Берк Борис
У подножья Горбатой горы

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 18, последний от 27/09/2022.
  • © Copyright Берк Борис (berckb@gmail.com)
  • Размещен: 20/12/2008, изменен: 21/12/2008. 346k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
  • Скачать FB2
    • Оценка: 5.93*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Дорогой читатель!
    Перед вами повесть очень личная. Она была написана года полтора назад, и писалась скорее для себя, чем для публикации. Я решил выложить ее в Интернете в открытый доступ, только после того как ее прочитали и оценили мои друзья.
    Эта книга - интимная, она дает ретроспекцию взросления московского подростка с точки зрения сложившегося уже человека, который с юношеских лет жил в Израиле. Эта книга - откровенная, и если вас коробит слово "жопа", то она - не для вас. Она также не для вас, если вы не готовы смотреть на секс (которого, как известно, не было в б.СССР) непредвзято и открыто. Литературные пристрастия - дело исключительно личного восприятия, и если эта повесть вызовет у вас протест - не занимайтесь мазохизмом, а просто закройте книгу.
    Все герои повести, места действия и события вымышленные, и совпадение имен, если это случайно произошло - никак не намеренное. И, конечно же, книга никак не является автобиографичной, несмотря на идентичность имен автора и главного героя.
    Повесть навеяна фильмом "Горбатая гора" по одноименному рассказу Энни Пру.
    Текст повести в формате PDF находится в приложении.
    Борис Берк.
    •   
      По экрану ползли последние титры. Немногочисленные зрители потягивались и тихо переговаривались. Перед тем как экран окончательно погас, еще раз высветилось название фильма: "Горбатая гора". Барух достал из кармана салфетку и высморкался. В горле стоял противный комок. Сидевший рядом паренек что-то сказал.
      
      - Что?- хрипло переспросил Барух.
      
      - Он погиб, его друг?- повторил сосед.
      
      - А?.. Да, погиб.
      
      - Его убили?
      
      - Я не понял, то ли убили, то ли авария какая-то...
      
      Барух выходил из зала вместе с женой, отставая от нее на полшага. Керен попыталась обогнать идущие впереди пары, она спешила вырваться из духоты кинозала на улицу. Барух еще раньше, где-то к перерыву, почувствовал, что картина ее явно раздражала. Керен вздыхала и нетерпеливо ворочалась в кресле. Обычно это он сам недовольно пыхтел и ерзал, едва досиживая до конца, когда Керен водила его на модные фильмы, которые он терпел, как неизбежную дань их браку, предпочитая хороший боевик или детектив. А сейчас вышло наоборот: "Горбатая гора" захватила именно его, и даже сказочной красоты захватывающие дух горы Вайоминга и переливающиеся живым серебром потоки овец не тронули ее тонкую натуру. Пойти на "Горбатую гору" была, конечно же, ее идея, и Керен ожидала потока упреков со стороны разгневанного мужа, которому фильм совсем не должен был понравиться. Они выходили из кино по гулкому бетонному коридору под трели включаемых мобильников и сполохи зажигалок. Пересушенный до першения в горле кондиционированный воздух небольшого и уютного, мест на полтораста, зала сменился свежим запахом запоздалого для Израиля апрельского дождя, прибитой пыли и молодой зелени.
      
      - Несчастные мальчишки...- проговорил Барух, вдохнув полной грудью влажный приятный воздух.
      
      - Гомики несчастные! - выдохнула Керен.
      
      - Так испортить себе жизнь...
      
      - Они испортили жизнь всем, кто их окружал: женам, детям, родителям!
      
      - Просто два мальчишки, которые не смогли вовремя остановиться...
      
      - Да уж!- фыркнула Керен.
      
      Барух предпочел не продолжать. Они шли вдоль нескончаемого ряда припаркованных машин, отыскивая собственную на забитой до предела стоянке, сопровождаемые алчными взглядами ищущих свободное место водителей. Как легко даровать человеку счастье, освободив ему в субботу вечером место на стоянке перед кинотеатром. Было еще относительно не поздно, около десяти вечера, повсюду резвились подростки, для которых понятия детского времени как такового не существует. Они с Керен всегда ходили на ранний сеанс, чтобы было не слишком поздно забирать от подруги-соседки дочек, Михаль и Майю, оставленных на пару киношных часов.
      
      После фильма Барух чувствовал себя немного странно, как внутри капсулы, куда не проникает ни детский щебет, ни включенное радио. Он молча крутил руль, погруженный в собственные мысли те несколько минут, пока они добирались от кино до подруги, и потом до дома на окраине Раананы в переулке Ирисов. Доведенный до автоматизма маршрут: по улице Спасения, повернуть на улицу Надежды, с нее на улицу Повстанцев Гетто, а там рукой подать и до ирисов.
      
      Ежедневная вечерняя суета вокруг ванной - сначала младшая Майка, потом старшая Михаль. Керен, привычно командуюшая девчонками: полотенца, коврики, брызги воды, мыло, шампунь. Счастье, что можно просто пойти в собственный душ, и оттуда с наслаждением неучастия ловить звонкие обрывки доносящихся голосов. Привычные каждодневные споры, прощупывание почвы на предмет: не передвинулась ли граница дозволенного, нельзя ли урвать перед сном еще полчаса, ну хотя бы минут десять. Успокаивающие струи воды, смывающие навернувшиеся откуда ни возьмись слезы. Неясные воспоминания детства, щекочущие нос и глаза, посылающие по телу дрожь. Серебристые переливы овец в изумрудных лугах Вайоминга... Серебристые московские тополя, засыпаюшие тротуары пушистым снегом... Влажный после дождя, пряный от цветущих апельсинов обостряющий чувства ночной воздух Раананы.
      
      Спать не хотелось, а так как в постель загонять его было некому, Барух пошел в Интернет. Он наспех просмотрел по привычной схеме последние новости - сначала Израиль, за ним биржа и почта, а потом он запустил поиск: "Brokeback Mountain"[1].
      
       - Вот это да!- воскликнул он про себя,- пятнадцать миллионов ссылок!
      
      Барух мгновенно потерялся: он мог тотчас же заказать DVD и книгу, посмотреть фотографии и отрывки видео, новости, рецензии, блоги, клубы по интересам, форумы "за" и форумы "против", статьи и публикации во всевозможных газетах и журналах. Вот только одна незадача - Барух совершенно не представлял, что же именно он хотел найти. Перед глазами все еще стояли сцены из фильма. Пожалуй, он не отказался бы прочесть книгу, но наверняка ее текста нет в свободном доступе. В "Амазоне" книга, конечно, имелась, но не ждать же, пока придет по почте из Америки. Барух решил еще полистать ссылки. Ведь это даже не повесть - рассказ, Энни Пру и премию какую-то получила как за рассказ. Из восьми номинаций Оскар получился только в трех, но и без них фильм наделал немало шума.
      
      Постепенно дом погрузился в тишину, все угомонились. Керен давно привыкла к его ночным бдениям в Интернете, она даже не пришла спросить его, собирается ли он в постель. Впереди была новая неделя, и Керен хотела, как обычно, урвать побольше сна. Баруху пришла в голову мысль, что он не помнит, когда в обозримом прошлом ему приходилось взять в руки книгу, уже не говоря о том, чтобы ее прочесть. Неожиданно он заметил среди сплошного латинского шрифта кириллицу, автоматически пошел по ссылке и не поверил своим глазам: на каком-то русском сайте, похоже, библиотеке, был выложен полный текст рассказа. Барух моментально скачал файл. Он предпочел английский текст русскому, он уже практически лет тридцать, с тех пор, как приехал в Израиль, не читал по-русски.
      
      Он все еще находился под воздействием фильма, а творение Энни Пру показалось ему слишком схематичным, поверхностным, скупым на слова. Он отметил, что так поразившая его картина почти в точности с небольшими вариациями повторяла все то, что было написано в рассказе. Пожалуй, рассказ и фильм хорошо дополняли друг друга. Барух углубился в чтение с экрана, как вдруг его взгляд зацепился за одну, покоробившую его фразу:
      
      "... nothing he'd done before but no instruction manual needed..."[2]
      
      Барух скривился, как от внезапной боли, и даже заворчал вслух: фраза задела его, показалась ему неоправданно грубой. Рассказ написала женщина, которая, ну скажем, могла не знать, что и как происходит между мужчинами, но все-таки! Первая мысль была, что неплохо бы поставить эту самую Энни Пру на четыре точки и поиметь в зад так, чтобы неповадно было: "no instruction manual needed!!" Ох, нужна, подумал Барух, еще как нужна!
      
      Давно уже взрослый сорокавосьмилетний мужик, отец двух очаровательных девчонок поймал себя на том, что сидит посреди ночи в кресле перед экраном компьютера, хлюпает носом и размазывает по щекам слезы в обиде на Энни Пру, заявившую, что Эннису дель Мару не потребовалась инструкция по эксплуатации, чтобы найти задний проход Джека Твиста...
      
      Часа за полтора Барух, стараясь не пропускать ни слова, прочел рассказ до конца. Грустная история, он не мог сдержать слез, пока читал - ведь это могла быть и его история, его альтернативная история! Только его Джека Твиста звали Саша Седых, Санек Седых, да и самого Баруха Берка тоже тогда звали иначе: Боря Беркман, Борис, Борька Беркман, которого летом семьдесят третьего увезли из Москвы в Израиль, так что Санек остался лишь эпизодом из той давней и прошлой жизни, так же как и его первая женщина, Наташка Ушкина. Санек был его лучшим другом и первым сексуальным партнером, с которым они потом вдрызг разругались. И рядом оказалась Наташка, которая затмила Сашку-Санька, и которая была героиней его фантазий, пока не появилась Лора Залкин.
      
      Он, тогда еще Борис Беркман, называл ее Лаура.
      
      * * *
      
      Он очень отчетливо вспомнил тот день, когда они познакомились с Саньком. Это было в сентябре шестьдесят девятого. В тот год Борька, не без трепета и опасений за свою судьбу новенького, пошел в новую школу. Борькины родители, переехали тогда из коммунальной комнаты в центре в новый двухкомнатный кооператив на улице Металлургов. С пятого класса в то время начиналась "взрослая" средняя школа, казенное и неприветливое здание которой с серым аппендиксом спортзала приходилось обходить, чтобы попасть к главному входу. Уродливые крючки раздевалок по обе стороны от дверей, две узких тесных лестницы по бокам. Он входил на школьный двор осторожно, как входит собака на чужую территорию. Надо пересилить себя, влиться в гомонящую толпу, стоящую колоннами в затылок на школьном стадионе, найти в голове колонны табличку со своим классом. Девочки, как правило, с букетами, мальчики, как правило, без. Стриженый наголо директор школы с бычьей шеей орет речь в мегафон. Вокруг ни одного знакомого лица.
      
      На Борькино счастье всех бывших четвероклашек перетасовали, и пятые классы сформировали заново, так что не только ему, а всем пятиклашкам пришлось испытать участь новенького. Устойчивые компании мелкого новогиреевского хулиганья разделили порознь, и в каждом классе по-другому рассаживались, завязывали новые знакомства, новые дружбы. Бывшие однокласники кучковались на переменках, проклинали сволочей завуча с директором, но "с глаз долой - из сердца вон", шкрабы знали, что делали, когда расселяли братков по разным классам, где сразу же пошла борьба за лучшие места "на камчатке".
      
      Борька засветился уже на второй день. Английскому его учили еще с детского сада, и, пока полкласса дружно ревело "What is your name?"[3], он выделился, неосторожно брякнув что-то свое. Училка заговорила с ним по-английски, и Борька степенно ответил: "Yes, I've been learning English for some years"[4]. Класс затаив дыхание следил за продолжением, но Борька не сбивался и шпарил по-аглицки не хуже училки.
      
      - Ну, ты, англичанка!
      
      Следующим уроком была физкультура, и в остро пахшей мальчишеским потом раздевалке Генка, едва достававший Борьке до носа, плюнул на затертый линолеум, из-под которого проступала елочка паркета, и презрительно поддал ногой старый борькин портфель. Борька двинул ногой по генкиному - и они вот-вот бы сцепились, но в этот момент появился физрук, и все бросились врассыпную - в шестьдесят девятом школьники еще боялись учителей. Ребятня высыпала на утрамбованный гравием школьный стадион с облупившимися баскетбольными щитами и ржавыми футбольными воротами.
      
      На физ-ре про Борьку на время забыли. Пожилой лысоватый физрук Викентий Витальевич по прозвищу "Ви-Ви" со значением рассказывал про нормы ГТО, золотые и серебряные значки, про спортивную славу и почет, про разряды и нормы мастеров спорта, про известных спортсменов из их школы. А потом он с места в карьер погнал всех бегом по пылящей под ногами дорожке вокруг школьного стадиона. После обязательных двух кругов все должны были по очереди прыгать в яму с песком.
      
      Вот тут-то и появилась новая мишень - Санька Седых, худенький застенчивый черноволосый мальчик, пятый год посещающий балетный класс Большого Театра. Все прыгали в длину как надо: близко и подальше, падали в песок, вдруг останавливались перед ямой при разбеге, а Санька отличился: разбежавшись, он, как его и учили в балетном классе, выдал безупречный шпагат. Поначалу никто не смеялся; Ви-Ви пристально посмотрел на Саньку и велел повторить прыжок. Санька повторил, но балетная привычка снова взяла свое - он отталкивался от деревянного бруса и парил в шпагате над ямой с песком. Физрук подошел к нему и объяснил: "Седых, приземляйся на обои ноги, как все, тут тебе не балет, здесь тебе ГТО сдавать". Красный, как пионерское знамя, Санька прыгнул в третий раз, но многолетняя балетная тренировка опять победила - его мышцы не смогли отказаться от автоматизма заученных движений и снова выдали балетный шпагат. На этот раз класс ему не простил, девочки хихикали и шушукались, мальчишки свистели, корчили рожи и показывали пальцами.
      
      - Балерина! Балерина!- восторженно вопил все тот же Генка.
      
      Потный от смущения Санька, вытряхивая песок из кед, пристроился с краю, как раз за Борькой. На четвертом уроке, второго сентября шестьдесят девятого года, на математике, англичанка и балерина сели за парту вместе, и просидели вместе еще четыре года, пока Борька не уехал в Израиль.
      
      В пятом "А" классе среди сорока двух учеников было всего-навсего семь Александров, плативших дань популярности своего имени. Их звали: Сашка, Шурик, Алик, Санька, Рыжий, Голый и Кузя. Кузя был Кузин, Голый - Голощапов, рыжий был действительно веснушчато-рыжим. Саша Седых, вопреки здравому смыслу, прозывался не Седым, а попросту Санькой. Борис у них в классе был только один и прозывался Борькой. Сидели они с Саньком на предпоследней парте у стены. Для отличника Борьки четверка была равносильна двойке, и Санек постоянно пользовался правом лучшего друга чтобы списать домашнюю работу. Борька Беркман не только сам получал пятерки, но и не жидился и давал содрать всем пацанам из класса, кто ни попросит, но только после Саньки Седых, дружба есть дружба.
      
      После уроков они почти не виделись: Санька раза три-четыре в неделю ездил в Большой на свой балет, их стали занимать в спектаклях, еще и платили родителям в сезон рублей по пятьдесят в месяц, что было очень даже неплохо. Со спектаклей Санька возвращался домой заполночь, потом засыпал за партой, так что Борьке приходилось толкать его в бок. О том, чтобы готовить уроки дома, нечего было и думать. Санькин отец был военным, недавно получившим капитанскую звездочку, постоянно пропадавшим на каких-то дальних объектах, а мать служила приемщицей в прачечной. Карманных денег не было ни у Саньки, ни у Борьки, но почему-то в школе считали, что Борька - из богатой семьи. Причиной тому, конечно же, служил кооперативный дом, гордость борькиной мамы. Борька подозревал, что в его собственной семье денег еще меньше, чем в Санькиной - его отец работал инженером на кафедре МИСИ, куда прибился после окончания того же института, был специалистом по водопроводу и канализации, а мать после родов с большим трудом закончила лишь третий курс, сидела с Борькой и к учебе уже не вернулась. Отцу удалось пристроить ее лаборанткой туда же в МИСИ. Они ютились в коммунальной квартире на Сретенке, в одной комнате, пока не купили кооперативную двушку. Отец каждое лето выезжал на пару месяцев со стройотрядами, привозил хоть какие-то деньги, а так подрабатывал рефератами, случайными переводами. Мать часто ночами чертила студентам курсовые и дипломы.
      
      Для Саньки святым был балет, для Борьки - английский и математика, на что денег не жалели. В Большом, когда начались спектакли, поставили условие: без троек в школе. Неизвестно, что делал бы Санька без Борьки, у которого можно списать, который не оставит в беде и подскажет на контрольной.
      
      Санькина мать только что не молилась на Борьку, ее старший сын, Серега, из троек не вылезал и в итоге загремел из восьмого класса в ПТУ, а Саньку она тянула как могла, но не могла помочь ему с уроками. Помогал Борька, давал списать. Сдавать белье в прачечную поручали Борьке, мать заполняла длинные узкие папиросной бумаги бланки, тщательно складывала белье метками наружу на один угол, чтобы приемщицы не ругались, проверяя метки. Если что-то терялось, они были материально ответственные. Борька, пока не подрос, понимал это так: постельное белье сделано из материала, вот они и ответственные за этот самый материал. А потом выяснилось, что материально ответственный - это что-то плохое, как болезнь. Матери вдруг предложили на кафедре прибавку в пятнадцать рублей, только с условием: материально ответственная, а отец прямо взвился и закричал:
      
      - Не смей даже думать об этом!! Я лучше с переводами спать по ночам не буду, чем тебе передачи носить.
      
      Отец оказался прав. Другая лаборантка польстилась на полтора червонца, так на нее все аферы и повесили. До передач дело не дошло - судья просекла, в чем дело. Но в МИСИ ее не восстановили.
      
      В прачечном приемном пункте работали три женщины: одна на приеме, другая на выдаче, третья - выходная. Борька всегда выяснял у Санька, когда и где работает его мать, но потом понял, что ему нечего волноваться. Санькина мама, завидя Борьку, расцветала - прием не прием, выдача не выдача, она хватала борькины квитанции и, бросив обалдевшего клиента, делала все без очереди да и без проверки. Метки у них всегда были пришиты насмерть, не оторвешь, и всегда вовремя заменялись на новые. Борька тогда еще не знал такого слова "VIP", но уже догадался, что по знакомству оно сподручнее. В классе к Борьке тоже относились неплохо: хоть и отличник, но на первой парте не сидит, и списывать дает, и подскажет, когда припечет.
      
      * * *
      
      Санька, как оказалось, благодаря брату Сереге знал о сексе гораздо больше Борьки. Зимой семидесятого с Борькой в первый раз случилось то, что случается с каждым пацаном в его годы: как-то ночью привиделась во сне одноклассница Светка Курехина, и трусы заполнила теплая и липкая жидкость. Извержение, казалось, никогда не кончится, он пытался зажать его руками, но жидкость все равно толчками пробивалась сквозь пальцы. Спросонья он не понимал, что случилось, но чувствовал, что это что-то позорное, что надо утаить, чего надо стыдиться. Он несколько дней ходил, как в воду опущенный, боялся взглянуть на Светку и на других девочек тоже. Он даже вовремя гасил свет, чтобы не давать матери повода входить в его комнату, пока не открылся Саньке.
      
      Санек ему все растолковал. Но все равно осталось ощущение беспомощности перед этим извержением, перед своим телом, которое не хочет ему подчиняться. И боязнь наказания.
      
      О том, чтобы идти за советом к родителям, не могло быть и речи. Матери Борька опасался - несколькими годами раньше Борькино развитие слегка подзадержалось, и яички не торопились опускаться в мошонку. Его водили по разным врачам, от которых было лишь одно гадливое воспоминание: все они хватали и мяли холодными противными, иногда даже влажными и липкими руками, его хозяйство. Наконец, попался старенький профессор, который сначала подержал руки в горячей воде, потом насухо их вытер, а в конце яростно потер одну о другую. Борька был ему очень благодарен, он даже щекотки не почувствовал. Профессор вышел из комнаты вместе с матерью, вернулся со шприцем и совсем не больно сделал Борьке укол. Гормоны сыграли свою роль, и через несколько дней все пришло в норму, а несколько месяцев спустя Борька обнаружил, что его писька с трудом помещается в штаны, и он никак не может найти ей места, особенно, когда она в полном соответствии с законами физиологии сильно увеличивается в размерах. Конечно, мать заметила, что Борька постоянно хватается за ширинку, но ее реакция была совершенно неадекватной. Она подумала, что Борька в восемь лет занялся онанизмом, о чем, надо сразу сказать, он узнал только к двенадцати. Его жизнь превратилась в кошмар - сначала мать просто делала замечания, потом она стала еще пристальнее приглядываться и придираться при любой возможности.
      
      В шестьдесят седьмом Беркманы должны были получить квартиру, но грянула шестидневная война, и их, как и других евреев, выбросили из очереди, остался только кооперативный вариант. Нервы у родителей были на пределе: отец кидался вилками-ложками в коммунально-кухонную стенку. У Борьки почти не сохранилось воспоминаний о той старой квартире, ее ненавидели, оттуда надо было вырваться во что бы то ни стало. А вилка с отогнувшимся зубцом засела в памяти. Мать просто оцепенела - вилка, ударившись о стенку, вертясь и звеня, поскакала по кухне; тогда Борька слез со стула, подобрал с пола злополучную вилку и положил на стол рядом с отцом. Отец тронул пальцем торчащий в сторону зубец и молча притянул Борьку к себе. Потом он много раз пытался выправить этот проклятый зубец, стучал молотком, гнул пассатижами, даже носил в институт в слесарную мастерскую - ничего не помогало, едва заметная извилина все равно оставалась. Прокаженную вилку не выбросили, но и не клали на стол вместе с другими приборами. Она вечно лезла под руку, и мать каждый раз ругалась вполголоса, бросая ее со звоном и дребезгом обратно в гулкий фанерный ящик.
      
      Убежавшее молоко тоже запомнилось. Борьке категорически запрещалось приближаться к плите: чтобы не обжегся или дом не поджег. Мать однажды поставила кипятиться молоко, да кто-то не вовремя позвонил. Борька, проходя из уборной мимо кухни, увидел поднимающуюся белую шапку, помня о строжайшем запрете, закричал, побежал со всех ног в другой конец коридора, где висел телефон. Конечно, молоко с шипением, дымом и едким запахом залило плиту, и надо было отдирать пригоревшее от конфорки, и он, Борька, оказался почему-то в этом виноват.
      
      Мать вымещала коммунальную фрустрацию на Борьке:
      
      - Выбирай! - орала она,- или я тебе руки оторву!.. Или все твое хозяйство отрежу!
      
      Борьке было жалко и рук и хозяйства.
      
      В семидесятом Санькин брат пэтэушник Серега в свои шестнадцать лет знал об этом все и был готов великодушно поделиться секретами с шестиклашками. Серега познакомил их с Дунькой Кулаковой и снабдил младшего брата фотками голых девочек, которые они честно поделили между собой и прятали в потайных местах, как самое дорогое. Впрочем, это и было их самое дорогое богатство, предмет зависти всех мальчишек в классе. По вечерам с фонариком под одеялом Борька вытаскивал заветные картинки и кончал в промокашку, но тетрадей за две копейки требовалось в школе совсем немного, и промокашки быстро кончились. Изобретательный Борька придумал обходиться салфетками из буфета. Тогда, в прошлой жизни, он еще запоем читал книжки, увлекался, как все, приключениями, фантастикой, детективами, читал вечером в постели, пока не засыпал, или пока не врывалась с криком мать и не гасила свет. Крик, конечно, не начинался сразу ни с того ни с сего. Сначала следовало первое предупреждение:
      
      - Боря, все!
      
      Первое предупреждение Борька игнорировал. За ним следовало несколько предупреждений вторых:
      
      - Боря, гаси свет!
      
      Или:
      
      - Гаси уже свет! Я сказала!!
      
      Количество вторых предупреждений определялось наличием интересной передачи по телевизору, срочной халтуры или просто настроением. Их Борька тоже практически всегда игнорировал. Последнее, третье предупреждение сопровождалось вылазкой на территорию противника, вторжением в территориальные воды, стремительным рейдом по тылам:
      
      - Сколько можно надо мной издеваться!!! Тебя завтра в школу не поднять!!!
      
      О том, чтобы закрыть дверь в комнату не могло быть и речи, поэтому приходилось быть осторожным. Борька открыл для себя Мопассана, Хемингуэя, арабские сказки, которые действовали не хуже санькиных фоток. В сознании всегда присутствовало ощущение вины, стыда, нельзя было даже допустить, что мать узнает о его вечерних проделках. Чуть позже он познал прелесть ванной, когда за закрытой дверью можно совместить приятное с полезным, только надо озаботиться, чтобы не осталось следов, за чем приходилось строжайше следить. Иногда напряжение было столь сильным, что было трудно добраться до дома из школы, и он, бросив в угол портфель, и на кресло серую школьную форму, падал на кровать и сразу сдавался на милость Кулаковой Дуньки, и без всяких фоток принимавшей обличье Светки Курехиной или Таньки Калининой.
      
      Это было свыше его сил, он не мог сопротивляться. Хуже того, Борька понял, что может извергнуть в любой момент: в коридоре на перемене, увидев, что какая-то девочка неосторожно наклонилась поднять с пола свой портфель, в классе, когда от усердия на контрольной елозеньем по парте нечаянно задирается коричневая юбка, открывая трусики и, конечно, на физкультуре, где все девочки в трусах и майках, еще без лифчиков, но уже вполне с признаками созревания. Лифчик только у Тани Калининой, на которую устремлены все взгляды мальчишек, когда ей приходится бегать, прыгать в длину, высоту, через коня, делать мостик, словом, всегда, все время. Сначала Борька ограничивался лишь плавками, надетыми под черные спортивные трусы, потом, замочив пару раз на физкультуре плавки, понял, что к уроку надо готовиться. Домашняя работа проводилась при активном участии Кулаковой Дуньки, но зато потом можно не опасаться расплывающегося мокрого пятна на трусах и восторженных криков одноклассников: "Борька обоссался!! Беркман обоссался!!" И не надо стоять на физ-ре в позе принимающего мяч волейболиста.
      
      Еще среди всех бесполых учителей была одна незамужняя училка биологии с большой мягкой колышущейся грудью, в открытых платьях и блузках, любившая наклоняться над классным журналом, да и чего греха таить, над партами тоже, и мальчишки с замиранием сердца ждали момента: "Светлана Алексевна, посмотрите, я правильно написал? Светлана Алексевна, а как мой гербарий? Светлана Алексевна, у меня микроскоп не настраивается!" А какая тишина у Светланы Алексевны на уроках, и все потому, что внимательно следят за каждым движением роскошной груди мальчишки, пытаясь не упустить священного момента. И к биологии Борьке тоже приходилось готовиться.
      
      * * *
      
      Шел второй час ночи. Глаза слипались, Барух оторвался от компьютера и пошел спать. Керен и не подумала пошевелиться, когда он забрался под одеяло. Уже почти засыпая, он вспомнил семьдесят первый год. Он, наверное, был единственным в мире, кого двадцать четвертый съезд КПСС довел до оргазма. А было так: в начале семьдесят первого каждая московская школа посылала лучших пионеров приветствовать этот самый исторический съезд. В их классе круглых отличников было двое - Борька Беркман и Светка Курехина, их и послали. Униформу должны были купить родители - белую рубашку и черные шорты, или юбку для девочек. И еще надо было соорудить из подручных материалов колоски и пятерки. Чья-то необузданная фантазия заставила пионеров тащить с собой в зал заседаний эти самые колоски и пятерки и по команде под речевку ими размахивать, демонстрируя, наверное, единение передовой советской деревни и просвещения, или символизируя пятилетнюю продовольственную программу. Раза три их таскали на метро на репетиции во Дворец Съездов, а потом раздали казенные пенопластовые, единого утвержденного образца, колоски и пятерки и посадили в казенные же автобусы, да не простые, а в крайне редкие в то время роскошные венгерские икарусы, и запустили в зал к депутатам. И тут, пока их гнали бегом по нескончаемым кремлевским переходам, у Светки Курехиной оторвалась пуговица на узенькой черной юбке, а Борька шел в колонне прямо за ней. При виде светкиных голубеньких трусиков борькин инструмент заявил о себе еще на подходе, задолго до зала заседаний. Бедная Светка не могла выйти из строя и покрыть собственную школу вечным позором, поэтому она, как ей казалось незаметно, придерживала спадающую юбку локтями, комкая пенопластовый реквизит под мышками. Борька же всеми способами пристраивал свое увеличившееся в размере хозяйство, чтобы не так заметно торчало.
      
      Пока юные пионеры под "Взве-ейтесь костра-ами, сини-ие но-очи..." входили в зал, все было под контролем - и светкина юбка, и борькино хозяйство. Но когда высоко поднятым рукам пришлось махать по команде колосками и пятерками, юбка упала на пол, полностью открыв таинственную в цветочек голубизну. И в этот момент Борька не выдержал - ночное видение Курехиной пришло наяву в зале заседаний Дворца Съездов, и он, всеми силами пытаясь себя не выдать под "...клич пионе-е-ера всегда будь готов!" извергнул в черные парадные шорты весь свой ночной запас. Он не надел плавки, и горячая вулканическая лава свободно стекала вниз по его ноге.
      
      Борька был готов провалиться сквозь землю. Он осторожно скосил глаза направо, в сторону сидящего рядом делегата - тот, к счастью, не отрывая взгляда от голубой светкиной попки, сосредоточенно копался в кармане. Заметив борькин взгляд, делегат достал из кармана нагретый сморщенный рубль, завернул в него значок донецкого "Шахтера" и протянул Борьке. Пионеры, по сигналу, дружно повернулись кругом и под звуки все того же марша направились на выход.
      
      - Проси что хочешь, только в классе не говори,- Светка Курехина, веснушчато-русая, цвета алого пионерского галстука, с растрепанными волосами стояла перед ним, придерживая локтями черную спадающую юбку.
      
      - Да ладно, нужно очень...- Борька великодушно передернул плечами. Сам он всеми силами пытался размазать результаты выброса по собственной ноге, чтобы не заметила Светка.
      
      Светка, правой рукой придерживая юбку, левой притянула его с себе и чмокнула в подбородок, после чего убежала переодеваться. Борька, давно прочувствовав всю слякотность своего положения, последовал ее примеру.
      
      Он брезгливо выбросил запачканный рубль, а заодно с ним и значок, и потом всегда радовался, когда "Шахтер" проигрывал.
      
      Они были предводители враждующих кланов в шестом "А" - девчонок и мальчишек, оба отличники, оба классные авторитеты. Он сдержал свое слово, а в апреле, в день своего рождения, вместо банды мальчишек пригласил всего троих: Саньку Седых и Светку Курехину, а еще Таньку Калинину, самую большую и развитую девочку шестых классов. Он смутно помнил тот день рождения, когда девочки впервые появились в его комнате, только жаркое прикосновение рук, когда первый раз танцевал с Светкой, и было бесконечно далеко до того, чтобы прижаться друг к другу всем телом, лишь руки на талии, но девичье мягкое тепло отзывалось немыслимым напряжением. Хорошо еще, что не надо прижиматься, что Светка на расстоянии вытянутых рук и ничего не чувствует, а вечером в постели не нужны никакие фотографии и сказки - стоит так, что прикоснись только, и забьет фонтан.
      
      Фонтан бил каждый вечер, или почти каждый вечер: воспоминание о тепле Светки Курехиной, о контурах лифчика Таньки Калининой, Мопассан, сказки тысячи и одной ночи, Хемингуэй, фотки под одеялом. Постепенно Борька приспособился запасаться туалетной бумагой под подушкой. С матерью не было никаких проблем, так как не было никаких следов на простыне. Ей бы как раз волноваться, почему их нет, но неисповедимы пути господни, а приятнее и спокойнее закрыть глаза и ничего не знать.
      
      Непроста была жизнь московского подростка, с детских лет Борька привык быть всегда начеку: дома, в школе, на улице.
      
      В семьдесят втором году в Японии, в Саппоро, проводилась очередная Одиннадцатая Зимняя Олимпиада - событие значительное в масштабе мировом и гордость советского спорта в частности. А Борьке она запомнилась совсем не победой советских хоккеистов - он очень удачно заболел за пару дней до начала, и не каким-нибудь трехдневным ОРЗ, а полновесным двусторонним и двухнедельным воспалением легких, полученным во время лыжного кросса. На две Зимние Олимпийские Недели он получил законную возможность сидеть дома и наблюдать Игры в прямой трансляции из Японии, потом повторение в записи, когда угодно и сколько угодно. Две недели Борька почивал на лаврах: он знал все, что касалось олимпиады, все результаты, всех известных спортсменов, он смотрел все передачи. Ему звонила почти вся школа и справлялась, как там хоккеисты, фигуристы, лыжники, биатлонисты и конькобежцы. Санек забегал после уроков к больному другу и приносил домашние задания. Часто он помогал Борьке с обедом, оставленным Борькиной мамой в расчете на трех здоровых едоков, и считавшей, что ее больной сын должен все это уничтожить.
      
      Привлекали фигуристки, они были единственные, кто не стеснялся публично показать свои трусики. При виде фигуристок Борьке приходилось плохо, так как в присутствии родителей он должен быть скрывать свое возбуждение и прятать торчащий, как палка, не по годам развитый член. И надо же было тому случиться, что фигурное катание было даже в большей моде, чем хоккей, ожидали олимпийского золота в парном катании и у мужчин, спортивные танцы вошли в программу олимпиад только через четыре года, в семьдесят шестом. Фигурным катанием заполняли советские олимпийские теле-вечера. Укутанному одеялами Борьке, возлежащему на родительском диване, превращавшемся к ночи в двуспальную кровать, было даже очень легко скрываться, и он не торопился выписываться обратно в школу. А по утру и среди дня на олимпийском льду постоянно крутились фигуристки, к вечеру приводя тяжело больного пневмонией семиклассника Борьку Беркмана в состояние полного полового истощения. Воспаление легких - это вам не шутки, первые три дня болезни омрачились бюллетенем по уходу, но потом мать поняла, что умирать Борька не собирается, и вышла на работу, лишь названивая домой каждый академический час. С этим можно было смириться.
      
      К концу Олимпийских Игр Борька почти выздоровел, почти - потому что проклятые японцы передавали прямые хоккейные трансляции по утрам, когда все нормальные люди в школе. В круговом турнире шести команд финала, как такового, не было, но матч с чехами и был, по сути, финалом. У чехов было одно поражение, у СССР - одна ничья, со шведами. Все решалось в последнем воскресном матче тринадцатого февраля, в котором, как постоянно напоминал всегда политкорректный Озеров, "нашим достаточно и ничьей". Но триумф Харламова и Третьяка Борьку мало волновал - он влюбился в канадскую фигуристку Карен Магнуссен. Мало того, что она была лучшей на Одиннадцатой Зимней Олимпиаде, она, как и Борька, родилась четвертого апреля, только на шесть лет раньше - в пятьдесят втором году, и в Ванкувере, а не в Москве. Несмотря на феерическую произвольную программу, Карен досталось лишь серебро, а золото подлые судьи присудили скучнейшей австрийке Беатрис Шубе за безупречные обязательные фигуры.
      
      - Да какая она шуба! Она просто цигейка драная!! - заявил борькин папа.
      
      На показательных выступлениях творилось что-то невероятное: серебряную Карен не хотели отпускать, на лед обрушился ливень из мягких игрушек, а золотую Шубу зал почтил минутой молчания, освистать победителя вежливые японцы не могли. Борька впервые услышал это имя: Карен, не мог же он тогда знать, что с этим именем будет связана его судьба. Мистика или нет: его женой стала Карина, в израильской интерпретации - Керен, соедини Карину и Керен, так и получится Карен. А тогда, в семьдесят втором, Карен Магнуссен, легендарная канадка из далекого Ванкувера, с короткой заграничной стрижкой безраздельно владела Борькиной душой и телом. Ванкувер был для Борьки почти Камчаткой или Чукоткой, где-то так далеко на западном побережье Америки, что невозможно себе представить. В день триумфа Карен Магнуссен на Олимпиаде Санька Седых, как и всегда за последние две недели, забежал к Борьке с уроками. Санька тоже бредил фигурным катанием, но поскольку Карен Магнуссен уже была занята другом, то ему досталась бронзовая американка Жанет Линн. Он мог не торопиться в Большой - занятий в тот день не было.
      
      Утром Борька получил строжайшие указания от матери: доесть, наконец, бульон и винегрет, в чем ему во время технического перерыва - подготовки льда перед последней сменой фигуристок - с радостью помог оголодавший в школе Санек, проглотивший даже ненавистный куриный пупок. Борька не любил пупок, но по какой-то непостижимой логике считалось, что его обязательно надо отдать ребенку, и каждый раз ему резали эту отвратительную резиновую дрянь на три части, противно скрежеща по тарелке ножом. А когда они, выполняя наказ, доели винегрет, на лед с произвольной программой вышла Карен Магнуссен. Сказать, что под борькиным одеялом образовался холм - значит, не сказать ничего. Они болели за Карен так, как не болел никто в мире. Санькина рука опустилась на борькин холм и он хотел отдернуть ее, но Борька придержал, и рука осталась, сжимая через одеяло торчащий борькин член. Борька кончил прямо в пододеяльник под бешеные аплодисменты, которыми японцы наградили произвольную программу Карен.
      
      А во время выступления Жанет Линн Санька, в свою очередь, расстегнул ширинку серых школьных брюк, и Борька сжал рукой его хозяйство. Борька отметил, что его собственное было не в пример больше.
      
      - Ты что, больно же!- завопил Санька, когда Борька приложил ту же силу, что он привык использовать в собственных забавах.
      
      Тогда Борька понял, что хрупкая балетная Санькина натура требует совсем иного обращения. "No instruction manual needed??.." Неизвестно, видел ли Санька произвольное выступление своей американской избранницы Жанет Линн, но его извержение произошло гораздо раньше оглашения судьями ее оценок. В тот день они перешли через первый рубикон, став друг другу гораздо больше чем друзьями.
      
      Jack choked "gun's goin off."[5]
      
      Но им было до этого еще очень далеко.
      
      В том же году Карен Магнуссен снова получила серебро на чемпионате мира мира в Калгари, а еще через год, в семьдесят третьем - золото в Братиславе.
      
      Борька побывает в Канаде, он полетит в Ванкувер (волшебное, непонятно манящее название из детства, сродни Изумрудному городу), увидит скучный провинциальный город, сентиментально посетит городской стадион. Цветная открытка Карен Магнуссен с факсимильной подписью потеряется потом в ливанской неразберихе.
      
      А мюнхенскую Олимпиаду Борька совсем не помнил: в то время он первый и единственный раз был в пионерлагере, инженеров из МИСИ мобилизовали на борьбу с подмосковными пожарами, его отец руководил рытьем каких-то траншей, а мать была в отряде поварихой. О погибших спортсменах он узнал уже в Израиле.
      
      ***
      
      "They never talked about the sex"[6], - написала Энни Пру.
      
      В восьмом"А" классе мальчишки только и делали, что говорили about the sex. Они хотели всех девочек в классе, всех девочек в школе, всех девочек в доме и во дворе, всех артисток театра и кино, всех спортсменок независимо от вида спорта, включая толкание ядра и метание диска, всех прохожих женшин, все, что так или иначе движется и имеет титьки и юбку. При всем при том в классе все еще строжайше сохранялось табу на межклановое общение, то есть мальчишки не водились с девчонками и vice versa.
      
      Нарушила равновесие Наташка Ушкина.
      
      Она появилась в восьмом"А" под конец года. Ее посадили на первой парте вместо Сашки Морозова, чье место пустовало с января. Девчонки ее невзлюбили с первого взгляда, мальчишки с первого взгляда влюбились, но не подали вида - табу есть табу. Наташка не была красивой, не была особенно симпатичной - она была сексуальной, она была маленькой женщиной и она была накрашена, с ней в восьмой "А" устойчиво вошло слово "блядь". Но Наташка в незнакомой обстановке не терялась, уже на следующий день она легко раскусила, кто есть кто, и подкараулила Борьку еще до начала уроков:
      
      - Беркма-анчик, - протянула Наташка, - ты математику сделал?
      
      - Конечно, сделал! - Борька оторопел. К нему никто и никогда не обращался с подобным вопросом, даже мать. Математика - это святое.
      
