Lib.ru : Воронель Нинель Абрамовна. Ни слова лжи.

НИ СЛОВА ЛЖИ

-- МИХАИЛ ЮДСОН О НИНЕ ВОРОНЕЛЬ

Михаил ЮДСОН

УДАЧА, ИЛИ ДНЕВНИК ЧИТАТЕЛЯ

(Романы Нины Воронель "Ведьма и парашютист", "Полет бабочки")

"- Где ты была, сегодня, киска,

- У королевы у английской.

- Что ты видала при дворе?

- Видала мышку на ковре".

(Самуил Маршак)

        Нина Воронель написала нечто необычное. Это история об удивительной любви и необыкновенных приключениях Ури Райха, десантника из Тель-Авива, о путешествии его в заклятые земли и о его злоключениях в Замке, куда он был выброшен в одиночестве, и как попал он на Остров (в Библиотеку), и как всех почти победил (окончание - на сладкое - еще только следует). Этакая увлекательнейшая читательная смесь из глав "лав стори", детективной канвы и дневниково-исторической прозы. И, наконец, конечно же - перед нами взрослая сказка (ибо что есть сказка, как не детектив для детей!), где шестью восемь вовсе не обязательно сорок восемь, а, например, "семь сорок" супротив "восьмидесяти восьми"...
    Пересказывать содержание запрещал еще Заратустра, да и действительно - это всегда достойно жалости, что-то тут от Башмачкина, от его радости творчества - переписки бумаг своими словами. Поэтому, ребята, просто кусочки впечатлений, так сказать - что я видел. Смотри, читал я на ходу, повсюду - у себя в жалкой съемной норе, лежа на чем-то стареньком, продавленном; сидя и подпрыгивая в ползущем, как тромб, тель-авивском автобусе; украдкой на рабочем месте, отложив ненадолго дружелюбную швабру, - и осколки прочитанного впились мне в очки и желудочки... Ну-с, как говаривал Анаксагор, приступим.     Странствующий израильский рыцарь Ури попадает в тевтонский Замок, где принцесса Инге немножко ведьма и держит свиней. Сразу вспоминается из детства - как землемер К. очень хотел попасть в Замок, да никак не мог, а вот небожитель (парашютист!) У., наоборот, сначала рвется наружу, но, поцеловав и разбудив, и возбудив ("В этот день они больше не читали"), прилипает к Замку, как братско-гриммский гусь.(на шуке)
    Роман на четыре голоса без оркестра - тут одни и те же события озвучивают разные персонажи - любовники Инге, парализованный старик Отто (отец панночки - барон и ветеран) плюс деревенский дурачок Клаус. Каждый видит свое, кому чего отпущено, - и получается такой немецко-еврейский расемон. Особенно странен и трогателен рассказ слабоумного мальчишки, где шум и ярость внешнего мира (мамки Марты) мешаются с тихими радостями безобидной убогой души. (в очереди в Битуах леуми)
    А как Клаус спасал своего друга-поросенка!.. - не шучу, эта штучка будет посильнее "Темы и Жучки"! Здесь триллер (так сказать, Смит-Вессон) смолкает и вступает сплошной Сетон-Томпсон. И ведь написано-то как здорово, с удивительно чистой наивностью... (вечером за чаем)
    Природа там вокруг, в книге, конечно, великолепная. Так бы все бросил - и в грандиозный сумрак горных лесов, в журчанье фуг... (Посетите, говорят, Германию, общество друзей кремации!) Но зло затаилось и в Замке - когда-то там жил-был дракон Карл (подпольная кличка - Гюнтер фон Корф, моорист, террорист, голый гад да и вероятно марксист). Сейчас от него остались только мощи и кучка одежды. Но драконы, увы, живучи, охочи до драки и перевоплощаемы. Дракон явно перелетает (и нас несет за собой) из "В и П" в "Полет бабочки", где станет зваться Яном и всем еще задаст.
Осточертевший бобовый суп со шпеком, который, давясь, глотает Клаус и вожделенный любимый протертый супчик из зеленого горошка - от Отто... Это полюсные вкусовые символы семейного раздражения и ненависти, и заботы и -эх, хе, хе - ласки...(открыв холодильник)
    В Замке ползает призрак Замзы, и эхо Эко маятником отмахивает в гулких подземельях. Для меня Замок, конечно, не тевтонский, а центонский - воздушный, сотканный, очень реальный ("В и П" - это также "Время и Пространство"). Все потому, что язык очень хороший, с пупырышками - сочно видишь изображаемое, страницы аж обжигают пальцы, они вдруг ускоряются, несутся к развязке, тревожно шелестят - пусть Инге не боится Мартовских ид и Дитерских козней, но зло сгущается, неладное нарастает - и гибнет Отто. Но спасается Ури. И возвращается кабанчик N 15, мой с Клаусом любимец, вот действительно радость так радость! (За Ури я был как-то спокоен.) И Карл больше не придет, и очень хорошо.
    Посмакую еще напоследок один из лакомых кусков - как Инге укутывает на зиму горшки с геранью - так это домашне, неспешно, уютно написано! (в дождь под навесом)
Но вновь продолжается бой - и мы отправляемся в "Полет бабочки". Это очень непривычная книга, "ПБ", космополитичная какая-то - действительно, Новый роман, написанный-то кириллицей, но тут не Русью пахнет, а Уэльсом. Библиотека расходящихся тропок, где и сам Борхес пробирается на ощупь, увитых "то ли жасмином, то ли жимолостью", - ох, Набоков бы перевернулся и ухватил бы за бочок! - и тутошние бабочки, конечно же, от него, внимательного (так сказать, из замка Гумбертус Гумбертус), а не из здешнего кабачка, который - по мне, так - перелетный кабак Гилберта Кита Честертона, да и библиотекарь не от мира сего - из честертоновского же "Возвращения Дон-Кихота", да и дело происходит в каком-то подозрительном Честере... Есть и еще кит, как-то: Агата К. - агенты в замкнутом пространстве, такой ближневосточный экспресс без колес. Б. Шоу подмигивает эпизодическим профессором Хиггинсом. Чайные церемонии, шпион-китаец (здесь - японец, но поди их, фасеточноглазых, разбери!); двуликий Янус - Ян фон Карл; зеркальные Лу - Ули, "инь" и "янь" (для тех, Кто Понимает, для людей "ин", а Посторонним - В)... Уж так я вижу, и слышу, и что поделаешь!
    Библиотекарь Брайан, хранитель саг, - мягкий и пушистый гномик-гомик, добрый нибелунг, у которого Карл-Гюнтер-Ян-Зигфрид похищает... кольцо, ключ... - неважно. Брайан, этот божий одуванчик, гениален и эпилептичен - он расшифровывает текст во время приступа болезни - здесь поразительное описание процесса творчества: поезд мчит в туннеле, а по стенам - письмена, осколки слов откалываются и падают, туннель встает вертикально и превращается в колодец, и в этой бредовой системе координат вдруг выстраиваются фразы, которые надо успеть вслепую скопировать, пока они светятся... А потом уже аккуратно, с удовольствием переписывать. "И отчего-то было светло и радостно на душе". Да, хорошо угадано.
    Где-то в середине "Полета..." триллер внезапно споткнулся и в мениппею воткнулся (карнавальность ей свойственна!). Возникают, как будто выскакивая из камина и ударяясь об землю, все новые и новые персонажи - все тайные офицеры и явные джентльмены, но превосходит всех яркостью и манерами отец Георгий (тень отца Брауна?), неустанно пьющий цуйку. Вот страницы, уносящие меня в мир прекрасного, - читаю, непроизвольно облизываясь, этого я еще не хлебал!
Как среди всех этих скопившихся людей недоброй воли, разных национальностей и цвета кожи выявить наших - вот задача читателю. А наши есть, можете не сомневаться. "И румынский иерей тоже, видимо, еврей!" Евреи, евреи, кругом одни они! Миньян вполне можно сообразить.
    Смешение языков, как при Башне, но не шотландской сторожевой, а с раньшего времени; "птичий щебет чужой речи", но все всех понимают - все наверняка слизнули каплю крови; пространство-время расплывается - Уэльс плавно впадает в Ватерлоо, исчезают дни недели... Нет дней недели в книге - вообще!.. Понедельника там, вторника... Кто же тогда был Четвергом? Год известен - 1990-й - 175 лет со Дня Ватерлоо (16-18 июня 1815), уловил я также, что Ури 1961 г. рождения, то есть ему под тридцать - не мальчик, но муж, в намереньях упорный...
    В инвалидную коляску Отто пересаживается растворяющаяся в воздухе улыбающаяся миссис Муррей - мол, мур-мур... Но кончается это печально, и возникает гипотеза - может, все дело в коляске?     "Японец с пулеметной скоростью строчил на портативном компьютере". Пулеметная скорость - это, скорее, звуковая метафора - треск, стрекот пишмашинки. Компьютер бесшумен, как трубочка, стреляющая жеваной промокашкой. Кстати, японец бос. И златокудрый викинг Толеф тоже бос. Вот и попались! Воннегут бы сразу раскусил - эти заодно, люди одного "карасса", с бойни-колыбели.
    "В каждую книгу можно войти через сто дверей", - утверждал Грин (тот, который Степаныч). Иду анфиладой - читаю про Ури, читающего дневник Карла, в котором тот читает дневник Вагнера, читающего дневник своей жены Козимы... (готовясь спать в одиночестве на кухне, засунув голову под раковину, а ноги - в щель между холодильником и посудной полкой).
Усомнившийся Вагнер хотел "откреститься от своего еврейства". Архиверная, батенька, формулировочка! (На полях - "Сволочь!")
    Вагнер полюбил Бакунина, но не успел трижды пропеть "петух", и он заложил его, предал, так и не поцеловав. Обыкновенная диссидентская история. Было, было все и ничего не будет нового, ибо трудно романы тискать, создавать действительность...
Вообще же трилогия называется "Гибель падшего ангела", у многих персонажей есть сложенные крылья.     Немецкая ведьма Инге - бывшая стюардесса, израильский наш параш(ютист) Ури - летающий в тучах всадник, гордый и бесстрашный. И любят они друг друга, и прямо парят на простынях, как над местечком. А уж разнообразные валькирии - все эти вильмы, доротеи, ульрики, лу - полет, бабочки (в смысле - эх, бабоньки! Пора по пабам!), всего попутного вам!.. Да и малость святой Клаус, пролетая над своим гнездом кукушки, периодически посылает приветы к Рождеству. Зато злой Карла в очередной раз пролетает (и поделом ему, пад... Ангелу!), хотя вроде и успевает, уносит ноги - но он ли лично? Мелькнул лишь, как клюв, козырек спортивной шапочки (или берет с пером?) - только вот сам демон рядом с Патриком Рэнди - иль очередной подставной баварский Людвиг?.. Несколько слов о человеке-бабочке Рэнди: эх, Патрик, Патрик, не угадал я вас, гада, упустил! Но - ура! - Ури-Ули улетает в погоню, он ведь тоже не промах и у него невидимый (малиновый) берет набекрень...
    Вечер. Несколько тоскливо. Схожу-ка я в Библиотеку - там свет, смех, тепло, все уже знакомые. Сюда так и не приходит инспектор, но имеется спектр - Каждый (и даже не в день Охотника) Желает Знать, Где Сидит... Есть тут и желтые, есть знать... Странный, закутанный в цветной туман мир Библиотеки. Других брегов, кисель-лазурных, сотри случайные черты - на крыльях бабочек ажурных сюда слетаются мечты. Сам создал, вот этими руками, зажав авторучку. Еще мазнем - слышал я о существовании метафизического гомосексуализма - "если брать последний как причину тотального бунта, гностического вызова бытию, ненависти к материи..." Тогда Карл, "красный", причудливо окрашивается и в голубые цвета (и это перекликается с "либидиной песнью революций" по Воронелю Александру).
    Когда мы, отложив очередные весла, свешиваемся в книги - иногда дно видно, а иногда - фиг. И остается подслеповато, с чувством бормотать: "Они дивные, дивные, дивные!" Ведь что-то мнилось мне, что-то чудилось, свербело, и - осенило, осенило (где-то в декабре), дошло, наконец: Ури-Ули - ка-анешно же Улисс! ("А хули?" Э.Лимонов) Простой наш еврейский Одиссей - Райх там, или Блюм какой-нибудь... Инге - помотавшаяся по свету Цирцея, осевшая подле своего свинарника. Амазонки-лесбиянки - профессорки Доротея с Вильмой. Златокудрый и босой викинг-вегетарьянец - лотофаг Толеф, etc. Эт Цетера, Итака далее!..
    Сказано же - Гомер, Мильтон и Пани... простите, Борхес. В Мильтоне, безусловно, слышится милиционер, в данном детективном случае - некий грядущий интерполицай, который вдруг возникнет из машины и снимет со стены висящее...
    "Золотистый шорох опавшей листвы" - ироничный отзвук европейской культуры (по Нине Во...) - ау, где ты? Эйфо, так сказать, ата? Ныне мы, господа офицеры и джентльмены, без листопада (разве что "осыпает мозги", в смысле - достать "чернил" и плакать...) Все ушло, все умчалось... Отлетело, утекло. Словно бабочка в стекло, а песок сквозь пальцы, а пальцы в пыльце... Шерстью осень... сорок сороков... "Осем"... Холодно. Жарко? Холодно. Пусто. Пусто. Пусто. Книги, любимые домашние шуршащие существа, куда-то попрятались. Осталась местная монструальная действительность с устным творчеством бродячего фалафельщика за окном...
    Ну ладно, ладно. Эти книжки переворошив, я намотал себе на условный ус - талантливый текст, как кекс, многослоен, изюмчат. В нем каждый находит и выколупывает желаемое.
    "Как добротно в старину переплетали книги - в современную книгу ничего бы спрятать не удалось" ("Полет бабочки"). Удалось, удалось! С удачей вас, Создательница, - и далее без остановок! А вот интересно - какой будет третья, заключительная (?..) часть Романа. Что там будет происходить? Заканчивая свой дневничок, обращаюсь в пространство - присылайте свои варианты, ребята, и наиболее прозорливые, угадавшие, проникшие в глубь и плоть двух первых книг, глядишь, получат Приз - трилогию с автографом автора. Так что учтите - читайте зорче! Глядите там!..

