Беломлинская Виктория Израилевна
Вася

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Беломлинская Виктория Израилевна (julietta60@mail.ru)
  • Обновлено: 23/02/2009. 65k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
    • Оценка: 4.47*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказ, про цыгана Васю написан уже в Америке,в начале двадцать первого века.

    •    ВАСЯ
      
       - В Дании живет король всех цыган. Большой конный завод держит. Если к
       нему приходит цыган с деньгами, он его в долю берет, а без денег берет
       работником... - говорит Вася.
      
       Почему-то у цыган много королей, и каждый из них обязательно "Король всех
       цыган". Но мне хорошо, лень разлилась по всему телу, сквозь закрытые веки весь
       мир кажется оранжевым и теплым, и ходят по кругу крутобокие, сытые каурые
       кони цыганского короля... Мы лежим в высокой траве посреди города Ленинграда,
       за железными воротами какого-то двора забитого маленькими ржавыми гаражами.
      
       В одном из них Карась - Васин дружок, чинит мою машину. Мне не видно, как он
       её чинит, только слышен стук, скрежет и почти безостановочный мат, которым
       Карась сопровождает каждое движение. Между нами свалка, за ней пустырь
       поросший травой, в ней мы с Васей лежим, беседуем о том, о сем в ожидании,
       когда, наконец. Карась закончит. Вася уже два раза бегал покупать ему пиво и
       закусь. Но, ничего, мало-по-малу я привыкаю. С этой самой необходимости
       привыкать и началось мое знакомство с Васей.
      
       Решение купить машину у собравшегося в эмиграцию знакомого знакомых пришло
       мгновенно - я и пяти минут не раздумывала: только он закончил рассказ о том, как
       хитрый комиссионщик хотел его надуть, дать ему столько, а столько в свой карман
       положить, а он решил, что уж тогда лучше... - как я сказала:
      
       -Тогда, лучше мы её у тебя купим.
      
       Миша обалдел, но уже было поздно. Он это знал. Гонорар за картинки к ненецкому
       букварю плавно перешел в руки владельца "Жигуля", между прочем, вместе с
       доверенностью на право вождения оного до самой отвальной. Всё равно у нас не
       было прав, водить мы не умели, а у человека самые сборы, тысяча дел - машина
       нужна позарез. Во время отвальной он с приятелем смотался туда-и-обратно, и в
       шесть часов утра, возвращаясь домой мы, в сущности, первый раз увидели свою
       машину. Стоит напротив нашей подворотни - Миша её по номеру опознал -
       выглядит очень мило. Но на Мишу вид её подействовал скверно. Свекровь уже
       несколько раз успела сказать мне скорбным голосом:
      
       -Ну что, ты накинула ещё одну петлю на Мишину шею?!
       Меня и нашу дочь она считала теми петлями на шее сына, к которым я теперь
       добавила машину. Нормальная свекровь, ничего особенного. Но сам Миша - вот
       что интересно - находился в крайней степени отчаянья. На грани депрессии.
      
       -Я никогда, никогда не научусь её водить - монотонно повторял он, глядя
       прозрачными очами куда-то в одну точку,
       -Почему? Другие же научились?!
       - Мне сорок лет. Я умею только рисовать. Я никогда не научусь водить. В
       моем возрасте это немыслимо.
       - Но отец Наташи, он музыкант, головку всегда так мечтательно на бочок
       держит - тоже купил машину в сорок.
       -Нет-нет: музыканты все очень способны к точным наукам. К математике. А
       я не способен!
       - А Ильюша?
       - Ты что?! До того как он стал кинорежиссером, он закончил медицинский!
       Разве я смог бы?!
       -А Боря? Он же художник!
      
       - Ну, во-первых, он декоратор - это само по себе требует каких-то навыков,
       во-вторых, ну, какой он художник? И вообще, он ловкий человек, а я...
       Тут мне надоело. Я сказала ему:
       - А ты трус и размазня. Я сама буду учиться.
      
       Нашла частного инструктора - тогда можно было заниматься у частного
       инструктора, он гарантировал мне получение прав за триста рублей. Какие это
       были деньги можно понять, если принять к сведенью, что месячная зарплата
       хорошего инженера была рублей сто пятьдесят. За триста человек по имени Леня
       брался научить меня водить, но, главное гарантировал мне получение прав. Это
       значит, что он делился с человеком из ГАИ. Потом эту лавочку прикрыли. Но я
       успела получить права, не умея ездить задним ходом. Потому что Миша вдруг
       изъявил желание учиться тоже. Еще за триста рублей, но Леня махнул на меня
       рукой и стал изо всех сил учить Мишу, а мне сказал:
      
       -Я еще не встречал такого, что бы муж давал машину жене...
      
       Прежде, чем приступить к занятиям, Лёня познакомился с нашим жигулём и
       остался им очень недоволен. Он сказал, что тормоза ни к черту не годятся, учиться
       на такой машине нельзя, её надо отвезти на станцию обслуживания. Сам он сделать
       этого не мог, он мог только договориться со знакомым мастером, которому я
       должна была сказать: "Слава, я от Лени." До станции меня довез перед работой
       сосед. Довез и уехал. А я пошла искать Славу. Всех встречных- поперечных
       просила позвать, наконец он появился. Здоровенный мужик, в самопальных джинсах
       зеленого цвета, туго обтягивающих могучую задницу.
      
       Я ему говорю: "Слава, я от Лени", а он мне: "Машина где?". Я говорю: "Там, у
       ворот. Леня сказал, вы сами её введете и все сделаете" Он оглядел меня с ног до
       головы и осклабился: "Отдашься - сделаем", повернулся ко мне спиной,
       оттопырил задницу и сказал, указывая на карман: " клади три". И я,
       загипнотизированная невиданной до селе наглостью, униженная полной
       зависимостью от этой скотины, покорно засунула трешку в прилипший к его
       толстой попе карман. Плачевным было начало моей жизни автомобилиста. В
       течении целого дня этот комод, что-то завинтив-отвинтив, поворачивался ко мне
       оттопыренным задом, приказывая: "клади три", "клади пять". И я, глотая
       отвращение, запихивала ему в карман пятерки и трешки, мало того: перед тем, как
       подставить мне свою задницу, он ходил кругами вокруг подвешенной на
       подъемник машины, сообщая мне, что еще в ней ни к чорту не годится, всякий раз
       обнадеживая одной и той же фразой: "отдашься - сделаем". Но однажды сказал:
      
       "Скаты - все четыре - гавно. На таких нельзя учиться. А вот это - даже если
       отдашься - не сделаем. Нету их." Я поняла, что речь идет о колесах. И в это самое
       время увидела как к воротам цеха подъехало такси, из него вышел невысокого
       роста элегантный брюнет в финском пальто и мохеровом шарфике, слегка
       прихрамывая прошел в глубь цеха, и тут же двое работяг стали закатывать эти
       самые скаты в такси в несчетном количестве - так вот прямо у меня на глазах
       забили машину до верху. Это зрелище заворожило меня, целиком поглотило, но
       тут я услышала за спиной мягкий, ласковый голос:
       -Это вашего папы машина?
       Мало того, что кто-то впервые за этот день обратился ко мне на "вы", так ведь еще
       с каким изысканным комплементом: дескать, столь юная особа не может быть
       владелицей машины, определенно папина... Он - тот самый молодой человек,
       владелец несметного количества страстно вожделенных мной скатов, представился
       мне Валентином.
      
