Lib.ru : Беломлинская Виктория Израилевна. Неяркая Жизнь Сани Корнилова

Беломлинская Виктория Израилевна
Неяркая Жизнь Сани Корнилова

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]

Комментарии: 1, последний от 01/02/2010. © Copyright Беломлинская Виктория Израилевна (julietta60@mail.ru) Размещен: 19/01/2009, изменен: 17/02/2009. 161k. Статистика. Повесть: Проза Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: Повесть,написана в 1979 В конце восьмидесятых она была напечатана в "Континенте".Это очень питерская повесть - отчасти современнй вариант "Шинели".

НЕЯРКАЯ ЖИЗНЬ САНИ КОРНИЛОВА

Рисовать Саню учил отчим Ховралёв. То есть он и

не отчим ему был, мог стать отчимом, но не успел. Да и

рисовать научить тоже не успел. Но краски подарил и,

как говорится, пристрастил, заронил в душу огонек.

Слабенький огонек тлел-тлел, да в сущности и погас.

Тогда, в ту осень, когда не стало матери, Сане шестой

год шел. Он даже и не знал, что она отравилась, ему ска-

зали, что умерла. Ну, умерла и умерла - он еще не мог

почувствовать смерти, детям не дано ее чувствовать,

обычно они заражаются горем ближних, а тут круто так

наворачивались скандалы. Как видно, Ксюшина смерть

никого не обделила, разве что его, Саню, а наоборот,

развязала какой-то запутанный узел, так что горевать

особенно было некому. Да и новую петельку накинула -

Саню надо было теперь тащить тетке, она, правда, сама

вызвалась, но при этом костила Ксюшу, осиротившую

парня, на чем свет стоит, всю жизнь ругала, уже когда

годы прошли, когда он уже сам себя кормил, тетка без

упреков Ксюшу не поминала. Из этих поминаний, когда

научился понимать, Саня и понял, что мать не умерла, а

отравилась. Мало-помалу, то из теткиных слов выужи-

вая, то вороша в тусклых закромах памяти, он вытряс и

выстроил пыльную, неуютную, наполненную горьким

светом картину своего детства.

Зачем это было ему нужно, он не знал, но одинокие

люди часто думают о себе больше, чем следует, и Сане

в отрочестве и потом, в юности, интересно бывало

думать о том, что у него есть, где-то и сейчас живет, род-

ной отец. Правда, знание это было умозрительное, не

одушевленное ни единым воспоминанием об отцовской

ласке, об отцовской улыбке. А ведь тогда, пока еще

была жива Ксюша, жил отец не где-нибудь на другом

конце света, а тут же, в одной комнате с ними. Ясно,

отчетливо Саня помнил только поставленные в ряд

посередине комнаты стулья - от шкафа до стены, при-

чем шкаф тоже от стены был развернут вдоль комнаты

и вместе со стульями обозначал раздел, за который Сане

ходить не полагалось. На один из стульев отец вешал

свой китель - вот этот черный китель с золотыми пого-

нами, такими яркими в тусклом свете маленькой лам-

почки, особенно запомнился ему. Украдкой он подби-

рался к стулу, пытаясь не двигая, не шевеля стоящие

рядом, заглянуть с другой стороны на лацкана, на орден-

скую колодку из трех разноцветных ленточек, на пуго-

вицы - вообще почему-то дотрагиваться до кителя было

особенно заманчиво и щекотливо. Но пересекать

рубеж, за которым кончались владения их с матерью и

начиналась территория отца, строго запрещалось. И

так хитроумно была поделена комната этими стульями и

шкафом, что все вроде бы получалось поровну: у отца

оставался письменный стол с лампой под зеленым сте-

клянным колпаком, зато в их половину был обернут

створками зеркальный шкаф, а на отведенном с сере-

дины потолка проводе светила маленькая люстрочка;

там стоял диван, а тут за шкафом двуспальная кровать -

на ней Саня спал вместе с матерью; и даже обеденный

стол кое-как, но все-таки вмещался на их половине, но

зато окно со всем льющимся сквозь стекла светом, с

подоконником, с раскинутым за ним двором - принадле-

жало отцу. И это было, конечно, несправедливо. Ока-

зывается, Ксюша тоже так считала, что это несправед-

ливо оставлять ребенка без дневного света, но капитан

иначе не соглашался делить комнату. Должно быть,

просто из вредности, из лютой злобы на Ксюшу, из

желания покрепче отомстить ей - скорее всего за нелю-

бовь к себе. И чем-то он умел так пригрозить ей, или она

его вообще боялась, что всегда во всем, кроме одного,

уступала. Сначала, оказывается, она и представить не

могла, что его злоба распространится и на сына и даже

не думала запрещать Сане бегать к окну, взбираться на

подоконник и через форточку перекрикиваться с маль-

чишками, но это было до тех пор, пока отец не поставил

все шесть стульев поперек комнаты - три спинками в

сторону их половины, а три сиденьями.

Саня много раз силился вспомнить, что и когда

говорил отец, и никогда не то чтобы слов его не вспо-

мнил, но даже ни разу не всплыло в памяти лицо отца с

разомкнутым для говоренья ртом. Оно оставалось в

памяти каменным, намертво замурованным, без вся-

кого выражения - он не помнит даже самого незначи-

тельного шевеления его узких, крепко припаянных друг

к другу губ. Саня только отчетливо видит те немногие

движения и жесты, которые требовались отцу, чтобы,

придя домой, зажечь лампу на столе, снять китель, раз-

бросать простыню, подушку, одеяло, погасить лампу и

лечь лицом в спинку дивана.

Потом Ксюша, протянув от верха шкафа до стены

веревку, повесила ситцевую занавеску, достающую до

спинок стульев - убрать стулья и повесить занавеску до

полу, очевидно, было нельзя. Но с тех пор Саня видел

отца только в те минуты, когда тот проходил их полови-

ну. Должно быть, и была так хитроумно поделена ком-

ната, чтобы он непременно проходил через них, иначе,

по его мнению, им было бы незаслуженно удобно жить.

Но как бы им не было теперь плохо, видно, Ксюше еще

очень нравилось жить на белом свете, и она часто вече-

рами, распахнув дверцы шкафа, сняв с плечиков вешал-

ки выходное платье, распускала по плечам волосы -

пепельного цвета, как потом догадался Саня, потому

что когда-то они казались ему голубыми, до того были

пушистыми и легкими - и долго колдовала маленькой

щеточкой над маленькой черной коробочкой, слюня

щеточку, потирая ею в коробочке, поднося ее к ресни-

цам, так легко и мгновенно касаясь их, что непонятно

было, касается ли и если касается, то зачем; среди од-

нообразия этого действия, скосив на Саню ласковые и

почему-то виноватые глаза, она говорила: "Санек, я

поздно приду, ты не жди меня, попей молочка и ложись.

Хорошо?" И Саня согласно кивал головой, хотя хорошо

ему вовсе не было. И когда она шептала на ухо: "Дура-

чок, ты же не один остаешься, чего бояться?" - он не

знал, как объяснить, что именно потому и боится, что не

один. Казалось, что если бы один, то не боялся бы...

А Ксюша, последний раз глянув на себя в зеркало

глазами, ставшими вдруг крылатыми, как готовые сор-

ваться в полет птицы, убегала... Куда она убегала, Саня

не знал и не задумывался, но наверное можно сказать -

туда, где не надо было говорить шепотом, где можно

было громко, непринужденно смеяться, встряхивая

головой, обдавая всех легким летящим дымком волос,

где пили вино, пели - Саня ни разу не слышал, чтобы

мать пела, но тетка, ругая Ксюшу, говорила: "А все эти

али-вали - траливали, все бы это хвостом вертела да

песни пела, сумасбродка непутевая!" - может быть, там

даже танцевали, и Ксюша, положив руки на плечи парт-

нера, тоскливо и нежно прижималась к нему; а может

быть, там рассуждали, спорили, тогда, наверное, одна

Ксюша молчала, сквозь папиросный дым ширя серые

крылатые очи, и, должно быть, ее особенно любили за

умение слушать и молчать.

Может быть, за это и полюбил ее Ховралёв. Во вся-

ком случае, он определенно любил ее, а не то, чтобы

ему было негде ночевать, как объясняла Сане Ксюша.

Он появился вскоре после того, как она повесила ситце-

вую занавеску. В ночь, когда она впервые вернулась не

одна, Саня крепко спал и вовсе не слышал прихода мате-

ри, но среди ночи, привычно ища ее теплоты, наткнулся

на что-то грубое, жесткое, открыл глаза и увидел, что

спит между матерью и кем-то еще. Однако мать, ле-

жавшая без сна, тотчас поймала его испуганный взгляд

и, прижав к себе, зашептала на ухо: "Не бойся, роднень-

кий, это дядя один, ему ночевать негде... Он поспит

здесь и уйдет утром. Раненько-раненько, ты не буди его,

лапусенька, спи спокойно..."

Он хотя и был озадачен и полон любопытства, но

все ж таки и вправду уснул и не слышал, как и когда

бородатый дядя ушел. Ксюша разбудила его, как обыч-

но, торопливо собираясь на работу, и по дороге в дет-

ский сад еще раз втолковывала ему, что дяде, ночевав-

шему у них, совсем в целом свете некуда идти спать по

ночам - днем он у друзей бывает или по улицам ходит, а

ночью - хоть в саду на скамейке спи, но тоже нельзя.

Она только не могла бы ему объяснить, почему - поче-

му негде спать, почему у друзей нельзя, а только у нее, в

самой неподходящей обстановке, где же он до того

спал? Но Саня очень на объяснениях не настаивал и

Ксюшиных слов: "Вот ведь бывает так, ты еще малень-

кий, не всё поймешь, еще и не такое бывает, Санек!" -

оказалось достаточно.

А Ховралёву и точно негде было ночевать. И точ-

но, что вряд ли Саня сумел бы в те годы понять причину

его бездомья. Особенно, если бы узнал, что не только

сам по себе дом, в котором Ховралёв родился и вырос,

существовал где-то совсем неподалеку, но и мать Ховра-

лёва живой и невредимой жила в той же с детства ему

знакомой коммунальной квартире - но идти туда он не

мог.

Он только что вышел из заключения, в которое

попал, так и не кончив одиннадцатого класса художест-

венной школы. К моменту ареста ему уже исполнилось

восемнадцать лет, и его судили за участие в подполь-

ной организации, созданной с целью захватить и угнать

к финским берегам катер или какой-нибудь другой

корабль - судили на полную катушку с лишением прав

на жительство в Ленинграде по истечении срока сидки:

Он был затейливый и упрямый человек - этот Хов-

ралёв - так потом понимал о нем Сеня. Много лет потом

он узнал, что вся та подпольная организация состояла из

четырех парнишек, а при аресте у них найдены были

рисованные ими карты несуществующего государства и

планы похищения у несуществующих врагов несуще-

ствующего корабля. Но исполнены они были со столь

тщательным мастерством, на которое только способны

ученики художественной школы, набившие руку на

подделке билетов в кино, проездных карточек и прочей

мелочи - что тоже было обнаружено и присовокуплено

к делу. К тому же у Ховралёва был найден при обыске

револьвер - у многих послевоенных мальчишек можно

было найти эту неоспоримую улику, да, к счастью, не у

всех искали...

Впрочем, все это Саню никак не касалось, а вот то,

что отсидев срок, заматеревший на лесоповале, обутый

в кирзовые сапоги и черную косоворотку с белой пугов-

кой у ворота, хриплоголосый, обросший бородой, Хов-

ралёв не пожелал жить на сто первом километре, а

избрал своим уделом полуголодное бездомное незакон-

ное мотание по городу, по утрам укрываясь в пустых

музейных залах, вечера празднуя в мастерских друзей-

художников, ночи в случайных постелях - коснулось

Сани, и даже очень. Но с Ксюшей у него получилось

что-то не случайное и не из благодарности, не из сообра-

жений удобств - потому что какое ж это удобство: спать

с самого края постели, одним боком свисая с нее, а дру-

гим прижимаясь к мальчишескому тельцу, будто на-

рочно сделанному из одних локтей и коленок, и лишь

закинутой на подушку рукой, самыми кончиками паль-

цев гладить, перебирать пушистые нежные прядки ее

волос, не смея даже слова сказать, - какое ж этой удоб-

ство? Вдруг среди ночи сквозь чуткий сон Ксюша услы-

шала, как, сняв со стула китель, застегивается на все

пуговицы и проходит мимо них к дверям капитан. Она

понимает неотступную беду и будит его, и надо бежать

через черный ход, по длинному темному коридору,

мимо дверей, из-за которых несется храп, босиком,

держа сапоги в одной руке, другой сжимая холодные

Ксюшины пальцы, не видя ее, но угадывая: сейчас по-

ворот, а здесь кухонный порожек? Ксюша скользит

неслышно, она тоже босая, в одной сорочке, и ключ

долго дрожит и бьется о замочную скважину, и нет вре-

мени обнять ее напоследок, надо бежать по черной не-

освещенной лестнице, мучительно думая, как она там

отвертится? А очень просто:

- Нет никого и не было. Вот, пожалуйста, докумен-

ты, тоже не стыдно, мальчишку разбудили...

- Был здесь кто?..

Саня только ревет со сна...

- Это же зверь, а не человек! Что вы его слушаете,

он же со зла всё...

Так начались скандалы, которые Саня хорошо

помнит, - полубезмолвные, потому что капитан так ни

разу и не открыл рта для того, чтобы ответить, но

Ксюша кричала, плакала, причитала над своей судьбой,

подолгу, безостановочно проклиная его, паука, крово-

соса, изувера, сектанта, злое несусветное чудовище...

И все-таки Ховралёв приходил еще. Он приходил

еще и еще, и Саня не может вспомнить, сколько раз это

было. Случалось, что капитан не ночевал дома. Вряд ли

по личной надобности - он бы пренебрег ею ради удо-

вольствия мстить, скорее всего его вынуждала к тому

служба. И тогда ночью Ксюша с Ховралёвым перено-

сили спящего Саню на диван. Он сам не знал почему, но

не подавал вида, что просыпается; лежал, затаившись,

как мышка, и вслушивался в незнакомый хрипловатый

голос.

Потом, через много лет вспоминая, Саня особую

благодарность испытывал к Ховралеву за то, что тот

любил его мать. Это было бесспорно и неопровержи-

мо, хотя бы потому, что не мог же он, не любя его мать,

так говорить о нем. Сане. С тягучей тоской вспоми-

нал Саня безмерно обнадеживающие слова: "Ты, де-

вочка, не применяй к нему этого дурацкого слова - "ка-

лека" - ей-Богу, ни к чему! Вот принесу ему краски,

начну учить его рисовать - да, может, у него талант,

откуда ты знаешь? Ты Лотрека знаешь? Тулуза Лот-

река?"

"Ты фантазер, ты ужаснейший фантазёр", - лепе-

тала Ксюша, и под ее счастливый лепет, так и не дослу-

шав про Лотрека, Саня засыпал...

Но краски Ховралёв принес. Он принес их днем,

когда Саня заболел и Ксюша не повела его в детский

сад, но сама на работу пошла, только предупредила, что

дядя Володя придет: "Он с тобой посидит, чтоб тебе не

скучно было, посидит-посидит, а потом пойдет, тогда я

скоро приду, ладно, лапусенька?"

Ховралёв принес краски и бумагу - не альбом для

рисования, а отдельные листы, и, сколько их было,

Саня не помнит, но помнит, что, сколько ни было, они с

Ховралёвым все их изрисовали. Все выходило легко и

весело, Ховралёв шумно, раскатисто хватил его, вос-

торгался и подымал своими восторгами куда-то высоко-

высоко - никогда более так высоко не парила душа Сани

Корнилова.

