Со временем человека признаешь по одной единственной его фразе.
Мне дано Утреннее Время, как некая чудесная вода, ну, скажем, как небольшое озерцо, к которому я подхожу после завтрака. Я в него окунаюсь, купаюсь, ныряю, вода прохладна, я свеж и бодр, в утренней этой купели я - рыба в воде...
"И мысли в голове волнуются в отваге... Минута - и...".
Я пишу только в утреннее время. Слова тогда плавают возле меня как золотые рыбки.
Одна беда: вода из озерца утекает, а где пробоина в дне, я не найду. Утекает, утекает, и скоро я стою в воде по пояс и - как жаль! - вот уже по колени, по щиколотку. А вот и оказался на высыхающем на глазах дне, и по нему уже разбегаются трещины.
Выхожу на берег бывшего озерца, ветерок сушит тело, солнечный луч упирается прямо в макушку, я ворошу оставленную на траве одежду, достаю часы: так и есть - ровно 12!
Ухожу от озерца, от моей чудесной воды, а куда, не знаю.
Куда - не знаю.
Одно утешение - к завтрашнему утру озерцо снова наполнится чудесной водой, где плавают золотые рыбки.
Утро. Чай с бутербродом. Иду к озерцу. Оно снова полно. По воде проносится легкая рябь. Над рябью зависла стрекоза, ей пока не на что сесть...
А.Г., уже признанный мной по нескольким словам, окончательно убедил меня в своем статусе. Мы оба побывали в Таллине, и однажды я спросил его, что самое главное он заметил в этом любопытном для взгляда городе? А. думал недолго.
-Скрип ночных флюгеров, - ответил он.
И сразу передо мной возникла древняя, тщательно сберегаемая улица Таллина, Пикк Ялг, "Длинная нога", узкая мостовая, камень стен, острокрышие дома...
И А. стал для меня человеком, разговаривая с которым, нужно хорошо взвешивать каждую свою фразу и подбирать для беседы интересную для обоих тему.
Со Стасом Гусляковым мы были курсантами Высшего Военно-морского училища в Севастополе, плотно, крепко дружили, находя много общего друг в друге; оба прошли школу главных улиц больших городов. Я покинул училище первым, Стас, хотя был "математичнее" меня (можно так сказать о склонности ума), вылетел чуть позже. Потом мы оба служили в воинских частях, проведя под погонами, вернее, под погончиками рядовых матросов в общей сложности по 4 года.
Демобилизовались в одно время, оба поступили в одесские ВУЗы, он (ибо математичнее) в Гидротехнический, я - в Педагогический. Встречаться продолжали, хаживали по Дерибасовской и по малолюдной Пушкинской, разговаривали, не перебивая друг друга: обмениваться мыслями интересно было мне, интересно было ему.
Не помню, естественно, начало ТОГО разговора, зато помню, что сказал Стас:
-А знаешь, чему научила нас обоих армия?
-?
-Сопротивлению.
Одно слово, но такое емкое, такое точное! Им сказано было всё, чем наградила нас обоих армия тех лет!
С запасом сопротивления - лишь позже я отдал должное слову Стаса - я работал в газетах, с этим же запасом писал первые книжки, аукаясь с шестидесятниками, но так, чтобы цензор не отнес текста к крамоле, а только лишь к "лирическому всплеску".
То сопротивление , добавлю, - интересный материал. Оно - и сопротивление прущей на тебя махине, оно же - и полезная сила, которую мало кому из людей (или идей) удается одолеть.
А вот один из "лирических всплесков", Он из повести-сказки "Страна недописанных сказок", которая писалась и была издана в брежневское время.
" ...У Енчика*? - да, у Енчика я видел эту картиґну - она запомнилась мне навсегда.
Бухта, и в ней множество парусных судов. Они изящны и стройны, как лани, замершие в испуге. Сейчас они сорвутся и унесутся в море, растают в его синеве.
