Он еще спал, когда я уходила, и на мое “я пошла” пробормотал, не открывая глаз, что-то вроде “приходи скорей, я буду скучать”. Наказа я не выполнила: долго бродила по блошиному рынку, купила у негритянки на десять долларов пару китайских вазочек, встретила знакомых, зашла к ним попить кофе, потом еще час провела в магазинах. Когда я вернулась, он сидел, уже остекленевший, за столом в гостиной, наедине с огромной бутылью вина.
- Я три часа по всему городу ездил, тебя искал. Я всем звонил. Алина сказала, что ты заходила, но уже ушла домой.
- По магазинам ходила. Вон смотри, сколько купила всего.
- А я чуть с ума не сошел. Думал, что-то с тобой случилось...
- И, конечно, опять напился...
- А как ты думаешь? Я же дергаюсь, все время дергаюсь, что ты куда-нибудь денешься! Ну, хочешь, я не буду больше пить, а? Хочешь, я сейчас все это в унитаз вылью?!!
- Хочу.
Он взял бутыль, пошел в ванную. Вернулся, сел, обхватил голову руками. Потом усмехнулся:
- Ну, я пошел?
- Куда?
- За вином, куда ж еще?.
Иногда, прерывая запой, он начинал писать очередную повесть, и наступали дни относительного покоя, когда я была предоставлена сама себе. В иные времена приходилось тяжелее. Я с ним не пила, но все равно чувствовала себя ужасно. У него начиналось сердцебиение - и у меня начиналась, у него похмелье - и у меня тоже, со всеми симптомами: слабостью, тошнотой, головной болью. Он говорил: “Это потому, что у меня биополе сильное. Колдун я...” Все это я, возможно, и вынесла бы, но ночами, напиваясь, он не давал мне спать: бредил, метался по квартире, то тащил меня гулять, то включал музыку, то хватался за гитару, то предавался воспоминаниям: не спи, не спи, мне скучно, вот послушай...
И наконец я попросила подругу забрать меня к себе. Он спустился со мной вниз - проводить до машины. Он меня не удерживал, он сказал: “Я не верю, что ты совсем уходишь. Ты скоро вернешься. А пить я брошу, вот увидишь.” Иркина старая “хонда” медленно тронулась с места. Он смотрел вслед, странно ухмыляясь. Больше мы не виделись. Пить он тогда действительно бросил. Зато, говорят, стал колоться.
Чужие города не любят нас. Мы им ни к чему. Нью-Йорк холоден вдвойне. В те дни, оставшись одна, я тщетно пыталась приручить этот город, сделать родным, населить воспоминаниями. Я целыми днями бродила по улицам, сидела в парках, лежала на океанских пляжах. Я посещала музеи. Музей в чужом городе - наверное, нет другого места, где можно с такой силой почувствовать свое одиночество. И каждый раз, проходя мимо станции подземки, идущей в Нью-Джерси, я замирала от боли. Спуститься сейчас вниз, заплатить доллар - и через двадцать минут я снова буду там, пройду по Main Street и по Montgomery, сверну на нашу тихую, сонную улицу, постою под платанами, своим ключом открою подъезд и поднимусь на второй этаж. Но я слишком хорошо знала и то, что будет дальше - и потому не спускалась по грязной лестнице в метро, а брела своей дорогой.
И все-таки я туда пришла. Правда, нескоро. Американская эпопея близится к концу. Я уже купила билет в Москву, и перед отъездом брожу по “историческим местам”. Палисадники, голуби, черные узоры пожарных лестниц на каждом доме - ничто не изменилось за полгода. Жарко. Тихо. Только мелкие капли дождя шелестят в листве. Я долго стою и смотрю на наши окна. Я знаю, что его нет, что он переехал.
Пора. Не век же тут вековать. Теперь надо попрощаться с Иркой, у которой, уйдя от него, я прожила два месяца. Ее дом - в соседнем городке, пять минут на машине, да и работает она неподалеку. Я звоню ей на работу из автомата, прошу по дороге домой за мной заехать.
- Ой, нет, ты что, я не найду! - говорит она.
- Как - не найдешь? Ты же тут была, когда меня забирала!
- Я не помню дороги, а тут - знаешь, как все запутано, я обязательно заблужусь, я так и буду там целый час вертеться по всей округе, в двух шагах от тебя. Лучше уж садись на автобус и сама приезжай.
Да, я знаю, пространство здесь какое-то крученое и ломаное. Я же помню, как однажды, по дороге из Нью-Йорка домой, мы с ним заблудились на хайвэях. Выехали из Линкольн-туннеля куда-то не туда: не в то измерение, что ли. И хотя по сторонам были те же, что обычно, скалы во мху, и те же оранжевые столбики делили шоссе на полосы при выезде из туннеля, но сразу все пошло не так.
- Вот здесь, справа, должен быть поворот, но его нет! Я не знаю, куда мы попали...
Видно было, что он испугался. Я же тогда только приехала в Америку и вообще жила, как в чужом сне. Но и мне стало не по себе. Ведь он-то знал эту дорогу, как свои пять пальцев.
Почти час метались мы по хайвэям, ничего вокруг не узнавая, то сверяясь с картой, то спрашивая дорогу, - и, наконец, попали в свой городок, хотя и совершенно с другой стороны. Он так и не понял, что произошло. Мне же проще всего было списать происшедшее на его пьянство и рассеянность. И надо ли говорить, что возле дома была куплена большая бутылка виски...
Что ж, поеду к Ирине своим ходом. Станция подземки в пяти минутах ходьбы. Но стоит ли туда спускаться? До места, где останавливается нужный автобус, всего одна остановка, которую вполне можно пройти и пешком. Прогуляться: когда еще все это увижу... Да и денег лишних нет. На этом перегоне подземка выходит наверх и, если идти вдоль путей, то я и приду, куда надо.
Сначала я шла по улице городка. Дома становились все реже. Потом пошли автостоянки, пустыри, огороженные проволочной сеткой. Наконец ветка метро резко повернула влево, и, следуя за ней, я пошла по дорожке среди жидкой растительности. Между тем, наступал вечер; дождь, моросивший уже с полчаса, припустил сильнее, и я достала зонт. Все уже дорожка, все выше кусты вокруг - и вот я уже с трудом продираюсь сквозь кустарник, проклиная все на свете и особенно свою жадность - доллара на метро пожалела...
Мимо как раз промчался ярко освещенный поезд. Ну ничего, он это расстояние проезжает в какие-нибудь три минуты - значит, и мне недалеко осталось идти.
И тут я увидела впереди овраг. Широченную глубокую балку, поросшую кустарником. Поезд шел над ней по мосту. Кто знает, что там, внизу? На дне таких балок нередко бежит речушка или стоит болото. Но я уже столько прошла, что возвращаться обидно. Была не была...
Спуск оказался крутым, тропинка - узкой, зонт пришлось убрать и, хватаясь за кустарник и поминутно оскользаясь, я медленно пошла вниз. Тропинка внезапно оборвалась - так, словно ей надоело меня вести, и я шла уже по колено в мокрой траве. А вокруг быстро темнело.
На дне оврага оказалась не речка и не болото, а колючая проволока метра два высотой. Громко выругавшись, я повернула назад. Вверх идти было много легче.
Вот и знакомая тропка начинается. Нет, я не хочу лезть по глине, пойду по краю, по траве. Ну ладно, не вышло - так не вышло. Не будешь в другой раз дурить... Дураков-то учат...
Слава Богу, наконец-то я наверху. Отсюда до станции каких-нибудь десять минут ходу.
И вдруг прямо перед собой я увидела забор. Это был обычный американский забор из крупной проволочной сетки, довольно высокий. А за ним - то же кустарник, те же сырые травы. Вот только тропинка снова обрывалась.
В первый момент я даже не испугалась, а только опешила. Страх пришел чуть позже, когда в голове у меня кто-то отчетливо произнес: “Но ведь тут не было никакого забора.” Да, я возвращаюсь тем же путем, каким пришла, и вот же справа - ветка метро, вон поезд опять идет, и эта тропинка - та самая, ближайшая к насыпи. Нет, не может быть: наверное, это все же другая. Просто я перепутала в темноте и пошла не туда. Надо подойти поближе к насыпи: наверное, там моя тропинка и есть.
