Уже два часа писатель средней руки Михаил Чуркин -- черт бы побрал эту фамилию -- не решался выйти из метро. Жался к толпе, пытаясь ощутить себя частицей людского потока, но слияние не давалось. Безучастные лица пассажиров помощи и соучастия не обещали. Ни одной живой физиономии. Почему раньше так не казалось? Куда подевались улыбки, гримасы тоски и сиротливости? Сколько всего этого было прежде! А теперь вот ушло, спряталось за броню глухоты и отчуждения.
И все-таки в людской толчее не так жутко. Смешно сказать, но ему страшно. Не то слово даже. Пустота под ложечкой высасывает нутро, и тело наполняется пеной лопающихся мурашек. А ведь мужик -- косая сажень в плечах. В прямом и переносном смысле. Особенно в переносном. Не мужик, а кусок железобетона. С детства чокнулся на укреплении воли и психики. Чего только ни делал по молодости для достижения цели. В результате обветрился, задубел и стал походить на гранитную глыбу. Не исключено, конечно, что разные там рукопашные схватки и рискованные выходки были ни при чем, и результат определялся примитивными обтираниями на ночь холодной водой. Но, так или иначе, итог был впечатляющий. Не человек -- кремень.
Потому, быть может, и с писательским ремеслом не все ладилось. Не в том дело, что независимость мешала ему находить общий язык с литературным начальством-- хотя и это было, -- а в том, что он слишком самоусовершенствовался, чтобы понимать человеческие слабости. Оторвался от стада, зачерствел, потерял гибкость, -- какой это писатель? Из-под пера выходит блеклая дребедень, будто пишет робот, а не божья тварь. Сюжет -- закачаешься, стиль -- космический, слог -- незаурядный, а читать -- скучно. Вот и прозябает Миша Чуркин на вторых ролях -- пропади она пропадом, эта фамилия, не в ней ли все дело? Ну, да Бог с ним, с писательством -- не до него сейчас. Сегодня рухнуло все, что по крупице добывалось годами. Изученный вдоль и поперек мир вдруг обернулся неведомой стороной.
\bigskip Жизнь поломалась в полдень, на шестом этаже какого-то министерства -- дьявол занес его туда по журналистской надобности. Отсидев безрезультатно в приемной, он сердито сплюнул и прямиком направился к лифту. Нажал кнопку, пропустил вперед трех женщин и уж занес было ногу, чтобы ступить следом, как тут -- это и произошло. К его уху прислонилась какая-то упругая субстанция и отчетливо зашептала: "В лифт не заходи!" Он даже щекой почувствовал прикосновение чьей-то пряди волос, а в ухе неприятно защекотало от напористой струи шепота. Чуркин вздрогнул и стал растерянно озираться, потом снова занес ногу. Тогда кто-то невидимый взял его за руку и легонько, но настойчиво потянул назад. Миша окончательно растерялся и, не в силах вымолвить слово, махнул рукой, чтобы ехали без него. Дверь мягко закрылась. Через секунду раздался сильный треск, потом нарастающий лязг, и в конце -- глухой удар. Лифт рухнул в шахту.
Чуркин камнем скатился вниз по лестнице и растворился в странной аномалии. Все замерло, продолжая двигаться, и как-то слилось воедино. Затем появились слесари, врачи, санитары -- и вскоре к выходу понесли три изуродованных тела. Зеваки побежали на улицу, а Миша, изможденный и обессиленный, сел в кресло. В опустевшем холле пахло мертвой кровью.
Только теперь он ощутил, что ноги стали ватными, и нахлынула пустота -- вместе с осознанием, что живет он совсем в другом мире, не в том, который раньше виделся. Чудодейственному спасению, казалось бы, надо радоваться, но вместо этого возникло чувство соприкосновения с какой-то зловещей тайной. И хуже всего, что не находилось здравого объяснения.
Нам-то с вами проще. Мы скажем, что это была тактильная и слуховая галлюцинация, и можно жить дальше, не обременяя себя глупыми вопросами. Есть вообще много удобных терминов и понятий, которые предохраняют нас от соприкосновения с подсознанием. Мы видим удивительный феномен и говорим: гипноз, -- будто это хоть что-нибудь объясняет. Но термин удобный. Сказал, и на душе спокойно. С галлюцинациями еще проще, пока с ними не столкнулся. Мише было сложнее. Галлюцинация, которая заранее знает, что лифт грохнется, -- вызывает уважение. И почему-то -- страх.
Волнение, однако, шло на убыль. В конце концов, контакт с преисподней позади. Надо заскочить за поллитрой и мотать домой. И тут вдруг -- он ощутил на себе взгляд. Опять! Вокруг никого, а за ним кто-то внимательно следит! Судорога ужаса парализовала дыхание, и он бросился бежать. Скорей, смешаться с толпой, затеряться. Нет уж, лучше здесь, в метро -- крутилась бесформенная мысль. А что, собственно, здесь? Почему не там? Да и вообще, ему ведь спасли жизнь -- чего опасаться?
Он так боялся Встречи с глазу на глаз, что казалось -- легче броситься под поезд. Только теперь это не выглядело надежным выходом. Смерть почитает избавлением тот, кто думает, что она -- абсолютный и бесповоротный конец. А как быть тем, кому подсознание вдруг подсказывает, что она -- лишь переход в какое-то другое состояние? Вы попробуйте шепнуть самоубийце, что он бессмертен.
В промежутках между приливами отчаяния Чуркин успевал все-таки посмеиваться над собой, но ехать в пустую квартиру было по-настоящему страшно. Деваться, однако, было некуда. Миша вяло махнул рукой и в районе полуночи обреченно побрел в свою берлогу. На подходе к дому притормозил у мусорного ящика, рядом с которым валялся мертвецки пьяный мужик. "Сдурели люди -- мужика на помойку выкинули, -- вспомнил Миша бабку из анекдота".
Сначала он подумал, что пьяного пролетария ему сам Бог подбросил. Бери, мол, домой -- все живая душа будет рядом. В конечном счете, правда, Чуркин предпочел взять с собой кота из помойки. Облезлый такой, но сговорчивый -- дался в руки без препирательств. Миша прижал его к себе, и на душе стало немного спокойнее.
