Добрынин Андрей Владимирович
Лилиенкрон, переводы

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Добрынин Андрей Владимирович (and8804@yandex.ru)
  • Размещен: 16/05/2010, изменен: 21/09/2010. 260k. Статистика.
  • Сборник стихов: Перевод
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
       Андрей Добрынин
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       (подстрочные переводы сделаны Мих. Татаринцевым)
       * * *
      
      Вьется изгородь живая,
      Рожь стоит стеной,
      И тропа, как в чащах рая,
      В лето всё длиной.
      
      Милая идет, срывает
      Колоски со ржи,
      А душа моя взывает:
      "Стой же! Не спеши".
      
      И шаги ты замедляешь,
      Слыша мой призыв,
      И невинно украшаешь
      Колосками лиф.
      
      Ты изображаешь ловко,
      Будто смущена,
      Но игра твоя, плутовка,
      Мне давно ясна.
      
      Нет ни облачка в лазури,
      Тихо на тропе,
      А в душе бушует буря
      И несет к тебе.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Андрей Добрынин
      
      
      
       * * *
      
      От всех забот меня ты заслоняла -
      Ты и любовь великая твоя,
      И бледными руками осеняла
      Меня любовь великая твоя.
      
      Не за себя ты небеса молила,
      Когда в ночи твой шепот слышал я,
      И в песне ветра над твоей могилой
      Звучит любовь великая твоя.
      
      
      
      
      
      
       Мартовский день
      
      Тени облаков бегут полями;
      В вышине, пронзенной журавлями,
      Звонки жаворонков голоса.
      В дымке голубой стоят леса,
      Ленты девушек задорно вьются,
      А по небу облака несутся,
      И за ними вслед мечта твоя
      Все стремится в дальние края,
      Все стремится вслед за облаками.
      К облакам ты тянешься руками;
      Счастье ты задержишь, может быть,
      Но ему ведь надо дальше плыть.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Июньский день к закату подходил.
      Я отдыхал в саду рыбозавода,
      У клумбы, где в изящном обрамленье
      Из раковин, камней и плавника
      Цвели, теснясь, желтофиоль и розы,
      Тюльпаны маки - в мнимом беспорядке,
      В крестьянской самобытной простоте.
      
      А ночь намеревалась посадить
      День под замок - округа затихала.
      Стрижи мелькали в ясной вышине,
      Шары стучали где-то в кегельбане.
      Домишки по ту сторону пролива
      Как пожелание спокойной ночи
      Блеск стекол посылали солнцу вслед.
      А по проливу шел корабль огромный
      С достоинством высоким королевы,
      Весь праздничный - но в полной тишине.
      На верхней палубе у борта люди
      Теснились и махали мне руками, -
      Конечно же, не мне, а побережью,
      Последней полосе родной земли.
      Мужчины сдерживались - очень редко
      Слеза украдкой в бороду катилась.
      В каком-то сердце, отвердевшем в бурях,
      Вдруг песня сердца зазвенела вновь.
      
      И все-таки - вперед, за океан!
      Должны искать мы край обетованный,
      Так нам велит забота о подруге
      Или хотя бы о самом себе.
      Так должен каждый исполинской цепи
      Нести свое тяжелое звено,
      Пытаясь не упасть под этим грузом.
      Родиться, чтоб страдать и умереть,
      Чтоб все мечты разбитыми увидеть -
      Возможно ли такое? Да, возможно.
      Возможно, не удастся и теперь
      Пловцам на Запад выжить и найти
      Увиденное ими в грезах счастье.
      Ведь счастье - это золотой песок,
      А может, самородки - всё равно
      Любое золото покой приносит,
      Возможность с высоты амфитеатра
      Смотреть с улыбкой на арену жизни,
      Туда, где черни плотную толпу
      Рвут тигры нищеты, труда, болезней...
      
      Корабль давно растаял в темноте.
      Над морем тяжко тишина застыла,
      Но светится окошко в кегельбане
      И раздаются возгласы кутил.
      Собака лает, отмечая время,
      И у соседей колыбель скрипит.
      
      
      
       Конец любви
      
      В пустыне голой дремлют лев и львица.
      Их шкуры жёлты, как бугры песка.
      Во сне потягивается самец,
      Проснувшись, осторожно лижет львицу;
      Опять потягивается, зевая;
      Раскидываясь, засыпает вновь.
      
      Вот появляется другой самец.
      Он приближается - и замирает,
      Хвостом он хлещет по песку, как кошка,
      И, как ворота, раскрывает пасть,
      И катится из жаркой глотки гром.
      Ворча и скалясь, гость глядит на самку.
      
      Супруги пробуждаются с трудом,
      С трудом встают - а гость уже присел
      И прыгнул - раз, другой, всё ближе к самке.
      Ах, селадон! Уже он мчится прочь,
      И радостно за ним несется самка.
      Супруг растерянно им смотрит вслед
      И хочет рыкнуть - но затем ложится,
      Потягиваясь: "А, пущай блудят".
      
      
      
      
      
      
      
       Андрей Добрынин
       Неожиданность
      
      Грозы отгрохотала канонада,
      И лепестками мокрый сад сорит.
      Я прислонился к изгороди сада;
      "До встречи", ?- солнце миру говорит.
      
      Лягушки рады грозовому маю,
      В ветвях возня и птичья болтовня.
      Платочек милой к сердцу прижимаю,
      Любовь томит и мучает меня.
      
      Цветущий рапс уже не золотится
      И еле виден в наступившей мгле.
      Я в дом иду, чтоб за перо схватиться,
      И лампу зажигаю на столе.
      
      Через открытое окно я слышу,
      Как щиплет травку на лугу мой конь.
      Скользят куницы, камыши колыша,
      И в очаге колышется огонь.
      
      И я задумываюсь о подруге,
      Которая сегодня далека.
      Пусть я рукой прикрыл глаза, но руки
      Протягивает к ней моя тоска.
      
      Вскочу - и вновь за стол я возвращаюсь,
      Сидеть спокойно не под силу мне,
      И с именем ее я обращаюсь
      И к облакам, и к звездам, и к луне.
      
      Чу, скрипнуло!.. А может, показалось?..
      Похоже, воры в доме... Или нет?..
      Ну что ж, злодеи, проявите жалость
      И пресеките мой любовный бред!
      
      Чу, снова скрипнуло! Где шпага? К бою!
      Я за свое именье постою!
      И, вздрогнув, вижу я перед собою
      В плаще и шляпе милую мою.
      
      Конечно же, мне это только снится,
      Но, кругом чар своих обведена,
      
      
      Вдруг поднимает скромница ресницы
      И на меня в упор глядит она.
      
      То звезды ли запели "аллилуйя",
      Из облаков ли светит лик родной?
      Объятия, румянец, поцелуи,
      И гаснет свет, и слышен смех грудной.
      
      
       Жизнь моя
      
      Я начал копать.
      
      Иссякла в дому благая водица,
      Волей-неволей пришлось шевелиться.
      Я рыл и рыл - целый день труда,
      Но так и не показалась вода,
      Лишь пот катился в свежий раскоп
      И разъедал воспаленный лоб,
      Я с бранью выкидывал каждый ком,
      Стирая пот и рукой, и платком.
      
      Я продолжал копать.
      
      Соседи глазели сквозь загородку,
      Смеялись: "Ну ты и нашел работку",
      Хихикали, дурость мою отмечая,
      И шли по домам, головами качая.
      
      Я продолжал копать.
      
      Взлетали из ямы за комом ком,
      Но вода была за крепким замком.
      Катился к Западу солнца клубок,
      А я успокоиться все не мог,
      
      Я продолжал копать.
      
      Вдруг что-то блеснуло, и я встрепенулся:
      Неужто дух родника проснулся?
      Гляжу - воды по-прежнему нет.
      Нащупал кольцо я, поднял на свет.
      Очистил его от вязкой скудели,
      Чтоб небеса на него поглядели,
      
      
      И увидел - с чувством сродни испугу -
      Слова, бежавшие молча по кругу:
      
      Жизнь моя...
      Жизнь моя...
      
      И в смущении я опустил лицо:
      Кто, когда, кому здесь вручил кольцо?
      Как оно оказалось в толще земли?
      Или воды реки здесь прежде текли
      И, мстя за неверность, швырнул его кто-то
      В воронку и пену водоворота?
      А может - лишь сотня лет миновала -
      Пара счастливая здесь стояла,
      В объятьях юноши дева была,
      Но время уже расправляло крыла,
      И они у воды, на самом краю,
      В ночи увидали судьбу свою,
      
      
      И кольцо соскользнуло, блеснуло тускло
      И беззвучно кануло в темное русло.
      
      Вдруг забурлило, дерзко блеснуло
      И башмаки мои захлестнуло.
      Прорвался ключ на глинистом дне,
      И радость ключом забила во мне.
      Из ямы я выскочил наверх живо,
      Чтоб не мешать, не стеснять разлива.
      Растет ручей, плеща и бушуя,
      И на него в восторге гляжу я,
      И вижу кольцо я в руке своей,
      Которое скрытый хранил ручей.
      Его владелец по всем приметам
      Был счастлив - и воды шумят об этом.
      
      Губами кольцо я тронул слегка
      И "Жизнь моя" прочел по обводу,
      И дал соскользнуть ему тихо в воду,
      Чтоб там упокоиться - на века.
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
      
      Кровные четверки
      В нашем экипаже.
      Замок, что на горке, -
      Вот жилище наше.
      
      Утро светом дышит,
      Ночь зарниц полна -
      Землю видим свыше,
      Нам она дана.
      
      Но приходит знанье
      О несчастье скором:
      Ты уйдешь в изгнанье
      По земным просторам.
      
      Я тебя не оставлю,
      Вместе всё пройдем:
      Поначалу - травлю,
      Брошенность - потом.
      
      Все же смерть сильнее,
      Ты в гробу... Так что же?
      Жди - приду к тебе я
      И на это ложе.
      
      Если ты сбежала
      Смертною тропой...
      Что ж, удар кинжала -
      И даже в смерть - за тобой!
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       * * *
      Жаждой пенья и танцев горя
      И прочих разных грехов,
      Три девки возле монастыря
      Нашли троих пастухов.
      
      И заплясали три пастуха,
      Красоток трех подхватив,
      И пели псалмы, не боясь греха,
      На плясовой мотив.
      
      Как Божий пес, прибежал приор,
      Облаял этих глупцов,
      Но с хохотом сызнова грянул хор
      Средь терниев и волчцов.
      
      "Ах так?! - приор заревел. - Постой,
      Господь вам даст укорот!
      Пусть же вас крутит Магнус святой
      В танце год напролет!"
      
      И вот танцуют они весь год -
      То дико, как в кабаке,
      То молча торжественный хоровод
      Сплетают рука к руке.
      
      "Nunquam dormio", - латинский стих,
      Танцуя, тянут они;
      Хотя без еды и шатает их,
      Танцуют за днями дни.
      
      Архиепископ там через год
      Ехал на белом коне,
      И видит: кружится хоровод,
      Кружится, словно во сне.
      
      Владыка, взглянув на такой карнавал,
      Почувствовал тошноту,
      И поскорей заклятье прервал,
      С молитвой воззвав к Христу.
      
      Владыка ввел плясунов во храм -
      И спать они там легли,
      И долго еще у них по телам
      Подергиванья текли.
      
      Лежали трое суток во сне,
      Бледны, как цветы болот,
      Но светлый Магнус возник в вышине,
      Христовой веры оплот.
      
      Небесным светом храм просиял,
      И спящих уж не видать:
      Их добрый Магнус на небо взял,
      Где так легко танцевать.
      
      
      
       * * *
      
      Астры чувствуют угрозу:
      Солнца луч не так остер,
      Как у палача-мороза
      Приготовленный топор.
      
      Поле покоричневело
      Листья, падая, дрожат,
      Лес и пашня омертвело
      В дымке голубой лежат.
      
      Яркий персик в гуще сада,
      В небе - журавлей отлет.
      Осень - горечь и отрада,
      Вянет роза, спеет плод.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       * * *
      
      Что потерял ты в стылых краях,
      Где много унынья, но мало лесу,
      Где зерна взойдут на тощих полях,
      Лишь если солнце прорвет завесу?
      Что ты здесь потерял?
      
      Что потерял ты? Чаек следы,
      Молчанье гребцов на рыбачьем боте
      И в облаках над пустыней воды
      Диких гусей косяк на отлете?
      Что ты здесь потерял?
      
      Что потерял ты здесь, где ветла
      Слушает с дрожью рыканье моря?
      Здешняя жизнь чересчур тяжела,
      Ну так проваливай, с ней не споря.
      Что ты здесь потерял?
      
      Что потерял ты здесь, где сейчас
      Птичьих яиц намерен набрать я?
      Я мокну, а где-то сияет газ
      И шелестят роскошные платья.
      Что ты здесь потерял?
      
      Что потерял ты в этой стране,
      Где всем плевать на твои открытья,
      Где пьяный штурман на подпись мне
      Приносит бумаги после прибытья, -
      Что ты здесь потерял?
      
      Что потерял ты? Неужто бред,
      Который не ослабляет хватки?
      Нет поездов, телеграфа нет,
      А любимая думает: "Всё в порядке".
      Так что ты здесь потерял?
      
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Рыцарь, мужик и черт
      
      Жил рыцарь, шпоры он носил
      И шкуру драл что было сил
      С крестьянишек покорных.
      Но помню бабушки рассказ
      О том, как пережил он час
      Из самых-самых черных.
      
      У рыцаря имелся лес;
      Дрожала сень его древес,
      Полна трезвоном птичьим,
      И там, громада из громад,
      Рос дуб - коряв и узловат,
      Он поражал величьем.
      
      Да, был тот дуб обхватов в шесть,
      А рядом жил бобыль. Поесть -
      И то не знал, где взять бы.
      И мимо хаты горюна
      Однажды рыцарь скакуна
      Гнал в город из усадьбы.
      
      Встречает рыцарь мужичка,
      Сдержал коня и свысока
      Сказал ему с усмешкой:
      "Пора валить мои леса.
      Вот этот дуб за два часа
      Свали-ка, да не мешкай.
      
      Не справишься - не обессудь:
      Велю тебя плетями вздуть, -
      За недоимки, кстати".
      Мужик - молить, поклоны класть:
      Ведь не свалить такую страсть
      И дровосечьей рати!
      
      Но рыцарь молвил: "Ерунда,
      Мужик всё сделает, когда
      Спасти захочет шкуру".
      И ускакал. Мужик перстом
      Смахнул слезу и за кустом
      Заметил вдруг фигуру.
      
      И, не по-здешнему одет,
      Выходит человек на свет,
      Где луч острее копий,
      И говорит: "Мы свалим дуб,
      Ведь я изрядный лесоруб
      Из рыцарских холопей".
      
      Сталь заметалась, как сполох,
      Разнесся треск, раздался вздох,
      И лес поколебался.
      И ахнуть не успел мужик,
      Как ствол обтесанный - вжик-вжик -
      В телеге оказался.
      
      Мужик в недоуменье: ствол
      Не приведи Господь тяжел,
      А лошади паршивы -
      Три чахлых вороных одра...
      Но лесоруб кричит: "Пора!
      Давай в повозку, живо!"
      
      И через лужи и бугры,
      Потея и пыхтя, одры
      Поволокли повозку,
      А лесоруб их знай сечет,
      Везде достанет, припечет,
      Внахлестку, вперехлестку.
      
      "Грешно скотину истязать", -
      Мужик хотел ему сказать,
      Но все слова забылись -
      Ведь у того из-под ногтей
      Два раза по пяти огней,
      Как десять жал, пробились.
      
      Из дому рыцарь увидал
      Телегу и забормотал:
      "Срубили? Вот досада,
      Выходит, мужика не трожь...
      Возница, стой! Куда везешь?
      Чего тебе здесь надо?"
      
      Возница прокартавил тут:
      "Я тот, кого нигде не ждут -
      Вот как и милость ваша,
      Но присмотритесь-ка к коням:
      Ваш дед, ваш прадед - по краям,
      А коренник - папаша.
      
      Ты, может, думаешь - я вру?!"
      И хвать по каждому одру:
      Мол, высказаться просим!
      И клячи блеют: "Это мы,
      Живем в аду, средь жаркой тьмы,
      И там чертей мы возим.
      
      Узнали мы, наш сын и внук,
      Работу, худшую из мук,
      От коей рвутся жилы..."
      А черт хохочет: "Разумей:
      У них в аду куда теплей,
      Чем в холоде могилы".
      
      Черт пламенем дохнул слегка
      И говорит: "Простись пока
      С дрянной своей роднею,
      Но троном собственным клянусь:
      Не образумишься - вернусь,
      Поскольку я не откажусь
      Поездить четвернею!"
      
      
       Лилиенкрон
      
       Погребение
      
       Laudat alanda Deum, tirili tirilique canendo.
       Хвалит жаворонок Бога, когда поет: "Тирили-тирили".
      
      Разбив на тысячу кусков
      Грозу дневную летом,
      Гром канул в толщу облаков,
      Забрызгав землю светом.
      
      Пора! Коль жаворонок льет
      Беспечную руладу,
      Коль ветер на крылах несет
      Прозрачность и прохладу, -
      
      Пора мой гроб нести в поля.
      Могильщик пусть не роет:
      Сама расступится земля,
      Сама и гроб покроет.
      
      Пусть грянет труб раскат тугой,
      Пусть холмик будет в розах.
      Сломайте твердою рукой
      Мой страннический посох.
      
      Теперь у каждого в душе
      Свой путь к особой цели,
      Но с ветки первый лист уже
      Слетел к земной постели.
      
      Играйте, траурный мой флаг
      Качайте над полями,
      Ведь вы пока в земных полях,
      А не с отцами в яме.
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       In memoriam
      
      В диких розах незаметным
      Делается крови цвет.
      Слился ветер с маршем медным,
      Словно паводок побед.
      
      Здесь недавно разливался
      Ужас ночью боевой.
      В гневе встать один пытался
      И воды просил другой.
      
      Утро. Ямы углубляют.
      Дышит раненый с трудом,
      И его благословляет
      Коршун тягостным крестом.
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Ночная свадьба
      
      Деревня глубокий покой вкушает,
      На дверях, на воротах - печать луны;
      Чуть в стороне церквушка ветшает,
      Видит о собственном прошлом сны.
      Сторож заснул, утомлен обходом,
      И пес уткнулся в собственный хвост.
      Спит старый пастор со всем приходом,
      Молчит округа, словно погост.
      
      Но откуда-то слышится шелест весел.
      
      Северо-Запад, Ютландское море,
      И деревенька приткнулась к нему.
      Странные всплески с волнами в хоре,
      Странные тени скользят сквозь тьму.
      Да, это весла! Слышна команда,
      Шлюпка разбила гребень волны,
      И странный возглас: "Avanti, Mirando!" -
      И двадцать шлюпок уже видны.
      
      Или это приплыли Народы Моря?
      
      Священник в жилище своем смиренном
      Проснулся - и сердце зашлось в груди:
      Двое в масках, изъеденных тленом,
      Стучат в окно, говорят: "Выходи".
      И предлагают исчадья ночи:
      "Мешок золотых, коль с нами пойдешь,
      Или отведаешь стали, отче".
      В руке у каждого - длинный нож.
      
      Но сталь и золото весят по-разному.
      
      "Святых на помощь надо позвать бы, -
      Коверкая честный немецкий язык,
      Гость объясняет. - Сегодня свадьба,
      Речь к новобрачным скажи, старик.
      А сразу после - надгробное слово.
      Ну, облачайся живо - мы ждем.
      Сделаешь дело - и дрыхни снова,
      Ну а покуда в церковь пойдем".
      
      Священник, дрожа, поспешает за ними.
      
      А старый храм изнутри сияет
      И музыка катится вдаль волной -
      Мощно звуча, орган потрясает
      Окрестную тьму всей скорбью земной.
      Пастора держат слева и справа,
      Бедняга молится громко в ночи:
      "Боже, не выдай меня на расправу,
      Козни Диавола расточи".
      
      И пастор вступает на порог церкви.
      
      Но тут он отпрянул: на всех скамьях -
      Мундиры, как снег в морозную зиму,
      Мундиры в сверкающих орденах,
      И свечи, как солнце, неугасимы.
      Вот генерал, а вот адмирал,
      Вот офицеры всех прочих званий
      Заполнили узкий церковный зал
      Множеством движущихся сияний.
      
      Как во сне, шагает вперед священник.
      
      И видит он: перед алтарем
      Мрачный вельможа, увядший и бледный,
      И, словно в нимбе, невеста при нем,
      Нежная, словно туман рассветный.
      Ее глаза ослабли от слез
      И тени блуждают на бледном лике -
      Это из мрака ее волос
      Алмаз огромный бросает блики.
      
      Произносит священник формулу брака.
      
      И сразу же, помня строгий приказ,
      Он перешел к похоронному слогу,
      И думал, роняя слезы из глаз,
      О милосердии, свойственном Богу.
      И речи пастора переплели
      Свадебный мирт с могильной травою,
      И двое, дети скудельной Земли,
      Окутались светом у аналоя.
      
      Шаг за шагом священник пятится к выходу.
      
      Шатает пастора меж рядов,
      "Аминь" застряло в гортани где-то,
      Едва он сделал тридцать шагов,
      Как слышит выстрел из пистолета.
      Священник темным страхом гоним -
      Как будто, бешено блудословя,
      Адские духи летят за ним
      И алчно рыкают: "Крови! Крови!"
      
      Пастор выбежал вон и упал у забора.
      
      Очнувшись, он к дьячку своему,
      Который дряхл и не прочь поспать бы,
      Плетется и повествует ему
      О страшном ночном подобии свадьбы.
      Молитвы себе бормоча под нос,
      Спешат старики по рассветному лугу,
      Где пруд лежит, как стальной поднос,
      И в нем отражаются оба друга.
      
      Старики прокрадываются в церковь.
      
      Убитая девушка у алтаря
      Лежит с раскинутыми руками.
      Играя, розовая заря
      Осыпает лицо ее лепестками.
      Разбросан по полу миртовый цвет,
      На лбу восковом - венок из соломы,
      А милосердия в мире нет,
      Зато на опыте мы знакомы
      С птицей по имени "Никогда"...
      
      И шхуну вдали качает вода.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Маленькая история
      
      В цвету боярышник стоял,
      В июньском свежем блеске,
      А я поля пересекал,
      Леса и перелески.
      
      Я мог всю Землю пересечь,
      Осилить все преграды,
      Чтоб милую к себе привлечь
      В тени густого сада.
      
      И вот соломой крытый дом
      У сада на пригорке.
      Для путников каморки в нем
      И ситцевые шторки.
      
      У входа - малый торг ведут
      Опрятные старушки,
      Вам апельсины продадут,
      А могут - просто плюшки.
      
      В саду же - гам, киосков ряд,
      Качели, карусели,
      Тир, где по яблокам палят
      Сегодняшние Телли.
      
      Мартышку водит савояр,
      По кеглям бьет катальщик,
      На розовый воздушный шар
      Глядит в экстазе мальчик.
      
      Танцоры прыгают, шаля,
      Смеются, словно дети;
      Из пестроты, из тра-ля-ля
      Вдруг вынырнула Кэти.
      
      Чуть сбился у нее платок,
      Гляжу со сладкой дрожью:
      Над волосами мотылек
      Порхает, как над рожью.
      
      Ее глаза по глубине
      Такие - хоть молись им,
      И взгляды их летят ко мне
      Красноречивей писем:
      
      "Нам помогает кутерьма -
      Ходи с людским потоком,
      К тебе я выбегу сама
      Навстречу ненароком.
      
      И я слонялся, как жулье,
      Как паренек не промах,
      То видел с матерью ее,
      То с парочкой знакомых.
      
      И вдруг - она передо мной,
      И я застыл на месте!
      Шнурочек дюйма в три длиной
      Связать нас мог бы вместе.
      
      В шатре, под взвизги скрипачей,
      Мы были лучшей парой
      И отхватили всех ловчей
      Немецкий шлейфер старый.
      
      Я пожимаю ручку Кэт
      И чувствую пожатье,
      И дымчатый сирени цвет
      Скрыл наше с ней объятье.
      
      "Останься! - я ее молю. -
      Наш день еще не прожит".
      "Нельзя, мамашу прогневлю,
      Мамаша ждать не может".
      
      "Тебя я к маме отведу,
      Но подожди заката:
      Я покажу тебе звезду,
      Где жили мы когда-то,
      
      Где породнились мы с тобой...
      И та звезда родная
      Застынет в бездне голубой,
      Детей благословляя".
      
      "Ах, милый, маму пожалей!"
      Я разомкнул объятья
      И молвил: "В темноте аллей
      У дома буду ждать я.
      
      Когда погаснут все огни,
      Ты можешь быть смелее.
      Голубка белая, рискни,
      Слети ко мне в аллею".
      
      ..............................
      
      Вот сердце екнуло в груди -
      И тень с крыльца порхнула.
      Я слышу шепот: "Погоди,
      Вдруг мама не заснула?"
      
      А в небе, где миров стада
      Шли древними путями,
      Взошла полночная звезда
      И замерла над нами.
      
      
       Лилиенкрон
      
       Маленькая баллада
      
      Высок мой шлем и звонок щит,
      Сегодня сталь их полосует,
      Сегодня арфа не звучит
      И кисть сегодня не рисует.
      
      Еще в седле последний враг,
      Но истекло мерзавца время.
      На солнце меч блеснет - и в прах
      Падет мертвец в пробитом шлеме.
      