Но в ту ночь как раз Ховралёва забрали. В ту ночь

жизнь казалась Сане совсем прекрасной, и тихое их

лежание втроем в одной постели бок о бок было овеяно

такой дружбой, такой надеждой, что, должно быть,

поэтому они все трое - и чуткая Ксюша тоже - уснули

крепким безмятежным сном. Капитан, никем не услы-

шанный, прошел к дверям, вышел, потом вернулся, а

через какое-то время в дверь постучали - Ксюша вско-

чила, Ховралёв вскочил, но дверь была не заперта, и от

порога милицейский голос сказал: "Спокойно, товари-

щи? Предъявите документы!"

Ховралёва увели. Ксюша рыдала громко, надсад-

но, почему-то не проклиная капитана, не обзывая его

никак,' а только повторяя одно и то же: "Что же я на-

делала, Господи, что же мы с тобой наделали, Госпо-

ди, что же мы сделали, что же делать теперь, что же

делать?.." Потом она лежала как мертвая, но из ее без-

надежно распахнутых глаз лилось и расползалось по

комнате такое горе, что нечем было дышать...

Через какое-то время по комнате покатился капи-

танов храпок, и вдруг Ксюша сорвалась с кровати и

началось что-то ужасное: она швыряла ногами стулья,

сорвала со стола скатерть со всем, что на ней было, -

патлатая, рвущая на себе рубаху, она металась и - что

было самым страшным - не кричала, а сдавленным не

своим голосом хрипела: "Иди, звони, беги, пусть и меня

заберут, пусть, что же ты не бежишь?!" - но капитан

только храпеть перестал, головы не повернул.

Он не хотел никуда бежать - он знал, должно быть,

что так Ксюше будет хуже всего. Еще несколько дней

прошло самых страшных, самых тягостных в Саниной

жизни. Утром Ксюша вела его, как всегда, в детский

сад, в положенное время забирала, но он не помнит, ска-

зала ли она ему хоть слово в те дни - от ее молчания

было гораздо хуже, чем от молчания отца, тем более, он

уже знал, что будет ночью. Ночью Ксюша вскакивала,

расшвыривала аккуратно расставленные в линейку

стулья, била посуду, скандалила, буянила, соседи сту-

чали в стену и в дверь, требовали прекратить скандал;

они-то, наверное, и вызвали бы милицию или, может

быть, скорую, продлись это еще пару ночей, но не ус-

пели...

В тот день за Саней в детский сад пришла тетка - то

есть не тетка, а Ксюшина какая-то дальняя родственни-

ца, десятая вода на киселе - и увела его к себе. Всю

дорогу она всхлипывала, причитала, крестилась, а дома

сказала ему, что мама умерла.

Ксюшу хоронили скверным осенним днем под моро-

сящим дождем. В хлипкой грязи вокруг могилы стояли

какие-то люди, которых Сане никогда прежде не прихо-

дилось видеть. Он кружил возле них, сначала приставив

к животу теткин зонтик, фырча и гудя как паровоз, а

потом, подняв с мокрой земли теткину хозяйственную

сумку, вцепившись в ее обмотанные изоляционной лен-

той ручки, рулил впереди себя, воображая, что едет в

автомобиле, и, поглощенный ездой, был бессмысленен

и безмятежен.

Помнил ли об этом Саня или потом ему тетка рас-

сказала? Какая разница? Может, помнил, а может,

нет...

Конечно, она пришла гораздо позднее - эта, все

поглотившая - и даже память - мечта о собственном

автомобиле.

Что бы там ни говорил Ховралёв, утешая Ксюшу,

но Саня и в самом деле был от рождения калекой. Его

правая нога была намного короче левой, должно быть,

в результате не распознанного вовремя внутриутроб-

ного вывиха. Правда, потом, уже во взрослой жизни, он

узнал, что можно лечь на операцию и ногу вытянут,

неизвестно только, на все ли недостающие сантиметры

- гарантии тут не могло быть, да к тому же он настолько

привык к этому времени не думать о своей внешности,

жить в полном пренебрежении к ней, весь ход жизни

подчиняя одной-единственной цели, что мысль об опе-

рации занимала его недолго и сама собой улетучилась.

Мальчишкой же, все свое детство, он так или иначе

испытывал во всем своем физическом существе недо-

стачу нескольких сантиметров. Ксюша, покупая ему

новые ботинки, сразу же несла их сапожнику, и тот

набивал на один каблук толстенную набойку, но все

равно при ходьбе Саня сильно кособочился, и чем быст-

рее двигался, тем некрасивее. Но, если не думал о кра-

соте, то мог, как другие, бегать и прыгать, и вообще до

смерти Ксюши увечье почти не томило его, а вот, попав

к тетке, он само собой разумеющимся образом при-

общился к армии бедных, Богом обиженных калек и

сирот.

Тетка Аля принадлежала по своей природе к тем

прицерковным старухам, которые хоть сами и не стоят с

протянутой рукой на паперти, но всей душой, каждым

извивом характера вечно нищенствуют. Доставшийся

ей в воспитанники хромой сиротка был нужен ей законо-

мерно с ее представлениями о божеском и человечес-

ком. Существуя подле нее, он как бы утверждал ее в

праве на вечный тягостный стон, на страдальчество.

Капитаном он востребован так и не был с тех самых пор,

как она взяла его из садика в день смерти Ксюши, но

официально он от ребенка не отказывался, и, когда в

один прекрасный день забыл платить алименты, тетка

из страха потерять Саню, напоминать не стала. Но зато

стонать и жаловаться Господу Богу могла еще исступ-

леннее.

Связанные с ращением Сани хлопоты сами по себе

ей не были тягостны, напротив, ей нужно было печься о

ком-нибудь и кому-нибудь сострадать. Но в ее сострада-

нии было то кликушеское упоение, которое всякого, на

кого оно падает, заставляет действительно страдать,

отделяя от других людей сознанием полной невозмож-

ности перестать быть объектом сострадания. Саня был

прочно окрещен теткой "убогим сиротинушкой", и уж

как бы там он ни представлял самого себя, мало-помалу

должен был всей душой срастись и со своим убоже-

ством, и со своим сиротством. Мир для тетки четко

делился на "других" и на "нас с тобой, сирот убогих".

Она то и дело говорила: "Ты на других-то, Санечка, не

гляди: что у них есть, то не про нашу честь" или "другим-

то что? Об них есть кому позаботиться, а об тебе и мать

родная не много думала..." Стало быть, думать надо

было о себе самому, и в одиночку.

Жалобный теткин мотив не просто изнурял душу,

но, как ему и назначено было, отдалял от "других", при-

учал к одиночеству. Говорят, дети бывают жестоки, и

оттого калечные дети часто чуждаются своих сверстни-

ков, но Сане и не пришлось испытывать на себе меру их

недоброты - его отделяла от них не их злоба, а чрезмер-

ное, слезливое, пугающее сочувствие тетки. Им она на

долгие годы прирастила к себе Саню, но прирастить

окончательно, сделать из него маленького богомола,

не смогла. То есть если бы очень хотела, то смогла бы,

но в ней, наряду с любовью ходить в церковь, молиться

и причитать, совсем не было аскетического фанатизма.

Она как-то даже преувеличенно уважала школьных

учителей и яростно молилась Богу, дабы Он не допу-

стил, чтобы других-то, которые побойчей, приняли в

пионеры, а ее, пыльным мешком стукнутого, неровён

час, обошли; она любила выпить - не до пьяна, а так,

чтобы по нервам разошлось - тогда ей особенно дава-

лись слезливые воспоминания о покойнице Ксюше и

горестные проповеди в адрес Сани; она любила копить

деньги, причем откладывать из их средств было почти

нечего, и она копила не десятками и даже не рублями, а

копейками, так что сумма, имеющая реальный смысл,

скопилась у нее только к тому времени, когда Саня стал

уже взрослым и жил все в той же пятнадцатиметровой

комнате вместе с ней, но своей отдельной жизнью. В

детстве он часто видел, как, рассыпав по столу мелочь,

она складывает в столбики один-два рублика. Он

никогда не просил - знал, что просить нельзя, ибо в

ответ услышит одно: "Да ты что, Санек, ты на других-то

не смотри, они всё себе позволить могут: и кино разные,

и эскимо - и всякое баловство, а нам с тобой на черный

день копеечку отложить бы..." Когда столбиков стано-

вилось несколько, она завязывала мелочь в платок и

несла в магазин менять в кассе, а бумажную денежку

крепко прятала. Сберкассе она не доверяла и в реформу

объявила Сане, что "обормотилась", но забот о черном

дне не оставила, составляя в столбики сэкономленные

медяки; она научила Саню, зажигая газ, не чиркать

лишнюю спичку, а уже обгорелой зажечь от соседской

конфорки; снаряжая в баню, напоминала, чтоб не тер

без толку мочалку мылом и не оставлял бы мыло в воде.

С годами Саня, не пренебрегая всеми старушечьи-

мелочными статьями экономии, присоединил к ним и

свои более основательные, а в конце концов вовсе пере-

стал питаться одним котлом с теткой и давать ей деньги.

Это было в самом начале его пути к цели, но как раз

тогда и постиг его первый удар - "москвичи" подоро-

жали почти вдвое, и, должно быть, просто от отчаяния

ему пришла в голову мысль выяснить у тетки размеры

ее сбережений. Вопрос наверняка испугал бы ее, она

заподозрила бы Саню в посягательстве на капитал, раз-

говор предстоял малоприятный. Саня откладывал его

со дня на день, но наконец, возвращаясь домой, твердо

решил, что сейчас же как придет, так и спросит. Одна-

ко, едва переступив порог, понял, что опоздал; по всему

полу, по кровати, дивану, столу перекатывались волны

ситца - белого в незатейливый мелкий цветочек - и

среди них, утопая и пыхтя, клубилась Алевтина, воору-

женная Саниной линейкой, делая отчаянные попытки

перемерить километровый отрез. "Что это?" - изум-

ленно спросил Саня, и Алевтина ответила с каким-то

деланным смирением, но в то же время запальчиво:

- А это, Санечка, мое смертное. Я же не вечная,

как какой-нибудь жид проклятый, того и гляди помру, а

тебе и похоронить меня не в чем, всю жизнь в тряпье

проходила, что ж мне и в гроб в рванье ложиться, за всю

жизнь того не переносила, что другие кажный день

меняют...

Мысль о предстоящей якобы теткиной кончине

Саню не напугала: не умственного, а какого-то мышеч-

ного, мускульного здоровья в Алевтине было - хоть

отбавляй, но и вопросов к ней он более не имел. Все

было ясно: на это легкомысленное "смертное" она ухло-

пала если не все свои сбережения, то во всяком случае ту

их часть, что должна была остаться от трат на похоро-

ны, оставшееся же трогать не позволит... К тому же, со

всей очевидностью представилась ему мизерность сум-

мы, на которую он мог рассчитывать, - что она могла

значить в океане требуемых сумм? Ровно ничего.

А впрочем, Саня сам копил по грошам.

Воспитанный теткой в сознании нищенства, убоже-

ства и сиротства, Саня не то чтобы однажды резко пере-

ломил свой характер и отторгся душой от маленького

одинокого мирка, в котором жил - нет, если бы так слу-

чилось, он стал бы иным человеком, - но в том-то и

дело, что внешние перемены в образе жизни не повлек-

ли за собой искоренения всего, прочно заселившего его

нутро. Просто это кособокое, угрюмое, ущемленное

решило на свой лад во что бы то ни стало выжить. Нача-

лось с навязчивого желания внешне - вовсе не меняясь

внутренне - не то чтобы сравняться; это было бы неис-

полнимо, - но превзойти в чем-то тех "других". Каза-

лось бы, что может быть естественнее желания маль-

чишки четырнадцати лет закалить свой организм, не

бояться ни холода, ни сквозняков? И Саня стал размахи-

вать посреди комнаты гантелями, дрызгаться в рако-

вине под холодной водой, в конце концов до того довел

дело, что к семнадцати годам спокойно прохаживал

зиму без пальто, не то что без зимнего, а вообще без вся-

кого, не говоря о головном уборе.

Должно быть, всякому случалось хоть раз в жизни

увидеть в текущей навстречу толпе феноменальную

фигуру, сквозь простуженный воздух, задымленный

морозным дыханием сотен укутанных в платки, меха,

упакованных в вату зябких людей, несущую всем напо-

каз выставляемое несокрушимое здоровье. В одном

пиджаке, в небрежно закинутом на плечо ничего не

укрывающем шарфике, а то и без него, фигура эта как-

то особенно выдавливается из толпы, чем-то таким оза-

боченная, как бы целиком поглощенная приближением

к какой-то определенной цели, она вроде бы не заме-

чает недоуменных взглядов - но это неправда: вгляди-

тесь, и вы почувствуете, что цели нет, спешить некуда,

но всеобщее внимание обжимает ее со всех сторон,

словно бы приподымает и понуждает едва касаться зем-

ли. Вглядитесь в подобного чудака, и вы всегда найде-

те в нем особую не призывающую к подражанию жал-

кость. Обветренной шеей выглядывает он из обтрепан-

ного воротничка несвежей рубашки, навсегда лишенной

пуговицы; ошпаренные холодом руки нескладно торчат

из коротких рукавов пиджака, дешевое букле которого

на локтях и по обшлагам карманов расползлось,

наглядно демонстрируя надуманность союза белого с

черным; обвислые на коленях брючины не достают до

башмаков, тем самым обнажая их латанное убожество и

всей фигуре придавая щемящую бесприютную дет-

скость. Так и пахнет на вас заброшенностью, закинуто-

стью человека в такую безысходность, из которой что-

бы выдраться, кажется, и кожу бы с себя снял, не то что

пальто, а он высунулся фиолетовой шеей и счастлив.

И Саня едва не умножил собой это бедное воинство:

организм свой закалил, не боялся больше ни ветра, ни

дождя, ни холода, но еще более оказался жалок и одинок.

Где-то на самом исходе отрочества он едва не полю-

бил. Но любовь приманила его красным дразнящим

язычком и тут же скорчила рожу. Дело было так: брел

он бесцельно, исключительно ради закалки без шапки и

пальто по заснеженной площади Искусств и на углу

улицы Ракова, должно быть, от желания придать взгля-

ду осмысленность, направил его на будку телефона-

автомата. И тут же увидел забытую кем-то записную

книжку в потертом сафьяновом переплете. Еще не взяв

ее в руки, он точно знал, что мужчине она принадлежать

не может. И в самом деле: на первом листке старательно

аккуратным почерком специально для него, Сани, было

выведено: "Божанна Макарова", адрес и телефон. Все

остальные страницы были исписаны вдоль и поперек,

сумбурно, размашисто, то чернилами, то карандашом,

номера телефонов, то есть имена их владельцев никак

не могли, вероятно, в представлении Божанны зависеть

от неизвестно кем и зачем установленного алфавитного

порядка; на одном листе, разорванном пополам, было

очень старательно выведено: "Жизнь - это вальс, в

котором не каждый может кружиться с успехом". Саня

перевернул страничку и наткнулся на предписание:

"Аскетизм, аскетизм и еще раз аскетизм!" - и тут же под

ним другими чернилами, очевидно, позднее возникший

недоуменный вопрос: "Совместить аскетизм и Кирил-

ла? Но как?!" Через несколько страниц: "Когда я была

маленькой, -доверительно сообщала Божанна Сане, - я

всегда мимо мальчишек проходила хромая, как будто у

меня не гнется нога. Мне казалось, что так я выгляжу

интереснее. Смешно!" Следом за этой биографической

справкой шли переписанные карандашом стихи: "Моей

душе покоя нет. Весь день я жду кого-то. Без сна встре-

чаю я рассвет. И все из-за кого-то", - Саня подумал, что

это Божанино сочинение, но под строчками: "Клянусь,

я все бы отдала на свете для кого-то", - разочарованно

прочел: "Роберт Берне". В самом конце несколько густо

записанных страничек начинались воспоминанием:

"8 января в 9 часов утра я была в костюмерной и там

впервые увидела Кирилла". Из дальнейшего станови-

лось ясно, что в разгар зимних каникул Божанну настиг-

ла несчастная любовь к совершенно бесчувственному

человеку. Она с восторгом и трепетом цитирует его:

"Кирилл говорил: "Человек должен иметь цель в жизни

и идти к ней неумолимо через все препятствия и всякие

душевные переломы!"" - "Говорят, - вздохнула Божан-

на, - когда любишь, не знаешь, за что. Мне кажется, я

знаю: вот в этом весь Кирилл. Страшно! Ведь я совсем

не такая - я слаба". Оказалось, что Кирилл носит белую

рубашку с откинутым на лацканы пиджака воротником

и светлые брюки и что ему обещано Божанной высоко

держать голову, но никогда не задирать носа, а также

быть намного лучше, чем она есть на самом деле.

