Lib.ru/Современная литература: Беломлинская Виктория Израилевна. На Златом Крыльце Сидели...

"НА ЗЛАТОМ КРЫЛЬЦЕ СИДЕЛИ"...

- Погреб запнул? Слышишь, я тебя спрашиваю, погреб запнул-

то? Оглох, что ли?

- Отстань, закрыл я погреб, понятно? Закрыл...

- Скажи, грамотный какой, ах ты господи, рожа паскудная...

Собака и то по-человечески ответить может, не то что ты...

- Пошла ты...

- Сам, сам и иди... Тебя здесь не держат... А меня посы-

лать нечего! Да не шипи, не шипи, сукин ты сын, я тебя, зна-

ешь, как пошлю - так пошлю - не воротишься... Сам ты сволочь

и есть...

И так без конца. Вместо милого дачного ку-ка-ре-ку будит

меня их брань.

Но это сущий пустяк по сравнению с тем, что случилось на

третий день моего приезда. Вот уж не повезло мне тогда: ведь

могла же я быть в лесу или на море и не видеть этой безоб-

разной сцены. Но ленивая дачная мечта - поваляться с книгой

на раскладушке вытянула меня на балкончик - солярий, как

важно со значением - даром что плата особая - называют его

мои хозяева. И с высоты этого самого солярия мне был прек-

расно виден весь их участок со множеством каких-то выгоро-

док, сараев, пристроек с крошечными грядками, затянутыми по-

лиэтиленом, такими дробными и маленькими, что кажется обыкно-

венный мешочек за 5 копеек возми и хватит соорудить такой

парничок; а между ними без конца поленницы дров, такие же

убого коммунальные, как и весь этот дом. И забор тоже комму-

нальный, местами чиненный, местами скошенный, не с одной

калиткой, а с двумя, и каждая из них для разных хозяев, и

каждая напрасная, потому что в одном внезапном месте забор

обрывается, образуя свободный вход, как бы отчеканивая бес-

печный характер хозяев, которым надлежало здесь довести его

до конца и не пожелавших это сделать.

Именно к этому провалу и подкатил, подымая столб пыли,

рафик, дверца его раскрылась, и маленькая пухлая блондинка

со вздернутым носиком на типично по-городскому синеватом ли-

це выскочила на дорогу и направилась к дому. За ней из маши-

ны появились двое синеньких детишек, мальчик лег восьми и

девочка лет шести. Они припрыгнули разминаясь, что-то про-

кричали не громкими еще, городскими голосами и еще робко за-

прыгали вслед маме.

Я видела как Клавдия Васильевна обернулась на приезжих и,

не проявив никакого к ним интереса, продолжала стирать воз-

ле своего крыльца.

"К кому же они?" - подумала я, но не успела додумать, как

раздался голос прибывшей:

- Ну вот, кажется, здесь! Скажите, а где Григория Яковле-

вича или Клавдию Васильевну найти?

- Уж где вам Григория Яковлевича искать и не знаю, а Клав-

дия Васильевна я буду, - распрямившись и вытирая руки о пе-

редник сказала та. - Вам что же?

- Здравствуйте, - и женщина протянула руку, во рука ее,

никем не подобранная повисла в воздухе, и уже будто что-то

предчувствуя, женщина торопливо пояснила. - Приехали мы,

Клавдия Васильевна. Мама же у вас снимала зимой, но понимае-

те, гак получилось: у мамы инфаркт был... она теперь не может

с детьми... Мне пришлось...

Мне было отлично видно, как Клавдия смотрела на нее, и

выражение ее лица трижды от начала до конца, будто титры

фильма, предпослало начало ужасной сцены.

Сначала Клавдия увидела блондинку, увидела ее всю, и вооб-

ражение ее нанесло на синеваго-бледную кожу тот самый, мне

на зависть, удивительный персиковый загар, каким одни только

блондинки загорают, стоит им день-другой поваляться на пляже,

сквозь который вдруг проступает нежнейший золотистый пушок -

увидела ее пляжную, дачную, распутную во что бы то ни стало,

и тут же в сознании ее выстрелило: "Мама не может, мне приш-

лось" - и туг же догадка: "Гришка сдавал, сволочь, вот про-

хиндей... Ну, нет!.." И вмиг выставившись вперед большой от-

вислой грудью, отставив свой многомясный зад, она подбочени-

лась и прямо глаза в глаза, свои заплывшие в складках кожи,

обугленной поверху и прорезанной недоступными солнцу расще-

линами морщин, водянистые глазки, в ее разверстые испуганно-

глупо - не понимающие очи, грубо взвизгнула:

- Нет уж, не выйдет вам! Много вас туг найдется. Подикося

другое местечко поищи...

- Но мама...

- А вот то-то что мама! Одним сдавали, а гляди-ко прика-

тила краля...

...Господи, как мне хотелось скатиться со своего солярия

и увести эту беленькую поскорее подальше; как я молила бога,

чтобы только он не явился в эту минуту; как хотелось, чтобы

синенькие дети не услышали...

Ну зачем мне-то было гак переживать? В конце концов, ка-

кое мое дело, каким боком меня это все касается?..

Еще стоял снег. Еще был март. Мой трудный март. Прожить

его до конца, потом еще, на втором дыхании, протащить малень-

кий остаток сил сквозь апрель, а потом плюхнуться в неска-

занное счастье простого бездумного дачного лета - лета из

детства, лета со сливками по утрам, творожно-клубничное, и

чтоб было море, и чтоб был лес, сосны, песок, все - как в

детстве, как положено в счастье, чтоб были "зори ранние и

поздние закаты..." - но где этот кусочек счастья, бывает ли

такое?.. - Бывает! - бодро сказали мне друзья, усадили в ма-

шину и привезли сюда.

- Понимаешь, - говорили они дорогой, - это не курорт, то

есть, не светский курорт, а просто дачное место. Для детей и

бабушек - рай! Зойка, когда была маленькой... Для нас, пожа-

луй, что скучновато... А тебе, после всего...

Все - это шесть месяцев безнадежности, страшных диагнозов,

и вдруг, когда "неврополирадикулит" - длинное безобразное

некрасивое слово я научилась говорить без запинки, вдруг на-

чали шевелиться кончики пальцев, ступни ног, наконец-то но-

ги, руки - и я встала. Ощущение приговоренности еще не по-

кинуло меня, но, среди бесконечных комиссий, удостоверяющих

инвалидность, уже как бы здорового человека, мне вдруг и

придумалась эта вот ослепительная мечта дачного лета.

Потом был разлапистый игольчатый снег на елях, один раз,

видно, чуть-чуть уже подтаявший и вновь схваченный мартов-

ским морозцем, было белое море, неотличимое от берега, в ко-

тором все-таки всем нутром угадывался пляж, и сразу же бес-

поворотно укрепившееся желание: здесь, именно здесь, быть

моему лету.

Мне было шесть лет, когда кончилась первая послевоенная

зима и наступило новое послевоенное лето, и тогда-то как

раз отец демобилизовался и получил какое-то выходное посо-

бие, Я не знаю, много это было денег или нет, но отец с ма-

терью решили все их истратить на беззаботную дачную жизнь.

Я не помнила довоенных дач и не знала, что такое снять да-

чу, жить на даче, но еще я не знала и того, как устали мои

родители быть в тяжелой опасной разлуке, то есть знала, но

понять не могла, как не понимала и того, что они еще молоды,

и им очень нужно не только меня растить, кормить кашами и

одевать по ордерам, но и любить друг друга... И только одно

я ощутила очень сильно на всю жизнь - это то, что было в то

лето счастье. Потому-то навсегда "счастье" осталось для ме-

ня сремительными непостижимыми соснами ввысь, рыжими отто-

го, что маленькая, я больше стволы видела, а кроны взгляду

были нелегки; колючим шиповником, от которого алый лепесток

на губах, и его оранжевыми ягодами, невкусными и мохнатыми

внутри, которые надо было есть, затем, что мама говорила:

"В них витамины, ешь", безбрежной неоглядной полосой песка,

мелкого, чистого и горячего; просторным безлюдным пляжем -

не от любви к одиночеству, а от счастья того пляжа сутолока

теперешних меня мучает и злит; и исподволь, невзначай снача-

ла обернувшись мокрым песком, потом чуть-чуть водичкой, и

так долго-долго мелко, будто немного воды пролилось, но идешь,

и под ногой песок, плотный, ребринками, в точности, как на

стиральной доске - начинается море...

На том пляже мама иногда загорала голой, и с меня трусы

стаскивала, а мне было ужасно стыдно и за нее и за себя, и

я обрадовалась, когда однажды далеко-далеко, совсем малень-

кая, показалась телега с солдатами, и мама испугалась, за-

визжала и стала натягивать сарафан. А солдаты-то и не видели

нас, гак далеко ехали, оттого и маленькими казались...

А в лесу можно было сесть на пенек и вокруг себя целое

ведерко черники набрать...

И вкусом, цветом, запахом, память о том счастье всколых-

нулась во мне, и я ни за что не хотела уезжать, так и не

сняв себе здесь комнаты. Но усталое отчаяние уже вырастало

рядом с надеждой, потому что в каждом из очаровательных до-

миков, в которые мы заходили, хозяева, мило улыбаясь, не

скрывая гордости за уют и красоту своих дач, говорили нам,

что все уже сдано, и дачники у них постоянные, по 10-15 лег

живут.

Наконец, был составлен план "поквадратного прочесывания"

поселка, мы разделились, и вот мой квадрат, и я молю бога об

удаче.

И уже попирая свои эстетические требования, я подхожу к

этому явно коммунальному, всем своим фасадом коммунальному

дому, я прохожу прямо в провал забора, иду к крыльцу и звоню

в звонок. Дверь распахивается, обдавая меня запахом щей, до-

машним и чужим, и в дверном проеме я вижу мужчину в майке.

Это первое, что я увидела. Он был до майки горяч, распарен

печным теплом, и хоть брюки его и были заправлены в валенки

- я сразу подумала: только дома в таких, на улицу он не хо-

дит в валенках, но сверху в одной майке.

И ясно увидела, что вокруг ослепительно белый снег, а

он в майке, и снег еще белее оттого, что загар, еще прошло-

годний, не сошел, и снова напомнилось: пляж, море... И все

было мгновенно и проскочило в голове, и на секунду, ничего

не видя кроме его загара и голубой вылинявшей майки и снега

вокруг, я вдруг поперхнулась словами, которые уже успела вы-

долбить на языке:

- Скажите, у вас не сдается комната?

- Вам комната?.. Вы одна?..

Я почему-то молчала. Молчала, все еще глядя на то место

где из-под выреза майки выбивалась полосочка белой незагоре-

лой кожи...

- Клава, - позвал он в глубь жилья.

- Чего еще? - грубый немолодой голос скрипнул, отворилась

какая-то дверь и рядом с майкой появилась неопрятная бабья

кофта.

Я наконец подняла глаза и увидела их обоих. И снова была

минута остолбенения. Очень недолгая, потому что он уже повер-

нулся, чтобы уйти, но в один короткий миг я успела разгля-

деть это поразительное лицо. Как в страшной детской сказке,

заблудившийся в лесу находит дикое озеро и, склонившись, гля-

дит на себя в его стоячую черноту, и тут же пропадает, уволо-

ченный в подводное царство, так я сама отразилась в его гла-

зах. Но губы, отмеченные полудетской, полуюношеской чувствен-

ностью, когда еще на забыто прикосновение к материнской

груди, но уже познана страсть и женская ласка. И смертельная

тоска в глазах, застывшее море смерти, такой темной воды,

что судорогой безнадежности видишь в них свое отражение, и

этот нежный и жадный рот - все, как начало жизни и ее конец.