      Я нежился у камелька,
      Когда завыла ваша стая,
      Но жила-то еще крепка,
      И вот о гриву рысака
      Я меч с улыбкой вытираю.
      
      
      
      
      
       Лилиенкрон
      
       Маленькие цветы
      
      Маленькие скромные цветочки,
      Те, чья россыпь на лугу пестреет,
      Те, что пеной окаймляют рощи,
      Собирал я по дороге к дому.
      Словно время Рая воротилось -
      На полях раскачивались травы,
      Сладко пел щегол в ольховой чаще,
      Пел он мир, великий и безгрешный,
      Для тебя и для меня.
      
      А теперь уверенной рукою
      На груди ты жемчуг поправляешь,
      Я же вспоминаю: те цветочки
      На тебе в девические годы
      Были лучше всяких украшений,
      Потому что их срывали вместе
      Я и ты.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       В альбом красавице-подруге
      
      Ты на диване пролежишь хоть вечность -
      Надушена, с блестящими ногтями.
      Тебя пленяют моды скоротечность,
      А также книжки с бурными страстями.
      Какая-то дурная бесконечность -
      Безделье, дрёма, болтовня с гостями.
      
      Когда-то рыцарь за хоругвь с кистями
      Мог вынести и раны, и увечность,
      А у тебя свое святое знамя -
      Парижский шелк, муаровая млечность.
      Чтоб выглядеть под стать журнальной даме,
      Ты переступишь через человечность,
      Пожертвуешь семьей и всеми нами,
      И хорошо, что все же временами
      Ты вновь впадаешь в сонную беспечность
      И в никуда плывешь под парусами,
      Названья коим - Спесь и Бессердечность.
      
      
       Лилиенкрон
      
       Веронезе, "Поклонение волхвов"
      
      Передо мной - великая картина,
      А рядом дамочка - весьма мила;
      На скатерти - паштет, омар, дичина,
      Вокруг - жеванье, смех и звон стекла.
      И баронесса старая мила;
      Хоть с виду вроде лысая руина,
      А трюфелей уж гору уплела.
      И в оркестровое "тра-ла-ла-ла"
      Врезается из сада крик павлина.
      
      
       Лилиенкрон
      
       Ласточка
      
      Мать на руки ребенка подхватила,
      А ласточка порхает, щебеча.
      Весна любовников соединила,
      А ласточка порхает, щебеча.
      Мужчины бьются - сила ломит силу,
      А ласточка порхает, щебеча.
      Три пригоршни земли летят в могилу,
      А ласточка порхает, щебеча.
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Шквал
      
      Быстро к мачте, в риф надо парус взять,
      Как влитая в руке ножа рукоять,
      Поздно думать - пеньковую режь струну,
      Пусть, беснуясь, конец взлетит в вышину,
      А руль я держу.
      
      Обнимая мачту, как по любви,
      Свободной правой парус лови,
      Тяни его книзу, зубами скрипя,
      Пусть море в морду хлещет тебя.
      А руль я держу.
      
      Упаковывай риф - вот так, молодец,
      Но только это еще не конец,
      Вон якорь ерзает на цепи -
      Ползи к нему, схвати, закрепи.
      А руль я держу.
      
      Нас пучина вбирает в зеленый зев,
      Нами в небо блюет, вконец окосев,
      И опять, ненароком солнце поймав,
      Мы в хлебало хляби летим стремглав.
      Но руль я держу.
      
      Воздвигается черно-зеленый свод,
      Чтобы рухнуть массой шипящих вод,
      Восстает студенистое божество,
      Чтобы лопнуть, когда мы пронзим его.
      Но руль я держу.
      
      Обвалились на нас все воды морей,
      В клочьях пены мы, в цепях пузырей,
      Нас ввинтило в самую тьму, но вот
      Мы у порта уже, у входных ворот.
      Руль я держу.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       Генерал в отставке
      
      Ко мне опять доносится то тише,
      То громче музыка - идут войска.
      Доносит ветер, грозный стяг колыша,
      То барабан, то ржанье рысака.
      С утеса одиночества я слышу
      И канонады гул издалека.
      О память, как я от тебя завишу,
      Последняя утеха старика!
      
      Несчастье и вина в упряжке парной
      Меня влекут - два вороных одра,
      То вверх, то вниз - сквозь гам и свист бульварный,
      И эта не кончается игра,
      Я потешаю всех, как шут базарный,
      Струится кровь, а все кричат: "Ура!"
      И близких ненависть - как сон кошмарный,
      Убийственней каленого ядра.
       Лилиенкрон
       Другу
      
      В твоих глазах всегда печаль виднелась,
      И строгим было бледное лицо,
      И складка рта была уже мужскою;
      Мы, мальчики, в лесу еще робели,
      Но, там скрываясь от обычных игр,
      Людей и жизнь мы важно обсуждали.
      Я помню первого сомненья ужас,
      Когда разговорились мы о Боге,
      Я помню трепет приближенья к тайне,
      Когда мы говорили о любви.
      Так мы частенько от друзей скрывались;
      У наших ног лесной ручей катился,
      Дрозды перекликались, трелил зяблик,
      Свой крик выталкивал из глотки сокол,
      И с тишиной сливались наши души
      И в бесконечность плыли вместе с ней.
      С тех пор недаром годы миновали:
      Ты стал мужчиной и своей дорогой
      Идешь уверенно, без колебаний,
      Но вспоминаешь ли те предвечерья,
      Когда над нами шелестели буки
      И сокол реял в синей вышине?
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Пьяный
      
      Я сижу между Миной и Стиной,
      Фризскими белокурыми милашками,
      И пью грог.
      Мать ушла спать.
      Мина выходит из комнаты
      За горячей водой,
      И я тут же целую Стину.
      Стина выходит из комнаты,
      Чтобы принести бутерброд
      С анчоусами и яйцами,
      И я тут же целую Мину.
      Вот снова обе около меня,
      И правой рукой обнимаю я Стину,
      А левой, конечно же, Мину.
      Нам весело, мы смеемся.
      
      
      Стина вяжет,
      Мина листает
      Потрепанный модный журнал,
      А я болтаю о том, о сём.
      
      Снаружи беснуется крайне нахальный
      Наш добрый приятель,
      Наш друг - норд-вест.
      Волны скачут,
      Вода поднялась,
      Вода подпирает плотины,
      И капли змеятся
      По нашим стеклам.
      
      Я в ссылке, я в заточении
      На этом проклятом Богом
      Одиноком маленьком острове.
      Два броненосных фрегата
      И шесть крейсеров смотрят за мной,
      А на валах
      Стоят часовые,
      И один другому кричит,
      В рупор ладони сложив,
      Или, вернее, поет:
      "Товарищ, ты еще жив?"
      И легче мне,
      Уходит, уходит боль,
      Прижимаются нежно ко мне
      Мина и СТина,
      И я все крепче и крепче
      Их обнимаю,
      Ибо в землях гипербореев,
      Где мы живем,
      Холодно нам.
      
      Я выпил шестой стакан
      И выхожу во двор,
      И там без шапки стою,
      Вглядываясь в созвездья.
      Крошечна, подслеповата,
      Как раз надо мной
      Стоит звезда добродушия,
      
      
      Рядом - звезда похмелья.
      Рядом - звезда
      Крайней духовной умеренности.
      А кто близ нее горит,
      Пучась, грозно искрясь?
      Это гнева звезда.
      Миры - загадки,
      Наш мир - загадка загадок.
      Как приятно ветер студит мне лоб!
      Приятно, очень приятно.
      И вот я в комнате вновь,
      Вновь нордический грог: выпиваю восьмой стакан.
      "Детки, откройте мне загадку миров!" -
      Но Мина и Стина смеются.
      "Откройте, прошу,
      Откройте!"
      
      Я пью десятый стакан
      "В пляс, детки, в пляс!
      Я - ваш султан,
      Вы - грузинки мои,
      Я вас люблю,
      Ну-ка в койку со мной!
      Что? Я не могу танцевать?
      Как там сказал султан
      В "Макбете"?
      Я помню Шекспира:
      Опьяненье влечет к любви,
      Однако ноги...
      Что бишь он там сказал?
      Ну да: хотят, но не могут уже.
      Детки, держите меня,
      Крепче! -
      А я буду речь держать:
      Наш мир - поцелуев долина,
      И он же - вершина скорби,
      И он же - вода всех жидкостей,
      И он же - воздух безумия.
      Что я сказал?"
      Я сажусь.
      "Еще один грог. С Богом!
      Скука, скучища.
      Простите, детки,
      Но как вам не стыдно
      Мне говорить такое:
      Наш мир, мол, долина,
      Долина якобы скуки.
      Теперь Макбет:
      Девочки, я вас люблю,
      Ведь я - султан.
      Шкуру пантеры мне дайте!
      Рабы, рабы, сюда!
      Где эти мерзавцы? К черту!
      Отнесите меня на ложе.
      Я спать хочу.
      Так, Макбет...
      Плясать, пля-сать.
      Добрыночь.
      Я очень ус-тал.
      Добры...
      Ка-а-ак?!"
      
       Лилиенкрон
       Музыка проходит
      
      Дин-дин, бум-бум и чинг-ба-бах,
      Как будто едет падишах,
      Шумов рассыпалась орда -
      И трубы, словно в день Суда,
      И колокольцев гроздья,
      
      И бухающий бомбардон,
      И мужественный геликон,
      И пикколо, и корнетист,
      И барабанщик, и флейтист,
      И капитан за ними.
      
      Заносчивый, как петушок,
      Под подбородком ремешок.
      Как перевязь его стройнит!
      О Зевс! Какой серьезный вид!
      А следом - лейтенанты.
      
      Один румян и смугл второй,
      За флаг они стоят горой.
      Флаг близок, шляпы снять пора,
      До гроба мы верны, ура!
      А следом - гренадеры.
      
      У зрителей звенит в ушах -
      Таков уж гренадерский шаг,
      В округе всякое стекло
      Звенящей дрожью проняло,
      А также всех девчонок.
      
      Здесь Мина, Трина, Штина - все,
      Щека к щеке, коса к косе,
      И синь восторженных очей
      Подбадривает трубачей,
      Но музыка проходит.
      
      Динь-динь, бум-бум, бурум-бурум -
      Но все слабее этот шум,
      Вот он совсем уже далек...
      Как будто яркий мотылек,
      Порхнув, растаял в небе.
      
       Лилиенкрон
      
       Баллада соль-минор
      
      Опустошающий ночной кутеж
      Заканчивался. Розовело утро.
      Из зала воровато улизнул я,
      Где хныкали, хихикали, ворчали
      Товарищи мои, вконец раскиснув.
      Я одного из них позвал на воздух -
      Он был трезвее и моложе прочих.
      Когда мы проходили зал соседний,
      Мой юный друг увидел фортепьяно,
      Сел за него, и музыка Шопена
      Вдруг полилась - баллада соль-минор.
      Казалось: музыку в ее полете
      Поддерживали крылья опьяненья,
      И, вырастая в мощного дракона,
      Меня баллада уносила ввысь.
      Такой игры я никогда не слышал
      И потихоньку подошел к окну,
      И форточку я распахнул пошире
      В июньский целомудренный рассвет.
      В росе цветы и травы тихо спали,
      Был воздух недвижим, молчали птицы,
      Но среди этого покоя вдруг
      Я девушку у молодого клена
      Увидел - прислонилась головой
      Она к стволу, и медленные слезы
      В больших глазах стояли и срывались,
      И падали, и увлажняли пальцы,
      Которые бессильно теребили
      И комкали, и снова расправляли
      Батистовый платочек носовой.
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       * * *
      
      Есть город в дальней стороне,
      Там довелось однажды мне
      Проснуться на рассвете.
      Взглянул в окошко - ни дымка,
      И псы, и кони спят пока,
      И взрослые, и дети.
      
      Лишь фея кухни семенит -
      Годочков девяти на вид -
      Вдоль гулких тротуаров.
      Прислушивается она...
      Ага! Ей музыка слышна
      В казармах янычаров.
      
      С корзинкой трудно делать па -
      В корзинке яйца, и крупа,
      И сыр, и померанец.
      Что ж, решено - корзинку снять
      И позу нужную принять...
      И вот я вижу танец.
      
      И вот под музыку полка
      Малютка вертится, легка,
      С такой забавной прытью,
      Под первым утренним лучом,
      Не размышляя ни о чем -
      По Божьему наитью.
      
      Ерошит локоны свои -
      Примерно так же воробьи
      Ерошатся порою,
      И вдруг, корзинку подхватив,
      Бежит, куда зовет мотив,
      К сверкающему строю.
      
      В корзинке пляшут сыр, латук,
      Друг с другом яйца - стук да стук,
      А также с померанцем.
      Постой, тебя кухарка ждет!
      Но фею, как в водоворот,
      Уже уносит танцем.
      
      Я, кажется, не указал,
      Где находился тот танцзал -
      В Китае? В Аргентине?
      Да, Аргентина - рифма есть!
      Так воздадим хвалу и честь
      Малютке-балерине.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       * * *
      
      Глаза-васильки и кудри-пшеница,
      Самостоятельная девица,
      Шесть лет как-никак прожила на свете,
      Жонглирует яблоком в солнечном свете.
      Затем, увидев в углу дрова,
      На поленницу лезет - ишь какова!
      Подъем мгновенно одолевает -
      И кошка так ловка не бывает,
      И вот сидит наверху, улыбается
      И сладкое яблочко грызть собирается.
      
      Дрова вдруг дрогнули - ужас, крушение!
      Всё обвалилось сооружение.
      Напоминал сей мгновенный крах
      Оползень или лавину в горах;
      Так сбиты опытным игроком
      Все девять кеглей одним броском.
      Была во дворе тишина - и вдруг
      Всех всполошили грохот и стук.
      Мать упала без чувств и лежит в пыли -
      Слава богу, соседи на помощь пришли.
      Вот осторожно, но без промедленья
      Начинают они разбирать поленья.
      Затаив дыханье, молчат покуда:
      
      
      Что откроется? Что там скрывает груда?
      И когда верхушку они разобрали,
      Как бы сводчатый зал открылся в завале.
      Над девчонкой скрестились большие плахи,
      Защитили ее - и. забыв о страхе,
      Она хихикает - весело ей,
      И в яблоко вгрызлась до самых ушей.
      
      
      
       Омовение Лилиенкрон
      
      Безжалостно терзает наши уши
      Вояка, Мендельсона распевая.
      "О боги", - не теряя добродушья,
      Басит советник, сдавленно зевая.
      Лавандой пахнет, чаю наливая,
      Девица старая, подобье клуши,
      А маятник качается все туже,
      Он словно видит, как я изнываю.
      И мысленно я душу омываю
      В созвучьях Генделя, как в неком душе.
      
      
       Детлеф фон Лилиекрон
       * * *
      Я после праздника тебя домой
      Под странно темным небом провожаю.
      Как сквозь вуаль, неярко светят звезды,
      Напоминая тусклую латунь.
      Выходим на дорожку подъездную -
      Туннель под кронами застывших вязов;
      Товарный поезд видим слева мы,
      С усилием ползущий через поле,
      А справа домики рабочих спят.
      Из труб завода грязной полосой
      Дым неохотно тянется к востоку;
      Подобно голубому маку, пламя
      Трепещет там у доменных отдушин;
      Из корпусов угрюмых заводских
      Доносится пульс молотов и поршней,
      Неумолимый, непрерывный гул.
      Ты прижимаешься ко мне - озябла;
      Иду - и чувствую твое тепло
      И даже чувствую, как бьется сердце.
      Ты поднимаешь иногда лицо,
      И кроткие бездонные глаза
      Сквозь беспорядок листьев смотрят в небо.
      Ты всё молчишь, но если слишком крепко
      Тебя в приливе чувств я обнимаю,
      Ты слабо теребишь мое пальто.
      Ты защищаешься, я извиняюсь -
      Так наконец до виллы мы доходим.
      Два леонбергера бегут к воротам,
      Помахивая радостно хвостами,
      И на решетку лапами встают -
      Ведь госпожа цела и невредима.
      До завтра? Да. И поцелуй прощальный,
      И я промозглой ночью одинок.
      
      Что ж, на покой? О, ради бога, нет!
      Плетусь я в предрассветном полумраке,
      В котором мне видна на стеблях трав
      Тяжелая холодная роса.
      Туман ползет над лугом, и в тумане
      Подпрыгивает спутанная лошадь.
      Она сама белеса, как туман,
      Но все-таки ей хочется в конюшню.
      Из серого рождаются цвета -
      Вот красные у домика тюльпаны,
      И зелень юной липовой листвы
      Нежна, и из черемуховых гроздьев,
      Подобно пене, рвется белизна,
      И россыпь одуванчиков желтеет
      На холмиках невзрачного погоста,
      И рядом отливает сталью пруд.
      
      На холм я поднимаюсь по тропинке
      И на вершине дух перевожу.
      Внизу остались и подъем нелегкий,
      И вся в прямоугольниках равнина,
      А здесь в березах птичий звон кипит;
      Две группы сосен здесь напоминают
      Те рощи, посвященные богам,
      Где боги жертв когда-то ожидали,
      Где на ветвях шуршали, увядая,
      Венки любви и воинов венки.
      И кажется: в одной из рощ я вижу
      Перед алтарным камнем на коленях
      Болезненную девушку-подростка.
      Она о камень трется чистым лбом,
      Потом подъемлет слабыми руками
      Кувшинками наполненную чашу:
      Богиня здесь и ждет речных цветов.
      А тело девушки так некрасиво,
      Развившееся, видно, слишком быстро:
      Оно и угловато, и сутуло,
      Как будто вечный груз она несет,
      Но обессилена питаньем скудным.
      Какие чувства на ее челе?
      Быть может, это преданность богине?
      Самоотверженность? Тоска по дому?
      А может, страх перед встающим днем?
      Мне видится в другой священной роще
      Облитый бликами металла воин,
      До шлема рыжей бородой заросший -
      Он, торжествуя, поднимает к небу
      Оружие искуснейшей работы,
      Отобранное в битве у врага,
      И он трофеи посвящает богу -
      Аресу, богу Неба и Земли.
      Всё проясняется мало-помалу,
      И домики, как сказочные замки,
      В садах туманных там и сям встают
      По всей округе, вплоть до горизонта.
      
      Беззвучно утро темноту впивает,
      Но вдруг доносится с погоста звук -
      Его источника не вижу я,
      Но ясно слышу музыку хорала.
      Что ж, если Землю должен я покинуть,
      То я хотел бы стоя умереть
      На поле битвы, у разбитой пушки,
      Чтоб мертвецы вокруг меня валялись
      И солнце победителем взошло.
      Его лучи пронижут кроны буков
      И отблесками каждый лист пометят,
      И красноватая кора деревьев
      Заблещет медью ротного котла.
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       * * *
      В шорохе шлейфов и шустрых ботинок
      Пары по зеркалу пола - волчком;
      Юбки мелькают, усы и колени,
      Смотрят мамаши, рассевшись рядком.
      Под хрусталем, что застыл водопадом,
      Бьются сердца оказавшихся рядом,
      Блещут браслеты и блещут заколки,
      И бриллианты - как света осколки,
      И за танцорами - словно шпионы,
      Словно любовники роз - махаоны,
      Вьются амуры - я видел, ей-ей;
      Флейты, и арфы, и скрипки, и трубы
      В юных сердцах раздувают сугубо
      Пламя страстей.
      
      Танцев король - во дворцах и сараях,
      Не на паркете - так хоть на гумне;
      Принц, голодранец, купец, студиозус,
      Бюргер, мужик, генерал на коне -
      Все восхищаются страстно тобою,
      Враг ты рутине, тупому покою,
      Ты опьяненье, которое благо,
      Ты - звуковое подобие флага,
      Девушке, даже и самой прекрасной,
      Можно ль не быть под рукой твоей властной?
      Ты - вызыватель фантазий и снов;
      Осенью, летом, зимою, весною
      Правишь веселою танцев страною, -
      Вальс, ты таков.
      
      С самой прекрасной и самой веселой
      Вновь меня кружит вальса волна.
      Стоило нам повстречаться глазами,
      Понял я вмиг: королева - она!
      Как кандалы, мои крепки объятья,
      Но не хочу их кольцо размыкать я,
      Да и она ко мне жмется, танцуя,
      Пальчики ей с благодарностью жму я
      И пожиманье ответное слышу!
      Я не испытывал радости выше -
      Радости, всё затопившей вокруг;
      Пусть королева порой уставала -
      Из-под ресниц, обнадежив, блистала
      Молния вдруг.
      
      Оттанцевали последний кераус,
      В зале - пустыня, в прихожей - гурьба,
      Фразы прощанья, подачки лакеям,
      Капоры, шали, накидки, боа.
      Далее - кони, покуда в попонах,
      И суета кучеров полусонных,
      Возгласы их, колыхание теней,
      Мы с беломраморных сходим ступеней,
      
      Но затерялся возница подруги,
      Тут-то мои пригодились услуги -
      В облачко меха укрыл я ее
      Ах, эти очи над мехом собольим,
      Солнечный май над арктическим полем,
      Счастье мое.
      
      Тебя я нежно обнимал,
      Унялся сердца бубен.
      Мрак, сквозь который мы брели,
      Был нем и беспробуден.
      
      И где заводы громоздят
      На остов - мрачный остов,
      Я отыскал твои уста -
      Жемчужный милый остров.
      
      Брели мы тихо в никуда,
      Дорогу твердо зная.
      Сначала посветлел туман,
      За ним - вода речная.
      
      В те дни и зиму, и мороз
      Весна свергала с тронов.
      Ты для меня сплела венок
      Из белых анемонов.
      
      Ты возложила мне венок
      На лоб разгоряченный,
      Тебя же увенчал восход
      Сияющей короной.
      
      Ты опиралась на меня
      И как во сне мы плыли,
      И о шумящих городах
      Давным-давно забыли.
       Лилиенкрон
       Зимняя ночь
      
      Любви не нужно обсужденье,
      Идущее давным-давно.
      Свиданья день, сердцебиенье,
      И виден снегопад в окно.
      Как славно, встретить не рискуя
      Знакомых в этом кабачке,
      Кружиться, при свечах танцуя -
      Рука в руке, щека к щеке.
      
      Как славно замедлять движенья
      И распаляться все сильней.
      Я воин - моего вторженья
      Ты страстно ждешь в стране своей.
      Мигают свечи поминутно,
      И мы - в таинственной тени.
      Идем же - комната уютна,
      Мы там останемся одни.
      
      Лакей сгибается в поклоне
      И оставляет нас вдвоем,
      А за окном - зима на троне
      В великолепии немом.
      Смолкают музыка и тосты,
      И мы воистину одни -
      Пускай следят за нами звезды,
      Но нас не выдадут они.
      
      Преодолев застежки платья,
      Я слышу: "Нет" - и, вся порыв,
      Ты мне бросаешься в объятья,
      Глаза в смятении закрыв.
      Одежды падают бессильно,
      И "нет" звучит в последний раз,
      И поцелуя горн плавильный
      Сплавляет воедино нас.
      
      Перед зарею неизбежной,
      Любовью опустошена,
      Ты спишь. Тебя лелеют нежно
      Пуховики и тишина.
      Тебя священным ореолом
      Окутал в полутьме ночник,
      И я паломником веселым
      К тебе с улыбкою приник.
      
      Выходим до зари с тобою,
      Кругом снега, куда ни глянь,
      И я несу над целиною
      Тебя, изнеженную лань,
      На край земли - до пансиона,
      И лишь у входа в теремок
      Ты размыкаешь огорченно
      Изящных пальчиков замок.
      
      Уже рассвет. Кричат вороны.
      Сквозь утреннюю полутьму
      Под соснами брести по склону
      Теперь мне надо одному.
      Прощай, вернее - до свиданья!
      Искрится океан снегов,
      Великолепно мирозданье,
      И я счастливей всех богов.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Могила крестьянина
      
      Могильщики в холодном храме
      Собрались в ожиданье мзды,
      И плитки пола под ногами
      Как будто строятся в ряды.
      
      Клубится в полумраке выдох;
      Девизы нелегко прочесть
      На гербовых холодных плитах,
      Которых девяносто шесть.
      
      Здесь в мантиях из горностая
      И в латах с головы до пят,
      От бурной жизни отдыхая,
      Владетели округи спят.
      
      И медный рыцарь почивает
      На каждой гробовой плите,
      И память рода оживает
      Ежевечерне в темноте
      
      И пишет, словно на полотнах
      Старинных неких мастеров,
      Людей, давно уже бесплотных,
      Насельников иных миров;
      
      Как трубы здешнего органа,
      Рядком, - семью, еще семью
      И все их души, покаянно
      Взывающие к алтарю.
      
      Их всех, как трубы, воедино
      Скрепила родовая связь,
      И получается картина,
      Где целый род стоит, молясь.
      
      Крестьян же кладбище убого,
      Но онемеют господа,
      Когда мужик ответит Богу
      Нелицемерно в День Суда:
      
      "Мы што? Конечно, мы не баре,
      Мы никакие не графья..."
      Но это - речи государя,
      Но это - строки жития.
      
      Мужицкой подчинялось воле
      Всё множество природных сил,
      И памятник я вижу в поле,
      Где пахарь за сохой ходил.
      
      На мраморе и на порфире
      Красуется мужицкий герб:
      Важнейшие предметы в мире -
      Мешок зерна, соха и серп.
      
      Изобразили камнерубы
      Все поколения крестьян
      Как плотно спаянные трубы,
      Как человеческий орган.
      
      Всё женское потомство - слева,
      Мужское держится правей,
      А впереди Адам и Ева,
      Владыки северных полей.
      
