей свою вечнозеленую листву. Отвергнув собственное робкое предложение принять душ, Дунский наспех натянул на голое тело короткие шорты и помятую футболку, сунул ноги в сандалии без задников, купленные по дешевке на базарном развале, и вывалился из подвальной полупрохлады в знойную невыносимость улицы Нахлат Биньямин. Воздух этой улицы подавлял каменной неподвижностью, более неподвижной и каменной, чем фасады образующих ее одряхлевших домов.
В ноздри ударил приторный запах крови, вытекшей на асфальт из сотен тушек индеек и кур, забитых на рассвете в соседних переулках. Поверх него стлался горьковатый дымок приткнувшегося за углом бухарского лотка, на которым в портативной духовке выпекались на углях большие многоугольные манты, заполненные грубо накрошенными комками мяса неясного происхождения вперемешку с ароматическими кореньями, призванными заглушить сомнительный душок мясной начинки.
В ответ на этот призывный дымок рот Дунского заполнился липкой голодной слюной и он не стал противиться искушению. Вынув из кармана последние пять шекелей он решительно бросил их на лоток, решив, что в редакцию он дойдет пешком. В такую жару итти было далеко и тошно, но есть хотелось невыносимо, а на обед рассчитывать не приходилось - Габи спозаранку умоталась невесть куда, не оставив ни записки, ни денег на покупки. Это безобразное пренебрежение интересами Дунского последнее время вошло у нее в привычку и он ничего не мог с этим поделать.
Перемалывая зубами жесткие мясные кубики, Дунский почувствовал, что он больше не может удержаться от погружения в пучину, уносящую его прочь от Габи. Или Габи от него? До сих пор он разными хитрыми уловками отвлекал себя от мыслей о жене, но сейчас покорился диктату изголодавшегося организма, сосредоточившего все силы на выработке желудочного сока, и, потеряв бдительность, мысленно вернулся к тому роковому вечеру у Ритули.
Он, конечно, заметил, что Габи было там не по себе, и стал нарочито преувеличенно любезничать с Ритулей, чтобы подразнить жену. Тем более, что ему тоже было не по себе среди всех этих сервизов, салфеток и полированной мебели. Можно сколько угодно гордиться своей честной бедностью, но не в этом доме, не просто кричащем, а прямо-таки вопящем о преимуществах богатства. Ну что зазорного с том, что ему, нищему интеллектуалу, было приятно слушать льстивый лепет избалованной избыточным достатком кокетливой хозяйки?
И ведь Габи отлично понимала, что это несерьезно, почему же она так жестоко ему отомстила? Зачем похитила у него внимание Перезвонова, которого он так жаждал? Ей это внимание было ни к чему, она строила свою карьеру в другом мире, в другой, пардон, культуре - если снизойти до того, чтобы назвать культурой провинциальные потуги туземцев. Она ведь знала, как Дунский готовился к этой встрече, какие возлагал на нее надежды, но не дала ему и рта открыть, а ни с того, ни с сего сама начала читать вслух стихи Перезвонова - для чего, спрашивается? Уже не говоря о том, что Дунский даже не подозревал, как много этих стихов она знает наизусть.
Но и это можно было бы стерпеть, если бы ей не вздумалось сопровождать знаменитого поэта по всей стране, афишируя свою с ним связь и читая со сцены его стихи, которые со временем начинали казаться Дунскому все более пошлыми и незначительными. А на его вопрос, зачем ей это надо, она нагло отметила, что лишние несколько сотен вовсе не кажутся ей лишними в их скромном бюджете. Услыхав про деньги он фыркнул, чем немедленно вызвал новую атаку.
"Ты что, ревнуешь? - спросила она. - Так поезжай разок с нами, чтобы убедиться, как ты неправ".
И он, идиот, поехал - в дикую глушь, куда-то за Афулу, через мятежную арабскую деревню Ум-эль-Фахем, при проезде через которую им велели сидеть, пригнувшись, на случай, если будут стрелять по окнам. Поехал только для того, чтобы убедиться, каким успехом пользуется у публики Перезвонов, - в значительной степени, благодаря Габи. Читала она и впрямь замечательно, - с тактом и с чувством, - от чего Дунскому стало втройне обидно. С чего бы столько чувства - такую бы страсть да к ночи! Впрочем, у нее вполне могло и на ночь хватить, уж ему ли не знать.
Он сидел в первом ряду, как оплеванный, наблюдая, как его жена на глазах у всех отдается другому. Жесткий пластиковый стул прожигал зад Дунского, взгляды любителей поэзии прожигали ему затылок, и казалось, будто каждый человек в зале видит его позор. Никогда, никогда не согласился бы он повторить этот унизительный выезд. Габи настаивать не стала - не хочешь, как хочешь, была бы честь предложена! И продолжала колесить за Перезвоновым по всему великому Израилю. Кто бы мог подумать, что в этой стране скопилось столько любителей русской поэзии?