Исступленные впадины щек, и волосы, тронутые сединой, слиш-

ком ранней, а может быть и нет, коротко стриженные, мальчи-

шеской челкой, спущенные на лоб.

И все это перебилось, смазалось прозрачной водянистостью

ее дряблого неопрятного лица, И - нет, не мать - решилось

естественно, как будто мне вообще было естественно выяснять

сейчас, в эту минуту, их семейные связи.

"Ну и дура, ну и поделом тебе, - думала я уже секунду

спустя - загляделась на мужика и получила по заслугам, бог

знает за кого, приняли..."

-Не сдается у нас. Сдадено уже то есть... - Как она это

сказала: так "бог подаст" говорят...

"Так и надо тебе, да ну ее на фиг, странно все-таки" -

тихо было после дверного хлопка, будто в доме и не жил ни-

кто, хотя из обеих его труб сочился дымок. И я уже подумала,

не зайти ли с другого крыльца, но для этого надо было выйти

и пройти вдоль забора через калитку, как вдруг, дверь отвори-

лась, и он снова показался в клубах ринувшегося из них пара.

- Зайдите туда, - очень коротко, как ворованные, два слова

сказал он и махнул рукой на дом через забор.

............................................................

Каждый новый день был для Клавдии Васильевны старым. Чем бы ни

начался он, что бы ни случилось в его протяженности - в жиз-

ни ее было так много дней разных и всяких, что нового дня и

быть не могло.

И то утро, когда она закончив свои нехлопотные дела на

рынке, собрав гроши с торговок за места, оглядев поле своей

общественной брани и привычно удовлетворившись наличием и

торгующих и покупающих, будто в ее директорство рынком, как

важно, себе в почет, именовала она свою должность, входило

непременное наблюдение за тем, чтобы одни торговали, а дру-

гие покупали - удостоверившись, что все идет ладно, пошла

за забор рынка и, минуя два дома, вернулась к себе, занялась

стиркой, и тут вдруг подкатил к их дому рафик - то утро то-

же не было для нее чем-нибудь необычным, и скажи ей кто-нибудь,

что развернувшиеся дальше события могли привлечь постороннее

внимание - Клавдия Васильевна только этому вниманию, пожа-

луй что, и удивилась бы. Самой ей было привычно и естествен-

но так вот, бранью и всегда напряженной агрессивностью всего

своего существа, охранять жизнь в ее разнообразной монотоннос-

ти, а что до окружающих, так кто мог из пораспиханных в ком-

натенках жильцов всей округи, из-

вечных ее соседей, втиснутых в свои времянки-сараюхи, удив-

ляться и любопытствовать - когда и им, чего еще привычнее,

могло бы стать как не ее ежедневная битва, равная по накалу

во всем: как в борьбе с двумя никудышними собачонками -

Белкой и Борькой, так с Гришкой, так и с мухами, что вьются

над помойкой, так и с соседскими жильцами, что кое-как помои

бросают, тгак и на базарной площади, где сама ее власть вы-

нуждает властвовать, а значит бороться...

А уж что говорить о жильцах, об этих дачниках. Клавдия

Васильевна их подноготную уж как знала, знала их нечистую

жизнь, плохо скрытую за видимой благополучностью, за внешней

благопристойностью. Вот потому она со спокойной совестью,

как бы даже делясь своим жизненным опытом, и говорила теперь

этой приехавшей на рафике:

- Много вас тут найдется таких, воду баламутить. Это, знае-

те, нас не интересует: видите ль, мама снимала - так вашей

маме и сдадено было, и то уж не знаю, с кем это она договари-

валась, с хозяйкой положено...

- Послушайте, но ведь мы и аванс... - пыталась вставигь

блондиночка.

- А что аванс? Кто давал, тому и возвернуто будет. Чужого

мы не берем. Это не нам, а вам все чужое надобно, все свое-

го мало, все заритесь, - с жуткими намеками, уже захлебыва-

ясь своим разоблачением, размахивая руками, громкоголоснича-

ла Клавдия Васильевна, как раз в тот моменг, когда за спиной

приезжей увидела идущего на обед Григория. И слова ее уже

частично бросались ему, и он подхватил немедленно, не нужда-

ясь в дистанции, чтобы оценить ситуацию.

-Клавка! Чего орешь? Рехнулась?! Люди приехали...

- Какие люди? Какие люди-то?! Да ты кто такой, чтобы рас-

поряжаться здесь?! Тебе, кобелю, надо, так ты не здесь, не

у меня под крышей, обделывай делишки свои, кобелина прокля-

тая - и нелепая, но разящая догадка в тот же миг осенила

приезжую, лицо ее передернулось, и сразу же испуганные глаза

заискали детей, но те сами, детским чутьем, уловив опасность,

подбежали к ней, сунули ручонки в мамины руки, и женщина,

дернувшись всем телом, стала отступать, еще не соображая,

как же теперь и что же будет.

- Господи, как не стыдно? Как вы можете?..

- Стыдно? - Нет, у Клавдии тоже войско в готовности:

Борька с Белкой, скаля мелкие старые зубешки, зажались по

обе стороны ее - это мне-то стыдно должно быть, а?! Да они

тут такое творят, что плевать слюней не оберешься, а мне

стыдно должно быть?! Да на пляжу у ней один, а в бар, видишь,

в бар идти - другой, а на субботу да на воскресенье третий -

муж, видите ль, - а мне стыдно?! - Чью-то чужую грешную

жизнь, приплетая ни к селу, ни к городу, а впрочем, как знать,

выкрикивала Клавдия Васильевна. И тут Григорий, подступаясь

к ней вплотную, словно готовый уничтожить, физически затк-

нуть ее разбушевавшуюся глотку, удушливо зашипел:

-Хватит, ведьма, заткнись, говорят! На людей посмотри...

- Насрать мне на людей! Тыщи их, а я одна, на всех не

насмотришься, - и Клавдия Васильевна взмахнула руками, раз-

вела, показывая невозможность насмотреться и одновременно,

как бы, отмахивая гришкино нападение, мотнула головой, и в упор

встретилась с чьими-то внимательными глазами, глядящими

сквозь перила балкона соседнего дома...

Что-то кольнуло ее, заворожило на минуту, она упустила

какой-то момент борьбы; движение рук уже вялое, превратилось

само собой в пустую отмашку, ото всего, с чем нет больше жа-

ру бороться; она повернула к крыльцу, но пошла не к корыту,

а мимо него, за дом, тьфукнула еще по дороге, но уже совер-

шенно неопределенно:

- Тьфу, проклятущие,- даже как-то в третьем роде, ни к

кому не относительно...

Григорий никогда Клавдию Васильевну пальцем не тронул бы,

она и бояться-то его не могла. Что-то другое остановило ее.

Он понял это, но что именно, задуматься не успел, маленькая,

не то чтобы хрупкая, нет, скорее даже пухленькая в теле, но

какая-то вся слинявшая, с упадком сил, отпечатавшемся на лице

и низким давлением, блондиночка стояла перед ним, держа двух

синеньких ребятишек за руки и, вздрагивая губами, бесслезно

плакала.

"Что ей делать теперь, все равно деваться некуда, - поду-

мал Григорий и потому сказал совсем не вопросительно:

- Так что, значит, поселитесь или как...

- Это безобразие, возмутительно. Я прямо не знаю...

-Не возвращаться же... Все равно деваться некуда, -

вслух уже сказал Григорий и, вдруг, страшная, привычная па-

мять толкнула его в грудь, и он снова, навязчиво, дико, по-

сумасшедшему, раз, другой, третий повторил: - деваться неку-

да, все равно, деваться некуда, деваться некуда...

- Ой, что с вами?! Что с вами?! Подождите, куда же вы?

Да мы останемся! Нет, это сумасшествие!.. Да подождите вы! -

И блондиночка, потеряв ручки детей, бесстрашно цапнула за

рукав ринувшегося к дому Григория.

.........................................................

Нет, был в жизни Клавдии Васильевны день, ни на один дру-

гой не похожий.

День, которого она не ждала. И даже желать не могла, хо-

тя именно в событии этого дня и сосредоточились все ее жела-

ния, но сами они были так необычны, противоестественны, что

исполнение их было нежеланно. И не задумываясь над подобным

парадоксом, Клавдия Васильевна никогда не знала, почитать ей

этот день счастливейшим в своей жизни, или проклятущим, - не

знала и попросту назначала его то тем, то другим. Но был он,

однако, единственно особенным днем, который отличала она от

всех остальных. Это был день, когда Гришка вернулся...

............................................................

Каждое утро у дверей магазина еще за полчаса до открытия

сталпливалась очередь пенсионеров, бабушек, дедушек, моло-

дых мамаш с детишками; торопливая, переминающаяся с ноги на

ноги очередь - непонятно, почему и зачем на отдыхе - тороп-

ливая, а не спокойная, до того, что не успевали открыть ма-

газин, как тут же начинался скандал.

- Вы не стояли. Может, скажете еще - с вечера занимали...

- Куда продавщица ушла?

- Товар принимать?!

- Безобразие!

-Не могут заранее...

-Нет, действительно, непорядок! В дачном месте не могут

торговлю наладить!

-Да, да, пожалуйста! Килограмм творогу, полкило сметаны..

Колбасы... Девушка, а это не докторская? Нет, мне докторской,

двести грамм... Молочная? Докторской нет? Безобразие.

- Что вы задерживаете! Какая разница, молочная, доктор-

ская? Девушка, а творог только жировой?..

Очередь толпится и у ларя "Воды-соки" и на почте, где на

все помещение раздается чей-то нетерпеливый крик в трубку:

-Алло! Москва! Алло! Не слышно, девушка! Алло, Мусенька!

Да, да, погода хорошая! Очень плохо с продуктами. Сметана

замечательная! А? Надоела, понимаешь...

На пляж тянется густая толпа, расцвеченная яркими надув-

ными матрацами, надувными кругами, лягушками, лебедями -

будто то движется демонстрация, и люди несут транспаранты,

знамена - символы воздуха, счастья, мира...

.................................................................

А когда началась война, Клавдии Роговой подкатывало под

сорок. Вот уже второй десяток пошел, как все ее считали за

вдову, но сама она вдовой себя не считала, и грехи свои вдов-

ством не прикрывала. Потому что слишком короткое несчастли-

вое замужество за потонувшим, по пьяному делу мужиченкой, не

оставило ей ни капли светлой памяти, не сделало ее матерью,

и даже не с него началось ее женское понимание мужчины. Креп-

кая, сочная, как свежий овощь, не то чтобы красавица, но со-

держащая себя в какой-то чистой привлекательности, она не

раз потом могла выйти замуж, да как-то все волынила, не ви-

дя вокруг примера счастливой семейной жизни.

Ее половина дома впиралась стенка в стенку в жилье Люськи

Мякишевой, и когда бы Клавдии ни довелось дома бывать, слы-

шались ей из-за стены стоны да причитания Люськи, проклятия

ее беспробудному пьянице мужу. А порой, семейный скандал сам

собой выкатывался во двор, муж Люське в морду лез, а та виз-

жала истошно. И тогда уж без клавдиного участия не обходилось.

Здорова да ухватиста, она выходила в самую драку, и разводя

широко крепкие руки, пихала в стороны и Люську и мужика ее:

- Не вопи, дура, ишь, развопилась! Ты ж у нас щастливая,

не то, что я, за мужиком живешь! Ишь, давеча, сама мне пеня-

ла, что я холостую...