      А между пращуров четою
      И теми, кто от них возрос,
      Встает с хоругвию святою
      Смерть попирающий Христос.
       Лилиенкрон
      
       Прекрасные дни июня
      
      В шепоты и поцелуи
      Вслушался полночный сад.
      Ждет он полного затишья,
      Потому что ночью спят.
      А над рекой поет соловей.
      
      Утренние блики сада
      Над струящейся рекой;
      Тихо расцветают розы,
      И покой, на всём покой.
      А над рекой поет соловей.
      
      Суета богатых улиц
      И мансарда бедняка,
      Свадьбы, похороны, свадьбы,
      Жизнь струится, как река.
      А над рекой поет соловей.
      
      Мягко сумерки сереют
      Над равниной, над горой,
      И подсказывает сердце:
      Ты - дитя, а не герой.
      А над рекой поет соловей.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       Рождественская песня
      
      Послан Богом я с высот,
      Ангел, в толкотню людскую.
      Долгожданен мой приход,
      Ведь подарки всем несу я.
      
      Вижу елки всей страны
      И дары под хвойной сенью -
      Словно сбывшиеся сны,
      Словно грез осуществленье.
      
      С кнехтом Рупрехтом* ходил
      Я рождественскими днями
      И дары за ним носил
      В торбе с крепкими ремнями.
      
      В каждом доме мы дары
      В схрон упрятывали сразу,
      Чтоб рождественской игры
      Не расстроили пролазы.
      
      Мы под лестницей в тени
      Двух малюток углядели -
      Как на цыпочках они
      Всё подглядывали в щели.
      
      Рупрехт розгой замахал,
      Видя нарушенье правил,
      Но ему я встряску дал,
      Подобреть его заставил.
      
      Вновь сияет Рождество,
      Вновь подарки раздаются,
      И не сможет воровство
      Этого добра коснуться.
      
      А особо дорог том
      Пестрой сказочной окраски:
      Мы ведь лишь туда придем,
      Где слагать умеют сказки.
      
      Будь же доброй, малышня,
      Кнехт про вас не забывает,
      Снова торбу в два ремня
      Он дарами набивает.
      
      Снова сбудется мечта -
      Те же свечи, запах хвои
      И о Рождестве Христа
      То же пенье хоровое.
      
      
      *
      Кнехт (солдат) Рупрехт (Ruprecht) - персонаж немецкого фольклора: невероятно высокий, лохматый, со спутанной бородой, лицо измазано сажей, или покрыто черной маской, или раскрашено до неузнаваемости. Персонаж этот пережил долгую эволюцию. Поначалу считалось, что приходит он в латаном-перелатаном плаще до пят, с огромным мешком, в котором ни одного подарка. Мешок предназначается только для карательных целей - в него солдат прячет всех маленьких неслухов, озорников и сорванцов. Поскольку мешка для всех непослушных детей мало, плащ Рупрехта снабжен множеством карманов, используемых для тех же целей. Понятно, какой ужас охватывал ребенка при мысли, что в каком-то кармане осталось место и для него. Иногда Рупрехт одет в штаны и тулуп, они вывернуты наизнанку и все в лохмотьях. Тулуп подпоясан простыней, сам кнехт в рваной шапке и обвешан цепями и другими металлическими предметами, которыми специально гремит. Порой он подпоясывается металлической цепью, выкрашенной в красный цвет. Такая цепь на морозе покрывается инеем и выглядит весьма зловеще. Кнехт Рупрехт производит много шума. Очевидно, первоначально в руках его было оружие, которым он бряцал, однако сейчас этот персонаж использует всего лишь старые крышки от кастрюль. Если родители ребенка, к которому пришел Рупрехт, говорят, что ребенок плохо себя вел, то вместо подарка бедняга получает луковицу и вдобавок Рупрехт бьет его по рукам прутиком. От такого гостя в праздник радости мало,
      и постепенно, чтобы не портить детям рождество, Рупрехт начал добреть и уже только грозился забрать с собой самых непослушных малышей. Послушные же стали получать от него подарки. Внешний вид кнехта также менялся к лучшему: исчез, к примеру, страшный плащ с карманами, уступив место красочному кафтану. А в 16-м веке кнехт Рупрехт вообще стал помощником Санта-Николауса. С тех пор неразлучный дуэт ежегодно появляется в домах добропорядочных немцев. Санта-Николаус имеет при себе огромный мешок с подарками, а Рупрехт держит в руке пучок розог для наказания нерадивых и непослушных мальчиков и девочек. Но сегодняшним детям бояться нечего. Во время всеобщего веселья нет места страхам.
      
      
       Лилиенкрон
       И это всё?
      
      Май проблистал, и за окном
      Уже июль в венке ржаном.
      
      О счастье грезила душа,
      А жизнь текла, бурля, спеша.
      
      Кого-то в спешке вознесла, -
      Кого? Могила заросла.
      
      Вновь утро свежее встает,
      Но пряха-смерть прядет, прядет,
      
      Изо всего умея свить
      Одну-единственную нить.
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Петер Люнг
       Свободен рыбак,
       Свободен стрелок,
       И ночи мрак,
       И дюны песок,
       И море близ Хёрнума-городка
       Свободны отныне и на века.
      
      Начальник округа, Хеннинг Погвиш,
      Кулачищем по столу бухает: "Ишь,
      На Зильте снова не платят оброк.
      Поеду-ка им преподать урок,
      А если упрутся рыбные души -
      Враз обкорнаю носы и уши.
      Их наглость меня смешит:
      "Хоть в гроб, мол, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!"
      
      Погвиш на судне, в латах, с мечом,
      На меч опираясь, глядит сычом.
      Рядом, от высших церковных кругов -
      Священник Юрген - гляньте, каков:
      Радуется, потирает ручки -
      Видать, не избегнуть смутьянам взбучки.
      К дьяволу их слова:
      "Хоть в гроб, мол, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!"
      
      К Хёрнуму барка большая плывет,
      За нею - везущий воинство флот.
      Вот киль по песку борозду проскреб,
      Сходят на берег рыцарь и поп.
      За ними спрыгивают солдаты -
      Мечи наголо, громыхают латы.
      Что ж, фризы, время сказать:
      "Хоть в гроб, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!"
      
      Пер Люнг удивленно смотрит в окно:
      Под окнами дома солдат полно.
      Без стука, без спроса рыцарь с попом
      Входят уверенно в бедный дом.
      В застолье Люнга родня большая
      Расселась, скудный обед вкушая.
      Что ж, Петер, время сказать:
      "Хоть в гроб, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!"
      
      Кашляет Юрген, слегка смущен,
      А рыцарь, глумясь, отдает поклон:
      "Простите, что вас от жратвы отвлек,
      Но живо гоните сюда налог.
      Помните, смерды, про десятину,
      Не то самих продам, как скотину.
      А ваше присловье ?- дерьмо:
      "Хоть в гроб, мол, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!""
      
      Поднялся Петер, стоит, как дуб:
      "Рыцарь Хеннинг, ты слишком груб.
      С нас вовек налогов не брал никто.
      Захотелось деньжонок, а нам-то что?
      Назад плывите, горе-вояки,
      Не то осерчают мои собаки,
      И помните наши слова:
      "Хоть в гроб, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!""
      
      "Бездельник! - рыцарь хрипит в сердцах,
      И жилы вздуваются на висках. -
      Жрать свое варево не моги,
      Пока не выплатишь все долги".
      Юрген бормочет: "Так их, проклятых", -
      Прячась за мощной фигурой в латах.
      О слово, не умирай:
      "Хоть в гроб, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!"
      
      Петера взор неподвижен и дик,
      А рыцарь уже сорвался на крик:
      "Жри свое пойло, скотина, - вот!"
      И в миску с капустой смачно плюет.
      Уже не надеясь дождаться денег,
      Зовет своих воинов рыцарь Хеннинг,
      Но слышит прадедов Люнг:
      "Хоть в гроб, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!"
      
      Петер подскакивает к столу,
      Рыцаря сгреб и тащит к котлу,
      В капустный вар головой сует,
      Пока не захлебывается тот,
      А после, захлопнув его забрало,
      Рычит - и всё вокруг задрожало:
      "Хоть в гроб, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!"
      
      Юрген сомлел и лежит снопом,
      Наемники скопом штурмуют дом,
      В деревне, в дюнах, идет грабеж,
      Петера Люнга пронзает нож,
      Но Петер, даже и умирая,
      Вспомнил присловье фризского края,
      Господское слово свое:
      "Хоть в гроб, зато не холоп!
      Lewwer duad us Slaav!"
      
      
      (Примечание: слово "us" следует писать и набирать через "u" с умлаутом - двумя точками сверху.)
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Забытый солдат
      
      Никто на помощь не спешит -
      Перевязать, подать напиться.
      Вторые сутки он лежит
      В перестоявшейся пшенице.
      
      Он судорожно привстает -
      И падает в жару бредовом.
      Над ним, как рана, мак цветет,
      Качается пятном багровым.
      
      В свои последние часы
      Он между приступами боли
      Вдруг ясно слышит звон косы
      И видит родовое поле.
      
      Жнецы вплотную подошли -
      И вдруг всё кануло куда-то...
      Покой отеческой земли,
      Прими последний вздох солдата.
      
      
       Сфинкс в розах
      
      Сфинкс беломраморный в спокойной позе
      В розарии июньском отдыхает,
      А ветерок соцветья колыхает
      И сходство с флагом сообщает розе,
      И роза лапы чудища ласкает.
      
      То тени по лицу перебегают,
      А может, человеколев вздыхает
      О фараонах, опочивших в бозе?
      А может быть, гримаса предлагает
      Подумать о незаданном вопросе?
      
      А роза лапы чудища ласкает,
      Оно, однако, безучастно к розе;
      Молчит, - лишь воробьи не утихают.
      
      
      Умирающий
       От бледности дохнуло неземным,
       И все друзья завидуют, шепчась:
       "Он счастлив - ему лучше, чем живым".
       Конрад фон Фритвиц-Гаффрон
      
      Он счастлив, видя новую страну,
      И замирает: "Я не ждал такой".
      Один умрет покинутым, в плену,
      И с помпой к склепу движется другой.
      Все кумушки добрейшие вокруг
      Часами ждут и труп сопроводят,
      И вытрет очи самый верный друг,
      Чтоб перекинуться с друзьями в скат.
      
      
       Место милосердия
      
      Хлестнула молния огнистой плетью
      И в прах разбила короля дубравы,
      Который прятал в прошлые столетья
      Мадонну от охотничьей оравы.
      Блудницу не могу не пожалеть я -
      Задастая, накрашена кроваво,
      Она идет мадонне помолиться,
      Тогда как юнкер скачет, веселится,
      За Вольфхильд гонится, за бледной фрау.
      
      
       * * *
      Старушка не жилец - врачи признали,
      Но Всемогущий медлит - вот досада,
      И рядом с зеркалом в соседнем зале
      Мамаша и при ней три милых чада
      Примеривают траура детали,
      Чтоб быть на уровне в часы обряда,
      Чтоб все сказали: "Глубже нет печали,
      Для этого и зрячим быть не надо".
      
      
       Бивак
      
      Еще трещит костер, звенят бокалы,
      На плечи мрака мир возлег устало,
      И шхуна мыслей бродит как попало,
      Пока меж пальм не встанет на причале.
      
      Словцо, которое шутник проронит,
      Подхватит ветер, поле похоронит;
      Еще глоток - и в сонной дреме тонет
      Зов часовых, исполненный печали.
      
      
       * * *
      
      Ты скромник, но, на это невзирая,
      Твое желанье не осуществится,
      И все ж сосед, от зависти сгорая,
      Упорно будет на тебя коситься.
      Уж так устроена душа людская:
      Ей груш подай, хоть сеяла пшеницу,
      И если б нарядил тебя в шелка я,
      Ты захотел бы в шкуры облачиться.
      
      
       Охотничий натюрморт
      
      Шестнадцатиконечные рога
      Покрытый инеем олень подъемлет,
      Искрящемуся утру чутко внемлет
      И чует приближение врага.
      А у Дианы тетива туга
      И свора беспощадная не дремлет.
      У озерца лесного смерть приемлет
      Олень, и заливаются рога.
      
      Продрались сквозь кусты и бурелом,
      Добыча загнана, - черед гулянке,
      И служат панихиду над стервом
      Озерные русалки и жерлянки.
      
      
       * * *
      Уходит мое время, но оно,
      И уходя, мне пакостит немало,
      Хоть я в спокойной гавани давно
      И пройденное повторяю вяло.
      Но чем ржаветь у старого причала,
      Молю судьбу: да будет мне дано
      Вкусить восторгов гибельного шквала,
      Пусть даже и отправиться на дно.
      
       Little rememberance
      
      В тот вечер город утопал в метели,
      Но, к счастью, я сидел у камелька.
      Вдруг за спиной шаги прошелестели,
      Хоть я не слышал щелканья замка.
      Я перетрусил, да и в самом деле -
      Меня схватили вдруг исподтишка!
      Перед глазами зубы заблестели,
      Пахнула снегом нежная щека.
      
      
      
       * * *
      Как видно, жизнь ты взять задумал с бою
      И смотришь вдаль, сжимая дерзко рот.
      Пыль на ветру - весь остальной народ,
      Но ты бери оружие любое,
      Что по руке, - и двигайся вперед.
      Пить будешь горькое и есть гнилое,
      Но наберись терпенья: час придет,
      И будешь пить неторопливо мед
      Под деревом, посаженным тобою.
      
      
       Маршал Ньель*
      
      Большая роза желтая лежала
      На гладком черном мраморе гробницы,
      Она одна гробницу украшала.
      Но чей скелет под крышкою хранится,
      Откуда роза, как туда попала -
      Я всё забыл. Как сфинкс была гробница.
      Лишь на закате облако пылало
      Над морем, кровянистым, как кораллы.
      
      
      *Адольф Ньель (1802 - 1869) - маршал Франции и военный министр в годы правления Наполеона III (маршальское звание получил в 1859 г.). В его честь назван сорт роз.
      
      
       * * *
      
      Да, юность пламенная отпылала,
      Умолкло скрипок дикое звучанье,
      Не зря же книга Иова шептала:
      Глупцам - слова, а мудрецам - молчанье.
      Твоя весна - пленительная сказка,
      Но вешние твои отпели птицы,
      И вот процеженная речь струится,
      И вот уже привычной стала маска.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Старый генерал
      
      Напитком тем, что создает бойцов,
      Тебя когда-то Геба угостила.
      Ты видел битву, груды мертвецов
      И силе уступающую силу.
      Но повседневности раздался зов,
      Со всех сторон реальность подступила.
      Да, суета долин тебе постыла,
      Но ты-то на горе, в конце концов.
      
      
      
       На могиле
      
      За холодной уткой следом
      Пили красное вино.
      Посерело всё с рассветом,
      Задремал я в кресле, - но
      
      Оказался на могиле:
      Головы ко мне склоня,
      Великаны обступили
      Недоверчиво меня.
      
      На ладонь меня сажает
      Их король, к лицу поднес -
      И дыханию мешает
      Запах вьющихся волос.
      
      
       Лилиенкрон
       Злись, Белопенный Ганс
      
      Над городом Рунгхольтом мы проплыли:
      Давно-давно его затопили
      Волны, - но даже и в наши дни
      Злобы сдержать не хотят они,
      Стонала машина, с их буйством споря,
      И призывали жители моря:
      Злись, Белопенный Ганс!
      
      Северным морем, губящим души,
      Отъединен навеки от суши,
      В брызжущих злобой морских валах
      Покоится Фризский архипелаг.
      Тюлень на песке разлегся лениво,
      И чайка вопит в полосе прилива:
      Злись, белопенный Ганс!
      
      Недвижное до известного срока,
      Лежит на дне Мирового Потока
      Чудовище: хвост - у бразильских песков,
      Башка - у плимутских берегов.
      Полсуток жабры вбирают воду,
      Полсуток гонят вон, на свободу, -
      Злись, Белопенный Ганс!
      
      Но порой дыханье собьется с лада -
      Глубже вдохи, мощнее выдохи гада,
      Задыхаясь, хвостом ударяет он
      И опять на столетье впадает в сон,
      А на Севере в волнах этого всплеска
      Города погибают, полные блеска.
      Злись, белопенный Ганс!
      
      Рунгхольт богатый всё богатеет,
      Подобных запасов никто не имеет,
      Кажется, Рим многолюдный воскрес:
      Сирийцы несут господский портшез,
      Носильщики-мавры плавны в движеньях,
      И даже рабы - в золотых украшеньях.
      Злись, Белопенный Ганс!
      
      И всюду - на рынке, на улице шумной -
      Пьяные люди с песней безумной:
      "Ганс Белопенный, ты - тухлый пруд!"
      Но слышит пенье глубинный спрут.
      "Северный Ганс, мы тебя приручили!"
      Но спрут шевелится в донном иле.
      
      Птицы и воды - всё отдыхает,
      В тихих сандалиях Бог шагает.
      Луна проплывает среди планет,
      Смешон ей рунгхольтцев пьяный бред,
      И от Бразилии до Корнуэлла
      Морская гладь как сталь заблестела.
      Злись, Белопенный Ганс!
      
      Мир почивает, странно спокойный,
      Вдруг слышится словно посвист разбойный:
      Вздохнул, заворочался гад морской -
      И вновь на дне погрузился в покой,
      Но встали валы от его движенья,
      И неотвратимо их приближенье.
      Злись, Белопенный Ганс!
      
      Где пели гуляки в пьяном задоре -
      Сегодня пасутся жители моря.
      Люди лишь вскрикнули заодно -
      И сотнями тысяч пошли на дно.
      И Рунгхольт покоится в донном иле,
      И мы сегодня над ним проплыли...
      Злись, Белопенный Ганс!
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       * * *
      
       1
      
      Прочь, прочь, по водной колее,
      Пусть влажный взгляд в волнах плутает.
      Лишь чайка загрустит по мне,
      Но вот и чайка улетает.
      
      Крича, она туда летит,
      Где родина моя осталась,
      Где меж родных надгробных плит
      И мне покоиться мечталось.
      
      Я липу молодую тряс
      В какой-то безотчетной хватке
      И сам дрожал, в вечерний час
      Заслышав пенье куропатки,
      
      От гнева я сходил с ума,
      Изгнанье было ненавистно;
      Но вот корабль, и все шторма -
      На человека без отчизны.
      
       2
      Пески черты береговой,
      Скорее в море замаячьте,
      Белесый край земли родной...
      В слезах я прислоняюсь к мачте.
      
      Цветет сирень, порхает стриж,
      Скворчиный выводок ликует,
      Поет шарманка про Париж,
      И ветер в лоб меня целует.
      
      Подружки смотрят со смешком
      На караульного солдата,
      И на наречии моем
      У школы гомонят ребята.
      
      И в сердце шумно и тепло
      При встрече с милой стороною,
      И детство снова ожило,
      Чтоб все пути пройти со мною.
      
       Наша жизнь
      
       Это первое стихотворение, которое я написал в своей жизни.
       Д. ф. Л.
      Через лес, через луг
      Шли мы с песнями и смехом,
      Но умчались песни эхом,
      И растаял горна звук.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Смерть герцога Гандийского
      
      Что, Цезарь Борджиа, пустил ты в дело?
      Всего милей удавка или яд.
      Ты видишь окровавленное тело?
      Кто убивал? Как умирал твой брат?
      Неужто ревность к брату одолела?
      Кричит сестра... Все женщины кричат.
      Ты не стерпел соперника в инцесте?
      А может, Сфорца приступили к мести?
      
      Твой брат и герцог едет к переправе,
      А тень, коня преследуя бегом,
      Взывает к осторожности, - но брави
      За платье дергают и бьют клинком,
      Потом по горлу... Хрип. Конец расправе,
      И меньше сделалось одним врагом.
      В крови и прахе Цезаря обидчик,
      И кружится над ним домовый сычик.
      
      Позднее: к Тибру два простолюдина
      Осла с поклажей за узду ведут.
      Мертвец обвис по сторонам хребтины,
      Тут - голова и руки, ноги - тут,
      И в мусор накопившийся и в тину
      Ныряет труп, лишь пузыри идут.
      Всплывает нечто, в темноте алея -
      Камнями топят епанчу скорее.
      
      Убийцу так и не разоблачили,
      Всё знал один лишь Александр Шестой,
      Но боль он спрятал в собственной могиле,
      При жизни же молчал отец святой,
      А Цезаря убийства не тягчили.
      Или Орсини мстил? Вопрос пустой.
      О богозверь, изгой последний самый,
      В твоем гербе недаром бык упрямый.
      
      А ты, Лукреция, сестра Чезаре,
      Проклятая, - дай на тебя взгляну!
      Не поддаваясь человечьей каре,
      Бежала ты в далекую страну
      Художников, взошла на трон в Ферраре
      И вот доселе тешишь сатану
      Своею мукой. Поздно смог понять я:
      Мы, люди, рады этому проклятью.
      
      Мы, люди, наши родовые вины
      Кому-то одному вменить хотим;
      Иудиным лобзанием змеиным
      И Сплетней мы изгоя заклеймим
      И в ад столкнем, и в тучные долины
      Мы, блея ханжески, засеменим.
      Вот худшая черта людской породы,
      О ней молчат законов наших своды.
      
      Родриго-Александр, ты знал все это -
      Servus servorum, Sua Santita, -
      В веках оставшись вроде силуэта:
      Лишь контуры, в которых темнота.
      Валенсианки, дамы полусвета,
      Вануцца, Джулия... Ведем счета
      И судим Рим по правилам Альтоны,
      Однако у любви свои законы;
      Любовь остудит наш судейский пыл,
      Ведь ты своих детей и впрямь любил.
      
      Пояснения: Франческо, герцог Гандийский - старший сын Родриго Борджиа, папы Александра Шестого. Был убит при загадочных обстоятельствах. Вероятнее всего, убийство организовал его младший брат Чезаре, стремившийся стать главным наследником отца. Кроме того, сестра Франческо и Чезаре Лукреция, находившаяся в кровосмесительной связи с собственным отцом и с братом Чезаре, незадолго до убийства стала явно оказывать предпочтение Франческо, так что возможным мотивом убийства является ревность.
      Сфорца - самая знатная и влиятельная миланская семья того времени. Джованни Сфорца был первым мужем Лукреции Борджиа. Александр Шестой принудил его к разводу по причине якобы полового бессилия.
      Брави - бандиты, наемные убийцы.
      Орсини - знатный род из области Романья, смертельные враги семьи Борджиа. Один из Орсини был женат на Джулии Фарнезе, которая затем стала любовницей Александра Шестого.
      Феррара - третьим браком Лукреция была замужем за Альфонсо д"Эсте, герцогом Феррарским, и правила в Ферраре и после его смерти.
      Servus servorum - раб рабов (лат.); Sua Santita - прибл. "Святейший" (лат.) - титулы Папы Римского.
      Валенсианки - намек на то, что до переезда в Рим Александр Борджиа был архиепископом Валенсии.
      Альтона - город на севере Германии, в Шлезвиге. Стоит на Эльбе, примыкает к Гамбургу. Альтоной также называется один из районов Гамбурга.
      
       Взгляд
      
      Любовь и боль взглянули остро
      Мне в душу из прекрасных глаз.
      О вы, враждующие сестры,
      И вечность не разделит вас.
      
      
       Канарейка
      
      Дом для рабочих трещину дал,
      Надо бежать - угрожает обвал,
      Больше не держат раствор и глина,
      Тихо потрескивает древесина,
      Времени нету узлы вязать,
      Деньги да голову надо спасать.
      Старуха-швея говорит соседке:
      "Ах! Канарейка осталась в клетке!"
      Старуха бросается в дом назад,
      Но балки уже надрывно трещат,
      Расходятся швы, вылетают пробои,
      Обвал погребает всё под собою.
      Вот пыль улеглась, и видно: стена
      Из всех четырех устояла одна,
      И там, где этаж находился пятый,
      Птичка щебечет в клетке помятой,
      Висящей на уцелевшей стене,
      И пенье теряется в вышине.
      Соседка напрасно переживала:
      Портниха-то выбралась из завала.
      "Верная женщина", - шепчет народ,
      А наверху, ликуя, поет,
      Ликуя, самозабвенно поет
      Маленькая канарейка.
      
      
       В изгнании
      
      Вы говорили мне: "Не празднуй труса,
      Мужчина в бурю корабля не бросит,
      Не морщась выпьет все, что жизнь подносит,
      Не пошатнется от любого груза".
      
      Но на чужбине, в нищете
      Теряется мужская стать.
      Мне нечего отчизне дать,
      Я продал душу суете.
      
      Мне помнятся те песни, что когда-то
      С друзьями мы в восторге распевали:
      "Люби отчизну!" Песни отзвучали,
      И разумом не охватить утраты.
      
      Чтоб эту боль превозмогать,
      Трусливой бабой надо быть.
      Придите же меня добить,
      Дав дурням повод поболтать.
      
      
       Мимолетный привет Лилиенкрон
      
      1. Весна
      
      На север журавлей стремится стая,
      Их крылья - как рассветные знамена.
      В саду обители сидит, мечтая,
      Игуменья и внемлет благосклонно
      Привету с неба, что, в пространстве тая,
      С блаженного слетает небосклона.
      Проплыли... И монахиня седая
      Склонилась перед статуей Мадонны.
      
      2. Осень
      
      На полдень журавлей стремится стая,
      Их крылья - словно вечера знамена.
      В саду игуменья сидит, мечтая,
      А хора голоса соединённо,
      Из древнего притвора вылетая,
      К блаженному восходят небосклону.
      Всё стихло... И монахиня седая
      Склонилась перед статуей Мадонны.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Состарился
      
      Нес в себе весь мир ребенка
      Прежде этот старый сад,
      А сегодня дебри сада
      Манят ли ребячий взгляд?
      