Квартира поразила особой тишиной и неподвижностью. "Это ж надо! -- издевался над собой писатель средней руки. -- Мебель, зараза, стоит на месте. А всегда ведь вертелась каруселью. К чему бы это?" Но подтрунивание не помогало, сердце колотилось как у кролика. Сделав над собой усилие, он с грехом пополам взял себя в руки и принялся ублажать кота. Почистил его малость и понес на кухню поить молоком. Кот урчал от удовольствия, выгибал спину, поднимал хвост трубой и всячески выказывал одобрение гостеприимству. Потом неожиданно шерсть у него вздыбилась, глаза расширились, и он утробно зарычал, оскалив зубы. Мишу прошиб холодный пот. Он медленно оглянулся -- никого. Из комнаты в этот момент донесся незнакомый аромат и послышался отчетливый вздох. Он, крадучись, направился к приоткрытой двери, заглянул -- и обмер.
На диване сидела женщина. Длинное белое платье, черные глаза... И взгляд! Взгляд, который его преследовал весь день.
В безумной панике Михаил бросился к выходу. Замок не открывался. Он изо всех сил рванул ручку и вместе с ней повалился на пол, потеряв сознание.
* * *
Очнулся Миша уже на диване. Страх куда-то ушел, внутри было пусто. Покровительница сидела в кресле и смотрела на него каким-то беспредельно спокойным и отдыхающим взглядом. На вид -- обыкновенная женщина, но неуловимые черты придают ее облику сатанинское или, скорее, божественное выражение. "Гибрид ведьмы со святой", -- подумал Чуркин и неожиданно для себя самого спросил:
-- Ты кто?
-- Я -- это ты, -- прозвучал ответ, и обертоны необыкновенно красивого голоса заполнили внутреннюю пустоту.
-- Как тебя зовут?
-- Клеопатра.
-- Говори еще, -- попросил он, желая насытиться обворожительным голосом. -- Зачем ты меня спасла?
-- Ты мне нужен.
-- Зачем?
-- Я буду твоей женой, -- сказала она, как бы косвенно отвечая на вопрос.
-- Э-э-э, нет, -- чуть не подпрыгнул Михаил и решительно сел, приняв оборонительную позу. Вопрос для него был больной. -- Я уже такого добра отведал. Сыт по горло. Так что не обессудь -- поищи дурака в другом месте.
-- Я буду хорошей женой, -- улыбнулась Клеопатра.
-- Не нужна мне жена. Понимаешь? -- рявкнул он. -- Кстати, из чего ты сделана? Из глины, небось?
-- Я буду хорошей женой, -- ласково повторила она, не обращая внимания на грубость. -- И только если ты сам захочешь.
-- Хм. Это еще куда ни шло. Только предупреждаю -- не трать понапрасну время.
-- Время напрасно тратит тот, кто не видит смысла в ожидании.
-- Не пудри мне мозги, не на того напала! -- взвился Чуркин, чувствуя, что его хотят провести на мякине. Симпатия к ведьме росла против воли, и он решил противиться во что бы то ни стало.
-- С девушкой надо бы поделикатнее, -- послышался баритон из угла.
Миша вздрогнул и уставился на пустой стул. Прямо на его глазах там проявился щеголеватый мужчина с традиционным профилем Мефистофеля. На этот раз пузырьки страха лишь чиркнули по спине, и Чуркин по-хозяйски гаркнул:
-- А ты кто такой, сукин сын?
-- Я -- это ты, -- ответил баритон, -- а ты -- это я. Можешь называть меня Лукой. А это наш дедушка Хасан, -- и он театрально указал на другой стул, где моментально "образовался" тщедушный старый хрыч, похожий на Хоттабыча.
-- И все вы -- это я? Ну, вампиры! -- заорал Чуркин, хватая тяжелый кубок. -- Сейчас я проверю, чем нафаршированы ваши чучела.
Ему хотелось не столько спровоцировать драку, сколько прозондировать почву, соотношение сил, возможностей. Не укокошат же его, коль имеют тайные намерения. И он решительно шарахнул смеющегося Луку по голове. Кубок не встретил сопротивления и проломил стул. Миша растерянно оглянулся -- невредимый Лука сидел на диване и улыбался.
-- Ах, какой экземпляр! -- зацокал языком дед Хасан. -- Я же говорил вам.
-- Э-э-э, -- разочарованно замычал Чуркин, -- да вы обыкновенные бестелесные привидения.
-- Не совсем так, -- мелодично проворковала Клеопатра. -- Возьми мою руку.
Он с опаской взял протянутую руку. Рука была нежная, теплая. Машинально нащупав пульс, он с изумлением ощутил, что его собственное сердце бьется в том же ритме.
-- Так что, дорогой Миша, -- подал голос Лука, -- от себя не избавишься, сколько руками ни маши. Мы понимаем твое состояние и потому не обижаемся на грубость.
-- Ладно, -- изменил политику Михаил, -- давайте тогда играть в открытую. Предлагаю -- карты на стол. Что вам нужно?
-- Мы хотим, -- закряхтел Хасан, -- чтобы ты женился на Клеопатре.
-- Послушайте, -- стараясь придерживаться дипломатической линии поведения, сказал Чуркин, -- на белом свете нет женщины, на которой бы я женился. А вы мне хотите навязать, -- тут он забуксовал в поисках термина, но потом вспомнил, что играет в открытую, и прямолинейно изрек: -- вы мне хотите навязать, мягко говоря, черт-те кого. Извините, но известно ли вам, что для выполнения супружеских обязанностей не всякий материал подходит? Нужна определенная консистенция, не говоря об анатомии и соответствии духа.
-- Ну, ты хватил, Миша, -- подключился к переговорам Лука. -- Да твои соплеменники вместо анатомии иногда используют зоологию -- и ничего. Но это к слову. В первоклассной консистенции ты убедишься сам, анатомия образцовая, соответствие духа идеальное. Так что здесь проблем нет. Кроме того, учти, тебя никто не собирается заставлять. Мало ли чего мы хотим! Ты женишься лишь в том случае, если захочешь сам.
-- А заставить меня гайка слаба?
-- Не играет роли, -- буркнул дед. -- Ты и так никуда не денешься.
-- Допустим, -- задумчиво пробормотал Миша. -- Хотя тут много проблем\ldots Конина, например, вкусная штука, однако европейцы испытывают предубеждение. Извините, конечно, за метафору, но, честно говоря, я вас как людей не воспринимаю.
-- Правильно делаешь, -- осклабился Хасан, -- но это пройдет.