Идти было недалеко. И настоящий ужас я испытала, только увидев, что проволочный забор соединяется с оградой полосы отчуждения метро.
Ноги перестали меня слушаться. Я опустилась на землю. В голове бились какие-то обрывки фраз. Попалась! Чушь, не может быть... Нет... Спросить бы кого... Но ясно же, что люди здесь не ходят... Ясно же, что овраги, как и городские пустыри, всегда огораживают такими вот заборами, и непонятно, на самом деле, только одно: как мне удалось сюда пройти.
Я вспомнила русские предания о непроходимых местах в лесу. О каких-то полянах, которые нельзя перейти: вот досюда можно, а дальше - никак, что-то не пускает. Я вспомнила и о том, что в народе называется блудом. Обычно это случается в ясные, знойные летние дни. Идет человек по лесной дороге. Обгоняет его мужик на телеге: “Садись, подвезу!” Тот садится, едет, и начинает его клонить ко сну, сами глаза закрываются... А очнется - в глухом лесу, ни дороги, ни тропки, и как сюда попал - непонятно. Кое-кому удавалось выбраться - они и поведали миру о блуде, а сколько народу просто сгинуло в лесах...
И это на Руси... Так неужели ты думаешь, что эта страна, этот ее “лес” тебя отпустит? Все тут чужое, и глупо ждать пощады. Признайся, ты ведь решила в первую минуту, что не так уж высок этот забор, можно и перелезть. Ну, попробуй... А может, ты знаешь, что там, за забором? Нет? Ну, так я тебе скажу, я все поняла. Там знаешь что? Там еще один овраг - за этим забором. Точно такой же, и на дне - колючая проволока. Или речка. Помнишь “Сталкера”: в Зоне нельзя возвращаться тем же путем. И прямая дорога - не самая короткая. И влево не ходи, не жди, что забор где-нибудь да кончится. То есть он кончится, конечно, но, скорей всего, полосой отчуждения железной дороги. Так что лучше не ходи... Да, но ведь мне надо идти! Скоро ночь, нужно выбираться отсюда... Ведь я же завтра улетаю в Москву! Ирка ждет меня попрощаться. И Саша с ума сойдет, если я не приду ночевать... С ума сойдет? Значит, по-твоему, безумец способен сойти с ума? Очень мило... Да не цепляйся ты к словам, ну просто так говорят: “с ума сойдет”, ты же знаешь... Я не о том. Я хочу домой, в тепло, мне еще нужно вещи собрать... Какие вещи? Ты не поняла еще, что никуда не едешь? Вот твое место, тебе же ясно показали, где тебе быть... Не говори так, мне страшно, я не хочу... Скажи, как ты думаешь, а утро хотя бы наступит? Ну, откуда же мне знать, этого никто не знает. Обычно оно наступает, но кто знает, как будет на этот раз.... Но я не хочу, не хочу! Я все-таки попробую перелезть через забор: может, там и не овраг, а хайвэй, я остановлю какую-нибудь машину и доберусь до Сан-Франциско, до Чикаго - или ... какой тут еще поблизости город... Конечно, садиться в незнакомую машину опасно - здесь это не принято, американские обыватели не останавливаются, увидев голосующего на обочине, а уж если кто остановится, то имеет смысл подумать, почему он остановился и чего ему от тебя надо... Знаешь, ты просто удивляешь меня. Какой хайвэй, о чем ты? Но самое странное - что ты еще автоматически продолжаешь чего-то в этой жизни бояться. Да разве страшны те страхи по сравнению с этим?...
Ну что ж... Ладно, коли так... Все равно я не знаю, что дальше со своей жизнью делать, не знаю даже, где жить: и в Россию возвращаться боюсь, и в Америке жить не хочу. Так что, может, оно и правильно. Да, конечно, ты права: вот оно, мое место. Наконец-то мне показали его...
Медленно и осторожно легла она на спину, вытянулась в сырой траве и закрыла глаза.
1998
МОСТ
Не знаю, зачем я приехал в тот Богом забытый городок у моря. Наверное, просто захотелось укрыться на время от всего мира, побыть одному. В больших курортных городах обязательно встретились бы знакомые, здесь же это не грозило.
Порт, рыболовные суда, заводские трубы вдали. Душная гостиница с комарами. Ночами здесь невозможно было уснуть. Впрочем, я и так уже полгода вел ночной образ жизни, навязанный бессонницей. Иногда удавалось уснуть под утро, иногда - прихватить пару часов на пляже.
На пляж приходилось ехать в битком набитом автобусе. По сторонам мелькали все те же трубы, новостройки, бетонные заборы - скудные, тоскливые места. Однажды я обратил внимание на недостроенный мост - эстакаду над пересечением двух шоссе: он был почти готов, отсутствовал только самый последний сегмент с одной стороны. При этом строительство вид имело заброшенный, никакие работы явно уже не велись. А через пару дней я услышал, как один из попутчиков - молодой человек с хвостиком и с ясными безумными глазами - видимо, представитель местной богемы - рассказывал двум девушкам про этот мост. Оказывается, мост построили на грязевом вулкане: он обнаружился как раз под тем местом, которое и осталось недостроенным. Вулкан, конечно, старый и бездействующий, но все же - кто знает - рисковать не стали, строительство заморозили, и вот уже несколько лет стоит мост в таком виде, словно памятник вселенскому разгильдяйству.
Все это показалось мне столь странным, что я решил обязательно как-нибудь осмотреть достопримечательность. Но вскоре мне стало не до того.
Когда я в первый раз увидел ее на набережной, она как будто не узнала меня. В развевающихся белых одеждах, которые так к лицу призракам, шла она навстречу. Скользнула по лицу незаинтересованным взглядом. Прошла. Не обернулась.
Но уже на следующий день - в степи, у моря, на диком пляже - она как будто специально меня ждала: сидела одна у воды, то и дело посматривала на дорогу. Я подошел и сел рядом. Она отрицала, что мы знакомы, она назвалась другим именем, говорила, что живет совсем в другом городе, но все было так, как будто она специально искала встречи со мной. Я знал, что этого не может быть, и все-таки это была она, а не просто похожая на нее молодая женщина: ее лицо, ее голос, ее смех... Вот только волосы сильно отросли с тех пор, как мы не виделись. И маленькая родинка на щеке была не справа, а слева.
Полгода назад она уехала вместе с мужем - навсегда, далеко, на другой континент. Три года перед тем я был, что называется, другом семьи. Три года я умолял ее уйти ко мне. Сначала она просто смеялась и отнекивалась, потом стала говорить, что не уверена, стоит ли все ломать и удастся ли построить новое. В общем, банальная история. Потом они уехали. Несколько раз звонили. Однажды она прислала письмо. Писала, что скучает, звала в гости. Я не поехал.
И вот - степь, набережная с белыми беседками, душная гостиница с комарами. В постели она была не такая, как прежде, и тело ее как-то неуловимо изменилось. И в то же время - она, она, я знал, я чувствовал это. Мне хотелось кричать: зачем ты врешь?! кто ты?! откуда?! Но я молчал. Наверное, просто от страха. По той же причине я не звонил туда - на другой континент.
Только однажды она проговорилась. Мы расстались под утро, а часа через два она снова пришла. Я открыл дверь, и она сказала, стоя на пороге:
- Я очень скучала, и потому я здесь.
И я понял, что это сказано не о сегодняшнем дне. Вернее, не только о нем.
Мы не говорили о прошлом - мы оба знали, какие препятствия стоят на этом пути. Мы не говорили о будущем - как? Предложить призраку выйти за меня замуж? Но кто знает: не исчезнет ли она завтра так же внезапно, как появилась. Мы вообще почти не говорили, и это было странно.
Ни разу она не позволила мне себя проводить - я так и не знал, где она живет. Обычно она приходила ко мне или мы встречались на набережной. Но в какой-то момент любопытство оказалось сильнее страха, и я решил
проследить за ней. Она, как всегда, ушла на рассвете. Я тихонько спустился вниз и пошел следом. Не оглядываясь, быстро бежала она по направлению к морю - туда, где за болотцем стоял рабочий поселок. Мы шли пустырями, спрятаться было негде и, отставая, я несколько раз терял из виду ее белое платье. И все-таки мне удалось проследить до конца. Пыльная улочка, одноэтажный дом за зеленым забором. Она нервно заколотила в калитку. Вскоре дверь дома отворилась, и старуха в белом платке впустила ее. Я видел, как она обняла старуху и что-то шепнула ей на ухо. Та только головой покачала. И они ушли в дом.