"Правда, он сказал: "Не думай обо мне", но я все равно

думаю о нем непрерывно. Я люблю его. Это поможет

мне стать лучше. Но вот еще одно зло: я перестала

любить людей", - прочел Саня и закрыл книжку.

Последняя строка явно звала на помощь.

Редкие задумчивые снежинки успели выложить на

Саниных плечах генеральские эполеты, он не стал их

стряхивать, стоило ему шагнуть к будке, они расстрои-

лись и облетели сами, словно его разжаловали; скрипу-

чая дверь отвалилась и никак не хотела закрываться

плотно, он с силой рванул ее на себя и закрыл глаза. Ему

казалось, идущие мимо прохожие уже догадались о том,

что он сейчас сделает, звуки куда-то исчезли, все оста-

новилось, прислушивается, сахарное блюдечко площа-

ди вдруг обернулось распластанным гигантским ухом,

Сане хотелось говорить шепотом, жарким, торопли-

вым, невнятным шепотком... Едва он набрал номер, как

тут же на том конце провода, как будто не сомневаясь в

его звонке, легкий скользящий женский голос позвал:

- Алло! - и с трудом размыкая сухие сведенные

связки, Саня ответил тихой сдавленной просьбой:

- Божанна!

И словно золотая рыбка, пойманная на крючок,

засверкал, затрепыхался ее голосок:

- Вилька, Кирилл улетает сегодня, Гушку берет

Кирианна, я договорилась, ты сможешь у меня остаться!

Представляешь, на всю ночь! Ты сможешь, Вилька?

Алло?

Секунду, один коротенький миг Сане еще казалось,

что снежинки, плывя и кружась в воздухе, никогда не

коснутся земли, прохожий, занеся ногу, так и не сделает

шага, беззвучный троллейбус не тронется, но вдруг все

рванулось, сорвалось со своих мест, заскрежетало, загу-

дело, понеслось... В этой дурацкой карусели: Вилька,

Гушка, Кирианна - только Кирилл определенно был

уже знаком ему и тем одним почему-то дорог. И все-таки

он не мог так сразу, так вот с ходу, ни в чем не разобрав-

шись, ничего не поняв, смириться и отступить.

- Божанна, - еще не твердо произнес он и тут же

поправил себя. - Божанна, значит так, я не Вилька.

- Интересно... очень интересно... - протянула

Божанна. - А кто же вы?

- Я Саня Корнилов, - объяснять, что нашел запис-

ную книжку, он не собирался и потому сказал: - Ты не

удивляйся, что я звоню, мне один знакомый дал твой

телефон, а кто неважно.

- Еще интересней. Ну и что дальше? - голос

Божанны стал сухим, как приготовленная на растопку

щепка. Отчаяние, подымаясь откуда-то из живота,

подступало к горлу, но Саня пропихнул его вниз, заглот-

нув побольше воздуха:

- А то, Божанна, - закричал он, - что, когда я

увижу тебя, я нарочно пройду мимо тебя хромая! Как ты

думаешь, я покажусь тебе интересным?

- Ну, это как сказать... Странный вопрос... А с

головой у тебя все в порядке?

- Нет, она вся в снегу, и теперь он тает и стекает

мне на нос, потому что я хожу без шапки.

- Да... Глупая история, - кажется, она и не слушала

его, обдумывая возможные последствия своей промаш-

ки. - А ты не можешь случайно простудиться и умереть?

- Я закален, - прокричал Саня. - Я не только без

шапки, я и без пальто хожу, и мне хоть бы что!

- Жаль. Очень жаль. Забудь в таком случае мой

телефон, - сказала Божанна и повесила трубку.

Саня слушал гудки и вдруг ему стало нечем дышать

от стыда и злости. Будка казалась битком набита сума-

тошным криком, казалось, кто-то передразнивает его и

корчит рожи. Саня пихнул дверь, вывалился на улицу,

утер лицо, прошел несколько шагов, вернулся и в от-

крытую дверь бросил свою находку. Доковылял до угла

и снова вернулся. Вошел, подобрал книжку, перелистал

затрепанные странички и на одной из них нашел:

"Вилька Шуст Ж-2-71-51".

Ему ответил уважающий себя голос:

- Слушаю.

- Мне Шуст нужен.

- Я вас слушаю, - повторил явно знающий себе

цену Шуст.

- Вилька, это говорит один друг Кирилла. Значит,

так: ты прекрати к его жене липнуть...

- Парень, ты только не вешай трубку, - теперь

Шуст говорил отечески ласково и немного торопливо. -

Скажи, будь добр, сколько тебе лет?

- Шестнадцать, - ответил Саня, растерявшись.

- Так вот, мальчик, я в курсе дела: Божанна мне

звонила и все рассказала. Ты зря это затеял. У Кирилла

есть один друг, и это я. Первое. Второе - тебе рановато

звонить замужним дамам и тем паче их шантажировать,

- этого слова Саня не знал, и оно его озадачило. - И

третье - судя по обилию у тебя информации, ты нашел

записную книжку, не так ли?.. Ну, что ты молчишь?

Маленькую, старенькую записную книжку в красном

переплете? Будь порядочным человеком и скажи, где

ты находишься, я через пять минут подъеду...

Призыв быть порядочным не взволновал Саню, но

ему захотелось посмотреть на единственного друга

Кирилла, к тому же речь Шуста сбила его с толку, и он

не знал, чем на нее ответить. Объяснил, где находится,

и всё. Но, желая увидеть, он вовсе не хотел быть увиден-

ным. Уж это лишнее. Чистых листков в Божаниной

книжке не было, и он вырвал из своей, написал: "Не

трогайте! Владелец сейчас придет!" - положил книжку

на полочку под аппаратом и вышел. Огляделся и пошел

к парадной между театром Музкомедии и Филармонией.

Из окна на втором этаже он мог видеть будку телефона-

автомата и всех входящих в нее. "Вилька-килька,

Шустик-шустрик, катай для своей Божанночки на так-

си, хорошую она тебе закатила истерику, должно быть,

- Саня не сомневался в том, что тот подкатит на такси,

ведь сказал же, что через пять минут будет. - Дубина

Кирилл, ну и дружок у тебя, интересно посмотреть, с

кем она спит, пока ты напролом к своей цели, так тебе и

надо, она, видно, баба не промах, а ведь хорошая дев-

чонка была, они все сначала хорошие, сколько же ей

теперь лет, наверное, звонила ему из автомата, назна-

чала свидание, Вильен-Вильям-Велимир-Велепюр - ну

и компания - божья Анна, Кирианна, какая-то Гушка,

бедняга Кирилл, куда ты вмазался... А это уже лиш-

нее", - подумал Саня, глядя на человека, выходящего из

будки. Как он туда вошел, Саня проглядел. Человек

был в одном пиджаке, без шапки. Шагнув из будки, он на

секунду остановился, помахал в воздухе на уровне уха

записной книжкой, поглядел по сторонам, другой рукой

подбросил и ловко поймал что-то блестящее и, слегка

прихрамывая, пошел к кромке тротуара - прямо к

новенькому голубому "москвичу"; обогнув его, еще раз

подбросил и поймал ключи, открыл машину, еще раз

огляделся, сел за руль и уехал. Сане показалось, что он

заснул на минуту и видел сон. Словно бы он видел во сне

самого себя, но себя другого, преображенного таин-

ственной связью с поразительной, блестящей, по-

собачьи преданной вещью, готовой в любую минуту

принять в свои теплые объятья, укрыть, укачать...

Саня был потрясен. С той минуты он навсегда и

насовсем перестал страдать от одиночества, оно стало

казаться ему чем-то обыкновенным и закономерным.

Но хождение без пальто утратило для его свое спортив-

ное начало - оно намертво вросло в дикое мясо новой

идеи - копить, а следовательно, предельно экономить.

На курсах мастеров при училище Мухиной препода-

ватели хвалили Саню и советовали поступать в само

училище, дабы с его способностями не оставаться бес-

словесным исполнителем чужой воли, а творить само-

му, но Саня даже помысла такого не лелеял в душе,

напротив, он спешил, ему надо было срочно вступить в

самостоятельную жизнь, в которой он мог бы по своему

усмотрению распоряжаться заработанной копейкой. Он

и теперь старался урезать себя во всем и, не оглядываясь

на других, ничуть не смущаясь производимым впечатле-

нием, круглый год носил бумажные тренировочные

штаны пузырями на коленях, кеды, на которые не то

что лишней набойки не прибьешь, но зимой смотреть

жалко, тем более, что и эту грошовую амуницию он

не спешил обновлять и донашивал до полного неприли-

чия, ободряемый, впрочем, на пути экономии теткой.

Его нищенский вид отпугивал сверстников, к тому же в

самом Сане было что-то не допускающее ни сочувствия,

ни участия. Что-то тайное, сектантское.

Окончил Саня по скульптурному отделению, и если

бы он сам понимал, что ему нужно предпринять в даль-

нейшем, то, работая каменщиком у видных скульпто-

ров, сразу бы стал хорошо зарабатывать. Но Саня про-

сто не в состоянии был постичь смысл тех исключи-

тельно необходимых для поддержания деловой жизни

попоек, что начинаются, как правило, с обоюдного,

лишенного задней мысли желания выпить, где-то в сере-

дине достигают опаснейшего накала, когда нередко

доходит дело до хватания за грудки - но как и каким

чудодейственным образом это хватание вдруг перете-

кает в объятие, теснейшее, надежнейшее мужское объ-

ятие, каким образом рты, секунду назад извергавшие

матерщину, ту же, собственно, матерщину уже ласково

и слюняво лопочут, облизывая чью-то потную рожу, -

каким образом именно в эту минуту пьянки рождаются

самые нерушимые творческие союзы, напористые,

плечо к плечу, - вот секрет, оставшийся на дне той

самой бутылки, на которую у Сани никогда не хватало

духу выложить свою треху. Потерял он на этом гораздо

больше, осознал же свою ошибку не скоро.

Попав на службу в декоративно-постановочный цех

киностудии научно-популярных фильмов, он считал,

что ему повезло. Радовался регулярной зарплате, пре-

миям, частым командировкам, в которых особенно эко-

номил. Работу свою исполнял добросовестно, его

охотно брали в группу, при этом оставался мало замет-

ным, никаких разговоров о себе не возбуждал. Даже из

отдела кадров, где он вынужден был открыться в своей

мечте, когда выправлял нужные для записи в очередь на

автомобиль бумаги, слухов не расползлось - должно

быть, решили, что он хлопочет об инвалидной коляске.

А между тем Саня уже прошел медкомиссию и его

допустили до обучения на курсах. Через несколько заня-

тий Саня заметил, что инструктор кое с кем ездит подол-

гу, учит тщательно, а кое кем, в том числе им, Саней,

пренебрегает. Инструктор этот был великий щеголь,

имел замашки кутилы, много и впустую болтал о бабах,

о красивой ресторанной жизни. И никто этому не удив-

лялся, ибо в первых словах он представлялся сыном

генерала. Но генерал, как явствовало с его же слов,

давно умер, и кого угодно могла не удивлять его роскош-

ная жизнь, только не Саню - он, между прочим, тоже

был чей-то сын, но это не имело в его жизни никакого

значения, а вот зарплата в семьдесят новых рублей, в

рассуждении Сани, к роскошной жизни распола-

гать не могла. И когда тот один, другой, третий раз

сократил время поездок с ним, потом как-то гонялся по

своим личным делам, однажды вовсе отменил занятие,

Саня решил заблаговременно принять меры. Свернув

по указанию генеральского сына в переулок, он счел его

достаточно пустынным и внезапно затормозил.

- Значит так, - сказал он, не поворачивая к оторо-

певшему инструктору головы, - тебе взятки дают -

бери. Но при условии: я тебе копейки не дам, а ездить ты

со мной будешь. И права я получу с первого захода.

Иначе лавочку закроем. Понял? - и медленно врас-

тяжку добавил: - Ва-а-с-я... - и повернулся всем корпу-

сом, как бы предоставляя возможность разглядеть себя

получше. Тот, должно быть, так и сделал, и в первый

раз отчетливо увидел особенности телосложения своего

задрипанного клиента.

Саня был даже с самой длинной своей ноги неболь-

шого роста, но очень широкоплеч, почти квадратен.

Голова у него была крепко всажена в туловище посред-

ством того, что больше подошло бы назвать выей -

короткая вровень со скулами шея резко выделялась над

белой кромкой, видной из ворота трикотажной фуфай-

ки. Заметить сразу могучесть его торса мешала непри-

ятная худоба лица - в скулах широкого с резким впаде-

нием щек и каким-то болезненно тонким ртом. Боль-

шие, совсем как у Ксюши, глаза его были так бедны цве-

том, что почти ничего не говорили людям и лишь в

момент гнева, став вдруг совершенно белыми, могли

испугать...

Но сердился Саня не часто. Обычно он смотрел или

себе под ноги, или в сторону, словно вглядывался во что-

то далекое, ему одному видимое и важное. Ни на кого не

глядя, не говоря лишних слов, ему легче было совер-

шать поступки некрасивые, но для него всегда оправдан-

ные и неизбежные. Так бывало, когда в экспедициях он

приносил изумленному директору аккуратно скреплен-

ные билетики по три, четыре, пять копеек за проезд в

городском транспорте и предъявлял их к оплате. Отсчи-

тывая недостающую рубля сумму, директор брезгливо

морщился: конечно, правило такое существовало -

оплачивать в экспедициях стоимость служебных проез-

дов, но кто их разберет, какие служебные, а какие нет,

и, конечно, никто так не мелочился; директору с ними

одна возня - клеить, подшивать, писать объяснения, уж

легче этому жмоту отдать сорок копеек из своего кар-

мана.