      В год любви - далекой, юной -
      Был прохладен старый бор.
      Жив ли бор? К лицу ли милой,
      Как и некогда, пробор?
      
      Сад и бор - как много ливней
      С шумом падало сюда.
      И у бывшего ребенка -
      Старческая борода.
      
      
       Подкидыш
      
      Беглых родителей не возвратишь
      Блеском доверчивых черных глазенок.
      Старой вдове ты подброшен, малыш,
      Друг твоих игр - только серый котенок.
      
      Сыщики и обвинители - прочь,
      Видите - всё понимает ребенок:
      Просто давнишняя выдалась ночь
      Теплой и ласковой, словно котенок.
      
      
      Анакреонтический мотив
      
      Ты всегда таков, как есть,
      Ну и жизнь бери как есть.
      Помни: розы ждать не станут,
      Не сорвешь - они завянут,
      Не давай же под луной
      Девушке гулять одной.
      В ходе дружеского бденья
      Пей на спор, до обалденья,
      Пей до утренних лучей,
      До прихода смерти пей.
      
      Правила просты на диво,
      Но учение правдиво,
      Ведь всегда выходит так:
      Кто не выпил, тот дурак.
      Не целуешь Бланш, Сюзанну,
      Нынче Берту, завтра Анну,
      Цвету роз даешь опасть,
      Так и не понюхав всласть, -
      Что ж, катись тогда в геенну:
      Тайна неба сокровенна
      Для того, кто по Земле
      Среди пышного цветенья
      Проходил унылой тенью,
      Зря остыл, как жар в золе.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       * * *
      
      Маршал у башенного окна
      На сад пустынный взирает.
      Еще десять лет изжито сполна,
      А он всё не умирает.
      "Зачем сиянье летнего дня,
      Когда оно тяготит меня!
      
      Пустая дорога... А если бы
      Там шел солдат утомленный,
      Тем более если бы пыли клубы
      Поднял строй батальонный,
      Тем более если б полк проходил -
      Меня бы, наверно, удар хватил,
      Разбилось бы сердце, сердце".
      
      Дробь барабанов вдали слышна,
      Где тракт выходит из леса.
      Полуденным солнцем раскалена,
      Блестит штыковая завеса.
      Мимо поместья идет батальон,
      В такт колыханию ротных колонн -
      Солдатское пенье, пенье.
      
      Смятенье у маршала на душе,
      И он скрывается в доме,
      Чтоб появиться, в форме уже,
      Опять в оконном проеме.
      За десять лет изгнанья - впервой
      Блестит в петлице крест боевой -
      Крест воинской чести, чести.
      
      Равненье налево стоит батальон,
      Команде краткой внимая,
      Склоняются долу кисти знамен,
      Как будто просьба немая.
      А после трижды гремит ура,
      И эхо грохочет в чаше двора -
      Да здравствует император!
      
      И, сделав четкий полуоборот,
      Походным уходят маршем
      Под дробь барабанов колонны рот,
      Один остается маршал.
      И, вслед колыханью дальних знамен,
      В проем оконный шагает он,
      К солдатскому счастью, счастью.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       * * *
      Как во сне, поет дьячок,
      Усыпляя даже лучших.
      Пастор, тихий старичок,
      Молится за всех заблудших.
      
      По-простому, без затей,
      Гонит проповедью беса -
      На скамье резной своей
      Всхлипывает баронесса.
      
      Напоследок же - псалом
      Под органное дыханье,
      И дверной открыт проем
      В летнее благоуханье,
      И рябит, мелькает в нем
      Птиц и бабочек порханье.
      
      
       "Цитен-из-кустов"
       Цитен - знаменитый прусский
       кавалерийский генерал, любимец Фридриха II.
       За внезапность своих атак был прозван
       "Цитен-из-кустов". Позднее это выражение
       стало означать внезапную атаку вообще.
      Кусты трещат - в атаку, пора,
      Галопом в поле с криком "ура"
      Мой друг вылетает и мчится, горбясь,
      Идут наши лошади корпус в корпус,
      Расположенье врага всё ближе,
      За нами, оглядываясь, я вижу,
      Стремятся парни в красном поспеть,
      Чье приближение значит смерть.
      Чепрачные кисти, свистя, сметают
      В скачке со стеблей травы росу,
      Кони стремительно луг пролетают,
      И вот гусары уже в лесу.
      Пехота делает залп - и деру,
      Даже гасконцам не до отпору,
      Такая слава у нас, таков
      Свист леденящий наших клинков.
      
      Правда, французик один за ольхой
      Мне приготовил сюрприз плохой:
      Выстрелом пику со шлема сбило.
      Хотел он удрать, да не тут-то было,
      Желтомундирнику мой палаш
      Навеки в череп вбил "Отче наш".
      
      Исполнен приказ, перелесок взят,
      И строится на опушке отряд.
      "Все ли на месте?" - спросил мой друг
      Своих гусар, но осекся вдруг:
      С пустым седлом трубача кобыла,
      Дико всхрапнув, копытом забила.
      Беднягу нашли - убит наповал,
      В густом малиннике он лежал.
      Ранение в сердце, и крови нет,
      Лишь круглый красно-лиловый след.
      Казалось мне: при взгляде на труп
      Друга лицо на куски разбилось,
      И мертвому в бледную складку губ
      Слеза за слезой беззвучно катилась.
      
      Ты пролил слезу, над другом скорбя, -
      О, не кори за это себя!
      Коль друг погибает, а сам ты цел -
      Значит, осколок в сердце засел.
      А если падешь, себя не жалея,
      То ты в моем сердце, как в мавзолее,
      Останешься лучшим из всех гусар,
      Кого золотил походный загар.
      
      
       Хватит с него
      
      Ты на плече моем спала,
      Меня дыханием касаясь,
      По имени меня звала,
      Чему-то нежно улыбаясь.
      "Хватит с него", -
      Кто-то решил.
      
      На склоне тягостного дня
      Ты олицетворяла отдых,
      И, весь любовь, не думал я
      Уже о будущих невзгодах.
      "Хватит с него", -
      Кто-то решил.
      
      
       Тоска
      
      Шляпу старую мою
      Мне привет весны украсил -
      Серьги свежие берез.
      
      А еще не так давно
      Вешал я тебе на шляпку
      Серьги свежие берез.
      
      
       Бренность
      
      Цветет живая ограда,
      И мне видится как наяву:
      Ты стоишь по другую сторону,
      Это первое рандеву.
      
      Немало лет миновало,
      Вновь дает боярышник цвет,
      Но за ним - лишь корова старая,
      А тебя и на свете нет.
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Ворон
      
      В чистом синем небе утра
      Ворон тяжко пролетает.
      Мысли, черные, как ворон,
      Пролетают через душу.
      
      Словно ворон, неуклюже
      Через душу пролетают
      Мысли черные, чтоб кануть
      В чистом синем небе утра.
      
      
       Майская береза
      
      Была любовь. А нынче у постели
      Я в страхе видел твой бескровный рот.
      Твои глаза найти меня хотели:
      "Ты слышишь, как по лугу смерть идет?"
      
      Шумит на Троицу народ-проказник,
      Несет на шляпах веточки берез,
      И только нас обманывает праздник:
      Тебе он жар мучительный принес.
      
      У твоего склонился изголовья
      Из веточек березовых букет.
      Пусть он тебя сопроводит с любовью
      До тех ворот, отколь возврата нет.
      
      Его я срезал там, где всё знакомо,
      В том тихом загородном уголке,
      Куда порой сбегали мы из дома
      И сиживали там рука в руке.
      
      Там старая ветла стоит - защита
      От сплетников и жгучего луча;
      В березняке спокойствие разлито,
      Лишь стрекоза порхает, трепеща.
      
      Шумят потока радостные воды;
      Из гущи ржи в его калейдоскоп
      Глядит сама усталая природа
      И на ладони опирает лоб.
      
      Ты помнишь вечер: туча, тяготея
      Над всей округой, продолжала плыть,
      И в тишине ты молвила, робея:
      "А вдруг меня ты бросишь, - как мне быть?"
      
      Взгляни сквозь веток тихое качанье
      В мои глаза - тебе я не солгу:
      На туче вновь сюда ползет молчанье,
      И стали звон всё ближе на лугу.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Форпост
      
      Частенько мы непогожей ночью
      Лежим и кутаемся в шинели,
      Земля и стерня жестки.
      Потрескивая, костры догорают,
      Еще звучит разговор в палатке,
      Но сон сковал языки.
      И нас несет уже сон в объятьях
      Навстречу близкому предрассветью
      И горнам, зовущим к игре со смертью.
      
      
       Мыльный пузырь
      
      Я нес через тяжелый мрак
      Свое былое время.
      Вставал рассвет - всегдашний стяг
      Сраженья всех со всеми.
      
      Затмил созвездия восток,
      Вид сделался пространен,
      И по просторам поволок
      Свою соху крестьянин.
      
      Темнело зданье в стороне -
      Я не видал дотоле
      Таких. К нему я по стерне
      Прокрался через поле.
      
      Открылись тяжкие врата -
      В пустом и гулком зале
      Гробницы, за четой чета,
      В две линии стояли.
      
      Восьми гробов немой парад -
      Подумалось мне сразу,
      Что сдвоенный подобен ряд
      Безмолвному приказу.
      
      Девятый малый гроб стоял
      У самого порога:
      Похоже, в нем ребенок спал,
      Враг Смерти, вестник Бога.
      
      Унынье от восьми могил
      Текло волной тяжелой,
      На крышке же девятой был
      Поставлен мальчик голый
      
      Из мрамора. Он в трубку дул
      Каленой терракоты,
      К ней сферу мастер привернул
      Искуснейшей работы.
      
      В ней ясно виделась заря,
      Но это было ложью;
      Переливаясь и пестря,
      Дрожали стенки пузыря
      И заражали дрожью.
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Сто тридцать верст
      
       Лейтенанту фон Шёнау-Веру и унтер-офицеру Альбесу
      
      Отряд прикрытья в колючем буше -
      Герреро восстали, близится бой.
      Всё ближе полные ярости вопли,
      Кафры в атаку валят толпой.
      
      Они уже вломились в кустарник,
      До строя пять шагов не дошли:
      Лейтенант с пробитым стрелой коленом,
      Падая, громко скомандовал: "Пли!"
      
      До вечера он командовал четко,
      Без перевязки лежа в песке,
      И вот на закате взошла победа
      В битве, висевшей на волоске.
      
      А рана плохая, надо бы резать,
      Надо, конечно же, в лазарет,
      Но шел отряд налегке, без повозок...
      Что же, выходит, спасенья нет?
      
      "Трое, ко мне!" - скомандовал унтер,
      Носилки из ружей соорудил,
      Сто тридцать верст до тыла, и все же
      Они понесли лейтенанта в тыл.
      
      Идут они по холмам песчаным,
      Колючий буш - и опять пески,
      Идут они медленно, чуть шатаясь,
      Как старцы, - с винтовкой вместо клюки.
      
      Шатает их всё больше и больше,
      Ведь есть же силам людским предел,
      Но шаг за шагом, но шаг за шагом -
      И лагерь палаточный забелел.
      
      Требовал раненый: "Бросьте! Бросьте!" -
      Но унтер впервые не слышал команд.
      Как ровно дышится! Мы добрались,
      И, кажется, вовремя, лейтенант.
      
      
       Падение Фаэтона*
       Битва при Колине**
      Проиграна битва, войска отошли,
      Пушки уже замолкли вдали,
      Король идет утомленно
      За денщиком под крестьянский кров.
      На сене записка - лишь пара слов:
      "Падение Фаэтона".
      
      Злоба, злорадство и зависть - ах,
      Вечная троица в двух словах,
      Звериное в человеке!
      Усталый король погрузился в сон
      И вновь записку увидел он,
      Едва разомкнулись веки.
      
      Кто же посмел глумиться над ним?
      Не рано ли? Мы еще поглядим,
      Чьи флаги выше взовьются.
      Он к генералам выходит - и
      Бумажку на стол: кто хочет - смотри!
      Он шутит - и все смеются.
      
      Вовеки мы гения не поймем -
      На одиноком пути своем
      
      
      Он сам себе непонятен.
      Fredericus Rex, всегда одинок,
      Небесный пламень тебя не сжег,
      Преобразившись в звездный венок,
      И тот венок - незакатен.
      
      
      * Фаэтон - в античной мифологии сын бога Солнца Гелиоса. Попытавшись вместо отца проехать по небу на колеснице, везущей Солнце, не смог удержать коней, выпал из колесницы и утонул в Океане.
      ** Битва при Колине произошла в ходе Семилетней войны 18 июня 1757 г. между прусской армией под началом Фридриха II и австрийцами. Битву Фридрих проиграл, но сумел отступить в порядке и продолжил борьбу.
      
      
      
       Персидский мотив
      
      Зазолотилось полосами небо,
      Я увидал тебя в ростках весны.
      Тебя опутало лучами небо,
      Омыло бликами в ростках весны.
      Я слышал: било в городке четыре,
      И ясный звон кружился в ясном мире.
      Звенело птичьими речами небо,
      И поцелуй расцвел в ростках весны.
      
      
       Неизбежность
      
      К другому летят все думы твои,
      Его ты бормочешь имя.
      Твои глаза - как две полыньи,
      Когда столкнутся с моими.
      
      Чувствителен крайне этот другой,
      Сомненья его обуяли:
      Невмочь жениться, невмочь и рукой
      Махнуть на нормы морали.
      
      Дитя, огорчителен выбор твой,
      И я его не приемлю.
      Знай: время настанет, и мы с тобой
      Забудем и небо, и землю.
      
      Только для слабых женская блажь
      Имеет силу закона,
      И я не какой-то покорный паж, -
      Ни в коем разе, мадонна.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      Буду ли долго подкоп вести,
      Доверю ли всё отваге,
      Но осень еще не успеет прийти,
      Как ты уже спустишь флаги.
      
      Я подбочениваюсь - близка
      Твоя знакомая крыша.
      Ты бросишь иглу, моего конька
      Знакомую поступь слыша.
      
      Бьет у крыльца копытом конек,
      А мы в объятии таем.
      Целуясь, мы ниток твоих моток
      Тебе на шлейф намотаем.
      
      Ты испускаешь радостный стон -
      Пусть я тебя взял разбоем,
      Пусть наш поцелуй и не разрешен,
      Но тем он слаще обоим...
      
      Невыдуманные чувства, дружок,
      Не ходят в ангельских перьях.
      Даю не большой и не малый срок:
      Войди мне в сердце, проверь их.
      
      В твоем же сердце нынче другой,
      Но клин я вышибу клином.
      Опасно быть надменной такой
      С будущим господином.
      
      
      
       Голод и любовь
      
      Тункомар и Тевтелинда -
      Мало есть подобных пар.
      Фуриозна Тевтелинда,
      Он же - сонный дромедар.
      Он вещает флегматично:
      "Ты приятнее халвы".
      Та вздыхает: "Неужели
      Все мужчины таковы?"
      
      Воскресенье: для прогулки
      С превосходнейшей из дев
      Собирает он продукты,
      Лишь остатки после съев.
      Перед кельей Тевтелинды
      Ручку ей целует он.
      Мышка в келье Тевтелинды
      Натощак вкушает сон.
      
      Громоздится вкруг невесты
      Разных множество препон:
      Мать, отец, нехватка денег,
      И жених весьма смущен.
      Можно помечтать о счастье,
      Только это всё зазря:
      Не бывать соединенью
      У святого алтаря.
      
      Выход - бегство, только бегство,
      Не тянуть - скорей вперед,
      И по царству Посейдона
      Пароходик их несет.
      Ах Америка - вершина
      Счастия у них в душе!
      Там клопы судьбы враждебной
      Не кусаются уже.
      
      Глаже зеркала стелился
      Перед ними океан,
      Вдруг неведомо откуда
      Налетает ураган.
      Стонут рыбы - гладь морскую
      Ураган горою вздул.
      Возле тонущего судна
      Закипает пир акул.
      
      Тункомару с Тевтелиндой,
      Хоть и вымокшим насквозь,
      Выкарабкаться на скалы,
      Как ни странно, удалось.
      До утра предоставляет
      Им укрытье сикомор,
      Что же утром? Лишь безлюдье,
      Вспененный морской простор,
      
      Пляж с обломками кораллов,
      И представьте, господа:
      На деревьях почему-то
      Нет ни одного плода.
      Тевтелинда хочет кофе,
      Хлебца хочет Тункомар,
      Но жесток проклятый остров
      К превосходнейшей из пар.
      
      Нет ни птиц, ни черепашек,
      Ни улиток - хоть реви,
      И вступает нагло голод
      В обнищавший храм любви.
      Выхода, похоже, нету,
      Спасшимся несдобровать,
      И на нежности супруга
      Тевтелинде наплевать.
      
      Голод крепнет, вырастает
      Постепенно до небес;
      Голод, словно пиротехник,
      Подрывает политес.
      Из культурной оболочки
      Тункомар, свиреп и груб,
      Вырывается берсерком
      С пеной, капающей с губ...
      Ах! Убита Тевтелинда,
      Тункомаром сожран труп.
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      Петер Вибен, враг Дитмаршена*
      
      "Читайте пергамент: землица моя
      С прадедовских времен!"
      А власти в Мельдорфе** говорят:
      "Катись-ка ты, Петер, вон".
      И скачет Петер на белом коне
      По рынку и площадям:
      "Книга законов и меч при мне,
      Я прав своих не отдам".
      Не помогли ни книга, ни меч,
      Он скачет во весь опор.
      Летит жеребец, пытаясь сберечь
      Бока от свирепых шпор.
      
      Нищий, пытается Петер найти
      Управу на подлецов,
      Ведь есть князья, Имперский совет,
      Есть кайзер, в конце концов.
      Но строят чинуши всех степеней
      Петеру тьму препон.
      Жалко ему потраченных дней,
      И произносит он:
      "Клянусь: я себе помогу и сам!"
      И эта клятва крепка,
      И Петер летит по полям и лесам,
      Кромсая коню бока.
      
      Грязью забрызганный до бровей,
      Границу он пересек.
      Он грозно хрипит: "Землица моя!" -
      Из ножен вырвав клинок.
      К нему стекается всякий сброд,
      Охочий до грабежа,
      И он под начало его берет,
      Лишь месть в голове держа.
      Сёла и мельницы зажжены,
      Кто хочет выжить - беги;
      Красуется Петер среди шпаны,
      В крови его сапоги.
      
      Он скачет на белом своем коне
      Торговцам наперерез;
      Зеленый чепрак - и девиз под стать:
      "Опять зеленеет лес".
      На шлеме багряный плюмаж высок,
      Один на целую рать,
      Солнце, и тени, и ветерок
      Стремятся с ним поиграть.
      Его бородища наводит страх,
      Куда бы он ни попал.
      Такой бородой прославлен в веках
      Лишь царь Ашшурбанипал.
      
      Прижатый к морю, уходит он
      На корабле от врагов.
      Прибежищем стал ему Гельголанд,
      Остров морских волков.
      Отсель на кечах и кофах плывет
      Он через бурную водь
      И встречных берет в такой оборот -
      Не приведи Господь!
      
      Флагман, "Синий козел", купца
      Бьет кованым носом в бок
      И, как стекло, дробит корпуса,
      И валит матросов с ног.
      Устал Дитмаршен, низменный край,
      С него довольно невзгод,
      За Вибена взяться всерьез пора
      И дать ему укорот.
      
      Собрал Дитмаршен столько команд
      И бригов, как никогда;
      Петера Вибена на Гельголанд
      Загнали эти суда.
      Десант идет железной стопой,
      Пиратам не устоять,
      И Петер Вибен последний бой
      Решает в церкви принять.
      
      Качаются пики, и барабан
      Гремит на весь Гельголанд.
      Под небом, тяжким от облаков,
      Подходит к церкви десант.
      Подходит с тараном наперевес -
      И вскоре двери разбил.
      На колокольню Петер залез,
      Укрылся среди стропил.
      Но мушкетер подшиб кулика,
      И тело на плиты - шмяк.
      В алтарную чашу налив пивка,
      Ликует орда вояк.
      
      Домой плывет под парусом труп,
      Его встречает народ
      И за повозкой с трупом бежит
      По дамбе среди болот.
      На рынке среди ликующих толп
      Палач раздел мертвеца,
      Отсек башку, насадил на столб -
      И нет восторгам конца.
      Анна Хук бородищу Вибена рвет
      И воет: "Издох, стервец,
      А кто сыночков моих вернет?!"
      На том и действу конец.
      
      *Дитмаршен - историческая область на севере Германии, ныне часть земли Шлезвиг-Гольштейн. Несколько столетий, до середины XVI в., являлась независимой крестьянской республикой, да и позднее сохранила ряд особых прав.
      **Мельдорф - административный центр южного Дитмаршена.
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       Диалог
      
      Ту улицу отыскивал я долго
      И отыскал, и мне она предстала
      В немыслимой помпезности своей.
      Ее дворцы как мертвые молчали.
      Хоть воробьишко пролетел бы мимо,
      Хотя б котенок мимо пробежал,
      Возник бы экипаж, или лакей,
      Иль бедностью измученный шарманщик.
      Но ничего - лишь мертвенная строгость.
      Меня знобило. Мир здесь будто умер,
      Вся радость жизни умерла, казалось,
      Но лишь не зло. Живет здесь род владык,
      Которые, как все мы, также смертны,
      Которые из мерзости сует
      Наверх пробрались. Фразу лишь одну
      Они твердят: "Оставь в покое нас",
      И кажется - ряды дворцов бормочут:
      "Прочь, смрадный плебс, не прикасайся к нам,
      Мы разные - так убирайся прочь,
      Нам дела нет до бедности твоей".
      
      Я шел по гулкой улице дворцов
      И женщину я наконец увидел.
      Она несла корзину за плечами,
      Как носят их в Тюрингии, в горах.
      Смекнул я быстро, где с горянкой встречусь,
      Она ведь в каждые стучалась в двери,
      Ждала и дальше шла по тротуару,
      Ведь ничего у ней никто не брал.
      Две трети улицы пройду - и встреча.
      
      Что ж, правильно задачку я решил:
      На втиснутой между двумя дворцами
      Площадке круглой с мраморной скамьей,
      С фонтаном в виде льва в античном вкусе,
      Где над стеной акации шептались,
      Мы, будто бы давно договорившись,
      Присели у фонтана отдохнуть
      От беспощадной духоты июля.
      Меня пленила тонкость бледных черт,
      Я снять помог тяжелую корзину,
      Она стыдливо поблагодарила
      И, вытащив платочек носовой,
      Со лба смахнула крупный жемчуг пота.
      
      "Теперь скажи мне, что тебя погнало, -
      Я говорю, - на улицу такую,
      Зачем сюда носить твое шитье,
      Зачем в господские стучаться двери?
      Да ты хоть знаешь, кто здесь проживает?
      У них ведь лавки в городе свои,
      И даже слуги их надменны слишком,
      Чтоб замечать тебя. Скажи, зачем?" -
      "Не знаю - вышло так. Я всё брела -
      И оказалась тут, и попыталась
      Продать хоть что-то. Верно говоришь ты:
      Лишь покачают головой, и всё". -
      "Так сколько тебе нужно на прожитье?
      Ну, сколько за день надо заработать?" -
      "Хотя б две марки - меньше уж нельзя". -
      "И ради этого такую тяжесть
      Ты тащишь, задыхаешься под солнцем?
      А сколько заработала уже?" -
      "Ни пфеннига". - "Не может быть!" - "Ей-богу". -
      "Ну, девочка, богаче я, чем ты.
      Сегодня вот прислали мне две марки
      Всего лишь за одно стихотворенье.
      Н-да... Я его два месяца писал". -
      "Стихи? Две марки? Кто же ты?" - "Поэт". -
      "А кто такой поэт?" - "А это тот,
      Кто пишет сладкие слова для песен,
      И те слова поются. Понимаешь?" -
      "О да - поэт". - "Да, - коротко и ясно.
      Сейчас вином с тобой мы подкрепимся.
      Глянь, у меня не только пара марок -
      Я заработок дам тебе дневной,
      А сверх того - раз пятьдесят по сотне,
      Ведь на тебя смотреть душа болит.
      Но это всё с единственным условьем:
      Корзину ты в гостинице оставишь,
      Сойдешь на улицу и кликнешь дрожки,
      И мы поедем... Хочешь? Вижу - да". -
      "О господин, мне надо..." - "Помолчи.
      На черных волосах платочек красный
      Тебе к лицу. Иди вот так, как есть,
      Со мной на пристань и на пароход,
      И поплывем вдоль берегов, и где
      Звучит оркестр, где смех и реют флаги -
      Там мы сойдем на берег и станцуем.
      Взгляни в мои глаза: они не лгут.
      Ты, может, думаешь, что я хочу
      Тебя продать в бордель в Вальпараисо,
      А я хочу лишь радовать тебя.
      Идем, мы сможем всласть повеселиться,
      Хоть на денек - но из рутины прочь!" -
      "Я знаю - ты такой, как все..." - "Оставь.
      Что мне до всех? Ведь только я - поэт.
      Так что мне до людей, до их поступков,
      Их лжи, суетности и властолюбья?
      Я над слепцами этими стою -
      С их племенной и классовой борьбой,
      Со спесью каст и перебранкой партий.
      Я никому отчетом не обязан,
      Лишь сам себе слуга и господин.
      Я полностью свободен, я - владыка,
      И нет несбыточного для меня,
      Но я к источнику не наклонюсь
      Настолько, чтобы досыта напиться.
      Идем! Ты сердишься? Нет, ты смеешься!
      Я вижу: ты согласна. Так идем".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Две пары глаз
      
      Был графа Альбрехта доспех
      Тяжел от позолоты,
      И черт волок в геенну всех,
      Имевших с графом счеты.
      Удар меча - и всё, к чертям!
      Граф Альбрехт был любимцем дам,
      И всякий умилялся,
      Коль граф за лютню брался.
      
