В мае 2018 года все историки мира с печалью узнали о том, что на 95-м году жизни скончался известный американский ученый, специалист по России Ричард Пайпс. В США он считался настолько хорошим русоведом, что служил ведущим экспертом в русоведческих экспертных группах при президенте Форде и при президенте Рейгане. Работал он в самом знаменитом университете США - Гарвардском, был там профессором и возглавлял специальный Гарвардский центр по изучению России. Пайпс имел собственную научную школу, некоторые его ученики стали, в свою очередь, известными историками. Будучи переведены на русский язык, его книги и его точка зрения на русскую историю (прежде всего на русскую революцию) снискали себе немало известных сторонников, в числе которых, в частности, Ю.Н. Афанасьев (историк), В.А. Ачкасов (политолог), Е.М. Альбац (журналист), А.Б. Зубов (религиовед), В.К. Кантор (философ), Ю.С. Пивоваров (политолог) и, вероятно, многие другие (я назвал лишь те фамилии, что приводятся в статье "Википедии"). Впрочем, дело не столько в наличии известных сторонников, сколько в том шуме, которым сопровождался выход трудов Р. Пайпса в Москве в 1994 году (двухтомника "Русская революция" и призванной служить его теоретической основой книги "Россия при старом режиме"). Общий смысл информационного шума вокруг указанного события сводился к тому, что наконец, мол, мы получаем обобщающее исследование, призванное исчерпывающим образом осветить столь многогранную и вызывающую столько споров эпоху русской истории. И многим книги Р. Пайпса действительно понравились и побудили их к дальнейшей деятельности, тем более что послужной список, регалии и титулы западного автора производили на туземную публику глубокое впечатление.
И все же нашлись непочтительные люди, которые, как часто бывает, в значительной мере испортили хорошее дело, то есть триумфальное шествие пайпсианства по русским просторам. Эти люди заявили, во-первых, что успехам Пайпса в Америке цена невелика, ибо США всегда, а особенно в те времена, когда Пайпс начинал свою научную карьеру (т.е. во времена маккартизма), были страной совершенно щедринского единомыслия. В частности, русоведение там почти всегда приобретало форму лютого русоедства: такой тренд в изучении России и русской истории приветствовался и всячески поощрялся, тогда как авторы объективных исследований и к широкой публике не выходили, и в научном сообществе становились маргиналами. Таким образом, Пайпс, по мнению непочтительных людей, преуспел благодаря своему умению держать нос по ветру и откликаться на запросы властей, а отнюдь не в соответствии со своими научными способностями.
Во-вторых, непочтительных людей совершенно не впечатлила деятельность Пайпса в качестве советника двух президентов США, а также директора ЦРУ (который потом сам стал президентом). Непочтительные люди указали на то, что ни Форд, ни Рейган, ни Буш (директор ЦРУ) никогда не блистали интеллектом, а стало быть, и Пайпс вряд ли оным блистал, ибо советников выбирают "по себе".
В-третьих, политическая система США устроена так, что у власти там постоянно находится всего одна партия, для виду разделенная надвое. Две части этой единой мега-партии постоянно ведут между собой яростную полемику, но лишь по незначительным поводам, а в серьезных вопросах они сохраняют благодетельное единство, гарантирующее стране стабильность. "Серьезными вопросами" (то есть такими, которые объединяют американский политикум) являются исключительно вопросы благополучия американского крупного капитала, и дело пролоббированных президентов - стабильно обеспечивать это благополучие. Ну а современный крупный капитал устроен так, что для процветания ему требуется достаточный уровень политической напряженности в мире. Как показал (точнее, напомнил) ученый-экономист Дж. М. Кейнс, сама по себе национальная рыночная экономика развиваться в наше время уже не может - ей требуются вливания средств из государственного бюджета. Производство начинает развиваться на том предприятии, которое получило субсидию, растущее предприятие предъявляет платежеспособный спрос на продукцию смежных предприятий, те, в свою очередь, - на продукцию своих смежников, и таким образом эффект роста от одного удачно сделанного вложения распространяется чуть ли не на всю экономику, подобно кругам по воде (эффект мультипликатора). А что может стать лучшим мультипликатором, чем дорогая, высокотехнологичная, наукоемкая военная продукция? Вот поэтому, а вовсе не со зла и поддерживает крупный капитал должный градус напряженности в политике. Тут, конечно, возникает проблема избрания наилучшего врага. Однако при наличии стран с антикапиталистической идеологией она решается без всяких затруднений. Поэтому те президенты, у которых состоял в советниках Пайпс, просто не могли вести никакую другую политику, кроме политики конфронтации с СССР. Следовательно, советы и книги Пайпса получали одобрение не из-за их достоинств, а просто потому, что никакие другие советы и книги не могли получить одобрения в американской политической реальности. Иначе говоря, Пайпс лишь самым банальным образом выполнял идеологический заказ, объяснял и оправдывал то, что делалось бы и без него. Стало быть, по мнению непочтительных людей, главным достоинством Пайпса опять-таки оказывается умение оказываться в нужное время в нужном месте, а вовсе не научная прозорливость и не интеллект.
В-четвертых, непочтительные люди не преминули отметить тот факт, что среди именитых поклонников Пайпса в России почему-то на удивление мало историков - разве что покойный Ю.Н. Афанасьев, да и тот запомнился больше своими призывами к уничтожению России, чем своими историческими трудами. Что же касается журналистов, политологов, философов, религиоведов и т.д., то аплодировать каким-то высказываниям Пайпса они, конечно, вправе, однако, не будучи историками, они не могут в полной мере оценить историческую обоснованность этих высказываний.
В-пятых, непочтительные люди не увидели в книгах Пайпса такой отнюдь не лишней для ученого вещи, как культура научного исследования. В самом деле, Пайпс в преамбуле к своему исследованию русской революции с гордостью пишет о том, что он, мол, критически относится к русской истории, в том числе и к тем ее явлениям, что имели место задолго до революции. Иными словами, Пайпс выступает в качестве судии русской истории, хотя его (и его западных коллег) на эту должность русские вроде бы не звали. Кажется, именно благодаря Пайпсу понятие "критика" приобрело не свойственное ему ранее значение. Если раньше под критикой понимали указание на недостатки в целях их устранения, то Пайпс стал называть критикой истолкование явлений исключительно в дурном свете. Такая критика - дело очень нетрудное, ибо не существует однозначно, стопроцентно позитивных исторических и общественных явлений. Пайпс сравнивает себя с русскими западниками, которые, мол, тоже весьма критически относились и к прошлому, и к настоящему своей страны. Однако это сравнение хромает на обе ноги, потому что критика западников (как и их оппонентов - славянофилов) была критикой в прежнем, общепринятом смысле, а вовсе не стремилась представить русскую историю в виде сплошной цепи глупостей, неудач, жестокостей и нелепостей, как это делает Пайпс. Критикой русских не удивишь, говорили непочтительные люди, ведь наше национальное самоедство вошло в поговорку, однако вопрос, как всегда, в мере. Критика Пайпса выхолащивает сам предмет исследования, ибо превращает его еще до всякого настоящего исследования в один сплошной абсурд. Но однозначно абсурдных социальных явлений тоже не бывает, поэтому для их успешной абсурдизации не обойтись без натяжек, домыслов, передергивания и прямой лжи, и наш прославленный автор волей-неволей использует весь этот не слишком почетный инструментарий. Вот лишь пара примеров. Известно, что наши выдающиеся мыслители В.Г. Белинский и А.И. Герцен тяготели к социализму (не будет большой погрешностью даже написать "являлись социалистами"). Таков был итог их долгих идейных исканий. В противность этой довольно известной вещи Пайпс сообщает нам следующее: "На Белинского, к примеру, под конец жизни вдруг снизошло озарение, что России нужен не социализм, а буржуазия, а Герцен, бывший всю жизнь красноречивым проповедником кардинальных перемен, в одном из последних своих сочинений ("Письма к старому товарищу") выступил с отрицанием революции"(1). Но если бы Белинский и Герцен на склоне своих дней и впрямь высказывались так, как утверждает Пайпс, то они тем самым признали бы собственное духовное банкротство, а все их духовные искания превратились бы в абсурд, в массу слов без всякого значения. И действительно, Пайпс передергивает в наивном расчете на то, что его не будут проверять, - передергивает настолько грубо, что точнее было бы написать "лжет". В письме Боткину от 2 - 6 декабря 1847 г., которое имеет в виду Пайпс, Белинский признает историческую необходимость буржуазии (эко диво - эту необходимость и Ленин признавал), но вместе с тем пишет: "...Я сказал, что не годится государству быть в руках капиталистов, а теперь прибавлю: горе государству, которое в руках капиталистов. Это люди без патриотизма, без всякой возвышенности в чувствах. Для них война или мир значат только возвышение или упадок фондов - далее этого они ничего не видят. Торгаш есть существо, по натуре своей пошлое, дрянное, низкое и презренное, ибо он служит Плутусу, а этот бог ревнивее всех других богов и больше их имеет право сказать: кто не за меня, тот против меня. Он требует себе человека всего, без раздела, и тогда щедро награждает его; приверженцев же неполных он бросает в банкрутство, а потом в тюрьму, а наконец в нищету. Торгаш - существо, цель жизни которого - нажива, поставить пределы этой наживе невозможно. Она, что морская вода: не удовлетворяет жажды, а только сильнее раздражает ее. Торгаш не может иметь интересов, не относящихся к его карману. Для него деньги не средство, а цель, и люди - тоже цель; у него нет к ним любви и сострадания, он свирепее зверя, неумолимее смерти, он пользуется всеми средствами, детей заставляет гибнуть в работе на себя, прижимает пролетария страхом голодной смерти (то есть сечет его голодом, по выражению одного русского помещика, с которым я встретился в путешествии), снимает за долг рубище с нищего, пользуется развратом, служит ему и богатеет от бедняков" (2). Прошу прощения за длинную цитату, но уж больно актуально всё звучит. И это не единственное в данном письме высказывание о буржуазии в подобном духе. Вот такое озарение на предмет нужности буржуазии снизошло к Белинскому. Насчет отрицания социализма в письме, разумеется, нет ни слова. Что касается Герцена, то Пайпс забыл сообщить читателю о том, что работа "К старому товарищу" (а не "Письма к старому товарищу") обращена к Бакунину, который выступал за немедленное революционное насилие. Герцен же напоминал: "Ни одна основа из тех, которые должны рухнуть и пересоздаться, не настолько почата и расшатана, чтоб ее достаточно было вырвать силой..." (3). То есть против разрушения и пересоздания старого мира Герцен вовсе не протестует - он только говорит о том, что для этого требуются необходимые условия, и эти условия надо готовить. Вот что честный советник американских президентов называет "отрицанием революции", хотя у Герцена речь идет лишь об отрицании анархического авантюризма. Вообще Пайпс совершенно зря набивается в друзья к нашим западникам (в том числе к Белинскому и Герцену). Они были готовы позаимствовать у Запада некоторые демократические и правовые установления (причем зачастую видя их в излишне розовом свете), но не собирались принимать Запад как таковой - с его буржуазным экономическим базисом, приносящим огромные страдания трудовому народу. Иначе говоря, русские западники вовсе не были либералами, ибо для либералов краеугольным камнем их мировоззрения являются именно капитализм, капиталистический рынок, эксплуатация труда. Все эти прелести либерализма русским западникам остались чужды. В той же работе "К старому товарищу" Герцен писал: "Ясно видим мы, что дальше дела не могут идти так, как шли, что конец исключительному царству капитала и безусловному праву собственности так же пришел, как некогда пришел конец царству феодальному и аристократическому. Как перед 1789 обмиранье мира средневекового началось с сознания несправедливого соподчинения среднего сословия, так и теперь переворот экономический начался сознанием общественной неправды относительно работников. Как тогда упрямство и вырождение дворянства помогли собственной гибели, так и теперь упрямая и выродившаяся буржуазия тянет сама себя в могилу" (4). И это - отрицание революции? Приемы либерального обществоведения порой просто поражают.
Однако даже при таком вольном обращении с наследием наших мыслителей побрататься с русским западничеством Пайпсу вряд ли удастся. Русские мыслители, независимо от их идейного лагеря, вообще всегда смотрели на Запад без особого почтения (крикливые птенцы нынешних западных фондов не в счет, ибо они кричат не то, что думают, а то, что положено). Вот что писал, например, о западной либеральной демократии известный писатель князь В.Ф. Одоевский, не западник и не славянофил, современник Белинского и Герцена: "Например, хоть в представительных государствах... только и речи, что о воле народа, о всеобщем желании; но все знают, что это желание только нескольких спекуляторов; говорят: общее благо - все знают, что дело идет о выгоде нескольких купцов или, если угодно, акционерских и других компаний. Куда бежит эта толпа народа? - выбирать себе законодателей - кого-то выберут? успокойтесь, это все знают - того, за кого больше заплачено" (5). Князь не в восторге и от основы либерализма и либеральной демократии - от капиталистической промышленности. Он прекрасно знает о тех жертвах, которые народам приходилось приносить во имя ее роста: "...Нищета гораздо сильнее в странах мануфактурных, нежели где-либо, ибо малейшее политическое обстоятельство, малейший застой в сбыте повергает тысячи людей в нищету и приводит их к преступлениям. Современная промышленность действительно производит чудеса: на фабриках, как вам известно, употребляют большое число детей ниже одиннадцатилетнего возраста, даже до шести лет, по самой простой причине, потому что им платить дешевле; как фабричную машину невыгодно останавливать на ночь, ибо время - капитал, то на фабриках работают днем и ночью; каждая партия одиннадцать часов в сутки; к концу работы бедные дети до того утомляются, что не могут держаться на ногах, падают от усталости и засыпают так, что их можно разбудить только бичом..." (6). Как видим, князю Одоевскому даже не потребовалось эмигрировать, как Герцену, для того чтобы полностью отвергнуть западный социальный опыт. Вот что он еще в 30-е гг. XIX века писал о свободном рынке и конкуренции - вещах, столь любимых первым премьер-министром новой России Е.Т. Гайдаром: "Я не вижу нужды в этом так называемом соревновании... как? Люди алчные к выгоде стараются всеми силами потопить один другого, чтобы сбыть свое изделье, и для того жертвуют всеми человеческими чувствами, счастием, нравственностью, здоровьем целых поколений, - и потому только, что Адаму Смиту вздумалось назвать эту проделку соревнованием, свободою промышленности - люди не смеют и прикоснуться к этой святыне? О, ложь, бесстыдная, позорная!" (7). Зато у славянофилов А.И. Кошелева и А.С. Хомякова (склонявшихся к общинному варианту социализма) Пайпс нашел хвалебные слова в адрес Англии (8) и на этом основании объявил их англофилами, а мировоззрение славянофилов - заимствованным у движения "Молодая Англия" (при этом, по словам Пайпса, об Англии славянофилы ничего толком не знали, и вообще в его изображении они выглядят сущими дурачками) (9). Что ж, люди масштаба Пайпса, может быть, и книжки пишут только затем, чтобы унижать людей масштаба Хомякова. Однако если Кошелев (с огромным, надо сказать, уважением) писал только об английской технике, то Хомяков, несмотря на свою славянскую неотесанность, сумел увидеть в жизни Европы, и Англии в том числе, весьма тревожную тенденцию - социальную борьбу, "дошедшую уже до крайности, до окончательного расслабления народной жизни и до безграничного преобладания эгоистической и рассудочной личности..." (10). Особенно возмущала Хомякова пропасть между образованием имущих и неимущих классов, в том числе в Англии: "Язва духовного пролетарства ужаснее язвы пролетарства вещественного"(11). Об английской капиталистической системе предпринимательства Хомяков писал и вовсе крамольные вещи: "...Конкуренция, безземелие большинства и антагонизм капитала и труда доводят в ней по необходимости язву пролетарства до бесчеловечной и непременно разрушительной крайности. В ней страшные страдания и революция впереди" (12). И.В. Киреевский замечал (применительно прежде всего к Англии): "Нет сомнения, что изобретение паровых машин есть следствие европейского просвещения, что оно благодетельно для рода человеческого вообще и для будущих успехов промышленности. Но настоящее состояние промышленности европейской, которое также есть следствие предыдущего, противуречит успехам сего изобретения. Миллионы людей должны искать новых средств к пропитанию..." (13). Выходит, что и насчет англомании славянофилов Пайпс опять передернул: никакой англоманией Хомяков и прочие не страдали. Видя полезные английские институции, видя развитие техники, они в то же время видели и такие проблемы Англии, которые сразу излечивали русского наблюдателя от бездумной англомании.
Кое-что славянофилы писали, кстати, и о пригревших Пайпса Соединенных Штатах Америки. Приведу эту цитату из И.В. Киреевского с двойной целью: во-первых, для того, чтобы последователи Пайпса не изображали больше русских мыслителей поклонниками сомнительных западных "ценностей" (как же опостылело это горбачевское словечко), и, во-вторых, для того, чтобы пайпсианцы потихоньку отвыкали смотреть на нас сверху вниз - мы и сами умеем принимать такие позы. Итак: "Казалось, какая блестящая судьба предстояла Соединенным Штатам Америки, построенным на таком разумном основании, после такого великого начала! И что же вышло? Развились одни внешние формы общества и, лишенные внутреннего источника жизни, под наружною механикой задавили человека. Литература Соединенных Штатов, по отчетам самых беспристрастных судей, служит ясным выражением этого состояния [Купер, Вашингтон Ирвинг и другие отражения словесности английской не могут служить для характеристики собственно американской. - И.К.]. Огромная фабрика бездарных стихов, без малейшей тени поэзии; казенные эпитеты, ничего не выражающие и, несмотря на то, постоянно повторяемые; совершенное бесчувствие ко всему художественному; явное презрение всякого мышления, не ведущего к материальным выгодам; мелочные личности без общих основ; пухлые фразы с самым узким смыслом, осквернение святых слов человеколюбия, отечества, общественного блага, народности до того, что употребление их сделалось даже не ханжество, но простой общепонятный штемпель корыстных расчетов; наружное уважение к внешней стороне законов при самом наглом их нарушении; дух сообщничества из личных выгод при некраснеющей неверности соединившихся лиц, при явном неуважении всех нравственных начал - так что в основании всех этих умственных движений, очевидно, лежит самая мелкая жизнь, отрезанная от всего, что поднимает сердце над личною корыстию, утонувшая в деятельности эгоизма и признающая своею высшею целью материальный комфорт со всеми его служебными силами. Нет! Если уже суждено будет русскому за какие-нибудь нераскаянные грехи променять свое великое будущее на одностороннюю жизнь Запада, то лучше хотел бы я замечтаться с отвлеченным немцем в его хитросложных теориях; лучше залениться до смерти под теплым небом в художественной атмосфере Италии; лучше закружиться с французом в его порывистых, минутных стремлениях; лучше закаменеть с англичанином в его упрямых, безотчетных привычках, чем задохнуться в этой прозе фабричных отношений, в этом механизме корыстного беспокойства"(14). Понятно, что в этом отрывке Киреевский плавно переходит с американской литературы на американский социум в целом, и этот социум ему не нравится именно потому, что он самый беспросветно буржуазный, самый безнадежно либеральный из всех прочих западных обществ.
Таким образом, говорили непочтительные люди, выдумки Пайпса насчет какого-то разочарования русских социалистов в своих воззрениях и их перехода на либеральные позиции вызывают только смех. Русская мысль (не обязательно социалистическая) смотрела на западный прогресс с уважением, но в то же время и с изрядной долей отвращения, прекрасно понимая, какой чудовищной ценой куплен этот прогресс. А теперь русская мысль к тому же с удивлением видит, как возросший на крови западный капитализм в лице Пайпса и других подобных обществоведов, взгромоздившись на некое этическое возвышение, пытается судить Россию, сам в то же время не проявляя ни малейшей склонности к покаянию. Тот же Пайпс, к примеру, взахлеб критикуя Россию в своих писаниях, делает это таким образом, словно историческая Россия - одна на целом свете, словно она имеет только специфику (причем крайне дурную) и на приличные западные страны не похожа совершенно ничем. Как доказывается такая непохожесть? Да никак: исторический опыт Запада просто не рассматривается, вот и выходит, что Россия одна такая, беспросветно греховная. Оно и понятно: будь кругозор Пайпса пошире, вспомни Пайпс кое-какие эпизоды из истории других стран - и не исключено, что в роли этического арбитра вдруг оказалась бы Россия, несмотря на все свои реальные и выдуманные грехи.
В-шестых, предвидя возможные упреки, Пайпс предупреждает, что его критика разозлит читателей, потому что критика со стороны иностранца воспринимается, мол, особенно болезненно. На это непочтительные люди ответили, что критика критике рознь. Когда весь исторический путь данной страны описывается иностранцем (или иностранцами) как невиданная более нигде в Европе, а то и в мире, непрерывная цепь нелепостей и жестокостей, то это, разумеется, вызывает боль, однако больно и неловко становится в первую очередь за автора такого описания. Становится ясно, что с культурой мышления у автора (в нашем случае - у Пайпса) огромные проблемы. Критически рассматривать одну страну в изоляции от общеевропейского или общемирового исторического контекста - это такая вопиющая несправедливость, которая стремительно перерастает в обычную глупость. Ведь давно выяснено, что ни одна культурная страна не пролагала в своей истории каких-то особых, невиданных путей, - наоборот, даже между очень разными по культуре странами существует большое сходство с точки зрения основных тенденций исторического развития. Следовательно, на критику Пайпса непочтительные люди имели полное право ответить: "А судьи кто? Разве у вас было по-другому? Разве у вас было лучше? Почему вы прицепились со своей критикой именно к нам?" И оказалось, что несмотря на все попытки Пайпса доказать дурную уникальность России, ничего уникального в ее историческом развитии не было: закономерности действовали те же, отношения между людьми и классами ничем существенным не отличались от соответствующих отношений в других странах... Поэтому и "сумма зла" российской истории никак не могла превосходить "сумму зла" любой другой страны. Уникальность России состояла вовсе не в каком-то принципиально особенном устройстве ее социума, а в исключительном положении России между Востоком и Западом, в ее многовековом существовании на положении военного лагеря, в вытекающих из этого особенностях национального характера русского народа и других народов России. Однако оголтелая, крайне необъективная (заведомо необъективная, как мы уже ранее видели) критика русской истории позволяет только привести в раздражение непредвзятого читателя. Такому читателю постоянные передергивания, натяжки и прямая ложь всяких русоедских концепций понравиться не смогут никогда. И тем более эти концепции никогда не смогут принести пользу при исследовании такого действительно уникального по своему планетарному значению исторического катаклизма, каким была русская революция ХХ века.
И, наконец, в-седьмых. Как сказал бы известный литературный герой, "ваш Пайпс - довольно-таки большой пошляк". На мой взгляд, против этого не поспоришь. Что имеется в виду? Исторических познаний у нашего героя не отнять, но он сам обесценивает их своим этическим пафосом, напоминающим отвратительно пошлых ханжей Диккенса. Это особое качество всех либеральных авторов: производить себя в святые угодники, облачаться в ризы добродетели и со слезой указывать на моральные уродства тех, кто не разделяет их священных ценностей. Человеку с хотя бы зачаточным художественным вкусом наблюдать эти слезливо-лицемерные проповеди нестерпимо тяжело (ну, например - как видеть плохую игру актера, или - как присутствовать при пылком чтении бездарных стихов, или - как слушать скрип железа по стеклу). В книге "Русская революция" (а русская революция, по Пайпсу, есть абсолютное зло, потому что посягнула на частную собственность) мы наблюдаем самый забубённый разгул этого либерально-этического подхода к истории. Достается, конечно, большевикам, и только им, а среди большевиков - прежде всего Ленину. Большевики страстно любят делать зло, а среди большевиков наибольшей порочностью выделяется Ленин (согласно Пайпсу - человек весьма скромных умственных способностей и уж точно не Пайпсу чета). Однако Пайпса, подобно всем тартюфам, подводит вкус. Как художник он явно пересаливает и добивается лишь того, что изображенные им лютые большевики (и особенно Ленин) отрываются от своих реальных прототипов: читатель начинает их воспринимать в качестве личных детищ автора, неких кукол, которых кукловод в своих небескорыстных целях создал именно такими, а не другими. За явно избыточным уродством марионеток слишком легко просматривается желание автора повлиять на эмоции читателя, а вовсе не стремление к исторической правде. А поскольку это манипулирование производится господином, облаченным в белые ризы этического совершенства, то текст Пайпса чем ближе к концу, тем чаще начинает вызывать опять-таки смех.
Однако пошляком историка делает не только ханжество. Стать настоящим, густопсовым пошляком не так-то просто - для этого надо постараться повторить все те навязшие в зубах, затертые, захватанные фальшивки, которые были в разное время изготовлены по данной теме с единственной целью - заморочить голову читателю и не дать ему добраться до истины. С момента изготовления вышеуказанные банальности, штампы и трюизмы засалились настолько, что к ним и прикасаться-то неприятно, однако Пайпса в чистоплюйстве не упрекнешь. В своей книге "Россия при старом режиме" он уверяет читателя в том, что монархи Востока были абсолютно свободны в своих действиях ("что хочу, то и ворочу"); сообщает читателю о том, что частный предприниматель на буржуазном Западе независим от государства, а государство независимо от предпринимателей; утверждает, будто русский земледелец всегда был нерадив (ну кто же не слышал о "русской лени"); это не мешает Пайпсу утверждать, что русский земледелец частенько вымирал от голода, но только при коммунистах, а при царизме - никогда; религией русского крестьянина, по Пайпсу, был фатализм; разумеется, Пайпс - убежденный сторонник "норманнской" теории развития России, причем в самом ее нацистско-русофобском изводе (по Пайпсу, русское государство, национальное самоназвание русских, православие и еще множество черт цивилизации на Руси пошли от викингов); в то же время Пайпс провозглашает, что русская государственность пошла от монголов (ну от кого-то она должна была пойти, не могли же русские сами ее выдумать); пребывание русских князей в Орде Пайпс изображает как ползание на четвереньках перед монголами; он уверяет, что у монголов русские князья выучились содержанию почтовой службы, взиманию налогов, поддержанию порядка и безопасности, но в то же время полному равнодушию к благосостоянию общества; несложно догадаться, что, по Пайпсу, Куликовская битва не имела большого значения (об остальных событиях вооруженной борьбы с монголами он даже не упоминает). Все эти установки, подходы и трактовки с точки зрения историка - то же самое, что пошлости для обычного читателя. Книга Пайпса тем и важна, что наконец-то всю историческую пошлость кому-то удалось собрать под одной обложкой (точнее, под тремя обложками Пайпсовой трилогии).
Смутно представляя себе советскую действительность, Пайпс заявляет, что советские историки были обязаны придерживаться определенных точек зрения на все исторические эпохи. Что касается, например, феодализма, то Пайпс видит коренные отличия западноевропейского феодализма от русского в некоторых различиях вассального права. Это вообще главная пошлость Пайпса - рассматривать исторический процесс как следствие тех или иных правовых установлений, вплоть до различий в формах документации, а также умонастроений, взглядов и привычек власть имущих. Разумеется, советские ученые не разделяли такого безнадежно устаревшего подхода, но их к этому никто не принуждал. Они сами прекрасно понимали, что отказ от исторического материализма при изучении истории - это примерно то же, что в земледелии отказ от тракторного плуга и переход к деревянной сохе. Ну а борьбы идей и мнений в советской исторической науке было сколько угодно - к сожалению, Пайпс крайне мало использовал в своих книгах (особенно в "России при старом режиме") книги советских авторов, хотя именно в советские годы произошел подлинный прорыв в использовании старых актов и документов, а также в археологических исследованиях. Конечно, для использования всех этих бесценных материалов Пайпсу пришлось бы занять дружелюбную (хотя бы по видимости) позицию по отношению к СССР, но именно это, думается, его и пугало. На самом-то деле, как нам с опозданием стало ясно, страной подлинно щедринского единомыслия был вовсе не СССР, а как раз Соединенные Штаты. Слишком активное пользование советскими книгами и архивами запросто могло бы стоить Пайпсу и преподавательского места в престижном университете, и поста президентского советника (тем более что концепция Пайпса, очерняющая русскую историю, просто не выжила бы при использовании всех этих источников). Правда, и русской исторической классикой, и трудами менее значительных русских историков Пайпс пользуется довольно мало - сносок в его труде не густо, и это бросается в глаза. Важные положения Пайпс решительно предпочитает давать без сносок и вообще без доказательств. Увы, для западных историков пайпсовой когорты такой метод построения исторических текстов является преобладающим. Зато критику подобных текстов не позавидуешь: в них один за другим выскакивают как нечто общеизвестное такие важнейшие утверждения, которые настоящий историк должен был бы еще доказывать и доказывать. Было правильно замечено, что такой метод создания текстов историки позаимствовали у желтой журналистики, из популярных таблоидов. Конечно, в книге "Россия при старом режиме" пошлостей еще много, мы не привели и трети: и про русских крестьян, и про Петра I, и про Екатерину II, и про народовольцев, и так далее. Однако физиономия Пайпса-историка все равно начинает вырисовываться довольно ясно. Понятно, что пошлостями вышеперечисленные утверждения Пайпса назовет историк, тогда как неопытный читатель может это дело и проглотить (вообще Пайпс и ему подобные авторы совершенно однозначно рассчитывают именно на неопытного читателя). Но сознание неопытного читателя кто-то должен защищать, и я по мере сил возьму на себя этот труд. Придется объяснить, почему пошлость - это пошлость, а не что-либо иное, и почему никакие теории и концепции на пошлостях строить нельзя.
Основное внимание я по ряду причин уделю книге "Россия при старом режиме". Однако и о книге "Русская революция" тоже необходимо сказать несколько слов. Напомню: русская революция для убежденного частного собственника Пайпса является абсолютным злом. А историков с частнособственнической психологией на Западе и до Пайпса было хоть отбавляй. Видимо, по сей причине в книге "Русская революция" пошлость правит свой бал (точнее, шабаш). Во-первых, это пошлая методология: автора, по его собственному признанию, занимают прежде всего личности, чьи поступки и решения повлияли на судьбы миллионов (ну то есть всё как до исторического материализма: цари, короли, президенты и проч.); автор считает, что ход политических событий определяется не "объективными" (само собой, в кавычках) экономическими и социальными причинами, а политическими установками людей; рукотворные изменения в обществе - это, по Пайпсу, ужасная ересь (видимо, Рузвельт, с его "новым курсом об этом не знал, да и Кеннеди зря разгонял с помощью войск расистов-южан - как-нибудь все само собой уладилось бы); автор широко практикует "метод оракула", когда положения, настоятельно требующие доказательств, обрушиваются на читателя без всяких доказательств; в ходу у Пайпса и "метод таблоида", когда столь же важные положения проговариваются скороговоркой, мимоходом, как нечто общеизвестное; Пайпсу явно не хватает источников, поэтому он использует устаревшие материалы либо явную софистику, вроде рассуждений министра земледелия Ермолова о том, что малоземелье для крестьянина - благо. Такие подходы к работе указывают не только на мелкотравчатость Пайпса-исследователя, но и на общий глубокий кризис западного обществоведения, ибо все перечисленное присуще множеству, если не большинству, современных западных исторических трудов. Именно потому, что Пайпс очень типичен и "представителен", обстоятельная критика пайпсовых текстов мне и кажется весьма благодарной задачей.
Ну а если отвлечься от методологии, то в опусе "Русская революция" мы обнаружим, вероятно, все русоедские и правоверно-буржуазные пошлости, которые всегда идут в ход, едва заходит речь на данную тему. Про изображение большевиков и Ленина я уже говорил выше, но есть немало и других перлов. Революционеры не боролись с режимом, а провоцировали его (на репрессии и жестокости), постоянно раздувая свои требования; главной вооруженной силой социалистической революции были латыши и китайцы; господствующей нацией в дореволюционной России были великороссы (жаль, что они не знали о своем господстве, а, например, украинцы не знали о том, что они не великороссы); крестьянин-великоросс был до мозга костей проникнут крепостным сознанием (ох, как же часто приходится это слышать); русский солдат сражался не из патриотизма, а в силу привычки повиноваться; русская деревня в предреволюционный период не терпела нужды; западный крестьянин в культурном отношении намного превосходил русского; община - дело плохое, потому что плохо увязывается с частной собственностью, которая, конечно же, есть самый существенный институт социальной и политической интеграции ("скрепа", как сейчас говорят).
Пайпс, в частности, пишет: "Владение имуществом рождает уважение к политическому укладу и законопорядку, ибо последние обеспечивают права собственности, т.е. владение имуществом превращает каждого гражданина в равноправного хозяина. Частная собственность, таким образом, укореняет в сознании народных масс уважение к закону и заинтересованность в сохранении существующего порядка"(15). Увы, эта пошлость, как и всякая другая, легко опровергается, потому что высказывается обычно автоматически, без участия сознания, и потому беззащитна. Во-первых, владение имуществом превращает, конечно, гражданина в хозяина, но лишь в том случае, если гражданину посчастливилось овладеть каким-то значимым имуществом. Если же общество построено на частной собственности, но гражданин таковой не имеет (а подобных граждан большинство), то гражданин хозяином не становится, а напротив, смотрит на "хозяев" с неприязнью. Во-вторых, с чего автор взял, что все владельцы имущества - равноправные хозяева? Владеющий, например, только жильем волей-неволей должен идти в подчинение к владельцу средств производства, чтобы получать средства к жизни. При этом хозяин, господин, то есть владелец средств производства (или предприятия) совершенно естественно имеет куда большие права, чем подчиненный, то есть работник, и может подвергать своего работника в рамках фирмы вполне тоталитарному обращению. В-третьих, в том случае, если массы не разучились мыслить, частная собственность укореняет в сознании народных масс презрение к закону и заинтересованность в разрушении существующего порядка. Очевидно, что именно частная собственность и порожденное ею право порождает возможность для ничтожной части общества владеть основной долей национального богатства, проводить время в праздности, возложив управление на наемных менеджеров, бессмысленно растрачивать огромные ценности и постоянно затевать войны с целью сохранения такого "законопорядка". Если предположить, что данный нелепый "законопорядок" будет отменен мирным путем, то, разумеется, "сумма счастья" в обществе существенно повысится, ибо вместо горстки богачей появятся миллионы вполне обеспеченных людей, не боящихся завтрашнего дня и имеющих все возможности для духовного развития.
Но вот с мирным-то развитием как раз и самая проблема. Нам постоянно повторяют одну и ту же пошлость: мол, изменения "законопорядка" неизбежно вызывают общественные потрясения и кровопролитие. Иначе говоря, те, кто хотят изменений, хотят тем самым и кровопролития. Но при этом как-то забывается простая вещь: ведь в любом конфликте - две стороны. И вот та сторона, чье, скажем так, социальное преобладание хотят уменьшить, ибо оно несовместимо со здравым смыслом, вдруг начинает сыпать угрозами, сулит потрясения, кровь и т.п. Парадоксально, что одновременно эта же, то есть собственническая сторона призывает к стабильности и обвиняет оппонентов в ее нарушении. Но что же мешает во имя стабильности осуществить некоторое перераспределение общественного богатства - такое, которое никого не сделает нищим, зато избавит очень многих от нищеты? Увы, мешает та самая воспетая Пайпсом частная собственность. Именно она, именно ее неотразимые прелести толкают богатые слои к самому необузданному экстремизму, по отношению к которому экстремизм революционеров является обычно лишь ответной мерой. Социальные сдвиги всегда начинались с призывов к умеренности, и руководили ими поначалу умеренные деятели. И только благодаря экстремизму богатых и власть имущих социальные сдвиги перерастали в настоящие революции и обильно окроплялись кровью. В этом смысле ничего уникального в русской революции не было.
Однако Пайпс положил много сил на то, чтобы доказать уникальность того, что совершилось в России. Им была разработана целая теория, призванная доказать, что в силу своего особого исторического развития русский народ сделался крайне опасен для мировой цивилизации (не забудем, что, по мнению Пайпса, главная скрепа цивилизации - как раз частная собственность). Если прежние революции лишь перераспределяли частную собственность (пусть даже весьма кроваво), то русский народ сделал страшное: покусился на сам этот институт и попытался его отменить. Пусть частную собственность вернули в Россию, но ведь особенности русской истории никуда не делись, никуда не делась и особая, крайне опасная русская национальная психология (а Пайпс постоянно совершает экскурсы в психологию участников исторического процесса). Таким образом, из книги Пайпса следует хоть и не высказанный в виде лозунга, но совершенно неумолимый вывод: Россия и русские нуждаются в опеке и вразумлении со стороны более цивилизованных, то есть менее склонных к социализму наций. У меня есть большие сомнения в том, что народные массы действительно не разучились мыслить, как я предположил выше. Но если отвечать на книги, подобные книгам Пайпса, лишь гордым молчанием или язвительными улыбками, то с мышлением народных масс и впрямь может произойти беда. Пошлость атакует сознание людей со всех сторон, и ответное молчание может показаться, увы, знаком согласия. Ну а я далек от согласия, дорогие друзья. И работаю в надежде на то, что и вы со мной солидарны.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Великая вотчинная теория
Глава первая. Пайпсизм-норманизм
Вероятно, надо сразу вкратце сообщить, в чем заключается великая вотчинная теория г-на Пайпса. Дело в том, что она пронизывает всю книгу "Россия при старом режиме", придает и книге, и всей русской истории некую внутреннюю связь. Материал для этой теории автор находит в Древней Руси, но он считает вотчинную теорию вполне актуальной и для сравнительно недавних событий. Начинает с варягов Пайпс далеко не случайно. Во-первых, такой подход придает произведению Пайпса необходимую обстоятельность и "глубинность". Следует помнить, что книга "Россия при старом режиме" была призвана послужить теоретической основой для рассмотрения событий русской социалистической революции. Обычные проклятия в адрес этой революции абсолютно утратили новизну и всем надоели, поэтому требовалось подвести под них мощный научно-исторический базис, раскопать в отложениях прошлого корни революционных безобразий. Во-вторых, воскрешение почти уже околевшей норманистской теории (о том, что Русь была сперва завоевана, а потом окультурена норманнами) греет всякое русоедское сердце, а значит, и сердце г-на Пайпса. Таким образом, сочинение опуса о русских делах становится уже не заказной рутиной, а весьма приятным процессом. Ну а в-третьих (если перейти непосредственно к вотчинной теории): власть и государство на Руси якобы всегда были таковы, что относились к стране и ко всему, что в ней есть, в том числе к людям, как к собственности этой самой власти. Отсюда бескультурье, жестокость, отсутствие права и правовых институтов, презрение к личности... ну и так далее, применительно к России всё довольно банально, но уже на теоретической основе. А раз есть теоретическая основа, то о какой банальности можно говорить? То, что научно обосновано, банальностью быть не может.
Возвращаясь к норманнам, мы видим, что Пайпс совершенно не сомневается в их определяющей роли для становления Руси. Чего только они не принесли неблагодарным славянам! Всё происходило, согласно Пайпсу, таким образом: норманны прибыли на Русь, понастроили, подавив сопротивление, в разных стратегически важных местах укрепленных городов (до них на Руси таких городов якобы не было - только примитивные стойбища), а далее, делая вылазки из этих городов, собирали дань. На дань викинги притязали твердо, но прочая жизнь покоренного населения их не интересовала. Таким образом, пребывание норманнов на Руси было чисто деловым предприятием, смысл которого состоял в сборе дани с подвластной территории с целью обогащения. Вскоре норманны стали русскими князьями (хотя и непонятно, зачем им это понадобилось), а их крепости - русскими городами. Однако психологию никуда не денешь: Пайпс затем утверждает, что и князья (они ведь бывшие норманны) смотрели на свои владения исключительно по-бизнесменски: мое владение - моя полная собственность вместе со всем, что там есть, включая людей, и предназначено для моего обогащения. Стало быть, неважно, как всё обстояло в жизни на самом деле - важно только то, как смотрел на жизнь князь. Далее он, князь, приводил жизнь в соответствие с той картиной, которая сложилась в его уме. Эта постоянная зависимость реальной жизни от психологии, от воззрений различных лиц серьезным историкам, конечно, представляется глуповатой, но что поделаешь - такова одна из неотъемлемых черт методологии Пайпса.
Когда Пайпс пишет о князьях Древней Руси, то обычно непонятно, что же он имеет в виду: всё княжество как субъект политики либо всего лишь княжеское поместье (или вотчину), обеспечивающее всем необходимым князя и его дружину. Эта небольшая путаница необходима автору: если у себя в поместье князь - полный хозяин, то в княжестве есть и вече, и свободные земледельцы, и ремесленники, и купцы, и духовенство... Принцип "что хочу, то и ворочу" в поместье-вотчине еще работает, хотя и с оговорками, ибо Пайпс почему-то считает, что поместье полностью основано на рабском труде. Однако во всем княжестве данный принцип не работает совсем (или в очень ограниченной степени). Князь может называть свое княжество вотчиной, но имея в виду исключительно свои реальные или надуманные наследственные права на него ("вотчина" - то, что от предков, от "отцов"). Однако вотчиной в смысле поместья княжество не является: порядки там совсем другие и от мнений и воззрений князя они зависят мало. Поэтому для того, чтобы доказать исконное бесправие русских людей, Пайпсу надо постоянно совершать подмену: порядки поместья надо незаметно, контрабандой распространять на целое княжество - субъект внутренней и внешней политики. А после подмены уже можно утверждать, что люди в России всегда были собственностью власти, и шпарить дальше: про безответственность власти перед населением, про отсутствие права и справедливости, про бескультурье и далее по списку. В этом суть вотчинной теории Пайпса: власть в России всегда считает землю своей вотчиной, то есть обладает правом собственности на всё, что находится на этой земле, включая людей (замечу мимоходом: между понятиями "считать своим" и "реально обладать" - огромная разница, но Пайпс ее не видит). В вечной вотчинности России - ее, по Пайпсу, плачевная уникальность. А началась эта уникальность с норманнов, которые рассматривали русские земли как свои доходные имения, то есть как поместья-вотчины. Значит, и мы к этим самым норманнам должны присмотреться поближе.
Главный вопрос состоит в том, почему споры по поводу норманнов и их роли в русской истории длятся столько лет, носят такой напряженный характер и доселе не утихают. Пайпса и его трудов еще, как говорится, и в проекте не было, а споры уже кипели, - так почему же? Чтобы ответить, необходимо хотя бы кратко коснуться истории вопроса. До XVII века никакого норманизма не существовало, то есть о древней истории России писали, но с норманнами ее никак не связывали. Но на XVII век приходится, как известно, пик политических успехов Шведского государства. Эту атмосферу расцвета почуяли и шведские интеллектуалы. Они спасли от забвения исторические труды более ранних шведских авторов (Иоанна Магнуса, например), и, опираясь на эти скорее фантастические, чем исторические сочинения, принялись рьяно возвеличивать свое отечество. Тут-то и было впервые объявлено, что Россия своим рождением и дальнейшим развитием всецело обязана скандинавам (конкретно - шведам). В XVII в. с этим тезисом выступили П. Петрей де Ерлезунда, Юхан Видекинд, Олаф Далин (помимо прочего провозглашение решающей роли норманнов в русской истории было призвано обосновать захват шведами в результате Смутного времени обширных земель и ряда городов на Северо-Западе России). Во второй половине XVIII века эстафету вышеперечисленных авторов подхватывают Альгот Скарин и Арвид Моллер (пытаясь обосновать пересмотр Ништадтского мира 1721 г. с Россией, по которому Швеция потеряла Прибалтику). А столетие упомянутого мира вызвало в Швеции целый шквал норманистских публикаций (проиграв после Ништадта еще две войны с Россией, шведы брали реванш на бумаге). Как видим, у шведов были вполне конкретные материальные причины создать норманизм, провозглашавший первенство германской расы по сравнению со славянской: они надеялись на реванш, на возврат богатых владений и заранее поднимали на сей случай свой боевой дух, укрепляли в себе сознание собственной правоты. Иными словами, норманнская концепция ранней истории России родилась там, где ей и положено было родиться.
Тем не менее надо признать: гордые скандинавы выступили здесь большими новаторами. В самом деле: большинство европейских стран, в том числе и самые великие, становились когда-то объектом завоевания и покорения, причем зачастую неоднократно. Однако никто на данном основании и не думал (да и сейчас, слава богу, не думает) обвинять народы этих стран в неполноценности. Былые бедствия воспринимались как факты истории, без эмоциональной окраски и тем более без попыток поставить одни народы над другими. Например, Францию завоевывали сначала римляне, потом германцы и много еще кто, но, насколько мне известно, на этом основании не было сделано выводов о том, что население Франции не способно к самостоятельному государственному и культурному бытию. Англии вроде бы тоже не колют глаза ни римским, ни англосаксонским, ни норманнским, ни датским завоеванием. Ну, было - и было, быль молодцу не укор. То же самое можно сказать и про Испанию, и про Италию, и про страны Бенилюкса, и про страны Прибалтики, и даже про Швецию с Норвегией, попавшие в свое время под датское господство (впрочем, досталось и датчанам, когда-то почти завоеванным славянами, а уже в XX в. - гитлеровской Германией). И все эти жертвы былых завоеваний, покоренные завоевателями и терпевшие их гнет, уже давно живут спокойно и не подвергаются упрекам в неполноценности. А вот то предположительное (подчеркиваю: предположительное) завоевание норманнами, которому якобы подверглась Русь-Россия, не вызывает у большинства западных историков никакого сочувствия: неполноценным славянам, мол, так и положено, без норманнской таски, без варяжского вразумления из них ничего бы не вышло. Неудивительно, что такая странная избирательность вызывала у некоторых русских интеллектуалов (М.В. Ломоносова, С.А. Гедеонова, Д.И. Иловайского, Н.И. Костомарова и др.) нервную реакцию. Хотелось разобраться: действительно что-то не так со славянской расой или все же что-то не так с норманизмом?