-- Ладно, -- вернулся к прежней мысли Чуркин, -- допустим, я женюсь. Но в чем заключается ваша конечная цель? Кто вы? Откуда?
-- На том языке, которым ты пользуешься, невозможно объяснить, кто мы и откуда, --сказала Клеопатра. -- Потерпи немного.
-- Хорошо, опять допустим, -- согласился пленник языкового барьера. -- Но зачем все это? Вы же не идиоты, которые вылезли из преисподней ради обыкновенной женитьбы. Зачем она вам? Или опять нельзя растолковать?
-- Ох, Миша, -- заскрипел старый Хасан, -- перебьешься как-нибудь без понимания. До сих пор жил впотьмах, а теперь ерепенишься.
-- Ты лучше, дед, подумай, не слишком ли быстро бежишь. Без понимания я никогда не жил. Другое дело, что оно было липовым. Вот и ты -- соври что-нибудь, а там будет видно.
-- Так у меня и возможности другой нет. Любая проекция -- ложь.
-- Тогда проектируй. Только поточнее.
-- Разрешите, я попробую, -- вмешался Лука. -- Видишь ли, Миша, все завязано в тугой узел. Мы живем в одном мире, ты -- в другом, но эти миры как бы тесно переплетены. Мы имеем возможность влиять на любую отдельную личность вашего мира, но хотели бы повлиять в целом на ваше развитие. Однако это нам -- не по зубам, что ли. Точнее говоря, у нас есть возможность такого влияния, но только через конкретную личность. Через тебя, например.
-- Что же вы разводите антимонии? Зачем вам моя добрая воля?
-- Проще пояснить на примере. У нас есть возможность заставить тебя, скажем, жениться на ком угодно.
-- Угрозами и шантажом?
-- Нет, конечно. Не об этом речь. Мы могли бы возбудить в тебе эротическую тягу, корыстный интерес и прочую атрибутику. Для фактического результата этого достаточно. Но вот заставить тебя полюбить по-настоящему мы не в силах.
-- Не засоряйте мне мозги. Какая там любовь. Атрибутика есть, согласен. Остальное -- болтовня.
-- Ты просто пока не знаешь. Разве трудно представить: сексуальный аппетит имеется, корысть и атрибутика в наличии, а жениться неохота?
-- Легко. Я не могу представить обратное.
-- Ну, хорошо, -- скривился Лука, -- это сейчас не важно. Попробуем без примеров. Допустим, мы населяем тебя желаниями, стимулами, мотивами, чтобы ты действовал в наших интересах. Но тогда ничего не получится. Ты будешь барахтаться формально. Твоя близорукая предприимчивость будет ограничена тактическим уровнем. А для успеха необходим огонь души, стратегия, глубинная идея. Одним словом, то, что может зародиться лишь изнутри и только по доброй воле.
-- Чепуха, но предположим, -- нетерпеливо засопел Миша. -- Меня интересует другое. Ваша настоящая цель. Может, вы пожаловали сюда эксперименты ставить, диссертации писать.
-- Для чего пожаловали? -- риторически переспросил Лука. -- Упрощенно говоря, мы хотим поддержать идею справедливости. Есть опасения, что она может совсем исчезнуть.
-- От Маркса что ли прибыли?
-- Да не ерепенься ты...
-- Все, ребяты-акробаты, вернее, паразиты! -- рубанул неожиданно Чуркин. -- Выметайтесь отсель к едрене-Фене. Мне с вами не по пути! Я и пальцем не шевельну.
-- Успокойся, Миша, -- улыбнулся Лука. -- Мы сами против. Но в океане накопившегося сейчас негодования есть грандиозная опасность. Идея справедливости может вообще погибнуть.
-- Черт с ней! -- обрадовался Чуркин. -- Мы уже нахлебались, хватит. Или я не прав?
-- Как тебе сказать, -- добродушно откликнулся Лука. -- Бредовые идеи справедливости тоже полезны. Как противовес. Иначе прагматическая справедливость зачахнет без конкуренции. Понимаешь, Миша, цивилизация не может существовать как однородная среда. Она, цивилизация, разбита на идеи и группировки, как человеческий организм на органы. У каждой -- свое назначение, своя функция, миссия. И нереализуемые идеи ничем не хуже реализуемых, а ложь -- не хуже правды. И нельзя нарушать равновесие.
-- Ладно, не надейтесь, что убедили. Но поговорить с вами интересно, -- признал Миша. -- Одним словом, поживем -- увидим. Только я совсем перестал понимать, какого шута вы уперлись в женитьбу.
-- Это уже другой вопрос, -- воспрянул дремавший дед Хасан, будто сводничество было его любимым занятием. -- Мужик без бабы -- как замок без ключа. Или автомобиль без мотора. Творческий импотент, так сказать. Поэтому мы и озабочены.
-- Был уже у меня ключ, царство ему небесное.
-- Там Господь по ошибке вместо ключа сунул тебе в замочную скважину клизму, -- ехидно заметил Хасан. -- Ну, да Луку благодари.
-- Как Луку? -- вспыхнул Чуркин, и тошнотворные кадры старой истории замелькали перед глазами.
Бывшая его жена была выдающейся истеричкой. И жить было невозможно, и отвязаться -- тоже. На его счастье, пошли они как-то в полночь на берег моря поскандалить. В кульминационный момент он взял и прыгнул в воду прямо в одежде. Через пять минут охладился, вылез на берег, а она уже покойница. Он -- бегом к другу, Егору Очумелову -- вместе отдыхали дикарями. Прибежали обратно вдвоем -- стали думать. Следов никаких. На убийство не похоже, на болезнь -- тем более. А подоплека -- неприятная. Жили, словно кошка с собакой, и помимо всего прочего она, в целях профилактики, сто раз писала прокурору, что муженек собирается ее укокошить. Теперь же происходит подозрительный катаклизм, и есть лишь слабая надежда на какой-нибудь инфаркт, в чем Миша сильно сомневается. "А вдруг летаргический сон -- тогда бы лучше закопать", -- кощунствует Егор, хорошо знавший подноготную.
Так просидели до утра, ничего не решив, и дело самотеком дошло до милиции. Неприятности начались после вскрытия, на котором патологоанатомы не обнаружили причины смерти, и против Чуркина было возбуждено уголовное дело. Версия состояла в использовании супругом неизвестного сильнодействующего яда. Нервы потрепали изрядно, но в конце концов экспертиза написала что-то вроде кровоизлияния в мозг, и дело прикрыли.