ZOOЛУШКА, ИЛИ ПИСЬМА НЕОЛЮБВИ

О книге Нины Воронель "Без прикрас", издательство "Захаров", Москва, ?2003

Михаил ЮДСОН

"И пускай никто больше этого не видел - тем хуже для них! Я видела и я знаю правду".

Нина Воронель, "Без прикрас"

На спинке этой книги - издательская татуировка: "Корней Чуковский и Лиля Брик, Борис Пастернак и отец и сын Тарковские, Андрей Синявский и Юлий Даниэль, Марья Розанова и Лариса Богораз, Давид Самойлов и Алла Зимина, Михаил Гробман и Илья Кабаков... Если вас интересует частная, а порой и тайная жизнь этих и еще многих других знаменитостей уходящей, но все еще загадочной эпохи, если вас не пугает шокирующая правда того времени - эта книга для вас. Активная участница тех событий Нина Воронель талантливо и изящно, остроумно и безудержно рассказывает то, что другие пытаются скрыть, а большинство не знает вовсе..."

А на обложке - Нина и Александр Воронели. Красивые, улыбающиеся, в обнимку. Книга - прежде всего о них. Этакие веселые мемуары Золушки - провинциальной девочки, встретившей своего бедного, но прекрасного принца (см. обложку), и как они полюбили друг друга и прочее, и прекрасный принц (далее - Прпр) увез ее в Москву (дав кругаля через Саранск), и там они скитались без прописки, питаясь бесплатным хлебом с горчицей и ночуя на Центральном телеграфе, а иногда и живя в ледяных норах в земле, - но постепенно покорили столицу, сделали себя сами, и Прпр стал известным физиком, доктором наук, а Золушка испекла знаменитый перевод Уайльдовой баллады, родила сына и закончила Литинститут, и все было, казалось бы, хорошо - ан нет, жили-то они по-прежнему у злой мачехи Софьи Власьевны, и все было плохо, и снова Прпр увез Золушку - после увлекательных мытарств и приключений, - и они улетели оттуда по небу, и взошли на Холм Весны, где живут и сейчас - в любви и согласии.

И Нина в своей книге как бы пишет письма. Кому?

А той четырехлетней девочке, висящей над канализационным люком на слабых детских руках и непостижимым усилием воли вытащившей себя наружу, той девятилетней девчонке, до полусмерти избитой во дворе и с трудом выжившей, той девятнадцатилетней девушке, вышедшей замуж за однокурсника харьковского физмата Сашу Воронеля, той юной двадцатитрехлетней женщине, которая, экспериментируя над англоязычными созвучиями, вдруг озаренно вывела классическую формулу:

"Ведь каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал".

И Корней Иванович Чуковский радостно потирал руки: "Ох, эти провинциальные еврейские девочки! На что только они нe способны!"

Нина Воронель, повторяю, пишет письма - рассказывает, как они жили-поживали-выживали. С кем виделись, куда ходили. Какие погоды стояли, какая музыка звучала. "Самое интересное, что я читал, - чужие письма" (Бабель). Что ж, почитаем, заглядывая через плечо.

Есть такое понятие - "притяжение текста", неземной магнетизм, когда читатель, охнув, прилипает и не может оторваться - принимает собранье пестрых глав, мысленно аплодирует ("Автора, автора!"), гладит глянцевую кожу книжки и даже издателя зовет из-за кулис: "Ах, Захаров! Ай да молодец!" Это тот случай.

