Lib.ru : Воронов Илья Юрьевич. С годами он сильно располнел

Воронов Илья Юрьевич
С годами он сильно располнел

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]

Оставить комментарий © Copyright Воронов Илья Юрьевич (schtuzge@mail.ru) Размещен: 07/12/2005, изменен: 17/02/2009. 65k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2	Ваша оценка:

С годами ОН сильно
РАСПОЛНЕЛ...

C ГОДАМИ он действительно сильно располнел, и кое-кто из его старых знакомых при удобном случае и с одинаковой улыбкой напоминали ему: "Помнишь, дорогой... -- делали обязательную паузу и, закончив ранее начатый с кем-то разговор, продолжали через минуту-другую -- ...а я ведь еще года четыре назад говорил тебе, что с твоей конституцией и подобным образом жизни ничего другого не останется, кроме как вконец растолстеть под старость и прочее".

И почему-то эти слова произносились при большом скоплении мало известных ему людей и не в самые благополучные дни.

Он несколько терялся первое время, т.е. эти насмешки не проходили вовсе безболезненно для него, и сегодня он разозлился, что-то нашло, накатило, и он в свою очередь вслух заметил:

-- Да уж... но и то, что говорил я, например, Фреду -- сбылось. А насколько это важнее моего живота или зада, черт возьми! или, может, кто-нибудь не согласен?

Но таких не было. Он помнит, как он вышел, помнит тяжесть наступившей тишины, свой неприятный голос, звон покачнувшегося стола, мятое пятно салфетки, зло брошенной им в тарелку с недоеденным овощным салатом... -- но все равно виноваты были они, они его вынудили.

С самого утра день у него не складывался, и ему казалось, что он (как то случалось много раз, но сегодня сильнее, чем обычно) имеет все основания быть недовольным собой: сначала он долго валялся в постели, долго пил кофе, безостановочно курил, а когда вышел, наконец, из дома, вспомнил, что больше недели уже не мыл голову, вернулся и почему-то не разделся -- не снял даже пиджак -- как можно ниже нагнулся над ванной, но пенистая вода все равно полилась за воротник, и ему после казалось, что от него -- на улице под солнцем, а особенно в помещении и машине (когда он подвозил с работы домой не нравившуюся ему, но, тем не менее... лаборантку) -- остро пахнет не очень хорошим шампунем и т.д. ... Черт бы их всех взял, сами виноваты, -- думал он, тщательно намыливая и тут же смывая пену с головы и лица, -- почему они решили, что все позволено им, и почему позволили себе привыкнуть к его ожидательному молчанию и не смогли, не додумались вовремя остановиться, унижая прежде всего самих себя, и, наверное, думал он, делая глубокий глоток холодного пива, именно поэтому ему и было настолько неприятно, неприятно больше, чем ежели бы это касалось только его одного. Так же, как и с людьми, лгавшими ему. Правда, они были особенно настойчивы только когда дело касалось денег, когда в их открыто смотрящих глазах уже пряталось удовольствие от ощупывания нескольких лишних купюр, аккуратно уложенных в бумажник (или ссыпанных мелочью, как то бывало с продавцами в магазинах) спустя некоторое время, если они не допустят ошибки, если объяснят все спокойно, с расстановкой и парочкой доводов, перемежая все это в нужные моменты непонятливой, юродствующей улыбкой, которая уже и вовсе отбивала у него желание возражать. Ну и черт бы с ними. Он устал думать обо всех.

Насчет Фреда он был прав, конечно же, прав, но не должен был так прямо -- для окружающих так однозначно жестко прозвучали его слова и несправедливо в данном случае. Фред молча ел в это время, но ведь именно он -- и Филлип прекрасно это запомнил -- первым указал когда-то на его живот и указал, чуть ли не выставив палец, небрежно, с явным желанием задеть: замечание свысока, с прихохотком, так и сквозило в его интонации. Сволочь. И ради чего, собственно, ради чего? -- Конечно, -- отвечал он себе уже вслух, -- конечно, ради своей очередной девицы, которую он так быстро нашел и притащил показать этим идиотам.

Девушка Фреда погибла месяц назад, в автобусе.

За остановку в него вошел плохо одетый низкорослый палестинский паренек, которого сразу подозрительно оглядели и отвернулись, делая ритмичные движения носом, пожилые белые дамы, и через минуту ударил взрыв.

Она ехала к нему, вскочив в неожиданно остановившийся, по просьбе какого-то счастливчика почти напротив ее подъезда автобус, не дождавшись такси, а Фред был так уверен в том, что она приедет, приедет по первому же его звонку: вот он, такой подтянутый, такой нежнокожий, уверенный, вот он позвонил ей, а звонил он из кафе (кругом сидели его многочисленные друзья, знавшие, что пару дней назад Фред выволок эту красотку за волосы из ресторана, в чем-то заподозрив ее от скуки). И он сказал: "А хотите, (или что-то очень похожее), один звонок -- и она приедет, как миленькая приедет, примчится, будто здесь медом намазано, -- делая жест вниз, -- вот так-то, -- и сказал, -- сейчас допью только и позвоню". Она не приехала, он был взбешен, а когда по всем каналам телевидения передали о трагедии с автобусом, ему и в голову не пришло, что в нем могла находиться она.

Фред бывал и иным. На полуночных попойках, всегда похожих уже только присутствием одних и тех же, почти нескончаемых, патологически удачливых лиц его друзей (среди которых оказывался иногда и Филлип), он вел себя как избалованный кривляющийся ребенок, и все было в нем напоказ, все рассчитано на постороннее внимание -- но наутро, как ни в чем не бывало, он в строгом, чисто выглаженном костюме приходил на работу, молча садился, собранный, спокойный... работал сосредоточенно до вечера; иногда задерживался вместе с Филлипом допоздна, разложив бумаги за столом на противоположной стороне комнаты отдыха и замечал Филлипа, только выключив компьютер, замечал, проговаривая всякий раз одно и то же: "А, ты все еще здесь, ну, как дела...". Без всякого вопроса, безликим, отстраненным полностью голосом.

Последние полгода Филлип заставлял себя никак не реагировать, настраивая себя задолго, отвлекаясь от работы, от занимавших его идей и образов, естественно: когда он снова задаст этот вопрос, я должен промолчать, лицо мое должно оставаться спокойным и приблизительно таким же глухим, неслышащим, как и его вопрос.

Фред был младше его, и, хотя число разделявших их лет можно назвать только символическим, Филлип чувствовал, что этот человек принадлежит совсем другому духовному, или же параллельному (как он называл его про себя), поколению. Эти люди, -- думал он, -- всегда отличаются, прежде всего остального, прекрасной головой и ущербным сердцем, что-то не так в них, и воспитанное ими в себе (от, как правило, ошибочно осмысленного личного опыта, где точки отсчета грубо перевернуты, исковерканы под воздействием событий, бесспорно, трагических) небрежение или отсутствие интереса к людям, к переживаниям сочетается с точным, сухим умением мыслить, схематизировать, просчитывать. Американское поколение -- особенное, новое. Одно только: не отсутствие интереса, а игра в прятание этого "интереса", так глубоко, что не достучаться...

В работе Фред никогда не интересовался ничем, кроме своей узкой специальности, и в остальном -- он не читал книг и не любил музыки, кроме, как он однажды признался, одной симфонии Моцарта, названия которой так и не вспомнил. Эдакая душевная тупость, -- иногда думал Филлип, разглядывая его украдкой.