-- Так это ты сделал? -- оторопел Миша, растерянно глядя на Луку.
-- Я это сделал так! -- подчеркнуто торжественно сказал Лука, и на пороге комнаты появился муляж бывшей жены Чуркина.
Миша ощутил, как на темени зашевелились волосы. Лука выстрелил взглядом -- и муляж рухнул навзничь.
-- Вот так я ее ввел в спецсостояние, -- прокомментировал Лука, -- а эти мясники в морге ее зарезали. На сегодня все! -- добавил он, и комната в тот же момент опустела.
Чуркин автоматически приложил руку к бешено колотившемуся сердцу и подошел к окну. Предрассветная Москва показалась ему незнакомым миром.
* * *
Проснулся Миша на следующий день довольно поздно. Вчерашние события казались дурным сном. Точнее говоря, под присягой он бы предпочел еще назвать их реальными, но покрывало будничной цензуры уже начало окутывать сознание. Расскажи кому -- не поверят, а через неделю и сам себе верить перестанешь.
Он нехотя позавтракал и пошел бродить по городу. Заглянул в то самое министерство, постоял у неработающего лифта, а потом двинулся в парк. Вчерашние страхи вызывали улыбку. Теперь он ждал новой Встречи. И даже немного беспокоился, поскольку "телефона" для обратной связи ему не оставили.
Исходив аллеи парка вдоль и поперек, Миша сел в такси и поехал к другу детства Егору Очумелову. Раздавили бутылку коньяка, поболтали о том о сем. Чуркина подмывало поведать о своих приключениях, но что-то удерживало. Несколько раз он порывался. Даже рот, было, открывал, но язык не поворачивался городить ахинею. В конце концов Миша взял гитару и стал бренчать мелодию "А на кладбище все спокойненько". Потом как-то незаметно для себя потихоньку запел.
Все несчастья на шею мне плюхнулись,
Вот и бьюсь как рыбешка об лед.
Вроде черти с архангелом снюхались
И пинают, заразы, в живот.
Измочален весь натурально я,
Но за битого -- сколько дают?
Так что мне теперь жизнь вокзальная
Будто трактору жиденький кнут.
Спев экспромтом еще один куплет, он вдруг запнулся, осознав, что происходит нечто экстраординарное. Стихи ему приходилось писать, но это ремесло всегда требовало времени и сопровождалось неприятными заторами и эмоциями типа тех, которые возникают в длинной очереди. Тут же слова возникают сами собой и льются совершенно свободно, не требуя от него ни малейшего усилия. Неужели ему вчера рубильник какой-нибудь включили? Надо еще попробовать. В голове пусто -- никаких куплетов. С чего начать? Пусть будет, например, "все что сказано". А дальше? Дальше вроде ничего не наклевывается. Видимо, думать не надо -- надо петь. И он, взяв несколько вступительных аккордов, пропел: "все что сказано", исчерпывая тем самым содержимое черепной коробки. Дальше полилось само собой:
Все что сказано с перцем без сахара
Здесь не ложь, не вранье, не обман,
Все что сказано -- только метафора,
Боль невидимых ноющих ран.
Так что жизнь моя ненормальная
Синим пламенем, нет, не горит,
Вкралась нота лишь вдруг прощальная
И о чем-то с тоской говорит.
Ошеломленный непривычным чувством свободы и вдохновения, Миша в мгновенье ока распрощался и стремглав бросился домой писать стихи, покуда муза не улизнула восвояси.
Дома, откинувшись в его любимом кресле, Клеопатра читала "Мастера и Маргариту".
-- Ну, и как, удобно? -- недовольно буркнул Чуркин, полагая, что его музу заставят колоть дрова.
На щеках Клеопатры вспыхнул румянец, и она виновато улыбнулась.
-- Я понимаю... незваный гость... Но дело не терпит... А стихи теперь ты всегда будешь писать легко.
-- Так это вы-ы меня без спроса продырявили, телепаты бесстыжие? -- то ли возмутился, то ли обрадовался Михаил.
-- Контакт с нами раскрепощает... -- извиняющимся тоном сказала Клеопатра.
-- Так-так, -- пробормотал Чуркин, -- значит, вы лечите мыслительное заикание. Ну, хорошо. А что это за дело, которое не терпит? Свадебная ночь?
Она снова покраснела.
-- Я бы хотела, чтобы мы просто были друзьями.
-- Хм, -- с невольным разочарованием хмыкнул Миша, -- это уже лучше, но тоже проблематично. Прошу прощения за откровенность, но вы для меня что-то вроде радиоаппаратуры.
-- Я, кстати, обыкновенная женщина. Родилась на Земле. Теперь живу Там и Здесь.
-- А они?
-- Они Оттуда. Но, как видишь, тоже... Там и Здесь. Все мы живем Там и Здесь, только не каждый знает.
-- Ох, как округло вы врете! -- с откровенной симпатией пробасил Чуркин. -- Ну, да я люблю трепачей. Расскажи еще что-нибудь. О себе, например.
-- Все что было со мной -- не было, -- прозвучала до боли знакомая мелодия. -- Называй меня просто Клео.
-- Хорошо, Клео. Так о каком деле речь?
-- О твоей будущей миссии. Пора начинать.
-- С чего?
-- Пока тебе надо стать выдающимся писателем, поэтом, властителем дум. Потом это даст всходы.
-- Ах вы, мерзавцы! -- одобрительно воскликнул Миша, которого внезапно осенила гениальная простота замысла. -- Ну и ловкачи! -- он мечтательно улыбнулся, но трезво добавил: -- Предложение, конечно, заманчивое. Однако писать, -- тут он акцентировал паузу, -- вы за меня будете? Мне же не дано. Если надеетесь на раскрепощение, то это дохлый номер. Да, я теперь вроде бы могу рифмовать экспромтом. Ну и что? Обороты выше, а мазня старая.
-- Вот мы и хотим открыть тебе один секрет. Многие обыкновенные стихи можно сделать гениальными, волшебными. Потрясающими до глубины души, переворачивающими сознание, гипнотизирующими...
-- Если дать кому надо в лапу? -- перебил Чуркин увлекшуюся мадонну. -- Этот рецепт хорошо известен, но у меня нет таких денег.