Конечно же (а как же!) в природе водится и Суровый Читатель (в дальнейшем сокращенно - Суч). Хотя с виду он вполне может быть пушистый и кругленький - розанчик. Узнается он по запаху - от него немножко пахнет землей и дохлятиной. Его наверняка будет раздражать, что в письмах-новеллах Нины Воронель персонажи - живые. Пусть некоторые, к сожалению, уже там, за Рекой, но в этой книге они живут вовсю - шевелятся, острят, влюбляются и ругаются, выпивают и закусывают, пишут и рисуют - ученые установили, что такова жизнь. Но знаем мы заранее, что Суч будет бурчать: "И белковые тела какие-то не те, разнузданные! И способ существования сомнительный!" И вообще - "Нэ так все это было!" - как скромно заметил отягощенный злом товарищ Сталин, посмотрев кино, где он совершает революцию.

Возможно, для тех, кто уверен, что процесс Синявского - Даниэля был во времена Синдбада-морехода, для них и Суч - соловей. И его кряхтения, что и он там был и на манжете все записывал, могут восприняться снисходительно-ласково - ври, ври дальше... В конце концов (в начале начал) и такие авторитеты, как Лука, Иоанн, Матфей и Марк тоже записывали за ихним паханом - и тоже разночтенья уже пару тысяч лет... (Потому что - оптический обман-с. Хармс.) Но мы-то ведаем, мы-то все определяем по Мастеру! Таланту лучше знать. Потому и Нина - канонична.

Да, на сказке, безусловно, сказывается, что она показана нам глазами Нины: "Я перестала верить в сладкую легенду, что человек по природе добр". Сия книга - небольшой зоосад (zoo) в бумажном багаже. Пробежимся же, по-хлебниковски быстро, вдоль клеток: мохнатый паук с огромными прозрачными глазами Александр Межиров; усатый морж в берете, он же старый петух, Павел Антокольский; печальный ангел (такое пугливое пернатое) Андрей Тарковский; жабье лицо Аверелла Гарримана; лиловый монстр с зелеными щупальцами внутри Ларисы Богораз; и на прощанье, на десерт - оскаленные волчьи морды "эсэсовцев" Володи и Вади, "рожи Родины".

Немножко готические воспоминания-то! Метаморфозы! Но тут же - непрерывная самоирония, всепобеждающее вино жизни, источающую сократовскую истину, - хождение по мукам и радостям: "Голодно, но молодо и головокружительно звонко" - это звенящее "о-о!" той Москвы... Серебряный клубок магендавидов (с его мистическим смыслом вам предстоит познакомиться), из которого Нина выдергивает по нитке.

И вообще - замечательная художественная проза, чистый, чудесный язык. Игровое издевательство над нудным Суровым Читателем - мне скучно, бес! Без прикрас!

- А где же крылышки у великих? - горячо гневается Суч, словно спрыгнув со сковородки. - Где арфы у известных? Где благость разлита?

А арфы там же, где и рояль, и все, все, все...

"Человек, слава Богу, человекообразен", - успокаивая, учит Нина. И учение ее достаточно вечно, потому что оно, наверное, верно.

Начитавшись и надышавшись текстом, я приятно возбудился и тоже решил сотворить вставную новеллу "Изгнание из рая, или Очередная победа". Слушайте же:

"Жила когда-то в Москве Нина Воронель. И проживала она, судыри вы мои, по адресу Хлебный переулок, д. 19, в той же самой квартире, где некогда обитала "железная женщина" Мура Будберг, подруга Локкарта. Видимо, нехорошая квартира добавляла железа в организм - а может, это полезно? Потом Нина Воронель стала жить в Израиле. Хорошо. Перенесемся туда.

Однажды был чей-то день рожденья. На него пришел (приперся?) печально известный журналист-антисионист Изя Укропный. Всеми фибрами (и жабрами) не любил Изя Израиль - ну, не нравились ему окружающие жиды и желал он их погибели, чтоб на образовавшейся пустоши паслись мирные палестинцы. Ну, клинический случай, нередкий кстати - вспомним Отто Вейнингера. Но Изя не пошел славным путем Отто, не самоубился в раннем возрасте, а наоборот, вырос бодрым и активным, как насекомое таракан. Хотя вообще казалось, что он сошел с полотен Дарвина - помните эту картинку, где обезьяна встает с четверенек, постепенно распрямляясь? Вот как раз между начальным этапом и кроманьонцем и высунулась физиономия Изи.

И вот он явился на день рожденья и начал кушать. А также немного выпивать. Он голодный был, наверное. А может быть, просто неудовлетворенный желудочно. И всяко. Мы не знаем.

Значит, он сидит и кушает. И вдруг слышит шаги Железной Женщины!

И, войдя в залу, повела она плечами и молвила мягко:

"Что-о?.. Под одной крышей с ним!! С этим!!. Который!!! Пусть горит земля и не подается рука!.. Или он, или я".

Почуяв опасность, Изя стал кушать быстрей. Хорошо развитые челюсти его быстро двигались - ням, ням... Но тут к нему подошли и принялись вежливо изгонять: "Позвольте, говорят, вам выйти вон".

Изя изумленно смотрел из-под могучих надбровных дуг: "Уйти? В ночь, в дождь? Ему - постоянному автору московско-патриотической газеты "Завтра"? Коллекционеру и тонкому ценителю "Фолькишер беобахтер"? Балующемуся на досуге переводами Гомера и Джойса?"

Он же так хорошо уже покушал, и еще предвкушал баранье жаркое, томящееся на кухне, так настроился снисходительно поговорить, осклабясь, с толерантными человеческими существами, в тепле и уюте - так изгнали!

И, быстренько выругавшись напоследок, дожевывая на ходу, он ушел в дождь, сразу съежившись, и рваные калошки почудились даже вместо итальянских башмаков... И поделом!

А Нина, победив в очередной раз, разогнав мглу, осталась с гостями, и все стали радоваться, гулять да веселиться. Так-то вот".

Мда... Ну, не очень. Не сравнишь, конечно. Так вернемся тогда к образцам!

Объясняю еще раз: книга "Без прикрас" - это своеобразная семейная хроника, прежде всего - история веры, надежды, любви. Это письма неолюбви - необыкновенной, вечно новой, постоянной (возможно, измеряется в микроворонелях). Нина и Александр, их тандем, дивное единое существо - Ниналександр Воронель - вот главный герой произведения! Автору глубоко и проникновенно удалось раскрыть этот симбиозный образ. Все же остальные образа и образки - знаменитые и не очень - это те, кто встретился Нине и Александру по дороге на Холм Весны. Они и сейчас там - их дом среди клумб и хвойной зелени, и с ними два источника, две составные части счастья - талант и любовь.

"Да, мир довольно жесток, но временами и добр, и ежедневно интересен", - утешает нас Нина Воронель в своей книге. Да, она так увидела ту жизнь и этих людей (от прибора, и от того, как он кладется, тоже зависит картина наблюдения - вспомните незабвенный алмазный катаевский!..).

Нина Воронель так написала свою книгу. Я так прочитал ее. Читайте же и вы по-своему, радуйтесь, не соглашайтесь, восхищайтесь, возмущайтесь, творите в ответ (пусть и подметные письма - кому что дано), но главное, для чего и создано чудо книги - читайте!

ФСМихаил Юдсон

Содом родной, или Продолжение сказки

"Я сама сейчас выйду и всех тут вас распатроню".

М.Зощенко, "История болезни"

Нина Воронель написала большую былину о людях, годах, жизни, судьбе и себе. Это такой сборник сказаний под названьем "Содом тех лет" - книга в пять глав-"разделов", с прологом и эпилогом. Как и в предыдущем томе "Без прикрас", тут миф - жив, раздача слонов пролонгирована (каждому - по шапке!) и "три качества отличают рассказчицу: бесстрашная откровенность, психологическая проницательность и страсть к разгадыванию тайн". Экспериментальная лирика. Сказка, братцы кролики!

В начале была, как водится, девочка Неля - робкая, начинающая Красная Шапочка, движущаяся, скользящая, сверкая коленками, по тропинке между матерых литволков с корзинами красного вина и пирожками с рожками да ножками. Добрый айболит Корней Чуковский приветил, обогрел, немножко озолотил ("вручил обещанную купюру, которая позволила нам всю неделю мазать масло на хлеб") и благословил на пиитические труды: "Ох, эти провинциальные еврейские девочки! На что только они не способны! Валяйте, переводите дальше!"

Так Шапочка превращается в Золушку, которой впору хрустальная туфелька успеха - ей поддается "Баллада" Уайльда, "Ворон" Эдгара По, и дальше, больше - крутится разноликая литературная карусель. И рядом в седле постоянно - верный рыцарь, друг, муж, физик Александр Воронель ("он окажется одним из выдающихся людей нашего времени, и его верная поддержка поможет мне стать тем, кем я стала"). Вот пример навскидку: будучи компанией на каком-то волжском острове Буяне, питаясь опостылевшей рыбой и оголодав, страдали, как вдруг - "Саша подстрелил орла. Настоящего огромного орла с орлиным носом (точно, как у Чалидзе. - М.Ю.) и яростными желтыми глазами". Чародея подстрелил!