       Любезности его, казалось нет предела: узнав, что я понятия не имею, как без
       посторонней помощи добраться до дома, сказал, что сейчас ему надо кое-куда
       съездить, но через полчаса на этом же такси вернется, отпустит такси и довезет
       меня до дома. И ровно через полчаса вернулся. За эти полчаса Слава, учтя все
       трешки и пятерки, которыми я целый день забивала его карманы, выписал мне
       какой-то пустяковый счет, я пошла к кассе заплатила, но тут же следом за мной к
       моей машине подскочила какая-то тетка и стала дурным голосом орать, что
       машина целый день висела на подъемнике, а заплочено за какую-то ерунду. Слава,
       прикинувшись дурачком, разводил руками, хлопал себя по лбу, бил кулаком в
       грудь и в конце концов выписал мне по полной программе - словом, всё это был
       спектакль, в котором я играла роль самую что-ни-на-есть жалкую. Тем более,
       приятно было появление моего нового знакомого. Правда, несколько обстоятельств
       сильно смущали мою душу: красивое, очень красивое лицо любезного молодого
       человека было тем более ослепительно красиво, что его озаряли два ровных ряда
       золотых зубов - это одно, сильно озадачившее меня обстоятельство. Как-то до сих
       пор у меня не было таких золотоносных знакомых, я даже никогда прежде не
       видела ничего подобного. И что было самым странным - эти зубы ему шли, как-то
       гармонично сочетались с чертами лица, придавая ему поразительное сходство с
       маской Тутанхамона. Совсем недавно мы с Мишей простояли часа два в очереди в
       Эрмитаже, что бы в непрерывно движущемся потоке людей взглянуть на эту
       золотую маску - и никогда не забыть. И тут вдруг я вижу те же черты и к тому же с
       отблеском золота на них. И я даже подумала, что в его хромоте тоже что-то есть
       гармоничное - декаданс, надлом, упадок... Но Бог с ними с зубами, было еще одно
       обстоятельство сильно смущавшее мою душу: никогда прежде мне не доводилось
       ни к одному своему знакомому испытывать такого корыстного интереса. Вот уж,
       где действительно был ничем не прикрашенный упадок, можно даже сказать
       вполне мной осознаваемое нравственное падение - на это новое знакомство меня
       обрек непревозмогаемый интерес к скатам. И уже не в силах с собой бороться, как
       только мы оказались в моей машине - он в качестве водителя, я пассажирки -
       спросила, не может ли он уделить мне, то есть продать по любой цене всего-то
       четыре из такого количества - ну, а если не продавать, для чего же еще они ему?
      
       Ответ его не огорчил меня - он меня ошарашил: "нет, - сказал загадочный мой
       знакомец - эти скаты все отработаны. На них нельзя ездить, я отвез их к своему
       приятелю на завод, где их перетрут в резиновую пыль." Наверное из моих глаз в
       эту минуту хлынуло что-то такое, что тут же заставило его меня успокоить: он
       достанет мне скаты, это не проблема, только надо немного подождать... Резиновая
       пыль повисла в воздухе - я даже не поинтересовалась зачем она? - на это уже не
       было сил. Завороженная его обещанием я дала ему свой телефон и мы причалили к
       тротуару напротив подворотни моего дома.
      
       Я пришла домой, успела раздеться, но ещё не успела убедить себя в том, что надо
       научиться сбрасывать с себя мерзость унижений, ничего не поделаешь, всё, что
       находиться за пределом самого заурядного быта, сопряжено, вероятно с
       необходимостью изворачиваться, делать не свойственные тебе прежде поступки,
       испытывать прежде неведомые тебе чувства. Что ж это тоже опыт - новый опыт и
       не надо относиться к нему так болезненно - хотела я сказать себе, но не успела;
       зазвонил телефон. Голос я узнала тотчас, а вот интонация - вроде бы тоже
       знакомая, но странная:
       -Вы такая доверчивая, такая интеллигентная, я звоню, потому, что не могу
       вас обманывать...
      
       "О, Господи! Да, что же это? Да, когда ж он успел?" - подумала, уже точно
       вспомнив: "За фигуру твою иностранную, за глаза твои заграничные..."
      
       После девятого класса школы, летом я оказалась под Лугой в молодежном лагере.
       Делать мне там было нечего, друзья не заводились, я то и дело сбегала в городской
       сад, по которому цветастыми стаями бродили в поисках простаков цыганки -
       гадалки всех возрастов, от величавых седых старух до сопливых девчонок. Я уже
       стравила им все те небольшие деньги, что мне дала с собой мама на ягоды, но всё
       не могла оторваться от приманивающей меня вязи слов: стояла в сторонке
       вслушиваясь в это вот: "За глаза твои заграничные, за фигуру твою иностранную,
       скажу тебе, что было, что есть, что будет - позолоти цыганке ручку - есть у тебя
       друг, но ты ему не верь, от тебя обманет..."
      
       Текст конечно варьировался, но плетенье слов было всё то же и тут вдруг я
       услышала:
      
       -Как такую обманывать, лучше я правду скажу, всю правду, какая она есть, а там
       сами думайте, чему быть, чему лучше не быть...
      
       -В чем же это вы обманули меня Валя?
      
       - А вот в том и обманул, что не Валя я. Когда знакомлюсь, стесняюсь имя
       своё сказать, от него все сразу нос воротят, я простой цыган и имя у меня
       такое, теперь только в деревнях такое имя дают, моя мать, простая
       цыганка...
      
       - Какое имя?- спрашиваю
      
       - Вася меня зовут
      
       -Вася! - выдохнула с облегчением и то и сказала, что пришло в голову: -
       Красивое имя, Вася! Ласковое, из шелковых нитей сотканное!
      
       И видно сильно его озадачила. Я потом много раз удивлялась его безошибочной
       интуиции, точному знанию, где и как себя вести, когда промолчать, в какую
       минуту круто повернуть разговор. Вот и тут после короткой паузы он сказал:
      
       - А можно мы на ты перейдем? - сказал просто, уверенно, без этих своих
       жалостливых выкрутасов. Правда потом иногда они проскакивали, ему порой
       делалось нестерпимо жалко себя, а иногда он принимался жалеть меня и Мишу и
       тогда уж неприменно тянул своё: "Вы с Мишенькой такие интеллигентные, такие
       доверчивые, как вас можно обманывать..."
      
       И очень быстро стал своим человеком в нашей семье. Его полюбили все наши
       друзья, он стал всем нужен, всем в чем-то безотказно помогал: этому купить
       машину, тому продать, с кем-то куда-то поехать, кого-то встретить, проводить - со
       всеми ласковый, любезный, обходительный, он навсегда избавил меня от комплекса
       вины за моё корыстное к нему отношение тем, что именно ко мне и у него был свой
       особый интерес.
      
       -Как ты думаешь, на чем должен ездить цыган, если у него нет лошади? -
       спросил он меня, еще в тот первый наш телефонный разговорю. И
       не дождавшись от меня ничего вразумительного - между прочем, а вы как
       думаете? - сам себе ответил: - На Зиме должен ездить цыган!
      
      
       "ЗИМ" огромная неповоротливая машина - теперь мало кто помнит, что был такой
       мастодонт отечественного производства - возили на "Зимах" членов
       правительства, они так и назывались "членовозы", а потом вообще исчезли. На
       какой свалке Вася добыл свой, я не знаю, но он всегда был в ремонте - я так и не
       помню, что бы Вася на нем ездил.
      