-- Я говорю серьезно, -- продолжала Клео, не желая отвлекаться. -- Любая строчка -- это не просто набор слов. В строку надо вложить мысль, читать ее до тех пор, пока она не полюбится, не зазвучит... Мысленную борозду написанного надо углублять многократным прокатыванием своего сознания вдоль выстроенной цепочки, вчитываться до одури, до наслаждения. Последующее чтение гораздо важнее написания. Нередко оно помогает убрать в строке тормозящие зигзаги, неудачные слова, но главное -- оно прокладывает магистраль в мир сказки.
-- Стоп! -- гаркнул Чуркин. -- Неужели ты думаешь, что Пушкин елозил мыслью по своим виршам, углубляя борозду?
-- За него это делали читатели. Именно поэтому давность написания...
-- Но есть же плохие читатели. Они в борозду нагадить могут, -- улыбаясь своим мыслям, заметил Миша.
-- Попробуй отнестись серьезно...
-- Интере-есная философия -- нараспев пробасил Чуркин, хитро прищурившись. -- Видимо, ты права. Я давно замечал: купишь бутылку и многократно продумываешь, как ее будешь пить. Один раз продумываешь, второй, третий -- потом такое удовольствие получаешь! А если припрется испорченный "читатель", то так канал засоряет, что в горло не идет. И ноет, гад, и зудит: вредно, дескать, дорого, и вообще не за тем живем. Будто он, кобель обыкновенный, знает зачем.
-- Позвольте неиспорченному "читателю" внести посильный вклад в теоретическую дискуссию, -- послышался голос объявившегося вдруг Луки, и на столе возникла красивая бутылка с замысловатой этикеткой, заморская снедь и хрустальные бокалы.
-- Неплохая мысленная борозда, -- похвалил Чуркин, окинув сервировку небрежным взглядом. -- Только ты, Лука, действуешь уже на нервы. Я скоро с женщинами перестану общаться. Такое впечатление, что меня непрерывно показывают по телевизору.
-- Всех показывают, кхе-кхе, -- закашлял еще один непрошеный гость, дед Хасан.
После небольшой пикировки они уселись за стол и приступили к обыкновенной земной трапезе, вкушая неземные яства. Экзотическая кулинария могла бы поразить Чуркина в иной обстановке, но сейчас он был поглощен другим. Интересно разобраться, наконец, что же представляют из себя компаньоны. Незаметно он потрогал костюм Луки, а потом не удержался и осторожно, как бы невзначай, ухватил того за локоть.
-- Перестань меня щупать, -- засмеялся Лука, -- моя консистенция тебе не подойдет. Хотя все -- как у людей.
"Хорошо бы его рентгеном просветить, на анализы послать", -- подумал Миша.
-- В каком плане тебя интересуют мои анализы? -- опять засмеялся Лука. -- С точки зрения обмена на три судимости?
"Вот сука!" -- чертыхнулся про себя Михаил и вслух добавил:
-- У нас телепатам ставят клистир с конфискацией имущества. Это же, черт возьми, посягательство на мой суверенитет. Кто тебе дал право копаться в чужих мыслях?
-- Сам ты сука, -- захохотал дед Хасан. -- Какая здесь телепатия! Он же просто угадал.
-- А на каком основании, Миша, -- не обращая внимания на деда, сказал Лука, -- ты считаешь мысли своими? Это результат вульгарного невежества. Мир един, все общее.
Они еще долго просвещали Чуркина расплывчатыми намеками, но ничего принципиально нового для себя он не услышал. Вариации подобной философии -- ускользающей при попытке ее ухватить и конкретизировать -- были ему хорошо знакомы по литературе оккультного и мистического толка. Все, что в этих воззрениях было конкретно, его коробило, манящий же ингредиент моментально уходил, как вода через сито, -- стоило к нему лишь немного приблизиться. И Миша уже давно покорился судьбе, догадавшись как-то, что в обыденный земной мир истина целиком просто не помещается. Дает в проекции разные карикатуры, но и на них бы надо смотреть откуда-нибудь извне. А когда эталонный дядя Вася взирает на эти фотокарточки из пивной, где к тому же давно не пахнет раками, диктатура пролетариата представляется ему единственно возможной религией. "Голодранци всих краин, на кучу гоп!" -- заклинает он собратьев по несчастью и в сердцах чокается кружкой с отломленной ручкой и разбавленным пивом. Какой идиот установил в России самое кривое зеркало для отражения истины?
Миша по природе не был философом, но в этой комнате смеха временами становилось невмоготу, и душа рвалась за пределы. И он бы, кстати, не сильно удивился бы, если б другая часть мира вторглась в его жизнь неким таинственным и смутным образом, не поддающимся интерпретации. Но чтобы так!
-- А ты бы хотел, Миша, -- прогундосил телепат Лука, дожевывая бутерброд, -- чтобы мир явился к тебе в виде необозримой дырки от бублика? Каждый воспринимает среду в меру своего развития. Это для тебя я -- Лука с человеческим обликом. А Иисус Христос нюхает моей души незабудки, как говорил Маяковский, пока ты тут меня лапаешь, будто оперуполномоченный. И он, Христос, воспринимает меня лишь как Присутствие, без какой бы то ни было формы.
-- А Будда его воспринимает как Отсутствие, -- крякнул старый Хасан, вытирая губы белоснежной салфеткой.
-- Ладно вам, черти рогатые, юродствовать, -- переключился Миша на миролюбивый лад. -- Скажите мне честно, понимаете ли вы сами устройство мира?
-- В проекции это звучит так: не понимаем! -- не задумываясь, отчеканил Лука и потянулся за бутылкой. -- На краю, Миша, тайна. Ох, как она зудит, пока я тут с тобой чаи гоняю. А Там, -- он многозначительно поднял палец, -- она как-то не раздражает. Там получается, что я и есть тайна.
-- Извини, как говорится, за компанию, только я не навязывался, -- пробурчал Чуркин и осушил очередной бокал.
-- Бог с тобой, Миша. Мы тут чаи гоняем с большим удовольствием. Так вот.\ldots С тайной свыкаешься и постепенно ею становишься. Она везде ведь на краю. Что угодно возьми. Хоть науку, которая тебе ближе, -- тут надо пояснить, что Чуркин изначально по образованию был физиком. -- Как только вы, грешным делом, вылезли за пределы повседневного опыта, так и столкнулись с тайной. Разве теория относительности -- что-нибудь объясняет? Безусловно, нет. Она дает модель численного расчета -- и все. А тайны -- постоянство скорости света, равенство инертной и гравитационной массы -- остаются в гипотезах, в аксиомах. Там все абсурдно с точки зрения жизненного опыта, но теория красиво связывает один абсурд с другим, и человек восторгается изяществом манипуляций, предпочитая забыть о том, что выход из лабиринта так и не найден. Человеку проще сжиться с парадоксом, чем мучиться по ночам, рискуя психическим здоровьем. Или возьми квантовую механику.
