Двадцати дней недостаточно для полноценного ознакомления с представленными текстами. Невозможно отменить все назначенные планы. Из всего спектра вопросов приходится выбирать только те, которые тем или иным образом задевают отмобилизованные на данный момент парадигмы.
/1/ Автореферат диссертации
Образное поле "корабль"
в западноевропейской литературе
Дает достаточное введение в курс проблем монографии. Видимо, при чтении нужно применяться к существующей литературоведческой практике и гуманитарным стереотипам, особо не отвлекаясь на философские вопросы. Скажем, о степени бытийности и реальности объектов литературоведения, отрицании или не отрицании их фиктивности. Однако многие литературоведы (особенно во Франции) попытались захватить своей деятельностью всю философию. Как с этим считаться? Казалось бы, ответ следует искать не в области так называемого "идеального" (да ещё вбитого в головы догмами марксизма), а в области относительно реальных феноменов. Но так поступать не принято. Никак не откреститься от заранее навязанных "мифологем" и повиснувшей в воздухе несуществующей культурологической плоскости. Высказывание о поле образов "компоненты ядра которого формируются и развиваются в прямом соответствии с основными историческими этапами развития мировой литературы..." невольно напоминает древний сборник (есть статьи Б. М. Кедрова и В. С. Библера) под названием "Анализ развивающегося понятия". Стандартное обобщение? А куда мы таким образом зайдём? Избыточные абстракции давно отданы на откуп математике. Там они на своем месте, хотя даже из математического шкафа часто выпадают скелеты. Вернее было бы говорить о некоей хронической субстанциализации представлений. О только воображаемых проекциях. Так заявленная теоретическая значимость работы оказывается связанной с искусственно введенными терминами. Насколько это обязательно? Что это дает? Возможно, увидим в дальнейшем. Фигуры Михаила Бахтина, Ролана Барта и других исследователей в России проскочили жёлтые девяностые годы, но это не спасло их от переоценки. Ввязанность конкретно понимаемого денотата слова "топос" в "пространственно-временной континуум природы" довольно сомнительна, вызывает в памяти инвективы Ж. Брикмона и А. Сокала по адресу Ж. Бодрийара. Например, в связи с "прямой прогресса и демократии", "линейным пространством просвещения". Междисциплинарные ходули чрезвычайно выгодны многим авторам, изредка полезны технически, но теоретически чаще всего несостоятельны. Даже внутри одной и той же науки различные области не являются прямым образом смежными; взаимодействие между ними требует оглядки на здравый смысл и профессиональной тонкости. Дисциплины, именуемые гуманитарными, дают больше кажущихся степеней свободы. Всё же безоговорочное смешение их с естествознанием порождает казусы. Кому требуется лишняя метафоричность? Конечно, утверждения мыслителей XVI — XIX веков о непротяженности психических явлений или монад вызывают улыбку. Но, даже не будучи изнутри себя занулёнными, эти явления всё-таки не вписываются в геометрические пространства. Ещё как-то можно рассуждать о чем-то производном от феноменального, но крамольное слово "природа" (в натурфилософском понимании) сбрасывает нас с вершин гуманитарного гипостазирования. Тем самым мы находимся уже не в мире художественных фантомов. С другой стороны, история с археологией имеют массу собственных проблем. Даже когда не идёт речь о декларативных заявлениях, примыкание к ним других дисциплин весьма формально, оказывается связанным с чисто обыденным рядоположением тех или иных вещей. Попытка более глубокого подхода нередко дает методологические провалы. Мишель Фуко рассматривал археологию знаний, но в конце концов отрёкся от своего базового термина "эпистема", который того же порядка, что и термины, вводимые И. С. Макаровой, имеет с ними смысловую рифму. Где находятся гипостазируемые объекты? Конечно, не в постулируемом физикой мире протонов и электронов, не "в природе" — ныне "натурфилософии" место на помойке. И не в трансцендентных потусторонних бытии — добытии самих по себе и самостийных, в коих для нас всё свёрнуто и расплавлено. Гипостазируемые объекты оказываются в гипостазируемой же сфере, они висящий над живым сознанием здесь-теперь (включающем и воспоминания) призрак. Мы имеем ссылки на него, но наличие ссылок не доказывает реальности. Знают мемы: "новое платье короля", "симулякры", "ватная Мальвина", но не туда их прикладывают. Обращение к древним фольклорным образам не может спасти сугубо современные теории; фольклор имеет смысл рассматривать именно в связи с ним самим. Таких обращений-исследований немало. Нет возражений и поискам скрытых фольклорных мотивов в европейской литературе.