       А теперь я вас спрошу: Если цыган не ворует
       лошадей - было, да быльём поросло! - чем по-вашему, он должен зарабатывать
       себе на жизнь? Цыганки гадают, приворовывают случается, но цыган, нормальный,
       между прочем, совершенно оседлый, городской цыган? Только не говорите мне,
       что он может быть, кем угодно и даже инженером. Не может. А вот гонщиком,
       автомобильным гонщиком очень даже может быть. И Вася им был. И даже
       мастером спорта. Я сама видела удостоверение. И пенсию по инвалидности он
       получал, как мастер спорта. Поскольку во время ралли потерпел жуткую аварию,
       его напарник погиб, а он еле выбрался с того света, но без коленной чашечки и без
       зубов. Так, по крайней мере, он объяснял мне происхождение своей хромоты и
       золотых челюстей. Про коленную чашечку я поверила сразу, а про зубы - я и
       теперь думаю, что всё-таки это было цыганского шика ради. Пенсия - это хорошо,
       но не так, чтобы очень, и сидеть без дела Вася не мог. А дел цыгану Советская
       власть предоставляла непочатый край. Это здесь в Америке с риском для жизни и
       всякими неудобствами приходится цыганам бить машины, дабы сорвать куш со
       страховки, падать в универмагах - так ведь, если неумело упасть можно и в самом
       деле ногу сломать - или вообще работать, вкалывать, потому что еще
       придумаешь? А вот в стране Советов, только оглядись повнимательней - и прояви
       инициативу. Незадолго до знакомства со мной, Вася, оглядевшись, обратил
       внимание на полное отсутствие на прилавках туши для ресниц. И на всех
       вокзальных площадях, у станций метро, у входов в универмаги зашелестел,
       зашуршал цыганский говорок: "Тушь для ресниц, девушка, тушь для ресниц надо?
       Купи, да, тушь для ресниц, хорошая тушь, импортная..." И покупали. А куда
       денешься? Хочешь красивой стать, купишь, как миленькая. Тем более, что ничем
       опасным для жизни эта покупка не угрожала - но разве у особо чувствительных
       мог конюктивит сделаться - от него альбуцид в аптеках продавался. Ничего
       смертельного для здоровья не таила в себе резиновая пыль - вот она - резиновая
       пыль, из которой Вася по вечерам варил на газовой плите "импортную" тушь для
       ресниц, разливал в протвени, нарезал ровными ломтиками и заворачивал в кусочки
       фольги или пергамента. Утром к нему приходили цыганки, он раздавал им товар, и
       дважды в день мы с ним на моей машине объезжали горячий точки, собирая
       выручку. То есть собирал выручку он, я сидела на своем пассажирском месте.
      
       Встречаясь с Васей я всегда уступала ему место за рулём, потому что его сердце не
       вынесло бы моей езды. Но до театральной площади я научилась доезжать сама. Это
       был первый маршрут, который я освоила - одевалась, подходила к зеркалу,
       прощалась со своим отражением и мысленно со всеми близкими - а что еще
       оставалось человеку, получившему права, но не научившемуся ездить задним
       ходом? - шла к машине и вся в холодной испарине доезжала до Театральной
       площади. Останавливалась возле Кировского театра, и смотрела, как прихрамывая
       на негнущуюся ногу, преисполненный несвойственного обыкновенным,
       затрюханным согражданам достоинства, приближается ко мне смуглый красавец в
       финском пальто и мохеровом шарфике. Но он еще не успевал дойти до машины,
       как откуда не возьмись навстречу ему выбегала стайка цыганят - все как один в
       каких-то лакированных курточках с рукавами навырост: приплясывая, радостно
       размахивая пустыми рукавами, они облепляли Васю с криком: "Нанеш! Нанеш!" -
       и Вася со всей своей душевной щедростью приглашал их в мою машину. "Нанеш"
       - значит крестный. И Вася всем им был крестным. Крестники забивались на заднее
       сидение с диким гвалтом, но случая не было, что бы хоть раз кто-нибудь их них со
       мной поздоровался или просто заметил меня. Я уже пересела, Вася уже за рулем,
       но мы ещё не трогаемся. Мы ждем Васину сестру. Вот она идет. Навалившись друг
       на друга ребятня сзади освобождает ей место. Она идет высокая статная - выше и
       как-то значительнее Васи - и очень гордая. Она не простая цыганка, нет на ней
       этих хламных цыганских юбок и платков. Так же как на Васе и его крестниках на
       ней всё из "Березки" - сплошной мохер, замша и кожа. Волосы хной до полной
       рыжины доведены. И тоже не видит меня в упор. И даже с Васей как-то с высока
       разговаривает. На своем непонятном мне языке, но иногда по-русски. И надо
       сказать, что и у Васи и у неё русский очень хорош, только иногда проскользнет та
       особая интонация, что отличит в них людей бродячего племени. Особенно я
       заметила это, когда перестала поджидать Васю на площади - он как-то предложил
       мне подняться в квартиру и я не устояла перед своим любопытством. А потом уж
       так и повелось: заезжала во двор и подымалась по узкой неприглядной лестнице на
       второй этаж. Очень-то озираться по сторонам я стеснялась, но что можно видеть
       непринужденным взглядом, отметила: из прихожей, еще от самого входа в
       маленькую однокомнатную квартиру увидела стоящие на кухонном столе протвени
       с той самой "импортной" тушью - в самой кухне я так и не была никогда, но во
       всей квартире потягивало противным запахом паленой резины, Вася сразу стал
       извиняться, что заговорился по телефону и испортил всю дневную норму сырья.
      
       Но огорченным не выглядел - он никогда не выглядел огорченным. Тем более
       сегодня, когда я первый раз пришла к нему в гости, он очень радовался, что может
       показать мне как неплохо живет простой цыган - не бедно и со вкусом. Справа у
       стены широкая тахта, застеленная клетчатым шотландским пледом, перед ней
       журнальный столик, на стене против двери окно, а вот всё остальное пространство
       - стена и простенки у окна всё завешено и уставлено иконами в богатых
       серебряных окладах, в окладах усыпанных камнями, настоящие писанные на
       старых досках, не знаю насколько ценные, но уж точно, что не новодельные
       образа. Что-то еще между ними проскальзывало, какие-то безделушки на полочках,
       часы, какие-то заграничные побрякушки - я бы не обратила на них внимания, я уже
       сказала, что стеснялась особо разглядывать, садилась на стул в углу между тахтой
       и дверью и ждала, пока Вася соберется. И тут раздевался звонок и входила Васина
       сестра Валя - вроде бы она уж точно была Валя. Я уже привыкла к тому, что она
       смотрит сквозь меня - и моего "здравствуйте" не слышит и даже головой не кивнет
       - но первый раз её появление в Васиной квартире меня сильно поразило. Вошла,
       встала на пороге, будто никогда прежде не бывала здесь, с неподдельным
       интересом обвела взглядом всю комнату, вдруг уставилась на какую-то безделушку
       и пропела так задушевно и завороженно, как только можно, внезапно увидев мечту
       всей своей жизни: "Ой, Вася, какая вещь! Какая вещь, Вася, дай, да?!"
      