Для борьбы с норманнской теорией русским ученым не надо было далеко ходить: норманизм проник и в русскую историческую науку. Более того, он занял в ней господствующие позиции. Немцы, заполонившие в XVIII веке русскую Академию наук, не видели в своем засилье ничего ненормального, поскольку немец, как они считали, в умственном отношении по определению выше славянина. В этом их убеждали, в частности, и труды европейских норманистов. Ну а для вразумления русского научного сообщества русские немцы создали и собственные исторические труды, причем настолько внушительные, что центр мирового норманизма, как то ни странно, надолго переместился в Россию. Насадителями норманизма на русских просторах выступили Г.Х.Миллер, А.Л. Шлецер, Г.З. Байер - ну и, по мере сил, другие представители той же среды. Первым антинорманистом стал М.В. Ломоносов, одновременно став и одним из пионеров исторической критики, ибо не желал признавать безусловной правдивости летописных сообщений. Следует признать, что борьба Ломоносовым была в целом проиграна, хотя он и высказал ряд опередивших свое время соображений. Все же и историческая критика тогда являлась еще делом новым и отчасти даже крамольным, да и летописи были чем-то реальным и ощутимым, в отличие от еще довольно умозрительных возражений Ломоносова. И все же вполне определенная этнически-групповая окраска первоначального русского норманизма не могла не наводить на мысль о том, что данная теория стремится не столько к научной истине, сколько к обслуживанию интересов, далеких от науки. Об этом хорошо сказал Н.И. Костомаров: "...Не беспристрастны были попытки выводить Рюрика и его братьев из Скандинавии. Это выдумали ученые немцы. Известно, что у нас немцы, от мала до велика, и ученые и неученые, более или менее исполнены верования о превосходстве своей породы перед славянскою, и думают, что, живучи среди нас, их задача разливать свет цивилизации между нами, варварами; для подтверждения этой задушевной мысли ученые немцы выдумали призвание князей из Скандинавии; этим хотят указать, что славяне не способны, без влияния немецкого элемента, к устройству государственной и гражданской жизни" (1).
Полезно поэтому вкратце проследить, что происходило на исторической родине "ученых немцев" после тех грандиозных событий, которые происходили в Европе в годы царствования Екатерины II и Александра I. После гибели наполеоновской "Великой армии" Пруссия разорвала союз с Наполеоном и вступила с ним в войну во имя освобождения всей Германии и устранения "наполеоновской угрозы". Понятно, что отмобилизовать, вооружить, обучить ту большую армию, с которой Пруссия двинулась на запад, было бы немыслимо без помощи русских войск. Однако когда французы сначала покинули Германию, потом сдали Париж (в том числе и пруссакам), а потом проиграли решающую битву при Ватерлоо, в которой появление прусских войск сыграло решающую роль, - тогда, после таких подвигов, самомнение и самолюбование немцев достигли невиданных прежде высот. Если в военные годы русских радостно встречали по всей Германии, называли героями, освободителями и так далее, то всего лишь через несколько лет после заключения мира об их роли в освобождении Германии старались уже не упоминать. Пышно расцвел интерес к немецкой истории, что само по себе было бы и неплохо, если бы ученые наряду с выяснением древних фактов не преуспевали в выявлении исторических врагов немецкого народа и если бы не теряли головы в своей тяге к самовозвеличению. Популяризировали эти сомнительные исторические находки такие общественные деятели, как Ф.Л. Ян и Г.Ф. Масман, причем и того, и другого нещадно высмеивал Г. Гейне, бывший не только великим поэтом, но и выдающимся журналистом. Однако людей, сохранивших, как Гейне, иммунитет от шовинистического угара, было немного. Идейная атмосфера становилась все более удушливой. Ян еще в те давние годы выдвинул принцип "фюрерства", необходимости для нации найти и выдвинуть такого вождя, который будет знать все мечты и чаяния немцев и, так сказать, заведовать их осуществлением, не отвлекаясь на полемику в парламентах или в газетах (и то, и другое с фюрерством, конечно же, несовместимо). Тот же Ян в октябре 1817 года совершил первое публичное сожжение "антинемецких" книг и предметов (да-да, еще в 1817-м, а не в 1933 г.). Гейне с мрачным сарказмом писал: "В пивном погребке в Геттингене [в 1832 г. - А.Д.] я был однажды поражен, увидев, с какой основательностью мои старогерманские друзья изготовляют проскрипционный список к тому дню, когда они достигнут власти. Всякий, происходивший хоть в седьмом колене от француза, еврея или славянина, был осуждаем на изгнание. Всякий, написавший хоть что-нибудь против Яна или против старогерманских нелепостей, должен был готовиться к смерти..."(2). Конечно, идейная жизнь в Германии середины XIX века не исчерпывалась деятельностью узколобых националистов: немцам предстояло бороться за объединение родины, выкорчевывать в стране различные реакционные учреждения, отстаивать права человека. В ходу были идеи Великой французской революции, дело уже шло к потрясениям 1848 года. Однако националисты тоже варились в этом духовном котле и даже ухитрялись придавать вареву свой собственный вкус: "...Хотя обновленные тевтономаны и составляли меньшинство, но их фанатизм, скорее религиозного свойства, легко мог опередить фанатизм, порожденный одним только разумом; кроме того, в их распоряжении находятся те могущественные формулы, с помощью которых заклинают грубую чернь; слова "отечество", "Германия", "вера отцов" и т.д. - всё еще куда надежнее электризуют темные народные массы, чем слова "человечество", "всемирное гражданство", "разум сынов", "истина"!.. Тем самым я хочу сказать, что эти представители национализма пустили в немецкой почве гораздо более глубокие корни, чем представители космополитизма, и что последние, вероятно, уступят первым в борьбе..." (3). Увы, Гейне оказался пророком (человек, знающий творчество Гейне, поймет, конечно, что под "космополитизмом" поэт и мыслитель подразумевает здесь вовсе не отсутствие патриотизма, а стремление к братству народов).
Разумеется, на духовном грунте, столь щедро унавоженном чувством национального чванства, норманизм не прижиться не мог и стал общенемецкой точкой зрения на историю славянских стран (не только России, но также и Польши, и Чехии). А что могли возразить русские? У них норманнскую теорию тоже преподавали во всех университетах. Она имела официозный характер, так как снимала все вопросы по поводу наличия в славянской стране немецкой династии и непомерного количества немцев в бюрократической и военной среде. "А чего вы хотите? Так здесь повелось еще от Рюрика", - как бы урезонивала недовольных норманнская теория. Однако с ослаблением пут, наложенных на умственную жизнь Николаем I, она стала подвергаться весьма ощутимой критике, которую подчас не могла парировать. Несомненно, отчасти русским ученым хотелось отстоять свое национальное достоинство. Но если даже отвлечься от этого момента, то следует констатировать, что в любом случае в России, духовная жизнь которой всегда, в том числе и в XIX веке, проходила под знаком мощного стремления к справедливости, теории, пытающиеся доказать превосходство одних рас или наций над другими, не имели шансов на общественное признание. И чем глубже вглядывались русские, а потом советские историки в норманизм, тем яснее им становилось, что данная теория стремится не к научной истине. Великая русская историческая школа всегда умела признавать факты, не слишком ласкающие национальную гордость. Однако когда вместо открытия новых фактов теория (или ее подобие) лишь манипулировала сознанием читателя, давая фальшивое обоснование то ли национальной неполноценности славян, то ли даже экспансии на славянские земли, то можно было не сомневаться: сопротивление данной теории будет нарастать. Так и случилось, и тут ни при чем ни русский шовинизм, ни указания Советской власти.
Итак, покуда в России XIX века духовная жизнь протекала под знаком стремления к справедливости и сострадания к униженным и оскорбленным, на Западе всё было по-другому. Теории и теоретики, утверждавшие изначальное неравенство народов и рас, плодились как кролики. Если "Эссе о неравенстве человеческих рас" Ж.Д. Гобино, вышедшее в 1853 г., поначалу не нашло широкого признания, то ближе к концу века это самое "неравенство" и спекуляции на его тему становятся едва ли не главным руслом общественной мысли. Свою роль тут сыграли, видимо, и горячка колониальных захватов, и победы Пруссии (над Австрией в 1866 г. и над Францией в 1871 г.), и образование Германской империи, и явное ослабление России (сначала поражение в Крымской войне, потом трудная победа над Турцией в 1877 - 1878 гг. и потеря плодов этой победы на Берлинском конгрессе 1878 г.). Известны и популярны становятся Ж. Ваше де Лапуж (Франция), Х.С. Чемберлен (Англия), Мэдисон Грант (США), Отто Аммон (Германия) и многие другие воспеватели белокурого и длинноголового "человека Севера" и "высшей расы". В Мюнхене в 1914 г. переиздают вышеупомянутый труд Гобино, и на сей раз он встречает восторженный прием. Фридрих Ратцель и его последователи разрабатывают теорию "жизненного пространства", с восторгом взятую на вооружение такими общенемецкими организациями, как "Народное движение" и "Всегерманский союз". Созданный в 1886 г. в Зальцбурге Союз ферейнов рьяно занимается, хотя и на любительском уровне, историческими исследованиями. Но и профессионалы не дремлют, постепенно переходя к конкретике: историк Г. Коссинна обосновывает право немцев на территории на Востоке, покуда занятые славянами. Примеры данного "тренда" можно множить бесконечно, но, полагаю, читатель уже не удивится, если я скажу, что на таком социально-идейном фоне норманизм в европейской и особенно немецкой науке воспринимался как нечто совершенно естественное и уже не требующее ни доказательств, ни осмысливания. Знаменитый немецкий историк Г.Дельбрюк совершенно мимоходом (ведь "все это знают") пишет о шведах, что "под именем варягов они покорили Россию" (4). Крупнейший чешский славист Л. Нидерле в своем прославленном труде "Славянские древности" вроде бы и сетует на немцев за их высокомерие, однако для поддержания этого высокомерия делает всё: нет такой хорошей вещи, полезного умения, общественного института, нет даже соответствующих слов, которые славяне, согласно Нидерле, не позаимствовали бы у германцев: кто-то - у готов, а русские - естественно, у благодетелей-норманнов. То, что славяне и сами способны что-либо выдумать, Нидерле даже и в голову не приходит. В результате весьма ценный в остальном труд Нидерле местами становится просто смешным из-за своего нерассуждающего, "солдатского" норманизма. Дело тут, разумеется, не в недалекости чешского ученого, а в общей идейной атмосфере Европы конца XIX - начала XX века.
Если что-то столь усердно готовят, то оно неминуемо приходит. Я разумею вершину логического развития норманизма, его пик (а пик каждой теории - это ее успешное применение к жизни). Конечно, Гитлер еще не был правящим политиком, когда писал "Майн Кампф", а в "Майн Кампф" - следующее: "Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана была германским элементам - превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы, действуя внутри более низкой расы" (5). Совершенно очевидно, на какую теорию опирался автор, написавший эти строки. Увы, вскоре данный автор стал руководителем высококультурного европейского государства, и один из его подчиненных, министр сельского хозяйства Дарре, заявил: "Регион, предназначенный самой природой для поселения немецкого народа, - это область от восточных границ нашего рейха до Урала... Мы поселимся в этом регионе в соответствии с законом, что более способный народ всегда имеет право захватить земли менее способного и владеть ими". (6). Норманнской теорией вполне буднично руководствовались официальные учреждения Третьего рейха. Немецкий историк А. Андерле (ГДР) напоминал: "Так, в ј 8 инструкции "12 заповедей поведения немцев на Востоке и обращения их с русскими", врученной в секретном порядке "сельским управляющим" и предназначавшейся в качестве руководства к действию при ограблении советского населения, настойчиво повторялась перифраза из русской летописи: "...Наша страна велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите и владейте нами!". За три недели до нападения Германии на СССР упомянутые "сельские управляющие" получили следующее напутствие: "Русские всегда хотят оставаться массой, которой управляют. В этом смысле они воспримут и немецкое вторжение. Ибо это будет осуществлением их желания: "Приходите и владейте нами". Поэтому у русских не должно создаваться впечатления, что вы в чем-то колеблетесь. Вы должны быть людьми дела, которые без лишних слов, без долгих разговоров и без философствования четко и твердо выполняют то, что необходимо. Тогда русские будут вам услужливо подчиняться. Не подходите с немецкой меркой и привычками, забудьте все немецкое, кроме самой Германии..." (7). Одновременно с гитлеровскими администраторами продолжали упиваться норманизмом и германские ученые. В 1934 г. известный немецкий историк Р. Бельтц, подтасовав результаты раскопок, заявил, что крупный город славян-ободритов Рерик был якобы построен и населен германцами-скандинавами. "Причина подтасовки лежала, с одной стороны, в уверенности Р. Бельтца в германском происхождении слова "Рерик" (от какого точно германского слова, но и даже языка, он при этом не знал). С другой стороны, у него вообще были большие сомнения в том, что славяне, бывшие, по его мнению, лишь историческим материалом создававших европейскую историю германцев, в принципе были в состоянии сами построить крепостной вал со сложной внутренней конструкцией и производить качественную керамику, обнаруженную при раскопках" (8). Иными словами, первична для Бельтца была норманнская теория (как элемент расовой теории), если же реальность с теорией не совпадала, то реальность приходилось подправлять. Впрочем, для норманистов археологические подтасовки и сейчас - довольно обычное дело, причем не в германских странах, а, как то ни парадоксально, в России. Об этом желающие могут узнать из книги В.В. Фомина "Голый конунг" (9). Так как автор данной книги судами доселе не разорен, то приходится сделать вывод, что его указания на подтасовки скорее правдивы, нежели наоборот. Что же касается Бельтца, то он в 1938 г. в своей очередной статье заявил, что название славянского города Рерик происходит от исландского (!) слова, обозначавшего тростник, а правитель этого города был германцем. Собственно, важно даже не это, ибо у норманистов имена и термины - как дышло, куда повернул, туда и вышло. Важна общетеоретическая основа статьи: "Славяне - народ, не имеющий политической инициативы. Это было замечено давно. Не кто иной, как так называемый Нестор Киевский, в знаменитой русской хронике (около 1100) говорил, что славяне не созданы быть господами, всюду, где они появлялись на страницах истории, это происходило под чужеземным господством [удивительная культура цитирования. - А.Д.]. В первую очередь это относится к уже упоминавшемуся выше основанию Русского государства викингом Рюриком, то же можно сказать и о политических образованиях славян Германии, это же верно и для большого... славянского государства франка Само и возникновения в X веке польского государства, основатель которого, Мешко, именовался также и нордическим именем Даго, и потому может также называться норманном. Повсюду одно явление - прослойка германских правителей над славянской массой...." (10). Напомню, что в год выхода данной статьи Германия расчленила Чехословакию, а через год напала на Польшу. Казалось бы, агрессия, война - огромное событие, а выход статьи - маленькое. Но таких маленьких событий было зато великое множество, и все статьи били в одну точку, изменяя в нужную сторону сознание людей. В итоге славянские страны, и наша страна в том числе, стали представляться естественным и законным объектом экспансии. После чего экспансия в форме войны на уничтожение не заставила себя долго ждать.
Разумеется, роль норманнской теории в развязывании войны Германии против русского и других славянских народов не осталась тайной для советских историков. Поэтому очень понятно то, что после победы в Великой Отечественной войне к норманизму было проявлено больше внимания, чем до войны - никаких указаний партии и правительства для этого не требовалось, мотивация историков была совершенно естественной. В итоге крупнейшие советские ученые, занимавшиеся историей Древней Руси - Б.Д. Греков, В.В. Мавродин, М.Н. Тихомиров, Л.В. Черепнин, Б.А. Рыбаков, В.В. Седов, В.Т. Пашуто, В.Л. Янин и многие другие, вернувшись к проблеме "начала Руси", вновь пришли к выводу о несостоятельности "норманнской теории". Мощный удар по этой теории нанесли работы польского академика Х. Ловмяньского, который счел нужным развенчать не только польский, но и русский норманизм. Хочу подчеркнуть: все перечисленные люди - в высшей степени серьезные ученые, а не политики и не агитаторы. То есть их неприятие норманнской теории было вызвано не тем, что ее поддерживали Гитлер или Гиммлер, и не тем, что данная теория использовалась в неблаговидных целях. Причины неприятия были чисто научными, полемика против норманизма носила вполне академический характер, а если кто-то и вспоминал, как использовалась норманнская теория, то ведь из песни слова не выкинешь. А вот норманисты на высотах академизма, увы, не удержались. Так, французский автор Р. Буайе в своей книге "Викинги: история и цивилизация", во-первых, заявил, что антинорманистские исследования русских ученых "отмечены пещерным национализмом" и вывел в качестве одного из "пещерных националистов" академика Б.А. Рыбакова. Во-вторых, он упрекнул антинорманистов в нехватке археологических доказательств. И, что самое главное, он сообщил читателям, полагая, что те не будут его проверять, о полной победе антинорманизма в России: мол, теперь русские ученые не сомневаются, что их государство основали варяги (11).
Из этого пассажа видно, какие страсти по-прежнему вызывает норманнская проблема, если даже написавший основательную книгу о викингах европейский историк не стесняется прямой лжи. "Пещерный национализм" - подловатая выдумка, книги вышеперечисленных авторов изданы, их можно прочесть и увидеть, что никаким национализмом там даже не пахнет (да и не поощрялся он в советском историческом дискурсе). Персонально это относится, разумеется, к Б.А. Рыбакову, весь "пещерный национализм" которого состоял лишь в напоминании о том, какое практическое применение находила в жизни норманнская теория. Книги Б.А. Рыбакова издаются, они доступны, и г-н Буайе мог бы сначала с ними ознакомиться, чтобы не вводить своего читателя в заблуждение. Правда, лично мне кажется, что книги Буайе как раз читал, а вот цели дать читателю правдивую картину состояния исторической мысли в России он перед собой не ставил. Иначе откуда эта совершенно бездоказательная чушь о недостатке археологических данных? Не было ни одного крупного историка в послевоенном СССР и затем в России, который не строил бы свои работы на мощном археологическом базисе, тем более что объем раскопок в СССР был исключительно велик. А труды, например, В.В. Седова или В.Л. Янина основаны на археологических данных практически полностью. Читая их, поражаешься размаху советских археологических исследований. О некоторых результатах этих исследований я еще буду говорить, однако ясно одно: археологические изыскания отнюдь не способствовали возрождению норманизма в СССР-России - потому, видимо, Буайе и делает вид, словно их было недостаточно. Таким образом он пытается сделать убедительной свою вопиющую ложь о победе норманизма в России. Несомненно, Буайе спутал две очень разные вещи: 1) положение ученых-антинорманистов, да и вообще всех честных историков в России на момент выхода книги Буайе о викингах (2004 г.), и 2) состояние норманнской проблемы в России на тот же момент времени. Так вот: 1) положение ученых, не принимавших норманнскую теорию, к 2004 г. стало еще только-только выправляться, а до того оно было весьма незавидным. Девяностые годы проехались по ним, как и вообще по всем честным русским людям, всей своей тяжестью. Зато все те, кто поливал грязью русскую историю, процветали. У них выходили книги, статьи, им давали гранты. И тем не менее давно утраченных позиций норманизм себе так и не вернул. Из его адептов известны Л.С. Клейн (недавно скончавшийся), а также Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин - не слишком большой отряд, особенно если учесть их реноме, сильно подорванное всевозможными подтасовками и необдуманными полемическими выступлениями. Например, когда ныне живущие потомки древней русской знати оказались по своему генетическому типу славянами, Клейн высказался по данному поводу так: "Что значительная часть русских князей-Рюриковичей оказалась по гаплотипу не скандинавской, мне известно. Это те князья, принадлежность которых к Рюриковичам и ранее ставилась под сомнение по другим основаниям" (12). Разумеется, никаких подобных сомнений ранее никто не высказывал, ни у кого просто не хватило бы на это наглости, - у норманиста Клейна хватило. Как и на следующий пассаж: "Славянский патриотизм действительно не существует. Всех славян ничего не объединяет, кроме языка: ни раса, ни культура, ни религия, ни политика, ни даже гаплогруппа (у южных славян господствует не та, что у восточных и западных)" (13). Что ж, знакомо - примерно то же говорил нацистский историк Бельтц. Но, хотя нахальство, как известно - второе счастье, оно все же не способно так воздействовать на сознание ученых, чтобы они отказались от найденной ими истины. Сейчас на решительно антинорманистских позициях стоят такие историки, как А.Н. Сахаров, В.В. Фомин, Л.П. Грот, А.А. Клесов, А.В. Елисеев, О.Н. Трубачев и многие другие. Норманизм ныне является маргинальным течением русской исторической мысли и, при всей своей крикливости, ослаб настолько, что его приходится подкреплять даже такими странными способами, как издание книги советского диссидента А.А. Амальрика "Норманны и Киевская Русь". В 1963 г. книга юного Амальрика не получила признания (в силу очевидной научной слабости и подражательности), однако ловкий молодой человек выдал совершенно обоснованный отказ в публикации за политическое преследование, депонировал книгу в США, и вот теперь она увидела свет на родине героя (которую герой, судя по указанной книге, сильно недолюбливал, причем не СССР, а именно Россию). Видимо, у норманизма дела и в самом деле плохи, если ему приходится ставить в строй мертворожденные опусы. Впрочем, от затянувшегося рассмотрения истории норманнского вопроса пора перейти к фактам и их анализу.
Полагаю, что факты следует рассмотреть для наглядности в нескольких аспектах (разумеется, все эти аспекты тесно связаны между собой). Аспект первый - УРОВНИ РАЗВИТИЯ сторон. Иными словами, достаточно ли низок был уровень цивилизации славян в раннем средневековье и достаточно ли высок был в это же время уровень цивилизации скандинавов, чтобы можно было говорить о каком-либо цивилизующем влиянии вторых на первых. Для сторонников норманизма такой вопрос, как правило, вообще не стоит и решается априори в пользу скандинавов. А если не совсем априори, то как у Л. Нидерле, который в своих "Славянских древностях" почему-то поместил ранних славян в такие гиблые места, которые в значительной своей части были полностью непригодны для земледелия (13). Отсюда - кочевой образ жизни в поисках новых участков земли, бедность и вытекающая из бедности малокультурность. На таком природно-географическом и экономическом фоне любые заявления о цивилизующей роли норманнов могут сойти за правду, ведь если скандинавская земля и не более обильна, чем полесская, куда засунул славян Нидерле, то, по крайней мере, там по берегам моря нет недостатка в рыбе. Как это ни странно, но аргумент Нидерле все же претендует на некую научность и объективность, ведь мыслители типа Гобино, Коссинны или Бельтца считают славян изначально отсталыми просто по определению. Однако Нидерле сам же в своей книге себя опровергает - это тот случай, когда говорят, что "материал сопротивляется историку". Дело в том, что, рассказывая о первоначальном расселении древнеславянских племен, Нидерле большинство из них помещает в лесостепную зону, а это, согласитесь, совсем другой коленкор, нежели глухие леса и болота. Причем живущие в этой зоне племена уже к VI в. создают свои государства (14). Так что становится непонятным, о каких диких болотных жителях говорил Нидерле и сколь незапамятные времена он имел в виду. Ведь если даже славяне первоначально в лесостепи не жили, а лишь постепенно переселились туда, то и на переселение, и на создание ранних государств должно было бы уйти несколько веков. Следует поэтому обратиться к трудам других историков, в которых исследование развивается свободно, а не наталкивается на навязанную извне устаревшую концепцию и вынуждено под нее подстраиваться.
Для начала нам необходимо установить, во-первых, где же изначально обитали славяне и, во-вторых, где их застали скандинавы, ставшие часто появляться на Русской равнине в IX в. Тем самым мы получим предварительный ответ об уровне экономического развития славян. Ведь одно дело - цивилизовать болотных дикарей и совсем другое - богатых земледельцев, которые в те времена, когда земля являлась главным средством производства, могли и сами цивилизовать кого угодно. Для выяснения данного вопроса начнем издалека - с Древнего Рима. О венедах, т.е. славянах, писал еще Тацит в работе "О происхождении германцев и местоположении Германии", написанной в 98 г. Он отмечал сходные черты в культуре славян и германцев, так что даже затруднялся отделить славян от германцев: и те, и другие строили дома, носили щиты, передвигались в основном пешком (в отличие от сарматов) и питали склонность к набегам (жили по набеговой системе, т.е. военная добыча составляла важную часть их экономики) (15). Места обитания венедов начинались тогда на западном берегу Вислы, что сильно увеличивает к западу регион, обрисованный Нидерле. Готский историк Иордан, писавший по-латыни, сообщил о славянах гораздо более подробные сведения, поскольку ко времени создания его наиболее известного труда "О происхождении и деяниях гетов" (551 г.) славяне играли в истории уже неизмеримо более значительную роль, чем при Таците. Иордан сообщает о том, что славяне делятся на две группы - склавенов и антов. Первые живут от Дуная до Днестра и на север - до Вислы, в лесисто-болотистой местности. Вторые живут от Днестра до Днепра и превосходят склавенов по силе и влиянию (16). Для нас здесь важно прямое указание на проживание славян на весьма плодородных степных и лесостепных территориях, причем проживание достаточно давнее: во II в. в верхнем Поднестровье, где большая часть населения, судя по керамике и элементам домостроительства, была славянской, происходит становление так называемой черняховской археологической культуры (17). Эта культура распространяется затем на восток до левобережья Днепра включительно. В III в. в регион с северо-запада приходят германцы (в основном готы) и на какое-то время занимают в данной культуре доминирующее положение. При этом сама культура не подвергается упадку. Однако в IV в. в Северное Причерноморье приходят гунны. Черняховская культура распадается. На ее основе возникает пеньковская культура, носителями которой большинство исследователей считают ранних славян - антов. Носители пеньковской культуры достигают на западе Прута, на востоке - бассейна Дона (18). Вся эта территория - плодороднейшие лесостепи и степи с достаточным увлажнением (засухи здесь гораздо реже и слабее, чем в Поволжье и далее к востоку). Иордан сообщает, что готский (точнее, остготский) вождь Винитарий, уже состоявший в подчинении гуннов, по собственному произволу "двинул войско в пределы антов и, когда вступил туда, в первом сражении был побежден, но в дальнейшем стал действовать решительнее и распял короля их Божа с сыновьями его и с семьюдесятью старейшинами, чтобы трупы распятых удвоили страх покоренных" (19). Однако вождь гуннов Баламбер не потерпел такого самоуправства и в 375 г. разгромил готов, которым пришлось спешно уходить на Запад. Туда же двинулись и гунны. Уход этих опасных соседей обеспечил расцвет и широкое распространение пеньковской культуры. Из сообщения Иордана видно, что ранняя государственность имелась у славян уже в IV веке ("король", "старейшины", сильное войско, способное побеждать такого мощного врага, как готы). В начале VII анты были разгромлены аварами и перестали упоминаться в источниках, однако "пеньковская культура не исчезла бесследно, ее элементы органически вписались (иногда в трансформированном виде) в последующие культуры Восточноевропейской лесостепи" (20). В дальнейшем на Правобережье Днепра и в Поднестровье мы видим древности славянской пражско-корчакской культуры (V - X вв.). Основой экономики здешнего населения служило земледелие - возделывались разнообразные зерновые, бобовые, технические культуры, а также плодовые деревья, что и неудивительно в условиях плодородной лесостепной части Русской равнины (21). Что касается Днепровского Левобережья, то там с VII в. "распространяются памятники генетически связанных между собой волынцевской и роменской археологических культур, которые... репрезентируют славянское население раннего средневековья" (22). И здесь мы вновь видим решительное преобладание земледелия с широким набором различных культур, выращиванию которых благоприятствовала черноземная лесостепь. В дальнейшем к археологическим находкам добавляются литературные памятники, история приобретает писаный характер. Мы уже можем составить карту Древней Руси и список племен, живших на ее просторах. Разумеется, по-прежнему наиболее густо были заселены плодородные степи и лесостепи, занимавшие значительную или даже бо́льшую часть территории обитания ряда древнерусских племен.
Есть любопытные данные об урожайности зерновых в районе Тулы в XVI в. - в это время славяне вновь начали осваивать лесостепь ("Дикое Поле"), из которой были когда-то вытеснены тюрками. Рожь на этих землях давала сам-17,3, сам-13,3, или, при норме высева полторы четверти на десятину - до 52 четвертей (23), что позволяет получить примерное представление об урожайности зерновых на почвах подобного качества в регионах обитания древних славян и, позднее, в Киевской Руси. Можно возразить, что в XVI в. земли Дикого Поля были освоены совсем недавно, а затем на выпаханных почвах урожаи снизились - так же, вероятно, произошло и в Древней Руси. Но археологи выяснили, что, во-первых, древнеславянские земледельцы постоянно практиковали посевы бобовых, восстанавливающих плодородие почвы, и, во-вторых, разводили также и всякий скот, то есть имели в виде навоза постоянный ресурс для восстановления плодородия (24). А вот в районе Вологды и Белоозера, по почвенно-климатическим условиям приближающимся к Скандинавии, урожаи в XVI в. не превышали в среднем сам-3 (25).
Весь этот исторический экскурс в экономическую географию потребовался мне лишь для одной цели: показать, что славяне еще за сотни лет до появления скандинавов на Русской равнине жили в условиях, несравненно более благоприятных, чем в Скандинавии, для развития основы средневековой экономики - сельского хозяйства, а значит - и для развития всех прочих отраслей средневековой экономики. Здесь надо заметить, что норманизм, вероятно, было бы точнее именовать "германизмом" - из-за того, что благотворное культурное влияние на славян приписывалось всем вообще германцам, а не только их скандинавской части (в той же гитлеровской Германии норманизм именно так и трактовали). Л. Нидерле огромную роль в "окультуривании" славян приписал готам, около 150 лет проживавших рядом с антами в Причерноморье. Не утруждая себя аргументацией, этот историк заявил, что германская культура было тогда выше славянской (26), а потому большинство предметов культуры, обнаруженных археологами у славян, у Нидерле оказываются перенятыми у германцев. Но читая очерк Тацита о Германии, в культурное превосходство древних германцев поверить трудно. Римский историк пишет: "Хотя страна кое-где и различается с виду, все же в целом она ужасает и отвращает своими лесами и топями... в общем достаточно плодородная, она непригодна для плодовых деревьев; мелкого скота в ней великое множество, но по большей части он малорослый. Да и быки лишены обычно венчающего их головы горделивого украшения, но германцы радуются обилию своих стад, и они - единственное и самое любимое их достояние" (27). Иными словами, в конце I в. н.э. германцы (и, в частности, готы) являлись преимущественно скотоводческим обществом, причем их скотоводство было малопродуктивным. Окультуренность территории их проживания была очень мала, ремесло развито слабо и обслуживало в основном потребности войны (28). Это и понятно - общество не имело средств для содержания ремесленников. Что касается конкретно готов, то можно предположить, не рискуя ошибиться, что среди прочих германских племен они были одним из самых отсталых, так как свою творческую энергию тратили на переселения: сначала из Скандинавии - на южный берег Балтики, а потом с Балтики - в Причерноморье. Среди славян в Причерноморье готы оказались примерно в 230 г., то есть с того времени, как писал Тацит, до переселения готов в Поднепровье - Причерноморье прошло около 130 лет. Невозможно всерьез поверить в то, что за этот срок, значительная часть которого ушла на переселение, готы совершили культурный скачок и оказались в состоянии чему-то учить славян. Ведь даже венеды, жившие в столь же суровых условиях, как и германцы, по словам Тацита, практически не отличались от последних по культуре, поэтому готы не годятся на роль цивилизаторов даже венедов (склавинов) - таких же обитателей лесов и болот, как и германцы. Что же касается славян-антов, проживавших в степях и лесостепях и освоивших земледелие, то совершенно очевидно, что здесь роль учителей принадлежала им, а отнюдь не пришельцам-готам. Не случайно готы предпочитали жить со славянами-антами в мире и сделали попытку их завоевать лишь около 375 г. (казнь готами вождя антов Божа), после чего были разгромлены гуннами (видимо, с помощью антов) и вытеснены за Дунай. Низкий уровень цивилизации германцев подтверждается и тем, что в их экономике очень важную роль играла военная добыча. Иначе говоря, германцы, как и многие другие народы в разные эпохи мировой истории, жили по так называемой "набеговой системе", восполняя грабежом неразвитость своего материального производства. Описание Тацита говорит об этом совершенно недвусмысленно: "Если община, в которой они родились, закосневает в длительном мире и праздности, множество знатных юношей отправляется к племенам, вовлеченным в какую-нибудь войну, и потому, что покой этому народу не по душе, и так как среди превратностей битв им легче прославиться, да и содержать большую дружину можно только насилием и войной... что же касается пропитания и хоть простого, но обильного угощения на пирах, то они у них вместо жалованья. Возможности для подобного расточительства доставляют им лишь войны и грабежи. И гораздо труднее убедить их распахать поле и ждать целый год урожая, чем склонить сразиться с врагом и претерпеть раны; больше того, по их представлениям, по́том добывать то, что может быть приобретено кровью, - леность и малодушие. Когда они не ведут войн, то много охотятся, а еще больше проводят время в полнейшей праздности, предаваясь сну и чревоугодию, и самые храбрые и воинственные из них, не неся никаких обязанностей, препоручают заботы о жилище, домашнем хозяйстве и пашне женщинам, старикам и наиболее слабосильным из домочадцев, тогда как сами погрязают в бездействии, на своем примере показывая поразительную противоречивость природы, ибо те же люди так любят безделье и так ненавидят покой" (29). Считать описанный Тацитом народ однозначно плохим, наверное, нельзя, ибо в той или иной степени набеговую систему практиковало большинство народов мира. Разница, как всегда, именно в степени, то есть в важности, которая придавалась военной добыче, и в длительности существования набеговой системы у разных народов. Славяне тоже ее практиковали, но, по сравнению с теми же германцами, очень недолгое время. А вот отбиваться от чужих набегов им пришлось гораздо дольше, чем германцам. Но ясно одно: считать малоразвитый народ, живущий в значительной степени войной, способным нести кому-либо факел цивилизации - это явное заблуждение (либо штамп злонамеренной пропаганды).
Тацит, конечно, писал давно, однако в XX в. в Германии нашлись добросовестные ученые, которые согласились с его описанием древнегерманского общества. Как источники, так и накопившиеся к тому времени данные археологии заставили, например, знаменитого Г. Дельбрюка признать, что: "Земледелие, которым главным образом занимались женщины и те из мужчин, которые не годились для охоты и для войны, имело очень незначительное распространение. Чтобы иметь возможность обрабатывать нетронутую и плодородную почву, германцы часто переносили свои поселки с одного места на другое внутри своего округа. Даже в более поздние времена германское право относило дом не к недвижимости, а к движимому имуществу. <...> Германцы не были уже кочевниками, но все же они были очень слабо связаны с землей и с почвой" (30). Впрочем, в другом месте Дельбрюк замечает, что вандалы и те самые "высококультурные" готы были подлинно кочевническими племенами (31). Г.Дельбрюк, верный своему правилу писать о военной истории той или иной страны не раньше, чем выяснит и опишет экономическое положение данной страны в соответствующую эпоху, о Германии времен Тацита пишет так: "...В древней Германии было очень редкое население, так как германцы в те времена еще не имели городов, мало занимались земледелием, питались главным образом молоком, сыром и мясом, продуктами охоты и рыболовства и жили в стране, которая в своей большей части была покрыта лесами и болотами" (32). Для меня здесь важно указание на малую роль земледелия, а ведь лишь оно в древности позволяло создавать достаточно прибавочного продукта для развития ремесла, строительства и т.д. По мере ослабления Римской империи германцы получили возможность полностью развернуть набеговую систему, которая и до этого была у них в большом почете. Таким образом, еще несколько столетий германцы занимались отнюдь не развитием производства, культурных навыков и т.п., а разрушением того, что было построено другими, и присвоением военной добычи. В частности, ими было уничтожено множество городов, а жители либо безжалостно убиты, либо уведены в рабство (33). Дельбрюк характеризует германцев III - V вв. таким образом (читатель сам может сделать вывод, были ли они подготовлены к роли цивилизаторов): "Этот народ был настолько воинственен и настолько пропитан боевыми инстинктами - стремлением и страстью к войне, что не только являлся неисчерпаемым источником для вербовки, но и готов был, - подобно тому как он раньше выступал в поход против своих соседей, - драться теперь под любыми чужими знаменами и ради любых целей. Германцы вступили в эпоху переселения народов не потому, что прежние области были уже недостаточны, как это думали раньше, для все возрастающего народонаселения, но потому, что они были бандами воинов, жадно стремившихся к деньгам, добыче, приключениям и к должностям. Действительно, в отдельных случаях недостаток в земле мог их принудить к эмиграции или же толчком к такому переселению мог быть натиск каких-либо иных врагов. Но и то и другое явление могло бы дать повод лишь для отдельных стычек или пограничных войн. Решающим моментом во всемирно-историческом масштабе было то обстоятельство, что германские племена были содружествами воинов, которые шли на войну, стремясь к наемной плате, к добыче и к господству. Они пришли в Римскую империю не для того, чтобы найти здесь землю, стать крестьянами и жить здесь в качестве крестьян, - ведь часто они оставляли свою родину пустынной позади себя, - а ради ратных подвигов, которые они хотели совершить" (34). И далее: "Нет возможности дать достаточно яркое представление о том, как ужасно свирепствовали среди мирного римского населения эти готы, алеманы, франки, вандалы... свевы, лангобарды. Древняя культура обращалась в пепел, людей резали, как скот. Римляне рассказывают нам, что готы отрубали крестьянам правую руку, - ту руку, которая вела плуг, - и что лангобарды насиловали монахинь на алтарях" (35). Подобной деятельностью германцы занимались ни много ни мало до VI в. - применительно к этому времени Дельбрюк еще раз уточняет: "Германцы до этого времени очень мало занимались земледелием, а, кроме того, мужчины вообще очень мало труда расходовали на это дело. Они жили главным образом тем, что им давали их стада и охота. Поэтому они в любую минуту были готовы всей своей массой выступить в поход. Если бы они были крестьянами, они этого уже не могли бы сделать. Ведь крестьянин в некоторые времена года совсем не может покинуть своего хозяйства, а в других случаях может оставлять его вообще лишь на короткое время, в особенности летом" (36).
Все это описание германцев, из которых готы были наиболее отсталым племенем, помогает понять ошибку Л. Нидерле, загипнотизированного постоянно носившимся в информационном пространстве Европы утверждением о культурном превосходстве древних германцев над древними славянами. Пришедшие в III в. в Поднепровье и Причерноморье готы не занимались земледелием, а значит, не имели ресурсов для развития культуры, а следовательно, и не были в состоянии на кого-то культурно влиять. Их сила, как и сила всех кочевых народов, заключалась в быстроте мобилизации, в способности легко покидать места проживания и наносить удары в самых неожиданных и избранных ими самими местах. Иначе говоря, они изначально владели военной инициативой и потому могли оказывать лишь чисто силовое, военное влияние, а экономика их поэтому опиралась на набеговую систему. Впрочем, как говорилось выше, славян им завоевать не удалось - лишь нанести в ходе продвижения на юг удар по лесным славянам-венетам, о чем сообщает Иордан (37). Результатом этого удара "покорение" венетов быть не могло - оно было и не нужно готам, двигавшимся дальше на юг, и вряд ли возможно, учитывая величину пространств, на которых жили венеты. Что касается антов, то попытка их покорения, как мы видели, кончилась для готов крайне печально. Кроме того, ко времени проживания рядом со славянами готы еще не состояли в настолько тесном и "эксклюзивном" контакте с Римом, чтобы заимствовать некие новшества у Рима и передавать славянам. Общение готов с Римом, несомненно, происходило, но славяне вполне могли общаться с Римской державой и напрямую, ведь их земли с давних времен снабжали зерном и Грецию, и Рим. Большинство историков считает, что именно предков славян имел в виду Геродот, когда писал о "скифах-земледельцах", выращивавших хлеб для продажи в Средиземноморье (38). В силу всего вышесказанного утверждения Л. Нидерле о более высокой культуре германцев и тем более готов на момент их контакта со славянами и об окультуривающем влиянии готов на славян следует признать неверными как вообще, так и для всех тех конкретных случаев влияния, которые Л. Нидерле и его последователи приводят.
Если говорить уже не о готах, а о позже выступивших на историческую арену скандинавах, то здесь норманисты полностью заимствуют нехитрый подход Л. Нидерле: если имеются два однородных явления культуры, одно у норманнов, другое у славян, то заимствующей стороной непременно и без всяких доказательств объявляются славяне. В недавно зачем-то изданной слабой работе А.А. Амальрика 1963 г. "Русь и норманны", повторяющей многие норманистские штампы, читатель с самого начала ошарашивается следующим заявлением: "Во всяком случае языковые данные говорят о славяно-норманнских отношениях, активная роль в которых принадлежала норманнам, поскольку в скандинавских языках заимствования из славянских носят очень незначительный характер" (39). В доказательство приводятся 19 слов. Среди них есть лично мне неизвестное "яск" (видимо, для количества), есть "витязь" (якобы от "викинг") и "князь" (якобы от "конунг"). По поводу двух последних надо заметить, что "витязь" и "князь" - слова общеславянские, и как уж, например, сербы или болгары ухитрились позаимствовать эти слова у скандинавов, понять невозможно. Кроме того, непонятно, как все славяне, с севера до юга Европы, называли своих предводителей и воинов, пока скандинавы не научили славян уму-разуму. Видимо, вожди и богатыри так и ходили без обозначения, пока не вернулась делегация из Скандинавии. В подобных случаях норманисты всегда забывают об индоевропейской общности языков: для теории надо, чтобы славянин заимствовал у скандинава, и дело с концом. А между тем корни слова "вира" из перечня Амальрика как раз древнеиндийские. Надежно общеславянскими, а вовсе не скандинавскими, являются из этого перечня слова "костер", "стяг", "суд". Но особенно умиляет псевдозаимствование "скот" (у Амальрика "skattr", на самом деле речь скорее идет о готском "skatts" - "деньги", потому что в таких слаборазвитых обществах, каким было готское и древнерусское, скот часто выполнял функцию денег). Однако языковеды (если они не норманисты) знают, что слова тем древнее, чем их значение конкретнее и вещественнее. Слова-абстракции всегда моложе. Так как понятие "деньги" является несравненно более абстрактным, чем "скот", то, следовательно, славянское слово древнее германского варианта. Понятно, что Амальрик был не очень сведущим в своей теме человеком, но ведь можно было задуматься над простым вопросом: неужели славян, живших в гораздо более благоприятных для сельского хозяйства условиях, чем готы, надо было учить, как называть домашних животных, которых, по данным археологии, славяне с успехом разводили задолго до прихода готов и уж тем более викингов? Видимо, здесь тот случай, когда задумываться вредно: ведь Амальрик, впоследствии известный диссидент, фотокопию своего слабенького опуса на всякий случай отправил на Запад: если не напечатают в СССР, то зато можно будет на Западе прослыть жертвой русского шовинизма. Недавно книга была издана у нас в издательстве "Новое литературное обозрение" именно под таким соусом (на Западе ее не издали из-за отсутствия научной новизны и очевидных ляпсусов типа указанных выше). Однако книжка Амальрика тем и хороша, что выражает некоторые общие черты норманизма - например, обилие бездоказательных утверждений, изрекаемых с важностью оракула. Ведь на самом деле в скандинавских языках предостаточно славянских заимствований, которые особенно полно охватывают торгово-транспортную сферу культуры (дело в том, что в раннем средневековье на Восточной Балтике в мореходстве и торговле доминировали прибалтийские славяне, сыгравшие немалую роль и в этногенезе русского народа). Например: "torg" - "торг", "рынок", "besman" - "безмен", "tolk" - "объяснение". "перевод", "переводчик", "pitschaft" - "печать", "sobel" - "соболь" (меха были важнейшим предметом торговли, а шкурки соболя ценились особенно высоко), "silki" - "шелк", "lodhia" - "ладья", "loka" - "лука", "хомут", и т.д. (40). Возможно, и здесь где-то не обошлось без индоевропейской общности, но общая тенденция норманизма - выворачивать действительность с точностью до наоборот - очевидна.
Раз уж зашла речь о словах, то хотелось бы здесь же коснуться и темы норманнских (или якобы норманнских) имен и названий на Руси. Начнем с "отцов-основателей" - Рюрика и его братьев Синеуса и Трувора. Как то ни странно, имени "Рюрик" у шведов, которые считаются нашими главными покорителями и цивилизаторами, никогда не было, всякий прилежный читатель саг и прочей скандинавской литературы это подтвердит (41). Зато оно было распространено у балтийских славян, считавших сокола-ререга (рарога, рурика) священной птицей, назвавших в его честь один из своих главных городов, да и себя называвших ререгами (бодричи). Бытование этого имени в Дании, вероятно, является заимствованием - обычное дело и в те времена, и сейчас, тем более что славяне активно проникали в Данию, жили там, а их верхушка завязывала с датской верхушкой династические связи (42). Что касается Синеуса и Трувора, то и этих имен в Швеции никогда не было. Б.А. Рыбаков писал: "Историки давно обратили внимание на анекдотичность "братьев" Рюрика, который сам, впрочем, являлся историческим лицом, а "братья" оказались русским переводом шведских слов. О Рюрике сказано, что он пришел "с роды своими" ("sine use" - "своими родичами") и верной дружиной ("tru war" - "верной дружиной"): "Синеус" - sine hus - "свой род"; "Трувор" - thru varing - "верная дружина". Другими словами, в летопись попал пересказ какого-то скандинавского сказания о деятельности Рюрика, а новгородец, плохо знавший шведский, принял традиционное окружение конунга за имена его братьев" (43). С версией ошибки летописца согласен и В.Л. Янин (44). Она тем более вероятна, что ни малейших следов пребывания на Руси братьев Рюрика в источниках не осталось. Да и археологи ни в Изборске, ни в Белоозере не обнаружили никаких следов пребывания там скандинавов в IX в (45). Впрочем, источники, как русские, так и скандинавские, молчат и о деяниях самого Рюрика на Руси. Делались попытки отождествить Рюрика с Рериком Ютландским, знатным датчанином, который вместе со своими людьми был наемником на службе у сына Карла Великого - Лотаря, а большую часть жизни занимался пиратством. Однако при таком отождествлении получается, что Рерик-Рюрик находился на Руси очень недолго, ничего выдающегося там не совершил и уплыл несолоно хлебавши (зато на Западе он получил земли во Фризии, где и умер).