По предварительной оценке, образы трех описываемых исследовательницей кораблей выглядят оторванными друг от друга, никак не рожденными из единого источника. Сосредоточения и даже мантры сами по себе ничего не производят. А тем более выдуманные вторичные обозначения. Зато кто-то обнаружит четвёртое уже сухопутное судно, а именно: "корабль" хлыстов и скопцов. Один из кораблей и формально выглядит оторванным от остальных. Но суждения лучше выносить по монографии.
Пока пунктирно указанных двух произведений (да еще локально связанных) стартово недостаточно для введения образа "Корабль дураков" в широкую панораму /путешественники Рабле оказываются несколько сбоку/. На данном этапе рассмотрения утешением может быть анекдотичность этого корабля, мощное закрепление соответствующего словосочетания в бытовой речи. А далее нетрудно прицепить на буксир, многочисленные слегка подходящие корабли, взятые из мировой литературы.
Разумеется, "топос "корабль"" ничего не генерирует и генерировать не может. Подобное не может присниться никакому мистическому анархисту. Оказывается, столь характерного для описательных наук традиционного наивного реализма не хватило. Требуется и наивный идеализм. Громкие имена, на которые часто ссылается Макарова, никак не спасают от теоретического провисания. Могут заявить, что изучающий мифологическое мышление сам попадает под его обаяние и переносит... А задавались ли мы вопросом о наличии такого мышления как такового? Если оно есть, то где находится? Не в голове конкретного субъекта? Тогда где? Гипотеза Л. Фейербаха о некоем коллективном разуме, а равно В. И. Вернадского о ноосфере (при полном ее принятии), на нынешний момент не выдерживает никакой критики. Так называемое общественное сознание не более чем фигуральность. Общество больше сходно с растением или коралловым полипом, чем с человеческим субъектом. Не меньшей интеллектуальной издержкой оказывается и юнговское коллективное бессознательное. На фоне похожих миражей часть исследователей начинает строить бумажные схемы, относя их к внутренности воображаемого чёрного ящика. Однако и здесь "мифологемы" нельзя рассматривать по-юнговски как априорные единицы. Занимаясь Востоком, К. Г. Юнг искал общечеловеческое и мало обращал внимание на хор этнической разноголосицы. Выражаясь в духе мифологов, можно заявить, что Мировое древо повернуто ко всем по-разному, "архетипы", в отличие от реальной мистической тоники, вторичны, подразвёрнуты, комковаты, не образуют чистого спектра, в их "фокусе" уже нет абсолюта. Отсюда и разница в религиях.
/2/ Монография
(Макарова И. С. Образное поле "Корабль" в западноевропейской литературе. — СПб. : Нестор-История, 2025. — 540 с.)
Если убрать в сторону несогласие с авторскими трактовками, монографию можно читать как очень занимательное художественное произведение. Этому помогает обширность привлеченного материала. Говорить о самой диссертации, несмотря на её доступность, не буду. Во-первых, автор её не предоставляла секции, во вторых, она уже обсуждалась в другом месте.