       "Бери, если хочешь..." - небрежно сказал Вася и "вещь" тотчас исчезла в большой
       Валиной сумке. Но ещё сильнее я поразилась тому, что вся это сцена повторилась в
       точности и во второй раз и в третий - потом только я привыкла и поняла, что это
       просто так полагается: войти, оглядеться, уставиться и протянуть: "Ой, Вася, какая
       вещь, дай, да?!" - получить и унести. И уже нисколько не удивилась, когда пришла
       с Васей в квартиру в Ульянке к Вале - я бы может и не пошла бы к ней, но она
       жила с матерью, а я очень хотела познакомиться с Мотей, Вася мне много о ней
       рассказывал, и я согласилась подняться с ним в квартиру - так вот меня уже совсем
       не удивило, что, войдя в комнату, Вася остановился в дверях, солидно, по-мужски
       огляделся, степенно так задержал взгляд на какой-то ерунде и произнес: "Слушай,
       какая вещь! Дай, да!" Если что и удивило меня на этот раз, так это то, как ловко
       удалось обитателям квартиры в блочном доме в Ульянке придать ей подобие.
       цыганской кибитки. Едва перешагнув порог, мы должны были нырнуть под ковер,
       висевший на протянутой во всю ширину прихожей веревке и тут же перед нашим
       носом оказывалась другая вся завешенная мотками разноцветного мохера, за ней
       опять ковер, и только нырнув под пестрые половики, мы оказались на пороге
       комнаты. И ныряли и выныривали из-под веревок под однообразное звучание
       каких-то ученических упражнений на рояле.
      
       Маленькая еврейская старушка давала Валиному десятилетнему сыну урок
       музыки. Мы вошли в комнату, мальчик тотчас
       соскочил со стула - и так прытко, что сразу стало ясно, как невыносимо было ему
       на нем сидеть - и повис на Васе. С другого бока к нему прилепилась ревниво
       отталкивая брата, девочка лет семи. Стряхнув их с себя, Вася наконец огляделся и
       произнес свое ритуальное "Дай, да?!" И уже появившаяся откуда-то из под веревок
       с очередной порцией мохера, повешенных над дверьми в кухню, пожилая, полная
       женщина - Васина мать Мотя сказала "Возьми, да. О чем говоришь?!" и радушно,
       не в пример дочке поздоровалась со мной. Дочки, кстати в тот раз не было дома,
       так что за стол мы сели очень теплой компанией: мы с Васей, его племянники,
       несчастная учительница музыки и, наконец Мотя, поставившая на стол огромную
       сковороду с еще шипевший в шкварках жаренной с луком картошки.
       Необыкновенной вкусноты. Но сели - это я могу сказать только о взрослых - дети,
       худенькие, с головками в буйных кудрях, с лицами, половину которых заливали
       ежеминутно менявшие выражение глаза - будто над темной гладью то проносился
       ветер, то стихал - эти дети ни одной секунды не могли усидеть на месте: ерзали,
       вертелись, набив полные рты вскакивали, то и дело цепляли друг друга, и я с
       ужасам думала о том, каких нечеловеческих усилий должна стоить бедной
       старушке попытка удержать их за инструментом хоть какое-то время. И каждую
       секунду то мальчик, то девочка теребили Васю, требовали его внимания, и едва он
       отвечал одному, как у другой от ревности навертывались слезы на глазах, но
       стоило Васе, повернуть голову в её сторону, как вместо слез она заливалась смехом, и
       уже у брата навертывались ревнивые слезы. Наверное, он особенно нужен был этим
       детям, потому что они жили без отца, а Вася так откликался на их любовь, потому
       что он тоже вырос без отца - он его даже никогда не видел. Двадцати трех лет от
       роду его отец на спор с сестрой объелся мороженным - она съела восемьсот грамм
       и осталась жива, а он кило с лишним - выиграл спор, но к утру у него сделался
       оттек легких и он умер, не дождавшись Васиного рождения. В те годы они
       кочевали, никто не помышлял об оседлости. Жили по суровым законам табора.
      
       Эти песни и пляски, бубны и звоны - это всё прекрасная кинематографическая чушь, на
       деле жизнь сурова и беспощадна. Вася сполна выпил её горькую чашу. Страшные
       шрамы показывал он мне на плечах и спине. Эти шрамы оставили на его смуглом
       теле не враги, а родной дед, бабка и мать. Бабка и мать правда не били, но
       связывать проволочным жгутом помогали. И доволочь до железной дороги уже
       безжизненное его тело - помогали. И бросить поперек путей, с расчетом, что поезд
       довершит, то что недоделано - тоже помогали. Васе было тогда семнадцать лет. А
       ей восемнадцать. И она была Васина тетка. Потому что бабка родила её за год до
       Васиного рождения. И они любили друг друга с тех пор, как помнили себя - ничего
       за пределом этой памяти - ни до, ни после - ничего подобного этой любви Вася не
       знал. Но пока они были дети, их любовь никого не тревожила, она была
       нескончаемой радостью, забавой, игрой, невинным касанием рук и душ. Возраст
       вожделения принес с собой неразрешимую муку. Но это взрослые знали, что мука
       не разрешима, как неразрешима по закону любовь по кровному родству. Только
       пролитой кровью и можно смыть её позор.
      
       - Знаешь, я знал, что нас могут убить, - говорил мне Вася - знал, что, если
       найдут, убьют обязательно. Я только не знал, что она может меня предать.
       Никогда бы не поверил, что она может предать меня, что бы остаться жить.
       Жить без меня. Когда очнулся, сил не было, но такая была злость на неё,
       только от злости я сумел перекатиться с рельс под насыпь - я хотел еще раз
       один только раз посмотреть ей в глаза...
      
       Когда взрослые заметили за ними больше, чем любовь сестры и брата - они росли
       как брат и сестра - их развели. Не совсем, совсем нельзя было, жили табором, но
       одной минуты не давали рядом стоять, и тогда они решили бежать из табора. Вася
       знал одного старика- пасечника, жил отшельником в хибаре под Краснодаром, у
       него они понадеялись на время спрятаться. Писали друг другу записки,
       сговаривались, маленькая девчонка туда-сюда бегала, носила записки, когда они
       бежали, её выдрали, и она призналась во всем. Дед догадался, куда они могли
       податься, тут же с матерью и бабкой все трое пустились в путь - это было их
       семейное дело - им и разбираться. Ну и разобрались. Только когда с дикими
       криками ворвались в хибару она кинулась в ноги отцу и целуя его сапоги стала
       божиться-клясться, что это Вася её украл, она не хотела. И отец откинул её ногой,
       но простил - дочь, всё-таки, а Васю стал избивать стальным шнуром, мать и бабка
       помагали связывать. Он не просил пощады. Он только не мог поверить, что она
       так предала его, он не мог поверить, что она хотела жить без него.
      
       -Ну? - говорю я
      
       -Что ну? - сердится Вася
      
       -Ну, дальше что?
      
       -Что дальше? Видишь, я выжил.
       -А её видел?
      
       - Я на её свадьбе был. Она мужа не любила. Потом хотела со мной спать. Но я
       уже не мог. Я не простил ей.
       -А мать простил?
      
       - Всех простил. А что их прощать? Они не виноваты. Закон такой. Дед у меня
       знаешь, какой был: настоящий волшебник. Если у тебя голова болит, он
       только руку положит тебе на голову и всё - такая легкость сразу. Я когда
       очухался, сразу в табор пришел, у меня всё болело, раны страшные были. Я
       знал, что только дед меня вылечит. Он увидел меня, обрадовался; "Если, -
       сказал, - остался жить, долго жить будешь" Бабка трав заварила - она тоже
       секреты знала, а он руками лечил...
      
       -А я бы не простила. Это же зверство какое? Живого на рельсы положить,
       связанного!
      
