Аннотация: Герои повести "Любовь втроем", двое питерских интеллектуалов 80-х (поэт и скульптор), решают проблему сохранения супружеской верности разными, весьма оригинальными способами.
ЛЮБОВЬ ВТРОЕМ
мальчикам восьмидесятых...
Глава первая
НАВСКИДКУ
Да нет, детей он, конечно, тоже любил. Тем более всему миру известно, что евреи очень любят своих детей. Это так же ясно, как и то, что у негров великолепное чувство ритма.
Подобные утверждения, они вроде как означают, что неевреи своих детей любят не очень, а у ненегров с чувством ритма полный завал.
В этом есть что-то неправильное.
Похоже, что любовь, по крайней мере к собственным детям, все же свойственна основной массе населения Земли. С чувством ритма дела, конечно, обстоят гораздо хуже...
Одним словом, Антон Белозор, будучи евреем, безусловно, любил своих детей. Но и его ближайший друг Ойгоев, будучи вепсом (это - коренное население карело-финской АССР, можно сказать, наши питерские индейцы), любил своих детей ничуть не меньше. И при этом он их постепенно нарожал аж троих, а Белозор - только двух. И никто не виноват, что в руках у Белозора была хлебная профессия скульптора, а в руках у Ойгоева малохлебная - поэта.
Антоша пару раз в жизни как следует напрягся. То есть наступил на горло по полной: Салехард, Тотьма, колхозные дома культуры, детские сады, оздоровительные комплексы: Ленины, Ленины, Ленины... Квартиру купил. Машину. И дачу построил. Потом уже можно было не мотаться по стране, можно было тихо сидеть в мастёре.
Лялька сказала, что больше ничего не нужно. Ну, это благородная Лялька так сказала. Ничего, мол, больше не нужно. Свежий воздух есть, и слава Богу. Это ей так казалось.
А что ей? Она ж не евреи, которые любят своих детей. Антоша-то точно знал, что детям необходим настоящий Еврейский отец.
При этом было ясно, что он на эту роль не тянет. У него в жизни были две роковые страсти, от которых он старался по мере сил и возможностей не слишком отвлекаться. Обе эти страсти не предполагали постоянного сидения дома с детьми, поэтому Антоша сообразил, что кроме как Ляльке Еврейским отцом в их семье быть некому, и продолжал еще немного напрягаться, впахивая в фонде на медленно угасающий коммунизм.
Денег хватало на то, чтобы Лялька могла не заморачиваться заказной работой и сидеть дома с детьми. А Антоша проводить время большей частью в мастёре, спокойно предаваясь своим роковым страстям.
Их у него, как мы уже говорили, было две.
Скульптура и бабы.
Этим отрицательный Антоша в корне отличался от положительного Ойгоева, у которого роковые страсти были: Пьянство и Машенька.
А поэзия являлась отходом основного производства, неким жмыхом, вырабатывающимся от водки и Машеньки. При этом страсть к Машеньке Ойгоеву удавалось утолять в полной мере, а страсть к пьянству сильно меньше. Машенька упорно не позволяла Ойгоеву ни спиться, ни даже просто запить: Ойгоев каждую ночь входил в Машенькино лоно, он не пропустил ни одной ночи, так сильна была его страсть к Машеньке, а в результате дети все рождались и рождались и как-то их надо было кормить.
Ойгоев все мечтал, что вот дети вырастут и тут-то он запьет по-настоящему, будет пить, как батя, каждый день - часов с четырех. Ойгоевский батя - старый вепс, тоже не сразу смог себе это позволить. Семья, война, работа... детей аж семеро, Ойгоев был последний, самый младший. В общем, как следует оттянуться раньше восьмидесяти все никак не удавалось, но зато сейчас бате было под девяносто и он квасил в свое удовольствие, в приятной компании соседей или часто навещающих его сыновей.
Ойгоев любил с папашей выпивать. И с Антошей выпивать любил, но Антоша ни малейшей страсти к пьянке не испытывал, а пил как все, в нормальном российско-питерско-богемном режиме, то есть много и часто: вечером дома с Лялькой, днем в мастёре с заказчиками или с приходящим в гости Ойгоевым - любимым другом. И конечно, с бабами.
Скульптура была первой ранней страстью Антоши. Он лепил сколько себя помнил, наверное, лет с трех. С семи ходил в керамический кружок при ЖЭКе, а в одиннадцать тетя Нора взяла его за ручку и отвела на экзамен в среднюю художественную школу при Академии художеств СССР. Сокращенно СХШ.
Лепка была с первого, то есть с пятого класса. Антоша навсегда запомнил этот класс - класс лепки. Деревянные столы на высоких ножках и в углу огромная ванна с сине-зеленой киммерийской глиной. Он никогда не видел столько глины. Сразу подбежал и запустил в нее обе руки. Антоше всегда и все хотелось потрогать.
Вот и баб тоже. А как только начинаешь их трогать, там внизу, примерно на полдороге от головы к пяткам, раз - и ружье навскидку. Ну и что дальше?
С этим Навскидкой непонятно как справиться. Но и ходить с ним по улице как-то неловко. Вот и приходилось засовывать его в бабу, после этого-то он хоть и ненадолго, но успокаивался. Тогда можно было некоторое время спокойно заниматься скульптурой.
Да, если б не беспокойный Навскидка, Антоша бы, ну честное слово, только любовался бы на женскую красоту, проводил бы по ней пальцами (а как же иначе, скульптор, он же видит не глазами, а пальцами, иначе какой же это скульптор?) и все. Больше ничего бы не делал. И был бы верный муж, как положено истинному христианину.
Антоша очень хотел быть истинным христианином, с тех пор как известный питерский донжуан и гуляка Пашка Ашкенази переехал в Москву, женившись на внучке замминистра, там, в Москве, влился в круг Высокой Богемы, познакомился с отцом Александром Менем, крестился и вернулся в Питер, чтобы привести к Богу питерских евреев. Питерские евреи его возраста в ту пору представляли из себя толпу матерщинников, распутников и пьяниц. То ли из Бабеля, то ли из Библии, (ну, там где про Содом и Гоморру).