      Гостил у некой дамы он,
      Она в него влюбилась,
      Когда же граф собрался вон,
      Она в ногах забилась.
      Безумие любви поправ,
      С поклоном удалился граф,
      Но дама не сдается
      И вслед верхом несется.
      
      "Граф Альбрехт, умоляю, стой,
      Мою украл ты душу.
      Позор я вытерплю с тобой,
      Перед молвой не струшу.
      Хочу, чтоб серый твой конек
      Сквозь бури нас двоих повлек,
      Я под твоим плюмажем
      Не дамся силам вражьим".
      
      Коня граф Альбрехт осадил,
      Взглянул отнюдь не кротко.
      К себе он не пересадил
      Влюбленную красотку.
      С растрепанною бородой
      Он процедил: "Грозят бедой
      Две пары глаз - закрой их.
      Они - в твоих покоях".
      
      Графиня поняла намек,
      И дрожь ее пробила.
      Она несется наутек,
      Поворотив кобылу.
      "Теперь смирится пылкий нрав, -
      Пробормотал с ухмылкой граф
      И опустил забрало. -
      Словцо-то в цель попало".
      
      Ночь дышит жаром, словно ад,
      С ума графиню сводит.
      И вот она выходит в сад,
      Всю ночь по саду бродит.
      Заполнил граф собою тьму,
      Ей хочется к нему, к нему,
      И шепчут тропки сада:
      "Нам лишних глаз не надо".
      
      А наверху два малыша,
      Два золотоволосых,
      Во сне, размеренно дыша,
      Витают в райских грезах.
      О мать, взгляни на сыновей!
      (А кто-то говорит: "Убей".)
      Притронься к щечкам свежим!
      ("Нет - горло перережь им".)
      
      Нашелся нож в недобрый час,
      Слуга преступной воли.
      Две пары ясных детских глаз -
      Вам не раскрыться боле.
      Удар, удар - и хрип детей;
      О ад и миллион чертей,
      Огнем гееннским плюньте
      В графиню Орламюнде.
      
      Она на лошадь как была -
      В крови детей вскочила,
      И Альбрехта в полях нашла,
      И графу сообщила:
      "Нет более препон для нас,
      Погашены две пары глаз,
      Смягчи же сердца камень
      И раздели мой пламень".
      
      Граф с маху вздыбил скакуна,
      Почуяв сердца сбои,
      Но усмехнулся. "Вот те на! -
      Сказал он. - Бог с тобою!
      У нас с тобой две пары глаз -
      Я это разумел в тот раз,
      А ты внимала бесу".
      И граф помчался к лесу.
      
      Святой Григорий папой был
      Тогда во граде Риме.
      В то утро он поклоны бил,
      Твердил Христово имя.
      Но сквозь собора полутьму
      Кто робко близится к нему,
      В немой душевной муке
      Кто там ломает руки?
      
      Графиня старца видит там,
      Где свет ложится косо,
      И падает к его стопам
      В слезах, простоволоса.
      Звучат слова, полны добра:
      "Что мучает тебя, сестра?"
      И страшные признанья
      Колеблют стены зданья.
      
      И долго, долго он молчал,
      Господень раб Григорий,
      Но сверху голос зазвучал -
      То ангел пел в соборе:
      "Возрадуйся - ты прощена".
      У папы на руках она
      Оставила тревоги
      И опочила в Боге.
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       Мгновенная буря
      (виртуозная пьеса для декламаторов)
      
      Летний сад беззвучно дремлет;
      Как усталое зверье,
      По небу плетутся тучи,
      Ищут новое жилье.
      
      Рог вдали рассыпал звуки -
      Мне почти не слышен он,
      Но заволновались тучи,
      Через сад пронесся стон.
      
      Гей, ату! В испуге кроны
      Кружатся над головой,
      Гнев охватывает тучи,
      Через сад проходит вой.
      
      Плети щелкают, деревья
      Наклонились, как тростник;
      Вепрь проламывает ветки,
      А за ним - облавы рык.
      
      Вон моя подруга скачет,
      Гонит на коне зверье;
      Торжествуя, враг мой лютый
      Скачет около нее.
      
      "Потаскуха!" - глядя в небо,
      Издаю свирепый крик,
      А в ответ - злорадный хохот,
      И охота скрылась вмиг.
      
      Звуки убегают к лесу,
      Лай собак уже далек,
      И последние раскаты
      Рассыпает дальний рог.
      
      Летний сад беззвучно дремлет;
      Как усталое зверье,
      По небу плетутся тучи,
      Ищут новое жилье.
      
      
       Летом в лесу
      
      "Пятые сутки не видел еды,
      Нету работы, но вдосталь нужды,
      Не подают бродяге почти -
      "Ясно, до родины так не дойти".
      
      Зачем подмастерье бродит в лесу?
      Змеится дрожь по его лицу,
      Глаза то застынут, оцепенев,
      То в поиске бродят среди дерев.
      
      Садится солнце, вокруг тишина,
      Лишь черным дроздам пока не до сна,
      Да к шуму ольхи прислушался лес:
      В ольховых ветвях человек исчез.
      
      Веревка из бедного узелка
      Уже на шее у бедняка.
      На солнце он глянул - и камнем вниз,
      В закатных лучах на ветке повис.
      
      А вслед закату идет восход:
      Голубь бурлит, соловей поет,
      Бежит, как и прежде, жизни поток,
      И равнодушно шумит ветерок.
      
      Труп на ольхе увидал лесник,
      Веревку он перерезал вмиг
      И в город, ругая долю свою,
      Помчался скорей, чтоб вызвать судью.
      
      Щеголь-судья и жандармский конвой -
      Они выясняют, был ли разбой.
      "Самоубийца", - решает суд,
      И в город, в больницу тело везут,
      
      Чтоб без креста потом закопать
      В могиле под номером триста пять.
      Три с лишним сотни немых могил -
      Для тех, кого никто не любил.
      
      
      
       Ветер с суши
      
      Волна меж волн безмерно одинока,
      И между дюн - ветла береговая,
      И мчится ветер к морю издалёка,
      Всю бесприютность суши воспевая.
      
      По городам он прокатился шквалом
      И тихую листву наполнил шумом,
      И поминальные венки срывал он,
      Развешанные по крестам угрюмым.
      
      Он мчится прочь отсюда, через море,
      Чтоб там в прекрасных странах затеряться,
      Заснуть на травянистом косогоре -
      Как воин славный, но уставший драться.
      
      
      "Да здравствует кайзер*!"
      
      Над полем битвы пламенел закат,
      На левый фланг приказ я передал,
      А воздух раскалился от гранат,
      И каждый шепотом их проклинал.
      Как сумасшедший я коня погнал
      В кипенье взрывов, в самую середку.
      Из наших пушек вылетал металл,
      Противник же хотел заткнуть им глотку,
      И я скакал сквозь гром и гвалт, сквозь пушечную сходку.
      
      Монашек-санитар попался мне -
      Я крикнул с лошади ему о том,
      Что вряд ли выручит в таком огне
      Его повязка белая с крестом,
      Но он лишь отмахнулся, а потом,
      Сорвав шляпёнку, гаркнул хрипловато:
      "За кайзера, за кайзеровский дом!" -
      И легкий ветерок подул с заката.
      "Да! Наш старик вчера стал кайзером, ребята!"
      
      Прогрохотал салют из всех стволов -
      Неслыханный, кровавый, боевой,
      И двести пятьдесят горячих ртов
      Восторженно вопили вразнобой.
      Из тучи, пожелтевшей, словно гной,
      Взглянуло солнце января наклонно,
      И серной засветилось желтизной
      Сражение - все пушки, все колонны,
      И юные сердца бойцов стучали упоённо.
      
      Я на француза мертвого глядел,
      Лиса кружила рядом, словно вор,
      Но чистый звук внезапно пролетел,
      Сквозь адский шум прорвавшись на простор:
      Пехотных горнов четкий, стройный хор
      Звучал не так, как зыбкие фанфары.
      Чтоб Бог хранил отчизну с этих пор,
      Он звал войска к последнему удару, -
      Чтоб не пришли к нам сызнова французы и татары.
      
      Вперед, за горнами, в штыки, в штыки!
      Клинок из ножен выпрыгнул, звеня.
      Перебегают бойко огоньки
      По линии ружейного огня,
      Пронизывают воздух близ меня
      Уколами стремительными пули,
      Но волк дорвался - началась резня
      И торжествующе клыки сверкнули,
      Слабеет враг, и вот на склоне дня
      Победы нашей вьется стяг в артиллерийском гуле.
      
      
       Расставание с жизнью
      
      Влетают в сердце старое приветом
      Сиянье летнее и птичьи звоны,
      И листья в синеве небес влюблено
      Лепечут и целуются при этом.
      
      Я размышляю перед грозным шагом,
      У самого последнего порога:
      Насколько в жизни дней таких немного,
      Что остаются в сердце чистым благом!
      
      О, дайте перед проводами в землю
      Еще хоть раз припасть губами к чаше -
      Любую горечь с радостью приемлю!
      И пусть меня осудят боги ваши -
      Но те, кто боль такую же вместили,
      Как я, - они давно меня простили.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
       О страшном наводнении в ночь под Рождество 1717 года
      
      Всю неделю злые воды
      Бушевали на равнине,
      Ибо брешь пробил в плотине
      Вечный враг людского рода
      И затем, злорадства полон,
      В глубь нырнул, под шапки волн.
      
      День - как ночь: угрюмы оба,
      И, как дьявольское око,
      Все мигала одиноко
      Лютая звезда потопа.
      Ной запел и с ним сирены,
      Брызги, волны, шапки пены.
      
      Море затопило долы,
      Гибли люди и скотина,
      Смыло дамбы и плотины,
      Смыло города и села.
      Где зерно, сыры, колбасы?
      Море съело все запасы.
      
      Тех же, кто от наводненья
      Вылезал на крыши ночью,
      Пенные стегали клочья,
      Волны рушили строенья,
      И вбирала в глубь воронка
      Мать, спасавшую ребенка.
      
      Старца, ждавшего могилы,
      На одре в волнах мотало -
      Этой шлюпке не хватало
      Только мачты и ветрила,
      И, молитвенник листая,
      Старец плыл сквозь рыбьи стаи.
      
      Кораблей, погибших в шквале,
      Тяжко корпуса катились
      По кустам, об стены бились
      И в деревьях застревали,
      И пожар, взвиваясь с треском,
      Озарял их диким блеском.
      
      Вот в косом стучащем граде
      Дом стихия развалила -
      Стон вцепившихся в стропила:
      "Помогите, Бога ради!"
      Ветер бил соленой гущей
      В ноздри лошади плывущей.
      
      Не щадя гвоздей и скрепов,
      Море церковь раздирало,
      Гроб за гробом выпирало
      Из разрушившихся склепов.
      Свежий труп, скелет столетний
      Уравнялись в день последний.
      
      Волны на седьмом рассвете
      К суше колыбель пригнали,
      В ней - младенец. Не пугали
      Ни волна его, ни ветер:
      Потрясал он погремушкой,
      Кот ему служил подушкой.
      
      Тут пришел конец разливу.
      Наземь твердою стопою,
      Чтобы овладеть собою,
      Стать стремится все, что живо.
      Люди, жалостью ведомы,
      К бедствующим входят в домы.
      
      "Гляньте, дом-то как побило,
      Ну-ка там посмотрим тоже.
      Отзовитесь!" Тихо. "Боже, -
      Кто-то говорит уныло, -
      Мертвым просто нету счета..." -
      "Тихо! Там зевает кто-то!"
      
      Ну а там под одеялом
      Девочка лежит, зевая,
      И ворчливо, как большая,
      Заявляет с видом вялым:
      "На минутку прикорнула -
      Так вот жизнь и промелькнула".
      
      
       Лов рыбы
      
      Шум крыльев бабочки - и никакого
      Другого шума. Дремлют листья в кроне.
      Садовник с граблями на дальнем склоне.
      Воробышек манишку чистит снова.
      
      Вот снасть несут и ведра для улова
      Ловцы-атлеты, направляясь к тоне,
      И с белой барки на озерном лоне
      Вершится ловля, как во дни Петровы.
      
      А герцогиня вдоль черты озерной
      Идет со свитой к мраморной беседке,
      Паж держит шлейф неверною рукою.
      
      Она острит - смеется люд придворный,
      На озере трепещут карпы в сетке,
      И тает смех в бездонности покоя.
      
      
       Вечерние мечты
      
      Я вновь мечтаю обуздать рутину,
      Всегда готовую пригнать метели.
      Мечтаю, чтоб заботы отлетели,
      Чтоб добрые не иссякали вина.
      
      Чтоб все мы не топорщили щетину,
      А острословили и вкусно ели,
      Играли бы красотки на свирели,
      Плясали хоту, пели каватины.
      
      Курю кальян - такая нынче мода,
      И отгоняю, словно пчел от меда,
      Заботы все, что в черепе жужжали,
      
      И реву бури внемлю без печали,
      Как в ставни бы она ни колотила,
      И как ни содрогались бы стропила.
      
      
      
       Усталость
      
      Как-то раз по пути домой из танцзала
      На камне крошка-Маргрет отдыхала,
      Корсаж приоткрыв чуток,
      Чтобы на разгоряченное тело
      Прохлада желанная низлетела,
      Ночной ветерок.
      
      Шел там же юнкер: на шляпе лента,
      Любитель приврать с учетом момента;
      Узрел в ночи
      Камень, на нем - красотка-Маргрет,
      И в мозгу юнца - как молнии свет:
      "Ну, не молчи!"
      
      Маргрет уже задремала было,
      Но юнкера жаркий взор ощутила,
      Вскрикнула: "Ах!"
      Потом пригляделась: любезный малый...
      Оставим-ка мы их вдвоем, пожалуй,
      В сонных полях.
      
      
       Призрак
      
      Дружок мне поведал в пивном подвале:
      "Спириты вконец меня запугали,
      Побыв меж чертей в магическом круге,
      Признаюсь, домой я пришел в испуге,
      Со страху дверь захлопнул оплошно,
      А спички во тьме найти невозможно.
      Вдруг стучат! Боже мой, это кто ж явился?
      То ли пращур из пекла освободился,
      То ли кот Сатаны постучался лапой?
      Я метнулся куда-то в темень за лампой,
      Не боялся я только стенных часов.
      Дверь нащупал я, отодвинул засов
      И застыл: в дверях - соседка-милашка,
      Из одежды на ней - лишь чулки да рубашка.
      Я чего угодно ждал, но такого...
      "Заходи!" - и засов я задвинул снова.
      "Как же ты дрожишь-то, Катринхен, Боже!
      Или ты боишься призраков тоже?"
      
      
       Желтый цветок ревности
      
      Накануне он руку тихонько ей жал,
      А вечер вокруг покоем дышал.
      Ах, пес! Ах, пес!
      Сегодня она целый день смотрела,
      
      Не ты ли катишь,
      Когда же ты вышел из-за угла,
      То краска щеки ее залила.
      За все заплатишь
      Ты, пес! Ты, пес!
      
      И сегодня не скрыла вас темнота -
      Ты очи ее целовал и уста, -
      Ах, пес! Ах, пес!
      Но по-кошачьи скользит во мраке
      Моя фигура;
      Сто раз я ощупал клинка рукоять,
      Чтоб вернее тебе его в грудь вогнать,
      Служка Амура, -
      Нет, просто пес!
      
      
       Овсянка
      
      Птичка буро-золотая,
      Слышится с забора
      Песенка твоя простая -
      Вроде приговора:
      "Нико-нико-нико-никогда".
      
      Промелькнул о счастье сон
      Быстро, словно птичка.
      Хоть на миг о счастье сон
      Вороти мне, птичка!
      "Нико-нико-нико-никогда".
      
      
       Весна мимолетна
      
      Гулял весной постоялый двор,
      Плясали солдат и коммивояжер,
      Сияло небо, пела вода
      И билось сердце не как всегда.
      Хотелось в денечек такой погожий
      Дружбу свести с девчонкой пригожей.
      А вот и девчонка - в толпе мелькает
      И вмиг из души стихи высекает.
      Весна мимолетна.
      
      Вернулась она на лавку свою,
      А я уже там - соловьем пою,
      Ей предлагаю выпить вина.
      Что же, ломаться не стала она.
      Доброго нам принесли кларета,
      А для красотки - фрукты, конфеты.
      Губки надулись, будто бы споря,
      Но благодарность зажглась во взоре.
      Весна мимолетна.
      
      Книдель, мой кучер, снаружи спал,
      Но в гости красотку я тщетно звал.
      Впустую я расточал слова -
      Смеется: я, мол, не такова.
      Играла мною душа-девица -
      В итоге один уехал возница.
      В лучах рассвета рюмки блеснули -
      Тут все же мы с ней вдвоем улизнули.
      Весна мимолетна.
      
      Она была на редкость мила,
      Денег и прочего не ждала,
      А что подарю - случайно, шутя, -
      Она восторгается, как дитя.
      Мы пили с ней чаи-шоколады,
      Ходили вместе смотреть парады.
      Купил ей перчатки из лучшей кожи,
      Перо на шляпку, - и все же, все же
      Весна мимолетна.
      
      Чтоб нас не будил экипажей гром,
      Мы сняли в предместье маленький дом;
      Когда она в мир устремляла взгляд,
      То миром были домик и сад,
      Она о разлуках знать не хотела,
      Но как только лето в садах вскипело,
      Распались узы вольного брака.
      Она не стала хуже - однако
      Весна мимолетна.
      
      
       Грета и грабли
      
      Навскидку грабли, под солнцем лета
      Идет проселком вразвалку Грета.
      
      Смеется она в тишине полей,
      Ведь кто-то повис на граблях у ней.
      
      Привязан цветными лентами крепко,
      Он пляшет, как балаганный Пепка.
      
      Смешной человечек, тряпичный шут -
      Ему не порвать разноцветных пут.
      
      Прыгает Пепка и, кажется, злится,
      Но он не может освободиться.
      
      Косит он глазом, бьется, пищит,
      Но Грету только пуще смешит.
      
      О Грета, прошу, пожалей уродца,
      Пускай же он наконец сорвется!
      
      ..............................
      
      Неужто же Грета так хороша,
      Чтоб так рвалась и билась душа?
      
      
       Раскрыв объятия
      
      Всеми брошенный, скорбящий,
      Я вздыхаю в стороне.
      Злюсь на род людской пропащий,
      На себя я злюсь тем паче, -
      Девушка, приди ко мне!
      
      Распевающие птицы,
      Многоцветье по весне -
      Это все в тебе таится,
      Так позволь же обратиться,
      Закричать: "Приди ко мне!"
      
      Целомудрия хочу я,
      А любви хочу вдвойне,
      Оттого всегда грущу я;
      Утешая и врачуя,
      Девушка, приди ко мне!
      Девушка! Приди ко мне!
      
      
       После бала
      
      Вступай сюда, где темнота, -
      В карету, башмачок.
      У чалых - пена изо рта,
      Звучит бича щелчок.
      Ко мне прижалась, засыпая
      И резедой благоухая,
      Графинечка-блондинка.
      
      Открыла ночь, сойдя в ручей,
      Заката полосу,
      И с оперенья воробей
      Решил стряхнуть росу.
      Моей подружке скачка снилась,
      Но все же как-то пробудилась
      Графинечка-блондинка.
      
      Смеялся голубь, серп звенел,
      Отточенный светло,
      Барбос от ярости хрипел -
      Живое ожило.
      И восхитительно светило
      Над миром майское светило,
      Ведь в Гретна-Грин* со мной катила
      Графинечка-блондинка.
      
      
      *Гретна-Грин - шотландское местечко на границе с Англией, где уже не действовали многие ограничительные нормы брачного законодательства Англии и Уэльса и где поэтому заключалось множество браков. Самым распространенным случаем брака, заключенного в Гретна-Грин, являлся тот, когда либо жених, либо невеста, либо оба новобрачных являлись несовершеннолетними и не имели согласия родителей на свой союз.
      
      
      
      
      
      
       После свадьбы
      
      Любви начальные недели
      Прошли над нашим очагом.
      За осенью пришли метели
      И властно постучались в дом.
      
      Держу житейское кормило,
      И сколько буря ни свисти,
      Я, если надо, из могилы
      Восстану, чтоб тебя спасти.
      
      Так редко выпадает отдых,
      Лесной ручей, цветущий сад.
      Мы можем выплыть в бурных водах,
      Но мы не можем плыть назад.
      
      
      
       Непогода
      
      Неровности оконных стекол плюща,
      В них ветер вдавливается, а тучи
      Летят, как флага траурного клочья,
      Как рваный бред горячечною ночью.
      
      Тебя лишь страх толкнул в мои объятья, -
      Тебя заставил страстью запылать я.
      Листок, что в мире по ветру скитался,
      Припал к душе, да там же и остался.
      
      
       Легенда
      
      Лежал в Гефсиманском саду Господь,
      Пытаясь тоску и страх побороть.
      На учеников посмотрел Христос -
      И стало горько ему до слез:
      События грозные подступали,
      А Петр и его товарищи спали.
      Молился Христос, но ослаб опять,
      А верные все продолжали спать.
      И понял Христос, что он одинок,
      И видел скорбь его только Бог.
      Сказал Христос: "О, как тяжело..." -
      И смертный пот усеял чело.
      Тут пес безродный, живший в саду,
      Несмело приблизился ко Христу.
      К земле припадал он, хвостом вертел,
      Как будто страдальца развлечь хотел.
      Господь улыбнулся, отер глаза
      И на руки взял ледащего пса,
      И пса облек своей благодатью,
      Покуда спали верные братья.
      
      
       В юные годы
      
      Тот миг промчался неуследимо,
      Когда сквозь мир безотрадный шли мы
      С тобою, дитя восемнадцати лет,
      И вот отравлен любовный цвет.
      Зевота и ложь постучались в дверь ?-
      О, ради небес, покончим теперь!
      Светильник без масла чадит и гаснет,
      Усталый ходок в болоте завязнет.
      Пойдем своими путями оба,
      Пусть нас не коснутся ни скорбь, ни злоба,
      И так же спокойны будем, дитя,
      Случайно встретившись годы спустя.
      Поверь, дружок, утешенье близко:
      Ты встретишь кота, я - малютку-киску;
      Встретишь Ганса-гуся, родится Гансёнок,
      А при мне будет греться другой гусенок.
      Важно только, чтоб жизнь влекла и манила,
      А святош, мой друг, осмеет могила.
      Прощай, и Господь тебя благослови
      За бурные ночи нашей любви.
      Я утречком завтра еще зайду,
      А потом я, как скажет француз,perdu.
      
      
       Высоко в горах
      
      Красотка из деревни горной
      Мне как-то прилегла на грудь,
      И тут ее сморило разом.
      Капризам, хохоту, проказам
      С ней заодно пришлось уснуть.
      
      Селенье дремлет в горной чаше
      И маленькое озерцо.
      Стада ползут на полонины,
      И радугой вокруг долины
      Играет ледников кольцо.
      
      Ты человек-цветок, подружка,
      Ты - свежий, нежный эдельвейс.
      Господь хранит тебя, я знаю,
      Тебя покровом осеняя
      Из ткани голубой небес...
      
      Внезапно Катерль пробудилась,
      Сняло дремоту как рукой,
      Взлетели длинные ресницы.
      Она бормочет: "Ведь приснится
      Такая ужасть, ой-ой-ой..."
      
      Сто раз ее расцеловал я -
      Я знал, чем следует помочь
      Моей встревоженной голубке,
      И вот уже искрятся зубки...
      Дурные сны, подите прочь.
      
      
       Ночь любви
      
      Я ласково разжал объятья,
      Кольцо твоих любимых рук.
      В твоих глазах читалось то же,
      О чем поведал сердца стук.
      
      О, посмотри на чудо ночи!
      Среди березовых ветвей,
      Среди листвы оцепеневшей
      День провожает соловей.
      
      Благоухают ветки терна
      В цветах любимейших моих.
      Сорву перед прощаньем ветку -
      Единую на нас двоих.
      
      И никого под небом ночи
      Помимо нас на свете нет,
      И от забвенья нашу радость
      Предохранит терновый цвет.
      
      
       Ricordo*
      
      Туман у леса хвойного в ногах;
      Спит березняк, в траве под ним - черника.
      Нигде ни звука - только чайка дико
      Кричит на Одиновых берегах.
      
      Но слышишь пенье ангельского лика
      Под небом золотистым в тех краях,
      Где Тициана мощь достигла пика,
      Где Цезарь укрепился в стременах?
      
      Из тени виноградного навеса
      На все глядела ты без интереса,
      
      
      Тебя тянуло в киммерийский мрак...
      Но будь же справедлива - вспомни, как
      Ты шла по ярмарке, и каждый шаг
      Встречали люди гулом: "Догаресса!"
      
      
      *Воспоминание (итал.).
      
       Праздник победы
      
      Знамена, букеты
      Плывут над толпой.
      Победные песни
      Наперебой.
      
      Могилы молчат,
      Засыхают венки.
      Руины, руины
      И вдовьи платки.
      