      - Беркма-анчик, - снова запела Наташка, - дай списать!
      
      Это было нарушением всех законов восьмого "А": мальчишки девчонкам списывать не давали - для того и существовала Курехина. Но Борька понимал, что Светка ни за что с Наташкой даже не заговорит, и он полез в портфель, достал тетрадь по математике и протянул ее Наташке, которая мгновенно скрылась в девчачьем туалете. Она просидела там до самого звонка; Санька Седых остался в тот день без домашнего задания и получил пару. На следующий день Борька пришел в школу, и обнаружил на доске самое страшное слово: "предатель". Восьмой "А" встретил его обструкцией. Ленке сказано:
      
      - Иди, сядь там с Седых! - А сам плюхнулся рядом с Наташкой на первую парту, где и не сидел никогда.
      
      Он сел на первую парту, чтобы никого не видеть. Только он думал, что причина была совсем другой. Родители подали документы на отъезд в Израиль. Брежнев готовился к визиту Картера, и накануне отменили пресловутый закон, по которому надо было выплачивать огромные деньги за полученные дипломы. Отец, кажется, в первый раз в жизни попытался поговорить с Борькой откровенно, как со взрослым, ему ведь только что исполнилось пятнадцать лет, восьмой класс. С отцом всегда было как-то непонятно: он предпочитал оставаться за кадром, указания и порицания Борька всегда получал от матери, а отец привычно молчал. От Борьки ожидали исключительно пятерок по всем предметам, его почти никогда за них не хвалили, чего бы это ему ни стоило, но его всегда ждал не скандал, конечно, но неизбежный выговор за четверку, а если не выговор, то презрительный взгляд или какое-нибудь обидное замечание. Он занимался по программе матшкол по математике, и по программе английских школ по языку. Сканави и Шварцбурд были его Библией, а детективы Агаты Кристи, - Талмудом. Не всегда даже хватало времени на другие предметы, но выручали репутация и хорошая память. Родители не слишком афишировали перед сыном свое намерение уехать в Израиль, чтобы не проговорился, чтобы, не дай Бог, никто не узнал раньше времени, а он, в своей занятости английским и математикой не хотел замечать разговоров вполголоса со знакомыми, коротких телефонных перекличек, частых отлучек вечерами, голосов, замолкавших, когда он выходил из своей комнаты. Всех устраивало такое положение.
      
      В семьдесят третьем машина репрессий еще не раскрутилась, отца с матерью не выгнали тотчас из МИСИ, но в школе надо было держать язык за зубами, к чему отец и призывал Борьку под молчаливым, но красноречивым взглядом матери: "Ты должен поговорить с ним, как мужчина с мужчиной". Отец говорил какие-то фальшивые вымученные слова про целесообразность, про историческую родину, про единственную возможность, про не то открывшуюся, не то захлопывающуюся дверь, борькины интересы и ответственность перед потомками.
      
      - Какими потомками? - спросил Борька, и вдруг выяснилось что он, этот самый потомок и есть. Да, конечно, он прекрасно знал, что предки намылились в Израиль, вот только никак не мог решить, хочет ли этого он сам. Все всегда решали за него: взять хоть те же английский с математикой - они просто существовали в его жизни и никогда не оспаривались. Любил ли он эти занятия? - Никто никогда не спрашивал его мнения. Ему иногда казалось, что не он родился, а его нечаянно произвела на свет иногородняя студентка, залетевшая от молодого москвича-ассистента. А тут какая-то перед ним, потомком, ответственность - просто смешно.
      
      Он привык быть первым учеником в классе, привык к грамотам в школе и на городских олимпиадах, но друзей у него особенно не было, если не считать Саньки, впрочем, у Санька с его балетом была та же картина. Лишь раз они отличились в шестом классе, когда надо было играть в футбол: их класс вышел победителем в школьном турнире, и встречался с другой школой. Той весной грянула эпидемия какой-то заразы, не то краснухи, не то свинки, и друзьям пришлось заменить заболевших игроков. Они сумели каким-то образом продержаться по нулям почти до конца против явно лучшей команды, а потом на исходе второго тайма получили гол со штрафного - мяч случайно попал Борьке в руку. Вообще-то судья погорячился - Борька просто загородился от сильного удара и летевшего в голову мяча. Оставалась всего пара минут игры, и Борька, в порыве отчаяния, прямо из центрального круга саданул по мячу в сторону чужих ворот. Мяч ударился перед вратарем, подскочил, перелетел через него и оказался в сетке. А во время послематчевых пенальти Санек забил решающий гол.
      
      Когда матч закончился, Борька подошел к судье и неожиданно для себя неумело обматерил его. Ему казалось, что разверзнутся небеса, что появится директор, и его сразу поведут в милицию и выгонят из школы, но судья как-то съежился и стал оправдываться перед Борькой, извиняться за ошибку, что показалось ему каким-то чудом: взрослый человек сконфузился перед ним и просит прощения.
      
      Следующий матч их команда проиграла с разгромным счетом, правда, уже без Борьки и Саньки.
      
      Его детство было каким-то натужным, в нем было очень мало радостей, даже мелких. Была ли то вина родителей, или просто времени и места? По большей части Борька смотрел на бегавших по двору одноклассников из окна: за домом была обнесенная деревянным бортиком и сеткой заливаемая зимой хоккейная площадка, на которой летом играли в футбол. У него же по разу в неделю были уроки английского и математики, а в промежутках между ними - сотни примеров и тетка Агафья, как называл Агату Кристи учитель английского. Агата Кристи была еще не самым худшим вариантом изучения английского языка, но хотелось чего-нибудь для души, Мопассана, например, или арабских сказок. А идти гонять в футбол, пока не сделана куча задач, Борька не мог. Сама мысль, что придется объясняться с матерью, портила все удовольсвие от игры. Счастье еще, что он не был толстым мальчиком, и по физкультуре у него тоже была твердая пятерка, да и очки пришлось надеть только в университете. Они с Саньком даже заняли призовые места в лыжной гонке. Барух, особенно в Израиле, где об обычных лыжных гонках не имеют никакого представления, очень гордился маленькой потускневшей латунной фигуркой лыжника на пьедестале, полученной за лыжный кросс перед той знаменитой зимней олимпиадой семьдесят второго года. Тогда-то он и заработал свое воспаление легких.
      
      Санькин отец оказался на редкой побывке в Москве, когда в их школе объявили сдачу норм ГТО по лыжам. Он посмотрел на уныло ощетинившиеся занозами "дрова", называемые лыжами, и отвез мальчишек в спортивный отдел недавно открывшегося огромного универмага "Первомайский". Борьке, раз такое дело, выдали трешку, но на новые палки ему уже не хватило. Лыжами Санькин отец не ограничился, он купил паяльную лампу и долго выбирал набор смол и мазей для лыж. Половина воскресенья, под завистливые взгляды соседей, была потрачена на просмолку и просушку.
      
      На следующее утро грянула оттепель, та самая гадкая серая московская оттепель в середине зимы, когда температура около нуля, а под ногами то страшный гололед, то грязная каша, и с темного неба то ли сыпется, то ли льется непонятно что. И в такую погоду надо было бежать три километра через Измайловский парк по раскисшей в низинах и обледеневшей на взгорках лыжне. Лыжный кросс должен был состояться при любой погоде. Но и тут Санькин отец оказался на высоте. Он с утра позвонил в часть, где начальство вошло в положение, и, пока мальчишки покорно отсиживали три первых урока, остался дома колдовать над лыжами и мазями.
      
      Бежали парами. Санькин отец им наказал:
      
      - Держитесь вместе до самого конца. Бегите один за другим попеременно. Чувствуешь, что устал - пропусти друга вперед, но помните: кто сильнее, решайте только на самом финише.
      
      Как они бежали, Борька помнил смутно, было очень жарко. Ему строжайше велели надеть теплый свитер и куртку, зима же, а он не догадался по примеру Саньки снять на старте куртку. Он только помнил, что желтый санькин свитер все время маячил впереди, и что надо от него не отстать. Это была настоящая пытка, проверка на выносливость. Под Санькино "хоп-хоп" они постоянно, особенно на подъемах, обгоняли проклинавших погоду гораздо более сильных лыжников, спотыкавшихся на скользкой лыжне. Санькин отец, как говорят, "попал в мазь", и их лыжи "держали". Больше всего Борька боялся, что задохнется, упадет, не выдержит темпа. Ноги подкашивались, но он собрал последние силы, всю свою волю, чтобы держаться за тренированным и умевшим правильно дышать Санькой, который пришел первым во всех седьмых классах и привез мокрого, как мышь, Борьку на второе, серебряное место. Борьку продуло на ветру, пока остальные три класса заканчивали гонку, пока объявляли результаты и награждали победителей. Санькин отец сиял от гордости, на следующий день он потащил статуэтку лыжника вместе с медалью в свою часть, а вечером вернулся навеселе и отцовского триумфа не упустил. Над ним посмеивались из-за санькиного балетного кружка - ну какое это занятие для сына кадрового военного, - а тут первое место по лыжам.
      
      Борька с нетерпением дожидался вечера, чтобы похвастаться трофеем, но вышло наоборот. Он намеренно не звонил никому, хотел удивить серебряной медалью, но когда мать с отцом пришли с работы, у него уже была температура под сорок. Кого волнуют эти игрушечные медали, если ребенок не слушается и не надевает куртку, ясно же сказано. Как он ни оправдывался, даже просил сквозь слезы позвонить Санькиному отцу, чтобы тот подтвердил - ничего не помогало. Наутро Борька бредил, отец пытался оставаться невозмутимым, стоял у кровати, а мать, рыдая, помчалась к соседке - участковому врачу; та мгновенно прибежала без всякого вызова, и вколола Борьке какой-то дефицитный гаммаглобулин. Он не запомнил ни врачиху, ни укол, а длинное непонятное слово "гаммаглобулин" зацепилось в памяти.
      
      Он был морально готов, что его назовут "блядь" и "предатель", но никто ничего не знал, сведения в школу передавали, только когда приходило разрешение на отъезд, чтобы исключить из комсомола, но Борька в комсомол не спешил. Бойкот продержался всего два дня, это ж восьмой класс, последняя четверть, хочешь - не хочешь, а впервые придется сдавать экзамены, и неизвестно, попадешь в девятый или нет. Каждая тройка - трагедия, и Борька Беркман, нужен позарез, ну дал девчонке списать, не идти же из-за этого в ПТУ. Два дня он разговаривал только с Наташкой и никак не мог понять, в чем дело: то ли он предатель, за то что родину предал, то ли за то, что Наташке списать дал?
      
      Выяснилось, что за Наташку.
      
      Они с Санькой с той достопамятной олимпиады частенько ублажали друг друга. Это было гораздо приятнее, чем работать самому. Можно было расслабиться и закрыть глаза, представить вместо Саньки - Светку или Ольку, или саму Карен Магнуссен. Они доставали многочисленные фотки, Серега перед уходом в армию передал все младшему брату, и Санька оказался один в комнате, полной оставленных братом сокровищ. Они повадились исполнять один и тот же трюк: по очереди один из них сжимал торчащий член другого между ногами, что создавало иллюзию интимной близости. А если еще обернуться салфеткой, то вообще, можно кончать сколько угодно в свое удовольствие.
      
      Двадцать пятого мая семьдесят третьего года Борька и вспомнил сейчас, лежа под одеялом рядом с Керен. В тот день они официально закончили восьмой класс, оставались только экзамены, но отметки за четверть им уже огласили. Санек, вечно балансировавший на грани, умудрился не получить ни одной тройки! Его счастью не было предела - он бросился с табелем к матери на работу, а потом они на подаренную на радостях треху накупили мороженого и конфет, и печенья, и вафель, и лимонада. Им даже не пришло в голову по-взрослому взять вина или хотя бы пива. Дома у Саньки никого не было: мать работала до девяти, отец, как всегда, в командировке, брат - в армии. Они разложили все свои фотки и, угощаясь сладостями, принялись за конкурс красоты, то есть сортировать девчонок по ранжиру, отчаянно споря. В итоге, бросив пятак, кто первый, они стали по очереди отбирать фотографию за фотографией, пока у каждого не образовался свой собственный гарем.
      
      Борька-Барух, лежа без сна рядом с Керен, очень отчетливо вспомнил тот ранний вечер двадцать пятого мая: в отличие от их предыдущих забав, когда они спускали штаны до колен, Санька разделся совсем. Он поначалу придерживался все тех же правил, но потом поймал борькину руку и положил ее на свой напрягшийся член.
      
      Борька почувствовал его нетерпеливую дрожь.
      
      Поначалу он, лежа на левом боку и сжимая правой рукой Санькино торчащее достоинство, пытался, как всегда, найти позу поудобнее. Через пару минут Санька начал сопеть и разжал захват между ног. Он выпятил ягодицы и заерзал по кровати, как бы приглашая Борьку внутрь. Борька, сам того не ожидая, прижался сзади к Саньке, прихватившему его ягодицами. Медленно Борька распрямился и вошел в его задний проход, левой рукой судорожно обнимая санькино плечо, а правой сжимая Саньку спереди. Это было не похожее ни на что новое ощущение. Они оба, не сговариваясь, помедлили пару секунд, а потом Санька сильно сжал ягодицы, вдавливаясь одновременно в борькину руку. Борьке захотелось глубже, но Санька не пускал. Тогда он разжал правую руку, и подхватил Саньку снизу, заграбастав мошонку. Тот сжался спереди, широко раздвинув задний проход, так что Борька одним движением продвинулся внутрь. Санька лишь глубоко вдохнул воздух и, тоже привыкая к новому ощущению, затих на минуту.
      
      "No instruction manual needed??.."
      
      Что было потом, Борька помнил, но не совсем - как бы во сне со Светкой Курехиной. Санек работал на два фронта: он сжимался сзади, заставляя Борьку охнуть, и вдавливался спереди, потом резко вырывался из его руки спереди, открывая сзади неизмеримой глубины бездну. Через какое-то время они перестали контролировать себя. Они сдавливали друг друга со всей силой, на которую были способны. Сознание мутилось; движение, сжатие, трение, проникновение захватило их полностью. Санька, задыхаясь, кончил первый, за ним, через несколько секунд, Борька.
      
      Больше в тот вечер они не сказали друг другу ни слова. Они сидели на полу в санькиной комнате, со старым ковром на стене, с двумя узкими подростковыми кроватями, одна из которых, серегина, давно пустовала, с поцарапанным шкафом и столом, закапанным чернилами еще в эру непроливаек, с потертыми обоями в мелкий желтый цветочек, с неровным, со следами темного лака и в расщелинах паркетом. Они пили из горлышка приторно сладкий, шибающий в нос, теплый лимонад "дюшес" за десять копеек плюс двенадцать бутылка, покупаемый родителями только на день рождения. Они больше не притронулись ни к шоколаду, ни к вафлям, мороженое "пломбир" в фольге, за сорок восемь копеек, производства московского хладкомбината номер восемь, которое они беспечно оставили на столе, растеклось белой жижей.
      
      "I'm not no queer."
      
      "Me neither. A one-shot thing. Nobody's business but ours."[7]
      
      Когда Борька пришел домой, родители сказали ему, что пришло разрешение на отъезд в Израиль, и что через месяц они должны уехать. В тот день, да и в любой другой день, им бы и в голову не пришло, чем занимается со своим лучшим другом их круглый отличник сын.
      
      * * *
      
      Тридцать три года разделяли теперь Борьку и Саньку.
      
      Барух в два часа ночи ворочался без сна под одеялом и подумал, что на следующий день он снова пойдет смотреть "Горбатую гору".
      
      Были у Баруха два ежедневных часа, которые приходилось проводить в дороге из Раананы в Иерусалим и обратно. Он предпочел бы потратить это время на дочек. Он самозабвенно играл с ними во все их игры, компенсируя самому себе недостаток игр и друзей в детстве. Он всегда так хотел, чтобы его отец поиграл с ним, не важно во что, но чтобы просто побыл с ним, но тот вечно был занят переводами-рефератами. Или Борьке заявляли: "Не видишь, что ли, папа отдыхает, мы на работу ходим, а твоя работа - учиться, пошел бы, почитал что-нибудь полезное". Конечно, его родители любили его, наверное, даже очень сильно любили, раз не жалели ничего. Но ничего не жалели исключительно для пользы: на учителей, на английский и математику, а ему хотелось если уж не новой игрушки, то чтобы приласкали, просто так, вне зависимости от отметок в школе, примеров, которые он решил, или страниц, что прочел по-английски.
      
      Тогда Борька еще любил читать, это потом книги как-то выпали из его жизни, их место заняли телевизор и газеты.
      
      Он легко подчинялся правилам, в играх Михаль и Майка были главные, но зато потом у него было неоспоримое моральное право потребовать подчинения себе во всех взрослых делах. Керен удивлялась, как это ему удается; в ее отношениях с дочками она всегда была взрослой, а девочки всегда были детьми. У Баруха же получалось иначе - в игре он становился ребенком, а во взрослых разговорах относился к Михаль и к младшей Майке на равных, со всей серьезностью. Он никогда не оспаривал решения Керен, даже если они ему не нравились, ее слово было для девочек закон, даже если они чувствовали, что он на их стороне. Но когда надо было потребовать чего-нибудь мало приятного, как, например, убрать комнаты перед приходом гостей, Барух добивался этого не в пример легче жены.
      
      Барух обычно использовал два часа дороги, чтобы поговорить с подчиненными, с начальством, с поставщиками, решить как можно больше проблем, а не сидеть дополнительные часы, как это часто принято и почитается "горением на работе". Тем воскресным утром он предпочел выключить телефон и просто послушать музыку. "Горбатая гора" всколыхнула в нем тридцатилетней давности воспоминания - незнакомый или, скорее, вытесненный пласт, о котором он предпочел забыть. В Израиле началась совсем другая жизнь, и он не вспоминал ни Саньку, ни других прежних школьных приятелей, по большей части он просто забыл их имена, как забыл имена учителей. Он погрузился с головой в новую жизнь, а та, прежняя, осталась далеко позади, как старая квартира.
      
      Только так и можно выжить в новой стране и не свихнуться.
      
      А сейчас, привычно поднимаясь в потоке машин вверх к Иерусалиму под недовольное ворчание мотора, понукаемого нервной автоматической коробкой передач, он понял, что глыба воспоминаний, загадочная и огромная, неумолимо надвинулась на него, как, стремясь подмять, надвигаются на одинокого путника Иудейские горы.
      
      "Что сталось с Санькой?" подумал Барух, "Стал голубым? Достиг чего-то в балете? По-прежнему танцует в Большом? Стал солистом, слинял на запад, когда стало можно? Забыл обо всем, так же как и я?"
      
      Случайная встреча, Борька и Санька, Эннис дель Мар и Джек Твист. В первом случае это действительно был "One-shot thing", а во втором... О втором Энни Пру написала рассказ "Brokeback Mountain", по которому сняли фильм, взявший три Оскара. Думал ли когда-нибудь Борька, что Санька станет его любовником? - Даже мысли такой не возникало. Думали ли Эннис и Джек, там на горе, что станут постоянными партнерами? Судя по one-shot thing - вряд ли.
      
      Барух ничего не сказал Керен, просто ушел с работы на час раньше, купил билет в кино, где вместе с ним на весь зал набралось лишь пять человек, пришел домой на час позже, выключив перед сеансом телефон, да так и забыв его включить до самого дома. Керен, конечно же, звонила, оставила сообщение, которое он так и не услышал. Пустяк, может быть, но они никогда не позволяли себе игнорировать звонки друг друга, получилось нарушение неписаных правил. Он сослался на срочное и позднее совещание, просто извинился, что всегда действовало безотказно, но Керен почувствовала, что с ним что-то не так. Его мысли блуждали между Эннисом и Джеком, между Санькой и Борькой, он был необычно рассеян, говорил невпопад, переспрашивал девчонок, отсутствовал, витал неизвестно где.
      
      Он бросил кубики льда в низкий стакан толстого стекла, плеснул хорошенько виски и отправился посидеть во двор.
      
      "...Jack's jaw, bruised blue from the hard punch Ennis had thrown him on the last day..."[8]
      
      Барух вспомнил и это.
      
      На следующий день, двадцать шестого мая, восьмые классы были освобождены от уроков для подготовки к экзаменам, на неделю раньше официального конца учебного года. Готовиться к экзаменам никто в тот день и не подумал. Восьмой "А" собрался на школьном стадионе. Они пришли в школу последними, и им досталась лишь баскетбольная плошадка. Они по-честному, считалкой, поделились на команды, где Санька волею случая оказался у противника, и игра началась.
      
      Баскетбол не пользовался такой популярностью, как футбол или хоккей, даже в волейбол играли больше. Да и играть-то никто особенно не умел, просто гулко стучали оранжевым мячом по пыльному асфальту, сотрясая старенькие облупленные деревянные щиты со ржавыми кольцами без сеток. Санька повел себя странно: он при каждом удобном случае останавливался и обрушивал на Борьку поток ругательств, выпрашивая штрафные броски. Когда они нечаянно в пылу игры касались друг друга, Санька бросался на Борьку и молотил его грудь и бока. Борька же никак не мог взять в толк, что происходит, ему было не столько больно, сколько обидно. Парни уже начинали посмеиваться - друзья, не разлей вода, а собачатся как последние падлы. Борька ненавидел драки и конфликты, терпеть не мог драться. Но тут деваться было некуда, приходилось думать, как отвечать. И он решил ударить Саньку один раз, посильнее, чтобы покончить с делом сразу. Несмотря на худобу тот был жилистый и сильный, явно сильнее Борьки. Когда в очередной раз Санька, пользуясь очевидной безнаказанностью, несколько раз ударил Борьку в бока кулаками, Борька неожиданно размахнулся и двинул Саньке по морде. От души шарахнул, по челюсти, так что Санька повалился на пыльный асфальт. Борьке и самому стало больно.
      
      Первый раз в жизни он всерьез кого-то ударил. Не то чтобы в Москве не водилась в те годы шпана, как раз наоборот, но сначала их с Санькой не трогали из-за Сереги, приведшего своих пэтэушников, показавших местным кузькину мать, а потом он удачно дал списать Наташке Ушкиной, чей брат Игорь наводил страх на окрестную детвору, отбирая по дороге у школьников пятaки и гривенники. То есть формально он всего лишь приглашал их поиграть в орлянку, от чего пойди откажись, а потом просто клал деньги в карман независимо от результата: "Ты сегодня проиграл, пацан, не повезло!" И смотрел насмешливо и нагло, как очередная жертва покорно и жалко трусила домой. Первые несколько секунд Санька не мог подняться с асфальта, потом ребята подхватили его под мышки и поставили на ноги. Борька, облизывая ободранную костяшку среднего пальца на правой руке, подошел и протянул другу раскрытую ладонь. Санька сделал попытку замахнуться, но тут его снова повело, и он чуть не упал. Борька обнял Саньку за плечи, так, что тот не мог трепыхаться, и сказал ему:
      
      - Прости меня, дурака.
      
      Санька заплакал. Все так же обнимая Саньку за плечи, Борька повел его домой, они должны были все-таки учить билеты.
      
      А Борькин дом уже вовсю разоряли, стоял обычный предотъездный кавардак. Родители очень радовались, что он пропадал у Саньки, и ему было где готовиться к экзаменам - аттестат за восьмой класс надо было получить во что бы то ни стало, это все понимали.
      
      Расстались они с Саньком через две недели, после третьего экзамена. Первым экзаменом шло сочинение, потом русский устный, третий - математика, а вот что было в конце, Барух никак не мог вспомнить. На математике ему понадобилось минут пятнадцать, чтобы разделаться со всеми детскими задачками, потом он решил вариант Санька, потом - Наташки, а потом Алефтина заподозрила неладное и взяла в руки Борькин двойной в клетку листок.
      
      - Если ты уже все решил, Беркман, то можешь быть свободен!
      
      Ему ничего не оставалось, как встать и покинуть класс. Ни Наташка, ни Санек не могли выйти с экзамена через час, если отпущено целых три - Алефтина бы сразу их прижучила и дала бы другой вариант. Разыгравшуюся после его ухода сцену Борька не видел. Генка прознал, что у Саньки один с ним вариант, и потребовал сверить ответы, прекрасно зная, что Борька не оставил друга в беде. На что мстительный Санька показал Генке фигу. А после, во дворе, они чуть не подрались, Генка был и ниже, и слабее, но страшно орал на Санька:
      
      - Ты - гад! Предатель!! Говно сраное!! Ты - еврей!!!
      
      В тот день Борькины родители уехали отправлять ящики с багажом, которые непонятно почему назывались "малая скорость", а Борька, сдав математику, неприкаянно сидел на кухне на одной из трех оставленных табуреток. Они уже несколько дней спали на позаимствованных у друзей раскладушках, и в то утро исчезли заполнявшие квартиру картонные коробки и деревянные ящики, укладывать которые приходили специально нанятые упаковщики с таможни. Они принесли с собой груду дефицитных желтых поролоновых ковриков, еще лет пять потом служивших в Израиле мочалками и для ванной, и для кухни. После смрадных торфяных пожаров семьдесят второго весна семьдесят третьего выдалась поздняя, и это был первый по-настоящему летний жаркий, наполненный тополиным пухом, июньский день. Комнаты стояли гулко голыми, с темными контурами мебели на обоях, начинавших кое-где отходить, со сваленными в углу раскладушками, с новенькими чемоданами, за которые по знакомству переплачено втрое, с брезентовыми шитыми на заказ баулами, послужившими потом Борьке вещмешками в армии. Паркет, гордость борькиной мамы, за пятна на котором ему всегда крепко доставалось, всегда до блеска натертый импортными мастиками, был затоптан до неузнаваемости. В тот момент, глядя на грязный паркет со свежими следами от передвигаемых волоком ящиков с не до конца забитыми гвоздями, с торчащим из щелей тополиным пухом, Борька почувствовал, что от него стремительно уходит прежняя жизнь. Он рассматривал глубокую, оставленную ржавым гвоздем борозду, полную заноз, провел по ней пальцем, потянул, отковырнул мелкую щепку, бросил ее на пол.
      
      Впереди был последний экзамен и назначенный день отлета - двадцать второе июня, как надвигающаяся бездна, как начало войны. Очень жарко и душно, как потом в Израиле. Звонок в дверь, Санька на пороге пустой квартиры. Потный Санька в распахнутой воняющей прошедшим учебным годом серой школьной форме, со ставшими ему короткими лоснящимися на коленях брюками, с пионерским галстуком в оттопыренном кармане, с тополиным пухом в волосах бросается на кухню, единственный не тронутый островок цивилизации, просит воды, нетерпеливо ждет пока протечет немного из крана, пойдет похолоднее, жадно пьет два стакана, потом начинает рассказывать историю с Генкой:
      
      - Ты представляешь? Этот мудак меня евреем обозвал!! За то, что я ему списать не дал!
      
      Генку они не любили - маленький и говнистый, самый короткий в их классе, вечно плюющий на пол, воняющий изо рта какой-то дрянью, связавшийся с компанией малолетних подонков из бараков Ивановского около кольцевой дороги.
      
      - Да плюнь ты! Нашел тоже, на кого обижаться! Генку, что-ли не знаешь?
      
      - Нет, погоди, почему этот козел меня евреем обозвал? Ведь наши тоже бывают такими!
      
      - Какими, такими? - Борька никак не мог понять, куда тот клонит.
      
      - Ну зажиточными, торгашами богатыми. Они кровь нашу пьют. Евреи, одно слово...
      
      Борька оторопел. Он слышал, конечно, разговоры между родителями, их знакомыми и друзьями, в основном евреями, но открытого антисемитизма он не встречал, если не считать давнего происшествия еще в старой школе. Сам он еще никогда не сталкивался с этим вот так в лоб, напрямую. Он практически не помнил своей первой школы, постарался выбросить ее из памяти. Они должны были вот-вот переехать, ждали лишь, когда Борька закончит четвертый класс. В коридоре ко дню пионеров повесили фотографии лучших учеников, и среди всех - его, Борьки. А на следующий день на перемене около стенда столпились и смеялись ученики. Борька протолкался вперед и увидел, что на фотографии ему, единственному среди всех еврею, пририсовали усы щеточкой и выкололи ручкой глаза. Он сорвал фотографию, порвал ее на мелкие клочки и бросил в унитаз. На него же и наябедничали, что сорвал, и ему записали в дневник, вызвали в школу мать. Он с трудом вспомнил, как звали училку, которую он видел день за днем все четыре года - Галина Ивановна. Борька отказался на следующий день идти в школу; был конец мая, он уже знал, что на следующий год будет новая школа, а со старой хотелось порвать, как с ненавистной комнатой в коммуналке, забыть и не возвращаться.
      
      Он был как все: ни богатым, ни зажиточным, у него не было ни карманных денег, ни дорогих вещей (откуда взяться-то), не водилось дорогих игрушек. В школу он носил старый отцовский потертый коричневый портфель, еще довоенный, настоящая кожа, не чета нынешней клеенке, который все время рвался по швам и латался отцом толстыми черными суровыми нитками. А ему не хотелось старого сурового кожаного портфеля, а хотелось входящей тогда в моду сумки через плечо, пусть и из дешевой клеенки. Велосипед - и то несбыточная мечта, на которую он частенько заходил смотреть в спортивный магазин, вызывая подозрительные взгляды продавцов. Даже их кооперативный дом со временем перестал мозолить всем глаза. Он вспомнил фразу, как-то брошенную отцом: "Никто и никогда не проходит еврейский тест, так нечего и пытаться, надо просто выбросить это из головы, вынести за скобки". Насчет "вынести за скобки" Борька понимал хорошо, но сейчас он просто не знал, как ему реагировать. Они дружили не разлей вода, четыре года сидели за одной партой, и Санька не воспринимал Борьку как еврея, а Борька, в свою очередь, не торопился афишировать, что он и есть самый настоящий еврей.
      
      - Сань, ты чего, Генку не знаешь, да он просто козел!
      
      - Ведь этот Генка - блядь он!
      
      - Сань, хочешь подрочить? Только фотки все у тебя, видишь, мы тут переезжаем на другую квартиру.
      
      Борька никому ни о чем не говорил, так велели родители. Для посторонних они переезжали в Ригу, про которую никто толком ничего не знал, а если спрашивали, то Борька говорил, что это столица Латвии, что отец получает место доцента в местном университете, и добавлял про латышских стрелков, после чего других вопросов не возникало. Он разложил раскладушку и лег на спину, ненавистные серые брюки оттопырились спереди, вся одежда за неделю до отъезда, за отсутствием отправляемых малой скоростью шкафов, уже была уложена в чемоданы. Санька расстегнул ему ширинку и выпростал его готовое к бою оружие, сжав в горячей ладони. Борька закрыл глаза: сначала ему представилась Наташка Ушкина, которую он поимел прямо здесь, под стоны раскладушки; потом Светка Курехина, которая осталась в его комнате после дня рождения; потом Танька Калинина - в свои пятнадцать лет полностью сформировавшаяся женщина. Борька решил держаться до последнего, сквозь прищуренные веки он видел санькин склоненный затылок со стрижкой скобкой. Санька заграбастал левой рукой его яички, а правой проделывал возвратно-поступательный цикл с его головкой. Борька был готов извегнуть всю полновесную порцию спермы, на которую только способен полноценный пятнадцатилетний подросток. У них было неписанное правило: предупреждать друг друга, чтобы избегать неприятных моментов.
      
      ... Наши тоже бывают такими... они кровь нашу пьют...
      
      Борька расслабился на мгновение, потом поднапрягся, и белая горячая струя ударилась Саньке в левую щеку. Тот резко вскочил на ноги и повернулся к Борьке, украшенный свисающей со щеки спермой.
      
      - Ты что сделал, гад?!
      
      Борька медленно под громкий скрип пружин оторвался спиной от раскладушки и сказал:
      
      - Санек, это я - еврей... это я зажиточный, - Борька оглянулся голые стены, - это я пью вашу кровь... и я уезжаю в Израиль...чтобы вам здесь было посвободнее, чтобы вы, - Борька запнулся, но закончил предложение, - чтобы вы... жили без евреев... чтобы евреи... не мешали вам на экзаменах по математике...
      
      Санька ничего не ответил, он молча смахнул белый шматок со щеки на пол и оглянулся, чем бы вытереться. Он увидел повисший на раскладушке мятый красный галстук и вытерся им, потом бросил его на пол, и, не говоря ни слова, хлопнул дверью. Борька вытер пол тем же галстуком и закопал его в ящике с мусором, не стирать же эту гадость, а на последнем экзамене он и без пионерского галстука обойдется.
      
      Борька провалялся на раскладушке в пустой комнате, напоминавшей ему деление на ноль, пока не вернулись с таможни родители. Он взял из стопки в углу какую-то случайную книгу из неотправленных и нераспроданных, предназначенных просто к раздаче, только бы уткнуть куда-то глаза. Но букв он не видел. Они с Санькой никогда не обсуждали еврейскую тему, она оставалась как бы вне их дружбы. Борька как отличник, был в классе лидером, да не совсем своим, а Санька вроде был своим, но занимался балетом, то есть тоже был своим не совсем. Англичанка и балерина - эта непохожесть на других и свела их на четыре долгих года. Но: "Никто и никогда не проходит еврейский тест, так нечего и пытаться..."
      
      Московская жизнь кончалась. Оборвалась дружба с Санькой, уходила в прошлое советская школа. Не будет больше учителей математики и английского.
      
      Вернулись домой родители, мать с порога бросилась со слезами к Борьке, обняла его, уткнулась в плечо, как бы ища защиты от того унижения, которое ей пришлось пережить на таможне:
      
      - Все, Боренька, теперь назад дороги нет.
      
      Как будто утром, до отправки вещей, была дорога назад - они уже отказались от гражданства, выписались из квартиры, сдали паспорта и получили визу (гражданин Беркман и с ним еще двое...) Оставался лишь борькин аттестат, выкупленный за флакон импортных духов. Конечно, в школе разом все узнали, и последние дни он провел, как в вакууме.
      
      Любил ли он тогда Саньку? Да нет, конечно. Его объектами были девчонки: Наташка, Светка, Танька, а Санька был всего-навсего их заменителем, вроде резиновой куклы. Барух спросил себя, что там на горе чувствовали Эннис и Джек? - резиновая кукла, или все-таки нечто большее.
      
      ... "I'm not no queer," and Jack jumped in with "Me neither. A one-shot thing. Nobody business but ours."[9]
      
      Барух подумал, что тем летом в горах они тоже были друг для друга лишь заменителем, удобным способом снять это страшное напряжение, когда до поросячьего визга хочется женщину, но ее нет и не предвидится, и остается онанировать до потери сознания, и начинаешь пристально посматривать на бесконечных, щиплющих траву овец. Санька никогда не был для него сексуальным объектом. Эннис и Джек, наверное, тоже представляли себя с женщинами, Эннис был уже тогда помолвлен со своей будущей женой Альмой. В начале шестидесятых годов, да еще в американской глубинке, подумал Барух, они скорее всего оставались девственниками до свадьбы, то есть первым партнером у Энниса, был все-таки Джек, как и у него Санька. А потом:
      
      "In December Ennis married Alma Beers and had her pregnant by mid-January."[10]
      
      Их отношения наверняка ограничились всего несколькими неумелыми перепихами: болезненная потеря девственности, сразу же первая беременность, роды, потом, почти без перерыва - вторая девочка. Барух встал и пошел к компьютеру, чтобы убедиться в собственной правоте.
      
      Ну так и есть:
      
      "...Ennis, slipping his hand up her blouse sleeve and stirring the silky armpit hair, then easing her down, fingers moving up her ribs to the jelly breast, over the round belly and knee and up into the wet gap all the way to the north pole or the equator depending which way you were sailing, working at it until she shuddered and bucked against his hand and he rolled her over, did quickly what she hated."[11]
      
      Great sex![12] " did quickly what she hated" - И это все, что он получил от женитьбы? Барух был уверен, что там на горе Эннис, трахая Джека, представлял себе Альму, но с Альмой все получилось гораздо хуже, чем с Джеком. Она сразу же залетела, и он целый год должен был обслуживать себя сам, а потом она залетела во второй раз, он получил еще целый год строгого режима. Выходило, что его женатая жизнь была никак не лучше, чем холостая. Да и, похоже, они вообще не слишком любили друг друга, оказались рядом, сошлись, потому что пора уже, потому что так принято. Эннис и Джек увидели друг друга через четыре долгих года и поняли, что тогда на Горбатой горе и был самый настоящий секс. В дешевом вонючем мотеле, и потом, все последующие годы - был настоящий секс, дружба, любовь. Они были одиноки в чужом и враждебном мире.
      
      Барух вспомнил тонкое балетное лицо Санька со сползающей по щеке спермой. Зажиточный, тоже словечко нашел...
      
      * * *
      
      В последние две недели до отъезда в Израиль Борька понял, как хорошо быть зажиточным. У родителей оставалось много денег от продажи кооператива, которые надо было "с умом потратить". На что можно было в их положении с умом потратить деньги, абсолютно никто не знал. Мать все время висела на телефоне, "добывая информацию", вокруг крутилась какая-то фарца, какие-то пугающие типы, с которыми было неприятно и боязно иметь дело. Борьку, у которого никогда не водилось карманных денег, чтобы не мешал и не нудил, выставляли после завтрака из дома, от щедрот вручая зеленую трешку, или даже, страшно подумать, синюю пятерку.
      
      Костяшка среднего пальца зачесалась, а член принял боевое положение. Барух оглянулся, нет ли поблизости Майки с Михаль, и отправился за новой порцией виски. Керен присоединилась к нему со стаканом сока, она пила лишь сухое вино, да и то не часто.
      
      - Что случилось? - спросила Керен, - опять Кирьят Гат?
      
      Его фирма в очередной раз расширялась, и опять на юге, в Кирьят Гате, где строился уже второй завод. Третий, то есть самый первый, давно морально устаревший, находился в Иерусалиме. Там-то Барух и работал многие годы начальником эксплуатации, не давая устареть ему физически. Все хорошо, только слишком засиделся на должности. Его работой были довольны, несколько лет назад, когда только начинался первый проект на юге, ему предложили хорошую должность, с приличным повышением, но как раз тогда родилась Майка. Барух подумал, что Керен хотела бы переехать поближе к Ашдоду, к родителям, выбросить из головы карьеру в мультифарме, взять на себя семейный бизнес - аптеку, но она об этом и слышать не хотела. А Барух, в свою очередь, не хотел мотаться из Раананы в Кирьят Гат, да еще и сидеть там заполночь. Сейчас, на втором этапе, его тоже спросили, не хочет ли он должность на юге, но сделали это скорее из уважения, нежели серьезно. Да и в свои сорок восемь он совсем не жаждал этой нервотрепки со строительством нового производства. Начальство, правда, сильно и не настаивало,
      
      - Да нет, - ответил он, - просто пришлось задержаться.
      
      - А что с телефоном, выключил?
      
      - Да, а потом забыл включить.
      
      - Хотят закрыть Иерусалим?
      
      - Пока нет, то есть, пока не достроят в Кирьят Гате - точно нет. А потом, кто знает...
      
      - Значит, чтобы stay in[13], надо двигаться на юг?
      
      - Может быть, но не обязательно, Иерусалим тоже должны перестроить когда-то, но не сейчас - позже.
      
      - В Кирьят Гат сейчас тоже ехать чуть больше часа... По шестому шоссе.
      
      - А ты точно не хочешь войти в семейный бизнес?
      
      - Упаси меня Бог от этой русской аптеки, да я и ни слова не пойму, что клиенты говорят. Была там как-то раз: древние старики приходят за какими-то странными лекарствами, что я и названий-то не слышала, не знаю, откуда они и берутся. Уж лучше я останусь, там где есть, и зарплата хорошая, да и спокойнее на ставке. И девочки тут привыкли, в Раанане.
      
      - Девочкам тут хорошо...
      
      - Точно все нормально-то? Ты редко когда refill[14] делаешь.
      
      - Да нормально все! Просто, когда мы с тобой поженились, я мальчишкой себя чувствовал, несмотря на десять лет разницы, а теперь мне почти пятьдесят, дедом впору быть.
      
      - Ну-ну... жена мешает тебе рефлексировать? Или уже на двадцатилетних потянуло?
      
      - Нет, просто вспомнилась вдруг Москва, отъезд.
      
      - Пойду загоню в постель красавиц. Приходи.
      