Горячая волна изжоги выплеснулась под вздохом и оторвала его от мыслей о Габи. А ведь заклялся думать о ней и о Перезвонове. Что ж, заклясться легче, чем исполнить. Как сказал какой-то народный поэт бывшего союза народных мудрецов: "Язык всегда вертится вокруг больного зуба", пойди его останови. Спасибо спасительной изжоге - под ложечкой полыхало адское пламя, нарушая сладкую муку раскачивания этого проклятого больного зуба, которой Дунский утешался весь этот проклятый месяц со дня приезда заезжей знаменитости. Интересно, какую гадость засунули рыночные бухарцы в свои соблазнительно дешевые лепешки? Чье мясо напрягало сейчас изношенные желчные протоки Дунского - кошачье, собачье или крысиное?
Он сглотнул горькую слюну и огляделся - удивительно! Погруженный в свои мрачные мысли он даже не заметил, как прошагал через всю улицу Царя Давида, пересек площадь перед мэрией и углубился в жаркое ущелье улицы Арлозоров, почти достигнув таким образом своей цели - площади у центрального вокзала. Оттуда до вожделенного горла главного редактора было не более семи минут ходу.
Но на многогранном перекрестке напротив здания вокзала Дунскому пришлось замедлить шаг - он обычно ездил в редакцию на автобусе, и теперь озадачился перед обилием автомобильных развязок и забитых машинами отводных путей. С трудом переправившись через пару разящих выхлопными газами широких проспектов, он окончательно сбился с пути. Солнце светило нещадно над раскаленным асфальтом автомобильного царства, где не было ни одного деревца для создания благодетельного островка тени. И Дунский запаниковал.
Он уже готов был рухнуть прямо под колеса струящихся мимо машин, когда ошалевший его взгляд метнулся вправо, и вдруг совсем близко, чуть наискосок от нужного направления, наткнулся на целое море зелени - там притаился маленький аккуратный скверик, обсаженный со всех сторон густой живой изгородью. Задыхаясь, как рыба, выброшенная на берег, он нетвердым шагом добрел до спасительного источника тени и юркнул в узкий проход между вечнозелеными кустами.
Юркнул и замер на месте, не веря своим глазам. Небольшой овал сквера был густо заполнен мужчинами, только мужчинами, юными, молодыми, пожилыми и совсем старыми. Они, прижавшись друг к другу, стояли маленькими группками, сплетясь руками и ногами сидели нежными парами на садовых скамейках и, слившись в любовных объятиях, вповалку лежали на траве. Некоторые неприкаянно бродили среди занятых любовью пар в явной надежде найти свое счастье. Несколько голов повернулось в сторону Дунского и он внезапно понял, как чувствуют себя женщины под обстрелом жадных мужских взглядов.
Ему показалось, что двое из неприкаянных двинулись в его сторону. Они приближались к нему с разных концов сквера, вопросительно вглядываясь в его черты. Ужас охватил его - вот сейчас схватят, повалят на траву, заломят руки за спину и начнут стягивать шорты. Позабыв про изжогу и одышку, Дунский круто развернулся и, спотыкаясь на каждом шагу, опрометью бросился прочь из зеленой прохлады сквера.
5.
Самым ужасным было полное отсутствие любви. Отсутствие любви не к ней, а в ней. Она давно уже никого не любила - словно начисто потеряла дар любить и закаменела в вечной нелюбви. Ее поездки по стране с Перезвоновым только углубили эту ее отчужденность. Он, конечно, попытался затащить ее к себе в постель, исключительно с высокой целью утвердить их необычайную духовную близость. И она разок согласилась. Ничего хорошего из этого не получилось - с духовной близостью все было в порядке, но любовник он оказался никакой. В койке с ним было так скучно, что больше Габи эту ошибку не повторила, ссылась на невозможность истинного духовного слияния на фоне физической близости..
Перезвонов ей не поверил и тяжко переживал ее отказ - не потому, что был от нее без ума, а потому, что прочно войдя в роль кумира, в принципе не привык к отказам. Он бы охотно послал ее ко всем чертям, но она была ему необходима для завершения победного тура по литературному пространству Израиля - он был далеко не дурак и прекрасно понимал, как ее вдохновенное чтение повышает градус восторга поклонников его творчества.
Но Бог с ним, с Перезвоновым, он был явлением временным, - как приехал, так и уедет. Главная проблема гнездилась в Дунском - жизнь так стремительно относила их друг от друга, - отрывала с кровью, вырывала с корнем, выжигала каленым железом и вытравляла серной кислотой, - что Габи уже не находила в себе сил его жалеть. Не могла больше закрывать глаза на его враждебную зависть к любому ее мелкому успеху - а крупными она, к сожалению, похвастаться не могла. Он не мог простить ей ни одного ее жалкого достижения - ни мучительно выученного иврита, ни ее крошечной, но постоянной зарплаты, ни частых звонков озабоченных своими творческими поисками студентов.