-- Лука! -- возмутился дед Хасан. -- Дай поесть.
-- Ешь на здоровье, -- ухмыльнулся Лука, и дед мгновенно оказался под колпаком. -- Так вот, -- обратился он снова к Михаилу, -- возьми квантовую механику. Тоже модель расчета -- и все. Там ведь сплошной клубок парадоксов. Теория увязывает их в цепочку и замыкает на постулаты. Можно ли, опираясь на такую теорию, спокойно спать по ночам? Нельзя, конечно. Но не вешаться же! Поэтому остается привыкнуть. И физики привыкают, насилуя здравый смысл и становясь жрецами этой абракадабры.
Обо всем этом Чуркин размышлял еще в студенческие годы, но в устах пришельца с того света былые загадки обнажились вдруг душераздирающей болью, и он неожиданно ощутил тайну нутром. Скомканная и упакованная, она бесшумно выпорхнула из него и заполнила некую пустоту, с которой он до сих пор не соприкасался. В этот момент он понял, что поднялся на другую ступеньку мировосприятия.
-- Да не остановишься ты на полпути! -- торжественно произнес Лука, глядя на преобразившегося Михаила.
Дед Хасан ухмыльнулся -- дескать, мне бы ваши заботы -- и углубился в тарелку.
* * *
Родившаяся сказка постепенно становилась реальностью. Фантастика пускала корни и стремительно прорастала в повседневность. Чуркин сначала пытался анализировать, а потом махнул рукой и отдался течению. Когда выяснилось, что у Клеопатры, как говорится, ни кола ни двора, он широким жестом предложил бездомной богине лучшую половину своих апартаментов, а зловредному Хасану посоветовал устроиться в дом престарелых.
-- Мне, Михей, Господь платит такие командировочные, -- возмутился дед Хасан, -- какие тебе и не снились. Так что с жильем -- никаких проблем.
-- Ну-ну, -- эдак свысока буркнул Миша, -- гляди, как бы не погорел со своим начальником на подделке казначейских билетов.
Чуркин убедился, что, несмотря на "командировочные" и другие сатанинские льготы, его новые друзья в обыкновенной жизни разбираются не совсем хорошо, и ему частенько приходилось вкалывать гидом и опекуном. Без него они то и дело вляпывались в разные истории. В результате по Москве расползались диковинные слухи.
-- Тебе чего, белокурый? -- насмешливо спрашивает Лука чернявого милиционера, приставшего на вокзале с проверкой документов. -- Ах, тебе паспорт? Сейчас я тебе покажу таку-ую коллекцию, -- хитро прищуривается он, и, откуда ни возьмись, в его руках появляется целая стопка. Блюститель порядка открывает верхний, и у него глаза лезут на лоб, поскольку там написано, что владелец родился до нашей эры. Ошеломленный страж решительно берет под козырек -- пройдемте, дескать, но тут выясняется, что он прикован цепями к мраморной колонне и одет в эсэсовскую форму, а на лице застыло отчетливое воспоминание: этот китель всегда жал под мышками. Дальнейшее легко угадать. Толпа свидетелей разнесла весть по городу, но уже через неделю сама себе перестала верить. Вокзал закрыли на ремонт, колонну выломали в качестве вещественного доказательства, а милиционера на всякий случай расстреляли.
Сгущены ли здесь краски -- трудно сказать, но именно так прокомментировал историю ясновидящий Лука. Миша его крыл последними словами, обвиняя в смерти невинного человека.
-- Видишь ли, -- возразил Лука, -- вы просто не понимаете, что такое смерть. А как можно осуждать или восхвалять загадку? Некоторые мудрые племена, например, вместо ваших дурацких похорон устраивают праздник. Танцуют и веселятся, считая покойника счастливцем, который перешел в лучший мир. Может быть, они правы?
-- Может быть, -- не стал спорить Чуркин. -- Но для людей такой взгляд вреден и неприемлем -- иначе, кто здесь захочет оставаться?
-- Не забывай, Миша, что на Земле все ваши взгляды -- не более чем сомнительные допущения. Загадку вам не отгадать. Она-то и будет всегда манить и одновременно сдерживать.
Так или иначе, но Миша остался недоволен и грозился в случае чего порвать отношения. Разумеется, он блефовал, поскольку незаметно для себя угодил в роль безнадежно влюбленного рыцаря. О женитьбе, слава Богу, то есть теперь -- к сожалению, речь больше не заходила, и он оказался в положении голодного пса, который жалобно облизывается, глядя в телевизор на соблазнительную косточку.
-- Ты где раньше жила? -- задал он как-то вопрос, который давно вертелся на языке.
-- Последний раз? -- уточнила Клео. -- В Петербурге. Там меня и похоронили. Разве ты не помнишь?
Миша застыл. Память молнией резанула промозглая сырость, кладбище, церковные благовония, перезвон колоколов... рука берет горстку земли и разжимается над могилой.
-- Где я? Кто? -- вздрогнул Михаил, но в этот момент появились Лука с Хасаном и подняли обычный трамтарарам с прибаутками и поучениями.
Сумбурное веселье в данный момент действовало Чуркину на нервы. Он постоянно возвращался мыслями к Клео, и так или иначе пытался выразить свою симпатию, отметив даже, что его платоническое благорасположение переносится теперь на всех женщин.
-- А я и есть -- все женщины, -- улыбнулась Клео.
-- Слушайте, -- громыхнул Чуркин, -- то вы утверждаете, что вы -- это я. Теперь уже Клео -- это все женщины. За идиота меня принимаете?
-- Покажи ему, Лука, кое что, -- прогнусавил дед Хасан.
-- Хорошо, -- вкрадчиво сказал Лука, и Миша почувствовал, что его выпихивают из собственного тела.
-- Медленнее, медленнее, -- приговаривал Хасан, -- иначе он все забудет.