      Но Барух не спешил. Он рассматривал на просвет стакан, в котором темная янтарная жидкость виски, постепенно охлаждаясь, смешивалась с тающим льдом, образуя едва заметные тени. Его поезд южного направления уже давно ушел, шесть лет назад, тогда и надо было вскакивать на подножку и мчаться вместе с ним. Тогда ему было чуть за сорок, а теперь почти пятьдесят - огромная разница.
      
      На эти годы пришелся мировой кризис в high-tech[15]. У Баруха сохранилась толстенная папка с присланными за все это время биографиями и обращениями о приеме на работу, на которые он и не думал отвечать.
      
      Он тогда инстинктивно сделал выбор в пользу семьи, а не карьеры, хотел проводить больше времени с Керен и девочками, а не мотаться часами по перегруженным израильским дорогам наперегонки с сумасшедшими водителями и собачиться с подрядчиками. Он просто успокаивал и себя, и Керен, когда говорил, что иерусалимский завод пойдет на реконструкцию. Барух прекрасно понимал, что гораздо легче и дешевле построить все с нуля на новом месте, чем заниматься перестройкой старого. Никто не спешил объявлять до времени о закрытии завода, но в глубине души он знал, что этот момент неминуемо наступит.
      
      Когда Барух смотрел "Горбатую гору" во второй раз, он уже знал сюжет и обращал внимание на нюансы: как Эннис и Джек смотрят друг на друга, как двигаются, как говорят. Несомненно, думал он, их первая встреча через четыре года разлуки - лучшая сцена в фильме. Их первое объятие, которого они опасались, страшились, что, как часто бывает, встретят вместо былого друга совершенно чужого человека. Но этого не происходит, их тела притягиваются друг к другу истово, спонтанно, может быть, даже против воли, покоряясь влечению, неистребимому, всепокоряющему, животному.
      
      Барух попробовал себе представить, как он встретил бы Саньку через несколько лет после экзамена по математике в восьмом классе, и не смог. Он не мог себе представить даже слов, что сказал бы Саньке. Да и Эннис дель Мар said what he said to his horses and daughters, little darlin.[16]
      
      Парни потрясающе сыграли эту сцену: "His chest was heawing. He could smell Jack - the intensely familiar odor of cigarettes, musky sweat and faint sweetness of grass, and with rushing cold of the mountain". И дальше: "From the vibration of the floorboard on which they both stood Ennis could feel how hard Jack was shaking".[17]
      
      А из его памяти Санька полностью стерся. Если бы кинофильм не выдернул из подсознания глубоко запрятанные образы, то Барух вряд ли бы когда-нибудь вспомнил о Саньке, о том, как они встретились и как они расстались, и что произошло двадцать пятого мая и двумя неделями позже. То ли Саньку затмила Наташка Ушкина, то ли эмиграция сделала свое дело.
      
      Сейчас Барух понял, что не знает всего о себе самом, что в его собственной душе, личности, подсознании, как ни назови, его подстерегают загадки. До нынешнего дня все было просто и понятно, пока не появились Эннис и Джек, и не вызвали из небытия Борьку и Саньку.
      
      А может, Санька-то как раз и был его избранником, и только стечение обстоятельств не позволило им сделаться ближе? Было ли это возможно в бывшем Союзе семидесятых годов? Наверное, не больше, чем в американской глубинке шестидесятых.
      
      "Swear to god I didn't know we was goin a get into this again - year, I did."[18]
      
      Кто мог знать, подумал Барух, что произошло бы, встреть он Саньку через несколько лет после того дня, двадцать пятого мая семьдесят третьего года. Посеянные семена когда-то пускают ростки и вырастают.
      
      На следующий день после последнего экзамена Борька, раздумывая куда-бы податься, наткнулся на Наташку Ушкину.
      
      - Беркма-анчик, - протянула как обычно Наташка, - деньги есть?
      
      - Есть немного, - злить Наташку с утра не стоило, тем более все в округе уже знали, что эти евреи уезжают в Израиль. Но не по вине Борьки, паспортистка раззвонила.
      
      - Много?
      
      - Рубля три.
      
      - Здорово! Беркманчик, двинули в Измайловский, там новые аттракционы поставили! Беркманчик, не жидись, а?
      
      Ну вот, и эта про жидов, подумал Борька, но вида не подал, идея отправиться в Измайловский парк показалась ему интересной.
      
      - Давай, - они отправились пешком через школьный двор, с которым Борька вчера распрощался.
      
      В автобусе он направился к кассе, но Наташка сунула ему в руку пятак:
      
      - Не надо, у меня есть. Игорек дал, он добрый, ты его просто не знаешь, он мне часто денег дает.
      
      Кому дает, а у кого отбирает, подумал про себя Борька.
      
      Наташка оказалась компанейской девчонкой, с ней было легко. Начать с того, что она и сама собиралась на аттракционы, а Борьку пригласила за компанию. Он великодушно предложил не жидиться, а положить все деньги в общий котел, и развлекаться, пока они не кончатся. Наташка предусмотрительно надела непонятного происхождения брючата, называемые почему-то техасами, чтобы без боязни потерять лицо прокатиться с американских горок, да и на центрифуге, на карусели, на сталкивающихся автомобилях. Они перепробовали все - в семьдесят третьем году пять рублей были большой суммой. А каким маняще таинственным был для них тогда Измайловский парк с его жалкими аттракционами: ничуть не меньше, чем для Майки с Михаль Eurodisney под Парижем, где они побывали в прошлом году. Им хватило еще и на мороженое, и на давно остывшие, завернутые в серую толстую с жирными пятнами бумагу, пирожки с повидлом, которое при укусе выдавливалось и стекало по запястью. После центрифуги Борьке стало совсем плохо - пирожки подступали к горлу, голова так отчаянно кружилась, что он, как пьяный, опустился на траву. Наташка смотрела участливо и тыльной стороной ладони утирала пот с его побелевшего лба. На последний полтинник они пошли в кино. Борька даже вспомнил название фильма: "Флиппер", американский фильм про дельфина. Он уже смотрел его один раз, но пошел еще.
      
      В темноте Наташка взяла его за руку, и конечно же, у Борьки сразу заторчал. Но что делать дальше, он совсем не знал, то есть он сотни раз представлял себя с Наташкой, но вот конкретно сейчас он окончательно потерялся. Он жутко стеснялся своей эрекции и желал только, чтобы Наташка ее не заметила, он хотел ее обнимать, целовать, обшарить всю руками, обладать ею, осуществить все свои мальчишеские мечты, но не шелохнувшись сидел в темноте кинозала, следя за похождениями дельфина Флиппера, сжимая ее теплую ладошку. Он впервые был с девочкой в кино, он вообще впервые общался с девочкой не как с представителем враждебного племени, а как со своим лучшим другом Санькой, который ему другом быть перестал.
      
      Она выдернула ладошку, когда зажегся свет.
      
      Последние дни перед отъездом тянулись для Борьки невероятно медленно. Родителям было не до него, от него откупались, чтобы не мешал доделывать дела. Встретившись с утра, они с Наташкой отправлялись в парк на аттракционы, где их уже стали узнавать служители, дававшие иногда бесплатно прокатиться еще разок, то есть не гнали, а оставляли на том же месте на второй круг. Только центрифуги они избегали. Обоим надо было куда-нибудь приткнуться, у Борьки после ссоры с Санькой не осталось друзей, а у Наташки на новом месте их так и не появилось. Девчонки ее игнорировали, мальчишки же не замечали, то есть, конечно, не сводили жадных взглядов, но, подчиняясь строгому неписанному коду, не разговаривали.
      
      Глупость какая, война полов, нашлись тоже алая и белая розы, подумал Барух. Но были же у них с Наташкой какие-то общие интересы, о чем они тогда разговаривали?
      
      Ну конечно же о Битлз, как он мог забыть.
      
      Отец купил в комиссионке новый невиданный доселе кассетный магнитофон "грюндиг", а запросивший бешеную цену продавец смилостивился и бесплатно записал три кассеты ранних Битлов, причем удивительно хорошего качества. Излишне говорить, что Битлз были тогда бранным словом не только в Союзе, но и в Израиле, куда их не пустили на гастроли. Борька не увлекался западной эстрадой, он вообще тогда слабо представлял, что это такое. А Наташка влюбилась в Битлов сразу, даже не понимая ни слова. Она умоляла Борьку записать слова песен, и они раз за разом крутили одни и те же пленки, пока Борька не разбирал текст до приемлемого состояния. Потом он ей переводил, и они выучили наизусть много песен.
      
      За два дня до отъезда вновь выдался жаркий день, не спасала даже тенистая зелень Измайловского парка. В кино крутили все того же Флиппера, аттракционы наскучили, как приелся пломбир, эскимо и фруктовые стаканчики. В тот день они уже к двенадцати решили вернуться, Борька тайно надеялся найти пустую квартиру, чтобы предки не мешали слушать Битлз из боязни повредить дорогущий магнитофон. Они поднялись в дом, но и отец и мать были на месте, да еще в состоянии полного шока. Мать, завидев Наташку, переменилась в лице и страшно закричала:
      
      - Как ты смеешь здесь появляться, тварь!!!
      
      Борька, конечно, сразу встал в позу и заявил, что та не имеет никакого права, что они с Наташкой друзья, а он сам в пятнадцать лет может выбирать, с кем дружить.
      
      - Это она его прислала!! Наводчица!
      
      - Кого прислала-то?
      
      - Да часа не прошло, как они тут были, бандиты проклятые!! У-у-у, тварь поганая!! - сжав кулаки, мать бросилась вперед, но Борька с отцом ее удержали. - И брат твой, уголовник, тоже с ними, тюрьма по нему плачет!!
      
      Теперь Наташка сообразила, в чем дело - она пробормотала "Я щас, вы только подождите!" вылетела из квартиры и бросилась вниз по лестнице. Выглянув в окно, все трое смотрели вслед убегавшей во весь опор Наташке.
      
      - Быстро она деру дала, надо было запереть, да милицию вызвать. - Мать опустилась на табуретку и тихо заплакала.
      
      - Да вызывай - не вызывай, милиция с ними заодно, только порадуются, что жидов грабанули, - отец казался спокойным, только очень побледнел.
      
      - Чего у нас грабить-то? Кроме чемоданов? Да и те - вон они стоят. Разве что, магнитофон... - Недоуменно спросил Борька.
      
      Оказалось очень даже "чего". Борькиной матери улыбнулась удача "потратить с умом " остаток денег. Продавали коллекцию украшений из русских самоцветов, не вывозную, разумеется. Продавец, за деньги, конечно, сумел по своим каналам достать им официальное заключение "Не представляет художественной ценности", открывавшее дорогу через таможню. Беркманы, очень довольные собой, вернулись домой с самоцветами, а через полчаса к ним вломились бандиты с ножами и все забрали. То ли за ними следили, то ли кто-то стукнул, то ли просто невероятное совпадение, и после рассказов Наташки парни позарились на новый магнитофон.
      
      Как-то на улице Борька сказал матери: "Посмотри - это местный хулиган - Игорь Ушкин, его сестра учится у нас в классе". Теперь же он, Борька, оказался причиной всех несчастий.
      
      Понятно, отец лепетал: "Никто тебя не винит, ты не мог этого знать... Ты доверчивый мальчик, а подлость людская безмерна... Мы, Боря, евреи, к несчастью, чужие в этой проклятой Богом стране... Это еще раз доказывает, что... Черт с ними, с деньгами, зато послезавтра мы уже не увидим этой проклятой страны!" Мать, в изнеможении, не произнося ни слова, рыдала, сидя на шатающейся табуретке, опершись локтями на исцарапанный ножами старенький кухонный стол. Пропали огромные деньги, почти все, что было выручено за кооперативную квартиру, большая часть их бессонной с переводами, черчением, халтурой и стройотрядами жизни.
      
      А еще через час раздался звонок в дверь. На пороге стояла Наташка с магнитофоном и деревянной коробкой в руках.
      
      - Вот ваши вещи, - сказала она, - извините за беспокойство.
      
      Поначалу никто не понял, что происходит. Потом Борькина мать обняла Наташку за плечи и втянула в квартиру. Потом слезы потекли еще пуще прежнего. Потом мать открыла коробку и убедилась, что все на месте. Потом она вытащила из коробки малахитовый гарнитур: кольцо, кулон, серьги - и протянула Наташке.
      
      - Деточка, возьми вот, ты даже не знаешь, что ты для нас сделала!
      
      - Да не надо... не надо мне этого. Я не для того...
      
      - Наташа! Вы совершили благородный поступок, вам положена награда...
      
      - Я - не воровка, я не отвечаю за Игоря! Не надо мне ваших драгоценностей!
      
      - Знаете, Наташа, тогда возьмите это на память о Боре, вы ведь никогда больше не встретитесь, мы через два дня уезжаем в Израиль. Прошу вас, пусть у вас останется память о Боре! - Борькина мать вложила ей в руку украшения, обняла и поцеловала в лоб.
      
      Наташка выбежала на лестничную клетку. Борька - за ней. Наташка, не глядя по сторонам, прямо из двери подъезда бросилась через улицу, благо машин почти не было. Борька догнал ее только на переходе через Шоссе Энтузиастов. Он попытался взять ее за руку, но Наташка вырвалась и, не говоря ни слова, перебежала через шоссе и зашагала по грунтовой аллее в парк. Время от времени она всхлипывала, размазывая по щекам слезы. Борька, не говоря ни слова, плелся за ней, держась на шаг сзади. Внезапно она остановилась и резко развернулась навстречу Борьке:
      
      - Ты что, тоже думаешь, что я этих мудаков навела?!
      
      - Да нет, что ты! Даже я ничего про это не знал, ну честное слово, не знал! А ты и подавно!
      
      - Вот всегда так, никто никогда мне не верит. Это из-за Игоря все! Все думают, что если он шпана дворовая, то и я такая же, это везде повторяется, где бы мы ни жили. У меня и подруги никогда из-за него не было, мальчишки исподтишка зырят, а сами потом пальцами показывают, шепчутся, блядь, мол, она. Знаешь, Борька, ты единственный, кто ко мне по-человечески отнесся, я тогда, когда тетрадь попросила, даже не надеялась, что дашь, я, может, только из-за тебя в девятый попаду. Да в тебя все девчонки в классе влюблены! Помани только - пол-класса удавится, фифа эта рыжая, Курехина, не проси - даст! Только для вида ломается, курица прыщавая!
      
      Наташка снова зашагала по дорожке вглубь парка. Борька опять попытался взять ее за руку.
      
      - Наташ, ты прости меня за мать, она сама не своя.
      
      - Да оставь ты, - руку она не вырывала, - будешь тут сам не свой, когда такие деньги пропадут.
      
      - Это все, что у них есть, Наташ, за всю жизнь.
      
      - Борь, я тебе верю, ты не должен ни за кого извиняться.
      
      Наташка опять внезапно остановилась и повернулась к нему:
      
      - Хочешь, мы сделаем это?
      
      - Что, это?
      
      - Ну, как муж с женой?
      
      - Э... а... - только и протянул Борька
      
      - Я не девочка давно. Пошли, - Наташка потянула его в сторону от дорожки.
      
      Они продирались сквозь заросли орешника и мелкого по пояс ельника, пока не вышли на маленькую поросшую травой полянку, серебристую от шариков одуванчиков. Даже на аллее им редко кто попадался, не говоря уже о чаще, куда они забрались.
      
      Когда по весне начинали распускаться цветы, окрестные жители толпами отправлялись в парк за добычей, сначала за розовой и фиолетовой медуницей, потом за ландышами, а завершали весенний сезон желтые купавки. На выходе из метро, проходя сквозь строй бабок в платках, всегда было видно, какие нынче распустились цветы.
      
      Их полянка выглядела невестой-девственницей - неразграбленные ландыши кивали оранжевыми ягодками посреди необдутого кипенного моря одуванчиков. Наташка деловито расстегнула свои холщовые техасы и разложила их на траве. Потом она скомкала в руке черные сетчатые трусики и легла, слегка расставив ноги. Борька суетливо путался с пуговицами своих польских джинсов, потом с трусами, и наконец, приземлился на траву рядом с ней. Сухие еловые веточки кололи, и Борька, неистово извиваясь, тоже подстелил под себя свои брючата. Они отчаянно целовались, вжимаясь друг в друга, потом Наташка отстранилась и стала расстегивать блузку и лифчик, а Борька порывисто стянул с себя футболку.
      
      Он вполз на нее и стал беспорядочно тыкаться ей между ног, никуда не попадая. Когда ей это надоело, она сказала ему:
      
      - Подожди, закрой глаза.
      
      Она схватила его выросший нетерпеливый член и направила под правильным углом. И свершилось! Борька впервые был там, внутри!
      
      - Не спеши так, я не убегу! - сказала Наташка. - Да постой ты! - она сильно сжала его руками и ногами. - Подожди!
      
      Но он не мог ждать. Мысли путались, он впервые делал это по-настоящему, с девочкой, многолетняя ночная мечта осуществилась, и было непонятно, происходит ли все это во сне или наяву. Он боялся, что это всего лишь сон, очередной его сон, в котором тоже надо быть начеку, чтобы не загваздать постель, вовремя проснуться, подсунуть салфетку или туалетную бумагу, чтобы не оставить следов и не получить нахлобучку от матери.
      
      Он кончил под Наташкин вздох облегчения, но остался внутри, не зная, что делать дальше.
      
      - Слезай, приехали, - Наташка слегка оттолкнула его.
      
      Они вытирались его трусами, которые потом так и остались на той полянке со смятыми одуванчиками. Он положил руку на ее не вполне сформировавшуюся грудь, и они долго целовались, казалось, целую вечность. У них не было часов, но солнце готовилось садиться, наступал ранний вечер.
      
      Через полчаса они расстались навсегда.
      
      За те полчаса, что они выходили из парка по пересеченной косыми тенями грунтовой аллее, Наташка успела кое-что рассказать о своей жизни. Год назад Игорь по пьянке изнасиловал ее. И мать, и отец узнали, но сделали все, чтобы сын не попал в колонию для малолетних преступников. Им пришлось переехать, потому что соседи проведали, и стали занимать деньги. С того дня Наташка спала в комнате с матерью, а отец с Игорем. Наташка быстро научилась получать в семье все, что хотела: это ей приносил Игорь свою добычу. Она держала мать с отцом в страхе, что пойдет в милицию и расскажет, и их сына упекут! И сегодня, когда она узнала, что Игорь с дружками провернули выгодное дельце, Наташка предъявила брату ультиматум: или он возвращает награбленные камушки, или она сейчас же сдаст его милиции и за изнасилование, и за кражу.
      
      Игорь отдал ей магнитофон и деревянную коробку с драгоценностями.
      
      Коллекция камней будет благополучно продана в Израиле с хорошей прибылью. Несмотря на Борькины мольбы - так не хотелось расставататься с полюбившимися Битлами - продадут и кассетный "грюндиг".
      
      * * *
      
      Барух выплеснул из стакана на траву противные мелкие льдинки, так и лезущие в рот, и забрался на антресоль. Он полез искать свои старые школьные фотографии, засунутые в разваливающиеся картонные папки, оставшиеся еще со времени отъезда родителей в Канаду. Наташки не было ни на одной из них. Вот они с Санькой рядом после окончания седьмого класса, а Наташка появилась позже, в восьмом, да и то в конце. Никто в восьмом "А" не захотел фотографироваться с изменником Родины Борькой Беркманом, его и не пригласили.
      
      Он вышел во дворик, в ночную весеннюю прохладу уже с третьим стаканом виски со льдом и опять развалился на пластиковом кресле. Так получилось, что в Израиле он практически не вспоминал Союз и прежних друзей. А Наташка прожила в его памяти ровно сто тридцать два дня: с двадцатого июня по тридцатое октября семьдесят третьего года. С того восхитительного похода в Измайловский парк - и до момента, когда в его жизнь ворвалась Лаура.
      
      Английский и математика - две священные коровы в их семье, два его ангела-хранителя. Не то чтобы он их любил, да деться было некуда, и как потом в жизни они ему пригодились.
      
      Когда они замкнули классический маршрут Москва - Вена - Тель-Авив, их спросили, куда, собственно, они направляются? Выяснилось, что направляться особенно некуда - нет у них в Израиле ни родственников, ни знакомых. И тут спонтанная Борькина фраза "I know English!"[19] в ответ на вопрос, знают ли они иврит, сыграла свою судьбоносную роль. Их не запихнули в города развития - ни в Сдерот, ни в Димону, ни в Бат Ям. Они поехали в Раанану, тихий городок в двадцати минутах езды к северу от Тель-Авива, уже тогда вотчину "англосаксов", то бишь, евреев из Америки, Австралии и Южной Африки. Не знавший ни слова на иврите Борька получил, по крайней мере, возможность общения на английском.
      
      Шок новой страны смешался для них с шоком войны Судного Дня. Они не понимали, что происходит вокруг, Борьку отправили в школу, где он ни слова не понимал. Его прикрепили к толстому рыжему мальчику по имени Рон Залкин из Южной Африки, который во время уроков с разрешения учителей тихо переводил ему с иврита на английский все задания. Рон вообще объяснял Борьке, что происходит в стране, рассказывал последние новости, был газетой, радио и телевидением для их семьи.
      
      Надо сразу сказать: Борькина мать так и не оправилась от этого шока - больше всего ее ужаснуло жилье. Из столичной Москвы она попала в захолустную Раанану, из хорошей двухкомнатной кооперативной квартиры - в тесную комнату в центре абсорбции, то есть - опять в коммуналку. Неразбериха новой жизни переплелась с неразберихой войны, к счастью, недолгой. Борькин отец почти сразу нашел работу в компании по проектированию водопровода, с приличной зарплатой, все складывалось по эмигрантским меркам совсем неплохо, они купили маленький домик в Раанане, не в центре, конечно. В то время Раанана еще не была на слуху. Мать опять чертила, в той же компании, но поставила себе цель: любой ценой уехать из Израиля. Возможность представилась лишь в восемьдесят первом: отцу предложили партнерство в строительной фирме в Торонто, молочные реки и кисельные берега. Борька уже учился в университете, подрабатывал на карманные расходы, но жил с родителями и, как старый коммунальщик, был очень рад освободившейся площади.
      
      Июль и август семьдесят третьего они провели как на курорте: с утра уезжали на автобусе на море в Герцлию, к обеду возвращаясь домой в Раанану. Они ничего не знали о новой стране, им ничего не говорили имена военных и политиков, названия городов и районов в сводках боевых действий. Они представления не имели о Судном Дне, и тишина этого дня, нарушаемая лишь детьми на велосипедах, да и то осторожно, вполголоса, была непонятной и странной, а когда часам к двум объявили мобилизацию, и улицы наполнились движением, все для них пришло в норму. К счастью своему, они не понимали новостей. Их опекала семья Залкиных, чьи корни до Южной Африки были где-то в Литве. Борькина мать окрестила их "колобки": и родители, и брат с сестрой были невысокие, полные, рыжие - колобки, одним словом.
      
      Двадцать четвертого октября объявили о победе, о конце войны, прекращении военных действий, а через неделю у Рона был день рождения. Он по традиции пригласил весь их класс, но пришло меньше половины - то ли из-за войны, то ли из-за того, что с Роном не очень дружили. И, конечно, сестра Лора не могла пропустить день рождения брата. Странным был этот день рождения, как странной была сама победа.
      
      День Победы навсегда отпечатался у Борьки в памяти девятого мая семидесятого года, юбилей, когда Брежнев впервые ввел широкое празднование. Борька представлял себе день победы так: ликование всеобщее, парад на Красной Площади, масса красных флагов, народ танцует на улицах под аккордеон, бравурные песни и марши по радио, по телевизору кино про войну, вечером салют, голос Левитана "... двадцатью пятью артиллерийскими залпами... в городах-героях..." Тогда москвичу Борьке все было понятно: героям - салют, а остальным, уж извините.
      
      И в вытрезвитель в этот день не забирали.
      
      А здесь все наоборот, не праздник, а "со слезами на глазах", с оглядкой, сквозь боль и сжатые зубы. Борьку поразило, насколько бережно относятся в Израиле к человеческой жизни. В Союзе на уроках истории царствовал красный террор, расстрелы именем революции, суровые, но справедливые красные командиры, раскулачивание - о перегибах говорили неясно и глухо, как и о погибших миллионах. Человеков никогда не считали там, где пролегала историческая необходимость. Здесь же - вот она, суровая историческая необходимость, названная Войной Судного Дня, но каждая жизнь на счету.
      
      Потом Борька все поймет, он пройдет армию и станет одним из них. А пока он не понимал ни иврита, ни вообще ничего вокруг, ни того, что каждый погибший мальчишка - это рана на теле Израиля, и ран этих в семьдесят третьем было много, слишком много для такой маленькой страны.
      
      В июне восемьдесят второго он сам, уже студент университета, приехав ненадолго в Канаду повидать предков, сорвется из Торонто обратно в Израиль, ведь там свои ребята. Мать не хотела его отпускать, и они страшно разругались. Отец молчал, как всегда, но молчал одобряюще: его сын-солдат отвоевал себе право на свободу там, где мгновенно смолкают разговоры, когда передают новости. И перечисление имен, званий, возраста, жительства, времени и места.
      
      - Тебе этого никогда не понять!! - орал Борька и назвал мать в запале дурой.
      
      После этого они не разговаривали четырнадцать лет. Вообще-то Борька прекрасно знал, что перегнул палку - авиатехники сидят далеко от фронта, - но какая-то идиотская гордость не позволяла взять слова обратно.
      
      День рождения Рона начался приглушенно, все как бы стеснялись праздника, старались не шуметь, говорили тихо, сидели во дворе дома на стульях, но потом постепенно разошлись, появился проигрыватель, поставили пластинку, чей-то подарок, и зазвучала знакомая ему музыка Битлз. "Thank You Girl"[20] Борька знал наизусть, она была на одной из трех кассет, оставшихся от проданного "грюндига".
      
      I could tell the world
      
      A thing or two about love
      
      I know little girl only a fool
      
      Would doubt our love
      
      And all I gotta do is thank you girl
      
      Thank you girl[21]
      
      Лора услышала, как Борька подпевает Битлз, стащила его со стула и потянула танцевать. Они странно танцевали, ее голова едва доходила ему до подбородка, и Лора обхватила его за талию, а он положил ей руки на плечи. Ее большая мягкая грудь прижалась к его животу, вызвав мгновенную реакцию. Сконфузившись Борька хотел отстраниться, но Лора, почувствовав его эрекцию, нисколько не смутилась, а наоборот, только сильнее прижалась к нему всем телом. Так они и двигались в полутьме, пока не замолкла музыка. Лора слегка отстранилась и посмотрела на него снизу вверх. Борька неумело клюнул ее в лоб.
      
      - Lips,[22] - прошептала она.
      
      Борька приблизил свои губы к ее губам и задохнулся: Лора впилась в его рот своими жадными губами. Он вспомнил их с Наташкой детские забавы, и в тот же момент позабыл про Наташку. Лора просунула свой язык к нему в рот и снова прижалась всем телом. У Борьки кончился воздух, и он замотал головой.
      
      - Breathe through your nose,[23] - Лора оторвалась от него и потянула к дому.
      
      Зазвучало "From Ме То You"[24], и на их бегство никто не обратил внимания. Она с легкостью, неожиданной для толстушки, вспорхнула вверх по лестнице на второй этаж, так что Борька даже отстал. Не зажигая свет, Лора щелкнула дверным замком и притянула его к себе. Борька приготовился дышать через нос. Невероятно, Лора чувствовала себя в своей комнате, как в своей крепости, а он даже подумать о таком не смел, он был всегда на виду и начеку. Во второй раз получилось гораздо лучше, Лора села к нему на колени и их лица оказались на одном уровне. Он обнимал ее за плечи и даже пытался делать ответные пассы языком.
      
      With love from me to you.
      
      I got arms that long to hold you
      
      And keep you by my side.
      
      I got lips that long to kiss you
      
      And keep you satisfied, oooh.
      
      If there's anything that you want,
      
      If there's anything I can do...[25]
      
      Мальчишеский сон, ставший явью. Он никода не представлял себя с Лорой, которую и видел-то всего несколько раз. Ему нравились стройные девушки. Она была старше него на два года и уже кончила школу, практически восемнадцать. Она расстегивает ему рубашку, потом стягивает с себя футболку, прижимается, он пытается расстегивать застежки у нее на спине, и, конечно, ничего не выходит. Она встает, сбрасывает лифчик, проверяет запертую дверь - граница на замке - зажигает ночничок и копается в ящике стола. Борька видит в полутьме, как колышется ее грудь. Сам он, истекая соками, находится почти на грани. Лора кладет на стол белый кружок и стягивает шорты вместе с трусиками.
      
      - Come to me,[26] - она гасит свет.
      
      Борька садится на край ее узкой кровати. Она берет его руку, кладет себе между ног, и он, чувствуя ее влагу, сдерживается из последних сил.
      
      - Condom,[27] - тихо напоминает она.
      
      Борька сначала не понимает, он не знает этого слова. Потом по аллитерации приходит на память полулегальное существительное "гондон" в сочетании с общеупотребительным прилагательным "штопаный"... и Генка.
      
      - Ты что, первый раз? - приподнимается Лора. - Дай, я сделаю.
      
      Она берет со стола белый кружок и ловкими движениями начинает натягивать резинку. Тут Борька больше не может сдерживаться и его извержение наполняет белый шарик.
      
      - Да ты действительно в первый раз, - она соскакивает с кровати и выдергивает из картонной коробки мягкие белые салфетки. Еще одно новое слово: "Kleenex"[28].
      
      - Ничего, бывает, - Лора выудила из стола еще один белый кружок, - только смотри, не испорть, у меня последний остался.
      
      Он по-прежнему сидит на краешке кровати, не зная, куда девать салфетку и мокрый гондон. Он сгорает со стыда: впервые со взрослой девушкой, все по-серьезному, и на тебе, хорошо еще, что свет выключен. Но Лора и не думает над ним смеяться, она отбрасывает все прочь, тянет его на стул и седлает, как наездница коня.
      
      - Тебе нечего стесняться, он у тебя большой.
      
      Борька забывает дышать через нос и вновь задыхается, ее язык у него во рту, ее большая грудь прижимается к его куриной груди, ее полные бедра плотно охватили его костлявые бедра, он чувствует прикосновение ее живота. Его член сразу твердеет и слегка проникает внутрь. Первое ее движение захватить поглубже, но она сразу соскакивает с него, и операция "кондом" во второй раз завершается успешно.
      
      - Медленней, двигайся медленно. Остановись. Видишь, ты же можешь остановиться.
      
      Каждая клетка его тела, его мозга хочет продолжать, все что угодно, только продолжать это сладостное движение, но он преодолевает себя и останавливается. Он открывает глаза и встречает ее взгляд.
      
      - Мне хорошо с тобой, ты любишь полных?
      
      Борька лишь кивнул. Он не мог себе представить, что будет говорить в такой момент, а выяснилось, что ничего говорить не надо.
      
      - Ну-ка, повернись!
      
      Он не понял, как Лора оказалась сверху. Он видит ее полную грудь с темными кругами сосков. Она берет его ладони и кладет себе на грудь, и обрушивает на него всю тяжесть своего тела. Сознание уносится на несколько секунд, а когда возвращается, это уже не тот Борька, не мальчик. Ушел в прошлое Санька, ушла в прошлое Наташка в одуванчиках, он видит, как его руки держат роскошную грудь молодой женщины, ее огромные соски напряглись и выпирают. Он касается пальцами сосков, и ему кажется, что ее вес увеличивается вдвое, его сознание снова мутится, но по-другому, он чувствует приближение конца, ему удается на какое-то время удержаться, и Лора кончает первой. Можно расслабиться, он сдал этот экзамен.
      
      Лора закуривает и протягивает ему сигарету. Борька мотает головой, он слишком боится, что мать учует запах.
      
      - Don't like small penises. You lucky gotta big one.[29]
      
      Эта фраза будет сопровождать его всю жизнь.
      
      В ее зрачках отражается горящий уголек сигареты, смятый клинекс торчит между ног, груди тяжело опали на стороны. Она тушит сигарету.
      
      - Wanna more?[30]
      
      - But...[31]
      
      - Fuck the condom! Just stop, I know you can! I'm coming to you, big prick![32]
      
      Ее кровать была узка для двоих и Борька сидел у нее в ногах. Лора развернула клинекс, обмотанный вокруг его пениса и удивленно спросила:
      
      - А ты не еврей?
      
      - Как не еврей, с чего ты взяла?
      
      - Ты ж не обрезан!
      
      Еще одно новое слово: "circumcision"[33]. Борька не понимает, чего ей от него надо, записано в паспорте еврей - так еврей. "Wanna more" забыто. Лора зажигает еще одну сигарету и долго объясняет ему то, что известно в Израиле каждому ребенку.
      
      - Ты мне нравишься, - заявляет Лора напоследок, - но у меня свои принципы, так что в следующий раз гони гондоны и обрезание. - Она так и сказала "get condoms and circumcision". - И не трепись, я не хочу, чтобы Рон узнал. Пошли еще потанцуем, я тащусь от Битлов.
      
      Первым делом Борька отправился за обрезанием. Он и представить не мог, что это так больно, то есть не сама операция, а когда свежеобрезанный пенис увеличивается, как и положено, в размерах и норовит без наркоза разорвать наложенные под наркозом швы. Пришлось сидеть три недели дома и учить иврит - любое другое занятие неминуемо вызывало эрекцию, он и так просыпался по утрам от острой боли. Рон приходил каждый день посочувствовать. Он как-то заикнулся, что Лора хочет его навестить, но Борька взмолился:
      
      - Ты что! Я даже телевизор не смотрю, чтобы случайно не встал.
      
      Через месяц он был вознагражден, его овчинка явно стоила маленькой выделки. Лоре понравился, как она выразилась, "a big one and а clean one"[34]. Взамен он тоже поставил условие: он хотел звать ее Лаура. Она согласилась, но только наедине.
      
      В ту незабываемую пятницу Лаура, недавно сдавшая водительский экзамен, выпросила родительский "форд", и вечером они поехали на пляж. Ей хотелось прокатиться с ветерком, продлить удовольствие от вождения. Поначалу она вела машину, закусив губу и вцепившись в руль, а Борька, в семье которого машины никогда не было, с завистью следил за каждым ее движением, особенно за ее полными загорелыми ногами, когда она, переключая передачи, выжимала сцепление. У Нетании они свернули на пустынное в тот час приморское шоссе и домчались до самой Хайфы. На шоссе Лаура почувствовала себя свободнее, она даже попросила Борьку прикурить для нее сигарету, и он неумело чиркал спичками, гаснувшими от рвущегося в окна свежего морского ветра. Лаура посмеивалась над ним и нетерпеливо понукала, но потом смилостивилась и достала из специального гнезда круглую автомобильную зажигалку, которой не страшен встречный ветер. Они передавали друг другу сигарету, и ее дым, свист ветра, скорость движения, мелькание встречных огней, освещавших на мгновение ее лицо, строго проинспектированая упаковка в кармане, предвкушение того, к чему они неминуемо приближались, пьянили Борьку, давали такое новое и доныне неизведанное ощущение свободы.
      
      На диком пляже не было никого, кроме таких же, как они, редких парочек. Группка солдат с оружием сидела вокруг костра и пила пиво. Сердце у Борьки дернулось и упало в желудок - в Союзе в такой ситуации надо было поскорее разворачиваться и давать деру - встреча случайной парочки с пьяными солдатами ничем хорошим окончиться не могла.
      
      - Может, нам поискать другое место? - осторожно спросил Борька.
      
      - Зачем? Здесь полно места, просто отойдем подальше.
      
      - А солдаты... нам не... помешают?
      
      - Так даже хорошо, никто и не подумает пристать, особенно когда ребята рядом. - Лаура, как заправский водитель, потянула ручник и выскочила из машины. От костра на них смотрели с завистью.
      
      Борька пожалел, что купил всего лишь тройную упаковку.
      
      После всего он уговорил ее окунуться в море, был конец ноября, но еще совсем тепло, вода за двадцать, ему в самый раз, а она жутко визжала. А потом она взяла в рот его вымоченый в соленой средиземноморской воде "а big one and а clean one". А потом Лаура предложила ему собственный деликатес: горьковатый вкус моря, сладковатый вкус женщины.
      
      А потом они вдвоем, обнявшись, вопили на весь пляж:
      
      I could tell the world
      
      A thing or two about love
      
      I know little girl only a fool
      
      Would doubt our love
      
      And all I gotta do is thank you girl
      
      Thank you girl[35]
      
      Что чувствовал на хайфском пляже в ту теплую ноябрьскую ночь московский подросток, привыкший с опаской и оглядкой пробираться от школы к собственному дому? Что он понял про Израиль, где пьющие пиво солдаты, если надо, придут на помощь? Что девочка, которой он понравился, хочет его близости и прямо говорит ему об этом, а не натравливает на него полкласса прыщавых ведьм? Что всеподавляющая власть родителей кончилась, и что это он, Борька, ориентируется в окружающем мире гораздо лучше своих предков, слабо понимающих, что им говорят на почте и в банке? Что началась новая жизнь, и это его страна, что он хочет быть здесь, и нет для него другого места на земле, и никогда не будет? Что он может быть самим собой, Борькой, и что не нужно быть ВСЕГДА НАЧЕКУ?
      
      Любовь, свобода, секс, невиданный и невозможный! Растаяли все границы реальности, в своих мечтах и снах он не мог и представить такого. ЛАУРА!! Она затмила все в его жизни.
      
      * * *
      
      Барух никогда не представлял себе реальный секс с мужчиной, эпизод с Санькой - не в счет, а сейчас он задал себе вопрос: что такое мужская любовь - тоже размер члена и бабки, или она все-таки реально существует?
      
      Женатый мужик, плюс два (две), сорок восемь, поглядел на пустой стакан из-под виски и решил, что хватит. Он собрал за собой порочащие улики и отправился в душ, а потом в спальню. Керен ждала его, она бросила на пол газетное приложение и выключила свет. Она прижалась к нему и принялась тихонько, как кошка, царапать коготками его грудь. Обычно Барух реагировал незамедлительно, но сейчас ему не хотелось секса, а хотелось лишь уснуть. Поцарапавшись еще немного, Керен со вздохом отвернулась и заснула, сделав в точности то же самое, что сделал бы и он. А к нему сон не шел. Он вторую ночь подряд, пока Керен спала, усаживался к экрану и перечитывал рассказ Энни Пру.
      
      "I'm stuck with what I got, caught in my own loop. Can't get out of it."[36]
      
      История Энниса дель Мара и Джека Твиста захватила его. Он решил для себя, что на следующий день он снова отправится в кино во что бы то ни стало.
      
      С самого знакомства он прозвал про себя Керен "правильная девочка". Они познакомились где-то в девяносто пятом, одиннадцать лет разницы - ему тридцать семь, а ей двадцать шесть. Они сидели за одним столом на свадьбе, куда Баруха-Борьку пригласила какая-то дальняя родственница. Как обычно, позвонил из Канады отец - мать с ним не разговаривала - и долго упрашивал пойти, даже прислал очень щедрый подарок молодоженам. Приглашавшая, извиняясь, посадила его за стол вместе с Керен, ее братом и родителями:
      
      - Только она не говорит по-русски, но тебе-то ведь все равно.
      
      Конечно, Борьке было все равно, даже интересно, что делает эта не говорящая по-русски девчонка в русском ресторане на русской свадьбе. Оказалось, они из Черновцов - она и ее сидевшие тут же мама и папа, приехавшие еще раньше, чем Борька, в семидесятом. Но Карина, то есть Керен, хоть и понимала отдельные русские слова, разговаривать по-русски отказывалась напрочь. Представляете реакцию родителей незамужней барышни двадцати шести лет из Черновцов при виде потенциального московского жениха, пусть даже лет на десять постарше? Во-во! И не надо думать, что в ресторане средиземноморского города Нетании после четверти века израильской жизни все по-другому. Говорили они на иврите: Керен и ее родившийся в Израиле младший брат - очень чисто, Борька - почти без акцента, ее родители - просто ужасно, короче, та еще компания. Они так и просидели весь вечер впятером. Керен совсем не была красавицей - подростковая, скорее даже мальчишеская фигурка, с узкими бедрами, узкими плечиками, рост под метр семьдесят. Веснушки, светлые рыжеватые вьющиеся волосы и слегка приплюснутый носик. Родители - фармацевты, дочь тоже пошла по их стопам. Родители, поднапрягшись, открыли свою аптеку в Ашдоде, ориентируясь, в основном, на русского потребителя, а Керен - типичная израильская businesswomаn, молодая восходящая звезда мультифарма, помешанная на fitness[37] и правильном питании, взирающая на поданные в русском ресторане кушанья примерно как Миклухо-Маклай на угощение туземцев. Барух Берк, слегка начинающий лысеть, но все еще угловатый, метр восемьдесят три (six feet sharp[38], как он любил говорить), начальник отдела экплуатации известной американской фирмы, которая inside[39] в каждом компьютере, единственная проблема которого - таскаться ежедневно из Раананы в Иерусалим.
      