       - Я знаю, тебе не понять этого. Тебе, Мишеньке - вы другие. А вот, знаешь на
       кого я по-настоящему зол - это на моего дядьку. На Мотиного брата. - Вася
       всегда мать просто Мотей звал. Она была уважаемым человеком в новой
       оседлой общине цыган и имя её - Мотя - было не просто именем, а чем-то
       вроде звания.
      
       - Вот дядьку, если найду - убью. - грозится Вася и я пугаюсь за него:
      
       -Ты что? Зачем? Не смей говорить так.
       -А, брось... Он от меня прячется. Не могу его найти. Он знаешь, что
       придумал? Как проиграется в пух и прах, идет к прокурору и с ним
       сговаривается: "Я, - говорит - Васю выслежу, помогу тебе его взять, а Мотя
       к тебе прибежит, деньги даст. Половину тебе, половина мне будет..." Так
       несколько раз делал. Мне в камере два раза голову разбивали, видишь?
      
       Наклонив голову Вася показывает мне спрятанный в густой шевелюре шрам. В
       общем и целом кажется на нем живого места нет.
       -За что ж тебя брали?
      
       -А за разное... На рынке брали, за цветы... Куклы делал....
       -Какие куклы?
      
       - Ай, слушай зачем тебе знать? Вы с Мишенькой люди такие интеллигентные,
       вам не всё знать надо... А еще заешь, ломщики есть,. Мой отец классный
       ломщик был. А на сдаче работал - с ним никто сравниться не мог!
      
       - Это что?
      
       - Цыган незаметно подходит к прилавку, следит когда в кассе сто рублей
       появится. И тут же продавцу рубль протягивает, какую-нибудь вещь
       просит, продавец дает, а цыган сдачу просит - я, говорит тебе сто рублей
       дал. Конечно крик шум подымается, иногда милицию зовут, но у хорошего
       цыгана без шума обходится, продавец, только ахнет, да еще извиниться и
       сдачу даст. Уметь надо...
      
       Точно не помню когда, но кажется именно после этого разговора мне пришла в
       голову вздорная мысль приучить Васю читать книги. И дала я ему Бабеля рассказы
       о Бене Крике. Может быть, моей скудной душе захотелось как-то невзначай
       объяснить ему свой интерес к его непростой жизни, и я решила, что зачитавшись
       красочными рассказами об одесском бандите Вася поймет этот мой интерес, как
       само собой разумеющееся. Но Вася не скоро вернул мне книгу. И это хорошо.
       Потому что еще долгое время дружба наша текла ничем не омраченная. Правда
       один раз он довел меня до слез. Мне надоело быть вечной пассажиркой и вообще, я
       уже случалось разъезжала по городу самостоятельно, но так и не умела
       ездить задним ходом. Однажды даже приятеля довезла до Смольного, переехала
       площадь и уперлась в паребрик тротуара. Приятель пошел по своим делам, я
       закурила. Рядом точно так еще машины стоят, а сзади на площади будка с
       гаишником. Я курю и думаю: как же я на глазах у гаишника отъеду от паребрика -
       я же ни разу даже не пребывала задним ходом с места сдвинуться. Наверное, по
       мне видно было что-то не вполне нормальное - потому что вдруг из соседней
       машины вышел водила и так с интересом меня спрашивает: " Ну, что курить
       будем, или баранку крутить?" Я тоже вышла из машины и так небрежно ему
       говорю: "Слушай, парень, разверни-ка, ты мне машину!" Он аж обалдел: "А как ты
       сюда-то приехала?" - но сел за руль и развернул меня. Вообще мы с Мишей имели
       возможность испытать на себе точность глаза опытных шоферюг, безошибочно
       определявших в нас недоумков-новечков. "Недоумков" - это я говорю, Мишу они
       иначе, чем "козлом" не называли: "Эй, козел! Куда прешь?!" - кричали ему из окон
       грузовиков. Вцепившись в руль он не мог сообразить, как бы это ему ответить
       обидчику, но в конце концов ему надоело, он изготовил небольшой транспорантик,
       написал на нем красивыми буквами: "Сам козел" и выдвигал в нужную минуту.
       Меня тоже обзывали, и мне тоже было обидно. Наконец я уговорила Васю научить
       меня ездить, задним ходом.
       - Смотри, жалеть будешь, - сказал Вася, но согласился.
       Я не поняла, о чем можно жалеть.
      
       Мы поехали на Крестовский остров - там было много свободных
       асфальтированных площадок, окруженных густой стеной кустов - наш инструктор
       тоже начинал с нами заниматься на одной из этих площадок. Вася выбрал ту,
       неподалеку от которой раскинулся приезжий чешский Луна-парк, заливая округу
       музыкой, гулом толпы, звоном веселья. После урока езды было решено пойти в
       Луна-парк.
      
       -Жми на газ! Резко! Стоп! Вперед! Назад! Резко! Влево! Что тащишься? Резко,
       говорю - орал на меня Вася, а я в ответ орала:
      
       -Я не могу! Что ты от меня хочешь?
      
       - Можешь! Делай восьмерку! Резко! Крути руль!
       Он орал, злобно и властно, казалось хлещет меня по спине, не давая мне
       передышки и так может час, может больше, пот уже заливал мне глаза и наконец я
       разревелась, но он даже внимания не обратил:
      
       -Стоп! Назад! Задом восьмерку! Крути руль! Влево крути! Вправо! Не
       тормози! Назад!
      
       -Что ты орешь?! Я тебе что - кобыла?
      
       - Ты хуже кобылы. Кобыла понятливей. И реветь не будет. Ладно, кончай! Не
       вылезай, ты теперь ездить будешь.
      
       Кажется он остался мной доволен, а я с того дня так вот и езжу.
       В Луна-парке Вася первым делом повел меня к аттракциону, где любители острых
       ощущений на маленьких машинках сшибают друг друга, и с горяча в одну минуту
       раскидал всех до одного, так, что эта забава быстро кончилась. Пошли к павильону,
       где за меткую стрельбу давали хорошенькие маленькие сувениры - постреляли. Я
       промахнулась раз другой, но и Вася стрелял не без промаха, хотя несколько
       безделушек отстрелял. Когда он первый раз попал в цель, ему дали положенную
       премию, он стал канючить, что хочет другое, нет, уверял, он не в клоуна попал, а в
       тигра, требовал, ругался, что-то чех вытащил другое, но и то Васе не понравилось,
       чеху стало противно, он с отвращением плюхнул перед Васей целую коробку, Вася
       пострелял еще, промахнулся, попал, еще раз промахнулся, и мы пошли к пещере
       ужасов. Стремительно несясь в тележке на двоих мимо рвущегося из пасти
       дракона пламени, среди рева и рыка диких чудищ, то вверх, то обрушиваясь вниз я
       вцепилась в Васю и он обнял меня - тут наконец наша тележка вылетела наружу и
       я вдруг ощутила тяжесть а кармане, сунула руку и обнаружила целую груду
       откуда-то взявшихся сувениров.
      
       - Украл - очень просто объяснил Вася. - Пусть пока у тебя будут.
       Племянникам дам, крестникам...
      
       Идти к автоматам, из которых тоже можно было кое-что выудить, я отказалась
       наотрез. И от колеса обозрения за одно отказалась.
      
       Но с этого дня проблем с вождением у меня не было. И трансмиссия полетела в
       нашем жигуле совсем некстати. Тут и пополнился наш с Васей деловой союз еще
       одним членом.
      
      -- Я работал во всех таксопарках города - сказал мне Карась при первом
       знакомстве, очевидно желая меня заверить в своей высокой квалификации.
      -- Из последнего таксопарка ушел по собственному желанию. Пришел к
       начальнику и так ему и сказал: "В твоем, начальник, таксопарке уже всё
       украли. Мне здесь делать нечего" И ушел.
      