      В объятьях - не радость,
      А горе и боль.
      На веках - не слезы,
      А едкая соль.
      
      
       Взгляд назад
      
      Да, стоит жить, чтоб по росе студеной
      Под звуки труб пройтись в отряде конном
      И кланяться: по виду - перед троном,
      На деле же - перед своею донной.
      
      Железной лапой, что под стать грифонам,
      Сжать древко орифламмы освящённой,
      Пройти сквозь бурю и не бросить оной,
      И встряхивать плюмажем сохраненным.
      
      Но май далек и астры индевеют,
      Перо надломленное на берете,
      Снег в бороде, в ножнах клинок ржавеет.
      
      Для старика вся радость - в канцонетте,
      В том, как звенит прочувствованно слово,
      Наполнив свежестью поля Былого.
      
      
      
      
      
      
      
       Лепесток
      
      Твое письмо, дорогая,
      Вскрывал я утром в саду.
      Смотрю из письма, порхая,
      Летит лепесток.
      Летит лепесток через вешний сад,
      Он годы назад под моим поцелуем
      Упал и теперь, ветерком волнуем,
      Мчится гонцом
      Через сады, чтоб в конце пути,
      Бледнея, счастье мое поднести
      Тебе королевским венцом.
      
      
       "Я тебя любила"
      
      Сошел из сумрачного дня
      Я в полумрак и запах влаги,
      Где молча встретили меня
      Задумчивые саркофаги.
      
      Сплошь в темном серебре гробы,
      Где имена, гербы, девизы -
      В витиеватости резьбы
      Барокко древнего капризы.
      
      И я у гроба одного
      Остановился поневоле:
      Я слышал ранее, кого
      Укрыл он от житейской боли.
      
      Там юной роженицы сын
      Покоился под крышкой гроба.
      Хоть умер из двоих один,
      Но с солнцем разлучились оба.
      
      В цвету убитый снегом сад
      Мне вдруг напомнила могила.
      На крышке - никаких тирад,
      А только: "Я тебя любила".
      
      
       Весна
      
      В мою комнатушку входить не вздумай,
      Пойми: чудовищно страстен я,
      А значит, крайне опасен я.
      В мою комнатушку входить не вздумай.
      Ты возишься в кухне - звякает что-то,
      Но я отвлеку от всякой работы,
      Малютка-кокетка, -
      Схвачу тебя вроде водоворота...
      В мою комнатушку входить не вздумай.
      
      Не попадайся мне на дороге,
      Когда брожу в огороде я -
      Особенно лют на природе я,
      Не попадайся мне на дороге.
      Изящно над грядкою гнешь ты спину,
      Смеешься ты, срывая малину,
      Меня заметив:
      Ты скромного видишь во мне мужчину...
      Не попадайся мне на дороге.
      
      Не вздумай являться ко мне в беседку,
      Вредит морали дело такое,
      И скроешь едва ли дело такое.
      Не вздумай являться ко мне в беседку.
      Сама представь, вот сидим мы рядом,
      И вдруг со мной ты столкнешься взглядом,
      А ночь кидает
      То в жар, то в холод, зовет к усладам...
      Не вздумай являться ко мне в беседку.
      
      
       Ожидание
      
      В лесной тиши
      Ко мне спеши,
      Пока еще доходит звон потока
      Сквозь шум рассвета до души.
      
      Ко мне летя
      Спеши, дитя,
      Покуда песню тишины глубокой
      Не скомкал ветерок шутя.
      
      Сквозь листья крон,
      Сквозь птичий звон
      Лучи текут, а ты все не приходишь,
      Я ожиданьем сокрушен.
      
      Туман разбит,
      Весь мир блестит,
      И ты в моих объятиях смеешься,
      И жаворонок ввысь летит.
      
      
      
      
      
      
      
       Рано утром
      
      Утро ставнем в поперечной щёлке
      Защемило пальчики-иголки.
      Я, расстаться с девушкой не в силах,
      Измышляю миллионы прозвищ милых.
      
      Застывает девушка у двери,
      Нежным клятвам веря и не веря.
      Где часы? Ба, должен сам бежать я!
      Тут она в мои бросается объятья.
      
      "Ну пусти, любимый, ради бога", -
      И опять застыла у порога.
      Вот махнула на прощанье ручкой
      И возиться начала с дверною ручкой.
      
      Сняв ботинки, что весьма разумно,
      Выскользнула в коридор бесшумно.
      Я же ставень тихо открываю -
      И в лицо дохнула свежесть заревая.
      
      
       Могила Эмилии
      
      Как-то от скуки в чужой стране
      Гулять у церкви случилось мне.
      Кресты и надгробья увидел я -
      Свидетельства бывшего бытия.
      Прислушался - и кипарисы шепнули:
      "Забыты людьми те, что здесь уснули".
      Бродил я - и вдруг в удивленье застыл:
      "Могила Эмилии" - текст гласил;
      Ни дат, ни прощальных слов, ни фамилии -
      Одно, как подачка - "могила Эмилии".
      И горький вопрос застучал в висках:
      Так в чем виноват этот бедный прах?
      Цветы под радостным солнцем цвели,
      В цветах и в траве возились шмели,
      Но за этим камнем никто не следил,
      Бурьян его почти поглотил,
      Ржавела среди бурьяна оградка,
      На всем лежала печать упадка.
      
      И встретилась мне меж могильных плит
      Старушка ?- древнее камня на вид.
      И я спросил у старушки той,
      Кто же лежит под странной плитой?
      "Ах, сударь, все минуло как не бывало,
      А я ведь у гроба ее стояла.
      Она была проста и юна,
      Ну вот и верила всем она.
      Заезжий немец поймал ее в сети -
      Уж так хитры иноземцы эти!
      Он ей посулил женитьбу и замок,
      Богатство, прислугу, нянек и мамок,
      Когда же ее он на Рейн привез,
      Пришлось ей с неба упасть в навоз,
      Все речи его оказались обманом,
      А он - соблазнителем окаянным,
      Бедную девушку бросил вскоре,
      Вернулась она в нищете и позоре.
      Какие уж были ее года,
      Но скоро зачахла она от стыда.
      А мать хотела, чтоб мир забыл
      И дочь, и того, кто ее сгубил,
      Распорядилась она сурово -
      Чтоб были на камне только два слова:
      Могила Эмилии".
      
       На кладбище
      
      Тёк бурный день, тяжелый от дождя,
      А я один бродил в краю забвенья,
      Где разрослись над плитами могил
      С крестами вровень сорные растенья.
      
      Тёк бурный день, тяжелый от дождя,
      И в плиты вмерзшее клеймо забвенья
      Растапливалось в грозной тишине
      Глубинной теплотой Возникновенья.
      
       Ожидание
      
      На башню и арку с вратами в ней,
      На ель, что ветвями машет,
      Ложатся отсветы тех огней,
      Которые в плошках пляшут.
      
      И дама, плача, бредет по стене,
      И жалобы ветер ловит:
      "Коль милого призывают к войне,
      То милый не прекословит".
      
      И что ей победная песнь рожков,
      И что ей шлемов сиянье?
      Лишь странная песня летит с лугов
      И меркнет звезды мерцанье.
      
      Сереет утро. Мир - как сосуд,
      Куда все муки собрали.
      На пиках милого в замок несут,
      В лугах его подобрали.
      
       Страстное утро
      
      В сером летний мир почил,
      Только я верчусь в постели.
      Хочет вырваться из жил
      Кровь, спокойная доселе.
      
      Распростертый на спине
      Наподобие распятья,
      Я зову: "Приди ко мне,
      Упади в мои объятья".
      
      Я во дворик выхожу.
      Ночь стоит - длинней столетья.
      Жалобную речь держу
      Я к траве под росной сетью.
      
      О Судьба, я сам не свой,
      Пусть же шелком путь мой ляжет,
      Пусть же Случай, клоун твой,
      Флагом ярмарочным машет.
      
      Холодок лежит в саду,
      Благосклонно освежая.
      Осторожно я иду,
      Тишины не нарушая.
      
      Сойки любятся, крича;
      Знаю, Бог меня накажет,
      Но обломок кирпича
      Им ко счастью путь покажет.
      
      Стыдно! Лучше мир оставь
      Жить по собственным законам,
      Только сам Любви не славь,
      Не плыви за Купидоном.
      
      Вновь и вновь я свой ночлег
      Прерываю до рассвета.
      Облака, несите снег,
      А не то сожгу я лето.
      
      
       Фонарь
      
      Засидевшись допоздна
      В некоей усадьбе,
      Вышел, вижу - ночь темна,
      Ног не поломать бы.
      
      
      Не видать на шаг вперед,
      Лунный люк задраен.
      "Значит, Ганс с тобой пойдет", -
      Говорит хозяин.
      
      Ганс побрел за фонарем:
      Ясли, паутина,
      Старый дед и свет при нем -
      Ночи той картина.
      
      Дочка весело глядит
      На фонарный вынос.
      "Трудхен, путь меня страшит,
      Трудхен, проводи нас".
      
      Трудхен побежала в дом,
      Не сказав ни слова,
      Повязалася платком -
      И уже готова.
      
      Как она была мила
      При фонарном свете!
      Вышли мы - и всюду мгла,
      Мы одни на свете.
      
      Старый Ганс бежит рысцой,
      И покорно следом,
      Как ягнята за овцой,
      Мы спешим за дедом.
      
      Где над поворотом бук
      Древний возвышался,
      Повстречались пальцы вдруг,
      Рот ко рту прижался.
      
      Запах леса, тишина,
      Небо беспросветно,
      Точка света лишь одна
      Впереди заметна.
      
      Лиственная темнота,
      Блики - словно очи,
      И сливаются уста
      Вновь во мраке ночи.
      
      Ах, минутка, погоди,
      Задержись, минутка.
      Дедушка, иди, иди,
      С фонарем не жутко.
      
      Дед застыл, глядит во тьму,
      Щурится сердито.
      Померещились ему
      В зарослях бандиты.
      
      Выручать его пора;
      Мы к нему подкрались:
      "Слава богу, дед, ура,
      Мы не потерялись!"
      
      Мы прощаемся, дойдя.
      Наше время тает.
      И во тьме под шум дождя
      Свет мой пропадает.
      
      
      
       Воспоминание
      
      В веселой суматохе бивака
      Костры рассеивали всюду блики.
      Мы, офицеры, сидя близ костра,
      Глинтвейн тянули, на луну смотрели,
      И все слова, которые в ночи
      Произносились, ветер похищал
      И хоронил их где-то в темном поле.
      О Страсбурге вояки пели рядом,
      Я слушал их, но тут мне на плечо
      Легла ладонь. Я быстро повернулся:
      То был учитель местный. У него
      Я на постое был и с ним сдружился.
      Он с дочерью к нам на бивак пришел,
      А дочь была как яблоня в цвету,
      И цвета этого не трогал ветер.
      Старик расположился у костра,
      Ему стакан немедля протянули,
      А мы пошли осматривать бивак
      С его прелестной дочерью. Молчала
      Красавица, но шевелились губы
      И были выразительны глаза.
      Она была прекрасна меж костров,
      Когда вокруг нее плясали искры
      И черной рамой небосвод стоял.
      Когда же схватку аиста с медведем
      Изобразили ловкие солдаты,
      Она на миг прижалась, испугавшись,
      К моей груди божественным челом.
      Мы медленно пошли к костру обратно,
      Луна как раз за тучи закатилась,
      И вдалеке, на линии постов,
      Раздался, эхом затихая, выстрел.
      Да, помнится, мы шли в руке рука,
      Но вот не помню, как остановились,
      Как сблизились невольно наши лица,
      Как мне раскрылись юные уста,
      Как, отражая свет костров и звезд,
      Бездонные глаза ее блестели.
      Подвыпивший отец ее увел,
      Но долго я еще смотрел на пламя
      И боль утраты мучила меня,
      Пока мои не опустились веки.
      Мой верный друг втащил меня в шатер,
      Заботливо укрыл меня шинелью...
      Да, с той поры я обошел полмира,
      А ясно помню только эту ночь.
      
      
      
       Борьба за воду
      
      Юго-Запад Африки, вечный зной.
      За Калькфонтейном, в земле Ауб
      Скрываются за тростниковой стеной
      Ключи - отрада иссохших губ.
      "Пей, путник!" - приветно поют ключи.
      "Пей, путник, и пыльные ноги смочи
      В чистой, свежей воде".
      
      Витбои* знают цену воде,
      Три дня за воду идет резня.
      "Хотя бы каплю в такой нужде,
      А там пусть холера сожрет меня!"
      Призывные всплески слышны стрелкам
      Словно шепот: "Идите, идите к нам,
      К чистой, свежей воде".
      
      Еще атака - и снова вспять,
      Нам словно сам дьявол отпор дает.
      Нет сил уже о воде мечтать.
      Вновь штурм - и вроде бы наша берет,
      И грезятся родина, лес и луг,
      Где так мирно журчание у излук
      Чистой, свежей воды.
      
      И снова отбиты. Плавясь, как воск,
      Лежим, и губы плотно спеклись,
      Безумие тьмою вползает в мозг,
      И дышат огнем и земля, и высь.
      Русалочий слышится голосок:
      "К нам, к нам, скорее, в живой поток
      Чистой, свежей воды".
      
      "Слышу, Боже! Голос твой узнаю!" -
      Это кто-то уже рехнулся. Беда!
      "Ты зовешь нас туда, где в святом раю
      "Счастьесчастьесчастье" - журчит вода".
      А всплески смеются среди травы;
      Вот, значит, шуточки каковы
      Чистой, свежей воды.
      
      Артиллеристы мрачно молчат,
      Повсюду трупы и клочья бинтов,
      Давно истрачен последний заряд
      И Ганс Клаппербайн** танцевать готов.
      Струйки чирикают, как воробьи:
      "Омойтесь и раны омойте свои
      В чистой, свежей воде".
      
      С пулей в кишках на лютой жаре
      Три дня подряд страдает майор.
      Но нет врачей в подобной дыре,
      И слышится только русалочий хор,
      Издевкой звенящий в ушах людей:
      "Зачем так страдать? Подойдите к ней,
      К чистой, свежей воде".
      
      Сержант, с ранением тоже в живот,
      Подполз к майору и тихо хрипит:
      "Винцо во фляжке осталось - вот,
      Хлебните, оно вас чуть подкрепит".
      А ключ зовет, блестя в тростниках:
      "Вас ждет изобилие в этих песках
      Чистой, свежей воды".
      
      Майор не заплакал - не было слез;
      Он просто молвил: "Мне ни к чему.
      Напрасно ты тратил силы и полз,
      Вернись к орудию своему".
      Беспечно, как на заре бытия,
      По камешкам скачет и скачет струя
      Чистой, свежей воды.
      
      Сержант потерял сознанье. Вино
      В песке смешалось с кровью людской,
      И с жаждой боль смешалась давно,
      А в жаркой пустыне царит покой,
      И ключ в тростниках не знает забот -
      Манит и манит, зовет и зовет
      К чистой, свежей воде.
      
      Вперед! Внезапность - и враг бежит,
      И все, кто выжил, рвутся туда,
      Где в солнечных зыбких бликах лежит
      И облегченье сулит вода.
      В дыму редеющем пороховом
      Вместо лавров солдат венчает псалом
      Чистой, свежей воды.
      
      
      
       Отрубленная рука
      
      Граф Геерт Великий брал,
      Когда собирался в бой,
      Фигурку из серебра -
      Образ Мадонны с собой.
      То было ценнейшим из
      Епископских подношений:
      Исправно образ хранил
      Графа в огне сражений.
      
      Где войско графа прошло -
      Потоптаны сплошь луга,
      Но Деву сверх лат несет
      Граф, как ее слуга.
      Однажды ввязался граф
      В особенно злую рубку,
      И там у Девы снесли
      Ударом правую руку.
      
      Потом-то спаял кузнец
      Вновь серебро с серебром,
      И все-таки на руке
      Возобновлялся надлом.
      Неужто Девы любовь
      Иссякла настолько скоро?
      Надламывается рука,
      Как будто бы в знак позора.
      
      Граф едет вновь на войну,
      Кой-как фигурку скрепя,
      Но, впрочем, не на нее
      Надеясь, а на себя.
      Когда в монастырь Итцехо
      Он въехал, чтоб помолиться,
      Лучи и звуки с небес
      В гармонии стали литься.
      
      И граф бесстрашный с трудом
      Решился глаза поднять:
      Обрубок руки ему
      Являет Христова мать.
      Тихонько, как ветерок,
      Поет Пречистая Дева,
      Но понимает граф
      Значенье ее напева:
      
      "Ты хочешь ввергнуть меня
      В кровопролитье вновь -
      Для этого ли мой Сын
      Пролил когда-то кровь?
      Он кровью омыл грехи,
      Которыми ты покрылся...
      Смиренно умер мой Сын
      Затем, чтобы ты смирился".
      
      
       Серое в сером
      
      Голый и студеный март,
      Влажно-сер цветник пустынный.
      Ты один, и над тобой
      Тучи катятся лавиной.
      
      Но и юность малых сих
      С днями сходствует такими.
      Нет им помощи, и скорбь
      Тяжко катится над ними.
      
      
       Береза
      
      На книгу я взглянул. Моя рука
      Слегка прошлась по коже корешка.
      Мне вспомнились былые времена
      И девушка моя - почти жена.
      Теперь она графиня - так-то вот,
      И в замок свой она меня зовет.
      Похоже, встреча будет непростой,
      И все же поля буйный травостой
      Пересеку сегодня налегке,
      И замок замаячит вдалеке.
      
      Когда я полпути прошел уже,
      То повстречал березу на меже.
      Стоит она печальна, одинока,
      Подруга мудреца или пророка,
      Который с горечью отверг мирское
      И говорил с березой на покое.
      
      Осенним ветром сорвана листва;
      Лишь там, где золотится синева,
      Дрожит, недосягаемо высок,
      Единственный оставшийся листок.
      Так реет флаг на мачте судовой,
      Просвеченный небесной синевой,
      Когда корабль, прошедший все моря,
      В родном порту бросает якоря.
      
      Вот в замке я. Вот я вхожу в салон.
      Я отдал подобающий поклон;
      Целуя руку, я помедлил чуть,
      Пытаясь на былое намекнуть,
      Но молча умолял графини взгляд,
      И понял я, что не вернуть утрат,
      И вскоре праздник восторжествовал...
      Что ж, так и надо. Жизнь есть карнавал.
      
      Иду домой, и плачет надо мною
      Дождь, невесомо-нежный, как весною.
      Из дома счастья ухожу я прочь,
      Мой шаг тяжел, в душе и в сердце - ночь.
      Вот так мы шли, тревожа воронье,
      И я за плечи обнимал ее.
      Мы шли понуро, молча, тяжело...
      Все это было, было - и прошло.
      Нас мальчик, кажется, тогда догнал;
      Конечно же, я вмиг его узнал:
      Любимый образ в нем запечатлен.
      Доверчиво мне ручку подал он.
      Вот так пройдет сквозь все мои года
      Он - тот, кто не родится никогда.
      
      Дошел я до березы. Одинок,
      Там на верхушке ждал меня листок.
      Он больше на ветру не трепетал -
      Покой туманный, тягостный настал,
      И в ранних сумерках пришел ко мне
      Свет, где-то загоревшийся в окне.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
      Колокольный звон
       Отто Юлиусу Бирбауму
      В этом городе я не бывал давно -
      Что ж, заблудиться немудрено.
      Я во время долгой своей прогулки
      В окраинные попал переулки,
      Где людишки нищую жизнь влачили.
      Нет, годы округи не изменили,
      И я, озираясь, услышал бой
      Колокольный на башенке часовой.
      
      Удивителен был тот глубокий звон:
      Разбудил мою память спавшую он.
      
      
      Окраина осталась точь-в-точь
      Такой же, как в ту июльскую ночь,
      Когда я, влюбленный, здесь ночевал,
      А колокол четверти отбивал
      До утра: четверток, еще четверток,
      А внизу - суетливый людской поток.
      
      Доходный дом - известное дело:
      Там пивнушка внизу орала и пела,
      Там всякий сомнительный сброд шнырял,
      Там Бог добродетели не поощрял;
      В таком-то притоне скорбей и зол
      Я ночь любви тем летом провел.
      
      Подруга в снах блаженных витала
      И нежно руками меня обвивала,
      И я в полусне обнимал ее -
      И счастьем полнилось забытье.
      Лились ее волосы тяжкой волной,
      Поблескивая под близкой луной.
      
      Но чуть заалел восход,
      Как ожил шум житейских забот,
      Возгласы, смех и гневные ссоры,
      Пронзительный вопль: "Полиция, воры!"
      Затопотали танцоры в пивной
      И нахлынул удушливый запах спиртной
      От рюмочных и от киосков с пивом.
      Захлестнуло окраину этим разливом,
      Но плыл сквозь чад, ничем не смущен,
      Величественный колокольный звон.
      
      Как во всем мире, так и у нас
      Стихает шум в обеденный час,
      И колокольный звон, в тишине
      Вдвойне прекрасен, приплыл ко мне.
      Четверть за четвертью - высший покой
      Над всей суетой и ложью людской.
      Но тут из неги и забытья
      Выплыла девушка - радость моя,
      Во мне проснулся вчерашний пыл,
      И я о колоколе забыл.
      Да, славная ночь была.
      
      
       Феодал
      
       Граф фон дер Виш нас всех созвал,
       Всю северную знать,
       Чтоб танцевать, и зверя бить,
       И всласть попировать.
      
      Теперь, чтоб разъехаться кто куда,
      На станции мы стоим.
      К своим хозяйствам поедем мы,
      К старинным замкам своим.
      
      Бороды, хищный изгиб носов -
      Приметна старая знать;
      Высокий рост, широкая кость,
      Господская крепкая стать.
      
      У них особый господский акцент,
      Все гласные вдвое длиннее,
      И я беседую в их кругу
      С Эллегард Вестензее.
      
      Как бушевало сердце мое,
      Когда танцевал я с ней:
      Этот бездонный цыганский взгляд
      И кудри - ночи черней!
      
      Графиня, останься! На запад глянь,
      В бескрайнюю ширь лугов:
      Нас на лов соколиный туда
      Вели раскаты рогов.
      
      Графиня, останься! Глянь на восток,
      Где высятся сосняки.
      Туда вели нас на волчий лов
      Псарей и ловчих рожки.
      
      Люблю тебя, ибо ты горда
      И не такова, как все,
      И не по-здешнему ты черна,
      Подобно всем Вестензее.
      
      Ты помнишь: сметали кони росу,
      Рассвет вставал вдалеке.
      На желтой манжете держала ты
      Сокола в колпачке.
      
      Ты помнишь: тянула цапля с болот -
      Тяжелые взмахи крыл;
      Долой колпачок! И твой сокол вмиг
      Красавицу эту сбил.
      
      О дивные игрища на заре,
      В воздухе - птичьи бои!
      Дымка лугов - как победный венец,
      И перья цапли - твои.
      
      Ты помнишь: я сокола крепко держал,
      Для этого ты слаба, -
      Чтоб ты успела на шее его
      Защелкнуть кольцо раба.
      
      Холопы* взяли рощу в кольцо,
      И, мрачное существо,
      На нас вразвалку выбежал волк.
      Бросай же пику в него!
      
      Попала? Слезай скорее с коня.
      Ах, эти ножки в росе!
      Нет-нет, никак не должна простыть
      Графиня фон Вестензее.
      
      Холопы, вспорите брюхо ему,
      Погрей же ножки в кишках!
      Да, женщина, мы и теперь таковы,
      Как были в средних веках.
      
      
      
      *Крепостное право в Северо-Восточной Германии (личная зависимость крестьян от землевладельцев) было отменено лишь в середине XIX века. При этом крестьяне освобождались практически без земли, так что после провозглашения юридической свободы их реальная зависимость от помещиков почти не уменьшилась.
      
      
       Фредегунда
      
      Как небо Италии синеока,
      Как небо полуночи кудри темны;
      Таинственна, словно звезды Востока,
      И мстительна, словно духи войны;
      
      Вся гармонична, как статуэтка,
      Словно голубка, кротка и бела,
      Чиста, как весною вербная ветка, -
      Обворожительна ты была.
      
      Но страшно вникнуть в твою природу -
      Ты деньги любила, власть и почет,
      Но всех пороков твоих колоду
      Инстинкт убийства, как козырь, бьет.
      
      Ведь ты из смердов происходила,
      Так как сумела взойти на трон?
      "Я Хильприха-короля окрутила,
      И не противился браку он".
      
      Ты помнишь ли то свое омовенье,
      Когда, не видя из-за волос,
      Ты ощутила прикосновенье
      И задала роковой вопрос:
      
      "Ландрих, проказник, ты хочешь снова?"
      И вдруг оказалось: это король.
      Стоял он, не в силах молвить ни слова,
      И на лице трепетала боль.
      
      Он ехал на лов, но судьба слепая
      Его привела пошутить с тобой.
      Король ушел, тяжело ступая
      И спотыкаясь, словно слепой.
      
      За Ландрихом-канцлером ты послала,
      Явился немедленно твой дружок.
      Зубами стуча, ты ему сказала:
      "Он нас, как бык, насадит на рог.
      
      Есть люди - они любого зарежут,
      Если им вдоволь денег дадут,
      И пусть бегут, чуть утро забрезжит.
      На нас подозрения не падут".
      
      А к деверю Зигберту, было дело,
      Убийц подослала ведь тоже ты,
      Когда ж кровавая весть прилетела,
      Велела ты петь и бросать цветы.
      
