Молодой автор Илья Воронов написал вполне профессиональный рассказ "В Лондоне". Думаю, можно с полным основанием говорить о его литературной одаренности. Как пойдет его дальнейшее творческое развитие, мы не знаем. Большое дело вовремя заметить и напечатать начинающего писателя, если его работа этого заслуживает. Здесь именно такой случай. Так что - в добрый путь!
28.11.91.
Ф.А. ИСКАНДЕР
В ЛОНДОНЕ
Largo.
Вообще в Лондоне скучно.
Пикадилли мыли вчера ночью каким-то раствором, от которого на утро у многих болела голова. Я снимаю комнату под самой крышей в одном из домов недалеко от Бермудской площади. Познакомился вчера с одним стариком, и он именно так называет это место. Неизвестно почему он так зол. На фронте ему повезло. В первом же бою оторвало ногу, но протез, по его словам, намного надежнее, да и нога эта болела нещадно; правда она и теперь болит точно в том месте, где он ее сломал в детстве, падая с лестницы. Врач оказался большой сволочью. Кость не срасталась, ломали ее несколько раз заново, кое-как хромал, но в конце концов, когда ее оторвало, он решил, что действительно - несудьба. Все беды от этой ноги были. Теперь все в порядке - с натяжкой, но смеялся - Странно, что она не сломалась во время родов.
Это было вчера. Сегодня он сидит за тем же столиком в глубине темного бара. Ему здесь нравится - толстые стены и темно. Тараканий синдром, говорит он. Без смеха.
Он спрашивает: - Мне кажется, судя по вашему произношению, вы немец, угадал? Я неопределенно киваю, и он без всякого перехода продолжает: - После этой войны учился в Оксфорде, еще студентом защитился по биологии, но все так сложилось, что ушел в медицину. В психиатрию вернее. Большая ошибка с моей стороны и в результате - полное разочарование. Не надо было залезать в эти дебри. Вы знаете, половина из них сами ненормальные, и часто хуже тех, кого пытаются лечить. Из нас. Нечистоплотней как-то. Есть психиатры от бога, что называется, отрицать это глупо. Их намного меньше, чем хирургов и стоматологов, но они есть. Я думаю, все дело в той особой привлекательности слабой, а тем более больной, души для порочных натур, в которых мало ума и воли, но куда больше расчетливости, здравого смысла и комплексов. К сожалению, от этого никуда не денешься - всякая наука, избравшая поприщем себе душу не сможет избавиться от людей, желающих кто тайно, кто явно унижать, наблюдать унижение, напротив, она только привлекает их своей незащищенностью. Наука не в узком смысле слова. Психиатрия не является исключением, и только. Ко всему прочему я психиатр не от бога. Занялся не своим делом. Он замолчал, и мы долго тихо пили пиво, думая каждый о своем. - Учат врать, - продолжает он. - Может, конечно, в этом вранье есть свой смысл, неосознанный никем. Обострить в учениках чувство противоречия и из этого исходного прийти к чему-то новому, более правильному? Или боятся показывать сразу, насколько все глубже, чем принято знать, насколько непознаваемо страшно? Но я не успел задуматься над этим вовремя, а потом уже поздно было. Схватился за работу, предлагал в своем центре новые методики, писал статьи, читал лекции. Но ничего не прижилось. Ничего. Все вежливо зарабатывают деньги. Для борьбы с этим нужно иметь молодость, а молодость уходит на приобретение ума и всего остального. Денег в том числе. И война эта отняла столько времени. И все, в конечном счете, замыкается в том самом круге, и все на свете не успевает. Не только я. Вы оглянитесь вокруг - как люди научились притворяться счастливыми и важными, как они хорохорятся, смотрите, и не верьте этому никогда. Их добродушие и добропорядочность не глубже клоунского грима. И чем обман этот походит более на правду, тем страшнее будут последствия. Мы, психиатры, не можем лечить. Облегчать препаратами можем, но излечить - нет. Все успехи на самом деле часто случайности, выдаваемые нами за закономерности. Сумасшедшему нормально быть сумасшедшим. Также святые не могут спасти мир. Все их проповеди ни к чему не привели, если не считать заслугой образование всех больших и маленьких сект, с удовольствием распявших-бы, друг друга на очередных крестах, и тогда нашелся этот прекрасный метод дрессировки человека - вежливо зарабатывать деньги. Я так это называю. Деньги, как лекарство, как галоперидол или клозарил, помогают, смягчают существование. Деньги удерживают человека от соскальзывания. Понимаете? Я вам не надоел еще всем этим? - Нет, нисколько, все в порядке. - С еще большей уверенностью, чем вчера я думал, что это странный человек, странный разговор. Ни к чему хорошему он не приведет. - Разрешите, я вас угощу? - предлагает он, и я не отказываюсь. - Так вот, самое главное, зачем я этот разговор затеял... Может чего покрепче? - Нет, говорю я, - только если кофе чуть позже.