Угрюмо глядя куда-то в пол, Саня ничего не хотел

знать о директорских переживаниях. Чего они стоят в

сравнении с тем, что в преддверии сна, пока не захлопну-

лась черная дверца сознания, сладкая греза, томитель-

ная и медленная, придет и окутает, и Саня снова и снова

увидит себя легко и точно ловящим звонкие ключики,

неуловимым, навсегда врезавшимся в память жестом

подброшенные в воздух; чуть-чуть прихрамывая, ну,

ровно так, будто порезавши любимый мозоль, будто

просто вся лень перетекла на одну сторону и отяжелила

ногу, он подойдет к новенькому, сверкающему, как

ослепительная улыбка счастья, "москвичу", еще" раз

поиграв ключами, медленно, не спеша, движением раз и

навсегда разученным, отомкнет дверцу, взглядом не-

брежным и безразличным провожая запинающихся в

ходьбе прохожих, вечных пешеходов, приговоренных

пожизненно плестись, трястись и толкаться в обще-

ственном транспорте; слегка перегнувшись и чувствуя,

как пружинит под коленом согнутой ноги переднее

сиденье, достанет из "бардачка" кусок белой фланели и

ею нежно погладит торпеду и ветровое стекло изнутри;

не снимая одной руки с крыла, оботрет снаружи все ее

прозрачности, впадинки и округлости, обойдет кругом и

снова коснется крыла; теперь можно сесть за руль,

словно маленькой, сжатой в кулачок ладошки бережно

коснуться рычага скоростей, нажать на сцепление,

перевести на нейтраль, вытянуть сцепление - теперь,

когда рука в руке, можно действовать четко и быстро,

но, повернув ключ зажигания, услышав мерный благо-

дарный рокот мотора, надо расслабиться, безмятежно

тронуться в сон. Сколько раз ему до самых сладких мук

хотелось увидеть себя мчащимся по чудной, ровной

дороге - где бы он ни был, ни проезжал, каждое место

он запоминал лишь дорогами - хорошими или плохими;

но когда-то данный самому себе зарок до поры, пока не

купит машину, не поставит ее в гараж - в собственный

гараж, - не позволял мечтам уноситься в заманчивую

даль, заставлял обрывать их под шум мотора. Езда была

запрещена - иначе не сбудется. Сумма, которую копил

Саня, как ни была велика, но все же доступна его созна-

нию - ради нее имело смысл урезывать себя во всем, все

потребности свести к минимуму. Но перед самым отъез-

дом в последнюю экспедицию все лопнуло - цены на

автомашины еще раз повысили. Известие об этом чуть

не раздавило, не сломало Саню. Другой на его месте

запил бы. Но, прибыв на место, Саня нашел способ раз-

рядить обойму темных сил, запекшихся в груди.

Несколько меньше Сани, но все же озабоченный

экономией средств директор группы Беленков путем

одному ему известных ухищрений разместил своих

людей на территории пионерского лагеря. Может быть,

ему удалось это потому, что в фильме должны были сни-

маться дети. Снимали картину о том, как полезно знать

родную природу и как плохо жить в мире незнания и глу-

пых суеверий. Первое якобы помогло заблудившему-

ся в лесу мальчику провести в нем безмятежную ночь,

второе едва его не погубило. Саня должен был вопло-

тить в реальность больную фантазию ребенка - пень в

его руках должен был превратиться в лешего, но ровно

настолько, чтобы в лучах восходящего солнца остаться

пнем, сломанное дерево обернуться Бабой Ягой на

помеле, словом, он должен был населить лес всяческой

чертовщиной. Работа ему нравилась, но с первых же

дней невыносимой оказалась жизнь под лагерный

репродуктор. Эта сволочная штука начинала греметь и

ликовать с семи часов утра: побудка, зарядка, марши,

речовки и снова марши. Репродуктор был установлен на

крыше административного здания, и, походив вокруг

него, Саня составил план действий. Прежде всего надо

было сколотить достаточно длинную лестницу, на что

ушло несколько вечеров, потому что дело требовало

полной конспирации. Две отдельные секции Саня при-

прятал в кустах и ночью, когда все наверняка уже спа-

ли, прокрался к тайнику, собрал лестницу, подтащил ее

к стене дома, пробуждавшегося раньше всех, и добрался

до его крыши. По ней к репродуктору вели набитые рей-

ки, и яростно, словно выковыривая опухоль из соб-

ственных мозгов, разобрав головку репродуктора, Саня

на обратном пути эти рейки сбил и побросал вниз. Спу-

стившись, подобрал и вместе с лестницей отнес в самый

дальний угол территории, перелез через колючую про-

волоку и, уйдя подальше в лес, сложил костер. В его

свете натаскал дерну и сучьев и, когда лестница и рейки

сгорели, тщательно затоптал угли и забросал сверху. Он

еще успел в эту ночь поспать и под утро увидеть сон:

ему снилось, что он в экспедиции на Баренцевом море

и вместе с оператором Веней ползет по отвесной ска-

ле среди гомона птичьего базара - открыл глаза и по-

нял, что это ворвался в его сон веселый шум детских

голосов...

Выяснить, что случилось с репродуктором, без

Саниной помощи лагерное начальство не могло - скало-

лазов в наличии не было, а Саня, несмотря на обещан-

ную мзду за плотничий труд, тянул и отговаривался.

Однако неожиданно согласился, сколотил лестницу и,

мало того, сам влез и починил репродуктор. Ему дей-

ствительно хотели заплатить, но он потребовал налич-

ными, наличными не полагалось, и он, махнув рукой,

неожиданно уехал. Лагерное начальство это не удивило

- оно не могло знать Саню, а вот в группе, узнав, что он

отказался от денег, удивились. Еще бы: самый его отъ-

езд был прямым образом связан с вопросом экономии.

Дело в том, что вся группа, внося за трехразовое пита-

ние до рублю в день, питалась из лагерного котла. Но в

столовую не ходили, а на студийном "рафике" в боль-

ших кастрюлях подвозили к своему корпусу - по догово-

ренности Беленкова и директора лагеря. Так, очевидно,

лучше сохранялась тайна обоюдной выгоды. Саня же

был единственным человеком, отказавшимся вносить

свой рубль. Правда, в большой общей комнате он

никогда не появлялся к началу трапезы, а всегда

немного позднее, но супы и гарниры все равно остава-

лись, и он доедал. Жалко, разумеется, никому не было,

но как-то что-то раздражало, и не выдержала здоровая,

как ростральная колонна, добродушная и смешливая

ассистентка режиссера Софа:

- Санька, ну не могу, ну ей-Богу, я прямо заинтри-

гована: на что это ты так уж копишь?

- Коплю, - подтвердил и вместе с тем ушел от

ответа Саня.

- Интересно, - пробурчал Беленков, - а если бы

мы все копили и каждый надеялся бы доесть за дру-

гим?

Чтобы пустой суп не расплескался, Саня тарелку

держал на весу близко к лицу и, продолжая перебра-

сывать остывшую жижу со дна тарелки в рот, из-за края

ее подарил Беленкову редкий белесый взгляд.

- Нет, я спрашиваю, на что копишь-то? Это

секрет? Ну, хочешь, я отгадаю? - непонятно зачем

въедалась Софа.

Саня не то чтобы не хотел ответить, но сразу не

мог, хотя, впрочем, именно не хотел, а она уже строила

нелепейшие догадки:

- Ты накопишь и шикарный костюм себе купишь,

как у нашего Б. Б. Правда? Вообще тебе лучше шить на

заказ, у тебя фигура не стандартная, - она споткнулась,

но вспомнив, должно быть, что лучший способ не упасть

- бежать дальше, сделала еще несколько неловких скач-

ков. - То есть она у тебя стандартная, но плечи одного

размера, а в заду другого...

- Д-д-а н-на хрен е-е-му твой костюм, - зазаикался

оператор Веня. - М-можно, конечно, на к-к-ко-опера-

тив накопить, но э-это всю жизнь ко-опить надо...

"Какой еще кооператив? - удивился Саня. - Что

мне, жить негде, что ли?"

- Лично я мечтаю о настоящей американской робе,

- мечтательно произнес художник Светозаров. - Кста-

ти, она там, у них, копейки стоит...

"Мне и роба твоя не на хрен", - подумал Саня, и его

мечта показалась ему вдруг торжественно приподнятой

над всеми этими жалкими мелочами. Он вдруг испытал

прилив гордости и от того произнес как-то подчеркнуто

весомо - тихо, но весомо:

- Я коплю на машину, вот что, - и встал. Но тут же

сел, сбитый с ног неожиданно ударившим со всех сторон

смехом. Громче всех хохотал, тряся животом, Белен-

ков.

- Ой, не могу, держите меня, не могу! До смерти

копить будешь! Прямо катафалк покупай!..

- Да подождите вы! Он же на инвалидную, - рассу-

дила добродушная Софа.

- Н-на швейную, - сострил Веня.

- Кто у нас может купить машину? - успокоился

Беленков. - Она подорожала? Еще подорожает, будь

уверен. Для того, чтобы купить машину, надо воровать

и не как-нибудь, а по-крупному. На трамвайных биле-

тах, на лагерной жратве машины не сделаешь...

- А вот у нас в городе один нищий, - очень некстати

вспомнил ассистент оператора, - так когда он умер... -

И Саня вышел. Его не интересовала история про ни-

щего.

На следующий день он починил лагерное вещание и

уехал.

Беленков студийной машины не дал из вредности, и

до станции надо было добираться автобусом. Автобусы

ходили редко, с большим интервалом, но Саня знал рас-

писание и под мелким моросящим дождичком не спеша

шел к остановке. Пройти оставалось метров триста,

когда он увидел, вопреки всяким расписаниям, автобус.

Побежал, тяжело переваливаясь с боку на бок, но, по

закону подлости, водитель, никого не видя на останов-

ке, едва притормозил и, не открывая дверей, тронулся.

В это время из-за поворота шоссе показался зеленый

огонек такси. Когда сквозь метания по стеклу дворни-

ков уже можно было различить лицо водителя, Саня

разглядел и сидящую на заднем сидении пассажирку.

Махнул рукой, и такси остановилось.

Потом уже в электричке Саня сквозь дрему с удо-

вольствием думал о тех небольших, но надежных побе-

дах в своей жизни, которые ему удается одерживать бла-

годаря полному безразличию к женщинам. Взять хотя

бы Софку - в самом страшном сне ей не могло приснить-

ся, как глубоко Сане наплевать на все ее кобыльи чары,

как, доедая за ней пустую подливу, он просто не берет во

внимание, что она при этом может о нем думать; или вот

эту - пассажирку в такси - смазливую дачницу из посел-

ка - судя по всему, ей выложить пятерку за путь от

поселка до станции ничего не стоит, ей, видно, в голову

не приходило подсчитывать километры, вообще счи-

тает за нее, наверное, очередной раззява Кирилл, пока

она катает на свидания к какому-нибудь шустренькому-

шустику, но лично Сане даже разглядеть ее получше не

было интереса, ему только и надо было, чтобы она

отдала ему, а не водителю рубль с полтиной и катилась

подальше, как только тачка остановится, а уж он там

сам разберется, что к чему. Счетчик таксер включил,

только подъезжая к посту ГАИ, и на нем нащелкало

рубль с копейками, но Саня вмазал все полтора рубля в

лапу обалдевшего водителя, доверительно сообщив

ему: "Она за милицией пошла, так что ты сматывай по-

быстрому, а я ее догоню и отменю команду. Идет?"

Тот только рот раскрыл от изумления, потом, ко-

нечно, выматерился, но уже в спину Сане.

У самого перрона он действительно догнал ее, про-

сто потому, что спешил, и, очень сильно наваливаясь на

короткую ногу, прошел несколько шагов рядом.

- Ой, вот хорошо! - кокетничая уж, наверное, не с

ним, а по привычке, она изобразила восторг. - А я дума-

ла, он убьет вас: ведь я за пятерку договаривалась...

Саня ничего не ответил и через несколько шагов

обогнал ее, не думая о том, что от спешки и тяжести

чемодана переваливается больше обычного. Он только

отметил про себя, что денег ей, натурально, жалко не

было бы, ей скорее даже неловко перед таксером, это

она ради него, Сани, сама не зная почему, сделала...

И вот теперь в вагоне электрички, сквозь навязан-

ную монотонностью движения дрему, Саня думал о том,

как хорошо, что он никогда о женщинах не думает, они

непременно помешали бы ему жить так, как он живет,

они бы разоряли его, требовали от него развлечений,

сами продажные, развратные, лживые существа. Он

думал о них так, как приучил себя думать, но между тем

думал - и, поймав себя на этом, тут же переменил тему

размышлений.

Перед ним стояла проблема: как жить дальше, со

студии он уйдет, это ясно, но вот что делать, чем зара-

батывать, пока не ясно. Надо начинать новую жизнь -

но какую? Никакой другой, кроме прожитой, Саня не

знал, и вся она была мелочная, жалкая. Он снова и снова

копался в ней, и вдруг все ему показалось чрезвычайно

простым - надо только найти лысого Якова. Яков был

первоклассным каменщиком, работал у лучших скульп-

торов, говорили, загребал бешеные деньги. Но из

честолюбия, куража, что ли, согласился преподавать

на курсах. Он учил понимать и любить камень, видеть не

только его поверхность, но чувствовать нутро, душу

камня, чтобы, начав рубить, не ошибиться, не обнару-

жить вдруг внутри червоточину, не допустить трещины,

а напротив, извлечь из камня таящееся в нем живое теп-

ло, сделать его податливым, заставить светиться...

Он учил в сущности тому, чему научить совершенно

нельзя, но еще и просто приемам, знанию инструмен-

та, разным маленьким хитростям своей старинной про-

фессии. Он же и помогал многим найти выгодную при-

быльную работу, но был ревнив к тем скульпторам,

у которых работал сам и славу с которыми кичливо

делил пополам. Сказать про него, что он любил вы-

пить, было бы смешно, ибо Яков не выпивал, а жрал

водку литрами, так, будто именно от нее его тяжелое

могучее тело, увенчанное совершенно лысой голо-

вой, с грубо высеченным лицом варвара, с вмятым но-

сом и вывороченными губами, наливалось бычьей си-

лой. Он был вспыльчив, и груб, и дико хвастлив. Но

болезненно влюблен в скульптуру и во всем, что ка-

салось ее, настроен на мечтательно философский лад.

Тем, кто пил вместе с ним, он открывал душу сполна,

но Саню не любил и всегда норовил дать ему понять,

что не за то не любит, что тот не пьет, а за то, что при

всех способностях, явных, и Яковом не отрицаемых,

нет в нем главного - приверженности - того, что Яков

так и называл и ценил превыше всего. Он даже хвалил

Саню, но не любил, и помощи своей никогда ему не

предлагал.

И все-таки теперь Саня твердо знал, что для него

самое главное найти Якова.

Однако оказалось, что это не так-то просто. Оказа-

лось, что время многое перекроило на свой лад - не одни

автомобили подорожали. Курсы мастеров при училище

закрылись, их попросту упразднили, и кто-то посовето-

вал искать Якова при комбинате Союза художников.

Там никак не могли понять, о ком идет речь. Потом

вспомнили, как-то странно поморщились и посовето-

вали обратиться в управление садов и парков.

Саня сначала удивился, чтб в садах и парках делать

лысому Якову, но потом вдруг сообразил, что кладбища

- не сады, не парки, но в то же время и то и другое...

Теперь найти можно было, и Саня нашел. Он нашел

его в закутке за кладбищенской конторой, там, куда сва-

ливали глыбы гранита и куски мрамора. Закуток был

отгорожен железной сеткой, и Саня, еще издали узнав

Якова, не окликнул его и не пошел искать входа, а оста-

новился понаблюдать, догадавшись, что так он быстрее

узнает, чем теперь промышляет его бывший и будущий

- почему-то Саня в этом не сомневался - патрон.

Заметно постаревший, похожий на старого облезлого

льва в вольере, всей повадкой выражая беспримерное

презрение ко всему, в чем как бы вынужден принимать

участие, он шел в сопровождении молодого человека,

которого сейчас как будто стесняла и его молодость, и

хорошая одежда, и он старался и то и другое сгладить

перед Яковом, и тому и другому придать незначитель-

ность, и для того плелся рядом, сутулясь и подгибая

ноги. Время от времени они останавливались у одного из

камней, и молодой человек смотрел тогда не на камень,

а в лицо Якову, но тот, что-то прочертив на камне тол-

стым корявым пальцем, безнадежно махал рукой, и его

спутник согласно кивал головой, заглядывая Якову в

самые глаза. Наконец они остановились надолго, и вид-

но было, что Яков принял решение. Молодой человек

заметно приободрился, приосанился, и тотчас в его ру-

ках появился бумажник. Саня своими глазами видел, как

натуральный четвертной перешел из руки клиента в

лапу Якова вместе с полным надежды на вечную дружбу

рукопожатием. Сделав несколько шагов к выходу из

вольера, молодой человек неожиданно остановился и,

оглянувшись, в упор встретился с завороженным взгля-

дом Сани. Яков лениво поискал глазами в том же

направлении и тут же признал в неожиданном согляда-

тае своего бывшего ученика.