Все это были здоровые загорелые мужики, ошалелые от собственного жизнелюбия, от мирного времени, от хорошего питания, оттого что на болгарских соках в городе выросло множество красивых баб с длинными ногами, а другие приподъехали поступать в институты со всех концов Империи, оттого что вокруг была странная "невер-невер лэнд", все эти двадцать лет нашей молодости, потом это время назовут Безвременьем. Когда было УЖЕ НЕ СТРАШНО, НО ЕЩЕ БЕСПЛАТНО. Умирающий коммунизм и зарождающийся капитализм. Дом без хозяина. И можно было самим хозяйничать. Они бросали свои дипломы технических вузов и шли поварами в поезда или брали на откуп "прием тары", или пункт сдачи вторсырья. Из докторов уходили в санитарные врачи, из скрипачей в ресторанные таперы. Из инженеров в карточные "каталы". Делали бабки и пропивали их с длинноногими, длинноглазыми блондинками, местными или лимитой, это было неважно. Самыми популярными личностями в этом кругу были не поэты и писатели, а врачи-венерологи, например знаменитый Борька Ашман по кличке Аптекман, умеющий распознавать триппер через три минуты после его получения по цвету ногтей. Он утверждал, что цвет ногтей чуть заметно меняется. Что и говорить - это были ЛЮДИ...
Именно в их среде и начал проповедовать новообращенный Пашка.
Из его проповедей следовало, что вся эта безбашенная братия должна немедленно прекратить свой привычный образ жизни, устыдиться себя самое и опустив очи долу от стыда тем самым поднять их к небу.
Не совсем понятно, как можно было заставить толпу взрослых людей, находящихся в здравом уме и трезвой памяти, все это проделать, но в прежние времена, когда язык Пашке требовался для убалтывания девок, он наточил его так здорово, что повальное крещение питерских евреев в середине восьмидесятых удалось ему почти так же хорошо, как когда-то его тезке там, на Ближнем Востоке.
Антоша, конечно же, пошел и крестился вместе с остальными ребятами. Но в отличие от остальных ребят, которым все было пофиг, главное, чтобы бронзовую шею украшала золотая цепь, а болтается ли на ней шестиконечная звездочка или крестик "с акробатиком" - не суть важно, он, Антоша, принял православие всерьез. Хотя знаменитую теорию о том, что иудаизм - предтеча, а вовсе не антагонизм христианства, он не особо хорошо понял. Антоша был человек не книжный, мало читающий.
Лялька читала непрерывно, и он радостно таскал в дом получаемый от Ойгоева Тамисямиздат, в том числе и труды отца Меня, гордился дружбой с Ойгоевым - настоящим поэтом, но, честно говоря, читать он просто не успевал. В основном Лялька пересказывала ему содержание всяких модных вещей, которые надо было знать, потому что ВСЕ это читали.
Правда, одна любимая книга у него все же была: "Мастер и Маргарита".
Он прочел ее рано, лет в тринадцать, и тогда же решил, что в этой книге есть все и совершенно непонятно, зачем существуют еще и другие книги. Там, в "Мастере", был Мастер - художник, творчество.
И Маргарита - женщина, любовь. И еще там были Бог и Дьявол. Все, кроме детей, но детей нет ни в каких взрослых книжках, так уж заведено.
Бог и Дьявол в "Мастере" Антону ужасно нравились. И то, что они не ругаются, а вроде как заодно. Сам себе Антон казался то Мастером, то язвительным Воландом, то беззащитным, до боли живым Иешуа.
Он поверил в эту книгу, как верят в Коран, Тору или Библию, потому что в тринадцать лет, когда человеку так необходимо во что-то поверить, судьба не положила ему под подушку Коран, Тору или Библию, а положила тайно принесенную продвинутой тетей Норой и скрываемую от патриархальных родителей булгаковскую Феерию-Мистерию-Пещное действо.
Антон, прочитав эту книгу, уверовал в Бога и Дьявола, которых не знал доселе, так же легко и естественно, как веровал к этому времени в любовь и в творчество, вещи и прежде ему знакомые. Он так никогда и не разобрался в ученом навороте насчет христианства и иудаизма, но он верил в Иешуа, голого человека, прибитого гвоздями к деревянной крестовине. Верил в зной, невыносимый жар, гудение слепней, губку с уксусом, грязное тряпье на бедрах.
И странно было уже к двадцати годам полностью заросшему дикой бородой Антоше видеть в зеркале собственное лицо, так абсолютно совпадающее с образом, запечатленным тысячи и тысячи раз на множестве икон и картин.
Он с детства привык быть хорошеньким мальчиком - рафаэлитовским ангелком, с узким смуглым лицом, осененным черными локонами, с антрацитово сверкающими глазами, с ресницами, которые приходилось постригать, потому что они мешали видеть, вот такое Пазолини - мечта пидораса. Родись он на двадцать лет пораньше, годам к семи все это кудрявое великолепие пришлось бы сбрить под нулевку, да и потом носить на голове аккуратно постриженные волосы, а на подбородке - аккуратно побритый подбородок, но Антошкина ранняя юность пришлась на середину семидесятых. Тогда длинные волосы на мужчине по всему миру не просто приобрели популярность, а стали символом борьбы человека за право на собственную личность, волосы стали олицетворением мужской силы - каждый отрастивший их становился Самсоном, подстерегаемым коварными Далилами, этим словом "Волосы" назвали знаменитую оперу о борьбе молодежи с прогнившим миром Среднего класса. По опере сняли фильм, фильм этот пришел в Россию через много-много лет, когда все это было уже не важно и не нужно, но тогда в середине семидесятых, ровно через год после того как Антоша прочел "Мастера", в нашей жизни появился "Чизус Крайст-Супер-Стар". Никогда теперь не узнаешь, какой гебист или дипломат-меломан первым привез в Москву эту кассету. Может, и моряк дальнего плавания? Кто-то привез. И распятый булгаковский Иешуа заговорил, запел по-английски - простые понятные слова. И музыка, достойная всей этой истории. Во всем мире эта опера сделала Иисуса молодежным кумиром. В России в нашем сознании он соединился с образом, созданным Булгаковым, и стал кумиром вдвойне. Борода и прическа а ля Голгофа - символ хипповского времени. Там, на Западе, к середине семидесятых они уже разобрались с волосами в школах и колледжах. У нас как раз в это время все началось. Все мои ровесники помнят эти ножницы в руках Завуча По Внеклассному Воспитанию.