Он достает пачку "JPS": - Прекрасный табак... Да, еще лет двадцать назад я мог позволить себе и думать и говорить "немецкая сволочь". Спустя время я заметил, что говорю это с таким же чувством, как и "советская сволочь". Да. И только потом я пришел к тому, что оторванная моя нога - это моя жизнь, которая иначе и не могла пройти, и что нации, кои нациями являются, потому что наделены разумом, а не чем-то иным, стоят друг друга. Одно дело, когда об этом кто-то говорит, другое, когда понимаешь это сам. Тогда все меняется. - Он отпил пива и продолжал: Что значит моя нога или судьба в потоке временности человечества? - Щепки. И что самое неприятное по величине, по значению они мало отличаются друг от друга. Неприятное для личности. Фашизм немцев и коммунизм русских события действительно значимые, но для опыта бесполезные. И обратите внимание на то, что здесь действительно важно, - не миллионы погибших, не уничтоженные ценности, а мазохически-невыполнимое предупреждение всем нациям, всем народам. Понимаете? Никто не сумеет этого избежать рано или поздно. Ни Соединенные Штаты, ни наше Королевство. Человеку нормально быть человеком и нечего здесь придумывать. Однажды я смотрел хронику, какие-то очень плохо сохранившиеся кадры, весь этот ужас - черно-белые марши, освенцимы, экскаваторы, сбрасывающие горы трупов в ямы и в конце фильма я поймал себя на мысли, что где-то давно очень похожее я видел, на этом останавливалось мое внимание. С одной стороны я знаю цену всем штучкам вроде deja vu, с другой, эти кадры я видеть нигде больше не мог. Мне стало любопытно, откуда это взялось, я стал искать в себе, и знаете, нашел. Может вам покажется странным, но состояние deja vu прошло между спонтанно образовавшихся параллелей, в середине между восприятием фильма и словами вашего странного соотечественника Гете, прочитанными некогда мной в его "Поэзии и правде". Он засмеялся - Да, да - вот эти слова: "Немец, человек по природе своей добрый и великодушный не может выносить человеческих страданий". Именно так. А в наблюдательности Гете отказать никак нельзя, но от Гете до Гитлера одно столетие, одно дыхание, одно движение легких в грудной клетке истории. Он отпил пива и спросил: - Я, кажется, не задел вас своими словами? - Нет, сказал я, - мне трудно судить, но, наверное, все действительно так. Кроме одного, - я не немец, я русский. - Русский, улыбнулся он, - мы говорили и о русских, и о немцах, да в нашем разговоре это и не имело большого значения, верно? - Верно, ответил я. - Ну, значит, и нечего здесь придумывать, засмеялся он.
Человек за стойкой, большеживотый, средних лет господин по-приятельски подмигнул мне, повертел около уха пальцем, показывая в сторону старика. Я пожимаю плечами.
Вот и весь вечер, думаю я. Но ветер не дал мне додумать о том, как прошел вечер сегодня. Старик садиться в такси. - До завтра, - кричит он в полуоткрытую дверцу машины, которая уже тронулась. Часов одиннадцать уже. Лондон шумит. Без всяких "уже" - Лондон шумит без перерывов. Когда мне надоедает вспоминать одному, я стараюсь купить на улице женщину. Когда-то я мог просто ходить по улицам ночами - всегда кто-то есть.