       Высокий, худой, носатый и кадыкастый. Карась был бездонной бочкой насчет
       выпить и пожрать и неутомимым весельчаком. Он пел: "И какая-то женщина с
       побледневшим лицом целовала покойника в посиневшие губы" - и заливался
       неудержимым хохотом, до хрипа и кашля: " Ой, бля, - всхлипывал между
       приступом хохота - Ой, не могу: покойника, бля?! В посиневшие губы, бля! Ой,
       не могу! - и сам аж до синевы заходился. Всех слов он не знал, а откуда эти строчки
       залетели в его дырявую башку, я так и не поняла. Я, при первом знакомстве тоже
       насмешила его: "Маленькая рыбка, жаренный карась - не удержалась от соблазна -
       Где твоя улыбка, что была вчерась?" И Карась зашелся в хохоте. Зато, работая, он
       матерился злобно и безостановочно. И без конца у него пересыхало горло и сосало
       под ложечкой... Вот во время очередного сеанса его мата мы с Васей и устроились
       на травке за гаражами погреться на солнышке - всё равно оставить Карася наедине
       с машиной было нельзя - он бы тот час бросил работу, сам улегся бы на травку и
       поднялся бы только к нашему возвращению. Это уже было проверено. Я лежала
       закинув руки за голову, солнце било мне прямо в закрытые глаза, пиво и тепло
       совсем разморили меня, а Вася опершись на локоть задумчиво и мечтательно
       говорил:
       -В Дании живет цыганский король. Большой конный завод держит...
      
       Вот так я узнала о том, что есть у Васи ещё один особый интерес ко мне - то есть
       дружбе нашей конца и края не видно, даже несмотря на то, что на прилавках
       внезапно появилась тушь для ресниц, резиновая пыль перестала приносить доход, а
       Миша наотрез отказался в сотрудничестве по изготовлению японских платков.
       Совсем недавно Вася явился к нам утром воскресного дня, вытащил из кармана
       шелковую, нежную, тонко расписанную косынку, деловито расстелил её на столе
       перед Мишей. "Можно такой рисунок повторить?" - спросил он и Миша сказал:
       "Не просто, но можно, конечно" Васино лицо озарила его светоносная улыбка и он
       заверил: " Мишенька, хорошие деньги будешь иметь. По всей стране пойдут." Но
       глупые и трусливые, никогда так и не попробовавшие жить побогаче, мы - и я
       тоже - дружно замахали на Васю руками: "нет, нет, ты что, Вася, это не для нас..."
      
       -Я понимаю, - сказал Вася - Мишенька такой интеллигентный... - свернул
       платок, положил в карман, не стал убеждать, не обиделся, а через какое-то
       время я услышала возле ДЛТ заманчивый шепоток: "Девушка, японский
       платок, недорого настоящий, японский платок..."
      
       Но то ли Васе всё надоело, то ли чувствовал он, что с его размахом и
       предприимчивостью Российских просторов недостаточно, толи просто манили его
       в дорогу вольные цыганские ветры, но уехать он хотел страстно. И вот что
       интересно: немцы жгли цыган в газовых печах наравне с евреями, а Советская
       власть почему-то евреев отпускала, а бродячее племя изо всех сил хотела удержать
       при себе. Конечно, нелегально цыгане переходили границу, уходили в Румынию, в
       Венгрию, их ловили, они откупались, возвращались, знали лазейки - Вася сам
       сказал мне, когда я спросила, как же он намерен перевезти за рубеж свои
       сокровища: "Цыганки перенесут. Как, тебе не надо знать, но цыганки всё
       перенесут и там всё мне вернут. Это закон." Но сам он хотел уехать легально,
       женившись на еврейской девочке. И по его расчетам именно я должна была
       подыскать ему невесту. Фиктивную. Но может быть и нет. Не так давно Миша
       получил сертификаты в качестве гонорара за переизданную в Японии книжку с его
       иллюстрациями, и, когда я сказала Васе, что хочу купить что-нибудь в "Березке",
       он предложил: " Вместе пойдем, моя подруга там работает, что-нибудь покажет
       тебе, чего на прилавке нет. Для меня сделает..." Так я познакомилась с Васиной
       подружкой, симпатичной беленькой девочкой, она действительно здорово помогла
       мне, а на Васю смотрела с таким обожанием, так ластилась к нему, что казалось, не
       будь меня, отдалась бы ему тут же за вешалками, в кладовой, куда тайком и сильно
       рискуя завела нас, и где я выбрала для своей старшей дочери отличный жакет.
       Но чувствовалось, что для Васи она была только чуть больше, чем я для его сестры -
       он всё смотрел как-то поверх её белокурой головки, был с ней строг, я даже
       подумала, что очень может быть, что, если бы не японские косыночки, не мохер, ни
       финские шмотки - вряд ли она была бы ему нужна. И оказалась, в общем-то права.
       Любовь бескорыстную, безоглядную должно быть выбили из Васи навсегда.
       И теперь ему нужна была еврейская девочка, которая вывезла бы его на прямую
       дорогу к цыганскому королю.
      
       Я была на десять лет старше Васи - недаром меня так пробрал его хитроумный
       комплемент при первой встрече - все мои знакомые давно переженились и вообще
       никаких безхозных еврейских девиц среди них не было. Кроме одной. Тощей,
       кривоногой, носатой, с огромным лбом, но с прекрасными прозрачными очами.
       Она была зверски умна, прочла все книги на свете, знала два языка, немецкий и
       английский, была чрезвычайно подвижна и предприимчива - не в смысле
       резиновой пыли, а в области захвата и пленения начинающих поэтов. Так что
       вполне безхозной в данный конкретный момент, её тоже нельзя было считать -
       очередной стихотворец совсем недавно подпал под чары её внимательных серых
       глаз, её как губка, с голоса, впитывающей в себя памяти на стихи и умных речей.
       Но связи её обычно оказывались недолговременными и покинутая очередным гением,
       она буйно страдала и грозилась покинуть навсегда родную землю со всей её
       поэзией вместе взятой. Однако на отъезд требовались деньги, а денег у неё никогда
       не было - крошечной зарплаты библиотекаря, едва хватало на те бутылки сухаря,
       под которые поэты особенно охотно начинали читать свои вирши. Мне всё время
       казалось, что лоб её становиться всё больше и больше, что его как водянкой
       распирает забитыми в голову стихами, и я подумала, что может быть ей
       действительно стоит изменить свою судьбу, укатить в страну, где, говорят,
       большой дефицит женщин и никого не удивишь большим носом. И я познакомила
       её с Васей. Как раз накануне моего отъезда в Калинин. То есть в город Тверь. Уже
       была глубокая осень, а редакция молодежного журнала не израсходовала большую
       часть денег, отпущенных на командировки, и мне предложили написать очерк о
       мелиораторах нечерноземной полосы. Я любила ездить, соглашалась отправиться
       куда угодно, лишь бы ещё раз взглянуть на мир промытым новизной глазом, лишь
       бы ещё раз ёкнуло от разлива беспредельной тоски сердце и захватило бы дух от
       пронесшейся за окном красоты. Сама по себе цель поездки меня не волновала - я
       всегда утешала себя "неоспоримостью вырытой ямы" - вырыта и можно
       не сомневаться, что усилия для этого потребовались героические - так уж была
       устроена вся наша жизнь, что даже покупка сосисок требовала героических усилий,
       не то, что бы вырыть канаву и в неё положить керамические трубки - вот о них об
       этих усилиях, о людях преодолевших все трудности и пищи, и всё будет правдой.
      