Антоша всегда был странный мальчик. Говорят, что волосы - это зеркало личности. Антошины ангельские локоны годам к десяти превратились в те знаменитые еврейско-негритянские, не поддающиеся никакому воспитанию (даже внеклассному) буйные кудри, которые учителя всегда оскорбительно называют патлы.
Сами вы падлы !
Антоша являлся достойным представителем своих волос и тоже никогда никакому воспитанию не поддавался. Он с раннего детства отличался патологическим свободолюбием. Когда его приводили в два года на детскую площадку, где были качели, песочница и много других детей с разными игрушками, он первым делом начинал исступленно биться в чугунную калиточку, которая за ним только что захлопнулась. Его интересовало только одно - возможность выйти из этого замкнутого пространства, огороженного решеткой. И только когда мама или бабушка показывала ему, что калиточку можно легко открыть, если повернуть рычажок (другим детям этого не показывали, специально, чтоб они не знали, как свалить с этой площадки), Антоша успокаивался и шел играть в песочек. В детский сад его отдать так и не удалось - он бежал оттуда семь раз, последний, седьмой, уже из какого-то навороченного Детского Сада Для Детей Трамвайщиков, куда его специально отдали, по причине отдаленности этого детского сада от дома. Он был остановках в пяти, но Антоша все равно бежал. На этот раз как закоренелый уголовник с запасом питания на полдня и с пластмассовым игрушечным компасом. Компас не помог и домой его все равно привел районный Дядя Степа-Милиционер. После шестого побега родители отчаялись и оставили его дома на попечение больной бабушки. Бабушка большей частью смотрела телевизор, Антошу она с утра одевала и выпускала гулять во двор.
Это был окраинный двор на проспекте Обуховской Обороны, хрущевская пятиэтажка, заселенная заводскими лимитчиками-антисемитчиками, но маленький худой Антоша, с первого дня выяснив во дворе, что он еврей и за этим названием кроется непонятная вина, евреем быть согласился, но вину свою признать отказался и начал драться так, что через некоторое время его авторитет был установлен во дворе раз и навсегда. Антоша получил общепризнанный почетный статус драчуна, то есть воина, навеки перекрывший сомнительный и непонятный статус еврея. В школу он пошел с радостью и учиться начал хорошо, родители уже почти вздохнули с облегчением, но тут случилась новая беда - Антоша отказался ходить на уроки пения. Надо сказать, что с той же страстью, с какой он любил скульптуру, он ненавидел все виды пения. Особенно хоровое. В общем, семилетний Антоша сказал, что на пение он ходить не будет. Родители знали его к этому времени уже семь лет и даже почти не пытались уговаривать. Этому семилетнему человеку невозможно было объяснить, почему пение является обязательным предметом в начальной школе. Но это ведь никому на свете объяснить невозможно. Нет, про чтение, математику и физкультуру все понятно, но с пением понятно не совсем. Почему пение входит в общее гармоническое развитие личности? А если у человека нет слуха? Тогда этот предмет превращается в непрерывную череду унижений. У Антоши со слухом было все нормально, но его раздражали пустые и бессмысленные детские песенки и обязанность открывать рот под звуки рояля вместе с другими детьми. В общем, родители быстро поняли, что при системе всеобщего обязательного образования ему светит Школа для дураков, и с помощью знакомых сделали ему какую-то уникальную справку о болезни ушей, по которой он был от пения пожизненно освобожден.
С пятого класса он пошел в СХШ и там было все тихо - до седьмого. В седьмом он отрастил длинные волосы и началась эпопея с ножницами, затаскиванием в учительскую, скручиванием рук, укушением за палец химички, после чего к стрижке был привлечен физрук и так далее. Поскольку избить по-настоящему в кровь или, например, убить школьника все же не позволяется, Антоша выиграл эту очередную битву с социумом и остался нестриженным. Он ходил по школе с головой, напоминающей воронье гнездо - кудри-патлы буйно вились вверх и уже оттуда сверху, как ветки дерева, спускались на плечи. К шестнадцати годам у Антоши выросла приличная борода, а в двадцать он уже полностью походил на главного героя своей любимой оперы. Потом, когда времена изменились, Иисус вышел из моды и спокойно можно было стричься, Антоша не изменил однажды найденному образу и так и остался лохматым библейским персонажем. К тридцати годам его сходство с основателем христианства стало разительным.
Как раз в этом возрасте Антоша крестился и начал посещать церковь. Ближайшую к дому. Там висели иконы, сладковато-пошловатые иконы конца девятнадцатого века, и на всех был старательно нарисован масляными красками он - Антоша. Старушки смотрели на него испуганно и крестились. Антоше стало стыдно, и он в церковь ходить перестал. Иногда они с Ойгоевым ездили в одну маленькую - деревенскую. Там получил приход одноклассник Антона по СХШ Васька Постников. Васька не поступил в Академию художеств и пошел в Семинарию. Теперь он был батюшкой в деревне недалеко от Питера, и друзья ездили к нему - немножко молились и потом славно выпивали. Там, в деревенской церкви все иконы были старого письма, вытянутое спокойное лицо Спасителя уже не казалось Антоше похожим на свое собственное и оттого Антоша твердо уверовал, что в деревне Бог - настоящий.
Обычно они ездили к Ваське с ночевкой, стояли вечерню, исповедовались, а поутру причащались. Грехи у них были всегда одни и те же: у Ойгоева - пропивание семейных денег с Антошей, а у Антоши - пропивание семейных денег с посторонними женщинами, то есть то же самое, но с особым цинизмом. И потом еще - соитие с этими посторонними женщинами, хотя после пары бутылок женщины совсем уж переставали быть посторонними, они становились родными и их можно было смело приносить на алтарь ненасытного Навскидки.