- А, это ты, сирота казанская! Поймал старого

Якова, ничего не скажешь! - добродушно и безбоязнен-

но сказал он. - Это пустяк. Это, брат, только задаток...

- Видя, что все обошлось, клиент облегченно припустил

по дорожке к выходу.

- Так ты что ж, нашел меня? Это, небось, не так

просто. Небось, я тебе крепко понадобился...

Через полчаса Саня сидел с Яковом на белом нежно

изогнутом проволочном стульчике за таким же эфемер-

ным столиком в баре "Незабудка". Перед ними с гене-

ральской важностью стояли две бутылки шампанского.

- Поздно ты, сукин сын, спохватился водку со мной

пить, - объяснил Яков свое влечение к "Незабудке", где

водку попросту не подавали. - Мне врачи запретили это

удовольствие. А шампань - это, с одной стороны, какое

питье? Его много и не выпьешь, поскольку гадость, а с

другой стороны - что-то в этой самой гадости есть: что-

то веселящее, бодрящее. Я ж теперь, сам посуди, в

какой обстановке нахожусь? В самой что ни на есть

упаднической... Да, вот, брат, куда Якова бросило...

- ...А хочешь, я тебе скажу, почему? Потому что

был и есть Яков настоящий художник, а не просто каме-

нотес. Я ведь с кем работал? Знаешь? Вот то-то и оно,

что знаешь. А понять все равно не можешь. Что это был

за мастер, какой это гений был! Он мне однажды гово-

рит: "Меня не признают, Яков, меня даже из союза

вытурили, но ты-то веришь в меня? И денег мне не пла-

тят. А я все равно без денег леплю. Ну, а если я леплю

без денег, может быть, ты, Яков, будешь мне без денег

рубить?" Я подумал и сказал: "Миша, если ты без денег

лепишь, почему же я не могу тебе рубить без денег?" И

что мне он ответил, знаешь? "Какой же ты дурак, Яков,

меня же ждет слава, она все окупит. И что ждет тебя за

твой труд?" Я только засмеялся и рубил ему совершенно

за так...

- ...Да не давись ты, хочешь пей, хочешь не пей.

Мне компания не нужна. Я теперь чаще всего один пью.

А тебя я вообще никогда не любил. К скульптуре, на-

пример, в жизни не допустил бы, а вот сюда, на кладби-

ще, - это пожалуйста: хоть завтра выходи! Тут тебе,

сирота казанская, самое место. Скульптура, она ведь

чего от человека требует? - Саня уже не хотел его слу-

шать. Ему было безразлично то обидное, что таилось в

словах Якова, и скучно. Однако картина, которую он

наблюдал совсем недавно, так и стояла перед глазами, и

он с удовольствием ощутил в руке странный зуд. "Если

в левой, - непременно сказала бы тетка Аля, - плакать

будешь, а в правой здороваться". Но зудело именно в

правой, и Саня подумал: "Здороваться - ладно, а вот

прощаться бы так, как Яков..." Все-таки он вслуши-

вался в разглагольствования старика, надеясь выудить

какие-нибудь полезные сведения о своей будущей рабо-

те. А Якова относило назад и он, заходясь, слишком

громко, хвастливо рассказывал свою мало интересную

историю:

- Когда у Мишки менингит случился и он всем

союзовским жлобам на радость помер, я запил, как

последний скот. И вот тут ко мне Женька Николаев:

"Яков, озолочу, только выруби!" И что придумал: запи-

рал меня в мастерской! Сам пьет где-то, скотина, а меня

запирает! Меня такое зло взяло! Я на его голову, говна-

пирога, и смотреть не стал! Так это рублю поначалу -

ничего не скажешь, а потом говорю: "Знаешь что, ты не

мотайся здесь, раздражаешь!" И как рванул! Что я в

своей жизни их вырубил?! Так как ты думаешь, неужели

не могу начать и кончить? И что, хуже этого дурака сде-

лал? В мильон раз лучше! А он: "Портретное сходство!

То, сё!" Скандал на весь Союз! Бить меня нельзя - сам

битый будешь, но вонищи он на весь Союз распустил.

Сдуру, конечно. Потому что голова была - высший

класс, и он ее выставил. Но меня заело: плюнул я себе

под ноги, растер и пошел. Так-то и так, дескать! Ходили

ко мне на поклон, а теперь тем паче придете, все у меня

будете, может, еще и Женька, у него печень не должна

выдержать, такого пьянства, как он допускает, ни одна

печень не может выдержать, - рассудил Яков и допил

шампанское. - Подожди, теперь я тебя угощу, - ска-

зал он, невзирая на стоящий перед Саней непочатый

бокал.

- ...А вообще, я тебе скажу, что мне здесь нравит-

ся. С одной стороны - здесь покойники, а с другой - вони

меньше. То есть несравненно. Сам посуди: тут еврей-

ское кладбище, а тут русское. Бок о бок лежат и ничего!

В жизни практически не встречается! Философский

вопрос! - и Яков поднял перед Саниным носом толстый

короткий палец с расплющенным, вросшим в мясо ног-

тем. - Или взять нас - кладбищенский народец? Ориги-

налы! У каждого свой сдвиг по фазе. К примеру: некто

Фонарев. Девять человек одних детей, не считая самого,

жены и тещи. Нормальный будет, по-твоему, девятерых

рожать? А Фонарев родил и всех через покойников кор-

мит. Или Гарька Восков - через всю грудь наколочка:

"Momento mori" - еще пацаном, в шестнадцать лет,

наколол. Значит, уже призвание чувствовал! Привер-

женность! И каждый сам по себе, и никто друг друга не

касается...

Сане не терпелось дожить до завтрашнего дня. До

него Сане, безусловно, суждено было дожить, посколь-

ку кто бы там, что бы там ни говорил, какие бы ни

выстраивал теории, не подгонял бы слагаемые под уже

известную сумму, но определенно каждый доживает до

тех дней, до которых ему суждено дожить.

И с того дня Саня тесал надгробные камни, долбил

буквы, именно буквы, а не слова, ибо брал с буквы и ему

безразлично было само слово со всей таящейся в нем

смертельной тоской: он только одно и знал, что в "Доро-

гой мамочке" букв меньше, чем в "Незабвенной..." - а,

следовательно, дешевле; он научился кривляться перед

заказчиком, тянуть, набивать себе цену, научился при-

прятывать хорошие камни и сбывать их по цене несо-

образной со здравым смыслом - да много ли здравого

смысла в людях убитых горем и неизбывной виной перед

ушедшим? Он надежно приближался к исполнению

своей мечты и если не спешил, так только потому, что

мечта его внезапно приобрела новые очертания - не то

чтобы модифицировалась вместе с подорожавшим уже

третий раз "москвичом", что уже совершенно не колых-

нуло Санину душу, а приобрела более современные,

более элегантные очертания грядущего "Фиата". Он

столько лет ждал - мог подождать еще, пока выстроят

завод и пустят с конвейера первую партию машин, и вот

тут уже одна из них как пить дать будет его.

Денег, правда, надо было намного больше, но уже

любая сумма лежала в пределах реальности, и более

того: к моменту покупки автомобиля он мог запросто

бросить полтора куска за гараж и пять стольников

взятки за оформление. Но он по-прежнему жил скудно,

экономя каждую копейку, пренебрегая всем, что не

было самым необходимым, только теперь никто и

никогда не давал ему почувствовать, что есть в его обли-

ке, в нем самом, что-то отличающее его от других

людей, ибо жил он теперь среди тех, кому не было до

него ровно никакого дела - ни живым, ни мертвым.

Правда, одна забота не покидала его, и он все время

чувствовал на душе неудовольствие, оттого что непре-

рывно откладывал то, что надо было бы исполнить, да

как-то так все складывалось неудачно или наоборот

удачно, и нужное дело не делалось. Касалось оно Ксю-

шиной могилы. Тетка часто возила на нее маленького

Саню, и он хорошо знал дорогу к ней. А вот теперь,

работая в самой близи, стал обходить стороной. Однаж-

ды пришедшая в голову мысль, что надо бы сменить

жалкую раковину с покосившимся крестом на мрамор-

ную плиту, а еще лучше поставить гранитный памятник,

не то чтобы жить не давала спокойно, а вроде как шумо-

вая помеха возникала время от времени. Он и тетку

заверил, что ей теперь беспокоиться не о чем, как-

нибудь он сам присмотрит за могилой, и даже вслух

выразил свое намерение поставить памятник. А все не

ставил. Несколько раз любовно, со знанием дела, выби-

рал наилучший камень, один раз даже Якова привлек к

этому делу, выбрав, отваливал из общей свалки в сто-

ронку, закидывал разным битым барахлом и только

приступал к обдумыванию, как его эффектнее обте-

сать, выбить ли крест на нем или вдруг взять и сделать

рельеф - по фотографии, конечно, но по-настоящему,

художественно, - как тут же появлялся проситель, да

такой настойчивый, такой упорный, что не содрать с

него три шкуры было бы непростительно. В конце кон-

цов он так же привык к мысли, что нужно бы матери

поставить памятник, как и к мысли, что поставить его

никак невозможно. И обе эти мысли сжились в его со-

знании и чем-то вроде изжоги поселились рядом с пред-

вкушением новых долгожданных забот.

Как ни был Саня предусмотрителен, а избежать

мелких неприятностей в день покупки машины он не

сумел. Во-первых, его подвел бывший полковник, у

которого он купил гараж. Гараж был отличный, не

какой-нибудь там сборный, а бетонированный, с ямой, с

водой, правда, только с холодной, но Саня на этот счет

не беспокоился - к зиме он проведет и горячую, однако

беда заключалась в том, что полковник уговорил Саню

разрешить ему держать там пока свою "Волгу" - разби-

тую колымагу с ручным управлением. Он даже пытался

всучить ее Сане, но это уже было совсем ни к чему. И

клятвенно заверил, что по первому требованию выведет

ее, ну, хоть прямо на улицу, если не продаст раньше.

Сдуру Саня ему поверил, а он возьми да помри бук-

вально накануне того дня, когда Саня получил открытку

из магазина с приглашением приобрести ВАЗ-2102.

Родственники покойного были в таком неутешном горе

- Сане показалось, несколько преувеличенном спе-

циально для него, - что долго не могли понять что он от

них хочет, приняли его сначала за водопроводчика;

потом пытались напоить водкой и отвязаться, наконец,

почему-то возмутившись, объявили, что им сейчас не до

машины и все, что они смогут для него, Сани, сделать,

сделают после похорон. Тон, каким это было сказано,

был и слезливый, и оскорбительный одновременно, но

Сане стало очевидно, что скандалом он все равно ничего

от них не добьется, и он отступил, проклиная себя за

доверчивость и слюнтяйство.

И вот теперь он не мог уснуть от досады на то, что

свою первую ночь она - собственная его машина -

должна провести под открытым небом. Не то чтобы

боялся, что украдут, хотя если честно, то, конечно,

боялся - все время в голову лезли противные мысли, что

вот так по глупой случайности все и делается: одну-един-

ственную ночь всего-то и должна простоять на улице, и

украсть-то может совсем не обязательно профессионал-

угонщик, а так, какой-нибудь хулиган,пацан подвыпив-

ший - отъедет за угол и вмажется в столб, искурочит и

бросит; или просто колпаки снимут - ищи их завтра на

барахолке и покупай втридорога, а еще обидней-

почему-то это казалось всего обидней - возьмут и чем-

нибудь процарапают, чем-нибудь острым по ее матовой

от восковой защиты поверхности - по скотству, по зло-

бе, от зависти... Мысли эти были невыносимы,-но и

помимо их ему мучительно было представлять, как она

там стоит одинокая, сиротливая, бесхозная, и так

обидно становилось, такая начинала злоба душить на

этого чёртового полковника, что даже мысль о том, что

тот уже дважды бывший полковник, то есть абсолют-

ный мертвец, не примиряла с ним Саню. "Сволочь, -

думал он, - не мог дела свои привести в порядок, потом

помереть". В конце концов не выдержал и, сунув ноги в

кеды, как был, в трусах и майке, вышел во двор. Тут

вспомнилась вторая неприятность, омрачившая этот

день: узкий, типично петроградский колодец, весь об-

леплен унылыми замызганными окнами, из которых

вечно несется коммунальная склока, но подумать толь-

ко, как дружно они все распахнулись и какой единодуш-

ный протест обрушился на Санину голову, едва он ввел

машину во двор. Конечно, ему было бы легче, стой она

ночь во дворе, можно было бы взглянуть на нее, но

стоило кому-то одному заорать: "Этого еще не хватало!

И так дышать нечем?" - как мгновенно посыпались

угрозы пробить крышу, и такие злобные, что сомнений

не оставалось - пробьют наверняка. Пришлось и тут

отступить.

Он много лет мечтал об этом дне, ему казалось, что

в этот день он сказочным образом из серого волка пре-

вратится в Ивана-царевича, с пьянящим, пряным при-

вкусом во рту он предвкушал на себе завистливые взгля-

ды - сегодня ему казалось, он нажрался чужой блевоти-

ны, и ничего больше. Лучше не вспоминать.

Саня вышел со двора и облегченно вздохнул полной

грудью: вот она - стоит, окутанная нежным сумраком

июньской ночи, мерцает, словно жемчужина, без

нужды утверждать свое избранничество в этом мире

безумным блеском, стоит и преданно ждет его, вся до

последнего винтика принадлежа ему и только ему. Саня

подошел, погладил матовую от воска крышу, провел

рукой по ветровому стеклу, голой ногой ощутил про-

хладу крыла, отступил на несколько шагов, чтобы

полюбоваться издали, обошел кругом и тут заметил,

что задняя дверца чуть-чуть выступает над стойкой, к

которой она должна примыкать идеально плотно. Ну,

буквально капельку, почти незаметно, но все ж таки

выдается. Саня пожалел, что не взял ключи, проверил,

закрыта ли дверь, но она была определенно закрыта - и

вспомнил еще одну досаду этого дня, может быть, даже

самую главную.