      Видя врага в короле Хильдеберте,
      Ты двух свирепых попов нашла,
      Сама им вручила орудья смерти,
      Но короля охрана спасла.
      
      А при войне с Хильдебертом - сына
      Не побоялась в седло ты взять
      И в бой сама повела дружины,
      И вражьи войска обратила вспять.
      
      Но годы спустя на твоей гробнице
      Каждую ночь сбивали шандал
      Влетавшие в церковь черные птицы -
      Покуда сам папа их не заклял.
      
      
       Три корабля веры
      
      Мария-Терезия императрица,
      Которою всякий немец гордится,
      Лишь с римской верой в мире живет,
      А прочие скоро со свету сживет.
      Евангелистов гонит она,
      Их унижают хуже скотов,
      И вся община бежать должна
      К румынам, в страну Семи Городов.
      
      В Линце, на палубе корабельной,
      Толкутся бедняги в тоске смертельной.
      Чужбина, ясно, не сват, не брат -
      Близ турка, в отрогах диких Карпат.
      Родным горам привет посылая,
      Плачут, к себе прижимают чад,
      И в неизвестность воды Дуная
      Вскорости их навсегда умчат.
      
      Лежит роса, рассвело едва,
      А с берега злые летят слова.
      Никак не дождаться подъема снастей -
      Иль мужества мало у венских властей?
      И все на судах начинают петь:
      "Господь - наш оплот, оставьте боязнь".
      Им вера позволит перетерпеть
      Все униженья, любую казнь.
      
      На берегу толкотня, хаос,
      На борт со свитой всходит профос
      И, перекрывая всеобщий стон,
      Выкрикивает угрожающе он:
      "Вы можете плыть хоть дьяволу в пасть,
      Но детей запрещается брать с собой,
      Чтоб им вместе с вами в ересь не впасть,
      Чтоб на них снизошел небесный покой".
      
      Несчастные оцепенели сперва:
      Ум не вмещал такие слова.
      А палач свое продолжает гнуть:
      "Приказ есть приказ! Немедленно в путь!"
      "Но как же мы без детей поплывем?"
      "Останетесь дома - лишь веру сменить".
      "Но вера - наш единственный дом!"
      "Ну что же, тогда и нечего ныть".
      
      Готовятся люди к вечной разлуке,
      Хоть и нет на свете страшнее муки.
      Их выбор - скитальческая юдоль,
      Поцелуй прощальный - и вечная боль.
      "Решено?" - Голоса отвечают: "Да,
      Нас Бог проверяет этой бедой".
      Исчезают в закатном свете суда,
      Лютеранский псалом гремит над водой:
      
      "Все отдай, не прекословь -
      Даже собственную кровь.
      
      Поступая с нами так,
      Не разбогатеет враг.
      
      Все именье, кровь и плоть -
      Все заменит нам Господь".
      
      
      
      
       Смерть короля Абеля
       (В болотах, 29 июня 1252 года.)
      
      Король в багряном шатре уснул,
      Мрак отягчил его очи.
      Бряцает оружием караул,
      Шагая в тумане ночи.
      
      Трещит и дымит караульный костер,
      Бормочет вода в плотине,
      Спевку затеял огромный хор
      Лягушек в ближней трясине.
      
      Тем временем собирается рать
      Вооруженных фризов.
      Абель их вольности вздумал попрать,
      Несносен подобный вызов.
      
      В повозке у них - святой Христиан,
      Скульптура фризской работы.
      За помощь сулит ему капеллан
      Не пожалеть позолоты.
      
      Святого уже золотит луна
      И грозных ратников видит,
      Но всё тишь и гладь здесь найдет она,
      Когда через сутки выйдет.
      
      Бряцает оружием караул,
      Блюдя покой господина,
      Король же безрадостным сном уснул,
      Мерещится чертовщина.
      
      Брат Эрик, мокрый, встает из ручья,
      И Абель хрипит со страхом:
      "Уйди! Искуплена кровь твоя,
      Я щедро плачу монахам".
      
      Король очнулся: "Доспех сюда!
      И живо, во весь опор
      Ко мне пусть явятся господа
      Кай Тинен и Ук Ругмоор".
      
      Вульф Боквольдт, паж, метнулся во тьму -
      Он спал у ног короля.
      Прекрасная Хейльвиг снилась ему,
      Любовь и ласку суля.
      
      В лесу они шли, от счастья дрожа,
      И птицы пели о них;
      Она обвязала шею пажа
      Петлей из кудрей своих.
      
      Два рыцаря, в латах черней угля,
      В багряном шатре стоят,
      И вертится паж вокруг короля,
      Скрепляя бранный наряд.
      
      В небе висят наподобье крестов
      Стервятники, мясо чуя.
      "Рыцари - в бой! И фризов-скотов
      Сегодня в плуг запрягу я".
      
      Король кидает клич к облакам,
      И бой на болотах начат.
      Абель весь в золоте, а по бокам
      Два черных всадника скачут.
      
      Не уставая коня хлестать,
      Вульф Боквольдт несется в свалку.
      Пора мужчиной, рыцарем стать,
      А грязных фризов не жалко.
      
      Но те, однако, дают отпор!
      А где король, господа?
      В тревоге Кай Тинен и Ук Ругмоор
      Глядят туда и сюда.
      
      Раненый Абель к плотине бредет,
      Глохнет от водного рева,
      И рады фризы, грешный народ,
      Быка завалить такого.
      
      Тот меч, который фризов губил,
      Теперь подвел властелина.
      Абеля Вессель Хуммер убил
      И бросил в прибрежную тину.
      
      Содрали грабители даже белье
      С павшего первым пажа,
      И долго горланило воронье,
      Над нежной плотью кружа.
      
      
      
      Примечание: Абель (1218 - 1252) - король Дании с 1250 г., герцог Шлезвига с 1232 г. Коронован после смерти своего брата Эрика. Считалось, что Эрика убили люди Абеля, хотя тот и поклялся в обратном. Погиб Абель во время битвы с восставшими фризами.
      
      
      
      
       Черные монахи в Шлезвиге
      
      Клюнийцы* из Санкт-Михаэля, ей-ей,
      Отнюдь не чурались рюмашки,
      И к ним из ближних монастырей
      Ходили плясать монашки.
      
      Был сам аббат танцором лихим
      И мог проплясать хоть сутки,
      Пока не сыграла братия с ним
      Уж очень ядреной шутки.
      
      Вот вновь аббата никак не найдут;
      Один монах, торжествуя,
      Бормочет: "Звоном на Страшный Суд
      Сейчас тебя призову я".
      
      На колокольню влезает он,
      Смеясь, плюет на ладони,
      И колокольчик смерти** - дон-дон -
      Зашелся в бешеном звоне.
      
      Монахи сбегаются вроде цыплят:
      "Misericordia sempiterna***".
      "Что приключилось? По ком звонят?"
      "Abbas mortuus est in taberna****".
      
      Монахи строем в город спешат -
      Таверну знают, похоже;
      За ними - пропасть духовных чад,
      Ведь развлечение все же.
      
      "Mortuus est anima*****!" - кричит
      Монах. Кадильные взмахи,
      Раскаты псалмов, - и плачут навзрыд
      Горюющие монахи.
      
      Пришел ad bordellum****** скорбный отряд
      И взял его в окруженье,
      А там этот фрукт, иначе аббат,
      В сомнительном положенье.
      
      С дородной шлюхой лежит аббат
      И с ней ничуть не чинится,
      А тут ворвались, пинают в зад...
      Что делать? Лишь подчиниться.
      
      В обитель аббата ведет толпа,
      Глумливо псалмы выводит,
      И жеребячья душа попа
      Не зря в копыта уходит.
      
      Не зря прославился Вальдемар-
      Епископ нравом сердитым:
      Аббат и монахи, и млад и стар,
      Всяк получил сто один удар
      По пяткам, то есть копытам.
      
      
      *Клюнийцы - члены крупнейшей в Х - ХIII вв. католической конгрегации с центром во франц. монастыре Клюни.
      **Колокольчик смерти - т.е. звон, сообщающий о чьей-либо смерти. Здесь о нем говорится в уменьшительно-ироническом духе.
      ***Вечное милосердие (лат.).
      ****Аббат помер в таверне (лат.).
      *****Душа мертва (лат.).
      ******В бордель (лат.).
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
      
      Беспорядки в Гамбурге, 1483
      
      Бургомистр Георг Лам, бургомистр Ханс Юбек
      На день Ганзы отправились в Любек.
      Рейтары Совета с луками, в латах
      Поехали в качестве провожатых.
      Но двое старшин заявили: "Нет,
      Останемся, - действовать должен Совет".
      
      Жил в Гамбурге бондарь Генрих Ло,
      Считавший, что в жизни ему не везло,
      Всегда недовольный, бесплодно мечтавший,
      Из-за безделицы гневом вскипавший.
      Бургомистры в отъезде, а Ло не дремлет -
      Ему смутьянов скопище внемлет,
      Бочар, на собственной бочке стоя,
      Ругает власти перед толпою.
      Как мельница, Генрих руками машет,
      Как скоморох, на бочке он пляшет:
      "Не смейте слушать градских властей,
      Которые дурят бедных людей.
      Поверьте: хоть многое нам неизвестно,
      Но с нами давно поступают нечестно,
      Богатые хлеб в Исландию шлют,
      А нам заработать на хлеб не дают.
      Голодаем только мы, простаки,
      А у них от монет трещат сундуки.
      Вот вчера послали за Эльбу скот -
      Это что, ради общества столько хлопот?
      Черта с два! Они вам брешут в лицо,
      А меж тем вздорожало вдвое мясцо.
      Скоро, скоро голод нас всех пожрет,
      Скоро смерть уже нас погонит, как скот.
      Восстанем! На слом - дворцы и амбары!
      Наш ответ - резня, грабеж и пожары!"
      
      И тут как назло бредет вереница -
      Из Бремена всё духовные лица,
      В облаченьях священники и аббат.
      Послал их бременский епископат
      С проверкой обителей женских тех,
      Где, как слышно, монахини впали в грех.
      Генрих Ло узрел церковный народ
      И в сверкании солнца с бочки орет:
      "Здорово, попы! Чего заспешили?
      Небось монашек пугнуть решили?
      Оставьте в покое серых сестер,
      Пусть лазят спокойно через забор,
      Им тоже Господь повелел любить,
      Не вечно же петь да поклоны бить.
      Они все дела втихаря вершат,
      А значит, и каре не подлежат...
      Поучим-ка этих бременцев, братцы,
      Чтоб впредь не смели сюда соваться".
      Толпа - на бременцев: "Верно! Прибьем!"
      Кто с кулаками, а кто и с копьем.
      Священникам тут весьма повезло:
      Явился патруль за Генрихом Ло.
      Приказ старшин был стражникам дан:
      Пусть сядет на цепь этот смутьян.
      Но толпам уже угомону нет -
      Они врываются и в Совет,
      Хватают старшин и тащат туда,
      Где Ло, прикованный, ждет суда.
      Члены Совета уже старики,
      Но сыплются градом на них пинки,
      В старые лица злобно плюют
      И бьют, и, похоже, вот-вот убьют.
      
      Услышав весь этот галдеж и хай,
      Бросил свою тюрьму вертухай,
      Бежит он, вопя, колыхая брюхом,
      И - шмыг в богадельню к нищим старухам,
      Где в пыльной кладовке лезет под доски,
      Каких-то старух напялив обноски.
      
      Удар за ударом, и двери - в прах,
      И Генриха Ло несут на руках.
      У бочара в глазах торжество -
      Старшин швыряют к стопам его.
      Для бочара это высшая честь,
      Слово одно - и свершится месть.
      Дрожат старшины и ждут беды,
      У каждого вырвано полбороды.
      А мимо, брезгуя мятежом,
      Идет дворянин со своим пажом.
      Он тыкает пальцем в Генриха Ло:
      "А мне ведь знакомо это мурло!
      Не хочет поганец знаться со мной,
      Однако это мой крепостной,
      Хватайте его!" Но один прыжок -
      И Ло хозяина валит с ног,
      И бьет в лицо его, насмерть бьет,
      И, весь забрызган кровью, встает,
      И голос его, как рыканье львов,
      Заполняет пространство между домов.
      "Довольно! Мы все теперь господа,
      Наши и земли, и города.
      Дома богатеев жгите дотла
      И сбросьте набатные колокола,
      Пей, нищая братия, пой, кричи!
      Несите от Гамбурга мне ключи!"
      
      И тут хоть куда потеха пошла -
      Толпа все подряд крушила и жгла,
      Пожары вставали и там, и тут,
      Разбегался в панике мирный люд.
      Безмерны смутьянов буйство и злоба,
      Но парочка баб храбрится особо,
      Геш Хешен и Гретен Майш их зовут,
      Слышны их вопли и там, и тут.
      Крушат они всё, врываясь в соборы,
      Проклинают Христа и топчут просфоры.
      Конец мирозданья, конец времен,
      Лишь рев распада со всех сторон.
      
      А на востоке поводья звенят -
      То бургомистры спешат назад.
      С уздечек пены летят клоки,
      Подкова слетела, но шпоры крепки.
      Рейтары Совета скачут по лужам -
      Всадники с жаждущим крови оружьем.
      И видно: по всем путям боковым
      Рыцари края стекаются к ним.
      В Альт-Ральштадте лошадь пала у Лама,
      Но вскоре он снова скачет упрямо.
      Он словно из меди и влит в седло.
      Не поздоровится Генриху Ло.
      Гамбург уже маячит вдали,
      И с ветром звуки до них дошли:
      Так звякает крышка котла - дзын-дзын,
      Так ведьмы поют в утробе трясин,
      Так нежить урчит в заросшем пруду,
      Так булькает жидкая сталь в аду,
      И под эти звуки видят они,
      Как Гамбург захлестывают огни.
      
      Да, много было хлопот, сует,
      Но чернь усмирил Высокий Совет:
      Что, братец, горазд убивать и жечь?
      Голову с плеч! Голову с плеч!
      "Зачинщика вздернуть, - решает суд, -
      А тело пускай вороны склюют".
      Но гильдия бондарей слезно взмолилась,
      Чтобы Совет оказал ей милость -
      Чтоб Генриху Ло башку отрубить.
      В Совете сказали: "Ну, так и быть".
      В наморднике вывели вожака -
      Боялся Совет его языка,
      И Генрих в песок уронил - ку-ку! -
      С намордником вместе свою башку.
      Уготовили злым бабенкам судьбу
      Покруче: их приковали к столбу,
      А место это огонь окружал.
      Конечно, тут праздный люд набежал,
      Стал метлами тыкать и издеваться...
      Но так повелось, куда же деваться.
      
      Добавлю еще - не зевайте, читатели:
      Когда пришли в себя обыватели,
      Плохого уже перестали ждать,
      То стали там и сям обсуждать,
      Кто поплатился за бунт головой,
      А кто, слава Богу, пока живой,
      Как все начиналось да как пошло,
      Да что там рассказывал Генрих Ло.
      Корду Хинриксену за семьдесят лет,
      Он прям и подтянут, даром что сед,
      Он блюдет закон, он добрый портной,
      Выполняет с лихвою урок дневной,
      Бургомистрам обувку делает он...
      Так вот, стоял он, людьми окружен,
      И громко, чтобы до всех дошло,
      Рассказывал им о восстанье Ло.
      Шли мимо два сыщика, как назло,
      Один - другому: "Вот так трепло,
      Он так народ взбаламутит вновь".
      Кровь постоянно, повсюду кровь
      Сыщиков делает чуть не в себе.
      Они старика хватают в толпе
      И, рыкая грозно: "С дороги, сброд!" -
      Его увлекают на эшафот,
      А там - воронья привычная речь:
      "Карр-карр, попался?! Голову с плеч!
      Голову с плеч! Голову с плеч!
      Попался?! - голову с плеч!"
      
      
      
      
       Русалка
      
      Вещает звон колоколов
      Об окончании трудов.
      Крестьянин прерывает жатву,
      Сапожник убирает дратву,
      Швея - иглу и полотно,
      Вздохнув, писец глядит в окно.
      
      У нас бывают в мае бури,
      Но этот день плывет в лазури,
      Рифмует бард "весна - нежна",
      Влюбленным парам не до сна,
      Им надо темноты дождаться,
      Чтоб в роще вязовой шептаться.
      
      Как уничтожить диссонансы,
      Что снегом засыпают май?
      Испанец практикует танцы,
      А мы бормочем: "Наливай",
      Кричим: "Живее подавай!"
      Бежит лакей. Закусок - масса,
      И жрем мы жареное мясо -
      Не лапами по-людоедски,
      А утонченно, по-немецки.
      Хвалю я радости застолья
      (Хоть деньги трачу все же с болью),
      Как славный отдых гражданина,
      Когда забыта вся рутина.
      
      Но есть блаженнее исход
      Из круга всех дневных хлопот -
      Когда гуляешь на природе,
      А мысли бродят на свободе,
      И целый мир - твои владенья.
      Обрел я мир уединенья:
      Болтал ручей, шептались буки,
      Паслись коровы у излуки
      И соловей играл на флейте -
      Ну прямо фон дер Фогельвейде:
      "Тиндарадай!"
      
      Как тихо было у ручья!
      Я растянулся на траве,
      Бродили мысли в голове
      И путались уже. В сторонке,
      Наевшись, прилегли буренки.
      С чего Гомера вспомнил я?
      Точней, мне вспомнился Ахилл:
      Его всегда я не любил
      И вычеркнул бы из поэмы.
      Его злорадство помним все мы,
      Ругательств он не выбирал,
      Покуда Гектор умирал:
      "Тебе конец! Не рвись к победам,
      Тебя отдам я трупоедам,
      И тело погребут твое
      Шакалы, черви, воронье".
      А мяснику бы вспомнить надо,
      Как подала ему Паллада
      Меч, выбитый уже из рук...
      Но всё забылось как-то вдруг,
      И Гектор умер.
      
      
      Оставил в отрочестве я
      Античный мир, но у ручья
      Стоит Пелид, мечом грозящий,
      И сам я весь в броне блестящей,
      Хоть и не числюсь во спиритах,
      Чтоб жить в эпохах знаменитых.
      Растаял Ахиллес, но вот
      Передо мною Дон Кихот,
      А дальше - целый караван:
      Лорд Байрон, Гейне, Адриан,
      Тот жив еще, а тот мертвец,
      И вслед за гением - простец,
      Поэт, художник, князь, трибун,
      И вдруг - Фриц Кеперник-бегун,
      И Цезарь, "зоркий, словно гриф",
      И, всю цепочку завершив,
      Сам Данте, сочинитель крупный,
      Однако людям недоступный
      (Я сам хотел бы стать поэтом,
      Но без толковников при этом,
      А Данте целый полк потребен -
      К примеру, Шмит и Майерлебен.)
      И вот видений больше нет,
      Рассеялся нездешний свет,
      Уютно светит лишь луна,
      Бежит по заводи волна...
      Ты глянь, о Боже! Крест Честной!
      Русалку вынесло волной!
      
      Да, дивно вылепил Господь
      Ту бледную нагую плоть.
      Русалка журавля спугнула,
      И птица тяжко потянула,
      Раскинув крыльев паруса,
      Туда, где высились леса.
      Чтоб деву разглядеть речную,
      Я к ней приблизился вплотную -
      И вот, представьте, узнаю
      Я в ней любимую свою.
      Теперь служил одеждой ей
      Струящийся поток кудрей -
      Руно стекало золотое,
      Чтоб нежно встретиться с водою.
      Была, мне помнится, она
      Когда-то чересчур скромна,
      А ныне только рук заслоны
      Скрывали грудь ее и лоно.
      "О, как ты водяницей стала?"
      Она смотрела и молчала,
      Но боль в глазах была такой,
      Что я слезу смахнул рукой.
      Она вся побледнела, сжалась
      И тихо в воду погружалась.
      Пошел я прочь от берегов,
      Но не прошел и ста шагов,
      Как обернулся и ее
      Увидел вновь под лунным светом,
      И боль души по всем приметам
      Была в ней явственно видна,
      И закричала тут она.
      
      В ужасное мгновенье это
      Военное я вспомнил лето.
      Мы брали в Чехии село,
      Нам приходилось тяжело:
      В дыму, что стлался над селом,
      За каждый сад, за каждый дом,
      За каждый хлев, амбар, чердак
      Упорно дрался австрияк.
      Там сквозь гранатные разрывы,
      Команды, горнов переливы,
      Пальбу и вой картечный злобный
      Я вдруг услышал крик подобный.
      Кричал в хлеву горящем кто-то.
      Я крикнул: "Вышибить ворота!"
      И увидал среди огня
      На привязи цепной коня,
      На нем и шерсть уже горела,
      И он кричал остервенело,
      И даже в свой последний миг
      Я буду слышать этот крик.
      
      Но Бог с ней, с бедною скотиной, -
      Людской и все-таки звериный
      Крик, разорвать способный грудь,
      Вы слышали когда-нибудь?
      Во Франции случилось это -
      Слепой от солнечного света,
      С лица стирая кровь и пот,
      Я вел своих солдат вперед.
      Та лошадь, что меня носила,
      Была уж третьей: двух убило,
      В моей руке сверкал палаш,
      И чувствовалось: день был наш.
      Мы шли к вершине высоты
      Через колючие кусты,
      Мы шли и шли - упорно, тупо,
      Минуя валуны и трупы,
      А ближе к гребню и бегом,
      Стремясь скорей сойтись с врагом.
      Но крик вдруг испугал меня.
      Я тут же соскочил с коня
      И сквозь кусты туда помчался,
      Откуда дикий крик раздался.
      О, помоги мне, Боже Святый!
      Мой друг, разорванный гранатой,
      Лежал там дымом прокопчен.
      В сознанье оставался он.
      Ком внутренностей пёр из раны...
      Друг лихорадочно и странно
      Взглянул - и понял я по взгляду,
      Что дружбе долг отдать мне надо,
      И не колеблясь взвел курок,
      Но выручил всевышний Бог,
      Не оказал тогда я другу
      Такую страшную услугу:
      Он лишь прерывисто вздохнул -
      И в море смерти утонул,
      Лишь бледные шепнули губы:
      "Король... Огонь... Победа... Трубы...."
      Я в лоб его поцеловал
      И снова в бой людей позвал -
      На гребень, словно в жерло ада,
      Где бушевала канонада.
      
      И все-таки еще страшнее
      Кричала водяная фея:
      "О, больно, больно! Час настал!"
      По полю звук еще плутал,
      А на холме меж сосняка,
      Как будто врезан в облака,
      Вдруг появился человек -
      И вниз, к русалке, взял разбег.
      Я на бегу его схватил,
      Он рвался, сколько было сил,
      К русалке, вниз, его влекло,
      Но ничего не помогло,
      И он в моих руках поник,
      Однако вновь русалки крик
      Разбил на части тишину,
      И бешеному бегуну
      Уже не смог я помешать:
      Он вырвался - и ну бежать
      К зловещей фее водяной,
      Скуля, визжа, как зверь ручной,
      И дева зверя приняла -
      И тьма мой мозг обволокла.
      
      Очнулся на рассвете я
      У той же заводи ручья.
      Коровы вновь щипали злаки,
      Но люди на затоне том
      Искали что-то в водном мраке
      И в воду тыкали шестом.
      Утопленника в черном иле
      Им отдал нехотя затон -
      Вот подняли и в челн свалили...
      Так кончился мой тяжкий сон.
      
      
      
       Из детства
      
      Я стал сегодня разбирать архивы,
      И мне попалось старое письмо.
      Я посмотрел - и даты испугался:
      Немыслимая давность, Боже мой!
      То так, то сяк меняющийся почерк,
      И кляксами усеян ветхий лист.
      
      "Мой милый Фриц, деревья облетели,
      В разбойников мы больше не играем,
      У тети Ханнхен зубы не проходят,
      Наш папа ходит в лес за глухарями,
      Наш пес, бедняга, ногу повредил.
      Ну вот. А у меня все хорошо.
      Пиши мне поскорей и будь здоров.
      Твой брат и друг-приятель Сигизмунд..."
      
      "Деревья облетели..." Горечь фразы
      Меня заставила убрать все письма,
      Накинуть плащ и выйти на проселок.
      "Деревья облетели..." Что за боль!
      
      
       Гиацинты
      
      Передо мной стоят на столе
      Иссиня-красные гиацинты.
      Каждый цветок выгнул шесть своих лепестков.
      Запах - как от трупов на поле битвы,
      Как из чумных лазаретов,
      Потянулся ко мне от цветов,
      Напоминая о тайных, мрачных желаньях...
      Ужасно.
      
      Я вижу трогательную картину:
      Красивая, серьезная юная женщина
      Крепко прижала
      Гиацинты к своей груди.
      Она погружает лицо в букет,
      Закрывает глаза
      И пьет этот запах, как отраву из кубка,
      Словно страстно желая смерти.
      Она поднимает веки
      И загадочно смотрит вверх,
      Веки смежаются снова,
      И на них замечаю я
      Нежные усталые жилки...
      
      Потом я еще раз видел
      Иссиня-красные гиацинты:
      Горячий июльский полдень,
      Иду я в тени лесной
      По рыхлой песчаной дороге,
      С одной стороны деревья,
      С другой разросся кустарник.
      Дама, без сопровождающих,
      Скачет навстречу верхом
      Парадным галопом,
      И, остановившись, я
      Снимаю шляпу.
      Всадница отвечает,
      Поклонившись слегка
      И хлыст приподняв к виску.
      Я вижу: к концу хлыста
      Привязан букет гиацинтов
      Жгутом из лыка.
      Это та самая красивая, серьезная юная женщина.
      И над маленькими невинными цветами,
      Которые росли вдоль дорожки,
      Пронеслось, как страшный намек,
      Дыхание гиацинтов.
      
