All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
Requests for permission to make copies of any part of this work should be e-mailed to: altaspera@gmail.com
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
Published in Canada by Altaspera Publishing & Literary Agency Inc.
О книге.
"Страсть к страсти моей женщины есть моя собственная страсть..."
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
роман
Фантазии бессознательного
"Страсть к страсти моей женщины есть моя собственная страсть..."
Э. Лимонов.
Пролог
Изначально ошибаются те, кто считает, что наша психика живет по каким-то своим, неведомым большинству, законам.
В какой-то мере это конечно так. Но гораздо справедливее было бы считать, что только нахождение в культурной среде (веяние цивилизации) вынуждает индивида подчиняться соответствующим законам существования, навязываемым (уже получается) обществом. Тогда как если тому или иному индивиду будет дана соответствующая воля,-- человек начнет жить по несколько иным правилам. А его жизнь будет подчинена совсем, быть может, даже и иному жизненному распорядку.
Часть 1
Глава 1
Марат Веригин, 43-х летний мужчина вполне обычного телосложения, со светлыми средней длины волосами, в белом костюме и рыжих ботинках сидел на веранде своего летнего дачного домика, и думал, зачем, собственно говоря, он сюда приехал?
Выходило так, что Марат Израилевич часто в последнее время задавался подобными вопросами. Они приходили как бы сами собой. В большинстве случаев - его совсем не спрашивая.
И выходило так, что как бы он не пытался проследить начало их возникновения - в большинстве случаев это оказывалось вовсе даже безрезультатным. А он тоогда думал: как же это выходило так?
Задавался он всеми этими, как будто уже и ненужными, вопросами потому, что считал, что с недавних пор его жизнь вступила в более-менее размеренный распорядок. И необходимо было как минимум - его не нарушать.
В том, что это было не так - Веригин, к сожалению, убеждался все чаще. И иногда ему даже хотелось бросить все, и какое-то время бежать сломя голову хоть куда-нибудь. Чтобы, значит, потом остановиться, и, поймав себя на мысли, что он сделал очередной поступок откровенного придурка, опустить вниз голову, и поплестись назад. Чтобы какое-то время больше никуда не бегать.
Сказать, что Марат Веригин был странным, наверное нельзя. Ну или было бы по крайней мере слишком преждевременным. Да и он вряд ли себя таким находил сам.
Но и говорить что-либо о нем еще - тоже было неправильным. Хотя, тогда уже, и странность Веригина если и заключалась в чем еще, то... Скорей всего,-- в этом она больше всего и проявлялась. В чем? В сексуально-извращенных пристрастиях нашего героя. Который любил...
Веригин очень любил, когда его бьют. Несильно так. И от этих вот поглаживаний розгами (розги мог имитировать любой подручный инвентарь, начиная с женского брючного ремня и заканчивая свернутым в трубочку вафельным полотенцем) тело Веригина наливалось самой что ни на есть сексуальной энергией. А его мужское достоинство возрастало порой до неимоверных размеров. Так что уже и сам Веригин замирал, любуясь своим набухшим членом; словно бы смотрел на него другими глазами. Думая про себя, что это богатство, быть может даже, и не его. Но тогда чье? Никого рядом кроме той или иной женщины, которая и сама любила достигнутому с ее помощью "эффекта", не было.
Женщины Веригина, кстати, большей частью особы были достаточно сексуально одаренные. Или просто грамотные. Настоящие, можно сказать, профессионалки. Которые занимались сексом по несколько раз в сутки в течение многих лет. И которые уже сами иной раз путались - работа это была их, или удовлетворение собственных низменных желаний. Жизненных желаний. Ведь, по сути, желания эти были продиктованы жизнью. Пусть и жизнь получалась в исполнении всех этих женщин очень даже мудреная. Большей частью должно быть все-таки из-за неуемных фантазий мужиков, которые их заказывали. Ибо почти все без исключения женщины Веригина работали в порноагентствах. Числясь там массажистками того или иного профиля. Хотя и специализация у них была исключительно одна. А работа... Работа была подчинена тоже одному: удовлетворению сексуального желания мужчин. Которые платили за это достаточно приличные деньги (до полутысячи и тысячи долларов за 2-3-4 часа). Потому что и агентства все, большей частью, были приличные. И девушки туда шли почти исключительно с модельных подмостков Москвы или Санкт-Петербурга (главным образом Санкт-Петербурга). А еще девушки умели - если надо - поддержать беседу. И их этому специально учили. В том числе и некоторые из клиентов. Из постоянных клиентов. Одним из которых и являлся Марат Израилевич Веригин. Сценарист. Его фильмы вполне успешно шли на экранах страны. Хотя он и не смотрел ни одного из них. То ли считая, что режиссеры безбожно искажают тот или иной его замысел. То ли полагая, что услышит не совсем нужную ему реакцию зрителей. Ну а может и просто рассудив, что если работа над сценарием закончена, то ему незачем вновь возвращаться к прошлому. Ибо работа над тем или иным сценарием - по окончании того -- всегда оставалась для Веригина в прошлом. А к прошлому с недавних пор он не очень охотно любил возвращаться. Быть может даже он боялся этого самого прошлого. И уже оттого вполне можно предположить, что таило оно в себе нечто не совсем приятное для него. Для его психики. Можно даже сказать - болезненной психики. Психики, которая хоть и оставалась подчинена каким-то общим принципам,--все равно иной раз выписывала очень даже любопытные коленца. Словно бы и непредсказуемые для Марата Веригина. Вот так вот.