Сам собой опять возникает вопрос о терминологии. Треугольник Фреге давно рассыпан, превращен в кривой многоугольник и далее в нечто весьма аморфное. Само понятие о понятии чрезвычайно сомнительно. С начала семидесятых предпочитаю употреблять словосочетание "каркасный смысл". Однако науки испокон веков идут путем, независимым от семантики и семиотики, успешно проскакивают мимо внутренней массы неявных аксиом. Как будто главным выявляет себя не то, что говорится, но то, что подразумевается. Но так ли? По инерции ум оперирует знаками-зарубками, как арифмометр зубчиками шестеренок, а образы выглядят эпифеноменами, важными при сбоях, остановках, экспозициях. Всё это пытаются скомпенсировать идеализмом, несуществующими понарошечными надстройками. На место реального ума ставят всемогущий выдуманный ум — разум, в который якобы вмещается всё сразу. Это вполне проходит в науках, оторванных от актуальной феноменологии. Так работы Дж. Фрейзера, Р. Грейвса и многих других практически не требуют философских обоснований. Вводя дополнительную терминологию, И. С. Макарова уходит из границ внефеноменологической зоны. Ей приходится ссылаться на маргинальные идеи Эрнста Роберта Курциуса /внук знаменитого Эрнста Курциуса — историка, археолога, автора книги по истории Древней Греции/ и Харальда Вайнриха, специалиста по романо-германской филологии, авторитета в области сравнительного анализа глагольных времён. В лингвистике и семантике масса противоречащих друг другу мнений. Э. Сааринен (Esa Saarinen), говоря о семантике, отмечал: там "гораздо больше конкурирующих теорий, чем бесспорных результатов и обобщений" [Сааринен Э. О метатеории и методологии семантики // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVIII. — М.: Прогресс, 1986. — С. 121]. Статус слова "топос" в литературоведении так и остался недоопределённым и не всеми принятым. Этот термин использует воронежский литературовед А. А. Житенев, например в статье о семантике стекла в художественном мире Мандельштама (2016, Международные Мандельштамовские чтения). Вне достаточного контекста, но с некоторым уточнением: "элизийский" топос.
Скрытое поле уже не может быть названо образным. Имеем поглощенность даже смыслов. Я бы говорил об интенции в неклассическом понимании, интенции как свёрнутом смысловом концентрате, в котором нет места образам. Это не направленность, а сосредоточение. Как мы увидим далее И. Н. Макарова подразумевает вовсе не семантические поля абстрактного лингвистического рассмотрения, а нечто перпендикулярно перевёрнутое, похожее на искусственно зафиксированные ассоциации. В некоторых случаях они заменяются отпрепарированными образами, взятыми из связок конкретного художественного текста.
Есть практика и в кажущемся соответствии с ней — несуществующая простыня, на которой якобы то сё расположено. Мы окружены миром проглоченности-поглощенности. "Священные" слова "текст" и "язык общества" никуда не обращены. По отсылкам они не являются даже умозрительными, поскольку ум никогда не выходит из размазанных рамок здесь-теперь, количество единовременных воспоминаний и представлений ограничено. Топос (τόπος) подменяется локусом. Плавающие останки структурализма несущественны, интертекстуальность фактически выносится за скобки, а действительная зарубка "корабль" выявляется как смысловая нота. Развёртывания она не требует, а когда более или менее расплывается в чисто феноменные образы, то всегда неполным образом. Реальное мышление экономно, клочковато, не требует идеалистических пузырей.
По поводу ссылки на "предсмыслы" "на уровне подсознания" В. Н. Топорова. От слов "подсознание" и "бессознательное" не раз пытались избавиться, заменяя их термином "неосознанное", а Ж.-П. Сартр вообще их не признавал. Для меня пока действенна гипотеза о скрытых и амнестичных (в том числе буферных) сознаниях, хотя в большинстве случаев ею не пользуюсь. Но между тем есть и посюсторонние предсмыслы, в том числе сходные по силе тоники с эмоциями.
Получается, что в монографии подразумевается вовсе не реальный данный как феномен-представление образ корабля, но некий абстракт, то есть несуществующий объект. Введение таких объектов требует специальных операций. Но Макарова без всяких оговорок постоянно апеллирует к произведениям искусства. Мы должны сами додумывать, что действительное восприятие этих произведений не подразумевается! Иначе? Тогда у нас не что иное, как гносеологическая несуразица: Фигаро тут, Фигаро там. В связи с этим Макарова подчеркивает разницу между концептом и "образным полем", но всё выходит не очень складно. Конкретно для монографии приняты следующие разграничения: "в случае с концептом речь идет о ментальном образе, являющем собой некое обобщенное представление человека о том или ином понятии, в основе имеющее доступный опыт (личный или народный)", "образное поле в своей основе имеет топос, представляющий материальное воплощение ментального образа, конкретную реализацию его символического содержания". Далее: "если концепт связан с абстрактной категорией, то образное поле выстраивается вокруг объекта, имеющего предметность". Кто у нас и от дедушки ушел, и от бабушки ушел? Концепт и поле здесь остаются вполне однородными фантомами-флюидами. Разумеется, внефеноменальными. Реальная здесь-теперь мысль всегда феноменальна. Аналогично с реальными образами.