Да, все это очень похоже на правду, но и, в то же время, соглашался Филлип, именно Фред был тем единственным человеком здесь, с которым он иногда мог разговаривать вполне откровенно -- так было несколько раз. Они задерживались в лаборатории, он по своим делам, Фред по своим; часа в два ночи, оба уставшие они садились друг против друга за низенький грязный столик, пили кофе и говорили обо всем: об арабах, о нефти, начальстве, сигаретах и пр.; после, ближе к утру, тема менялась, и кто-нибудь все же начинал говорить о себе, скупо, но и открыто, минуя дневную цензуру. И, т.к. в большинстве своем первым менял тему Филлип, эта часть их разговора до абсурда всегда делилась на ровные три части: Фред сначала сидел молча, медленно помешивая остывший кофе, потом вставлял в монолог Филлипа отдельные неуклюжие фразы; начинал говорить он тихо, расходился постепенно, пока вдруг нервно не взмахивал руками и, несколько раз в таком состоянии, опрокидывал нетронутую чашечку на стол и -- в конце уже -- впадал в еле сдерживаемую, сентиментальную полуистерику; говорил воодушевлено, много, лицо его краснело, лоб покрывался крупинками пота... и вдруг замолкал -- остановиться ему было не просто, он о чем-то задумывался, вспоминал, должно быть, что будет завтра или что в следующий момент он должен сказать нечто большее, больше искреннее... и, как правило, прерывал разговор в самый неожиданный для Филлипа момент, прерывал вызывающе грубо, походя, на полуслове.

Филлип улыбался.

Они прощались.

Днем все было как прежде. Они едва, не встречаясь глазами, здоровались, и до следующей подобной встречи могли проходить недели, месяцы.

Конечно, Филлип и не думал предполагать, тем более говорить о столь трагическом конце, нет, только о том, что они действительно настолько не подходят, не подходили друг другу, что ничего другого и быть не может, не может быть, не могло, по всем правилам человеческой совместимости, уживчивости и т.д., хотя все это не совсем правда. Самое главное, думал он, что она наскучит Фреду так же, как то происходило с очень многими, до сих пор всеми остальными его любовницами, или наоборот, если оставляли его они (что тоже бывало, но не на глазах -- Фред не любил рассказывать о таких случаях)... и так далее.

Наверное, Филлип слишком часто высказывался о бесперспективности этой связи, что всё, всё это утонченное издевательство над ней закончится скоро, и Фред не сумеет оценить ее полностью, не сумеет понять ее, вернее, просто не захочет, ему ведь все равно, что там у нее, самое главное, чтобы ноги длиннее, даже если там и есть, что понимать, есть что любить и прочее -- последнее он додумывал про себя...

Филлипу эта девушка нравилась. Когда они все втроем встречались у кого-нибудь из общих знакомых, обычно без всякой предварительной договоренности, случайно, он дерзко любовался ею, и, несмотря на то, что дамы ее круга привыкли к откровенным взглядам, его рассматривание смущало ее, и Филлипу, больше всего остального в ней нравилось это непритворное, почти удивительное смущение. Он ничего не хотел. Он бы даже не смог соблазнить ее: незачем, они совсем разные. Но ее почти животная красота, в сочетании с тем, что открывалось только под его взглядом -- то, как она иногда понимающе и недоуменно отвечала ему, зажигало в нем чувство, сходное удовлетворению -- когда они смотрели друг на друга, он давал ей, прежде всего, понять, что он и никто другой понимает ее лучше, может быть, -- почти до конца.

В очередной раз с Фредом они встретились в музее киббуца Айелет а'Шахар. Оба они разглядывали стоявший под стеклом, похожий на хорошо сохранившийся греческий пифос сосуд, когда Фред, не перенося на Филлипа взгляд, спокойно сказал: "Филлип, привет, рад тебя встретить здесь". И когда Филлип повернулся на знакомый голос, тот все продолжал также невозмутимо рассматривать керамику, изредка прицокивая языком. Отвратительная привычка -- первая мысль, сменившая его удивление. Курчавая голова, гибкий нос, все тот же дорогой костюм и старомодно торчащие поверх углы рубашки, вот те раз, черт побери, подумал он с явным презрением. И сдержанно поздоровался.

Он тщательно смыл с себя мыло и напустил в ванную густой пены, открыл новую бутылку и сел, расслабив мышцы (как почти в каждом разговоре с ним повторяет эта его лаборантка: "...это очень полезно, а как расслабляет, просто незаменимо после...", и дальше в том же духе.).

Значит -- несудьба, думал он в тот день, когда получил отрицательный ответ на запрос о месте проживания Энн; так же как и сейчас, сидя в горячей ванной (так вот и пройдет его жизнь, вот уже и живот вылез), разглядывая в зеркало, отражавшее его еще мальчиком, свое отяжелевшее тело.

В теле больше всего его беспокоила не тяжесть, а только: рыхлой зыбью расплывшаяся покоричневевшая кожа на бедрах, неприятный старческий запах, если потереть пальцем по плечам и сделавшийся совсем смешным легкий, неравномерно рассыпанный по груди белесый пушок, который в былое время он аккуратно сбривал вместе с волосами подмышек и уравнивал бритвой волосы, всегда быстрее разраставшегося паха, а теперь, -- запустил все совсем. К чему, правда, ему все эти опрятные мелочи? ради кого, спрашивал он сам себя, и ответа не находил. Ни намека -- и негде и не с кем было даже придумать его -- не было даже оправдательной отдушины...

Он сидел в горячей ванной почти два часа и думал, что завтра опять нужно с утра на работу, а сегодня надо еще подготовиться к назначенной на завтрашний вечер консультации. И правильно, говорили его знакомые, правильно, что он занялся этими консультациями, кроме всего, они принесут, наверное, и немало денег, что уже само по себе не последнее дело. Конечно, отвечал он, конечно, это, несомненно, не последнее...

...А тогда, в первый раз, когда он после самолета сразу приехал в этот неубранный дом, хранивший в себе всю загадочную, интересную, несомненно, тяжесть жизни бывших его владельцев, так и не собравших денег на его покупку и задолжавших за аренду; распаковал первым зеркало, на удивление ничуть не пострадавшее, и поставил его против ванны, прислонив просто к стене; он не думал тогда ни о чем, кроме... ни тем более о своем теле... а только о том, что в этом же зеркале отражалась она, когда мылась (быстрее, не так, как он -- медлительно, растягивая время -- нет, торопливо, так, чтобы быстрее вернуться к нему, только на минутку пустив воду...).

Он выпустил полванны сероватой воды с белыми хлопьями сникшей по поверхности пены -- вставил на место каменную пробку -- открыл медленной, обжигающей струей чистую, сел, удобно оперевшись о покатую спинку ванны, и допил все, что оставалось в бутылке...

...Поэтому он и привез это зеркало с собой, наверное, иначе, зачем ему пришло в голову чуть ли не в последний день перед вылетом отвинтить его от двери ванной комнаты и отдать столько денег, чтобы в пути с ним ничего не произошло; (еще был его нательный крестик, который, как часто представлял себе он, сохранил, мог сохранить в своих глубоких латунных выщербленных витиеватостях тончайшую пленку конуса ее, прежде увлажненных, по-детски пахнущих девичеством ног). Да, да. Крестик он провез в корешке толстого тома библейских, с параллельными текстами, не вызывающих подозрений сказаний.

Действительно, с Фредом у них сложились странные отношения; иногда он думал над тем, как все-таки нелепо могут сходиться обстоятельства -- после всего встретиться и поддерживать отношения с таким человеком... Действительно, в обычное время он открыто не любил его, но (как так выходит, неизвестно) именно с ним, как ни с кем здесь, он бывал откровенен, и Фред был интересен ему хотя бы тем (задумывался он, например): как этот человек может так внешне спокойно жить, так легко, так просто...

И еще, о чем он вспоминал с особенно брезгливой неприязнью -- о плохо, явно небрежно скрываемом интимно-гомосексуальном характере отношений, которые навязывал ему Фред своими частыми посещениями.

Он думал, что, очевидно, это только неосознанный психологический дефект, но, как он узнал позже, много позже, Фред интересовался больше им, мужчиной, чем Энн, -- женщиной, потому и приезжал к нему столь охотно вместе с ней, прекрасно зная об их прошлых отношениях, и передергивал из себя одного из тех так называемых "цивилизованных любовников", которых Филлип терпеть не мог, не выносил на дух этих человеческих свиней, понимая, что именно, кроме одного безразличия, лежит в причине таких связей.

Потом Фред вроде бы выровнялся -- прошел этот, навязанный какой-то сволочью, несомненно, период, оставивший, конечно, долго нестирающийся след, и он кинулся в другую крайность, к женщинам и т.д., все подразумевающее.