Когда били Веригина, он видимо считал это чем-то собой разумевшимся. Притом что неправильным было бы сказать, что били его сразу как только он переступал порог публичного дома. Тем более что желание избиения почти исключительно исходило всегда от Веригина. Почти,-- потому что женщины иной раз домысливали за Марата Израилевича то, чего бы он желал. И так как желание и у него и у других клиентов сексуальных агентств в чем-то были схожи,-- то действия девушек вполне совпадали с тем, что хотел бы от них получит Веригин. Да и, если честно, в том агентстве куда обращался за услугами Марат Израилевич вполне предусматривались женские фантазии.
Причем за особое фантазирование платили дополнительные деньги (что-то навроде премии). И девушки очень даже охотно шли на это. И даже не столько, сколько из-за денег. Порой главным был сам процесс. А остальное словно бы и предусматривалось. Само собой предусматривалось. В виде бонусов. Получение которых было возможно. Хотя и не совсем обязательно.
Что до Веригина, так он любил все необычное. Можно даже сказать, что то, что другими по каким-то причинам было отвергнуто - Марат Израилевич принимал с еще даже большим воодушевлением.
И это была его маленькая тайна. Тайна, которую Марат Израилевич очень любил, когда кто-либо понимал кроме него. И разгадывал. Опуская руку (маленькую такую ручку с длинными тонкими наманикюренными пальчиками) ему в штаны. Шебурша там. И пробуждая в нем желание. Которое уже и так вздымало вверх все что угодно. И в такие минуты можно сказать, что вокруг Веригина - стояло все!
И он даже как-то неестественно распрямлял спину. Являя окружающим очень даже гордую осанку. И это при том, что он и раньше-то ходил не очень осунувшись. А теперь...
--Ложись,-- девушка приказала Веригину лечь в постель, высвобождаясь попутно от розовых трусиков, и собираясь видимо водрузиться сверху.
Несмотря на то, что penisу Марата Израилевича было по сути все равно, каким образом он придет в соприкосновение с женской плотью, сам Веригин этому несколько противился. Это нарушало привычный (традиционный для его нахождения в местах "соответствующего" заведения) распорядок действий. Своеобразный план. По которому сначала требовалось поласкать рукой его penis и яички; потом сделать тоже самое языком и губами; потом - волосами (волосы у девушек должны быть обязательно светлыми и соответствующей длинны); потом... потом возможны были небольшие вариации. Но все же желательно чтобы сама кульминация наступила при проникновении сзади. В то время как девушка должна была находиться на четвереньках. Или упираться руками в постель. Чтобы Веригин мог войти поглубже.
--Ложись,-- Илона повторила свой приказ. Только сейчас, на миг обернувшийся Марат Израилевич понял, что это была она. Илона Дапкунайте. Можно сказать, женщина его мечты. Двадцатисеми летняя, худая, стройная, высокая, закончившая в свое время лит.институт им. Горького в Москве, куда она приехала из родной Прибалтики, и уже несколько лет как переехавшая в Санкт-Петербург.
Илона Дапкунайте была женой Марата Веригина. Хотя и брак их еще не был оформлен соответствующим образом. Несмотря на почти четырехлетнюю совместную жизнь. Практически совместную жизнь. Когда со стороны казалось, что самое основное в их жизни -- это секс. Притом что сами, ни Веригин, ни Илона так не считали. Как никто из них и не считал, что является собственностью другого. Да и какая может быть собственность? Когда вы и живете как вроде бы в отдельных квартирах (у Илоны - 3-х, а у Веригина 4-х комнатные; Веригин дополнительную площадь успел получить как член союза писателей еще перед самым распадом Союза; тоже самое - как поэтесса и член того же союза - получила Илона). И не встречаетесь больше нигде, кроме как в постели. А после расходитесь, и засыпаете каждый у себя дома.
Илона (грудь, кстати, у нее была 4-го размера) и Марат познакомились несколько лет назад. Хотя обоим казалось, что знали они друг друга значительно раньше. Притом что точной даты никто из них припомнить не мог. И даже не из-за того, что они не были способны на какие-то воспоминания. Совсем нет. Скорее всего,-- именно это можно было предположить,-- не хотели. Ибо как только начинал что-то вспоминать Веригин - так почти сразу к нему в голову приходили почти исключительно одни непристойности. А Илона... Илоне отчего-то становилось больно. Просто больно. От такого рода воспоминаний. Хотя они, должно быть, и не были связаны и ни с чем иным, как с чем-то несуществующим. Того, что, быть может, никогда и не было. Но что предусматривалось в каких-нибудь неуемных фантазиях ее разума. Который словно бы иной раз и отказывал ей. И тогда начинали происходить какие-нибудь безобразия. Хотя и за существование их Илона никогда бы не смогла в полной мере поручиться. Словно они были,-- и в то же время их не было. Причем иногда казалось, что и на самом деле не было. Вот разве что...
--Ложись,-- стоявшая над Веригиным женщина повторила команду, хотя он уже, по сути, лежал. Точнее - "укладывался".