Но - безветрие. Ветра нет; его нет давно; веґтра заждались. Корабли бездействуют. Паруса их повисли. Созданные для бега, для движения, для борьбы с морем и победы над ним, созданные как подобие несущейся навстречу волны или доґстойного ей соперника, в безветрие они кажутся ненужными, даже нелепыми, прихотью чьей-то фантазии, насмешкой. Изящество, стремительность линий - к чему это?..
Бухта пленила корабли, они попали в ловушґку. Они здесь - лебеди, чьи крылья слишком веґлики, чтобы ими можно было взмахнуть.
Они вызывают изумление и жалость.
На свободном куске маслянистой воды ближе к берегу пыхтит приземистый жук-буксир, таща за собой ещё более приземистую баржу. Волна, пуґщенная буксиром, чуть качает деревянных красавґцев, чуть плещет в их борта, - единственное, что осталось от всего, чем владели они.
А владели они морем, океаном - всем*
*Буб Енчик - один из героев сказки, веселый рассказчик.
Даня Шахов, мой новый одесский друг, разразился однажды целой тирадой.
...Что был он в 1950 году, летом, по каким-то делам в России, сидел, 17-летний юнец, на вокзальных ступеньках в небольшом городке (пусть будет Серпухов) , ждал поезда который опаздывал вот уже на два часа. Всего пять лет после окончания войны, виды вокруг - аховые. Обшарпанные, со следами пуль и снарядов стены вокзала, огромная лужа на площади, в ней отражается разрушенная, без куполов, снесенных войной, покосившаяся церковь, домишки по обе стороны храма, безногий инвалид в рванине катит на коляске с колесиками-подшипниками прямо перед ним... Неумолчное тарахтение вокзального радио прерывается торжественным голосом диктора:
-...новая работа И. В. Сталина "Марксизм и вопросы языкознания", опубликованная в сегодняшнем номере газеты "Правда", - очередной ценнёйший вклад в сокровищницу марксизма-ленинизма, в диалектический и исторический материализм. И. В. Сталин, гениально обобщая всю историю развития Общества...дает законченное понятие о надстройке... о классах и классовой борьбе... В своей работе вождь подверг сокрушительной критике "новое учение о языке" академика Николая Марра, которое на протяжении двух десятилетий господствовало в СССР, и поставил точку в дискуссии относительно "марризма"...
Слова диктора прямо падали на то, что видел перед собой Даня, на огромную лужу перед ним, на разрушенную церковь и бедные домишки, на безногого, катившего на подшипниках ниоткуда в никуда...
-И я вдруг подумал тогда, - говорил мне Даня, - неожиданно подумал, меня как стукнуло: - что в этом нелепом мире я должен быть умным, очень умным...
Этот человек отличался тем, что за десяток лет нашего приятельства - я потом уже установил данный феномен - НИ РАЗУ НИ НА ЧТО НЕ ПОЖАЛОВАЛСЯ!
Он был поэт - и настолько, что даже жалобу (а кому время от времени не хочется просто сообщить о случившейся невзгоде), обращал в небольшое литературное произведение. В сценку. В образ...
Высокий, с хорошего рисунка семитским (чуток Мефистофель) лицом, харизматичный, но несколько странноватый, он преподавал в вечерней школе рабочей молодежи русский язык и литературу. Понятно, что так или иначе сталкивался с приятностями и неприятностями, разного значения взглядами, иногда замечаниями, может быть, колкостями, то одобрительной, то снисходительной улыбкой на ту или иную его неучительскую фразу... мало ли что можно заметить и пережить, находясь в коллективе!
Но только один раз он рассказал мне о школе - вернее, о женщине, с которой работал бок о бок и с которой приходилось коллегиально контактировать.
...Она, молодая, "не так уж чтобы очень красивая" (есть такая мягкая формула), но с хорошей фигурой, слыла неприступной и всячески это мнение о себе поддерживала. Любила напомнить, что... меня, мол, голыми руками не возьмешь! Бывают такие женщины.