Впервые они встретились, когда Энн (она вовсе не хотела, но "так уж сложились обстоятельства, он меня просто преследует...") привела Фреда к нему домой, к её, как строго и не без гордости это называлось, "старомудругу", в изумительно-непосредственном качестве своего "постоянного", с продолжением в мужья, любовника. Ей было приятно, что с ней, то есть после прочих и его тела с ней такой вот нежный, завидный красавец. Она висла у Фреда на шее и то и дело посматривала на Филлипа, который держался прекрасно, ничем не выказывая своего неудовольствия, да, может быть, и не испытывал его тогда так до конца, как пришло это вполне несколько позже.

Они стали приезжать к нему чуть ли не каждый день.
О чем-то они все вместе разговаривали, пили, и с каждым разом Филлипа эта неоднозначно запущенная ситуация раздражала все сильнее, он видел, что, несмотря на всякие умные словечки на людях, Фред -- дурак, пустой милашка с похотливыми глазками, ничего его не интересует по-настоящему кроме денег и одежды; и Филлип стал даже, понимая где-то внутри, что все это псевдослучайное знакомство и затеяно именно с этой примитивной целью, презрительно ревновать ее, и сказал ей как-то по телефону, чту он думает обо всем этом и, в частности, о Фреде; и тогда, перед тем как уехать насовсем, она приехала к нему уже одна и спокойно, поразительно уверенно предложила всю эту чушь забыть и уехать им вместе, он и она с родителями...

Все она понимает, говорила она, как это непросто, но где мне найти такого человека, которым ты был для меня?.. он не знал, что именно нужно говорить и вроде бы был уверен, что ничего нельзя начать с начала, он уж это знает, как ни крути. Но почему-то они вышли на улицу вместе, и она вдруг принялась говорить жарко, отчаянно, уверенно: слезы текли по ее щекам, и она так тесно жалась к нему всем телом, так, что он не выдержал и, проговорив "Господи", сказал:

-- Да, давай попробуем, Маленький, -- что-то в нем порвалось, он поддался внутренне слабому, но почти бессознательному порыву, обнял, стал целовать ее с нежданной жадностью, так, как на самом деле и хотел ее целовать все это проклятое время, говорил ей:

-- Нет, ради Бога, нет, не плачь, ты нужна мне любой, мне все равно, что там происходило, что связывало тебя с кем-то, все ведь это... неправда...

И они договорились встретиться на следующий день и все обговорить спокойно, но он вернулся домой и корил себя за свою слабость и больше не подходил к телефону, не открывал двери, когда она приехала и долго звонила. Нет, думал он, ничего нельзя сделать, ничего нельзя забыть.

Через три-четыре дня она улетела, и все стало ломаться в его жизни.

И через несколько лет, подправив необходимые для получения гражданства документы, уехал он, и уже -- когда только получил паспорт, визу, когда опаздывал в Шереметьево, придерживая нежно обернутое в нестиранные полотенца и сверху чертежной бумагой, зеркало, ехал в машине, когда шел по трубе в самолет и все время лета -- думал о том и верил в то, мечтал, что встретит ее здесь, нежную, сильную, и также безмерно любимую им и... но встретил не ее, а Фреда и многих других людей, с которыми давно не встречался в Москве, и не надеялся больше никогда встретить...

После той встречи в музее они с Фредом долго не виделись, пока не столкнулись в коридоре университета, нос к носу, и не выяснили, что они работают в двух шагах друг от друга, да и живут тоже. Фред занимался компьютерами, чем именно, Филлип так и не понял. И после этой встречи как будто что-то упало, сменился ритм, и они стали встречаться чуть ли не каждый день у ворот и после...

Филлип не заводил разговора об Энн, Фред рассказал все сам, в двух словах, жуя бутерброд, мимоходом: ее он не видел много лет, как женщина она ему не нравилась, за ней увивались мужчины стаями, его это раздражало и прочее.

Он давно, наверное, сколько помнил себя (хотя этого и не могло быть, но, тем не менее, -- сколько помнил себя), чувствовал, что не следует своему пути, постоянно сбивается, отходит в сторону, во всяком случае (хоть мысли об этом приходили к нему в разных обличьях, ощущение оставляли одинаковое), у него ведь были такие интересные, видимые им так ясно и настолько незначительно воплощенные проекты; чтимые архитекторы пророчили ему большое будущее, но как-то все складывалось так, что он все не мог заняться собой. Сначала пошли выгодные заказы, проектирование всяких современно-аляповатых коттеджей в подмосковных Кратово, Салтыковке... а он был крайне стеснен в средствах и не мог отказаться от них; потом болезнь матери и снова те же, так удачные заказы: он строил дачи для подлецов священников, дельцов, сынков, чиновников крупных и мелких, что, впрочем, никак не сказывалось на стоимости; потом еще что-то и неудачная женитьба + его излишняя самоуверенность, скандальный уход с работы и опять заказы -- круг, из которого он не мог выбраться и не было иного выхода, только этот переезд, которого, на самом деле, он ждал очень давно (основательное передвижение наконец-то, думал он, подтолкнет его, заберет с головой...), но все оказывалось напрасным. Здесь, чувствуя, постепенно убеждаясь во всей несостоятельности своих напридуманных планов, он схватился за первую же работу, но его обманули, обвели как мальчишку, он долгое время оставался без денег, вернее, без тех денег, к которым успел привыкнуть; больше года учил язык, сдавал экзамены и, наконец, эта скучная, но, несомненно, приличная (ему еще как повезло) работа при университете, сидение дома, неинтересные чертежи, пиво и раз от разу все более сильное ощущение, что вот вчера я опять что-то упустил, что-то, должно быть, очень важное, и сознавал как-то мельком, не подпуская близко, что все меньше остается шансов сделать то, о чем он когда-то мечтал... Вернее, не шансов, а, приблизительно и грубо представляемых неких проемов во времени, в которые можно скользнуть, пролезть, только почувствовать его правильно, что вот он -- надо только сделать шаг в сторону или назад, или быстрее перейти улицу, остановиться у витрины, не идти вместе со всеми, когда загорелся зеленый, а обождать, покурить до следующего...

И у каждого человека их должно быть какое-то оконченное количество, хотя нет, поправлялся он, не это слово, просто... просто. И если их пропускать, как это делает и делал он, то и болезни и смерть, которым нет надобности (пусть только еле различимой будущей причины, пусть обманной) отстраняться, ждать -- рядом; смерть, Бог мой -- так безжалостно близко.

Он рассматривал себя в зеркало и думал: если он бросит работу, то, может быть, сбережений его хватит еще на год, если быть чуточку прижимистей, на год, но никак не больше.

Он вылез из ванной, когда почувствовал, что сейчас уснет прямо здесь, в воде, закрывающей уже подбородок и, закутавшись в халат, босиком по холодному мраморному полу пошел в спальню, лег, взял было книгу, но уснул, положив на голову подушку...

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Назавтра ночевал он у своего знакомого в Кесарии. Проснулся рано, еще не было и шести, оделся, привычно щелкнул запонками и, пододвинув кресло к окну, долго смотрел на густолиловое море, с трудом, вынужденно перебиравшее поблескивающими волнами по издали идеально гладкому берегу... потом задремал ненадолго и, когда оставалось ровно столько времени, чтобы неспешно выйти, завести машину и доехать до университета, поднялся, поправил галстук, застегнул пиджак и закрыл шторы...

Во время обеденного перерыва он увидел Фреда, в длинном, где-то вдалеке оканчивающемся кафе, коридоре -- Фреда, как всегда болтающего с какой-то молоденькой дурочкой в легком очертывающем платье, и клюнувшей на его неизменно однообразные приманки.

Он хотел извиниться перед ним за ту оговорку, словесную оплошность, подойти к нему как можно непринужденней и сказать, сказать правду -- правду ведь всегда лучше, только вот как бы покороче -- нужно положить ему руку на плечо или мягко взять за локоть, решил он заранее, но, увидев девушку, хотел уже пройти мимо, отвернул голову, но Фред сам окликнул его, поздоровался и без всякого предисловия выдал:

-- Помнишь, мы говорили об Энн... я встретил случайно ее старую знакомую и взял для тебя ее адрес, если тебе... -- он полез в карман, достал мятую записную книжку и оторвал страницу, -- если тебе нужно, вот, держи... ты не идешь?.. ну ладно, у меня мало времени сейчас...