Есть схватывания отдельных предложений, свёрнутых воспоминаний о некоторой их массе, но текста как такового в восприятии нет. С языком общества еще хуже, даже слова и их комбинации не поддаются исчерпывающему перечислению. Язык, в отличие от речи и текста, оказывается заидеальным. Его суть прячется в поглощенности.
Осталась в прошлом теория систем Л. Берталанфи, раскритикованы структуралисты. Полевые модели? Куда только их не прикладывали. Дело преходящее, когда речь идёт о возможности других интерпретаций. Зачем поля, когда можно прямо говорить о смыслах и значениях? Нет разницы между такими полями и зелёными человечками. О чем думал В. С. Библер, когда говорил о самом по себе развивающемся понятии? Или П. Рикёр в рассуждении о семантических полях? Похоже, Й. Трир столкнулся с обычной для человека иррадиацией смыслов, а будучи не поверенной задним числом, она, в общем-то, ошибочна. Термин "ассоциации" многим кажется ограниченным, не дающим простора для теоретизирования.
Против метода диахронии нет возражений. Есть и более общая операция: логическое пересечение значений одного и того же слова при разных употреблениях в однородных контекстах. Однако феноменологически важнее такая операция, производимая со смыслами. Она приводит к тому, что я называл каркасным смыслом — реальным воспринимаемым коррелятом того, что именуют понятием. В здесь-теперь сознании нет памяти и шестерёнок, но всплывшее в воспоминании может быть косвенно поверено логическим аппаратом. В мировой практике принято идти другим путем — выстраиванием некоего идеального мира, параллельного спрятанной вещи в себе. Структурные элементы этого мира во многих сценариях ведут себя подобно живым существам. Авторы превращаются в мультипликаторов-аниматоров. Это куда круче, чем театр марионеток.
Опять о концепте и топосе (уже в новом разделе книги). Я бы каким-либо образом убрал из определения топоса (если он так нужен) слово "материальный", заменив его, скажем, на архаическое "эмпирический". /Никому не придёт в голову сказать "атомно-молекулярный". И совершенно верно! Вопрос о недопроницаемости и прыжках в познании у нас любят подменять вопросом об "уровнях"./ А вследствие инфляции треугольника Фреге сюда можно добавить инерционный повтор-отскок в псевдосредно-прагматическом мире, то есть одновременной отвлеченности как в форме множества, так и в виде локуса ему не избежать. Путаницу порождает и то, что уважаемая И. С. Макарова, вероятно, не относит, подобно Ж.-П. Сартру, сознание к феноменам. Но столь же "эмпирично" и именуемое ментальным образом. Такой образ не является идеей, то есть чем-то вырожденным в идеальность. Немало людей, у которых представления не только сгущенно-указательны и похожи на умственную скороговорку (что не выводит их из пределов феноменального), но и чрезвычайно эйдетичны. С другой стороны, и видимое якобы вовне, в действительности является частью сознания-восприятия. Пора кончать с наивным реализмом. Однако мир не ограничивается субъективностями. Именуемое там-прагматическим основывается на всевозможных подгонках намерений и действий. А ведь многие спокойно занимаются изучением мифов и литературоведением, никак не забираясь в область философских парадоксов и лакун в мировоззренческих конвенциях! Всего лишь попытка расширить терминологическую базу и найти новые плоскости для отображения материала привела Макарову на заколдованную территорию.