В первой ("российской", "столичной") половине книги Александр Воронель вообще является столпом повествования, вектором поля прозы и серебряным жезлом. Витязям сроду не свойствен релятивизм и средь прочих персонажей он высится точкой отсчета. Мне доводилось встречаться с Александром Владимировичем Воронелем и могу засвидетельствовать - мощный, непрерывно "качаемый" интеллект, свобода воли и мысли, характеристики вожака (того и гляди, расскажет сказку о вороне), вселенское диссидентство - читаешь о бурных делах тех лет и бормочешь: "Жаль, не довелось участвовать в сих славных викториях хотя бы мичманом!".

А бал, открытый переводом "Баллады", был в разгаре, и на царский гонорар Золушка, выросшая из Нели в Нину Воронель, приобретает роскошный наряд - "расклешенное пальто джерси цвета заходящего солнца" (чтоб помнить о полночи) и дивную карету - "половину старенького "москвича", и переезжает во дворец - "новую кооперативную квартиру на улице "Народного Ополчения"...

Но тут антисоветским анчаром расцвел жестоковыйный журнал "Евреи в СССР", и неосмотрительно переложенные Ниной на русский некошерные диснеевские "Три поросенка" немедля начинают почковаться и образуют целый скотский хутор с оруэлловскими гэбэшными орлами-"кураторами" Володей и Вадей. А уж у этих корсаров госбезопасности лозунг один: "Евреев - на реи!". И наша семитская Золушка вынужденно оборачивается Алисой и, как в кроличью нору, ныряет в израильский лаз, в Отъезд, возносится в Зазеркалье.

Вырвавшись из родимой бредовой Страны Чудес, улетев к ле-Шему, от социализма с человечьим оскаленным лицом, попав в иные миры, Алиса-Нина с улиссовым странническим неистовством пускается в путь по тридевятым царствам: Нью-Йорк, Париж, Тель-Авив ("Стоп, я выхожу!" - как буркнул бы герой Довлатова) - тропинки театров, фильмов, пьес, текстов, творческие замыслы и заросли Зазеркалья с обитающими там тарзанами и зануссями.

Здесь, на других берегах, на новых страницах, постоянный спутник Александр не столь част и константен, зато остальные участники книги еще больше оживляются, наливаясь кровью с молоком и медом. "Кумиры ушедшей эпохи предстают у Воронель людьми, исполненными разнообразных страстей, как и положено людям". Короче, разнуздываются до безобразия. Порой эрос шибает в нос, и сказки становятся залихватски-"заветными", как у Афанасьева, - скажем, броженья теперь уже Белоснежки по парижской пещере тролля Синявского или прогулки "под сенью синтетического вибратора" с тенью нетленного Эдички.

На протяжении действа у действующих лиц периодически отрастает тяжелый шипастый хвост, раскрываются кожистые крылья и глаза загораются красным. Автор ходит вдоль глав, нежно пощелкивая хлыстом, - укротительница драконов! Тут же вводятся определения: "поддельные изгнанники" (Синявский, Эткинд), "завихрители пространства" (Лимонов, Мария Розанова).

Не всем данным драконам по вкусу их описание, и они гневно исторгают: "Гевалт!" (их жалобным воплям, устному карканью и письменному каканью посвящена отдельная глава). Им, драконам, недоступно, не дано понять, что сказка - ложь ("Ложь взад!" - исторически уточнял Зощенко), да в ней нам жить. И "жареные" подробности - не марьи-розановская "гора навоза", а жемчужины, перлы, инкрустирующие текст (порой даже жалеешь, что жемчуг мелок). Ведь не разбив яиц, книжку не поджаришь. Омлет тех лет!

Важнейшим для автора становится не белизна одежд, а стираное рубище самоиронии - дорого и сердито. Как поучал соратников дядька Черномор: "Идешь в Содом - бери кондом!" А что касается силы выражений... Это ехал раз Бунин с приятелем в такси по Парижу и бранил Зинаиду Гиппиус. Честил и костил во всю ивановскую. А шофер-то тоже русский оказался. Поворачивается он к Бунину и говорит: "Простите, сударь, вы, наверное, из флотских будете?" Бунин холодно ответил: "Нет, любезный, я всего лишь академик по разряду изящной словесности". Ну, свойственна тонкость чувств и звуков литератору российскому, даже занесенному в Зазеркалье.

"Призрачность существования на березовой кириллице в мире, иссушенном хамсинами и древними квадратными письменами..." - вздыхает Нина Воронель. - Ох, точно, - соглашаюсь я, малосимпатичное тель-авивское привидение без мотора, вместе с двумя своими бесплотными друзьями откупоривая бутылку "Голковки" на приморской скамейке. Сказочность, бутафорность, мидрашность тутошней русской "литературной тусовки", миражность отпущенного временем мирка, увы, увы - впору в пику Ивану Алекссевичу накострять "Тяжкое дыхание"...

А книга Нины Воронель - интересная книжка. Скандальная сказка. Со сдвигом реальности и подробностями жизни. Она однажды рассказывала: "Пришли как-то гости, стучат. Открыли дверь, впустили. А маленький сын наш Володя плачет: "Я, я хочу открыть!". Ладно. Вытолкали гостей обратно на лестничную клетку, они опять постучали. "Ну, иди открывай". А Володя не идет и снова плачет, заливается. "Чего теперь-то?" - "А я хочу открыть тогда-а-а!" В книге Нины это подкожное желание удовлетворяется - ведь хочется несбыточного, мечтается остановиться ("мгновенье!.."), обернуться - "открыть тогда".

Василий Павлович Аксенов, сам незаурядный сказочник, создатель замечательных произведений "Золотая моя бочкотара" и "Мой дедушка - сундучок, в котором что-то стучит", так написал Нине Воронель: "Спасибо за книгу... Читателю, вроде меня, трудно оторваться... Вам удалось написать легкую, полную юмора и воздуха книгу о нашем времени и между прочим о вкладе российских евреев в преображение ХХ века".

Михаил Юдсон

ИЗВНЕ, ИЛИ НОВАЯ ЛОЛИТА

* Нина Воронель, "Черный маг", "Москва - Иерусалим", 2010

Роман-загадка, роман-тайна, роман-морок, интеллектуальный детектив, литературное уравнение со множеством иксов - увлекательнейший микст триллера с постмодернистской игрой. Предисловие изящно уведомляет, что текст "посвящен жизни художественной интеллигенции из России в сутолоке израильской действительности... вокруг героев то и дело завихряется пространство, вовлекая их в необычайные приключения".

Во-во - в самую точку, точнее, в многозначительное отточие... С грубой прямотой старого рецензионного солдата, эдакого тель-авивского бен-адамовича, гаркну - завораживающее чтиво! Даже я, вялый опавший лист, обычно ленно плывущий по страничному ручью - впечатлен этой прозой, живой и звенящей.

Какой-то древний японский художник всегда рисовал лошадей привязанными - дабы не ускакали со свитка. Так и здесь - изобразительный талант автора, его вера в изображаемое оживляет персонажи, а заодно резонирует с душевным чердаком читателя, и он, голубь, адепт насеста, охотно и кротко слушается воронелевского шеста.

А ведь это целое искусство - приучить читателя к кормушке под обложкой, заставить получать сахарок именно из твоих рук, ведь многие рвутся покрошить свою булку, а дано избранным. Человек пишущий должен долго и кропотливо окормлять стайки разумных и прикармливать косяки дислектов лапшой и кашей, чтобы те начали хватать наживку и принялись охотиться именно за твоим многостраничным крючком. А читатель-ленивец еще и губу морщит - сложно, мол, загнуто, книжночервячно... Ершист! Есть читатель-пескарь - премудр и тих, но существует и щукарь - зубаст и недреман. У Чехова в "Письмах" про таких налимов прямо сказано: "Измором брать!" Нина Воронель своего верного читателя-лидинга рачительно воспитала, любовно взрастила, и теперь на его улице, в его садке праздник-пудинг - новоиспеченная книга. Жданное продолжение саги о Габи и Дунском.

Поскольку всю сюжетную красу описать невозможно, я сжато изложу выбранные места. Итак, они репатриантами были, они друг друга любили, и оба несчастливы были в съемном своем раю... Эй, эй, осади назад, это тебе не альманах поэзии "Старое Рваное Ухо", а серьезная рецензия, давай сказывай сначала...