- Да ты не лезь, не лезь, - толкая к воротам хилявого

Люськиного мужика, продолжала Клавдия свое торжество. - Я

те двину, собаке слизать нечего будет, сопля голландская...

И утихомирив семейный скандал, Клавдия с особым злорад-

ством прифуфыривала себя, еще и духами напрыскает, и обяза-

тельно зайдет на люськину половину, спросить дома ли Зинаи-

да. Зинаида была люськина сестра, старая дева, уж это опре-

деленно, все давно на нее рукой махнули. Рожа у нее была

лошадиная, сама - вся какая-то мосластая, косолапая, длинно-

рукая, сутулая, не разберешь, где зад, где перед; нрава бы-

ла нестерпимого: то одно угрюмство да злость, то вдруг как

заржет жеребячьим хохотом - не остановишь, пока ни с того,

ни с сего, не скривится да не разревется, да пустится бежать

к себе. Ее комната была прямо над люськиной, и проход к ней

был через люськины хоромы, и Клавдия, зная наперед Зинаидин

один ответ: "Не пойду, да и только", - назло шла звать ее

в клуб на танцы, или в кино. В основном, чтобы себя Люське

показать, своей вольной жизнью еще раз в нос пахнуть.

Когда началась война, и Люськиного мужа призвали на фронт,

та не раз Клавдии глаза колола:

- Гляди-ка, теперь и я вроде как ты стала: сама собой жи-

ву. Только что у меня парень растет, а у тебя морковка на

грядке, да и ждать тебе некого, не по ком карту кинуть, жи-

вой, нет ли...

Клавдия же вдруг, внезапно, с уходом всех мужиков с ком-

бината, где работала укладчицей, ощутила свою немолодость,

подобралась вся, посолиднела, и стала требовать, чтобы звали

ее не иначе, как Клавдия Васильевна. Люськиному счастью га-

дать на картах, да сына растить, она не завидовала, потому

что знала: по битой морде Люська не скучает, карты от без-

делья раскладывает, а мальчишку скоро и вовсе кормить не-

чем будет, вот только картошку доедят.

Ее подозрения насчет люськиной тоски по мужу оправдались,

и даже слишком, как только немцы пришли.

Комбинат в это время уже стоял, так как все рыболовные

суда успели угнать, да и работать на нем было некому, и

Клавдия Васильевна ходила теперь в клуб, где немцы устроили

комендатуру, мыть полы, грязь убирать.

Немцев ставили на постой, но было их не так много в по-

селке, и они занимали больше единоличные дачи, только неждан-

но-негаданно, Зинка со своей верхотуры сверзилась к Люське,

а в ее стародевичью комнатуху вселились два солдата Ганс и

Карл.

Теперь, возвращаясь с работы, Клавдия всякий раз слышала

через стену веселый шум попойки, непривычную для уха скрипу-

чую музыку - то Ганс, то Карл зундели в губную гармошку, а

Люська пьяным голосом все норовила им подпеть.

- Тьфу ты, нуты! - удивлялась Клавдия. - Ну, Люська-го

ладно, но эта-то лошадь - надо же?

Не то, чтобы Клавдия судила соседок своих, - нет, она,

скорее, безмерно им удивлялась. Удивлялась непрерывно всему:

и тому, что люськин мужик, ну такой-сякой негодящий, но ведь

как-никак воюет, а она тут... И тому, что Зинка вдруг рас-

сталась сама со своим угрюмством, по селу даже говорили, что

это она и привела в дом солдат; и тому, что оба солдата бы-

ли собой противны, Клавдия к себе и близко таких бы не под-

пустила. Оба - как плесень на сгнившей чурке, только один

толстый, рыхлый, а другой - ровно жердь, и у этого, тощего,

рот полон гнилых зубов.

Удивительно было и то, что тощий, как бы сам собой

Люське достался, хоть и был страшней войны и смертного гре-

ха, а Люська-то ничего себе. А толстый Карл без памяти влю-

бился в Зинку - в селе говорят, что как увидел ее, так за

ней и пошел, все какие-то нежности ей приговаривая, а она,

кобылица, гак и таяла от него, а вот до послед-

него не допускала.

Через стену часто слышны были ее истошные крики, что-то

со звоном валилось, разбивалось, хлопала дверь, и тогда через

минуту-другую пьяная, размазанная Люська появлялась в две-

рях Клавдиной комнаты.

-Клав, то есть эта, Клавдия Васильевна... ох, подумаешь..

да нет, Клавдия Васильевна, Зинка не забегала к тебе?

- Чего ей у меня делать-то? У меня солдат здесь нет...

- Умора, ей богу, - неприглашенная Люська садилась, ка-

ким-то новым способом, отводила куделю со лба и говорила:

- Ну нет, прямо умора, уж я ей говорю: "Зинка, кому бережешь,

думаешь, кто за твою целку больше даст?.." Опять ему морду

расцарапала. А ведь целуются, сама ж и млеет вся...

И правда, что Карл с недавних пор ходил весь расцарапан-

ный, и оба они с Зинкой то обжимались, где не попадя, то

вдруг раздавался хлест пощечины, визг, и они разлетались в

стороны.

И Клавдия, наблюдая эту их уродливую, но как бы любовь,

удивлялась все больше.

Но вместе с тем, это удивление было не бурное, оно не

слишком занимало ее, ибо на каждый вопрос находился ответ,

и он был естественен, как естественно порывшись в отбросах,

отыскать там ошметок чужой еды.

- Чего ж тебе, Люська, такой достался-то, с гнилым ртом?

- спрашивала Клавдия.

- Ой, что ты, что ты, Клаушка, ты и не подумай, что у него

пахнет. Ей богу, нет. Ей богу, я и воображения не имела, ну

до чего они душистые. Вот ведь, скажи, Клавдия, как пугали-то

нас - "немцы идут, впереди огонь..." А мы с Зинкой, как на

шоссейку-то вышли, смотрим: да где ж огонь? А и нет огня.

А уж только как они на своих мотоциклах-то поехали, так мы и

ахнули: ну до чего ладные! Форма-то на них, так и сидит, так

и сидит! А уж до чего они душистые, Клав, - ну прямо сама

пропахнешь, ей богу!.. - Люська даже носом тянула и плечами

поводила и трещала, как сумасшедшая, без умолку, но сквозь

неумолчную ее болтовню из самого отдаления донесся до Клавдии

Васильевны вдруг глухой треск выстрелов, а потом в случайной

паузе поймала она собачий лай, отметив про себя, что чужой,

как бы не в поселке лаяли, а чужие собаки и где-то далеко, и

испугалась.

- Уж такие душистые! - распиналась Люська, - нет, ты, Клав,

может быть, это... ну дело-то бабье... а уж понимать надо, они

тоже мужчины, соскучали по бабьему...

- Тьфу ты, дура ты глупая. Отстань от меня. Стара я. Уж

обойдусь как-нибудь. И не вздумай, смотри... - с испугу Клав-

дия не послала Люську по матери, как собиралась минуту назад,

а так попросту отмахнулась от ее услуг.

Но и это все, и все, что было потом, вплоть до самого того

памятного дня, когда Гришка вернулся, складывалось у Клавдии

Васильевны в одно бесконечно растяжимое, способное все в се-

бя вместить, поставить в один заурядный ряд, понятие - жизнь.

Жизнь, в которой все может быть.

И только событие одного дня никакой силой в этот жизненный

ряд не впихивалось. Никаким воображением не ожидалось, не оп-

равдывалось никаким знанием жизни. Однако же, Гришка вернулся.

...............................................................................................

Все-таки вечерами бывало мне не по себе. Все навевало

вокруг меня какое-то густое, вязкое одиночество, Эти, в де-

сять часов пустеющие улицы, беззвучные дачи, будто никто

в них не живет, но в каждом окне за занавеской свет и - нет,

гам живут, уютной домашней жизнью, когда дети уложены, а

взрослые за чайным столом; на нем летнее, некрепко сваренное

малиновое варенье в блюдечках, блинчики и что там еще?

И разговоры, главное разговоры, да, вот еще: приемник с вы-

таращенной антенной - слушают, обсуждают... господи, да

хоть в карты играют - прямо замечательно! Я никогда в жизни

в карты не играла, не любила, но этими дачными вечерами, пус-

тыми и одинокими, мне вдруг стало завидоваться теплу кар-

точного вечера: так вот и виделся окурок "Беломора" в пепель-

нице и женщина, уже немолодая, холеная, с красивой стрижкой

крашеных волос, в наманикюренных по-молодому полноватых руках,

держащая карты, то и дело подносящая к коралловым губам

дымящуюся папиросу. Мне угадывались их, нам уже не доступные,

несмешные шуточки, какие-то довоенные, вроде, "здравствуйте,

я ваша тетя!" - это если ход неудачный или, "Борис Ильич,

посмотри чайник, вы уж извините, прислуга отпущена..." - те-

перь так не шутят, не говорят "Прошу прощения, лакей ушел и

ключи от буфета унес", - подавая на стол алюминиевые чайные

ложки; теперь так не шутят, потому что успели забыть и про

лакеев и про столовое серебро, или почему-то другому, но мне

казалось, именно такие довоенные шуточки должны звучать за

окнами домов, в которых у меня не было ни одного, ну ни едино-

го знакомого. В течение дня пляж, купанье, случайный разго-

вор с мамашей или бабушкой какого-нибудь малыша, бесцеремонно

посыпающего тебя песочком, очередь в ресторане "Маяк", с

подносом в руках, где каждый, поглощен нелегкой задачей: из

трех дежурных блюд дневного меню составить семь раз в неде-

лю разнообразный обед, потом снова пляж, потом ужин и быст-

ро, чтобы успеть, пробег на заход солнца. Здесь это всеобщее

и неслучайное увлечение - смотреть на заход. Вот уже неде -

ли три, как я приобщилась и, честное слово, нигде и никогда

я не видела таких ослепительных, дивных закатов, "такой бес-

смысленной и жадной красоты". У меня на закат была своя тро-

па. Огромная полоса пляжа, широкая и такой необозримой про-

тяженности, что если бы даже все жители поселка высыпали йа

него, никого не забыв дома готовить обед и стирать трусики -

все равно слишком много здесь пляжа, и людей, битком набив-

шихся в поселке, на нем было бы до одиночества мало. А из

поселка через расстояние кажется равные, а может быть и нет,

тянутся к нему дорожки. И та, моя, выводит удивительно точно

прямо на солнце; кажется, продлись она, и ты войдешь в его

черный провал - но нет, еще немного, и между тобой и солн-

цем открывается огненный песок и ус огня рассекает воду, а на

конце его уже повисает шар, страшный, угрожающий потопом,

разливом огня, полный беспокойных бушующих сил. А завтра может

гак случиться, что по той же дорожке ты выскочишь к солнцу и

не узнаешь его - легким прозрачным шариком висит оно на ни-

точке луча, и кажется, дунь ветерок, и колыхнется шарик и

улетит ввысь, вбок, но будто мальчишка из рогатки стрельнул

- гак как-то сморщившись, опускается солнце в облачко, по-

висшее над самой водой.

Садится солнце, обрывается праздник дня, и вдруг насту-

пает вечер, а вместе с ним одиночество. И каждый раз я даю

себе слово завтра покончить с ним, с утра, с самого утра,

охотно вступать в беседу, поддержать, продолжить, пригласить

в гости, получить приглашение, и к вечеру оказаться среди

людей. Но утром, под неумолчную брань моих соседей из комму-

нального дома я встаю, и все остается по-прежнему.