Вспомнил, что вовсе он не выбирал машину, а мог

бы выбрать, эту же взял в сущности не глядя. Столько

лет ждал, множество раз ходил и смотрел, издали, прав-

да, как это происходит, мысленно репетировал, заранее

все рассчитал и - просчитался. Наблюдая, как мечутся

впущенные в загон или, как его называют, в торговый

двор, покупатели, открывают капоты, заводят моторы,

хлопают дверьми, выискивают царапинки и потому ста-

раются взять уже отмытую машину, Саня усмехался про

себя и тешился над их бесплодными усилиями. Кто-кто,

а уж он-то знал - это не их дело сейчас, здесь понять

свойства машины. Даже если ты профессиональный

водитель, все равно: это дело профессионального про-

давца. И единственно, что нужно, - это чтобы продавец

почувствовал в тебе клиента. А клиент, как известно, не

суетится, тут дело не в одежде, а в том, как ведет себя

человек. Исходя из этих расчетов, Саня, впущенный во

двор с партией очередников, не стал, как другие,

метаться между рядов машин, а спокойно наблюдал

происходившее вокруг. Он не сомневался в том, что его

машины здесь нет. Люди же вели себя как безумные:

двое вцеплялись в одну машину и каждый утверждал,

что выбрал ее раньше, пришедшие с ними приятели-

советчики обкладывали друг друга матом, их приходи-

лось разнимать, хорошо одетые люди внезапно броса-

лись на землю и лезли под машину, одиночек было

мало, большинство ходили стайками, некоторые

целыми семействами с тещами и тестями - те на правах

держателей акций командовали, зятья раздражались и

ссорились с женами, терялись маленькие дети, вла-

дельцы со стажем раздавали бесплатные советы, но на

них поглядывали косо: так спокоен может быть только

тот, кто эти бешеные деньги украл, а не заработал; один

ходил совершенно убитый и, наткнувшись на Саню,

стал объяснять ему, что выбрал машину, номер двига-

теля которой содержит счастливое число, но в послед-

нюю минуту обнаружил на дверях вмятину - теперь не

знает, что делать; какая-то пожилая дама держала в

руках бутылочку с водой и в каждую машину, возле

которой останавливался сопровождавший ее молодой

человек, вероятно сын, плескала из нее на счастье - то

есть это был настоящий сумасшедший дом! И среди всей

этой публики время от времени мелькали люди в замусо-

ленных куртках и каких-то специфических кептарях - с

маленьким козырьком и пуговкой на макушке. Каза-

лось, они совершенно безучастны к происходящему

вокруг, но Саня заметил, что это не так: именно они как-

то мимолетно, едва приблизившись, улаживали самые

острые конфликты, именно их неприметными усилиями

толпа понемногу рассеивалась и одна за другой уже

оформленные машины выгонялись за ворота. Саня

ждал, что на него обратят внимание, искал глазами в

надежде встретиться взглядом с кем-то из них, но у них

у всех была одинаковая манера смотреть и не видеть -

скользящая, непроницаемо равнодушная. Стараясь

подавить подступающую нервозность, Саня нащупал в

кармане приготовленный четвертной и как раз в эту

минуту услышал позади себя вялый, но призывающий к

действиям вопрос: "Ну, что, будешь брать или будешь

раздумывать?" - оглянулся и увидел привалившегося к

крылу "фиата" парня в неподражаемой кепочке, в курт-

ке, в которой если что и было цело, так это все четыре

кармана: надежные, накладные, они скрепляли и удер-

живали на парне его не выдержавшую испытания време-

нем амуницию. Саня не успел открыть рта, только сде-

лал к нему один-единственный шаг, как парень, тотчас

же легко отлепив себя от машины, так боком развернул-

ся, что один из карманов оказался вплотную прижат к

Саниному брючному. Оставалось только слегка выдви-

нуть руку, и четвертной, как в цирке, перешел из одного

кармана в другой. "Бери", - парень кивнул головой в

сторону машины, возле которой оба стояли, и вяло, так,

будто не было и быть не могло между ними никакого

сговора, будто это нормально - получить двадцать пять

абсолютно ни за что, тронулся с места. Саня успел

поймать его за плечо, но он спокойно стряхнул его руку,

как стряхивают случайный волосок, однако, не выдер-

жав белесого Саниного взгляда, счел нужным успо-

коить его: "Чудило, они ж все сейчас итальянской

сборки идут, - и пошел, но, пройдя несколько шагов,

обернулся и, нагло улыбаясь, снисходительно ободрил

Саню: - "Белая ночь" - шикарно! Всего пять штук и

пригнали-то!" Это было явное вранье, Саня мог голову

положить в заклад, вообще наглость этого парня пре-

восходила Санины представления о допустимом, мельк-

нула мысль о том, что Яков дурак и он, Саня, дурак

- вот так надо делать клиента, - но положение было

практически безвыходным, и это вранье как-то все-

таки утешало. "Белая ночь" - смешно, но суеверие

самого поэтического свойства коснулось Саниной ду-

ши: вспомнилось, что сегодня канун проводов белых

ночей...

И сейчас он подумал о том, что завтра можно будет

покататься, посмотреть, как мосты подымают, выехать

на острова. Эта мысль примирила Саню с предчувст-

вием долговременного сожаления о бездарно потерян-

ном четвертаке. Спать хотелось ли, озяб ли в одной

майке или разволновался, но его потрясывало, знобило,

и, войдя в комнату, он неловко обошел стол, зацепил

стул, и тот упал. Как ни надежно храпела малость дер-

нувшая перед сном Алевтина, она проснулась, и спро-

сонья ей что-то почудилось:

- Кто? Что? - замахала она в воздухе руками,

словно пытаясь выплыть из своей по-старушечьи про-

гнувшейся кровати: - Санька? Ты чего вздумал?

- Да спи ты, - хотел он ее успокоить, но не тут-то было.

- Не бери манеру по ночам шляться, не смей! Без

угла меня оставить хочешь? Господи Боже милостивый,

это после всего-то, что я для тебя сделала?

- Да я и не думаю, - тоскливо отмахнулся от нее

Саня, но Алевтина еще долго не могла успокоиться.

- А ты думай, думай! По материной дорожке не

ходи, на ее манер жизнь не направляй - этот ее манер,

сам знаешь, куда ее привел: тебя обездолила, калеку

сиротой оставила, хорошо это или как? Она не думала,

так хоть ты подумай, подумай, Санечка...

Засыпать под ее причитания было противно, в

голову лезли какие-то безрадостные мысли, под это ее

"Думай, думай!" невольно думалось что-то ненарядное,

тоскливое и постепенно перелилось в сон.

Сон Сане приснился поразительный по своему

упорству. Он несколько раз, не просыпаясь, говорил

себе, что это сон, пытаясь тем самым прервать его. Но

один и тот же сюжет настойчиво и безнадежно раскру-

чивался, доходил до одной и той же точки, рождавшей

мучительное бессилие, доводя Саню до полного отча-

яния, и опять начинался сначала. Сане снилось, как он

подходит к машине, как садится в нее - все со всеми

столько раз виденными подробностями, со всем пред-

вкушением неземного блаженства, - заводит мотор и

точно знает, что сейчас тронется, предчувствует движе-

ние, мотор работает ровно, мерно, но, надрывая Сане

душу, машина ни с места. Все Санино нутро, напряг-

шись, рвется вперед, а какая-то злая сила сна приковала

машину, настойчиво требуя, чтоб все началось сначала,

и уже с зароненным в сердце ужасом перед невозможно-

стью, что бы он ни делал, преодолеть ее, эту силу, без

конца все сначала и всякий раз сызнова, все с большей

мерой отчаяния и бессильной злобы на этот дурацкий

сон...

Нельзя сказать, что новая жизнь Сани Корнилова

отметилась чем-нибудь особенно новым. Разве что

работать на кладбище стало нестерпимо скучно, как-то

неприятно стало иметь дело с мертвецами и их родствен-

никами, стало раздражать обступавшее со всех сторон

безразличие. Однако уходить было некуда. И он рабо-

тал, но лениво, неучастливо и зарабатывал меньше

прежнего. Часто вообще не выходил на работу. В эти

дни он садился за руль и ездил - без цели и задачи, как

прежде ходил. За город не выезжал - к собственному

удивлению, обнаружил, что мчаться по шоссе совсем не

доставляет ему удовольствия: пару раз выезжал на При-

морское, но становилось неуютно, чего-то не хватало,

тянуло назад в город, в людность. Вообще Саню удивля-

ло, насколько все то, о чем он так долго мечтал, отли-

чается от того, что получилось. Теперь его не покидало

ощущение неудовлетворенности, ему все время чего-то

не хватало, он искал, суетился, сделал множество поку-

пок - все для машины: купил безумные по своей дорого-

визне чехлы, галогеновые фары, забил гараж дефицит-

ными деталями, поскольку у продавцов запчастей тоже

умирали родственники, подвесил танцующую негри-

тянку в юбочке из перьев, с кольцом в носу - сначала

она, болтаясь перед ветровым стеклом, мешала, но

потом привык, - и все равно ему казалось, что не хва-

тает чего-то. Он ловил взгляды прохожих, надеясь про-

честь в них то самое, что вселило бы в него надежное

успокоение, но, как ни старался, ничего в этих мимолет-

ных взглядах не находил. В лучшем случае любопытст-

во, но какое-то беглое, незаинтересованное, даже не то,

с каким в зоопарке заглядываются на обезьян. Сане ка-

залось, что равнодушие толпы изготовлено специально

для него одного, о том, что она может состоять из людей

не менее одиноких, заброшенных, задавленных своими

заботами, он не думал. И еще одно неожиданно появив-

шееся ощущение не покидало его: ощущение пона-

прасну и безвозвратно утекшего времени. Он не мог

ясно сказать себе, куда и зачем, но ощущал, что опоз-

дал. Наматывая на спидометр километр за километ-

ром, остервенело вглядывался в толпу и с ужасом не

узнавал ее - так, будто после долгого отсутствия не про-

сто в этом городе, а вообще на этой земле, в этой жизни,

вернулся и обнаружил, что ничего и никого из прежнего

нет.

Его пугала догадка, что вовсе не мода, открывшая

ноги женщин так, что, сидя в машине, он не всегда видел

их юбки, а именно сами эти ноги изменились, приобрели

какое-то иное качество, в то время, как прежнее в его

воображении существовало только предположительно.

Если, так и оставшись непознанным, оно холодило

Санину кровь своей недоступностью, то это новое -

наводило ужас. Он слишком долго жил, отказывая себе

не в женщинах, а в желании их, в помысле, и теперь,

мучимый разочарованием и непокоем, боялся признать-

ся в том, что всё, чего ему не хватает, движется навстре-

чу, выбрасывая ему в лицо тугие икры, сверкая упру-

гими ляжками обнаженных до самых чресел ног. Он

боялся прислушаться к своей, казалось бы, надежно

усмиренной плоти и вдруг обнаружить, что давно уже не

хозяин ей, не повелитель, и в испуге нагромождал пре-

увеличенные, болезненно разросшиеся препятствия.

И всё-таки должен был наступить момент, когда

мысль о женщине стала неотвязной, вошла в его жизнь

плотно, словно бы он решил, что она причиталась ему

впридачу к машине и была недодана. Он не собирался

идти по пути измены - вовсе нет: женщина нужна ему

затем, чтобы в ее глазах он смог наконец прочесть вос-

торг и преклонение не перед собой, это ерунда, этому он

бы не поверил, а перед тем, ради чего столько лет ничем

не брезговал, чем наконец-то овладел и чем может при-

манить, осчастливить, как ребенка немыслимой игруш-

кой - пусть бы только подержать дали. Его мучила

мысль о том, что как бы там ни было, нельзя заполучить

женщину, не обнаружив перед ней своего убожества.

Сидя за рулем, он чувствовал себя уверенно - в эти

минуты он оглядывал, оценивал, браковал и сортировал

их, но стоило ему представить себя выходящим

из машины, как услужливое воображение позволяло

ему как бы раздвоиться и увидеть себя со стороны; он

цепенел, и все эти, только что жалкие и нелепые, суще-

ства, отброшенные в сторону его оценивающим взгля-

дом, стыдливо проносящие мимо непоправимые изъяны

своего экстерьера, мгновенно превращались в непри-

ступных, уму не постижимых красавиц.

Нет. В конце концов, он не мальчик, он знает, где

искать женщину, это всякий знает, это витает в воздухе.

Он поедет и возьмет - как раз ту женщину, которая ему

нужна. Конечно, машину придется оставить на площа-

ди, но тут, перед вокзалом, в зыбком воздухе дикой слу-

чайности ковыляющая походка не может быть, не

должна быть ничему преградой.

Все-таки, вылезая из машины, он еще раз удивился

тому, как быстро привык, сидя в ней, чувствовать себя

иным человеком - уверенным, защищенным, и как

скверно, намного скверней, чем прежде, он ощущает

себя без нее. Вылезая из машины, он будто вылезает из

одежды и оказывается среди толпы совершенно голым -

не то что без пальто и шапки. Раньше он никогда не чув-

ствовал себя так скованно. Показалось, что нужно сде-

лать что-то, чтобы вернуть себе ускользающую реши-

мость. Он пошел к гастроному, постоял в очереди,

купил бутылку вина и пачку сигарет. Дешевого вина,

которое обычно пила Алевтина, не было, и он взял

сухого - по его наблюдениям, женщины предпочитали

сухое. Вернулся к машине и спрятал покупки в "барда-

чок". Подходя к машине, открывая ее, закрывая, полу-

чил удовольствие - в эти секунды его могли видеть те,

среди которых он теперь ковыляет в сторону вокзала.

Перед вокзалом он остановился и огляделся. Но ничего

интересного не обнаружил: подъезжали такси, люди с

сумками, портфелями, чемоданами деловито входили в

здание вокзала или под арку, им навстречу шли тоже с

сумками, чемоданами. Одиноких, слоняющихся, зазы-

вающих и манящих женщин не было, не было даже цы-

ганок, даже цветов нигде не продавали, даже милицио-

нера нигде не было видно. Саня подумал, что он давно

никуда не ездил, ему вдруг вспомнилась его киношная

жизнь, и если бы еще немного подумал, он, наверное,

пожалел бы о ней, но в это время подъехал интуристов-

ский автобус и из него выгрузилась толпа иностранцев.

Почему-то, едва вывалившись из автобуса, они тотчас

же встали в круг и начали дружно, отрепетированно

петь - судя по их полупонятному языку - это были чехи.

Какая-то девица - грудастая и пучеглазая, одетая во все

иностранное, но очень накрашенная, что бросалось в

глаза на фоне бесцветных чешек, что-то скомандовала

им, и, продолжая все так же дружно петь, они направи-

лись в зал ожидания. Саня проводил их немного, но не

пошел с ними, а спустился по ступенькам вниз, туда, где

находились кассы. Окошки с надписями : "На Москву",

"На все направления" тянулись вдоль стен, возле них

толпились люди, отгороженные от пустого простран-

ства посередине двумя рядами колонн.

Почти в центре зала одиноко стояла женщина.

Ясно было, что она ждет

- но чего или кого, не ясно. Веки ее и без того низко

посаженных глаз были так густо подведены, а вялые

длинные щеки так оттягивали вниз углы крошечного

мертвецки бледного рта, что все лицо казалось перевер-

нутым, казалось, правильнее на нее было бы смотреть с

потолка. Она не понравилась Сане, но других, одино-

ких, чего-то ждущих женщин здесь не было, и он стал

присматриваться к этой. У нее была хорошая фигура,

ноги худые, как у подростка, но очень стройные, с тон-

кой щиколоткой; одета она была в зеленый бархатный

костюм - прямая короткая юбочка и свободный жакет с

круглым воротником, мягко отлегающим от высокой

жилистой шеи. Глубокий зеленый цвет костюма как-то

примирял с рыжими, чрезмерно взбитыми волосами. Ее

одежда была слишком хороцга для нее, слишком явно

украшала, тогда как глаза ее, взлохмаченная голова,

жилистая шея - словом, вся она сама по себе была при-

звана лишь показать, как одежда может украсить чело-

века. Саня долго смотрел на нее, прислонившись к

одной из колонн. Можно подумать, что он занял очередь

в кассу. Ему все время казалось, что сейчас что-то прои-

зойдет и она исчезнет. Но ничего не происходило.

Постепенно Саня заметил, что он не один смотрит на

нее. Маленький жирнощекий азиат проплыл мимо,

оглядел ее своим косым взглядом и сочно облизнул

губы. Она как стояла, лениво опершись на одну ногу,

заложив руки в кармашки жакета, словно бы ничего не

видя, кроме потолка над головой, так и осталась стоять.