Филлип стоял с бумажкой в опущенной мокрой руке и смотрел вслед Фреду, воровато огляделся, вышел на улицу, сел на скамейку и развернул бумажку -- Санкт-Петербург, -- прочел он, -- улица Рубинштейна... надо же как..

Вечером он написал ей первое письмо, он не был доволен его содержанием, но все же отправил. Заказным.

III

ТРИДЦАТИДНЕВНЫЙ ПЕРЕРЫВ

Ответа он ждал месяц и дождался. Она писала ему, что у нее вроде бы все ничего сейчас, писала, что "в результате несчастного случая" умер ее муж и еще что-то, писала своими круглыми, так хорошо знакомыми ему, почти детскими буквами. Он был удивлен тем, что она ответила ему так скоро, и начал писать ей письмо, еще дочитывая последние строки ее. Он писал много, открыто, вдохновенно, он все или почти все написал о себе, обо всем, осторожно и о ней и отправил авиапочтой.

В третьем письме он попросил ее приехать -- он, естественно, все оплачивает -- и она писала, что да, она его тоже вспоминает, что с удовольствием встретилась бы с ним и, может быть, его предложение не лишено смысла...

Чуть больше двух лет назад она уехала из Яффо, -- "где прожила год, но какое это было чудесное время..." -- случайно, почти по недоразумению... В этом же письме она как-то неловко написала, что чувствует себя слабой после больницы, но врач уже разрешает ей работать, она много гуляет и прочее.

Он написал ей большое письмо, не допуская совсем уж смелых признаний, он все-таки упомянул, что ее фотографии стоят у него на столе с тех самых пор, что он так ничего и не испытывал никогда похожего по силе, нежности, вожделению, писал уверенно, без нажима. Справлялся о ее здоровье...

И меньше чем через месяц он получил письмо, в конце которого она приписала, что принимает его предложение, что готова выехать, как только оформит полагающиеся документы... и здесь он испугался, но замешательство его длилось недолго -- на следующий день, поздно вечером, он отправил телеграмму, в которой сообщал, что ее билет заказан на 20-е апреля, и он встречает ее в здании аэропорта.

Она писала, что чувствует себя отлично, намного лучше, ничего серьезного, писала так, как пишут, подразумевая обыкновенные женские болезни, расспрашивать о которых вовсе не обязательно.

Он старался не замечать несколько все же прохладный и сухой тон ее писем, ища настоящее их и, несомненно, -- доброе настроение между строк, и вроде бы находил...

Получив ее первое письмо, он на следующий же день пошел в ближайший спортивный зал и записался на курс к одному из самых престижных тренеров и занимался на тренажерах по три часа в день, утром и вечером. И ни капли пива.

Впервые в жизни он пошел в столь дорогой салон, к известному парикмахеру, несколько часов выбирал одеколоны, мыла, лечащие волосы шампуни, коврик для туалета, новую плитку для ванной, полный набор пемз и специальных приспособлений, чтобы счистить наросты пяток.

Он, предвидя денежные затруднения, обстоятельно поговорил с директором строительной фирмы, где вел дизайнерский инструктаж (намекнув, что, может быть, очень скоро его семейное положение изменится) и договорился, что в ближайшем будущем он сможет разрабатывать и вести от начала и до конца заказы тех или иных клиентов, по согласованию, на определенных условиях, но и это уже было немало. И, чтобы подстраховаться, он отправил объявление в рекламную газету...

Он заболел -- иначе как болезнью определить его состояние было бы трудно; он, вдруг, к всеобщему удивлению напрочь изменил образ жизни и за два с небольшим месяца помолодел на несколько лет, одни говорили -- "лет на пять", другие -- "если не больше". Он даже хотел подтянуть кожу на лице и теле, но, во-первых, операция и подготовка к ней заняли бы много времени, во-вторых, денег у него оставалось не столь уж много, и, в-третьих, тренер заверил его, что упражнения сделают свое дело, тело обтянется, восстановится само.

Когда-то его поразило ее признание и как-то иссушило, обезвкусило его любовь -- тогда же он заболел равнодушием, ничего не интересовало его в ней... И я мог обращать внимание на такие вещи. Господи, какую-то ерунду, -- думал он теперь, -- принимать за что-то очень важное. Да, он был слишком самолюбив, молодости полон, что называется, сил и надежд, да и с женщинами проблем у него никогда не было, наоборот, он пользовался успехом, но так и не смог...

В то время, когда она в первый раз после их разрыва приехала с Фредом к нему (или раньше, или когда они вместе, по его не лишенным основания подозрениям, были одновременно ее любовниками), когда они все еще жили в Москве, она рассказала, что первый мужчина ее -- молодой боксер -- больше часа прыгал на ней и все никак не мог, а она думала, боже мой, когда же это кончится, когда же и зачем; и она даже смеялась. На Филлипа тогда этот уродливый рассказ произвел (как не пытался он отнестись к нему с жалостью) незабываемо отталкивающее впечатление.

Когда-то он думал, что не имеет права прощать такие поступки; или иначе -- милая дверь под именем "Энн", чуть приоткрывшись, захлопнулась; и нечего тратить силы, нечего оглядываться, все еще можно начать, все может быть, и встреча, и любовь-вновь... и нельзя не обращать внимания на подобные вещи только от боязни остаться одному, как все эти скоты вокруг, боясь одиночества; прощать то, что называется предательство, и самое главное (как неверно в то время предполагал он), исподволь уже продуманное, мечтаемое... -- теперь же он только свысока кивал этим воспоминаниям и (якобы) честным и умудренным заключениям. Господи, -- думал он, -- что я мог знать тогда об этом? интересно... только книги, рассказы чьи-то, сентиментально сомнительные, естественно, в большинстве своем; да, честно признаться, все это мальчишество; да, как это ни смешно, он имел расточительность обращать внимание на подобные вещи, он должен решить, наконец, понять, что все это глупости, забивание головы... глупости все... и нет другого, как ни желай...

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ...

БЛИЖЕ К ВЕЧЕРУ.

их ПЕРВАЯ НОЧЬ

За день до ее приезда забарахлил его старенький горбатый Volkswagen, и он решил полностью обновить его: вызвал погрузчик и рабочих из ближайшего сервиса и, объяснив, почему он не хочет его просто продать или заменить, купив новую модель, попросил сделать все возможное -- перебрать мотор, покрасить в приличный коричневый цвет, обить салон мягкой, темно-рыжей кожей, поставить самый дорогой магнитофон и пр.

В Бен-Гурион он приехал рано, часа за два до ее прилета и, выбрав букет, решил: чтобы цветы выглядели свежими, купить его в последний момент, когда объявят посадку или чуть, может быть, позже, но заволновался -- вдруг кто-нибудь опередит его -- и купил (на всякий случай, то, что называется: вдруг этот вот явно состоятельный господин купит их раньше), но оставил у продавца до времени, в его полном "свежайшей воды", стеклянном ведерке.

Он сбился со счета, сколько раз прошел из одного конца аэропорта в другой, рассматривал людей... наконец, не выдержал и закурил, одну сигарету за другой...