Нет, кто меня поражает, так это они. Но если так ненави-

дят друг друга, так нетерпимы - зачем они вместе? И вообще

странно: она, старуха, страшная, как проросший картофель, и

он - так зримо полный жестоких, яростных, но будто бы

ненужных ему сил жизни. Отчего ненужных? Оттого, что она его

мучает? Но зачем он с ней? Ведь это хуже монашества. Странно

все-таки...

.....................................................................

Все говорили:

- Как, вы не была у маяка? Ну, что вы! Там так красиво!

Там прелесть!

И она изменила своей тропе. Выйдя из дома загодя, через

весь поселок прошла к большой шоссейной дороге, пересекла ее,

попала в неширокий лесок, и спустилась к берегу реки. Здесь,

действительно, открылась ей красота, охватила ее пронзитель-

ная речная тишина, напустила хорошую истому, когда все вокруг

ощущается близким, когда нет одиночества, оттого, что вдруг

становится доступно общение со всем, что вокруг, и понимаешь

и ту вон былинку, и тот островок на реке, и вон те мачты, вы-

строившихся рядом рыболовных шхун. А за ними высится маяк.

Там, где маяк - там, верно, кончается река и начинается море.

Там ее солнце ждет. И она идет к нему. Ей хочется на маяк

взглянуть. "Вот бы попасть туда. Интересно: он теперь, должно

быть механический, а раньше, в книжках на маяках добрые деды

жили... но это в книжках..."

Так ласково думая обо всем. что вокруг и впереди, она шла

и вот дошла до рыболовных шхун и оказалась среди развешанных

для сушки сетей. Где-то поодаль что-то скрежетало и стукало

железом об железо, шхуны покачивались и кренились

и безлюдность их позволяла ей воображать романтическое, гри-

новское. Счастливая, что попала сюда, она обогнула большие

цементные плиты, сваленные, должно быть, для того, чтобы на

месте романтического создать что-нибудь индустриальное, спус-

тилась к воде и уселась на голый валун, слушать плеск воды,

ловить последние лучи солнца и мечтать.

В этот самый момент над стуком и скрежетом раздался нахаль-

ный женский смех и без всякого приглашения к началу, где-то

там, на берегу, возник разговор.

- Ха-ха-ха, нет, правда, таки, гляжу я на вас, до чего вы

все-таки мужчинский мужчина...

- Как это? - стукнуло в последний раз и удивленно замерло.

- Ой, не могу! Умора прямо! Ну как это, как это! А так,

что вы мне нравитесь.

- Пьяная, что ли?

- Ну уж и пьяная! Причем тут пьяная? Нельзя и сказать...

- Иди себе... Чего пристала?

- Да бросьте вы обижаться-то, Григорий Яковлевич! Я ж ни-

чего такого... Нет, вот только смотрю на вас и удивляюсь:

все мужчины как мужчины, и выпьют другой раз, и то - и се, а

вы ну прямо, как неродной. Я тут уж сколько работаю, ну удив-

ляюсь даже, уж так вы свою Клавдию любите, что ли?

Стукнуло в ответ железо об железо...

- Ну вот скажите, - как-то развязно и на рожон, будто чем-

то ее уже обидели, продолжала женщина, - вот, ну чего вы тут

сверхурочно вкалываете? Непьющий, не гулящий вы, бездетные.

Или это она, что ли, ваша-то, так уж деньги любит, а?

-Деньги все любят. А это работа срочная, просили меня...

- Так я слышала, что она баба-то ревнючая. Это как же

она доверяет вам? - напирала женщина.

- Тебе-то что? Я ей значит зарплатой отчет даю...

- Ой умора! Прямо особенный! А она-то - надо же! А вы-то?

Нет, чтобы с женщиной в ресторан пойти...

Снова стукнуло и замерло. И как-то не по-доброму, напряжен-

но прозвучал вопрос:

- А ты б пошла со мной... в ресторан?

- А то что ж? Об том и речь...

- Что ж там делать-то?

"Кажется, я подслушиваю. Нехорошо. И на камне сидеть холод-

но. Выйду- ка. А вдруг увидят? Нельзя..."

- Нет, вы серьезно?! Кино прямо-таки! Это что в ресторане

делают?! Да вы б себе беленького заказали бы, а мне бы крас-

ненького. Танцевать бы меня пригласили. Поди, не умеете? Гос-

поди, всего делов-то. А потом мы б с вами по пляжу прошлись

бы, а там глядишь я б вас к себе пригласила бы - я девушка

одинокая...

- К себе бы..., - казалось, он тяжело, тупо обдумывал, и

вдруг стало понятно: он и не спрашивал вовсе, он как бы про-

верял, а скорее даже, просто испытывал жалкое удовольствие,

убеждаясь в легкой возможности исполнения того, чего он и не

собирался исполнять. Но женщина, не вникая в это, увлекалась

все больше доступностью ей разных радостей жизни.

- А чего ж ты думаешь? Или ты не такой как все? Чего бы,

это я боялась - даже юбка не измялась, как говорится...

- Ладно, пошла. Катись отсюда...

- Чего?!

Скрипнуло напильником по железу, и неприятно сжалось в

груди.

- Чего это вы, Григорий Яковлевич?.. И как это она прису-

шила вас! От молодых баб мужики гуляют...

Стучало, скрежетало железо. Выпрямляя его, заживляя ста-

рые раны, работал то молоток, то напильник, то снова молоток -

заглушая ее навязчивое вздорное любопытство.

- Между прочим, мне тут об вас рассказывали, - прорывалось

оно и спорило, - люди-то говорят, что ваша Клавдия Васильев-

на, бесподобная, благодарностью вас взяла. Будто прятала она

вас, что ли... Не иначе как под подолом, от немцев ха-ха-ха,

ой, ей богу, под подолом, наверное... А где ж это вы были,

когда она с немцем-то... ой, что это вы? Ай-й!

Поверх страшного грохота разлился по-сучьему протяжный

визг. "Ужас! Что это, - втянула голову в плечи, - бьет он ее?

Какая гадость!.. Выйду?! Нет!" длинная матерная брань, жен-

ский вой, снова брань, грохот, пинали что-то железное, на-

тыкались ноги - убегая огрызнулась:

- Урод, выблядок недоношенный... - и вслед ей хрип припа-

дочный:

- Убью, сука, падла...

"Боже, мой, боже мой, нет, это немыслимо, страшно!" - еле-

еле, словно чужими ногами выбираясь вдоль воды подальше ого

всего случившегося вышла она на берег, вслух бормоча, страшась

быть замеченной; и только с лесистого пригорка обернулась и

увидела вдалеке: за цементными блоками, между разбросанных

железных коряг, обхвативши голову руками он мучился и корчил-

ся; стоны его не слышны были, но видны: вдруг отдирая руки от

висков, он взмахивал ими и снова ронял к голове, силясь раз-

давить, или хотя бы укачать пронзительную жестокую боль.

"Какой ужас! Нет, что она говорила? Прятала его! А! Вот

что! Ну, конечно, конечно же, из благодарности..."

..........................................................

Как и следовало ожидать, я простудилась. Мои врачи, навер-

ное, передали бы дело в суд, узнав, что я сидела на голом кам-

не, и это после того, как они терпеливо-кропотливо, наплевав

на безнадежность, тащили меня жить. Однако, не страх перед

судом общественности заставлял меня отметать воспоминания о

засаде в прибрежных камнях.

Теперь дела обстоят так: утром хозяйка приносит мне творог

и сметану, от которых меня уже воротит с души, и, пока я мо-

юсь и съедаю завтрак, она перетаскивает на раскладушку матрас,

одеяло, и я водворяюсь в солярий на целый день.

Надо мной небо, солнце. Где-то за головой шум базарной пло-

щади, еще подальше море, а сквозь тонкие перильца балкона все

гот же двор коммунального дома. Обалдев от чтения, я время от

времени, поспорив сама с собой, начинаю глядеть сквозь перила.

Так бы я решала включать телевизор или нет: совсем одуреешь,

омещанишься - но ведь, если нельзя пойти в кино, в театр, так

почему бы нет? Вот и теперь, если нельзя жить своей жизнью,

буду смотреть чужую...

И смотрю.

Сегодня пятница. После обеда к жиличке Клавдии Васильевны

приехал муж. Между прочим, Клавдия прекрасно с ней ладит, де-

ти из синеньких превратились в шоколадных. Они славные, умные

дети. Митя ко всем взрослым обращается доверительно на "ты".

- Можно, - говорит он Клавдии Васильевне, - я к тебе в гос-

ти приду?

- Чего ж, приходи, если хочешь.

- А мама говорит, что я тебе надоедать буду.

- Так ты не надоедай, тогда и приходи. Чаю попьем.

-Ты поздно чай пьешь, я знаю. Если не возражаешь, я к тебе

днем приду.

- Ишь ты... - Клавдия смотрит на Митю с удивлением.

И я удивляюсь. А Машка помешана на собаках. Целями днями

бегает она по двору с длинной веревкой на шее, изображая со-

баку на поводке, время от времени, так же как Борька или Бел-

ка задираег где-нибудь у сарая ножку, лает на всех и рычит.

- Прекрати, Маша, противно смотреть, ну что это за ребенок?

- морщит носик ее мама, давно уже не голубенькая, а персико-

вая, с тем самым пушком.

По вечерам Клавдия Васильевна надевает белую кофту из толс-

той синтетической пряжи, повязывает седые волосы газовым пла-

точком, и они с блондиночкой идут гулять. По пляжу, туда и об-

ратно. О чем они говорят? Может Клавдия ей свою жизнь рассказы-

вает? Но кажется, наоборот. Блондиночка что-то все говорит, а

Клавдия Васильевна все время здоровается.

Иногда за ними следом идет Григорий. Это когда они перед

самым вечером часа два уже не ругались- но все равно обяза-

тельно поругаются перед самой прогулкой:

- Надень пинжак, кому говорено.

- Отстань, незачем мне...

- Чего кобенишься? Пинжака у тебя нет что ли? Все тебе на-

до себя хуже других выказать...

Этого достаточно для распоследней брани. Но, в конце концов,

Григорий надевает пиджак, глухо застегивает ворот клетчатой

рубахи и сразу становится обыкновенным и немолодым. Он идет

позади, не здороваясь, глядя в спины женщин тяжелым невидящим

взглядом, или видящим... что-то свое?

....................................................................

Как переболевший в детстве полимелитом тянет человек че-

рез всю жизнь сухонькую свою ножку, так тянет Григорий страш-

ную больную память.

Будь она здоровой, она хранила бы во всей последовательности

большие и малые подробности и вместе с тем, здоровая память

не обладает способностью прятаться, когда ее зовут, существовать,

как бы сама по себе, отдельным органом в человеке, функцию

свою исполняющим только при надобности. Больная же память

тревожит постоянно, при этом никак не отдалившись, она

теряет что-то главное, большое, выставляя перед глазами сплош-

ные мелочи, из которых не составляется целая жизнь, и трудно

схватить, что же, почему же гак, гак, а не иначе?

Вдруг помнится, что были в шестнадцать лет прыщи на лбу

и то самое чувство одиночества во всем свете, что прежде оз-

начало до ужаса, до боли в мошонке, желание любить, а потом

вдруг родило бешеную мысль, что на земле можно спрятаться.

Как нарыв, с болью лопается память, мутью заливая лицо матери,

но в уши уже рвется последний ее крик: "Гриша! Гришенька!