Из одной очереди вышел грузин в роскошном белом

плаще. На ходу пересчитывая толстую пачку денег, он

деловито пошел прямо к ней. Саня с тоской подумал,

что его она и ждала - но в двух шагах от нее грузин оста-

новился. на лицо его откуда-то из самого нутра выплыла

сладчайшая улыбка, и он громко призывно цокнул губа-

ми. Она сделала какое-то движение головой - не то

отвернулась, не то качнула ею, но глаза по-прежнему

разглядывали потолок. Какая-то женщина, войдя в зал,

подошла к ней и что-то спросила. Она вынула на секунду

узкую жилистую ладонь из кармашка и легким корот-

ким жестом указала на одну из касс. Несколько солдат

остановились неподалеку от нее и, положив на пол вещ-

мешки, весело оглядываясь по сторонам, над чем-то

загоготали - Сане показалось их веселье отвратительно

похабным, он вдруг почувствовал себя уже каким-то

образом причастным к ней, почувствовал, что от него

уже что-то отделилось и протянулось к ней и теперь

надо сделать только последнее усилие и сдвинуть с места

свое прилипшее к колонне тело. Солдатики подхватили

свои мешки и пошли к воинской кассе; и Саня понял: или

сейчас, или никогда. Надо было во что бы то ни стало

сдвинуться с места. Но одеревеневшее тело плохо слу-

шалось, он насилу проволок себя до середины зала на-

встречу ей, сквозь туман, застилавший глаза, плохо видя

перед собой ее опрокинутое лицо, и вдруг понял, что

совершенно не знает, что делать дальше. Сказать ей:

"Поехали!" или "Прокатимся!" - было бы нелепо, про-

сто глупо, Саня не мог так обратиться к ней, и в послед-

ний момент он сделал крутой неожиданный зигзаг и тот-

час же затылком почувствовал ее взгляд - долгий и

тяжелый, как ему показалось. Он даже вдавил голову в

плечи, но не мог заставить себя повернуться. Этот

взгляд проводил его до самого противоположного конца

зала - если бы там были двери, он просто вышел бы в

них, но дверей не было, и у самой стены он все-таки

повернулся. И с ужасом, с отчаянием, какого никогда

еще не испытывал, увидел, что посередине зала никого

нет. Такой ужас он испытал бы, сдвинься с места на его

глазах надгробие, такое отчаяние - только перед необо-

римым препятствием. Этого не могло быть- но это про-

изошло: она исчезла. Как, с кем, куда - он никогда не

узнает. Зачем она там стояла - казалось, она стояла веч-

но, а если это не так, тогда зачем? Кто увел ее - тот,

кого она ждала, или кто-то случайный, вошедший в зал,

пока Саня не мог повернуть головы? А может быть, она

одна ушла? И самым обреченным был вопрос: если не

она, то кто же смотрел ему вслед? Чей взгляд провожал

его?

Хотелось пить, и он вышел не на улицу, а во двор. У

автоматов стояли толпы, и он подошел к ларьку. Тут

тоже толпились, но меньше. Саня уже протиснулся к

прилавку, как вдруг ощутил прикосновение к себе чего-

то мягкого, нежно трущегося и услышал хрипловатый,

приглушенный шепот: "Мальчик, пойдем со мной..."

Сердце совершило дикий прыжок к самому горлу и

замерло, он ощутил во рту вкус сладкой тягучей слюны

- обернулся и остолбенел: перед ним пьяно раскачива-

лось страшное, обезображенное намалеванными бровя-

ми, слюнявым, размазанным ртом лицо старухи.

- Пошла! - дернувшись всем туловищем, отталки-

вая ее от себя, крикнул Саня, яо она снова прильнула к

нему с другого бока, шепча:

- Пойдем, хорошенький, не пожалеешь...

Работая локтями и бедрами, Саня вытолкнул се-

бя из толпы и ринулся прочь, но старуха словно при-

липла к нему, и он опять услышал сзади ее слюнявый

шепоток:

- Со мной хорошо будет, пойдем со мной...

Обожженный стыдом и горечью, Саня обернулся и

пихнул ее в грудь, она покачнулась и не упала, а присела

на асфальт - он увидел ее скатанные бубликом чулки

над стоптанными с детской перепоночкой красными

туфлями, увидел на дряблых икрах плетение вспучен-

ных синих вен, увидел, как взлетела и плюхнулась рядом

с ней нитяная авоська с газетным свертком и буханкой

хлеба внутри, и от обиды и жалости к себе побежал, а

вдогонку ему неслось уже не ласковое, а нагло-издева-

тельское;

- Эй, хромой, подожди, у меня муфточка, как у

молоденькой...

В тот вечер Саня закурил. Спичек у него не было,

но зажигалка в машине работала. Дрожащими паль-

цами держа сигарету, он жадно затянулся, и голова не

пошла кругом-он тянул в себя дым и им утолял жажду.

Позднее лето захватило август, залило теплом и

светом половину сентября, но где-то в самой его сере-

дине налетел на город возмущенный ветер, холодный и

резкий, в два дня пожелтели и пожухли кроны тополей,

понеслись по улицам пронзенные холодом пешеходы,

вода в Неве, в Фонтанке, в каналах поднялась, рвалась и

металась, как обрывки гениальных идей в голове безум-

ца. С прохожего ветром сорвало шляпу, она колесом

покатилась на мостовую, с тротуара за ней наперерез

машинам бросился бесстрашный пионер-тимуровец,

заскрежетали тормоза, улица замерла на секунду и

облегченно вздохнула: какое счастье, что Сане некуда

торопиться!

А хоть бы и было куда, но зачем? Люди спешат,

потому что им холодно, ветер рвет с них одежду, подго-

няет в спину, а ему в машине тепло и уютно, и можно

вокруг посмотреть и себя показать, а спешить все равно

некуда. Он спокойно сворачивает с Невского на улицу

Бродского, удивляясь при этом вдохновенному спокой-

ствию Александра Сергеевича - среди общей спешки и

суеты стоит себе как поставили, другой бы от стыда и

обиды удрал, а этот стоит, хотя, впрочем, без ног не убе-

жишь, а у него - одни брюки, ног под ними как не быва-

ло. Саня вполне мог так думать в виду установленной на

площади гигантской статуэтки, ибо от природы был

наделен безошибочным чувством формы и, может

быть, кое-чем еще, только какое это могло иметь значе-

ние в его жизни, жизни кладбищенского каменотеса? И,

верша бесполезные круги на площади, Саня уже в кото-

рый раз принялся размышлять о том, как бы ему изме-

нить свою жизнь, как вдруг увидел стоящего в раздумьи

у решетки Русского музея бородатого человека в кирзо-

вых сапогах - человека, ни на кого не похожего, кроме

как на неизмененного самого себя, только словно бы

заплесневевшего от времени, - и вздрогнул от радости,

от мгновенно пронзившей сознание надежды, что это

судьба посылает ему способ спастись от унылой, бес-

просветной жизни, жить которой он больше не мог.

Он выскочил из машины, заранее уверенный в том,

что Ховралёв узнает его наверняка и обрадуется.

Как ни странно, Ховралёв действительно признал в

нем Ксюшиного сына, скорее всего по неопровержимой

примете, но обрадовался как-то вскользь, радостью ску-

чающего одинокого человека, давно поджидающего,

кто бы скрасил его одиночество, составил ему компа-

нию. Казалось, он для того и стоял здесь, у входа в

музей, чтобы поймать собутыльника.

И вот уже, рубя воздух правой рукой, на которой не

хватало трех пальцев - Саня точно помнил, что прежде

они были, - Ховралёв убеждал его бросить здесь на пло-

щади свою колымагу и пешком дойти до ресторана

"Чайка". Во-первых, Саня машину бросить не мог и не

собирался, во-вторых, пить ему не хотелось, в-третьих,

при ближайшем рассмотрении Ховралёв сильно разоча-

ровал Саню. Конечно, Ховралёв постарел, потерял где-

то не только пальцы, но и передние зубы, из-за усов

почти невидные, но речь его стала невнятной, в ней

появилось что-то стариковское; его некогда русые

волосы оказались совсем седыми, сильно поредели, и в

свисающих на плечи патлах было что-то жалкое, так

же, как в склеротических румяных щеках, вдобавок ко

всему, зрачки его глаз, словно вспуганные, бегали,

ускользали, и как будто из старания удержать их дрожа-

ние склонялась на бок и потрясывалась голова. Но дело

не в этом, вообще в нем появилось что-то деланое, бута-

форское, нарочное, особенно в том, как ловко обруб-

ками пальцев он держал сигарету, как выставлял их

напоказ, вместо того, чтобы прятать, тем самым прида-

вая своему увечью многозначительность, какую-то осо-

бую важность, и в том, что каждую минуту как-то по-

глупому хихикал, заигрывая и кокетничая.

- Нет, почему не хочешь, ты мне объясни, - разма-

хивая беспалой рукой, приставал он к Сане. - Со своей

колымагой расстаться не можешь? Да ну ее знаешь

куда? Я вот бабу послал... - и, неестественно хихикая,

выматерился... Нет, это был не тот Ховралёв. И встре-

чать его было вроде незачем. Саня уже готов был отвя-

заться от него, как вдруг услышал:

- Ну, тогда давай отвези меня в мастерскую...

- Так ты, значит, на кладбище? - переспросил Хов-

ралёв, всем туловищем наваливаясь на спинку перед-

него сиденья. Он почему-то не захотел сесть рядом с

Саней и теперь ужасно раздражал тем, что все время

наваливался. Раздражение мгновенно усилилось от

предчувствия, что сейчас Ховралёв спросит про Ксю-

шину могилу - это еще полбеды; чего доброго предло-

жит прокатиться на кладбище и постоять над заветным

холмиком. Саня выругал себя за поспешную откровен-

ность. Но Ховралёв, кривляясь и хихикая, пропел: "А за

кладбищенской оградою живое сердце не стучит" - и

сказал вдруг очень серьезно, своим ховралёвским голо-

сом:

- Может, знаешь Гарьку Бескова? Здорово пишет,

собака.

- Что пишет? - не понял Саня.

- Как что? Ясно, что не романы. Картины пишет,

Аб-стракции, - произнес он с расстановкой, и Сане

послышалась не то ирония, не то зависть. -Валяет

нитрой. Но здорово!

Смеется Ховралёв над Восковым или действи-

тельно восторгается им, Саня опять не понял, но уди-

вился без меры: двух Гариков Восковых было не могло,

а тот, которого знал Саня, худой, угрюмый, с мрачной

наколкой на впалой груди, - как это он пишет, какие

еще абстракции? Саня привык себя считать среди своих

кладбищенских коллег человеком с секретом - и рев-

ниво насторожился: оказывается, есть другие, с другими

секретами.

- Причаливай, - скомандовал Ховралёв и

небрежно предложил. - Может, взглянешь на мой чер-

дачок?

Саня все-таки довольно скоро понял, что пора пре-

кратить удивляться. Удивился тому, что Ховралёв не

тот, каким запомнился с детства, удивился тому, что он

до сих пор ни словом не обмолвился о Ксюше, не рас-

спрашивал, не вспоминал, еще кое-чему удивился, нако-

нец тому, что в отсутствие хозяина его обиталище ока-

залось битком набито какими-то людьми, совсем моло-

дыми, моложе его, Сани, к тому же встретившими хозя-

ина как-то странно: почти не заметив его возвращения,

как, вероятно, и его отсутствием не беспокоясь, они

обращались к нему в то же время не запросто, а с

подчеркнутой почтительностью, называя по имени-от-

честву, - поудивлялся и понял, что хватит, пора начать

соображать, что к чему.

Маленькая, обитая железным листом дверь в мас-

терскую, казалось, не запиралась никогда, и жизнь,

происходившая за ней, частично выплескивалась на

лестничную площадку. Ховралёв еще на пятом этаже,

как бы объясняя происхождение шума, разносившегося

по всей узкой гулкой, пропитанной кошачьим запахом

лестнице, незлобно, со смешком, выругался:

- Вот... наползли козлы, я ж тебе говорил: пойдем

в кабак!

Какой-то молодой человек, перегнувшись через

перила, но не перестав обнимать девушку в брюках, с

длинным черным мундштуком в картинно отставленной

руке, между прочим сообщил:

- Владимир Борисович, водки навалом...

Ховралёв, едва переступив порог мастерской,

словно забыл, что пришел не один, а с Саней. Ему оста-

валось только раствориться в общей сутолоке и делать,

что заблагорассудится. Хоть уйти, как пришел ни с кем

не поздоровавшись, так и уйти ни с кем не попрощав-

шись.

Из двух небольших комнат, свет в которые прони-

кал из выходивших на крышу окон на сильно скошенной

стене, одна, заставленная мольбертами, заваленная

подрамниками, обернутыми к стене холстами, служила

хозяину рабочей комнатой; другая же, с матрацем на

кирпичах и большим нелепым столом на подрубленных

ножках, очевидно, была жилой. По стенам и той, и дру-

гой висели полотна - их разглядывали и с жаром обсу-

ждали. Те, кто уже насмотрелся, продолжали спорить в

тесной прихожей, которую газовая плита оборачивала к

тому же и кухней - девушка, одетая во все черное,

неправдоподобно худая, с серьезным некрасивым ли-

цом, непрерывно варила кофе и непрерывно участво-

вала во всех спорах. Собственно споров, как таковых, не

было, как не было и сильно пьяных, хотя пили все и

говорили горячо и непонятно. Рыхлый молодой чело-'

век, похожий на даму средних лет, при появлении

каждого нового человека брал его за лацкан или пуго-

вицу и говорил одно и то же:

- Пойми, каждая работа уникальна, как событие в

духовной жизни мастера. Живопись раскрывает всеоб-

щее, как единичное, но не как символ в единстве приро-

ды, а как эйдос в единстве истории...

- В конце концов, - неслось от плиты, - Кандин-

ский и Вазерели не меньше натуралисты, чем Репин.

Художник вообще не вещь эмпирического мира...

- Да, но пойми: эйдос живописи достигается через

духовное очищение от всего случайного, эмпирическо-

го... - Саня запомнил, потому что и ему пришлось это

выслушать - он ничего не понял, но, к счастью, от него

ответа не требовалось: кто-то другой вступил в разго-

вор.

Он было хотел уже уйти, но его снова и снова тяну-

ло назад, туда - к картинам. Он возвращался к ним,

словно примагниченный. И не было слов, которыми он

мог бы выразить произведенное в нем потрясение.

Почти на каждом из полотен он видел свою мать.

Он не мог бы сказать, хороша или плоха живопись

Ховралёва - она была до полной невообразимости ни на

что не похожа, и Саня сообразил, что именно это и при-

влекло сюда всех этих людей, но понять, хорошо это или

плохо, сам, своим нутром, он не мог. Он не знал, зачем

Ховралёв так, словно в отверстие детской трубочки-

калейдоскопа, видит мир раздробленным, не разобран-

ным, нагроможденным, цветным и узорчатым, но вме-

сте с тем не радостным, не легким, а наоборот: рухнув-

шим, разбитым вдребезги. И то единственное, что среди

жизненной неразберихи оставалось в его картинах

нетленным, отчетливо прекрасным, - был дымчатый,

полупрозрачный, призрачный облик Ксюши. Он вне-

запно проступал сквозь руины, ее глаза сияли сквозь

обломки, скорбно и нежно смотрели на стариковски

мудрое лицо младенца, в котором через страх и нежела-

ние поверить Саня узнавал себя.

Ему делалось нестерпимо тяжело дышать, он дол-

жен был выйти, совсем уйти, но он возвращался и смо-

трел снова...

- Ты б выпил водочки, очень даже помогает, -

услышал он за своей спиной голос и, не обернувшись, с

удивлением подумал, что, может быть, обращаются к

нему.

- Я смотрю: ты прямо как психованный, чокнутый

какой-то.