Итак, он ждал, ходил вдоль и около, смотрел на столпившихся людей у выхода с таможни, думал он, вот ведь столпились, эдакие свиньи, не без интереса разглядывая слощаво-счастливые лица, теперь вы думаете, что здесь-то все будет в порядке, все наладится, после стольких-то лет ожиданий, счастливы, конечно, безмерно, ну вот и хорошо, хотел бы я увидеть этих людей через полгода, что появится в их лицах... самодовольство, разочарование, растерянность, радость... Мать господа!.. Медленно, в такт шагам перебирал он слова, -- только вот у меня, может быть, что-нибудь настоящее удастся, дулжно ведь сказаться все то, что было между нами, столь близкими -- эти встречи, эти разговоры, поцелуи, забытые, правда, давно, и не просто забытые, а стершиеся под другими, не нежными, не желаемыми, но долгими, темными, такими непроглядно долгими, черт бы их взял, -- думал он, с улыбкой подмечая, как крепко обнимаются пожилая женщина и, видимо, ее сын, и как хлопает пробка дешевого шампанского... ну что ж, вот и встретились, рассуждал он про себя, смахивая капли воды с брюк, он тоже прилетел с таким же счастливым лицом, так же радовался предстоящим переменам и -- главное -- встрече. Но после разговоров со здешними людьми и недолгих наблюдений (к которым вдруг почувствовал необычайный вкус) за местными отношениями, он понял, что здесь все точно так же как и везде, только климат, солнце, скалы, тонкий ветряной душок на весь город апельсиновых деревьев, только они, а первая из случайно напитавших многочисленные излучины нашей ущербной цивилизации культур не оказывает на жителей этой страны никакого особенного (вроде бы, локально-целесообразного, возвышеннодолжного) воздействия -- как и повсюду в своих оттоках она оставалась только фоном для реклам туристических фирм, отелей для скаредных паломников, лечебных солей Мертвого моря, кремов, шампуней, -- с сожалением думал он, -- то есть, если уж здесь ничего нет, то и ждать больше нечего, искать негде, никакая Америка, ни Европа... может Африка, где-нибудь в забытой богом колонии, Австралия -- и то надежд мало...

Климат, но, уж точно, не люди. И потому, когда выяснилось с Эни, он не видел более разумного выхода, как просто ходить на работу, механически, как все они здесь, а после заглядывать в продуктовый магазинчик напротив дома, покупать упаковку крепкого Fosters'а и выпивать все, до последней бутылки или в ванной, или за чертежной доской, или в кресле напротив телевизора.

Он, наверное, первым заметил ее, но не мог поверить, что вот, эта невысокая женщина там далеко, за стеклами таможни -- "его Энн", мало изменившаяся вроде бы на, конечно, первый, дальний взгляд, лет тридцать ей или больше, года на два-три, припоминал он, сколько нам было тогда, нам было... но не смог сосредоточиться... она осторожно искала его глазами и, кажется, не находила -- взгляд ее проскальзывал мимо его глаз, его лица, и если поначалу его это злило (т.е. когда он еще только представлял, что примерно так всё и произойдет), то сейчас он просто высоко махнул ей рукой, и она заметила его и подняла в ответ свою руку -- они так стояли несколько секунд, но ему (и ей, скажем) это было тягостно, но, когда она прошла зеленый коридор и неуверенно остановилась напротив него, в стороне, он понимающе тихо позвал:

-- Здравствуй же, Эня. -- И она просто повернулась, опустила сумку, сделала шаг к нему и ткнулась, ища, как ищут защиты дети, лицом в его новый, пахнущий магазином, новой шерстью и Cartier пиджак... -- Это я, Филлип.

-- Филлип, Господи, милый мой, -- говорила она, -- милый мой... -- я узнала тебя, я тебя узнала...

Он очень смутился и сказал только: "Это тебе". Неловко протянул он ей букет и выдавил: "Так вот". И поцеловал ее волосы.

К стоянке такси они шли под руку.

-- Если ты хочешь, поедем в Тель-Авив, сразу к морю?

-- Нет, наверное, нет, давай завтра, в следующий раз, -- и чуть сжала его локоть.

Но в машине она видно похолодела, и ехали они всю дорогу молча, не глядя друг на друга.

Он бегло показал ей дом, так и не сказав заранее припасенных слов, смысл которых заключался в том, что она здесь хозяйка и пр., а спросил только, не хочет ли она отдохнуть или, может, принять ванну -- от последнего она не отказалась. Он все ей показал и сидел, после, в кресле, слыша, как шумит вода в душе, закрыв руками лицо, не зная, не зная, что именно нужно сделать, как себя вести и бог знает что еще... (ее сумка показалась ему обидно легкой... чувствовал себя ребенком и напомаженной, хорошо пахнущей куклой).

Когда она вышла, переодетая в джинсы и свободный свитер, он отметил про себя, что она заметно пополнела, или так только кажется из-за свитера, во всяком случае, это нисколько ее не портит -- правда, эта явно показная, болезненная западная моложавость, к которой он так и не привык, несколько резанула ему глаз, но неприятное ощущение ее внешней неполноценности было тут же забыто.

Они шли по Старому городу, она спрашивала его о работе, о том, чем именно он занимается, о его здоровье, он отвечал ей на все как-то очень подробно, словно отчитываясь, и еще где-то просто показывая ей, убеждая ее, и в очередной раз себя, более наглядно, насколько неинтересны, бледны были все годы, дни или почти все дни без нее.

Они шли, и он не заметил, как, сделав внушительный полукруг, они оказались на звонкоголосой Яфо-роуд, и когда он увидел (знакомое по проспектам, которых у него набивался к концу недели полный почтовый ящик) название "Au Sahara", пригласил ее...

Филлип заказал самые дорогие блюда, но ела она мало, неохотно, марокканская стряпня ей не особенно нравилась, так, с усилием и некоторой необъяснимой для него досадой, а он еле сдерживал разыгравшийся нервный аппетит, но все-таки закашлялся и со стыдом подметил, как вылетели из его рта в ее сторону несколько мокрых крошек и, кажется, покраснел.

И здесь, в ресторане, он ощутил на мгновение (тут же потерявшееся) глубокое единение с ней, ничем незаменимое, ни с чем ни спутываемое ни сравнимое (потому что когда-то давно испытанное с ней, изначально для него только с ней и возможное), нежное, легкое, беспредельное само по себе чувство, сродное счастью, нет, не счастью -- он задумался на секунду, пытаясь понять его, но разошелся тут же, теряя мысль, живым смехом, рассказывая ей о чем-то другом, неважном...

Также он обратил внимание на ее, для него совсем новую, манеру держать голову и тесно складывать руки чуть ниже груди, взгляд, вызывающий, но такой беззащитный -- такой же взгляд -- и походка, пожалуй, не изменившаяся совсем, девочковая, пружинистая, трогательная, разжигающая...

Ничего, ничего страшного, думал он, замечая и на себе ее спрятанные взгляды, это последнее наказание за их столь долгое непонимание, за гордыню, за их грехи, смешные и дурацки нечистоплотные поступки, безответственные поступки, за их безответственность друг перед другом и, прежде всего, перед собой.

С наступлением вечера она становилась более скованной, улыбка, до этого все же изредка, но так красиво рассвечивающая ее лицо, исчезала совсем, лицо блекло, стирая все, что он начинал узнавать и любить в ней заново; ночь застала их в одной постели, и они много говорили, но она так и не сняла халат, и он обнял ее крепко и говорил ей такие слова, что не слышал самого себя какое-то время -- она оставалась непреклонно молчаливой, так и не расслабила выставленные локтями вперед на уровне груди руки, и он, чтобы не выглядеть прежде всего смешным, вынужден был прекратить невыносимые и для него, долгие (непозволительные для отношений, ждущих их позже) домогательства, смирился, легко обнял ее бедра и уснул, ненадолго забылся, боясь снов, и не зная ее лица утром, боясь ее лица...

Он рассказывал ей все без утайки: о себе, о работе, о том, как он приехал и дела его шли не очень хорошо, да и сейчас, признаться, неважно, не так, как он хотел бы, но он выкарабкается, обязательно, тем более теперь... им предназначено большое будущее вдвоем, он ради нее переделает свою жизнь, уже переделал, и пусть она верит...

их ВТОРОЙ ДЕНЬ

и ВТОРАЯ НОЧЬ

Проснулись они рано, она встала первой, он открыл глаза, когда она уже была одета в прежние джинсы и свитер и, не сказав даже "доброе утро", вышла из комнаты, давая возможность ему спокойно одеться.