Я знаю, что напрасно это сделал. Не прояви я тогда любопытства - кто знает, может, я еще мог бы все спасти. Надо было принимать с благодарностью то, что предлагала жизнь, а не требовать от нее объяснений. Потому что с того дня она больше не приходила ко мне.
Я целый день слонялся по набережной, я ждал ее весь вечер и всю ночь, и еще целый день, а под вечер пошел в рабочий поселок. Старуха в белом платке смотрела подозрительно. Нет, никакой молодой женщины тут нет, она живет одна, комнаты не сдает.
Я не хотел звонить в Бостон, но уже знал, что придется. Надо было положить этому конец.
К телефону подошел ее муж, мой друг. Ты уже знаешь? Нет? Никогда не смогу себе простить. Мы сильно поссорились, решили расстаться. Она все бросила: работу, ожидание грин-карты, - и купила билет до Москвы. Самолет разбился при посадке. Когда? Четыре дня назад.
Не сходится... Четыре дня... Ничего не сходится. Я все равно не понимаю. Ясно только одно - она хотела меня видеть и пришла. Но как ей это удалось? Или - мне?
И тогда я понял, что надо идти на мост... Да, пойти на мост и пройти его до конца - попытаться соединить то, что распалось в жизни.
Я сошел с автобуса. Был жаркий ветреный день, весь какой-то лихорадочный. Мост величественно высился над заброшенной стройкой. С этой стороны он был совсем готов. Я медленно ступил на бетонные плиты и начал подниматься. Идти было почему-то очень трудно. Прямо в лицо дул сильный горячий ветер. Мне стало страшно. Но я знал, что должен дойти до того конца, и там, с другой стороны, спуститься на землю - как угодно - спуститься, спрыгнуть... Вряд ли там высоко: метра два-три, не больше. Жаль, что я не догадался взять с собой веревку. Но я все равно постараюсь спуститься с той стороны. И тогда, тогда - может быть, завтра я снова увижу тебя на набережной. И самолет не разобьется, и звонок в Бостон окажется фикцией, ошибкой. И родинка будет у тебя не на левой, а на правой щеке. И я клянусь, что больше не буду лезть, куда не надо, не буду ни о чем спрашивать, а буду просто жить, радуясь тому, что есть. Я увезу тебя в другой город, где нам легче будет все это забыть: и этот мост, и твою смерть, и нашу страшную первую встречу на набережной, - ничего этого не останется, будем только ты и я, и даже знать нам больше ничего не надо.
А идти становилось все трудней. Ветер сбивал с ног. Я не знал, что бывает в мире такой ветер. И такой ужас. Он не дает дышать, он забивает глаза и рот горячим влажным компрессом. Мне бы добраться хоть доверху, до середины. Почему-то я уверен, что спускаться будет легче. Может быть, и ветер стихнет, и я все-таки дойду. Ну, пустите же меня, мне нужно на ту сторону... Нет. Не пускают. Я попробовал повернуться к ветру спиной и пятиться назад. Я уже понял, что не дойду, но еще не сдавался. И сдался только тогда, когда, так и не дойдя до середины моста, осознал, что не могу больше сделать ни единого шага.
ЛИШНИЕ
Он первым заговорил об этом. Вроде бы в шутку, вроде бы между прочим: ну просто семейная жизнь всегда немножко отдает рутиной и хочется как-нибудь развлечься, поиграть друг с другом, как кошка с мышкой, чтобы чувства не притуплялись, чтобы любить друг друга так же сильно, как когда-то - ты помнишь - в самом начале, когда мы "летали на вертолете": ездили очень далеко на загородный аэродром, ждали там, в весеннем лесу, часа три, а вертолета нам так и не дали, они в тот день все были заняты, и мы вернулись домой - на автобусе, потом на поезде, а потом на метро и - ты помнишь - как только закрылась входная дверь, как мы бросились друг к другу - так, словно месяц не были вместе...
Да мы и недели друг без друга прожить не могли. Помнишь, как я уехала на море, а через неделю ты ко мне приехал, такой непривычный, стриженый, с короткими усами, с рюкзаком этим невероятным, а в доме была куча народу, и все тебя ждали, но я тут же сказала им прямо среди бела дня: ну-ка, оставьте-ка быстренько нас одних, и заперла дверь в нашу комнату - я очень соскучилась тогда, помнишь...
Так вот, чтобы все снова стало так, надо что-то придумать. Мы слишком долго живем вместе, и я даже перестал бояться тебя потерять, мы и ссориться перестали, но во всем этом и чудится мне какая-то беда: слишком уж все хорошо. Я скучаю по тому, первому времени, когда мы были так страстны, так безумны, и не знаю, как его вернуть. Пары, подобные нам, чтобы обострить чувства, занимаются любовью с третьими и четвертыми лицами, но все наши с тобой разговоры на эту тему заканчиваются одним и тем же: я говорю, что согласен только на третью-девушку, потому что не могу представить тебя с другим мужчиной, а ты, по той же причине, девушку отвергаешь. Ну и ладно, тогда и не надо ничего, раз мы такие ревнивые, лучше будем просто, как раньше, друг друга любить, пусть и не с прежней страстью, но, может быть, глубже, - ведь тогда мы были просто юными любовниками, а теперь - близкие, родные люди, теперь мы - одно...
Знаешь, а для меня этой проблемы почти что нет. В юности среди друзей ходил миф о моей невероятной влюбчивости, и я действительно часто влюблялась: раз в два-три месяца уж точно меняла объект "любви", а он не всегда и догадывался об этом. И я думала: а как же жить с одним мужчиной, с мужем - ведь любовь пройдет, что тогда делать? Смогу ли я любить одного? И вот когда мы стали жить с тобой, я открыла для себя забавную вещь: что влюбляться можно и в собственного мужа, каждый раз с новой силой - ну помнишь, ты еще смеялся: опять влюбилась! - не спишь, не ешь, смотришь на меня горящими глазами, дорогая, - успокойся, я твой и никуда не денусь, я только тебя люблю...
Видишь, тебе тоже нужны сильные страсти, тебе тоже нужно все время себя подогревать, и ты подогреваешь - по-своему. Вот ты говоришь, влюбляться в собственного мужа... А если представить себе, что ты ему изменяешь - с ним же? Как тебе такая идея? Раз уж мы не можем реально друг другу изменить, может, попробовать так? Ну, смотри, это же интересно: мы будем тайком встречаться, а потом выяснять отношения. И ты будешь, таким образом, мне и женой, и любовницей сразу!
Не знаю, не знаю, по-моему, это глупо. Кого мы обманем, в конечном счете? Себя не обманешь... Но, если тебе так хочется, если тебе действительно не хватает острых ощущений, я готова попробовать, дорогой, только вот не знаю, как все это можно было бы устроить...
Об этом не беспокойся, я все сделаю сам. Я сниму квартиру для наших встреч, я даже специально, тайком от тебя, заработаю на нее денег. Потом буду за тобой ухаживать - и звонить тебе потихоньку, когда твоего мужа не будет дома, назначать тайные свидания. Вот увидишь, это будет самый увлекательный роман в твоей жизни!
______________________________________
Целый месяц играли в новую игру и, в общем, были довольны. Он - тем, что безумная идея себя оправдала, она - тем, что доволен он, потому что уже устала от разговоров про "третьих-лишних", но, чувствуя, что ему чего-то недостает, испытывала легкое чувство вины за то, что ей-то и так хорошо и больше ничего не нужно.
Квартиру сняли в другом конце города - он настоял на этом, желая, чтобы было все "как в жизни", а в жизни, как известно, должно преодолевать трудности и, чем тернистее путь...
Жили то тут, то там, но больше все-таки дома - привычнее, да и новая квартира предназначалась все-таки для "тайных встреч", а не для жилья.