Причем, что будет делать женщина - Веригин не знал. Ведь во всех его сексуальных отношениях с кем-либо предусматривался в первую очередь экспромт. И уже излишним было бы упоминать о том, что дозволялось почти все. За исключением, быть может, самых жестоких проявлений сексуальных безумств. Которых, по большому счету, никогда и не было. Хотя, опять же, правильность или ошибочность любого мнения, - есть лишь наша проекция на то или иное жизненное обстоятельство. Которое и подчиняло даже в иных случаях эти самые обстоятельства. Вынуждая жить так или иначе. И что уж наверняка,-- нисколько быть может и не подстраиваясь под них.
--Ты уверена,-- хотел, было, произнести Веригин, но почувствовал, как женщина уселась на его лицо, желая видимо найти более уместное занятие его языку.
--Все хорошо,-- сквозь зубы процедила Илона, решив, что что-нибудь должна сказать мужчине, который принялся вылизывать ее промежность, и отчего девушке было очень даже приятно. Хотя она больше уже не произнесла ни слова. Издавая лишь звуки. Стоны, главным образом. Символизирующие и получаемое ей удовлетворение (у Веригина от этого сразу же встал), и то, что он, собственно, движется в правильном направлении.
Больше Веригин пока ничего не делал. И как-то по особенному обрадовался, когда ощутил на своем penise губы Илоны. При этом Илона, пососав какое-то время, видимо вспомнила, что что-то в ответ может получать и сама. Поэтому, продолжая делать свою работу (Веригин отметил про себя, что сосет она хорошо), чуть пошире развела свои ноги, словно желая (и для того, чтобы, собственно), чтобы помимо губ и языка, в ее вагину пролезла и голова Марата Израилевича. Который, надо отдать ему должное, ощущая что его penis в надежных руках (ну то ест губах), принялся еще быстрее лизать pizdu женщины. Теперь еще и всасывая в себя то, что ему удавалось захватить своими губами и вскоре должно быть уже и не в силах сдерживаться, собираясь разрядиться в рот Илоны.
Но сдержался. Потому что за доли секунды до того, девушка поменяла диспозицию. И теперь пыталась всунуть в свой анус его член. А он (чтобы, видимо, облегчить ей это), поставил ее на четвереньки, потом, подумав, и вовсе положил ее на живот, сам раздвинул то, что было надо, и вошел между ее ягодиц. Показавшихся ему очень даже аккуратными. И вообще аппетитными. От одного вида которых уже можно было бы кончить. Словно бы и заранее.
Но Марат почувствовал, что все теперь только начинается. И его член теперь с четверть часа уподобился поршню. А потом проник чуть пониже. И словно бы угадал еще одно желание девушки. Потому что уже оказалось, что кончать ему и вовсе не разрешается. А как минимум полчаса (перевернув Илону на спину) должен был трудиться. Стараясь не смотреть в лицо Илоны. Потому что можно было уже кончить только из-за этого. Ведь мимика была такая...
Наверное женщина представляла, что ее насилует рота солдат. И получаемого ей наслаждения было столько, что оно совсем уже и не вмещалось в нее. Рассеиваясь исходившими от Илоны лучами радости и оргазмоистического удовольствия. Потому что оргазма уже она на самом деле испытала столько, что совсем как будто было и не нужно еще. Но ведь больше, должно быть, это не меньше. Хотя в иных случаях лучше и в чем-то недодать. Но если так, то лишь для того, чтобы в следующий раз дать больше. Хотя и на самом деле хорошо было всего в меру. Если эту меру, кто-нибудь, разумеется знал. Или - устанавливал. (Что было, может, и вовсе уже невозможно).
Случайно бросив взгляд на часы, Веригин заметил, что трахает Илону уже сорок пять минут.
--Академический час,-- отметил он про себя, вспомнив институтские годы, когда у него, бывало, тоже случались приключения.
Ну, например, когда в течении получаса его член сосали две однокурсницы, устроившиеся под его партой. Причем самое трудное в этом случае было, конечно же, сдерживать свои какие-то эмоции. Чтобы не заметил преподаватель. Точнее - преподавательница. Тем более что Веригин давно уже представлял, что это именно она (доцент Борисова Татьяна Захаровна) сосет его член. Причем, хоть Веригин был уверен (более чем уверен) что это не так, он почему-то считал, что у нее тоже бы получилось очень даже неплохо. И, по крайней мере, не хуже его однокурсниц. Которые находили какое-то особенное наслаждение,-- попеременно всасывая в свои губы его penis.
Причем иногда это у них получалось синхронно. И тогда Веригину уже действительно приходилось с трудом сдерживаться.
Но это было необходимо. Чтобы хотя бы не выдать их (а заодно себя).
И должно быть в такие минуты представлял он себя что-то наподобие разведчика. Хотя подумать о том, приходилось ли так когда-нибудь терпеть подобное хоть одному разведчику - он не мог. Не было сил. Или просто времени. Потому что время это бежало с быстротечностью самых безумно спешащих в мире часов. Которых, быть может, на самом деле и не было. А то и не существовало.
Но Марат Веригин уже знал, что сейчас ведь - совсем не то, как тогда.
