оборванец, высвободился из папиных объятий и в галантном поклоне склонился
над маминой рукой - Вы всё такая же неизменная красавица!
- Ах, бросьте, Саша, откуда вы!?
- Из Франции, мадам. Из Парижа...
Отца демибилизовали через год после окончания войны, но с тех пор, как
разрешили людям возвращаться из эвакуации, в нашем доме постоянно кто-
нибудь жил. И это было нормально. Еще зияли обрушенными крышами,
отвалившимися стенами разбомбленные дома - люди вернулись, а их дом или
разбит, или кто-то из разбитого дома поселился в их жилье. Или дров нет - топить
нечем. Или топить нечего. И просто старались ютиться ближе друг к другу -
комната соседки Лины стояла запертой, мы видели её всего однажды: ей и двум её
сестрам сбившись в одной комнате где-то на другом конце города легче было
откормиться после блокады. Вскоре после того, как мамина подруга Люся с дочкой
и бабушкой Анаидой обрели своё жильё и съехали, появилась первая жена папы,
Лида.
В опорках на страшно распухших, водой налитых ногах. Она прожила у нас
всю осень и всю зиму. Постепенно пришла в себя и стала неплохо зарабатывать.
жила у нас всю осень и всю зиму. Постепенно пришла в себя и стала неплохо зарабатывать. Она была отменной портнихой, с маминой помощью обросла целым ворохом заказчиц. Только мама боялась, чтобы они приходили в дом - могут донести, нагрянет ОБХСС - Лида сама ездила брать заказы, делать примерки. Вернется от заказчицы с отрезом, разложит его на столе и ходит кругами, не вынимая изо рта беломорины.
--
Лидочка, что вы мучаетесь? - спрашивает мама.
--
Не выходит. Нет не выходит... - закуривая новую папироску от старой, бормочет Лида.
--
Что вы дурака валяете? Что - ей тут юбка не выходит? - мама все- таки и сама немного умеет шить, не так, конечно, но кое в чем разбирается.
--
Нет, ей юбка выходит, - выпуская клубы дыма, задумчиво тянет Лида. - Но Вике платье не выходит. Только сарафан.
Платье не выходило никогда, и я на всю жизнь возненавидела сарафаны.
Весной: с первым теплом Лида ушла жить в свою комнату без печки, а на ее месте появилась Ляля Невар. Уже отец вернулся, а Ляля еще нет-нет, да появлялась у нас в доме и оставалась на день- другой. Мама делала вид, что это раздражает ее, но на самом деле лучшего развлечения у нее не было.
--
Лялечка, где вы пропадали? - как ни в чем не бывало, спрашивала она.
--
О чем вы, Ганночка? Вы что не знаете? - взлетали прямые дуги бровей над прямым как на греческой монете переносьем. - Он вызвал меня...
--
Он меня обожает!...
--
Он меня умоляет!...Он так страдает!...
"Он" - это был Сталин...
Уже обтрепанная войной и годами, Ляля, все еще была красива какой то нетутошней красой: узкобедрая, длинноногая, с широким размахом прямых плеч, с лежащим на гибкой шее, тяжелым узлом смоляных, с редкой проседью волос, с греческим профилем без переносья, с глазами, разбегающимися к вискам, из-под ровных дуг бровей, с ярко напомаженным вычуром губ - все, как сама фамилия ее - Невар - слово из незнаемого стиха.
И страшно и таинственно было поразившее ее безумие.
Но маме оно казалось смешным. Правда, она виду не подавала, выслушивала,
расспрашивала - всё очень серьезно, сочувственно, и Ляля ей доверялась вполне.
Вдруг вскакивала:
-Гануся, разрешите позвонить?
- Ради Бога, Ляля... - и та снимала трубку, прикрывшись ладошкой, почти
шепотом называла какой-то номер телефонистке -"Наверное, свой собственный
называет - доказывала потом мама отцу - Да-да, ты не думай, сумасшедшие
очень хитрые бывают!" - Конечно, конечно приеду - шептала Ляля в трубку -
Ты не беспокойся, береги себя, обещай мне!