       И с людьми я знакомиться любила, любила новые доселе неиспытанные,
       ощущения. Помню, в Ухте, где строили газопровод Ухта-Нарьян-Мар - никто из
       редакционных работников не захотел туда ехать - я шла по тайге, по колено
       проваливаясь в снег, а откуда-то доносился крик: "Октябрь Иванович! Октябрь
       Иванович!" - это звали идущего рядом со мной заместителя начальника стройки и
       мне казалось, что мы с ним идем не по взаправдашней тайге, а по сцене Большого
       драматического, и пот, что стекает мне на глаза, не настоящий, а бутофорский...
      
       И в очерке я обошлась без этого чего-то из ладно скроенной пьесы, но в памяти
       сверкает снежной белизной тот день, хрустит под ногами искрящейся наст и
       взрывает таежную тишь внезапно звонкое имя...
      
       От командировки в нечерноземную полосу осталось странное ощущение: будто я
       побывала в двух разных городах на одной территории. Один был безусловно
       Тверью: река, набережная, спуски к воде, старые липы, ивы плакучие. Храм,
       бульвар, печальные купеческие дома, махнувшие рукой на облетевшую лепнину -
       всё это было Тверью. Гостиница-мастодонт, в которой я проживала, здание
       обкома-горкома, редакция местной газеты, голые прилавки магазинов, столовки -
       это всё безусловно Калинин. И граждане серолицие, в неразличаемых серых
       одеждах - тоже Калинин. Встретивший меня в вестибюле обкома комсомола, где
       мне полагалось отметить командировку, невысокий, белобрысый паренек,
       дружелюбно протянул руку: "Виктор" "Виктория" - представилась и я. Он
       хлопнул меня по плечу: "Ну, здорово! Мы тезки. Сейчас командировку отметим и я
       тебя в гостиницу определю. Давай сумку. Я тебя провожу сам до гостиницы."
      
       - Алло! Макеев беспокоит, из Обкома комсомола! Тут у нас товарищ прибыл
       из Ленинграда... Да по обкомовской брони - бодро орал в трубку,
       перекрывая гул голосов в набитой людьми комнате орготдела.
       "Беломлинская Виктория... Отчество? Сейчас, тут не разборчиво. Тебя как по
       батьке?" Я сказала, он вдруг пошел красными пятнами по лбу по щекам,
       замялся и произнес с натугой, сурово и безоговорочно: ну, это, вобщем,
       "батьковна"
       Не смог произнести моего отчества "Израилевна". И перешел на "вы" со мной:
       "Значит так: выйдете из здания, направо остановка автобуса. До гостиницы
       "Оредеж".
      
       Гостиница была огромной и что странно - полупустой. И без брони можно было
       получить номер. И в гостинице, и на улицах, и в тех учреждениях, где мне
       приходилась бывать, и в редакции газет меня настигало странное ощущение
       единообразия лиц - абсолютное этническое единообразие - евреев не было даже в
       аптеках, по которым я бегала, простудившись. И кавказцев не было. И даже в
       гостинице. И оказалось, что это скучно, нудно и скучно, когда толпа не расцвечена,
       монотонна, без всплесков и выкриков, сплошь бледнолица, курноса и смазана.
      
       И я позвонила Мише, пожаловалась ему на охватившую меня тоску и попросила:
      
       -Приезжай. На машине. Я знаю, что ты сам не можешь. Позвони Васе, он
       согласиться. Я вам сниму номер, и мы будем ездить в совхозы, ты
       порисуешь...
      
       Миша просьбу мою воспринял, как чистую дичь - но я-то знала, что говорю. Через
       три дня их физиономии внесли некоторый баланс в этнографию калининской
       публики. Мы с Мишей жили в двухместном номере, Вася в бывшем моем, и каждое
       утро, чувствуя себя при исполнении, справно подавал авто к гостиничным дверям.
       Мы отправлялись глазеть на разверстые хляби Нечерноземья. Зная, что приедут
       ленинградские журналисты на развороченные экскаваторами поля являлось местное
       начальство, образовывалось что-то вроде стихийных митингов и что поразительно,
       что ни меня, ни Мишу так не волновали речи говоривших, как Васю.
      
       Жалобы на скверную почву, на несвоевременные поставки керамики, на козни
       областного начальства, - всё выслушивал Вася, к нему собственно и обращали
       свои речи ораторы, в его внимательные серьезные глаза глядели, а он сдержанно
       неулыбчиво слушал, иногда кивал в знак полного согласия и только на обратном
       пути по дороге в гостиницу и весь вечер до самого сна бурно возмущался царящим
       кругом бардаком. А я, вернувшись в Ленинград, написала бодрый, полный надежд
       на лучшее будущее очерк под названием "Украшающие землю", его снабдили
       Мишиными зарисовками, на которых он, как хороший дантист всем вставил
       недостающие зубы, и уже готова была забыть о своем очередном журналистском
       опыте, как вдруг меня настиг Васин вопрос.
      
       - Слушай, а ты не могла бы устроить Моте прием у Брежнева?
       - То есть?
       - Ну ты же журналистка, уважаемый человек, тебе легче приема добиться.
       - Во первых, я совершенно никем не уважаема. А во-вторых, зачем Моте к
       Брежневу?
       - Понимаешь, я тебе не говорил, но у меня есть брат. Младший брат. Если бы
       ты его увидела, ты бы не поверила, что он мой брат - такой он красавиц!
       Огромного роста, не как я - у нас отцы разные, но его нельзя не любить, он
       такой большой и такой добрый... И вот несчастье случилось: он с
       товарищем сняли девочку, она сама согласилась, но вдруг у неё началось
       кровотечение. Они испугались, Давид скорую вызвал, её увезли, а их
       арестовали. Был суд, а девчонке конечно неудобно было признаться, что она
       сама согласилась с двумя - она сказала, что они её изнасиловали. Теперь
       Давид в тюрьме сидит.
       - Так, - говорю - Ну и что же Мотя от Брежнева хочет?
       - От, ей Богу! - вдруг рассердился Вася - Ну как ты не понимаешь: девчонка
       сама согласилась! Она уже подтвердила это, а что порвали её, так Мотя
       только один вопрос хочет Брежневу задать: "Разве мой мальчик виноват,
       что у него большой член? За это надо в тюрьму сажать?"
      
       По правде говоря, мне понравилась постановка вопроса и я искренне пожалела, что
       не могу устроить Моте прием у генсека. К тому же что-то надломилось в наших
       отношениях с Васей. Как-то он разочаровался во мне. Даже не во мне, а вообще в
       журналистике. Дело довершило мое злополучное сватовство.
      
       Ещё в Калинине я спросила Васю, как продвигаются его дела с Надей - я имела
       ввиду, его договоре ней по поводу фиктивного брака и совместного отъезда, но
       Вася посмотрел на меня странным долгим взглядом и ничего не ответил. Этот
       взгляд смутил меня - я не поняла его значения, можно было подумать, что
       неуместным образом, я вторгаюсь в его личную жизнь. Немного обидевшись, я не
       спрашивала его о Наде, впрочем, про себя решив, что наверное ничего из этой
       затеи не получилось. Мне казалось, что я достаточно хорошо знаю свою
       некрасивую, сумбурную, способную на дикие поступки, мечущуюся от отчаянья к
       надежде приятельницу. Вернувшись в Ленинград я очень скоро была озадачена
       услышав раз другой, третий от самых разных общих знакомых одну и ту же фразу:
       "Надя со своим жиголо..."
       -Вчера пришла Надька со своим жиголо...
       - Жаль, что ты не пришла. Народу была тьма! А Надежда со своим жиголо... -
       и так о чем угодно, о вечере поэтов, просто о сборище у друзей, о встрече в
       ресторане, и даже в филармонии.
      