Наш разговор вчера закончился примерно так:
- Мы с вами не такие люди. Не надо ничего придумывать. Иллюзии убивают настоящую, стоящую жизнь. Семьи, дети, люди, деньги - все это пьет нас, отодвигая, отдаляя, скорее, - настоящее. Понимаете? - Нет, говорю я. - Вы думаете, я сам это хорошо понимаю? - тихо говорит он. - Кругом понаставлены ловушки, в которые должно попадать "человеческому". Или должно попадать человеческое. Это я знаю точно. В этом мире делается все, чтобы человек как можно меньше успевал побыть человеком. Как можно реже был человеком. Это трудно объяснить... - Ладно, говорю я, - извините, но мне пора. Спасибо. Дела еще есть.
- Мне кажется, что вы много всего себе напридумывали. Откажитесь от этого, - заговорил он быстро, - откажитесь, попробуйте отказаться.
Он замолчал. - Хотя я не знаю чего там у вас. Делайте как удобней.
Я выходил из дома и шел или направо, к Грин-парку со стороны Пикадилли, или налево, мимо вокзала Чаринг-Кросс, к собору Св.Павла. До собора я доходил редко, около Сент-Мэри ле Стрэнд я обычно останавливался, выкуривал сигарету и поворачивал назад, к Эроту.
Когда совсем невмочь вспоминать в одиночестве, я покупаю на улице женщину. Успокаиваю себя тем, что происходит это не так часто. Когда начинает трясти, иного выхода нет. Приходится выбирать - если это особенно сильно, я не могу ручаться за себя, и стараюсь не оставаться один. Я быстро нахожу ключом замок, потому что долго к этому готовлюсь - ни к чему стоять и возиться с ключом. Зрение за последние два-три года сильно сдало. Надо привыкать к очкам - уговариваю я себя каждый день.
Она боится, но ее успокаивает, что это центр. Внизу на втором этаже кто-то стучит на машинке. Там контора. Под конторой магазинчик, где я по утрам покупаю хлеб и ветчину.
Там контора какой-то фирмы, имеющей отношение к производству бумаги.
Я открываю дверь, и мы входим. Я сразу даю ей деньги. Пока она осматривается, я успеваю забыть о ней; из ниженаписанного я не все говорю вслух и не все делаю так, как пишу. Я знаю многое наизусть, целые фразы. Они сформировались в моей памяти и ничем другим их заменить нельзя.
Придумывать действительно нечего. В горах не развернуть несколько дивизий, и не ударить в лоб с хода. Поэтому открытых действий друг против друга большого числа людей почти нет. Редко в одном месте льется много крови. Статисты после, собирают ее по каплям, с большой территории, соскребая мертвое желе с равнин, ущелий и гор. Статисты - преуспевающие алхимики. Они превращают кровь в иероглифы цифр. Эти цифры с большой охотой публикуют в журналах и других изданиях вперемешку с рекламой сигарет и часов. В горах чувствуешь себя дикарем. Наверное, такое же ощущение в джунглях. Надо превратиться в животное - зрение, слух, нюх должны обостриться до предела, иначе шансов выбраться живым, почти нет.
У большинства в головах сидит совсем другое значение этого слова - война. Поэтому оно не совсем подходящее. Здесь этим словом ничего не скажешь.
Здесь что-то не так, думаешь ближе к вечеру Днем поселения как поселения - женщины, дети, запахи доморощенной пищи, калеки сующие обрубки под нос. Смотрят они если не добродушно, то безразлично. Они дают понять, что им все равно, у них своих дел по горло. Мы злые и уставшие. Многие из нас готовы перестрелять полдеревни, сделай хоть один из них что-нибудь вызывающее. Но ни слова, ни движения. Обстановка такая расслабляет. Вздутые красные глаза ничего не видят, ничего не хотят больше видеть.
В ботинках гниющие от пота вместе со стельками ноги. К вечеру становится прохладнее, все чувствуют себя лучше. Кое-кто успел немного поспать. Командир надеется, что все будет спокойно. Любой, кто попытается выйти из деревни, будет расстрелян на месте - бодро предупреждают жителей. Но бодрость обманчива, проходит она быстро, и еще больше хочется положить спину на твердое, вытянуть ноги, пошевелить пальцами, почувствовать, как они дышат. Ближе к вечеру думаешь - что-то не так. Лицо проходящей женщины сосредоточено. Взгляд цепкий и тяжелый. Но отдыхать надо, отдыхать просто необходимо. Люди должны иногда спать. Охранять наш сон остаются надежные ребята.