О дальнейшем развитии этой легенды поговорим позже, а пока заметим, что в русских летописях скандинавские имена не подвергаются сильному искажению. Иными словами, русским вполне удавалось передавать норманнские имена так, чтобы не возникало сомнений в происхождении этих имен. Вспомним Аскольда и Дира, воевод Свенельда и Асмуда, подписи на договоре Игоря с греками, жену Ярослава Мудрого Ингигерд, луцкого и рязанского князей XIII в. по имени Ингварь... Однако по поводу некоторых других нехристианских имен возникают вопросы. Начнем с княгини Ольги - первого достоверного персонажа русской истории, достоверного хотя бы потому, что о ее приезде в Константинополь в 957 г. написал в своей книге "О церемониях" сам византийский император Константин Багрянородный (46). В норманистской литературе стало общим местом то, что имя "Ольга" - это искаженное "Хельга", "Олег" - "Хельги", "Игорь" - "Ингвар", "Рогволод" (князь полоцкий, отец Рогнеды, будущей жены князя Владимира) - "Рагнвальд". Следовательно, Ольга, Олег, Игорь, Рогволод - норманны. Однако при исследовании исландских саг выясняется, что Ольгу как Хельгу скандинавская традиция не воспринимает. Имя "Ольга" в скандинавской передаче звучит как "Аллогия" (47). Другими словами, имя "Ольга" - не аналог и не испорченный вариант имени "Хельга" - оно просто не норманнское. Логично предположить, что "Олег" - тоже не норманнское имя, тем более что для отождествления "Олег" с "Хельги" нужна очень уж богатая фантазия. Видимо, прав был известный польский лингвист С. Роспонд, который считал, что "Олег", "Ольга", "Игорь", "Глеб", "Улеб" и др. не являются нордическими - это именные архетипы, не встречающиеся где-либо в другом месте, кроме восточнославянской среды (48). Доказательством тому является та разница, которую древнерусские летописцы делали между откровенно заимствованным "Ингварь" и архетипическим "Игорь". По недоразумению (точнее, только по созвучию) попал в норманны Рогволод Полоцкий, чье имя означает "владетель рога", то есть холма, на котором расположен Полоцк. На договорах Руси с Византией 911 и 944 гг. со стороны Руси перечислены действительно скандинавы, но это не завоеватели, а всего лишь посланники. В русских летописях среди имен облеченных властью людей (помимо князей) подавляющее большинство - славянские. И если приводимые императором Константином Багрянородным исковерканные названия днепровских порогов и впрямь скандинавские, то это говорит лишь о том, что скандинавы часто плавали по Днепру, в чем никто и не сомневается.
В литературе уже много раз констатировалась невиданная быстрота ассимиляции норманнов на Руси, но в некоторых случаях она объясняется тем, что обрусевшие норманны никакими норманнами никогда ни в каком колене и не являлись. Допустим, что скандинавское завоевание и впрямь произошло, допустим, что Игорь (Игорь Старый) и его жена Ольга, первые исторически достоверные правители Киевской Руси, были норманнами и правили на самом пике завоевания. И что же? Их сын Святослав носит уже несомненно славянское имя, бреет голову и не носит украшений. Естественно, его скандинавским дружинникам (если таковые были) приходилось брать с него пример, что вряд ли пришлось бы по нраву настоящим завоевателям. Ведь из описания быта норманнов того времени мы узнаем, что они носили длинные волосы, бороду и множество украшений (49). Возникает вопрос, что же являлось целью норманнского завоевания: захват власти на Руси или скорейшее растворение в русской среде? Если судить по Игорю, Ольге и их сыну, то, несомненно, второе. И это при том, что завоеватели-германцы в других странах Европы очень долго, сотни лет, дистанцировались от местного населения и сохраняли свои германские имена, позволявшие претендовать на положенные завоевателям преимущества. Воистину: даже при самом поверхностном рассмотрении вопроса в завоевание Руси германцами сложно поверить, несмотря на всю норманистскую трескотню. Человек, мыслящий без предвзятости, понимает: "ураганная ассимиляция" на самом деле выражает то, что речь идет о людях одной с Русью культуры, которым никакая ассимиляция попросту не требуется.
Посмотрим, какие результаты принесет углубление в тему культурных заимствований. Польский ученый Х. Ловмяньский пришел к выводу, что к 1000 г. на Руси было примерно 60 тыс. поселений, при этом скандинавских названий не насчитывалось и семи на тысячу. В треугольнике Псков - Ладога - Белоозеро, где, как считали некоторые ученые, имела место шведская крестьянская колонизация, число скандинавских названий, включая названия рек и озер, составляет едва шесть на тысячу. Следовательно, сколько-нибудь массовая скандинавская колонизация здесь исключается. На 10 тыс. кв. км площади число скандинавских названий по бывшим русским губерниям колеблется так: Псковская - 13, Тверская - 7, Ярославская - 6, Владимирская - 5, Новгородская - 5, Петербургская - 3, Смоленская - 3, Черниговская - 1,5, Киевская - 1 (в среднем пять названий на 10 тыс. кв. км по всей рассмотренной территории). Сравнительно большая густота скандинавских названий в первых трех губерниях (если тут вообще можно говорить о какой-то густоте) связана с тем, что на Псковщине начинался путь "из варяг в греки", а мимо Твери и Ярославля проходил Волжский торговый путь. При этом в Англии, где действительно имело место скандинавское завоевание, в среднем встречается 150 скандинавских названий на 10 тыс. кв. км. Х. Ловмяньский пишет: "Из рассмотренного топонимического материала можно сделать совершенно четкий общий вывод: на Руси не было крестьянской колонизации, не было создано (как в Англии) массовых военных поселений, нет связи между скандинавской номенклатурой и формированием политических центров, но зато ясно выражены торговые функции варягов" (50). В.Т. Пашуто добавляет: "В Новгородской летописи из 800 имен лишь 19, или 2,4 % - скандинавского происхождения; в грамотах Новгорода и Пскова из 3400 имен 4, т.е. 0,1 % - скандинавские, и те приходятся на знать. Мы уже указывали, что в пестроязычной дружине русских князей, где были и тюрки, и финны, и поляки, и другие, норманнский элемент - сравнительно второстепенное слагаемое. Столь же ничтожно место норманнского элемента в топонимике. Примечательно, что "варяг" топонимически не приложим к названию ни одного крупного города или торгового центра, нет и данных о варяжской земельной собственности на Руси ни в летописях, ни в сагах, ни в актах. Примечательно и отсутствие в топонимике производных от женских имен - следовательно, норманны не селились семьями, а женились на славянках и быстро ассимилировались" (51). Согласно Р.Пайпсу, норманнское завоевание Руси произошло в форме создания "настоящих крепостей" (славяне якобы умели строить лишь маленькие жалкие укрепленьица), и из этих крепостей норманны выходили на сбор дани (помимо этой дани их на Руси ничто не интересовало). Таким образом, Новгород, согласно этой теории, являлся вполне норманнским городом, поскольку "настоящей крепостью" он, безусловно, был (он и создавался как таковая как раз в начале гипотетического господства норманнов на Руси). Но вот что на сей счет сообщает археология (вспомним, что именно в недостатке археологических данных упрекал антинорманистов г-н Р. Буайе): "Известный археолог Е.А. Рыбина в 2002 г. констатировала, что "коллекция предметов, собранная на раскопках в Новгороде за 1932 - 2002 годы, насчитывает в общей сложности более 150 тысяч изделий...", причем в это число не включен... массовый керамический материал. В 1997 г. она же указала, что "единичные скандинавские предметы (7 экз.) обнаружены и в самом Новгороде в слоях Х в.". Ранее, в 1979 г., М.В. Седова отмечала, что в процентном отношении число скандинавских находок (а все они не старше рубежа X - XI вв.) ничтожно "по сравнению с находками славянских, финно-угорских и балтских изделий...". Настолько ничтожно, что даже норманисты относят эти находки к категории "случайных". Практическое отсутствие скандинавских вещей в слоях Новгорода тем более поразительно, что для его культурных напластований характерна, как подчеркивается в литературе, "исключительная насыщенность древними предметами". То есть древних предметов в Новгороде масса, а скандинавских, считай, нет совершенно" (52).
Позволю себе сделать здесь отступление. Страшно подумать, с какой зубной болью настоящие, а не ангажированные историки читали в 90-х "норманистскую теорию" в изложении Пайпса. Это изложение даже среди опусов вольно обращающихся с фактами норманистов отличается какой-то особой забубенностью. Необходима цитата, чтобы меня не заподозрили в клевете: "Все киевляне, подписавшие договор, заключенный в 912 г. между киевскими князьями и Византией, носили скандинавские имена (например, Ingjald, Farulf, Vermund, Gunnar). Впоследствии эти имена были либо ославянены, либо заменены славянскими, и в летописях (первый полный текст которых относится к 1116 г.) варяжские имена появляются уже в своей славянской форме; так, Helgi делается Олегом, Helga превращается в Ольгу, Ingwarr в Игоря, а Waldemar - во Владимира" (53). В этом отрывке, как говорится, прекрасно все. Пройдемся по пунктам: 1) договор был заключен 2 сентября 911 г. Пайпс приводит неверную дату, которая порой встречается в литературе из-за путаницы с датами "от сотворения мира"; 2) непонятно, почему Пайпс решил, что упомянутые в договоре русские посланники являлись киевлянами; 3) непонятно, откуда Пайпс взял, что договор, заключенный между киевским князем Олегом и императорами Византии Львом и Александром, подписали также и упомянутые посланники, делом которых (скорее всего это были купцы-скандинавы) было лишь доставить в Киев экземпляр договора, подписанный императорами, а в Константинополь - экземпляр, подписанный Олегом. Думается, что даже в те давние времена дипкурьеры не подписывали международных договоров; 4) к сожалению, "специалист по русской истории" и консультант двух президентов по русским делам Р. Пайпс не читал даже "Повести временных лет" - иначе он знал бы, что имена дипкурьеров-скандинавов приведены в этой летописи именно в своем скандинавском виде (54), причем никакого Гуннара в списке курьеров нет; 5) имя "Владимир" изначально является славянским. Если уж Пайпс объявляет его русской переделкой имени "Waldemar", то тогда стоило уж заодно объявить переделками и такие имена, как "Святослав", "Ярослав", "Святополк" и т.д., и т.д. Наверняка, поднатужившись, можно и для них подобрать какие-нибудь норманнские "исходники"; 6) при чем здесь Ольга, Игорь и Владимир, если договор заключал Олег? 7) и самое главное: что это за таинственный документ, в котором Олег назывался "Helgi", Ольга - "Helga", Игорь - "Ingwarr", а Владимир - "Waldemar", который был искажен русскими летописцами имен (зачем?! ведь сами летописцы и придумали норманнскую легенду!) и о существовании которого известно г-ну Пайпсу? Нельзя ли его назвать, а еще лучше - показать? А если нельзя, то, значит, все эти заявления о "переписывании" норманнских имен - просто нелепая выдумка малосведущего человека. Конечно, для настоящего историка читать подобные тексты - сущее мучение. Конечно, наткнувшись в книге хотя бы на один подобный отрывок, дочитывать книгу уже вряд ли стоит. Но ведь почтение к научным заслугам Пайпса выражали наши академики-историки, а тем, кто не выражал такого почтения, не давали печататься. Ведь Пайпса до самой его смерти приглашали в Россию на различные научные и общественные форумы. И в России, и по всему миру у него брали интервью как у ведущего специалиста по русской истории. В 2015 г. в России вышла книга его интервью по российской тематике (55). В конце концов, за его спиной маячили грозные тени двух президентов США и одного директора ЦРУ. Таким образом, Пайпс как историк - явление при всей своей научной ничтожности весьма знаменательное. Да, взращивая таких историков и потом прислушиваясь к их советам, Запад расписывается в собственной деградации. Но и мы ведь, увы, ничем не лучше. Наоборот, мы хуже: мы разинув рот читаем и выслушиваем то, что пишется и говорится исключительно с целью ликвидации нас как народа и государства. Попробуем же закрыть рот и спокойно, без лакейского пиетета, проанализировать сочинения тех, кто нас ненавидит. А сделать это необходимо, ибо слишком многое поставлено на карту.
Вернемся же к первому обозначенному нами аспекту "норманнской темы" - к уровням развития норманнов и восточных славян на момент якобы случившегося завоевания норманнами Руси. За последние лет десять в России вышло несколько книг, в названии которых присутствует слово "Викинги". То есть речь в этих книгах идет о так называемой "эпохе викингов" в жизни скандинавских стран - это IX - XI вв. И ни в одной из книг не написано больше пары строк о земледелии скандинавов в это время (и в целом о сельском хозяйстве написано мало, но о земледелии - почти ничего). Даже у Р. Буайе, который наиболее пространно осветил эту скучноватую тему, сказано лишь, что откуда-то брались ячмень, рожь, горох, фасоль. Знали (!) также овощи и фрукты. Остальное брали непосредственно у природы: дикий лук, чеснок, дудник, лесные орехи и т.п. Заготавливались также дикорастущие травы на сено, - впрочем, это уже касается животноводства, продукты которого вкупе с рыбой и являлись основой рациона (56). Вся эта картина в принципе соответствует обрисованной Г. Дельбрюком структуре хозяйства материковых германцев несколькими веками ранее, в которой наиболее продуктивный элемент - земледелие - занимал лишь побочное место. Поэтому авторам книг и нечего сказать о норманнском земледелии: оно пребывало в самом зачаточном состоянии.
На Руси, как мы видели, уже в III - IV вв. картина была совершенно иная: хлебные злаки составляли основу питания и людей, и скота даже в зоне лесов, не говоря уже о степи и лесостепи. С IV в. и ко времени появления на Руси норманнов по ее южным регионам не раз прокатывались различные кочевники и полукочевники (готы, гунны, авары, хазары). Широких вторжений не было, что способствовало процветанию страны. Киевская Русь сохранила за собой значительные территории плодородной степи и лесостепи (прежде всего в составе Киевского, Черниговского и Переяславского княжеств). Однако были и сожженные селения, и грабежи, и погибшие люди, поэтому население постепенно перемещалось к северу, в зону лесов. Б.Д. Греков сообщает, что в этой зоне (в Верхнем Поволжье, сходном по природным условиям со Скандинавией, но с более суровым климатом)) еще в 1930-х гг. были произведены массовые раскопки поселений более позднего времени (VII - IX вв. - "эпохи викингов"). Руководитель этих раскопок, известный археолог и историк П.Н. Третьяков "пришел к выводу, что земледелие господствует в этом районе безраздельно и что характер земледелия постепенно меняется. Подсека, т.е. земледелие досошное, постепенно сменяется сошным, пашенным. Оснащенной железным наконечником сохе предшествует деревянное рало. Лошадь, которая в прежнее время употреблялась в пищу, в связи с этими переменами становится необходимой для земледелия тяговой силой... Этот перелом в технике земледелия и переход от подсечного к пашенному земледелию приходится... приблизительно на VII - VIII века" (57). Меняется форма поселений: на смену укрепленным городищам приходят неукрепленные, но зато более крупные поселки. Что касается лесостепного и степного Поднепровья, то там пашенное земледелие возникло еще на первых ступенях развития сельского хозяйства. Уже в Киевской Руси кроме переложной и двупольной систем появилось трехполье (58), то есть одно поле засевалось яровыми культурами, второе - озимыми, третье отдыхало под паром. Засевалась теперь уже не половина земли, как при двуполье, а две трети, но почва истощалась меньше, так как на отдыхающем поле выпасали скот, тем самым удобряя землю, а на одном из обработанных полей часто (судя по находкам бобовых семян при раскопках) высевали бобовые культуры, восстанавливающие плодородие.
Далее Б.Д. Греков приводит данные еще нескольких археологических исследований по районам расселения разных русских племен, показывающие доминирование земледелия с богатым ассортиментом злаковых, бобовых, крупяных, технических культур (лен, конопля). Земледелию сопутствует развитое скотоводство (свиньи, крупный рогатый скот, овцы, козы), коневодство, птицеводство (куры). Держали также кошек и собак. Раскопки дали также богатый набор различных сельскохозяйственных орудий, были обнаружены кузницы и специальные помещения для ткачества. Б.А. Рыбаков, обследовав землю радимичей (отсталых, по мнению летописцев), "приходит к весьма определенному выводу о том, что земледелие было основным занятием радимичей, что они стремились занять наиболее плодородные черноземные части территории. Охота составляла занятие, не оставившее в курганных раскопках никаких следов" (59). Результат такого развития сельского хозяйства в Древней Руси хорошо иллюстрируется отрывком из "Русской Правды", в котором приводится обычное продуктовое довольствие для сборщика налогов, его помощников и его лошадей. Щедрость этого довольствия поражает. "Хлеб - основная пища людей, как овес - лошадей, причем количество этих продуктов на едоков нормируется исключительно аппетитом потребителя, что говорит об изобилии этих продуктов" (60).
Понятно, что дикорастущие злаковые и прочие травы дают с единицы земельной площади существенно меньшее количество питательных веществ, чем культурные злаковые и бобовые растения. Но именно заготовка трав на сено являлась основой благополучия скандинавских скотоводческих хуторов. Понятно, что климат Скандинавии благодаря теплу Гольфстрима довольно ровный, засухи и прочие погодные аномалии там редки, но существуют и другие факторы, подрывающие стабильность общества, покоящегося на примитивной продовольственной базе. И прежде всего это рост населения как отдельного хутора, так и всей местности, поделенной на такие хутора. Выше я приводил цитату из Г. Дельбрюка, согласно которой континентальные германцы предпринимали переселения будто бы не по экономическим причинам, а в жажде подвигов и грабежа. Несомненно, идеология германских переселенцев объявляла войну и подвиги почетным делом (а в число подвигов входили и грабеж, и разрушения культурных памятников, и захват рабов, и убийства мирных людей). Разумеется, общества, вооруженные такой идеологией, не могли никого цивилизовать и окультуривать, что бы ни думали по данному поводу Л. Нидерле и иже с ним. Но это лишь одна сторона вопроса. Другая его сторона - в том, что агрессивная идеология обслуживает набеговую систему, а через нее - экономику племен с отсталым скотоводческим хозяйством. Набеги латают совершенно реальные дыры в этой экономике, прежде всего недостаток питательных веществ для прокормления всех членов племени и его скота, а также восполняют недостаток ремесленных и сельскохозяйственных орудий. Кроме того, захваченные предметы позволяют тем членам племени, которые склонны к ремеслу, набираться опыта и самим создавать соответствующие предметы (другое дело - позволит ли отсталая экономика племени содержать достаточное число ремесленников даже с учетом военной добычи). Когда оказывается, что набеговая система на данной территории все же неспособна восполнить недостатки примитивного хозяйства, предпринимаются попытки разведать новые территории и затем захватить их. Да, покинутые земли, как замечает Дельбрюк, оставлялись пустыми и незаселенными, но если они не смогли обеспечить благополучие племени, стоит ли о них жалеть? Ведь на юге (а германцы, не будь дураки, переселялись всегда на окультуренные земли теплого юга) ситуация радикально изменится к лучшему. А надрываться за плугом не придется, потому что на новых землях будет захвачено много рабов. Переходя к Скандинавии, мы видим, что закономерности, побуждавшие к движению континентальных германцев, действовали и тут. Сначала - перенаселение, потом - набеги, восполняющие недостаток жизненных средств, потом набеговая система постепенно набирает силу и оборачивается страшным бедствием для целых стран, потом имеют место попытки захвата новых, более продуктивных земель, чем на родине.
Шведский историк и археолог Х. Арбман посчитал, что данные археологии противоречат мнению о вынужденном характере скандинавской экспансии в IX - XI вв. (агрессии, если называть вещи своими именами). "Интересно, что в то время как археологические находки определенно свидетельствуют о росте населения, они не предоставляют никаких доказательств широко распространенной бедности, но, напротив, говорят о процветании Скандинавии в этот период времени" (61). На самом же деле здесь нет никакого противоречия. В указанный период, особенно в его начале, набеговая система скандинавских обществ и впрямь процветала. Страны-жертвы еще не успели выработать действенного противоядия против внезапных ударов с моря. Постоянные дружины королей, тэнов и т.п. были немногочисленны, да и не знали, где произойдет очередной десант, а значит, как правило, не успевали к месту высадки. Кораблестроение развито не было. Ну а норманны нередко собирали флоты в 350 и более судов (62), причем все эти суда предполагалось загрузить награбленной добычей. Каждое нападение объединенного скандинавского войска на Англию приносило колоссальные деньги в виде дани серебром, то есть отступного за прекращение резни. Финансовым гением набеговой системы был, в частности, датский конунг Свейн Вилобородый, пришедший к власти около 985 г. "Цифры поражают: 994 г. - 16 000 фунтов; 1002 г. - 24 000 фунтов; 1007 г. - 36 000 фунтов; 1012 г. - 48 000 фунтов. Поистине, Англия сама платила за то, чтобы ее завоевали! Дань не всегда выплачивалась только деньгами. Фибулы, обручья, браслеты, просто слитки - все годилось, лишь бы было серебряное. Не все те, чьи жадные руки расхватывали эти сокровища, были даны; в войске Свена собрались наемники и охотники за удачей со всей Скандинавии. Множество мемориальных камней в Швеции воздвигнуто в память о воинах, сражавшихся, а порой - погибших, в Англии" (63). Понятно, что дани, поборы и просто грабеж имели место и гораздо ранее указанных лет, ведь наступление викингов на Англию началось примерно в 790 г. Затем норманны обрушились на Францию и Ирландию. Как же тут не быть процветанию? Что-то доставлялось непосредственно домой, что-то реализовывалось в торговых городах Скандинавии, которых было четыре: Хедебю в Дании, Каупанг в Норвегии, Бирка в Швеции и Висбю на острове Готланд. Города эти были предназначены не для удобного проживания, а только для торговли, и потому не блистали культурой. О Хедебю, например, арабский путешественник Х в. ат-Тартуши писал, что это большой, грязный и бедный город, жители которого питаются исключительно рыбой, поклоняются Сириусу, а пение их похоже на собачий вой (64). Велась, разумеется, и заморская торговля с использованием собственных судов. Если Ирландия, Англия и Франция стали на долгие годы объектом норманнской агрессии и потому не могли рассматриваться как рынки, то тем более норманны были заинтересованы в мирных отношениях со славянскими странами. Даже нападение датского князя Готфрида в 804 г. на славян-ободритов было задумано прежде всего как торговая диверсия против ободритского города Рерика (Рюрика), конкурента Хедебю, куда были насильственно переселены многие купцы из Рерика (65). После этого скандинавы серьезных нападений на балтийских славян не совершали очень долго (например, активность данов полностью переключилась на Англию). Это и понятно: прибалтийские славяне были неудобным противником уже потому, что обладали развитым кораблестроением и могли быстро и весьма болезненно ответить на любые нападения с моря. К тому же благодаря постоянной борьбе с немцами они имели хорошую военную подготовку, охватывавшую весь народ, а не только немногочисленную княжескую дружину (такой подготовкой как раз и были сильны норманны). В торговых городах славянской Прибалтики всегда проживало немало торговцев-скандинавов, имелись и особые скандинавские торговые фактории. Однако до сих пор, кажется, никому еще не приходило в голову на этом основании говорить о "завоевании" норманнами западнославянских племен. Руси в этом смысле повезло меньше: о ее "завоевании" и "покорении" норманнами говорят постоянно, в качестве доказательства используя, в сущности, не что иное, как всеми признанный факт очагового присутствия скандинавов на огромных и тогда еще зачастую безлюдных русских просторах. Между тем вести по русским рекам транзитную торговлю норманнам, как говорится, сам бог велел, поскольку восточные славяне какое-то время отставали от них в кораблестроении и серьезной конкуренции в торговле составить им не могли (как мы видели, даже дипломатические документы приходилось доставлять по назначению с помощью скандинавов). Доказывать наличие тесных связей между Русью и Скандинавией, а также присутствие скандинавов на Руси - значит ломиться в открытую дверь, ибо этого присутствия никто не отрицает. Но от присутствия до "завоевания", "покорения" и "цивилизаторской миссии" - дистанция огромного размера, и об этом следует всегда помнить.
Итак, мы выяснили, что в главной сфере средневековой экономики - в сельском хозяйстве - норманны ничему не могли научить восточных славян, зато многому могли у славян поучиться. Имело ли место такое влияние? Оно вероятно, но трудно доказуемо. К тому же из числа скандинавов Русь посещали прежде всего торговцы и наемные воины, которые вряд ли питали большой интерес к земледелию. При наличии оживленных торговых и военных связей гораздо вероятнее обмен продуктами ремесла и ремесленными навыками. Может быть, именно здесь проявилась цивилизаторская миссия скандинавов? Увы, на этот вопрос приходится ответить отрицательно. У восточных славян были другие учителя, причем гораздо ранее появления на Руси заезжих норманнов. Об этом опять-таки говорит археология, в невнимании к которой по какому-то странному недоразумению упрекает наших ученых Р. Буайе. Как уже говорилось выше, Поднепровье (геродотова область "скифов-пахарей) и другие области будущей Руси находились в оживленных торговых отношениях с античным миром, снабжая его прежде всего хлебом. Именно в Среднем Поднепровье найдено наибольшее количество римских монет, что свидетельствует о давних экономических связях потомков "скифов-пахарей" с Римом. Кроме того, русские меры сыпучих тел восходят к римским: четверик (26,26 л) в точности равен амфореусу или квадранталу, а полосмина (52,52 л) - медимну, употреблявшемуся сначала в Греции, а потом в Риме. В погребениях указанного региона I - VI вв. содержится множество видов ремесленных изделий, причем как привозных, так и местного производства. "Особенно важны наблюдения над переработкой местными ремесленниками импортных римских форм ювелирных изделий. Римские провинциальные фибулы, попадая массами в Приднепровье, начинали здесь жить второй жизнью; не довольствуясь постоянным притоком готовых изделий, население по-своему перерабатывало и видоизменяло завозные образцы. Эволюция римских форм была подчинена здесь местным законам и вкусам" (66). Славяне имели также возможность использовать ремесленный и эстетический опыт Византии, так как некоторое время практиковали набеговую систему и из своих походов на Византию возвращались с богатой добычей. Показателем этой добычи являются клады византийских предметов V - начала VI в. в Приднепровье (67).
В своем капитальном труде "Ремесло Древней Руси" Б.А. Рыбаков путем тщательного искусствоведческого и археологического анализа также показывает несостоятельность попыток приписать ювелирное искусство Приднепровья германцам. Считаю уместным привести еще пару цитат, несмотря на их довольно специальный характер: "Последний вопрос, связанный с выемчатыми эмалями, это вопрос об их отношении к готам. Там, где мы знаем бесспорные готские погребения, как, например, в Крыму, нет никаких следов выемчатых эмалей среднеднепровского типа. <...> В позднейших готских погребениях не содержится никаких намеков на пережитки эмали. Наконец, по пути следования готов в Западной Европе, где улавливаются археологические следы их передвижений, есть фибулы керченских типов, но совершенно нет фибул с выемчатой эмалью днепровского типа. На Днепре расцвет производства эмалей падает как раз на послеготское время, когда готы в результате событий 375 г. ушли на запад. Следовательно, связывать с готами предметы с выемчатой эмалью нет никаких оснований" (68). И далее: "Если сопоставить все характерные вещи готских могильников... с вещами, находимыми на Среднем Днепре и его притоках, то окажется, что готский мир Южного Крыма не имел никакого соответствия в антских краях. Насколько близки друг к другу аланские погребения Северного Кавказа и удаленных верховьев Донца, настолько далеки готские и днепровские археологические памятники, отделенные друг от друга теми же степями. В III - IV вв., когда отдельные готские отряды были в причерноморских степях и воевали с антами, на Днепре существовала своя устойчивая и яркая культура полей погребальных урн и выемчатых эмалей, которую можно связывать с вендами-антами. На юг, в степь, эта культура не подвигалась, оставаясь в пределах черноземной лесостепи. Днепровских вещей IV в. нет в тех районах, в которых нам исторически известны готы. В 375 г. готы, разбитые гуннами, ушли на Запад; они взяли с собой много различных вещей, преимущественно боспорского производства, и растеряли их на своем пути в Западной Европе, но среди этих вещей не было ни одной, происходившей с берегов Среднего Днепра. На Днепре же расцвет сложного мастерства выемчатых эмалей падает именно на послеготское время" (69). Конечно, общий взгляд на экономику готов и на их отношение к культурным ценностям, который я изложил выше по источникам, доступным любому историку-дилетанту, подобному мне, вряд ли позволял надеяться на какие-то серьезные достижения готов в ремесле и тем более в ювелирном деле. Однако эти общие выводы приобретают убедительность только в сочетании с той огромной и кропотливой археологической и искусствоведческой работой, которую проделали Б.А. Рыбаков, его сотрудники и множество других наших ученых (как тут лишний раз не вспомнить с улыбкой г-на Буайе).
Б.А. Рыбакову и его коллегам удалось предельно четко выяснить: к появлению на Руси норманнов там уже повсеместно существовало развитое ремесленное производство (достигшее особенно высокого уровня развития в Среднем Поднепровье). Были давно известны выплавка железа и кузнечное дело, которое, в свою очередь, включало в себя сварку, рубку, клепку и другие сложные операции. Производилось множество различных предметов - как для конечного потребления, так и инструментов для сельского хозяйства и для других ремесел. В тогдашнем обществе важное значение имело ювелирное дело, так как украшения указывали на социальный статус их носителя. Установлено, что уже в Х в., а возможно, и ранее русское ювелирное дело вышло на внешний европейский рынок. Производилось оружие, найдены мечи собственного русского производства (хотя много мечей ввозилось из Германии, производившей мечи для всей Европы). Были развиты гончарное, бондарное, плотницкое, ткацкое, кожевенное, скорняжное, портняжное дело и другие ремесла. К IX в. на Руси существовало ремесло деревенское, вотчинное и городское. Доказательством существования свободного городского ремесла в IX - X вв. являются равноправные погребения ремесленников на общегородских кладбищах. К этому времени уже выделяется ряд ремесленных специальностей: кузнецы, оружейники, бронники, ювелиры, гончары, литейщики, резчики по кости и др. А что в этой связи говорят историки о Швеции, откуда к нам якобы пришла цивилизация? Собственно, применительно к IX в. можно говорить лишь о центральной части современной Швеции - остальные земли либо жили совершенно отдельной жизнью, либо были еще не освоены, либо находились под властью датчан. Эта древняя Швеция "была лесистой и малолюдной, а ее население сосредоточивалось в узких приморских и приозерных землях и в речных долинах. Хозяйство ее жителей характеризовалось отчетливым уклоном в скотоводство и промыслы, особенно охотничий и рыболовецкий. Это хорошо прослеживается по тем товарам, которые свозились на продажу в древнюю Бирку и ярмарки X в.: сельдь, мед, предметы из кости, рога, железа и бронзы, и, особенно, пушнина и кожа. Земледелие же было, по-видимому, настолько неразвитым, что не могло удовлетворить даже нужды самих производителей: не случайно большинство шведских викингов, искавших земли и богатства за пределами страны, выходило именно из Упланда [в древности - самая населенная и развитая часть центральной Швеции. - А.Д.]. И даже в начале XII в. основным занятием жителей плодородной Сконе [историческая провинция в Южной Швеции. - А.Д.] были (по свидетельству посетившего эту область в 1124 г. епископа Оттона Бамбергского) рыбная ловля и скотоводство" (70). С "предметами из железа и бронзы" дело в интересующий нас период обстояло, видимо, не блестяще: "В Швеции в этот период времени не сложился культурный центр, который мог объединить художников и создать экономические условия для их процветания. Можно предположить, что купцы Бирки не были заинтересованы в производстве, основанном на местных художественных традициях..." (71). Никак нельзя сказать, что в Скандинавии в эпоху викингов не было своего ремесла и своего прикладного искусства. О них можно многое прочесть в тех же неоднократно цитировавшихся здесь книгах Арбмана и Буайе, где имеются соответствующие обширные разделы. Однако, во-первых, представленные там предметы изготовлены, как правило, позже IX в. и не могли влиять на русское ремесло и искусство этого времени (скорее уж могло иметь место обратное влияние). А во-вторых, указанные скандинавские предметы, если можно так выразиться, эстетически обслуживали набеговую систему: это резьба деталей кораблей, перевозивших воинов, это красиво отделанные оружие и доспехи, это резьба на погребальных камнях, это драгоценные статусные предметы-подарки (благо драгоценных металлов из походов привозили достаточно), это, разумеется, все необходимые инструменты для изготовления главного стратегического оружия норманнов - кораблей. Были соответственно развиты и добыча металлов, и их обработка (литейное и кузнечное дело). Что же касается находок земледельческих орудий и прочих средств производства, то они значительно скромнее (впрочем, в полном соответствии с отсталостью сельского хозяйства Скандинавии). Полностью преобладает деревенское ремесло, массового городского производства нет (как, впрочем, и городов в привычном смысле этого слова).
Видимо, благодаря тому, что скандинавскому крестьянину (бонду) приходилось заниматься и сельским хозяйством, и рыболовством, и охотой, и отчасти ремеслом, а иные из бондов еще и резали по дереву, и сочиняли стихи, Р. Буайе написал бонду чуть ли не гимн: "Он бесспорно некоторым образом олицетворял всестороннего человека, идеал гуманистов; уже этого было бы достаточно, чтобы придать образу викинга такое богатство и глубину, которые делают смешными наши современные клише, и объяснить ту удивительную легкость, с какой викинг в разных качествах добился признания на Западе" (72). Надо сказать, что "признание на Западе" - не такая уж невидаль, кто только его не добивался, даже г-н Пайпс. Важно только в должной степени романтизировать и приукрасить соответствующий образ - и дело сделано (этим, увы, нередко грешит в своей книге о викингах Буайе - автору опасно влюбляться в своих героев). Насколько я могу судить о современных клише, используемых для штамповки образов викингов, получаемые благодаря этим клише образы довольно симпатичны: это храбрецы, искусные воины, преданные в дружбе и любви, стремящиеся к приключениям и открытиям новых земель, - ну разве что порой несдержанные в гневе, особенно в нетрезвом виде. Разумеется, у непредубежденного и мало-мальски сведущего человека такой благостный тип викинга может вызвать только смех. Настоящие викинги были проклятием всех тех стран, на которые обрушивались их набеги. Тип викинга - это не просто жестокий, а жаждущий крови безжалостный и бессовестный негодяй, ради наживы истязающий свои жертвы всеми мыслимыми пытками, не щадящий ни стариков, ни женщин, ни детей, разрушающий на своем пути все, что нельзя увезти с собой в качестве добычи. Остановить его может только боязнь лишиться наживы либо страх перед возмездием. Я преувеличиваю? Вряд ли - достаточно отвлечься от сериалов про викингов и почитать, что пишут об этих "всесторонних людях" английские, ирландские, французские, арабские хроники. А вот Р. Буайе в своем преклонении перед скандинавским бондом уж точно перегнул палку: изображенный им молодец мог бы произвести на меня впечатление, если бы я смог забыть о том, чем он скорее всего занимался до того, как осел на своем уютном хуторе в приятном обществе сундуков с награбленным добром. Да и скандинавские саги рисуют бонда, даже богатого, даже пишущего стихи, не слишком приятным человеком. Стоит ли этому удивляться, если вспомнить, что недавно этот бонд скорее всего был викингом и что жизненные ценности викингов определяли бытие героев саг?
Возвращаясь к нашей теме, приходится сделать вывод, что норманны, начавшие достаточно часто появляться на Руси в IX в., ни по своему культурному развитию, ни по своим устремлениям и психологии не могли оказать плодотворного влияния на русское ремесло и прикладное искусство. Им было совершенно не до обмена производственными навыками, они стремились находить и получать всякое богатство лишь в готовом виде. А те люди в Скандинавии, которые тогда указанными навыками владели, в грабительских и торговых экспедициях вряд ли принимали участие. Да и мало было таких людей - не случайно, как уже говорилось выше, в материалах новгородских раскопок IX в. оказалось ничтожное количество скандинавских предметов (и это на фоне десятков тысяч предметов иного происхождения).
Поэтому приходится признать правоту Б.А. Рыбакова, который писал: "Не норманны, появившиеся здесь лишь в IX в., были создателями культуры Киевской Руси, а, наоборот, расцвет Приднепровья в VII - VIII вв., его связи с Византией, Ираном и арабами, его собственная высокая культура определили центр притяжения варяжских походов со второй половины IX в. Никакого перелома в развитии культуры (и, в частности, ремесла) в связи с появлением варяжских отрядов в Приднепровье не произошло. Глубокое различие в полноте источников (появление в IX в. курганов, дающих богатый археологический материал, и письменности - в X в.) создает кажущееся отличие киевского периода от докиевского. И это отличие нередко приписывалось благотворному влиянию "скандинавской закваски". Появление курганов ни в какой мере не связано с норманнами, т.к. курганный обряд появляется почти одновременно у всех славянских племен, в том числе и у таких, которые норманнов никогда не видали (чехи, мораване и др.). Отсутствие культурного влияния варягов в области письменности также несомненно. Помимо того, что образцом послужил греческий маюскул, а не руны, любопытно сопоставление количества рунических надписей в Скандинавии и у нас. В Швеции было зарегистрировано около 2 тыс. рунических надписей X - XI вв., на территории СССР найдена только одна руническая надпись на острове Березань. Столь же ничтожно было количество собственно варяжских погребений" (73). Мне крайне интересно, знает ли эти данные пламенный любитель викингов г-н Буайе, упрекнувший наших ученых в пренебрежении археологией? Впрочем, он наверняка скажет, что Б.А. Рыбаков - шовинист (ибо не признает того, чего не было), и потому приводимые им данные можно не принимать во внимание.
Итак, мы видим, что ни в области языка (включая имена и географические названия), ни в области экономики и материальной культуры норманны восточных славян ничему не научили. Прежде всего потому, что просто не могли научить по причине сравнительной отсталости (впрочем, и устремления норманнов были далеки от учительства и наставничества). Можно, однако, возразить, что мы, а уж тем более Р. Пайпс, давно преодолели исторический материализм и нам скучно заниматься такими рутинными вещами, как сельское хозяйство, ремесло и язык. Есть вещи более духовные. В этой связи хочется привести одно из особенно залихватских высказываний Пайпса (из тех, где "прекрасно все"): "Варяги дали восточным славянам ряд вещей, без которых не могло бы обойтись слияние разношерстных племен и племенных союзов в национальную общность: рудиментарную государственную организацию, возглавляемую одной династией, общую религию и национальное имя" (74). Правда, настоящие историки скажут Пайпсу, что есть масса примеров, когда этнически родственные племена и народности при формировании своей государственности вполне обходились без "варягов". Точнее, таких примеров в мировой истории подавляющее большинство. Однако Пайпс привык доказывать то, что ему нужно, не при помощи фактов и логики, а при помощи слов: "не могло бы обойтись" - и всё тут, если не вдумываться в текст - вполне сойдет (Пайпс вообще пишет не для вдумчивых зануд). Правда, непонятно, почему восточнославянские племена, прекрасно понимавшие друг друга - "разношерстные". Ведь те же норманны по отношению к ним - иноязычные чужаки и, следовательно, гораздо "разношерстнее". Следовательно, они куда менее подходят для организации "слияния". Снова видно, что Пайпс пишет не для историков, но зато для оболванивания своей недалекой аудитории слова он подбирает весьма тщательно. Правда, "рудиментарная государственная организация", как мы видели у Иордана, имелась у восточных славян-антов аж в IV в., но зачем Пайпсу читать Иордана - ведь его аудитория таких книг не читает. Да что там Иордан - как мы видели, даже такой обязательный для русиста источник, как "Повесть временных лет", Пайпс "изучил" лишь в чьем-то весьма поверхностном изложении. При нормальном прочтении он знал бы, что там есть немало свидетельств наличия "рудиментарной государственности" у восточных славян (особенно если принимать все написанное в летописи за чистейшую правду): это и "княженье" у полян братьев Кия, Щека, и Хорива, и "княженья" у прочих славянских племен (75), и сбор дани для хазар и варягов (не сами же они ходят по избам) (76), и возникший сам по себе, помимо будто бы норманнского Киева, древлянский князь Мал (77), и такой же полоцкий князь Рогволод (78), и т.д. В других летописях тоже найдется немало подобных свидетельств.
Особенно поразительно утверждение Пайпса, будто норманны дали Руси религию. Интересно, как такое могло статься, если, например, в Швеции, викингов которой считают нашими главными цивилизаторами, христианство с большим трудом утвердилось лишь к середине XII в., тогда как крещение Руси состоялось, как известно, в 988 г., а каменный храм св. Софии в Новгороде был построен в 1045 г.? В IX - X вв. норманны (причем также и выходцы из Швеции) с особым удовольствием грабили и разрушали христианские монастыри, пользуясь беззащитностью монахов (при этом монахов обычно убивали). Например, в Англии "вторжение и поселение скандинавов в наибольшей степени сказались именно на англосаксонских монастырях. Некоторые историки считают даже, что к началу X в. в Англии практически не осталось аббатства, которое могло бы похвастать тем, что непрерывно существует с VI - VII вв. Главный урон понесли монастырские скриптории [мастерские по изготовлению книг. - А.Д]... Неслучайно также замечание Альфреда Великого о том, что в момент его вступления на престол [в 871 г.] в стране было очень мало представителей духовенства, способных понимать латынь" (79). Думается, что викинги были не теми людьми, которые могли бы успешно подготовить Русь к принятию христианства. Да они и не готовили - это делали греки. А в жизнь религиозную реформу проводил князь Владимир Святославич (обратим внимание на не слишком норманнское имя князя), в русских былинах называемый Красным Солнышком (по законам фольклористики чужак-норманн, иноязычный оккупант, никак не мог удостоиться у народа столь теплого прозвища). Помогали князю-крестителю его полководцы Добрыня и Путята (тоже какие-то не норманнские персонажи). А в Скандинавии с принятием христианства дело обстояло не слишком просто: если в Дании конунг Харальд Синезубый и принял крещение в 965 г., то церковное устройство было создано лишь при Кнуте Могучем (ум. в 1035 г.). В Швеции же король Стейн, хотя формально и был христианином, отказался в 1060 г. разрушить древнее языческое капище в Упсале. А король Свейн в конце XI в. и вовсе вернулся на какое-то время к кровавым языческим жертвоприношениям (80). Одним словом, читая г-на Пайпса, следует держать ухо востро, чтобы автор своим привычным тоном оракула не внушил вам какую-нибудь несусветную чепуху. Увы, к сожалению, для современной западной исторической литературы Пайпс - вовсе не исключение. И его тон, и его приемы вполне типичны. Именно поэтому он и является весьма подходящим для рассмотрения объектом. Вы спросите: а что Пайпс имел в виду, когда написал, что норманны дали восточным славянам национальное имя? Он ведь утверждает (и не только он один), будто норманны завоевали Русь, - должно же было от этого хоть что-то остаться? В культуре - ничего, так хотя бы имя. Что ж, видимо, настало время рассмотреть и военный аспект норманизма, иначе говоря - действительно ли состоялось и было ли вообще возможно завоевание Руси норманнами?
При рассмотрении любых военных вопросов первым делом возникает вопрос о ресурсах противоборствующих сторон. В те далекие времена, о которых идет речь, сражались не машины, как сейчас, а люди, вот и рассмотрим людские ресурсы "жертвы завоевания" - Руси и ее завоевательницы - Швеции (точнее, Средней Швеции, поскольку другие части страны, как говорилось выше, жили своей жизнью). По расчетам Х. Ловмяньского, население Руси к 1000 г. составляло по крайней мере 4,5 млн. чел. Тогда в IX (на момент "вторжения") оно должно было насчитывать около 3,4 млн. чел. (81). Приблизительно известно и население Средней Швеции в это время. Шведские археологи исследовали в данном регионе площадью около 30 тыс. кв. км 8500 кладбищ и в результате установили, что в XI в. здесь было примерно 4 тыс. хуторов, на которых проживало не менее 40 000 чел. Об этих исследованиях нам сообщает Р. Буайе. Российский историк Л.П. Грот тоже знает об этих исследованиях. Она указывает, что в таком случае в IX в. в Средней Швеции проживало 30 000 чел. (82). Если из этого числа вычесть детей, женщин, стариков, больных, кораблестроителей, кузнецов, людей, занятых на различных тяжелых работах в сельском хозяйстве, в рыболовстве и в лесу, то для "вторжения" с трудом удастся набрать 2 - 2,5 тыс. чел. Есть, правда, и другие области Швеции, но мы знаем, что много шведских викингов воевало в Англии, Франции и Германии, поэтому для простоты примем, что на Русь нацелилась только наиболее населенная Средняя Швеция, а выходцев из других шведских областей считать не будем. Однако и этой области было необходимо выделять определенное число воинов для охраны берегов. Дело в том, что на Восточной Балтике в IX в. доминировали не норманны, а балтийские славяне. Они занимались торговлей, пиратством, а также основывали в подходящих местах свои поселения. Такие славянские поселения в немалом числе раскопаны в Англии, Голландии, Фризии, Дании и даже - вот чудеса! - в Швеции (83, 84). От этих-то поселенцев и приходилось шведам держать охрану. С учетом всего вышесказанного Швеция для завоевания Руси могла мобилизовать грозную рать в две тысячи человек. В ходе переброски на Русь, отправки домой раненых и добычи, получения пополнений (которые ежегодно составляли бы сотни три юношей) это войско неизбежно несло бы потери от кораблекрушений. Такие потери в те времена были довольно велики. Приведу неожиданный пример: в собрании древнегреческих надгробных эпиграмм (а греки были никак не менее искусными кораблестроителями и моряками, чем викинги) из всего числа поминальных надписей умершим от самых разных причин эпитафии утонувшим в море составляют 8,2 % (85). Понятно, что для самих перевозившихся на судах воинов риск утонуть куда выше, чем для всего населения в целом, значит, сила войска существенно снижается. Но это все детали, а главное - в том, что, собственно, проводить мобилизацию в Швеции было некому. "Области вокруг озера Меларен, известные в российской историографии как Средняя Швеция, которым норманисты приписывают благословенную роль прародины Руси, не только в IX в., но и несколько столетий спустя не обладали опытом собственной государственности, не имели института верховной власти и не знали традиций градостроительства, поскольку основным типом поселений в течение длительных периодов там оставался односемейный двор хуторского типа. <...> Объединение земель свеев и гётов ("севера" и "юга" нынешней Швеции) и создание единой политии под властью Уппсальской династии свеев заняло несколько столетий в шведской истории. Утверждать, что те же "викинги" за несколько десятилетий объединили Новгород и Киев - это полнейший абсурд..." (86).