      В восемьдесят четвертом инфляция съела его ссуду на дом, а к концу восьмидесятых он вдруг понял, что тратит меньше, чем получает. В начале девяностых девки на него буквально бросались: неженатый мужик чуть за тридцать, с собственным домом, "престижной" работой, бабками и большой ялдой. Баруху за последние годы надоели девки из России, пардон, со всего интернационального пространства СНГ, видевшие в нем всего лишь толстый кошелек с ялдой, неприкрыто желавшие обустроенности и материального благополучия в новой стране. С детьми и без, завидев его служебную машину, с логотипом inside, все девки были его, как в известном анекдоте.
      
      Если все совпадает, если время и место подходящи, то наверное, в такой встрече присутствует логика. Они встретились с Керен во второй раз через некоторое время. Возможно, они просто были один для другого decent choice[40]. Для молодых израильских yuppies[41] Керен была недостаточно крута или красива, а Барух видел в ней чуть ли не нимфетку. Она сразу же заявила, что ненавидит миссионерскую позу, и если у Баруха с этим проблемы, то она предпочитает тут же и прекратить. С позами у Баруха проблем не было, лишь бы было приятно, а технически Керен была хороша. В первый раз она оседлала его, надев длинную белую майку. Керен тогда просто стеснялась своего тела, своей небольшой груди, а Барух, напротив, очень любил целовать ее грудь, и плечи, и живот, и бедра: Керен боялась щекотки и очень сексуально выгибалась при каждом прикосновении.
      
      Они были знакомы уже с год, но никогда не говорили о свадьбе. В начале лета девяносто шестого мультифарм был на распутье. Старая гвардия фармацевтов противостояла новой волне, а среди молодых выделялись две напористые девицы: Керен и Михаль. Керен считала, что помимо лекарств, стратегическим направлением мультифарма должны стать натуральные пищевые добавки, витамины, органика и прочие "здоровые" продукты, а Михаль хотела делать упор на косметику. Намечалась решающая битва, и Барух встречался с Керен лишь урывками. За месяц до судьбоносного заседания правления мультифарма Керен и Михаль объединились, чтобы дать совместный бой. Они в строжайшей тайне готовили общую презентацию, не спали ночами, выглядели, как привидения, даже забыли про спортзал.
      
      Заседание было назначено на пятницу, естественно, в крутом тель-авивском отеле. Керен была в строгом сером деловом костюме, Михаль - в предельно откровенном черном вечернем платье. Керен говорила за двоих, а Михаль сидела на сцене и время от времени меняла позы, демонстрируя sex appeal[42] и приковывая мужские взгляды. Успех был сокрушительный - "девок" никто не принимал всерьез, но по делу никто не смог им соответствовать, принять брошенный вызов. Их козыри просто нечем было крыть.
      
      Барух ожидал Керен не поздно, он хотел, как обычно, поехать вечером развлечься: ресторан, а там видно будет. Но после презентации Керен отправилась с Михаль в кафе, отметить совместную победу. Там неожиданно для себя выпила пару бокалов вина, а когда Барух ее наконец дождался, то лишь попросила кофе с коньяком. Такую Керен Барух никогда не видел: пошатывающаяся, возбужденная до предела, как под действием наркотика, она, выпив необычные для нее жидкости: кофе и коньяк, с порога начала выплескивать на него все напряжение этого длинного дня. Барух нетерпеливо смотрел на разгоряченную Керен, сбросившую с себя все, кроме трусиков и полупрозрачной маечки, и хотел только одного: немедленно в постель, он всю неделю мечтал об этом моменте. Но судьба распорядилась иначе - Керен разрядила в него производственные заряды, пошла в душ и мгновенно заснула, оставив Баруха в таком напряжении, что ему пришлось в свои тридцать восемь вспомнить юность, когда приходилось обходиться подручными средствами.
      
      Утром в субботу Барух проснулся довольно рано. Керен еще дремала, а он, переполненный утренними гормонами, несмотря на вечернюю разрядку, был не против хорошего перепиха. Его член уткнулся ей в ягодицы. Керен, все еще в полусне, захватила его ногами и легонько сжала, слегка поигрывая мышцами. Так они и лежали в утренней прохладе, бесконечно долго, Барух, прижимаясь к ней сзади, и Керен, захватив его головку между ногами, в ямке под попкой, сладко потягиваясь и поигрывая ягодицами. Барух сонно и неторопливо гладил ее спереди: от коленок по бедрам, проводя по шелковистым волосам на лобке запястьем, потом вверх по плоскому животу. Он останавливался рукой под грудью, медленно и нежно обнимал снизу ее грудь, едва касаясь окружности. Он почувствовал ее дрожь, а потом она, окончательно проснувшись, тихо сказала:
      
      - Я хочу сзади.
      
      - Ладно, - пробормотал Барух, ему было все равно, в какой позе, главное - уже быть там, внутри. Он подстроился так, чтобы войти в нее сзади.
      
      - Ты не понял, - повторила Керен и оттопырила попку. - Я ХОЧУ СЗАДИ!
      
      Теперь Барух понял, чего от него хочет "правильная девочка", его меч был во всеоружии. Но он не спешил. Он просто предоставил ей поле деятельности, прижавшись к ней сзади, как она и просила.
      
      Керен медленно, постепенно и понемногу раскрыла ягодицы и пустила его внутрь. Она, как бы заново прощупывая, пробовала его на вкус.
      
      Потом он догадался положить ей правую руку между ног. Керен своей рукой уверенно просунула его руку вниз, во влажное и горячее нутро, так, что он почувствовал ее пульсирующий клитор и проник дальше, до самого конца. Керен обвилась бедрами вокруг его руки. Барух подумал, что он может потрогать свой член в ее заднем проходе, касаясь его рукой с другой стороны. Он был на вершине блаженства; вокруг нее и внутри нее, его левая рука обнимала ее грудь и чувствовала ее напряженные соски, его правая рука была глубоко внутри, а большой палец ласкал ее клитор, его член был крепко сжат ее ягодицами, а сама Керен медленно извивалась всем телом, приводя его в полное неистовство.
      
      Барух давно уже понял: Керен очень любила секс, но не любила, когда ее трахают - она всегда должна была быть ведущей стороной. Вот и сейчас, несмотря на то что он находился deep inside her from both sides[43], и сознание мутилось, Барух все равно отдал ей инициативу. Он однажды подумал, что она вполне могла быть лесбиянкой, даже как-то спросил ее об этом. Керен не ответила, только странно посмотрела на него. Теперь Барух понял, что до знакомства с ним она много чего перепробовала, может быть, даже с Михаль.
      
      Они чувствовали друг друга настолько, что были единым целым, отвечая движением на движение, и без слов интуитивно понимая один другого - невозможно определить, где граница собственного тела. Они продолжали друг друга, их вибрации передавались по неуловимым тактильным каналам вне зависимости от точек соприкосновения.
      
      Открыв глаза, они посмотрели друг на друга с изумлением.
      
      Субботняя прохладная тишина Раананы, нарушаемая лишь воркованием птиц да случайным лаем собаки, пряный солоноватый вкус маслин с запахом ее вагины на пальцах, глоток терпкого горячего кофе с кардамоном, случайное касание голой ноги по ноге, потом нескончаемо долгий и пронзительный поцелуй, когда просто хочется ощутить ее прикосновение, прижаться всем телом, вдохнуть ее аромат...
      
      Decent choice? Или они подходили друг другу?
      
      Накануне Михаль и ее boyfriend[44] неожиданно приграсили Керен на BBQ. И надо было обязательно придти с кем-нибудь, чтобы соответствовать. Не то чтобы Керен была завзятой вегетарьянкой, она просто не слишком любила мясо. Но в тот день она накинулась на стейки и кебабы. Барух никогда раньше не видел, чтобы Керен с такой страстью впивалась зубами в мясо. Казалось, она, как голодная пантера, уничтожала добычу.
      
      Михаль была потрясающе красива: высокая брюнетка, правильный, чуть широковатый овал лица с пышными длинными вьющимися волосами, широко открытые черные глаза, большой чистый лоб, высокие тронутые румянцем скулы и совсем никакой косметики. Девушка с обложки Sports Illustrated[45] с великолепной фигурой пловчихи, с длинными стройными ногами и слегка широкими плечами, с очень красивой грудью, не big tits[46], на которые бросаются мужики, но взгляд трудно оторвать. Ее друг, Ронен, был чуть ниже ее, неприметный лысоватый блондинистый еврей, недавно вышедший в отставку пилот вертолета, подавшийся, в хай-тек, владелец огромной виллы в Полеге. Барух был чуть постарше, но будучи в армии авиационным техником на аэродроме Сде Дов рядом с Тель-Авивом, он нашел с Роненом множество точек соприкосновения, известных только в авиации имен, понятных лишь узкому кругу баек.
      
      Они медленно потягивали пиво из запотевших бутылок, вдыхая дым капающего на раскаленные угли жира, обсуждая последние новости и телепередачи. Вилла Ронена впечатляла. Барух лишь ограничился короткой фразой, что у него дом в Раанане, не уточняя, что это маленький пятидесятиметровый бетонный кубик на окраине. Он подумал, что существует некая связь между Михаль и Керен, помимо простого пересечения на работе в мультифарме, что-то большее, проступающее через майку напряженными сосками, двойной короткий дамский поцелуй, заставляющий, однако, попристальней вглядеться, слишком подчеркнуто нейтральный тон.
      
      Михаль флиртовала с Барухом, она откровенно к нему наклонялась, открывая грудь, ненароком касаясь его то ногой, то бедром. Барух решил придерживаться единственно приемлемой тактики, как бы ничего не замечать. И конечно, Керен видела пассы подруги. Барух сидел развалясь в плетеном кресле с бутылкой холодного пива в левой руке, опершись щекой о правую ладонь, средний и указательный пальцы касались его носа, он встретился глазами с Керен, сделал неуловимый вдох ее запаха, который хранили его пальцы, и прикрыл глаза. И Керен поняла этот жест! Он догадался по легкой улыбке и чертикам, заплясавшим в ее глазах.
      
      Вечером, когда они, переполненные мясом и пивом, вернулись в Раанану, в его маленький бетонный кубик, Керен с порога толкнула его на кровать. Она медленно разделась, роняя одежду на пол. Она всегда была аккуратна в одежде - несмотря на то, что была израильтянкой до мозга костей, бретельки от лифчика никогда не лезли наружу, а уж о голой полоске между майкой и джинсами, в которой торчат трусики, не могло быть и речи. Барух так и запомнил ее - она стояла на коленях полностью обнаженная, возвышаясь над ним, отрывисто дыша, широко расставив ноги, бесстыдно раскрыв все, что между ними, с торчащими от возбуждения сосками, закусив нижнюю губу:
      
      - Я похожа на в жопу трахнутую? - с вызовом спросила Керен.
      
      - Ну... в общем... да!
      
      - Я тебе покажу в жопу трахнутую! - Керен набросилась на него.
      
      Это был тот единственный раз в его жизни, когда Барух улетел!
      
      Когда они занимались сексом в первый раз, Барух подумал, что Керен относится к нему, как к тренажеру. Она оседлала его и двигалась слишком сосредоточенно, как в спортзале. Но постепенно он приспособился. Тренажер был не нужен, Керен гарцевала на нем, двигая бедрами, а он играл с ней. Он от нее "убегал", не давался, он знал ее чувствительные точки, но не спешил раскрыться, оставляя самое вкусное на потом. Он понял, что такое - отдаться! Он ей с радостью отдавался, но не сразу, испытывая при этом неописуемое наслаждение, но при всем при том она должна была поработать, побороться, чтобы получить свое удовольствие.
      
      А хорошо поработать на снарядах Керен любила. Вот и сейчас в ее теле жила память об их утренних проделках, Барух ощутил, что это была другая Керен, и последняя преграда между ними исчезла, Керен впервые потеряла контроль над происходящим.
      
      Когда Барух взошел на вершину, и ему казалось, что он находится на куполе мира, и нет ничего выше, он вдруг понял, что есть еще путь наверх. На вершине стояла небольшая лесенка. И он сделал еще один маленький шаг в невесомость, и это уже был шаг над вершиной, шаг в прострацию: Lucy in the Sky with Diamonds?[47]
      
      Барух не баловался наркотой, ну только пару раз еще в армии марихуаной, которая не доставила ему особого удовольствия.
      
      Он воспарил и безо всякого наркотика: в тот момент для него не существовало ничего, только какое-то невероятное ощущение невесомости, и полная потеря чувства времени. Когда он очнулся, то обнаружил, что лежит сверху Керен, зажав ее в охапку, как медведь добычу, а ее ноги закинуты ему на плечи. Она смотрела на него в полутьме широко открытыми глазами. Керен ничего не сказала, только, застонав, в изнеможении повернулась на бок. Они не любили звукового сопровождения, но сейчас Баруху казалось, что они оба страшно орали в отключке.
      
      Picture yourself in a boat on a river
      
      With tangerine trees and marmalade skies
      
      Somebody calls you, you answer quite slowly
      
      A girl with kaleidoscope eyes[48]
      
      Следующие дни, даже недели, Керен его избегала, ссылалась на родителей, нуждавшихся в помощи, на страшную нагрузку на работе, которую на свою трахнутую задницу накликала. Они не виделись почти месяц после той памятной диким сексом субботы. Барух уже не знал, что и думать, он после всех их шалостей опасался заводить прямой разговор. Она сама назначила ему встречу, и были в ее голосе какие-то странные нотки. Барух зашел по дороге в ювелирную лавку и купил два первых попавшихся кольца, только поставил условие, что с небольшим отступным он их вернет... ну в случае... Не вернул, даже менять не понадобилось.
      
      Керен явно нервничала, избегала его взгляда, а Барух не понимал, в чем дело, сидел и гадал, будет ли эта встреча последней. Наконец, она решилась:
      
      - Я пропустила месячные... - выдохнула Керен. Она уже набрала воздух, чтобы выдать следующую заготовленную фразу, что, мол, никто не обязан, и если...
      
      Барух жестом остановил ее.
      
      - Смотри, не пропусти свадьбу! - он положил перед ней коробочку.
      
      Наверное, Керен долго готовилась к этому разговору, прокручивала в голове сценарии, его ответы, реакции, свои слова, аргументы: раз за разом, утром, потом на работе, может, даже обсуждала с кем-то из подруг, может, даже с Михаль, вечером ходила кругами по квартире или сидела, уставившись в телевизор, долго лежала без сна ночью. Обдумывала варианты, диалоги, чертила в голове схемы, вновь и вновь, в десятый, сотый, тысячный раз. Потеря контроля над ситуацией - вот что с ней случилось, а Керен могла пережить в жизни все, но только не это.
      
      Избавиться от ребенка - об этом нет и речи.
      
      Да - да. Нет - нет.
      
      Вот только жизнь продолжала преподносить сюрпризы: сначала ее основательно трахнули, а теперь, с первой фразы побили все ее старшие козыри, оставив сидеть в дураках, простите, дурах, разевать рот, пытаясь что-нибудь сказать, но такого вот сценария с кольцами в ее презентации не имелось. Она слишком хорошо знала израильского мужика, который просто обязан держать под своим собственным контролем все вокруг, а особенно женщину.
      
      Шустрая официантка усекла, что происходит за их столиком, и через минуту, привлекая внимание всего ресторана, подкатила с бокалами какой-то шипучей гадости, из которых торчали зажженные бенгальские огни. Пока Керен промокала глаза, Барух попробовал - пить это было невозможно.
      
      Неизвестно, что сильнее подействовало на Керен - само предложение, кольца или дешевка с огнями. Но Барух просто не мог взять в толк, как молодая и современная эмансипированная женщина, фармацевт по профессии, знающая о контрацепции ну просто все, залетела, как какая-то школьница.
      
      Он спросил ее, где она пропадала почти месяц. Она посмотрела на него долгим взглядом и сказала:
      
      - Варвар, у меня все болело внутри.
      
      Наверное, у Баруха был совершенно идиотский вид, потому что Керен рассмеялась и, нарочито сильно замахнувшись, легонько стукнула его по шее.
      
      * * *
      
      Барух никогда не спрашивал, почему Керен решила дать их первой девочке имя Михаль. Вторую ночь подряд он ворочался под одеялом рядом с тихо дышавшей во сне женой и размышлял о том времени. Михаль вскоре ушла из мультифарма, и они так и не побывали на ее свадьбе с Роненом.
      
      То что они быстро привыкли к друг другу, было заслугой Керен. Она обладала если не ангельским характером, то несомненно, терпением и силой воли. Теперь, через десятилетие, он смотрел на те события совсем другими глазами, и червячок сомнения грыз его изнутри: а не было ли это все отлично срежиссировано Керен, как удачно подготовленная презентация? Их союз всем пришелся по вкусу, тесть с тещей его сразу же полюбили, как он считал, даже слишком, да и мать смилостивилась, если и не простила его окончательно, то согласилась на перемирие.
      
      Но на его свадьбу у матери была своя сверхзадача.
      
      В восемнадцать лет Борька, как каждый израильский подросток, пошел в армию. Ему повезло: с семьдесят шестого по семьдесят восьмой не было значительных конфликтов, и он не попал на войну, а попал в в университет в Тель-Авиве на подготовительное отделение в семьдесят девятом. Родители еще через через пару лет уехали в Канаду, в Торонто, куда отца пригласил товарищ по институту, открывший строительную фирму. В Израиле они были устроены гораздо лучше - и статус, и зарплата, но Борькина мать никак не могла оправиться от шока первых месяцев, когда голая комната центра абсорбции в Раанане так напоминала коммуналку на Сретенке.
      
      Строительная фирма в Торонто оказалась всего лишь красиво напечатанными на тисненой бумаге визитками с пышными титулами, а заработок надо было искать самому в открытом океане свободного мира и давно поделенного рынка. Реки вместо молока несли уксус, а набережную умело выложили хреном. Канада была ничем не лучше Израиля. Борькина мать в Канаде снова чертила, и еще подрабатывала real estate[49], то есть пыталась стать квартирным маклером. Опять влачили жалкое существование в кондоминиуме в пригороде Торонто на мизерную зарплату. Бизнес шел с трудом, вместо того, чтобы жить на комиссионные со сделок, она, только чтобы продать хоть что-нибудь в дальнем и непрестижном районе, уступала свои комиссионные клиентам в виде скидки. В результате она работала почти бесплатно. В самом начале проектом еще интересовалась известная в русском Торонто "Персона"[50], с которой она провела пару встреч в ресторане, и надо было каждый раз платить по счету, потому что Персона, вернее, его Супруга, иначе на встречу не соглашались.
      
      Основными козырями Борькиной мамы были чистый воздух и эта самая "Персона", но на них никто не клевал, а скидку хотели получить все. А получив, ругали ее за отдаленность и непрестижность района, а также за "неинтеллигентное умение всучить". И костью в горле оставался последний дом у перекрестка, который никто не хотел покупать, даже совсем без ее комиссионных, от которого она никак не могла избавиться, а сволочь-застройщик никак не давал ей других проектов, пока не продан этот самый последний, черт его побери, ублюдочный дом. И снова позвонила Супруга Персоны, и снова "якобы интересовалась", но у Борькиной мамы не было ни денег на ресторан, ни сил, ни желания что-либо предпринимать - только отчаяние и тоска. И она, собрав нервы в комок, чтобы не дрожал голос, заявила, что мол, дом-то последний, спрос бешеный, и времени на встречи там всякие у нее нет.
      
      А цена...
      
      В тот момент она думала не о том, как завлечь покупателя, а чтобы только отвалила, наконец, эта гнусь, которую опять придется вести в ресторан. Она назвала цену чуть ли не вдвое больше номинальной и бросила трубку, а потом проплакала от бессилия весь вечер. Борькин отец ее успокаивал, как мог, но тщетно, с работой было плохо, деньги - на нуле, одна только зарплата чертежницы; real estate - в полной жопе.
      
      На следующий день ровно в восемь утра, когда она собиралась на работу, в дверь их вонючего кондо звонили Персона с Супругой. Они-таки подписали договор на немыслимую сумму, а когда удалились, и Борькина мать осталась одна посреди заставленного случайно подобранной мебелью тесненького салона, она снова разревелась во весь голос. Случилось чудо, и она стала сказочно богата - комиссионные составили ее трехлетнюю зарплату, - но главное было не в этом: цена непрестижного и отдаленного района поднялась в то утро вдвое. Очень скоро ей стали названивать бывшие покупатели, которые еще вчера ругали ее во весь голос, с просьбой продать-купить-подыскать-осчастливить. С ней вдруг захотели иметь дело даже крупные строительные подрядчики, наперебой предлагавшие работу Борькиному отцу. В одночасье у нее появилось чутье, она приносила счастье и удачу, и от клиентов не стало отбоя.
      
      В тот день Борькина мать в первый раз взяла в Канаде такси, чтобы привезти договор застройщику, не поверившему своим глазам. Она очень быстро превратилась в матрону и барыню, на которую ишачили такие же безденежные несчастные иммигранты, какой совсем недавно была она сама.
      
      Борька в последний раз видел родителей в июне восемьдесят второго, и денег у них было мало, но когда он в девяносто шестом заикнулся отцу о свадьбе, родители прислали внушительный чек, которого хватило на то, чтобы всего за три месяца полностью перестроить крошечный трехкомнатный кубик и превратить его в красиво отделанную современную семикомнатную виллу. Им тогда здорово повезло с израильской бюрократией: в середине девяностых Кирьят-Шарет со своими "хрущобами" и серыми бетонными кубиками стал сильно портить вид богатенькой быстро строящейся Раананы. Мэр дал указание всеми силами способствовать недоразвитому микрорайону. Посмотрев чертежи, инспектор сказал Борьке: "Подпиши соседей, и строй. Разрешение потом оформим. Только без подписи соседей - ни-ни."
      
      Борька позвонил отцу поблагодарить за чек, интересовался, откуда вдруг такие деньги, но тот отбрехался, что, мол, дела в фирме пошли в гору, много заказов, а деньги - пустяки, да и у матери начал подвигаться квартирный вопрос, он так и выразился: "квартирный вопрос".
      
      Барух наивно думал, что его родители, как это принято, приедут за час до начала и будут вместе с ними стоять у входа, встречая гостей, дежурно улыбаясь и покорно потея. Не тут-то было. Они появились на час позже, когда почти все гости уже собрались. Прямо ко входу, смяв робкое сопротивление охранников, не допускавших никого дальше пыльного пустыря, именуемого стоянкой, подкатил огромный белый лимузин. Из мгновенно отворившихся передних дверей выскочили ливрейные, и заняли почтительные позиции у дверей задних. После идеально выверенной паузы из лимузина появилась по-голливудски ослепительная пара. Барух сначала даже не понял, что это его канадские предки. Маман - в роскошном от дизайнера розовом платье, увешанная дорогими украшениями, папан - тоже в сшитом на заказ черном фраке.
      
      Отец мало изменился за эти годы, хотя было заметно, что постарел, а вот мать изменилась. Но возраст тут был ни при чем - перед ним вдруг возник другой человек. Это была незнакомая женщина, привыкшая повелевать хозяйка жизни, а не та иногородняя чертежница-лаборантка, корпящая ночами над доской, замотанная советским бытом и борьбой за существование.
      
      Сначала облобызать дорогого сыночку, хотя какое там лобызать, она до него едва дотронулась. Потом тот же трюк с невесткой-невестой, покосившись на проступающий из-под белого платья живот. Отец-то, похоже, рад по-настоящему. Гости, побросав фуршет, ринулись ко входу на представление. Тут же на месте была одарена невеста, потом жених, потом оба вместе, потом сваты и брат невесты.
      
      Ливрейные, весь вечер не жрамши, охраняли дорогие подарки, чтобы не сперли гости. Какой смысл описывать свадьбы - все бывали, но подарками представление не кончилось. Маман была обязана вернуться с триумфом, от нее настолько пахло деньгами, что Баруху стало слегка не по себе. Воспоминания восемьдесят второго были столь сильны, что эта женщина не воспринималась как мать.
      
      - Почему ты ничего не говорил? Не хотел меня смущать? - спросила Керен вечером, аккуратно расцепляя крючки на платье.
      
      - Да я и сам как-то не представлял. Честно! Не виделись с Ливанской войны. Мы тогда здорово поругались.
      
      - Кто виноват-то?
      
      - Да я, конечно, молодой был, глупый.
      
      - Она тебя простила?
      
      - Не думаю.
      
      - А чего тогда так тратиться, такие деньги присылать, подарки дорогие дарить, неловко даже.
      
      - Понимаешь, она таким образом хочет меня унизить, доказать, что она сама стоит во много раз больше. Я ведь тогда не сдержался, дурой ее назвал, а она институт из-за меня не закончила, ночами над доской корпела, чтобы учителям платить.
      
      - Но это же естественно, когда родители вкладывают деньги в детей, это не значит, что надо наводить в доме террор.
      
      - Это трудно объяснить. Здесь, на западе, как правило, есть деньги - их тратят, нет денег - и так сойдет. Но практически никто не станет уродоваться годами из-за учителя математики. Она же изо дня в день приносила себя в жертву, вот и требовала постоянного подтверждения, что ее жертва не напрасна.
      
      Керен окончательно стащила с себя платье, которое довольно хорошо скрывало четырехмесячный живот. Двадцать восемь лет, а напоминает беременную школьницу, подумал Барух. Потом она разделась окончательно и удалилась в ванную.
      
      - Теперь ты.
      
      Барух смертельно устал от этой дурацкой свадьбы, где, подчиняясь ритуальному политесу, надо обойти всех приглашенных, со всеми фотографироваться, с каждым перекинуться хоть парой слов. Большая часть гостей предпочла бы остаться дома, а не тащиться вечером на прием с несколькими строго отмеренными сотнями в конверте. Керен, на его взгляд, приложила уж слишком много усилий в подборе места и меню, чтобы ее свадьба не была похожа на другие.
      
      Маман пожелала видеть его одноклассников, спросила о Роне, об остальных Залкиных, сыпала именами, но через двадцать лет Барух уже не помнил большинства, а маман, по всей видимости, тщательно готовилась к встрече, листала его увезенный в Канаду выпускной альбом, запоминала, как кого звали. Она вместе с Керен и Барухом, пожертвовав угощением, обходила гостей, всматривалась в лица, в одежду, в особенности в одежду более приличную, чем майки и джинсы. Конечно, ее платью и близко не было равных, что было констатировано с глубоким удовлетворением, после чего на лице маман воцарилось победно презрительное ко всему выражение столично-заморского аристократа, случайно попавшего в глухую провинцию.
      
      Когда Барух появился в спальне, у него не было другого желания, кроме как забыться сном. Он думал, что Керен давно уже спит, но в спальне он ее не обнаружил.
      
      - Керен, - позвал он в раскрытую дверь, но никакого ответа не было.
      
      Вот черт, куда она подевалась, подумал он и начал спускаться по затемненной лестнице. Дом еще пах свежей краской и лаком после перестройки. До него донесся пряный аромат и слабые отблески огня. Со ступенек пониже открылся вид на салон, и Барух в первый момент не узнал собственный дом. Пол был усеян лепестками цветов, курящимися травами и мириадами маленьких свечей, разбросанных по полу и грозивших пожечь сухие цветы. Посередине на белой махровой подстилке, казавшейся шкурой медведя, восседала в позе лотоса ослепительная женщина, в которой угадывалась Керен. Подаренные маман бриллианты играли на ее слегка загорелом теле, отражая все огни сразу, ее небольшая грудь превратилась в восточное лакомство, подчеркнутое перекрестием ремешков. Между ног покоилась огромная алая роза. Выпирающий живот скрывало замысловатое макраме из плетеной кожи. Керен сделала ему знак приблизиться. Загипнотизированный, он стоял, не в состоянии понять, где он очутился.
      
      Керен уложила его на шкуру и велела закрыть глаза. Он почувствовал, как она натирает его тело каким-то маслом. Постепенно в нем начало пробуждаться потухшее за долгий вечер желание, превратившееся, пока она добралась до кончиков пальцев на ногах, в полыхание огня, затмившее мерцание свечей. На секунду она исчезла, и по комнате едва слышно разлилась постепенно нарастающая знакомая с юности мелодия Битлз:
      
      Love, love, love.
      
      Love, love, love.
      
      Love, love, love.[51]
      
      Она положила руки ему на грудь и осторожно оседлала его бедра.
      
      There's nothing you can do that can't be done.
      
      Nothing you can sing that can't be sung.
      
      Nothing you can say but you can learn how to play the game.
      
      It's easy.[52]
      
      Oн чувствовал, как проникает в нее все глубже и глубже.
      
      Nothing you can make that can't be made.
      
      No one you can save that can't be saved.
      
      Nothing you can do but you can learn how to be you in time.
      
      It's easy.[53]
      
      Она двигалась медленно и нежно, из конца в конец по всей его длине, ее руки у него на груди. Он развязал тесемки макраме и положил свои руки на ее живот, потом медленно, повторяя изгибы тонких кожаных тесемок двинулся вверх.
      
      All you need is love.
      
      All you need is love.
      
      All you need is love, love.
      
      Love is all you need.[54]
      
      Он достиг ее груди, ощутив напряжение сосков, и в тот же момент она дернулась, задохнувшись.
      
      All you need is love.
      
      All you need is love.
      
      All you need is love, love.
      
      Love is all you need.
      
      Он обнял ее бедра. Керен возобновила движение, но сейчас она держала его глубоко внутри, двигаясь лишь короткими толчками.
      
      Nothing you can know that isn't known.
      
      Nothing you can see that isn't shown.
      
      Nowhere you can be that isn't where you're meant to be.
      
      It's easy.[55]
      
      Он почувствовал, что достиг самого конца, и он знал, что она тоже находится на вершине. Его руки снова были на ее животе, ее ладони на этот раз легли поверх его ладоней.
      
      All you need is love.
      
      All you need is love.
      
      All you need is love, love.
      
      Love is all you need.
      
      Теперь она просто раскачивалась на нем из стороны в сторону, вызывая ответные судороги.
      
      All you need is love (all together, now!)
      
      All you need is love (everybody!)
      
      All you need is love, love.
      
      Love is all you need (love is all you need).
      
      Движение кончилось, кончилось время, пространство свернулось, в салоне образовалась мерцающая маленькими свечками черная дыра.
      
      Yee-hai!
      
      Oh yeah!
      
      She loves you, yeah yeah yeah.
      
      She loves you, yeah yeah yeah.[56]
      
      * * *
      
      Так получилось, что у Баруха не осталось друзей из детства. Санек остался в прошлой жизни, да и с Роном они тоже насмерть поругались, из-за сестры Лоры, ясное дело.
      
      В семьдесят четвертом Лору призвали в армию, и она проторчала два года на военной базе далеко на юге. Папа Залкин мог устроить ее при генштабе в Тель-Авиве, но Лора и слышать об этом не хотела. Она надеялась найти настояшего друга, в отличие от русского Бориса, который ей был чем-то вроде мягкой игрушки, с твердым, однако, концом. Раз в две-три недели она возвращалась в Раанану на побывку, и Борька привычно был рядом, и за неимением лучшего - а ей так хотелось настоящего мужчину, а не школьника - они проводили вместе вечер или полночи на пляжах, если погода позволяла, или в машине. Странным образом, они так и не попались ни разу, никто не узнал об их связи, ни Беркманы, ни Залкины. Скорее всего, их просто не могли представить вместе.
      
      Борька постепенно погрузился в учебу. Его багаж по математике и английскому далеко превышал требования израильского школьного аттестата. По физике и химии он тоже мог рассчитывать на высокие баллы. А с гуманитарными предметами помог папа Залкин: литературу ему разрешили читать в английских переводах, а от закона Божьего, именуемого ТАНАХом, просто освободили, заменив изучением иврита. Словом, по сложной системе подсчета получалось, что Борька перекрывает необходимый для аттестата минимум. Папа Залкин вообще был практичным человеком, он задолго до призыва ориентировал Рона и его нового друга в авиатехники, благо там необходимы были математика и английский. Борьке даже дали отсрочку на полгода с какой-то замысловатой формулировкой, а на самом деле, чтобы дождаться Рона. Толстенькому низенькому очкастому Рону Борька тоже был единственным другом, с которым ему, благодаря папы Залкина связям, суждено было вместе служить на аэродроме Сдэ-Дов совсем рядом с Тель-Авивом.
      
      Судьба, впрочем, распорядилась иначе. Мальчишки проходили курс молодого бойца на дальней базе недалеко от Эйлата, гораздо дальше на юге, чем когда-то Лора, а с увольнительными было туго. Когда же, после курса молодого бойца и принятия присяги, на которой по традиции присутствовали все родственники, им дали, наконец, такой долгожданный отпуск, Борька только и грезил о ночи, которую проведет со своей Лаурой в качестве не мальчика, но воина, может быть, даже не таясь от всех остальных, по праву взрослого, защитника, так сказать, исторической родины. Он никогда не испытывал чувства, что покорил Лору, скорее, он сам отдался в ее власть, а теперь он хотел свою женщину, женщину солдата, которую он возьмет по своему мужскому праву.
      
      Они с Роном рассчитывали попасть домой уже в четверг к вечеру, но на Негев обрушился первый за зиму серьезный дождь, и дороги затопило. Им пришлось заночевать у автобусной остановки под каким-то навесом, и Борька, чертыхаясь, проворочался без сна полночи, а в пятницу они полдня на перекладных добирались вместе до Раананы, где и расстались с Роном на несколько часов. Залкины были ему всегда рады на традиционном субботнем ужине, имеющем место быть, как известно, в пятницу вечером.
      
      Перво-наперво Борька, несмотря на отчаянную немытость, получил лошадиную дозу родительской любви и был отправлен в баню, то есть в ванну, для которой еще со вчерашнего вечера грелась вода. Он лениво отмокал в пене, косясь на торчащее в белой шапке сокровище, уже давно требующее удовлетворения. Первое время их-таки прилично погоняли, а потом будущих авиатехников понемногу оставили в покое, и к ним вернулись мысли о девушках. Борька решил воспитывать силу воли, не вступать в связь со старой знакомой Дунькой, а придержать весь пыл для Лауры.
      
      Помытый и побритый Борька наспех покончил с приготовленным матерью обедом и сразу же убежал к Залкиным. И, конечно, на него дома крепко обиделись. А у Залкиных его ждал большой сюрприз: рядом с Лорой сидел чернявый парень, представленный как Амир. Лора старалась на Борьку не смотреть, а ему кусок в горло не лез. Не возбуждали даже после долгого воздержания Лорины открытые напоказ прелести. Приказ о переводе в Сдэ-Дов уже был подписан и объявлен. Рон с увлечением рассказывал о самолетах, о готовящейся закупке американских F-15, а Борька не знал, куда ему деваться. Пытка все продолжалась, от салатов и до десерта, заумные, с чужих слов, разглагольствования Рона раздражали, так и хотелось стукнуть его по рыжей стриженой башке, чтобы замолчал. Никто и не подозревал, что чувствовал Борька: он сидел здесь в качестве друга Рона, а не любовника Лоры. Ему все казалось, что Амир - это не серьезно, что почти три года их дружбы, их связи, их страсти, все же не пошли псу под хвост. Уже после трапезы он воспользовался моментом, когда Амир, в лучших традициях хорошего тона, объявил, что нуждается в отлучке до вiтру.
      
      Борька припер Лору к стенке и потребовал ответа. Лора завопила:
      
      - Let me go, you idiot! I owe you nothing![57]
      
      Но Борька и не думал ее отпускать.
      
      - I wonder if these three years mean anything to you![58]
      
      Его схватили сзади за плечо. Борька, который был здоровее, с разворота не глядя ударил Амира под дых, а потом с силой оттолкнул его, согнувшегося, в дальний угол. На шум прибежал Рон - остальные сидели в саду.
      
      - What the fuck are you doing, man?! You have no fucking rights for her![59]
      
      - I have no fucking rights?! After I have been fucking her for three years?![60]
      
      - What did you say?!![61]
      
      - I said I have been fucking her for three fucking years!! Poor baby, you don't even know what the word fuck means!![62]
      
      Рон бросился на него, но Лора встала посередине.
      
      - Stop it, you moron! Stop it now![63]
      
      Борька не сразу понял, кого Лора имела в виду, но быстро выяснилось, что именно его.
      
      - Go away! Go away now! And never, you hear me, never ever come here again![64]
      
      Лора склонилась над стонавшим в углу Амиром, а Борьке ничего не оставалось, как покинуть их дом навсегда.
      
      Он больше хикогда не встречал Лору Залкин, Лору-колобок, свою Лауру - never ever. По прошествии тридцати лет Барух размышлял, любила ли она его тогда. В семьдесят шестом он наверняка ответил бы "да", а сейчас он понимал, что просто подвернулся под руку малопривлекательной восемнадцатилетней девушке с кучей комплексов, на которую никто не смотрел, и которой так хотелось иметь кого-то рядом, что сгодился и он, новенький в классе, новенький в стране, не понимавший древнего языка иврит, безропотно принимавший на веру все, что она ему говорила.
      
      Барух пожалел о разрыве с Роном, своим единственным, как и Санька, школьным другом.
      
      Только когда Михаль пошла в школу, Барух понял, как жестоки могут быть дети. Сам он тоже набил немало шишек, но он как бы и не ждал от окружающих ничего хорошего, никогда не был полностью своим, выезжал лишь за счет того, что у него списывали уроки, два дня бойкота, который ему объявили из-за Наташки, не в счет. С другой стороны, никогда не было такого, чтобы с ним не водились. Он спросил как-то у Михаль, почему она никогда не пригласит в дом соседскую девочку из ее класса. Та посмотрела на него, как на ненормального, и сказала:
      
      - С ней же не водятся.
      
      И там и здесь над каждым ребенком висело, как Дамоклов меч, это "не водятся". Только теперь, через тридцать лет вспоминая Рона, Барух понял, что с Роном также не особенно водились, и на ту памятную вечеринку после войны в октябре пришли лишь случайные гости. Интересно, почему из всего их класса выбрали именно Рона, чтобы шефствовать над Борькой. Может быть, учителя решили тем самым помочь не только Борьке, но и Рону. И в семье Залкиных Борьку приняли как своего сына.
      
      Какое-то время они продолжали служить рядом, пока Рона не послали в Штаты на курс по обслуживанию F-15. Курс считался элитным, и попасть туда было совсем не просто. Рон не вернулся на базу в Сдэ Дов, в Тель-Авиве военные самолеты не летали. Борька был кандидатом в следующий набор, его даже заставили сменить имя и фамилию. Все армейские, кого посылали за границу, были обязаны иметь новые израильские имена: так появился на свет Барух Берк. В последний момент поездка сорвалась - выяснилось, что надо подписаться еще на пару лет в армии, а Баруху Берку было вполне достаточно обязательных трех.
      
      Барух намеревался на следующий же день посмотреть "Горбатую гору" в третий раз, но не сложилось. Неделя выдалась суматошной, пришлось засиживаться допоздна. Формально ничего особенного не происходило, как обычно, в это время обсуждали планы на следующий год, составляли бюджет его отдела эксплуатации. Он лично сидел с каждым из сотрудников, не считаясь со временем. А когда все было готово, Барух понял, что судьба завода уже решена.
      
      Он знал, что его начальник не станет без нужды вникать в подробности финансовых запросов - тому была интересна лишь финальная сумма будущих затрат. Поэтому Барух всегда составлял коротенькую записку, где в трех-четырех строках подводил итог будущего "ущерба" бюджету. У "самого" же в голове была его собственная "правильная" цифра, и по его реакции Барух почти всегда мог понять насколько велик "перебор". Вариантов было три: если его бюджет в тот же момент убирался в папку - попадание было точным; когда он оставался на столе - это значило, что Барух лишь слегка перегнул палку, и после более детального изучения бюджет пройдет; а когда его приглашали присесть и сказать пару слов, то это указывало на явное превышение начальственных ожиданий и будущее сокращение аппетитов. В этот раз не было ни того, ни другого, ни третьего - его бумажку просто не глядя бросили в лоток для входящих документов.
      