Им везет, особенно если гарнизон немногочислен. Часовых они снимают быстро и бесшумно. Когда это начинается, становиться воинами все, независимо от возраста и пола. Пока живы, они будут стрелять из, черт знает, где отрытых, старых автоматов, забрасывая гранатами спящих на земле, в домах или палатках людей. Людей этих они ненавидят. Их поддержит вооруженные первоклассным советским и американским оружием партизаны. После удачной бойни, те, кто может, уходят в горы. Они не уверены, что днем не придут основные силы и не сожгут деревню дотла. Они прощаются с калеками и стариками. Калеки и старики знают, что их может ждать. Они возводят головы небу и долгой молитвой благодарят Аллаха за доброту и удачу.
Когда я бежал, то случайно наступил на командира, и только так заметил его. Спастись самому было почти невозможно, а с ним и подавно, но что-то заставило вернуться, взвалить его на плечи, и нести, пока хватало сил. Все-таки я не удерживаю командира, теряю равновесие, мы падаем, и дальше ползком. Очнулись мы днем. Неудачное место - говорит командир, - мы с тобой просто счастливчики. Ничего не стоило вспороть нам животы за это время. Я замечаю, у командира много неглубоких царапин на лице и груди. Его нога неестественно отвернута назад, носком ближе к спине. Он не может пошевелить ногой. В глазах темно. Через минуту проходит. Ерунда, говорит командир. Крови он потерял немного. А нога - обыкновенный вывих. Я пытаюсь вправить ногу командиру, нажимаю на кость, дергаю к себе. Командир только скрепит зубами. Вроде легче. Из-за жары пришлось с себя почти все скинуть. Получалось так, что с того времени, как мы ели прошло почти четверо суток. Отсидимся пока, а потом посмотрим. Я смотрю на часы - если им верить, то около двух дня.
Трое детей идут на нас, идут медленно, но расстояние, нас разделяющее, заметно уменьшается. - Крикни им что-нибудь, - говорит командир, - крикни, пусть убираются. Это его первая реакция. - Собаки... неспроста это... выследили все-таки.
Я вышел на дорогу и крикнул, чтобы они остановились. В голове одна мысль: Когда они нас заметили? Они не слышат или делают вид. У командира есть глаза, и говорить ему это - напрасно терять время. Смотри, - кричит он, - видишь, у крайнего справа сверток в руках, не подпускай близко... стреляй под ноги... стреляй по ногам, что медлишь... вспомни детей бросавшихся под наши танки...
(С таким я не сталкивался, но, помню случай, когда мальчишка, лет двенадцати, метнул нож в горло одному из высшего состава. Нож попал в цель. Грузный человек минуты две хрипел, выгибаясь по земле, и никто не знал, чем ему помочь. Когда он затих, его тело унесли. Случилось это так неожиданно, что мальчика убили не сразу). В то время я мог вспомнить это как что-то меня не касающееся. Я не хотел бы говорить о моем состоянии тогда. Любое объяснение это подсознательное желание, или даже потребность оправдаться. Не обязательно перед кем-то. Я это понимаю.
Стреляй, стреляй, это приказ, вся ответственность на мне... Сейчас побегут и рванут, собаки... не успеем. Мне уже казалось, что они бегут действительно. Я стреляю. Крайний, тот, что держит сверток, падает просто и естественно; падение было плавным завершением его движения. Остальные двое останавливаются, замирают, но на какие-то доли секунды. Как так получилось, что они побежали не назад, а вперед? Почему? (теперь есть время подумать.) Тогда не было времени думать. Я дал очередь длинную, несколько слева направо, не целясь, твердо вжимая в курок палец. Они упали вместе, разом. Один упал мягко, и голова его легла на выставленную вперед руку, второй видимо умер, когда еще бежал, и руки его завернулись назад, растопырясь сзади наподобие крыльев, и удар о землю пришелся на лоб, на нос, на губы. Я не могу сказать большего, все произошло очень быстро.