И еще прежде, чем осознал, что не ошибся и все это

относится именно к нему, Саня испытал странное,

никогда прежде не постигшее его чувство: это было

ощущение полного удобства. Не оттого, что, стоя перед

ним со стаканом водки в одной руке и с огурцом в другой,

эта девушка обращалась несомненно к нему, и не от

того, что она была непохожа ни на что, что он мог бы

вообразить рядом с собой - от этого скорее могло воз-

никнуть обратное, - но вдруг оказалось, что ему уже

давно и незаметно удобно здесь, как, никогда в жизни

хорошо до полного забвения своего физического суще-

ства, своей калечности, о которой, он вспомнил впер-

вые, но и это не вернуло ему скованности и напряженно-

сти. Если бы он продолжал думать дальше, он сказал бы

себе: "Им плевать на мои ноги, они не знают, кто я, и

только это может интересоватьих.- кто я?;" - и чувство

удобства мгновенно улетучилось бы, но он не успел:

кивая на картину, она спросила:

- Ты, собственно, смахиваешь на этого выродка,

правда?

- Это я, - вдруг радостно признался Саня.

- Потрясно! - слово выражало удивление, но на

самом деле удивления не было. Просто она узнала о нем

все, что требовалось, он представился ей - вот и все.

Слова отлетали от ее личика, совершенно не меняя его

выражения. Они вылетали из-под утиного носика, из-

под вздернутой губки, не заставляя ее шелохнуться,

только нижняя чуть заметно участвовала в процессе

рождения странных, полудетских не слишком разборчи-

вых звуков. Окруженные сумраком глазниц, длинные,

глубоко и косо посаженные серые глаза, казалось, раз и

навсегда наделены одним и тем же выражением хитро-

ватости, подобно неменяющемуся выражению лисьих

глаз; прямые пепельные волосы челкой и длинными

прядями обрамляли ее мордочку, падали на плечи, сте-

кали по спине, скрадывая сутулость, почти вогнутость

грудной клетки с едва обозначенной недоразвитой

грудью, так что пупырышки сосков с детской откровен-

ностью топорщились под податливой тканью. Узкие

затертые брюки обтягивали маленькую попку - из-за

сутулой спины она казалась вогнутой обратно - и

косточки бедер, призванные уравновесить крылья лопа-

ток. Но странным образом от нее исходило ощущение

гармонии, ее очертания как-то так естественно вписы-

вались в самый воздух, окружавший ее, что, казалось,

он должен передвигаться вместе с ней, давая ей право

существовать во все времена, во всех пространствах. И

того, кто оказывался рядом с ней, касалась и окутывала

какая-то легкая туманная дымка.

- Да бухни ты, вот, ей-Богу, я что: так и буду дер-

жать? - лениво, крошечными крылышками шелестели

слова, и Саня ощутил желание не то что выпить, а выла-

кать из ее рук. Но вспомнил о машине, тоскливо помор-

щился:

- Нельзя мне...

- У тебя что... это? - по ее гримасе Саня догадался,

что она имеет в виду, и покраснел так, будто то, что у

него, еще хуже:

- Да на машине я...

- А, баранку крутишь, - и она жеманно, как при-

творяющийся глупеньким ребенок, повела плечиком. -

Таксер, что ли?

- Почему таксер? - Саня старался говорить естест-

венно и спокойно. - У меня "жигудь" собственный.

- Собственный, - она наклонила голову, и упавшие

пряди совсем заслонили ее от Сани. - Потрясно! - отки-

нув волосы, она улыбнулась деловитой, ничего не ме-

няющей в лице улыбкой, посмотрела во внутрь стакана,

взболтала в нем водку, зачем-то подула на нее и, ничего

больше не сказав, пошла в другую комнату, унося с

собой свой воздух.

Теперь все, кроме Сани, были там - как-то неза-

метно стеклись, то ли устав слоняться из угла в угол, то

ли перед тем, как разойтись .окончательно, а может

быть, чтобы оказаться поближе к Ховралёву. Но сам

Ховралёв был уже совершенно бесчувственен к их вни-

манию - раскидав по матрацу свое развинченное тело,

он спал тяжелым, пьяным сном; какая-то девушка

заняла позицию в изголовье, не снимая руки с его

покрытого испариной лба, кто-то потеснил ее, она

подвинулась, но руки не сняла...

"Кажется, - подумал Саня, - так им всего интерес-

нее быть с ним: практически его нет, а все ж таки вот он

-тут..."

Сам он протискиваться в комнату не стал, и уходить

совсем теперь не хотелось, но хотелось к чему-нибудь

прислонить себя, чем-нибудь занять. Он подошел к

окну, и тут ему открылось зрелище чужой жизни -

заманчивое и нежное. Широкий проем окна, располо-

женного намного ниже на противоположной стене

дома, позволял почти целиком увидеть комнату с дива-

ном у невидимой стены, на котором не то в тоске, не то

в оцепенении ожидания сидел парень, свесив руки меж

широко расставленных колен и понурив плечи; вдруг он

вскочил, наверное, в дверь постучали, и тут же она рас-

пахнулась: на пороге стояла невысокая крепенькая

круглолицая девушка в беретике, из-под которого мок-

рые прядки прилипли к щекам - только сейчас Саня по-

нял, что тот таинственный занавес, сквозь который про-

сматривалась странно близкая чужая жизнь, был пеле-

ной сплошного унылого дождя, - и пока тот, что ждал,

снимал с нее и куда-то вешал курточку, она стряхнула

беретик - от него, наверное, полетели брызги, и она

засмеялась, а потом аккуратно заправила за уши

мокрые прядки, и все это каким-то милым образом, и он

сначала просто стоял и просто смотрел на нее, а потом

подошел и стал гладить ее по волосам, поймал в раскры-

тые ладони приподнятое навстречу ему лицо и не поце-

ловал, а прижался губами к ее лбу, и так они замерли, и

Саня перестал дышать, пронзенный струящейся сквозь

пелену дождя нестерпимой нежностью. Но вдруг он уро-

нил руки, прыжком достиг дивана, плюхнулся на него

лицом вниз, а она, крадучись, мелкими шажками,

подошла, опустилась перед ним на колени и что-то

одним пальчиком стала чертить на его спине, - и Саня

почувствовал, что заплачет сейчас, больше не выдер-

жит - и точно: тот, что ничком лежал на диване, рванул-

ся, схватил, начал ломать и комкать ее извивающееся,

сопротивляющееся тело, она все-таки отпихнула его,

кинулась к дверям, на ходу подхватила откуда-то курт-

ку, хлопнула дверью - сквозь немоту Саня услышал

сухой хлопок - он вскинул вслед ему руки, женским,

истерическим жестом выкрутил их и снова упал на

диван. Тихонько приоткрылась дверь, сначала она

заглянула в нее, потом вошла, со стула подобрала бере-

тик, переминаясь с ноги на ногу, что-то сказала. Должно

быть, он ответил ей, и тогда она стала говорить быстро-

быстро, очень горячо, размахивая беретиком, тыча в

воздух пальцем. Он сел на диване, потом вскочил, и его

рука указала на дверь: "С ума сошел! Идиот!" - едва не

заорал Саня, но вместо того, чего он так испугался, она

выронила беретик и, закрыв лицо руками, за-

плакала. Теперь он стоял перед ней на коленях, побеж-

денный, испуганный, едва касался ее: не тело ее, а воз-

дух вокруг нее обнимая нежно и жалостливо, пытаясь

поймать ее слезинки, не дать им упать на пол...

Любовь не могла вместиться в тех узких стенах, сквозь

стекла, сквозь пелену дождя она проникала в мир

и поражала его неуемной дрожью...

И так должно было сделаться, иначе и быть не

могло:

- Давай смоемся, пойдем, слышишь, - теребила его

за рукав Лена. - Ты что, уснул тут, тоже мне.

Он даже не удивился: так должно было быть! Сво-

бодно скользя в спеленавшем их тумане, они пронеслись

к двери, мимо стоящих, через чьи-то ноги, пролетели по

лестнице, омытые дождем, мгновенно пронзенные

ветром, но так и не успевшие остыть, наполнили своим

жарким дыханием автомобиль, и тут же тонкие паль-

чики с паучьей проворностью заплясали на "торпеде",

коснулись обмотки руля, рычага скоростей, его про-

зрачной головки с блестящей машинкой внутри - "это

японская? кайфовая штучка, верно?" - пустили в пляс

негритянку и наконец, дотронувшись до самого Сани,

слегка притянули его, и над ухом его прошелестели

слова величайшей признательности: "А я зато бухало

стырила!"

Страх и растерянность подползали к сердцу, вытес-

няя из него блаженное предчувствие счастья. Что

теперь? Куда деваться? Забиться бы в узкую щель, чтоб

только диван и окно - окно обязательно, каждый дол-

жен иметь свое окно...

- Послушай, а к тебе нельзя?

- Что ты! Я с предками в контрах. Давай к тебе...

Саня вышел, поставил дворники и, садясь за руль,

будто бы невзначай, будто бы так и надо, подмигнул

Лене:

- Прокатимся?

Выпущенное из-под колес мокрое шоссе летит,

пронзая, разбивая лес, деревья во всем своем осеннем

многоцветье разваливаются, косо рушатся - вот оно,

оказывается, как, - но Ховралёв-то откуда знает? - "Да

ну его на фиг, твоего Ховралёва! Гений, гений! Скотина

он, вот и всё!" - метание дворников по стеклу крошит

свистящие мимо машины, огни фонарей, ветер то бро-

сает в стекло сплошную стену дождя, то вдруг относит

ее в сторону, и тогда моросит так мелко, что глазу не

различить, то снова налетает остервенелый ветер; Саня

то подымает боковое стекло, то вновь опускает, в

машине накурено и жарко, дышать нечем...

- Ой, дай зажигалочку! Фенк ю! Потрясно! И глав-

ное, все работает. Так вот: он пошел блевать, а окно

открыто было... Ты ширялся когда-нибудь? Выпивать

вообще исключается! Ну, ей и показалось, что она поле-

тит-полетит!.. А что дальше? Ничего, разбилась вдре-

безги и всё. Вот номер, да?

У Сани противная слабость в животе, вообще он

весь как тряпка на ветру, и сколько же можно ехать?

Пора сворачивать.

По размытой вязкой лесной дороге Саня двинулся

навстречу глухому реву, с каждым метром рев стано-

вился все мощнее и грозней и наконец лес расступился и

дальше ехать уже невозможно: завязнешь в песке, но из

машины видно, как далеко-далеко вырастает гряда

волн, и, обгоняя друг друга, брызжа пеной, рыча и ска-

лясь, они несутся к берегу, но вдруг... разбиваются о

мелкое дно, и к самому берегу доползают уже укрощен-

ные, потерявшие прыть, подобострастно и бессмыс-

ленно лизнув по песку, откатываются назад, а где-то

совсем далеко, почти у горизонта, закипает вода, и оди-

нокая отчаянная волна, вздыбив белый пенистый гре-

бень, стремительно растет, но, не достигнув предела, с

которого дружно берут начало другие, теряет силу и с

последним страшным рыком гибнущего зверя падает,

тонет в пучине...

- Ой, ветрище какой! - пугается Лена, зачем-то

открыв и отпустив дверь, и в ту же секунду ветер, как

в парус, ударяет в нее и отбрасывает так, что

прогибает со скрежетом.

- Идиотка! - злобно кричит Саня. - Закрой, что

ты делаешь?! - он выскакивает из машины и, враз от-

хлестанный по щекам, остывший, с тоской убеждается:

так и есть - на двери в нижнем углу вмятина...

- Подумаешь, - необидчиво говорит Лена. - Я же

не знала... Не каждый же день в машинах ездишь... - она

вытаскивает из перекинутого через плечо лоскутного

мешка бутылку и примирительно спрашивает: - Ты из

горлй будешь? - но тут же участливо вспоминает: - Ах,

ты вообще не можешь, бедненький! Тогда и я не буду, -

и садится прямо, замерев в ожидании, готовая как

угодно искупить свою вину...

Но Саня вообще ничего не может. И ему не стыдно.

Только беспросветно уныло. Он обхватил руками руль,

лег на него головой, скрывая тоску и раздражение, и

тогда она, тыча его под ребра костлявым кулачком,

настырно, как капризный ребенок, спрашивает:

- Я что, не нравлюсь, тебе? Не нравлюсь, да?

Не подымая головы, Саня с отчаянием выдавливает

из себя:

- Нет, очень нравишься...

- А тогда что? Чего же ты? - и вдруг оживившись.

- Знаешь что, поедем к тебе: во-первых, бухнем, а во-

вторых, дома...

"Что ей нужно от меня? Какой дом? Никакого дома

нет, - тоскливо плыло в голове, а ее кулачок все тыркал

его под ребра, и больше всего он боялся открыть глаза

и увидеть ее по-детски безучастное лицо с его неизмен-

ной смесью хитроватости и беспомощности. - Господи,

не везти же ее к Алевтине? "

Но ехать надо, тут нечего делать; он выпрямился и,

не глядя на нее, включил зажигание. И тут внезапно ее

тонкое тельце переломилось так, что, оставшись си-

деть, она легла головой вниз ему на колени, поджав под

себя руки, и он с ужасом почувствовал их суетливое

шевеление, и тут же томительное, тянущее, до стона

сладкое поднялось в нем и помутило разум. И пронзи-

тельно осчастливило. Он схватил ее голову, оторвал от

себя, как рвут с кровью, с мясом, со жгучей болью,

нашел, всосал в себя ее мягкие губы, достал солонова-

тый упругий язык. И вдруг среди полного бессознания

зажглось и отчетливо прочиталось - не им, кем-то - не

мог же он, умирая от ярости, ослепший от жажды, про-

честь и понять - слово "Гараж".

Его потрясла эта способность одновременно быть

безумным и здравым. Это казалось ненормальным,

никто другой на его месте не смог бы так переключить-

ся, что-то все-таки в нем не так, как надо. Он думал об

этом всю дорогу, хотя теперь он точно знал, что у него

все в порядке, но вот эта странность, она может поме-

шать, может быть, в постели этого и не сделалось бы,

надо все продумать заранее. Он вспомнил, что в багаж-

нике лежит плед - вот это отлично, надо сразу откинуть

сиденья, двигатель не выключать: в гараже холодно,

сколько он гонялся за этим ханыгой водопроводчиком, а

что толку - все равно еще не топят, и в гараже холодно,

она замерзнет, такая худющая, такая тоненькая, такая

маленькая - а все умеет, стерва, все знает, с ней у него

получится, она его сделает, только надо ни о чем не

думать, никаких мыслей, и чтобы было тепло, и чтобы

все повторилось - эта дрожь, эта боль, эта сила...

...И сладкое удушливое тепло ползло и ширилось,

заполняя собой подлое убежище первой Саниной пья-

ной радости...

.........................................................

Скорая подъехала и сразу встала вплотную к въезду

в гараж, так что из окна дома напротив не было видно,

что там внутри обнаружилось, но как грузили носилки,

сначала одни, потом другие - было видно. Оба тела

закрыты простынями, но, когда их пихали в машину,

какая-то старуха очень завыла и бросилась, ее удержи-

вали, но она рвалась и, кинувшись, сдернула с одних

носилок простыню - под ней оказалась худая голая жен-

щина. Собственно, не женщина, а девочка. А вообще-то

труп. Точно, конечно, ничего не известно, но кое-кто из

окон противоположного дома мог не только это печаль-

ное событие наблюдать, но и прежде еще присматри-

ваться, ну, и в меру своей фантазии домыслить разные

полученные от соседей сведения. А кто точно может

знать чужую жизнь, как она начинается, что вмещает в

себя, когда и почему должна оборваться ее плохо круче-

ная нить?

Февраль - март

1979г.

Комментарии: 1, последний от 01/02/2010.

Обновлено: 17/02/2009. 161k. Статистика.

Повесть: Проза

Связаться с программистом сайта.

Беломлинская Виктория Израилевна Неяркая Жизнь Сани Корнилова

Беломлинская Виктория Израилевна
Неяркая Жизнь Сани Корнилова