И ему совсем не необходимо скрывать какие-то свои эмоции. Поэтому он (стоило ему только в полной мере осознать это) уже чуть ли не кричал. Особенно когда Илона почти окончательно всосала в свою глотку его член; в то время как средний палец одной из рук его (так же - до максимума) вошел ей в анус; пальцами же другой руки он ей щекотал клитор. Отчего девушка совсем уже билась в оргазмоистических припадках. Кончая безудержно. До тех пор, пока сам Веригин не сделал то же самое в ее рот. Причем ему показалось, что получилось у него это дважды. А за весь вечер уже и не сосчитать.
Глава 2
Георгий Михайлович Перечнев совсем не думал, что все будет так плохо.
Так уж выходило, что сколько бы он не пытался изменить обстоятельства собственной жизни, они словно бы назло ему наслаивались одно на другое; причем словно бы специально таким образом, чтобы ему было еще хуже. Еще хуже, чем это могло, может быть, и быть на самом деле. В то время как ему, конечно, очень хотелось, чтобы чего-то подобного не было. И чтобы (если пока было) - больше никогда не повторилось.
Георгию Михайловичу было под пятьдесят. И можно сказать, что всю жизнь он мучился от своей ненужности в этом мире.
--Быть может все дело во мне? - задавался Георгий Михайлович вопросом.
И каждый раз, когда этот вопрос рождался в нем, Георгию Михайловичу удавалось убедить себя, что это на самом деле не так. И даже более того: зарождалась надежда, что все еще можно было изменить. А в другой раз - не допустить этого.
Так ли это было на самом деле?
Нет. Так это не было.
Не было на самом деле. Но Георгию Михайловичу очень хотелось бы, чтобы все это так все-таки было. И он даже был уверен, что у него получится изменить обстоятельства. И все наладится. Хотя?.. Ведь он вполне отдавал себе отчет, что на самом деле ничего не получится. И сколько бы он ни пытался - ничего у него не выйдет.
Конечно, Георгий Михайлович мучился от подобных инсинуаций с собственным сознанием.
Но еще более тягостней ему становилось от того, что он не мог изменить ситуацию. Как-то повлиять на окружающую действительность. И что-либо изменить.
Можно даже сказать, что чем больше он этого желал, тем все чаще ему приходилось убеждать себя, что на самом деле у него ничего не получится. Не выйдет. И вскоре даже все попытки чего-либо изменить казались Перечневу чем-то далеким. И совсем быть может даже нереальным. Тем, что никак не удастся осуществить. Даже если бы он действительно того очень захотел. Но... он не сдавался. Георгий Михайлович и на самом деле не сдавался. Не мог. Не был способен. Ведь в ином случае (случись у него даже зарождение подобной мысли), и он тотчас бы оказался отброшен на много столетий назад. В какую-нибудь доисторическую эпоху. Когда все казалось намного проще.
И самое главное,-- уже и действительно ничего невозможно было изменить. Хотя бы потому, что как минимум требовалось подстраиваться по существующие на тот момент обстоятельства.
Что было для Георгия Михайловича может даже и вовсе невозможно. Потому что совсем невозможно было идти на поводу у кого бы то ни было. Ибо стоило только раз "потерять лицо", и уже невозможно было (трудно, очень трудно, невероятно трудно) было бы выправить ситуацию. Которая представала теперь в своем другом, может даже истинном свете. И такая трактовка действительности было не нужна Перечневу. От нее становилось невыносимо больно. И он бы, наверное, готов был вернуть все куда-нибудь туда, где еще не было так больно. Мучительно больно. Но и ведь уже именно тогда зарождались задатки чего-то такого; странного и нелепого в своем роде. От чего уже и невозможно становилось избавиться. Но и ведь все равно,-- присутствовала надежда, что что-либо удастся когда-нибудь исправить. Выправить ситуацию. Не дать развиться ей в патологическое убожество собственных мыслей; попытаться как-то дистанцироваться от этого. Для того чтобы, разумеется, не допустить это впредь.
Перечнев верил, что как бы не было все мучительно, ситуация все равно находится под его контролем. Пусть это было и не так выражено. Как раз это Георгий Михайлович мог допустить. И даже согласен был пожертвовать чем-то малым, для получения большего. Притом что, стоило ему только представить это самое большее, и оно уже виделось ему в намного лучшем свете, чем, разумеется, было и в действительности.
Ну - и о том, какое оно было,-- Перечнев не задумывался. Ему просто не хотелось верить в то, что хоть что-нибудь может быть не так. Идти по какому-то другому плану. Складываться иным, нежели чем представлял он, образом.
И Перечнев твердо верил в то, что чем больше он будет думать о неудаче,-- тем вероятнее что она сможет произойти. И тогда уж точно ничего не получится. Ни того, что существует. Что есть на самом деле. И от чего еще, быть может, можно избавиться. Ибо... Ибо это все могло было действительно так. Наверное было.
Поначалу Георгия Михайловича мучили загадочные фантазии.
Например, он представлял себя в роли жеребца, который должен был в буквальном смысле осеменить нескольких кобылок. Причем, число кобылок на самом деле было неизвестным и всегда значительным. И всякий раз, когда он заканчивал свою работу (в образе кобылок представали женщины зрелого возраста, становившиеся в соответствующую позу, отчего и угадывалось сходство), на смену им являлись все новые и новые. А он ведь еще и знал, что от осеменения их прямой кишки (больше никуда у него входить не получалось) никаких детей на самом деле не будет. Но уже как-то и не мог отказаться от желания входить именно туда. Да и они словно бы нарочно подставляли именно это место. Видимо испытывая (каждая, в отдельности, и все - вместе) удовольствие от ощущения себя в роли жертв, которых использует "хозяин".