      Подспудно он давно уже все понял, но малодушно гнал от себя мысль, что придется искать другую должность: или там же, в inside, или на стороне. Как у Льюиса Кэрролла в "Алисе": "Надо довольно быстро бежать, чтобы оставаться на месте". Несколько лет назад ему прозрачно намекнули, чтобы бежал, а он не захотел, ему и так было хорошо. Теперь он с горечью убедился, что остался на том же месте, а все давно убежали вперед, и у него в его почти пятьдесят - одышка, и бегать ему совсем не хочется, как не хочется бежать загнанной лошади.
      
      А загнанных лошадей пристреливают... Не правда ли?
      
      Днем ему рефлексировать было некогда, ежедневная рутина брала свое, внешне все шло по-прежнему, а ночи проходили под знаком воспоминаний. Лора и Рон, Рон и Лаура. О Роне Барух знал, что он круто пошел в гору в авиапроме, Барух тоже успел недолго там поработать, но его в восемьдесят шестом быстро сманили в inside на строительство самого современного и престижного завода, где он и остался на двадцать лет. И к лучшему, наверное, считал он по прошествии всего этого времени, несмотря на то, что дни завода были уже сочтены.
      
      Конечно, Лора использовала его, но и ему было приятно быть использованным - какой подросток в шестнадцать лет не мечтает о серьезной постоянной связи со взрослой девушкой. Это потом вышел культовый фильм "Эскимо-лимон", а пока Битлз так и не пустили на гастроли в Израиль, как представителей чуждой культуры, совсем как в Союзе. Залкины дали ему бесконечно много. Рон объяснял местные нравы: где, как, что, а Лора... Лаура подарила ему взгляд уверенного в себе парня, которому не надо бросаться на первую попавшуюся женщину. И окружающие чувствовали, особенно когда он надел военную форму, что перед ними не голодный, истекающий соками перезрелый подросток, а взрослый мужчина.
      
      Он никак не мог определить, кого ему было больнее потерять: Рона или Лору... А может быть, Саньку? Не было в его жизни крепкой серьезной мужской дружбы, не зависящей от денег, жен, детей, положения. После армии во время сборов он превратился в простого клерка при аэродроме. Для его сослуживцев сборы означали дополнительный отпуск, а он всегда посмеивался над мужиками, которые с радостью оставляли поднадоевшие семьи, чтобы за пару-тройку недель глотнуть мужской свободы военной жизни. Он никогда не был своим в мужской компании - ему претило отношение большинства мужчин к женщинам, коробили фразочки, ухмылочки, анекдоты. Дружба с мужчинами всегда казалась ему слишком рациональной, деловой, а женщины обладали несравнимо большим теплом, на которое он летел, как бабочка на свет.
      
      Барух всегда слишком ценил собственную свободу, чтобы считать время, проведенное в армии, свободой. Сейчас, когда всякие сборы давно уже кончились, оглядываясь назад, он с тоской подумал, что упустил свой шанс завести "боевых" друзей, с которыми можно оторваться, которые примут его, как он есть, кому можно сколько угодно жаловаться на жизнь, на утраченные возможности, на идиотов начальников, на тиранию и склочный характер благоверной, по традиции называемой "главнокомандующим".
      
      Что было в двадцатилетнем промежутке между Лорой и Керен? Долгая череда женщин, с которыми он встречался, жил от полугода до года, что всегда кончалось одним и тем же - проявлением нетерпения, посягательством на свободу, которой он так дорожил. В университете он увлекся восточными женщинами, в Израиле раскрепощенными, знавшими толк в угождении мужчине в постели и вне ее. С конца восьмидесятых появилось множество русских, гораздо менее раскрепощенных, но более простых в общении. Как когда-то мальчик Боря смотрел в рот Залкиным, они ловили каждое его слово, а мудрые по жизни полезные советы Баруха-бывалого принимались ими за истину в последней инстанции. У русских, впрочем, латентный период заканчивался гораздо быстрее, чем в среднем по стране, но, в итоге, еще недавно умная, привлекательная и интересная спутница жизни начинала вдруг казаться сварливой, глупой и надоедливой. Всегда срабатывал какой-то триггер, и все заканчивалось.
      
      В нем не было никакой стержневой амбициозной идеи вроде успешной карьеры, хотя многие завидовали его месту работы и положению, не было ассертивности, алчного стремления к деньгам как таковым или обладанию вещами, особенно статусными, как и стремления быть вершителем судеб. Он просто существовал в той среде обитания, куда забросила его судьба. Его жизнь определяли люди, да и вещи тоже, которые в ней появлялись, как изменил когда-то его судьбу кассетный магнитофон "грюндиг" и три кассеты Битлз. Все катилось само собой, как бы и без его вмешательства, но главное, в Израиле он всегда был в ладу с собой и с окружающей средой, и инстинктивно искал того же в других. Всегда находился кто-то, кто за него решал: сначала то была мать, потом ее место заняли Залкины, потом он двигался в общем потоке - диплом инженера-механика (на другой факультет, попрестижнее, все-таки не хватило баллов), потом его на последнем курсе рекрутировали в авиапром, потом соблазнили в inside, где строили новое производство в Иерусалиме и где он остался надолго, не откликаясь на настойчивый зов в start-up[65].
      
      Пока не появилась Керен.
      
      Так чем же Керен взяла его крепость старого холостяка на тридцать восьмом году жизни? Она ценила собственную свободу ничуть не меньше? Она была совершенно независима с финансовой точки зрения и сделала карьеру даже лучше его? Она любила и знала хороший секс? Случалось, что у него были весьма искусные партнерши, но Керен доводила его до совсем других вершин. Голова пошла кругом от высоты? Совместимость, две половинки, которые запоздало нашли друг друга? Или оба вдруг услышали тиканье биологических часов? А может, она поставила ему хорошо замаскированный капкан с этим ее диким необузданным улетным сексом и "хочу сзади"? Может быть, все было просто хорошо просчитано? Эта неясная история с Михаль. Керен не была, конечно, девочкой в свои двадцать шесть, но и никогда не заикалась о прежних партнерах. Керен никогда не задавала вопросов, не интересовалась его прошлыми связями - в обмен на отсутствие вопросов с его стороны. Как это произошло, и почему именно этот выбор? Она просто вошла в его жизнь и осталась в ней навсегда, и он уже не мог прожить без нее? А как же он жил без нее раньше?
      
      В воскресенье, ровно через неделю после второго просмотра "Горбатой горы" Барух отправился на тот же сеанс в третий раз. Он должен был убедиться в своей догадке, и он в ней убедился. Перед ним разворачивалось все то же действие, сменялись все те же картины, но он смотрел фильм совершенно другими глазами. Эннис дел Мар и Джек Твист уже не были двумя заигравшихся мальчишками, мечтавшими трахнуть случайную бабенку, или, на худой конец, овцу - на его глазах зарождалось нечто большее, настоящая привязанность. Отношения, которые прервались осенью у подножья Горбатой горы, но по воле случая, судьбы, провидения, Творца, наконец, возобновились через четыре года - любовь, перед которой нет преград, которая сильнее семейных уз, сильнее оков пуританского общества, сильнее смерти, наконец.
      
      Последние полчаса он едва видел экран, слезы застилали глаза. Нет сомнения в том, что не было никакого несчастного случая - Джека Твиста убили, забили насмерть монтировками, как принято поступать в Техасе с изгоями, в точности как арабские братовья убивают не в меру свободолюбивых сестер.
      
      Какое чувство, какой отклик может вызвать простая сцена гор с двумя едущими бок о бок на лошадях ковбоями, не говорящими друг другу ни слова? Все и ничего. Для них это целый мир, их мир, в котором нет места обману, предательству, лжи, подлости, мелкой корысти - только мужская дружба, перерастающая в сумасшедшее влечение, в любовь, которой нет равной в мире, разорвать которую может лишь смерть, тусклый фиолетовый штемпель DECEASED[66] на вернувшемся письме. Как же он был наивен всего неделю назад, когда подумал, что история Энниса и Джека - всего-навсего ошибка, случайное совпадение времени и места, как у Борьки и Саньки. Как много стоит за кадром: NO INSTRUCTION MANUAL NEEDED! Керен, подумал Барух, сразу почувствовала, что между Эннисом и Джеком есть что-то гораздо большее, чем просто случайное юношеское баловство, а он, по глупости своей, посчитал их отношения просто ошибкой.
      
      Одиночество.
      
      У Энниса дел Мара после смерти Джека Твиста никого не осталось на свете, только бывшая жена и две дочери, которых он не видит. У Баруха тоже есть жена и две дочери, но, несмотря на это, он почувствовал себя страшно одиноким.
      
      В кинозале он оскандалился. Если неделю назад Барух выключил телефон и забыл его включить, то сегодня он забыл поставить его хотя бы на неслышный звонок. Естественно, посреди фильма телефон громко заиграл, и Барух поспешно нажал на кнопку. Поспешно - не то слово, он нажал на зеленую вместо красной, потом, тихо чертыхаясь под громкий храп и ржание лошади Энниса, сразу же на красную.
      
      - Конь звонил дважды, - насмешливо бросила Керен, цитируя бородатый анекдот.
      
      Барух понял, что если начать сочинять, то будет только хуже.
      
      - Я еще раз ходил смотреть "Горбатую гору".
      
      - И в прошлое воскресенье тоже?
      
      - Да, и в прошлое воскресенье - тоже.
      
       - OK.
      
      Керен повернулась и ушла обратно в кухню готовить ужин. Баруху было ясно, что она не поверила ни одному его слову. Вот и говори после этого правду. Надо было соврать что-нибудь про день здоровья с катанием на лошадях, звучало бы гораздо правдоподобнее, чем три раза подряд смотреть один и тот же фильм, что на него совершенно не похоже.
      
      A slow corrosion worked between Ennis and Alma, no real trouble, just widening water.[67]
      
      Барух почувствовал себя не в своей тарелке: Керен подумала неизвестно что, и было совершенно непонятно, как разрулить эту ситуацию. Хуже всего, что правда такова, что совсем на правду не похожа, правдой не звучит и за правду не принимается. Дело - швах. Не slow corrosion,[68] а прямо-таки wide water, real trouble.[69] И как на зло - эта чертова работа тоже сидит занозой в его голове, чего никогда не бывало.
      
      В их давно и хорошо отлаженном производстве вообще редко действовали в режиме "свистать всех наверх". Барух приложил к этому немало усилий, во многом из-за того, что не желал торчать вечерами на работе. Он сделал из своего отдела отлично смазанный, четко работавший механизм, но все равно, в руководстве оставалось какое-то скрытое недовольство. Барух долго не мог понять, какое, пока не пришла на помощь Керен, молодой современный до мозга костей менеджер.
      
      - Ты, конечно, все правильно делаешь, но без пиара.
      
      - Да на кой черт он нужен, этот пиар, если все и так знают, что я делаю, и что у меня все в порядке.
      
      - Представь на минуту, что не знают, забыли, что бы ты сделал?
      
      - Рассказал бы.
      
      - Ну рассказал бы, а через месяц все опять все забыли.
      
      - Еще раз расскажу.
      
      - И прослывешь занудой.
      
      - Так что, по-твоему, я должен сделать?
      
      - Провести пиар-кампанию, которая запомнится надолго, а лучше - навсегда.
      
      - Например?
      
      - Например, безотказнее всего действуют Десять Заповедей.
      
      - В смысле: не возжелай сотрудника своего на рабочем месте своем?
      
      - Не совсем так, но близко.
      
      - А поточнее?
      
      - Хочешь поточнее - записывай все, что делаешь ты и твои ребята в течение месяца, то есть абсолютно все, включая мелочи. А через месяц поговорим.
      
      Через месяц Барух притащил распечатку своего рабочего дневника, и Керен углубилась в работу. Она исключила повторы и выписала все на одном листе короткими фразами. Получилось двадцать три пункта.
      
      - Вычеркивай все незначительное, о чем и говорить не стоит. Помни, наша цель - десять коротких лозунгов из двух-трех слов, максимум шесть.
      
      После вычеркивания осталось пятнадцать.
      
      - А теперь объединяй.
      
      - То есть?
      
      - Ну, выбери предложения, близкие по смыслу: видишь, одна и та же фраза, поставь предлог "и", и можно обойтись одним предложением вместо двух.
      
      - Все равно остается одиннадцать.
      
      - Так вычеркни какую-нибудь фигню, не жалей.
      
      - Ладно...
      
      - Читай, что получилось!
      
      - Напоминает "Моральный Кодекс Строителя Коммунизма", - Барух вспомнил плакат, висевший в прачечной у Санькиной мамы.
      
      - Не вижу юмора, читай вслух.
      
      Барух, давясь от смеха, зачитал свои "заповеди":
      
      1 "Этика в работе"
      
      2 "Порядок и чистота"
      
      3 "Откровенность и прямота"
      
      4 "Точность и ответственность"
      
      5 "Скромность"
      
      6 "Готовность исправлять недостатки"
      
      7 "Уважение законов и стандартов"
      
      8 "Уважение чужих прав"
      
      9 "Любовь к работе"
      
      10 "Экономия средств"
      
      - И что с этим bullshit bingo[70] дальше делать?
      
      - Проведи собрание коллектива, зачитай, напиши протокол, разошли начальству, а на какой-нибудь праздник, лучше всего на Песах, вылезай на трибуну и читай всей фирме. Одновременно закажи красиво оформить в рамочке экземпляров так... двадцать - один оставь себе и повесь в офисе, а штук пять раздай высокому начальству, да своего не забудь.
      
      - Смеяться будут.
      
      - Не будут, вот увидишь, а скажут: "Как мы, дураки, сами не догадались". Потом к тебе будет паломничество: выпрашивать рамочки для украшения кабинетов.
      
      Керен была абсолютно права по всем пунктам, вплоть до паломничества - с тех пор Баруха оставили в покое, а его Десять Заповедей висели даже в вестибюле и в столовой. "Правильная девочка" была всегда логична и последовательна, она никогда не теряла голову, вот и сейчас это ее демонстративно равнодушное "ОК" прозвучало предупреждением: "Как скажешь, но берегись, я не верю ни одному твоему слову".
      
      А как заставить ее поверить в очевидное, Барух не знал. Более того, Барух больше не знал, что для него самого являлось очевидным, а что нет. Неделю назад очевидным было одно, и он ничего не понял ни в фильме, ни в рассказе Энни Пру, а через неделю, такую длинную неделю, он начал что-то понимать в своей жизни. Фильм ворвался в его сознание, вытащил на поверхность его прошлое, запрятанное глубоко внутри, заставил задуматься над тем, что было и чего не было, и теперь ему казалось, что это "чего не было" - непростительное упущение, что он, сознательно или нет, лишил себя какой-то очень важной составляющей жизни.
      
      Он привык быть ведомым, но в то же время слишком болезненно воспринимал ограничения собственной свободы. Ему всегда нравилось, что женщины проявляли инициативу и оказывались в его постели - к тому не надо было прикладывать никаких усилий - но когда их устремления продвигались дальше, мгновенно срабатывал защитный механизм. Этот механизм срабатывал не только с женщинами; школа, армия, университет, работа не оставили ему друзей: так, приятели, знакомые, которых не обнимешь при встрече хлопаньем по спине и возгласом "сукин ты сын", так, кивок, слабое пожатие руки. Он завидовал Эннису и Джеку:
      
      "They seized each other by the shoulders, hugged mightily, squeezing the breath out of each other, saying, son of bitch, son of a bitch, then, and easily as the right key turns the lock trembles, their mouths came together and hard..."[71]
      
      Ему всегда легче было найти общий язык с женщинами: через мужчин ты узнаешь, каков мир, а через женщин - что он такое. Он был житель Марса среди подданных Венеры, но Марс есть Марс, и он властно требовал с него свою запоздалую дань.
      
      "Wide water".
      
      Пожалуй, трудно выразить иначе так же коротко и объемно то, что происходило между ним и Керен. Мгновенно улетучилась называемая доверием эфирная субстанция, по которой распространяются волны. Ее место заполнил вакуум, и эту перемену сразу же почувствовали девчонки. Они с Керен никогда не высекали свои подписи под скрижалями, не предъявляли претензий, не выставляли счетов, два взрослых человека, посчитавших (просчитавших?), что им будет хорошо (нормально? удовлетворительно?) друг с другом. Прошлое было отрезано, отсечено, неудачные опыты и проделки молодости остались за скобками. Опять эти скобки, за которые (в которые), как сор из избы - в чулан, выметается (заметается) весь отложившийся за жизнь мусор и изгоняются (загоняются) бесы. Дверь в чулан намертво прихвачена огромными гвоздями, и горе, если бесенок пролезет через случайную щель в подточенной жучком треснувшей древесине. Подразумевалось между ними отсутствие фальши и вранья и уважение чужих границ: не хочешь - не говори, никто за язык не тянет, но уж если открыл рот, то как при аресте, все сказанное может быть использовано против тебя. Вроде все, как всегда: тот же дом, та же жена, те же дети, те же дикторы лопочут по телевизору все о том же - ан нет, чужой среди своих...
      
      Керен с самого начала приложила немало усилий, чтобы построить их замок, да хоть взять тот же секс. Она не избегала его почти до конца беременности. Месяца за два до родов, она опустила на него свой большой живот, они оба охватили его руками и попытались двигаться в унисон, но вмешалась Михалька - забарабанила изнутри ножками. Керен тяжело поднялась и прилегла набок, а Барух прижался к ней сзади, нежно поглаживая ее живот рукой, пока дитя не успокоилось. А потом он вошел в нее, медленно и аккуратно, без резких движений.
      
      - Ей нравится, - со смехом сказала Керен.
      
      Так они и двигались, медленно и осторожно, пока Керен не достигла оргазма.
      
      - Ей понравилось, я чувствую, - улыбаясь Керен обернулась к нему, - надеюсь, что это не сделает ее проституткой.
      
      Они оба не обладали выдающейся внешностью, но девчонки удались на славу. В шестилетней Майке уже угадывалась будущая красота, а Михаль в свои девять привлекала отнюдь не детские взгляды. Баруху даже пришлось убрать из кабинета семейное фото, сделанное на пляже, слишком откровенно заглядывались на него мужички-сотрудники. Трудно заставить себя не думать постоянно о девочках, некая тревога за них всегда присутствовала. Самое сложное - отпустить их от себя, все время казалось, что их на каждом углу подстерегает опасность. Они с Керен очень много говорили об этом, и постепенно научились преодолевать свои страхи. Особенно трудно пришлось старику Баруху: убедил ли он себя, что ему на пятом десятке нравится игра в дочки-матери, или он просто таким образом удерживает девочек возле собя.
      
      В последнее время, правда, совместные игры совсем прекратились, Михаль проводила почти все свободное время вне дома, в основном с подругами, но иногда и с мальчишками. Барух поначалу ревновал, но потом он как-то поймал взгляд, с которым ее сверстник смотрел на нее. В нем читался не просто просто мальчишеский интерес к красивой девочке: так подданные Британской Империи смотрят на свою Королеву - с преклонением, обожанием, готовностью сорваться с места и достать с неба Луну, пожертвовать всем, что у тебя есть только за одно случайно брошенное слово, которое само по себе - монаршая милость. Какое там "не водятся" - ни Михаль, ни Майке это никак не грозило. Приходилось держать ухо востро и быть всегда начеку, чтобы королевские замашки не проникли в семью, но здесь Керен принадлежала ведущая роль укротительницы тигров. Как только она заметила, что Михаль стала уделять слишком много внимания своей внешности, она стала называть ее исключительно красавицей, и не всегда было понятно, когда в шутку, а когда всерьез. Интересное решение, но подействовало, главное, что Михаль на Керен не обиделась. Керен все-таки потрясающе умела держать девчонок в рамках.
      
      Барух прекрасно знал, что никакого выяснения отношений не будет. Керен всего лишь выразила ему свое презрение, бросив: "ОК" и "Конь звонил дважды", но и этого оказалось достаточно. Он почувствовал, что их отношения, которые строились десять лет и казались такими прочными, на самом деле построены на песке, и достаточно малейшего движения почвы, чтобы все рухнуло. Неужели, подумал он, десять лет жизни можно вот так легко бросить на весы из-за полной ерунды, всего лишь из-за какого-то фильма. Или это еще раз доказывает, насколько велик этот фильм и этот рассказ "Горбатая гора", если он мощью своего воздействия может разрушить все то, что фальшиво и непрочно. А если действительно мужчины - с Марса, а женщины - с Венеры, то, может быть, всем надо мирно вернуться на свои планеты и жить исключительно там? Может быть, так будет лучше?
      
      * * *
      
      Барух поймал себя на том, что он "не находится". Он сидел за столом во время ужина и в салоне перед телевизором, путался под ногами во время вечерней суеты отхода ко сну, но его мысли витали слишком далеко, чтобы обращать внимание на какие-то мелочи, да и вообще на что-либо. Они лежали с Керен под одним одеялом, она уже еле слышно посапывала, отвернувшись, а он снова ворочался без сна, пытаясь понять что-то о себе, о Керен, об их отношениях, о прожитой вместе жизни.
      
      Пришло на ум, что после всех этих лет семейной жизни он все-таки одинок, и рядом с ним чужая женщина, что каков бы ни был резон, их отношения, однажды принятые ими обоими по молчаливому согласию, не выдерживают испытания даже малейшим знаком вопроса. Чем он мог похвастаться: скучное детство, случайный брак, надоевшая работа, да и та в любой момент может кончиться, и что тогда? Классическая троица кризиса среднего возраста. Сеансы у психолога и прозак.
      
      Баруху со своей стороны, нечего было скрывать, даже смешно. Ну, хорошо... ну, фильм... ну, заставил он его задуматься... но он ведь он, Барух, ни сделал ничего, что могло бы оскорбить Керен. Не пошел же он, в самом деле, налево, не переспал же он ни с бабой, ни с мужиком, хотя непонятно, что больше бы ее задело: с бабой или с мужиком. Вообще как-то так получилось, что он никогда не спал одновременно с двумя, ни до Керен, ни после. "После Керен?" - поймал он себя на мысли. Он уже думает: "После Керен?"
      
      Он не мог представить себя с мужиком. Все-таки, Санька - это было другое, дружба двух мальчишек, плохо вписывающихся в советскую школьную действительность. Англичанка и балерина. Для него, Борьки, это был давно забытый эпизод - не кулак, так жопа. Как смачно по-тюремному шутили в школе подростки: "лучше нет влагалища, чем очко товарища".
      
      А Рон Залкин - совсем другая статья, с Роном и его семьей он провел, пожалуй, лучшие годы своей жизни. После Рона у него вообще не было друзей, только быстро меняющиеся восточные девицы из университета, липнущие к ашкеназскому парню.
      
      Барух тяжело вздохнул. Он не слишком задумался, когда предложил Керен руку и сердце. Что реально их связывало? Дети? Секс? Вилла в Раанане, оплаченная его маман? Насколько они были семьей? Барух потерял всякую ориентацию. Он как никогда остро ощутил свое одиночество в этом мире, как Эннис дел Мар. Родители никогда не были ему близки, с Санькой они расстались в одночасье, как расстались потом с Роном. Наташка метеором пронеслась по его небосводу - вспышка... неясное воспоминание, а Лора, восхитительная Лора, оставила занозу на всю жизнь. Невзрачная рыжая толстенькая Лора была для него Статуей Свободы, падением совковых оков, освобождением от гнета подростковых комплексов.
      
      Магия имени...
      
      Керен? Карина? "Что в имени тебе моем..."
      
      Карен Магнуссен... Как жаль, что в ливанской неразберихе восемьдесят второго потерялась ее фотография.
      
      Когда ему с большим трудом удалось достать билет из Торонто в Тель-Авив, активные действия в Ливане уже практически кончились.
      
      Он тогда сбежал в Ванкувер - приехал в Торонто к родителям, а через три дня сбежал, не выдержал постоянного нахождения с предками в одной квартире. "Канюки" - местная хоккейная команда, никогда особо не блиставшая, вдруг хорошо заиграла в сезоне 81-82, заняв второе место в своей зоне, а потом, как никогда прежде, достойно держалась против фаворитов кубка Стэнли.
      
      Он долго ходил на стадионе вокруг сувенирного киоска, увешанного меморабилией "Канюков", не найдя ничего о Карен Магнуссен. Он спросил о ней у старого киоскера, у которого засветились глаза и сильнее задрожали руки.
      
      - Вы откуда? - спросил он, услышав Борькин акцент, и удивился, что в Израиле знают о Карен Магнуссен.
      
      - Вообще-то, я из России, - сознался Борька, - я видел ее серебряную программу в Саппоро, и потом в Калгари, когда повторилась та же история. В России тоже все передавали. Зато в Братиславе она получила, наконец, золото.
      
      - Калгари! Я был тогда в Калгари! - старичок еще более оживился. - Вы себе не представляете, как трудно было достать билет на произвольную программу, а о показательных выступлениях я мог только мечтать - все было давно распродано, даже мои связи не помогли, а я все-таки почти всю жизнь при стадионе. Как вы думаете, почему первое место так упорно отдавали Шубе?
      
      - У вас есть фотография Карен?
      
      - Здесь? Ну что вы! Кто помнит сегодня про Карен, у канадцев короткая память. Так вы прилетели в Канаду из-за Карен?
      
      - Нет-нет, у меня в Торонто родители, но из Торонто я прилетел посмотреть Ванкувер... может быть, из-за Карен.
      
      - Пойдемте, я дам вам ее фото, у меня есть, раз уж вы прилетели издалека, я не могу вас разочаровать. - Старичок начал закрывать киоск, заталкивать внутрь стенды с открытками.
      
      - Оставьте, неудобно же, - запротестовал Борька, но старичок был непреклонен.
      
      - Я помню ее еще маленькой девочкой, а потом она стала знаменитостью, даже написала книгу. После победы в Братиславе она ушла из большого спорта, а жаль. Кстати, меня зовут Фил, а вас?
      
      - Борис.
      
      - Я живу совсем рядом, этот киоск, знаете ли, совсем перестал приносить доход, только в этом году можно отчасти поправить дела благодаря "Канюкам". А тогда Карен была королевой Ванкувера, наше захолустье, представьте, и чемпионка мира, вице-чемпионка олимпиады - одни ее фото и плакаты кормили нас весь год. Это был, наверное, самый лучший год. Нет-нет, не понимайте меня буквально, я не жалуюсь - уже объявили, что в восемьдесят шестом в Ванкувере будет "экспо", наверное, это оживит город... строительный бум уже сейчас чувствуется, и будет совсем другая жизнь. Знаете, это такое странное чувство, когда маленькая девочка с коньками через плечо покупает вот здесь у тебя жвачку, открытку, воздушный шарик, всякую дребедень, а потом вырастает и становится знаменитостью, чемпионкой мира, это... - Фил махнул рукой. - Трудно передать словами, что я тогда чувствовал. Конечно, у меня кое-что осталось с тех времен.
      
      Когда они вошли в квартиру Фила неподалеку от стадиона "Канюков", Борька услышал два слова: Ливан и Израиль. В квартире громко вещал диктор канадского телевидения, передавая breaking news[72] о вторжении Израиля в Ливан. Это было седьмого июня - второй день Ливанской войны. Борька мгновенно потерял интерес к Карен Магнуссен - Фил что-то рассказывал, представляя его "русским фанатом фигурного катания", его жена предлагала печенье, чай и кофе. Огромный плакат Карен Магнуссен висел на стене, и Фил долго бормотал про плакат и про автограф на нем, вытащил откуда-то альбом с черно-белыми фотографиями и стал листать его, подробно объясняя про каждый снимок, но Борька не слышал, его взор был прикован к экрану телевизора, где говорили про Ближний Восток. Он сунул в сумку цветную открытку с факсимильной подписью Карен Магнуссен, поблагодарил Фила и его жену, оставив десятидолларовую бумажку на столе, "ну не надо, что же вы, мы не бедствуем", и бросился в аэропорт, упрашивать канадцев отправить его в Торонто первым же рейсом.
      
      * * *
      
      А с Керен все было просто. Она вроде бы ничего и не требовала. Борька, Барух сам все ей предложил.
      
      А она не соглашалась менее, чем на все. Не менее, чем на все!..
      
      Все - это его, Баруха, жизнь. Задумывался ли он за последние десять лет, что его жизнь принадлежит кому-то другому? - Нет, конечно!
      
      Принадлежала ли Керен его нынешняя жизнь? - Да, конечно!
      
      Хотел ли он этого? - Сейчас он не смог бы ответить. Еще вчера он ответил бы "да", а сегодня ответа у него не было.
      
      Любил ли он, Барух, кого-нибудь? Так, чтобы лететь за мечтой к черту на рога - в Ванкувер? Какого лешего он искал через десять лет после олимпиады семьдесят второго, в Ванкувере? - Убежал от родителей из Торонто, только чтобы хоть куда-нибудь слинять, да хоть в Ванкувер?
      
      И почему именно Керен? Мало было красивых девиц, которые не ломались бы ни секунды, только заикнись он о свадьбе. Так почему Керен? Керен, о которой он и тогда не мог сказать, что любит ее. Она бросила ему вызов? Она не стала ни заискивать, ни спрашивать, просто отнеслась к нему, как к своему давнему партнеру. С ним - потеря контроля, с ним - улетный секс, с ним, наконец, - обсуждение своего самого сокровенного, самого наболевшего, как с другом или подругой, без всяких предварительных условий. Он принял это, она приняла это, они приняли это - чего еще надо? Задумался ли он тогда всерьез? - Да нет, конечно, ни о чем он не задумался. Спросил ли он себя хоть раз, что думает и чувствует Керен?
      
      Можно ли предъявлять права?
      
      Он попробовал однажды предъявить права, тогда с Лорой, но мгновенно получил по голове. Трехлетняя связь прервалась в одночасье, как будто ее и не было, его вышвырнули прочь, как надоевшую игрушку. А он сам? Конечно, он тогда не сдержался и страшно обидел Лору. Но спросил ли он себя хоть раз, что думает и чувствует Лора?
      
      Он забавлялся, сколько хотел, со всеми, кто попадался ему под руку, точнее под другой орган его тела, и что потом? Кому он мстил за Лору? Всему свету? Самому себе? Что он понял в тридцать восемь, чего не понимал на протяжении предыдущих двадцати лет? Что надо остановиться? Ну, он остановился... Он остановился на Керен. Или это она остановилась на нем? Теперь она еле слышно сопит во сне рядом с ним, отвернувшись в другую сторону, а девчонки, шесть и девять, их общие девчонки сопят в соседних, каждая в своей, комнатах. И он, Барух, папа-Барух стучится в дверь, сопливые шесть и девять, и еще спрашивает каждый раз, когда хочет войти! Мог ли он представить, что его маман стучится в дверь его комнаты на улице Металлургов, когда хочет войти?
      
      Его никогда не интересовало, что чувствуют его родители.
      
      Он встал и, стараясь не разбудить сонное царство, отправился в Интернет, налив себе по дороге double[73], или даже triple[74], кто ж ему считает. Все тот же привычный порядок: Израиль, биржа, почта, а потом можно пройтись по газетам, вдруг есть что-то новое. Нового особенно не было, страна еще не успела очухаться от последних выборов, на которых победителей не было - одни проигравшие. Привлек внимание огромный заголовок, призывающий запретить "парад гордости" в Иерусалиме. Барух от нечего делать начал читать про то, какие кары обрушатся на каждого из голубых или розовых, кто покусится на святость древнего города. Скучно и не страшно. Все это уже было сто раз, придумали бы что-нибудь поинтереснее. А в Эйлате парад точно состоится, параллельно с конкурсом Евровидения. Интересно, как это выглядит вблизи, не конкурс, конечно, а парад. Судя по всему - зрелище довольно занятное, по крайней мере, пестрое и веселое. Девятнадцатое мая - день всесоюзной пионерской организации, девятнадцатое мая 2006 года - день проведения парада гордости в Эйлате. Барух ухмыльнулся: нашлись тоже юные пионеры-гомосеки. Забавно, подумал он, до чего же крепко, хочешь не хочешь, а сидит у него в голове еще со школы эта дата - девятнадцатое мая, тридцать лет прошло, Советский Союз развалился, а дата - сидит.
      
      Мелькнула шальная мысль: а что, если рвануть в Эйлат на этот самый парад? Глупости - осадил он сам себя - ну что ему делать среди голубых, ведь за версту видно, что он натурал. Еще и по роже надают. Барух задал поиск и сразу же наткнулся на сайт с фотками прошлогоднего тель-авивского парада. Сотни фотографий, кто-то просто щелкал дигиталкой направо и налево, а потом запустил все в Интернет. Сразу же почему-то вспомнилась Лора, как она боялась, что ее семья узнает об их связи... Интересно, почему, подумал Барух. Потому что ей - восемнадцать, а ему шестнадцать? Стеснялась она его, что ли? Лора родилась и выросла в Израиле, а он совсем зеленый новичок, не знающий иврита, да и по-английски говорящий со страшным акцентом? Конечно, он свободно читал и практически все понимал на слух, но настоящей разговорной практики у него не было. Что он вообще понимал в израильской жизни - только то, чему научили его Рон и Лора, и еще папа Залкин. Тогда он с такой радостью принимал все новое, нырнул с головой в эту новую жизнь, особенно в их семью, так разительно отличавшуюся от его собственной. Он просто убежал тогда от своих предков, вырвался на свободу, и они обижались, но ничего не могли с этим поделать - за него степенно вступался папа Залкин, и Борька творил, что хотел, например спал, с Лорой. Интересно, что подумал папа Залкин после той ссоры. А что бы он сделал на пару лет раньше, если бы узнал, что его солдатка-дочь почти в каждую побывку уматывает на его машине куда подальше с Борькой и даже дает ему прямо в машине, если погода плохая. Лора очень боялась, что отец узнает, по три раза проверяла, чтобы никаких следов или, не дай Бог, кондом под сиденьем.
      
      А эти ребятки на фото, совсем еще дети, целуются в открытую, прямо на улице лезут друг другу в штаны, не стесняются ничего. Полная свобода. Тогда, в семьдесят третьем он, Борька, опьянел от свободы. Он вырвался из тотальной советской школы с ее тюремными порядками, он вырвался из лап своей матери, замучившей его придирками, а главное, у него появилась Лаура. Но в Израиль семидесятых не пускали на гастроли Битлов, да и подумать не могли во времена Голды, чтобы вот так, пройти маршем гордости с радужными флагами по Тель-Авиву, еще и с мэром города на трибуне. И необязательно геем быть - вон сколько народу просто собралось на концерт, а если повыпендривается пара коксинелей, так это их дело.
      
      Что бы сказали ему родители, если бы узнали, что он тогда трахнул Саньку? Что бы сделал Санькин отец - коммунист, капитан советской армии, если бы узнал, что еврей Борька Беркман поимел в зад его сына? Даже подумать страшно, в колонию его запросто могли запереть, в Союзе за это длинная статья катилась. Санька, конечно, никогда бы не сознался, его бы так задразнили, что впору руки на себя накладывать, но ребята тогда говорили, что перед армией в военкомате какие-то проверки делают. Спросил ли он себя хоть раз, что думает и чувствует Санька? Решился бы он, Борька, сделать то же самое, если бы они не уезжали в Израиль? Вряд ли...
      
      Барух вспомнил Наташку. А с ней-то что стало? Он с семьдесят третьего ничего не слышал ни о ком из бывших одноклассников, да особо и не хотел возвращаться в прошлое.
      
      В 2006-ом никто вообще ничего не стесняется - вон какие пузатые дядьки стоят себе посреди тель-авивской улицы почти нагишом, и ничего. И сам он, впору дедом быть, тянул с женитьбой почти до сорока.
      
      Парни напоказ обнимаются друг с другом, и ничего, никто не умер, девки тоже от них не отстают, целуются вовсю, ну плюнет кто-нибудь в сторону и пойдет своей дорогой. А Джека Твиста всего лет тридцать назад забили монтировками. Барух поймал себя на том, что он воспринимает Энниса и Джека как живых людей, а себя и Саньку как персонажей из давнего кино.
      
      Интересно, откуда взялся этот флаг с радугой, подумал Барух и снова запустил поиск. Он даже присвистнул: долгая история - начиная с крестьянского восстания в Германии в шестнадцатом веке и кончая Еврейской автономной областью на Дальнем востоке. И здесь евреи. Так, потом движение за мир, apple computers - это понятно, цвета означают сексуальность, жизнь, излечение, солнечный свет, природу, магию, откровение; повсеместно в мире символ гомосексуальной гордости и гей парадов.
      
      На снимках довольно часто попадались и обычные парочки, которым никто и не думал мешать. Они тоже развлекались и хорошо проводили время. А Керен, подумал Барух, захочет ли Керен поехать на парад гордости? Как бы она отнеслась к его предложению прокатиться в Эйлат на длинный weekend?[75] Заказать бы на двоих номер в "Ривьере" и вперед. Он решил, что соберется с духом и попросит ее об этом.
      
      - Зачем тебе это надо? - спросила Керен после довольно длинной паузы. Было заметно ее замешательство, она не знала, как реагировать.
      
      - Хочется глотнуть свободы.
      
      - Тебе не хватает свободы? - В вопросе звучало так много подтекста и скрытой издевки, что Барух понял - надо держать ухо востро. Керен, как хороший гроссмейстер попыталась с ходу загнать его в оборону и использовать позиционное преимущество.
      
      - Не в том дело! Понимаешь, эти ребята, дети - они из другого поколения, нам такая свобода и не снилась, мы остались там же, где и были тридцать лет назад. Конечно, мы - современные люди: Интернет, терпимость, политкорректность, глобальная деревня и все такое, но у нас в голове - тормоз, и он держит крепче, чем любая веревка.
      
      - И ты хочешь этот тормоз отпустить? Или ты его уже отпустил?
      
      - Не знаю, - Барух не был готов к такой постановке вопроса.
      
      - Мне это не нравится, хотя бы потому, что придется объяснять девицам, почему их не берут в Эйлат, не говорить же им, что папа с мамой едут на гей-парад. И, конечно, им там не место.
      
      - Можно ничего не объяснять.
      
      - Да, конечно! - фыркнула Керен, и Барух снова по ее усмешке почувствовал, что она имеет в виду гораздо большее, чем его последнюю реплику.
      
      Он впервые за десять лет не знал, как к ней подступиться. Он не мог найти правильных слов. Или это она не хотела его услышать, или wide water разделяет их настолько, что они уже не слышат друг друга, стоят на разных берегах, на разных планетах. Марс и Венера? Неужели Керен не понимает, что она ему нужна, что он ничего не держит в себе, он хочет только, чтобы все было как раньше, но не знает, как этого достичь? Или, как там все время поют по радио: "It's just a beginning, it's not the end, things will never be the same again.[76]"
      
      Опять это never ever[77]...
      
      На следующий день он позвонил в "Ривьеру" и заказал комнату на две ночи. "Без права отмены", нагло заявили ему после того, как он продиктовал номер кредитной карточки, и повесили трубку. После таких заказов всегда остается неприятный осадок. Он все время колебался и не знал, как ему поступить. То ему казалось, что стоит еще раз попытаться поговорить с Керен, что он найдет нужный тон и нужные слова, чтобы ее убедить. То, другая крайность, он воображал, что между ними все кончено, не стоит и пытаться тратить нервы и энергию, ссориться, бросать слова, а лучше расстаться спокойно, без взаимных упреков и объяснений.
      
      Вот только - девчонки.
      
      Прошла неделя, и до парада гордости оставалось всего несколько дней, а он так и не поговорил с Керен. Обидно, конечно, потерять тысячу шекелей. Но кто сказал, что он не может поехать один? " Тебе не хватает свободы?" - спросила она его. Так ему хватит свободы поехать в Эйлат. Даже если это ей и не нравится.
      
      - Что с Эйлатом? - спросил Барух в понедельник вечером, когда девочки пошли спать.
      
      - Я, кажется, определенно выразилась.
      
      - Я не понял, это окончательно, или есть надежда.
      
      - Послушай, я сказала "нет", и сказала довольно ясно!
      
      - Так ты решила не ехать?
      
      - А ты решил по-другому?
      
      - А я решил по-другому! Я считаю, что нам нужна эта поездка.
      
      - ОК.
      
      - Что, ОК?
      
      - ОК - это то, что я сказала, все что хотела сказать, и ты можешь поступать так, как считаешь нужным.
      
      - Тогда не ОК.
      
      - Тебе не хватает свободы?
      
      - Хватает!
      
      - ОК!
      
      - Послушай, ты так и будешь говорить ОК?
      