      
       Запретная любовь
      
      Было темно и сыро,
      Капало с голых ветвей.
      Отяжелел от печали
      Цветок головки твоей.
      
      Вокруг тишина стояла,
      Играла в поле лиса.
      Дрожали и плыли звезды,
      Тебе заглянув в глаза.
      
      
      Прощаясь, теплые руки
      Ты медленно отняла.
      С тех пор я тебя не видел,
      С тех пор я не знал тепла.
      
      
      
       Мрачный пруд
      
      Дубов-уродцев мелколистых пара,
      Ивняк меж валунами и сапог,
      Песком забитый, рваный, полусгнивший.
      Чирикает овсянка в камышах.
      Покой повсюду.
      
      Над полем залежным и над болотом
      Едва приметно увядает день,
      И звезды первые мигают слепо,
      Как глазки новорожденных котят.
      Смолк ветер. Вдалеке мычит корова.
      Покой повсюду.
      Тихо, одиноко.
      
      Стоит над черной плоскостью пруда
      Священник в длинном белом облаченье.
      В его руке на уровне плеча
      Сверкает чаша для святых даров.
      
      Два века с той поры миновали,
      Как шведы с Лигой здесь воевали.
      Срамник белобрысый, один из них,
      Чашу украл для даров святых,
      Но, не стерпев глумленья над чашей,
      Молоденький пастор округи нашей
      За ним погнался что было сил
      И чашу как-то отбил.
      
      Но тут случилась беда -
      Возьми и явись туда
      Еще один белобрысый камрад,
      Драгун Цедерстольпа, некий Свен Грат,
      Чтоб ему вечно в аду гореть, -
      Тут-то наш пастор и принял смерть.
      Клинки пронзили его нутро,
      А он ногтями скреб серебро,
      Хрипит, а чашу не отдает...
      ...Тело спустили под лед.
      
      Но когда темнеет вода
      И первые звездочки отражает,
      Пастор в печали день провожает
      Здесь на закате всегда -
      Да-да, все эти года.
      Вчера пропойца-пастух
      Здесь видел пастора тоже.
      Нашли пастуха чуть позже
      Уже испустившим дух.
      Вот так, господа.
      
      
       Охота на вальдшнепов
      
      Я на рассвете к роще подошел,
      Надеясь птицу робкую добыть:
      Она, как будто слыша тайный зов,
      Весною здесь на Север пролетает.
      Стоял я на опушке и к стрельбе
      Готовился. Мой пес дрожал в азарте.
      Тяжелый пар окутывал луга,
      И, как венок, над ним стояли ели.
      Отрывисто, несвязно, как во сне
      Звучали птичьи первые призывы.
      Нагие ветки быстро прошумели,
      И стало ясно: близится восход.
      И тут под елью я двоих увидел:
      Мужчина был с двустволкой на ремне,
      В высоких гетрах, в шляпе набекрень,
      А девушка - в накидке меховой,
      И белый кружевной платок пуховый
      Ей голову и плечи закрывал,
      А руки грел в своих руках мужчина.
      С триумфом встало солнце над туманом,
      И, опьянев от красоты подруги,
      Охотник развязал ее платок,
      И на свободу хлынули потоки
      Тяжелых рыже-золотых волос...
      И, устыдившись, я ушел оттуда,
      Стараясь не нарушить тишины.
      
      
      
       Стертые знаки
      
      Кровь, трупы, обломки, стелется чад,
      Над взрытым жнивьем - угрюмый закат,
      И вся картина
      Во мраке тонет. Окончен бой,
      И многим уже не прийти домой
      Из-под Колина.
      
      Мальчишка-юнкер, безус, но смел,
      Шел под картечью и не хотел
      Остановиться,
      Но подвиг быстро пришел к концу:
      Смерть, взяв за плечо, велела юнцу
      Остановиться.
      
      Рядом с убитым лежал пистолет,
      А также книжка - Новый Завет.
      Задумав что-то,
      Баварский взял ее гренадер,
      Пыль и кровавые брызги стер
      Он с переплета.
      
      Он книгу отцу паренька отвез,
      А тот на титул пару нанес
      Нетвердых строчек:
      "Благодарю за горький привет.
      В могиле, на коей и знака нет,
      Спит мой сыночек".
      
      И тот, кто эти стихи сложил,
      И мой читатель жил - не тужил,
      Но подберется
      Время без всякой битвы и к нам,
      И свалит нас в могилу, а там
      И знак сотрется.
      
      
       Я был далеко
      
      Я спал и видел кошмарный сон,
      Цветами черными сыпал он.
      Я видел: в смертельном жару ты билась
      И вся семья вокруг суетилась,
      Но ты меня продолжала звать,
      И я примчался бы - если бы знать!
      Ты обводила любящим взглядом
      Комнату: ах, если бы ты был рядом!
      А я был далеко.
      
      И снова я видел кошмарный сон,
      Цветами черными сыпал он.
      Ты лежала, уже говорить не в силах,
      И слышались всхлипы близких и милых.
      Рука твоя по постели ползла,
      Но моей руки она не нашла.
      Как больно уйти без рукопожатья!
      Как мог о вселенском горе не знать я!
      Но я был далеко.
      
      И снова я видел кошмарный сон,
      Цветами черными сыпал он.
      Потухшие свечи стояли в зале.
      Ах, если б и в смерти нас сочетали!
      Я слышал колокол, видел твой гроб,
      И сердце в тоске стучало взахлеб,
      Весь мир в процессии шел похоронной,
      Любовью и скорбью объединенный,
      Лишь я был далеко.
      
      
      
       Ушедшее
      
      В огромном городе переходил
      Я самую кипучую из улиц.
      Вдруг - чудо: воцарилась тишина,
      Исчезли крики, ругань, тишина,
      И проявилась милая картина:
      Укрывшийся среди холмов и рощ,
      Вдали от городов, больших и малых,
      Наш старый дом и старый сад вокруг,
      Как будто малый мир уединенный.
      Там на дорожках искрился песок,
      И май шумел в древесных свежих кронах.
      Брели мы, взявшись за руки, с тобой,
      И оказались на опушке рощи.
      Округу наполняла тишина,
      Подчеркнутая отдаленным звоном.
      Был мир прекрасен. Тени пролегли
      Наискосок. Тянулась с поцелуем
      К тебе листва кустов...
      
      Когда же ввечеру мы проходили
      По саду вновь, чтоб соловья найти -
      Певца тебе увидеть захотелось, -
      Ты спряталась шутливо за меня,
      Когда из зарослей, как белый призрак,
      Фавн мраморный уставился на нас.
      И тут как раз на яблоне цветущей
      Король певцов раскатисто запел -
      Почти с надрывом, словно он старался,
      Чтоб ожил мраморный лесной божок.
      И счастье, как бегун, остановилось
      На отдых в наших душах, и простерся
      Покой по всей Земле, и звезды мая
      Ниспосылали нам свой чистый свет.
      
      
      
      
       Детлеф фон Лилиенкрон
       На прогулке
      
      Я с таксами пошел сегодня в лес.
      Малышек пылких вел на поводке я,
      Чтоб не спугнули суетой и лаем
      Ту дичь, что я надеялся добыть.
      Сияло утро, как парадный плац,
      Блистали жемчугом цветы и травы,
      И сухо было только там, куда
      Смогло устами дотянуться солнце.
      
      Церковная в лесу стояла тишь.
      Когда я повернул с лесной дороги
      И на лужайку вышел по тропе,
      То на лужайке в ореоле света
      Чудесное явление увидел:
      Там спал божок, несчетных бед разносчик,
      На солнышке, но головой в тени,
      В объятиях сжимая лук и стрелы,
      Как наши дети, что на Рождество
      С подарками в обнимку засыпают.
      И я на спинке розовой его
      Меж белых крылышек колчан увидел.
      Но таксы вдруг... Чума их побери!
      Я чуть не задушил их поводком -
      Так начали они рычать и рваться.
      Я умолял их не будить его,
      Ведь если он проснется, то подарит
      Мне, как поэту, лучшую стрелу,
      Вернее, совершенно бессердечно
      Меня он в сердце поразит стрелой,
      И вновь мне от любви страдать придется
      И проклинать Венерино дитя.
      
      И вот уже я на опушке леса
      И в страхе за собой тащу собак.
      Передо мной поля в сиянье зыбком,
      Я всматриваюсь в этот тихий свет.
      Неторопливо в переливах красок
      Плывет мой взгляд, а сердце говорит:
      "О, вот бы нам сквозь ароматы утра
      Шагать, за плечи милую обняв,
      Другой рукой держать ладонь любимой,
      Встречать подруги животворный взгляд..."
      
      Спустил я такс, и лай их затерялся
      Через минуту в далях полевых,
      А сам, с нечеловеческим проворством
      Дорогу пролагая сквозь кусты,
      Помчался опрометью к той лужайке,
      Где на рассвете отдыхал Амур.
      Увы! Божок уже исчез оттуда,
      Хотя не распрямилась до конца
      Еще трава, которую примял он.
      Я выбрал коровяка стебелек,
      Когда-то гордый, а теперь с надломом,
      И машинально укрепил на шляпе.
      И всё стоял, и всё не мог уйти...
      
      
      
       Тайна
      
      Четыре благородных рысака
      Трясут нетерпеливо головами,
      Усеяны комками белой пены
      Их шеи, груди, гривы и поводья,
      Точеные копыта нервно бьют -
      Стремятся кони легкую коляску
      Скорее подхватить и вдаль помчать.
      У приоткрытой дверцы замер грум.
      
      Вот наконец открылись двери дома,
      И мимо слуг, согнувшихся в поклоне,
      Застегивая на ходу перчатку,
      Мужчина с рыжеватой бородой
      Сбегает вниз по мраморным ступеням,
      А шляпа у него видала виды
      И вылезло почти перо на ней.
      Лежат ружье и сумка на сиденье,
      Туда же с лаем прыгает собака,
      И радостно, как будто мчась к победе,
      Срывается четверка с места вскачь.
      
      Породиста, надменна и бледна,
      В раздумье наблюдает за отъездом
      Хозяйка замка: "Только бы узнать,
      Какая сила гонит вновь и вновь
      Его в однообразный мир полей!
      Конечно же, тут дело не в охоте,
      Иначе он меня бы звал с собой".
      И в кресло опускается она,
      Усталые глаза прикрыв рукою,
      Но ни одной слезы не проронив.
      
      Меж тем повозка катит по полям,
      Четвертый час бежит упряжка рысью.
      Куда ни глянь - на запад, на восток,
      На юг, на север, - вплоть до горизонта
      Охотнику здесь все принадлежит.
      Он дружески кивает из повозки
      Крестьянам, что снимают спешно шапки,
      Завидев господина своего.
      
      Вот останавливается коляска
      Перед трактиром небольшим в лугах.
      Совсем один, с двустволкой за спиной,
      Бредет охотник в побуревших травах.
      Тетерева взлетают из-под ног,
      Но остается за спиной двустволка.
      Так он доходит до опушки леса,
      Выходит к хижине уединенной,
      А там играет у крыльца ребенок.
      Охотник долго смотрит на него,
      Потом подходит быстрыми шагами
      И мальчика он на руки берет,
      Его целует в губы и в глаза,
      В глаза неповторимой синевы
      И в защищающие их, как копья,
      Ресницы длинные, и на руках
      Ребенка вносит в дом. Навстречу гостю
      Там радостная нянюшка спешит,
      И вскоре на диване у стола
      Они рассаживаются втроем,
      И на колене мальчика качает
      Охотник, шутит с няней и смеется,
      Со смехом разрешая малышу
      Забраться в сумку, чтобы поискать
      Там, как всегда, игрушек и сластей.
      И смотрит, смотрит он в глаза ребенка,
      В глаза неповторимой синевы.
      
      Бежит упряжка рысью восвояси,
      И женщина на мраморных ступенях,
      Породиста, надменна и бледна,
      Встречает холодно владельца замка.
      Сама она уже в наряде бальном,
      Он переодевается, и едут
      Они на званый вечер. Вот и город,
      И газовые фонари в строю.
      
      Охотнику завидуют все те,
      Кто в этот вечер заполняет залы:
      Так ослепительна его жена.
      Но он ее не любит: прикоснувшись
      К ее прелестной бархатистой коже,
      С трудом скрывает отвращенье он.
      Во время тоста он невольно шепчет,
      Еще бокала не успев пригубить:
      "Ах, мальчик мой, ты снова далеко!"
      
      Подкрадывается на мягких лапах ночь,
      Нигде не видно света в окнах замка.
      Хозяин дома спит в отдельной спальне
      И дышит равномерно и спокойно,
      Но открывается неслышно дверь.
      Его жена, в ночной рубашке белой
      И со свечой в руке, идет к столу,
      И укрепляет на столе свечу,
      И прикрывает огонек экраном.
      Затем, присев на краешек кровати
      И всматриваясь спящему в лицо,
      В его спокойно сомкнутые веки,
      Она с ним начинает говорить
      (А грудь его так равномерно дышит):
      "Рудольф!" - "Камилла?" - "Как прошла охота?"
      И он - так внятно, словно не во сне:
      "Да нет, Камилла, дело не в охоте,
      Мне надо было сына навестить".
      
      Ее глаза кроваво-красной мглой
      Заволокло, потом в них замелькала
      Метель... Она хватается за сердце,
      Но говорит по-прежнему спокойно:
      "Рудольф, скажи, как сына ты назвал?" -
      "Такое же, как я, он носит имя". -
      "Скажи, Рудольф, как мать его зовут?" -
      "Не важно. Умерла она счастливой,
      Мне на руки ребенка положив".
      
      Вдруг начинает шевелиться спящий,
      Но серые усталые глаза
      Его смиряют. Вновь его дыханье
      Выравнивается. И тихий зов:
      "Рудольф!" - "Камилла?" - "Ты доселе любишь
      Ту женщину?" - "И ныне, и вовек".
      
      Встает хозяйка замка и стоит
      Еще довольно долго у кровати.
      Она глядит на спящего - во взгляде
      Вражда, и ревность, и тоска, и боль.
      В конце концов с любовью безграничной
      Она целует в лоб перед уходом
      Того, кто был всей жизнью для нее.
      
      Чуть позже лебедь в заводи речной,
      Который под крыло упрятал клюв
      И мирно спал, внезапно пробудился:
      С осанкой гордой женская фигура
      Без плеска рядом с ним скользнула в воду
      И в непроглядной глубине исчезла,
      И вскоре снова выровнялась гладь.
       Детлеф фон Лилиенкрон
       На Альдебаране
      
      Две синих бабочки размером с галку
      Вокруг шатра порхают моего -
      Высокого парчового шатра;
      Под сводом этого сооруженья
      Рубин немыслимой величины
      Вращается и нежно-алым светом
      Порой все помещенье заливает.
      Вокруг шатра по зелени газона
      Павлин гуляет - он как сера желт.
      
      Я князь, я правлю на Альдебаране,
      И блажь моя сегодня такова,
      Чтоб все меня покинули немедля -
      Народ, вельможи, дворня и охрана.
      Я остаюсь один. Моя рука
      Вальяжно делает призывный знак,
      И шествие является мгновенно:
      Два безобразных негра-великана
      И прочая разряженная свита
      Сопровождают связанную деву:
      Атласной лентой руки у нее
      Так связаны, чтоб, упаси Господь,
      Не причинить ей ни малейшей боли.
      Ее как пленницу ко мне ведут,
      Я на нее гляжу и умиляюсь:
      Она подходит опустив глаза,
      Смиренно, но с достоинством огромным.
      Слезу непрошеную отерев,
      Я с пленницы снимаю быстро путы -
      Ведь это же бесчестье и позор.
      И вот она стоит передо мной
      И ждет - точь-в-точь Христос перед Пилатом
      Или как грешница перед судом,
      А я весь суд собою представляю.
      Ее хитон, струящийся до стоп,
      Порозовел в свечении рубина.
      И молвил я, внезапно помрачнев:
      "Ты королевой на Земле была,
      А я - твоим рабом, но здесь, сейчас
      Всё по-другому: ты - моя рабыня,
      А я - король. Ты слышишь? Я - король!"
      
      Ее глаза встречаются с моими,
      И в них я удивление читаю,
      Которое сменяется насмешкой.
      Она спокойно произносит: "Да".
      
      "А по ночам, когда на небо смотрим,
      На те миры, что не видны с Земли,
      В их потрясающем великолепье,
      Мы видим точку Солнца в глубине,
      Ну а Земли не разглядеть отсюда -
      Земли, где ты жила как королева,
      А я как нищий жил, как жалкий раб,
      Но здесь, я повторяю, ты рабыня,
      А я король и повелитель твой".
      
      Ее глаза встречаются с моими,
      И в них я удивление чимтаю,
      Которое сменяется насмешкой.
      Она спокойно произносит: "Да".
      
      "На той планете я любил тебя -
      Я, нищий, смел влюбиться в королеву,
      А ты меня за это презирала,
      Своим клевретам льстивым позволяя
      Травить меня, глумиться надо мной.
      Те сумерки, куда меня изгнали,
      Та колыбель студеная туманов
      Ко мне и то была добрей, чем ты.
      Зачем ты так со мною поступала?
      Ты вспоминаешь ли ту ночь зимой,
      Когда мы в зале у окна стояли
      И ты велела показать тебе
      Альдебаран? А вспоминаешь ты,
      Как суетливо я медвежьей шкурой
      Окутал твои маленькие ножки,
      Чтоб в туфельках не простудилась ты?
      Я показал Альдебаран багровый;
      Вопросы ты смешные задавала,
      Так милостиво глядя на меня.
      А мы с тобой наедине ведь были,
      Так близко видел я твои уста,
      И обнял я за талию тебя,
      И ты моей руки не оттолкнула,
      Наоборот - ко мне ты потянулась,
      И мы поцеловались... А потом
      Ты стала недоступной, как и прежде,
      И эта неприступность сорвала
      Меня с моих небес. И я увидел
      Тебя в санях, в роскошных соболях,
      Укрытую багряным покрывалом -
      Под нежный колокольчиков трезвон
      Ты так же нежно прижималась к принцу,
      А он со смехом обнимал тебя,
      И обезумел я, а позже умер -
      Меня убил тот нежный перезвон.
      
      Я здесь проснулся, на Альдебаране,
      И долго ждал - до нынешнего дня -
      Пока и ты не воплотишься здесь.
      Как и тогда, мы молоды теперь,
      Но мы теперь местами поменялись,
      Так воле повелителя внемли:
      Хочу, чтобы меня ты полюбила
      Здесь, в новой жизни, в бытии ином".
      
      Презрение ей губы искривило,
      Она взглянула на меня в упор
      И голосом, надтреснутым от гнева,
      Произнесла: "О, как ничтожен ты,
      Раз лучшего не можешь ты придумать,
      Чем существу беспомощному мстить!
      Припомни, как ты вел себя со мною
      Той самой ночью? Да юнец зеленый -
      И тот себя смелее бы повел.
      Чего ты ждал - чтоб у тебя на шее
      Повисла я и стала бы мурлыкать:
      "Ах, милый Гансик, я тебя люблю"?
      Но если бы ты сгреб меня в объятья -
      Так, чтоб дыхание перехватило, -
      И мне сказал бы, робкой, онемевшей,
      Что никогда меня не бросишь ты;
      Но если б ты по-волчьи прыгнул в сани
      И в сердце нож сопернику всадил,
      В его счастливо бьющееся сердце,
      То я, испугана, потрясена,
      На грудь твою упала бы в восторге:
      Возьми меня и будь мне господином,
      Возьми меня - тебя уже люблю я,
      Моим единственным мужчиной будь".
      
      "Освободить ее! Конвой, назад!
      Ты видишь: мы одни друг против друга.
      Скажи лишь слово - подхвачу тебя
      И вознесу на трон как королеву.
      Здесь люди лучше жителей Земли,
      Присуще им взаимопониманье,
      Здесь нет уже душевной глухоты,
      Которая так портит жизнь земную..."
      
      Но, голову прекрасную подняв,
      Движеньем, полным гордости холодной, -
      Как будто бы отшвыривая что-то, -
      Она меня к молчанью принуждает
      И, повернувшись, тихо прочь идет.
      Над нею два огромных мотылька
      Беззвучно машут синими крылами;
      Как кавалер блестящий, рядом с ней
      Павлин сернисто-желтый выступает,
      И заливает нежно-алым светом
      Всю эту сцену царственный рубин.
      
      
      
       Два мира
      
      На юг и север тянется решетка,
      Сверкающая свежей позолотой,
      Торчат из завитушек острия.
      Лежит по эту сторону решетки
      Газон английский; на скамье поодаль -
      Прекрасный десятиколонный храм
      На темном фоне буков, елей, вязов.
      И в кресле с красной шелковой обивкой
      Перед святилищем сидит принцесса
      В тени деревьев. Как она юна!
      На поднятой руке упал рукав
      До локтя, в пальцах - шелковая нить,
      И бедный чиж, привязанный за лапку,
      Пытается, вертясь и так и сяк,
      Нить надоедливую с лапки сбросить,
      Принцесса же смеется, как дитя.
      По сторонам два рыцаря стоят,
      Не подпуская никого к принцессе,
      Как будто вылитые из железа,
      В доспехах безо всяких украшений.
      На копья опираются они,
      Откинуты забрала, и угрюмо,
      С немой угрозой рыцари глядят.
      От солнца летнего округа млеет,
      Царит послеобеденная тишь,
      Которую лишь шорох нарушает
      Древесных крон под легким ветерком.
      
      А под холмом, невдалеке от храма
      И от принцессы, разлеглось болото -
      Жара его не в силах осушить;
      Там, в мутной влаге, в студенистом иле
      Спит полукрокодил и полузмей,
      Дракон размером с дюжину слонов;
      Рог чудища, кривой, как у быка,
      Торчит уныло над огромной лужей,
      С боков башки два лошадиных уха
      Виднеются и по двенадцать глаз,
      Пасть выдается далеко вперед
      Подобием чудовищного клюва,
      А тело скрыто мутною водой.
      
      Звук тубы раздается в тишине.
      Дракона этот звук не беспокоит,
      И рыцари, как прежде, недвижимы,
      Но, встрепенувшись, юная принцесса
      Вмиг поворачивается на звук.
      Откуда ни возьмись вокруг нее
      Вмиг вырастает целая толпа:
      Пажи, статс-дамы, фрейлины, министры
      Угодливо у кресла суетятся,
      А вдалеке турецкий барабан
      Уже заухал, дребезжат литавры
      И бравый приближается оркестр;
      За ним идет нарядный лейтенант,
      Командуя проходом караула -
      Он перекрикивает адский шум
      И саблей машет. Сотня молодцов
      Чеканным шагом марширует мимо,
      К принцессе головы в блестящих шлемах -
      Равнение налево - повернув,
      И музыка вдали ослабевает...
      Дракон беспечно продолжает спать.
      А дальше следует парад жонглеров:
      Ножи, тарелки, прочая посуда
      Над головами в воздухе мелькают,
      И их подхватывают на ходу.
      Затем проходят чванные верблюды,
      Везет повозку тройка леопардов,
      За ними рысью скачут амазонки,
      За ними - маски движутся, кружась,
      И весь парад арабы завершают,
      На кровных джигитуя жеребцах,
      Украшенных блестящей мишурой -
      Арабы ввысь подбрасывают ружья,
      Подхватывают, на скаку стреляют
      И яростные вопли издают.
      Дракон беспечно продолжает спать.
      Принцессе ножницы слуга подносит,
      И ножницы перерезают нитку,
      И, щебеча, взмывает в небо чиж.
      Придворные отпущены - принцессу
      Лишь рыцари, как прежде, охраняют.
      И девушка, прицелившись, бросает
      В дракона апельсином и смеется -
      Она попала, и дракон спокоен,
      Его не трогает такой пустяк.
      
      Тем временем пространство заполняет
      Высокий звук, божественно прекрасный,
      Нежней свирели, вкрадчивее флейты,
      Хотя не флейта он и не свирель;
      Гармония струится ниоткуда,
      Не слыханная прежде на земле.
      Кракен вдруг проявляет беспокойство:
      Подняв башку, он смотрит на решетку,
      И вздрагивает, всколыхнув трясину,
      И брызги грязи в стороны летят.
      И вот он выползает из болота
      На перепончатых утиных лапах -
      Пятнадцать пар тех лап под животом.
      И на дыбы чудовище встает
      И начинает сотрясать решетку,
      Вокруг себя разбрызгивая грязь.
      Оно принюхивается, направив
      Свою чешуйчатую морду к звездам -
      Они ему и белым днем видны.
      Дракон забеспокоился недаром -
      Он чует Сириуса приближенье,
      Ведь родом с Сириуса сам дракон.
      
      Решетка потускнела и исчезла;
      Повисли в небе два десятка лун;
      В их фиолетовом унылом свете
      С оттенком желтым, в вечном полумраке
      Пейзаж иного мира предстает.
      Вот в узкой, вытянутой скальной чаше
      Литая плоскость озера лежит.
      И, гладь спиной гребнистой рассекая,
      Там неустанно плавает дракон -
      Туда-сюда в прозрачной толще вод
      Скользит, змееподобно извиваясь,
      Не нарушая ни единым всплеском
      Пугающей, мертвящей тишины.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Добрынин Андрей Владимирович (and8804@yandex.ru)
  • Обновлено: 21/09/2010. 260k. Статистика.
  • Сборник стихов: Перевод
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.