Действительно ли это было так - никто кроме них наверное и не знал. А Перечнев предпочитал об этом не думать.
Ну и конечно же, он верил, что в любой момент что-либо может измениться.
И ему удастся пожить в лучшей жизни. А пока он готов и потерпеть. Ведь не всегда же, по сути, ему придется мучиться. Да и если так уж разобраться - действительно ли он мучился? Ведь стоило ему уже только окончательно начать считать так, и словно появлялось что-то, что говорило о том, что все хорошо. Будет. А то и уже есть.
И как только понимал он это, то быть может и действительно что-то изменялось. Начинало изменяться. Готово было измениться. В любой момент готово.
Ну а пока он думал: так ли (или нет?) это было на самом деле - что-то действительно изменялось. Притом что в большинстве случаев он даже и не знал "что". Но ему действительно становилось лучше. А значит, он мог надеяться на то, что подобные, как были, состояния - какое-то время не возвратятся.
Притом что они действительно не возвращались. И ему даже казалось, что победа (это манящее слово - "победа") случилась.
А справедливость - восторжествовала.
И так это, наверное, действительно было.
Пока что-либо вновь не менялось. И не приходилось в который уж раз подстраиваться к обстоятельствам, которые как вроде бы и должны быть на руку ему, "победителю". И он, случалось, так в это верил, что какое-то время совсем не существовало ничего, что говорило бы об обратном. Хотя... верил ли Георгий Михайлович в это на самом деле?
Быть может уже и нет. Тем более что так считал (и говорил ему об этом) Веригин. Который был близким товарищем Перечнева. И если давал ему какие-то советы, то они почти всегда оказывались весьма кстати. И действительно ему помогали.
Глава 3
Максим Леонидович Захаревич был видный мужчина, сорока трех лет, высокий (под два метра), худой, по образованию инженер-конструктор, и сейчас занимающий достаточно высокий пост в строительном тресте. Очень крупном строительном тресте. Что накладывало соответствующий отпечаток на манеру общения Максима Леонидовича с другими людьми. И наверное вообще - возникновение у него каких-то соответствующих мыслей. Которые в последующем плавно перетекали в желание рождаемых вследствие этого поступков.
Захаревич был мужем Илоны. Вернее - вполне бы мог им стать. Но вот почему так не происходило - никто не знал. Хотя Илона и спала с ним достаточно регулярно (два раза в неделю); и примерно еще столько же - просто навещала его. И делая ему минет. Во время которого Максим Леонидович издавал какие-то хрюкающие звуки. Причем что касалось звуков, так Максим Леонидович издавал их не только во время занятий с кем-нибудь (с кем-нибудь, потому как помимо Илоны были еще две-три "любительницы" сделать Максиму Леонидовичу "приятное") любовью. Ну и как-то так. В свободное, так сказать, от работы время. Причем уже совсем неправильным было бы найти в этом что-то предосудительное. Да и зачем? Ведь это, надо заметить, делом было совсем свободным; можно даже сказать, безвредным. Хотя... Я вот хотел что-то еще сказать о "безвредности", да вот тут задумался. Ведь все время-то как раз выходило так, что соберись Максим Леонидович что-то такое издать, и получалось иной раз так и вовсе - черт знает что. Совсем непонятное что-то. Но наверняка очень даже приятное, интересное, да и вообще - можно даже сказать любопытное.
Но вот наверное и не стоило бы заострять на этом столько времени, если бы как-то не обратил внимания Максим Леонидович, что начинает он испытывать какие-то удивительные, можно сказать, ощущения между ног, если начинает издавать эти самые звуки. Причем звуки уже надо заметить любые. Поет, там. Или смеется. Главное только чтобы получалось что-то нечленораздельное, непонятное, непереводимое.
И как только произносит Максим Леонидович что-то подобное, так почти сазу же на душе его становится легко и свободно. Хочется петь, смеяться, шутить и просто веселиться.
В общем, получалось, наверное, действительно черт знает что.
И Захаревич иной раз совсем терялся в том, как ему реагировать на ту или иную жизненную коллизию.
Но потом брал себя в руки. И даже начинал получать от этого настоящее внутреннее удовлетворение. А вот Илона...
А Илона все больше начинала относиться к нему как к какому-то придурку. И совсем быть может перестала бы с ним заниматься любовью. Если бы не трахалась помимо Максима Леонидовича еще с десятком мужчин. Находя в этом свое какое-то удовольствие. Причем могу признаться, что иной раз занимался с Илоной и я. Хотя и помимо меня находились любители подобного времяпровождения. Ну, скажем, тот же Веригин. Ну хотя бы и чем не мужчина. Высокий, стройный, удивительно импозантный. И даже какой-то манерный, что ли. Любит, при этом, надо заметить, разных там женщин. Причем в последнее время любовь к ним была у Захаревича без какой-то любви. То есть как будто сама любовь была. А вот самого факта интимных отношений при этом не было. И уже можно было бы подумать, что может и совсем ему этого было не нужно. Как только совсем это было неправда. Совсем неправда. Ибо Максим Леонидович, например, по-прежнему испытывал какую-то отчаянную любовь к Марине Геннадиевне. И стоило только Марине Геннадиевне пройти перед Захаровичем, как тотчас же забывал он про все на свете. И готов тот час же раздеть ее. И раздвинув ее ноги, уткнуться между них. Вылизывая все, что видел он там. И ведь, наверное, действительно он там видел многое. Потому что как будто совсем терял при этом Максим Леонидович счет времени. И лизал, лизал, лизал....