(Но...) Основной мой взгляд все время был направлен мимо них, поверх их голов и после тел, вперед, в поворот дороги. Дети были лишь его эпизодом. Снова чернеет в глазах, и теперь я сам ищу темноту, ищу, и когда она приходит, я думаю - слава богу.
...же говорил тебе, за этими молокососами стоит кто-то постарше.
Да, крики я слышу.
Тут я понимаю, что это не крики, а крик, крик одного языка, одного горла, одних легких. На дороге показалась женщина; растрепанные волосы; длинное черное платье, путающее ноги; бег восточной женщины; тяжелые бедра; руки, локтями вперед, с плотно сжатыми на груди ладонями. Я слышал: Альа-а, Альа-аа... (В моих снах эти тяжелые бедра не прекращают своего движения, они не падают на землю вместе с женщиной, а двигаются на меня, беломраморные под тканью платья, и я падаю и просыпаюсь от их удара.) Она, верно, мать, она собирает детей, одного, второго, - пытается подобрать третьего, но роняет их друг на друга, падает, кричит, ломает голос и воет, воет. Она оставляет их. Ее глаза ищут по земле. Вот что она ищет - камень. Она берет камень, делает несколько шагов к нам, но опускает его. Она сидит на земле, шагах в десяти от нас. Она сидит на фоне кучки своих детей. В ее глазах нет слез, но такая тоска, такая глубина неисправимости, отчаяния, законченности. В этих глазах столько животного осуждения - и я не выдерживаю. Я стреляю. Одну очередь за другой, одну за другой, пока лицо ее не уткнулось в пыль. Командир говорит, что этого можно было и не делать. У командира озадаченное лицо. К тому же давят горы. Горы там всегда давят.
Я поднялся с колен во весь рост, поднялся и ждал, что вот-вот из-за угла поворота дороги выйдут они. Я положил автомат на дорогу, встал на него обеими ногами и ждал. Ждать их можно ото всюду: может, они зайдут со спины, и грохот выстрелов прорвется сзади, или с боку, с горы, ее вершины. Или с неба. Они будут стрелять, не отрываясь, не меняя выражения своих сухих лиц, будут рвать до дыр мою изнемогшую плоть. Кожа моя стала чувствительной и прозрачной, кожа стала натянутым на все тело от головы до ног третьим веком. (Кто будет стрелять в ноги?) Лицом я чувствовал струйки холодного и теплого, смешанного в одно ветра. Я знал, пулю я почувствую раньше, чем она коснется меня - казалось, первая пройдет где-то над глазницей. Я еще не умер, но вся моя жизнь, маленькая, как ладонь моей девочки, плачущей от страшного артрита, оказалась перед глазами, и я мог сказать, что видел ее как пальцы той ладони: незнакомые и знакомые лица, подъезды, самолеты, кот. И еще кто-то и что-то. Ничего нового. Отец, сгорбленный над столом, заваленном исписанными бумагами и чистыми белыми листами. На краю листа люди, стоят спиной в задернутых с плеч на голову рубашках. Но это не лист, а дорога над ущельем, и люди уже не стоят, а летят вниз, и тела их с мерзлым хрустом нанизываются на камни... Такое не может продолжаться долго. Третья кожа стала спадать на дорогу, все исчезло. Только ветер не исчез. Ветер остался погладить мое лицо, осушить капающий со лба пот.
На самом деле прошло совсем немного времени.
Командир стоит около меня и трясет за плечо. Он слабо держится на ногах. - Давай, двигаем, уйдем отсюда, найдем подходящее место... Я не очень хорошо помню, что именно я ему сказал, но что-то было резкое. Я оттолкнул его, он не устоял, завалился, и быстро отполз шагов на пять. Ты что, - давил он сквозь зубы, - ты что... ты понимаешь, что делаешь, гадина? Ублюдок сучий... И дальше, дальше. Теперь я знаю, - он понял, этого говорить не нужно было, понял, потому и потянулся к кобуре. Я заметил его движение. И, правда - на боку пистолет в новой, свежеоцарапанной офицерской кобуре. Сейчас я думаю об этом часто. Перебираю варианты. Того, что у командира был пистолет, и из него не было сделано ни одного выстрела, мне хватило. С размаху я ударил ногой по его руке, в живот, в спину... Перед глазами круги, дрожащие бублики, сверху вниз, снизу вверх, вниз.