Почти в то же время, когда якобы произошло "призвание варягов на Русь", агрессия норманнов против Англии достигла своего пика: в 865 г. численность норманнских воинов на восточноанглийском побережье достигло примерно 5 - 6 тыс. чел., что для тех времен очень немало. Однако норманны вовсе не были "сверхлюдьми" и достаточно часто терпели поражения даже в самом разгаре своей экспансии. Так, в 878 г. Убба, сын предводителя норманнов Рагнара Лодброка, потерял в битве с англосаксами 840 человек (87). Но столь чувствительный удар не остановил скандинавского напора на Англию - ведь в бою полегла лишь седьмая часть норманнов. А если бы такой (единственный!) казус случился на Руси, то доля потерь составила бы почти половину войска, что означало бы крах всего предприятия. Норманны оказались слабы даже и при нападениях на куда менее серьезных противников. "Источники бесспорно подтверждают, что все многократные попытки норманнов занять сравнительно небольшие по размерам земли Финляндии, Эстонии, Куронии и Самбии оказались неудачными, так как натолкнулись на отпор со стороны местного населения" (88). Поэтому на самом деле непосильную для себя армию для похода на громадную Русь шведы наверняка не собирали, завоевательных задач не ставили и вообще, памятуя о своей слабости, скорее всего старались избегать всяческих трений со славянами. Ведь на Руси они могли прекрасно обогащаться и без всякой войны, занимаясь торговлей с Русью, Византией и Востоком. Для торговой деятельности хватало мелких отрядов - экипажей одного или нескольких судов. Менять такой прекрасный бизнес на заведомо провальные попытки "завоевания" было просто глупо, тем более что их торговля скорее поощрялась и места для торговых поселений им выделяли. Места скандинавских факторий давно найдены и изучены археологами, и "топография археологических материалов приводит к тому же выводу, что и анализ топонимических данных, а именно, что в Восточной Европе варягов прежде всего интересовала торговля (89). А собери они войско да начни завоевание - и не было бы ни войска, ни торговли.
Поняв способ Р. Пайпса писать исторические книги, я рискну предположить, что большинства приведенных мною выше цифр и прочих утомительных подробностей он не знал. Однако и его, видимо, подспудно смущало несоответствие масштабов и средств "завоевателя" и "жертвы завоевания". Из этого затруднения консультант двух президентов попытался выкрутиться как обычно - чисто языковыми средствами, создавая при помощи ничем не подтвержденных слов желательное впечатление о минувшем. Норманны у него завоевали Русь, но как бы не совсем, а только в нужных местах, построив там "настоящие города-крепости" и оттуда выходя за данью. Так что норманны звали Русь "царством городов" - Гардарики не потому, что у славян было много городов, а благодаря собственной градостроительной деятельности (90). По поводу этой деятельности Л.П. Грот с иронией приводит высказывание шведского археолога и историка Б. Амбросиани: "Достойно удивления, что викинги, которые в это время практически не имели собственной городской культуры, совершенно очевидно играли значительную роль в развитии городов на востоке" (91). Я солидарен с иронией Л.П. Грот - как же иначе реагировать, если на родине у викингов строить города не получалось, а на Руси их вдруг обуял строительный зуд. Но Амбросиани хотя бы удивляется, потому что он профессиональный историк. Его удивляют противоречия между здравым смыслом и навязанной норманистской доктриной. А вот Пайпс не опускается до удивления. То, что горсть людей, не умевших строить города, понастроила всюду по Руси "настоящих городов", для него в порядке вещей. Сколько именно было на Руси "настоящих" городов (то есть норманнских), а сколько "ненастоящих", то есть славянских, - этого Пайпс не уточняет из опасения попасть впросак. А жаль, потому что интересно, на какое число "настоящих городов" надо делить изначальную численность шведской армии (2000 чел., максимум - 2500), чтобы узнать численность гарнизонов? Если "настоящих городов" было, скажем, десять (маловато для такой огромной территории, но допустим), то получается, что в каждом городе сидело 200 - 250 завоевателей. Грозная сила, что и говорить. А ведь эти мощные отряды, по Пайпсу, должны были не только соорудить надежную твердыню и потом ее оборонять, - нет, они должны были еще расхаживать туда-сюда по округе размером в многие тысячи квадратных верст и отбирать у жителей их имущество (оставив хотя бы четверть отряда для охраны крепости). Читатель, конечно, помнит, что случилось с французами, избравшими такую же стратегию в 1812 г., - а ведь тогда французы были и многочисленнее, чем викинги, и лучше вооружены, чем противостоявшие им крестьяне и казаки. Другими словами, достаточно только отвлечься от завораживающего Пайпсова многословия и выяснить лишь некоторые цифры и конкретные факты, как картина древней русской истории, нарисованная Пайпсом, превращается в полную чепуху. И все же словесное мастерство Пайпса не может не радовать знатока. Чего стоит одно только эта невинная на первый взгляд языковая конструкция: "...Варяги селились в России в четырех основных районах: 1) вдоль Рижского залива; 2) вокруг Ладоги и Волхова; 3) к востоку от Смоленска; 4) в двуречьи между верховьями Волги с Окой. Помимо того, у них были обособленные поселения..." (92). На самом деле в указанных районах у викингов имелись как раз "обособленные поселения", крупнейшие из них раскопаны в Гнездово под Смоленском и в Тимирево близ Ярославля (кстати, в Гнездово, как и в Старой Ладоге, славянские погребения и другой археологический материал решительно преобладают над скандинавским, а значит, эти поселения не носили военно-оккупационного характера (93)). Однако Пайпсом всё изложено так, будто скандинавы массами переселялись в указанные районы и чуть ли не создавали там "Новые Швеции". И если не знать об имеющихся археологических данных, данных топонимики, демографических данных (то есть сколько шведов максимально могло искать счастья на Руси), то ведь не слишком сведущий читатель может, пожалуй, воспринять всё так, как хочет Пайпс. Другими словами, он может позволить себя обмануть.
Конечно, в тупики, подобные обозначенным выше, норманисты не раз попадали еще до Пайпса. В попытках выбраться они прибегали к самым удивительным аргументам. Совершенно серьезно говорилось о том, что славяне охотно признавали всякую чужую власть, лишь бы им позволили мирно существовать; что скандинавы энергичны, а славяне вялы и покорны; наконец, что скандинавы просто храбрее славян (94). Следовательно, скандинавы и в малом числе могли совершать такие дела, которые не под силу представителям других народов. Понятно, что невозможное особенно легко становилось возможным среди "покорных славян". Конечно, научными подобные аргументы не назовешь, но ответить все же стоит, тем более что норманисты адресуют свои писания, как правило, вовсе не к сведущей аудитории. Итак, напоминаю, что славяне вышли на широкую историческую арену позже континентальных германцев, но значительно раньше скандинавов. Если о борьбе славян-антов с готами (которую славяне в союзе с гуннами выиграли) мир знал еще мало, то после ухода с юга Русской равнины готов и гуннов для славян наступил период процветания. Грозные враги исчезли, новые враги (авары) появились лишь через несколько десятилетий, но прошли стороной вдоль моря и повернули на Средний Дунай. Обширные тучные степи остались в распоряжении восточных славян. Непременной чертой таких периодов в древности был резкий рост численности благоденствующих народов. При тогдашнем уровне развития экономики этот рост обгонял прирост массы жизненных средств, что становилось побудительным стимулом для набегов и даже переселений. Поэтому первоначально славяне, как и другие индоарийские народы, заявили о себе путем разрушительных вторжений на чужие территории. Гордиться тут, как это делали старогерманцы или старошведы, совершенно нечем, - напротив, надо в виде оправдания напомнить, что набеговую систему практиковало множество народов, из них славяне - лишь сравнительно короткое время. Однако за этот период славяне успели показать, что если их в те времена еще можно было упрекать в варварстве, то уж в трусости - никоим образом. Объектом славянских вторжений, если говорить о восточных славянах, являлась Византийская империя. Историки полагают, что, хотя анты (славяне степей и лесостепей), несомненно, принимали участие во вторжениях, основной силой все же были венеды или склавины - жители лесов, где население возросло не только естественным путем, но также и из-за оттеснения славян в леса готами и гуннами. При этом возросшую массу населения леса могли прокормить в гораздо меньшей степени, чем степи. Несомненно, участвовали в общей славянской экспансии и западные, в частности, полабские славяне - например, в Германии до сих пор еще живут не до конца онемеченные остатки тех сербов, которые в свое время не примкнули к переселению на Балканы.
Вторжения славян в византийские провинции к югу от Дуная могут быть документально засвидетельствованы с конца V в. Византийский историк Прокопий Кесарийский пишет, что со времени воцарения Юстиниана (527 г.) гунны, склавины и анты совершали опустошительные нападения на балканские земли Византии почти ежегодно, в результате чего эти земли запустели и обезлюдели (95). При этом византийцы, как подчеркивает Прокопий, вовсе не были легким противником и неизменно наносили варварам тяжелые потери (96). Если гунны в это время находились на закате своего могущества, то авары, наоборот, на подъеме: они подчинили себе паннонских славян (территория нынешней Венгрии), а с остальными охотно вступали в союзы для очередных набегов на империю. Однако и славяно-аварский натиск византийцам также часто удавалось отбивать с большими потерями для нападавших, о чем писал византийский историк Феофилакт Симокатта (97). И тем не менее в ходе ожесточенной борьбы славянам в ходе их экспансии удалось добиться очень многого - гораздо большего, чем викингам. Те закрепились лишь в Нормандии, да и то благодаря согласию признать себя подданными императоров Священной Римской империи, и быстро восприняли там романскую культуру. Славяне же завоевали все Балканы, а по согласованию с византийцами расселились также и в Малой Азии (в Вифинии). Историк Иоанн Эфесский в 584 г. констатировал, что славяне, взяв много городов и крепостей, расселились в византийских провинциях и спокойно живут там, научившись военному делу лучше самих византийцев (98). Вообще во вторжениях славян очень рано наметилась тенденция к переходу от набеговой системы к поселению на захваченных территориях, тем более что прежнее население после прокатившихся по этим землям волн готов, гуннов, авар и самих славян сделалось достаточно редким. Если в некоторых землях - в Румынии, Греции, Албании, в Малой Азии, - славяне растворились среди местного населения, хотя и оставили там явственные следы в культуре, особенно в языке, то на других территориях возникли славянские государственные образования, после всех исторических изменений существующие до сих пор. А в результате трехвековой экспансии викингов новых скандинавских государств нигде так и не возникло.
Храбрости и военной выучки норманнов никто не оспаривает, но эти их свойства не были сверхчеловеческими - таковыми были разве что их наглость и жадность. Поэтому противникам норманнов приходилось поневоле стараться превзойти тех по боевым качествам, иначе норманны все равно не дали бы им житья. Этим и объясняются очень нередкие разгромные поражения норманнов: в Англии при Эшдауне в 870 г., при Эддингтоне в 878 г., при Фарнхэме в 893 г., при Стамфордбридже в 1066 г.; во Франции при Сокуре в 881 г., при Левене в 891 г.; в Ирландии при Клонтарфе в 1014 г., и т.д. Разумеется, немало битв выигрывали и норманны, иначе не видать бы им ни богатой военной добычи, ни обильных контрибуций, и вся их набеговая система утратила бы всякий смысл. А вот с балтийскими славянами (теснейшим образом связанными с Русью, как будет показано ниже) у норманнов установились совсем другие отношения. В легендарные времена соседи - балтийские славяне и датчане - воевали друг с другом, но, с другой стороны, согласно тем же легендам, и совершали совместные походы (99). В битве датчан против норвежцев и шведов при Бравалле славяне сражались вместе с датчанами. Затем разразилась война датчан со славянами, в которой славяне одержали победу, захватив все датские земли, кроме Зеландии (100). Из Дании славяне в конце концов ушли или были вытеснены (скорее всего из-за межславянских племенных несогласий, которые всегда имели место). Как раз пользуясь этими противоречиями датскому королю Годфриду и удалось в 804 г. разорить славянский город Рерик (впрочем, быстро оправившийся). С другой стороны, среди славянских удальцов набеги на Данию и захват рабов-датчан составляли обычный промысел, и потому этих рабов в славянских городах было множество (101). Столкновения приучали славян и норманнов уважать храбрость друг друга. Долгое время розни между ними мы почти не видим. Наоборот: они, как и во времена легенд, предпринимают совместные походы. Прежде всего это походы против Германской империи, в которой те и другие вполне обоснованно видят угрозу (102). Совсем не грабить норманны не могли даже в дружественных землях - в славянских землях это тоже случалось. "Но систематической вражды скандинавские викинги против балтийских славян не имели в то время; это видно из тогдашних саг. Напротив, вследствие известных нам уже обстоятельств [немецкой угрозы. - А.Д.], между теми и другими образовалась дружба и согласие. Славяне перестали держать, как в недавнее время, сторону Германской империи против скандинавов. Им выгоднее казалось грабить вместе с норманнами немцев, заодно с ними отразить христианство, одинаково враждебное Одину и Святовиту, и с помощью их свергнуть с себя зависимость от западного императора" (103). Хочу подчеркнуть, что речь идет о тех самых грозных датчанах, которые подчинили себе, хоть и ненадолго, Англию, заняли Нормандию, а из Нормандии их потомки в 1066 г. переправились в Англию и захватили ее уже навсегда (те же нормандцы, которым не нравился английский климат, захватили Южную Италию и Сицилию и создали из них Сицилийское королевство). Полагаю, что поддерживать дружбу и военный союз с таким суровым народом при недостатке храбрости было просто невозможно. Славяне приняли участие во вторжении норманнов в Германию в 880 г., когда на берегу Эльбы немецкое войско было разбито наголову. Память об этом страшном разгроме отразилась во многих хрониках и сохранялась долгие годы (104). Также боевая дружба славян и датчан отразилась в исландских сагах об удальцах из города Йомсбург. Эта крепость долгое время была базой датских и славянских пиратов X - XI вв., которые совершали из нее дальние морские походы: например, в 930-е гг. ряд походов в Норвегию (а у викингов было что взять!). Норвежскому королю в 940-м г. пришлось даже снарядить ответную экспедицию, которая, однако, разбоев не прекратила (105). Участие балтийских славян, прежде всего лютичей, в датских нападениях на Англию было достаточно обычным делом. Видимо, лютичи (вильцы) приплывали в Англию и сами по себе, не случайно в Англии находят немало славянских топонимов. Лишь с ослаблением славян в результате борьбы с Германской империей изменилось и отношение датчан, точнее - датских королей к славянам. Если Канут Великий, создатель огромного королевства и, кстати, славянин по матери, довольствовался небольшой данью, наложенной на поморян, то затем войны с Данией внесли свой вклад в общее поражение балтийских славян в борьбе с германцами.
Об истории сопротивления балтийских славян немецкому завоеванию достаточно подробно рассказано в книгах А.Ф. Гильфердинга "История балтийских славян", М.К. Любавского "История западных славян" (106) и А. Пауля "Балтийские славяне". Названы в этих книгах и причины конечного поражения славян. В первую очередь это, конечно, отсутствие единства среди славянских племен, которые так и не смогли сплотиться в единое государственное целое перед лицом немецкой экспансии и, более того, часто воевали друг против друга. Из-за каких-то мелких межплеменных счетов некоторые племена порой даже выступали на стороне завоевателей. Именно это делает историю балтийских славян, которых уже нет на Земле, столь актуальной для современных славянских народов. Беспощадный враг, руководствовавшийся будто бы христианской идеологией, а на самом деле неутолимой жадностью (107), вел против славян войну на уничтожение, а они все не могли простить друг другу каких-то уже утративших всякое значение прошлых обид. Недостатком храбрости поражение славян объяснить невозможно - наоборот, их мужество в противостоянии не только с Германией, но в известном смысле со всей Европой в лице католической церкви поражает воображение. Эту храбрость вынуждены были признавать даже враги, например немецкий хронист Видукинд Корвейский: "В это время [похода императора Генриха I на ободритов (бодричей, рарогов) в 931 или 934 г. - А.Д.] поднялись ободриты, уничтожили наше войско и убили самого его предводителя по имени Гайка, - король поэтому часто сам водил против них войско, которое во многих [сражениях] нанесло им ущерб, поражение и довело их до крайнего несчастья. Тем не менее они предпочитали войну, а не мир и пренебрегали любым бедствием ради дорогой свободы. Ибо это такой род людей: грубых, способных переносить лишения, привыкших к самой скудной пище, и то, что для наших обычно представляется тяжелым бременем, славяне считают неким удовольствием. В самом деле, прошло много дней, а они сражались с переменным успехом, те [немцы. - А.Д.] ради славы, за великую и обширную державу, эти [бодричи. - А.Д.] за свободу, против угрозы величайшего рабства" (108). Думается, здесь можно и перестать распространяться о храбрости славян. Говоря о ней, я специально коснулся таких исторических событий, которые находятся в тесной связи с присутствием на Руси норманнов. Можно было бы упомянуть и о разгроме германской имперской армии чехами в 871 г. (109), и о подвигах гуситов, и о Грюнвальдской битве, и о русско-шведских войнах, но это завело бы нас слишком далеко. Заканчивая тему храбрости и возвращаясь к теме норманизма, напомню читателям лишь одну строчку из "Повести временных лет", предшествующую легенде о призвании варягов: "Изгнаша варяги за море, и не даша им дани..." (110). Собственно, одна эта строчка уже делает излишними все спекуляции на тему покорности, вялости и недостаточной храбрости восточных славян.
Итак, мы выяснили, что славяне - вовсе не тот народ, среди которого викинги могли вершить военные чудеса благодаря своему превосходству в храбрости. Но посмотрим на вопрос завоевания (было или не было?) с другой стороны - со стороны следов, остающихся после каждого завоевания. Археология достаточно давно научилась их выявлять. Г. Дельбрюк в свое время писал, что более 60 французских городов сохранили следы былых погромов и пожаров, виновниками которых были франки и другие варвары. Рискну предположить, что сейчас вместе с успехами археологии эта цифра значительно возросла. Города умиравшей Римской империи сжимались и обносили себя укреплениями для обороны от варварских нашествий (111). "Правду сказать, городская жизнь, столь активная, столь избыточная в первые века империи, захирела. Города, когда-то непринужденно раскинувшиеся за пределы форума, перед лицом угрозы вторжений огородили себя стенами, и жилища теснились в пространстве, до смешного урезанном. Статуи и барельефы, которые прежде украшали общественные здания, теперь разрушенные захватчиками, использовались для заполнения котлованов под фундаменты для новых валов" (112). Под этими фундаментами их теперь и находят археологи. Но деревня времени упадка Римской империи не спешила меняться вслед за городами. "...В сельской местности крупные землевладельцы, если только им посчастливилось не оказаться на дороге у варварских шаек, продолжали жить сравнительно широко у себя в хозяйствах, в резиденциях, иногда роскошных" (113). И что же? В 70-е гг. XX в. с помощью аэрофотосъемки в Северной Франции под верхним слоем почвы были обнаружены фундаменты многих сотен римских поместий II - III вв., а отчасти и IV в. Варварские нашествия смели их с лица земли (114). В Южной Франции таких печальных свидетельств былых завоеваний гораздо больше, так как Южная Галлия была куда сильнее романизирована. На Руси множество подобных страшных следов осталось от нашествия монголов в XIII в. Это и признаки разрушений и пожаров, и множество человеческих останков со следами насильственной смерти, и различные клады, которыми так и не смогли воспользоваться погибшие хозяева, и т.д. А вот от скандинавского завоевания следов не сохранилось - ни таких, ни каких-то других, хотя раскопок было много и велись они очень тщательно. И не стоит, возвращаясь к летописи, говорить о "добровольном призвании" норманнов и объяснять этой "добровольностью" отсутствие следов завоевания. Дело в том, что легенду о "добровольном призвании" норманисты (и тот же Пайпс) используют лишь как доказательство отсутствия у славян "государственного инстинкта". Однако этого им мало: им непременно нужно, чтобы было и "завоевание", и "покорение". Добровольное подчинение их никак не устраивает: им непременно нужно, чтобы славянам хорошенько задали перцу. В противном случае Русь становится чуть ли не единственной крупной европейской страной, которую в раннем Средневековье никто не покорял, а это входит в противоречие с любимым тезисом о неполноценности славян. Поэтому словами "завоевание", "покорение" и т.п. бросаются с легкостью, достойной лучшего применения. Однако никакого материального подтверждения этим словам найти пока не удалось.
Да, в "добровольное подчинение" верится с трудом: не такими людьми, как мы убедились выше, были древние славяне. Но допустим, что следы настоящего, сочного завоевания археологи все-таки как-то проморгали. Однако на археологах с их раскопками свет клином не сошелся. Уже в раннем Средневековье существовали летописцы, авторы хроник и анналов, имевшие обыкновение откликаться на все заметные события, а уж тем более на такие, как нашествия и завоевания, а уж тем более - если грабили и завоевывали (или пытались завоевать) их собственную страну. Вот каков был этот отклик со стороны галло-римских писателей (в изложении французских историков XX века): "Некоторые ученые утверждали, что нашествие новых поселенцев не сопровождалось особенными насилиями, что грабежи и опустошения были только отдельными фактами. Говорить так - значит игнорировать свидетельство современников, которые изображают свою эпоху как время ужасных испытаний и потрясений. Так, ритор Клавдий Марий Виктор в письме своем от 415 года к Саломону, аббату марсельского монастыря св. Виктора, изображает варвара, кидающегося на имения, на колонов; он оплакивает "опустошения сармата (вероятно, гота), пожары вандала, грабежи быстрого алана". Оренций, епископ Оша, который пишет между 430 и 440 годами в странах, занятых вестготами, говорит, что ни леса, ни пустыни не могут защитить население от варваров. "По бургам, деревням, городам, словом, всюду свирепствует смерть, горе, разрушение, убийство, пожары, траур. Вся Галлия пылает на одном костре"... "Где теперь, - говорит один галло-римский христианин, - богатства сильных? Тот, чья сотня плугов распахивала землю, с трудом добывает волов для обработки поля; тот, кто проезжал по городам в пышных колесницах, - истомленный, проходит усталым шагом по пустынной деревне; тот, кто обладал десятью большими кораблями, качавшимися на море, - теперь сам направляет маленькую лодочку. Деревни, города - всё изменило свой вид, всё стремится к скорой гибели". Еще определеннее - автор поэмы "О провидении Божием". Он пишет тогда, когда Галлия "уже десять лет находится под готским и вандальским мечом". Всё опустошено, варвары избивают женщин, детей, стариков, знать и плебеев, готы занимают виллы, похищают деньги, делят драгоценности между своими женщинами. Они выпивают вино, уводят стада, жгут дома. Церкви разрушены пожарами, священные сосуды осквернены. Епископы несут те же испытания, что и паства: их бичуют, жгут, заключают в оковы. Автор нашего трактата описывает себя "покрытого пылью, обремененного ношей, идущего с трудом среди готских повозок и оружия, рядом с епископом, изгнанным из сожженного города". Он сознает всё значение этого нашествия и гибель родины. "Когда образ дымящейся родины представляется нам, и мы вспоминаем всё, что погибло, - печаль крушит нас, и лица наши орошаются слезами, которых мы не можем удержать". Историк не имеет права не внимать этим горьким, всё повторяющимся жалобам, которые в таком изобилии подтверждаются фактами" (115). Когда завоевательная оргия закончилась, пришельцы стали утверждаться на земле Галлии. Хронисты сообщают, что бургунды, например, взяли у прежних владельцев каждого третьего раба и две трети земель и лесов. Вестготы также получили две трети земель и лесов, принадлежавших галло-римлянам (116). В галло-римском обществе еще до прихода варваров имелись безземельные поселенцы, находившиеся в личной зависимости, так называемые колоны, прикрепленные к тому участку земли, который они обрабатывали. Но с переходом большей части земель к пришельцам в положение колонов закономерно попали многие дотоле свободные галло-римляне, лишившиеся своей земли. Все эти страшные черты завоевания отражались в национальной литературе, - если, конечно, речь идет о настоящем, а не выдуманном завоевании. А что говорят источники не о нашествиях континентальных варваров периода упадка Римской империи, а о непосредственно интересующих нас норманнах? Их "подвиги" также не прошли мимо исторической литературы того времени. Вторжения норманнов во Францию (точнее, в державу франков) освещены, в частности, в Ксантенских (117) и в Ведастинских анналах (118). Приведу для наглядности отрывок из Ведастинских анналов: "В году Господнем 881. 26 декабря норманны в огромном количестве подошли к нашему монастырю и 28-го числа сожгли монастырь и город, за исключением церквей, а также и монастырский двор и все [крестьянские дворы] в округе, убив всех, кого смогли найти. И они прошли всю страну до Соммы и захватили огромную добычу в виде людей, скота и лошадей. После того в тот же день, 28-го числа, они вторглись в Камбре и опустошили город огнем и убийствами, а равным образом и монастырь св. Гаудерика; отсюда с неисчислимой добычей они возвратились в лагерь и разорили все монастыри на Хискаре, их жители были изгнаны и убиты. И в преддверии праздника очищения св. Марии они снова пришли в движение, пройдя через Теруан до Центулы, навестили монастырь св. Рихария и св. Валариха, все местечки на морском побережье, все монастыри и деревни, потом отправились дальше до города Амьена и монастыря Корбье и отягощенные добычей беспрепятственно возвратились оттуда в свой лагерь. С приближением праздника св. Петра они снова появились в Аррасе и убили всех, кого нашли; и опустошив огнем и мечом все земли в округе, они невредимые возвратились в свой лагерь" (119). Подчеркну, что таких записей много, то есть разорению подверглись отнюдь не только те земли, которые упомянуты в приведенном отрывке. Очень странно, как можно людей с менталитетом тогдашних норманнов выдавать за насадителей культуры где-либо, хоть бы и на Руси. Для изображения норманнов в роли цивилизаторов нужно очень мало о них знать. А чтобы узнать побольше, стоит заглянуть в тогдашние хроники. В Англии, как мы видели, из-за разорения норманнами почти всех монастырей, где хроники и велись, большая часть исторических документов той эпохи погибла. Сохранилась, однако, Англо-Саксонская хроника - летописный свод, куда вошел крупный фрагмент, в основном посвященный войнам со скандинавами (120). О нападениях норманнов на Францию писали немецкие хронисты Адам Бременский (121) и Саксон Анналист (122). Одним словом, набеги и завоевания сначала континентальных германцев, а потом норманнов в европейской литературе отражены весьма широко. Совершенно естественно поэтому возникает вопрос: а почему якобы состоявшееся завоевание норманнами Руси никак не отражено ни в русских, ни в европейских источниках (в том числе и в скандинавских)? Столь удивительный факт можно попытаться объяснить заказным характером "Повести временных лет" - мол, Владимир Мономах в целях общественного спокойствия распорядился написать, будто аборигены передали власть норманнам мирно и добровольно. Но ведь франкские короли тоже, кажется, были заинтересованы в том, чтобы изобразить своих предков-завоевателей не столь жестокими, как это получилось в источниках. Королям также вряд ли хотелось бы, чтобы их бессилие перед норманнами отразилось в летописях, а оно тем не менее там отразилось.
Что касается Руси, то мы знаем, что "Повесть временных лет" не являлась ни единственной, ни самой древней русской летописью (123). Многие древние летописи до нас не дошли, но их использовали такие историки, как Адам Длугош и В.Н. Татищев. Учитывая то, что цензура летописания встречала такие трудно преодолимые препятствия, как неграмотность большинства власть имущих и достаточно автономный статус монастырей, где писались летописи, в вариант с тотальной цензурой всех русских летописей трудно поверить. Гораздо разумнее принять другой вариант: что никакого завоевания и даже никаких заметных попыток его осуществить попросту не было, - значит, и писать было не о чем. Кроме того, о завоевании Руси норманнами молчат иностранные источники. Мы видели, что о зверствах норманнов во Франции охотно писали немецкие летописцы, тем более что Германия тоже страдала от норманнских нападений, - почему же немцы промолчали о завоевании норманнами Руси? Почему об этом промолчали даже все скандинавские источники, те же саги? Историками замечено, что сагам неизвестен никто из предшественников Владимира Святого (княгиню Ольгу-Аллогию они знают лишь по сообщениям самих русских). В сагах совершенно не говорится о хазарах, разгромленных отцом Владимира Святославом в 965 г. Саги не знают никого из византийских императоров ранее Цимисхия, умершего в 976 г., причем знают его также по устным рассказам. Отсюда следует, что норманны стали достаточно часто посещать Русь лишь в годы правления Владимира, то есть лишь с конца Х в. Летопись указывает, что в 1019 г. в Киеве появляются шведы, но отнюдь не как завоеватели, а как свита и охрана шведской принцессы Ингигерды, на которой в указанном году женился Ярослав Мудрый. Ингигерда, как и датский король Канут Великий, также была наполовину славянкой - не исключено, что как раз поэтому Ярослав ее и выбрал (124). Однако если скандинавы, судя по их сагам, осваивают путь на Русь лишь через 100 лет после призвания Рюрика, то и в само это призвание как обширную военно-политическую акцию, подкрепленную большой дружиной, уже совершенно не верится. Тем более что те же скандинавские саги о Рюрике и его якобы огромной исторической роли не имеют никакого понятия. Можно, конечно, представить себе Рюрика таким же служилым князем-иноземцем, каким был псковский князь литовец Довмонт, в крещении Тимофей. Однако Довмонт был русскоговорящим человеком, на власть (кроме как над войском в военное время) не претендовал, а главное - на службе Пскову совершил множество подвигов, за которые даже был канонизирован как православный святой. Рюрик же за 17 лет правления умудрился не совершить ничего - непонятно даже, на ком он был женат и с кем якобы прижил сына Игоря. Поневоле думается, что он - такое же историческое недоразумение, как его братцы Синеус и Трувор.
Нельзя, однако, сказать, что русские источники совсем ничего не говорят о скандинавах на Руси. Но кем они их показывают - завоевателями, грозными оккупантами? Отнюдь нет. Захватчиками можно счесть разве что правивших в Киеве Аскольда и Дира. Но, во-первых, некоторые исследователи не считают этих правителей норманнами, так как имена у них вроде бы кельтские (125), а во-вторых, власть их была очень непрочной, иначе Олег, даже убив их на берегу Днепра, не смог бы захватить расположенный на высотах Киев так легко, как это у него вышло. Остальные же норманны, согласно летописям, занимали на Руси весьма различные социальные ниши. Некоторые, как Свенельд, Шимон и другие, достигали весьма высокого положения, были воеводами и администраторами, но все же они только служили, а правили страной вовсе не они. Другие, как мы видели, выполняли обязанности дипкурьеров (а не послов, как часто думают). Третьи, и таких было больше всего, шли к русским князьям в наемные военные отряды. Эту странность норманисты стараются не замечать: казалось бы, князья - норманны-оккупанты, к ним приезжают из родной Скандинавии земляки, но почему-то земляков не берут в дружину для присмотра за покоренными славянами, а равнодушно нанимают как расходный материал для различных кровавых дел, после которых зачастую мало кто из приезжих остается в живых. В битвах этих наемников ставят в самом опасном месте - в центре боевого порядка (рискну предположить, что это вызывалось не столько высокими боевыми качествами викингов, сколько желанием сэкономить - мертвецам ведь платить не надо, если иное не предусмотрено договором). Так было, например, в битве при Листвене в 1024 г. между Мстиславом Тмутараканским и Ярославом Мудрым (126); так было в битве Ярослава Мудрого с печенегами под Киевом в 1036 г. (127). Думается, если бы норманны были завоевателями, то есть господствующим сословием, отношение к ним было бы другое. Владимир (будущий Святой) после победы в междоусобице с братом Ярополком не побоялся обмануть своих наемников-варягов, не выдав им обусловленного жалованья. Все, что смогли сделать грозные варяги - это только попросить отпустить их в Царьград, где они собирались служить византийскому императору. И это в 980 г. - в самом разгаре, согласно Пайпсу, норманнской оккупации! Владимир (Вальдемар, по Пайпсу) с радостью спровадил норманнов (своих единоплеменников, согласно Пайпсу), а императору послал такой характерный совет: "Вот идут к тебе варяги, не вздумай держать их в столице, иначе наделают тебе такого же зла, как и здесь, но рассели их по разным местам, а сюда не пускай ни одного" (128). Вообще "не пускать" норманнов было на Руси обычной практикой - не случайно варяги проживали, например, в Гнездове под Смоленском, а не в самом богатом Смоленске, и вообще массово проживали всегда поодаль от городов. Такой политики приходилось придерживаться с учетом норманнских нравов. К примеру, Ярослав Мудрый, тогда еще (в 1015 г.) княживший в Новгороде, допустил нанятых им варягов в город. Ничего хорошего из этого не вышло: варяги безобразничали так, что новгородцам пришлось восстать и перебить неприятных гостей. Ярослав, как и положено князю, покарал зачинщиков, но сразу после этого ему пришлось со слезами пожалеть о содеянном, потому что ему понадобилось новгородское ополчение для борьбы со Святополком Окаянным. Увидев эти слезы, новгородцы на вече решили, что, несмотря на казнь их сограждан, будут воевать за Ярослава (129). Вся эта история: и бесцеремонное обращение новгородцев с "завоевателями-норманнами", и дальнейшее поведение "князя-оккупанта" на вече, где он со слезами умоляет "покоренных славян" ему помочь, конечно же, была бы совершенно невозможна в действительно завоеванной стране. А ведь Новгород, по Пайпсу, был одним из опорных пунктов этого завоевания, одной из будто бы построенной норманнами на Руси "настоящих крепостей". Летопись под 983 г. приводит историю, случившуюся в другой такой норманнской "настоящей крепости" - в Киеве. Речь идет о том, как киевские жители, в массе своей язычники-славяне, так как поклонялись они, согласно летописи, славянским языческим богам, решают принести этим богам человеческую жертву. И кого же они выбирают в качестве жертвы? Юношу не из своей "покоренной" среды, что было бы логично, а из среды варягов-"завоевателей"! Отец юноши сопротивляется, называет языческих богов бесами, так как и он, и его сын - христиане. Сбегаются вооруженные язычники, разрушают дом варягов и убивают и несчастного юношу, и его отца. И что же сделал норманн-оккупант Владимир (по Пайпсу, напоминаю, Вальдемар)? Да ничего - о наказании виновных в летописи ничего не говорится. Это и понятно: ведь до своего обращения в христианство Владимир усердно насаждал культ языческих славянских богов, а центром этого культа сделал Киев. Да и опасно было наказывать жителей - ведь, судя по летописному рассказу, славян в Киеве, в этой "настоящей норманнской крепости", было почему-то подавляющее большинство (130). Вот вам еще одна летописная история, находящаяся в кричащем противоречии с разговорами о норманнском завоевании Руси: ничего подобного в действительно завоеванной норманнами стране произойти не могло бы. И еще раз повторю: о скандинавском завоевании Руси все наши летописи молчат, а когда все же говорят о скандинавах на Руси, то отнюдь не как о завоевателях. Впрочем, о чем я? Ведь г-н Пайпс, как мы видели, не читал даже "Повести временных лет".
Полагаю, что в завершение "норманнской темы" следует все же рассмотреть вопрос о том, совершались ли в древнерусской действительности какие-то события, давшие повод говорить о неких пришельцах, сыгравших важную роль в нашей истории. Думается, что на этот вопрос надо ответить утвердительно. Да, летописное сообщение о призвании скандинавов во главе с Рюриком вызывает много вопросов. В классическом норманистском ключе большинством ученых оно давно уже не трактуется. Однако Русь лежала на важнейших торговых путях, и то, что ее посещали многочисленные пришельцы, является доказанным фактом. Посещали и скандинавы, но действительно ли они сыграли ту роль в русской истории, которая им долго приписывалась? Со стороны славян и их соседей-финнов было бы глупо призывать на княжение тех же самых варягов, которых они незадолго до этого "изгнали за море", поскольку эти варяги пытались вести себя как завоеватели. Тогда каких же варягов призвали? Тех, которые называются "русь", говорит летописец, но ясности это не вносит, поскольку народа "русь" никакие источники не знают. Летопись методично отсеивает из списка возможных "призванных" разные северные народы - свеев и гётов (обе ветви шведов), норвежцев, англичан. Остаются народы, жившие по южнобалтийскому побережью. Фризы и даны (датчане) отпадают: во-первых, названия этих народов никоим образом нельзя транскрибировать как "русь", а во-вторых (и это главное) - как раз в IX в. в самом разгаре была война данов с англосаксами, продлившаяся до XI в.. Началась она с набегов, но затем переросла в войну за покорение Англии. В этой борьбе фризы, имевшие давние связи с Англией, помогали англичанам. Датчанам помогали шведы и норвежцы. Этот конфликт потребовал от всех сторон такого напряжения и таких жертв, что для авантюр на Руси у данов попросту не было сил. К тому же с юга к Дании постоянно подбирались наследники Карла Великого. Таким образом, единственным кандидатом на роль летописной Руси в Балтийском бассейне остаются балтийские славяне.
Было время, когда такой вывод принимался как должное. Правда, в те времена норманизма либо еще не существовало, либо он только зарождался (в Швеции в XVII в.). В Германии о балтославянском (бодричском) происхождении Рюрика писали очень многие авторы XVI - начала XVIII вв., наиболее развернуто - С. Мюнстер (1544). Он прямо указывал, что приглашенный на русское княжение Рюрик происходил из славянского народа вагров, или варягов, и эту точку зрения, высказанную в книге Мюнстера "Космография" (неоднократно переиздававшейся) в Германии никто не оспаривал два столетия. О том же писал хорошо знакомый русским читателям барон С. Герберштейн, дипломат Священной Римской империи. Посетив в 1516 г. Данию в качестве посла, он побывал в бывшей Вагрии, где познакомился с языком и обычаями местных жителей и собрал их рассказы о прошлом земли вагров (131). Руководствуясь отчасти этими рассказами, отчасти простым здравым смыслом, он в своей знаменитой книге "Записки о Московии" сделал следующий вывод: "...Славнейший некогда город и область вандалов [вандалами в Германии часто называли вендов, то есть балтийских славян. - А.Д.], Вагрия, была погранична с Любеком и Голштинским герцогством, и то море, которое называется Балтийским, получило... название от этой Вагрии... и доселе еще удерживает у русских свое название, именуясь Варецкое море, т.е. Варяжское море; сверх того, вандалы в то время были могущественны, употребляли, наконец, русский язык и имели русские обычаи и религию. На основании всего этого мне представляется, что русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев, или варягов, чем вручили власть иностранцам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком" (132). Надо сказать, что Герберштейну Россия в общем не нравилась, он был этаким проторусофобом, так что когда он писал вышеприведенные строки, им руководили не симпатии к России и славянству, а лишь здравый смысл и стремление к истине. Вагры (вары, варины) славились воинской доблестью на суше и особенно на море (133, 134), что для нас важно, причем об этой доблести писали не они сами, а, по сути, их противник, то есть немецкие хронисты. В IX вагры утрачивают прежнее могущество (135), и эта дата для нас также важна, так как совпадает со временем прихода варягов на Русь. Название этого племени, особенно в форме "вары", позволяет дать возникновению термина "варяг" куда более правдоподобное объяснение (136), нежели невыносимо натужная норманистская этимология от древнескандинавского "varingr", то есть "давшие клятву". Какую клятву, кому? Историки-норманисты объясняют: речь идет о клятве скандинавских наемников византийскому императору. Так что же, прежде чем как-то назвать своих гостей, славянам пришлось сперва послать за подходящим названием к византийскому императору? И неужели столь многие из приплывавших на Русь скандинавов служили императору (а на Руси, видимо, находились на побывке)? Это, простите, "в огороде бузина, а в Киеве - дядька" (или "в Царьграде - император"). Вспоминается также известная метафора "Натянуть сову на глобус", ну и так далее. Ну а при корне "вар", обозначающем племя, и старом славянском суффиксе "яг" (широко бытующем и ныне как "як") всякая натянутость полностью снимается. Данный суффикс обозначает принадлежность предмета к какой-либо общности - если речь идет о человеке, то к какой-либо национальности или социальной группе. Примеров сколько угодно: ятвяг, колбяг, буряг, фряг; вотяк, пермяк, гиляк, бедняк, и т.д. Кстати, и присутствующий в "Русской правде" загадочный термин "колбяг", получавший доселе лишь крайне натянутые толкования ("kylfingar", от древнескандинавского "kilfa" - "дубина", хотя кто-кто, а уж викинги с дубинами в бой не ходили), убедительнее было бы объяснять как "полаб", "полабянин", "человек, живущий около ("коло") реки Лабы" (полабы - одно из племен балтийских славян). В качестве аналога можно привести название крупного прибрежного города балтийских славян - Колобрег (после немецкого завоевания этот порт существовал как Кольберг, после передачи Померании Польше его название было вновь славянизировано и ныне звучит как Колобжег). Наш великий историк В.Н. Татищев как раз и считал колбягов выходцами из Колобрега (несколько прямолинейно, на мой взгляд).
С IX века вслед за ваграми-варягами на Руси побывало много пришельцев, мало-помалу слово "варяг" стало распространяться на всех иноземцев, плавающих на кораблях, в том числе и на скандинавов. Однако почему те первые, изначальные варяги назывались еще и "русью"? Ведь вокруг Балтики ни по каким источникам народа "русь" обнаружить не удалось. Норманисты, однако, нашли объяснение: по их мнению, слово "русь" произошло от финского слова "Ruotsi" - так финны называют Швецию. Конечно, тут мгновенно возникают вопросы. Во-первых: в летописи ведь ясно сказано, что "русь" - это не шведы. Почему, если в летописи "русь" в списке разных народов всего-навсего соседствует со скандинавами (хотя и не только с ними), то для норманистов это - драгоценный, многозначительный факт, а если летопись прямо говорит о том, что "русь" - не шведы, то это указание можно запросто отбросить? Во-вторых: любой языковед вам скажет, что более развитые народы не перенимают слов у значительно менее развитых - такое попросту исключено. На данную закономерность - применительно к заимствованию славянами слова "Ruotsi" для обозначения скандинавов - указывал своим коллегам-норманистам еще Ломоносов. А русские и в IX в., и позже были народом значительно более развитым и политически значимым, нежели финны, да и жили от финнов в отдалении. Это же относится и к шведам, поэтому они не могли заимствовать у финнов свое самоназвание, тем более что самоназвание у них уже имелось. Поэтому представляться русским как "Ruotsi" шведы никак не могли. Данное утверждение вполне доказывается тем, что ни шведов, ни вообще норманнов нигде в Европе ни "ruotsi", ни "русью" не называли. Норманисты в отчаянии говорят, что шведы избирательно называли себя "ruotsi" лишь при общении с восточными славянами, а во всех других местах - свеями или гётами, но это уже явная попытка вновь "натянуть сову на глобус". Впрочем, такая попытка видна уже в самом стремлении проигнорировать ясные указания летописи на то, кем "русь" не являлась. В случае же с "ruotsi" норманисты рисуют, по сути, такую же абсурдную картину, как и с псевдозаимствованием славянами готских слов: сами славяне придумать нужного слова для обозначения пришельцев-корабельщиков не могут и посылают за подходящим словом к финнам. Отождествить "русь" и шведов пытались с помощью и еще одного случайного созвучия - названия шведской береговой области Рослаген. Здесь, однако, случился просто анекдот: не так давно выяснилось, что в IX - XI вв. указанная область пребывала под водой, и лишь в документах XII в. она начинает упоминаться как место обитания какого-то населения, поскольку к тому времени море отступило. В связи с этим Л.П. Грот замечает: "Давность почти трёхсотлетней привычки решать проблемы начального периода древнерусской истории через "удачное" объяснение названия Руси затмевает тот факт, что сама постановка вопроса исследовать историю субъекта через историю имени субъекта абсурдна. Аналогов подобному подходу не имеется: изучение истории других народов не ставится в зависимость от разгадки их имени" (137). Это абсолютно верно, но разгадка все же манит, и если профессиональные историки-норманисты дать ее не могут, то к поискам подключаются дилетанты вроде меня.
Следить за натужными попытками норманистов развернуть раннюю русскую историю в сторону Скандинавии - это тяжелое, нудное занятие. Между тем объяснить этноним "русь" можно и без такой натуги, - если исходить опять-таки из балтославянской версии происхождения варягов. Среди племен прибалтийских славян особое место занимали руяне (руны, раны), жившие на острове Руяне (Ране, Рузии), название которого не у меня одного вызывает в памяти остров Буян русских сказок. На Руяне находилась Аркона - главное святилище прибалтийских (полабских) славян. Значение руян определялось в первую очередь значением Арконы, но не только им. Вот что писал о руянах немецкий хронист Гельмгольд: "Раны же, у других называемые рунами, - это кровожадное племя, обитающее в сердце моря, преданное сверх всякой меры идолопоклонству. Они занимают первое место среди всех славянских народов, имеют короля и знаменитейший храм. Именно поэтому, благодаря особому почитанию этого храма, они пользуются наибольшим уважением и, на многих налагая дань, сами никакой дани не платят, будучи неприступны из-за трудностей своего месторасположения. Народы, которые они подчинили себе оружием, принуждаются ими к уплате дани их храму. Жреца они почитают больше, чем короля. Войско свое они направляют, куда гадание покажет, а, одерживая победу, золото и серебро относят в казну бога своего, остальное же делят между собой" (138). Ясно, что "направлять войско" куда-либо, живя на острове, можно только в том случае, если обладаешь сильным флотом. С руянами так и было - их флот позволял им доминировать в восточной части Балтийского моря. Следовательно, у руян имелись все средства к тому, чтобы обеспечить переселение части западных славян на восток и, более того, возглавить это переселение: во-первых, корабли и мореходная сноровка, а во-вторых, сакральное почтение, которое питали к ним прочие славяне. Поэтому и в описании прихода пришельцев из-за моря руяне выделены особо. Однако их наименование в летописи изменено по тому же типу, по которому восточные славяне именовали многие другие народы - например, ямь, чудь, корсь или весь. Так и возникло наименование "русь": на мой взгляд, при рассмотрении легенды о призвании варягов с балтославянской точки зрения оно утрачивает свой загадочный характер.