- Вы, представляете, Ганночка: Он умаляет меня быть на параде - склонялась
тут же над мамой, и та притворно ойкала:
- Ой, а я думала, вы Первое мая с нами встретите!
- Ну, что вы, Ганночка, как я могу!? - смущенно и счастливо лепетала Ляля и
исчезала. Появлялась не раньше, чем через неделю после праздников. Где на
самом деле она провела эту неделю, можно было только догадываться - скорее
всего какой-то любовник у неё был - ну, не Сталин, попроще, уж больно
живые детали интимной жизни доверяла Ляля маминым ушам. Детским ушам
они не предназначались, но потом можно было подслушать, как мама делилась
своими впечатлениями с отцом:
- Нет, как тебе это нравится? Он её трико на голову себе надевает?! Наверное,
тоже не в своем уме... А ты помнишь?... - и перебивая друг друга они пускались
вспоминать, какие сногсшибательные приемы устраивала у себя Ляля до войны. По
три раза в год она праздновала свои дни рождения. Весь высший командный состав
Ленинградского военного округа приглашался на эти праздники. Подарки дарили
шикарные. Могла быть богатой женщиной. Но Ляля всякий раз накрывала стол
сервизом и хрусталем взятыми напрокат в торгсине, а подвыпив, имела
обыкновение плясать на столе канкан, разбрасывая ногами всю эту прокатную
роскошь.
- Думаешь, кто-нибудь из тех? - выплывая из радужных воспоминаний
спрашивала мама.
--
Вряд ли кто-нибудь уцелел... Не знаю, как она выпуталась...
- А знаешь, может быть, она тогда и спятила...
- А, чорт её знает...- обрывал разговор отец. Ему не нравилась Ляля, её безумие
казалось ему святотатственным, оно не развлекало его, только вселяло
безотчетный страх - он боялся Лялиных любовников - и Того, что был лишь
плодом её больного воображения и, ещё больше, предполагаемого другого -
попроще.
Однажды Ляля сообщила, что по Его просьбе переезжает в Москву, и исчезла
навсегда. И никто не искал её.
А вот тогда, за несколько дней до начала войны, отец носом рыл землю, пытаясь
найти Сашку. Проклинал себя, что дал ему деньги - не много, всего-то на бидон
пива, но мама всё талдычила, что Сашка попросту ушел с этими деньгами
бродяжничать и не вернется пока всё до нитки не пропьет. Папа переодел Сашку в
свои новые брюки, роскошный пиджак - клетчатый, спортивный, на кокетке, с
накладными карманами - в карман положил свою любимую трубку. Эдаким
английским денди, опаленный бродяжьим солнцем, ставший под ним абсолютным
блондином, худощавый, подбористый Сашка пошел с бидончиком к пивному
ларьку. И стол уже Ганна накрыла, без водки, конечно, Сашка никогда и не просил
водки, он вообще появлялся только уже после запоя, а тут заикнулся: "Ну, может,
пивка, Изя?" - и Изя не устоял. Самому пива хотелось. Вот, чего не мог простить
себе: Сашку отправил - сам поленился. Тот ушел и не вернулся.
- Что ты бегаешь по милициям!? - возмущалась мама - Ты что, не знаешь, его?
Пропьет всё до нитки и вернется...
- Замолчи! - заходился в крике отец. - Не смей со мной о нем говорить! Что ты
знаешь о нем!? Он мой лучший друг!