Антоша хотел по-честному быть настоящим христианином и расстраивался из-за этого Навскидки, такого же неудержимого и неуправляемого, как волосы и как сам Антоша. Получалось, что Антоша - гораздо больший грешник, чем Ойгоев. С Ойгоевым греха прелюбодейства почти никогда не случалось. И вовсе не потому, что, как учит нас еще одна всемирно известная истина, ЮЖНЫЕ МУЖЧИНЫ МОГУТ МНОГО, А СЕВЕРНЫЕ МНОГО НЕ МОГУТ. Нет, у северного Ойгоева, так же как у южного Антона, пару раз в день Навскидку настойчиво заявлял о себе, но ойгоевская Машенька была страстная брюнетка, из таких, из гоголевских - Ведьма-Солоха, всегда готовая Навскидку принять в свое жаркое лоно, а антошина Лялька была нежная блондиночка - из таких, из босховских - прозрачная олениха, белоглазая чудь, и она хотела любви не каждую ночь и вообще не чаще трех-четырех раз в неделю. Прямо, как рекомендовано в знаменитой книге "Медицинские аспекты брака", выпущенной талллинским Медгизом на русском языке в 1976 году и заменившей моему поколению "Кама Сутру", "Плейбой", "Философию в будуаре" и прочих ласточек сексуальной революции. В общем, Лялька не могла так много любить телом, как требовалось Антоше, и он изменял ей.
В дохристианский период он не особо тяготился этим фактом. Тем более, что существовала еще одна идиома, очень подходящая к случаю:
У ЮЖНЫХ МУЖЧИН ИНСТИНКТ ТРЕБУЕТ РАСПЫЛЕНИЯ СЕМЕНИ ПО РАЗНЫМ ОБЪЕКТАМ. Что-то в таком духе. Это Антошке подходило. Получалось, что он не просто распутничает, а как положено ЮЖНОМУ, распыляет семя. Хотя на самом деле, по причине не только любви к бабам, но и жалости к ним, Антон попусту своим семенем не размахивал и следил, чтобы оно в бабу не попадало, потому что аборт - это больно и страшно, а внебрачные дети - это безотцовщина (не может же Лялька стать Еврейским отцом его детям от другой женщины), но по крайней мере теоретическое оправдание собственной гульбе в дохристианский период у него имелось. А в христианский - не имелось уж никакого оправдания. Одни только муки совести. А что делать? Ну разве что отрезать нафиг этого бесноватого Навскидку. Так ведь жалко его, дурака. Пожалеешь в очередной раз, да и загонишь кому под кожу.
Однажды в мастерской у своего приятеля Рашида он увидел сувенирную тарелку из Башкирии: усатый мужчина сидел, скрестив ноги, на ковре, окруженный какими-то вполне рождественского вида веточками, а за его спиной невероятная красотка - раскосенькая брюнеточка подняла над головой поднос с чайником (или кофейником?), миской каких-то восточных сладостей и вазой с фруктами.
- Это что?
- Это мусульманский Рай.
- А почему баба одна? Я вроде слышал, там семьдесят положено.
- Не знаю. Семьдесят не семьдесят, но семь-то уж наверняка положено.
- Слушай, ты ж башкир! Ты должен точно знать!
- Да я ж православный. И в Башкирию прошлым летом первый раз попал.
- Тебя Пашка крестил? Со всеми ребятами?
- Почему Пашка? Меня бабушка крестила. Как только родился. Отец узнал, уже поздно было. Он хотел обрезание сделать в мечети, как положено.
- У Остапчука, наоборот - мама и бабушка там, в Уфе, понесли его в мечеть и уже ихний резник татарский начал резать, а тут украинский папаша-коммунист ворвался прямо в мечеть, схватил Юрку и унес. Это ему соседи капнули, что ребенка обрезать понесли. И с тех пор у Юрки на хую круглый шрам по всему периметру. Имени экуменизма и дружбы народов.
- А ты откуда знаешь? В бане что ль с ним парился?
- А мне одна баба рассказала. Он ее... А потом я ее тоже... случайно встретил.
- Вот сука!
- Она сказала, что он ей разрешил эту историю рассказывать.
- Может спьяну и разрешил. Все равно - сука.
- Ляльку тоже бабушка крестила. И к церкви она совершенно равнодушна. Язычница какая-то... Слушай, такой Рай можно запросто дома устроить.
- Можно еще и лучше - если бутылочку коньяку добавить в натюрморт.
- Это неважно. Но баб - точно надо добавить.
Антоша потом долго думал про мусульманский Рай. Кажется, там было все-таки про семьдесят девственниц. Сам Антоша ни одной девственницы не видал. Его окружали взрослые девушки, расставшиеся со своей девственностью некоторое время назад при неведомых Антону, более или менее романтических обстоятельствах. С Лялькой они поженились совсем рано, он только что пришел из армии и ему было двадцать один, а ей - девятнадцать, но она уже умудрилась побыть замужем за человеком по имени Витя Вихрев и развестись. Антон никогда не спрашивал ее про девственность. Но размышляя о мусульманском Рае, решил расспросить.
- Лялька, ты девственность потеряла от Вихрева?
- Нет, от вилки.
- Вилка, это кто?
- Вилка - это не кто, а что. Вилка - это предмет хозяйственного назначения. Частично мельхиоровый, частично пластмассовый. С четырьмя зубчиками.
- Зачем? Почему от вилки?
- Понимаешь, мы начали жить с Вихревым, уже целую неделю трахались. А крови ни капли, и вообще он не мог толком сказать, все произошло или нет. А меня это страшно волновало.
- А "Медицинские аспекты брака" ты читала? Там же все объясняют.
- В том-то и дело, что я стала читать эти дурацкие аспекты и ничего не поняла! Там вообще получалось, что лучше терять девственность под наблюдением врача. А мне не хотелось под наблюдением врача. Мне хотелось - под наблюдением Вихрева и больше никого. В общем, я совершенно отчаялась, взяла вилку и ткнула туда для проверки.
- Зубьями? Сумасшедшая!
- Ну почему ж зубьями? Круглой пластмассовой ручкой. Знаешь, эти наборы - ножи-вилки "под слоновую кость". Я поискала по дому какой-нибудь подходящий по форме предмет, нашла вилку и ткнула. Стало больно на секундочку и немножко крови вылилось.