И однажды, когда в очередной раз она объявила о своей неприступности, мой герой протянул руку к ее ушку, потом к шее (не дотрагиваясь, разумеется) и закончил неторопливое (и чем-то магическое) движение руки у выреза на платье. Спросил - великолепный баритон:
-А что, Лера, если вас поцеловать здесь, здесь и здесь?
Лера опешила.
Лера вспыхнула, гримаса смятения пробежала по ее лицу, она резко повернулась и убежала, часто стуча высокими каблуками...
Вот и всё, что он рассказал мне о своей многолетней работе в вечерней школе. Всё остальное не стоило ни фразы, ни строки.
Насчет своего нездоровья тоже было рассказано им интересно.
Однажды мой герой, простудившись в сыром, гриппозном одесском декабре, долго кашлял. И вот увидел в мокроте кровь.
И пошел к врачу... И по дороге начал фантазировать. Как умел:
...Он заходит в кабинет врача... Тот берет мокроту на анализ... Потом пациент попадает под рентгеновский луч... И вот наступает время приговора врача:
-Кхм, кхм!.. У вас, молодой человек, к сожалению, болезнь писателей Х1Х века. Да-с... Та самая... Прискорбно... Я, конечно, буду вас лечить...
Больной отправляется домой - и путь его трагичен. И каждый шаг тяжел, как шаг Командора. Дальнейшее представляется поэту так. Друзья узнают о страшном диагнозе и по одному, по два появляются в его доме, входя в комнату приговоренного, приближаясь к его постели уже на цыпочках.
А он, готовый к самому худшему, ПРИНИМАЕТ ИХ СОВСЕМ В ДРУГОМ РАНГЕ (его фраза):
-Да... Да... Что ж... Что ж...
Друзья кивают, а он читает в их взглядах тот же приговор, какой услышал от врача.
Слава богу, кровь в мокроте оказалась случайной, моему герою не пришлось принимать друзей В ДРУГОМ РАНГЕ - хотя как это было бы трагически-величественно:
-Да... Да... Что ж... - И поднятая рука с длинными, тонкими, бледными пальцами, слабо перебирающая сгущенный воздух комнаты.
Из города, где жил мой герой и я некоторое время, мне пришлось уехать. В другом городе я смог сесть за книжку и наппсать ее. В повести я и привел, и развил некоторые наши с ним прекрасные разговоры на ночных улицах. Книжка была опубликована, я привез и преподнес ее моему герою. Через несколько дней мы встретились и я спросил его мнение о повести. Он ответил коротко и гениально:
-Бумеранг...
Вспомнил еще: за десять лет нашего приятельства он НИ РАЗУ НИЧЕМ НЕ ПОХВАСТАЛСЯ! (Хотя мог и имел право).
Только однажды он рассказал о том, как воспринимаются учениками вечерней школы его уроки.
Расхаживая метровыми шагами Маяковского перед классом и мельком, но проницательно на него взглядывая, он рассказывал (великолепный баритон, повторю)... ну, предположим, о Пушкине. Читал:
-... "Для власти, для ливреи не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи..."
И вот решил спросить, интересно ли то, о чем он говорит?
Подняла руку девушка. Стесняясь, призналась:
-Нам интересно не то, о чем вы рассказываете, а то, как вы рассказываете. Как ходите..."
..Наверное, и для него написал Валерий Брюсов известные строки:
"Быть может, всё в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов..."
Школьные учителя редко бывают необычными: оригинальность в их среде не приветствуется. Но если это случается - если случается сама необычность: фраза, жест, даже потеря лица, - она запоминается учеником на всю жизнь. Особенно фраза.
Один из моих школьных физиков (имени-отчества не помню, хоть убейте) запомнился необычной "четверкой" за мой ответ у доски. Я отвечал, помню, так себе, закончил, многого, видимо, недосказав. Физик, помолчав с минуту и зачем-то глянув в окно, сказал мне вот что, запомнившееся:
-Вообще-то, ты ответил на "тройку". Но так как сегодня плохая погода, ставлю тебе "четыре"...