И ему уже как будто ничего больше не хотелось. И даже, быть может, вполне хватало звуков, издаваемых мечущейся и извивающейся Мариной Геннадиевной. Которая крепко сжимала его курчавые волосы. И еще больше прижимала голову Максима Леонидовича к своей pizde. А он словно бы с новой силой принимался на поиски чего там нового и неизведанного. И при этом очень даже может быть и замечательного.
И наверное хотел бы, чтобы это продолжалось очень и очень долго. А член самого Максима Леонидовича стоял как оловянный солдатик. И уже как будто и без какой-то надежды ждал, когда наконец, полные губы Марины Геннадиевны плотно обхватят его. И примутся высасывать все содержимое его. И выцеловывать его. Чтобы совсем - совсем не оставить там ни одного незнакомого места. Покрывая каждый миллиметр истомившейся плоти поцелуями. И уже от этих самых поцелуев будет оловянный солдатик стоять еще больше. Хотя быть может и совсем уже некуда больше. Если больше - то ведь и лопнуть он может. Взорваться биллионами белесых осколков. Которые разлетятся в разные стороны. Поражая все на своем пути. И надо только успеть, чтобы как-нибудь малая часть из них залетела туда, куда хотела Марина Геннадиевна. Но это уже будет совсем безразлично Максиму Леонидовичу. Будет, например, это манда Марины Геннадиевны. Или, например, груди, полные и вообще большие и огромные груди ее. Ну или быть может даже,-- ее анус. Притом что Марина Геннадиевна только недавно открыла, что очень ей даже нравится, когда член Максима Леонидовича протискивается между ее ягодиц. Всовываясь все глубже и глубже. Так, что уже как будто и хочется кричать. Но кричать совсем и не нужно. А если и нужно, то быть может лишь только от удовольствия. Ибо удовольствие при этом очень - очень даже замечательное. От которого и стонут и плачут и смеются. Иной раз очень даже громко смеются. Совсем не считаясь с окружающими. Разврат, в общем, да и только.
Тем более что сам Захаревич во время оного - зачастую производил впечатление уж полного (полнейшего!) ничтожества. Да и к тому же выходило так, что находил он, что ему пребывать в подобном состоянии даже нравится.
И даже как будто успокоение какое-то приходит.
И уже не решался он выйти из образа. Из маски этой, в которой находился на всем протяжении разыгрываемых порноспектаклей. Где основными действующими лицами были женщины. Которые у него сосали (минет это, скорее всего, некий бонус); а еще чаще - заставляли лизать себя. Причем (входя в раж) иной раз не замечали времени. И Захаревич засыпал, уткнувшись лицом в мокрые заросли той или иной pizdы. И лишь только удар по макушке отрезвлял его. Заставляя продолжать начатое. Чтобы потом (видимо смилостившись над ним), сделать немного приятное и ему. Хотя и как раз закончится все могло сдрачиванием его члена. И уж когда и вовсе ничто не поддерживало его "стоячее желание" -- Захаревич казался и вовсе мерзостным. А чувствуя это - с ним вели себя соответствующим образом и женщины.
Но Максим Леонидович уже старался не замечать этого. Ибо и без того был унижен, растерзан и оскорблен. И выебан, зачастую, по полной программе.
Причем, даже когда он уже кончал - это ему не доставляло никакого удовольствия.
Ибо слишком долгое время ему не дозволялось кончить. А когда уже вроде как и было можно - Захаревич не хотел. Еще справедливее сказать - не мог. Не был способен. Не оказывался готов к тому, что ему разрешено было излить семя и испытать оргазм. И поэтому сам оргазм у него проходил какой-то сглаженный. И должно быть совсем не такой, как он хотел того. Или как он считал - тот должен был быть.
Была у Максима Леонидовича одна страсть, о которой он мало кому мог и рассказать.
Быть может потому, что и не считал это действительно чем-то преступным. А может наоборот, уж как-то неловко было ему, что ничего не мог с собой он поделать в реализации своих подобных желаний. Тем более с возрастом ничего как вроде бы и не проходило; не изменялось. И только все больше и больше погружался Максим Захаревич в пучину разврата. И даже открыл для удовлетворения (беспрепятственного удовлетворения) собственное порно-агентство. Хотя и со временем взял еще двоих учредителей. Но это лишь с целью как-то разделить ответственность. И наверное не более.
Заключались его желания - в удовлетворении сексуальных пристрастий исключительно со зрелыми женщинами. Даже быть может, более чем зрелыми. Ибо возраст его клиенток колебался в районе шестидесяти-шестидесятипяти лет. И если что-то еще могло измениться, то уж возрастной ценз оставался без изменений. Да ему и не нужно было здесь что-то менять. Потому что мог Захаревич трахаться с кем угодно. Бывали у него и молоденькие девушки, и девушки тридцати-сорока лет.