И уже на второй месяц началось неладное. Им стало казаться, что на "тайной квартире" в их отсутствие кто-то бывает. Приходишь - стенной шкаф открыт, на полках беспорядок, и не вспомнить уже, то ли сами в спешке все перерыли, то ли действительно кто-то заходил. Чайник, два дня назад полный воды, вдруг оказывался пустым. Но я же помню, я же специально оставляла кипяченую воду, - наверное, ты тут был без меня, просто не признаешься. Только этого и не хватало! И зачем мы сняли эту проклятую квартиру... Вот только начни лгать себе - тут же все против тебя и обернется. Я одного не понимаю: когда ты успел? Ведь вчера мы весь день провели дома вместе... Это бред какой-то. Я уже боюсь оставаться тут одна, потому что догадываюсь, кто в наше отсутствие сюда заходит, а когда ты приходишь, я долго присматриваюсь к тебе и никак не могу понять, тот ли это человек, с которым я живу, или тот, с которым "тайно встречаюсь". Давай избавимся от этой квартиры, пока не поздно...
Нет-нет, ну что ты, все идет, как надо. Я просто уже не могу отказаться от такой рокошй игрушки. Мы действительно становимся другими, но это меня и радует. И это "раздвоение личности" на пользу нашей любви...
...Нашей страсти - ты хочешь сказать. Да, я очень ценю все, что с этим связано, хотя и понимаю, что сделала это в основном для тебя. Если бы я не пошла на это, кто знает... может, в один прекрасный день ты и в самом деле изменил бы мне. Но то, что тут творится, мне не нравится. Ты уверен, что, "раздвоившись", мы не наплодили двойников и что они не живут тут преспокойно в наше отсутствие? А если однажды мы встретимся с ними? Не дай Бог... не дай Бог увидеть самих себя - вот оно, безумие!
Да, возможно. Хотя, честно говоря, ничего подобного я и предположить не мог. Послушай, да ведь это же творчество на совершенно новом уровне! Теперь я понимаю, зачем хотел сделать все, "как в жизни". Тогда я пришел к этому неосознанно, а сейчас начинаю понимать. Ведь только реальность - такая, как она есть, - может породить настоящих призраков. Мы сами поверили в то, что придумали - и жизнь идет нам навстречу. Мне кажется, тут нечего бояться. Все это оказалось еще интереснее, чем я ожидал...
Тем не менее, через неделю он пришел домой озадаченный. Перед этим позвонил: это ты? вот странно... я скоро приеду, где-то через час... никуда не уходи...
Она забеспокоилась. Живя много лет с человеком безумным, она знала, что, может быть, именно это безумие и позволяет им так долго и так хорошо жить вместе. Но знала она также, что настанет день, когда его безумие доберется и до нее - и боялась этого, и не знала, что с этим делать.
И она уже почти не удивилась, когда он с порога начал рассказывать, что час назад звонил ей - сначала на ту, другую квартиру. И что же я тебе сказала? Ты сказала: приезжай скорее, я очень скучаю, у нас всего два часа, муж и так уже ищет меня повсюду. Я пообещал приехать, но потом, на всякий случай, решил позвонить домой. А остальное ты знаешь...
Ну что ж, следовало ожидать... Значит, сегодня ты в самом деле чуть не изменил мне с моим двойником... Представляешь, а я бы тут ждала тебя, волновалась. Потом начала бы всюду звонить... Почему же ты не поехал туда?
Знаешь, я испугался. Все-таки одно дело предполагать и фантазировать, а когда понимаешь, наконец, что произошло... Это, наверное, твое здоровое влияние: я тоже стал бояться безумия. Я предлагаю вернуться в реальность и больше не нарушать ее законов.
А я хочу позвонить туда. Мне еще не все ясно.
Позвони, позвони. Я, правда, не думаю, что там сейчас кто-нибудь есть... Ну что?
- Там отвечает мужской голос, - она быстро положила трубку. - Ты, конечно, догадываешься, чей. Значит, ты все-таки поехал туда... А с кем же, в таком случае, имею честь..?
- Не говори так! Мы просто запутались. Ты прекрасно знаешь, что я поехал к тебе. И я верю, что здесь ты - настоящая. Хотя, конечно, трудно теперь сказать, кто из нас настоящий, а кто нет... Но я не думаю, что кто-то из них отважился бы явиться сюда...
- Может, и так. Во всяком случае, хотелось бы в это верить...
Он помолчал, а потом сказал задумчиво:
- Знаешь, по-моему, они там уже прочно поселились вдвоем - раз уж перестали от нас скрываться...
- Ну что ж, пусть тогда и за квартиру сами платят, - улыбнулась она. - Я, во всяком случае, больше туда не поеду. А ты, если хочешь, поезжай - будешь у них "третьим-лишним"...
День Святой Люсии
Я плохо помню, как мы оказались в том подъезде. Кажется, сначала что-то бурно отмечали в конторе - ну да, конечно, напились дешевого шампанского из ближнего магазина - собрали со всех винные талоны, послали гонца - и пару часов погудели, а потом все разошлись, мы с тобой остались вдвоем и тут же принялись целоваться.
- А ну перестань, - сказала ты, высвобождаясь, - а если они вернутся?
- А мы сейчас дверь запрем - пусть возвращаются...
- Дверь запрем? Ты что, забыл, что у Пашки есть ключи? И у Анюты тоже - свой комплект, от всех дверей!
- Ну и что? А мы - на задвижку!
- Ну прекрати, прошу же тебя! Не дай Бог, в самом деле, начнут ломиться - ведь сразу все ясно станет! А ты, надеюсь, этого не хочешь?
- Я тебя хочу.
- Ты как ребенок, честное слово! Ну подожди два дня, возьмем у Вальки ключи... Тут грязно, неуютно, пыль кругом. И вообще, мне давно домой пора.
И ты стала торопливо натягивать перчатки.
- Ладно, - сказал я обреченно, - пойдем, до метро провожу.
На улице было сыро, тротуар весь в ледяных буграх, между ними - коричневая слякоть, мусор, ошметки соли. На скамейке в сквере лежал человек без головы. Я даже пожалел, что свою любимую “мыльницу” оставил дома: хорошая бы вышла картинка. Мы постояли, обсуждая, как это ему удалось так засунуть голову под плащ - ну полное впечатление, что нет ее в помине! А рядом с самым деловым видом употребляли “Агдам” два алкаша с пожилой бомжихой.
- Ну вот, значит, посидели, да и мне они стаканчик налили - из уважения, - говорила женщина.
И трудно было себе представить, чтобы кто-то мог испытывать уважение к этой беззубой, посиневшей от пьянства старухе, а вот же - на тебе, своя у них жизнь, свои расклады... Однажды я видел в метро двух бродяг: мужчину и женщину - старых, опухших, баба - в каких-то расстегнутых драных сапогах - но они так самозабвенно ласкали друг друга, так целовались - а губы-то все в болячках! - вот ведь: любовь - она и в Африке любовь, и видно, совсем некуда больше было им пойти - прямо как нам с тобой...
Мы молча шли по улице, ты крепко вцепилась мне в рукав, чтобы не упасть, и смотрела куда-то вперед и вверх, поверх голов спешащих и оскользающихся прохожих. И уже почти у самого метро ты сказала: смотри, какой дом! Надо же, каждый день тут хожу, а впервые заметила, какой он красивый. Это же самый настоящий модерн, я так люблю это время... Я заметил, что и в подъезде, должно быть, красиво - а ведь можно зайти посмотреть, жалко упускать момент, ведь всю-то жизнь мы носимся сломя голову и не видим ничего вокруг.
В те времена еще не было ни кодов, ни домофонов, и мы беспрепятственно проникли внутрь. Подъезд и в самом деле был что надо - высокий просторный холл при входе (в былые времена в таких холлах стояло огромное зеркало и вешалка, и швейцар принимал на хранение галоши), затейливая лепнина на потолке, а уж лестничная решетка! Каждый пролет - со своим орнаментом, и ни разу не повторяется ни один: тут тебе и ягодка-клубничка, и терновник, и еловая шишка, а дальше - геральдические львы, цапли, грифоны, - кого только нет! - потом - снова растения: лист кленовый, осиновый, шиповник... А то, что сыро, темно и воняет мышами - так это ведь чувствуешь только в первые минуты, а потом - принюхаешься - и как будто так и надо: а чем же еще, интересно, должно пахнуть в подъезде старого дома, где сплошные коммуналки, куда заходят погреться пьяные компании и поспать бомжи, - амброзией, что ли?