А-аа!?" - и никакие силы не могут вернуть ему память о счастли-

вом уюте довоенного дома. Вырван из памяти отец, кадровый во-

енный, но остался жить еще один вопль матери по отцу, остался

жить в памяти чужой солдат, грязный и потный, уже под наступ-

лением немцев, вбежавший на крыльцо их дома сказать, что отец

убит. Осталась в памяти телега, на которой из стороны в сторо-

ну болтались узлы, но как и где оборвался их ход по дороге -

все смылось, только пулеметный треск в ушах и снова последний

крик матери: "Гриша! Гришенька!"

Глупое мальчишеское убеждение, что на земле можно спрягать-

ся, в яме, в канаве, на дереве, врыться в землю, ну не может

быть, чтобы нельзя - оно верно не в нем одном жило, но навсег-

да память сохранила жестокий стыд, что, в конце концов, он спря-

гался, а те двое, что первыми рванулись из колонны и те еще,

что за ними - туг опять звенит, ухает в грудь, слепит глаза

взрывами, свистом, одной сплошной смертью.

Он тоже побежал, но тогда, когда уже рассыпался конвой, но

это еще не было спасением, потому что, бросив чей-то след, то-

го, быть может, кого уже пуля догнала, за ним - уж лучше бы

пуля - бросилась собака. И жалким комариным писком, едким дым-

ком в глаза, стыдной мокротой детских штанишек - страх напус-

кает память. Но точно помнится, что страх был огромен, так ог-

ромен, что вмиг превратился в нежелание жить, и тут, как раз

жизнь - оборвалась...

Нет. Не сейчас, а в другой раз подсунет ему память сразу

две смертельные боли: одну пулевую - ранило - одну собачью -

настигла и вгрызлась. Сквозь беспамятство - пинок, один, дру-

гой, третий, гомон ненавидимой и безразличной теперь речи,

гулко, как в пустом огромном зале, раздавшейся в голове.

И умер...

Но если бы умер, то больше не жил бы. Однако, как рожден-

ный на свет голеньким, писькой вверх - только никакого стыда

у маленького - а тут, первое, что испытал - до сжатия, до су-

дорожного рывка стыд: голый, совсем голый, всеми костями,

всем, что осталось мягким, податливым - наружу, и женские за-

скорузлые руки, чужие и ласковые, трогают, обтирают.

Это память особо хранит. Так навсегда стало для него жела-

ние стыдом, а стыд - желанием. И стыд тог самый: голого маль-

чика в руках незнакомой женщины.

В комнате напарено было и совсем не светло. На столе копти-

лась лампа и из печи рвался огонь. В их свете женщина так и

оставившая его быть голым, увидя, что он ожил, сморщилась, хо-

тела было заплакать, но тут же схватилась шептать что-то, что

только потом, а не тогда сумел понять, уже когда память вер-

нула ему ее слова.

- Господи, родненький, ожил же, тише ты, молчи только...

надо же, выходила, жить будешь, ей богу жить, оклемался, надо

же, молчи только...

Тогда же он только и понял, что не жил, а теперь жить будет,

но смутно-отчетливо было стыдно. Хотелось прикрыться и тут же

почувствовал, что связан - дернулся и потерял сознание...

Другой раз сознание принесло ему весть, что обе руки пере-

бинтованы, одна вместе с плечом, другая - пониже. Клавдия, как

умела, бинтовала. На одной была у плеча дыра от пули насквозь,

а другую собака сгрызла...

..................................................................

Так вот. В пятницу после обеда приехал муж блондиночки.

Сцена произошла совершенно непонятная. Но потом я все поняла.

Он приехал, когда Григория еще дома не было, бдондиночка том-

но расцеловалась с ним, а вот кто уж засуетился, так это Клав-

дия. Даже плетеное довоенное креслице откуда-то извлекла и у

крыльца водворила. Муж блондиночки худой рыжий мужчина, то

есть, волосы у него просто очень светлые, но что-то в его обли-

ке определенно говорит за то, что он рыжий. Пока он шел по до-

роге в элегантном костюме, держа в руках заграничный чемодан-

чик "дипломат", он казался молодым и подтянутым, но после

встречи с женой и знакомства с Клавдией Васильевной, он скрыл-

ся в доме, а когда снова вышел на крыльцо в полосатой пижаме

и опустился в кресло, я заметила, что лицо у него очень немо-

лодое, совсем немолодое, и как-то странно не вяжутся с ним

холеные блестящие волосы - даже похоже, будто они крашеные, до

того от них веет парикмахерской.

Он сидел неподалеку от крыльца, и мне было очень хорошо его

видно и еще подумалось, что вот, только что приехал, впервые

вижу, а как он привычно здесь, в кресле, смотрится, будто был

был всегда - знакомо и неудивительно.

И в это самое время во двор вошел Григорий. Устало и равно-

душно двигался он к своему крыльцу, но вдруг замер, уставясь

в приехавшего, как-то осел на ноги и испуганно - плачуще-про-

гяжно, точно как ребенок зовет "мама!", крикнул: "Клава!".

И не успела она выскочить на крыльцо, как Григорий, уже повер-

нувшись, все так же на слабых ногах, бежал через двор.

- О господи! - всплеснула руками Клавдия.

Григорий же с полпути обернулся в сторону недоуменно глядя-

щего ему вслед дачника и, не то отмахиваясь, не то прикрываясь

ладонями, выскочил со двора и скрылся с моих глаз.

- Да ну его, вы извините уж. Это, знаете, бывает, - кудахт-

нула Клавдия и, сделав шага три Григорию вслед, перетряхнула

плечами, подняла ко рту конец фартука и повернула в дом.

Прошло минут пятнадцать-двадцать. Дачник уже достал из кар-

машка очки и заслонился газетой, когда в поле моего зрения

вновь появился Григорий. Он шел очень прямо - что-то шоковое

остолбенелое было в том, как он прямо шел, и не глядя в сторо-

ну дачника, не поздоровавшись с ним, скрылся в доме.

Потом, на другой, на третий день я видела, как Григорий,

столкнувшись во дворе с мужем блондиночки, уже здоровался, и

тот с ним заговаривал, но заметно было, что Григорий в сторо-

ну его не глядит и держится еще неестественней, чем с другими.

Сначала меня эта история удивила, но объяснение ей отыска-

лось тут же: Григорий в войну прятался, пуганый, нервный -

однако при чем туг этот крашеный, было непонятно.

И только на другой день объяснилось все до конца. В том,

что он так привычно-знакомым казался мне е самого начала, бы-

ло что-то назойливое, я все не могла отвязаться от ощущения.

что где-то уже виделась с ним, и вдруг гак получилось, что

после короткой дневной дрёмы я открыла глаза и сквозь балкон-

ные перильца в узкую щель встретилась взглядом с новым дачни-

ком. То есть, я даже не сообразила, что с ним, но просто вмиг

точно узнала эти глаза - ну конечно же, я их видела и точно

так, в узкой щели амбразурного отверстия в старом-престаром

фильме, как же он назывался? Да нет, не в одном, ну, конечно

же, вечно он немцев играл, самый был, так сказать, популярный

немец, а потом немцев стали что ли другими изображать или прос-

то теперь их сами немцы и играют, но я даже фамилию его забы-

ла - перестали его снимать. А когда-то довольно-таки популяр-

ный актер был. Интересно, в каком он сейчас театре работает?..

....................................................................

Клавдия Васильевна никогда никаких своих дел за добрые или

недобрые не считала. Делать она могла все только так, как ей

было естественно - немного думая, следовало бы так делать или

вовсе не так - а просто, раз уж делала, так и думать нечего.

И когда задолго до рассвета того далекого военного утра,

замотавшись в платок, с корзиной в руках, пошла она в лес за

клюквой, если и была посторонняя мысль, так это еще грибов

отыскать - самое большее. Но найдя в лесу полумертвого исте-

кающего кровью, обгрызанного мальчишку, она дальше все делала

так, как не сделать, для нее было бы труднее, беспокойнее в

сто раз. Снявши свой большой клетчатый платок с головы, она

перевалила на него бесчувственное тело, лишь по слабым приз-

накам еще живое, и волокла его за собой, и дело это было не

тяжелей тяжелого, а уж ей не привыкать.

Она задумалась над тем только, как его в дом водворить,

но тут пришло на помощь обыкновенное везение. Клавдия его на

день-то решилась в лесу спрятать, а в то утро вместо рассве-

та схмурилось небо и повалил первый снег. И как повалил, так

весь день и сыпал, но без большого морозу, и Клавдия, моя полы

в комендатуре, про себя терпеливо высчитывала: замерзнет па-

рень, помрет до ночи или нет.

Ночью, дождавшись пока на Люську с Зинаидой да на их друж-

ков угомон найдет, Клавдия достала из сарая санки и пошла в

лес.

Ей было и страшно и трудно тащить его на санях, ежеминутно

останавливаясь и разбрасывая след от полозьев, но мысли ее бы-

ли заняты такими желаниями: чтобы снег все валил да валил и

прикрыл бы все следы, чтобы лишнего шуму не произвести, да

чтоб не наткнуться на кого-нибудь, да чтоб довезти живым, раз

уж не помер раньше...

Узлом за плечи забросив безжизненное тело, Клавдия ввали-

ла его в дом, спрятала сани и принялась за дело. От тепла ли

комнатного, или от жара в своем теле, он вдруг застонал, и не

долго думая, она сунула ему в рог что-то вроде кляпа, а потом

раздевала, терла его, промывала и разорванной простыней, как

умела, перебинтовывала. Пулевое ранение было навылет, и в глу-

бокую рану Клавдия на свой страх и риск совала целебной травы,

высушенной еще до войны.

В изножье ее большой железной кровати в полу подымалась

дверка в глубокий подпол, какие были во всех домах. Пять сту-

пенек туда вело. А там было сыро, холодно. Но лучше не приду-

маешь, и набросав, сколько нашлось разного тряпья, сначала да-

же сняв одеяло со своей кровати, а потом испугавшись: поди -

как Люська ввалится, а тут кровать голая - Клавдия стащила ту-

да опять впавшего в полную безжизненность парнишку.

Теперь в ее жизни изменилось все - но она ощущала это так,

что просто каждая минута, нет - секунда жизни стала нестерпимо

долгой, такой долгой, что все, самое разное, могло за нее слу-

читься. Уходя поутру, она каждый раз, спустившись в подпол,

не забывала обмотать рот раненого тряпкой, но все равно дрожмя

дрожала, что в беспамятстве, или придя в себя, он издаст лиш-

вий звук. И, в конце концов, как ребенка за послушание, особен-

но полюбила его за тихость и смирность.

По ночам она вытаскивала его, привалив к лесенке, а потом,

подпирая под пятки, высовывала все выше и выше вверх, пока не

сломится в пояснице; тогда она сама выкарабкивалась и осторож-

но, чтобы не сделать больно, вытягивала целиком. На третью

ночь она нагрела воды и решила его обмыть - вот тут он и при-

шел в себя. Дальше их жизнь пошла легче, с шепотком и полной

понятливостью, но один вечер Клавдией полностью решено было

забыть, и она его не помнила.

В тот вечер, вернувшись с работы, она услышала через стен-

ку шум разгулявшейся попойки и поняла по всему, что дело там

затяжное. Приоткрыв крышку подпола, шепотнула она сжавшемуся

на тряпье Гришке, чтобы дожидался ночи, пока за стеной не ус-

покоятся, а там даст она ему кости размять и все прочее. Руки

его еще были спеленуты, и Клавдия по ночам кормила его сама, а

спуститься к нему боялась - каждую минуту Люська могла ввалить-

ся и заподозрить неладное.