-- Дед, не толкай под руку, -- добродушно буркнул Лука, и Миша взмыл под потолок, а его тело мешком шлепнулось на пол.
Чуркин хотел возмутиться беспардонным обращением, но возмущаться -- было нечем.
-- Сейчас выскажешься, не торопись, -- ухмыльнулся Лука. -- Теперь я вылезаю из своей скорлупы, -- при этом его тело безжизненно обмякло в кресле, -- и влезаю в твою, -- послышался голос Луки от зашевелившегося тела Чуркина, которое, черт возьми, встало и захохотало. -- Ну, кто теперь ты, а кто -- я? -- риторически спросил Лука голосом Чуркина. -- А теперь залезай в мою скорлупу, -- Миша ощутил, что его бесцеремонно запихивают в другую одежку. Неожиданно к сознанию как бы прирастают ноги, потом голова -- и в память врываются неведомые досель события чужой жизни. -- Ну, как?
Миша поднялся, вернее, поднял тело Луки, или точнее... Одним словом, поднялся в теле Луки, похлопал себя по ребрам, присел пару раз, потянулся и критически заметил:
-- Тесновато все-таки. Как ты в таком комбинезоне помещаешься?
-- Диету соблюдаю, -- абстрактно пошутил Лука. -- Давай, однако, двигаться дальше, -- и Миша в бестелесной оболочке снова взмыл под потолок.
Ему бы на сегодня и так уже хватило, но Лука не унимался, и фонтан чудес бил во всю мощь. В какой-то момент Чуркина засунули сразу во всю компанию. Он стал одновременно и Чуркиным, и Лукой, и дедом Хасаном, и даже Клеопатрой. Потом Мишу выпихнули из себя несколько раз, разбирая словно матрешку, тряхнули слегка, и он ощутил себя сразу всеми людьми, но ни одним конкретным человеком при этом не был. Затем он побывал Землей и Солнцем, муравьем и песчинкой, и еще Бог весть кем и чем.
-- Ну, я надрался, -- улыбался про себя Миша, испытывая приступ Великого Непонимания.
Эликсир непонимания день за днем разъедал старые представления о Вселенной, и Миша постепенно переставал ощущать где что и где кто. В тумане чувств ему продолжали вдалбливать идею о необходимости мысленного рытья каналов вдоль написанных строк.
-- Да где их рыть? -- недоумевал Чуркин. -- И как?
-- Не углубляйся. Бери -- и рой, -- раздражался Хасан.
-- Дед, по сути, прав, -- смягчал бестактность Лука. -- Рытье происходит само собой, когда ты вчитываешься, вдумываешься, сопереживаешь. Любой искренний читатель углубляет борозду в мыслительном пространстве. Только чтобы заполучить читателей, надо самому попыхтеть вначале.
-- Но мне противно пыхтеть вдоль того, что я писал.
Они опять ударялись в теорию, деликатно подтрунивая с позиции доброжелательных дилетантов. Тебе, дескать, как профессионалу -- и карты в руки. Один лишь дед Хасан плевал на дипломатию с высокой колокольни и рубил с плеча, время от времени выдавая перлы.
-- Если хочешь быть скучным -- говори все, -- засандаливал Хасан недвусмысленную шпильку и удовлетворенно крякал.
-- Отвяжись, дед, со своими глупостями, -- отмахивался Миша.
-- Претензии к Вольтеру! -- воспарял старик. -- Это его сентенция.
Странно, но ссылка на Вольтера в мгновение ока меняла отношение к сказанному.
* * *
-- Мне кажется, Миша, -- сказала как-то Клео с виноватой улыбкой ученицы, делающей замечание учителю, -- что ты слишком многое уточняешь. Чересчур стремишься быть понятым. Это хорошо для учебника. Но как можно быть понятым там, где сам ничего не понимаешь?
-- Верно говорит внучка, -- поддержал Хасан. -- Тебе, Михей, писать бы протоколы собраний. Настоящая литература -- музыка. Она о том, что недоступно пониманию. А ты привязан к стандарту.
-- Ты его извини за грубость, Миша, -- влез Лука, -- но, может, он прав по существу? Ты слишком недооцениваешь слова. Они ведь живые, бесконечные. Не для передачи информации сотворены Богом. Это уж потом их приспособили, но широта звучания осталась. Как клавиши на рояле... Начни уточнять, и будешь выглядеть идиотом, который гасит обертоны.
Никаких конкретных рецептов извлечь отсюда было невозможно, однако под ложечкой начинал звучать какой-то новый камертон, и Миша стал пробовать писать в иной манере, но безрезультатно. "Чушь, -- заключал Чуркин после десятого перечитывания. -- Не скользит мысль по таким строчкам, не радуется. Какая-то знакомая, скучная колея. Не стихи, а пошлый трафарет. Тьфу! Как же оторваться от накатанных способов?" И он пробовал снова и снова.
Русь догола, людей дотла,
И в паутине
Зачехлены колокола,
Спят алтари,
Иконам кнут, их в гроб кладут,
Их нет в помине,
Таланты мрут и водку пьют
Богатыри...
-- Блестяще! -- сказала Клео.
-- Никуда не годится, -- зевнул Лука, явившийся через полчаса. -- Есть, конечно, ритм, раскованность. Ничего вроде бы, но не для Олимпа это. Можно, конечно, загипнотизировать куплет. Только лучше бы подняться повыше уровнем.
-- Я сам чувствую, что чего-то не хватает, -- промямлил Миша, -- но не понимаю чего.
-- Диалектики недостает, Миша. Чересчур заостряешься на идее, оголяешь ее. А идеи в чистом виде -- только эскиз. Кто-то говорил, что просто мертвец -- это еще не картина. Это лишь половина сюжета, которую должно что-то дополнять. Муравей, по-хозяйски ползущий по лицу покойника, черный ворон, может быть, идущий вдали караван. Не знаю...
-- Согласен. Но это одна сторона медали, -- упирался Чуркин. -- Представь, что у меня в голове крутятся несколько похожих историй, но я хочу передать лишь общий стержень, общую схему, идею. Как тогда?
-- Тогда пиши диссертацию и не лезь в литературу, -- мрачно посоветовал Лука и надолго задумался, а потом выдал монолог примерно в таком духе.