На последнем этаже мы с неизбежностью стали целоваться - дальше-то все равно идти было некуда, да и не были мы с тобой вместе целых две недели: сначала болела моя дочка, потом ты уезжала в командировку, а потом начались суматошные предпраздничные дни... Вот потому-то теперь ты, забыв, что нужно бежать домой, дрожащими руками лезешь мне под рубашку и шепчешь что-то непонятное влажными быстрыми губами в самое ухо, и впиваешься ногтями в запястье, и, с остановившимся взглядом, с русалочьим стоном роняешь голову на плечо, и черная шелковая твоя юбка падает к ногам, в пыль и прах... И не слышим мы, и не видим ничего: ни ржавой пожарной лестницы на чердак, о которую ты, забывшись, бьешься головой, ни лифта, то и дело угрюмо бухающего прямо над ухом, ни хлопающих где-то дверей, ни шаркающих по лестнице шагов, ни запаха плесени и смерти, - ничего этого нет, и длится, и длится нескончаемый краденый миг... Но и он кончается, рассеивается сладкий туман, и уже выплывает из него растрескавшийся почерневший потолок, глубокий треугольник лестничного пролета прямо у виска, слышится надсадный старческий кашель, грохот лифтовой двери, - и вот я уже злобно отряхиваю рукав пиджака: шутка ли сказать, две тысячи франков, а теперь вот придется в чистку нести - да, ты права, действительно, как малые дети, а ведь приличные, вроде бы, люди, - господи, да что ж ты так сразу вся сжалась в комочек, малыш, - ну прости, прости, я же не со зла, я обязательно что-нибудь придумаю, я знаю, как ты страдаешь от этого, мне и самому все это вот уже где сидит...
- Кстати, куда это ты так вырядился? - спрашиваешь ты, помогая мне отряхнуться.
- Да так, ничего особенного, прием в посольстве, я бы и не ходил, да наклевывается с ними совместный проект, с этой скандинавской страной - нужные люди, одним словом.
- Ах, вот как... - и такая вдруг обида в голосе и во взгляде, что мысленно слышу все, чего ты не произносишь вслух: конечно, ты идешь туда со своей Маринкой, а я должна весь вечер сидеть с горшками и грязными пеленками, мой-то меня на приемы не водит, мой-то меня только каждый день поедом ест, что опять поздно пришла, опять где-то шлялась, одни убытки от этой твоей работы, денег не платят, а ни меня, ни ребенка не видишь, я уже давно говорю: уходи ты оттуда к едреной бабушке - так нет, что-то тебя там держит: не иначе как хахаля себе завела, и не иначе как это твой начальничек-хмырь, я с самого начала знал, что добром это не кончится...
И вот мы снова на улице, и уже зажглись редкие фонари, и бледный свет их льется на дома, на тебя, на блестящие ледяные колдобины.
- Как Маша? - спрашиваешь ты
- Да ничего, поправляется, скоро в сад пойдет. Смешная такая...
- А знаешь, - продолжаю я через паузу, - жалко, что у нас с тобой нет общих детей. Мы бы вместе на них умилялись...
Ты ничего не отвечаешь; так, в молчании, мы и подходим к метро, и там, поцеловав тебя на прощание, я смотрю тебе в спину, пока не теряю в толпе - и только тогда медленно поднимаю руку - тормози, шеф, мне тут недалеко, да сильно-то не гони: скользко, а я все равно уже опоздал...
А там - все, как всегда: чистый снег и голубые ели у входа, Марина в длинной шелковистой шубке, вежливые охранники, теплый душистый воздух, смокинги и голые плечи, влажное рукопожатие атташе по культуре: так значит, вы уже вернулись из Вены - ах, вы там не были, да-да, я перепутал: конечно, из Берлина! а как ваш журнал? Марина сегодня великолепна, Марина демонстрирует новое вечернее платье, и бокал компари у нее в руках пылает огнем, отраженный блеск которого виден во взгляде посланника африканской страны, подобострастно склонившегося к моей жене: он, паразит, давно на нее зубы точит... - а у меня так ноет спина, и я так хочу сесть, но нельзя: это фуршет, будь он неладен, и есть ужасно хочется, а чертовы лакеи все только таскают на подносах тартинки да крохотные сосисочки с маслинами, наколотые на зубочистки: сколько хочешь ешь - не наешься, вот выпить - это пожалуйста, сколько угодно: шампанское, мартини, виски и коньяк, - черта в ступе, да что-то неохота - так я сегодня устал...
Но тут в зале начинается легкое волнение, глухой ропот прокатывается из конца в конец, и вот уже ползет в сторону прозрачный занавес, и появляется на возвышении сам посол тихой скандинавской державы - длинный, нескладный и такой белобрысый, что кажется седым, с ласковой улыбкой на румяных губах, - и возвещает: сегодня, дорогие друзья, у нас большой праздник, день Святой Люсии, и мы в этот замечательный день рады приветствовать вас... и кто-то еще выходит на сцену, и льются торжественные речи, и ноги болят нестерпимо, и хочется уже не сеть, а лечь прямо на сияющий паркетный пол - а интересно, что бы они сделали - вот, поди, крику было бы! вот так вот прямо лечь и громко сказать: слушайте, господа, а я сегодня со своей любовницей трахался в подъезде, в грязном, зассанном подъезде - и, вы знаете, это такой кайф, вам и не снилось!
Ну, да ладно, Бог с ними, блаженные они люди: и этот посол, у которого розовая белокурая жена и чистенькие детки, и это чернокожий вместе со своей толстой, закутанной в километры цветного шелка супругой, и две непонятного происхождения журналистки - кажется, из Австралии, они нам в прошлый раз упорно предлагали купить какое-то экзотическое животное, и кудрявый художник с французской фамилией - они, слава Богу, имущие, сытые, а потому и щедрые, и незлобивые, и грех смущать их невинные души: все равно им никогда не понять, как мы живем...
И снова проносится шелест в толпе, и слышится: дети, дети, сейчас выступят дети, и посол, действительно, объявляет, что дети сотрудников посольства сейчас споют в честь праздника... впрочем, это сюрприз, и вы сами услышите, что они вам споют. И вот они уже выходят на сцену: девочки - в разлетающихся белых одеяниях, мальчики - в белоснежных рубашечках и панталончиках, и самой старшей, наверное, лет двенадцать, и у нее тонкое, бледное, словно фарфоровое личико, а самому маленькому что-нибудь около трех, и на головке у него шутовской колпачок с бубенчиками, и изо всех сил кривляется мальчонка, хихикает, корчит рожицы, - нипочем малышу, что смотрят на него дяди и тети со всех пяти континентов, все ему смешно - и вот уже вспыхивает ответными улыбками зал, плещутся аплодисменты: just look, he is so nice! oui, charmant, tres jolie! - и вдруг наступает тишина.
И тогда, выждав пару минут в тишине, они начинают петь ясными своими, тонкими голосами: сначала чуть слышно, а потом все громче и крепче - и девочки поют, обратив взгляды ввысь, и даже маленький уже не кривляется, а выводит звонко и четко: Са-анта-а Лю-юси-ия! Са-анта Люсия!
И молодая женщина - видно, учительница музыки, стоящая с ними на сцене вполоборота к залу - тоже вся в белом, как ангел, слегка дирижирует хором и ужасно волнуется, и беззвучно шевелит губами, шепотом подсказывая: как бы не ошиблись, не взяли неверную ноту, не забыли простые слова: Санта Люсия! Са-анта-а Люси-ия! - и снова взмахивает руками, и губы сами шепчут заветные звуки, - а ты, малыш, опять хулиганишь? - вот ужо тебе! - и палец возносится к небу в угрожающем жесте - и ярко светятся серые прозрачные ее глаза, и длинная юбка взлетает над белыми “шпильками”.
И я стою - разом оглохший и ослепший, не видя ни нарядной толпы, ни холодной улыбки жены, ни модных светильников, ни зеркального пола под ногами, я вижу только их - легких, светлых, - за прозрачным летучим занавесом, который уже наползает откуда-то сбоку, из небытия, я слышу только звон бубенчиков на твоем колпачке, веселый малыш, - так неужели сейчас все это кончится? - нет, не кончается и не кончается, все поют они и поют, - пойте же, дети, пойте: у вас сегодня праздник, пойте вечно, не умолкайте ни на миг, а если вы устанете, то просто отдохните немного - и снова пойте свое нежное, звонкое, тягучее: - Санта-а Люси-ия! Са-анта Люсия!