Я так и не знаю, убил ли хоть одного партизана за всю ту войну, или нет. Я здесь не так давно. В урагане огня и не поймешь, ты убил этого человека, или твой сосед. Кто был в этой бойне прав, я понял сразу, тем более зная о трусости отрядов поддерживаемого нами правительства, и без преувеличения, сильно раздражавшем нас героизме противоположенной стороны. Правильнее, конечно - фанатизме. Тех из наших, кто не выдерживал, отправляли в психбольницы, и большинству из тех, кого я знал, приходилось становиться каменными, чтобы не сойти с ума. Это одна из версий. Иногда я думал, что они так и рождались "каменными", а жесткость с манией убийства, в этих условиях, просто вылезли наружу и оскалились. У каменных незавидная судьба, даже если они целыми и невредимыми вернутся домой, одних ждут те же сумасшедшие дома, других скорей тюрьмы, чем простая, размеренная жизнь. А пока они на высоте. Намного выше простых солдат, которые тихо приходили, и тихо умирали, и только смерть всех уравнивала. Обычное дело - одинаковое положение все занимают только в гробу. После неожиданного минометного обстрела мы собирали убитых, что тоже сложно забыть. Если не могли найти всего тела, - домой, близким погибшего увозили его часть, или то, что осталось - руку, голову, пальцы, или ничего - комья земли. Может, и путали. Одному невысокому солдату положили в гроб очень широкую ступню, с белыми, сильными пальцами-крючками, размера 43-го, если не больше. Я могу ошибаться, но на вид, такая ступня вполне годилась отталкивать больший вес.
Автомат слишком не приспособлен для того, чтобы быстро вырыть достаточную яму. Автомат и руки - все, что у меня было. В яму я складывал трупы женщины и детей. Когда я нес мальчика от дороги к яме, одной рукой за шею, и сгибах колен другой, руки мои огрубевшие, глубокими трещинами в коже ладоней нащупали одновременно слабо скользящий пульс. Теперь я понимаю, тело окостенело, и пульс это был мой, то же самое бывает, когда сильно сжимаешь спинку стула. Я не представляю себе других вариантов! Я остановился, крепче сжал детское тело... то ли показалось... В эту минуту я находился действительно на грани помешательства. Я огляделся вокруг - дорога, ведущая неизвестно куда, и горы, там здесь, кругом. Тишина. Все равно не успею. Нет, конечно, я ошибся. Боясь почувствовать снова остаток жизни в этом, казалось, совсем мертвом теле, я быстро положил, бросил труп в яму.
Не перебей я командиру пальцы, то оказался бы в той же яме с пулями в спине. Я спросил - Ты жив? Он ничего не ответил, только пытался ползти, отталкиваясь здоровой ногой. Он так и не сказал ни слова. Я подошел к нему, вытащил из новой кобуры новый пистолет. Перед этим я его предупредил, что все беру на себя. Чуть было не потратил все патроны, но вовремя подумал - и этого хватит, и так все кончено. Я позавидовал тому хладнокровию, с которым он принял смерть. Теперь меня ждали горы, и я не терял времени даром.
В горах я нашел тех, кого искал. Много позже я познакомился с англичанином, который помог мне попасть в Европу, а там и на паром, шедший из Остенде в Дувр. В Лондоне встретили меня приветливо, помогли найти эту комнатку в центре, чтобы я попривык немного к новому. Очень добрые люди. Дантисты хорошо потрудились над их зубами. Скоро мне придется перебираться куда-нибудь подальше. То, о чем я сейчас говорю, не знает никто.
В компании плохо знакомых мне людей я могу от души похохотать. В моей жизни мало событий, да их и нет вовсе, живу я тихо, и человек я нормальный, все в порядке... Я призываю всех засвидетельствовать мою нормальность! Я молчу - раскуриваю трубку. Особенно плохо, если это находит ночью. Я все вдруг вспоминаю. Днем - куда ни шло. Днем я иду в магазин YMCA-PRESS и закупаю очередную партию книг. Ночью лучшее средство пить небольшими глотками разбавленный виски, листая, полулежа в кресле, комиксы, проспекты от "Bentley", спортивные газеты и пр., но нельзя сейчас это делать. Даже сегодня нужно поспать: завтра важные дела. Мне обязательно нужно успеть поспать. Я подхожу к окну, отодвигаю занавеску. Утро. Поспать не успею. Я думаю. Девушка давно спит. Мне ничего не остается, как укрыть ее поверх одеяла пледом - по утрам в Лондоне по-прежнему сыро.