      - Послушай, Барух, чего ты добиваешься?
      
      - Чтобы ты перестала говорить ОК!
      
      - ОК.
      
      - Ты можешь перестать это делать?
      
      - ОК.
      
      - Тогда вот что: я заказал гостиницу в Эйлате на две ночи, с четверга по субботу. И ты вольна поступать, как хочешь, но я буду очень рад, если ты ко мне присоединишься.
      
      - ОК.
      
      Барух понял, что должен прекратить этот разговор, который вел прямиком к скандалу. Забыв намазаться репеллентом, он вышел в сад, где его отчаянно покусали комары. Чертыхаясь, расчесав ноги и плечи, разыскав, наконец, фенистил, он обляпал всего себя липкой жидкостью и вернулся обратно в сад. Керен, пожалуй впервые за все время, попыталась вывести его из себя. Дешевый трюк, который ей не удался. Последний раунд остался за ним, несмотря на то, что все предыдущие он проиграл.
      
      "Раунд?" Он думает об их отношениях, как о поединке?
      
      Нет, тут что-то другое. Он часто ловил себя на том, что они играют в поддавки. Когда какой-нибудь спор грозил перерасти в нечто большее, они оба, как-будто по негласной команде совершали поворот "все вдруг" и начинали показательно уступать: "если это вопрос принципа, то конечно..." А сегодня Барух почувствовал, что уперся в стену. Он подспудно рассчитывал на то, что обычное "еще чуть-чуть не уступить" вызовет отступление. Но Керен и не думала отступать.
      
      И все-таки он должен был поехать в Эйлат. У него не было окончательного ответа на вопрос "Почему?" - просто он чувствовал какую-то необъяснимую необходимость в этой поездке. Еще несколько дней тому назад Керен принадлежало бы решающее слово, поедут они в Эйлат или нет. А сейчас он вообще не рассматривал такое развитие событий.
      
      * * *
      
      Следующие два дня Барух провел, как в тумане. Он не помнил, как добирался из Раананы в Иерусалим и обратно, не помнил, что было в течение дня и вечером - полный blackout.[78] Он взял отпуск на четверг. Разговаривали ли они с Керен в те дни? Он не мог сказать. В четверг он, как обычно, вышел из дома около шести утра, но не поехал в Иерусалим, а взял газету и, сидя в машине, дождался, пока Керен уйдет на работу, попутно забросив девчонок в школу. Странное ощущение, думал он, прячась за углом на улице Повстанцев Гетто, как какой-то шпион или преступник, пережидая, представляя, как Керен закрывает дверь, усаживает Майку с Михаль на заднее сиденье, пристегивает ремнями, обходит машину, заводит мотор, осторожно выезжает из переулка Ирисов.
      
      Сретенка - улица Металлургов - переулок Ирисов. Сретенку он совсем не помнил, скорее всего, даже не нашел бы, окажись он в Москве; улица Металлургов находилась сейчас не ближе, чем Ванкувер. В переулке Ирисов он живет уже тридцать лет. В конце семьдесят третьего, когда отец только-только нашел работу, мать настояла сразу же взять ссуду и купить собственное жилье, она не хотела ни секунды оставаться в ненавистной общаге центра абсорбции. Они привыкли к Раанане - ухватились за маленький домик на окраине в переулке Ирисов. Их всего девять, этих коротеньких названных цветами тупичков, одним концом выходящих на улицу Повстанцев Гетто, а другим - упирающихся в поле. Жасмин, ирис, тюльпан, лилия, лютик - других названий Барух не знал ни на иврите, ни на русском. Предпоследний от конца - ирис. Ряды маленьких домиков на две квартиры, напоминавшие пыльные детские кубики, дешевое жилье, призванное решить проблемы переселенцев.
      
      Их соседями по дому оказались старички из Польши, пережившие катастрофу. У старичков была проблема - они никак не могли толком объяснить гостям, как найти их дом. А ехать надо было так: по улице Спасения, повернуть на улицу Надежды, а с нее на улицу Повстанцев Гетто, которая, мимо прочих цветников, вела к ирисам. Не получалось у них выговорить вместе с гетто про спасение и надежду, хоть тресни. Мать сразу же очень подружилась с поляками. Они разговаривали, как могли: мать - по-русски, а соседи - по-польски, но тем не менее как-то понимали друг друга. Когда фирма пробила Борькиному отцу телефон (тогда на очереди стояли годами, как в Москве), им иногда звонили незнакомые люди и, долго извиняясь, просили подсказать, как проехать. На иврите Борька говорил лучше всех, поэтому на него и возложили обязанность подходить к телефону, и он вместо соседей растолковывал про гетто, спасение и надежду. Борька давился от смеха, он не мог себе представить, что взрослые люди путаются в трех улицах, а мать на него ужасно сердилась, читала нотации, говорила, что надо уважать, если не их старость, то, по крайней мере, их прошлое. Борька и уважал, он всегда спрашивал пани, не надо ли ей чего из магазина, и его считали хорошим воспитанным мальчиком, даже подарили деньги на день рождения, что тоже вызвало стычку с матерью: "Ну что тебе стоило отказаться? Берешь подачку, как нищий!" А ему стоило, потому что на дом угрохали все деньги, и самоцветы, и даже магнитофон, не мог же он, в самом деле, все время выезжать за счет Лоры. Он очень хотел чем-нибудь подработать, как многие в их классе, но мать была категорически против - он должен был учиться и получить аттестат, а открыто сказать, что он гуляет с Лорой, Борька не решался.
      
      Старички-поляки очень горевали, когда родители собрались в Канаду, говорили, что других таких соседей у них никогда не будет. Утешало их то, что Борька никуда не уезжал. Пани сокрушенно качала головой, видя очередную Борькину пассию - восточную красавицу, потом приносила ему кусок пирога или домашнее печенье и долго говорила, что "эта женщина" совсем не для него. Борька заверял, что жениться на "этой женщине" он не собирается, после чего пани всплескивала руками: "Ой-вэй! Снова курвэ!" Она брела обратно на свою половину, в сотый раз бормоча что-то о несчастном брошенном ребенке.
      
      Борька себя брошенным совсем не считал.
      
      Позже поляки на него смертельно обиделись. Вышло, как всегда, по-глупому. Соседи без проблем подписали документы для муниципалитета на перестройку дома, "гармушку" на местном наречии, а в итоге Борькина вилла затмила им солнце, тень от крыши заслонила солнечные батареи соседей и не давала нагреваться бойлеру. Пришедший техник сразу понял, в чем дело; Борька долго извинялся и на месте оплатил перенос батарей. Но отношения были испорчены навсегда, и непонятно, по какой причине. Подумаешь, батареи, пустяк, но то ли стройка их доконала, то ли вилла колола глаза, то ли Керен им не по нраву пришлась. Разговаривать они перестали, не говоря уже о печенье.
      
      Старички уже несколько лет как умерли, да и почти все старые дома в их цветочных тупичках превратились в дорогие виллы. Раанана становилась престижной.
      
      Барух вернулся в дом, чтобы спокойно собрать вещи. Он колебался, оставить ли Керен записку или позвонить ей по телефону. Он представил, что записка попадется вместо Керен Михальке, которая развернет ее, прочитает вместо Керен, подойдет к матери, протянет, подождет, пока та тоже дочитает записку до конца. Керен, не зная, что ответить Михальке, начнет фантазировать, выдумывать что-нибудь на ходу, запутается, проклиная себя, проклиная его...
      
      Нет, решил он, не надо оставлять записок, лучше позвонить вечером Керен и спокойно поставить ее перед фактом. Он ведь предупреждал, что поедет в Эйлат, приглашал Керен присоединиться, ждал ответа. Он был честен перед собой, перед Керен, перед девчонками, ему нечего таится, нечего скрывать. Как любой современный человек (homo политкорректный) боится кого-нибудь задеть, так и он, Барух, боялся задеть самое дорогое, что у него было - Майку с Михаль. Он не стал брать чемодан, просто покидал в дорожную сумку все, что попалось под руку. Он вышел из дома и оглянулся назад, как бы прощаясь с прошлым, как бы пытаясь запечатлеть в памяти этот момент. "Какой момент?" спросил он сам себя. Он сел в машину, зная, что ему предстоят часов пять пути, пока он не доберется через пустыню в Эйлат, к чистому, в отличие от Средиземного, Красному морю. Он направлялся на юг, на курорт, в официальный израильский рай, как в Крым или на черноморское побережье Кавказа.
      
      Дорога обещала быть не слишком утомительной: в поздний утренний час можно проехать через Тель-Авив без всякой задержки, и дальше, до Беер-Шевы на Арад. Барух остановился в Араде в каком-то кафе, где посидел часок за кофе и газетой, есть не хотелось, просто прервать непрерывность дороги, собраться с мыслями. Хотя - какие мысли? Нет мыслей - пустая голова, в которую не лезут даже газетные заголовки. Потом он направился дальше по длинной монотонной трассе вдоль границы с Иорданией в Эйлат, в заказанную "Ривьеру".
      
      Барух вступал на территорию отеля, как на неизведанную землю, где индейцы если и не съедят его в ту же минуту, то через полчаса повесят сушиться его скальп. Однако ему очень приветливо улыбнулись из-за стойки, номер был гораздо лучше, бассейн был больше, а температура воздуха ниже, чем он ожидал.
      
      - Relax,[79] - сказал он себе, оглядывая из окна бассейн.
      
      Обстановка напоминала день здоровья, организованный преуспевающей фирмой на модном курорте. Молодежь сидела вокруг бассейна, потягивая пиво, поглощая мороженое, сладости и джанк из пакетиков. Плескались в воде, обнимались, смеялись, травили анекдоты, курили. Барух спустился вниз и пристроился на шезлонге в дальнем углу. Воистину, день здоровья! Народ бросался мячом в бассейне, прыгал в воду с бортика, что было строжайше запрещено, вплоть до выдворения, но никого не собирались выдворять. В воздухе висели брызги воды и отчаянный визг. Если бы сюда привели детский сад, то порядка, наверное, было бы заметно больше. Постепенно Барух стал подмечать некоторые отличия от обычной публики: обнимающиеся пары девушек или парней, группки по трое-четверо однородного состава. Объятия показались ему слегка нарочитыми. Некоторые юноши щеголяли в обтягивающе-белом исподнем, хвастаясь выпирающим хозяйством. Впрочем, было много смешанных пар, пришедших просто порезвиться.
      
      Появился DJ, которого приветствовали неистовыми криками, плеском воды, всеобщим энтузиазмом. Заиграла громкая музыка, техно, которую Барух не слишком любил. Посреди всеобщего бедлама он не заметил, что за ним пристально наблюдают. Когда, взяв пластиковый стакан пива, Барух подошел к своему шезлонгу, на нем разлегся какой-то парниша.
      
      - Пардон, - потревожил его Барух, - здесь занято.
      
      - А-а, извини, я думал, тут никто не сидит, - парнишка встал, оглядывая Баруха с ног до головы, слегка задержавшись на плавках.
      
      - Рядом свободно, - Барух осторожно поставил пиво на пол и уселся на свое место.
      
      - Ты один?
      
      - Да.
      
      - Ждешь кого?
      
      - Да нет.
      
      - Ищешь?
      
      - Кого?
      
      - Не знаю, вообще, - парень смотрел, как Барух отхлебывает пиво.
      
      - Да нет.
      
      - Я тебя раньше не видел, ты что, в первый раз здесь?
      
      - Ага.
      
      - Слушай, а зачем ты кольцо надел? - парень оказался глазастым.
      
      - Женат, вот и надел, - Барух посмотрел на свое кольцо с досадой на собственную тупость.
      
      - Ну ты даешь, женат! А где он?
      
      - Не он. Она.
      
      Парень округлил глаза. Баруху было не совсем понятно, по какому поводу такое удивление, но, почувствовав за спиной движение, он оглянулся и обнаружил за спиной двух танцующих девиц, извивающихся в такт музыке. Босая блондинка с веревками на ногах, в черном бикини, с аляповатой медалью на груди двигалась под музыку, подняв руки. Прижавшись к ней сзади, охватив одной рукой ее грудь, а другую положив на бедро, целуя шею и плечи, двигалась вместе с ней коротко стриженная брюнетка в голубом топике и обрезанных по колено джинсах.
      
      - И она знает?
      
      - Что знает?
      
      - Ну, про тебя.
      
      Барух не ответил. Как выясняется, он и сам ничего про себя не знал.
      
      Тем временем танцующие девушки оставили друг друга и перекинулись на подвернувшихся под руку парней, втягивая в свой круг все больше и больше участников. Музыка становилась громче и веселее, и быстрее, и не было никакого свального греха, а была только самозабвенно отрывающаяся молодежь. И пиво быстро кончилось. Барух встал, чтобы принести еще.
      
      - Тебе пива взять?
      
      - У меня с деньгами как-то туго, - парень посмотрел на него с надеждой.
      
      - А, пустяки.
      
      Барух осторожно, чтобы не задевать танцующих, пошел обходить затененную терраску с диск-жокеями, как вдруг наткнулся на Лору. Он даже остановился, как пригвожденный - настолько девушка была похожа на Лору. Через пару секунд Барух сообразил, что это была копия той давней двадцатилетней Лоры-колобок: тот же рыжеватый цвет волос, округлый выпирающий животик, толстоватые бедра, полные, стремящиеся в стороны груди и... обнимающий ее плечи худенький мальчик на голову выше нее. Вот только волосы, в отличие от прямых лориных, вились пышными кудрявыми прядями. В тон моде и вопреки законам физики цветастые шортики были гораздо ниже последней точки, на которой они могли удержаться, из-под них, ясное дело, торчали белые трусики. Приглядевшись, Барух понял, что девица совсем не похожа на Лору.
      
      - Спасибо, - дожидавшийся его парень осторожно принял из рук Баруха пластик с пивом.
      
      - Пустяки, не стоит.
      
      - Амит, - парень протянул руку.
      
      - Барух.
      
      - Слушай, а ты действительно женат, не заливаешь?
      
      - Действительно, и дети есть, две дочки.
      
      - Жена знает, и ничего?
      
      Барух пригляделся к нему повнимательней. Амит был высоким парнем лет под тридцать, примерно одного с ним роста: высокий лоб, курчавые рыжеватые волосы. На нем была простая белая футболка и белые тряпичные брюки, не совсем соответствующие кричащей пестроте окружения. Большой нос, полные чувственные губы, почти полное отсутствие бровей. Черную сумку Амит бросил под шезлонг.
      
      - Как это ты, в Эйлате и без денег?
      
      - Так получилось, долгая история, расскажу, если хочешь. А в Эйлат добрался на попутках, повезло - ребята от самого Тель-Авива довезли, поставил палатку на берегу, а сюда всех пускают бесплатно по случаю парада.
      
      - Ты из Тель-Авива?
      
      - Из Тиры.
      
      - Как это? - Барух подумал об арабской деревне.
      
      - Тират Кармель.
      
      - А...
      
      - Знаешь, где это?
      
      - Да, конечно.
      
      - Слушай, Барух, ты какой-то странный.
      
      - А что?
      
      - Ведь ты не гей?
      
      - А черт его знает.
      
      - Не голубой - за версту видно. Ты на девок пялишься. Разве нет?
      
      - Сам не знаю, честно.
      
      - В тебе все кричит, что ты здесь чужой.
      
      - Ты тоже как-то не похож на других, а еще говоришь.
      
      - Я-то гомо, а вот что ты здесь делаешь - непонятно.
      
      - Пытаюсь в себе разобраться.
      
      - И что, получается? - Амит проговорил это насмешливо, было видно, что он совершенно не верит Баруху.
      
      - Слушай, я с утра ничего не ел, может, пойдем в ресторан?
      
      - Я же тебе сказал, что я на нуле, только если пригласишь.
      
      - Пошли, - Барух поискал глазами, куда бы бросить стаканы из-под пива.
      
      - Оставь, уберут.
      
      - И то верно.
      
      Они молча прошли через лобби в пустой ресторан отеля. Музыка от бассейна сюда едва доносилась.
      
      - Пиво, вино или что-нибудь покрепче?
      
      - Пиво.
      
      Барух заказал бочкового пива, и они углубились в меню.
      
      Он пытался незаметно разглядывать своего нового знакомого. Лет тридцать или чуть меньше. Не жлоб, явно привык к интеллектуальному труду. Спокойный, не суетится, ведет себя естественно, хотя явно напросился на угощение.
      
      - Слушай, Амит, - Барух решил, что все равно кому, хоть первому встречному, а выговориться он должен. Даже лучше, если первому встречному. - Я расскажу тебе свою историю. Знаешь, ты вот говоришь, что я не отсюда, что я чужой, это верно, но я и сам не знаю, где я. Я потерял ориентиры, еще вчера все казалось таким простым и ясным, а сегодня все запутано до последней степени, и я не знаю, кто я такой...
      
      Амит улыбнулся и перебил его:
      
      - Знаешь, как это называется, Барух? Это называется - "выйти из шкафа"! Поверь мне, мы все прошли через это. Здесь нет ничего нового, нет ничего особенного, все проходят через этот барьер. Это всегда болезненный удар по психике - признать себя самого таким, какой ты есть, перестать стесняться самого себя и других. Но, если вдуматься, почему мы получаем этот удар? - Амит протянул руку через стол и накрыл своей ладонью его ладонь. - Только потому, что общество хочет нанести нам этот удар. Общество, даже самое продвинутое, не признает нашего права на существование. Люди декларируют, что они толерантны, политкорректны, как ни назови, но в глубине души они не имеют в виду ничего из того, что они говорят. Всегда чувствуешь, принимают ли тебя сквозь зубы, потому что не принято коситься на геев в современном обществе, иначе заклюют, или человека совершенно не волнует, кого ты любишь, он искренне считает, что это твои проблемы, а не его. Только таких очень мало.
      
      Они помолчали.
      
      - Мы все "выходим из шкафа" рано или поздно. - Амит поднял бокал с пивом и опустошил его. - Я просто скажу тебе, как можно минимизировать потери, а дальше - тебе решать.
      
      - Как? - Барух тоже залпом допил свой бокал.
      
      - Думай только о себе, о своих чувствах, о своих желаниях, думай о том, что твоя личность уникальна, что ты никому не должен давать никакого отчета, что общество не имеет никакого права вмешиваться в твою жизнь. Ни один человек не имеет права вмешиваться в твою жизнь. Никто. Никто не может диктовать тебе условия, как жить и кого любить, ведь общество - это наносное. В древнем Риме было принято трахать мальчиков, сегодня принято трахать женщин, а завтра все снова переменится и станет, как в древнем Риме.
      
      - Переменится?
      
      - Посмотри вокруг, - Амит засмеялся, - не здесь - здесь пусто, а вокруг бассейна. Ведь далеко не все здесь геи и лесбиянки, больше половины пришло просто из солидарности, чтобы поддержать наше право на наш выбор. Это ведь не только "парад гордости" - это еще и парад любви. Ты любил кого-нибудь, только честно?
      
      - Не знаю.
      
      - Вот видишь, ты не знаешь, а говоришь - две дочки.
      
      - Дочки - не в счет, это другое.
      
      - Ну ладно, помимо дочек? Жена, любовница, любовник?
      
      - Знаешь, после свадьбы у меня, кроме жены, никого не было, а вот в детстве...
      
      - Что в детстве?
      
      - Я переспал с мальчиком еще до того, как переспал с девочкой. Это был единственный раз. Тридцать три года назад.
      
      - И ты не можешь забыть этого мальчика? Не можешь забыть тех ощущений? Не можешь забыть своей первой любви?
      
      - Я не вспоминал об этом с тех пор. Трудно сказать, была ли это любовь.
      
      Им принесли их заказ: стейки и чипсы, и еще пива.
      
      - А почему сейчас?
      
      - Не знаю. Посмотрел "Горбатую гору".
      
      - И?..
      
      - Она что-то во мне всколыхнула. После нее я уже не тот человек, что был раньше.
      
      Амит задумчиво смотрел на него, время от времени хватая пальцами с огромной тарелки жареный картофель, макая его в кетчуп и отправляя в рот.
      
      - Понимаешь, я никогда не задумывался над этим. Никогда не возникал вопрос: "Кто я?"
      
      - А теперь возник?
      
      - Теперь возник.
      
      - Ты говорил об этом с кем-нибудь, с женой?
      
      - Нет, конечно! Что я, псих!
      
      - Вот видишь, даже сама мысль о том, чтобы спокойно поговорить с близким человеком и разобраться, вызывает у тебя такую реакцию: псих.
      
      - Не у меня - у окружающих.
      
      - О том и речь, ты сам должен диктовать окружающим, как тебя воспринимать. Пойми, ты можешь переспать со всеми женщинами, которых тебе хочется, но если тебе понравился парень, то ты можешь точно также переспать и с ним. Чем любовник хуже любовницы? Тем, что кто-то косо смотрит? А как же тогда истинные чувства, они что, кончаются там, где начинаются условности этого идиотского общества? Вот мы оба евреи - ты откуда родом?
      
      - Из России.
      
      - А я из Венгрии, то есть, родители. Тот мальчик был еврей?
      
      - Нет, русский.
      
      - И тебе было все равно, какой национальности мальчик? А на русской девочке ты бы женился?
      
      - Я как-то об этом не думал. Мне просто очень хотелось тогда переспать с девочкой, а получилось так, что подвернулся лучший друг. Но потом вышло переспать и с русской девочкой тоже, а еще через пару дней мы уехали оттуда, и все кончилось.
      
      - Так в чем же дело? Продолжай трахать баб и будь счастлив. Чего тебе не хватает?
      
      - Хороший вопрос. Мне всего хватает, только мне иногда кажется... В последнее время мне кажется, что... Все, что интересует женщин, это деньги и размер члена.
      
      Амит засмеялся:
      
      - Послушай, Барух, ты не из шкафа выбрался, а из какого-то бабушкиного комода. Лет тебе сколько?
      
      - Пятьдесят почти. Сорок восемь.
      
      - А мне двадцать семь. Ты как будто не с нашей планеты. Ты что, случайно сюда залетел? Ты сколько времени женат?
      
      - Десять лет.
      
      - Первый раз или успел развестись?
      
      - Первый раз.
      
      - А что ты до сорока лет делал, онанировал?
      
      - Да нет, то есть приходилось, конечно, - Барух улыбнулся, - но у меня с шестнадцати постоянная подруга была. Потом армия, университет - там, сам знаешь, не проблема кого-нибудь найти.
      
      - А ты пробовал посчитать, сколько баб перетрахал?
      
      - Нет, как-то не приходило в голову.
      
      - Или ты думал, что твоя жена - особенная? Что та, с кем ты заключил "брачный союз", - Амит хохотнул, - стала от этого другой? Ты действительно думал, что брак что-то меняет? - Амит оперся локтями на стол и положил голову на кулаки. - В Таиланде какой-нибудь парень в желтой куртке помашет руками, побормочет пару минут и объявит кого угодно мужем и женой. Еще и бумагу даст на тайском языке и с переводом на английский - это считается, или как?
      
      Барух ничего не ответил.
      
      - Вспомни лучший день в своей жизни. Нет, не так: тот момент, когда ты понял что-то важное, что перевернуло тебя, сделало другим навсегда.
      
      ... Горьковатый вкус моря, сладковатый вкус женщины. Барух вспомнил широко расставленные лорины ноги на хайфском песке, свой язык внутри нее, дрожь ее тела... Как они, обнявшись, ревели на два голоса:
      
      I could tell the world
      
      A thing or two about love...[80]
      
      ... Или то была темная санькина комната, обои в цветочек, теплый лимонад "дюшес", растекшееся белой лужей мороженое...
      
      Барух никогда не сомневался в своей ориентации. Тот день с Лорой был его Днем Независимости, независимости от прошлого, от прежней страны и связанных с ней страхов, от родителей с их постоянной и навязчивой опекой, от вечного подросткового желания секса и страха перед близостью с женщиной. А сегодня через тридцать лет его мучила вина перед Санькой, ведь Санька ему ничего плохого не сделал. Санек и евреев-то кроме него, Борьки, не видел, и какая разница, с кем трахаться: еврей - не еврей. Санька небось побольше него тогда переживал, а он в одну секунду перечеркнул все, что было за четыре года.
      
      - Не знаю, - сказал Барух после длинной паузы, - не знаю.
      
      - Держу пари, что тебе вспомнился твой давний друг, который остался там.
      
      - Да... - Барух кивнул.
      
      - Я вижу, тебе действительно нелегко решить, - проговорил Амит. Его голова все так же покоилась на опирающихся на стол руках. - Давай сменим тему. Сегодня вечеринка во "View" - вход свободный.
      
      - Да оставь ты деньги, я давно не сидел с кем-нибудь так, чтобы просто поговорить. - Барух, не глядя, подмахнул счет, назвав номер комнаты.
      
      Из отеля они вышли уже в сумерках. Постепенно густела толпа на набережной, зажатой со всех сторон прилавками и лотками со всякой мишурой. Из ресторанов их громко зазывали внутрь, магазины и не думали закрываться. Они долго шли молча, думая каждый о своем.
      
      - Ты когда-нибудь пробовал оторваться? - спросил Амит.
      
      - Что ты имеешь в виду?
      
      - Ну, забыть про все, отбросить на время все, что тебя окружает, погрузиться в другой мир. Ты был в Индии или в Южной Америке?
      
      - Нет.
      
      - Ты не пробовал взять отпуск от жизни? Не от работы, не от семьи - от своей жизни.
      
      Барух недоуменно пожал плечами.
      
      - Понимаешь, мы живем в мире, где нас опутали по рукам и ногам. Самый элементарный, просто-таки идиотский пример, это ссуда - ты взял деньги и должен их отдавать. Ты привык к определенному образу жизни, и даже не какое-то трагическое событие, а лишь его призрак, намек на него, сама мысль об этом событии не дает тебе спокойно жить. "А что будет, если я не смогу выплатить..." И твои решения в жизни, хочешь ты или нет, ставятся в зависимость от простого факта, должен ли ты деньги банку. Так?
      
      - Ну... так.
      
      - Выходит, что ты заложник этого банка, даже в мелочах, даже в своих поступках. А теперь давай перевернем данную ситуацию на сто восемьдесят градусов: у тебя есть большая сумма денег. Что ты с ней сделаешь?
      
      - Вложу куда-нибудь.
      
      - ОК, ты ее вложил. Ты разбираешься в бирже?
      
      - Ну... так.
      
      - Куда бы ты вложил свои деньги?
      
      - Это зависит от многих факторов, какая сумма, на какой срок, с каким риском. Просто так этого не скажешь.
      
      - Да и не важно. Ты все просчитал, ты все обдумал и вложил свои деньги - дальше ты их заложник. Ты вложил в акции, а они упали - и ты не можешь их продать себе в убыток. Ты вложил на долгий срок в сверхнадежный вклад, а тебе понадобились наличные задолго до срока - и ты не можешь без огромных потерь выйти из своего вклада. Теперь ты снова заложник своих денег. Не так ли?
      
      - Хм, можно сказать и так.
      
      - Так вот, подумай, если в принципе не важно, есть у тебя деньги или нет, ты все равно в рабстве так или иначе.
      
      - Все-таки лучше рабство, когда деньги есть, - засмеялся Барух.
      
      - Ты кто по профессии?
      
      - Инженер.
      
      - Уволят тебя завтра, не к ночи будь сказано, что будешь делать? В свои пятьдесят?
      
      - Не знаю, что-нибудь да найду.
      
      - А если не найдешь? Сколько не нашли, когда их пять лет назад на улицу выбросили? Тысячи. Ведущие специалисты с огромным опытом - и никому не нужны. А почему? Да нет на них спроса, overqualified,[81] умные слишком, со своим опытом и мнением, а нужны всем послушные и бессловесные, чтобы поддакивали да в рот смотрели. Выходит, все мы - рабы своей профессии, рабы своего выбора, ведь очень немногие могут сменить профиль. Заложники профессии.
      
      - Ну... верно, конечно, но не все так просто.
      
      - Жена, дети - ты в ответе за них, значит, ты их заложник. Все нормально, пока все нормально, а что-то случается, и все! Дальше вся жизнь идет под другим знаком. Я не говорю про болезни там или происшествия, а просто о чьем-то выборе, не твоем, между прочим, чужом, но ты, вследствие родства или других обстоятельств, заложник этого выбора. Вовсе не твоего выбора. Я уже не говорю про работу.
      
      - И не говори про работу, - отшутился Барух.
      
      - И не буду. Подписав договор, ты продал себя, твоя фирма тобой владеет, и это не пустые слова, ты от нее зависишь гораздо больше, чем она от тебя.
      
      - Ну это понятно, нанялся - продался.
      
      - Я что имел в виду, когда говорил "отпуск от жизни": порвать, не навсегда, конечно, а на время, все свои связи. ВСЕ. СВОИ. СВЯЗИ. Отключиться, жить лишь сегодняшним днем, без прошлого, без будущего, без обязательств, без связей, без рабства. ЖИТЬ. БЕЗ. РАБСТВА.
      
      - Это возможно?
      
      - Возможно. Может и ненадолго, но возможно. На день - точно возможно. Ведь граница между работой и жизнью размылась до точки неразличимости - отдай нам всю свою жизнь, а мы, так и быть, позволим тебе работать в престижном месте над престижными проектами. А без них ты - ничто!
      
      - Но ведь не место красит человека...
      
      - И ты серьезно в это веришь?
      
      - Ну...
      
      - Конечно, не Майкрософт красит Билла Гейтса, но ему Майкрософт уже давно не нужен, только таких все же единицы. А счет до противности прост - либо сколько ты стоишь, либо откуда ты взялся, либо где ты работаешь. Лого на твоей машине впереди тебя бежит, так ведь?
      
      - Ну... так.
      
      Они оказались перед неоновой красно-белой вывеской "View", открытой дискотеки на берегу моря. Никто не задавал вопросов на входе, никто ничего не проверял, и Баруху стало слегка не по себе. Народу было полно, они с трудом пробрались через толпу, но удача им улыбнулась - они нашли свободный диванчик с бордовыми подушками под радужным флагом и красными треугольниками. Перед ними располагалась танцевальная веранда, на которой каждый выделывался, как мог. Самозабвенно танцевала девушка в черном кожаном платье, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении парнем, еще две девицы в прозрачных желтых маечках нежно обнимали друг друга, парни танцевали по двое, по трое, а то и вчетвером. А вообще, все целовались со всеми, все обнимались со всеми, курили, шутили, смеялись, пили пиво и водку, дурачились, фотографировались, снова обнимались и целовались. Никто никого не стеснялся, все были свои, царил неистребимый дух веселья и свободы, настоящей свободы, не ограниченной никакими рамками. Тут была не только молодежь, мужички лет пятидесяти тоже отплясывали наравне со всеми, недоуменно поглядывая на сидевшего в сторонке Баруха.
      
      - Ты понял, что я имел в виду? - спросил Амит.
      
      - Да, - Барух встал с диванчика и влился в круг танцующих.
      
      И тут же его подхватила шикарная блондинка-коксинель в коротких черных штанишках, украшенных белыми звездами и голубой полосатой цифрой шесть на ягодицах, потом его целовали какие-то толстые девицы, потом ребята в прозрачных майках.
      
      Амит исчез. Когда Барух в изнеможении вернулся к диванчику, все было занято, и он поплелся искать свободное место на скамейках, оккупированных целующимися парочками. Кончилось тем, что он примостился рядом с огромного роста девицей-гренадером, сразу же попросившей пива. Девица с зажженной сигаретой бросалась брататься с каждым встречным, целуясь взасос, крепко прижимаясь практически отсутствующей грудью и обвиваясь мощными бедрами. Отдышавшись после танцев и выпив последнее за день пиво, Барух вернулся в "Ривьеру". Он слишком устал скакать, чтобы остались силы еще о чем-нибудь думать.
      
      Он оставил Керен сообщение на выключенном на ночь мобильнике.
      
      * * *
      
      Утром в его дверь тихонько постучали.
      
      - Привет, я тебе не помешаю, если приму душ? - на пороге стоял Амит.
      
      - Нет, конечно, а что ты ночевать не пришел? Так и спал в палатке? Здесь же вторая кровать есть. - Баруху стало неловко.
      
      - Глупости, я привык спать в палатке, но спасибо за приглашение. - Амит все в той же белой футболке протиснулся мимо него в ванную.
      
      - А как ты меня нашел? - запоздало спросил Барух.
      
      - Ты же назвал свой номер в ресторане, помнишь? - ответил Амит через дверь.
      
      Да, верно, какой идиот, подумал Барух. А парень спал на берегу в палатке даже не помывшись.
      
      - Ты ел что-нибудь? - спросил он в дверь, перекрикивая шум льющейся воды.
      
      - Нет еще, а что ты предлагаешь?
      
      - Пойдем на завтрак, максимум возьмут еще пару шекелей, а то я голодный, как стая волков.
      
      - И я тоже, - Амит, сверкая мокрыми волосами, вышел из ванной.
      
      У Баруха не спросили в ресторане номер комнаты, они просто прошли в зал и набрали еды со шведского стола. Аппетит у обоих был отменный.
      
      - Парад начнется в час, но если тебе интересно, то с одиннадцати народ начнет собираться на Электрической площади.
      
      Девятнадцатое мая, подумал Барух, день пионерской организации.
      
      - Можно пойти и сейчас, - согласился он.
      
      Очень скоро он пожалел, что они неосмотрительно отправились на площадь в одиннадцать. Было невыразимо скучно, совсем как во времена юных пионеров: разные функционеры два часа толкали речи, убеждая себя и других, насколько важно проводить парады и мероприятия. Ждали мэра Эйлата, но он так и не появился из-за какого-то более важного события. Ходили слухи, что кто-то попал в аварию по дороге в Эйлат. Несмотря на сухость воздуха, было довольно-таки жарко. Основная масса оказалась не в пример умнее и подходила к часу.
      
      Подъехали разукрашенные лентами и шарами машины, врубили музыку, и шествие началось. Открыл процессию джип, за которым устремился облепленный белыми и красными сердечками грузовик. За ним проследовал тягач с морским мотоциклом на платформе, почему-то вызвавший пристальное внимание полиции. Следом устремился грузовичок для перевозки напитков с эмблемой пива "Heineken" и пальмами в кузове. Пестрая толпа запрудила улицу между облезлыми серо-желтыми бетонными блоками дешевого социального жилья. Красно-желтая платформа с надписью "Freedom"[82] на боку не произвела на местных жителей никакого впечатления. Последовали еще грузовички с навесами и без, с музыкой и без музыки, на которых отплясывали парни и девушки, оголенные в меру и без меры, с цветистыми татуировками. Красный петух на высоких ходулях, жонглирующий стеком, желтые курочки с развевающимися хвостами, музыка, танцы на грузовиках, на мостовой, флаги, воздушные шары, сотнями устремляющиеся в небо, смех, объятья, пиво и кока-кола. Веселье, выплеснувшееся рекой на морской берег "Папайя".
      
      А там все сначала: музыка, танцы, объятья, поцелуи, пиво, вино, водка, сигареты, ленты, шары, и еще тихое озерцо детского сада посреди радужного бушующего океана. Они перекусили сосисками с пивом, а после Баруху захотелось уйти. Он устал, было слишком много солнца, слишком громкая музыка, слишком много народу вокруг. Амит почувствовал перемену в его настроении, и они неспешно побрели обратно в "Ривьеру". Оба молчали.
      
      - Жизнь без рабства тоже довольно утомительна, - сострил Барух.
      
      - Братан, а ты не думаешь, что тебя и этих ребят разделяет пропасть? - Амит остановился под пальмой. - Ты не можешь расслабиться и просто наслаждаться жизнью. В том-то все и дело, что над тобой висит твое рабство, от которого тебе не убежать. Твое рабство сидит внутри тебя, и пока ты от него не избавишься, ты не сможешь стать такими, как они. Они свободны, братан, а ты нет. Это другое поколение, которое не приемлет того рабства, которое существует в обществе. Это поколение еще себя покажет. Подумай над этим. В этом - ключ к твоей собственной проблеме. Здесь ответ на вопрос: "Кто ты есть?"
      
      Барух промолчал.
      
      - Ты читал кого-нибудь из молодых современных, не стеб, не чернуху, а нормальную литературу - Бергбедера, Коупленда, Уэльбека?
      
      - Да нет.
      
      - "Поколение Х"?[83]
      
      - ??
      
      - Про "Рабов Майкрософта"[84] тоже не слышал? - Амит похлопал его по плечу. - Давай, братан, отдохни, а я забегу к вечеру - будет клевая тусовка. Я жду тебя в полвосьмого в лобби.
      
      Барух с наслаждением забрался под холодную воду. Он давно отвык шляться часами под солнцем, и дневной жар постепенно выходил из него. Хорошо провяленная шкура и желудок, "осчастливленный" острыми копчеными сосисками, потребовали еще пива, и похолоднее. Барух спустился вниз, направляясь в бар, но было слишком рано, пиво продавали только возле бассейна. Вчерашней толкотни и веселья не было и в помине, после парада все остались на берегу моря в "Папайе". Барух зашел внутрь в лобби и отправился искать местечко похолоднее, поближе к решеткам кондиционера. Он почти залпом выпил первый из двух бокалов и блаженно откинулся на спинку мягкого дивана. Пиво холодило изнутри, а прохладный сквознячок - снаружи.
      
      Только так и можно жить, подумал Барух.
      
      Он вспомнил торжественную линейку в кинотеатре девятнадцатого мая семьдесят второго года, посвященную дню пионеров. Скажи ему кто-нибудь тогда, когда он еще носил красный галстук, что лет эдак через тридцать он будет попивать заграничное пиво в шикарном отеле на берегу Красного моря... Он бы ни за что не поверил. Скажи ему этот кто-то, что он будет проводить девятнадцатое мая, обнимаясь с гомосеками, пидорами и прочими проститутками... Он наверняка полез бы в драку - такие оскорбления сносить не полагалось ни от кого, будь это хоть сам Игорь Ушкин.
      
      В лобби становилось людно - основная масса приезжала на тусовку, а не на парад. Перед Барухом проходила такая демонстрация татуировки и пирсинга, что он только диву давался, куда еще можно повесить сережку - выходило, что в любое место. И каких татуировок здесь только не было: драконы и демоны, черепа и сердца, цветы и птицы, дикие животные, бабочки и другие, гораздо менее приятные насекомые, знаки зодиака, монстры, гоблины, китайские и японские иероглифы.
      
      Как все изменилось. Пропасть отделяет его нынешнего от того пионера Борьки. Пропасть отделяет Баруха от этих детей, пользующихся полной свободой нового века. Сможет ли он преодолеть это расстояние? Сможет ли он почувствовать то, что чувствуют они?
      
      - Я вижу, пиво привело тебя в чувство, - рядом с ним плюхнулся на диванчик Амит.
      
      - Универсальное лекарство в нашем климате. Хочешь?
      
      - Нет, лучше давай двигаться, а то все места займут, народу будет много.
      
      Амит знал, что говорил: в пятницу вечером эйлатская толпа была гораздо плотнее, чем накануне. Уровень веселья тоже стал громче децибел на десять и постоянно повышался по мере приближения к "Пальмовому берегу" - месту главной тусовки. Дискотеку сделали с размахом, или Баруху так показалось. Он попытался вспомнить, когда он в последний раз вообще был на тусовке. Вчерашний день - не в счет. В университете сходил пару раз на дискотеки, а потом перестал. Ему быстро становилось скучно. Окружающие балдели, отрывались, входили в экстаз, а он чувствовал себя как трезвый в пьяной компании. Его первым и единственным пристрастием были Битлы, а другие группы остались за кадром, он любил послушать спокойную музыку, в основном по радио, но не следил за модой и имен особенно не знал. Вот и сейчас в уши била резкая быстрая музыка: практически одни ударные, слов вообще не разобрать, да никому и не надо разбирать. Битлы по сравнению со всем этим показались ему оперными певцами.
      
      Небольшую сцену с пультом для диск жокеев, огороженным барьерчиком цветомузыки, окружала стена танцующих. Деревянную площадку освещали мигающие прожекторы, выхватывающие из толпы извивающиеся фигуры. Толпа издала радостный рев, и на сцену выскочила высоченная девица в огромном белом парике и коротеньком белом платьице с декольте до пупа. Под непрекращающийся рев девица начала выделывать непристойные пируэты, тщательно выставляя напоказ белое кружевное белье. До Баруха не сразу дошло, что никакая это не девица. Под бешеные аплодисменты парень театрально поклонился, жеманно прикрывая декольте, и отправился фотографироваться в обнимку со зрителями. Блондинку в белом сменили две в красном. Одна из них тоже была в белом парике, напомнившем Баруху Анжелу Дэвис, только облитую перекисью водорода. У другой волосы были распущены по плечам. Девочки, скорее мальчики, тоже принялись танцевать, но в паре, непременно обнимаясь в откровенных позах, касаясь друг друга всеми возможными частями тела, выпиравшими из-под ярко красной натянутой сверх всякого предела кожи. Их сменила певица в красно-черном, которую Барух так и не смог идентифицировать по половому признаку, как ни старался. Амит снова куда-то испарился, а других Барух спрашивать постеснялся.
      