И только с 60-65 летними Захаревич знал, что кончит наверняка. Ибо как-то незаметно снимались у него при этом какие-то ни было комплексы. И уж если ебал он их, то ебал с искренней самоотдачей. А они стонали и извивались перед ним тоже, как казалось Захаровичу, достаточно искренне. И ни разу не слышал Максим Леонидович слова "нет". Ибо эти стареющие проститутки словно спешили насладиться последними в их жизни оргазмами. А многие из них говорили Максиму Леонидовичу, что только впервые почувствовали себя по настоящему раскрепощенными. Ибо раньше им тоже что-то мешало. Пусть и не всегда, но и действительно мешало. И этому вполне верил Максим Захаревич. Ибо когда ему было семнадцать - его первой женщине уже было сорок пять. И он тогда кончил девять раз подряд. А потом в течении последующих полутора часов - еще несколько.
После чего у него как-то не получалось переспать с женщинами с такой, как была раньше, разницей в возрасте. Все больше попадались неопытные сверстницы. Многих из которых еще приходилось уламывать взять в рот. А уж чтобы оттрахать их в зад - об этом иной раз даже не могло быть речи.
И Захаревич уже даже было смирился с этим. Лишь, быть может, продолжая ожидать, когда появится по настоящему раскрепощенная женщина.
И когда такая попалась, он на какое-то время забывал, что существует еще что-то, кроме ее ануса. Ибо желала она исключительно туда. И придумывала для этого немало ухищрений, чтобы сподвигнуть Максима Леонидовича предаться именно такой форме разврата. Причем, как понял Захаревич, просто ее организм был устроен таким образом, что могла кончить она только когда всунут член ей между ягодиц. И это потом уже узнал Максим Леонидович, что действительно бывают такие женщины. Так же как и те, кто способен кончить, только если сосет у вас. А иначе как вроде бы и не получается у них. Хотя Максим Леонидович и не думал, что все это уж настолько правда. И всегда экспериментировал, в разные щели накачивая всех этих многочисленных женщин, которые попадались у него на пути. Причем все складывалось таким образом, что они умудрялись как-то действительно попадаться чуть ли не исключительно в зоне внимания Максима Леонидовича. Словно бы безошибочно выделяя его из десятков других мужчин. Большинство из которых словно бы и не предусматривало наличие у своих партнерш подобной раскрепощенности. А вот Захаревич словно бы наоборот - не чувствовал никакой скованности и зажатости. И уж если испытывал оргазм, то кричал как кит. А если у него вздымался член и где-нибудь поблизости была женщина, готовая в его представлении "на все",-- то он начинал вытворять с ней все что угодно. Нисколько и не считаясь с наличием у ней какого-то желания. И словно бы действительно со временем (по прошествии совсем незначительного времени) настолько раздраконивал ее, что немного и опасался, что уже не возможно будет ее удержать. Ибо та или иная женщина теперь сама трахала его, да еще с такой ожесточенностью, что если бы подключить ее пизду и его член к электрическим проводам,-- то в округе полопались бы все лампочки от перенапряжения.
И с каждым таким разом Захаревич только удовлетворительно отмечал про себя, что совсем может и не останавливаться. И готов заниматься сексом до полного безумия. Пока уже не сходил с ума вдвоем со своей партнершей. Ну, или, еще чуть-чуть - и они на самом деле могли бы сойти. С ума.
А некоторые наверное и сходили. И симптоматика их сексопсихопатологии порой украшала своими примерами учебники по патологии сексуальных безумств. Причем не то что Захаревич с той или иной очередной блядью черпали оттуда примеры, а скорее просто совпадало все чуть ли не с точностью до мельчайших подробностей. Хотя это можно было и считать каким-то исключением. Хотя и насколько это бы не способно было повториться в действительности? Да и почему бы и нет?
Скорее всего он просто не решался задать себе этот вопрос. Как-то сознательно уходил от него. Быть может даже и не считая, что такой вопрос вообще имеет право на существование. И даже скорее всего можно предположить, что Захаревич немного и боялся задумываться над такими глобальными вопросами. Словно бы представляя, что в ином случае все может обернуться против него. Да и вообще, на самом деле неизвестно, какие еще мысли могут появится. Притом что, конечно же, могут и вообще - самые нежелательные. От которых потом (вдруг так на самом деле произойдет?) совсем невозможно будет и избавиться.
И все как будто склонялось к тому, что так на самом деле и будет. Ну а как еще иначе? Бардак в мыслях мог родить только такой же "бардак" и в неких поведенческих мотивах его поступков. Ведь проекция этих самых поступков - есть ни что иное, как содержимое этих самых мыслей.
И получался некий замкнутый круг. А Захаревич понимал, что самое разумное было бы вообще ни о чем не думать. Но он так не мог. Не был способен. Хотя и, конечно же, способен Максим Леонидович был на многое.