1990-1998
ДАШИНЫ ШУТКИ
Посылка из Нью-Йорка пришла в середине января. Уезжая в сентябре, она не смогла взять с собою всех вещей, нажитых за два года, и попросила мужа, которого оставляла на неопределенный срок, отправить посылку, как только будет возможность.
С тех пор, что называется, много воды утекло. Муж к ней не ехал и не ехал, ссылаясь то на отсутствие денег, то на необходимость учиться, то на невозможность оставить родителей. Но она знала, что на самом деле он боится Москвы, которая никогда не была ему родной, боится, что не найдет там работы, боится встречи с ее семьей, - всего боится. Ей же назад возвращаться не хотелось, о чем однажды она и сообщила ему по телефону: мол, три месяца уже прошло, жизнь есть жизнь, и надо, наверное, каждому устраивать свою судьбу там, где он есть... Больше он ей не звонил.
Странно, странно получать посылки из прошлого. Одежда, обувь, которую носила там, во времена их любви... Купленная впрок косметика... Маленькие подарочки от него - ей, маме, сыну, кошке Муське. Письмо. “Родная, я не могу без тебя жить, я так страшно скучаю, ты мерещишься мне повсюду: на улице, в сабвее... Иногда кажется, что я схожу с ума: три дня назад я видел тебя из автобуса. Ты шла по Квинс-бульвару в своей белой куртке и черном беретике. Автобус стоял на светофоре. Ты тоже увидела меня, улыбнулась, сделала ручкой - и быстро убежала, затерялась в толпе. Но я же видел, видел, что это была ты. Скажи, зачем ты все время убегаешь от меня?”
Страшно читать такие письма от человека, с которым рассталась, но всё еще живо и болит, и не заживает. И к тому же... К тому же всё в посылке: и тряпки, и подарки, и письмо, - оказалось пересыпано толстым слоем соли: лопнула огромная пластиковая банка с чесночной солью, которой в Москве нет еще пока, не делают и не привозят, - вот и купила в Нью-Йорке. Соль просыпать - плохая примета, к ссоре. Вот и поссорились. Расстались.
Отдельно лежал пакет с письмами от подруг. Его привез из Москвы знакомый в день ее отъезда. Она не успела встретиться с ним и попросила мужа все это забрать и прислать в посылке. От Лены, помимо письма, маленький сувенир - шелковая косынка. От Даши - красивая золотая коробочка с духами. Она тихонько улыбалась, читая Дашино письмо. Как приятно было бы получить его в Нью-Йорке, а здесь... Странно... Она ведь сорвалась неожиданно: все думали, что она пробудет там еще, как минимум, полгода - вот и слали письма.
Она набрала Дашин номер. Привет, как ты там, давно не виделись, а я посылку получила, и в ней - твое письмо и подарок: спасибо, я так растрогалась, столько теплых слов, и духи замечательные... Какие духи? Ну как же ты не помнишь, что посылала: духи “Golden Delights” твоей любимой фирмы “Clinique”. Что значит - не посылала? Ты просто забыла или с ума сошла, как же не посылала, когда - вот они, вместе с твоим письмом. И мне еще муж позвонил в тот же день, как у Юры забрал пакет: тебе, мол, от Даши какие-то ароматические вещества, жди с нетерпением. Ну ладно, не посылала, так не посылала. Может, коробку увидишь - вспомнишь.
- А может, это от Юры? - предположила Даша.
- Да что ты, с какой стати, у нас и отношения-то натянутые, не знаю даже, почему он согласился мои посылки возить. Скорее уж мужа можно было бы заподозрить, если бы он сразу тогда не сказал, что это от тебя.
Повесив трубку, она задумалась. Может, в самом деле, это Юрка прислал? Он ведь даже ухаживал за ней когда-то в юности, водил по ресторанам, звал на юг отдыхать, а она не поехала, - он обиделся и долго потом не появлялся, и только тогда позвонил, когда ему что-то понадобилось по делу. Да нет, не стал бы он ничего тайком подсовывать, не тот человек. Он бы уж если что и сделал, так с грохотом на оба континента, чтобы все знали.
Значит, это все-таки Дашка. Но почему она не признается? Может, в самом деле, забыла? Надо будет ее еще как следует попытать: что-то тут не так...
Весь день она разбирала посылку, отстирывала одежду от чесночной соли, перечитывала письмо, плакала, дважды начинала набирать нью-йоркский номер - и тут же бросала. Хотел бы ее вернуть - сам бы звонил, телефон обрывал. А ему, конечно, проще молчать и обижаться, - он-то знает, что вернуть будет трудно.
А к вечеру вдруг всплыло одно воспоминание. О том, как года три назад пришла она к Даше, как засиделись за мартини и за разговором допоздна, как осталась ночевать и как они спьяну целовались и объяснялись друг другу в любви, и как потом, когда легли спать, Даша ее обняла и стала целовать совсем уже страстно, и как она испугалась: не надо так, Дашенька, ну не надо, ну что ты, я так не хочу, - и как Даша расплакалась и отвернулась к стенке и кричала в слезах: значит, я не нравлюсь тебе как женщина! А она пыталась ее утешить: нет, что ты, что ты, ты очень нравишься мне как женщина, просто я с женщинами не сплю, ты же знаешь, а мы с тобой, к тому же, такие близкие подруги, что это было бы просто уже кровосмешение, да и только... И как потом некоторое время было им обеим за эту сцену стыдно, и общались они натянуто, но потом все наладилось, и прежняя близость вернулась, и они, как и раньше, всё друг другу рассказывали, и никто о той ночи не поминал, а когда она уехала к мужу в Нью-Йорк, Даша часто ей писала и даже один раз приезжала в гости, и все было очень мило.
Но самое главное: она вспомнила, что не так уж просто было ей тогда сказать Даше: “не надо, я не хочу”, потому что на самом-то деле хотела, самое настоящее желание испытывала, и сама этому страшно удивилась и испугалась, и именно потому стала так отбиваться. Ну, в юности ладно, бывало: целовались с подружками, лесбийские настроения были в моде, но что делать дальше, не знали, ибо были глупы и невинны, а потом пошли мужья, любовники и стало уже не до пьяных девичьих поцелуев.
Она вспомнила все: и Дашины нежные губы, припухшие от слез, и тоненькое гибкое тело, содрогавшееся от рыданий в ее объятиях, и травяной запах волос, - и горькая нежность закипела и переполнила душу, и жалость, и раскаянье, и боль слились в одно... Господи, из-за каких-то глупых внутренних запретов... ведь мы, в самом деле, были так близки, как никогда ни с одним мужчиной, да и невозможно с мужчиной такое... Осталась бы тогда с ней - и не было бы ни кровопролитного романа с полоумным поэтом в Москве, ни этого душераздирающего брака в Нью-Йорке, от которого до сих пор в себя прийти не могу, и тоже, тоже ведь пару раз видела его на московских улицах, где никак в тот момент не могло его быть, и один раз он прошел мимо и якобы меня не заметил, но я же видела, как он - совсем чуть-чуть, краешком губ - ухмыльнулся при этом, а в другой раз он тоже, как я ему на Квинс-бульваре, помахал рукой и быстро-быстро ушел, убежал, а я тут же бросилась домой, звонить в Нью-Йорк, но там никто не брал трубку...
Так вот, ничего этого не было бы, останься я тогда с тобой. И никакие бы мужики нас не развели. Дети у нас уже большие, сами мы еще молодые и красивые... Ты прости меня, родная, ты же знаешь, как я тебя люблю, всегда любила, просто тогда это было не ко времени, у меня уже был Саша, я собиралась к нему в Америку, я просто очень испугалась тогда... А теперь я уже ничего не боюсь.
На сей раз к телефону подошла Дашина мама. Вот странно: а Дашка вчера сказала, что мама в Питере.