Все утро и весь день они ходили по городу, заглядывая во все попадавшиеся на их пути магазинчики и тесные лавки без разбора, и он старался везде подобрать ей подарок; иногда ему удавалось неожиданно близко чувствовать исходящий от нее, необыкновенно редкий, жадно желаемый им -- и он на секунду затаивал дыхание -- покой, так свойственный некоторым, но (обязательно додумывал он) только восточным женщинам. Испытывая это непривычное чувство и, может быть, в благодарность за него, он купил ей самые дорогие часы, под цвет ее свитера: желание купить часы пришло, когда они, зал за залом, осматривали музей Исламского искусства, и, после, увидев в витрине дорогого магазина эту модель, не сомневаясь, не обращая внимания на цену, купил их. Какая малость, думал он...

Покой и искренность, которые были столь краткими и непредсказуемыми (только пока) -- например, когда она рассматривала здание Кнессета; или когда они шли по аллее Праведников; или когда они стояли у Западной стены... (Здесь он рассказывал ей историю о молодом ортодоксе, позже признанном душевнобольным -- сам Филлип так о нем, естественно, думать не мог. О совсем молодом человеке, который стал громко смеяться и кричать что-то о Боге и о том, что Бог не умеет читать, потому все эти записочки бесполезны, что власти превратили это место в диснейлэнд; он кричал, что штатный служка после выметает их из щелей и складывает в большой черный пакет вместе с дохлыми крысами; он на глазах у всех отрезал пейсы и затоптал в пыль свою черную шляпу -- последнее разозлило всех молящихся окончательно, мальчишку схватили, наплевали ему в лицо и пр. Филлипу нравилась эта история, нравилась своим потаенным смыслом, и он долго рассказывал ей, припоминая все мелочи, все словечки, но, как ему показалось, она не произвела на нее должного впечатления...); или, когда он повел ее в Университет, и они стояли на самой высокой площадке, и она смотрела в раскинувшийся у ее ног золотистый город -- он чувствовал, что вот-вот спадет напряжение, и она обернется к нему и обнимет, наконец, уткнется головой в плечо, но этого пока не происходило.

Он немного боялся, что они, так некстати вдвоем встретят в Университете Фреда нет, не то что боялся, но их встреча была бы неуместной. В лучшем случае.

Когда они спускались вниз, несколько машин скорой помощи влетели, завывая, в ворота больницы, и она испуганно спросила, провожая их взглядом:

-- Это кончится когда-нибудь? -- И он понял, о чем она подумала, и ответил:

-- Думаю, никогда...

Она сомкнула руки на груди и сказала:

-- Пойдем скорее домой...

Или, когда они слушали заезжий английский оркестр, исполнивший в том числе лучшие, на его взгляд, фрагменты из "Tabula Rasa" Пярта, и он подстелил ей на камень свой пиджак и устроился у ее ног -- это был вечер в Йемин Моше, неподалеку от его дома, в водохранилище Сулеймана. (Пока музыканты настраивали инструменты, он рассказывал ей историю о беременной женщине, которую здесь настигли схватки; оркестр не перестал играть, она почти не кричала, и очень скоро под allegro Шостаковича появился на свет прекрасный мальчик, и принять роды пришлось двум старым врачам, оказавшимся поблизости. "Святое место, -- приговаривал один, -- никакого заражения, никакой инфекции, милая..." Я был рядом, -- рассказывал он, -- и видел, как она была счастлива тем, что ее ребенок родился здесь, на этих камнях, под эту музыку... редко встретишь женщину, которая понимает музыку Шостаковича... Отец мальчика играл на скрипке в оркестре. После, на следующий день об этом писали газеты... газеты писали и о том, что ценители заметили, что, услышав первый крик ребенка, скрипач заиграл проникновеннее, тоньше и пр. Плод еврейской земли и еврейского искусства... так, кажется, выглядел неброский заголовок в одной из газет...)

-- Сколько такая жизнь может продолжаться...

-- Я думаю, -- отвечал он, -- это никому неизвестно, -- скороговоркой говорил он, -- может быть, дело только во времени, пока есть Америка и Европа в том виде, в котором знаем их мы, будет существовать и Израиль, в ином случае нас просто шапками закидают... или, иными словами, пока существует христианство -- и тогда долго, очень долго... -- Под вечер, предчувствуя наступление ночи, его понесло не в ту сторону, он много и непростительно поверхностно рассуждал о том, о чем вовсе не думал.

Или когда она ела вязкий сахлеб.

Вечером она сказала, что очень уж утомилась, столько тяжелых впечатлений, и действительно, как только прилегла -- моментально уснула, не разобрав кровати, на колком верблюжьем пледе -- он готовил ей ужин, но, когда пришел в спальню с подносом, застал ее спящей. Он снова почти не спал, пододвинул кресло к ее изголовью и просидел, изредка проваливаясь в короткий, поверхностный сон до утра, и приготовил ей завтрак, сбегав в ближайший магазин.

их ТРЕТИЙ ДЕНЬ и ТРЕТЬЯ НОЧЬ

Днем, когда они ехали в Ашкелон, он взял ее руку, и когда таксист резко затормозил перед машиной, водитель которой явно зазевался, она крепко сжала его ладонь, и он почувствовал, как тревожно бьется ее сердце...

Несмотря на удушливую, паркую жару, она так и не сняла коттоновый свитер, она сказала только, что все равно ее несколько знобит, наверное, от перемены климата -- он не обращал на это больше внимания, только изредка справляясь о ее самочувствии... и не сняла на пляже кроссовки, хоть он и предложил ей большее: выбрать любой купальник на ее вкус, но она отказалась, и они просидели несколько часов под навесом, глядя на искристое море, перебрасываясь изредка словами. Он все загадывал спросить ее, спросить самое важное, но неподвижное сидение разморило его, и он несколько раз замечал как голова его безвольно скатывается набок, он выпрямлялся, смотрел искоса на нее -- не заметила ли, но нет, вроде бы нет. Она смотрела прямо перед собой, на воду, часто подносила к губам очередную бутылку с кока-колой, поправляла на прикрытых глазах темные очки... Пляжный фотограф, хорошо говоривший по-русски (когда-то он занимался тем же в Сухуме, но теперь это никому не нужно, удачные дни случаются редко...) сделал три полароидовских фотографии. Энн была против, но -- если ему это так важно, что ж, вот только очки она не снимет, пожалуйста...

-- Ты знаешь, -- сказал он ей вечером, -- мне, правда, так не хватало тебя все эти годы, как будто бы я тогда часть себя потерял, а теперь возможно возвратить и силы, и радость, и любовь, и счастье, и только вместе с тобой...

-- Это так непросто... -- начала она, но он прервал ее:

-- Я знаю, знаю, может быть, больше, чем ты можешь мне сказать, но у меня такое ощущение, что это... то, что мы делаем сейчас... нужно обязательно сделать, обязательно довести до конца; то, что ты и я упустили, не вернешь, конечно, но хоть дальше пожить хорошо, просто... я уверен, это и тебе необходимо, иначе все не имеет и малейшего смысла... ты тоже будешь счастлива, я уверен, иначе бы я вряд ли написал тебе и ты, наверное, вряд ли приехала... хоть дальше пожить по-человечески.

Он не знал, зачем произнес это "по-человечески", но чувствовал, что его буквально распирают слезы, и тело мелко колотит, и не нашел более емкого слова, более подходившего бы его состоянию.

-- У меня есть все-таки что-то, дом...

-- Я понимаю, -- сказала она.

И он, чувствуя, что снова чего-то не сказал или сказал не так, не донес, не доберег к ее возвращению, надолго замолчал, задумался.

Когда они ложились, она попросила его закрыть жалюзи и выключить свет -- он сделал все, включил кондиционер, лег и прижался к ней сзади, вдыхал запах ее волос, думая, что сейчас он, наконец, вспомнит его -- воспоминание выплывет и подскажет ему -- но ожидаемое ощущение так и не приходило (ничего, ничего, думал он, все хорошо).

Она так и не сняла халат, и он никак не мог угадать под ним правильные очертания и мягкость ее тела.

-- Нет, пожалуйста, не трогай меня, давай по-другому. -- И он почувствовал, как гладит ее рука его живот и верх ног... -- Извини, что так, но и так хорошо... и так можно, я все сама сделаю...