В самом деле: что она могла знать о Сашке? Вот уж не думала она, выходя замуж,
что лучшим другом её мужа окажется пропойца-бродяга. Но что точно - так точно:
он всегда возвращался. И не только пропившись до нитки. То есть совершенно не
поэтому. Ему ведь на самом деле ничего не нужно было. Он был бродяга по
природе своей. Была бы дорога, всё равно куда, лишь бы уминать её босыми
ногами, рухнуть в любой канаве, если сморит сон, навстречу дождю и ветру с
непокрытой головой - недаром в детстве любимой книжкой Саши Ефимова, сына
видного петербуржского инженера-электрика, была книга Ренана "Рыжик".Не
простой он был бродяга, а, главное, при всяком своем появлении деликатностью,
галантным обхождением неизменно покорял мамино сердце. Но на самом деле, он
не был сухопутным человеком. В четырнадцать лет сбежал из роскошной
квартиры в целый этаж в доме на Миллионной, от мамы-папы, гувернера-француза,
оставив родителям в утешение двух младших братьев-близнецов. Нанялся юнгой
на торговое судно. И уже заправским морским волком случайно столкнулся на
улице с тринадцатилетним еврейским пареньком, бредившим, как сам он когда-то,
морем. Научил его выкрасть у родителей свидетельство о рождении, исправить год
- в юнги не брали младше четырнадцати - привел на корабль и взял под своё
крыло. С тех пор ничто в этой жизни их не могло разлучить навсегда. Но покуда
Сашка болтался по морям-океанам, сухопутная жизнь шла своим чередом, и его
братья-близнецы тоже время зря не теряли. Они блестяще закончили императорское
балетное училище, им предстояла карьера блистательная, правда, многие считали,
что Миша одареннее Николая, но так, возможно, стали говорить, потому что Миша
не вынес петроградского голода, ослаб, заразился тифом и умер, а Николай, как
мог, выживал, а в двадцать четвертом году уехал в первые советские балетные
гастроли в Германию и никогда не вернулся.
И тогда Сашке закрыли загранвизу.
Но еще не ворота порта. Торговый флот еще некоторое время жил своими
бесценными традициями и, согласно им, стал Сашка "бичкомером" - моряком,
гуляющим по берегу, а мой отец - еще холостой, заправский морячок - его
патроном. Это значило, что ни в Лондоне, ни в Сиднее, ни в Ливерпуле он ни на
минуту не забывал, что там в родном порту его ждет самый надежный человек на
свете - тот, кто будет бдительно следить за его девушкой и, если понадобиться, в
смертельной драке отбивать от неё незванных ухажеров; тот, кто не раз наведается
в родительский дом, починит, если что сломалось, из-под земли выкопает
лекарство для заболевшей мамы, если нужно, найдет врача; тот, кто первым
встретит у стенки пришвартовавшийся корабль и ещё стоящему на палубе моряку
прокричит все сухопутные новости. Это значило, что ещё с палубы, широко
размахнувшись, моряк кинет и Сашка поймает матросский мешок с барахлом и
найдет в нем точно такую же пару "лакишей", как та, что на Изе, и в тон им пару
лайковых перчаток, и английский клифт тончайшей шерстяной фланели, ну, и все
прочее. То время, что моряк на стоянке в родном порту, они неразлучно проведут
вместе - сначала эдакими франтами по лучшим питерским ресторанам - как
однажды сочинил Изя на мотив "Кирпичиков":
"Ром и водку пьем,
Про моря поем
И красотки танцуют для нас.
Всё, что было здесь:
Деньги, совесть, честь -
Все за пару чарующих глаз...."
...ну, а потом по дешевым портовым кабакам, спуская понемногу заграничное
барахло. Но все, что уцелеет, Изя перед выходом в новый рейс оставит Сашке...
Он, однако, не только песенки сочинял - он выпускал на корабле стенную
газету, сочинял морские байки и плавно пересел с корабельной "банки" на
скамью Государственного Института Журналистики. Свидетельства об
окончании школы не понадобилось - по комсомольскому набору брали без
всяких свидетельств. Но учиться пришлось совсем не долго: в один
прекрасный день профессора ГИЖа, все без исключения, оказались врагами
народа, и институт закрыли. Примерно в этот же день, перед шатающимися без
дела моряками закрыли ворота в торговый порт. Партия охотно доверила свое
могучее оружие - печать - моему недоучке-отцу, он так и говорил потом:
"Пишет не тот, кто институты кончал, а тот, у кого перо в руке!", а Сашка
пошел топтать Российские дороги. Он никогда не крал и не просил подаяния.