- Здравствуйте, Инночка, а Дашеньки нет, она уже две недели как во Франкфурте. Как, разве вы не знаете? Ах, ну да, правильно, она ведь так и не дозвонилась вам перед отъездом, кажется, ваш сын ей сказал, что вы уехали на юг. Когда приедет? Вот это неизвестно. Все произошло так неожиданно: она по брачному объявлению познакомилась с этим Вернером: он врач, стоматолог, очень обеспеченный... Она никому ничего не сказала, даже мне сообщила только перед самым отъездом, а теперь вот уехала к нему. Да, звонила пару раз, обратно пока не собирается. Если хотите, я дам вам ее телефон. Дашенька будет очень рада, она вас так любит...
Инна хотела сказать, что уже четыре месяца никуда не уезжала, что только сегодня днем разговаривала с Дашей по телефону, что все это бред и умопомешательство, - но вовремя опомнилась. И ей даже хватило сил вежливо попрощаться, записав франкфуртский номер. Звонить по нему, она, впрочем, не собиралась: неизвестно, чем это могло бы кончиться.
ЛЮБОВНИЦА АНДРЕЙ АЛЕКСЕИЧА
Андрей Алексеич пил ром на Вошингтон-сквер. Пил большими рюмками, с удовольствием. Время от времени он прерывал это приятное занятие, направлялся к телефонному автомату, набирал код и московский номер. Слушал длинные гудки. Потом набирал другой номер. Такая же история. Тогда Андрей Алексеич возвращался за столик и заказывал очередную порцию рома.
В это время жена Андрей Алексеича, которой он никак не мог дозвониться, лежала в больнице вместе с годовалой дочкой, у которой легкая простуда неожиданно перешла в воспаление легких. В больнице было холодно, гулял грипп, дети без конца заражались друг от друга и никак не могли поправиться. Матери, которым разрешалось находиться в больнице вместе с детьми, выполняли всю черную работу: мыли полы, выносили горшки, таскали на процедуры чужих ребятишек. У Анечки, дочки Андрей Алексеича, ко всему прочему, началась аллергия на антибиотики. Но Андрей Алексеич обо всем этом еще не знал, потому что не мог дозвониться.
Любовница Андрей Алексеича, которой принадлежал второй телефонный номер, в это время уныло брела домой из магазина и волокла за собой по ледяным колдобинам величайшее изобретение двадцатого века - коленкоровую сумку на колесиках. В сумке лежали зеленые бананы, картошка, кочан капусты, три десятка яиц, батон колбасы и пять кило сахара. Дул холодный ветер. Фонари не горели. "Уеду к чертовой матери!" - в который раз думала любовница Андрей Алексеича.
Андрей Алексеич был поэт, художник и журналист. Когда-то влачил вполне банальную для непризнанного гения жизнь: слонялся по московским улицам с бутылкой портвейна в кармане, ездил в Псковскую область валить лес и в Узбекистан малевать Ильичей для местных клубов. С другом Бусей играл в буриме на собственной трудовой книжке. По пьянке сам себе вписал в паспорт дочку от первой жены. К этому времени у новой жены родился второй сын. Андрей Алексеич не возражал, когда жены рожали ему детей. "Дети - это хорошо, - говорил он. - Пусть будут!"
Нельзя сказать, чтобы Андрей Алексеич вовсе не заботился о своих детях. Они их нежно любил. Когда зарабатывал деньги, посылал посылки старшей дочери. Одно время даже брал ее к себе на выходные. Потом вторая жена уехала с детьми в Германию, а Андрей Алексеич женился в третий раз.
Именно тогда в стране грянули перемены. И тут маргинал Андрей Алексеич неожиданно проявил изрядную деловую хватку. Начал всюду печататься. Написал несколько острых статей. Создал свой журнал. Потом издательство. Открыл филиал в Нью-Йорке. И уехал туда жить.
Жена Андрей Алексеича вместе с маленькой Анечкой должны были вскоре последовать за главой семейства. Сидели на чемоданах, продавали квартиру, пытались пристроить в хорошие руки собаку Феню.
Любовница Андрей Алексеича тоже собиралась в Нью-Йорк. С Андрей Алексеичем она познакомилась давно, еще в годы его богемной юности. Она уже тогда была замужем, была несчастна в браке, имела дочь и очень любила Андрей Алексеича. Страшно скучала, когда он уезжал, запивал или в очередной раз женился. Хранила, как святыню, все его письма, стихи и фотографии. Время от времени собиралась уйти к нему от мужа, но так и не решилась.
Перед отъездом Андрей Алексеич изложил ей свой план. "Я куплю большой дом под Нью-Йорком, и ты с дочкой приедешь ко мне жить", - сказал он. "А жена твоя как же?" - спросила любовница Андрей Алексеича. "Они тоже там будут жить", - безмятежно ответствовал Андрей Алексеич. "Как!? Мы что, все вместе, что ли, будем жить?" - недоумевала любовница Андрей Алексеича. "Что-нибудь придумаем!" - сказал Андрей Алексеич, нежно поцеловал любовницу и убежал по делам.
Потом он уехал. Время от времени звонил и говорил, что очень ее любит и скоро заберет к себе. Любовница Андрей Алексеича и верила в это, и не верила. Но верить было удобней. Всегда приятно знать, что есть варианты.
Любовница Андрей Алексеича работала корреспондентом на телевидении. Работа интересная, но вполне собачья. Целый день носишься по холоду и слякоти со съемочной группой, а в результате - двухминутный репортаж в эфире, да и то не всегда. Начальница, если не в духе, при просмотре орет благим матом, швыряется кассетами и топает ногами. "Уеду к чертовой матери!", - в который раз думала любовница Андрей Алексеича и набирала нью-йоркский номер. Но там отвечали лишь длинные гудки. Потому что Андрей Алексеич пил ром на Вошингтон-сквер. Или водку у кого-нибудь в студии.
"Ну, уеду, - думала любовница Андрей Алексеича. - Хорошо, уеду - дальше что? Языка не знаю - в журналистику путь заказан. Что еще? Даже официанткой не устроишься. Жить негде - кошмар! И тут тоже - вилы. Уеду."
Однажды любовница Андрей Алексеича ехала на работу. В метро пришлось всю дорогу стоять. Ноги ныли, голова гудела от недосыпа. Уехать хотелось особенно сильно. "Уехать-то я уеду, - думала любовница Андрей Алексеича, - да ведь Андрюшка, черт такой, живет, как птица небесная. Сам рассказывал, как всю прибыль с новой книжки по кабакам просадил. Сгинет где-нибудь под забором, как пить дать, при всех своих талантах... А все-таки там возможностей больше. И фонари, небось, горят, и в метро всегда сядешь. И язык, в конце концов, можно выучить. А для начала с какими-нибудь детьми посижу - говорят, хорошо платят. А потом...", - тут мысли любовницы Андрей Алексеича начинали путаться и расплываться в сладкий туман, - "...Своя телепрограмма ... свой телеканал... вилла во Флориде - давняя мечта... Море, солнышко яхты.. Сиди себе в саду и пописывай мемуары..."
Тем для мемуаров у любовницы Андрей Алексеича было хоть отбавляй: с младых ногтей общалась она исключительно с гениями.
С другой стороны, ехать к Андрей Алексеичу было небезопасно. Вот ведь станешь его четвертой женой - так он еще какую-нибудь давнюю любовницу из загашника вытащит - оглянуться не успеешь. Не говоря уже о вечном пьянстве. По молодости-то, оно конечно: амур, тужур! А если дело к пятому десятку? Может, пора подумать и о том, с кем надежно и спокойно будет состариться? А с третьей стороны, если сейчас не уйти от мужа, так ведь с ним и состаришься, пожалуй. Нет, наверное, все-таки надо ехать.
Тем временем пришла пора выходить. Любовница Андрей Алексеича протолкалась к выходу, вырвалась на волю и поднялась вверх по эскалатору. На улице летал мелкий острый снежок, висели низкие тучи. У входа в метро шеренгой выстроились торговки: у кого сигареты, у кого колбаса. Любовница Андрей Алексеича купила пачку "LM". Закурила и пошла к троллейбусной остановке. И вдруг остановилась.