И он скоро вошел в нее, униженно ткнувшись головой в ее спину, целуя плотную ткань ее халата... он слышал, как она глубоко дышит и говорит нежно, сдержанно тихо, закинув лицо с неуловимым ртом к его уху: "Да, вот так, вот так...".

И когда все кончилось, она поцеловала его руки, которые все это время крепко прижимала своей свободной рукой к лицу и сказала:

-- Спасибо, что ты послушался меня, так лучше для нас...

Он ответил:

-- Как я тебя люблю...

-- Все будет хорошо...

Прошло несколько минут, пока он сказал:

-- У меня давно не было женщины, потому и не сумел долго, так, как, я знаю, нужно тебе.

И мне -- додумал он -- как нужно, чтобы и тебе было хорошо, милая, как у них обязательно будет получаться, только нужно время, он еще сможет ей понравиться -- так, насколько обязательно сумеет.

-- Что бы там ни было, -- наконец произнес он, -- попробуй не стесняться меня, ты больше чем очень нравишься мне... и я, -- запнулся он, -- очень хочу с тобой жить, отдать тебе все, что у меня есть -- все, что будет в моей жизни, должно быть и твоим, как это и было до сих пор, но только ты должна не просто сидеть... у меня в голове, но и рядом со мной, осязаемо, понимаешь, я должен видеть тебя каждый день, любить тебя, просить, может быть, прощения, но не так, как в те или эти дни, по-другому, как участник, близкий тебе и, -- закончил он, -- у нас обязательно будут красивые дети...

Она молча слушала, поглаживая его пальцы...

-- Столько лет ведь прошло, милый, столько всего не объяснишь, не расскажешь, столько произошло, и приходит так невольно иногда -- а со мной ли все это было, весь этот ворох... столько лет, но я попробую, я обязательно постараюсь...

VII

их ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Ночью он несколько раз просыпался; снилось ему что-то тревожное, беспокойное; ему снилось, что она стонет, смотрит на него и стонет, а отделяет их всего-то несколько шагов, но он неспособен преодолеть их, он видит, что она улыбается, и это его сбивает, путает, и одновременно он слышит, как она стонет, стон идет не из ее спокойного, безболезненного рта, а откуда-то изнутри, и он хочет ее обнять, заглушить этот шепотливый, сетующий звук своим телом, но он неспособен сойти с места, и она продолжает мучить его своим мутным, настойчивым и слишком неопределенным положением в его сне, он не знает, чего она хочет, он ничего не знает, он растерян, подавлен...

Он думал во сне -- Ведь он, если подробно рассмотреть его день, каждый день, ни разу не пропустил возможности подумать о ней, вспомнить, осторожно выбирая, вытаскивая ее образ из памяти, выцветший, блеклый -- нечто уже больше похожее на предмет, вещь, вещь ветхую, ломкую при неправильном наклоне зрения... за сохранность которой он боялся, как боятся только люди верные, обремененные...

И он просыпался, тихо, как-то совсем сразу -- не шелохнувшись прислушивался к ее дыханию, обычному, ровному, бесчувственному, и засыпал так же быстро, не успев закрыть глаза.

Наутро он проснулся раньше и понял, что впервые за все эти годы (и последние их дни) видит ее лицо так близко, и впервые за все это время поцеловал ее в губы. Она слегка, очень сонно, ответила ему...

-- Я иду в ванную, я очень быстро, подожди меня, я сейчас вернусь... -- когда увидела, что он встает следом. И он остался в постели.

Пока она мылась, он думал, что теперь-то он больше не будет мямлить, будет увереннее, сдержаннее, мужественнее, в конце концов, и он обязательно все сделает правильно, ведь нельзя поступить иначе, он дал ей время освоиться, так сказать, и этого времени хватит вполне, уже пора, и затягивать его и невозможно... и опасно.

Он принял душ, оделся, и было хотел повести ее завтракать в ресторанчик через дорогу, но она сказала, что хочет сама приготовить завтрак, а после обед и ужин, и должна сходить за всем необходимым в магазин, там же, через дорогу, и он думал секунду, достал деньги, дал ей и сказал: "Ну конечно, если ты так хочешь, иди". Только попросил ее не задерживаться и не заблудиться, только туда и обратно. Она сказала: "Не волнуйся, со мной ничего не может случиться". Поцеловала его в щеку и ушла. Он поставил чайник, развернул газету, но быстро откинул ее в сторону -- не прошло и пары минут, а он уже беспокоился за нее.

Через несколько часов, неизвестно как пережитых, поминутно выстраданных, он сидел в российском посольстве, но там ему ничего не могли сказать так скоро, как он настаивает, только пообещали, что справки они, конечно, наведут, но результатов раньше, чем завтра утром, ждать бессмысленно.

Он был уверен, что своих денег у нее нет, поэтому-то и не пришла ему в голову мысль поехать в аэропорт.

Он промаялся целый день: то прибегал домой, вдруг вспомнив, что запер двери -- ведь у нее, вернись она, не было ключей; то бегал взмыленный по городу, звонил, искал Фреда с его давшей адрес подругой, у которой, кто знает... Никого не нашел, садился в такси и беспорядочно объезжал город, квартал за кварталом, искал ее в каждом магазине, кафе, парке и пр.

И когда только полностью разошлась над его головой луна, белая, как в линзе микроскопа плошка с подвижной, извивающейся, подрагивающей колонией глистных микробов, уснул, сидя на холодном крыльце своего дома.

VIII

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Днем в посольстве ему сообщили, что хотя это и не совсем их работа, но, тем не менее, она улетела ночным рейсом, самолет благополучно приземлился, что, следовательно, с ней ничего не произошло, и она уже несколько часов как в Петербурге.

Он попросил водителя такси остановиться за центральной автобусной станцией, не доезжая Сионской площади, и дальше пошел пешком, самой дальней дорогой, намеренно долго петляя по улицам, вспотевший, пыльный, хромая от новых, натерших ноги туфель -- когда в самом конце Бен-Иегуда-стрит из открытого кафе его окликнул знакомый голос:

-- Что с тобой, -- спросил Фред, когда он проходил близко от его столика, как всегда не поднимая глаз, -- да на тебе лица нет.

Филлип остановился и неохотно подошел к нему, присел, больше от одолевшей вконец усталости и по привычке, нежели от желания поговорить, вокруг было пусто -- так же, не глядя на него, произнес:

-- Не знаю даже, как тебе рассказать...

И рассказал об Энн все или почти все -- не мог же он, действительно, все рассказать Фреду. Фред молча его слушал, пил медленно пиво, потом, когда Филлип остановился, поставил недопитую бутылку на столик, выдержал паузу и сказал:

-- Она всегда была немного странной, красивой безумно и странной... а я всегда чувствовал себя с ней как-то не так... -- Он говорил очень спокойно, закинув и сцепив на затылке руки, разглядывая блестящий ободок пластикового столика. -- Она любила тебя, и я знал об этом, как, наверное, и всегда с женщинами... они всегда любили кого-то другого или думали, что любят, и мне оставалось только мириться с тем, что меня пользуют, решая моим только-присутствием свои проблемы, и так они ловко старались их прятать, думая, что я неспособен их понять, вместе с их болью, бог знает с чем, запутанностью, не способен помочь... они всегда издевались надо мной и никогда не хотели меня узнать, понимаешь -- это тяжело, одним словом. Наверное, у меня вид такой. Смазливая затычка. И она была первой -- сам я тоже бывал идиотом, но все-таки, это скорее была неумная и болезненная реакция на то, что я чувствовал, на их необъяснимые поступки, поведение, взгляды, постель с ними, циничное, лживое, понимаешь?.. и впоследствии я не раз убеждался, что в главном, в собственной подозрительности, отравлявшей мне самые, казалось бы, самые счастливые дни -- ведь хочется и можно заставить себя не видеть -- в этом самом их отношении ко мне, я был прав, как бы того не хотелось, прав, позже так происходило со многими женщинами... Ну, впрочем... -- Он отпил пива, отвлеченно и несколько наигранно произнес "хорошо" и продолжил. -- Я знал, что она приехала, кто-то из наших видел вас в университете. Она... кстати, что она говорила о своем муже?