В каком качестве возможна данность текстов? Они одновременно нефизичны и непсихичны. Забудьте бытовую наивность. Никакой всемирный дух на них не смотрит, их не содержит. Мир вряд ли антропоморфен, кажимость антропоморфности обусловлена тёмной практикой некуда-вписанности человеческого сознания, его незримыми границами. Примат постструктурализма — интертекстуальность. Всё, о чем говорит автор монографии или корифеи, на которых она ссылается, почерпнуто из сличения содержания текстов. Деятельность похожа на игру в жмурки. При этом современное мышление базисно не отличается от первобытного, поскольку субъективно реальное катастрофически узко и эфемерно.
Слова "поле" и "вал" можно приткнуть к кишению разворачиваний по читаемому или прочитанному тексту. Говоря слово "текст" обычно подразумевают вовсе не текст, но довольно неопределенную отсылку в несуществующую надсубъективную/отсубъективную сферу. Конгруэнция нескольких таких сфер внутри некоей культурологической псевдосреды позволяет выделить общие реперные точки, точки сборки и др. Внятные средства навигации, более или менее разработанные, существуют для естественнонаучных псевдосред, хотя у каких-то тау-китян они, возможно, были бы другими. Во многих гуманитарных областях дело запутанней и может иметь место произвол. Методика, избранная Макаровой, поразительно сходна с паранаукой по имени "волновая генетика". Топос-ген! Это очередной порог, через который переступают изложенные в монографии воззрения. Зато можно счесть благом, что они пока не коснулись одиозных представлений об "энергоинформационном поле" и торсионной загогулины.
Образ Мирового древа (arbor mundi) полузабыт, но он куда мощнее и заметнее двух других рассматриваемых в монографии. Это древо часто изображали наоборот: вершиной к земле, корнями к небу. Одновременно он являлся символом Рода в широком предчеловеческо-зачеловеческом понимании. Народная (некнижная) этимология ставшего русским слова "природа" красноречива.
О "rosa mundi". Здесь кроется подвох. Вполне возможна инерция: раз arbor mundi — Мировое древо, то и rosa mundi — роза мира? Так ли это? Автор предусмотрительно и хитро молчит. Кстати, почему роза, а не конь? Почему роза, а не меч? Почему роза, а не небесные светила и так далее? Мифические неастрономические Солнце и Луна, казалось бы, больше достойны рассмотрения, чем роза. Ответа нам не дают. Скорее, Макарова хотела придать образу больше весомости. Невзирая на известное gloria mundi, римляне употребляли слово mundus в значении "мир, вселенная" (3), а не "убор, наряд" (1) или "оборудование, орудие" (2) значительно реже. Частое использование слова в значении "мир, вселенная" характерно для Квинта Тертуллиана. Перед нами всплывают вполне естественные словосочетания: "роза убранства", "роза наряда". Это лучше вяжется со всеми контекстами. Звучит красиво, но менее пронизывающе. Лепестки величия тускнеют и опадают. Задолго до XX века много контаминаций и напускного внесли алхимики. "Все истинные алхимики, знают, что алхимический символ — это мираж..." — заявил Антонен Арто в статье "Алхимический театр". "Роза мира" как утопическая религия/церковь будущего (интеррелигия, будто бы цветок вместо нынешнего соцветия или целое растение |ср. Мировое древо| вместо разрозненных фрагментов) была у визионера Даниила Андреева, да и то не всекосмическая, а локальная, относящаяся к земному человечеству. В гимназию Д. Андреев поступил в 1917 году, её быстро превратили в трудовую школу. Как лишенцу ему многое пришлось навёрстывать с помощью наития и экстрасенсорики. Место розы в европейской культуре занимали не только иные цветки, но и другие предметы. Примечательно стихотворение итальянского поэта XVII века (эпоха барокко) Джироламо Фонтанелло, обращенное к жемчужине — символу чистоты.
Не такая уж "Роза" рассматриваемая роза. Как правило, она приложение, а не сердцевина. Автор приводит в пример много благостных изображений с розами. Среди них Сальвадор Дали, но у Дали есть и другая картина, с названием "Окровавленные розы". На ней обнимающая толстый шест или колонну стриптизёрша, у нее на животе потёки крови и четыре розы а-ля вываливающиеся кишки. Сверхкороткая музыкальная пьеса гениального Китаро (Kitaro) Rosa Mystica в составе Peace On Earth — умеренная аллилуйя, не производящая никакого мистического впечатления. По ложному следу пошли не только садовники! Не они ли всех обманули? После уничтожения ижицы даже в русском языке слово "мир" приобрело две группы основных значений, путаница увеличилась. У латинского mundus их три.