Морская жизнь, начатая юнгой и законченная матросом первого класса,
обучила всему: он был заправским электриком, латать умел не только паруса -
еще мальчишкой сам вшивал клинья в клеши, придавая им океанскую
необъятность; мог лудить, и паять, и тачать сапоги, и драить полы, и любую
машину починить, любой прибор. А заработать всего-то требовалось на
выпивку и закусь. Но, когда человек спит под открытым небом, под мостом
вповалку с такими же бродягами, как сам - без потерь не обходится. Воровать у
него нечего было - ну, значит, сам потерял паспорт. Попал в облаву, и первый
раз посадили его за беспаспортность. Срок дали небольшой. Отсидел, пришел к
к нам, отец его напарил в ванной, сам спину тер, переодел, сунул в карман
пиджака свою любимую трубку, и пошел Сашка с бидончиком за пивом. Пока
стоял в очереди, тершийся вокруг беспризорник полез ему в карман - в тот
самый, где лежала трубка. Сашка схватил его за руку и врезал. Пацан
заголосил, люди загалдели: "сироту, фраер, бьешь?!", а кто-то мента кликнул.
Или сам на шум прибежал. А у Сашки всех документов - справка об
освобождении, в которой четко сказано, что жить ему положено не ближе, как
на сто первом километре от Питера. От Ленинграда, то есть. Такое дело, что
долгого разбирательства не требовало - пока отец наводил справки, Сашка уже
ехал в телятнике по месту назначения. Но не доехал. Война грянула. Отец ушел
на фронт так ничего и не узнав о судьбе друга. А на хвост состава, в котором
везли Сашку, наступали немцы. На каком-то полустанке вохровцы забили
вагоны с арестантами досками - может поджечь хотели? - да не успели:
пришлось срочно дать деру. Вагоны с живым товаром целёхинькими
достались немцам. И в полном составе были отправлены трудиться на благо
Третьего Рейха. Наверное, дабы не засорять чистую немецкую землю
уголовным элементом их отправили на работы во Францию
- Как из Парижа? - мать не может поверить, что из Парижа можно в таком виде
явиться. Из Пензы - да, из Перми - естественно, но из Парижа?
- Представьте себе, Ганночка. На своих двоих. Путь не близкий. Год с лишним
шел, при том стараясь избегать нежелательных встреч...Так что, извините,
пообтрепался...
Весомые причины были у Саши избегать нежелательных встреч. Большие
дороги обходил стороной, ни разу никакой транспорт не остановил -
рассказывал он, уже умытый, переодетый, за уставленным всем, что было в
доме съестного, столом. Но ел он мало.
Всегда ел мало, ни голода, ни холода не боялся, спать привык на голой земле, в
одежде, в обуви не нуждался даже зимой, зато был на все руки мастером, к
тому же, как всякий моряк торгового флота, мог изъясняться на сленге всех
народов мира. Он, собственно мог и лучше - французским владел свободно, но и
немецкому его в раннем детстве старательно обучали - отец надеялся, что сын
пойдет по его стопам, станет инженером-электриком. Однако, виду не подавал.
Жизнь научила его не выставляться и лишнего на себя не брать. И того
достаточно, что проносить неволю было ему легче, чем многим другим, к тому
же - мастер на все руки. Это скоро было подмечено и избавило его от тяжелых
дорожных работ. Стали его гонять под конвоем в разные концы города, в
немецкие комендатуры по всяким надобностям - где проводку наладить, где
полы надраить, где мебель починить...
-Одно плохо, Изя, - сказал под конец рассказа Сашка - скверная появилась
привычка у меня: не могу спать в темноте. В бараке всегда лампочка горела,
сам понимаешь, привык...
Отец вкрутил под потолок коридорчика между пустующей комнатой соседки
Лины и прихожей лампочку в двадцать пять свечей, поставил туда раскладушку,
тумбочку и завесил вход тяжелой шторой. Там Сашка мог не только спать при
свете, но и днем при всяком звонке в дверь скрыться от любопытных глаз.
-Ой, вы штору повесили? - удивлялась зашедшая одолжить соли соседка.
-Да нет, это Лина была и повесила, что бы мы в её коридорчик, не дай Бог, что-
нибудь не поставили... - скривив губы врала мама и поспешно уводила разговор в
другую сторону...
И не могла понять: ну, чего он вернулся? Мало того, что из плена, без документов,
так ведь, сам знал, что срока не досидел. Едва отец стал наводить мосты, пытаясь