Усталость ломала ее, и Клавдия сама себе решила пока суть да

дело отдых дать и, привыкшая к соседскому шуму, легла на кро-

вать, предварительно, для спокойствия, надвинув ее на самую

крышку подпола. А очнулась она, когда враз зазвенело битое

стекло, хлопнули двери, одна, другая, хохот чей-то смешался с

чужой бранью, загрохотали сапоги под самым ее порогом - рас-

пахнулась дверь и брызжа зажатым в руке вином, ввалился к ней

толстый Карл. За его спиной скалилась морда Ганса, на котором

повисла подвыпившая, отталкивающая его Люська.

Никогда бы Карл не одолел ее, Клавдию, убил, но не одолел

бы, да только, борясь с ним, услышала она напряженным ухом

сначала возню в подполе, а потом глухой Гришкин взвой - и страш-

вая, яркая картина его гибели так перевернула ее душу, что са-

мым натуральным образом, Клавдия вдруг обеими руками обняла пот-

вое тело Карла, прижала его к себе и со всей готовностью, с

громким удовольствием, чтобы слышалось Гришке ее согласие, всю

себя отдала, на одном только лице пряча отвращение и стыд.

Пьяным всхрапом кончил Карл и тут же его как ни стало. Тогда

поднялась Клавдия, матерно про себя ругая кобылицу строптивую

Зинку, высунулась как была, штанов не натянула, на улицу и

стала звать Люську. По счастью, и там уже состоялась любовь,

и ее Ганс уже дрых, и Люська из бабьей жалости виновато приш-

ла и покорно помогла вытащить Карла и водворить его на пустую

Зинкину кровать. И только тогда, мокрая от трудов, и дикости

своего бесчестия, Клавдия Васильевна пустила слезы, но не так

чтобы слишком, ибо ее другие ждали заботы.

Гришка, сопляк, дурень-дурнем - в ту самую ночь забрала

она его к себе в постель, грела своим теплом, обласкивала и

жалела. Но никогда, ни в какую минуту ей и в ум не приходила

мысль о том, что мог он любить или не любить ее, ее именно -

ибо и тогда, в ту ночь, и в другие многие, им обоим только и

надлежало, что не друг друга любить, а самую жизнь...

.................................................................

Вот уже и вторая половина июля пошла. Редкое лето в наших

краях. Все как-то по-настоящему: каждое утро, открыв глаза,

вижу в окно голубое небо л верхушки сосен, густо облитые солн-

цем. К тому времени, когда прихожу на пляж, песок уже горяч

до того, что голым пяткам ог него жарко, а вода даже понача-

лу, когда только входишь в нее, не кажется холодной. Вечера

тоже теплые, парные. Молодец лето, ничего не скажешь! Я уже

так привыкла жить дачной жизнью, что все мне кажется законо-

мерно размеренным, оглаженным раз и навсегда. И выходя обоз-

реть окрестность на свой балкончик, я с удовольствием отмечаю,

что на коммунальном дворе жизнь тоже вполне хороша: актер, в

роли дачного мужа, по утрам, в пижаме, идет на базар, а воз-

вращается с сеткой набитой всякой всячиной, и каждый раз, встре-

тившись с ним, Клавдия Васильевна всплескивает руками и гово-

рит:

- Ах, ну что же вы, да я б сама вам, - не понимая того, что

таскать продукты для дачника одно удовольствие.

- А мясо-то досталось вам? Ну и ладно, уж я Степанычу на-

каз дала, чтоб моим дачникам костей-то не грохал... - Она без-

мерно довольна тем, что может выставить напоказ свое влияние

на базарной площади.

Позавтракав, актер опускается в плетеное кресло и часами

сидит в нем, листая запасенные с утра газеты; бдондиночка с

детьми уходит на пляж, а он нет - очевидно, жариться на солн-

це ему не по возрасту. Зато, как только во дворе оказывается

кто-либо еще, он охотно вступает в беседу, начинает разглаголь-

ствовать, проявляя странные знания, обильные и вздорные.

- Представьте себе, - говорит он, к примеру, - бесхозяйствен-

ность наша дает себя знать в самых различных областях. Вот не

так давно, приезжаем мы на гастроли в Н-ск, городишко занюхан-

вый, на Алтае. Даем шефский концерт на Мясокомбинате. По окон-

чании наши дамы все получают по подарку - какому вы думали бы?!

Им преподносят - шиньоны! Да, да, именно! Что такое шиньон?

Ну, как вам сказать - накладные волосы... Но суть не в этом:

тут раскрывается замечательная история. Оказывается, из Монго-

лии на этот комбинат пригоняют животных, сарлык называется.

Это такая помесь, ну словом гибрид коровы и яка. Да-а-а...

похоже оно, ну как вам объяснить, довольно-таки занятное жи-

вотное: голова с таким зобом и загривком, вроде как у зубра,

а тело, ну, обыкновенное коровье. И хвост на конце с кисточ-

кой. Так вот. В один прекрасный день на комбинат является

группа людей и они говорят: мы будем вам помогать - рабочих

рука как всегда не хватает - но в виде вознаграждения нам ни-

чего не надо, кроме хвостов сарлыка. Представляете?! И все

страшно рады: хвосты эти никому не нужны, их выбрасывают, а

что, почему, зачем они этим людям - туг полное безразличие.

Проходит месяца три, и весь край завален великолепными шиньо-

нами - по двадцать-двадцать пять рублей. Дешевка! Вы можете

купить косу или хвост любого цвета. Волос мягкий, в естествен-

ном виде серебристо-седой, прекрасно поддается крашению. Нет,

вы подумайте! Эта история прямо для Ильфа и Петрова. Каково -

частная лавочка?! В конце концов, их разоблачают, но хвосты

по-прежнему выбрасывают... Нет, нашим-то дамам их подарили,

в так оказать, естественном виде... - он говорит громко, и

как-то всегда одинаково, но есть что-то в его историях, что

внушает порядочный покой - все идет как надо: живет человек

на даче, сидит в плетеном кресле и рассказывает всякую чушь...

А с пляжа возвращаются его поправившиеся, подросшие на да-

че, умненькие, смешные дети. Завидя Митю и Машу, во двор вбе-

гают их друзья, и за сараями начинаются шумные игры, одна из

которых мне очень нравится. Она называется "Театр свободного

воображения". Боже мой, мы играли в лапту, в казаки-разбойни-

ки, в штандарт, а эти - в "Театр свободного воображения". Это

значит, что каждый может изображать кого захочет и говорить,

что хочет, а другие подхватывают на ходу и продолжают, как

им вздумается и на что хватит фантазии и интеллекта.

Тут все зависит от первого - начинающего, и только его вы-

бирают тем самым извечным традиционным способом - считалоч-

кой. Я люблю слушать, как Митя считает, он всегда все переина-

чивает и знакомая считалка: "На золотом крыльце сидели царь-

царевич..." звучит у него так: "Король-королевна, царь-ца-

ревна, сапожник-портниха..." - Митя всегда влюблен, Митя твер-

до уверен, что все должны быть парами, и потому "сапожник-

портной" его не устраивает и вопрос "Кто ты такой?" по-

висает в воздухе. Он просто делит всех на пары, говоря: "Если

ты король, - выбирай себе королеву..." Кто-нибудь остается

без пары, почему-то чаще всего сам Митя - "Нет, - кричит он, -

Машка мне не пара, - она моя сестра! Я не могу на ней женить-

ся" - и он водит. То есть первым начинает представление, обыч-

но принимая позу и провозглашая что-нибудь вроде:

- О горе мне, горе! Бедный я бедный! Я всеми покинут!..

А тут уж кто раньше вырвется и что ему в голову придет.

- Я буду твоим другом, - кричит мальчик, осыпанный веснуш-

ками, как поджаристая булочка маком, - вот: рыцарь, а не же-

лаете ли пойти на бал?..

- А я буду служанкой...

...А я не стерпела и написала письмо своим приятелям. Заз-

вала их к себе. На старом "Запорожце" они прикатили втроем,

мои друзья, муж, жена и... - это почти невозможно объяснить,

кто он мне. Но так, в общем...

Четыре дня у нас была настоящая фиеста. Может быть, со сто-

роны мы и не выглядели какими-нибудь особенно праздничными,

а были обыкновенными отдыхающими, но самим себе казались со-

вершенно необыкновенными. Мы были преувеличенно сдержаны в

словах, точны в поступках, надежно связаны друг с другом и

всегда чуть-чуть пьяны. Так праздновали мы свою, не успевшую

еще окончательно замереть, молодость. И как пригодился нам

тут бар, тот самый, что поминала Клавдия в скандале с блондин-

кой. Еще в письме к нему я писала: "...однако, здесь чудес-

ная погода... здесь море мелкое, но солона вода; есть бар в

лесу, представь: коктейль, свеча, природа... О, приезжай! Че-

тыре дня из года запомнятся на долгие года..."

"...Коктейль... свеча... природа..." - нет, действительно,

прямо в лесу, в том самом, что примыкает к пляжу, но только

далеко за поселком, стоит деревянная избушка. В старых закоп-

ченных керосиновых лампах, подвешанных под потолком, прячется

электричество, замшелые пни окружают стойку, на которой свечи,

обложенные настоящим лесным мхом, а за стойкой замечательный

бармен в белоснежной рубашке, с замечательной черной киской,

ловко, с особым шиком мешает коктейли.

Он обмакивает фужеры в чуть влажный сахар, так что над

терпкой вишневой жидкостью тоненько повисает сахарный иней...

Откуда-то из-под стойки волшебным образом звучит тихая, лю-

бовная музыка, пламя свечей бросает неровные блики на лица,

загадочными взгляды мерцающих глаз становятся загадочными,

роковыми...

Нет, не потому, что ко мне приехали, нет, а просто, дейст-

вительно, со второй половины июля что-то изменилось в поселке.

Он как бы помолодел. То и дело я натыкаюсь теперь на стайки

девочек и мальчишек и, что определенно, что ощущаю я с явной

завистью - это то, что здесь, в этом дачном поселке, они вы-

росли, передружились, повзрослели, стали студентами и вот

теперь, когда позади сессия, прикатили к постаревшим за их

юную жизнь бабушкам. Якобы к бабушкам.

Встречаясь, они громко хлопочут о своей любви:

- Ирка! Чао! А Сашка приехал? - легкий вопрос, но ответ

ждется с волнением, которого нельзя скрыть, так нестерпимо

важно, приехал ли Сашка сегодня - и одного счастливого дня не

должно быть потеряно.

Какие они другие, эти девочки и мальчики, какие они краси-

вые! Сколько раскованности и свободы в их жестах, в их плас-

тике. Как идут девочкам шорты, открывающие крепкие стройные

ноги - у нас ни у кого не было таких откровенных, таких сме-

лых ног; как идут мальчишкам их длинные волосы и полосатые

майки - одетые как один, по их теперешней моде. - какие они

разные, эти мальчики! И какими одинаковыми были мы, при том,

что даже вспоминать-то нельзя, во что нас всех рядили после-

военные наши родители...