Жили-тужили в тридевятом Тель-Авиве муж да жена, вырвавшиеся из заснеженной Московии с ее Большими Избами Культуры с Аполлонами да квадригами на крыше - в обетованный медвежий угол, в убогую арендованную берлогу. Из лап зимы - на Холм Весны. Муж-литератор Дунский задумчиво лежал на продавленном диване, отринув занудный иврит (чай есть уже одна Книжка, хватит) и мечтал, как напишет на великой кириллице "большой рассказ". Жена-актриса Габи не пищала, терпеливо пряла свою пряжу, добывала подножную пищу, но мечтала о большем. Тель-авивские мечтатели! Как всякая женщина, Габи - это целый театр, ходячая "Габима", а Дунский - типичное рефлексирующее эмигрантское интеллигентное бревно, человек дивана и компьютера. Ее жизнь - движение, а его - лежбище. Лань и тюлень. Однако же ленив, но ревнив. Вял да удал. Страсти кипят и мордасти бушуют. Творческие потуги, радости и муки Дунского, эдакого Александра Невеликого, накрошены в романе смешно и точно. Пышный пир духа! Вначале зачахли его замыслы о "большом рассказе" и помыслы о серьезной прозе накрылись медным тазом, но Дунский продолжал мечтать и не сдаваться. Спасаясь от скудных и серых будней, он подвизался в "желтой" русской газетке, сшибал по-черному шекель-другой, лудил нетленку - составлял гороскопы. Как вдруг озарило (Габи подсказала), и он пошел в гору - открыл раздел исцелений и предсказаний, где под маской Черного Мага отвечал на тысячи писем брошенных жен и неудачливых коммерсантов. Стряслась радость, получил прибавку. Но скоро и это дело спалилось, порушилось - прозревший народ-дурак штурмом взял редакцию, а Дунского уволили. И как раз в данное время, в тяжкую пору "депрессии и дурного нрава" его мечты стали обретать материальную силу. Фокус, граждане, в том, что Дунский, брошенный музами макулатурный лузер, оказался - Мастер, прямо хоть на шапочке-кипе желтую букву вышивай. Помните: "О, как я угадал!" Так и тут, что ни напишет - враз случается. В одну дуду! Дальняя дорога, казенный дом, казни египетские - еврейское счастье... Истинная мистика, черная магия без всякого разоблачения. Словно Воланд его в макушку поцеловал и аббревиатурой одарил: Александр Дунский - АД. Надо добавить, что Черный Маг по праву уселся в кресле на обложке романа, как на сцене Варьете, - именно он драматург и режиссер действа, и он водит марионеток, ионически чревовещая и дергая за ниточки. Всякое талантливое произведение пронизано этими незримыми нитями писателя-демиурга: казалось бы, в Нижнем городе - Низа, а в Киеве у Берлиоза дядька - где масличное имение с жомом, а где абрикосовая вода на Патриарших, ан аннушкино подсолнечное маслице на рельсах - оттуда, из Иудина сада, из тех подлунных маслин. Вот и Дунский, карабас-буратинка, вершитель судеб, сплетает свою парковую паутинку, выкладывает на обложке стенку-мозаику текста - Черный Маг наяривает на компьютере, чуть не носом долбит по клавишам, и махом приключения бьют ключом, а тайны размножаются делением...

Кто замочил (нашли все-таки в ванне) кумира русской эмграции, знаменитого поэта Перезвонова? Кто заглушил певицу Зару, голосистого трансвестита, решив свести на нет звезду ночных клубов в Яффо? Кто запалил пожар в бардаке, пардон, в массажном кабинете в Южном Тель-Авиве? Одним словом, двум смертям в романе не бывать (их явно больше), триллер есть триллер, четыре главы требуют жертв, и автор справляется на пятерку - шестилапая звезда Давида, символ скитания и непокоя, лучась семисвечником, влечет полярно и путеводно, выписывая восьмерки, героев книги в Израиль, заводит в Германию, кидает обратно в Россию, забрасывает в Америку...

Вилла "Маргарита" (куда ж Мастеру без нее!) в безобидном Рамат-Гане тоже загадочна и нелинейна, как ход белым конем леди Агаты. Вилла, словно на метле, переносится в пространстве, улетает на шабаш в Баден-Баден, где наших персонажей поджидает жуткая ведьма-надзирательница, будто выползшая из кошмаров братьев Гримм или из сказок Освенцима-Биркенау. Но все кончается хорошо, ибо Дунский - добрый злой волшебник, и он дарует своим куклам дуновенья удачи. На все той же обложке - листы рукописи, как белые птицы, чайки над причалом, подброшенные ввысь автором, выпущенные на волю - любите животных, в том числе людей, хотя бы ближнего своего, бедного двуногого без перьев... Перо Воронель востро, кисть крепка, наст текста тверд - и сюжет уверенно стремит свой бег, увлекая, короче, в долгое и увлекательное странствие по страницам. Четкая черно-маговая структура книги (в отличие от иных бескостных текстов, медузно обитающих без композиции), богатая на события проза, причудливая вязь авторской фантазии, интенсивность письма Воронель - при внешней легкости восприятия - делают роман завидным чтением.

У Нины напрочь отсутствует что-либо всунутое в спешке, всуе, в контексте трепетной лани - каждое слово ломово нагружено и толково впряжено в смысловой воз. Совершенно нет лишнего - фраза неустанно густа, сбита, но при этом воздушна, взбита. Говорящая коробочка сделана с виду просто, да ларчик с секретом.

Лирически отступая чуть в сторону - не стану вчинять нотаций, но сроду дивился доброхотным сентенциям, что имярек или имяречка тоже может так растекаться, да просто не хочет. Мне представляется, что манера складывать слова - данность, и она столь же индивидуальна, как почерк или отпечатки пальцев. Стиль - се человек. А плохо человеку без женщины и без ее, так сказать, прозы. Здесь абсурдна горизонтальная логика, миссионерская поза рецензии. Мне мнится (ну не иму сраму, неймется), что проникнуть, войти, отворив, раздвинув пальцем, в книгу - примерно схоже, что в саму женщину. Завести роман с романом! Нежная кожа обложки, влажная важность содержимого - особо впечатляет четвертая, очень аппетитная, сочная глава "Глазами Лолиты".

Как гласит предисловие - сие "своеобразный перевертыш "Лолиты" В.Набокова. Новая проза о Лолите, другая, не набоковская. Нина Воронель смотрит на драматургию неравных отношений зрелого мужчины и девочки-подростка глазами нимфетки, вовлеченной в круговерть взрослых коллизий. Этот ход определяет воздух повествования, полного раскованности, игры, улыбки, теплоты". Устье цитаты. Те из читателей, кто на "ты" с многопудным талантом Владимира Набокова, получают дополнительную отраду от данной игры в бисер, где даже глава носит имя четыре, как знаменитая вставная глава в "Даре".

Да-с, Лолита, да не та - тут ее зовут Ора, Светлана. Светка-нимфетка! Живые ножны книги распахиваются, как зашифрованный литореей веер, сюжет зеркально переосмысливается, девочка берет верх над кортиком-хоботом, хоббит ныряет в норку, Фрейд не отдыхает, и мы видим ту же историю широко закрытыми глазами женщины. Не смея глубоко вдаваться в тонкости и пряности этой на диво смелой лав-главы, я только слегка, одним глазком возьму мазок-другой. Конечно же, на ощупь очень женская проза - сладко-тающая, аки глюкоза, весьма эмоциональная, зоркая к мелким деталям (одежда, пища, цвета, запахи, звуки), с перепадами настроений - часто озорная (гормоны?), циклами капризная (гармонии!), обращенная прежде всего к такому же понимающему читающему существу, к прекрасной половине пола.

Но и мне, мужичонке горемычному, которому всегда было до этих созданий, как до потолка, - тянуться и тянуться припасть пересохшей губою к волшебной ложбинке, - и мне читать было интересно. Советую нашему брату непременно переворошить книжку Воронель - захватывающе любопытно наблюдать миграции женских персонажей, изучать повадки этих грациозных инопланетных существ с их иными органами чувств, венерианской логикой и оральной коммуникацией (о, ор Оры, ультразвуковые вопли Светки-нимфетки, человеческое ухо в этом диапазоне бессильно!) - оказывается, тоже ведь стремятся, страдают, мыслят по-своему... Волос долог - а вот!.. Такая маленькая - а уже Лолита! Готов положить глаз, но, видимо, эта испорченная девчонка сидит в женщинах всю жизнь, как в батискафе, подглядывая в замочные скважины их зрачков. А кафкианско-набоковское превращение девочки в женщину, куколки в бабочку - лишь карнавальное представление для непосвященных. Мелькнет локон, локоть, из пушкинского околотка - "щиколотка", уколы колдовства, глазам - мазаль, везуха...

И кто таится там под полумаской - диаволица-лилит или невинная Лолита? А вот листайте "Черного Мага" и догадывайтесь истово - ого, ага!.. Нина Воронель супротив Владимира Набокова, Н.В. versus В.Н., роман-поединок. Взгляд на происходящее не привычно изнутри, из "выгребной души" Гумберта Гумберта - а извне, свежо снаружи, глазами Лолиты. У Набокова, как известно, - изысканный монолог монстра в темнице, монография филолога-педофила, тюремные записки извращенца, перемежаемые его темными дневниками. У Воронель же - светлый веселый детектив, с похищениями и прочим антуражем, умело и перевоплощенно написанный на щенячьем лопоухом подростковом жаргоне, лопочущем языке Светки. Нине Воронель не лень и в охотку входить в Ору, поднимать веки маленькому чудовищу. Но местами, признаюсь - щемяще.