Помимо вагров-варягов и руян-руси значительной морской мощью среди балтославянских племен обладали также бодричи или ободриты. По-другому это племя называлось также ререгами или рурогами: или из-за особого почитания им сокола (рарога, рурога по-западнославянски), или из-за того, что главный город ободритов назывался Рерик, или по обеим этим причинам, а возможно, еще по каким-нибудь. Хотя самоназвание "ререги" зафиксировано лишь в источнике конца XI в., но трудно сомневаться в том, что оно стало употребляться значительно раньше, поскольку раньше возникли и город, и почитание сокола. Похоже на то, что самоназвание одного из племен, принимавших участие в переселении в землю восточных славян, по ошибке было принято за имя князя, руководившего этим переселением (Рюрика). Правда, князья с таким именем у ободритов действительно были. Некий князь Рюрик (а имя это, как уже говорилось выше, вполне славянское) сменил на престоле в 845 г. князя Гостомысла, погибшего годом ранее, а в 862 г., согласно хроникам, вместо Рюрика правил уже князь Табомысл. "Сложно не заметить, что не только сами имена, но и даты почти идентичны тем, что русские летописи называют в рассказе о "призвании варягов"" (139). В принципе возможно, что исчезнувший князь Рюрик и в самом деле возглавил переселение западных славян на восток. Мне же кажется, что автор-составитель "Повести временных лет" использовал и компилировал различные иностранные источники. Из скандинавского источника в летопись по ошибке попали "Синеус" и "Трувор", а из какого-то иного - скорее всего немецкого - сообщение о смене князей у ободритов, поданное как рассказ о событиях, имевших место уже на Руси. И, возможно, также из иностранных источников, а возможно - и из русских преданий о переселении на Русь западных славян летописец почерпнул не вполне понятые им сведения о том, представители каких именно славянских племен участвовали в переселении.
После того как летопись сообщает о переселении, из нее фактически исчезают не только анекдотические "Синеус" и "Трувор", но даже и сам Рюрик. Главной фигурой в ней становится Олег. Персонаж этот, если во всем верить летописи, довольно странный: получив от Рюрика княжение, он, вместо того чтобы основать собственную династию, устраивает дела маленького Игоря, сына покойного, а сам не женится и детей не заводит. Это, конечно, прекрасное поведение, но какое-то не средневековое - мало в те времена найдется примеров такого благородства. Очень странно выглядит захват Олегом власти в Киеве, где правили Аскольд и Дир: Олег представляется купцом, правители выходят к нему и его кораблям, их убивают - и дело сделано. Но ведь Киев стоит на горе, это сильная крепость, ее еще надо взять, однако она сдается Олегу и его маленькому войску безо всякого сопротивления. Такое может быть лишь в одном случае: если Олег выступает освободителем от гнета иностранных захватчиков. Имена "Аскольд" и "Дир" действительно неславянские: некоторые авторы считают их кельтскими, подавляющее большинство - скандинавскими. Устранить чужеземцев с полного одобрения местного населения Олег, очевидно, мог лишь в одном случае: если он сам не являлся чужеземцем. Западным славянином он быть при этом мог, ведь даже летопись говорит, что "был един народ славянский" (140), так как языковые и прочие различия между славянами в те времена были гораздо менее значительны, чем сейчас. Касательно имени Олега уже говорилось, что оно не скандинавское. К имени "Хельги", с которым его упорно отождествляли, оно отношения не имеет не только потому, что сходного имени "Ольга" скандинавы не знали и транскрибировали его в сагах как "Аллогия": вдобавок к этому имя "Хельги" связано с христианством и означает "Святой", а христианство в Швеции получило распространение лишь через 200 лет после Олега. Наконец, имена Олег/Volek и Ольга/Olha, Volha в те времена были распространены в славянском мире, а именно в Чехии (141), которая искони состояла в дружбе и союзе с балтославянским племенным союзом лютичей (142). Поэтому пути появления на Руси имен "Олег" и "Ольга" не составляют особой загадки. Зато ряд загадок ставят перед историками сообщения о походах Олега: хотя бы, к примеру, тот факт, что поход Олега на Царьград в 907 г. не отражен ни в весьма пунктуальных греческих, ни в других хрониках, а это почти наверняка означает, что никакого похода не было. Следовательно, описание похода в летописи сразу приобретает чисто фольклорный характер: таковы и корабли, идущие по суше на колесах и под парусами, таков и щит, прибитый Олегом на воротах города. К фольклору относится и рассказ летописи о смерти Олега от укуса змеи, выползшей из черепа давно умершего княжеского коня. Б.А. Рыбаков писал, что легенда о черепе и змее носит враждебный Олегу оттенок, однако здесь тот редкий случай, когда поэт может поправить историка: на самом деле легенда выражает почти сакральное почтение к этому князю. Вообще деятельность Олега очень широко отражена в фольклоре. В былинах Олег именуется Вольгой и описывается с неизменным восхищением. Восхищение это достигает такого градуса, что образ Олега-Вольги приобретает сверхъестественные, волшебные черты. А фольклористы прекрасно знают, что с симпатией, а тем более с восхищением в фольклоре описываются лишь родственные, этнически близкие герои, вышедшие из той же народной среды, что и безымянные авторы песен и былин. Изображение в подобных красках иноязычного захватчика совершенно исключено. Фольклор - пожалуй, главное доказательство славянского происхождения киевской правящей династии (совершенно фольклорный вид имеет также и летописный рассказ о борьбе княгини Ольги с древлянами).
Мои рассуждения о подлинном национальном составе летописных варягов строились доселе лишь на подсказках здравого смысла, то есть носили гипотетический характер. Конечно, перейти от гипотезы, явно притянутой за уши, к гипотезе менее надуманной - это уже большой прогресс. Однако если историческая гипотеза получает археологические, лингвистические и другие конкретные подтверждения, то она уже приобретает права исторической истины. С гипотезой о балтославянском происхождении варягов, высказанной первоначально еше С. Герберштейном в XVI в., так, пожалуй, и произошло. Так, анализ древненовгородского диалекта, проведенный А.А. Зализняком (143), свидетельствует о его близости к западнославянским диалектам. "Поиски аналогов особенностям новгородского диалекта привели к выводу, что импульсы славянского переселения на российский Северо-Запад исходят с территории современных Польши и Северной Германии, откуда переселяются предки современных новгородцев. Этот вывод находит подтверждение в материалах археологии и антропологии" (144). В 2007 г. В.Л. Янин на основе своих длительных исследований заявил, что Рюрик был призван из пределов Южной Балтики (145).
Далее, видимо, разумно будет привести несколько выдержек из книги В.В. Фомина, который свел воедино результаты работ многих ученых по данному вопросу. Он подчеркивает, что данные различных источников "о связи летописных варягов и руси с Южной Балтикой подкрепляются массовым археологическим и антропологическим материалом, а также лингвистическими данными. Особенно впечатляют масштабы распространения керамики южнобалтийского облика (фельдбергской и фрезендорфской), охватывающей собой обширную территорию до Верхней Волги и Гнёздова на Днепре, и удельный вес ее среди других керамических типов в древнейших горизонтах культурного слоя многих памятников Северо-Западной Руси: Старой Ладоги, Изборска, Рюрикова городища, Новгорода, Луки, Городка на Ловати, Городка под Лугой, Белоозера и других (так, на посаде Пскова эта керамика составляет более 81 %, в Городке под Лугой ее выявлено 50 % из всей достоверно славянской). <...> О массовом присутствии в Северо-Западной Руси выходцев из Балтийского Поморья дополнительно свидетельствуют характер металлических, деревянных и костяных изделий (сплавы новгородских изделий из цветных металлов X-XI вв., обращают внимание специалисты, "тождественны сплавам подобных изделий, происходящих с южнобалтийского побережья"), характер домостроительства, конструктивные особенности музыкальных инструментов ("в частности, гусли, найденные в Новгороде, Гданьске и Ополе, имеют одинаковое устройство и восходят к общим корням") и оборонительного вала (Старая Ладога, Новгород, Псков, Городец под Лугой, Городок на Маяте), присущие только древностям южнобалтийских славян. Кожаная обувь нижнего слоя Ладоги, Новгорода, Пскова, Белоозера находит себе прямые аналоги также в землях южнобалтийских славян (например, Волина, Гнезна, Колобрега). В ходе палеоботанических исследований установлено... "что набор злаковых культур, распространенных в Новгородской земле в IX-X вв., был аналогичен ассортименту злаков, культивировавшихся в славянских памятниках южной Балтики (Ольденбург) и существенно отличался от набора злаков, наиболее употребительных в то же время в расположенном по соседству скандинавском Хедебю"" (146). Древнейшие клады арабских серебряных монет в Западной Европе обнаруживаются именно на славянском балтийском Поморье и датируются VIII веком, что указывает на давние торговые связи балтийских славян с Востоком через территорию Руси. Подобные клады появляются в Швеции только в середине IX столетия. А в 1995 г. антрополог Н.Н. Гончарова показала генетические связи новгородских словен с балтийскими славянами (147). "Проникновение южнобалтийских славян в пределы Северо-Западной Руси шло разными путями, но в основном через Ладожское озеро. В 1997-2001 гг. в Нижнем Поволховье была обследована уникальная каменно-земляная крепость в устье р. Любши, в 2 км севернее Старой Ладоги, возведение которой связывают с появлением здесь в последней четверти VII - первой половине VIII в. славянского населения. Как констатировали в 2002 г. археологи Е.А. Рябинин и А.В. Дубашинский, несколько лет изучавшие Любшанское городище, изначально на нем "осела популяция, связанная по происхождению с западными славянами. На последнее указывает как центральноевропейская техника строительства крепостных сооружений, известная на древних западнославянских территориях, так и в определенной мере специфика археологического материала" (имеется в виду прежде всего ведущая группа лепной посуды т. н. "ладожского типа", т. е. южнобалтийская керамика). <...> Но Любшанское городище не является самым первым поселением южнобалтийских славян в Северо-Западной Руси. В сотнях километров южнее его в Юго-Восточном Приильменье (Парфинский район Новгородской области) расположен Городок на Маяте (река, впадающая в Ильмень), интенсивно изучаемый в последнее время. Вал этого городища, датируемый VI-VII вв., был "сооружен в так называемой "перекладной" технике. Основу вала составляют накаты из бревен, уложенные попеременно вдоль и поперек его продольной оси". Причем, как подчеркивает исследователь памятника И.И. Еремеев, в "культурах 2-й - 3-й четв. I тыс. н. э. в бассейне Ильменя и на соседних землях перекладная техника в фортификации не использовалась. В раннем средневековье она широко известна на славянских городищах Польши и Восточной Германии". <...> Южнобалтийские славяне, проникнув в Поволховье и Приильменье, начинают там капитально обустраиваться, прекрасно понимая всю выгоду расположения этих земель на пересечении Балто-Волжского и Балто-Днепровского торговых путей. В середине VIII в., т. е. спустя 50 - 70 лет после возведения ими городища Любши, они основывают Старую Ладогу, о чем говорит ранний керамический материал (еще в 1950 г. Я.В. Станкевич отмечала, что "широко распространенные в древнейших жилых комплексах" Старой Ладоги, а именно сюда, по ПВЛ, первоначально и пришел Рюрик с варягами и русью, сосуды имеют многочисленные аналогии в керамике южнобалтийских славян междуречья Вислы, Одера и Эльбы. В 1970 г. В.В. Седов, основываясь на сосудах нижнего горизонта Ладоги, пришел к выводу "о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли"" (148).
В.В. Фомин приводит и многие другие археологические данные, подтверждающие факт массового переселения балтийских славян на Русь и их участие в этногенезе русского народа, а также названия ряда других раскопанных на данный момент балтославянских городищ. Скандинавских поселений в нашей стране найдено гораздо меньше, а различных скандинавских древностей (керамики, оружия, судов, предметов одежды и обихода и т.д.) - несопоставимо меньше. Конечно, по меркам исторической науки приводимые Фоминым данные сравнительно недавние. Но и до этих открытий в норманистской версии ранней русской истории зияли бесчисленные прорехи. Та же книга Х. Ловмяньского, указывающая на наиболее вопиющие из них, вышла гораздо ранее книги Р. Пайпса "Россия при старом режиме". Однако Пайпс, как говорится, и ухом не повел. Западная русофобская литература и вообще отличается завидным умением долдонить одно и то же, не слушая никаких возражений, а уж Пайпс довел это умение до высочайшей степени. Большинство штампов и бездоказательных утверждений норманизма Пайпс взял у Л. Нидерле, дойдя в этом почти до плагиата. Однако из-за слабого знакомства с русской и советской литературой по данному вопросу он и не подозревал, что большинство утверждений чешского ученого проверки временем не выдержало. Я привел далеко не все весомые аргументы против норманизма (германизма), имеющиеся в литературе, зато попытался свести часть этих аргументов в некую систему - подозреваю, что не лучшим образом. Однако даже и в таком виде указанные аргументы свидетельствуют о том, что, во-первых, скандинавы не принесли на Русь никаких элементов культуры, ибо не могли этого сделать: Русь во всех аспектах была культурнее, чем Скандинавия. Кроме того, скандинавы и не собирались нести куда-либо культуру: их экспансия имела совершенно другие цели. Во-вторых, никакого "норманнского завоевания Руси" не было, да и быть не могло. В-третьих, присутствие норманнов на Руси было совершенно незначительным и оставило ничтожные со всех точек зрения следы. В-четвертых, те, кого долгое время принимали за норманнов, на самом деле являлись славянами и вполне могли обойтись без завоевания, потому что чужаками не считались. Но таким образом получается, что Пайпс благодаря своей привычке подавать сомнительные утверждения как неоспоримые истины и не утруждать себя доказательствами сам выбил важнейшую опору из-под своей знаменитой "вотчинной теории" исторического развития России. Ведь "вотчинность" как главная характерная черта этого развития была, согласно Пайпсу, привнесена на Русь именно норманнами. А раз норманны, как мы видели, на самом деле не оказали на раннюю русскую историю никакого мало-мальски значимого влияния, то и вся "вотчинная теория" повисает в воздухе. В принципе с этого момента опровержение данной теории можно считать уже законченным. И все же забудем пока о норманнах и о якобы созданной ими Киевской Руси, ибо то, что пишет Пайпс о "посленорманнской" русской истории, настолько занятно и одновременно настолько типично, что, безусловно, заслуживает рассмотрения.
Глава вторая. Свинцовые мерзости русского феодализма
Прежде чем переходить непосредственно к следующему этапу развития "вотчинной теории" Р. Пайпса, мне хотелось бы напомнить одну банальную истину: настоящий историк должен в своих сочинениях быть беспристрастным. Конечно, неподготовленного читателя можно увлечь, неистово обеляя или, наоборот, очерняя те или иные исторические явления. Однако настоящий историк ищет успеха не у этой аудитории и адресуется не к ней. А подготовленный читатель сразу видит попытки с помощью пафоса, преувеличений, преуменьшений, уколов исподтишка и прочих таблоидных приемов достроить те концепции, которые не выстраиваются с помощью одних лишь фактов. Чтобы не употреблять всего этого неприглядного арсенала, историк не должен влюбляться в предмет своих исследований, - или, по крайней мере, не должен позволять этой любви манипулировать имеющимися у него фактами. Тем более он не должен проявлять ненависть к изучаемому объекту: если избыточную любовь читатель и сможет простить, то ненависть, выплескиваясь наружу в виде очернительства, всегда выглядит мерзко. А главное в том, что все эти эмоции несовместимы с профессионализмом историка. Как только эмоции начинают влиять на работу историка с фактами, то историк исчезает, и вместо него на сцену выходит пропагандист. Если же пропагандистские приемы повторяются в тексте систематически, то становится ясно, что перед нами пропагандист профессиональный. К сожалению, текст Р. Пайпса именно таков. Излюбленный прием нашего автора - чисто таблоидный: вворачивание как бы мимоходом в текст бездоказательных утверждений, призванных так или иначе унизить предмет его рассмотрения, то есть Русь, Россию, русский народ. Иными словами, наш автор не только пошловат, как мы видели, но еще и подловат (простите великодушно за резкость, но не нашел другого слова для историка, который под белой ризой беспристрастия носит отравленные иголки и постоянно пускает их в ход).
Разумеется, я приведу конкретные примеры. Вот Пайпс высказывается о системе наследования княжеской власти в Древней Руси (ее часто называют "лествичным правом"): "Некоторые современные историки придерживаются видоизмененной версии старой родовой теории, полагая, что киевские князья позаимствовали обычаи кочевых тюркских племен вроде печенегов, с которыми они постоянно соприкасались и у которых старшинство велось по боковой линии, то есть от брата к брату, а не от отца к сыну. Какой бы порядок, однако, не избрали в теории варяги и их преемники в России, на деле они не соблюдали никакого порядка вообще, вследствие чего Киевское государство бесконечно потрясалось усобицами того рода, каким позднее предназначалось погубить империю Чинсгисхана" (1). Как и положено историку-пропагандисту, Пайпс довольствуется первым впечатлением от темы: раз при наследовании власти нередко происходили раздоры, значит, порядок "не соблюдался вообще". Однако сложно поверить в то, что порядок существовал, отмечался в летописях и в то же время "не соблюдался вообще". Историки таблоидного типа, столь процветающие на Западе, не смущаются подобными логическими неувязками. А вот российские историки решили выяснить, может ли существовать порядок, который "не соблюдается вообще". Оказалось, что из всех отмеченных в летописи случаев передачи власти в княжениях подавляющее большинство происходило все же именно по "лествичному праву" (по генеалогическому принципу), то есть не от отца к старшему сыну, а от старшего в роде к следующему по старшинству в том же роде. За исключением безальтернативных случаев (то есть когда на данный стол имелся только один претендент) и заведомо противоправных захватов (то есть происходивших в противность всякому праву, в том числе и сыновнему), 84 % случаев передачи власти происходило в соответствии с "лествичным правом". "...Существовало и чаще всего реализовывалось представление о предпочтительности перехода княжеской власти в соответствии с генеалогическим старшинством" (2). Иначе говоря, попытка подменить изучение темы обычной болтовней не удалась, и Пайпс вновь сел в лужу. Но это дело обычное, примечательно другое: о викингах-цивилизаторах, якобы принесших на Русь государственность и культуру, Пайпс вдруг начинает говорить с явным осуждением, именуя их "неотесанными пиратами", а их родину называет "отсталым краем на задворках цивилизованного мира" (3). В чем же провинились наши дорогие просветители? Да только в том, что перешли в православие и ославянились. Такого Пайпс не прощает никому. Если бы он был жив, я мог бы его успокоить: викингов на Руси было вовсе не так много, как он думает (или делает вид, что думает).
Однако и не это главное в приведенном отрывке из Пайпса. Главное - в упоминании в связи с русскими делами кочевых тюркских племен и Чингисхана. Казалось бы, ну при чем здесь Чингисхан и его наследники? Совершенно ни при чем, приплетены для красного словца. Но в том-то и дело, что "красным" для Пайпса является любое словцо, которое связывает русских с монголами, кочевниками, ужасным Востоком. Логическая или фактическая связь не обязательна - важно создать у читателя совершенно определенное устойчивое впечатление. То, что относится к упоминанию о Чингисхане, относится и к упоминанию о "тюркских племенах". Во-первых, откуда такая уверенность в том, что русские князья не могли сами выдумать и принять систему наследования власти? Во-вторых, почему бы не пояснить, о каких именно "современных историках" идет речь? В подобных случаях у нас принято называть фамилии, а еще лучше и труды. В-третьих, что это за племена "вроде печенегов"? Это сами печенеги, или хазары, или торки, или гузы, или болгары, или половцы, или куманы? Что заставляет Пайпса скрывать истину и так интриговать читателя? И как понять обтекаемое словечко "соприкасались" применительно к взаимоотношениям русских князей и тюркских племен? Ведь на самом-то деле "соприкасались" князья с тюркскими племенами почти исключительно на поле битвы, а к тому моменту, когда военная мощь тех же половцев была в основном сломлена и стали возможны мирные контакты, "лествичная система" уже давным-давно действовала и "заимствовать" ее было поздновато. На самом же деле "лествичное право" было присуще не только Руси, но и Чехии, и Польше: об этом сообщает, например, А.Е. Пресняков (4), (которого Пайпс, по его словам, читал, однако его ляпсус насчет "тюркских племен" заставляет в этом усомниться). Вот сколько глупостей вытекает из благого намерения исподволь убедить читателя в том, что русские якшались с разными ордами еще задолго до Золотой Орды и даже переняли у них свою систему передачи власти. "Должно быть, и менталитет переняли", - думает догадливый читатель.
Еще пример: Пайпс сообщает нам (мимоходом, как общеизвестный факт, в чисто таблоидной манере), будто "походы, предназначенные потеснить половцев, имели мало успеха" (5), и в качестве типичного примера таких походов приводит неудачный набег князя Игоря, воспетый в "Слове о полку Игореве". Интересно, понравилось бы американцам, если бы я заявил, будто "походы американцев против японцев имели мало успеха", и в качестве иллюстрации своего вывода привел бы единичный, хотя и вполне реальный факт - скажем, гибель авианосца "Лексингтон". Полагаю, что за такую манеру обобщать американцы назвали бы меня жуликом или идиотом и были бы правы. Однако Пайпс обобщает именно в такой манере, а перед ним тем не менее расшаркиваются наши историки и прочие гуманитарии. Понятно, что для историков-русоедов типа Пайпса признавать заслуги русских в борьбе со степной опасностью и в прикрытии от нее Европы - просто нож острый. Кроме того, русоедов гложет постоянное желание если не приравнять, то хоть как-то приблизить русских к степным хищникам - какого же признания заслуг русского народа в борьбе с кочевой опасностью от них можно ожидать? Вот и приходится Пайпсу и его сотоварищам идти, как в данном случае, на прямую ложь в надежде на то, что проверки не будет. А настоящие историки пишут, что "результаты походов, организованных русскими князьями в начале XII в., были чрезвычайно эффективными. Это понимали и современники событий, и летописцы, ведшие записи спустя 100 лет" (6). При этом связь событий на Руси и событий в Европе очевидна, ведь, разбив русских в 1093 г. на реке Стугне, половцы уже в 1095 г. идут в набег на европейские земли Византии. Однако им пришлось спешно возвращаться, так как в том же году русские успешно атаковали половцев на их территории. Попытка половцев нанести в 1096 г. удар возмездия обернулась для них тяжелым поражением. Однако военная мощь половцев еще не была подорвана, они продолжают разорять Русь своими набегами. Далее, согласно летописям, события развивались так: в 1103 г. состоялся знаменитый съезд русских князей в Долобьске, где было решено организовать совместный поход в половецкие степи и вообще совместно бороться со степной опасностью. В том же году половцы потерпели страшное поражение на реке Сутине, погибло более 20 половецких вождей. В 1106 и 1107 гг. набеги половцев были успешно отражены. В 1109 и 1111 гг. состоялись успешные походы русских в половецкие степи, отряды половцев, пытавшиеся защитить стойбища, были разгромлены, удалось захватить огромное количество скота и пленных. В 1116 г. русские вновь идут в степь, громят половецкие кочевья, а также городки, где жило христианское население, подвластное половцам (основной задачей ремесленников, населявших эти городки, было снабжение половцев конской сбруей, оружием и доспехами). В 1125 г. умирает Владимир Мономах, идеолог наступательной борьбы русских со Степью. Половцы оживляются, идут в набег - и терпят сокрушительное поражение. Наступает затишье, в ходе которого половцы постепенно оправляются от поражений. Вновь начинаются набеги. Однако в 1170-м и 1180-м годах кочевники терпят серьезные поражения, а в 1183 г. следует страшный разгром половцев на реке Орели, когда гибнет или попадает в плен множество половецкий князей. Самого активного организатора набегов, хана Кобяка, привозят в Киев и там казнят. В 1184 г. терпит тяжелое поражение пытавшийся нанести Руси ответный удар хан Кончак. В 1185 г. происходит неудачный поход в Степь князя Игоря Святославича, воспетый в знаменитом "Слове", однако это лишь незначительный эпизод в долгом противостоянии. Военная мощь половцев уже сломлена: в 1187 г. и в 1190 гг. состоялись два успешных похода в половецкие земли. Попытки половцев помешать русским были отбиты, на Русь успешно перегнали огромные толпы пленных и бесчисленные стада захваченного скота. После этого война русских с половцами затихает, набеги прекращаются, а половцы берут на себя ту же малопочтенную роль, которую ранее выполняли на Руси скандинавы, то есть служат наемниками (странно, что ни Пайпс, ни его сотоварищи не догадались пока сделать отсюда вывод о покорении Руси половцами). Если уж все вышеперечисленные действия русских по борьбе с половцами считать "малоуспешными", то хочется спросить, какого, собственно, успеха Пайпсу надо? Впрочем, это, конечно, риторический вопрос.
Еще пример. Известно, что под давлением кочевников славянское население юга и юго-запада Киевской Руси массово переселялось в ее северо-восточную часть, где коренное население было угро-финским (конечно, там, где какое-то население вообще было). Разумеется, Пайпс среагировал на эту историческую коллизию в своем обычном духе. Изо всех сил пытаясь придать образу русского народа варварский характер, Пайпс пишет: "Славяне затопили туземное финское население и в конце концов ассимилировали его смешанными браками. Смешение двух народностей произвело новый расовый тип великороссов, у которых из-за примеси финно-угорской крови появились некоторые восточные черты (например, скуластость и маленькие глаза), отсутствующие у других славян" (7). Здесь, как и в предыдущем случае (да как и в подавляющем большинстве случаев) русофобская ретивость Пайпса опережает и его познания, и просто здравый смысл, который требует хоть что-то знать о вопросе, прежде чем писать о нем. Начнем с научного знания. Вот о чем говорят данные раскопок, проведенных в сравнительно отдаленной Костромской области, где финно-угорское население сохранялось особенно долго: "Если в антропологическом типе населения курганной эпохи [до XIII в. включительно. - А.Д.] ощущаются отчетливо выраженные черты сильного финно-угорского субстрата, то позднее картина резко меняется. Материалы свидетельствуют об отсутствии преемственности между следами субстрата и антропологическим типом северных великорусов. Очевидно, это объясняется дополнительными славянскими миграциями, протекавшими в послемонгольский период (начиная с середины XIII в.). Такое заключение находит подтверждение в самом ходе исторического процесса - массовой "монастырско-крестьянской" колонизации обширных пространств Поволжья и Заволжья в XIV - XVI вв." (8). Другими словами, даже в отдаленной Костромской области с конца XIII в. в захоронения показывают исчезновение следов метисации в пользу славянского антропологического типа. Не появляется никакого "нового расового типа" - происходит в точности то, что и должно происходить при абсолютно подавляющем численном преобладании одного из двух сливающихся народов, то есть полное вытеснение одного из двух типов. Биологам феномен полного вытеснения одного типа (признака, группы признаков) другим типом (признаком, группой признаков) давно известен, человечество им пользуется с незапамятных времен при выведении новых пород домашних животных (уж извините за такое уподобление). Ну а численное преобладание, безусловно, имело место, недаром сам Пайпс пишет о "затоплении" финнов славянами.
В наше время кое-что о древнем славяно-финском взаимодействии также может сообщить генетика. Выводы генетиков вкратце сводятся к тому, что финские элементы в составе русского народа достаточно четко и массово выявляются отнюдь не везде, где живут русские (великороссы), а лишь на востоке и северо-востоке Русской равнины - то есть, по сути дела, там, где и ныне имеется достаточно многочисленное финское население (удмурты, мордва, марийцы), живущее чересполосно с русскими (9). Из книги "Очерки мордвы" П.И.Мельникова-Печерского видно, что ассимиляция финно-угров после исчезновения Золотой Орды происходила в основном через принятие ими русского языка, русской религии, русских обычаев и самоназвания "русские" (10). Следовательно, никакого общего для всех великороссов типа, носящего следы ассимиляции финно-угров, существовать не может - если он где-то и есть, то лишь в местах нынешнего или сравнительно недавнего обитания финно-угорских народов.
Пайпс, однако, в такие тонкости явно не вдавался - он просто позаимствовал (без ссылки) наблюдение М.К. Любавского: "...Румяные, рослые типы встречаются и по сие время среди русского населения. Но наряду с этим нередко встретишь и низкорослые, приземистые фигуры, с черным цветом волос, скуластые, с вздернутыми или придавленными носами, "мордовские" физиономии. Очевидно, это либо потомки обрусевших финнов, либо потомки славян, смешавшихся с финнами" (11). Мне же очевидно, что Пайпс хватает ту пищу, то есть информацию, которая попадется, совершенно не думая о ее качестве. Подвернулась возможность слегка подпортить образ русского народа - и прекрасно. О том, что уважаемый русский историк мог дать маху, Пайпс не думает - важно, что данный отрывок, пусть и далекий от научности, работает на Пайпса. А вот мы выше видели, что нерусские черты в русских захоронениях исчезают уже в XIII в., - и это в тех местах, где ассимиляция финно-угров в тех или иных размерах несомненно происходила. Стало быть, появление скуластых брюнетов в русской среде не связано с давней ассимиляцией финно-угров. Почему же ошибся Любавский? Да потому, что считал, будто мордва и прочие российские финно-угры - монголоидные этносы. На самом деле это, конечно, не так. Многим марийцам и мокшанам (восточной мордве), несомненно, присущи тюрко-монгольские черты (хотя далеко не всем). Но связано это с постоянным движением по левому, плоскому берегу Волги различных кочевников, частично оседавших в финно-угорской среде. Это движение происходило в основном во времена Золотой Орды, то есть гораздо позже заселения славянами междуречья Оки и Волги. Поэтому во времена давней ассимиляции финнов славянами последним не могла передаться ни черноволосость, ни скуластость, ибо ни тем, ни другим древние финны не отличались. Ну а имевшиеся незначительные различия антропологических типов были, как мы видели, "затоплены" славянским типом уже к XIII веку. О том, как выглядели стародавние угро-финны наших просторов, еще не подвергшиеся частичной тюркизации, мы можем наглядно судить и сегодня по внешнему облику мордвы-эрьзи. Это западная часть мордовского этноса, живущая по правому, "горному", труднодоступному когда-то для кочевников берегу Волги. Эрьзяне, как я полагаю, один из красивейших народов нашей планеты: это рослые, статные, сплошь белокурые люди с удивительно правильными чертами лица и большими глазами. Никаких торчащих скул или вдавленных носов у них и в помине нет. С таким антропологическим типом можно "сливаться" сколько угодно, но никаких "маленьких глаз", "выдающихся скул" и "вдавленных носов" в результате все равно не получится. Так что же, неужели академик Любавский наврал нам про своих приземистых брюнетов? Конечно же, нет, это вам не Пайпс, однако появление приземистых брюнетов в русской массе с угро-финнами никак не связано. Академик, происходивший с Рязанщины, видел скорее всего потомков так называемых "тум", или "тумаков". "Тума" - это старорусское слово, обозначающее метиса, полукровку. Так называли, в частности, тех детей, которых рожали русские женщины, захваченные в плен татарами, подвергшиеся изнасилованию и затем выкупленные из плена. В данной ситуации ни мать, ни ребенок ни в чем не виноваты, поэтому тумы росли в славянской среде точно так же, как и все прочие дети, отличаясь от них лишь внешностью. Поскольку тум было немало, особенно на Рязанщине, граничившей со Степью и часто подвергавшейся набегам, постольку и их физический тип сохранился среди русских до сих пор. Кроме того, Любавский мог видеть и ошибочно принять за потомков древних финнов так называемых "мещеряков", или "можаров", то есть западную ветвь татар, которых особенно много в районе Шацка. Значительная часть мещеряков в XIX в. приняла православие и обрусела, однако тюркский антропологический тип, разумеется, никуда не делся - вероятно, он и запомнился историку. Ну а кроме того, колебания внешнего облика случаются в каждом народе. Насколько мне известно, угро-финны в Древнем Риме никогда не проживали. Однако при этом один из центральных персонажей древнеримской истории, Помпей Великий, как видно по скульптурному портрету, обладал маленькими глазками и сильно выдававшимися скулами, да и знаменитый Юлий Цезарь, судя по его портрету, найденному в Тускуле, в отношении скуластости от Помпея не отставал (12). Поэтому скуластость - вовсе не беда. Беда - когда ее вменяют тем, кому она вовсе не присуща.
А теперь, дорогой читатель, хочется отвлечься от археологии, этнографии и генетики и обсудить с тобой данную тему чисто по-житейски. Ты, конечно, ходил по улицам Москвы, Владимира, Нижнего Новгорода, Костромы и прочих русских городов, построенных в тех краях, где когда-то единственным населением были угро-финны. Вспомни, много ли ты видел там черноволосых приземистых людей с торчащими скулами, маленькими глазками и вдавленными носами (речь, конечно, идет не о заезжих вьетнамцах). Или поставим вопрос по-другому: можно ли скуластый черноволосый тип считать преобладающим типом русского населения хоть Владимирщины, хоть Нижегородчины, хоть Костромского края, - словом, хоть какой-то местности Средней России? Ты только посмеешься такому нелепому вопросу, дорогой читатель, ибо типичный облик великоросса тебе прекрасно известен, и он весьма далек от изображенного Пайпсом. А между тем известный историк, советник двух президентов США, глава научной школы уверенно сообщает нам о том, что типичный (подчеркиваю: типичный) великоросс, а заодно с ним и типичный российский угро-финн выглядят так, как они на самом деле никогда не выглядели. Понятно, что книга Пайпса "Россия при старом режиме", о которой сейчас идет речь, писалась в 1970-х гг., когда автору было не так уж просто ездить в Россию (хотя те, кто хотел, успешно ездили). Но почему бы не спросить, к примеру, тех же американских дипломатов: а как выглядят русские? Ну и обрисовать им свое видение обычного типа великоросса. Конечно, дипломаты изрядно повеселились бы, зато не случилось бы очередного конфуза и не был бы сделан очередной шаг к репутации безответственного болтуна. Впрочем, у меня постепенно сложилось ощущение, что такая репутация историков просвещенного Запада совершенно не пугает. Наоборот, похоже на то, что чувство ответственности за свои слова делает из западного историка белую ворону, отщепенца, чуть ли не смутьяна, и, скажем так, отнюдь не помогает жить.
Нынешние исторические тексты на Западе очень многое взяли у таблоидов - прежде всего манеру между делом сообщать читателю такие вещи, которые, будь они сказаны как-то иначе, пришлось бы долго доказывать. Скорее всего доказать не удалось бы, ибо при наличии доказательств и таблоидные штучки ни к чему. Сам факт их применения свидетельствует о неверии автора в собственные слова. В то же время он говорит и о важности для концепции автора тех положений, которые он преподносит вроде бы мимоходом, но отнюдь не как нечто маловажное, а как то, что просто-напросто "все знают" и что поэтому в доказательствах не нуждается. Концепция Пайпса и его сотоварищей в целом понятна: следует доказать, что русский народ издавна пошел по кривой исторической дорожке и нуждается в срочном вразумлении со стороны правильных народов. Доказать это непросто, но можно зато создать у читателя соответствующее ощущение, впечатление, нужный психологический настрой. Приведу пример еще одного из подобных высказываний - концептуально весьма важных, но поданных так, что их как бы можно уже и не доказывать.
Пайпс пишет о том, что Киевская Русь разделилась на три больших региона: северо-восток с центром сначала во Владимире, а потом в Москве, юг и юго-запад с центрами в Киеве и Галиче, и северо-запад с центром в Новгороде. Указав, что юго-запад вскоре частью подпал под власть Литвы, а частью - Польши, Пайпс указывает нам и время, о котором идет речь, так как захват Галича Польшей датируется 1340 годом. Затем мы узнаем о том, что из трех русских регионов самым зажиточным и культурным был Новгород, ибо "после падения Византии" и вызванным этим падением крахом киевской торговли именно Новгород стал вместо Киева узловым пунктом всей русской торговли. Здесь, конечно, настораживает упоминание о "падении Византии", ибо турки захватили Константинополь, как известно, лишь в 1453 г., а в это время и самостоятельность Новгорода доживала последние годы. Вероятно, имелось в виду "ослабление Византии", но "падение" и "ослабление" - разные вещи, и серьезные историки их не путают. Впрочем, это - мимоходом. Главное же в том, что Новгород хоть и был богат, но ему, согласно Пайпсу, приходилось нелегко, ибо он - внимание! - лишился возможности вести торговлю рабами, поскольку уже не торговал с Востоком, а только с просвещенным Западом. "В Западной Европе, где к этому времени рабовладение практически вывелось, не было рынка на рабов, традиционно являвшихся главным экспортным товаром Руси, и челядь, таким образом, оставалась в России, что привело к важным социальным последствиям...". И далее: "Исторический опыт подсказывает, что в хозяйстве, основанном на рабском труде, решающим фактором бывает предложение, а не спрос, то есть хозяйство такого типа может появиться из-за наличия большого числа рабов, для которых надо изыскать работы. Разрыв торговли с Византией, где имелся большой спрос на рабов, образовал в России XII - XIII вв. излишек живого товара. Известны случаи, когда вслед за успешной военной кампанией пятерых рабов продавали за стоимость одной козы. Такой избыток, вероятно, давал удельным князьям очень сильный побудительный мотив для поворота к эксплуатации земли" (13). Это опять высказывание, в котором прекрасно все. Вот так: оказывается, античные рабовладельцы гнали и везли рабов с разных концов ойкумены только для того, чтобы потом ломать себе голову над способом как-то занять делом толпы этих дармоедов. Если бы Пайпс был жив, я открыл бы ему одну нехитрую истину (не шарахайся он от Маркса как от бесовского соблазна, он бы и сам ее знал): "исторический опыт подсказывает", что спрос на рабов предъявляют не для того, чтобы создать себе головную боль с их трудоустройством, а для того, чтобы получать выгоду от рабского труда. А выгода возникает потому, что раб производит больше, чем потребляет сам. По поводу продажи пятерых рабов за цену одной козы: Пайпс напрасно делает вид, будто ему известно много случаев подобной торговли. На самом деле в летописях отмечен лишь один такой казус, его-то Пайпс и имеет в виду: речь идет, конечно же, об осаде Новгорода в 1170 г., когда осажденные отбили штурм и сделали удачную вылазку, взяв много пленных. Этих пленных продавали так дешево, по две ногаты, только потому, что в осажденном городе толку от них все равно не было. А кампания для Новгорода удачной вовсе не стала: осаду противник не снял, в городе начался голод, и пришлось мириться на невыгодных условиях. Ни об экономической выгодности использования рабов, ни о количестве рабов на Руси данный исключительный случай - торговля пленными в осажденном городе - ровно ничего не говорит. Иными словами, Пайпс опять рассуждает здесь о том, в чем не разобрался, и вновь, как обычно, бледно выглядит.
И все же даже эти феерические глупости в данном случае не главное. А главная цель вышеприведенных высказываний Пайпса состоит в том, чтобы исподволь внушить читателю, будто рабовладение, торговля рабами, рабство - неотъемлемая черта жизни русского народа, без которой этот народ просто немыслим. Как же иначе, если рабы традиционно являются главным экспортным товаром Руси? Пайпс явно изучал русскую историю по какой-то методичке, где собраны утверждения, в максимальной степени очерняющие эту историю. То, что данные утверждения вырваны из авторского, временно́го и всех прочих возможных контекстов, прилежного ученика не смутило: во-первых, в методичке про контексты ничего не говорится, а во-вторых, разбираться все равно никто не будет. Однако я все же попробую разобраться, ибо утверждение о традиционной русской работорговле, если его безропотно принять, будет иметь слишком весомые последствия. Да, оно очерняет русскую историю - с этой целью оно и высказано. Но, помимо этого, оно имеет еще и немалое значение для "вотчинной теории" Пайпса, так как позволяет объяснить, каким образом норманны, будто бы озабоченные лишь сбором дани с завоеванных славян, вдруг начинают заниматься хозяйством и заводят поместья, или так называемые вотчины, где пашут, сеют, разводят скот и так далее. Причина, оказывается, проста: с "падением" Византии на Руси стало некуда девать рабов, и для того чтобы их как-то занять, князья, бывшие норманны, и организуют вотчины. Объяснение, безусловно, крайне нелепое, но чего только не придет в голову, если вообразить себе страну, буквально кишащую неприкаянными рабами. Поэтому рассмотрим подробнее ситуацию с рабством на Руси. Действительно ли оно было так дорого нашим предкам и действительно ли оно в течение многих веков было стержнем русской экономики?
Прежде всего скажем, откуда Пайпс, а точнее - авторы упомянутой выше методички взяли утверждение о том, что рабы были главным предметом русского экспорта, и на кого они сошлются в том случае, если их обвинят в умышленном очернении русской истории. А сошлются они на следующий пассаж из С.М. Соловьева: "Чем же торговали руссы в Константинополе? Главным предметом торговли с их стороны были невольники..." (14). Однако из дальнейшего текста ясно, что Соловьев имеет в виду X век, времена язычества, время правления князя Святослава Игоревича, слова которого о русской торговле в указанном месте Соловьев практически повторно цитирует (15). Несомненно, в это время рабство и работорговля на Руси имели место как наследие племенной эпохи. Они имели место у антов и склавинов, что подтверждается сообщениями византийских авторов. Встречалось патриархальное рабство, как у всех первобытных народов, когда пленный работал на тех, кто его захватил, а по истечении установленного срока получал выбор: уйти восвояси или остаться жить среди своих хозяев уже вольным человеком. Встречалось также временное рабство пленных до выкупа (именно с целью получения выкупа славяне и угоняли к себе целые толпы пленников из византийских земель). Впрочем, если пленных не выкупали, то им, по сообщениям византийских хронистов, через некоторое время (нужное для хотя бы частичной отработки суммы выкупа) возвращалась свобода. Наконец, зачастую людей угоняли в плен специально для продажи как рабов - этот случай и имел в виду Святослав. Таким образом, ценность раба как создателя прибавочного продукта на Руси была уже известна (16). Однако в неразвитой экономике племенной Руси рабство не находило широкого применения. Попытки расширить хозяйство с помощью рабов неизбежно натолкнулись бы на недостаток средств производства и узость внутреннего рынка. Что касается рынка внешнего, то Русь, по словам того же Святослава, вывозила, помимо рабов, еще мед, воск и меха, а приспособить большое количество рабов к производству этих товаров вряд ли было возможно. Общий принцип подхода к рабам в племенной Руси был таков: "Пленник либо отпускается за известное вознаграждение на волю, либо продается чаще всего за границу, т.е. и в первом и во втором случае он рассматривается не столько как рабочая сила, необходимая на Руси, сколько как ценный товар, на который имеется спрос в некоторых странах зарубежных. Если античные общества стремились сосредоточить у себя возможно большее количество рабов в качестве рабочей силы, если для античных обществ таким путем разрешался вопрос о воспроизводстве рабочей силы, то здесь мы имеем обратный процесс - не концентрацию рабов, а их распыление" (17). Вряд ли можно сомневаться в том, что балтийские славяне, жившие племенным бытом убежденные язычники, утвердившись среди восточных славян (как показано выше), на какое-то время оживили и поддержали экспортную работорговлю на Руси. И тем не менее князь Святослав и вслед за ним С.М. Соловьев говорят лишь о практике X века. Неужели с тех пор на Руси ничего не менялось?
Разумеется, это риторический вопрос, - разумеется, менялось. Пришло именно то, благодаря чему рабство, по выражению Пайпса, "вывелось" в Западной Европе, то есть государственность. Если во времена племенного быта одно племя могло с легким сердцем захватывать и продавать в рабство представителей соседнего племени, ибо это ослабляло соседей, то с приходом государственности такие взгляды отошли в прошлое. При господстве "лествичного права" (которое, вопреки мнению Пайпса, как мы видели, неплохо работало) князья могли получить в наследство княжества в самых разных концах Руси. Князьям, конечно, не хотелось, чтобы их будущее достояние было опустошено угоном населения в рабство. Такую возможность могло исключить только искоренение экспорта рабов и вообще ограничение торговли людьми. В ходе междоусобиц на Руси владения противника зачастую подвергались опустошениям, как и прежде, но массового угона в рабство уже не происходит. Я буду здесь говорить именно о вывозе рабов, возможность которого создавалась только пленением и порабощением людей в результате внутренних конфликтов. Дело в том, что порабощение (точнее, обращение людей в ту или иную степень личной зависимости) возможно и по экономическим причинам (долг, самопродажа, брак с рабом, договор о поступлении на службу, означавшую рабство). Лично зависимые люди на Руси назывались холопами, и степень их зависимости очень часто отличалась от степени зависимости раба. Однако Пайпс не знает разницы между рабами и холопами (то есть азбучной для историка вещи), а потому считает (или делает вид, что считает), будто спустя сотни лет после возникновения русской государственности русские продолжали обращать друг друга в рабство точно так же, как при племенном строе, и точно так же ориентировались при этом на внешний рынок рабов.
Надо напомнить, что из-за натиска кочевников русское население активно перемещалось на северо-восток Руси. Тамошние князья являлись обладателями огромных пустынных пространств и были сильнейшим образом заинтересованы в их заселении и освоении. Этот княжеский интерес также заставлял отказаться от практики порабощения людей в ходе внутренних конфликтов и тем более от их продажи в другие страны. Известен договор 1229 г. с поляками, в котором закреплялась необходимость щадить во время боевых действий гражданское население (18), но этот договор явно оформлял уже сложившуюся практику и достигнутый ранее уровень правосознания. Однако Пайпс умудрился не заметить ни появления государственности на Руси, ни огромных сдвигов в самом местопребывании русского народа. Для него с племенных времен на Руси ничего не изменилось.
Не заметил он и принятия русским народом христианства (по крайней мере, роли данного факта в изменении всего уклада народной жизни). Церковь очень быстро обзаводится собственным имуществом, становится крупным землевладельцем и в качестве такового обнаруживает, что труд рабов недостаточно эффективен. "...Церковь, лучший хозяин во всех странах Европы и в Византии, владевшая рабами и пользовавшаяся ими, отказывается от рабского труда первой" (19). Постепенно вслед за церковными управляющими то же самое делают и княжеские, и боярские. В XI в. пленных сажают на землю и превращают в лично зависимых работников, имеющих свои дворы, участок земли, семью, хозяйство, то есть в крепостных. "Так постепенно меняется состав челяди. С русским холопом происходит то же, что и со средневековым рабом (servus) во всей Западной Европе. Термин продолжает жить в течение всех средних веков, но содержание его, естественно, меняется. Серв в средневековой Европе - не раб, а крепостной. Перемена в семантике слова обусловлена переменами в хозяйственном и правовом положении серва. Рабов на Руси делается все меньше и меньше, по крайней мере в тех хозяйствах, которые умели вовремя приспособляться к требованиям жизни" (20). Таким образом, в XI - XIII веках на Руси происходит то же самое, что происходило несколько ранее в странах Западной Европы: раб как непосредственный производитель уступает место крепостному крестьянину, и в авангарде данного процесса идет церковь.