Как смело, открыто, любят они друг друга. Я видела сегодня,

как он, светлый длинноволосый, по-мальчишески стройный - ху-

дой, сказала бы моя мама - но эти плечи будут широкими через

год-другой, а бедра останутся узкими, а длинные ноги крепкими,

и он это знает, он ощущает это - он ждал ее. И она выскочила

из какой-то улочки, выскочила, отринув память фальшивой жи-

тейской мудрости - прямые каштановые волосы подрезаны на кон-

чиках ровненько-ровно, маленькая, ему не до плеча, в коротень-

кой, "попсовой" юбочке, в махрушке, облегающей крепенькую,

круглую грудку... Завидя ее, он неспеша, не от неуверенности

в следующей минуте, а просто так, повинуясь желанию, пошел

навстречу и протянул обе, еще не мужские, но уже не детские,

уже ласковые, уже необходимые ей руки, взял в них нежно и

открыто ее мордашку, и та радость, тот сладкий трепет, что

раздался в них, как пьянящий аромат разнеся вокруг... Нет, их

любовь совсем не жадная, не стыдная - она естественная, и это

самое главное, это то, чего не знала наша юность, заморочен-

ная нечистой стыдливостью и безнравственной нравственностью...

Я завидую им. Им, идущим навстречу мне, ласково и уверенно

положив руки на плечи девочек, чуть прикасаясь к их женствен-

ным затылочкам, словно поддерживая легкость головы на строй-

ной шейке; и плечи девочек распрямляются; завидую гордости и

смелости этих девочек быть в радости и любви равными им...

Но вообще-то такой бывает любовь только в молодости. Взрос-

лые любят иначе...

А все-таки хорошо, что ты приехал...

.......................................................................

Потому Клавдия Васильевна не могла понять возвращение Гри-

гория, что он не умел, да и не хотел объяснить ей самой сути

с ним происшедшего.

Нет, он вернулся не потому, что деваться было некуда, да

и как же некуда, когда кругом была жизнь, сотовая принять его,

захоти он только - но захотеть-то он и не мог; и не потому,

что покрутив-повертев, врачи признали его больным - тут тоже

ему открылись бы совсем другие пути к излечению, дай только

он понять, что лишен близких своих и домашнего очага; и не из

благодарности, как судачили соседки - нет, он ее и не чувст-

вовал вовсе.

Но если бы кто-нибудь рентгеновским лучом, заодно с легкими

мог бы высветить тогда, в госпитале, его душу - то нашелся бы

один ответ, отчего и зачем вернулся Григорий в дом Клавдии.

Тогда, давным-давно душа его раз и навсегда, казалось, переста-

ла вообще что-либо чувствовать, ибо была слишком хрупкой и

еще не окончательно устроенной для всего, что должна была

вместить в себя...

Если его не убило пулей, не загрызла собака до смерти, не

сгноило в подполье вовсе - то чувства души его, как бы сами

умерли, не захотели больше жить. Может, сумей он стать солда-

том, пройди до конца войну, и он научился бы быть мужчиной,

быть забывчивым и веселым, удалым-бывалым, тертым-перетертым,

которому все нипочем. Но случилось так, что выйдя из Клавдино-

го подполья звездной ночью под близкое и родное уханье кано-

над, на дорогу к своим, он вобрал в легкие слишком много не-

знакомого свежего воздуха, и они, не выдержав, во многих мес-

тах надорвались. До своих он и дойти едва сумел, уже плохо по-

нимая, где он теперь, и что с ним делают...

Тут досталось ему проснуться от болезни не ранним утром,

как это бывает в книжках, а среди густой, смрадной ночи, в

палате, до краев наполненной гнойным воздухом и горячечным

бредом. И среди этой ночи Григорий, так давно не видевший

рассвета дня, окончательно перестал верить, что это может на-

ступить, и он сможет его дождаться.

Но когда рассвет все-таки, наперекор его неверию, но законо-

мерно с условиями природы, озарил палату походного госпиталя,

Григорий содрогнулся ему хуже, чем мыслям о вечном мраке. Ибо

в свете дня сам этот вечный мрак предстал перед ним в обличии

человека, у которого войной с черепа содрало лицо.

Первое, что увидел Григорий - был дотла сгоревший в танке

танкист, теперь уже окончательно оставшийся в живых - но за-

чем? для чего? - этого в свои 17 лет Григорию было не понять.

Страшная маска смеха тем была страшнее, что из пустых глаз-

ниц сами собой сочились слезы, и нельзя было смотреть - нельзя

было, потому что нестерпимо.

И Григорий проклял этот рассвет. Закрыл глаза, чтобы не

видеть его. И уткнувшись в глухую стену, силился вместить

еще и это в свою душу. Но она не могла, отказалась от состра-
дания, в только жестокая память на всю жизнь вобрала в себя
страшное лицо мрака.

Спустя время, когда танкиста отправили уже в глубокий тыл,
чтобы там кропотливыми усилиями врачи слепили бы ему новое
лицо: веки - прикрывать стеклянные глаза, нос, губы, в которых
можно будет держать папиросу, но которые никогда уже ничего
не почувствуют - спустя не слишком долгое время у Григория
прошло воспаление, но врачи все же признали в его молодом ор-
ганизме начинающуюся болезнь легких и велели лечиться хоро-
шим питанием и свежим воздухом.

Он пошел к Клавдии потому, что к ней вела единственная до-
рога, которую он знал сам, а спрашивать и говорить не хотел.

Григорий не помнил своего возвращения. Не помнил, как без-
различно отметил про себя в дневном свету нескладность лица
Клавдии - будто в большой картошке прилепилась маленькая, так
круглился на нем нос; но он недолго разглядывал, а старался
держаться поближе к ее большому надежному телу.

А Клавдия хлопотала вокруг, суетилась, не зная поначалу,
как его перед людьми выставить, и только позднее, на другую
весну, заметила неожиданно, что больше не мальчик рядом, а
тяжелый, широкий в плечах мужчина...

Словно на самой себе, отмеряя рост послевоенного благосос-
тояния, добрела, расползалась, пустея внутри, Клавдия.

И по мере того, как оба менялись, уходило нечто, что связы-
вало их, бесследно исчезала потребность ее нянчить и жалеть
его, а стало быть, и любить, освобождая место для раздражи-
тельности и недоверия.

Он же, навсегда пораженный памятью, подавленно сносил необ-
ходимость огрызаться в ответ, и тем самым как бы соответство-

ватъ. Так и катилась их жизнь, для невнимательных глаз будто
бы обыкновенно...

............................................................................

К ней приехали друзья, главное, все-таки, он приехал, и
она махнула рукой на советы врачей, ожила, закружилась в сво-
ей жизни и не заметила, как в доме напротив лопнула, со звоном,
со страшным надрывом, струна покоя...

Она забыла на время солярий - свой наблюдательный пункт-
и пропустила приезд Клары...

Клара появилась в 12 часов одного дня, и сразу же ей приш-
лось идти на базар, разыскивать Клавдию Васильевну, ибо это
был час, когда та закрывала рынок, прикрывала торговлю.

Встреча их оттого была скомкана, и безмерное удивление,
потрясение Клавдии Васильевны при виде Люськиной дочки к тому
только и привело, что базарные торговки лишних минут двадцать
волокитились, в надежде распродаться полностью.

Потом они шли домой, и Клавдия Васильевна выступала чуть
впереди, от еще продолжавшегося ошеломления молча, не зная
точно, как и что говорить. Дома, долго роясь в комоде, она
извлекла на свет ключ от зинаидиной комнатушки и вручила его
Кларе.

- Писала я Зинаиде, - только и сказала она, - писала, что,
мол, помещение сдавать можно бы. Так даже не ответила... Она
завсегда была чокнутая... Уж и не знаю... - добавила она
как то неопределенно, но Клара, будто поняв, о чем речь, кив-
нула в ответ.

-- Да спасибо, - и пошла... Пошла туда, в четверть века не
отпиравшуюся комнатенку на втором этаже.

................................................................

Клавдия Васильевна л Гриша еще тайными ночами обшептали,
что он уйдет на войну, как только приду наши. Он был пуганый,
словно больной, но вжимаясь в ее здоровое тело, набирался по-
коя, и тогда она, помогая ему найти его мужскую нить в жизни,

говорила:

- Вот ты, Гришенька, и уйдешь на войну и забудешь меня,
ей-ей, и не вспомнишь Клаву-то свою... А то как же еще? Евсте-
ственно...

Ему нельзя было больше жить в подполье, казалось, он сгни-
ет там, хотелось воздуха, и он лихорадочно решал уйти, как
только немцы сойдут. А Клавдия приносила ему из комендатуры
радостные вести, что у них паника, да суматоха, и вот-вот их
допрут.

Потом были страшные дни, когда грохало-бухало совсем побли-
зости, потом немцы дуриком рванули в воздух здание клуба, по-
кидали барахло свое и не свое, в грузовики, и смылись, не дож-
давшись прихода русских. Они двинулись в одну сторону, а в ту
же ночь, в другую сторону навстречу армии, с небогатым узелком
провизии ушел из дому Гришка.

С утра стоял в доме вой да стон. Люська с Зинаидой не толь-
ко что со своими постояльцами прощались, во и впервые одумав-
шись, как полоумные, взвыли от страха за свою вину. Прочуха-
лась Люська - о Зинаиде-то что говорить, она главное так в
девках и осталась, одно только дивно было, что Карл ее, про-
щаясь, плакал толстым лицом и продолжал ей всякие нежности
делать - Люська же день целый выла, а спустя ту ночь, когда
Гришка ушел, в самое утро сунулась к Клавдии Васильевне:

-Клаушка. соседка моя, ты меня такую-рассякую того...
Все ж таки... ну я ж тебе ничего такого не сделала: что ж

ты думаешь, не знала я, не ведала, что у тебя солдат прячется?

Клавдия на нее так глаза и вытаращила: какой еще такой

солдат? Но про Гришку объяснять не стала, чего там, его уж и
след простыл, пусть Люська думает, что солдат был, раз уж
пронырила. Спасибо еще, что и вовсе душу дьяволу не продала.
А Гриша - Гришенька, он может и впрямь солдатом уже...

От Клавдии, да и вообще от людей сестрам бояться было не-
чего. Так бурно шла жизнь, так завертело ее, столько было по-
ломок в ней всяческих, что особенно и не заметил никто, как
исчезла из поселка Зинаида, и как пузатится, становясь сама
притом все тощей, да страшней, Люська.

Клавдия по-соседски знала, что Зинаида отправилась старо-
девичествовагь в глухое место на хутор к родственникам. А
Люська родила немного до срока. Родила прямо дома, и в боль-
ницу-то свезти не успели, да где она - больница-то, была
прежде в городе, а теперь кто знает; а вот как началась у
нее грудница, тут спохватились, забегали, да быстро очень
стало поздно; померла Люська.

Клавдия Васильевна написала Зинаиде на хутор, и та прибыла.
Парнишку Леньку, сказала, что заберет с собой, а выблядка
люськиного взять не пожелала . Клавдия Васильевна долгие ча-
сы думала, не взять ли ей девочку к себе, не растить ли как
свою, но к сердцу поднималась вязкая горечь - она боялась не
полюбить эту рыженькую, наполовину немочку, да вот и имячком
ее уже Люська успела наградить: ишь ты, Кларой назвала.

Девочку отдали в детдом. Потом Зинаида еще раз приезжала.

Угрюмо и неразговорчиво она провернула дельце: продала поло-
вину дома, оставив притом свою комнату за собой, заперла ее
на ключ и отдала его на хранение Клавдии Васильевне.