Здесь тоже есть Гейзиха-мать, которой нет дела до дочки, - Инес, она же Инна Гофман, несуразная, разведенная арфистка-эмигрантка, унесенная в Израиль невесть каким ветром, вероятно Эолом. Ох, как нам знакома подобная гофманиада! Присутствует и Гумберт - гулливерный погубитель лилипуточек-лолит. Тут его кличут Юджин, Евгений Мироныч, он такой международный аферист-авантюрист, торговец старыми подержанными картинами, то есть шедеврами, чаще поддельными. На последях его убирают в запасник подельники, пришивают, изрешетив, стирают начисто с холста текста, а Дунский возвращает блудную дочь домой.

Ух, этот всемогущий Дунский, дух из машины! Он припас для нас и прощальный сюрприз - в компьютерном оконце конца книги стилизуется дискуссия в "Живом Журнале", посвященная нашумевшему роману Алекса Дунского "Глазами Лолиты" - ай да Дунский, ай да наш пострел! Ахнем хором вместе с Габи: "И всё это твои штучки, Дунский! Ты никогда не прекратишь творить свои чудеса!" И роман, оказывается, он изваял, духовной жаждою томим, - и вообще пророк в своем отечестве, как и подобает настоящему мужику из вечного кочевого племени (две всего было бабы-пророчицы - Двора да Хульда).

Изгнанный судьбой из желтогазетной редакции (о, эти Дома строчкогонной скорби с истероидными реакциями читателей-гуманоидов!), он не преисполнился бессильной желчи, не пропил терновый венец, а выстрадал, как чернец в молитвах, высидел, вывел здоровенный интеллектуальный детектив (от Гумберта Гумберта до Умберто Эко) - имярозный, светконосный и палимпсестный. Код Дунского! Он - творец и главный герой своей книги, маг, Магарал, лепящий ("лепить" на фене - придумывать) и оживляющий роман-голем.

Если у Набокова "исповедь светлокожего вдовца", то у Воронель - Черный (несветлокожий, политкорректно выражаясь) Маг, трудолюбивый конь вороной, взнузданный гуигнгнм, холстомер-иноходец, но ежели откровенно, гендерно говоря, - рабочая лошадка. Да, да, как ни паши-пиши, эко ни тащи, кряхтя, литературный плуг, а нам, самцам, сколько ни сей, отродясь не пожать зримый женский образ, не наделить плотью и кровью (пусть даже на короткое время, месячной), статью и речью, ложью и любовью блаженные женские персонажи. Увы, запах есть запах, хвостом так хвостом - и вместе-то можно сойтись, но их никогда не понять. Женщина - вещь не в себе, она всегда извне, в другом измерении. Разве тут опишешь реально, задушевно! Язык за кадык заходит!

Не, не, лишь она одна способна воронельно обернуться в Светку-Ору, вольно переплавить Нину в Инну. "Все можно придумать, кроме психологии", - грустно писал Толстой, на старости лет меняя "Воскресение" на воздержание. И мне жаль социально близкого Дунского, с которым я успел сродниться, - брат мой, страдающий бумажный брат! В хвост и гриву пори прозу, как сидорову козу, - кропай, не ропща, на галерах игриво... Пиши диктант покорно... Целую крепко, моя нимфетка! Эх, матриархат пархатый! Бедный Черный Маг...

Но "маг" по-древнерусски, кто помнит, - это магнитофон. Воспроизводитель наговоренного. Живой привет от Нины Воронель. И я, озаренно ошалев, слышу, как Дунский, расставаясь, мурлычет с бархатным придыханьем: "А откуда вы знаете, что я русскобурчащий интеллигент, а не простая еврейская женщина?" Что ж, каждому по глазам его, по прозрению-сечению: Лолите - кесарево, рецензенту - писарево, кому - апельсин, а кому - свиной хрящик.

Читайте Нину Воронель, ВНикайте и обрящете.

-- НИНА ВОРОНЕЛЬ о МИХАИЛЕ ЮДСОНЕ

Нинаворонель

Кто он, Миша Юдсон?

Сначала я считала его человеком-бабочкой. Кто бы еще мог без устали порхать от нас к вам и от вас к ним, а от них - опять к вам, а потом опять к нам, и обратно к ним, всегда улыбаясь и расточая комплименты направо и налево? И не в том дело, что нет у него своей крыши над головой и что все его земное имущество умещается в двух пластиковых мешках с исподним и парой рубашек. А в том, что такое не отягченное будничными заботами порхание его не утомляет и не огорчает - во всяком случае, он никогда не жалуется..

Ему ничего не стоит в самую страшную июльскую жару смотаться из одного конца города в другой за какой-нибудь книжкой или бумажкой, он так и говорит: "Мне это ничего не стоит, у меня проездной билет на автобус".

Как будто дело не в усилии, а в цене билета!

И форму работы он себе добровольно выбрал летучую, чтобы нигде ни к чему не быть прикрепленным, что для бабочки значит - ни к чему не пригвожденным. Куда только мы его ни устраивали на службу! И нигде он больше двух недель не смог задержаться, словно какая-то сила гонит его с места на место - порхать с ветки на ветку.

Но постепенно присматриваясь к его странному, единственному в своем роде, образу жизни, я поняла, что он не человек не бабочка, а инопланетянин, заброшенный в наш мир с неведомой целью. Я могу привести факты, наводящие на эту мысль. Например, кто видел, как Юдсон ест или пьет в течение дня? Сколько раз я пыталась угостить его обедом, напоить кофе, чаем или хотя бы водой, и всегда безрезультатно. Он всегда отказывался наотрез, напоминая мне этим героя повести Абрама Терца-Синявского "Пхенц". Пхенц был инопланетянин, не человек, а растение, он скрывал под одеждой привязанные к его стволу ветки, а когда оставался один, поливался водой, как фикус в горшке. Один лишний глаз у него был закутан в носок и запрятан в ботинок, а второй - скрыт мнимыми волосами на макушке.

Где у Юдсона скрыты лишние глаза, мне неизвестно. Известно только, что по вечерам в большой компании Юдсон позволяет себе жевать что-нибудь съедобное, но только в случае если он может запить это съедобное спиртным, притом не всяким, а не ниже 40 градусов крепости. Я объясняю это отклонение тем, что таинственные структуры, пославшие его на нашу планету, неплохо сообразили, как отвести от него подозрение: после восьми вечера они на короткий срок включают какой-то прибор, позволяющий Юдсону делать вид, что он заталкивает в рот пищу. Куда она потом девается, это тайна, - но очевидно, что для ее аннигиляции необходимо растворить ее в некотором количестве алкоголя, часто весьма внушительном.

Он распространяет слух, что где-то в Росси у него есть брат, бывшая жена и даже дочка, которых никто никогда не видел, - ни лиц, ни фотографий, ни адресов, и голосов их никто никогда не слышал. Дважды он сваливался нам на голову из ниоткуда. Первый раз - почему-то из Норвегии, хоть по всем бумагам он чистокровный еврей и еврейский сын: Юд-сон, и Норвегия ему ни к чему, мог бы и прямиком приехать. Но почему-то через ОВИР проходить не захотел, я думаю, боялся их проверок, и дал кругаля через Норвегию.

Начал он с того, что позвонил нам, хоть был совершенно с нами не знаком, и спросил, нет ли у нас для него чего-нибудь лишнего из одежды: у него, мол, все размеры точно, как у Саши Воронеля. Так и оказалось - все размеры совпали, и воротника, и туфель, и трусиков, - похоже, там, откуда он был послан, все было заранее предусмотрено. Мы, чтобы его поддержать, предложили ему редактировать Сашину книгу "Трепет забот Иудейских", и он редактировал очень толково. Мы даже поверили, что он годится в редакторы, но впоследствии это умение у него почему-то больше не проявлялось, - наверно, отключили, или еще какая-нибудь неполадка вышла.

Потом он надолго пропал, и опять появился через много лет, Он сам говорит, что через семь, а я не считала. Появился не известно откуда - объясняет, что возвращался в Россию ухаживать за больными родителями. Если принять версию инопланетянина, то родителей у него никаких не могло быть, может его на эти семь лет отправляли на другие планеты, где есть жизнь.

Чему он там научился, не знаю, но компьютером он так и не овладел, что для человека слова крайне странно. Уж как мы его учили, как учили, - компьютеры дарили, учителей приставляли, и все без толку. Не могу, твердит, и все. Мысли записывает круглым детским почерком на крохотных листках - восьмушках, и всегда носит эти листки с собой в неразлучной черной сумке. Я думаю, в этой сумке у него спрятан элемент питания, и потому он ни на миг с ней не расстается. Даже в нашей квартире несет сумку с собой в уборную, оставить ее возле кресла на полу боится. То ли он там, в уборной, через эту сумку выходит на связь, то ли тайно подпитывает свой организм, но что-то за этим скрывается.

Самое удивительное, что его все любят. Нет такого человека, которого бы любили все, - всеобщая любовь противна человеческой природе, более склонной к неприязни, если не к ненависти. А сколько есть оттенков непрязни, всех не перечесть - и зависть, и ревность, и жадность, и недоверие, и охрана своей территории, и уязвленное честолюбие, и сомнение в собственном превосходстве и т.д. и т.п. А на Юдсона не приходится ни одного. Кого ни спроси, со всеми он друг, и никому ни враг, ни соперник. Вот и закрадывается сомнение в его человеческой природе, потому что только инопланентянин способен войти в человеческую гущу, не отставив следа, не оставив тени, и прокрасться сквозь нее, не потревожив вод.