Разумеется, христианская церковь руководствуется не только экономическими мотивами. Известно, что основной спрос на рабов в мире до открытия Америки предъявлял исламский Восток. И это не случайно: исламское право признавало легитимность рабства (21). Хотя освобождение рабов и провозглашается в Коране богоугодным делом, но перед выгодой богоугодность отступала на задний план. Однако даже на исламском Востоке в христианских общинах рабство подвергалось различным ограничениям. Например, тамошняя христианская церковь запрещала продавать рабов-христиан нехристианам. Рабов-христиан инаковерующие не могли держать и в Византийской империи. А вот мусульманское право было на сей счет куда более либеральным и разрешало иудеям и христианам держать рабов-мусульман (22). Русская православная церковь рано заняла враждебную идеологическую позицию по отношению к рабовладению и работорговле. Несомненно то, что именно благодаря церкви в такой важнейший древнерусский правовой кодекс, как "Русская правда" (XI - XII вв.), включен ряд ограничений, налагаемых на долговое рабство, рабство по причине брака с рабыней, рабство по причине работы на определенной должности (23). Стремление составителей кодекса к ограничению числа источников рабства совершенно очевидно. Очень показательно то, что плен в перечне источников рабства "Русская правда" (пространная редакция) не упоминает. Получается, что к XI в. тот источник рабства, которым только и питался вывоз рабов, полностью теряет свое значение. Близость этой датировки к дате принятия Русью христианства никак нельзя считать случайной. Это, конечно, не означает, что приток русских рабов на внешние рынки прекратился. Однако Русь своих людей на невольничьи рынки уже не вывозит, что бы ни думал по этому поводу Пайпс. Захватом и вывозом русских рабов-христиан занимаются теперь соседи Руси: половцы, а позднее - золотоордынцы, крымские и казанские татары. А на самой Руси рабство (холопство) ограничивается как влиянием княжеской власти ("Русская правда"), так и влиянием церкви. "Постоянной темой церковных проповедей XI - XIII вв. становится порабощение "неповинных". В одном древнем памятнике в числе "грехов" находим и следующие: "Кто без вины порабощает человека лживым обвинением, кто на изгоях берет деньги, кто неправедно мучит челядь свою и морит голодом, побоями, наготою и работою, кто пригородит от чужого двора или нивы или луга или сада"" (24). Из этого перечня ясно, что натиск власть имущих на "малых сих" был весьма силен, однако совершенно свободно они действовать не могли. Более подробно об этом пишет церковный историк: "Крупную победу одержала церковь и в борьбе с холопством. Особенную крепость институту рабства придавала его неделимость, т. е. отсутствие в нем переходных ступеней от безусловной зависимости раба от владельца - к условной и ослабленной. В греко-римском мире рабство крепко было своей неделимостью, между тем на Руси появилось именно такое разнообразие степеней в сословии холопов, облегчившее разложение и уничтожение холопства. Историки главной виновницей дробления и разложения холопства признают церковь: "Холопская неволя таяла под действием церковной исповеди и духовного завещания. Рабовладелец добровольно, ради спасения души, смягчал свои права или даже поступался ими в пользу холопа. Личные проявления человеколюбия входили в привычки и нравы, которые потом облекались в юридические нормы". Таким путем церковь, соображаясь с положениями византийского законодательства и свободно применяя их к условиям русской жизни, повлияла на установление в русском гражданском праве изучаемого периода нескольких случаев обязательного дарового отпуска холопов на волю: раба, прижившая детей с своим господином, обязательно освобождалась после его смерти вместе с прижитыми детьми, причем в Церковном Уставе кн. Всеволода заповедуется даже выдавать таким детям часть из имущества прижившего их господина; свободный человек, совершивший насилие над чужой рабой, этим самым подпадал под обязательство сделать ее свободной, т. е. обязывался выкупить ее на волю; холоп или раба, которым причинено увечье по вине их господина, выходили на волю. Кроме этих случаев церковь всячески старалась облегчить холопам возможность выкупа на волю. Наставления духовникам для исповеди мирян сильно вооружаются против различных видов барышничества челядью (когда корыстные господа с выкупающихся рабов брали плату, высшую по сравнению с условленной при продаже свободы) и настаивают на дозволительности только определенных и облегченных выкупных цен. Итак, русская церковь, выполняя свое высокое назначение, перевоспитывая своих членов духовно-нравственно, не ограничилась при этом только влияниями на их индивидуальный душевный строй, но, как и следовало того желать и ожидать, содействовала и переустройству общего гражданского порядка на христианских началах" (25).
Этих моральных и идеологических сдвигов, происходивших на Руси, Пайпс умудрился не заметить. Он пытается внушить читателю, будто в XIII - XIV вв. Русь осталась той же, что и во времена язычества и межплеменных войн. Казалось бы, Пайпс должен знать хотя бы англоязычные работы Г.В. Вернадского, выходившие в США, где прямо указано, что в XI - XII вв. рабы-христиане более не продавались русскими за пределы страны (26), однако и это прошло мимо "консультанта двух президентов". Если верить Пайпсу (не берусь судить, в самом деле он так думал или хотел обмануть читателя), то на Руси по-прежнему, как в языческие времена, не прекращались междоусобные стычки, основным смыслом которых являлся захват рабов, результатом чего в конце концов стало "перепроизводство рабов". На самом деле данное утверждение, как видим, очень далеко от действительности, как бы оно ни было нужно Пайпсу - и для очернения русской истории, и для обоснования своей "вотчинной теории". Мы также видим, что Пайпс не видит разницы между историческими понятиями "раб" и "холоп", хотя, в отличие от рабства, холопству было присуще множество градаций, устраненных в конце концов только Петром I. Такое непонимание важнейших социальных категорий русской старины весьма пикантно для человека, претендующего на звание специалиста по русской истории.
Хочу отметить, что Пайпс не отрицает существования рабства в Западной Европе, - он только сообщает нам, что оно там "вывелось" к определенному времени. Произошло это совершенно по тем же причинам, что и на Руси. Как бы ни старался Пайпс при всяком удобном случае подчеркивать "дурное своеобразие" русской истории, в действительности основные исторические закономерности всюду одинаковы (что, разумеется, не означает отсутствия многочисленных особенностей). Интересно, однако, то, что "выводиться" на христианском Западе рабство ни в X в., ни даже в XII в. еще и не думало. Вот что пишет об этом А. Мец в своем знаменитом труде "Мусульманский Ренессанс": "Крупнейшим невольничьим рынком [в IX - X вв. - А.Д.] был Самарканд, город, который славился тем, что поставлял самых лучших белых рабов... Второй путь ввоза рабов-славян шел через Германию в Испанию, а также в провансальские и итальянские торговые города Средиземного моря. В Европе работорговцами были почти исключительно евреи. Товар поступал главным образом с Востока... С торговлей рабами связано, по-видимому, расселение евреев в восточносаксонских городах Магдебурге и Мерзебурге. Во время транспортировки рабов этих работорговцев добросовестно обирали, по крайней мере немцы; так, например, таможенное уложение г. Кобленца требовало с каждой головы раба по 4 динара, а епископ Хура [город в Швейцарии. - А.Д.] взимал... по 2 динара. Наконец, третий путь шел из западных стран работорговли, которые в то время из-за войн с немцами изобиловали живым товаром, непосредственно на Восток, т.е. по маршруту, проделанному рабби Петахья в XII в.: Прага - Польша - Россия. Пунктом отправки была Прага, являвшаяся в X в. средоточием работорговли. Святой Адальберт сложил с себя в 989 г. сан епископа Праги из-за того, что не в состоянии был выкупить всех христиан, закупленных одним еврейским купцом". Мец замечает также, что активное участие в работорговле принимали венецианцы, генуэзцы, французские иудеи (27). Как видим, "культурная Европа" была не прочь погреть руки на работорговле, причем этот бизнес "вывелся" в ней вряд ли раньше, чем на Руси, то есть Пайпс дал маху и в этом вопросе.
Нелепица с русским рабством для Пайпсовой книги "Россия при старом режиме" не просто одна из многочисленных проходных русофобских нелепиц. Она служит, наряду с норманизмом и вместе с ним, одним из оснований его "вотчинной теории": дескать, благодаря избытку рабов на Руси из-за краха византийского работоргового рынка и стали создаваться княжеские хозяйства-вотчины (ведь надо же было девать куда-то лишних рабов). Поскольку на самом деле, как мы видим, никакого "избытка рабов" на Руси не было, это основание "вотчинной теории" рушится вслед за норманизмом. Оно и неудивительно, если учитывать то, с какой легкостью (или легкомыслием) Пайпс возводит эти основания.
Однако оснований у Пайпса еще много - продолжим же их рассмотрение. Пайпс считает, что северо-восток Руси, колыбель столь неприятной нашему автору великорусской народности, был колонизирован по инициативе и под водительством князей: "здесь власть предвосхитила заселение". Города, леса, пашни, луга и речные пути были собственностью князей, ибо строились, расчищались и эксплуатировались по их повелению. Отсюда совершенно особенное, невиданное более нигде в мире собственническое мировоззрение князей, их огромные, также нигде не виданные влияние и власть. Далее Пайпс уверяет, будто собственность в средневековой России обозначалась термином "вотчина" и между различными видами собственности будто бы не проводили никакого различия: что поместье, что рабы (правильно - "холопы"), что право на рыбную ловлю - всё было "вотчиной". "Вотчиной" была и политическая власть, к которой якобы относились как к товару, потому что на Руси политическая власть означала право налагать дань (28). В этих тезисах столько свежести, что необходимо остановиться на них поподробнее.
Начнем с терминологии: то, что любая собственность на Руси именовалась вотчиной, - это выдумка чистой воды, призванная подкрепить все ту же Пайпсову "теорию" (полагаю, что после всего сказанного выше я здесь уже имею право заключать это слово в кавычки). В русских средневековых актах собственность обозначается через ряд прилагательных, показывающих принадлежность вещей: "княжьи", "боярские", "смердьи", "черные", "тяглые", "митрополичьи" и т.д. Кроме того, имелись и специальные термины для обозначения различных по происхождению видов собственности: "прикуп" - то, что прикуплено в дополнение к уже имевшемуся имуществу; "примысел" - термин сходный, но более широкий, обозначающий и купленное, и полученное путем мены; "дача" или "вдача" - имущество, переданное путем дарения или по завещанию; "поместье" - частичная собственность, передаваемая с условием службы; "поминок" - имущество, подаренное монастырю на помин души; "купля" - всякое купленное имущество, и т.д. Был даже термин "задница" - это имущество, остающееся после чьей-либо смерти, то есть "позади" ушедшего человека. Все это лишний раз показывает, что ремесло историка на Западе сильно облегчилось: теперь там не считается зазорным вставлять в текст авторские выдумки, причем даже по частным, конкретным вопросам, где, казалось бы, никаким досужим измышлениям места нет. Что касается "невиданного нигде в мире" собственнического мировоззрения северо-восточных русских князей, то в вопросах психологии и душевного склада впаривать читателю всякую отсебятину, на первый взгляд, проще: в случае чего всегда можно сослаться на "личные ощущения", "свое ви́дение" и другие столь же убедительные вещи. Однако я, простой читатель (у меня, увы, нет диплома историка) в ответ на это замечу, что речь ведь не идет о лирических стихах. Речь идет о выводе, который, будучи доказанным, станет одним из оснований теории. Но где же доказательство? Вот Иван Грозный, например, изложил в своих сочинениях собственные взгляды на самодержавие, и мы теперь можем с ними ознакомиться. А где сочинения или любые другие документы, в которых излагались бы "вотчинные" взгляды на жизнь русских средневековых князей? Видимо, такие сочинения существуют, и их даже можно сравнить с сочинениями европейских князей, если уж Пайпс утверждает, что взгляды у русских властителей были какие-то невиданные. От нас, простых читателей, Пайпс, однако, указанные сочинения безжалостно скрыл и предложил все его утверждения принимать на веру. Увы, но после всего вышенаписанного принимать на веру что-либо "от Пайпса" я как-то не готов. Ну и замечу мимоходом, что Пайпс то пишет о невиданной власти русских князей северо-востока, то, наоборот, о крайней слабости власти русских удельных князей. Неплохо было бы пояснить, когда именно невиданная мощь превратилась в крайнюю слабость, и как эта слабость согласуется с "вотчинной теорией", которая как раз и призвана объяснить исконное российское самовластие и правовой беспредел.
Но отвлечемся от документов и прочих материальных свидетельств - с этим у Пайпса всегда было слабовато. Рассмотрим его логичную, на первый взгляд, конструкцию: раз князья возглавляют освоение земель, то они ощущают себя их собственниками, причем это ощущение у них гораздо сильнее, чем у владык земель давно освоенных. Власть и влияние таких "князей-цивилизаторов" в освоенных под их руководством землях тоже должны быть особенно сильными. Так, вероятно, и было бы, если бы князья и впрямь с самого начала стояли во главе процесса колонизации. В Испанской Америке корона финансировала конкистадоров и переселенцев, а потому могла и требовать от них полного подчинения королевской власти (хотя даже и там полного подчинения не наблюдалось). А князья северо-восточной Руси что-то финансировать стали только тогда, когда колонизация насчитывала уже лет двести. Город Ростов упоминается в летописи в статье о призвании Рюрика, то есть чтобы стать крупным поселением, он должен был существовать задолго до этого события. Однако честь закладки Ростова не приписывается ни одному из князей. Оно и понятно: если бы люди в своей деятельности всегда сообразовывались с волей власть имущих, жизнь просто остановилась бы. Вот и славянские поселенцы массово двигались на северо-восток, не дожидаясь руководящих указаний. Один из первых исследователей славянской колонизации Д.А. Корсаков выделяет четыре вида колонизации: 1) вольная, то есть свободное переселение народных масс в поисках лучшей доли; 2) княжеско-военная; 3) монастырская; 4) промышленно-торговая. Вольная колонизация началась намного ранее всех прочих, но и позднее, когда в освоение северо-востока включились и князья, и монастыри, и купцы, поток вольной колонизации оставался самым мощным по сравнению со всеми остальными (29). Получается, что к тому моменту, когда князья решили приняться за освоение Залесья (так называли северо-восточные земли в Киевской Руси), там уже имелись и возделываемые сельскохозяйственные угодья, и села, и даже города. Поэтому никакой особенной, невиданной власти у князей там быть не могло, равно как и некой нигде не виданной собственническо-тоталитарной психологии. А если учесть, что пионерами заселения северо-востока являлись новгородцы (30), люди весьма свободолюбивые, то князьям тем более приходилось быть скромнее. Вече с его демократическими традициями существовало во всех значительных древнерусских поселениях, но в жизни новгородцев оно играло особую роль. Они просто не могли не перенести на новые места своего обитания столь важную для них вечевую традицию. Поэтому не случайно наличие веча не только в древнем Ростове, но и в сравнительно новых Владимире, Суздале, Переяславле-Залесском. О наличии веча в этих городах Пайпс мог бы прочесть уже у Соловьева (31), - если бы он, конечно, его читал. Есть сведения о наличии веча в Муроме (32), в Рязани (33), в Пронске (34). Подытоживая "вечевую" тему, М.Н. Тихомиров пишет: "Наши летописи рассказывают о вече только в исключительных случаях, но это не значит, что вечевая деятельность ограничивалась лишь теми моментами, о которых говорит летопись. "Люди" гораздо чаще "думали" вместе с князем или без него, чем это обычно представляется в нашей литературе. А самое главное, вечевая деятельность была характерна для всех крупных русских городов" (35). Замечу, что во всех обозначенных ссылками местах своих сочинений наши историки пишут, основываясь на летописях, не просто о самом факте наличия веча в залесских городах, но и о тех решениях, которые принимались князьями по настоянию веча или в конфликте с ним. Поэтому ни о каком княжеском самовластии на осваиваемых северо-восточных землях говорить не приходится. Следовательно, не могло возникнуть и никакой "особенной", "невиданной" идеологии или психологии, присущей самовластию. Все это лишь домыслы Пайпса, порожденные банальным незнанием предмета.
Не могу не остановиться на сообщении Пайпса о том, что на Руси к политической власти относились как к товару, потому что она означала право налагать дань. Пайпс говорит о "товарности власти" и о праве власти налагать дань как о неких специфических чертах русского социума, причем пошли эти черты будто бы с норманнского завоевания. Как было показано выше, завоевание Руси норманнами - миф, придуманный с определенными политическими целями. Однако подавляющее большинство стран Европы (и стран Земли) в древности действительно подверглись чужеземному завоеванию. Русь в этом отношении является одним из немногих исключений, ибо даже при монголах сохранила собственное государственное бытие. Поэтому если что-то и могло бы обеспечить Руси своеобразие, то это скорее отсутствие завоевания, а не его наличие. Типичная страна Европы - это как раз страна, пережившая завоевание. Стало быть, надо смотреть не на то, завоевывал кто-либо данную страну или нет, а на то, способна ли вообще существовать политическая власть без "дани" в той или иной форме. Отрицательный ответ на этот вопрос очевиден, ибо любая власть осуществляется через принуждение (или возможность принуждения), а потому "дань" требуется хотя бы на содержание аппарата принуждения. Никакая "русская специфика" не способна отменить данное обстоятельство. Кроме того, власть должна оправдывать свое существование той пользой, которую она приносит обществу, защищая его, организуя, обеспечивая в нем порядок, удовлетворяя его идеологические и культурные запросы. Значит, неизбежно возникают военные, учетно-организационные, полицейские, религиозные структуры, для своего возникновения и дальнейшего существования опять же требующие "дани". Внешнее завоевание может лишь как-то модифицировать, но не отменить эту закономерность. Значит, право (и обязанность) политической власти налагать дань существует во всех странах, где такая власть сформировалась, и приплетать к этой теме завоевание (хоть реальное, хоть выдуманное) совершенно излишне. Стало быть, при выяснении своеобразия удельного периода истории Руси нужно взять сходный период истории европейских стран - такой период, когда страна раздробилась на самостоятельные политические единицы, подобные уделам на Руси. Так было во время правления английской династии Плантагенетов, которая помимо Англии владела и значительной частью Франции. Получали ли "дань" со своих владений английские короли, или это только на Руси все было не как у людей? Видимо, Пайпс не поинтересовался этим вопросом, а зря. В XII - XIII вв. английские короли, как говорится, охулки на руку не клали. Они получали большие доходы от присвоения выморочных владений; от так называемых "рельефов", то есть платежей за вступление в наследство; от королевского права опеки несовершеннолетних наследников; от королевского права выдачи замуж вдов и несовершеннолетних дочерей (по сути, налога на брак); от присвоения части наследства евреев; от так называемой "помощи" королю при посвящении в рыцари его старшего сына, при выдаче замуж его старшей дочери и при выкупе короля из плена (для выкупа из плена Ричарда Львиное Сердце его подданным пришлось отдать четвертую долю своего движимого имущества). Немалых денег подданным стоило также королевское судопроизводство. Но расширение администрации, войны на континенте, крестовые походы не позволяли королям довольствоваться только доходами с их личных земель (королевского домена) и старинными феодальными платежами. Короли взимали также налоги с торговли в портах и на рынках, прямые налоги с земель и движимого имущества, налог за освобождение от военной службы, налоги на нужды Святой Земли и крестоносных войск (36).
Французские короли, власть которых была слабее, получали с домена сравнительно большую часть своих доходов, чем Плантагенеты. В своем домене французские короли получали дорожные и рыночные пошлины; платеж королю за постой во время его путешествий (взимался с тех, у кого король и его свита на постое не состояли); штрафы и доходы от суда; канцелярские пошлины; прибыль от чеканки монеты; особый сбор с евреев. Очень важно отметить, что всеми перечисленными доходами крупные феодалы в своих владениях пользовались точно так же, как король в своем домене. Но короли получали также вне домена налог с церковных владений во время вакантности аббатской или епископской кафедры (регалию). Огромные суммы французским королям приносили "рельефы". Короли также имели право на феодальную "помощь" в тех же случаях, что и английские короли, плюс "помощь" на крестовые походы. Однако общенациональные налоги вроде поземельного или щитового (за освобождение от военной службы) французские короли, в отличие от английских, вводить еще не могли (37). Подобные примеры сбора "дани" (точнее, многочисленных "даней" политической властью) можно привести по любой европейской стране и по любому феодальному владению периода феодальной раздробленности (удельного периода) в Европе, а отнюдь не только по России.
Таким образом, русские князья, собирая, по выражению Пайпса, "дань", а на самом деле - различные подати, не проявляли никакой оригинальности. Власть и "дань" - две стороны одной медали, нет "дани" - нет и власти, и наоборот. Но это означает, что власть - вещь полезная, поскольку с помощью "дани" притягивает к себе богатство. Размер возможной "дани" определяет, очевидно, "полезность" или "потребительную стоимость" тех или иных властных полномочий. Этим предопределяется способность власти становиться товаром. По мнению Пайпса, продажа властных полномочий являлась характерной чертой именно русского социума, что указывает на изначальную испорченность оного (еще одна из подставок для "вотчинной теории"). То есть западные феодалы, оказывается, воспринимали свою власть как святой долг, как служение, и даже и не думали ею приторговывать, в отличие от русских князей, которые так и норовили либо продать вотчину и на вырученные деньги предаться разгулу, либо, наоборот, по дешевке прикупить вотчину-другую - и тоже предаться разгулу. Догадываюсь, что особенно взбесили Пайпса длинные списки "примыслов", то есть покупок, московских князей, которые, начиная с Калиты, постоянно скупали угодья, деревни, села и даже города, то есть различные объекты власти (38). Оно и понятно: без финансовой гениальности Калиты и его потомков ненавистная Москва вряд ли смогла бы стать тем, чем она стала, а значит, не было бы у Запада столь опасного врага. Конечно, пришлось бы придумать других врагов, но они наверняка были бы послабее. К тому же проявлять финансовую гениальность дозволено, как известно, только американцам, - ну, может быть, еще кое-кому, однако никак не русским, удел которых - водка и балалайка. Наконец, расширять свои пределы мирным и законным путем - это просто не по правилам. В других странах, к которым стараниями Пайпса и его коллег приклеился ярлычок "цивилизованные", сотни лет не прекращались феодальные войны за расширение владений различных династий, - благородные, красивые рыцарские войны. А пока на Западе рыцари рисковали своими жизнями, дикие москвичи взяли моду порой расширять свои владения, не проливая крови. Разумеется, такая трусость не может не раздражать.
Впрочем, оставим шутки и зададимся вопросом: неужели на Западе все вопросы власти разрешались только военным путем? Неужели такая лакомая вещь, как власть, никогда не становилась товаром, не продавалась и не покупалась? Понятно, что это - риторический вопрос. Раз вещь способна приносить пользу (выгоду), то она непременно станет предметом купли-продажи. Приведу конкретные примеры. Французский король Филипп I (1060 - 1108) купил город Бурж с округом (39). Английский король Генрих II Плантагенет (1154 - 1189) путем покупки присоединил к своим французским владениям графство Маршское (40). Французский король Филипп-Август (1180 - 1223) путем сделок (мены и покупки) приобрел город Сен-Кантен с округом, четыре графства и две сеньории (41). Французский король Людовик IX Святой (1226 - 1270) в 1234 г. купил за 40000 ливров сюзеренство над тремя графствами и одним виконтством (42). Его преемник Филипп III (1270 - 1285) купил графство Гин, порт Арфлер, баронство Небур и виконтство Пьерфон (43). Иными словами, когда не находилось военных ресурсов или уважительных причин для силового решения вопросов о власти, западные монархи умели решать эти вопросы и деловым путем. Продавались, однако, не только территории, но и властные полномочия на тех или иных территориях. Как уже сказано, за получение в наследство феодального владения приходилось платить королю немалый налог - рельеф. Продавался оммаж, то есть вассальная клятва: за определенную мзду можно было перекупать вассалов у их сеньоров. Так, Филипп Август перекупил множество вассалов у английского короля (44). Во Франции раз в три года продавались с торгов дававшие большую власть и весьма доходные должности прево (нечто вроде губернатора) (45). Продавались епископства (епископы имели немалую светскую власть), причем продавались на конкурентной основе - кто больше даст (46). Мелкие сеньоры продавали королю свою верность и отчасти власть над подконтрольной им территорией, принимая обязательство пускать короля в свои замки, испрашивать его согласия на брак и вообще действовать только с королевского одобрения. За это они получали от короля ежегодную фиксированную плату вроде ренты (47). В Англии с ее более сильной королевской властью (наследием норманнского завоевания) торговли городами и графствами не велось, зато короли взимали немалые деньги за делегирование своей власти на местах шерифам (также аналог губернаторов). Шерифы собирали королевские доходы (точнее, брали их на откуп, что давало немалую прибыль), следили за общественным порядком и судопроизводством, сами вели некоторые расследования, приводили в исполнение приговоры, заведовали снабжением и хозяйством королевских замков и т.д. (48). Нетрудно заметить, что компетенции шерифов были не просто очень велики, но и связаны с контролем, как сказали бы сейчас, над денежными потоками, - это и побуждало платить за должность шерифа немалые суммы. Бывали и особые случаи торговли властью: например, в 1213 г. римский папа низложил английского короля Иоанна Безземельного и предложил французскому королю Филиппу Августу овладеть вакантным троном. Прощение Иоанн получил только при условии выплаты Риму ежегодной вассальной дани в размере тысячи марок (49). Ну и так далее, и так далее, и по другим странам Европы примерно то же самое. Как видим, цену власти (в прямом, денежном смысле) на цивилизованном Западе прекрасно знали, а торговля властными полномочиями представляла собой даже некую систему, отсутствовавшую на Руси. Вновь подчеркну, что эта торговля происходила, в отличие от Руси удельного периода, на фоне почти непрерывных феодальных войн (ключевое слово здесь "непрерывность" - усобицы на Руси тоже случались, но до цивилизованного Запада нам в этом отношении было далеко). Таким образом, ни в отношении получения материальных выгод от власти, ни в отношении торговли властными полномочиями никаким "дурным своеобразием" Русь удельного периода не отличалась. Наоборот: переход власти над теми или иными землями происходил на Руси большей частью мирным, законным, цивилизованным путем, за что ее князей и бояр следовало бы только похвалить. Но куда там - Пайпс не из таких, что сворачивают с избранного пути. Даже родные, казалось бы, западные историки, за книгами которых не надо ехать в страшный СССР, ему не указ. В результате мы снова оказываемся перед фактом обмана читателя, которому пытаются якобы мимоходом, бездоказательно, как нечто общеизвестное, то есть таблоидным методом впихнуть в сознание мысль о том, что и в отношении использования власти, и в отношении распоряжения ею (продажи владений и компетенций) Россия уже в древности отличалась от прочих стран в дурную сторону. На мой взгляд, нет ничего печальнее этой картины, когда под видом сообщения исторических знаний доверчивому читателю преподносят ложь, имеющую целью вместо правдивого образа великого народа постепенно вылепить образ врага.
Коснусь еще одной черты русского "дурного своеобразия", обнаруженной Пайпсом (воистину наша оригинальность, согласно этому трудолюбивому исследователю, просто неисчерпаема). Консультант двух президентов осудил обыкновение русских князей распределять наследство между всеми сыновьями в примерно равных долях, ибо это - не государственный подход. Со временем он привел к раздроблению и крайнему уменьшению удельных княжеств русского Северо-Востока (к тому же он свидетельствует о незнании римского права, отстаивающего майорат) (50). Но, во-первых, утверждение о "примерно равноценных долях" ложно. Если внимательно читать приводимые С.М. Соловьевым списки владений, завещаемых московскими князьями своим сыновьям, то достаточно четко видно, что старшие сыновья, начиная со старшего сына Калиты, получают более весомую часть имущества (51). Думается, что это как раз и есть государственный подход: не порывая резко с привычными родовыми отношениями, обеспечить в то же время реальное верховенство великого князя, то есть старшего сына. Во-вторых, ложно утверждение о какой-то особой оригинальности дробления великокняжеского наследства между сыновьями: такая практика всегда существовала и на Западе. Как известно, на западе Европы согласно обычному праву (как римскому, так и германскому) собственность по обычаю делилась поровну между всеми детьми. Делились и условные владения (фьефы, феоды), - правда, тут старший сын имел преимущество перед прочими, а мужчины - перед женщинами. Наиболее известные примеры разделов - император Карл Великий, в 806 г. завещавший разделить империю между тремя своими сыновьями, и его сын Людовик, устроивший подобный же раздел между своими сыновьями в 831 г., а в 837 г. дополнительно выделивший удел младшему сыну. Но и позднее, в "удельный период", французский король Людовик VIII, завещая королевский домен старшему сыну, в то же время учредил огромные уделы (не менее трети домена) для младших сыновей: Артуа он завещал второму сыну, Анжу и Мен - третьему, Пуату и Овернь - четвертому. Многие из предшественников Людовика VIII также наделяли сеньориями младших сыновей. Людовик IX также завещал уделы своим сыновьям, хотя и гораздо более скромные (52). То же сделал и Филипп III (53). "Как бы то ни было, создан был опасный прецедент: история Франции в XIV и XV вв. покажет, что княжеские династии, происшедшие от королевской крови, были столь же опасны для единства монархии, как и другие" (54). В-третьих, удивляет ссылка Пайпса на римское право. В конце концов, право собственности, то есть право владения, пользования и распоряжения имуществом, занимает в римском законодательстве куда более важное место, нежели обеспечение преимуществ старшего наследника. Если свое право владения и пользования князь реализовывал при жизни, то свое право распоряжения имуществом он осуществлял, в частности, именно при составлении завещания. Никаких ограничений этого права согласно самой сути римского взгляда на собственность быть не могло. Если бы завещания не имелось, тогда можно было бы ссылаться на римское право, но, к счастью, московские князья без завещаний не умирали. Таким образом, никакой особой русской "вотчинности" в завещательных распоряжениях русских князей нет. Зато вновь обнаруживается слабое знакомство Пайпса с той самой темой, о которой он с таким апломбом рассуждает.
Выше уже было немало сказано о настойчивом желании Пайпса превратить в глазах читателя Русь удельного периода в рабовладельческую страну: отчасти просто из нелюбви к этой стране, отчасти ради весьма своеобразного обоснования "вотчинной теории". Холопы (они же, по Пайпсу, рабы) брались из двух источников: 1) долги или добровольное закабаление в поисках покровительства и 2) захват пленников "в столь часто происходивших в удельный период набегах на соседние княжества и вылазках в лесную глушь" (55). Картина удельной Руси здесь рисуется исключительно с помощью слов, которые следует принимать на веру. Я, однако, уже разучился верить нашему автору и хотел бы спросить: а все же какие набеги имеются в виду? Сколь часто они происходили? В какую "лесную глушь" происходили вылазки и кого можно было там найти, кроме медведей? Княжеские усобицы в Северо-Восточной Руси, бесспорно, бывали, но отнюдь не настолько часто, чтобы снабдить все княжеские хозяйства рабочей силой. Даже во Франции, где к XII в. возникли тысячи политических образований (56), зачастую враждовавших между собой, никому давно уже не приходило в голову строить на этой вражде экономическое благополучие, захватывая рабов. Тем более это было немыслимо на Руси, где и княжеств было во много раз меньше (даже после дробления), и раздоры соответственно случались сравнительно редко (они перечислены в летописях, тогда как западноевропейские раздоры перечислить просто невозможно), и население было не настолько многочисленным, чтобы за счет его угона в плен решать проблемы нехватки рабочей силы. На самом же деле, как уже говорилось выше, пленных было принято отпускать без выкупа, а за тех, кого уже успели продать в холопство, вносили выкуп. С выкупом часто помогали князья, в результате чего выкупленные свободные люди попадали к князьям в зависимость (разумеется, далекую от рабства) (57). Пайпс после своих рассуждений об изобилии рабов в удельной Руси приводит пространную цитату из С.В. Бахрушина с описанием многоотраслевого княжеского хозяйства (58), так что неосведомленный читатель должен решить, будто все те, кто работал в этом хозяйстве - огородники, садовники, пчеловоды, различные ремесленники, конюхи, псари и т.д., и т.д. - сплошь рабы. На самом деле это, разумеется, не так. Население феодальных вотчин состояло прежде всего из так называемых "старожильцев", то есть лиц, издавна живущих на данном месте. Исходя из странных представлений Пайпса о русской действительности, до XVII в. "на Руси были оседлые правители и бродячее население" (59), стало быть, никаких старожильцев там быть не могло. То есть Пайпс знал, что такое подсека, подсечное земледелие, когда лес вырубают, выжигают, корчуют пни, а освободившийся участок распахивают. Подсека действительно широко практиковалась на лесистом северо-востоке Руси в начале его освоения, то есть в VIII - X вв. Однако постоянно бродить по лесам крестьянину никакого смысла не было хотя бы из-за колоссальной трудоемкости подсеки. Его задачей было перейти к пашенному земледелию, которое было уже вполне развито в лесостепной Руси (60) и от которого он, опасаясь кочевников, ушел на северо-восток. Пашенное многокультурное земледелие получило широкое распространение на севере Руси еще до татарского нашествия (61), а вместе с ним - и постоянное местообитание земледельцев. Изучив древние акты, Л.В. Черепнин сделал вывод, что "к рассматриваемому времени [к XIV в., т.е. к удельному периоду. - А.Д.] во всех (за малыми исключениями) районах Руси уже сложился устойчивый комплекс обжитых сельским крестьянским населением, из года в год культивируемых старопахотных земель. Образовались постоянные центры сельскохозяйственного производства с устойчивым составом местных жителей, занимающихся земледельческими работами. Таким образом, можно говорить об известном подъеме производительных сил в сельском хозяйстве, достигнутом не столько путем каких-либо существенных изменений его техники (о подобных изменениях никаких данных в нашем распоряжении нет), сколько в результате систематического расширения и упорного многолетнего освоения трудовыми народными массами площади, занятой под земледельческими культурами" (62). Вот так, - ну а для Пайпса большая часть русских людей так и продолжала бродить по лесам еще лишних лет четыреста.
Кроме старожильцев (которые имели право временно уходить и потом возвращаться на свои участки), в население феодальной вотчины входили еще "пришлые люди", которые "садятся на землю" (точнее, их "сажает" землевладелец), дабы освоить эту землю для сельского хозяйства. Обычно эти люди на время освоения земли получали от землевладельца льготы, выражавшиеся в отсутствии обычных повинностей в денежной, продуктовой и отработочной формах. После освоения льготы постепенно снимались. Это означало, что "пришлый" превратился в старожильца. Как таковой он начинал нести повинности не только в пользу землевладельца, но и в пользу государства (владельца удела или великого князя). Землевладельцы могли "перезывать" крестьян только из других уделов - "перезывать" из одной вотчины в другую в рамках одного и того же удела не разрешалось. Ясно, что ни старожильцы, ни "пришлые" или "перезванные люди" ни рабами, ни холопами не являлись. В удельные времена для их пребывания в данном месте (вотчине) требовалось их согласие. Потребовалось много времени, целые века, чтобы постепенно возрастающая экономическая зависимость от землевладельца переросла для них в зависимость личную. Наконец, была еще такая категория населения, как люди "окупленые" или "купленые". В данную категорию попадали пленные, за которых внесли выкуп землевладельцы, и которые не могли этот выкуп вернуть; злостные должники, выданные заимодавцу-землевладельцу "головою до выкупа"; лица, уже состоявшие в холопстве (в личной зависимости какого-то рода) и выкупленные вотчинником для себя. Но даже этих лично зависимых людей мы назвать рабами не вправе. Во-первых, их могли выкупить, во-вторых, они могли отработать долг и освободиться сами (хотя, судя по всему, такое случалось нечасто). В связи с возможностью выкупиться на них, как и на "пришлых", распространялись льготы по освоению новых земель, повышавшие заинтересованность холопа в результатах его труда. В-третьих, холопы обычно освобождались со смертью их владельца. После такого освобождения они несли только общегосударственные повинности. Но для того чтобы их нести, им требовались земля и средства производства, которые им предоставлял вотчинник, тем самым опять-таки ставя их в зависимость от себя. В любом случае вотчина - это вовсе не подсобное хозяйство для удовлетворения личных нужд землевладельца, как представляет дело Пайпс, а прежде всего комплекс старых сел и деревень с давно освоенными землями, плюс "починки" (новые поселения с землями в процессе освоения), плюс резиденция землевладельца с прилегающим подсобным хозяйством и жилищами работников. В рамках такой вотчины землевладелец вступает во взаимоотношения прежде всего с лично свободными людьми, да и холопы не являются полностью бесправными лицами. Стало быть, категории "рабство", "рабы" при рассмотрении русской вотчины удельного периода совершенно неуместны. Следовательно, отсутствовала база для выработки той "вотчинной психологии", которую придумал Пайпс для обоснования какого-то вымышленного "дурного своеобразия" России и для объяснения дальнейшей русской истории. Лень и верхоглядство в исторической науке наказуемы: все сказанное мною Пайпс вполне мог вычитать вместе с Л.Н. Черепниным в древних актах, которые этот ученый в таком огромном количестве включил в научный оборот (63). Пайпс, однако, этого не сделал - то ли боялся всего советского, то ли просто не хотелось возиться, а в результате его широко разрекламированная "вотчинная теория" прямо на глазах превращается в труху. Собственно, она на данном этапе моей работы уже в нее превратилась, но Пайпс перетащил в свою книгу, да и сам расплодил столько русофобских штампов и псевдоисторических пошлостей, что их необходимо тоже превращать в труху даже по отдельности, вне связи с какой-либо теорией, дабы наши потомки не могли сказать, будто мы безучастно смотрели на осквернение нашей исторической памяти.
Одна из таких ходячих пошлостей - тезис об исконной нерадивости русского земледельца. Самое удивительное то, что Пайпс в начале книги много пишет о русской природе, о тех - вероятно, тяжелейших в мире - условиях для ведения сельского хозяйства, с которыми изо дня в день сталкивается русский крестьянин. Если еще где-то в мире сельское хозяйство и ведется в таких условиях, то это лишь какие-то отдельные островки полей и пастбищ среди лесов и болот, тогда как в России были освоены и используются поныне целые огромные территории, изначально враждебные земледельцу. Пространства, производившие до прихода русского крестьянина лишь мелколесье да чахлый кустарник, превратились в поля и пастбища, веками кормившие миллионы людей. Видимо, понимая, что все сказанное им о русских почвах и климате с обвинением в нерадивом ведении хозяйства никак не согласуется, Пайпс попытался выдать земледельческий подвиг русского крестьянства за некую историческую глупость, заявив, что разумнее было бы последовать примеру финнов - охотников и рыболовов и тюрок - кочевников-скотоводов. Мол, сделанный русскими упор на земледелие в неблагоприятных условиях стал причиной многих дальнейших бед России (64). Казалось бы, понятно, что в равных и даже худших почвенно-климатических условиях земледелие (и основанное на нем скотоводство) по выходу питательных веществ с единицы площади далеко опережает и хозяйство степных кочевников, и хозяйство лесных бродячих охотников, а значит, историческая правота славянина-земледельца очевидна. Но что до этого Пайпсу? Он видит, что земледелие позволило русскому народу окрепнуть и размножиться, и поэтому земледелие (конечно, только русское) Пайпсу не нравится. С точки зрения Пайпса, видимо, получилось бы лучше, если бы русские занимались охотой и рыболовством, как американские индейцы, и не плодились бы сверх положенного примитивным народам уровня. Тогда с ними можно было бы поступить как с индейцами, и делу конец: "нет народа - нет проблем". Охотники так поступить нашлись бы, в этом нет никаких сомнений. Они и находились, появляясь не только из диких степей, но и из цивилизованной Европы, однако получили достойный отпор от вскормленных своим трудным хлебом многочисленных русских воинов. Добавлю, что восточные славяне, как было уже подробно показано выше, искони являлись земледельцами (в гораздо большей степени, чем те же древние германцы), а потому их "исторический выбор" не отличался широтой - они делали то, что хорошо умели. Правда, Пайпс утверждает, будто славяне на заре своей истории были кочевниками-скотоводами (65), но это просто "ляп", в очередной раз свидетельствующий о некомпетентности Пайпса как ученого. Исследования всех связанных со славянами археологических культур однозначно показывают доминирующую роль земледелия в этих культурах. Но что с Пайпсом поделаешь - его так и тянет выдать русских за лишь слегка подгримированных кочевников. И лествичное право они взяли у тюрок, и скулы у них выпирают, и по лесам они бродили сотни лет, не в силах остановиться, а все потому, что, оказывается, кочевниками были изначально. Но вот поди ж ты - почему-то освоили земледелие, окрепли, и теперь приходится Пайпсу ковать против них в поте лица идеологическое оружие.
Оружие, правда, получилось не высшего качества, годящееся только для завоевания слаборазвитых умов. К примеру, главным доказательством русской нерадивости служит у Пайпса низкая урожайность русских хлебов: в среднем сам-три, и не более того (то есть на юге чуть поболее, на севере поменее, ну а в среднем сам-третей) (66). Правда, в Средние века и в благодатной Западной Европе (во Франции, например) урожайность в среднем была не выше (67), да и сам Пайпс этого не отрицает. Где же тут видна особая русская нерадивость? А нерадивость в том, что в XIX в. в Западной Европе стали получать гораздо бо́льшие урожаи, нежели в России. Ну и что, спрошу я, ведь Пайпс сам писал, что в Европе климат не в пример лучше, - может, это европейцы в Средние века проявляли нерадивость, а потом исправились и научились пользоваться хорошим климатом? Нет, возражает Пайпс, климат тут вообще ни при чем, ведь даже в таких северных странах, как Швеция и Восточная Прибалтика с ее немецкими баронами урожайность сильно превзошла русский уровень. В чем же дело? Намек понятен: в русской глупости и лени. На это я скажу следующее: даже школьнику известно, что в сельскохозяйственных районах Швеции не бывает засух, лютых морозов, осадки распределены по месяцам достаточно равномерно, то есть летом они не слишком мешают уборке. То же относится и к Прибалтике. Поэтому Пайпс выбрал неудачный пример для демонстрации нам чужого ума и трудолюбия, ибо климатический фактор и в указанных им случаях действует весьма сильно. Кроме того, свои показатели русской урожайности Пайпс привел без ссылки, взяв их неизвестно откуда, а каково доверять Пайпсу, мы уже знаем.
Между тем если бы наш уважаемый автор больше интересовался нашей исторической литературой, то он знал бы, что у нас имеются и такие историки, которые уделяли особое внимание экономическому развитию страны. Одним из таких ученых является Н.А. Рожков, данными которого я и воспользуюсь. Точнее, это данные не самого Рожкова, а те, что он почерпнул из грамот 1542 - 1543 гг. по Ярославскому уезду (не самые плодородные земли России, и годы самые обычные). Урожайность ржи в эти годы по разным имениям уезда составила сам-8, сам-10, овса - сам-5, сам-4,8, сам-5,2, сам-10, ячменя - сам-4,5, сам-5,5, сам-15, пшеницы (новый для Северной Руси злак) - сам-2,3, сам-5. В 1595 г. в Костромском уезде урожайность овса составила сам-3, ячменя - сам-10,5, пшеницы - сам-5. Правда, в том же году в Шелонской пятине Новгорода урожайность всех злаков была ниже сам-3, а овес даже не возместил посеянных семян, но ведь Новгород исстари питался привозным хлебом. Причем завозили этот хлеб не издалека, а из Подмосковья, с Владимирщины и Рязанщины (68). Выше мы уже приводили данные В.И. Корецкого по вновь осваиваемым в XVI в. землям Дикого Поля под Тулой и Орлом: там урожайность ржи составляла сам-13,3 и сам-17,3, и никто не видел в этом ничего особенного (69). Наконец, для 60-х гг. XIX в. есть данные известного фольклориста, этнографа и экономиста С.В. Максимова, который нам сообщает, что обычный урожай в крестьянском хозяйстве сам-4, в барском (с более высокой агротехникой) - сам-5, но это в нечерноземных губерниях. А в черноземных обычный урожай сам-10, в удачные годы - сам-15 (70). Рожков, кстати, замечает, что не стоит слишком доверять иностранным путешественникам, писавшим об удивительном плодородии русских земель, хотя это плодородие в один голос отмечали и Барбаро, и Контарини, и Иовий, и Герберштейн, и Гваньини, и Флетчер. Флетчер, например, сообщал, что вокруг Владимира или Нижнего Новгорода (а ведь это не черноземы) обычны урожаи сам-20 и сам-30 (71). Что ж, путешественникам доверять не будем (правда, если они пишут что-то неблагоприятное для России, Пайпс им доверяет безоговорочно), но тем не менее очевидно, что вековую среднюю урожайность сам-три Пайпс попросту придумал, в очередной раз решив, что его никто никогда не будет проверять. А для его построений эта придуманная средняя вполне подходила: и для обоснования тезисов о нерадивости русского земледельца и об извечной русской нищете, и для подтверждения тезиса об отсутствии на Руси рынков сбыта для зерна и другой сельскохозяйственной продукции (мол, работали плохо потому, что все равно собранное некуда было девать) (72). Вообще впечатление о русской экономике у Пайпса удивительно беспросветное, причем во все времена, от удельного до последних Романовых. Или, вернее сказать, такое впечатление он стремится создать у читателя ("Россия - гиблое место").
Забавно видеть, как Пайпс в ходе этого унылого нарратива спохватывается и начинает уверять, что и с урожайностью сам-три крестьянин жить мог, и даже неплохо (а как же - иначе ведь читатель может прийти к мысли об оправданности революции, а такое в намерения Пайпса отнюдь не входит). Еще забавнее то, что, поведав о неплохой в целом доле крестьянина, он буквально на следующей странице пишет о всеобщей вековой нищете того же самого населения (73). А еще через несколько страниц - о том, что нищета была, но население от голода не вымирало - это, мол, случалось с ним только при коммунистическом режиме (74). Да-да, консультант двух президентов ничего не знает ни о знаменитом голоде 1891 - 1892 гг., когда погибли миллионы людей, ни о прочих убийственных голодовках XIX - начала XX века, ни о том, что голод в пореформенной России стал обыденным явлением. Не знает или лжет? В случае с Пайпсом никогда нельзя сказать наверняка. А ведь тут не надо даже читать статьи и письма о голоде Толстого, Короленко, Гарина-Михайловского, Ленина и множества других авторов - достаточно было прочесть соответствующую статью в Википедии. Так что ответа на мучающий нас вопрос - ложь или невежество - мы, дорогой читатель не получим: возможно и то, и другое, а также и то, и то одновременно, ибо так нахально лгать сведущий человек неспособен. Я же хочу подчеркнуть, что метания Пайпса - то ли есть нищета, то ли ее нет - происходят также и благодаря ущербности его методологии. Он рассматривает русскую экономику вне времени и в отрыве от меняющихся социальных условий. А если учитывать эти условия и то, как они менялись со временем, то очевидно, что никакой всеобщей нищеты в России до XIX века не было - по крайней мере, на фоне других стран Европы и присущего соответствующим эпохам уровня жизни. Если же с середины XIX века благосостояние русского социума начало стремительно падать и дело дошло до постоянного голода среди большей части населения, то виной тому не климат, не лень, не русская тупость, а совершенно другие причины, до понимания которых Пайпс, как мы увидим ниже, так и не поднялся (если даже хотел подняться, что весьма сомнительно).