Глава 4
Еще труднее было сказать, насколько Веригин мог помочь Захаровичу. Ведь выходило так, что у него были схожие с ним мысли. И в чем-то даже их внутренние проблемы были похожи. По крайней мере было уже точно то, что окончательно избавиться от тех - они не могли. Лишь, быть может, как-то заглушить их. Оставляя словно бы окончательное решение их на потом. И при этом подсознательно отодвигая это самое "потом" -- куда-то на самый дальний край своего сознания. Усыпляя видимость - убеждением в решении каких-то текущих вопросов. В то время как на самом деле ничего и не решалось. Да и, наверное, само решение было не нужно. По крайней мере Веригину уж точно. Ибо Марат Израилевич в еще большей даже степени чем Захаревич опасался, что его жизненный путь наберет совсем ненужные обороты. И потом совсем невозможно будет остановить поезд, несущийся в никуда. А останется, например, лишь превратиться в безучастного пассажира; от которого совсем даже ничего и не будет зависеть. И который своими переживаниями будет неспособен изменить существующее положение вещей. Ключа для решения которых, быть может, совсем даже и не будет существовать. По крайней мере все остальное будет как будто бы и непредсказуемо для решения. И останется желать, чтобы как минимум все осталось по-прежнему. Потому как...
Да нет. Действительно ничего уже нельзя будет изменить. Так-то вот...
Веригин начинал понимать, что, к сожалению, какая-то действительность начинает от него ускользать.
И в этой уходящей реальности замечал он исчезновение чего-то самого дорогого. Что потом, быть может, уже совсем никогда и не вернется.
Мелькали образы каких-то женщин, члены, которые видимо когда-то входили в этих женщин.
А женские половые органы быть может впервые представали перед ним в таком разнообразии, что он поймал себя на мысли, что никогда раньше и не задумывался, что тех бывает столько.
А тех уже словно бы и действительно было превеликое количество. Причем и член самого Марата Израилевича впервые за последнее время стоял так, что и невозможно было предположить, что он сможет когда-нибудь опуститься. Притом это казалось удивительно еще и потому, что Веригину совсем не хотелось кончать. А сама необходимость оргазма отодвигалась куда-то на потом.
И это тоже было для Веригина впервые. Ибо убедился он, что какое-то время можно было совсем и не разряжаться оргазмом.
И уже находил он в этом нечто новое и удивительное для себя. Что-то такое, в чем, быть может, таилось вообще самое замечательное, что вообще может быть.
И это было по настоящему замечательно.
И хотелось расцеловать весь мир.
А еще больше хотелось припасть губами ко всем этим половым губам.
И лизать, и целовать их. Всасывая в себя клитор, и в посасывании его еще больше наслаждаться жизнью. Ибо знал Веригин, что другой жизни у него больше и не будет. Ну а если так, то почему бы и не радоваться тому, что было. Наслаждаясь этим (уже, наверное, уходящим) мгновением. И желая, чтобы это все было именно так, а не иначе. И все потому, что иначе (как будет иначе?) он видимо и не представлял - "как"? Потому что ему и на самом деле было хорошо. Более чем хорошо.
Ну а хорошо сейчас,-- это совсем не значит, что так будет и дальше. Ибо "дальше" вообще может начаться черт знает что. Такие дела.
Должно быть покажется удивительным, но Марат Израилевич совсем не таился своих гомосексуальных пристрастий. Однако и выходило так, что ему все чаще нравилось "спать" с мужчинами и женщинами одновременно. Притом что его партнеры подбирались таким образом, что мальчики должны быть молодыми (18-20 лет); а женщины - зрелыми (40-45). Тогда, по его мнению, достигался наивысший консенсус. А испытываемый Веригиным оргазм - был наиболее полноценным. Притом что ему было почти абсолютно все равно, кто в него входил. Хотя и справедливости ради стоило заметить, что Марат Израилевич последовательно мог испытать несколько оргазмов (минимум два). И один уж точно был, когда кто-то из юношей трахал женщину. Видимо это рождало какие-то совсем уж извращенные фантазии у Веригина. И в таком случае Веригин совсем не считал нужным, что должен был как-то сдерживаться. Да и зачем? Он отдавал себе отчет в том, что жизнь дается раз. И удовольствия могут быть лишь на протяжении этой жизни. Поэтому, по его мнению, и отказываться от них было бы достаточно глупо.
--Девочки, начинаем приготовления к получению оргазмоистических припадков,-- распоряжалась Марина Геннадиевна, секс-дива с удивительно развитыми формами и голосом примадонны. Ее эротические формы и голос были направлены на осуществление собственной трудовой деятельности. Была Марина Геннадиевна директором эротического театра. Причем даже больше, чем то иной раз было нужно - театр Марины Геннадиевны практиковал выезды на заказываемую клиентами территорию. Чтобы уже там - пускаться во все тяжкое. Причем Марина Геннадиевна сама подбирала девушек к себе в труппу. И должно быть секс-дивы были подобраны исключительно изобретательно. И их росто-весовые показатели оказывались также важны, как и образы, которые рождались в результате сочетания произносимых этими девушками слов. А еще было некое особое излучение, исходившее от их внешности, и вместе с этим ощущение еще чего-то совсем необычного, проекция от которого подсознательно рождала возможность осуществления (доступность... самое важное - доступность) самых низменных желаний. Инстинкты скотских безумств от которых таятся в глубинах психики каждого человека. Но вот не каждый решается выпустить их наружу.
--Так, девочки, давайте, чтоб уже был порядок,-- распорядилась Марина Геннадиевна.