А как объяснить полное отсутствие тщеславия? Особенно в нашем кругу, сплошь состоящем из непризнанных гениев, которым их непризнанность представляется случайной, а гениальность - несомненной. У нас все или в восторге от себя или в отчаянии от черствости окружающих, и только Юдсон всем доволен, и никаких лавров ему не надо. Недавно у нас скопилось немного лишних денег, и мы предложили Юдсону издать книгу его рецензий, - вид его творчества, выгодно отличающий его от всех других рецензентов.

Издать - за счет журнала! И ничего не вышло! Ему нужно было только собрать все эти рецензии вместе и вручить нам, но он так этого и не сделал. Мы долго его уговаривали, даже умоляли, но он вяло отбивался, бормоча невразумительное: "Да кому это нужно?". И так свои рецензии под одну крышу не собрал. Похоже, там, откуда он прислан, такая деятельность не в чести. Или ему не позволили, чтобы не засветился - ведь из полного собрания его сочинений так и выпирает его нечеловеческая сущность.

Но это все косвенные доказательства. А прямое доказательство кроется в отношениях Юдсона с литературой. Если некоторые счастливцы видели иногда, как он ест, пусть хоть по вечерам и на людях, то, как он читает, не видел никто. И когда он читает, тоже не понятно, ибо он целыми днями порхает, нигде не преклоняя головы. И однако он все читал - все, что вышло вчера, позавчера, три года назад и во времена Льва Толстого, Честертона и Пушкина. И не только читал, но помнит наизусть. А человек, даже бабочка, всего этого помнить не способен. Способен только компьютер, которым он, по его словам, не владеет.

Но зато он владеет русским языком, как никто мне знакомый не владеет. Такими перлами каждую строчку свою пересыпает, что только диву даешься. Первый раз мы эту его удивительную способность обнаружили, когда он написал нечто вроде рецензии на мою трилогию "Готический роман". Я с опаской называю его опус рецензией, прекрасно понимая, что рецензии так не пишут. Чтобы не быть голословной, приведу примеры.

Из рецензии на 1-й том "Ведьма и парашютист" ("В и П"):

"А как Клаус спасал своего друга-поросенка!.. - не шучу, эта штучка будет посильнее "Темы и Жучки"! Здесь триллер (так сказать, Смит-Вессон) смолкает и вступает сплошной Сетон-Томпсон.

В Замке ползает призрак Замзы, и эхо Эко маятником отмахивает в гулких подземельях. Для меня Замок, конечно, не тевтонский, а центонский - воздушный, сотканный, очень реальный ("В и П" - это также "Время и Пространство").

А вот из рецензии на 2-й том "Полет Бабочки":

"...и мы отправляемся в "Полет бабочки".. Библиотека расходящихся тропок, где и сам Борхес пробирается наощупь вдоль стен, увитых "то ли жасмином, то ли жимолостью", Ох, Набоков бы перевернулся и ухватил бы за бочок! - и тутошние бабочки, конечно же, от него, внимательного (так сказать, из замка Гумбертус Гумбертус), а не из здешнего кабачка, который - по мне, так - перелетный кабак Гилберта Кита Честертона, да и библиотекарь не от мира сего - из честертоновского же "Возвращения Дон-Кихота", да и дело происходит в каком-то подозрительном Честере... Есть и еще кит, как-то: Агата К. - агенты в замкнутом пространстве, такой ближневосточный экспресс без колес. Б.Шоу подмигивает эпизодическим профессором Хиггинсом. Чайные церемонии, шпион-китаец; двуликий Янус - Ян фон Карл; зеркальные Лу - Ули, "инь" и "янь" (для тех, Кто Понимает, для людей "ин", а Посторонним - В)".

Это не пьяный бред, а весьма точное изложение содержания романа со всеми его образами и персонажами, - просто (Ох, как непросто!) все подано в ракурсе всей мировой литературы, хорошо усвоенной, переваренной и пущенной в ход на новом этапе. И даже у меня, знающей этот роман наизусть, голова идет кругом от юдсоновской чертовщины:

"Вообще же трилогия называется "Гибель падшего ангела", у многих персонажей есть сложенные крылья. Немецкая ведьма Инге - бывшая стюардесса, израильский наш парашютист Ури - летающий в тучах всадник, гордый и бесстрашный. И любят они друг друга, и прямо парят на простынях, как над местечком. А уж разнообразные валькирии - все эти вильмы, доротеи, ульрики, лу - полет, бабочки (в смысле - эх, бабоньки! Пора по пабам!), всего попутного вам!.. Да и малость святой Клаус, пролетая над своим гнездом кукушки, периодически посылает приветы к Рождеству. Зато злой Карла в очередной раз пролетает (и поделом ему, пад... Ангелу!), хотя вроде уносит ноги - но он ли лично? Мелькнул лишь, как клюв, козырек спортивной шапочки (или берет с пером?) - только вот сам демон рядом с Патриком Рэнди - иль очередной подставной баварский Людвиг?..! Но - ура! - Ури-Ули улетает в погоню, он ведь тоже не промах и у него невидимый (малиновый) берет набекрень...".

Просто чудо - все в точности по моему роману, прочитано и перемолото, но при этом неузнаваемо.

"Вечер. Несколько тоскливо. Схожу-ка я в Библиотеку - там свет, смех, тепло, все уже знакомые. Сюда так и не приходит инспектор, но имеется спектр - Каждый (и даже не в день Охотника) Желает Знать, Где Сидит... Есть тут и желтые, есть знать... Странный, закутанный в цветной туман мир Библиотеки. Других брегов, кисель-лазурных, сотри случайные черты - на крыльях бабочек ажурных сюда слетаются мечты. Сам создал, вот этими руками, зажав авторучку...

Когда мы, отложив очередные весла, свешиваемся с книги - иногда дно видно, а иногда - фиг. Ведь что-то мнилось мне, что-то чудилось, свербело, и - осенило, осенило (где-то в декабре), дошло, наконец: Ури-Ули - ка-анешно же Улисс! ("А хули?" Э.Лимонов) Простой наш еврейский Одиссей - Райх там, или Блюм какой-нибудь... Инге - помотавшаяся по свету Цирцея, осевшая подле своего свинарника. Амазонки-лесбиянки - профессорки Доротея с Вильмой. Златокудрый и босой викинг-вегетарьянец - лотофаг Толеф, etc. Эт Цетера, Итака далее!..

Сказано же - Гомер, Мильтон и Пани... простите, Борхес. В Мильтоне, безусловно, слышится милиционер, в данном детективном случае - некий грядущий интерполицай, который вдруг возникнет из машины и снимет со стены висящее...".

И, наконец, из рецензии на 3-й том "Дорога на Сириус":

"Но, чу - чего так жалостно поют под полом? Или ангельски - с колокольни?.. А это зовут нас в дорогу - на Сириус, к звездам, сквозь тернии серых буден, по сверкающему радужному мосту - увы, как выясняется, в последний путь... прямиком в подземелье Ордена "Дети Солнца" (дети-то они дети, только не солнца, а подземелья) - в логово, где ходят в балахонах, а Мастер очерчивает круг мечом, и лампочки летают, как гроб в "Вие"... И бродит фройляйн Юта - еще бы, зна-аем мы этих фройляйн да герров из штата Юта, Солт-Лейк-сити городок!.. Все они одним мирром (или серой?)...

Холод каменных плит крыльца, холодная каменная скамья церкви, ледяной пол колокольни: этот начальный могильный лед и конечный могильный пламень... "Огонь, которым мы все заканчиваем!" - как кричал Азазелло".

Ну закрутил Юдсон! Воистину, закрутил! Да мой ли это роман или это что-то другое, вполне божественное, а, впрочем, может, сатанинское - после такой рецензии уж я сама не знаю, где начала, где концы.

Меня могут упрекнуть, что я слишком много цитат из рецензии Юдсона привела, - что ж, они будут правы, цитат и впрямь много, но ведь до чего хороши! И где их кто-то после нас прочтет, если он книгу рецензий издать не пожелал? Вот я и решилась увековечить, на зло недоброжелателям. Моим, конечно, - как я уже говорила, у Юдсона недоброжелателей нет.

Через пару-другую подобных рецензий литературный наш народец сообразил, какая это ценность - получить на свои писания отзыв такого корифея. Выстроилась очередь молящих о милости, но наш герой не всем подает, а иногда как поддаст, так не знаешь, радоваться или плакать.