      Он решил привычно отправиться по пиву, где возле стойки его перехватил очень довольный собой Амит.
      
      - Вот, достал, наконец, - он протянул таблетку.
      
      - Не для меня, - Барух отвел его руку.
      
      - Это всего лишь экстази, братан, никакого вреда.
      
      - Лучше ты сам...
      
      - Я уже, давай. Давай-давай, - Барух топтался в нерешительности. - Давай вот возьмем пивка - и вперед. Тебе надо в конце концов расслабиться. От одной дозы экстази еще никто не умер.
      
      Барух с сомнением взял таблетку и запил ее пивом.
      
      - Скоро почувствуешь разницу, - Амит опять скрылся в толпе.
      
      Неподалеку от Баруха компания мужичков за пятьдесят сидела вокруг низенького белого пластикового столика, уставленного разного размера и содержания стаканами. Мужики громко травили анекдоты, и Барух невольно прислушался. Поначалу он просто тихонько посмеивался, стоя в стороне. Потом он подошел поближе и стал смеяться вместе со всеми. Кое-что он уже слышал, но это не имело никакого значения. Постепенно музыка перестала казаться слишком громкой, а лица вокруг чужими, ему подвинули стул, предложили присесть, и он заказал еще выпивку на всех, влился в общий треп, вспомнил несколько анекдотов.
      
      Однако же ему не сиделось на месте, он почувствовал себя моложе, надоела стариковская компания, захотелось попрыгать под музыку, одним словом - оторваться. Он заметил нечто похожее на детский надувной бассейн, в котором барахталась молодежь, и подошел поближе. Бассейн действительно оказался бассейном, то есть нижней частью небольшой горки, по которой безо всякой воды скатывались кувырком великовозрастные детки. Барух принял активное участие в этом веселом мероприятии и был вознагражден - при очередном скатывании он оказался в объятиях высокой блондинки с такой роскошной грудью, что ей могла позавидовать сама Памела Андерсон. Грудь эта, чисто символически прикрытая тоненькой черной маечкой, была идеальной и упруго огромной. Барух и не представлял, что такое силиконовое богатство может существовать в природе просто так, вне цветного календаря или порнофильма.
      
      Лукавая блондинка, видя его реакцию, прижала его голову прямо к ложбинке посередине. Две подружки принялись притворно оттаскивать Баруха прочь, образовалась веселая куча-мала, и в итоге грудь, к радости присутствующих, оказалась освобожденной от последних оков. Все три девицы, взявшись за руки закружились вокруг Баруха под бурные аплодисменты стоящих вокруг бассейна. Обладательница груди натянула майку и раскланялась перед публикой. Баруху объяснили, что с него по коктейлю всей троице. Он согласился, что это довольно справедливо и, пока они культурно отдыхали возле бара, принялся рассматривать своих новых знаконых.
      
      Высокую блондинку звали Шири. Помимо откровенной черной майки на ней были коричневые шортики и стягивающий волосы обруч сиреневого цвета. Тонкие кольца сережек проглядывали из-под струящихся по плечам волос. Красивой он бы ее не назвал. Ее подруга Орли, небольшая шатенка, была одета в красную без бретелек блузку и черные шорты; на груди с белыми следами от купальника, красовалась огромная камея. А третья девушка была по-настоящему красива и ее звали Михаль. Густые черные волосы слегка прикрывали лицо: высокий лоб, румянец на чуть широких скулах, полные губы, белая блузка, прозрачная на животе и спине, но скрывающая грудь. Она чем-то напомнила Баруху другую Михаль, ту давнюю подругу Керен из мультифарма. Барух не мог оторвать взгляд от ее узких бедер с выпирающими косточками, с которых, в полном соответствии с модой, спадали джинсы. И, конечно, Михаль заметила, что ее скромная персона привлекла Баруха гораздо больше, чем великолепие силиконовых богатств Шири.
      
      Приглядевшись к Михаль, Барух понял, что она несомненно отличается не только от своих товарок, но и от окружавшей их толпы. Ее на первый взгляд простенькая одежда была весьма дорогой. Да и волосы, прическа, весь образ Михаль был не то что бы с израильской улицы. И ей явно доставлял удовольствие тот взгляд, которым Барух скользил по ней сверху вниз, и уперся в черные на высоком каблуке босоножки.
      
      - Чу,- сказала Михаль.
      
      - Что?- не понял Барух.
      
      - Джимми Чу,[85] - она усмехнулась и, видя его полное недоумение, махнула рукой.
      
      Беседа подруг тем временем переключилась с обсуждения окружающих на парад гордости в Иерусалиме. Шири даже мысли не допускала, что его запретят, или просто отменят в последний момент.
      
      - Это будет взрыв, - сказала Орли.
      
      - Вот-вот, давно пора взорвать этот Иерусалим! - подхватила Шири. - Вместе с Бней Браком! Эти гады должны понять, что кончились средние века.
      
      - Давно пора.
      
      - Чтоб они сдохли там все от злости.
      
      - И вообще, это наше право - проводить парад там, где мы захотим.
      
      - Конечно! Хотят они того или нет.
      
      - Плодятся, как мыши.
      
      - Я бы вообще этим скотам размножаться запретила, а уж пособия бы точно не платила.
      
      Было заметно, что подружки явно навеселе. Барух подумал, что они загрузились чем-нибудь посерьезнее, чем экстази, да еще замешали с алкоголем. Орли так и липла к Шири: она обнимала ее за талию, лезла, как нетерпеливый подросток, под короткие шортики, скорее напоминающие мини-юбку, целовала ей шею и грудь.
      
      Михаль, прикончив коктейль, потянула Баруха танцевать. Сначала они лениво передвигали ноги совсем не в такт быстрой музыке, но потом разошлись и движения стали резче. Медленных танцев здесь не признавали, только быстрое, очень быстрое и совсем быстрое техно, но когда музыка в очередной раз стала просто быстрой, Михаль прижалась к нему. Барух не помнил, когда он в последний раз танцевал, а с Керен он, похоже, вообще никогда не танцевал. Они ходили на бесконечные свадьбы своих сотрудников, но казенная атмосфера не вызывала желания танцевать, и они оба, не сговариваясь, оставались сидеть за столом или убегали домой, если стерпеть музыку и меню не было никакой возможности.
      
      - Шири просто ненавидит досов, - наклонился Барух к ее уху.
      
      - Конечно, ведь она сама из их среды.
      
      - Ну да?
      
      - Была...
      
      - Как это?
      
      - Она жила в интернате для религиозных девочек, и полюбила свою соседку.
      
      - Да ну...
      
      - Не веришь? Их обоих выгнали с треском после того как застали в одной постели.
      
      - В интернате для религиозных девочек?
      
      - Да. Только все быстро замяли - так для всех удобнее. Никому таких скандалов не нужно. Шири после этого сбежала, пробыла какое-то время в убежище для женщин. Потом ей предложили перейти жить в киббуц.
      
      Они вернулись к бару, и Барух принялся выуживать из карманов монеты.
      
      - Always inside?[86] - насмешливо спросила Михаль.
      
      Барух в первый момент не понял, что она имела в виду овальный прозрачный фирменный брелок с запаянным в него микропроцессором. Он лишь запоздало улыбнулся, показывая, что оценил ее шутку.
      
      - Орли пьет сок, - напомнила Михаль.
      
      Держа в каждой руке по бокалу, они вернулись к спутницам.
      
      - ...Да я все готова отдать, только чтобы посмотреть на их рожи, когда какой-нибудь добропорядочный сосед принесет отцу газету с моей фотографией. - Шири пританцовывала под музыку от возбуждения и предвкушения.
      
      - О чем это она? - спросил Барух Михаль.
      
      - Она хочет, чтобы ее фотография с парада гордости попала в газеты, чтобы семье досадить.
      
      Барух пригляделся к Шири повнимательней - совсем молодая девчонка, лет восемнадцать, только накрашена так, что выглядит старше. Ну и детский сад, подумал он.
      
      - А стоит ли? - осторожно спросил он, - кому от этого будет хорошо?
      
      Шири повернулась к нему и посмотрела на него в упор.
      
      - Мне от этого будет хорошо! Или этого мало?!
      
      - Только ради мести смешать с дерьмом всю семью?
      
      Глаза Шири сузились, она опрокинула в себя содержимое бокала и отшвырнула его в сторону.
      
      - Что ты знаешь об этом, - сказала она тихо, то есть совсем не тихо, просто музыка заглушала ее слова. - Они разрушили мою жизнь, мне еще нет и девятнадцати, но уже все. Все кончено.
      
      - Так-таки кончено? Пойдешь в армию, будешь как все.
      
      - Как все, - Шири фыркнула, - меня в армию не берут.
      
      - Почему?
      
      - Потому что я - дебил.
      
      - Ты не похожа на дебила.
      
      - На призывном мне дали какие-то вопросы заполнить, а я никакого понятия ни о чем не имею, как Маугли из джунглей, телевизор в шестнадцать лет увидела в первый раз.
      
      - Они что, в школу тебя не отправили?
      
      - Куда отправлять-то? В какой класс? Пришла училка ихняя, задала пару вопросов, головой покачала и ушла, только ее и видели. Большое спасибо маме-папе, что читать-писать научили. Ах да, еще немного считать.
      
      - А школа?
      
      - Школа! Ортодоксальная школа для девочек. Самая лучшая! А лучшая, потому там ничему не учат, так, продолжение детского сада.
      
      Барух посмотрел на Шири с сомнением.
      
      - Ты думаешь, никто про это не знает, в минпросе, в правительстве? Знают, все знают, только никто связываться не хочет. Каждый норовит с ними коалицию сделать, чтобы спокойно бабки делить.
      
      - Чему-то все-таки учат?
      
      - Конечно! Как чулнт готовить, как субботу блюсти, только чтобы еда для мужа была. Как его ублажать, что говорить, когда мужу, вынь да положь, трахаться вздумалось, а тебе, дряни такой, не хочется Господни заповеди исполнять.
      
      - Ладно, ладно, - Орли снова обняла Шири и потащила ее в гущу танцующих.
      
      - Пойдем, я тоже хочу танцевать, - снова прижалась к нему Михаль.
      
      Поначалу Барух попробовал дергаться в такт музыке. Куда там - темп был так высок, что не стоило и пытатьтся. Он пригляделся к танцующей перед ним девушке: вот кто чувствовал себя как рыба в воде. Она двигалась так, как ей того хотелось без всякой оглядки на музыку, ведомая лишь собственным внутренним камертоном. Баруху этот темп пришелся по душе, и они принялись отплясывать в одном ритме. Он не сводил глаз с Михаль, пытался копировать ее па. Это получилось легче легкого - Михаль не скакала, а едва двигалась, очень грациозно покачивая плечами и бедрами. Ноги в легких туфельках на тончайшем каблуке, казалось, оставались на месте.
      
      Через какое-то время танец захватил его. Исчез внешний шум, ее внутренняя музыка передалась и ему. В теле появилась легкость, усиливаемая легкостью движений его спутницы, они как бы настроились на одну волну, глядя друг другу в глаза. Барух поймал себя на том, что впервые в жизни получает наслаждение от танца. Он перевел взгляд на ее бедра, и ее бедра хотели его. Он посмотрел на ее грудь, и ее грудь хотела его. Расстояние между ними стало постепенно сокращаться. Сначала они соприкоснулись руками, потом бедрами. Потом Михаль прижалась к нему - если он хотел изменить позу, то она покорно подчинялась: сначала его рукам на талии, потом его рукам на нейтральной полосе между маечкой и джинсами, потом его рукам, исследующим внутренность джинсов. Ее бедра, ее грудь неуловимо двигались, раскрывались, желали этого контакта, подчинялись его воле. Михаль нашла своими губами его губы и поцеловала его так, как целуют давнего любовника.
      
      - Слушай, это реальная история? С Шири?
      
      - Вполне реальная, - Михаль прижалась к нему еще крепче.
      
      Барух чувствовал, как Михаль извивается в его объятиях, как прижимается к нему грудью, бедрами. Барух потерял всякое чувство реальности, проник внутрь ее джинсов, внутрь ее трусиков, обнял ее за мягкие шелковистые ягодицы, и она, подпрыгнув, обхватила ногами его бедра, оседлала его, приникла губами под восторженные вопли окружающих. Барух задрожал от возбуждения, его бросило в жар от близости и доступности этой совершенно незнакомой, но такой близкой девушки. Джинсы мгновенно стали ему на два размера меньше, до боли, как когда-то в юности - давно забытое ощущение.
      
      - Inside?
      
      - Да, только давай возьмем еще выпить.
      
      - В минибаре полно всего.
      
      Барух обнимал рукой ее бедро и никак не хотел отпускать. Впрочем, рука Михаль тоже заползла в его джинсы, и он почувствовал, как она проникает в него, заставляя время от времени судорожно хватать ртом воздух. Перед дверью в отель они отпустили друг друга, еще, чего доброго, пристанут на входе. Но не пристали - кому какое дело. Михаль аккуратно сложила одежду и осталась в одних трусиках - маленькое узенькое сердечко, едва прикрывающее тщательно выбритый лобок, от которого Барух не мог отвести взгляда.
      
      - Ох-х! - Михаль расстегнула его джинсы.
      
      Барух почувствовал, как его распирает изнутри. Михаль опустилась на колени и охватила его губами, заставив Баруха пропустить пару ударов сердца. Он поднял ее и положил на кровать. Входя в нее, он смутно подумал о кондомах, но она, в два приема приняв его внутрь, сделала неуловимое движение, заставившее его забыть обо всем. Он наполнял ее, чувствуя каждый миллиметр поверхности. Он заполнял ее всю. Он вышел из нее, а потом, выдержав паузу, провел по ее губам снизу вверх. Она раскрылась ему навстречу, и он туго вонзился в нее, вызвав порывистый крик. Еще... еще... Ощущение нестерпимой тесноты, давления, экстаза... Провал, потеря ориентации. Он чувствовал себя гаубицей, выпускающей заряд, в которую сразу же вставляют новый.
      
      Она дразнит его - сжимает его своими мышцами, ей мало, она просит, хочет еще. Он со всей силой вдавливает ее бедрами, чтобы освободиться от сладостной боли. Каждое движение, раз за разом, вызывает крик, ее и его. Он останавливается на секунду, переворачивает ее и входит в нее сзади, схватив ее руками за бедра, ладонями чувствуя ее выпирающие косточки. Она изгибается и издает хриплый гортанный звериный звук. Или это его крик. Он вторит ей - его напор уничтожает все вокруг, ему кажется, что он сам весь целиком превратился в пушку, он взрывается у нее внутри, падает, теряет сознание. Не остается ничего, кроме этого взрыва, который заполняет все его тело вплоть до последней клетки.
      
      Когда Барух открыл глаза, никакой девушки в номере не было, а было ощущение звона в голове, запаха чужого пота и косметики на теле, заскорузло склеенные волосы в паху.
      
      Амит сидел на балконе на белом пластиковом кресле спиной к двери, разглядывая загорающих вокруг бассейна. Барух, по возможности неслышно, проскользнул в душ отмываться. Тот факт, что он как следует вчера порезвился, сомнений не вызывал. Девушку звали Михаль... Но как с ней связан Амит? Или все это хорошо поставленный и разыгранный спектакль? Не ясно, ничего не ясно. Барух несколько раз намылил всего себя шампунем, пока не исчез даже намек на преследующий его запах. Душ привел его в чувство, и в голове стало проясняться, мозги, хоть и с трудом, заскрипели и стали работать.
      
      Вытирая голову, он вернулся в номер.
      
      - Проснулся, наконец! - радостно объявил Амит. - Завтрак ты уже проспал, так что придется сразу же идти обедать.
      
      - А сколько времени?
      
      - Двенадцать с хвостиком.
      
      - Какой там завтрак, - Барух махнул рукой, - мне бы сейчас пивка холодного, чтобы в себя прийти.
      
      - Ты прав, братан, ты прав, пиво - святое дело, пошли, а то так и дуба дать недолго.
      
      Они спустились к бару у бассейна. Барух достал из кармана свой кошелек, но в нем, за исключением кредитных карточек, денег не оказалось. Он посмотрел на Амита, и тот, покопавшись в карманах, извлек купюру, которой хватило на пиво. Прохладная волшебная жидкость его оживила. В голове начало потихоньку проясняться, но облегчения не вызвало. Было стойкое ощущение, что с его портмоне кто-то ознакомился, то есть ничего не пропало, однако этот кто-то аккуратно перебрал все содержимое. В том-то все и дело, что не совсем аккуратно - маленькие бумажные квадратики с записками и телефонами торчали чуть более небрежно, чем он всегда их складывал в многочисленные отделения бумажника. Барух пристально посмотрел на сидящего напротив Амита. Тот, ни слова не говоря, вынул из кармана удостоверение и положил на стол перед Барухом.
      
      Инспектор полиции. Отдел по борьбе с наркотиками.
      
      Барух вытер губы тыльной стороной ладони. Амит пожал плечами и спрятал удостоверение.
      
      - Не хочу, чтобы у тебя оставался осадок от нашей встречи, но я действительно работаю в полиции.
      
      - Что я такого наделал? - Баруху стало не по себе. Еще не хватало, чтобы его обвинили в изнасиловании. Или в растлении несовершеннолетних. Или еще в чем-нибудь.
      
      Амит протянул через стол руки и взял Баруха за запястья:
      
      - Ты раньше знал что-нибудь о Шири?
      
      - Нет.
      
      - Не знал?
      
      - Не знал.
      
      - Ладно.
      
      Барух почувствовал себя весьма неуютно, как маленький мальчик Борька, попавший в кабинет директора школы непонятно за какое прегрешение.
      
      - Так в чем дело? - выдавил он из себя.
      
      - Мы тебя проверяли.
      
      - Но почему?
      
      - Не хочу, чтобы у тебя оставался осадок, - повторил Амит, - но Шири подозревается в связи с торговлей наркотиками.
      
      Что-то тут не вязалось. Барух смотрел на Амита, не зная, что сказать, и пауза затягивалась.
      
      - Послушай, - произнес Барух дежурное слово, - ты полицейский, а всучил мне вчера таблетку экстази?
      
      - Чудак! - Амит засмеялся так, что чуть не опрокинулся навзничь вместе со стулом, - это плацебо, пустышка.
      
      - Но она же подействовала!
      
      - Тебе хотелось, чтобы она подействовала - это все в голове.- Он постучал себя по темени.- Недавно перехватили огромную партию. Их продавали как экстази, и, представляешь, никто не пожаловался. Какую операцию изящную провернули - мечта, такую рыбу взяли - воротил, китов, а они смеются нам в лицо - мол, не экстази это, а крахмал с глюкозой, конфета, одним словом.
      
      - Можно же привлечь за мошенничество?
      
      - А ты попробуй, собери свидетелей - хотел купить экстази, а там накололи, плацебо подсунули.
      
      - Так ничем дело и не кончится?
      
      - Скорее всего, нет. Так что пользуемся таблетками, когда понадобится. От всего помогает - от головы, от живота, от нервов.
      
      - Забавно...
      
      - Ничего забавного.
      
      Амит медленно потягивал пиво и задумчиво смотрел на Баруха.
      
      - Так ты действительно впервые видишь эту троицу?.. - взгляд Амита явно выражал вопрос и требовал подтверждения, но интонация его была скорее утвердительная.
      
      Барух кивнул.
      
      - И никто не пытался приклеиться к вашей теплой компании?
      
      - Да компания как-то быстро развалилась.
      
      - Странный ты мужик... - Амит поставил бокал на стол.
      
      - Почему странный?
      
      - Почему? - Амит ухмыльнулся и откинулся на стуле, мгновенно превратившись в прежнего Амита. - Ты никуда не вписываешься.
      
      - В каком смысле?
      
      - Я так и не понял, что ты за птица. Вроде обычный семейный папашка из среднего класса, а притащился в Эйлат на парад гордости и трахнул знаменитую лесбиянку...
      
      - Кого?!
      
      - Ты и впрямь не знаешь? Или притворяешься?
      
      - Правда, не знаю.
      
      Амит усмехнулся.
      
      - Даешь, парень! За такой перепих любой израильский плейбой не знаю что отдал бы. Хотя с таким париком и макияжем, как вчера, по газетной фотографии ее трудно узнать.
      
      - Да кто ж она?!
      
      - Михаль - это не настоящее имя. Она - известная журналистка, элита, можно сказать, пишет книги, расследования, под своим именем, разумеется.
      
      - Из-за этого моя персона заинтересовала полицию?
      
      Амит смешно пожал плечами.
      
      - Не из-за этого...
      
      - Так из-за чего?
      
      - Сначала я подумал, что ты ищешь партнера. А потом я подумал, что ты связной.
      
      - Кто? - Барух никак не мог взять в толк, во что он влип.
      
      - Ладно, я расскажу тебе, что могу рассказать. Михаль вздумалось писать книгу о наркотиках. Она журналистка, одна из лучших в стране, если не лучшая. Ищет типажи, ведет расследования. Сам знаешь, журналисты пользуются доверием у всех. Даже террористы идут с ними на контакт - они уверены, что их не выдадут.
      
      - Но причем здесь я?
      
      - Не при чем. Просто оказался не в том месте не в то время.
      
      - Михаль совсем не кажется лесбиянкой.
      
      - А я показался тебе гомо?
      
      - Трудно сказать.
      
      - Вообще-то, Михаль бисексуалка, но в последнее время живет с Орли, а та, как видно, запала на Шири.
      
      - Я подумал, что они - подруги.
      
      - Михаль, похоже, ревность заела, вот она и пустилась во все тяжкие.
      
      - Теперь я совсем ничего не понимаю.
      
      - А что тут понимать - обычный любовный треугольник, только розовый.
      
      - Но причем здесь полиция?
      
      - Ох-хо, мы пытаемся следить за Михаль, за ее связями, нащупать контакты, а тут ты появился. Никто тебя не знет, этакий одинокий волк, типичный курьер. Я-то сначала с тобой просто познакомиться хотел.
      
      - И что?
      
      - Через минуту ясно, что ты парнями не интересуешься.
      
      - Ты действительно гомо или притворяешься?
      
      - Действительно.
      
      - И как это сочетается с...
      
      - Работой в полиции?
      
      - Да.
      
      - Нормально.
      
      - А народ знает?
      
      - Знают, кому надо.
      
      - И как?
      
      - По всякому.
      
      - То есть, это нормально, что... - Барух и сам не знал "что".
      
      Амит медленно отпил из бокала.
      
      - Я вообще то мог бы не раскрывать себя.
      
      - Почему же ты это сделал?
      
      - Я задам тебе личный вопрос, ладно? Вот тебя что-то сюда принесло. Я так и не понял, что именно?
      
      - Я уже говорил: пытаюсь понять, кто я и где я.
      
      - Вот и я пытаюсь понять, кто я и где я. В смысле, в общине, или сторонний наблюдатель.
      
      - И кто ты?
      
      - По-разному. Давай возьмем... ну хоть парад в Иерусалиме. Что, в свободной стране нельзя провести демонстрацию? Даже не в жилых кварталах, а в центре города? Мало ли кому что не нравится. Каждый имеет полное право на демонстрации, и досы в том числе. С другой стороны, я иду в некошерный ресторан или даже просто в магазин - и я не хочу, чтобы там стояли пикеты в черном, орали, оскорбляли меня и отравляли мне все удовольствие.
      
      - Значит, статус кво?
      
      - Ха! Статус кво! Этого понятия в природе не существует. Смотри, что получается: заявили о параде в Иерусалиме, и досы бросились на полицию нападать, мусорные баки жечь, своего же мэра чуть не отмутузили, создали всем желтую жизнь. В такой ситуации власти готовы пойти на такое, что в нормальной ситуации нам и не снилось.
      
      - Что, например?
      
      - Законы, финансирование, можно было запросто вытащить из бюджета несколько миллионов для общины. Я уже не говорю о том, что за отказ от Иерусалимского парада они навсегда закрыли бы глаза на любые другие города.
      
      - Так что мешает?
      
      - Дураки и фанатики. Это как перебор в очко, когда у тебя двадцать.
      
      - Вполне логично. Но тебя не слушают?
      
      - То-то и оно. Когда доходит до дела, прямо говорят: "Это полиции выгодно, это все сверху идет". А не понимают, что и полицию, и других можно использовать во благо.
      
      - А с кем ты больше?
      
      - С нашими, с общиной. Но люди - глухие, никто ничего не слышит, не хочет слышать. Ведь отступить требуется только для порядка, практически ничего не теряем - так нет, бьемся до упора, когда уже и победителей нет.
      
      - Почему ты мне это говоришь?
      
      - Почему? - Амит посмотрел на него пристально. - Я сам был в какой-то момент анархистом, после армии, после Ливана, территорий, дошел до самого края. Я готов был стрелять в своих же солдат - так я все это ненавидел, к тому же в армии не признавали таких, как я, особенно кипастые старались. Мы пошли как-то пошуметь у блок-поста, как раз после теракта, когда в очередной раз закрыли территории. Сам знаешь, как это у нас на востоке: закрыли или не закрыли, все равно все пролезть пытаются, а вдруг повезет. Солдаты никого не пускают, у них приказ, а там женщины с детьми, и пойди разбери их: то ли действительно ребенок больной, то ли взрывчатки полная коляска. Вой, крики, ругань - и мы тоже орем, с плакатами, с палками, с видеокамерами. С той стороны, видя наш шухер с камерами, попытались прорваться, ну их оттеснили, конечно, выстрелы в воздух. Мы тоже, как с цепи сорвались, на солдат полезли. Я тогда железным прутом одного ударил.
      
      - Ты?
      
      - Да, я. Меня скрутили по рукам и ногам, знаешь, такими пластиковыми ремнями для кабелей, вжик - и готово, не пошевелиться...
      
      - Знаю.
      
      - Это очень больно, гораздо хуже, чем обычные наручники. Бросили на пару часов валяться на камнях на солнце.
      
      - А не заслужил?
      
      Амит помолчал немного:
      
      - Такого никто не заслужил, это уже садизм. Но это только прелюдия. Приволокли меня к командиру блок-поста, ремни разрезали, а я все равно двинуться не могу, но не суть. Дали воды, усадили кое-как, потом этот мужик, Меир его звали, тоже в кипе, включает видео, их собственное, и показывает мне все наши художества. Я молчу, понимаю, что за такие штуки можно запросто срок схлопотать. Он мне и говорит:
      
      - Я тебя отпущу, и кассету отдам, но при условии.
      
      - Каком? - говорю.
      
      - Ты сейчас поедешь со мной и проведешь три дня в одном поселении, а потом я тебя отпущу.
      
      - Не поеду в ваше поселение.
      
      - Тогда в полицию там уже много на тебя накопилось.
      
      - А ты откуда знаешь?
      
      - Он молча сует мне под нос удостоверение ШАБАК[87]а и говорит: "Выбирай!"
      
      - И ты поехал?
      
      - Поехал, куда деваться. Он привез меня в ту семью, из-за которой весь сыр-бор разгорелся. Это их сына застрелили по дороге домой. Он оставил меня в их доме в середине траурной недели. Говорит: "Через три дня я за тобой приеду". Такая вот сделка.
      
      - Интересная сделка.
      
      - Не смейся, для меня это как змеиное гнездо было, я чувствовал себя, как пленный, как заложник, думал, ладно, переживу как-нибудь эти три дня - все лучше, чем в тюрьме сидеть. Уж не знаю, что он им про меня наговорил, но относились ко мне хорошо, а я все равно вокруг себя как бы стенку поставил, чтобы внутрь ничего не доходило. Три дня всего - и свободен.
      
      - Ну и чем кончилось?
      
      - Он, Меир, сдержал слово, даже довез до дома, хотя ему не по дороге было, и кассету отдал. Говорит: "Посмотри еще раз".
      
      - Смотрел?
      
      Амит потер рукой скулу, как будто его ударили.
      
      - Смотрел, в том-то и дело. - Он помолчал. - На лицо свое посмотрел, на рожу перекошенную, когда на солдат бросился. Понимаешь, все эти три дня я твердил себе, что я среди врагов, что это - испытание, и его надо выдержать, чтобы потом продолжать с ними бороться. А они ко мне отнеслись, как... - Амит поморщился, - то есть, не совсем как к своему, конечно... Я ел с ними за одним столом, они мне улыбались - это во время траура. А я был, выходит, на стороне тех, кто убил их сына. В общем, морда у меня какая-то звериная была на пленке. Я взял ее и растоптал, потом на балконе сжег... Все считают, что звери - это по ту сторону, что охота на зверей оправдана. А что такое охота, если вдуматься? Беспредел сильного, имеющего оружие.
      
      Барух не знал, что сказать, просто сидел, уставившись на пиво.
      
      - Для меня эта ломка была гораздо сильнее, чем когда я понял, что я гомо. Никуда не выходил. Меня даже искали, думали - под арестом держат. Я месяца два, наверное, собирался Меиру позвонить, спасибо сказать.
      
      - Собрался?
      
      Амит кивнул:
      
      - Он предложил встретиться. Так вот...
      
      * * *
      
      Амит поднялся и ушел. Не прощаясь, не говоря больше ни слова. Так выходят на минуту по нужде. Но Барух знал, что он не вернется. Короткая исповедь, оборвавшаяся на полуслове. Барух понял, что он был, наверное, единственный, кому Амит решился излить душу. Случайный попутчик, сосед по купе, с кем никогда больше не встретишься. Видимо, Амит решил не продолжать разговор.
      
      Барух почувствовал неловкость от обладания чужой тайной, чужим секретом - неважно, что Амит сам все рассказал. Возможно, он и не особенно хотел, просто внутреннее давление было слишком велико. Баруху показалось, что окружающие предметы, столик, пустые бокалы с разводами пены, стулья, деревянные панели, цветы в кадках мешают ему, являются соучастниками разговора. От них захотелось избавиться, бежать подальше, как от ненужных свидетелей.
      
      Купюры, оставленной Амитом, хватало, чтобы расплатиться за пиво. Подняться, проскочить в лифте на свой этаж, побросать в сумку разбросанные вещи. Вроде ничего не забыл...
      
      Минут через десять он уже сидел в медленно охлаждающейся машине и набирал домашний номер. Ответа не было. Тогда он набрал мобильный номер Керен, но ее телефон был по-прежнему выключен. Барух подумал было, не позвонить ли ее родителям в Ашдод, но не решился.
      
      Как он не хотел этого: "пускаться в объяснения"... Это значит, что надо рассказать про Саньку, про Лору, про мать... Разбередить прошлое... Но он уже разбередил прошлое, и к чему это привело... Да только к тому, что между ним и Керен "wide water"...
      
      Перед глазами все еще стояло белесое лицо Амита, эти его последние слова "так вот", брошенные вместо прощания. Домой он мог попасть только к вечеру, но только совсем не хотелось "пускаться в объяснения"... Пришла мысль, что он может остановиться на ночь на Мертвом море, а в воскресенье доехать до дома за пару-тройку часов. Он заметил, что на панели загорелся маленький желтый значок бензоколонки и отправился огибать аэропорт, он помнил, что заправка находилась рядом с терминалом. Пока ему заливали бензин и протирали стекла, Барух разглядывал рекламные щиты, в изобилии украшавшие окрестности. Несмотря на субботу, все было открыто, и его внимание привлекла реклама магазина электроники, обещавшая хорошие скидки.
      
      И тут его осенило: не надо пускаться в объяснения, он просто запишет все на диктофон, надо только купить этот самый диктофон. Барух спросил местного паренька, как добраться до магазина. Тот махнул рукой, показывая через улицу, и посоветовал оставить машину здесь же на заправке. Барух отогнал ее на стоянку и пошел в магазин.
      
      Простенькая модель "Сони" обошлась ему без налогов да со скидками меньше чем в три сотни, еще и батарейки подарили. Памяти должно было хватить на шестнадцать часов, но он и не собирался столько говорить. Краткий курс пользователя у совсем еще юного продавца занял минут пять, а еще через пять минут Барух восполнил отсутствие наличных и, миновав аэропорт, выбрался на трассу. В этот субботний послеполуденный час движения почти не было, и его мысли улетели далеко. Ему хотелось вдавить педаль до упора и улететь на сумасшедшей скорости. Его переполняло чувство досады на самого себя. Нет, пожалуй, это нельзя было назвать досадой, скорее, пришло понимание собственной глупости. Стоило ли мотаться в Эйлат, чтобы узнать кое-что о себе.
      
      Давешний парад гордости напомнил ему Советский Союз, какую-то дикую смесь между первым и девятнадцатым мая: грузовики, затянутые разноцветными лентами и транспарантами, связки разноцветных воздушных шаров, крики в мегафон, музыка, пляски. Тогда на демонстрациях не было, конечно, кока-колы и пива (только водка из-под полы), и не целовались на улицах парни в исподнем - их сразу же загребли бы в милицию. Речи же, и сейчас и тогда, были отменно скучны. Как ни пытался Барух уловить у нынешних ораторов какое-то рациональное зерно, ничего не получалось. Все сводилось к тому, чтобы пройтись по улицам на потеху окрестным жителям и подразнить религиозных, только бы организовать этот самый парад и тусовку покруче в Эйлате, в Тель-Авиве, в Иерусалиме. Пионерская линейка да и только, и еще обязательное братание всех со всеми: показные объятия и поцелуи, обязательное всеобщее братство, и не дай Бог скривить рожу, если кто-то воняет потом или дешевым одеколоном. Здесь тоже все должны были подчиняться стереотипу, совсем другому, но все-таки стереотипу, неписанным правилам стаи, другой стаи, не его стаи.
      
      Пару лет назад они с Керен были на Мертвом море в "Оазисе", и он решил отправиться туда же, наверняка найдется свободный номер, особенно в ночь с субботы на воскресенье.
      
      Практически пустое шоссе пролегало через саванну - залитый солнцем пустынный пейзаж, случайные деревья, редкие оазисы киббуцов посреди пустыни, выжженные солнцем камни, струящийся над дорогой раскаленный воздух. Голова работала удивительно ясно, несмотря на ночные приключения и выпитое пиво. Барух как бы очнулся от гипноза. Он очнулся от гипноза фильма, вырвался из замкнутого круга собственных мыслей. Он впервые понял что-то очень важное в своей жизни. Он недоумевал, как он умудрился дожить до седых волос, почти полтинник, и остаться таким наивным. Нет, не наивным, скорее инфантильным. Он лишь плыл по течению в жизни, делал только то, что так или иначе хотел. Или нет, скорее всего, он делал то, что от него хотели окружающие.
      
      Шири тоже пятнадцать лет делала то, что от нее хотели. А потом ее жизнь переменилась радикально. Девочка из религиозной семьи, ставшая лесбиянкой, или, волей случая, другие сделали ее лесбиянкой. Наркоманка, похожая на дешевую блядь. Кто она: птенец, выпавший из гнезда; канарейка, вырвавшаяся из клетки на волю; журавль, сбившийся с пути и случайно отставший от стаи? Одна в жестоком и циничном мире. Игрушка в чужих руках? Козырная карта, придерживаемая до поры до времени?
      
      А сам он, Барух: щепка в потоке, или он мог куда-нибудь отгрести? Сначала от него постоянно чего-то хотела мать. Потом от него чего-то хотела Лора. Потом надо было служить в армии. Потом надо было учиться в университете, а как же иначе. Потом он делал карьеру. Или это карьера его уделала.
      
      Он плыл по течению. Он всегда плыл по течению. Течение несло его через всю его жизнь.
      
      Или его посадили на телегу, запрягли лошадь, которая знает дорогу куда-то, и стеганули лошадь хлыстом, выдворив на большак. Любая его попытка совладать с этой лошадью, натянуть вожжи, свернуть с колеи, кончалась плачевно - его спихивали на землю. А он поднимался, отряхивал пыль и брел дальше вслед за телегой все по той же колее, дожидался следующей телеги. Была ли у него цель в жизни помимо этой пыльной дороги? Он таки умудрился жениться, стать отцом двух девчонок, но никогда по-настоящему не задумывался над своей жизнью.
      
      За Майку и Михальку он готов на все! А на все ли?
      
      Амит за идею был готов на все, а потом вдруг понял, что идея - это еще не все, что существует в мире еще что-то. Как он это назвал? Ломка... Очищение от наркотика идеи. Каждый когда-то проходит такую ломку. Стоящий на обрыве. Сталкер. Посредник. Чужой среди своих. Двойной агент во имя уменьшения экзистенциального зла. Мудрец. Прокаженный.
      
      Как сочетается его фраза "думай только о себе" с той ролью, которую он избрал?
      
      Сбегая в Эйлат, Барух думал только о себе. Керен он просто отодвинул в сторону, а о девочках не подумал вовсе. Нет, он подумал, что это не их дело. Его собственная жизнь как бы не затрагивала его изнутри, он как бы наблюдал за ней со стороны. Он - наблюдатель, попутчик, случайно, по прихоти верховного кассира оказавшийся рядом.
      
      Как все-таки монотонно утомительна эта дорога.
      
      Его мысли перекинулись на Михаль. Его расслабленно лежавшие руки инстинктивно сжали руль. Как они сжимали, прижимали к себе бедра Михаль с выпирающими косточками. Давешняя ночь внезапно накатила на него. До дрожи. Вернулась видением, нет, не видением, вернулась осязательной памятью его тела. Рецепторов его пальцев, его ладоней, его проникновения в нее. Ее шелковистых ягодиц у него на бедрах. Джинсы мгновенно расперло, до боли, так что Барух надавил на тормоз и остановился посреди шоссе. Хорошо еще, что за ним не было машин. Левой рукой расстегивая джинсы, правой он вырулил на обочину и ткнул пальцем в красный треугольник на панели. Выгнувшись, он кое-как выпростался из одежды и попытался остановить напор, вслепую нащупывая коробку с салфетками. Его член пульсировал в руке, он снова входил в Михаль, чувствуя ее сладостно тугое сопротивление, он физически ощутил себя в ней, не просто контакт, но непостижимое желание вернуть, повторить ощущение. Он входил в нее еще и еще, и каждый раз он входил в нее так, как в первый раз. Барух задохнулся, он извергал, и извергал, и это, казалось, никогда не кончится. Не найдя клинекс, он сжимал пенис обеими руками, но сперма пробилась сквозь пальцы, потекла на сиденье. Он сумел, наконец, коротко вздохнуть, потом еще, но воздух не шел в легкие. Он сидел скрючившись, упершись лбом в руль, растопырив липкие пальцы, заставив себя сделать настоящий глубокий вдох.
      
      Глаза сфокусировались на коробке с салфетками. Он вытащил разом целый ворох, промокая, оттирая все вокруг. Пришлось выползти на жару и сменить всю одежду, надеть другую майку, шорты вместо джинсов. Он вернулся в прохладу салона и пожалел, что не купил на заправке бутылку с водой. В горле пересохло, и он с трудом сглотнул. Постепенно возвращалась способность нормально соображать. С ним никогда такого не было. То есть, было, конечно. Он в юности запросто мог возбудиться и извегнуть где угодно, хоть на уроке, хоть в Кремлевском Дворце Съездов. Но ведь ему уже почти пятьдесят... Оставшаяся в юности беспомощность перед своим телом. Ни с кем такого не было, ни с Лорой, ни с Керен, ни с одной другой. Это ощущение тугого скольжения внутрь, обрывающее сознание... Барух закрыл глаза и откинулся затылком на подголовник сиденья.
      
      Что означала как бы случайно брошенная Амитом фраза про перепих с Михаль? Мог ли Амит сфотографировать его с Михаль?
      
      Осязательная память: он помнил, как он провалился в Наташку, он помнил, как Лорины пальчики в первый раз надевавали на него кондом, помнил горьковатый вкус моря... помнил Санькин перчик в своей руке. Он помнил упругость сосков Керен через тонкую ткань, это было его первое прикосновение к ее груди. Он все пытался положить ей руки на грудь, пока она упорно трудилась на нем, а она сбрасывала их, и только доведя ее до последней точки, он добился своего.
      