- Все равно сумасшедшая. Вихрев не обиделся?
- Нормально...
После этого Лялькиного рассказа девственность окончательно стала ассоциироваться у Антоши с каким-то фильмом ужасов: кровь, вилка... Кошмар. К Рашиду он тоже долго приставал с расспросами:
- Я не понимаю. Если Рай, зачем там девственницы? Это же больно, страшно. Тяжелая ответственность. Там шалавы должны быть. Опытные, хорошо обученные шалавы. И красивые. Вот, как наши валютчицы.
- Наши валютчицы - кошки драные. С потасканными мордами. В Раю должны быть молодые девушки. И неопытные. Сами их всему научим. Насчет девственниц, я вообще не понимаю, откуда ты их взял. Там сказано - гурии.
- Гурии - это девственницы?
- Гурии - это бабы такие. Женщины... откуда я знаю, девственницы или нет. Где ты вообще этих девственниц видел? Я их чего-то не встречал. Где они?
- Где, где... Там, наверное, все - в мусульманском Раю. По семьдесят штук на брата...
Рашид был плакатист. Мастерская Рашида была недалеко от Антошиной, на Петроградке, прямо возле метро "Петроградская" и знаменитого молодежного кафе "Рим". Рядом еще обитали веселые кавказские ребята старшего поколения: ювелир Рома Ракиашвили и график Сурен Захарьянц. За девушками обычно спускались в "Рим". На дворе, как мы уже отметили, стояло Безвременье, и пока в Москве что-то бурлило под землей и пузырилось наружу - какие-то новые веянья, воздух перемен, инертные жители Питера коротали Безвременье в истинно римском стиле, времен Упадка, то есть в непрерывных пирах и оргиях. В кафе "Рим" в ту пору маленький двойной стоил тринадцать копеек, а уж если ты накопил целых пятьдесят, то тебе в него и коньяку наливали. Девушки сидели за столиками, сплетя свои бесконечно долгие ноги (у питерских - худые, с аристократически тонкими лодыжками, а у провинциальных - полненькие, с хорошо развитыми игрой в пионербол икрами).
Съем девушки и подъем ее наверх в мастерскую для дальнейшего употребления обычно занимал от десяти до тридцати минут. За это время девушке успевали торопливо прочитать стихотворение Мандельштама "Бессонница, Гомер, тугие паруса...", после чего она понимала, что потреблять ее сегодня вечером будут интеллигентные люди, а не какое-нибудь "зверье", "быдло" или "чурки", потом ей объясняли, что там, наверху, будет много кофию, много коньяку, пельмени (сосиски, яичница с ветчиной, плавленый сырок "Виола"), много картин, скульптур, плакатов - для просмотра этих произведений ее, собственно, и призывают подняться наверх, а не для чего-нибудь неприличного, насчет этого пусть даже и надеется - не такой мы народ, а сразу видно, что серьезные люди, занятые исключительно творческим процессом.
Можем накормить едой и показать много разного искусства. И вообще, глупо тут сидеть, когда ТАМ НАВЕРХУ ПЬЮТ. Вот эта, несколько богохульственно звучащая фраза, про пьют наверху, обычно была решающей, потому что малопьющие питерские девушки понимали, что их зовут на пир, на бал, в девичий рай: там, наверху, пьют и танцуют Брачный Танец Фазана. Там читают стихи, поют песни, зажигают свечи, слушают "Чизус Крайст - Супер Стар", там вольют в тебя кофию, чаю, коньяку, а где и портвейну "Южный", а потом все лишние вдруг куда-то разбредутся и ты останешься с тем, про которого с самой первой минуты и поняла, что это - МОЙ.
И не на сегодня, а навсегда, девушки всегда влюбляются навсегда, это мужик утром решает совсем по-другому. В гробу он видал это Навсегда. Или у него уже дома сидит одно Навсегда, а тут в мастёре служит мессу Навскидку - хитрый язычник, наглец и врун, но его закругленным концом пишутся картины, стихи и проза, им месят глину, проводят по гитарным струнам, он, талантливый мерзавец, правит этот бал.
И он - Навскидку - ну конечно же, навсегда, просто он многолик, как положено истинному языческому богу, но ты всегда его узнаешь, у него есть постоянные приметы: вот это горячее дыхание и запах "Беломора", запутавшийся в волосах, и сухие ладони, и скрипучий диван, и если открыть на минутку глаза, то увидишь его глаза: черные - блестят, а светлые - мерцают. Но глядеть в них можно только одну секунду, потому что страшно и не велено Душеньке-Психее заглядываться на жениха.
Посмотришь на секунду, чтобы убедиться, да, это он - МОЙ. Тот, которого я выбрала, а он думает, что выбрал он, пусть думает. Потом опять прикроешь веки, не нужно смотреть, есть запах, есть кожа, губы и пальцы и там, внутри что-то, для чего нет названия ни в "Медицинских аспектах брака", ни в "Камасутре", ни в "Песни песней", ни в "Тысяче и одной ночи", ни в шекспировских сонетах. Что-то, что пусть и остается неназванным, кромешная радость, для которой нету слов в человечьих языках и все слова превращаются в ложь, как только пытаешься ими рассказать об Этом. Потому что Это - тайна. Между тем настоящим Богом и женщиной. Он простил ее за то, что она лишила его единственного друга, которого он создал по образу и подобию своему, потому что на седьмой день устал от одиночества и нужно было все сотворенное кому-то показать. Бог захотел сотворить себе второго - друга, соратника. Для неторопливых вечерних бесед за чашкой горячего грога. Но в чем-то вышла ошибка. Что-то там случилось с умело слепленным из праха человечьим телом, и человек вдруг возомнил себя животным и стал просить себе подругу, как у льва или у гуся, думая, что подруга - это просто игрушка, которую остальным ребятам выдали, а ему почему-то нет. Он не знал, что подруга - это половинка и стоит с ней связаться, как от тебя, цельного, остается лишь половинка, и Создатель уже не может выпивать с тобой, как с равным, потому что Он - Один и Един, а ты - располовинен.