- Эй! - Кричит из глубины бара старик.
- А я уж думал, что Вы не придете.
- Я не знаю, что там у Вас, но, может, я могу Вам помочь? Несмотря ни на что, я еще кое-что да могу. В одном из колледжей Оксфорда есть неплохое место. Если Вы не против, то, можете некоторое время продавать там булочки, кока-колу и всякую всячину. Денег не много, но на пиво хватит, точно хватит. Я думаю это не плохо, правда? - Не плохо, сказал я, - даже очень не плохо. - Ну вот и прекрасно. Что будем пить? - Что-нибудь хорошее, говорю я, и покрепче пива. - Не кофе? - Смеется он. - Покрепче кофе. - Ха, прекрасно, - говорит он, - нечего здесь придумывать, верно? - Верно, отвечаю я. - Я сам все принесу, а там и поговорим, что Вы должны будете делать. - Точно, говорю я, все так и будет. Он захромал к стойке.
В этот вечер мы напились до чертиков.
ПРИМЕЧАНИЯ. То, что по тем или иным причинам не сказал автор
1. Сверток оказался обычным грубым мешком, несколькими слоями намотанным сам на себя. В нем были: восемь мелких монет, три склянки с мутной жидкостью, связка сухих трав, пуговицы, пряжка без ремня, ветхие страницы Корана в целлофановом пакете, газетная фотография аятоллы Хомейни, обломок карандаша, затвердевшие крошки хлеба.
2. Дела, о которых упоминает автор, заключались в посещении специальных курсов расширения английского языка.
3. На его родине действительно осталась девушка, которая страдала в детстве полиартритом, но за время их знакомства у нее не было ни одного приступа. (Может он помнит ее рассказы?) Первый приступ за много лет случился, когда ей стало известно, что он пропал без вести. Но он не мог знать об этом.
4. Две недели назад он зашел в небольшой магазин "Все для творчества", и выбрал кисти, наборы красок (гуашь и масло), тушь, пастель, бумагу, картон и раствор, в котором отмачивают кисти... (он не знал названия, т.к. до этого ни чем подобным не занимался). В YMCA-PRESS он купил подробный атлас анатомии человека. Дома он занавесил окна, открыл атлас и при свете лампы стал копировать голени, лодыжки, фаланги пальцев, позвонки, глазные яблоки, сухожилия и etc. Это занимало все его свободное время. Теперь ему не нужно было находить на улице или где-то еще женщин.
5. Через несколько лет он окончит Оксфордский университет и станет специалистом по Древней Греции.
6. Он зарабатывает приличные деньги, его никто не может назвать неудачником.
7. В его кабинете длинный стол мореного дуба, на столе груды книг, исписанные бумаги и белые, чистые листы. В углу стола, справа, под прессом искривленной стопки книг лежит анатомический атлас издательства YMCA-PRESS. Вторым, закрывая атлас свесившимися краями мягкой обложки, лег прямоугольный альбом древнегреческого искусства. Непростой альбом, необычный. Каждой плохо сохранившейся скульптуре - (Диана Эфесская, Аполлон Бельведерский работы Леохара, метопа битвы кентавра и лапифа южной стороны Парфенона, Диомед Кресилая, терракота Зевс и Ганимед и etc.) пририсованы тонкой кисточкой и тушью недостающие части тела (фаланги пальцев, руки, ноги, головы, копыта и еtс.) И так весь альбом в несколько сот страниц.
8. Его жена однажды призналась подруге за чашечкой кофе: - Не знаю, как это объяснить, сначала я думала, что мне просто кажется, думала, чушь всякая в голову лезет... Но знаешь, он иногда так странно смотрит на нашего маленького Стивена!
Мне становится так не по себе, мне становится так страшно...