       И это словечко "жиголо" - я сразу догадалась, что пустила его в оборот сама Надя,
       больше некому было - произносилось с таким смаком, видно, так всем
       импонировало, что породило на Надю никогда прежде не имевшую места быть
       моду. Раньше только и слышно было: "Ой-ёй-ёй! Только, давай без твоей Нади!"
      
       Самого-то Васю многие и прежде знали, со мной и Мишой он часто появлялся в
       нашей компании и все давно привыкли к его любезности, готовности помочь,
       умению умно и тактично слушать: как-то у нас дома собралось много народу на
       приезжего из Москвы барда, очень нервного, раз и навсегда уязвленного
       ущемлением его славы Окуджавой и Высоцким - он даже не мог скрыть этого
       своего уязвления и как только смолк шум голосов язвительно спросил: "Ну что,
       может Высоцкого вам спеть?" и кто-то бестактно выкрикнул: "Затопи ты мне
       баньку". Бард с искаженной сарказмом физиономией тут же стал укладывать в
       чехол гитару, но Вася подошел и ласковыми глазами глядя, каждое слово прямо в
       душу вкладывая попросил, извинился за всех, за себя. Бард утешился начал петь,
       но в это время кому-то с соседкой переговорить понадобилось и тут уж с
       истерическим матом бард швырнул гитару - и конечно же это Вася её поймал, не
       дал упасть, разбиться и опять утешил разбушевавшегося певца, нашел слова - это
       при том, что из всей компании он единственный ни единой песни этого человека
       не слышал, он и об Окуджаве ничего не знал, и к Высоцкому никакого интереса не
       испытывал. Ни сколько бы и где бы не появлялся Вася в моем обществе ни кому в
       голову не приходило называть его моим "жиголо". Как и когда Надя пустила в
       обиход это словцо, я не знаю, но определенно она, и это придало ей неизъяснимый шарм.
      
       У нас Вася теперь не появлялся совсем. Зато внезапно днем пришла Надежда.
       Явилась без звонка. Высыпав на кухонный стол горку гречневой крупы, я
       терпеливо пригоршню за пригоршней выбирала черные ошкурки перед тем, как
       сварить кашу. Надя, застав меня за этим занятием, растянула свой большой, какой-
       то губошлепый рот в презрительную улыбку: "Ты случайно макароны не
       продуваешь?" - спросила она, намекая на мою потраченную на дерьмо жизнь. Что-
       то сильно изменилось в её облике и я не сразу поняла, что, но через минуту с
       удивлением отметила, что одета Надя с ног до головы в заграничные шмотки.
       Заметив, что я разглядываю её, Надя встала передо мной посредине кухни
       выставило вперед кривую ножку в высоком на шнуровке сапоге и нравоучительно
       произнесла: " Девушка должна быть не сфарцована по частям, а сфирмована
       полностью. Ты согласна?" Идея для меня недосягаемая, но я была с ней согласна.
       Однако вопрос повис в воздухе, но Надя не дала ему висеть долго: "Скажи, как ты
       относишься к группенсексу? Тебе нравиться?" - внезапно спросила она и я обалдела.
      
       - Понятия не имею. Никак. Я как-то никогда - я хотела сказать, что как-
       то никогда не задумывалась на эту тему, но Надя за меня закончила фразу:
       -Никогда не побывала? Странно! - лицо её выражало искреннее
       недоумение: - А с Васей?
       -Надя, иди к чорту! - рассвирепела я. - Ты что спятила?
      
       - Эта его девочка из "Березки" с виду такая тихоня, но знаешь, это было
       совсем не плохо... - не обращая внимание на меня говорила Надя и при этом
       её красивые прозрачные очи глядели на меня с ангельской невинностью. -
       Вообще, меня поражает: ты вроде бы, что-то пишешь, но человек не
       обладающий внутренней свободой, жаждой познать...
      
       Я взяла себя в руки и твердо ввела разговор в нужное мне русло: "Надя, так ты
       уезжаешь с Васей?"
      
       - Я? - удивилась Надя так будто первый раз услышала о предполагаемом
       отъезде. - С какой стати?
      
       - Разве он не предлагал брак, ну и всё прочее?
      
       - Предлагал. И даже деньги дал. Аванс так сказать. Но знаешь, do ut des...
       Латынь: "даю, что бы и ты мне дала..." - и Надя дико расхохоталась
      -- bis dat qui, cito dat - пробилось сквозь хохот.
       Внезапно он оборвался, и Надя вылила на меня ещё раз ушат презренья:
       -Надо учить латынь: Вдвойне дает тот, кто дает скоро...
      
       А еще через какое-то время я случайно прочла в газете небольшое сообщение
       об ограблении "Березки". А еще через пару дней объявился Вася. Он пришел,
       выложил на стол томик Бабеля и сказал: "Эта твоя Надя сумасшедшая. В загс не
       пришла. Я же ей деньги дал. Звоню, а она - ты представляешь, по телефону
       спрашивает: "Вася это ты со своей шлюшкой грабанули "Березку"? телефон же
       прослушать могут! Она что подставить меня хотела? Нет, ты представляешь? Я
       бы убил её в эту минуту. Дай мне её адрес!"
      
       И я испугалась за Надю.
      
       - Так, - говорю, - Вася, ты ей деньги дал? А как насчет этого, "группенсекса"?
       Он сразу остыл. Только начал тянуть свое: "Ты такая интеллигентная...", но я не
       дала ему раскрутить шарманку. И тогда он решил не то оправдаться, не то напасть
       на меня.
      
       - Ты зачем мне такую уродину подсунула? К тому же бешенную. Я не мог её
       один трахнуть Понимаешь? Я Алену просто на помощь позвал....
       - Ничего я тебе не подсовывала. Вот книжку я тебе подсунула. Ты прочел её?
       мне не хотелось ссорится с ним, я решила поговорить о чем-нибудь
       другом, о Бене Крике, о том как...
       - Нет. Мне это не интересно. Мне читать вообще неинтересно. Я не понимаю
       этого: зачем люди книжки пишут, зачем люди читают их? Если я до этого
       ничего не читал и как-то жил, скажи, для чего мне эту читать?
       - Но ведь интересно же...
       - Нет, мне не интересно. И знаешь, что я тебе скажу: вот если ты такая умная
       и много книжек прочла, почему ты простой вещи не знаешь: или совсем
       никогда не имей дела с человеком, которого в чем-то считаешь ниже себя,
       или, если уж знаешься с ним никогда не дай ему понять, что считаешь себя
       выше его...
      
       Сказал и пошел к дверям. И я не задержала его. Он ушел, а я всё ещё сидела и
       думала. Я думала о том, почему Вася сказал мне эти слова. Я думала о том откуда
       они взялись в его непотревоженной чужими мудрыми мыслями голове.
       Я думала о том, что, никогда не сумею их забыть.
      
      
      
      
      
      
      
       16
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Беломлинская Виктория Израилевна (julietta60@mail.ru)
  • Обновлено: 23/02/2009. 65k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
    • Оценка: 4.47*6  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.