Благодаря этой "погодной четверке" я восстанавливаю его внешность, пожилой (но не старый), с небольшими ладными, седеющими усиками, лысеющий, сидящий на фоне пасмурного окна. Немного, видимо, философ, что учителям, насколько я теперь знаю, очень идет...
Зато уж Елену Матвеевну Долич я помню прекрасно! "Русачка", немолодая, высокая и статная женщина с лицом императрицы, чей муж был известный в городе хирург, профессор (заезжая за ней в школу и встречая у дверей учительской, он всегда целовал ей руку). Елена Матвеевна смотрела на нас, пятиклассников 1947 года - в основном безотцовщину, приходившую в школу в шинелях, гимнастерках, сапогах, кандидатов в беспризорщину - смотрела на нас соболезнующе и страдальчески. И изо всех сил старалась втемяшить в наши бедные головы хоть что-то из Пушкина, Лермонтова и Некрасова.
Она умела быть невозмутимой (какой же другой быть императрице!) но однажды не выдержала - и так повернула банальную нотацию, что я помню этот поворот и сейчас:
-Удивляюсь вашему пристрастию к этому трехбуквенному слову! Вы пишете его на заборах, на стенах, в туалете, на партах, даже на доске! У человека сколько угодно органов, которые пишутся тремя буквами: рот, нос, ухо... Ну напишите, наконец на стене или даже доске - разрешаю! - слово "шея" и гогочите, указывая на него пальцем!..
Высокая. статная женщина с разгневанным лицом императрицы. Елена Матвеевна Долич...
А вот и еще физик... Он был высокий, стоял в классе обычно очень прямо, фразы чеканил. Физические формулы, требовал заучивать (зазубривать) наизусть - как стихи. До сих пор помню: "За электростатическую единицу количества электричества принимается такое количество электричества, которое, действуя на равное ему количество...". Был, кажется, ироничен, насмешлив, но не в словах, а во взгляде, в выражении лица, в движении краешек губ (допускал только это). Старшеклассники прозвали его Генусом. Может потому, что своей мраморной стойкой и латинской чеканностью фраз напоминал древнеримское и скульптуру.
С его настоящей иронией я познакомился позже, будучи уже студентом.
В бане.
Я приехал в Черновцы, к матери, из Одессы, где поступил в Педагогический институт.
То, сё, то, сё... надо без околичностей перейти к делу. К бане.
Ванные после заселения этого западного города пришельцами из Союза в большинстве домов ликвидировали как буржуазный пережиток, сделали из них либо жилые комнаты либо обширную кладовку и ходили мыться в привычные для России бани. Как и положено, раз в неделю. Там-то мы с физиком увидели и узнали друг друга. Запаслись шайками, сели на одну скамью, он, естественно, спросил о моих делах. Мне не хотелось ударять в грязь лицом (должен же быть толк от человека, которого он учил!) и я, сообщив для начала, что студент Педагогического, сказал, что подумываю и о юридическом, мало того - тут меня вдруг понесло, - я начал уже писать и публикуюсь в газетах. Что я еще... В общем, забылся, распустил, как павлин, хвост, расхвастался, успев за 4 года армии забыть про некоторые особенности нашего физика...
Генус, машинально плеща пальцами воду в шайке, слушал меня, слушал, потом все-таки перебил:
-Это ничего, что я перед тобой голый сижу?
Как я мгновенно осекся, как заткнулся! И вспомнил тут еще одно качество нашего физика: он, краткослов, очень любил Зощенко и всем нам советовал почаще в него заглядывать.
А о других школьных учителях, хоть я их и помню, ничего интересного рассказать не могу. И, наверно, не моя в этом вина.
Вода в моем утреннем озерце исчезает на глазах, вот уже по щиколотку. Ладно... Выхожу на травянистый берег. Оглядываюсь. Уже показалось дно. Сейчас по нему пойдут трещины. Солнечный луч нацелился в мою макушку. Стрекоза, повисев еще некоторое время над сушью, делает рывок в сторону и растворяется в воздухе. Я ворошу одежду, На моих часах - ровно 12...