      Он ощущал Керен всем своим телом. А теперь к его воспоминаниям добавится Михаль. Эта память не может быть стерта. Она останется с ним навсегда. Конечно, все тускнеет со временем, линяет, вытесняется, задвигается вглубь. Но все равно остается, живет, вспыхивает в какой-то момент. Никто не знает, где и когда. Как пробудилась в нем тридцатилетней давности память о Саньке.
      
      Горячее, влажное, упруго-податливое проникновение в Михаль... Тот момент, когда он потерял над собой власть и грубо вошел в нее, вызвав крик, и потом еще раз за разом, до взрыва, до хрипа, до потери сознания. Звери - это всегда по ту сторону?
      
      Барух открыл глаза и обнаружил перед собой дорожный щит, на котором было написано, что Йотвата - в пяти километрах. Молочное кафе, славящееся продуктами киббуца в пустыне. Крепкий кофе и йогурт подойдут как нельзя кстати.
      
      Он не покривил душой, когда сказал, что никогда не спал с двумя женщинами одновременно. Что-то мешало ему. Возможно, его тело помнило, что у него есть другая женщина. Тактильная память. Так что же случилось сейчас? Он действительно подумал о Керен в прошедшем времени? Или подействовал совет Амита взять отпуск от жизни, отринуть все свои связи?
      
      Керен вкладывала в их брак. До чего же он не любил это новомодное выражение: "Вкладывать в брак". Его передергивало, когда слышал это выражение. А ведь "правильная девочка" была как всегда права, когда вкладывала в их брак. Ему не на что было жаловаться. Беременность - не беременность, роды - не роды, Керен всегда думала о нем. Секс, что мужику еще надо. Он не спрашивал ее, хочет ли она близости на последних месяцах беременности. Она говорила, что хочет, а что было на самом деле?
      
      В первые недели после родов она кормила грудью и обслуживала его оральным сексом: "Варвар, у меня все болело внутри". Кто она, Керен? Крутая business lady, вкладывающая в их брак? Что это? - Интуиция, шестое чувство, предвиденье, откровение, озарение, или простое стремление удержать мужика любой ценой? Трезвый расчет менеджера-профессионала, холодный анализ ситуации? Или Керен любит его и хочет, чтобы он был с ней рядом?
      
      Кто она? В жопу трахнутая? A girl with kaleidoscope eyes?[88]
      
      Память о женщине присутствует всегда. Помимо сознания живет осязательная память - от нее не избавиться. Глупо задавать вопрос: "Ты что, меня сравниваешь...?" Можно не сравнивать - сравнит тело, пальцы, кожа, поц. Конечно, никто не давал права голоса этому поцу! Так он и не спрашивал.
      
      Как мы выбираем? Глазами? Руками? Кожей? А-а, это голова лепечет что-то о сознательном выборе?
      
      * * *
      
      Пустынная дорога кажется бесконечной, пейзаж почти не меняется, машин практически нет. Изредка встречаются деревья, причудливые камни, желтые цвета сменяются красноватыми, все подернуто серо-фиолетовым маревом. Когда он выехал из Эйлата, ему показалось, что в голове у него прояснилось. А сейчас его мозг, как и эту пустыню, затянуло дымкой. Густой раскаленный воздух медленно переливается над дорогой, которая, петляя, спускается к Мертвому морю. Где еще на Земле можно увидеть такой пейзаж?
      
      Барух хорошо помнил, где расположен "Оазис".
      
      - Можно дать вам один совет? - женщина за стойкой вручила ему пластиковую карточку-ключ от номера. - Пойдите в spa, после соляного бассейна усталость как рукой снимет.
      
      Какую хмарь она разглядела на его лице? Или это всего лишь дежурная любезность администратора, входящая в пакет предоставляемых услуг?
      
      Странно чувствовать себя надувным матрасом, медленно дрейфующим на поверхности плотных целебных вод Мертвого моря. Но совет оказался замечательным - он как бы заново родился, появился аппетит, и ему понадобился хороший кусок мяса.
      
      И он не знает, с чего он начнет свою "исповедь".
      
      С Саньки?
      
      С Наташки?
      
      С Лоры-Лауры?
      
      С "Горбатой горы"?
      
      Или, может быть, с матери?
      
      Потускнеет, сотрется ли когда-нибудь память о Михаль?
      
      Барух еле дождался, пока ему принесли его заказ. Давно он не ел так хорошо приготовленного филе, или это его зверский аппетит превратил посредственное мясо в деликатес. "Амирим", подумал Барух, жуя мясо - любимое место Керен, поселок вегетерианцев, в котором Керен преображалась. Это место имело на нее магическое влияние, исчезала business lady, откуда ни возьмись, появлялась другая Керен, которую, к стыду своему, Барух совсем не знал.
      
      Попутчик...
      
      Не пытался узнать? Не интересовался? Тогда почему она терпит его самого? Или это business? И его терпит исключительно business lady?
      
      Он позвонил в Амирим. У него сохранился телефон того дома над Кинеретом, где они были в последний раз прошлой осенью. На его счастье, ближайшая воскресная ночь была свободна. И там он даст ей свою запись. Керен так понравилось это место, что она несколько раз повторяла, что обязательно хочет туда вернуться.
      
      Настало время перестать быть просто попутчиком. Настало время оглянуться. На Керен. На себя. Вокруг. Шокотерапия. Терапия шоком. Можно ли считать шоком простое попадание в другую, в чужую среду? Нет? Думаете, шок - это только когда две тысячи вольт, кома, приемный покой? А как же Шири, Амит?
      
      Барух диктовал до двух часов ночи.
      
      Он терпеть не мог конфликтов: драки, даже серьезные споры - все это было не для него. Единственная драка в жизни - и та с лучшим другом. В армии он был техником при аэродроме, всего-то несколько раз выстрелил из винтовки. Что могло быть лучше? Он не мог представить себе скандала с Керен, как не мог представить скандала с матерью. В семьдесят третьем мать восприняла Израиль как очередной круг ада: опять война, опять коммуналка. А для него, напротив, новая страна стала землей обетованной с невиданной доселе свободой. И снова повторение в восемьдесят втором: конечно, квартира в Торонто не была похожа на коммуналку на Сретенке или центр абсорбции в Раанане, но, несмотря на небольшую сумму накопленных в Израиле денег, снова замаячил призрак нищеты. Отец не работал, зарплата чертежницы, единственный сын собирается вернуться В ТУ страну. А он чувствовал себя предателем из-за одного лишь факта, что не вовремя оказался за границей.
      
      Сейчас Барух понимал, что тогда, в восемьдесят втором, эмиграция в Канаду стала казаться им ошибкой, но негаданно подвернулся чудесный аргумент "ЗА" - Ливанская война. А для него оставаться в Канаде, когда ЕГО страна воюет, было равносильно предательству. Не за себя Барух воспылал праведным гневом на мать - за страну. От имени страны он заклеймил ее, назвал дурой. Удобная позиция, упоительный пафос патриота, против которого не попрешь.
      
      Ему хватило и трети памяти диктофона, хватило и батареек. Тогда же, в два часа ночи, он вдруг сообразил, что должен перехватить Керен утром, не дать ей уйти на работу, договориться с тещей, чтобы приехала из Ашдода, взяла девочек из школы.
      
      Он не чувствовал усталости, еще чашка крепкого кофе - и вперед, только надо осторожнее на дороге.
      
      Невесомость, легкое парение над землей после сброшенного, ставшего непосильным груза. Освобождение. Он выплеснул из себя накопившееся за годы.
      
      * * *
      
      - Ты что, совсем рехнулся? - тихо, чтобы не разбудить Майку с Михаль, сказала Керен и села на кровати.
      
      В ее голосе не было ни сарказма, ни угрозы - лишь сонное недоумение.
      
      - Не совсем, только чуть-чуть.
      
      - Ты можешь, наконец, объяснить, что на тебя нашло? Я все ждала, не задавала вопросов, думала, ты сам объяснишь.
      
      - Я тебе все объясню. Сегодня же. Но только не сейчас, чуть позже. И не здесь...
      
      - А где же?
      
      - В Амирим.
      
      - То есть как?
      
      - В Амирим, я хочу, чтобы мы собрались и поехали сегодня в Амирим. Ты возьмешь два дня?
      
      - Сегодня?.. Сейчас?.. В Амирим? - Керен непонимающе смотрела на него.
      
      - Да.
      
      - И где мы там будем ночевать?
      
      - Я заказал на завтра, то есть, уже на сегодня, тот же домик, где мы были осенью.
      
      - Тот же самый?
      
      "A girl with kaleidoscope eyes."
      
      - Да, - Барух понял, что он на правильной тропе. По крайней мере, он ее озадачил.
      
      - А что мы сделаем с красавицами?
      
      - Ты можешь попросить свою мать?
      
      - Послушай, - она покачала головой, - ты убегаешь из дома на три дня; говоришь, что в Эйлат на парад гомиков; не звонишь, оставляешь мне по ночам дурацкие сообщения; появляешься через три дня под утро, предлагаешь взять два дня отпуска, чтобы ехать в Амирим и там поговорить. Так? Еще и сорвать маму из ее аптеки.
      
      - Ну, так. Твой отец и один справится с аптекой, всего-то два дня.
      
      Керен рассмеялась.
      
      - И ты заявляешь, что ты не рехнулся?
      
      Барух понял, что она заглотила наживку с Амирим. Она просто подтрунивала над ним. Он чувствовал, что Керен согласилась. Когда речь шла об Амирим, она не могла не согласиться. И потом, наверное, впервые за десять лет, именно он, Барух, был той стороной, которая "вкладывала в брак".
      
      Спасительное слово "Амирим".
      
      Хвала Господу, что он создал Амирим.
      
      Волшебное слово "Амирим".
      
      Оно вернуло ту неуловимую материю, которая исчезла две недели назад. Как два пилота в спарке, повздорившие на земле по пустякам, после леденящей паузы радиомолчания находят друг друга на запасной частоте и готовы простить все, только чтобы живой.
      
      На Баруха прыгнула Майка, потому что папа вернулся раньше со своей конференции. Михаль дала себя поцеловать, но смотрела подозрительно, оглядываясь на Керен. Но все было нормально, то есть, пока Керен не прослушала его запись, его исповедь, все было нормально. Он нашел правильный тон, ту единственную настроенную струну, которая зазвучала чистой нотой, без фальши. И красавицы не переводят недоуменный взгляд с Керен на него и обратно.
      
      Керен не дала ему сесть за руль. Несмотря на очередной кофе, Барух клевал носом. Он откинул спинку сиденья, развалился и прикрыл глаза.
      
      - Ты специально купил диктофон?
      
      - Угу.
      
      - В Эйлате?
      
      - Да.
      
      - Ты поехал в Эйлат, чтобы там сделать эту запись?
      
      - Нет, я действительно поехал в Эйлат, чтобы посмотреть "парад гордости". Мне надо было увидеть это своими глазами, чтобы понять...
      
      - Что понять?
      
      - Понять, кто я такой.
      
      - Ну и...
      
      - Помогло! - Барух рассмеялся. - Совсем не так, как я думал, но очень помогло.
      
      - Ты меня заинтриговал, честно говоря, я уже не знала, что и думать, ты последние две недели был какой-то странный. Ты что, и правда три раза ходил смотреть "Горбатую гору"?
      
      - Угу.
      
      Керен ничего не ответила, но он понял, что, в отличие от предыдущего раза, она ему верит. Они молчали какое-то время, и Барух погрузился в дрему. Он открыл глаза, когда Керен затормозила резче обычного. Они сворачивали в сторону Кармиэля.
      
      Барух вытащил телефон и набрал номер хозяйки циммера:
      
      - Мы будем минут через двадцать... Да-да, спасибо.
      
      - Нам готовят торжественную встречу?
      
      - Что-то вроде.
      
      По радио Энни Ленокс пела про "point of no return".[89]
      
      Попетляв по Амирим, они остановились перед маленьким домиком на склоне холма, откуда открывался потрясающий вид на лежащий далеко в долине Кинерет. Домик утопал в цветах и зелени и выглядел еще привлекательнее, чем осенью. Керен потягивалась после двух часов дороги, вдыхала свежий ласковый майский ветерок, еще не вобравший в себя летнюю пыль и зной.
      
      Point of no return.
      
      Ключ, как и было условлено, торчал в двери. Барух вошел первым, пока Керен все еще любовалась видом на озеро. То, что он увидел, превзошло все его фантазии: окна были плотно задернуты шторами, и в комнате царил полумрак, пол утопал в сухих лепестках, на каждой поверхности, на каждом выступе в стене, а их было немало, стояли зажженные свечи, большие, маленькие, совсем крошечные, ароматизированные, повсюду были букеты свежих и сухих цветов, на столе стояла бутылка красного вина, ваза с фруктами, коробка шоколадных конфет. По комнате плыла едва слышная музыка. Не хватало лишь белой шкуры, но зато вместо нее в комнате было джакузи, в котором тоже плавали лепестки роз.
      
      - Вау! - Керен обняла и поцеловала его. - Не ожидала!
      
      Она сбросила с себя одежду и облачилась в купальный халат. Барух последовал ее примеру.
      
      - Открой вино, - она растянулась на модном кресле, представлявшем собой набитый чем-то мягким кожаный мешок.
      
      Она выпила глоток, откусила от шоколадной конфеты и сказала:
      
      - Ну, давай сюда свою запись.
      
      Point of no return.
      
      В этот момент Барух струсил. Он сделал запись вчера вечером, когда все виделось совсем в ином свете, а здесь и сейчас все переменилось, хотя прошло лишь полсуток. Был далеко позади Эйлат, были далеко позади Вайоминг, Горбатая гора, Сретенка, улица Металлургов. А на пленку, то есть, не на пленку, конечно, а в память диктофона, он, как на исповеди, как на приеме у психолога, выплеснул свое отчаяние, свое одиночество, свои сомнения, все то, о чем он не мог решиться поговорить с Керен напрямую. Он излил свою историю бездушной безответной железке, как будто разговаривал с Керен.
      
      Да он и впрямь разговаривал с Керен. Он разговаривал с самим собой и с Керен.
      
      Он понимал, что не сможет решиться на такой разговор. Сам факт записи его успокоил, привел в чувство. Где-то внутри него этот разговор с Керен уже состоялся, так что даже она сама почувствовала произошедшую перемену, между ними вновь тонкой паутинкой восстановилось доверие, но достаточно было легкого дуновения ветерка, чтобы унести паутинку прочь.
      
      - Она вообще существует, эта запись, или это предлог, чтобы уйти от разговора?
      
      Point of no return.
      
      Барух почувствовал, что паутинка натянулась. Он достал приборчик и вставил в него наушники. Он не прослушивал ничего еще раз, не исправлял, не переписывал - оставил все как есть. Появилось искушение стереть все к чертовой матери, ведь это так легко сделать, это же не пленка, надо только нажать на кнопку и запись перестанет существовать. Но он прекрасно знал, что цена этому трюку будет слишком велика, с Керен такая штука не пройдет, и в то же время он не мог решиться и отдать ей диктофон. Она встала с кресла, и ее халат распахнулся; она взяла с блюда финик и, не запахивая халат, держа финик между выпяченными, как у верблюда, губами, подошла к Баруху и вынула у него из рук диктофон.
      
      В голове у него раз за разом, не прекрашаясь, звучал пронзительный голос Энни Ленокс:
      
      Monday finds you like a bomb
      
      That's been left ticking there too long
      
      You're bleeding
      
      Some days there's nothing left to learn
      
      From the point of no return
      
      You're leaving. [90]
      
      Керен надела наушнили. Барух молча следил за ее движениями. Он начал вчера с самого трудного, с конца. Нет, он начал все-таки с того, что просил у нее прощения.
      
      За то, что сорвался в Эйлат.
      
      За то, что так легко поставил под сомнение их жизнь.
      
      А дальше он, сбиваясь и повторяясь, рассказал ей о том, о чем не рассказывал никогда и никому; наверное, даже он сам не отдавал себе отчета, насколько его прошлое живет в его настоящем. Он рассказал ей про Саньку, про Наташку, про Лору-Лауру, про мать, про Карен Магнуссен, про отъезд и про все, что произошло до него в том далеком мае семьдесят третьего, и уже потом, в Израиле.
      
      Он не упомянул о Михаль. Он не смог вымолвить и слова о Михаль. Он знал, что не должен говорить о Михаль. Он слишком хорошо помнил Михаль. Его тело не могло забыть Михаль.
      
      Керен опустилась на кожаное кресло-мешок и закрыла глаза. Она машинально брала из вазы фрукты и долго терзала зубами то курагу, то инжир, то финик, откусывая по крохотному кусочку. В какой-то момент она зачерпнула горсть шоколадных конфет и прикончила их в одно мгновение, запив вином. Свечки побольше, оплывая, мерцали узким желто-красным пламенем; свечки поменьше постепенно догорали и тухли, испуская легкий синевато-фиолетовый дымок, и тогда Барух зажигал новые, в изобилии валявшиеся в кухонном ящике.
      
      Забившись в угол, он следил за ее передвижениями. Она, казалось, искала себе место и не могла найти, она вскакивала и металась по комнате, как большая кошка по клетке. Пар от горячей ванны постепенно наполнил пространство туманом, размазавшим мерцание огней. Керен так и не запахнула халат, и Барух разглядывал ее тело, которое знал уже десять лет, на которое никогда не смотрел вот так, украдкой, со стороны, как бы подглядывая. Он знал с закрытыми глазами каждый его закуток, каждый изгиб. По выражению ее лица он попытался было угадать, какую часть записи она слушает, но это не представлялось возможным.
      
      В голове образовалась полная каша, блуждали обрывки разрозненных мыслей ни о чем и сразу обо всем. В ушах стучал собственный голос. В сознании плавали обрывки его исповеди, разговор с Амитом, обнаженная силиконовая грудь Шири, осязание Михаль.
      
      В Москве всегда ждали прихода мая. Он приносил радость обновления, окончательного избавления от зимы.
      
      Майские праздники...
      
      "Майский день - именины сердца..."
      
      "Люблю грозу в начале мая..."
      
      Нежно-салатовая зелень так удивительно свежа и хороша, так мощно прет со всех сторон, из каждой ветки. А в конце марта - начале апреля таял снег, и по улицам текли ручьи. Мальчишки выбегали из школы и устраивали весенние гонки: они бросали по спичке в петляющий по мостовой между черными грязными островками льда поток талой воды и, отчаянно галдя, как весенние птицы, громко понукали каждый свою лодку - ведь пятак, а то и гривенник на кону, победитель получает все.
      
      The winner takes it all, the loser plays it small.[91]
      
      Ручеек талой воды, прихотливо играющий со спичками. По строгим дворовым правилам, севшую на мель лодку можно столкнуть только тогда, когда все остальные уже прошли, только пропустив всех вперед.
      
      Кто-то сказал: "Если тебе дадут линованную бумагу - пиши поперек". Легко сказать, пиши поперек... Борька, Барух всегда писал по линейке. Еще на Сретенке отец принес как-то домой на проверку курсовые работы, написанные не в тетради, а на листах обычной бумаги. Борька удивился тогда, насколько ровными были строчки, а отец засмеялся и показал ему, в чем фокус: он достал линованый трафарет и положил его под чистый лист бумаги. Под листом проступали линии, двадцать прекрасных прямых линеек, по которым можно свободно писать.
      
      Можно было свободно писать по линейкам...
      
      Так он и жил - писал по линейкам подложенного снизу трафарета. Убери он его, и строчки поползли бы вкривь и вкось. Казалось, что сейчас кто-то выдернул из его жизни трафарет, и сразу все пошло вкривь и вкось, строчки разбежались. Строчки его жизни разбежались...
      
      Белая шапка поднимающегося молока...
      
      Вилка с отогнутым зубцом...
      
      Старенький профессор, потирающий руки...
      
      Разорванная фотография со стенда...
      
      Значок, завернутый в мятый рубль, брошенный в урну...
      
      Карен Магнуссен на олимпиаде в Саппоро...
      
      Растекшееся на столе белым пятном мороженое...
      
      Полянка посреди Измайловского парка с мятыми одуванчиками...
      
      Пепел сигареты на груди у Лоры...
      
      Солдаты на берегу...
      
      Старая полька, медленно бредущая домой...
      
      Керен и Михаль...
      
      Михаль и Майка...
      
      Амит... Шири, Орли и Михаль...
      
      Серый пеликан в парке...
      
      Барух понял, что на работе он уже давно никого не интересовал. Его фирма с всемирно известным именем неслась вперед на юг, продолжая гонку без него, без его детища - его завода. Отработанный материал. Вполне возможно, что ему придется начинать все сначала почти в пятьдесят лет. Впрочем, не совсем все сначала.
      
      Он предпочел продвижению карьеры семью, почему-то думая, что ему будет обеспечено безбедное существование до пенсии. В то время как Керен торчала в офисе до ночи, он, бросив все, летел домой. Ему не надо было "вкладывать в брак", ему просто нравилось играть со своими девчонками. Маленький домашний мальчик превратился в большого домашнего мальчика, ищущего тепла, нашедшего это тепло у собственных детей. Он подумал, что, наверное, все-таки не был им просто случайным попутчиком.
      
      Небольшая грудь Керен, пока она возлежала на кресле, почти не выдавалась. Ему захотелось, чтобы она выбрила маленьким узеньким сердечком рыжеватые волосы у себя на лобке.
      
      Орли и Михаль. Керен и Михаль. Розовый треугольник, розовый квадрат.
      
      Барух вспомнил, как смотрели друг на друга танцующие возле бассейна "Ривьеры" девушки. Он вспомнил, как обнимались Орли и Шири, Как Михаль потянула его в гущу танцующих. Он вспомнил взгляды Керен и Михаль на вилле Ронена. Только теперь ему окончательно стало понятно, почему Керен так тогда напилась. Вот кому надо было выходить из шкафа. Через десять лет, до него дошло, наконец.
      
      Она тогда месяц не могла прийти в себя: "Варвар, у меня все болело внутри..." Баруху стало ясно, о какой боли шла речь. Ей надо было решиться. Она тогда использовала его, чтобы заиметь ребенка. Она колебалась, не знала, как поступить, возможно, даже хотела разрыва с ним, чтобы родить и остаться с Михаль. Барух спутал ей все карты своими кольцами, вернул ее в реальность жизни. "Правильная девочка": жалко губить так хорошо начавшуюся карьеру в мультифарме, нельзя травмировать родителей. Еще много "нельзя" было в Израиле середины девяностых, чтобы жить нормально и сделать карьеру, а тут подвернулся удобный попутчик.
      
      Наверняка Керен очень хотелось бы поехать с ним в Эйлат, но многолетняя привычка "таиться в шкафу" не позволила ей этого сделать.
      
      Эннис дель Мар и Джек Твист, Борька Беркман и Санька Седых.
      
      Керен и Михаль...
      
      Он жил рядом с Керен десять лет и почти ни о чем не догадывался. Или он не хотел ничего замечать. Она не задавала лишних вопросов, и он не задавал лишних вопросов. Она не покушалась на его прошлое, и он не покушался на ее прошлое. Он понял, что Керен все эти годы боялась каким-то неосторожным словом или намеком выдать себя. Она почувствовала, что из-за "Горбатой горы" они подобрались к опасной черте, и страшилась этого. Теперь ему стала ясна ее реакция на "Горбатую гору" - она видела в судьбе Энниса и Джека отражение своей собственной судьбы. Она постоянно боялась сорваться, как это сделали, увидев друг друга через четыре года, Эннис и Джек. Она однажды совершила свой выбор и теперь защищала его всеми силами.
      
      Она рассталась со своей любовью. Она потеряла Михаль. Но Михаль осталась с ней навсегда. Она назвала их первую дочку Михаль. Она предпочла затаиться и жить с ним, удобным попутчиком: ради карьеры, детей, родителей, ради нормальной жизни. Она только лишь хотела быть всегда сверху.
      
      А ему нравилось отдаваться, быть снизу. Нравилось играть в дочки-матери.
      
      Хрупкость и сила. У Керен хватило решимости отсечь свое прошлое, но ее прошлое, как и его собственное, рвалось обратно в их жизнь, грозило разрушить все - семью, карьеру, саму эту жизнь, оказавшуюся на поверку такой хрупкой.
      
      Керен просто изнасиловала его тогда. Она элементарно трахнула его, а ему было хорошо до потери сознания.
      
      Барух понял, что подспудно ему всегда хотелось избавиться от Михаль, от той давней Михаль, вытеснить ее из жизни Керен, из ее памяти. Он хотел владеть Керен безраздельно, он не хотел делить ее с Михаль. Занимаясь любовью с Керен, он иногда представлял, как он совокупляется с Михаль: дико, грубо, необузданно. Ему хотелось уничтожить ее, взорвать ее изнутри.
      
      Барух отметил возбуждение Керен: по движению коленей, по непроизвольному поглаживанию бедер, по напрягшимся соскам. Ее возбуждение передалось и ему, он чувствовал, как его инструмент принимает рабочее положение, он хотел бы обнять ее, схватить ее в охапку, затащить в джакузи, зарыться и забыться.
      
      Забыться и зарыться, начать сначала.
      
      Но невозможно начать сначала. У него перед глазами стояла другая Михаль. Все его тело вопило о Михаль. Он чувствовал ее грудь у себя на груди, он чувствовал ее пальцы, он ощущал округлость ее ягодиц на своих бедрах, упругое сладостное проникновение внутрь... И нет никакой возможности изгнать этот образ. Михаль преследовала его, присутствовала здесь в комнате вместе с Керен...
      
      Запись кончилась. Керен встала с кресла, сорвала с головы наушники и бросила "Сони" в бурлящую воду. В самом конце, перед тем как нажать на "стоп", он задал ей один вопрос, но она и не думала на него отвечать.
      
      - Я хочу сзади, - она взобралась на кровать, встала на четвереньки и оттопырила попку, поводя ей из стороны в сторону, - я хочу, чтобы ты, наконец, сделал мне парня.
      
      На какое-то мгновение в нем проснулось нечто звериное, желание причинить ей боль, услышать ее стон, ее крик. Ему захотелось схватить ее сзади и со всей силы насадить на свой "big one", впечатать ее в спинку кровати, сжать до хруста костей; заломить, вывернуть запястья, лишить возможности двигаться. Овладеть ею по-варварски, поиметь ее грубо, без тормозов, почувствовать себя диким самцом, оплодотворяющим самку; рычать хрипло и надсадно во весь голос. Вытеснить ощущение Михаль, свою память о ней, или, напротив, вновь обрести Михаль в Керен, снова вызвать то ощущение...
      
      Он подошел к ней и обнял сзади за талию. Она потерлась о него ягодицами. Он приподнял ее над кроватью и, прижав спиной к себе, понес ее в джакузи и осторожно опустил в воду. Он и сам сел в горячую воду и потянул ее к себе на колени. Она охватила его бедра ногами и пустила его внутрь. Она была внутри приятно прохладнее, чем горячая вода джакузи. Он нащупал пульт стереосистемы и нажал на кнопку. Керен прижалась к нему всем телом. Он почувствовал ее дрожь, ее нетерпение, ее желание.
      
      Зазвучал тихий хриплый медленный спокойный голос Леонарда Коэна, и мгновенно улетучились всякие мысли. Остались только он и она. И проникновение.
      
      Dance me to your beauty with a burning violin
      
      Dance me through the panic 'til I'm gathered safely in
      
      Lift me like an olive branch and be my homeward dove
      
      And dance me to the end of love
      
      Yeah, dance me to the end of love[92]
      
      Не было вокруг ничего, только он и она, еще глубже проникающие друг в друга. И его попытка повторить, вновь испытать недавнее наслаждение.
      
      Oh let me see your beauty when the witnesses are gone
      
      Let me feel you moving like they do in Babylon
      
      Show me slowly what I only know the limits of
      
      And dance me to the end of love
      
      Dance me to the end of love [93]
      
      Ей было мало просто обнимать его, ей впервые захотелось раствориться в нем, но мешали телесные оболочки. Ей стало обидно, что она не может преодолеть этого последнего барьера, и она начала потихоньку всхлипывать.
      
      Dance me to the wedding now, dance me on and on
      
      Dance me very tenderly and dance me very long
      
      We're both of us beneath our love... both of us above
      
      And dance me to the end of love
      
      Yeah, dance me to the end of love[94]
      
      Он чувствовал ее беззащитность, исчезла амазонка и businesslady. Волшебное место "Амирим" окутало их своей аурой.
      
      Он хотел заставить себя поверить, что забудет ту, другую, что его тело избавится от присутствия Михаль, что ее тело, ее сознание избавится от присутствия Михаль.
      
      Dance me to the children who are asking to be born
      
      Dance me through the curtains that our kisses have outworn
      
      Raise a tent of shelter now, though every thread is torn
      
      And dance me to the end of love[95]
      
      Исчезают границы и испаряются оболочки под напором раскаленной магмы, заливающей, сжигающей все вокруг, сознание, память...
      
      Dance me to your beauty with a burning violin
      
      Dance me through the panic till I'm gathered safely in
      
      Touch me with your naked hand... touch me with your glove
      
      Dance me to the end of love
      
      Dance me to the end of love[96]
      
      * * *
      
      Как бы это сжечь все вокруг, сознание, память? Как можно выжечь память тела, вытеснить, приказать забыть? Только вместе с самим телом?
      
      - Ты спросил меня, почему я осталась с тобой, - сказала Керен, глядя на голубую дымку в долине, когда они пили утренний кофе над Тивериадским озером.
      
      - Угу.
      
      - В тебе нет агрессии.
      
      - В смысле?
      
      - Понимаешь, вокруг, в нашем мире столько агрессии, что я просто не выдержала бы этого еще и дома.
      
      Баруху вспомнился пеликан.
      
      В то утро перед дорогой в Эйлат, ему надоело сидеть в машине на улице Повстанцев Гетто и ждать, пока Керен завезет девочек в школу. Он поехал в раананский парк, находящийся совсем рядом. Посетителей еще не было, на него лишь недоуменно посмотрел охранник у входа. Одинокий официант, протиравший столы и стулья от утренней росы и вчерашних крошек, оторвался от своего занятия и принялся бросать лебедям засохший хлеб. Сытые лебеди толпились у низенького бортика небольшого круглого пруда. Лениво, без драки и перебранки подплывали они к качающимся на воде кускам. Суетились лишь воробьи, таскавшие рассыпанные по бортику корки. Барух прошел по мостику к середине пруда, туда, где висел музыкальный ящик, игравший "Танец маленьких лебедей". Редко кто из проходивших по мостику удерживался, чтобы не нажать на кнопку. Официант посмотрел на Баруха насмешливо. Лебеди, давно привыкшие к Чайковскому, не обратили на музыку никакого внимания, но с первыми же тактами из-под мостика встревоженно выплыл огромный серый пеликан. Он отправился в дальний конец пруда, туда, где на воде слегка покачивалась от ветра зачехленная по утрам венецианская гондола. Откуда здесь в Раанане пеликан, подумал Барух. А когда птица, огибая гондолу, повернулась к нему другим боком, он пригляделся и понял: пеликан не мог летать. Поврежденное крыло нелепо торчало в сторону. Барух оглянулся на вернувшегося к своим утренним обязанностям официанта, нажал на кнопку еще раз и под звуки Чайковского направился к выходу.
      
      * * *
      
      Их третью девочку Керен назовет Мейталь. Барух хотел бы дать ей имя Амира или, может быть, Мири, Мира, но Керен настоит на Мейталь.
      
      
      
      --------------------------------------------------------------------------------
      
      [1] Горбатая гора
      
      [2] Никогда раньше ничего подобного он не делал, но инструкции не потребовалось
       (здесь и далее перевод автора, если не указано иначе)
      
      [3] Как тебя зовут?
      
      [4] Да, я учу английский уже несколько лет
      
      [5] "Пушка выстрелила" только и выдохнул Джек
      
      [6] Они никогда не говорили о сексе
      
      [7] Не думай, я не пидор. Я тоже, это наше дело, продолжения не будет.
      
      [8] ...синяк у Джека на скуле, куда он сам же вчера и двинул кулаком...
      
      [9] - Не думай, я не пидор.
      
       - Я тоже, - подскочил Джек, - это наше дело, продолжения не будет.
      
      [10] В декабре Энис женился на Альме Бирс, а к середине января она была беременна
      
      [11] ...Эннис просунул руку в рукав ее блузки, погладил шелковистые волосы под мышкой и уложил ее на кровать. Его пальцы, нащупывая ребра, двинулись вверх, достигли груди, походящей от постоянного кормления на желе, потом вниз по округлому животу - к коленям, и снова вверх во влажную расщелину, на Северный полюс или, если вам удобнее, к экватору. Он трудился, пока она не задрожала и не сжала его руку, чем он быстро воспользовался, перевернув ее и совершив ненавистный ей акт.
      [12] Улетный секс
      
      [13] Здесь: оставаться на плаву
      
      [14] Еше раз наполнить стакан
      
      [15] Компании высоких технологий
      
      [16] 'малыш' шептал ему Эннис, ... так же как он называл своих лошадей и дочерей.
      [17] [17] Его грудь вздымалась, он чувствовал запах Джека, такой знакомый аромат пота и сигарет, сладковатый, как луговая трава, и ядреный, как холодный горный ветер... Площадка на которой они стояли ходила ходуном - Эннис понял, что Джека просто трясет.
      
      [18] Иисусе, клянусь тебе, подумать не мог, что все повторится.
      
      [19] Я знаю английский
      
      [20] Спасибо, девочка.
      
      [21] Могу поведать я миру
      
       Пару слов о любви
      
       Я знаю одну девчонку
      
       Она живет ви-за-ви
      
       И я собираюсь сказать ей:
      
       Спасибо тебе, мерси
      
      [22] Губы
      
      [23] Дыши через нос
      
      [24] От меня - к тебе (песня Битлз)
      
      [25] Даны мне губы целовать тебя
      
       И руки, чтобы обнимать,
      
       И баловать, и одарить,
      
       И удержать тебя, любовь моя
      
      [26] Иди ко мне
      
      [27] Презерватив
      
      [28] Гигиеническая салфетка
      
      [29] Не люблю маленьких членов, везунчик, у тебя он большой.
      
      [30] Хочешь еще?
      
      [31] Но...
      
      [32] На фиг презерватив! Только остановись, я знаю, что ты сможешь. Я иду к тебе, большой член!
      
      [33] Обрезание
      
      [34] Большой и чистый
      
      [35] См. примечание на стр. 33
      
      [36] Я повязан по рукам, это просто замкнутый круг, из которого я не могу выбраться.
      
      [37] Физические упражнения, укрепляющие фигуру
      
      [38] Ровно шесть футов (соответствует 183 см.)
      
      [39] Внутри (подразумевается реклама фирмы INTEL: "INTEL INSIDE")
      
      [40] Сносный выбор
      
      [41] Высокооплачиваемые работники, управляющая элита
      
      [42] Сексапильность, провокативность
      
      [43] Глубоко внутри нее с обоих сторон
      
      [44] Постоянный партнер
      
      [45] Журнал, славящийся фотографиями самых красивых женщин, преимущественно спортсменок
      
      [46] Большие сиськи
      
      [47] Песня Битлз. Есть мнение, что в ней обыгрывается название наркотика ЛСД (LSD(
      
      [48] Ты нарисуй, как ты в лодке, а солнце
       С небес мармеладных взирает на нас.
       Слышишь, девчонка зовет, манит взглядом
       Калейдоскопических глаз. (пер. Е.Гальцова, библиотека М.Мошкова)
      
      [49] Недвижимость
      
      [50] Никто конкретно не имеется ввиду
      
      [51] Любовь
      
      [52] И нет того, что не преодолеть,
      
       И песни нет, что ты не смог бы спеть,
      
       И ничего не говори - учись играть в игру
      
       Простую...
      
      [53] И нет того, что не создать,
      
       И каждого ты бросишься спасать,
      
       И делать нечего - ты просто будь собой
      
       Ну просто...
      
      [54] Все, что тебе надо - это любовь
      
      [55] И нет того, что не познать,
      
       Напрасно что-нибудь скрывать,
      
       И от судьбы не убежать
      
       Так просто...
      
      [56] Она тебя любит, да, да, да
      
      [57] Отпусти, идиот! Я тебе ничего не должна!
      
      [58] И что, все эти три года для тебя ничего не значат?
      
      [59] Мужик, ты что, бля, сдурел?! У тебя, бля, нет на нее прав!
      
      [60] У меня, бля, нет на нее прав? После того как я е*у ее три года?
      
      [61] Что ты сказал?
      
      [62] Я сказал, что я е*у ее уже три бл****их года! Сосунок, ты даже не знаешь, что слово е**ть означает!
      
      [63] Перестань, ты, му**к! Прекрати сейчас же!
      
      [64] Уходи! Вон отсюда! И никогда, слышишь меня, больше никогда здесь не появляйся!
      
      [65] Небольшая мобильная компания, занимающаяся разработками на переднем крае технологии. Как правило, работники получают большую зарплату, но риск быстро прогореть тоже весьма велик.
      
      [66] УМЕР
      
      [67] Как, до времени, не замечаешь легкую ржавчину или тонкую трещинку, так и отношения между Эннисом и Альмой не вызывали пока повода для волнений.
      
      [68] Легкая ржавчина.
      
      [69] Пропасть, настоящая размолвка
      
      [70] Bullshit - глупости. Bingo - игра в лото. Здесь имеется ввиду шутка среди менеджеров что на совещаниях количество глупостей превышает все допустимые пределы.
      
      [71] Они облапили друг друга, сжали изо всех сил, так что невозможно дышать, приговаривая 'сукин сын, сукин сын'. Их губы сошлись так же легко, как входит в замок хорошо подогнанный ключ.
      
      [72] Сенсационные новости, прерывающие обычные трансляции
      
      [73] Двойная порция
      
      [74] Тройная порция
      
      [75] Конец недели
      
      [76] Это не кончается, это начинается, в жизни никогда и ничего не повторяется. (Из песни MELANIE C)
      
      [77] Никогда больше
      
      [78] Здесь: провал в памяти.
      
      [79] Расслабься
      
      [80] Могу я поведать миру пару вещей о любви... (См. прим. на стр. 33)
      
      [81] Обладающие гораздо большей квалификацией, чем требуется для конкретной должности
      
      [82] Свобода
      
      [83] Книга Дугласа Коупленда
      
      [84] Тот же автор
      
      [85] Дизайнер модной обуви
      
      [86] Всегда внутри
      
      [87] Служба безопасности
      
      [88] Девушка с огромными глазами (см. прим. на стр. 42)
      
      [89] Момент, после которого нет возврата назад
      
      [90] Гранатой с сорванной чекой
      
       Подстерегает новый день
      
       И рубикон не перейти
      
       Мне с окровавленной душой
      
      [91] Победитель получает все, а неудачник пусть плачет (из песни ABBA)
      
      [92] Танцуй со мной под плач смычка, мани за красотой
      
       Веди меня сквозь панику в свой шелковый покой
      
       Неси меня, как голубь письма через край земли
      
       Танцуй со мною до конца любви (перевод Перси Б.Шелли, сайт Лавка Языков)
      
      [93] Явись мне дивным ангелом, пока все смотрят сон
      
       И покажи, как движется твой стройный вавилон
      
       И покажи мне, где тот рай, что позабыт людьми
      
       Танцуй со мною до конца любви (перевод Перси Б.Шелли, сайт Лавка Языков)
      
      [94] Танцуй, как нужно танцевать на свадьбах королей
      
       Танцуй как можно дольше, дольше, дольше и нежней
      
       Взлети со мною к небесам и в бездну уплыви
      
       Танцуй со мною до конца любви (перевод Перси Б.Шелли, сайт Лавка Языков)
      
      [95] Танцуй со мной до тех детей, что просят их родить
      
       И поцелуями свяжи разорванную нить
      
       И снова свей родной шатер на пепле, на крови
      
       Танцуй со мною до конца любви (перевод Перси Б.Шелли, сайт Лавка Языков)
      
      [96] Танцуй со мной под плач смычка, мани за красотой
      
       Веди меня сквозь панику в свой шелковый покой
      
       Коснись меня своей рукой... Перчаткою махни
      
       Танцуй со мною до конца любви (перевод Перси Б.Шелли, сайт Лавка Языков)
  • Комментарии: 18, последний от 27/09/2022.
  • © Copyright Берк Борис (berckb@gmail.com)
  • Обновлено: 21/12/2008. 346k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    • Оценка: 5.93*11  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.