Филлип ответил: "Да ничего, разве только что он умер".

-- Умер... Он занимался недвижимостью, возглавлял одну из больших петербургских компаний. Завидный был мудак, но удачливый до поры. Метрдевяносто. Блондин. Познакомились они в Яфо, она поехала на выходные со своим знакомым, он приехал по каким-то делам, там они и встретились. А год назад его убили. Изрешетили к чертям. Такая вот история. Когда это произошло, она была месяце на седьмом, и что-то там случилось, какая-то связь с ребенком, осложнения, никто ничего толком не знает... Говорили даже, что она была в машине вместе с ним, с мужем, когда это произошло. Она ведь должна была что-то рассказывать тебе и... ты только не подумай, что я спрашиваю от нечего делать... ну ладно, я не знаю. Все в порядке?

Филлип кивнул.

Фред посмотрел на него долго, напряженно, но вдруг улыбнулся:

-- Ну хотя бы так. Вот и прекрасно. Тогда, тогда, очень может быть, что она просто испугалась чего-то, это со многими здесь бывает, со мной, например, произошло нечто похожее... так схватило, что хоть бросай все -- и в самолет. Да, но в таком случае не исключено, что она, может, и вернется...

Филлип молчал.

-- Извини уж меня... я, наверное, понимаю твое состояние как-то по-своему, черт за язык тянет... Но хоть убей... Не обижайся, но похожая история произошла с моим хорошим знакомым, мы с ним учились в Москве, может быть ты видел его, не помню... И позже он уехал в Америку, года три тому назад или... неважно -- эдакий фермер в бейсболке, с высшим образованием, обжился и специально поехал в Россию -- все хотел жениться на русской, искал долго и, наконец, познакомился, каким-то дурацким, как это и бывает, способом, чуть ли не по объявлению, с женщиной... красивой, застенчивой, интересной во всех отношениях, и завязался почтовый роман, так сказать... Он вернулся к себе и через некоторое время снова поехал в Москву, на сей раз они встретились, и он предложил ей, очень скоро, выйти за него, и она обещала подумать. Он был полностью очарован ею, приехал домой, готовился, и через месяц она-таки к нему приехала, он устроил ей полагающийся прием и пр., дорогой по его меркам, новый дом, машина, для него все очень дорогое, украшения, подарки, поездки в Нью-Йорк, в Майями, бары и прочее. Вроде бы хорошая дама, все принимала, улыбалась, говорила с ним часами, проводила с ним ночи, от которых он был без ума... И как-то быстро уехала, сославшись на дела, черт знает на что... с ней и маленький ребенок еще был. Он отпустил ее, проводил, добившись твердого обещания, что она приедет не позже двух недель... и ждет, месяц, другой... Одним словом, у нее уже был в Москве человек, с которым она, как они все любят говорить, "была помолвлена", да... и уже через пару дней вышла замуж за того, московского, между прочим, очень состоятельного, если не сказать больше, и пожилого человека, а к нему ездила посмотреть -- вдруг у него лучше, но не понравилось что-то, понимаешь, то ли машина не та, то ли дом, то ли еще что-то, никто не знает. Так вот.

Филлип сидел прямо, не облокачиваясь на спинку и подлокотники кресла, напряженно слушая каждое слово Фреда, и чувствовал, как бледнеет, сохнет кожа на его лице, как горячо текут к подбородку две, начавшиеся где-то выше висков, ровные тяжелые капли...

И хотел только сказать: "дело не в этом, это конец...", но к ним подошел щуплый человек в мешковатом шелковом костюме, многозначительно прокашлялся, извинился и, представившись хозяином кафе, сказал важно на плохом иврите:

-- Извините, я не раз видел вас в своем заведении, вы не туристы... в таком случае... у нас не говорят по-русски, так уж мы решили на совещании администрации, никакого языка, кроме языка страны, в которой мы живем, в которой мы счастливы. Извините, но я просил бы вас в дальнейшем уважать... и... в крайнем случае -- английский...

...он смахнул их, отер лицо, машинально взял недопитую бутылку с пивом, жадно поднес к губам и ответил безразличным, твердым голосом:

-- Дело не в этом, -- готовился сказать он неправду и сделал глоток. Выдержал паузу, допил бутылку, откашлялся и громко продолжил, не поворачивая головы, на иврите:

-- Убирайся прочь, подлец, я намного больше еврей, чем ты и все твое бескультурное отродье отъевшихся лентяев, возомнивших от дурости себя патриотами и только позорящих эту несчастную страну. Можешь вызвать полицию, и знай, я сумею доказать, что ты талантливый последователь Иосифа Геббельса, а пока убирайся ко всем чертям, собачья сволочь...

Отдышался и сказал, уже тише, на русском:

-- Это конец. Дело в том, что у меня совсем не осталось денег. Мне не на что жить. Я не могу забрать свою машину. Мне нечем выплатить долг этому проклятому тренеру...

И следом губы его безвольно затряслись и, чтобы сдержать их, вместе с предательски качнувшимися на краешках глаз слезами, он попытался улыбнуться, но тотчас же понял, что не справится, не сумеет... тогда он тяжело встал, отодвинул ногой коротко скрипнувшее кресло и, не сказав больше ни слова, скоро свернул в переулок, грубо вымощенный, тесный, круто уходивший вниз. Вниз, к его -- как он думал -- навсегда осиротевшему дому.

Список прилагаемых фотографий:

Энн три года. (Июнь 197..); Выпускной курс МАрхИ (третьим слева стоит Филлип). (Март 198..); Филлипу четыре года. С бабушкой и дядей. (197..); Энн на море. Сухум. (Июнь 197..); Энн на велосипеде. (Июнь 197..); Энн с отцом в Нескучном саду. (Октябрь 197..); Филлип на конкурсе архитекторов (сзади -- макеты спроектированного им жилого района и спортивного комплекса). (199..); Филлип и Энн. (Апрель 198..); Филлип и Энн в Новодевичьем монастыре. (Май 198..); Филлип с женой. (Октябрь 199..); Энн в костюме Гамлета (выпускной вечер в школе). (Май 198..); Филлип в своей московской квартире. (198..); Энн с мужем. (Август 199..); Энн в Яфо. (Июнь 199..); Энн с будущим мужем в дельфинарии. (Июнь 199..); Энн на Корсике (Июнь 199..); Энн на пляже. (Июнь 199..); Свадьба Энн. (Август. 199..); Энн. Первый школьный звонок. (Сентябрь. 197..); Врач, оперировавший Энн. С семьей. (?); Филлип в Кесарии. (Август 199..); Филлип с кусочком мамрийского дерева на ладони. (Апрель 199..); Филлип за письменным столом. (198..); Энн у колонны Исаакиевского собора. (Декабрь 198..); Кадр из репортажа съемочной группы петербуржского телевидения с места гибели г-на Тахчевского. (Июнь 199..); Тело г-на Тахчевского. (Июнь 199..); Автомат системы "Узи" найденный в нескольких кварталах от места преступления, из которого, по не лишенным основания предположениям экспертов, был убит г-н Тахчевский и тяжело ранена его беременная жена. (Июнь 199..); Пулевые пробоины в автомобиле г-д Тахчевских. (Июнь 199..); Фотографии, на которых видно, как вошли пули в тело г-жи Тахчевской: первые две -- по касательной, оставив только бороздки глубиной не более половины сантиметра; третья вошла более глубоко, пробила брюшную полость и задела матку. Три пули прошли навылет; четвертая отвесно порвала надпаховое предгорье и застряла в нижнем отделе позвоночника. (Июнь 199..); Похороны г-на Тахчевского. (Июнь 199..); Энн в больнице. Второй месяц после операции. (Август 199..); Фотография, сделанная с рисунка студента-практиканта, -- собственно, извлечение мертвого плода. (Июнь 199..); Энн и Филлип на пляже. (Апрель 199..);

Оставить комментарий

Обновлено: 17/02/2009. 65k. Статистика.

Рассказ: Проза

Связаться с программистом сайта.

Воронов Илья Юрьевич С годами он сильно располнел

Воронов Илья Юрьевич
С годами он сильно располнел