Отбила. Увела. Располовинила, уменьшила. Там, в Космосе. А на Земле - наоборот, удвоила собою, а потом и размножила. Человека стало много, и он перестал быть штучным товаром. Он, задуманный в единственном числе, превратился в продукт массового производства.
- Ты хотел сделать его своей игрушкой!
- Неправда. Я хотел иметь друга. А ты - увела.
- Прости. И помилуй.
Простил и помиловал. Его тоже. Пусть остается с ней и с Навскидкой своим несчастным, вот уж кто игрушка, так игрушка - несерьезная вещь, бабская утеха, но не сразу народ в этом разобрался и долго Навскидку царил на земле в виде бога, ему ставились храмы и памятники, пелись гимны и сочинялись оды. Но постепенно настоящий Бог скинул Навскидку вниз, туда, где ему самое место - на полдороге от головы к пяткам, вниз, в деревню, в язычество, в смеховую народную культуру, туда, где весело, где пьют, танцуют и смеются, где дудят в дуду, звенят в цимбалы, кружатся в хороводе ряженые и крутятся под ногами мелкие бесы, как дворовые псы. Там и остался Навскидку - веселый парень. В Петрушке, в Пульчинелле, в Кашпереке, в частушке, в нескладухе, в лимерике. Там и зовут его полным именем, и не стыдно прокричать под гармошку:
Полюбила милку я,
Оказался без хуя,
А зачем мне без хуя,
Когда с хуем до хуя!
И бесстыжий Навскидку-Щекотун прокричит в ответ:
Ваше поле поцветастей,
Наше - колосистее!
Ваши девки посисястей,
Наши - по......е!
Все правильно расположилось на Земле - сверху Бог, а снизу, неумолимо торчащий туда, вверх - на прежнее место, несдающийся Навскидку. Он все спорит с Богом, кто для женщины главный бог. А Бог смотрит сверху и смешно ему высокое Навскидкино самомнение. Оттого и место для Навскидки нашлось в мире смеха и праздника.
Но есть одна тайна между Богом и женщиной: когда Бог соглашается поговорить с бросившим его человеком, поговорить по душам, как бывает у старых друзей, которых давно развела жизнь, Он спускается к человеку, не дожидаясь и не надеясь, что человек поднимется к нему сам. И часто Он спускается так низко, что может и в глупого Навскидку вдохнуть свою душу, и с ним вместе оказаться у женщины внутри. И так - говорить с ними обоими одновременно. Не знаю, кому и как часто дарована эта высшая радость, но многим женщинам довелось это испытать, и с тех пор они всегда надеются и ждут, что это повторится, и каждый раз, принимая в свое лоно Навскидку, верят, что он опять не один. Что не вдвоем они, а втроем. Менаж а труа...
Пару раз в неделю Лялька скидывала мальчишек родителям, своим или Антошиным, и приходила в мастёру на общих основаниях, как все остальные девушки. Она даже заходила в кафе "Рим", и Антон спускался к ней, покупал коньяк и мороженое, читал "Бессонницу"... да нет, вру, ну конечно, не читал! Но про коньяк и мороженое - чистая правда. Они любили вот так посидеть вместе в кафе. Как в старые додетские времена, которые не очень долго длились в их совместной жизни. Тогда они из кафе, можно сказать, не вылезали, то есть старались по мере сил и возможностей все свободное время справедливо распределять между койкой и кафе.
Антон тогда уже пришел из армии, но еще не поступил на скульптурный и временная работа его называлась чудовищно серьезно и даже несколько устрашающе: Контролер Вневедомственной Охраны. То есть они - Охрана, а он, блин, над ними Контролер! Круто. На самом деле он должен был сидеть в какой-то каптерке и утром выдавать по ведомости винтовки старушкам-вохровкам, а вечером оружие принимать и снова запирать. Весь день делать было нечего, и он потихонечку лепил всякие некрупные скульптурные произведения, а то еще штудировал учебник русского языка, он готовился к экзаменам и боялся сочинения. Всяких там запятых и деепричастных оборотов. Лялька уже училась в своей "Тряпке" - какому-то мифическому текстильному производству, тоже стараясь не перенапрягаться.
В кафе Антон развлекал Ляльку бесконечными рассказами о своем героическом армейском прошлом. Прошлое всего пару месяцев как прошло, и Антошины рассказы отличались свежестью и, как хотелось бы написать, "оригинальностью", но оригинальностью они не отличались, а как две капли воды походили на рассказы всех остальных геройских ребят - не закосивших, можно сказать, "Россию не продавших" и отдавших ей, в лице кретина-прапорщика, два года молодой жизни, в мирное время - совсем уж непонятно за каким хером. Рассказы о прорастании молодой жизни сквозь асфальт серых шинелей и особенно о приключениях вчистую замордованного в армии Навскидки можно слушать бесконечно, они никогда не наскучат, в кафе или прямо в койке, в перерыве, ты сидишь и смотришь в эти - черные ли, голубые, сейчас они не горят и не мерцают, потому как происходит не Соитие, а его предтеча - Соблазнение, и глаза втягивают тебя, и ты знаешь, что вот он - НАСТОЯЩИЙ ГЕРОЙ, из каждого рассказа ясно, что настоящий, и скоро этот Настоящий Герой поймает тебя сетью, вскинет на круп коня и понесет... Но перед этим надо все услышать о его геройстве. Сколько раз я сидела и слушала, и Лялька сидела и слушала, и Машенька... Нам такие нравились. Вот такие дураки, которые не закосили. Геройские, одним словом.
Ложечка позвякивала в чашечке с маленьким двойным, пятьдесят коньячку или большая пивка - отсвечивали янтарем, в оленьих Лялькиных глазах восторг сменялся скепсисом, скепсис вновь восторгом, а потом и скепсис, и восторг уступали место такой невыносимой влюбленности, что Лялькины глаза куда-то уплывали ("на лодочке кататься, не грести, а целоваться...") и Антон прерывал рассказ:
- Ну, ты слушаешь или что?
- Ой, слушаю, слушаю.
- Ну, слушай...
Глава вторая
Прощай, разлюбезная Катя...