Итак, корабль. Небесные (или солнечные) лодки проходим без всяких подозрительных виманов и ануннаков. Описание Иезекиилем каких-то колёс с животными (вариант: херувимами), выпавших из разверзшихся небес? Его путешествие по небу в Иерусалим? То видения для посвящённых. На сём небесной навигации достаточно. Прочие корабли описаны так, как и следовало бы ожидать. Не пропущена даже лодка Харона.
История с Ноевым ковчегом. Что здесь главное? Сотериология на старте, ещё до помыслов о вечной жизни, мысль о спасении как таковая. Ной — напоминание о череде мессий, пророков и прочих избранников. Третье — тема местного или глобального бедствия. В данном случае потопа. Образ корабля вспомогателен, он средство, хотя и маячит перед глазами. Ключевого слова "спасение" нет на графической схеме у автора. Некоторые чрезвычайно важные для фанатов компоненты, но кажущиеся необязательными и случайными, могут быть оставлены только при их повторах в других древнейших мифах и легендах. Есть еще одно обстоятельство. Имеет ли смысл перенос представлений из абстрактного лингвистического анализа в литературоведение? Причем с немалыми искажениями. Ведь голубь и оливковая ветвь выглядят новеллами, если не приписками. У нас уже совсем другое поле! Что странного? Ныне в сугубо литературных критических статьях уже встречается кибернетический термин "семантический узел"!
Рок, проклятие, испытания, сколько их ни повторяй и ни подчеркивай, абсолютно недостаточны для приближения "Арго" и судна Одиссея к настоящему образу "Летучего голландца" — инфернальному кораблю-призраку, внушающему запредельный ужас и убивающему на расстоянии.
Поздние античные авторы (Страбон, Плиний Старший). В работе опущены загадки плавания по северным морям (скажем, вокруг Британии, к острову Туле — Ultima Thule), а равно очередные мифы об Арктиде-Гиперборее /Кораблем Аполлона и его гадалок считался треножник, а попутным ветром — особые истечения от сланцев через трещины в земле; сравните с исторически недостоверным странствием Одиссея, издевательством Эратосфена над ранними предтечами реставраторов путешествия, кожаным мешком с ветрами; и правда: какого сорта вино было в том бурдюке?/. В сохранившихся фрагментах отчётов много всякого рода тёмных мест, например связанных с непонятной субстанцией, называемой "морским лёгким". Первым с ней столкнулся в плавании Пифей ещё за три века до н. э. На основе античных источников позже возникли странные карты Герарда Меркатора. Гренландия на них изображена такой, какой была 450 тысяч лет назад: без ледника и с реками (1569; публ. Х. Хондиус, 1606). На других картах есть аналогичная Антарктида и доисторическое устье реки Нигер, лишь недавно подтвержденное геологами. В наше время без эзотерики и фантастики близкие вопросы затрагивал А. М. Кондратов.
Средние века, Северная Европа. В монографии обращают на себя внимание необычные корабли: волшебный корабль "Скидбладнир" (способный складываться до карманных размеров, летающий по воздуху, воде и земле; есть слабый намёк на визионерство пророков и пифий) и "Нагльфар", сведения о котором довольно скупы, но позволяющие увидеть некоторое сходство с будущим "Летучим голландцем". Но прототип ли он? Вряд ли. Прототипом могла быть только легенда о корабле с капитаном Филиппом Ван дер Деккеном (версия: Ван Страатеном). До подлинной эсхатологии здесь далеко, как и до Мирового древа. Тогда уж требуется корабль размером с Землю или хотя бы со сказочного кита, который ее поддерживает.