Вот отрывок из Юдсоновской стряпни в ответ на повесть Якова Шехтера "Торквемада из Реховота":

"СОБЛАЗН, ИЛИ ЗИГМУНДИЗМ"

"Чем дальше влез - тем слаще бес". (Гойская поговорка)

.. Так Шехтер и волочит по своей, безусловно, занимательной прозе этот унылый столб иудаизма. А ведь сама проза вовсе не о том, ведь все тот же Фрейд основательно переночевал в текстах Шехтера. Либидо льется, как из бидона. Сдерживаемые, мучительно стиснутые (словно прищемленные тестикулы), сознательно загоняемые вглубь подсознания страсти героев, не имеющие возможности мирно выплеснуться, эякулировав, - приводят к неврозам и комплексам...Редкие для русского слуха слова "Торквемада" и "Реховот", прочтенные по-еврейски, справа налево, дают дивный результат. "Торквемада" - "Адам Ев крот", то есть существуют множественные (пусть последовательно - не все сразу) Евы и Адам, который врывается, прорывает (здесь дуализм - речь как о земле, так и о дефлорации) их уютные мохнатые норки. А вот и слово "Реховот" - "то во хер"! Это, опять же, сплошной фрейдизм-зигмундизм: гордое восклицание, уведомление, похвала самца перед стайными и стройными, бродящими вокруг иешив и строек самками, истекающими соками...".

Я думаю, комментарии излишни, особенно если учесть, что Шехтер человек благочестивый - при кошере, кипе и таллите, - да к тому же и прозу свою подчиняющий благочестию. Трудно представить, что его порадовали охальные выдумки Юдсона, но деваться ему некуда - рецензия опубликована в 142 номере журнала "22", родном приюте и всех других юдсоновских хулиганств.

Для оценки качества этих литературных хулиганств я ввела специальную величину: плотность "Юдсонов", т.е. количество "Юдсонов" на страницу текста. Плотность Юдсонов весьма нерегулярна, иногда переваливает за сто, как в рецензии на "Полет Бабочки", иногда сокращается до десяти-двадцати, но эффект всегда неотразимый. Вот отрывок из поэмы, посвященной "Окнам", литературному приложению к газете "Вести":

"Каждый четверг, с утра, отринув быт и абракадабрье бормотание автобусной биомассы (о, колено Даново и Эгедово!), я проезжаю пяток остановок, дабы купить "Окна". Нужно спешить, пока не расхватали добрые люди - есть, есть еще не один человек, который отныне стал четвергом! ... "Окна" ныне заныканы, сверкающие гранями - пища духа в чистом виде, и открывашки не надо - да в присест, да с потрошками! А мы смиренно, наглотавшись иных пустот, соглашаемся - совсем другие изданья потеряли стыд, одичали, осточертел газетный гепатит, жуем в печали, стал скучен вечный путь плоти, лучше сбить плот и плыть туда, где интеллект, как Гек и негр Джим - к томам подшитых культурных пластов... В их мел и карсты... Уходят "Окна" в плаванье и светят маяком!."

А вслед за комплиментами, на которые Юдсон большой мастер, идет нечто неожиданное и весьма интересное:

"Так и наши "Окна" - отворишь по четвергам - и вглядываешься в бездну. Сколько всего! О добре и зле, о среде обитания... Сей непростой конвейер не знает простоя. Иногда я думаю - может, это не у них конвейер, а это мы, читатели, ползем по движущейся газетной ленте, а "Окна" на нас смотрят, изучают? Проявляя внимание к нашим слабостям и страстям...".

Вот и проговорился, подсознание выболтало тайну - это ведь у него конвейер, а мы ползем по движущейся ленте, и он нас изучает, проявляя внимание к нашим слабостям и страстям.. Потому его все любят - за особое понимание и внимание к нашим слабостям и страстям. Пока мы теряем бдительность, он наблюдает за нами своим третьим глазом, спрятанным то ли в ботинке, то ли где-то еще под одеждой!

Но Юдсон пишет не только рецензии. Не говоря уже о знаменитой "Лестнице на шкаф", - ее все знают, хочу процитировать несколько абзацев из повести "Регистрация" - можно ли назвать эту штуковину повестью, не уверена, но не придумано еще слово для определения текста с такой концентрацией "Юдсонов":

Сюжет прост: автор прилетает в Москву из Тель-Авива в гости к брату и узнает, что ему необходимо зарегистрироваться. Сюжет у Юдсона не составляет сути, суть слагается из юдсоновской чертовщины словесных игр, слова живут своей жизнью. - они сплетаются в танцах, перестраиваются в акробатических номерах, вступают друг с другом в бой и опадают хлопьями над полем сражения.

Главное - не приключения автора, а необыкновенные приключения слов.

Все начинается с прилета в Москву.

   "У отлетающей души - глаза хрустально хороши!
    Сели, поели, прилетели. "Наш лайнер совершил посадку в аэропорту Внукодедово... Температура за бортом... Местное время - третья стража, первый обход. День от бани второй, шестое августа по-старому, Преображение Господне. Ох, батюшки, простите, еще - дождь хлещет...
    Дождь августейший, летний, сколько зим! Хорошо взойдут грибы. А вот сено подмочит: уж не валяться в скирдах, не мять киприд!
    Через низкий люк в хвостовой части, волоча сумку и почесывая собственную затекшую, засидевшуюся в полете хвостовую часть, спустился по шаткому наклонному трапу на мокрые бетонные плиты. Ступил на русскую землю опосля разлуки - эх, Негорелое! Беляево, Чертаново, Неурожайка тож... Вот я уже и за шеломянем, в смысле - за чертополохом, как рубал атаман Краснов. Здравствуй, нос красный! Добрался. Матерь моя Божья, Елизавета Смердящая, это ж я, твой сын полка, Ваня, тьфу... Мишка Юдсолнцев, спьянца заплетаюсь малешко"

Все попытки зарегистрироваться кончаются ничем - не хотят нашего Юдсона регистрировать, ни за какие блага. С горя отправился он на стадион, футбол смотреть.

"Вокруг плебс хрустит чипсами, сосет из лапы пиво, щурится на зрелище, довольно разевая пасть. Речь, конечно, окрашена лексически - как будто лекстрические лампочки цветной гирляндой над клубом перед Рождеством. Орут на судью: "Свисти в свой уд, он тоже с дыркой!". Но вообще на поле смотрят мало, не для того собрались - талдычат о высоком, о наболевшем - что пра-альна Кесарь олигархов прессует. День первый, думал я. И был вечер, и было быдло - евразиатчина, красные арапы, сон красного петуха в красном тереме, детство, годы, жизнь багрового острова. Из предложенных даров народ выбирает с юношеских нарымов знакомое - нары, норму, пайку. Это его уютный, накатанный этапами мир. Лагпункт всеблаг, а кум не критикуем. Так думал я, мудр и печален.

Россия, осень, ахинея...".

Но Россия оказалась Россией, без всякой ахинеи - налетели на нашего незарегистрированного бедняжку всадники с кистенями, и пришел бы конец израильскому гостю, если бы не умел он быстро бегать. Он и припустил:

"...бежал я булыжниками Большой Ордынки. В голове виденья мелькали, звуки подпрыгивали: "Вперед, двуногое без перьев! Поет нам ангел на мосту - там, за рекой, в тени деревьев, под сенью девушек в цвету!"

Так бежал он до самого вечера, не переводя дыхания, только литературно обсасывая собственный бег и выстраивая в голове злобные наветы на своих неотступных преследоватей:

"Ущербная луна тускло глядела из-за расступившихся облаков - свет неживой и желтый, снулый свет снов, слепленных из той же человечины. "В сиянье красных лампад - запирайте етажи" - жуткие заклинания Блока, в колбе тех дьявольских вьюг выведшего двенадцатиглавого гомункулуса-дракона, движущегося по мертвому ледяному городу, волоча тяжелый шипастый хвост - и в белом лифчике из роз впереди Абрам Эфрос, а то кто ж, и тут все через Ж - кузминорастия Расеи"

А дальше все пошло по неизменному сценарию всех юдсоновских поэм - или как их там, повестями все же не назовешь. У всех, на удивление, конец один - бедный герой, намеренно облаченный в вызывающий традиционный наряд религиозного фанатика-иудея, со всеми положенными причандалами, чудесным образом спасается, оказываясь иногда под землей, а иногда среди облаков. Но всегда в руках славных ребят-десантников оттуда. И они его уволакивают на носилках, или увозят на дрезине, или умыкают на космической ракете прочь от этих ужасных разбойных мест.

Это уже настоящая проговорка, без дураков. Страдает, мается, тяготится инопланетянин в нашей земной реальности, давится нашей неаппетитной пищей, захлебывается нашей отвратной водкой, и все ждет, когда же пришлют за ним славных ребят-спасателей с носилками, дрезинами и космическими ракетами. И губы его беззвучно шепчут:

"Милый дедушка, забери меня отсюдова!"

Оставить комментарий © Copyright Воронель Нинель Абрамовна (nvoronel@mail.ru) Размещен: 22/02/2011, изменен: 22/02/2011. 69k. Статистика. Эссе: Проза Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: Собрание сказок Михаила Юдсона о Нине Воронель и сказка Нины Воронель о Михаиле Юдсоне.

Воронель Нинель Абрамовна Ни слова лжи.

Воронель Нинель Абрамовна
Ни слова лжи.