Вернемся, однако, обратно в Средние века и посмотрим, действительно ли русское народное хозяйство всегда было таким немощным, как это изображает Пайпс ("произведенного едва хватает на прокорм, а больше производить нет смысла, потому что некуда сбыть"). Ну, сколько именно производилось, мы уже видели - это, может быть, и не изобилие, но куда больше, чем утверждает Пайпс и чем можно потребить самим. Значит, вопрос в рынках сбыта, - вот и займемся этим вопросом. Действительно ли на Руси их не было - ни внутри, ни вне страны? Начну я, как то ни странно, с налогов. Признанным мастером их взимания был небезызвестный Иван Калита, которого Пайпс характеризует исключительно злобно и, что особенно пикантно для такого зоологического антикоммуниста, в своей характеристике опирается на Маркса (75). Основной виной Калиты, по Пайпсу и по Марксу, является его нежелание бороться с монголами. Ну, Маркс-то революционер, для него борьба - святое, так что его отношение к финансовому гению русского средневековья понять можно (хотя на самом деле отзыв Маркса вызван просто банальным недостатком информации: монгольским холопом Калиту изображали русские революционеры, которых читал Маркс, а вовсе не серьезные историки, до которых Маркс, увы, добраться не успел). Пайпс уверяет, будто он прекрасно знает и уважает крупных русских историков, но тем не менее судит Калиту с позиции какого-то совершенно внеисторического абстрактного свободолюбия. А вот наши великие историки, учитывая все особенности времени, никак не могли сводить значение деятельности Калиты к холопству перед монголами во имя примитивной корысти. Вот что, например, пишет о Калите С.М. Соловьев: "С тех пор, говорит летописец, как московский князь Иоанн Данилович стал великим князем, наступила тишина великая по всей Русской земле и перестали татары воевать ее. Таково было непосредственное следствие усиления одного княжества, Московского, на счет всех других; в одном древнем памятнике деятельность Калиты обозначена тем, что он избавил Русскую землю от воров (татей) - видно, что предки наши представляли себе Калиту установителем тишины, безопасности, внутреннего наряда, который до тех пор постоянно был нарушаем сперва родовыми усобицами княжескими, потом усобицами князей или, лучше сказать, отдельных княжеств для усиления себя на счет всех других, что вело к единовластию. Борьба эта для усиления себя на счет других с презрением родовой связи и счетов началась давно: Михаил Хоробрит московский, Ярослав тверской, Василий костромской, Андрей городецкий показали ясно новый характер борьбы; борьба Твери с Москвою была последнею сильною, ожесточенною, кровавою борьбою двух княжеств, стремившихся к окончательному усилению. Для Москвы средства к этой борьбе были приготовлены еще при Данииле, начал борьбу и неутомимо продолжал Юрий Данилович. Калита умел воспользоваться обстоятельствами, окончить борьбу с полным торжеством для своего княжества и дал современникам почувствовать первые добрые следствия этого торжества, дал им предвкусить выгоды единовластия, почему и перешел в потомство с именем первого собирателя Русской земли" (76). Впрочем, русофобия у Пайпса настолько в крови, что он не может воздержаться от русофобских выпадов даже под угрозой неминуемого разоблачения. Именно по причине того, что он больше слушается "голоса крови", нежели здравого смысла, его оценка Ивана Калиты не только лжива, но еще и предельно глупа. Если же вернуться от политических оценок к экономике, а конкретно - к налогам, то Калита, как известно, не только собирал по всей Руси дань для уплаты монголам, но еще и прикупал к своему Московскому княжеству множество сел и городов, и храмы строил, и войско содержал, и неоднократно пускал это войско в ход, и все это за счет налогов. Дань монголы требовали исключительно в денежной форме, так как после множества восстаний находиться на Руси боялись, а стало быть, налоги натурой их не слишком интересовали. За "примыслы" (города и села) расплачиваться натурой князь не мог, да и платить своим воинам и строителям натурой мог разве что лишь частично (питанием). Значит, налоги собирались в денежной форме; значит, чтоб их заплатить, следовало сначала что-то продать. Основным видом производства на Руси всегда было земледелие, выращивание злаков. Следовательно, сам факт фискального успеха Калиты свидетельствует о наличии на Руси уже в XIII веке развитого сельскохозяйственного рынка, прежде всего зернового, и оживленного денежного обращения. Данный вывод подтверждается тем, что одной из основных доходных статей бюджета Калиты были торговые пошлины. Пайпс негодует на Калиту за обогащение при помощи дорожных сборов, но не понимает простой вещи: если бы не было торговли, по дорогам вряд ли кто-нибудь ездил бы настолько часто, чтобы обогащать Калиту. Так что утверждение Пайпса об отсутствии на Руси излишков сельскохозяйственной продукции и рынков сбыта для этих излишков уже для XIV в. оказывается полным вздором.
Рынок на Руси не захирел и в более поздние времена. Как мы видели, урожаи в нашей стране обычно далеко превосходили названный Пайпсом уровень "сам-три", а потому возникали излишки и было чем торговать. Причем речь не только о зерне. Амброджо Контарини, проживший в Москве 4 месяца осенью - зимой 1476 - 1477 г., отмечает изобилие на рынке различных хлебов, свинины, говядины, птицы, причем всё по крайне умеренным ценам (77). Весьма развитое денежное обращение и внешнюю торговлю отмечает Герберштейн, дважды посетивший Россию в XVI в. (78). Изобилие и дешевизну хлеба и мяса описывает служилый военный француз Маржерет - это начало XVII в. (79). Он же довольно подробно пишет о московской налоговой системе - из его сообщения мы узнаём, что налоги в денежной форме решительно преобладают, что, в свою очередь, свидетельствует о широком развитии торговли и денежного обращения. Поэтому совершенно не удивляет то, что пишет затем Маржерет о большом и многообразном русском экспорте, который по объему выручки сильно превышает ввоз, то есть имеет место положительное сальдо торгового баланса. Весьма знаменательно указание Маржерета на то, что хлеб в сторону Ливонии не вывозится - не случайно, выходит, уже Иван Грозный стремился "прорубить окно в Европу" через Балтику (80). Дело даже не в том, что ливонские порты не принадлежали России, а в том, что эти порты для России сознательно блокировались. Олеарий, дважды побывавший в России в 30 - 40-х гг. XVII в., пишет об изобилии хлеба (вывозящемся, в частности, в Голландию) и богатейших пастбищ (81). Он же сообщает о развитой внешней торговле (82). Об оживленной русской внешней торговле сообщает де ла Невилль, посетивший Россию в 1689 г. (83). Итак, согласно сообщениям иностранцев, в течение трех веков Россия совершенно не страдала от недостатка внутренних, да и внешних рынков. Можно допустить, что взгляд иностранцев отличался поверхностностью (хотя тот же Маржерет, например, вращался в самых высших придворных сферах и знал, о чем писал, а Олеарий был весьма дотошным человеком). Но если мы погрузимся вглубь, например - в неспешное бытие Переяславского уезда XV - XVI вв., то и здесь увидим по документам тех лет картину, совершенно несовместимую с той, которую рисует Пайпс без всяких документов, на одном внутреннем озарении. Уже в XV в. мы видим в этой глубинке множество вотчинников, высокий спрос на землю и развитое денежное обращение, когда земля покупается и продается, в том числе и в кредит, а платежи, даже крестьянские, осуществляются деньгами (84). В XVI в. крестьянские повинности, как государственные налоги, так и платежи помещикам, в изучаемых селах полностью приобретают денежный характер. Даже продуктовые налоги на содержание великокняжеских чиновников ("корм") коммутируются в деньги (85). Это может означать только одно: широкое развитие товарно-денежного обращения и рынка сбыта сельскохозяйственной продукции, нарастающее в динамике. Такая же картина получается и по данным П.А. Хромова: в XV в. в общей структуре крестьянских повинностей денежные платежи занимают значительное место, а в XVI в. они уже явно преобладают, при этом, что весьма важно, общий уровень повинностей заметно растет (86). Иначе говоря, жизнь старой Руси ни в коем случае нельзя идеализировать: развитие денежного обращения, внутренней и внешней торговли нисколько не означали благоденствия непосредственного производителя.
Взаимосвязь между переводом в указанный период крестьянских повинностей в денежную форму и развитием товарно-денежного обращения и рынка отмечал также и П.И. Лященко (87). "Сбыт крестьянского хозяйства не ограничивался только местным рынком. Зажиточные крестьяне и крестьяне-скупщики начинают сбывать продукты своего хозяйства, а также скупаемые у своих односельчан на более или менее отдаленные рынки. Недостаточная емкость ближайших городских пунктов и развитие крупных городских и торговых центров вне плодородного земледельческого района способствовали развитию торгового сбыта продуктов крестьянского хозяйства через скупщиков и прасолов на отдаленные рынки. Так, из Рязани крестьянский хлеб скупался и шел обозами в Москву, из самых южных уездов - в Ярославль, Вологду, плоты скупщиков с крестьянским хлебом сплавлялись до Устюга и Холмогор. Крупное барщинное, частновладельческое или монастырское хозяйство еще в большей доле сбывало продукты на рынок. По свидетельству Ченслера [английский предприниматель и путешественник. - А.Д.], в Москву зимой ежедневно привозилось до 700 - 800 подвод с хлебом, рыбой и другими продуктами, причем хлеб привозился из отдаленных местностей, до 1 тыс. миль. Он шел для продовольствия живших в городе бояр и служилых людей, но частью и для продажи. Крупные вотчины бояр и царя в преобладающей части производили продукты для собственного потребления боярской дворни и царского двора, но начинали развивать и сбыт на рынок некоторых наиболее товарных продуктов - кожи, сала, льна, пеньки и особенно продуктов будного (поташного) дела. Наконец, весьма значительное развитие производства и сбыта на рынок имело место в монастырском хозяйстве, которое не только сбывало на рынок продукты натуральных крестьянских оброков, но и имело специальные отрасли, работавшие главным образом на рынок, в виде соляных и рыбных промыслов, выделки холстов, кожи и пр." (88). Также Лященко рассказывает далее о монастырских торговых пунктах, праздничных ярмарках, торгах и торжках в селах и деревнях (где крестьянин мог приобрести десятки различных продовольственных и ремесленных товаров). Торговлей, по сообщениям иностранцев, на Руси "занимались все", то есть торговали не только купцы, но и посадские ремесленники (причем не обязательно продуктами собственного ремесла), крестьяне (порой достигавшие вполне купеческого богатства), ратные люди, жившие на границе со Степью, и даже духовенство. А капиталы крупных купцов достигали фантастических размеров, как и масштабы и географический размах их операций. Велись также крупные финансовые и кредитно-ростовщические операции. Торговые пути опутывали всю Европейскую Россию, но достигали также Восточной Сибири, Китая и Монголии. Развивалась и внешняя торговля (89). Множество интереснейших данных о развитии русского внутреннего рынка в Средние века сообщает П.А. Хромов: "В XV - XVI вв. природа русского города в значительной степени меняется - в городе начинает преобладать торгово-промышленное население. В Пскове в 80-х годах XVI в. имелось около 1250 лавок, клетей и различных торговых помещений, в Серпухове - 250 лавок и амбаров (1552 г.), в Коломне - 378 лавок и 51 прилавок (1573 - 1578 гг.), в Муроме было три гостиных двора и 203 торговых помещения (1574 г.). В Казани имелось в 1565 г. 644 торговых помещения" (90). И далее: "В XVI в. торговля хлебом принимает большие и разнообразные формы. Из известной грамоты Бориса Годунова, изданной в 1601 г. (в голодном году), видно, что хлебом торговали архимандриты, игумены, посадские люди, крестьяне, предприниматели Строгановы и т.д. Любопытно, что в грамоте отмечается роль скупщиков, которые корыстуются хлебною продажею, покупая хлеб у крестьян, а потом продают его по большой цене" (91). А в 1770 г. в России насчитывалось 1637 сельских и городских торжков и ярмарок, на которых население продавало продукцию сельского хозяйства и мелкой промышленности (92). Подобные сведения заставляют считать ничтожными утверждения Пайпса о постоянном, многовековом кризисе сбыта в русском народном хозяйстве. Подчеркну, что данные советских историков, в отличие от построений Пайпса, полностью основаны на старинных актах, которые зачастую приводятся прямо в тексте их книг. Ни о каком воспроизведении в тексте собственных измышлений на исторические темы применительно к нашим историкам как дореволюционного, так и советского периодов и речи быть не может: всюду либо надежные ссылки, либо прямо извлечения из документов. Правда, описавший русский хлебный рынок середины XIX в. С.В. Максимов на документы не ссылается, но зато он сам прошел все пути хлебного сбыта своего времени и описал их как этнограф и как экономист, а потому его сведения в целом сомнений не вызывают: всё, что он писал, легко могло быть проверено (93). Для нас в его книге важен прежде всего факт высокой степени товарности главного продукта русской экономики того периода. А ближе к концу XIX в. вывоз хлеба из России достигает такого размаха, что, думается, даже Пайпс не рискнул бы написать о какой-то сбытовой безысходности русского народного хозяйства в указанное время. При этом подчеркну еще раз: наличие сбыта и высокой товарности вовсе не означает всеобщего счастья. "При необеспеченности и низком уровне благосостояния крестьянского хозяйства этот сбыт иногда бывал вынужденным и шел за счет сокращения собственного потребления. Поэтому сбыт крестьянами своих продуктов на рынок был довольно значителен. По крайней мере те же иностранные наблюдатели прямо указывают, что крестьяне Московской Руси в XVI в. жили очень бедно, питались одним ржаным хлебом, а все более ценные продукты своего хозяйства продавали на рынке" (94).
Исходя из всего сказанного выше о русском народном хозяйстве и его развитии, читатель сможет оценить всю наглую голословность нижеследующей тирады Пайпса: "В России вся идея была в том, чтобы выжать из земли как можно больше, вложив в нее как можно меньше времени, труда и средств. Всякий россиянин стремился отвязаться от земли: крестьянину больше всего хотелось бросить пашню и сделаться коробейником, ремесленником или ростовщиком; деревенскому купцу - пробиться в дворяне; дворянину - перебраться в город или сделать карьеру на государственной службе. Общеизвестная "безродность" русских, отсутствие у них корней, их "бродяжьи" наклонности, столь часто отмечавшиеся западными путешественниками, привыкшими к людям, ищущим своих корней (в земле ли, общественном ли положении), в основном проистекают из скверного состояния русского земледелия, то есть неспособности главного источника национального богатства - земли - обеспечить приличное существование". Далее Пайпс приводит вычисления немецкого экономиста Гакстгаузена, призванные показать экономическую невыгодность русского сельского хозяйства путем сравнения имения на Рейне и имения на Волге близ Ярославля (95). Трудно сказать, как Пайпсу удалось узнать чаяния живших столь давно россиян. А вот наш классик Г.И. Успенский, вживую общавшийся с теми самыми русскими крестьянами и написавший о них книгу "Власть земли", желания "отвязаться от земли" у них не заметил, - совсем наоборот: кровную привязанность к ней. Непонятно также, зачем русским дворянам потребовалось вымогать сначала у Петра III, а потом у Екатерины II закон о вольностях дворянства, то есть разрешения не служить, если они, дворяне, так рвались на государственную службу. Непонятно, откуда взялись сотни знаменитых русских деревенских усадеб, если дворяне так ненавидели землю и сельскую жизнь, и откуда взялись средства на содержание усадеб, если земля была столь малопродуктивна. Насчет западных путешественников, якобы постоянно писавших о бродяжьих наклонностях русских: читал много сочинений этих путешественников и могу засвидетельствовать, что они об этих наклонностях пишут отнюдь не часто - мне, по крайней мере, не попалось ни одного такого сообщения (обычный расчет Пайпса на малоосведомленного читателя). Что касается Гакстгаузена, то ученый немец зря ломился в открытую дверь, объясняя, что на Рейне условия для сельского хозяйства лучше, чем под Ярославлем. В этом никто и не сомневается - недаром на Рейне выращивают виноград, а в России - ячмень да картофель. Однако, по сведениям Н.А. Рожкова, сельское хозяйство в России вовсе не было неприбыльным даже во времена "оскудения", то есть в XIX веке. Так, в 40-х гг. XIX в. уровень рентабельности барщинных имений составлял 8 - 10 %, а имений, использовавших наемный труд - 15 - 20 %. В Воронежской, Тамбовской, Саратовской губерниях нередко получали более 50 % на оборотный капитал, вложенный в сельское хозяйство (96). В свете таких данных понятно, почему цены на землю в России с 1861 г. до конца века выросли в 4 раза (97). Отвлекаясь от всех тех ляпсусов, которые Пайпсу удалось вместить в один-единственный абзац, должен сказать: мы видели, что ничего особенно скверного в состоянии русского земледелия не просматривается за целые века наблюдений. Всё "дурное своеобразие" русского народного хозяйства Пайпс попросту, как мы видели, придумал, а потому и его рассуждения о русских и их психологии не имеют ни малейшего значения. И даже в том редком случае, когда Пайпсу наконец удается сказать правду, он просто смешон. Я имею в виду вот это заявление: "...Ни одно из крупнейших состояний России не вышло из земледелия" (98). Хорошо бы узнать, какое из крупнейших состояний Запада (хотя бы одно!) оттуда вышло. А с другой стороны, собственник больших сельскохозяйственных угодий в России был богачом точно так же, как и на Западе.
Создать унылую картину малопродуктивного, нерадиво ведущегося, не имеющего рынков сбыта русского народного хозяйства Пайпсу понадобилось опять-таки для обоснования "вотчинной теории": мол, князья старались обособиться от всего этого экономического болота, но зато уж в своих обособленных вотчинах распоряжались как хотели, отсюда и в удельный период, и в дальнейшем выросла "вотчинная психология" русской власти. Для этой психологии были, ясное дело, характерны привычка к самоуправству, презрение к людям и к правам человека. Каким образом от самоуправной власти над вотчиной князья перешли к самоуправной власти над всей страной, Пайпс нам не сообщает. Затем вдруг оказывается, что центральная власть в России так и осталась наполовину фикцией, будучи разделена между князьями (затем царями) и прочими сословиями: помещиками, чиновниками и духовенством. Остался только принцип "вотчинной" власти, "власти-собственности". Иными словами, полновластия нет, а самоуправство и прочие "вотчинные" мерзости есть (99). Перед такими построениями бледнеет даже образ натянутой на глобус совы. Пайпс принадлежит к тем горе-мудрецам, которые сами, даже не дожидаясь опровержения, превращают свои концепции в абсурд. Не знаю, что сделали бы с Пайпсом русские цари, ознакомившись с его взглядами на характер их власти. Скорее всего послали бы властные импульсы насчет горе-историка соответствующим сословиям, и Пайпс на собственном горьком опыте убедился бы, что натужные измышления - это одно, а живой социум - совсем другое. Россия, как мы видели, являлась вполне живым и развивающимся социумом, имевшим достаточно ресурсов для развития, крепко спаянным товарообменом, денежным обращением, торговыми путями. Имелась, разумеется, и власть, обслуживавшая эти процессы и обеспечивавшая их безопасное протекание. Стоило нам это установить, и построения Пайпса потеряли всякое значение. А установить истину не так уж сложно: необходимые сведения для этого в нашем культурном поле накоплены в изобилии. Препятствует нам лишь привычка взирать на западных идеологов снизу вверх, а привычка возникла благодаря долголетнему промыванию мозгов с целью как раз создания такой привычки. Надеюсь, что мой читатель, узрев одного из авторитетнейших западных идеологов в его, так сказать, натуральном виде, поймет, чего на самом деле стоит современный Запад в идеологическом отношении.
Нашего западного мудреца мы с читателем уже столько раз ловили на лжи и невежестве, что не лишним будет подытожить данную главу, дабы у читателя не возникло путаницы в голове. Итак, выяснилось, что:
1) Русь не имела сколько-нибудь заметной цивилизационной общности с кочевыми народами Степи. Восточные славяне с момента своего появления на арене истории были оседлыми земледельцами, их скотоводство базировалось на продукции их земледелия. Более того, история с очень давних пор вынудила русских к непрерывному конфликту со Степью. В этом конфликте торки, печенеги и половцы потерпели поражение, но на очереди были еще более грозные хищники. Ни свои политические институты ("лествичную систему" передачи власти), ни поведение (тягу с оседлости), ни внешность русские у кочевников не заимствовали;
2) экономика средневековой Руси не основывалась на рабстве. Работорговля как статья вывоза была на Руси изжита в XI в., как и в Западной Европе. Поэтому хозяйство Руси на рабстве основываться не могло. Хотя холопство (личная зависимость) - это не рабство, но даже и холопство базой экономики не являлось. Это относится и к вотчинам князей и бояр. Таким образом, "вотчинная психология" не могла выработаться на Руси на основе рабовладельческих имений, потому что самих таких имений не существовало. В этом смысле Русь не отличалась никаким "дурным своеобразием" от прочих стран Европы;
3) это и понятно, ибо само освоение, колонизация обширных незаселенных пространств Северо-Восточной Руси носила в основном вольный характер, и политическая жизнь Северо-Востока зиждилась на сотрудничестве князей и веча точно так же, как политическая жизнь Юга и Юго-Запада Руси. На первом этапе освоения Северо-Восточной Руси свободы у простонародья имелось куда больше, нежели у простонародья Европы, находившегося преимущественно в положении крепостных-сервов. Никаких деспотических политических институтов, никакой деспотической "вотчинной психологии" и никакого "дурного своеобразия" на основе изначального севернорусского политикума развиться не могло. Если говорить о самодержавии, то его истоки следует искать не в ранней истории Северо-Восточной Руси;
4) ни в системе налогообложения Северо-Восточной Руси, ни - говоря шире - в способах экономического использования политической власти никакого "дурного своеобразия" тоже не было. Власть в остальной Европе точно так же разными способами конвертировалась в деньги. Если Русь в этом вопросе и отличалась своеобразием, то отнюдь не дурным: московские князья явно тяготели к мирному, а не насильственному увеличению своего удела;
5) порядок наследования власти в Северо-Восточной Руси также не имел существенных отличий от порядка наследования в Западной Европе, где тоже широко практиковалось дробление уделов. "Дурного своеобразия" не просматривается и здесь;
6) Пайпс имеет крайне искаженное представление о русской средневековой вотчине. Он понятия не имеет о структуре ее населения, неизвестно почему считая его рабским, тогда как на самом деле оно в большинстве состояло из вольных людей. Здесь Русь в удельный период опять выглядит куда более свободной, нежели Запад. Поэтому нет и базы для особой "вотчинной психологии" и какого-то особо высокого уровня деспотизма;
7) унылая картина русской экономики периода феодализма с крайне низкими урожаями, нерадивостью земледельцев и отсутствием рынков сбыта - это чистой воды фантазия Пайпса. На самом деле на Руси имелось большое количество излишков сельскохозяйственной и ремесленной продукции, что создавало базу для развития товарно-денежного обращения. Страна уже в удельный период была усеяна торгами, торжками и ярмарками и густо пронизана торговыми путями. Поэтому обособленные от остального социума княжеские и боярские вотчины - это опять-таки вымысел Пайпса. Значит, таким же вымыслом (или домыслом) является и особая психология власти, рожденная благодаря такому мифическому обособлению. Что касается княжеской (царской) власти, якобы обособленной от власти, осуществлявшейся другими высшими сословиями (помещиками, чиновниками, духовенством), то такая искусственная конструкция Пайпса совершенно невозможна в реальности. Ни оборонная, ни идеологическая, ни налоговая, ни торгово-таможенная и никакая другая реальность русского государства с этим натужным домыслом никак не согласуются. А потому если русская власть и отличалась каким-либо своеобразием (как, впрочем, и всякая другая национальная власть), то это своеобразие носило отнюдь не "вотчинный" характер.
Глава третья. И вновь дурно-своеобразный русский феодализм
Итак, мы видели, что весьма помпезно разрекламированная "вотчинная теория" дурно-своеобразной российской власти при вдумчивом рассмотрении превращается в ничто (или в труху, если угодно). Происходит это по довольно банальной причине: указанная теория имеет свои корни исключительно в сознании ее автора, а вовсе не в реальной действительности. Но, как я уже говорил, Пайпс подступает к вожделенной цели (обоснованию исконной ущербности русской цивилизации) с разных сторон. Чувствуя, видимо, ничтожность собственной "вотчинной теории", он начинает гвоздить русскую историю, обрушиваясь на нее с платформы общепринятых исторических и политико-экономических категорий. Нетрудно догадаться, что речь пойдет о феодализме - ведь он на Руси просуществовал с киевской эпохи до (в виде заметных пережитков) начала XX века. Однако общепринятость термина, когда имеешь дело с Пайпсом, отнюдь не означает общепринятости содержания. Казалось бы, если давать действительно общее определение феодализма, исходя из глубинных признаков явления, то это будет строй, при котором, во-первых, главным средством производства является земля; во-вторых, эта земля находится в частной собственности; в-третьих, собственники земли эксплуатируют непосредственных производителей благодаря тому, что последние отчуждены от основного средства производства. Далее, вслед за принятием данного определения, для науки остается огромное поле деятельности в виде исследования многочисленных национальных и прочих особенностей феодализма и их влияния на историю каждого конкретного социума. Представляется, что определять явление общего порядка следует из его действительно глубинных, сущностных черт, поскольку лишь тогда мы сможем верно классифицировать отдельные, частные явления, видеть, в чем они схожи между собой, в чем их различия и какова степень этих различий, носят они сущностный либо ситуативный характер. Однако Пайпсу вышеприведенное определение, разумеется, показалось бы самой вопиющей ересью. Во-первых, в нем используется безусловно табуированный в среде Пайпса и его единомышленников термин "эксплуатация производителей", а во-вторых, оно не позволяет заваливать реальные движущие силы истории всякими вторичными предметами вроде "политической раздробленности", "частного права", "несвободной рабочей силы" и даже "иммунитетов" и "манориального судопроизводства" (1). Все эти прекрасные вещи, безусловно, заслуживают исследования, но Маркс и Энгельс научили людей видеть под ними экономические интересы субъектов истории, то есть главные энергетические потоки исторического процесса. Сколько бы ни оболванивали читателей Пайпс и ему подобные, однажды данное умение уже не может быть забыто. В самом деле, феодализм существовал и в обширных государствах с сильной центральной властью, то есть политическая раздробленность не является его сущностным признаком. Да, феодалы тяготеют к политической раздробленности, но не всегда могут ее осуществить, и тогда проявляют себя как феодалы и в сильном унитарном государстве. Примером тому могут служить абсолютные монархии в России и в Западной Европе. Рабочая сила может быть "свободна" (насколько вообще может быть "свободно" лицо, лишенное главного средства к существованию), однако непосредственный производитель все равно будет отдавать значительную часть созданного им прибавочного продукта собственнику земли (что и происходило в тех же абсолютных монархиях Западной Европы). Право и судопроизводство могут носить крайне примитивный характер, как в эпоху "варварских правд", но отношения по поводу земли и созданного на ней прибавочного продукта могут быть при этом уже вполне феодальными, как в обществах раннего Средневековья. Можно, конечно, заявить, что раз в таком-то обществе правовые или иные отношения были выстроены не совсем так, как в Западной Европе, то, значит, в этом обществе и феодализма не было, значит, данное общество отличается "дурным своеобразием" и, не преодолев дикости, сразу шагнуло в современность. Собственно, в отношении России Пайпс так и поступает, однако при таком подходе неполноценными можно объявить кого угодно, благо сколько обществ, столько и правовых, и культурных, и прочих надстроечных систем. Соответственно "феодализмов" и других "этапов развития" можно тоже наплодить сколько угодно - сколько пайпсов, столько и этапов. Главное - уйти от табуированной "эксплуатации труда". Важно также выделить то, что должно иметься в "правильном феодализме", дабы иметь возможность объявить конкурирующее общество неправильным (неправильно развивавшимся). Не менее важно подметить, чего в конкурирующем обществе не было, дабы вознести на щит то, что в "правильном обществе" было. Иначе говоря, спор о типизации обществ, о верных (то есть наиболее глубоких) критериях этой типизации вовсе не является праздным. Устроив хаос в данном вопросе, очень легко затем, пользуясь многочисленными вторичными и поверхностными критериями, которых сколько угодно, устроить затем и отделение "правильных" от "неправильных", чистых от нечистых. В качестве примера нарочито искаженной типизации могу привести расовую политику нацистской Германии. Вместо общепринятых на тот момент критериев, выделяющих Человека из мира прочих живых существ, стали применять другие, вторичные критерии, которые при поддержке соответствующей риторики делались основанием для отнесения единокровных Пайпсу евреев, а также других народов, к "низшим расам". В нашем случае искаженная типизация применяется к целым обществам, но с той же целью: для выделения обществ с "неправильной" историей и, следовательно, в целом неполноценных. Разумеется, подход к выделению критериев "правильности" отличается самым махровым европоцентризмом: то, что отличается от европейской (и американской) исторической действительности, объявляется "неправильным" и порождающим и прошлую, и нынешнюю неполноценность обществ, конкурирующих с Западной Европой и США. Ну а признание неполноценности в дальнейшем может служить основанием либо для переделки неполноценных, их приведения, так сказать, к общему западному знаменателю, либо для их уничтожения в случае сопротивления. Удивляться я давно разучился - отмечу лишь как парадокс современности тот факт, что одним из видных проводников абсолютно нацистской научно-образовательной политики стал еврей Пайпс, представитель народа, так страшно пострадавшего от нацизма.
Посмотрим же, в чем, по мнению Пайпса и его единомышленников, заключается "дурное своеобразие" русского средневековья, чем именно дурно это "своеобразие" и чем был хорош по сравнению с русской "неправильностью" европейский "правильный" феодализм. Собственно, по мнению Пайпса, феодализма как такового на Руси вообще не было. Крупного русского историка Н.П. Павлова-Сильванского, считавшего, что феодальный строй на Руси лишь незначительно отличался от феодализма в Европе, Пайпс стер в порошок одним движением своего критического пера. Приводить какие-либо аргументы не понадобилось: достаточно было лишь указать, что позицию Павлова-Сильванского разделяют "коммунистические историки", живущие в условиях беспощадной цензуры. Я ничего не выдумываю, именно так на Западе велась научная полемика, привожу ссылку (2). Как человек, профессионально занимавшийся в СССР обществоведением, могу засвидетельствовать, что марксистскую типизацию общественно-экономических формаций (и, в частности, определение феодализма) я и мои коллеги разделяли отнюдь не под страхом Сибири, а просто потому, что считали ее убедительно доказанной. Мы полагали, что она может служить надежной основой для дальнейших исследований, а типизация по правовым признакам, как у Пайпса, поверхностна, ошибочна и заводит науку в тупик. Собственно, и серьезные историки Запада разделяли и разделяют наше мнение (по понятным причинам не афишируя этого), сколько бы Пайпс ни уверял читателя в том, что он выражает позицию всего западного научного сообщества. Развитие производительных сил, влияние экономических интересов на политикум волей или неволей изучаются всеми (даже Пайпсом, как то ни удивительно). Поэтому если некая точка зрения была высказана в стране, где существовала "коммунистическая цензура", то сей факт вовсе не означает, что данная точка зрения непременно плоха, и не освобождает от необходимости приводить в борьбе с данной точкой зрения хоть какие-нибудь аргументы. Такие методы полемики могли у нас применяться в 90-е годы, когда газеты и ТВ внушали нам, будто Гайдар, Афанасьев и Пивоваров - мощные научные силы, а нынче времена хоть и трудные, но все же, слава богу, уже немного другие. Слова "коммунистическая цензура" теперь уже не являются магическим заклинанием для обращения в прах идеологических противников. Те, кто не выжил из ума, уже поняли, что цензура при капитализме не просто есть - она куда эффективнее, нежели при социализме. Если "коммунистическая цензура" отвергала лишь отдельные произведения, не соответствующие ее критериям, но не препятствовала авторам писать дальше (а в социалистической действительности писать можно было даже нигде не работая), то капиталистическая (якобы несуществующая) цензура отвергает самих авторов, лишая их средств к существованию. Вот авторы и пишут то, что положено - ибо знают о наличии цензуры, которой якобы нет.
Важнейшими признаками "настоящего", то есть западноевропейского, феодализма, по Пайпсу, являются 1) политическая раздробленность; 2) вассалитет; 3) условное землевладение. Пайпс обещает доказать, что этих элементов в России либо вовсе не было, либо они выступали в ином историческом контексте и привели к "диаметрально противоположным результатам" (3) - вот так, ни больше, ни меньше. Противоположным чему? Видимо, тому идеалу, которым является в глазах Пайпса современный европейский и американский капитализм. Стало быть, перед нами вновь все та же тема "дурного своеобразия" средневековой Руси, из которой выросли все ее последующие уродства (ну то есть отличия от Запада).
Отрицать наличие политической раздробленности в прошлом Руси никак невозможно - из песни слова не выкинешь. Но что же имелось неправильного в русской раздробленности (в противность европейской)? Во-первых, дело, оказывается, в том, что Киевское государство, в отличие от империи Карла Великого, не прошло периода централизованной власти, поэтому все представители династии имели равные права на престол. То есть мы видим, что стремление Пайпса найти в русской истории "дурное своеобразие" с самого начала превозмогает рассудок. Разве не была централизованной власть первых киевских князей? И о каких равных династических правах на престол можно говорить при наличии, с одной стороны, линии прямых потомков законного владыки Киева Юрия Долгорукого, с одной стороны, и многочисленных боковых княжеских линий - с другой? Не понимаю, о чем думал Пайпс, когда писал такие вещи. Во-вторых, беда русской раздробленности заключалась, согласно Пайпсу, еще и в том, что княжеской власти не удалось присвоить ни одному боярину или церковному иерарху (4). Пайпс тут имеет в виду захват политической власти после смерти Карла Великого его управителями на местах - графами, герцогами и проч. "Ну и что? - спросит любой разумный читатель. - Что принципиально изменилось бы, если бы такой захват власти не-князьями состоялся на Руси?" Наш автор на этот вопрос ответа не дает: он просто с важным видом констатирует некий факт, будто бы извергающий Русь из числа прочих цивилизованных народов. Такова методика доказывания "дурного своеобразия" нашего отечества. Я уж и не знаю, чего тогда нельзя включить в список судьбоносных отличий, предопределивших русское варварство. Но именно для этого Пайпс и принимал порочную методологию, когда глубинные критерии подменяются поверхностными: берешь всё, что угодно (лишь бы этого не было на Западе) и объявляешь исходным пунктом русского "дурного своеобразия". А самое пикантное состоит в том, что захват не-князьями княжеской власти и на Руси происходил, и не единожды. Например, в середине XIII в. бояре "перехватили" власть у князей в Галиче. Это было чисто боярское правление - без постоянной оглядки на вече, как в Новгороде. Не был Рюриковичем литовско-русский владетельный князь, тесть Ивана Грозного Михаил Глинский. Он выдавал себя за потомка хана Мамая, но это лишь генеалогическая легенда. Наиболее вероятно то, что он был потомком старой славянской знати литовско-русского порубежья. Есть гипотеза, что потомками этой знати были и другие порубежные князья, однако те в отличие от Глинских стали выдавать себя за Рюриковичей после того, как боковые генеалогические ветви этой династии окончательно перепутались. Ну и наконец, Рюриковичами не были даже цари - ни Борис Годунов, ни родоначальник новой династии Михаил Романов. Однако что это меняет и что изменилось бы, если бы у власти всегда пребывали только Рюриковичи, мне решительно непонятно. С другой стороны, что изменилось бы, если бы Рюриковичей хоть частично, хоть совсем отодвинули бы от власти какие-нибудь бояре? Пайпс этого не объясняет, но я скажу, что удачливые бояре образовали бы новые династии, только и всего, как, например, Гуго Капет во Франции.
Пайпс пишет, что, мол, для достижения единовластия на Западе надо было сделать лишь один шаг - силовым путем подавить множество местных правителей и отобрать у них узурпированную власть в пользу короля. А вот на Руси следовало, видите ли, сделать целых два шага: сперва силовым путем из общей массы князей-Рюриковичей якобы должен был выделиться кто-то один, а потом этому счастливчику предстояло еще бороться с какой-то "знатью" и почему-то с духовенством (5). Даже если бы дело и впрямь обстояло так, как утверждает Пайпс, -совершенно непонятно, каким образом этот "второй шаг" мог бы предопределить впоследствии политическое своеобразие России. Пайпс этого опять-таки не объясняет. На самом же деле в реальной жизни князья-Рюриковичи никакой стеной от прочей "знати" не отделялись, и наоборот: если уж кто-то выходил в "знать", то действовал вполне по-княжески. Крайне размножившиеся Рюриковичи перестают считаться родством, порой даже утрачивают титулы, по знатности порой опускаются ниже богатых бояр и перестают отличаться чем-либо от остальной "знати". Напомню, что Даниилу Галицкому, например, приходилось бороться с галицкими боярами точно так же, как и со своими родичами - Рюриковичами, претендовавшими на его земли; поэтому князю Андрею Боголюбскому, прозевавшему заговор бояр Кучковичей, пришлось погибнуть от их рук, а вовсе не от рук князей-соперников, хотя таких соперников было немало; поэтому Иван Грозный казнил и рюриковичей князей Ростовских, и гедиминовичей Куракина и Бельского, но также и совсем не князей дьяков Фуникова и Висковатого... С другой стороны, в Западной Европе внуки Карла Великого (которых вполне можно приравнять к русским князьям по знатности происхождения) ведут вооруженную борьбу между собой, а также с собственным отцом. Империя Карла в результате идет к упадку, власть захватывают местные правители. И что же происходит? Они образуют местные династии, становятся теми же князьями под другими титулами - герцогов, графов и т.д. Благородство их потомков вскоре уже никто не подвергает сомнению. А далее европейские "князья" начинают бороться друг с другом точно так же, как русские, и эта борьба занимает весьма длительный исторический период. Достаточно сказать, что в основном завершил объединение Франции лишь Людовик XI во второй половине XV в. Главными противниками короля-объединителя являлись герцоги Бургундские - такие же отпрыски королевской династии Капетингов (ветви Валуа), как и сам Людовик XI. При этом родоначальник династии Гуго Капет принадлежал хотя и к знатному, но не королевскому роду. Власть он "перехватил" у королевской династии Каролингов. Родоначальник Каролингов Пипин Короткий опять-таки был не королевского рода: он происходил из майордомов, то есть местных управителей Каролингов, и выиграл борьбу с другими майордомами. Потомки Гуго Капета правили до самого свержения монархии во Франции (Валуа и Бурбоны - это ветви Капетингов), но до утверждения единовластия им предстояло пройти долгий путь, так как бороться им пришлось не только с несколькими десятками крупных сеньоров, а с тысячами суверенных владельцев земель, политически совершенно независимых.
Из сказанного ясно, что борьба за единовластие была сложнее и длительнее как раз не в России, а на Западе, где она никак не втискивается ни в "один шаг", ни даже в "два шага", да и вообще эти рассуждения Пайпса о "шагах" отличаются крайним схематизмом. Реальная история, с одной стороны, гораздо богаче изображенной Пайпсом схемы: уходят в небытие династии, местные правители становятся королями и образуют новые династии, возвышаются и претендуют на независимость другие местные правители и т.д. С другой стороны, реальная история проще в том отношении, что не признает схем: сперва, мол, соперничают князья, а потом победитель усмиряет некую оставшуюся "знать". На самом деле борются феодалы, обладающие землей и властью, а уж короли они, князья, графы или еще кто-то - это уже дело десятое. Так происходит во всех европейских странах, так происходит и в России. Никакого особенного своеобразия поэтому русская феодальная раздробленность нам не демонстрирует, а ее особая "двухшаговая" схема, навязываемая читателю Пайпсом, изначально мертва, поскольку противоречит, как мы видели, множеству исторических фактов (таких противоречащих Пайпсу фактов можно было бы привести на примерах различных стран бесконечное множество, но, думается, приведенных уже вполне достаточно).
Итак, доказать, что феодальная раздробленность носила на Руси какой-то особенный характер, Пайпс не сумел. Стало быть, из наличия феодальной раздробленности на Руси вывести факт изначальной ущербности русского социума также нельзя (честно говоря, сама постановка вопроса - "какая феодальная раздробленность культурнее?" - представляется несколько бредовой, но чего не сделаешь ради развенчания русской гордыни). С наличием феодальной раздробленности тесно связано и наличие вассальных отношений, о которых Пайпс повествует с большим подъемом, уверяя, будто на Западе они сыграли огромную цивилизационную роль, а на Руси их "в истинном смысле слова" не было и в помине (6), что в значительной мере и обусловило русскую неполноценность - как в Средние века, так и в дальнейшем. Замечу мимоходом, что формула "в истинном смысле слова" и всегда, и в особенности в тексте Пайпса, должна настораживать читателя, ибо она обычно означает, что "истинный смысл слова" будет устанавливать лично автор (Пайпс), и никто иной. Нам, таким образом, следует выяснить четыре вещи: во-первых, что такое вассальные отношения "в истинном смысле слова", то есть отвлекаясь от связанных с ними ритуалов, поэтических образов и т.п.; во-вторых, действительно ли вассальных отношений на Руси не существовало; в-третьих, действительно ли вассальные отношения сослужили Западу такую благотворную службу; в-четвертых, дает ли рассмотрение вассалитета в России и на Западе основания для утверждений о неполноценности русской цивилизации (народа, истории, социума и т.д.).
Западный вассалитет был неоднократно описан в исторической литературе, но лучшее описание дал, на мой взгляд, наш медиевист Т.Н. Грановский в середине XIX в. Изучение всемирной истории в России было тогда еще новым делом, и Грановский старался писать максимально подробно и доходчиво, давая и студентам, и их наставникам базу для дальнейших исследований. Прошу простить меня за длинную цитату, но, так как лучше все равно не напишешь, приведу описание вассальных отношений, данное Грановским. Итак: "Вся собственность Западной Европы в течение X и XI столетий приняла характер феодального владения. Люди, имевшие аллоды, добровольно отдавали их сильнейшим владельцам и вступали с последними в состав ленного союза, чтобы пользоваться его правами и льготами. Но эти союзы беспрестанно повторялись и подтверждались. У нас каждый новый рождающийся член известного государства и известного гражданского сословия волею или неволею принимает известные обязанности и пользуется известными правами. Не так было тогда. Когда утвердилась наследственность лен [так - в женском роде - у автора. - А.Д.], по смерти прежнего ленника сын наследовал его права. Но если эти права и условия ему не нравились, он мог отказаться от лены, выйти вон из известной корпорации и перейти к другому ленному владельцу. Но чаще он оставался на той же почве. Обычный обряд, сопровождавший акт нового наследства и называвшийся ominium, или omagium, совершался таким образом: наследник лены по смерти прежнего являлся к ленному владельцу, давал ему присягу в верности и соблюдении известных феодальных условий и повинностей и получал от владельца кусок земли, ветвь или что-нибудь подобное: это было символом передачи лены. Тогда между ними составлялся союз юридический и вместе нравственный, но, конечно, более нравственный, чем юридический. Ленник обязывался соблюдать следующие четыре главные обязанности. 1) Обязанность военной службы, условия которой чрезвычайно как изменялись, смотря по характеру самой лены: иногда ленник обязывался служить 60, иногда 20 дней в году, более и менее, но обыкновенно число - 20, 40, 60. Отслуживши свой срок, ленник, если не хотел, мог отказаться от дальнейшей службы, и владелец за лишнее время должен уже был ему платить особо, или давать еще новую лену. 2) Fiducia - это обязанность ленника присутствовать при судебных собраниях, на которые мог позвать его аллодиальный владелец, обязанность присутствовать в ленном суде. 3) Iustitia (очевидно, все это условные частные выражения средневековых юристов) - обязанность подчиняться приговорам ленных судов. 4) Обязанность auxilia, несравненно более неопределенная, заключала в себе несколько видов денежных повинностей: а) ленник должен был помогать деньгами владельцу в следующих случаях: когда тот попадал в плен, ленник должен был участвовать в выкупной сумме; когда старший сын владельца делался рыцарем, ленник должен был давать на празднество; когда, наконец, дочь того выходила замуж, ленник должен был давать на приданое. Суммы эти, по всему вероятию, были произвольные, неопределенные, но в некоторых местах они, вероятно, обозначались в ленном договоре; б) когда лена переходила во владение другого лица, наследник вносил relevamentum [или рельеф. - А.Д.] - сумму, приблизительно равняющуюся сумме годовых доходов лены. Эта сумма бывала обыкновенно причиною сильных и горячих споров между владельцем и ленником; впоследствии во Франции установился обычай просто взимать владельцу доходы на первый год после смерти ленника; в) владельцу предоставлено было очень выгодное право опеки над малолетними детьми после покойного ленника; во все время опеки он пользовался большею частью дохода; г) наконец, когда наследство переходило к женщине (сначала она была исключена из этого права, но в XI и XII столетиях запрещение было снято), ленный владелец пользовался правом выбирать ей мужа; этот муж должен был понести все повинности, следовательно, владелец только и сообразовался с этим расчетом. Часто наследница должна была платить дорого за желание собственного сердца. Таковы были главные и общие повинности лены, к которым приходило часто много частных местных обычаев.
Мы здесь видели только юридические отношения, но несравненно важнее были отношения нравственные между ленником и владельцем. Вассал обязан был блюсти не только выгоды своего суверена, но и честь его; он обязывался не посягать на жену и детей его и в случае, если узнает здесь что-нибудь дурное, обязан был донести. Наконец, они заключали между собою клятву во взаимной верности. Суверен обязан был помогать леннику в случае притеснения последнего со стороны какого-либо сильного владельца и защищать семейство его. Эти нравственные обязанности, конечно, не всегда строго соблюдались, но тем не менее нарушение их осуждалось общественным мнением, и это составляло отличительную черту феодальных отношений.