Корабль дураков. Автор верно поправляет М. Фуко, попытавшегося состарить образ на несколько эпох, но вопрос обретает новый оборот из-за описания в книге философа "История безумия в классическую эпоху" практики высылки умалишенных на кораблях. Кроме того, поэма С. Бранта "Корабль дураков" вписалась в немецкую традицию нарренфестов (Narrenfest). Искра попала на трут? Эффект несколько снижен морализаторской направленностью произведения. Бичевание пороков далеко от шутовства.
Одноименная картина И. Босха менее многопланова, чем другие его полотна, но, как и все они, не допускает полной расшифровки: художник был членом благопристойного тайного общества, в которое входили и отцы города (Хертогенбос), многое из символики брал из заранее принятого в том кругу. Всё-таки изложенная в монографии версия подразумеваемого художником основательно проработана и кажется правдоподобной.
О Франсуа Рабле мы уже говорили. Но что в эпопее больше всего говорит о дураках? Красочный эпизод с баранами — "панурговым стадом". А сам Панург здесь показывает себя большим умником, чем Насреддин. Выражение "оракул божественной бутылки" вроде бы многое говорит о смысле и подоплеке путешествия. А всевозможная потеха? Нельзя ли здесь видеть насмешки над человеческим, слишком человеческим (Menschliches, Allzumenschliches)? Дураки — всё человечество, попавшее в кем-то подставленный капкан, а земной шар и есть искомый Корабль дураков. Только в этом случае кости домино складываются и Рабле превращается в продолжателя Бранта и Босха. Но, разумеется, спектр мыслей романа несколько иной. Отсутствует пуристское осуждение грешников, нет подспудных призывов к умеренности и набожности. Перед нами картины развесёлых излишеств, не без издевательства над человеческим организмом и его отправлениями. Некоторая смутно-пространная мораль прорисовывается только к концу, когда понимание слова "тринк" оказывается расширенным — не в непосредственном толковании его, не в говорении рифмами после триньканья, но в прощальных словах жрицы Бакбук. A propos, еще до прибытия к оракулу герои вдруг проясняют себе во время штиля "одиссеевскую" связь между вином и стихией ветра.
На графическом изображении, обозначенном Макаровой "состав ядра образного поля Корабль дураков", недостает слова "насмешка".
Летучий голландец. Рассказы о нём наполнены суевериями, верой в дьявола. Выделить здесь какое-то истинное зерно невозможно, несмотря на попытки наукообразных объяснений. Наиболее важными оказались закрепившиеся представления об этом корабле, самых разных планов. Не исключено, что некоторые виды оптических эффектов в виде миражей (в отличие от дрейфующих брошенных кораблей) были ранними признаками надвигающегося катастрофического бедствия локального характера. Сейчас состав атмосферы изменился; если судить по обрывкам радиосвязи, загадочные исчезновения (Mysteries of the Missing) кораблей и самолётов связаны с другими аномалиями.
Данная И. С. Макаровой "структура ядра образного поля ''Летучий голландец''" удивляет. А где исходящая от призрака угроза (1), где "уничтожение (других кораблей)" (2), где "страх, ужас" (3)? Повторяю: сама автор вместо собственно лингвистических полей ввела особые "литературоведческие". Вместо рассуждений приведу часть строф из стихотворения Сергея Кречетова (близкий к символистам издатель и поэт).
ЛЕТУЧIЙ ГОЛЛАНДЕЦЪ
Я летучiй корсаръ. Я скиталецъ морей.
Видитъ въ бурю мой призрачный взглядъ.
Много встрѣтилось мне на пути кораблей,
Ни одинъ не вернулся назадъ.
Я не вѣдаю сна. Я не знаю утѣхъ.
Вижу небо да синюю гладь.
Я не знаю, за чей неотпущенный грѣхъ
Осужденъ я лишь гибель вѣщать.
Кто на морѣ рожденъ, кто любимецъ удачъ,
Только глянутъ и дрогнутъ они,
Коль зажгутся на высяхъ темнѣющихъ мачтъ
Надо мной голубые огни.
Словно звонъ похоронъ, мой протяжный призывъ
Прозвучитъ надъ холмами зыбей.
И домчитъ къ берегамъ равнодушный приливъ
Только щепы изломанныхъ рей.
<...>
[С. 27-28.]
Кречетовъ С. Летучiй голландецъ.