Возле лотка с фруктами стояла маленькая старушка в зеленом пальтишке и теплом платке. А рядом - девочка и мальчик, дошкольники - видно, старушкины внуки. Дети жадно разглядывали крупные блестящие яблоки, янтарные ананасы, мохнатые киви. А бабушка копалась в ящике с самыми дешевыми, мятыми и подмороженными мандаринами. Долго их перебирала, бормоча что-то себе под нос. И этот нехорош, и тот. Вот эти два - вроде, ничего, но один больше, кто-нибудь да обидится, надо одинаковые. Наконец она выбрала два самых красивых, почти совсем хороших мандарина и положила их на весы. Торговка в пуховике, скроив презрительную мину, взялась за калькулятор. Старушка вытащила кошелек, отсчитала мятые бумажки. Повернулась к детишкам и торжественно вручила каждому по мандарину. И тут любовница Андрей Алексеича увидела ее лицо. Сморщенные бледные губы улыбались едва заметно. А глаза светились ясным счастьем и отчетливым торжеством. Вот! И я могу на свою пенсию, на которую разве что с голоду не сдохнешь, - а вот могу все-таки внукам по мандаринке купить: хоть раз в месяц, а могу себе позволить!
"Наверное, такое же лицо бывает у нефтяного магната, когда он дарит любимой внучке очередной мерседес", - растерянно подумала любовница Андрей Алексеича. И тут же, без всякого перехода: "Никуда я не уеду. Останусь в этой невероятной стране и буду снимать о ней репортажи, полные боли и любви". Да-да, именно так и подумала, с пафосом и высоким стилем: "Я буду снимать об этой стране репортажи, исполненные любви, боли, гнева, невеселого смеха, - всего, что будет в тот миг на душе. Я никуда не поеду!"
Январь 99
НАЗЫВАЕТСЯ БЕЛАЯ ГОРЯЧКА...
В магазинах отпускали по две банки консервов в одни руки, водку и портвейн выдавали по талонам, но нам все было нипочем. В нашем вернисажно-премьерном мире справляли настоящий пир во время чумы. Каждый день - по две-три презентации. Плюс приемы в посольствах, пьянки с меценатами, пока еще охотно отламывающими деньги на культуру...
Вот только перед Новым годом началась ерунда. Объявились какие-то полоумные поклонники: они звонили по десять раз на дню, исполняли по телефону серенады, предлагали то угостить дорогим ужином, то отвезти на Канары, они попадались на каждом шагу - в редакции, возле дома, на автобусных остановках. В общем, спасу от них не было никакого. Скорее всего, это был один и тот же человек, но казалось, что их много.
Ерунда продолжилась, когда после шумного банкета ко мне подошел знакомый молодой поэт и предложил пойти еще куда-нибудь выпить. Я пошла. Мальчик давно мне нравился.
А мальчик-то, господа, был необыкновенный. Очень талантливый был мальчик, в свои двадцать с небольшим уже получил престижную премию. Стройный, бледный, иконописноый лик, большие черные глаза, и всегда - костюм с иголочки и чуть ли не тросточка в руках. Про него говорили: "один в московской литературной тусове джентльмен - и тот из провинции". Да. Был, действительно, из глухой провинции, учился в Литинституте, жил в общежитии. И, кстати, пил по-черному. Но, в самом деле, умудрялся при этом оставаться "настоящим джентльменом".
Вечер закончился плачевно. Я опомнилась, целуясь с ним в каком-то ледяном углу за киоском. Увидела его безумные глаза - и опомнилась. Кажется, опомнился и он. Спросил растерянно:
- Что же теперь делать?
- Не знаю.
- Есть варианты. Можно, например, поехать ко мне.
- Ну да, конечно. Приволок редакционную даму на десять лет себя старше. И которую, к тому же, там каждая собака знает. То-то повеселятся молодые дарования!
- Не говори так! Ты не дама... Ты - девочка моя. Любимая...
- С ума ты сошел.
- Сошел... А можно продолжать в том же духе. Пойдем еще куда-нибудь посидим, потом погуляем. Или - если хочешь, я провожу тебя домой. У меня билет на поезд в час ночи, но я никуда не поеду.
- Уезжать собрался?
- Я хотел поехать домой. Тут невыносимо. А потом я понял, что не могу уехать без тебя. Я знаю, это безумие, но все-таки решил с тобой поговорить.
- Ты прав, это действительно безумие. Проводи меня домой скорее.
- И ты не поедешь со мной?
- Нет.
- А летом - в Крым?
- Ты же знаешь, что нет. Перестань. Пойдем.
Конечно, он никуда не уехал. Мы еще долго бродили по городу, прощались. Я говорила, что не могу взять на себя такую ответственность, что вообще не хочу никуда ехать, что мне надо все обдумать. А он грустно улыбался: "Ну конечно, куда ж ты поедешь с пьяницей?" Но дело было не в этом. Я слишком хорошо себя знала. Все это уже было. Меня хватит максимум на пару месяцев. Влюбленность, страсть, безумства, а потом - пресыщение, тоска, апатия, - и все вернется на круги своя. Лучше уж и не ломать ничего, раз результат заранее известен. Мы расстались, договорившись больше не безумствовать. Не тот был случай, чтобы встречаться по углам. Мальчик хотел или всего, или ничего. Я выбрала последнее.
А на следующий день была очередная презентация в модном клубе. Он страшно напился, мой муж с приятелем грузили его в машину, а я, как самая трезвая, сидела за рулем, и мне хотелось выть. А еще хотелось крикнуть: "Уходите все, оставьте его, я сама!" Хотелось погладить его по растрепанной бедной голове. Хотелось раздеть и целовать его всего - моего пьяницу. И ничего этого я не сделала.
Мы притащили его в комнату общежития и уехали. А утром узнали, что, оставшись один, он вывалился из окна и разбился насмерть.
Проведя безумный день в городе, я ехала домой. В голове без конца стучала одна и та же мысль. Зачем ты ушел так далеко? Ты хитрый, ты знал, что сделать. Ведь теперь я уже никогда не смогу пресытиться тобой. Теперь я всегда буду любить одного тебя.
Боль, казалось, идет откуда-то из солнечного сплетения - как будто оттуда вырвали кусок, оторвали тебя от меня, там ты был. И вот - оторвали, и теперь я буду без тебя. И мне надо учиться с этим жить - вот с этим вырванным куском, с этой болью. Я вдруг поняла, что откровенно наслаждаюсь болью, прислушиваюсь к ней, ловлю все новые и новые ее нюансы и - самое страшное - думаю о том, как все это можно было бы описать. Какие мы все-таки монстры - писатели...
Я подняла глаза. В вагоне царило блаженное предпраздничное настроение. Вот сидит напротив девушка лет шестнадцати - тоненькая, с нежным, словно светящимся изнутри личиком. А рядом, склонившись к ней, что-то бубнит грубый, некрасивый парень: мрачный взгляд, огненные прыщи... - старший брат? ухажер? Вот бабушка с добрым лицом, какие нечасто встретишь, везет огромную сумку - наверное, гостинцы детям и внукам к Новому Году - и в выцветших глазах ее - радость: вот сейчас приедет, подарит: то-то обрадуются... А вот вошла в вагон группа американцев - в ботинках-бульдозерах и ярких дутых куртках. Увидели какой-то рекламный плакат, хохочут-заливаются. Всё-то им смешно. И в одно мгновение общей улыбкой, общим светом вспыхивает вагон - заговорили, засмеялись, переглядываются...
Я снова прислушалась к себе и поняла, что боль уходит, становится все тише и глуше, и, уже почти незаметная, ноет где-то в отдалении, вне меня. Слава тебе, Господи, - показалось! И на этот раз - ничего серьезного.
А на следующий день снова был банкет - на сей раз в галерее, на вернисаже. Я вошла и сразу его увидела. Еще бледнее стал, позеленел как-то даже.
Мы вышли покурить на лестницу.
- Знаешь, я должна тебе кое в чем признаться. Мне было так тяжело, так плохо, что я ... Ну, в общем, угробила тебя. Чтобы избыть эту боль, понимаешь?
- Прости, что-то не совсем.
- Я написала рассказ. Там главный герой, писанный с тебя, спьяну вываливается из окна и погибает.
Он грустно улыбнулся, взял мою руку и положил себе на запястье. Еще ничего не понимая, я погладила кожу под рукавом рубашки - и наткнулась на бинт. Он отогнул край - я увидела два глубоких пореза, схваченных по краям швами.
- Трудно сказать, что тут идет сначала, а что потом. Ты меня "угробила" или почувствовала, что со мной плохо. Случается и то, и другое. Но, в общем, не так уж сложно было это предположить. Это бывает. Называется белая горячка...