Теперь, свалившаяся, как снег на голову эта самая Клара,
рассказала Клавдии Васильевне в двух словах, что де, мол,
жена лесника, которой Зинаида приходилась подуродственницей,

и у которой жила в полуработницах померла, а он сам заболел.
Зинаида за ним ухаживала, да вдруг ни с того, ни с сего, на
шестом десятке решила за него замуж выйти. Ну, а он, поправив-
шись, само собой, она так и сказала: "...само собой разумеет-
ся, не нашел нужным на старухе жениться, когда молодые есть..."
Да... Ну и нашел себе молодую женщину, а Зинаида, старая дура,
до таких лет девкой дожила и вдруг замуж приспичило, да так
ее прихватило, что она, видите ли, в каком-то озере утопиться
придумала. Ну и утопилась. Но перед смертью расчетливо и нас-
тырно исполнила житейские дела.

Леньке, не вернувшемуся к ней после армии, но время от
времени подававшему о себе и своей новой семье вести, она пе-
реслала все свои капиталы, не бог весть какие, но все ж таки,
и наказала в письме отыскать Клару Мякишеву, которой надлежа-
ло унаследовать ее, зинаидину комнату в курортном поселке...

..............................................................................

Эта их Клара - странная. Я слышала, как она в магазине го-
ворит:

- Пожалуйста, двести грамм масла, кусочек сыра... спасибо,
замечательно - и там еще всякую чепуху, но говорит так, буд-
то что-то особенное, очень интимное, голосом заманчивым и за-
гадочным, сообщает одному только человеку на свете - продавцу.

А сегодня на базаре она поздоровалась с актером и вдруг
тем же голосом ему:

- Знаете, - говорит, - в этой пижаме вы похожи на больного,
- и улыбнувшись так, что он с глупейшим видом тоже разулыбил-
ся, добавляет, - сбежавшего из сумасшедшего дома, да-да, - в
ее глазах, в ее губах есть что-то такое, отчего чувствуется:

любая обидность сказанных ею слов, мужчиной улавливается не

сразу, он сначала занят одним только ощущением приятности,
что это ему она говорит - да, да, бывает же, что оттуда сбе-
гают...

Сколько ей лет? Должно быть двадцать пять - двадцать шесть.
Одевается она абсолютно по-молодежному и причесывается. Невы-
сокая, стройная. Говорят, она спортсменка. Что-то чуть-чуть
от лисички есть в ней.

Но все-таки это ужасно: жить, зная, что твой отец немец.

..............................................................

Самым противным оказалось то, что ее все время разглядыва-
ли. Слухами земля полнится, Клара очень скоро поняла, что ей
не следовало приезжать сюда - так назойливо было любопытство
к ней, а ведь и сама-то она еще не вполне сжилась со всем,
что свалилось на нее так внезапно.

Был детский дом. Были спортивные лагеря - старты, финиши,
веселые простые ребята, из их любви выходила Клара с тем же
победным чувством, какое бывало при удачном забеге; потом
физкультурный техникум и... как всегда чужое ей заменяло свое,
полностью и безраздельно - чужие дети в спортивной школе
стали ее детьми. Своим у Клары до наследного времени только
и было, что тайное-претайное представление о своем: о своей
маме, о своем отце, о своем доме - все это "свое" в ее пред-
ставлении, должно было быть идеально, уже совершенно неестест-
венно ангельски чисто, и когда-то, еще в детском доме, можно
было часами воображать это неземное блаженство - "свое".
И когда вдруг ее прекрасная, умершая при родах мамочка непро-
шенным образом обрела реальность Людмилы Савельевны Мякишевой,
а отцом, вместо убитого на войне солдата Ивана Петровича Мя-

кишева оказался, быть может, тоже убитый, солдат Ганс - фами-

лия неизвестна - Кларе странным и диким показалось это - "свое"

и крайне ненужным.

Она собралась было махнуть на него рукой, отбросить, но
оно приманило ее, соблазнило единственно реальным, оставшим-
ся из прошлого, - местом, где она родилась, ее местом, отны-
не ее четырьмя стенами. А попросту, почему бы и нет: отпуск
на родине, в прелестном курортном местечке... Но теперь она
бы уехала. Непременно. Здесь все ей не по душе. Здесь слиш-
ком много воспоминаний того, что в ее памяти вообще никогда
не существовало. Однако уехать Клара не может. Все. Поздно
уже. Это уже случилось. Само собой, как предписанное, назна-
ченное - неотвратимо, ни раньше, ни позже, ни где-нибудь в
другом месте, в другое время, а именно теперь, и именно здесь
и именно его, Григория, полюбила Клара.

И когда это так, когда все случается противу твоим рассу-
дочным выкладкам - что де мол, нельзя, невозможно, немысли-
мо - когда все мимо, мимо твоей воли, и воля твоя уже не твоя
- тогда и не бывает так, чтобы он не любил. Тогда и нет спо-
соба отделить его любовь от твоей и тем самым одним спастись,
нет же, нет, - они уже едины, сросшиеся и врозь - нельзя!

..........................................................................

Гавкает на дворе Маша - она сегодня охотничья собака. И
Митя спускает ее на зайцев.

- Пиф, паф! - кричит Митя, выставив вперед два указатель-
ных пальца.

- Ав, ав! - тявкает Маша.

- Ой-ёй-ёй! - кривляется Митя, и оба они бегут вприпрыжку,
хохоча и на бегу докрикивая, - и не умирает! И не умирает!
Зайчик мой!

- Бам-ба-бах!" - раздается в небе оглушительный взрыв -
рвет реактивный самолет воздушное уплотнение. И не страшно

вовсе, только надо привыкнуть.

Колышет ветерок развешанные за сараем простыни. И только
сверху, с высоты балкона соседнего дома видно, как между ог-
ромными простынями и белоснежными пододеяльниками жадно, не-
терпеливо, наспех и неудержно, целуются мужчина и женщина;
не в силах оторваться друг от друга, еле держась на ногах,
льнут друг к другу, губами доставая самую плоть, самую сердце-
вину запретного...

Сходит с крыльца Клавдия Васильевна, смотрит остолбенело
на две пары ног, видных из-за белья, во вдруг ветер, как сама
судьба, рванул простыни, закинул наверх и обнажил их, тех двух...

Пошатываясь, не видя вокруг себя ничего, идет Клара на свою
половину двора, и сверху видно, как приникла она к забору го-
рячим лбом; как плохо глядит Клавдия на Григория; как стоит
он, дрожа от несытой любви, и Борька с Белкой, никудышные,
остриженные на шерсть собачонки, словно дети, почуяв беду, с
визгом рвутся от одного к другому; и только актер, спиной ко
всему, ничего не заметя, хорошо поставленным голосом рассказы-
вает соседу историю:

- Интересно, между прочим, что все ленинградские овчарки,
так сказать, немецкого происхождения. Каким образом? А вот
каким: отступая немцы, как вам известно, всех своих собак стре-
ляли, но три-четыре все-таки уцелели. И вот от них-то, после
блокады и пошло потомство. И, представьте себе, мне рассказывал
главный врач ветеринарной клиники, обаятельнейший человек,
прекраснейший специалист, да, но дело не в этом - представьте
себе, до сих пор случается, что среди щенков попадаются такие,
что совершенно не могут видеть человека в полосатой одежде, в
пижаме, например, или в халате - моментально звереют и бро-
саются. Очень интересно с точки зрения генетики - так сказать,

это уже генетически запрограммировано...

...............................................................

В ту ночь не было способа уснуть.

Еще с вечера стало так душно и влажно, тело сделалось лип-
ким, как будто нечистым, дышалось как рыбе на песке - откры-
тым ртом хотелось захватить побольше воздуха, а он, плотный
и неподвижный, останавливался перед самым в носом и не шел в
легкие.

Только я легла в постель как началась настоящая пытка.
Заломило ноги. Невидимый изувер выкручивал мои кости, выжимая
из них жизнь. Накрытая только простыней, я бросалась с одного
края кровати на другой, вертелась, вскакивала и вновь ложилась.

И среди этой маяты, силясь найти покой, хотя бы в душе, я иска-
ла его и не могла найти. Все казалось мне тревожным, тягост-
ным до отвращения, не обещающим ни радости, ни уверенности.
Существование мое прежде охраняемое в неизменной эгоистической
одинокости - вдруг так горько и нестерпимо стало казаться ли-
шенным самого главного для жизни - тепла. И так возжаждалось,
чтобы между мной и тобой вдруг вспыхнула та самая искра необ-
ходимости, что бросает людей друг к другу, грудь к груди, гу-
бы к губам.

Я видела, видела сегодня любовь - вот и сейчас, в душной
темноте стоят они перед глазами, два неотъемлемых человеческих
тела, две вошедшие друг в друга души.

Но, боже мой, возможно ли это, вправе ли они - нет, нет,
как я могла забыть, - Клавдия?! Что же она-то теперь, что
жизнь ее, господи, как тяжело, как давит... Так что же она-то?
Бедная, они не имеют права, он не посмеет. Он всем ей обязан,
жизнью самой, а девчонка эта - да чего там, разве свет клином
сошелся для нее, сколько у нее еще всего будет... ей самим миром

назначена легкая счастливая жизнь... Но ведь не в ней, не в
Кларе дело, как же он, Григорий - где его счастье, кто отдаст
ему каждый прожитый день, кто украл его право на беспечность
и радость?

Вдруг хлопнула балконная дверь, унеслась марлевая занавесь
и возвратилась, и сразу же легкий ветер смыл с меня пот, об-
дал всю, и чистым ангелом влетел в легкие. И снова все оста-

новилось.

В наступившей тишине услышала я странный незнакомый звук.
Будто хриплое отрывистое кашлянье, где-то тут, у меня в ком-
нате. Но быть не могло. Я поднялась, вышла на балкон прислу-
шаться и еще остаток ветра поймать и ... замерла.

Кроваво-красная неспокойная луна вырезалась, сквозь тучи,
воспламенив их рваные края. Тревожный свет падал от луны сно-
пом, выхватывая из черноты отдельные предметы, золотя их не-
свойственным образом.

И в этот миг где-то далеко разломилось небо, рванул гром,
и отблеск далекой молнии слился с лунным снопом, и его червон-

ным золотом облило крыльцо дома напротив, высветив неузнаваемую
исступленную фигуру Клавдии. В белой длинной рубахе, о распущен-
ными седыми волосами, не то пророчицей, не то ведьмой средне-
вековой, что на костер готова, а не отступиться, стояла она
на крыльце, а на ступенях его, подставив лунному огню сутулую
спину, терзался небывалым мужским плачем Григорий.

И снова налетел ветер, оторвал пол-луны, выбросил за тучи,
и снова гром на секунду обогнал молнию, и снова молния уже
близкая, выстрелила не то в мой балкон, не то в самое крыльцо..

Я не успела зажмуриться, увидела, как вскинул лицо Григорий,
как метнулась к нему Клавдия, защищая его от божьего гнева.

тут хлопнула дверь, и за их спиной вырос актер, в пижаме,

и неуместный будничный его голос проговорил:

- Мне, между прочим, довелось читать интересную историю.
Представьте себе, у одного человека были стальные зубы. И вот

в такую же грозу он засмеялся, а тут молния и прямо ему...

Снова гром, снова молния - и нет актера, будто не было, он
исчез и его глупый голос, будто причудился...

И вдруг на меня, на Клавдию, на прижимавшегося к ней Григо-
рия, на все, что не спало и тревожилось в эту ночь, с неба
ринулись золотые потоки дождя...

Ленинград 70-е

Беломлинская Виктория Израилевна На Златом Крыльце Сидели...

Беломлинская Виктория Израилевна
На Златом Крыльце Сидели...