Представь, что ты хочешь написать о любви. В чистом виде, так сказать. Однако, как ни крути, от географии и прочей специфики никуда не денешься. Какую выбрать? Если писать, скажем, на фоне военных действий, то проблема жизни и смерти временами будет отодвигать любовь на второй план. Само по себе это не хорошо и не плохо -- все зависит от цели. Но если у тебя был замысел сконцентрироваться на тайне притяжения полов, то действие лучше перенести куда-нибудь в более спокойную обстановку. Предположим, ты выбираешь мирную Японию. И что же? Востоковеды, открывая твой роман, ждут описания японского быта, экономисты -- секретов возрождения, а сытый по горло пролетариат России интересуется главным образом, как у них там с продуктами. Что касается японцев, то они вообще плюются, потому что любят у них не так, зато отечественные критики превозносят тебя за глубокий анализ политической системы, но ядовито корят за эротику. С их точки зрения о любви совсем не надо было писать -- не тот, мол, случай. И нет им никакого дела до твоих намерений.
-- Но тогда я пошлю с самого начала влюбленных на необитаемый остров, -- не выдержал Миша, -- и там будет любовь в чистом виде.
-- Молодец! -- похвалил Лука. -- Это как раз верх глупости. Вершина логики и одновременно недомыслия. Книга-то будет хорошая, но она будет о том, во что превращается любовь, когда пропадает человеческое окружение. Очищенное железо, Миша, теряет свойства булатного клинка и чугунной сковороды.
-- О чем же писать тогда? -- протяжно выдохнул Чуркин, обращаясь к самому себе.
-- О жизни, о тайне, -- безадресно сказал Лука. -- О чем угодно, но только обо всем сразу.
-- И покороче, -- хохотнул старый Хасан.
Все эти прения и перепалки непосредственного результата не давали, но заставляли думать, искать, причем не умозрительно, а практически, то есть писать, писать и писать. Писать, варьируя, пробуя, умирая. Три месяца он работал по двадцать четыре часа в сутки. В груди разгорался нестерпимо жгучий огонь, он гас, снова вспыхивал, рвался наружу. Не писать было невозможно. Горы исчерканных листов бумаги летели в корзину, и Клео едва успевала их выносить на помойку. Ежедневные пирушки прекратились -- Мише было не до того. Дракон вдохновения испепелял душу, иссушал плоть, толкал сознание к пропасти небытия. И вот он, край жизни! Но как его положишь на бумагу? Рукой водят навязанные догмы, вклиниваются школярские назидания, налипают бессодержательные мысли. Волшебная мелодия тонет в хаосе земной какофонии. А как стряхнуть лишнее? Разве что умереть. Сдвиги, правда, есть, и большие. Не столько в улучшении писанины, сколько в отсутствии вопросов: плохо? хорошо? Внутренний камертон теперь моментально определяет несоответствие, бракует безжалостно все подряд, а огонь разгорается еще сильнее и яростно рвется из груди. Дворничиха за окном жжет костер и греет руки над периферией этого пламени. Периферия, известное дело, полыхает от спички, а вот от чего, кто скажет, сгорает Чуркин?
К концу третьего месяца Миша сошел с лица, осунулся и превратился в тень. Кризис близился, и он понимал, что восхождение грозит окончиться полным крахом, но подсознательно чувствовал -- лишь там, на краю, может осыпаться вся шелуха, которой он оброс за сорок лет слепого существования.
И шелуха осыпалась на краю. Из-под пера полилась божественная мелодия! Ее не надо было гипнотизировать, углублять борозду, она и так текла по заготовленному неведомо кем руслу. Какое-то внутреннее чутье безошибочно отсекало фальшь, изыскивало точные слова, формулировки, балансировало противоречия, наполняло текст энергией, магией, дьявольским искушением и вселенским отречением.
Миша перечитал симфонию и задумался над загадкой. О каких синонимах, к примеру, можно говорить, если в найденных мелодиях на каждом месте стоят единственно точные слова? Разве можно было придумать то, что начинается с первой фразы и дальше само разматывается, как клубок?
Он осторожно подошел к спящей Клео и положил рукопись на тумбочку, а сам завалился на кушетку в другой комнате, чтобы отключиться на трое суток. Когда он очнулся и пришел в себя, Клео опустилась на колени, приникла к его ногам и тихо прошептала:
-- Я потрясена!
-- Клео, Клео, -- растерянно бормотал Миша, гладя ее волосы, -- я писал это для тебя. По крайней мере, наполовину. Будь моей женой.
-- Я давно твоя жена, -- всхлипывала Клео, -- небесная. И земная тоже.
Но Мише было не до земного. Он пребывал пока на небе и снова засел писать. Внутренний источник невероятной силы покрывал бумагу росписями колдовства. Через несколько месяцев все было готово. Стихи и проза, -- но все было поэзией, музыкой, чародейством. Наступил этап технической рутины: правка, подборка, перепечатка...
По причине естественным образом переменившихся обстоятельств даже Лука с Хасаном, которые отсутствовали почти год, явились, вежливо постучавшись в дверь. Поздравили с законным, то есть небесным браком, поохали чисто по-человечески, а потом дело дошло до ознакомления с рукописью.
Для Миши это, по существу, были первые читатели -- жена вроде бы не в счет, и он с интересом ожидал впечатлений, не сомневаясь в положительном исходе. Однако сваты, завершив чтение, молчали. Их вытянутые физиономии не поддавались интерпретации. Наконец, Лука разродился:
-- Я потрясен, Миша, уничтожен. Ты добился невероятного.
-- Брось, Лука, -- пробубнил Хасан. -- Не связывайся с дьяволом. Пойдем из этого вертепа.
-- Погоди, дед, -- остановил его Лука. -- Поражение есть поражение. Его надо принять и пережить. Выхода я пока не вижу, но будем искать. Так вот, -- обратился он к Чуркину, -- наша дипломатия -- это дипломатия правды. В любом случае я хочу честно признаться, что подобного мы не ожидали. План был совсем другой. Мы хотели научить тебя "заряжать" строчки, чтобы на писательской ниве ты приобрел авторитет, а потом мог влиять на толпу, выступая с газетной полосы или с трибуны.
-- Ну? -- подтолкнул Миша остановившегося Луку.
-- Мы, как последние идиоты, -- продолжил тот, -- учили тебя копать борозду, но ты нащупал совсем другую. Колея, которую ты открыл, в масштабах Земли гораздо страшнее атомного оружия. Возможно, это не бомба, а наоборот, но я не могу предсказать последствия. Заклинаю тебя, сожги рукопись!