- ...Главное, не вписаться с самого начала. Если один раз вписался - все. Даже понять трудно - когда это начинается. А начинается сразу: ты только приехал, ничего не соображаешь после дороги-холода, суки-прапора, который матом орет. А в казарме тепло, свет, знаешь, уют какой-то, и вроде начальство ушло и вокруг солдаты-срочники, свои в общем.
Кто-нибудь подойдет и ласково так скажет: "Ты откуда? А.... слышь, парень, на вот, портяночки постирай..." И если ты сразу его на хер не пошлешь, если ты согласишься - все, вся казарма дальше будет крутить из тебя чего хочет.
- А если не согласишься?
- Тогда бить, конечно, начинают. Ну, побьют несколько раз, а потом в покое оставят.
- А разве не бывает, что "нашла коса на камень" и до смерти забьют - лишь бы сломать?
- Если ты с самого начала ни на что не соглашаешься, то на тебя не станут тратить силы, это слишком сложно - "нашла коса на камень", у них же нет сверхзадачи - бить, у них задача - подчинить, заставить слушаться, заставить работать на себя, ну и еще издеваться - для развлечения. А битье - это метод достижения послушания, но далеко не самый приятный - для бьющего тоже. Там всегда полно таких, которые поначалу без всякого битья, из одного страху вписываются. Один раз вписался - значит с тобой можно все. А когда вместо этого человека надо все бить да бить... Знаешь, даже когда много на одного, этот один все равно успевает кому-то по яйцам вмазать, кому-то нос разбить... Я так вообще на боксинг ходил - чтобы во дворе лучше драться, конечно, я успевал въебенить, пока они меня повалят.
- Много тебя били?
- Ну, били несколько раз. Первый месяц. Вообще-то почти весь месяц били.
- Очень больно?
- Да не очень...
- Ты группировался, да?
Лялька с удовольствием произнесла совершенно непонятное, но безусловно мужское слово "группировался".
- Нет... Да они не сильно бьют. Понимаешь, когда много человек фигачут одного - они мешают друг другу, каждый норовит ударить, толкаются, еще и друг другу попадают в суматохе, вообще это выглядит очень страшно, а на самом деле это все терпимо. Человек ломается - из трусости, не от боли. Это не то что тебя палач пытает - медленно и специальными методами. Ну, ходишь побитый, но и они тоже слегка тобой помеченные ходят.
При этом ты все время на губе. На губе я, наверное, в первый год провел девять десятых всего армейского времени. Я потом уже художником устроился, а первый год - на общих, у них там уже был парень, художник...
... У солдата главные две мечты - напиться и потрахаться. И всяк, знаешь, смекалку проявляет, чтобы эти мечты реализовывать. Ну, в силу своего интеллекта. Я, например, уже когда художником работал, водку хранил в бюсте вождя.
- Какого вождя?
- Вождь у нас, с момента падения культа личности, один, стыдно, девушка, не знать его имени!
...Бюст стоял прямо у входа в ленинскую комнату, ну это место, где политзанятия проводят, он был гипсовый, внутри пустой, и туда помещалась как раз три пол-литры. Я его приподнимал, ставил бутылки, и порядок. Главное, вид у него сразу становился какой-то осмысленный... Парень хранил тайну вклада не хуже швейцарского банка, если там шмон, например - всегда можно было на Ильича положиться.
Шмонами всегда руководил начштаба, "таракан" звали - у него усы были черные и вверх торчали. Он мне всегда говорил: "Я знаю, Белозер, что военную тайну вы врагу не продадите. Вы ее так расскажете!" Считал себя охуительно остроумным...
... Однажды нас прямо с губы под конвоем повезли разгружать вагон с вином. Выстроили в конвеер. Вокруг конвой с автоматами.
Часа три поработали - перерыв. Тут ребята мне говорят: "Глянь под вагон". Я глянул, а там вся земля в бутылках, как-то они умудрились из этого конвеера каждую третью бутылку туда откидывать.
Прыгнули мы все под вагон и вперед!
При этом знаешь, что у тебя есть десять минут, пока перерыв не кончится, чтобы ужраться вусмерть и откинуться от этой службы хоть на некоторое время.
А мы - с голоду, с недосыпу - пьешь бутылку за бутылкой, тошнит, а все равно пьешь. Я, наверное, бутылок пять выпил. И все так.
И все успели отрубиться.
А конвой хватился, что нас нет, потом поняли, что мы под вагоном, и тоже туда прыгнули. Видят, все лежат уже готовенькие. А вокруг еще куча бутылок осталась. А они-то тоже солдаты! Им же тоже ужраться и забыться хочется!
Стали пить и тоже рядом с нами свалились. А тетка, там была тетка, ответственная за этот вагон, видит, уже ни нас, ни конвоя - никого нет. Заглянула под вагон - все поняла, вызвала другой конвой и самосвал. Всех нас вместе с тем первым конвоем погрузили бревнами на самосвал и повезли - обратно на губу...
...Самоволки - это целая наука. Там было женское общежитие "Пролетарка" - вся основная солдатская любовь крутилась вокруг этого места.
У нас был прапорщик Фитько - он делал аборты девушкам из "Пролетарки" на таком сроке, когда уже никто не соглашался.
При помощи катапульты. Он был за катапульту ответственный.
Это, знаешь, такой стул, тебя в него сажают, он на кнопку нажимает - и ты взлетаешь вверх. Девушки приходили, садились в этот стул, он их подкидывал - ну, все и вылетало, конечно.
Мне их ужасно жалко было. Кажется, они ему еще и платили за это. Помню, Новаш, друг мой, пропал однажды, так меня специально старшина заставил идти искать его. А искать всем известно было где - в "Пролетарке" этой самой. Приходим и видим его в окне, прямо на первом этаже: свет горит и Новаш бабу ебет. Увидел старшину и говорит: "Минутку!"
Представляешь? Ему в этот момент все пофиг было - так хотелось успеть. А старшина, сволочь, говорит мне: "Тяни его за ноги!"
Стали мы его за ноги тянуть, тянем, а он упирается и от бабы не отлипает. Потом стянули все-таки.
-Успел?
- Кажется, успел... Ну уж до этого он точно успел. И не один раз. Ты не переживай, мы там нормально успевали, если уж дорвешься, то много раз успеваешь.