Вторая книга стиховъ. Грифъ. — М.: 1910 — 112 с.
Пробелы в "структурах ядра образных полей" (уже нелингвистических!) всех рассмотренных плавсредств разве не свидетельствуют о ложности авторских конструкций? Точка отсчета и наблюдения за всей "эскадрой", похоже, была неверно выбрана. Избыточные теоретические нагромождения не помогли ориентации. Дополнительные надстройки требуются для предсказания, а не пропусков. Сравните с периодической таблицей Менделеева. До сих пор некоторые ломают голову над изъятым из неё элементом под номером "нуль" как чем-то нехимическим и нефизическим.
Предложенные Макаровой схемы после их дополнения могут быть полезны для целей преподавания, но их самостоятельное теоретическое значение остается сомнительным.
* *
Морскую стихию, настроения длительного морского путешествия лучше всего передает инструментальная музыка и вокализ. Музыка — высшее искусство, неправильно и не по назначению используемое. Мелос близок к истокам существования, внелогическому и прямому трансцензусу. В большинстве случаев слова и перкуссия всё портят, приближают к тривиальному. Они значительно ниже рангом и производны. Вербальность приспособительна и третична (а не вторична, как считал И. П. Павлов). Многое приобретая, мы многое теряем. Утратили нечто чрезвычайно важное. Даже существа, составляющие благодаря коммуникации термитник или муравейник, увечны и неполноценны как отдельные особи.
В наше время морской темой в музыке прославился Вангелис (Vangelis."1492. Conquest Of Paradise"). В сборнике двенадцать треков. Многие фрагменты этой музыки к фильму чрезвычайно живо передают движение корабля через Атлантический океан.
Можно назвать экспериментальные направления в музыкальном искусстве, промежуточные между минимализмом, "техно" и нью-эйджем (New Ag, не в религиозном понимании). Один из родоначальников направления Klaus Schulze. К нашей теме имеют отношение его композиции: Ozean, Mirage, Velvet Voyage и др. Сам шум моря скрывает в себе первозданные смыслы, словно возвращает к дорождению, дозачатию, к внепричинному пре-бытию — Ungrund.
О привлеченном материале. При чтении монографии не раз возникало неотвязное чувство: "Зря, зря, зря!" Пересказ фильма Стэнли Кубрика "Космическая одиссея" окончательно его утвердил. Стоило только представить ту самую прямоугольную плиту внеземной цивилизации. О неё словно разбиваются наши беды. Большинству российских литературоведов свойственна болезнь гоголевского Плюшкина: в обязательном порядке подобрать всё, что валяется на дороге, всякий согнутый гвоздик. Огромное количество приводимых текстов имеют довольно косвенное отношение к теме, невзирая на их другую важность.
/3/ Заключение
Как уже подчеркивалось, острота данной критики направлена не столько против представленных работ, сколько против сложившихся стереотипов гуманитарных исследований, чрезвычайно распространенной механистичности и заорганизованности. Знаменитая провокационная статья-пародия А. Сокала (написана ещё до совместной книги с Ж. Брикмоном), смешавшая в постмодернистском духе области знания и слепо опубликованная в тогда престижном журнале — одно из подтверждений этого явления [Socal, A. D. Transgressing the Boundaries: Toward a Transformative Hermeneutics of Quantum Gravity // Social Text 46/47 (spring/summer 1996). — Duke University Press. — p. 217-252].
Только ничтожная часть сознания является осколком глубинного и самоценного, прочее заполнено вспомогательными развертками и всякого рода намётками строительных лесов, карт-ориентиров, дающих фантом, представляющийся действительностью. Учёные volens-nolens вынуждены продолжать далее эту детскую песочницу. Но именно здесь требуется осторожность, важно не производить ничего избыточного. Принцип Оккама остается рабочим инструментом. Тем не менее не только обыденное, но и современное научное мышление, даже за гранью гуманитарных областей, к сожалению, представляет собой компост из наивного реализма с наивным идеализмом. Это маскируется лишь тем, что большинство областей науки формально не касается территории гносеологии и обновленной (негуссерлевской) феноменологии.