- У тебя тоже девушка в "Пролетарке" была?
- В "Пролетарке" были, конечно. Но потом, когда я художником стал, у меня уже в городе девушка была. Домашняя. Ее мама меня страшно уважала. Я сначала придумал такой метод в самоволку идти: одеваешь рваный фартук, берешь швабру и ведро и в таком виде идешь себе в город . Мимо конвоя, мимо всех - никто не останавливает, все убеждены, что в таком виде ты по наряду работать идешь. Так со шваброй и ведром выходил из части, садился в трамвай и приезжал к девушке.
А потом новый метод появился: мне приятель ключ от кладовой с офицерским обмундированием достал. Мама эта уже привыкла, что к дочке такое чучело со шваброй приезжает, а тут она открывает дверь, а там я - офицер во всем новеньком, с иголочки, роскошный! Она прямо обомлела. Я ее поразил этой метаморфозой.
- У тебя получается не армия, а курорт какой-то... вино, девушки...
Лялька осталась немного разочарованной. У Вихрева и прочих армия выходила гораздо более жестокой. Антон дембельнулся в 1980-м. В том году как раз и кончилась ИГРА в героизм, у таких бодрых петушков, как он. Потому что началась настоящая война. Слава богу, на этот раз не оборонительная, а чисто захватническая.
В очередной раз наши мальчики головы подняли... и, не обнаружив мессершмидтов в небе Родины, а также врагов на подступах к родной хате, на эту войну идти не захотели. НАШИ мальчики - Антоши-Илюши - в армию уж больше не ходили, а ходили все больше в дурку. И армейские рассказы сменили истории об остроумных методах попадания в дурку и всякие ужасы о пребывании там.
Из моей лично квартиры туда отправились человек пять. Это был удобный вариант: квартира на первом этаже, плюс наличие у меня актерского таланта. Все было четко продумано заранее.
В ванной развинчивали шурупы на задвижке так, что она висела еле-еле. Потом юный призывник садился в горячую воду с бритвой в руке. Запирал задвижку. Потом я звонила в дурку и в истерике кричала:
- Приезжайте скорей! Он только что узнал, что я ему изменила! Он заперся в ванной! Он покончит с собой!!!
Дальше - смотрела в окно, и когда скорая въезжала во двор, кричала бедному зайцу:
- Приехали!
И он - самым натуральным образом резал вены. Санитары входили, я опять кричала:
- Ломайте, ломайте дверь!!!
Санитары вышибали дверь могучими плечами и видели все что положено - красную от крови воду и обескровленного бледного Отеллу-пацифиста. Они его хватали, вязали (в смысле перевязывали) и на носилках тащили в дурку.
Правила, как я выяснила позже, во всем мире одинаковые: за попытку самоубийства - три недели, обязательный срок.
Санитары, кажется, пару раз попались одни и те же, но в любом случае, они прекрасно знали, что все это спектакль.
И врачи тоже, но у врачей была даже негласная установка на этот счет: если человек "косит дурку" - делать вид, что веришь, и брать в дурку вместо армии.
Только их очень часто и не думали выпускать через три недели, а держали и полгода иногда. Кололи аминазином.
Бедный Навскидка после дурки долго приходил в себя.
А все равно психушку-мучительницу предыдушего поколения наши мальчики превратили в дурку-спасительницу.
НАШИ МАЛЬЧИКИ... Художники-поэты, фраера... Кого-то из них вообще забыли выпустить из дурки, кто-то потом вышел в окно, но ТАМ их почти не было.
А которые не наши, а попроще - те самые Леньки Королевы, они туда попадали, и трудно было не заметить афганскую войну, если время от времени твои одноклассники приезжали домой в цинковых ящиках. Там, в Афгане, примерно через через неделю каждый уже точно знал, за что воюет: за друга Васю, отправленного вчера домой в цинковом ящике.
Цинковые ящики были плотно запаяны, но так и не спасли этих ребят от вурдалаков, которые впоследствии превратили их бесполезно ушедшую в землю кровь в хорошее красное вино, а бесполезно ушедшее в землю семя в судак под белым соусом.
Кому нужен солдат? Девушке да пидарасу. Для любви и ласки. А всем прочим - совершенно пофиг.
Я сочинила тогда песню и никогда ее не пела. В ней было что-то странное - вроде как неправда. Там выходило, что мы воюем у них, а они у нас, и все удивлялись, как такая странная идея пришла мне в голову? Мы у них, понятно, но они-то у нас - откуда?
Да, в афганской войне было все понятно каждому. А нынче - все всем непонятно.
И когда я слышу: а тебе не жалко? Чеченских детей, русских солдат, матерей... Что ответить?
Молитва, пришедшая в нашу жизнь из старой воннегутовской книжки, гласит:
Дай мне силы менять то, что я могу изменить, мужество вынести то, чего я изменить не могу, и мудрость - отличить первое от второго.
Мудрость сообразить, что моего мнения никто не спрашивает, у меня есть. А мнения в связи с этим - нету. Нет у меня мнения. И нет гражданской позиции.
А что до жалости, то вот она, та самая старая песня, написанная мною в 1981 году и никогда не спетая:
Прощай, разлюбезная Катя,
Не плачь, не горюй обо мне.
Я - Богом забытый солдатик,
Лежу в басурманской земле
И выросли алые маки
Над бедной могилкой моей,
И плачут турецкие мамки
О смерти своих сыновей.
А их сыновья не вернутся
Из дальней российской земли,
Их горькие слезы прольются
На белые кости мои.
А ночью придет на могилу
Красавица Джаль-Муссаит,
И тоже заплачет о милом,
Что где-то в России зарыт.
В далекой стране, на кургане,
Под вой незнакомой пурги,
Лежат они, псы-басурмане,
И братья мои, и враги,
Отведавши пулю-дурилу,
Вкусивши кривого штыка...
Теперь нас земля помирила
И пухом покрыла тоска.
Найдешь, разлюбезная Катя,
Могилу его без креста,
Заплачь о забытом солдате,
Вот так и помянешь меня...
Глава третья
Солнцем полна голова
Афган медленно катился за бортом и постепенно все к нему привыкли.