Из всего сказанного нетрудно вывести, что, собственно, в феодальном мире у ленника были только отношения к его владельцу, до других было мало ему дела. У французского короля было много ленников, но ленники эти - вассалы, бароны и князья - не были в зависимости от короля. Вассал герцога Бургундского присягал своему герцогу, а не королю и шел даже против короля под знаменем первого. Эти отношения, очевидно, были запутаны и могли быть даже опасны в больших владениях. Часто одно и то же лицо является ленником многих других лиц и в то же время их сувереном. Король был сувереном графства и в то же время часто ленником монастыря, находившегося в графстве. Но мы найдем еще другого рода примеры и именно в Германии. Здесь значительная часть графов, князей и герцогов была ленниками монастырей, духовенства. Духовенство, чрезвычайно богатое в то время владениями и поместьями, не могло само защищать их в эпоху насилия; чтобы сохранить их, оно отдавало их в лены баронам, герцогам, графам, тем, которые были сильны. Таким образом, герцог, во владении которого было аббатство, сам был ленником этого аббатства, и сам аббат в свою очередь брал у него лену.
Оставляя в стороне низшие классы народонаселения, рабов, вилланов, жителей городов, мы должны сказать, что никогда не бывало в истории такого общества, где личная свобода была бы так развита до такого своенравного полномочия и эгоизма. Удовлетворив общему требованию феодального права, ленник не знал над собою никого, кроме владетеля; но права и обязанности были весьма неточно определены юридически. Соседи ленника были равны ему - отсюда и название pares. Когда между ленниками одного господина возникала тяжба, он призывал их к двору, призывал вместе и всех равных: каждый судим был судом только равных себе. Подсудимый настолько подчинялся этому приговору, насколько приговор сообразовался с его выгодами и насколько он был силен или слаб. Если приговор был не в его пользу, и он был силен, он удалялся в свой замок и там посмеивался над решениями суда.
Единственным способом для окончательного решения тяжбы была феодальная война. Ни одним из прав не дорожили так, как правом войны. Это был поединок. Каждый ленный владелец мог объявлять войну равному себе по праву; каждый ленник мог воевать со своим соседом и владельцем другого лена. В этой войне обыкновенно принимали участие не он только один, но и его родственники и друзья - честь их была замешана в этом деле. Таким образом, распри мелких владельцев были нередко причиною войны, охватывавшей целые области. Французские государи старались, по крайней мере, определить эти отношения войны законодательством, определяли лица, которые должны были участвовать в такой войне, степени родства, дававшие на то право. Наконец, положены были сроки, ранее которых нельзя было начинать военные действия. Надо было оповестить заранее, приготовить противника. Это так называемые сорокадневные сроки короля - la quarantaine de roi, получившие силу уже при Людовике Святом. В Германии все это было подведено под одно имя: Landfriede - земной мир.
Мы видим, что церковь еще в начале XI столетия пыталась обуздать и смягчить ужасы этих войн. Она установила божие перемирие, но ее попытки не имели полных успехов. В феодальном поединке выражалась опять одна из личных сторон свойств феодального владельца. Это было гордое сознание, что он сам прав и что он сам для себя право; он не предоставляет другому решать дело, он сам решает его.
Одним словом, смотря только на юридические, гражданские отношения этого феодального общества, мы придем к следующим результатам. Никогда состояние низших классов не было так тягостно и унизительно, никогда личность отдельных властителей и одного сословия не получала такой неограниченной свободы. Никогда не было более недостойного общества: были законы, но они были только обязательны для слабых; условий порядка, понуждений уважать закон не было. Король был только первый между равными. Французский король до XI столетия был несравненно слабее своих вассалов, герцогов норманского, бургундского, аквитанского: эти герцоги повиновались королю, когда только сами того хотели. Мало того, в землях короля французского, которых было не более пяти департаментов нынешних, он не был еще полным господином. Под самым Парижем стояли феодальные замки, откуда боролись с королем вассалы, так что из Парижа нельзя было безопасно его гонцу проехать до Орлеана. Читая современные памятники, мы можем легко и живо представить себе внешний вид тех стран, где господствовал феодализм. Разбитые на мелкие участки, не связанные между собою, враждебные, эти земли носили какой-то воинственный характер. Почва была покрыта замками, города укреплены. Видно, что все боятся беды и опасности: она угрожала каждую минуту" (7).
Прочитав это беспристрастное описание западного вассалитета, читатель, вероятно, крайне удивится тому, что кто-то ухитрился приписать подобным отношениям некую цивилизующую роль. Казалось бы, все наоборот: для развития общества паутину вассально-ленных связей следует разорвать, что в конце концов и происходило повсеместно. Предвестием этого явился, например, принцип английского средневекового права, установленный еще в конце XI в. в результате нормандского завоевания: все подданные короля являются держателями имущества, и все они, прямо или через посредника, держат его от короля (8). Во Франции Филипп-Август "тверже, чем его предшественники, установил положение, что вся феодальная иерархия Франции, взятая в целом, заканчивается королем, который не является ничьим вассалом (9). На Руси шел такой же здравый, хотя и медленный процесс, в результате которого в руках представителей одной династии постепенно собиралась власть. Пайпс, однако, этого процесса предпочел не заметить. Он заметил (точнее, где-то вычитал, так как никогда не работал с русскими актами) совсем другое, а именно то, что не сохранилось ни одного русского документа, фиксирующего вассальные отношения в их западной форме. Иначе говоря, Пайпс наконец обнаружил явление, которого не было на Руси, но оно было на Западе. Что делает Пайпс? В соответствии со своим обычным подходом к анализу русской истории он поет самозабвенную хвалу этому явлению (разумеется, в обратном случае, то есть если бы обнаружилось некое чисто русское, не имеющее западных аналогов явление, Пайпс осыпал бы его проклятьями).
Однако, расхваливая в пику русским западный вассалитет, Пайпс несколько увлекся. Например, он написал, будто вассальные обязательства не переходили по наследству. "Наследственный вассалитет появился только в конце феодальной эры [то есть он все же был. - А.Д.]; считают, что он был одной из важнейших причин упадка феодализма" (10). Читатель, полагаю, давно уже понял, что Пайпс склонен объяснять все изменения в социуме изменениями правовых отношений, законов и юридической документации. Такая позиция обусловлена не столько тем, что Пайпс большую часть жизни принадлежал к нации сутяг и законников, сколько тем, что западную историю он знал немногим лучше, чем русскую. Ведь на самом-то деле сначала сеньор передавал вассалу владение (феод, или фьеф), которым, как правило, была земля, на основе клятвы верности (оммажа) и под условием неких временных обязательств. Однако при феодализме всегда и всюду любые временные и условные владения тяготели к наследственности и безусловности. Такой крупнейший авторитет в медиевистике, как Жак Ле Гофф, пишет следующее: "Рост власти вассала над фьефом был обеспечен установлением наследственности фьефа, что было существенным элементом феодальной системы. Во Франции это совершилось рано, в X - начале XI в. В Германии и Северной Италии, где процесс был ускорен Конрадом II в 1037 г., позднее. В Англии наследственность распространилась лишь в XII в." (11). Стало быть, фьефы, а вместе с ними и вассальные обязательства стали наследственными вовсе не "в конце феодальной эры", а за несколько столетий до ее конца. А становясь наследственными, вассальные отношения уже не могут означать того, что им приписывает Пайпс: развитой правовой и договорной культуры, личного выбора, равноправия и свободы, социальной спаянности и прочих подобных прекрасных вещей. Они означают в таком случае лишь фиксацию социальных статусов и прав собственности (условная собственность вассалов при наследственности фьефов фактически переходит в полную собственность). Такая фиксация имела место всюду, а не только в Западной Европе.
Не заметив собственного конфуза с наследственностью вассалитета, Пайпс продолжает с упоением петь ему дифирамбы: "...Он создал целую сеть взаимоотношений между самыми разными людьми; побочным продуктом его было установление прочных социальных уз между обществом и правительством" (12). Прямо скажу: мне европейское средневековье вместе с его вассалитетом виделось в менее идиллических красках. Но я - дилетант, а что говорили крупнейшие медиевисты? Э. Лависс и А. Рамбо: "Общим правилом была безусловная независимость всякого собственника, достаточно богатого для того, чтобы содержать себя самого и своих людей; а с тех пор как вассальная связь ослабла, феодальный сеньор сделался таким же сувереном, как и владелец аллода [безусловного имения, не отягощенного вассальными обязательствами. - А.Д.]. В этом смысле говорили в XIII в.: "Всякий барон - суверен в своей баронии", и вот почему Франсуа Гизо определяет феодальный порядок как "смешение собственности с самодержавием". Точнее было бы сказать, что собственность становится на место самодержавия, которое вышло из употребления.". Во Франции, например, число таких "самодержавных" политических образований с замком в центре превышало десять тысяч (13). Полагаю, что если бы Пайпс не был столь одержим стремлением доказать неполноценность России, то какую-нибудь "вотчинную теорию" он с куда большим успехом мог бы развить на примере Западной Европы, - по крайней мере, "вотчинности" там имелось уж точно больше, чем на Руси. К чему же это приводило? Вновь Лависс и Рамбо: состояние мира в Западной Европе в Средние века - "это исключительное положение" (14). Авторы капитального труда "Капетинги: история династии": "Всеобщая самостоятельность шателенов [мелких властителей, владевших замками. - А.Д.] зиждилась на том, что множились землебитные и деревянные крепости, которые легко было строить и чинить, что королевские полномочия оказались раздробленными, доставшись даже сеньорам отдельных деревень, и что сформировался феодальный обычай, допускавший почти полную независимость вассалов ќ- им безусловно дозволялось оказывать сопротивление сеньору" (15). Таким образом, "сеть взаимоотношений", созданная вассалитетом и так умиляющая Пайпса, если и не порождала сама постоянные войны, то нисколько им не мешала. Что же касается "прочных социальных уз" между обществом и правительством", то при наличии (или: "несмотря на наличие") вассальных отношений западного образца каждый землевладелец был сам себе правительством. Последствия такого развития "вотчинности" (далеко опередившего русскую "вотчинность"), описывал Пти-Дютайи: "Средние века были эпохой жестокости. Знать считала войну нормальным условием существования благородного человека, а мир - чем-то таким, что можно терпеть на худой конец, отводя душу в кровавых турнирах и дикой охоте. Дрались, чтобы отомстить за обиду, чтобы получить наследство или жену, чтобы пограбить, дрались из-за удовольствия подраться или же для того, чтобы поддержать в распре своего сеньора или своего вассала. Самые точные предписания феодального права нарушались, если только они мешали насилию или стремились хотя бы смягчить его. Наконец, если эти предписания и связывали между собой сеньора и его "человека", то отношения между вассалами одного и того же сеньора они совершенно игнорировали: обязательства не по вертикальной, а по горизонтальной линии почти не могут существовать, если нет государства" (16). Другими словами, свою "сеть отношений между людьми" Пайпс просто придумал, пытаясь идеализировать в пику России европейские средневековые порядки. То есть отношения, конечно, были, но говорить о них благостным тоном и ставить их кому-то в пример (особенно Северо-Восточной Руси, которая избежала и "замковой лихорадки", и феодальной войны всех со всеми), - это верх фальши.
Не хочется ограничиваться общими описаниями, поэтому приведу пример весьма типичной "сильной личности" западного феодализма. Речь идет о некоем Тома де Марле. "У него были общие черты со многими современниками, принадлежавшими к той же социальной группе: он принял участие (как блестящий воин) в Первом крестовом походе, он сумел расширить свою вотчину за счет выгодных браков (в его случае - не менее трех), и он тиранил всех, кто не мог защититься: крестьян, служителей церкви и купцов, вымогая у них как можно больше денег, земель и услуг. Этот "железный закон" сеньориальной системы, которая могла существовать, только оказывая безжалостное давление на тех, кого эксплуатировала, в большой степени объясняет, почему происходили грабежи и злоупотребления властью, с которыми боролись Людовик VI и территориальные князья его времени. Тем не менее жестокости, которые Тома де Марль совершал с удовольствием, выделяют его из ряда прочих шателенов... они создают "фоторобот" сеньора-злодея и оправдывают действия короля и церкви против него. Они же побудили в 1101 г. сплотиться против него соседей и даже родственников; бежав из своего осажденного замка, он сумел получить помощь от Людовика VI, который его спас. После десяти лет новых бесчинств он воспользовался волнениями в Лане [город, близ которого располагались земли де Марля. - А.Д.], чтобы добиться выгод и пополнения клиентелы за счет всех конфликтующих сторон. Он отказался возглавить повстанцев, но дал убежище убийцам епископа, своего родственника (впрочем, лидеры противной группировки тоже приходились ему родней), принял участие в разграблении города и велел убить архидиакона, тоже родственника. Это было уже слишком: собрание епископов официально осудило его и призвало короля вмешаться. Состоялся настоящий крестовый поход, в результате которого в 1115 г. Тома лишился двух замков и был вынужден компенсировать ущерб своим жертвам; но он остался на свободе и продолжал грабежи и насилия до самого 1130 г. В этом году новое королевское вмешательство стало неизбежным, так как сир де Марль захватил в плен купцов, которых король снабдил охранной грамотой. К тому же он убил Анри де Вермандуа - двоюродного брата Людовика VI и родного брата королевского сенешаля. Смертельно раненный последним и взятый в плен, Тома испустил дух не покаявшись и не согласившись освободить купцов, которых удерживал. Через два года королю пришлось провести последний поход, чтобы покончить с наследниками Тома, но захватить их замки так и не удалось" (17). Другими словами, Тома де Марль умер, но дело его продолжало жить. А ведь был еще Гуго де Пюизе, дед которого, тоже Гуго, в 1078 г. нанес поражение королевской армии. Королевские войска трижды брали штурмом и сносили замок молодого Гуго, так как этот замок являлся гнездом самого свирепого разбоя, причем опустошению, исходившему оттуда, подвергались прежде всего церковные владения. При третьем штурме вновь отстроенного разбойничьего гнезда даже погиб королевский сенешаль. Умер Гуго де Пюизе своей смертью (!) в Святой Земле в 1132 г. Был еще род Монлери-Рошфоров, настолько злобный, что один из его грозных представителей голыми руками задушил другого - лишь это и позволило королю восторжествовать в борьбе с алчным семейством. Был еще граф Меланский, который в ответ на захват королем своего "стольного города" совершил набег на Париж, - ну и так далее (18).
Я не могу ничего прибавить к тому, что пишет о западном феодальном строе П. Буассонад, а потому вынужден вновь извиниться за длинную цитату: "По сути дела, феодальному государству вообще никогда не удавалось эффективно выполнять опекунскую функцию официальной власти, то есть быть постоянным и просвещенным защитником труда. Это государство, порожденное страхом перед вторжениями врагов и необходимостью в защите от анархии, делало для своих подданных чуть больше, чем многолетняя военная диктатура, то есть имело все неудобства, которые бывают у деспотического режима, основанного на грубой силе. Вместо порядка оно имело только плохо упорядоченную иерархию, которая создавала лишь путаницу, а свободный характер феодального договора не позволял положить конец этому отсутствию дисциплины [курсив мой. - А.Д.]. Несколько сот тысяч мелких местных правителей, в равной степени буйных и грубых, которым прислуживали их алчные поверенные, одновременно невежественные и неразборчивые в средствах, угнетали и раздражали низшие классы своей тиранией, которая часто была всего лишь узаконенной разновидностью разбоя. Недостаточно подробное и непоследовательное налоговое законодательство позволяло феодалам превратить произвол и вымогательство в систему. Один живший в ту пору служитель церкви заявил: "Господа стараются остричь со своих подданных шерсть, а потом пожрать их самих". Даже суд оказался в руках феодалов и стал не учреждением, гарантирующим общественное спокойствие и беспристрастие, а средством для вымогательства, которое имело целью эксплуатацию человека, находившегося под юрисдикцией феодала, то есть должно было до предела нагрузить подданного сборами и конфискациями. Хуже всего было, что вилланам негде было искать защиты от этих злоупотреблений власти, которые к тому же отягчались отсутствием организованной полиции и множеством войн между феодалами.
Поскольку настоящей, правильной системы управления странами не было, у феодала был только один способ заставить кого-либо уважать его власть или его права - взяться за оружие. Поэтому война шла непрерывно - угасала в одном месте, но сразу же вспыхивала в другом. Она обычно приходила в тысячи феодальных владений этих маленьких государств вместе с весной и летом и приносила с собой все ужасы разорения, пожара и убийства. Хижины превращались в пепел; урожай сжигали, скот убивали или угоняли, виноградники и фруктовые деревья срубали или вырывали с корнем, мельницы разрушали; оскверняли даже церкви. Если крестьяне не могли укрыться в глубине лесов, их хватали, обирали, пытали, калечили, вешали. Иногда им отрубали руки и ноги или подвешивали над огнем. Пленным выкалывали глаза, женщин насиловали, а потом отрезали им груди. После таких "подвигов" пустели целые провинции. Нередко за долгой феодальной войной следовал голод, завершавший ее разрушительный и смертоносный труд. Именно эта неспокойная обстановка - постоянные войны и грабежи - в течение 200 лет была главной причиной застоя в земледелии и бедности народных масс. В сущности, феодал-воин легко становился разбойником и опускался до грабежа. Один трубадур в начале XII в. сказал: "Честь (дворянина) в том, чтобы красть и грабить".
Поэтому, пока феодальный строй сохранял всю свою силу, в западном обществе не было порядка - элементарной потребности любого общества и стимула для прогресса в земледелии. Феодалы, не имевшие никакого представления о настоящем управлении экономикой, отняли у труда всякую возможность совершенствоваться... Лишь после того, как наряду с возрождавшимися монархиями возникли крупные феодальные государства, средневековое общество стало двигаться к более счастливому будущему" (19). Далее Буассонад перечисляет ряд западных феодальных монархов - тех сильных правителей, которые прославились своей борьбой за единовластие и за обуздание феодальной анархии (стремление к единовластию и стремление к наведению порядка - это, собственно, две стороны одной медали). Подобные фигуры есть и в русской истории: Андрей Боголюбский, Александр Невский, Иван Калита и т.д. Однако Пайпс в своем стремлении очернить русскую историю ухитрился забыть обо всех ужасах западного феодализма. Для него главным является то, что на Западе договоры о вассалитете обнаружены, а в России - нет, стало быть, вассалитет в его западной форме будет прекрасен в любом случае, какие бы ужасы ни творились одновременно с ним и без всякой мало-мальски серьезной помехи с его стороны.
Воспев прелести западного вассалитета, Пайпс переходит и описанию "неправильной" русской действительности, заявляя, что вассалитета "в истинном смысле слова" в России "не было и в помине", что боярин "не был обязан служить какому-либо конкретному князю", что в отношениях между князем и боярином "не было и следа взаимных обязательств", что не было "какого-либо намека на юридические и нравственные "права" подданных" (20). На той же странице, где все это написано, Пайпс рассказывает о церемонии крестного целования, в ходе которой боярин обязывался честно служить именно "конкретному князю" (а князь - милостиво относиться к своему новому слуге). Как сочетаются все вышеперечисленные утверждения Пайпса и оформляемое крестным целованием поступление на службу, для меня полная загадка. Видимо, все дело в оговорке насчет вассалитета "в истинном смысле слова": то есть всё, даже особенности процедуры, должны быть точно такими, как на Западе, иначе ни службу, ни права, ни взаимные обязательства всерьез принимать нельзя. Однако и факт службы бояр князьям отрицать тоже нельзя, а ведь служба без взаимных обязательств невозможна. Зато она вполне возможна при праве бояр на "отъезд", то есть на перемену господина (это право Пайпс признает). Данное право на Руси не было голословным: оно опиралось на земельные владения бояр, которые не утрачивались при перемене места службы и обеспечивали реальную независимость бояр. Что, казалось бы, плохого в такой свободе? Для Пайпса - то, что она находится в кричащем противоречии с его полностью надуманной "вотчинной теорией": право на отъезд оставляет для княжеского самоуправства очень мало места. Приходится прикрывать это противоречие витиеватыми рассуждениями: мол, отъезд - это акт голого отрицания, отвергающий право, суд, взаимные обязательства и крепкие отношения между людьми. Ну что тут скажешь? Остается только руками развести: самоуправство, недостаток свободы - плохо, но и наличие свободы тоже никуда не годится. Всё, что имеется в России - никуда не годится по определению. Дескать, ущемленному боярину некуда было обращаться за справедливостью - он мог в случае трений с князем только прибегнуть к отъезду. Пайпс мечет все эти критические стрелы в русскую средневековую действительность с таким видом, будто на Западе жизнь была устроена по-другому. Но как именно? Об этом Пайпс не пишет, делая фигуру многозначительного умолчания, рассчитанного на читателя, слишком много слушавшего радио "Свобода" и "Голос Америки" и потому свято убежденного в том, что на Западе всё лучше - опять-таки по определению. Увы, теперь, когда выяснилось, что названные СМИ порой говорили правду лишь в порядке исключения, такие фигуры умолчания многих уже ни в чем не убеждают. Хочется узнать, как же выглядела реальность на прекрасном Западе и дает ли эта реальность основания для вынесения вердикта о неполноценности русской истории.
Выясняется, что не дает. На феодальном Западе точно так же, как и в средневековой России, не имелось ни государственной службы, ни государственного суда. Была частная служба собственнику земли (сеньору), и частный суд, возглавляемый сеньором же (впрочем, в известном смысле сеньор являлся главой и самодержцем собственного маленького государства). Поэтому западному "боярину" тягаться с западным "князем" было точно так же негде, как и на Руси, ибо "князь" (сеньор) возглавлял свой собственный суд. Лица, равные по рангу, могли собираться и образовывать суды для лиц своего ранга, но для лиц различного ранга (вассала и сеньора) общего суда не существовало (21). Поэтому независимость западных "бояр" и их права на Западе, точно так же, как и на Руси, основывались на обладании земельной собственностью и/или другим имуществом: есть оно - независимость имеется в достаточном объеме, нет его - и независимости нет. С учетом таких обстоятельств все обвинения Пайпса в адрес русской истории превращаются в пшик (ну или бьют с равной силой по западной истории, если у нас вдруг возникнет желание нанести такие удары). Что же касается "крепких отношений между людьми" и "сложной сети взаимозависимости, столь важной для развития Запада", то мы уже видели, что серьезные медиевисты, пишущие на основе документов, а не личных домыслов, ни в малой мере не разделяют восторгов Пайпса по данному поводу. Каждая эпоха порождает свои специфические отношения между людьми, и эти отношения, как правило, соответствуют эпохе и вместе с нею отмирают. Не стоит выдавать их за двигатели прогресса лишь потому, что где-то подобные же отношения выглядели иначе. Вассалитет нисколько не мешал ни постоянному человекоубийству, ни невежеству, ни дикости нравов европейского Средневековья, а когда он исчез - тихо и без всякого сопротивления, - то никто о нем не пожалел.
Разумеется, вассальные отношения имели место и в России, поскольку существовали господа - земельные собственники и те свободные люди, которые служили этим господам. Такие отношения (условия службы) могут оформляться как угодно в соответствии с местным обычным правом, и это вовсе не обязательно должен быть письменный договор. Ле Гофф напоминает: "До XIII в. передача фьефа оформлялась письменным актом лишь в исключительных случаях. Феодализм был эпохой жеста, а не письменного слова" (22). Таким образом, чем меньше обязательств налагал вассалитет на участников вассальных отношений, тем больше на Западе вокруг него разводили писанины. Думается, что крестное целование при свидетелях носит не менее обязывающий характер, чем любые бумаги. Но дело в том, что и вассальных бумаг на Руси наплодили вполне достаточно для того, чтобы слова Пайпса о полном отсутствии соответствующих отношений на Руси могли вызывать только нервный смех. Наиболее древней из таких бумаг является завещание Калиты, в котором князь отписывает купленное им в соседнем княжестве село некоему Борису Воркову под условием службы сыновьям Калиты. Однако Пайпс дезавуирует данный абзац в завещании - мол, русские историки неправильно поняли древний акт и речь вовсе не идет об условном вассальном землевладении. При этом Пайпс ссылается на академика С.Б. Веселовского - дескать, это он первым показал, что Калита вовсе не имел в виду условного земельного пожалования. Очень интересна ссылка на книгу Веселовского 1947 г. (23, 24): Пайпс указал ее реквизиты, и мне стало ясно, что речь идет об издании, имеющемся в моей личной библиотеке. Уже имея некоторое понятие о научной добросовестности Пайпса, я не поленился заглянуть на те страницы в книге Веселовского, которые указаны в ссылке Пайпса. Почему-то я не очень удивился, обнаружив, что на указанных страницах ни про Калиту, ни про Воркова ничего нет. Стало ясно, что сам Пайпс книги Веселовского и в глаза не видел (еще бы, это ведь советская историческая литература!), а референты его малость подвели: то ли случайно (хотя в такие случайности не очень верится), то ли нарочно - чтобы продемонстрировать понимающим людям подлинный научный уровень своего работодателя. Подвели они, впрочем, не только с номерами страниц, то есть по форме (хотя и это весьма показательно), но и по сути. Дело в том, что Веселовский про пожалование Воркову в своей книге действительно пишет (хотя и не на указанных Пайпсом страницах), но вовсе не отрицает условности этого пожалования. Да и что тут можно отрицать? Вот текст, приводимый Веселовским: "А что есмь купил село в Ростове Богородическое, а дал есмь Бориску Воркову, аже иметь сыну моему которому служити, село будет за ним, не имеет ли служити детям моим, село отимут" (25). Мы имеем здесь совершенно неоспоримый факт условного вассального землепользования, а Веселовский лишь обращает внимание читателей на то, что Ворков получил село не на условиях исполнения каких-то конкретных обязанностей, а на условиях "службы вообще" детям Калиты без права прекращения этой службы или отъезда. Самих вассальных отношений Веселовский и не думал отрицать, да в данном случае такое отрицание и невозможно. Нам же остается вновь, в который уже раз, укоризненно покачать головой, поймав на жульничестве "консультанта двух президентов". Что поделаешь - он ведь не ученый, он пропагандист в тоге историка, а достоинства пропагандиста состоят отнюдь не в глубине и точности. Блефа и нахрапа, по распространенному мнению, пропагандисту вполне достаточно.
Условное землевладение является лишь другой стороной вассальных отношений, их материальным выражением, их вещественной сутью. Если мы видим факт земельного пожалования на определенных условиях, то, стало быть, перед нами вассальные отношения. И наоборот: нет вассалитета без условного пожалования земли либо каких-то доходов, связанных с пользованием земельными, лесными, водными угодьями, мостовыми и дорожными сборами. Как мы видим, оформлять условное землевладение на бумаге на Руси тоже умели - Пайпс лжет либо не знает темы, утверждая обратное. Вся разница с Западом состоит в том, что на Руси это оформление вошло в обычай несколько позже: Ле Гофф для Запада говорит о XIII в., а мы на Руси приурочиваем первый факт такого оформления к 1340 г. (смерть Калиты). При этом трудно сомневаться в том, что Ворков вовсе не был первым условным землевладельцем на Руси: не такая он важная персона, чтобы с него начиналась целая новая эпоха имущественных отношений. Вероятно, редкость вассальных актов о земле XIV в. на Руси связана прежде всего с монгольским игом и борьбой против него (хотя если бы даже вся практика условных пожалований началась на Руси на сто или двести лет позже, чем на Западе, сути дела это нисколько не меняло бы: важна однотипность отношений, а не их одновременность). Зато имеется достаточно вассальных договорных грамот бояр о военной службе XIV - XV вв. (26) От XV в. актов условного предоставления земель сохранилось уже немало. В частности, в уже цитировавшейся книге Веселовского такие акты приводятся в подробностях, не оставляющих никаких сомнений в том, о каких отношениях идет речь. Особенно пикантно то, что цитирование вассальных актов начинается прямо сразу после истории с Ворковым (27), тогда как Пайпс, заверяя читателя, будто на Руси вассальных отношений "не было и в помине", ссылается как раз на Веселовского. Таким образом, мы лишний раз убеждаемся в том, что Пайпс не имел обыкновения читать даже те книги, на которые торжественно ссылался. (А вообще покойный ссылок не любил - он, как Чапаев из анекдота, любил, чтобы ему верили на слово.)
Кроме актов, о вассальном (условном) "испомещивании" служилых людей свидетельствуют писцовые книги. Тот же Веселовский приводит по этим книгам длинный список московских служилых людей, испомещенных в Новгородской земле после утраты ею независимости в конце XV в. (28). От XVI - XVII вв. сведений о предоставлении земель на основе вассальных обязательств сохранилось множество. Веселовский подробно, опираясь на акты, рассказывает нам о том, как поместное землевладение было обусловлено службой, и о правах и обязанностях помещика (29). Да уж, нашел же Пайпс на кого ссылаться! Также Веселовский напоминает нам о том, что уже в конце XV в., при объединившем Русь Иване III, и боярам, и более мелким служилым людям "отъезжать" уже стало некуда. Это позволило установить более жесткие условия вассальных отношений. Так, условием становилась уже не "служба вообще", как, например, в случае с Ворковым, а исполнение вполне конкретных административных или военных обязанностей. Кроме того, весь земельный фонд контролировал великий князь Московский, а потому отнятие пожалования в случае неисполнения вассальных условий становилось вполне реальной и действенной мерой, способной сильно влиять на поведение вассалов (30). Таким образом, вассальные отношения на Руси потеряли тот формальный характер, который постепенно приобрели на Западе, и наполнились реальным содержанием. Если говорить о вассалитете, то разница между Западом и Русью состоит именно в этом, а вовсе не в отсутствии вассалитета на Руси. Такая разница позволила Руси избежать бесконечных и повсеместных феодальных смут, обычных для Запада. Иное содержание вассалитета на Руси объясняется несколько более ранней централизацией власти, чем на Западе. А ранняя централизация была обусловлена постоянным военным положением на Руси, находившейся под реальной угрозой полного уничтожения со стороны Великой Степи. Речь шла не об угрозе династии, королю, королевскому домену и т.д., как на Западе, а всей стране и всему народу, что, безусловно, способствовало консолидации общества на основе единоначалия (о положении Руси на границе враждебных цивилизаций мне еще не раз придется говорить). Для обороны страны пришлось наделить землей на вассальных правах множество служилых людей, что означало, по сути, вторую волну феодализации (прежние вассалы стали уже наследственными (безусловными) собственниками, как и на Западе, и призвать их на службу стало практически невозможно. По сравнению с ситуацией на Западе такое своеобразие Руси следует признать никак не "дурным", а, напротив, вполне обусловленным той реальной ситуацией, в которой страна находилась.
Вообще вопросы вассалитета и условного землевладения в русской науке исследованы достаточно подробно и полно. Помимо уже названного капитального труда С.Б. Веселовского хочу порекомендовать читателю исследование Н.П. Павлова-Сильванского "Феодализм в Древней Руси", где указанные вопросы рассматриваются, в частности, в третьей главе (31). Эти же темы рассматривал и Л.В. Черепнин в своем знаменитом труде "Образование Русского централизованного государства в XIV - XVI веках", глава вторая, параграфы 4 - 6 (32). Разумеется, упомянутые ученые в своих текстах не голословны, подобно Пайпсу, а используют большое количество древних актов, в том числе и судебных. А ведь Пайпс уверял нас в том, что на Руси не ощущали потребности в суде! Должен доверительно признаться читателю, что для человека, знакомого с работами русских ученых о феодализме на Руси, высказывания Пайпса по той же теме выглядят не просто ошибочными или легковесными, - нет, они выглядят запредельной чушью, настоящим бредом. Посему процветание таких аферистов от науки, как Пайпс, возможно лишь при достаточной (причем немалой) степени невежества и идиотизации читательской аудитории. С чем я эту нашу аудиторию и поздравляю.
Было бы неправильно при рассмотрении феодальных отношений ограничиться только отношениями между феодалами и не затронуть положения крестьян. Как-никак непосредственным производителем являлся именно крестьянин, а феодал при всей своей фанаберии кормился крестьянским трудом. Как на примере Англии показал выдающийся русский и советский медиевист Д.М. Петрушевский, развитие отношений сеньора и свободных крестьян (вилланов) начиналось с длительной стадии сотрудничества, при котором барское поместье, где использовался труд лично зависимых лиц, было частью более крупного хозяйственного организма, в котором основной частью являлась крестьянская община. Повинности при этом взимались не с личности виллана, а с занимаемого им участка земли. Виллан мог и покидать занимаемый им участок, и возвращаться на него. Однако в XIII в. в Англии уже сложилась правовая доктрина, объявлявшая и виллана, и землю общины, и все ее хозяйственные ресурсы полной собственностью сеньора (лорда). Разумеется, эта доктрина, как всякое право, отразила реально сформировавшиеся отношения. Значительную роль в таком развитии отношений сыграло политическое господство феодалов, или, иначе говоря, внеэкономическое принуждение, которое ускорялось во времена политических потрясений (замечу, что роль внешних завоеваний в раннем порабощении европейского крестьянства отмечали еще и наши западники (33), и наши славянофилы (34)). "Нормандское завоевание и последовавшая за ним реорганизация государства, превратившая англосаксонскую Англию в приближающееся к идеальному типу феодальное государство с сильной центральной властью и с широкими задачами и, соответственно этому, с большими требованиями, предъявляемыми им к обществу и к его ресурсам, еще более усилила власть военного и правящего государственного сословия над крестьянской массой, в результате чего во многих деревнях до тех пор свободные крестьяне, вилланы, были приравнены к крепостным сервам и наравне с лично и хозяйственно зависимыми от сеньора людьми стали служить своим трудом и своими хозяйственными ресурсами хозяйственным интересам сеньора и его барского двора. Вотчина стала феодальным поместьем, вилланы превратились в государственное сословие сервов, крепостных, а их земля и движимость были признаны частной собственностью их лордов" (35). В данном отрывке говорится о крахе англосаксонской свободной крестьянской общины. Однако первые сервы в Англии появились не после нормандского, а после как раз англосаксонского завоевания - то были потерпевшие поражение кельты и их потомки. Именно они и являлись "лично и хозяйственно зависимыми от сеньора людьми" еще до превращения в сервов свободных англосаксонских общинников. На континенте первые сервы - это галло-романцы, лишенные земли германскими завоевателями. Позднее, однако, общинных земельных владений лишились и свободные крестьяне, а вместе с ними - и свободы. "В большинстве случаев господа просто объявляли общинные земли своей собственностью и разрешали общинам полусвободных и крепостных крестьян пользоваться ими, но уже как арендованными - за плату" (36). Иными словами, что крепостное право в Европе - вещь гораздо более ранняя и более продолжительная, нежели в России, где окончательное введение крепостного права датируется то ли самым концом XVI в., то ли уже серединой XVII в. (после Смутного времени, которое как раз и было в значительной мере вызвано попыткой закрепостить крестьян). Получается, что на выработку "крепостного", "рабского" сознания у европейцев было куда больше времени, нежели у русских, хотя именно о русском "рабском сознании" так любят потолковать культурологи. К этой интересной теме мы еще обязательно вернемся, а пока посмотрим, как же складывались поземельные отношения на Руси.
Выше мы уже видели, что население русской феодальной вотчины (которую Пайпс постоянно путает с личным хозяйством вотчинника) в основном состояло из свободных крестьян, старожильцев и пришлых. Точно так же, как на Западе, в составе вотчины соседствовали и взаимодействовали личное хозяйство вотчинника и земли общинников. Однако в удельный период собственность на землю, материальная основа личной свободы, у крестьян была в основном уже изъята. "По мере усиления феодальной раздробленности Руси феодальная вотчина приобретала все большее значение. Общинные "черные" земли все в большей степени захватывались различными путями (покупкой, силой и т.д.) представителями феодальной верхушки - князьями, боярами, церковью. В результате этих процессов свободные крестьяне - общинники превращались в феодально зависимых крестьян, сидевших уже на частновладельческих землях. Крестьянство сопротивлялось захватам его земель, в частности, подавало жалобы на монастыри, на отдельных светских феодалов, но это не меняло положения, и крестьянство все в большей степени теряло экономическую и личную самостоятельность, закабалялось в различных формах ("закупы", "изгои" и др.) светскими и духовными феодалами" (37). И далее: "Для феодализма характерен захват крестьянских, черных, общинных земель представителями господствующего класса феодалов-землевладельцев. Черные земли, отличавшиеся от белых тем, что были обложены тяглом, положены в "сохи", захватывались и в период раннего феодализма, и в период феодальной раздробленности, и в эпоху создания централизованного государства, и позднее. Черных земель становилось все меньше и меньше. <...> Период феодальной раздробленности - это время интенсивного "окняжения" и "обояривания" черных крестьянских общинных земель. Акты XIV - XVI вв. свидетельствуют о той борьбе феодалов за землю, которая происходила в это время. Так, например, опубликованные акты Троице-Сергиева монастыря - разнообразные купчие, данные, меновые, закладные, кабалы и т.д. - очень ярко рисуют процесс концентрации земельной феодальной собственности в руках этого крупного монастыря-землевладельца. В XVI в. черные земли почти исчезли в центральных районах страны и остались лишь на севере и северо-западе страны. Некоторые исследователи, правда, допускают наличие черных земель в это время и в центре страны, но одно ясно, что черных земель с их общинной организацией становилось все меньше и меньше" (38). Таким образом, мы вновь видим сходство общественных явлений и процессов на Руси и на Западе. Если говорить о развитии взаимоотношений феодалов и крестьян, то это сходство выглядит просто удивительным. Но оно же свидетельствует решительно против "вотчинной теории", которая целиком базируется на каком-то "дурном своеобразии" русской вотчины и русского феодализма в целом.
Итак, выяснилось, что ни феодальная раздробленность, ни вассалитет, ни землевладение, ни отношения между классами феодального общества не отличались на Руси никакой принципиальной уникальностью (а иногда и почти совсем не отличались от того, что имелось в Европе). Те особенности, которые можно усмотреть в феодальных отношениях на Западе (например, по срокам созревания, или по степени сложности и запутанности, или по степени формальности) не могут, в противность утверждениям Пайпса, считаться ни судьбоносными, ни особо благотворными. Наоборот, формальность и запутанность западного вассалитета играли на руку "вотчинности", самоуправству, феодальной анархии, войне всех против всех и общему одичанию нравов. Если бы в России появился свой Пайпс, он легко мог бы доказать на основании западных феодальных реалий исконную неполноценность Запада - его склонность к жестокости, например. К счастью, пайпсов у нас никогда не жаловали и куда больше стремились к братству народов, чем к доказательству чужой неполноценности и неизменной собственной правильности. Россия не лучше Запада, ибо то, что было на Западе, было и у нас, причем во вполне развитом виде. И если русский феодализм не отличался такими мрачными чертами, как западный, то причиной тому стало не какое-то наше особое благородство, а объективные исторические обстоятельства, о которых мы еще поговорим.
Глава четвертая. Милые, дорогие монголы
Тема "Монголы на Руси" - это излюбленная тема всех русоедов. Настолько излюбленная, что если бы монголы на Русь не приходили, то их приход, кажется, пришлось бы выдумать. Редкая страна в Европе не подвергалась завоеваниям и внешним вторжениям, но только для России эти внешние вторжения рассматриваются как нечто определяющее, судьбоносное, концептуальное, - нечто такое, для чего волей-неволей требуется выделять отдельные главы. Вторжение норманнов, как мы видели, и впрямь пришлось выдумать - в том смысле, что приходить норманны приходили, но вторжений никаких не устраивали. После того как был выдуман сам факт вторжения, его объявили настолько много значащим для всей последующей российской истории, что этот "перебор", собственно, и породил антинорманизм: ведь завоеваниям так или иначе подвергались все страны Европы, но лишь применительно к России событие завоевания попытались сделать клеймом неполноценности. Такая несправедливость возмутила многих чутких на жульничество людей, начиная с Ломоносова, и в результате выяснилось, что "факт" является полностью дутым. Монгольское нашествие дутым никак не назовешь, оно богато документировано и надежно подтверждено археологически. Однако по накалу русофобского "теоретизирования" эта тема, пожалуй, превосходит даже тему норманнского псевдовторжения. Вот и Пайпс начинает свое рассмотрение монгольского влияния на русскую историю с теоретически насыщенной фразы. Приведем ее: "Свойства, отличавшие внутреннее развитие ранней русской государственности, - необыкновенно глубокая пропасть между держателями политической власти и обществом и собственническая вотчинная манера отправления державной власти, - были усугублены сокрушительным внешним событием - монгольским завоеванием 1237 - 41 гг." (1). Пайпс совершенно правильно опасается того, что убедительно обосновать ранее свои теоретические постулаты ему не удалось, и потому навязывает их читателю методом простого повторения (вдалбливания). Но так как мы не поленились рассмотреть пайпсову доктрину еще на стадии доказательства, то можем даже не интуитивно, как рядовой читатель, а вполне осознанно утверждать: ни в ранней русской государственности, ни в манере отправления державной власти, ни в других проявлениях феодализма на Руси не было ровно ничего "необыкновенного", а "вотчинная теория" есть фикция чистой воды. Получается, что монгольское нашествие усугубило то, чего не было, а это как-то настораживает. Настораживает и другое - упомянув о монгольских зверствах, Пайпс тут же начинает извиняться: "Я не хочу создать впечатления, что монголы и тюрки Золотой Орды были всего лишь свирепыми варварами. В это время они почти во всех отношениях культурно стояли выше русских; еще в 1591 г. так отзывался о них английский путешественник Джайлс Флетчер" (2). Безусловно, заявление о том, что монголы и тюрки в XIII в. значительно превосходили русских в культурном отношении, имеет все шансы войти в число самых сенсационных исторических и культурологических открытий всех времен. Подкупает при этом скромность автора: он подает свое открытие как бы мимоходом, в сноске, как нечто общеизвестное и всеми признанное. Да и как же иначе, если в том же духе высказывался сам Джайлс Флетчер! К сожалению, всё портят непочтительные люди, ничего не желающие принимать на веру, всюду лезущие со своими сомнениями. Они, во-первых, отказываются признавать неудачливого дипломата Флетчера настолько крупным культурологическим авторитетом, чтобы одна сиротливая ссылка на него была способна сразу обосновать сделанное Пайпсом удивительное открытие. Во-вторых, они полагают, что ситуацию конца XVI в., когда писал Флетчер, нельзя проецировать на ситуацию середины XIII в., равно как и татары XIII в. и татары XVI в. - это очень разные народы. В-третьих, они напоминают о том, что посольство Флетчера в Москву закончилось полным провалом - не была достигнута ни одна из целей посольства. Именно этим, по их мнению, и объясняется тональность книги Флетчера о поездке в Московию - кто-то называет эту тональность обличительной, а кто-то злобной и даже клеветнической. Ну и в-четвертых, непочтительные люди требуют показать, что же, собственно, писал Флетчер: дескать, Пайпса не раз уже ловили на, мягко говоря, неточных интерпретациях чужих высказываний. Что ж, сделаем так, как они требуют. У Флетчера противопоставление татар и русских проводится в самом конце книжки, и я полагаю, что невредно будет развернуто процитировать это место, дабы читатель, во-первых, понял, что русофобия родилась не вчера; дабы, во-вторых, показать, какого рода авторов Пайпс выбирает в качестве безусловных авторитетов; дабы, в-третьих, продемонстрировать, к каким неприятным результатам приводит привычка ссылаться на книги, которых не читал. Итак, Флетчер завершает свой труд следующим душераздирающим пассажем: "...Они [русские. - А.Д.] так же бесчеловечно поступают друг с другом, особенно со своими подчиненными и низшими, так что самый низкий и убогий крестьянин (как они называют простолюдина), унижающийся и ползающий перед дворянином, как собака, и облизывающий пыль у ног его, делается несносным тираном, как скоро получает над кем-нибудь верх. От этого бывает здесь множество грабежей и убийств.
Жизнь человека считается нипочем. Часто грабят в самих городах на улицах, когда кто запоздает вечером, но на крик ни один человек не выйдет из дому подать помощь, хотя бы и слышал вопли. Я не хочу говорить о страшных убийствах и других жестокостях, какие у них случаются. Едва ли кто поверит, чтобы подобные злодейства могли происходить между людьми, особенно такими, которые называют себя христианами.
Бродяг и нищенствующих у них несчетное число: голод и крайняя нужда до того их изнуряют, что они просят милостыни самым ужасным, отчаянным образом, говоря: "Подай и зарежь меня, подай и убей меня", и т. п. Отсюда можно заключить, каково обращение их с иностранцами, когда они так бесчеловечны и жестоки к своим единоземцам. И, несмотря на то, нельзя сказать наверное, что преобладает в этой стране - жестокость или невоздержание. Впрочем, о последнем я и говорить не стану, потому что оно так грязно, что трудно найти приличное для него выражение. Все государство преисполнено подобными грехами. И удивительно ли это, когда у них нет законов для обуздания блуда, прелюбодеяния и других пороков?
Что касается до верности слову, то русские большей частью считают его почти нипочем, как скоро могут что-нибудь выиграть обманом и нарушить данное обещание. Поистине можно сказать (как вполне известно тем, которые имели с ними более дела по торговле), что от большого до малого (за исключением весьма немногих, которых очень трудно отыскать) всякий русский не верит ничему, что говорит другой, но зато и сам не скажет ничего такого, на что бы можно было положиться. Эти свойства делают их презренными в глазах всех их соседей, особенно татар, которые считают себя гораздо честнее и справедливее русских. Те, которые внимательно обсуждали состояние обоих народов, полагают, что ненависть к образу правления и поступкам русских была до сих пор главной причиной язычества татар и их отвращения от христианской веры" (3).
Спорить с этим своеобразным оправдательным документом малоодаренного дипломата вряд ли имеет смысл. Стоит лишь напомнить, что в Англии как раз в это время власть успешно проводила политику геноцида собственного народа. Истребление "лишнего населения" потребовалось из-за так называемых "огораживаний", или массового сгона крестьян с земли. Лишившихся средств к существованию крестьян просто вешали за бродяжничество, причем "законно", по суду - это облегчалось тем, что в судах заседали исключительно земельные собственники. Понятно, что на фоне такой социальной ситуации в Англии оправдать свой дипломатический провал Флетчер не смог бы, если бы описал Россию как обычную страну с присущими ей как достоинствами, так и недостатками. Даже некоторый крен в сторону недостатков все равно не помог бы. Нет, надо было изобразить Россию настоящим адом на Земле, а ее население - погрязшим в самых мерзких грехах. Тогда становилось понятно, что скромный англичанин с такой публикой заведомо не мог ни о чем договориться. Правда, Россию посещали и многие другие путешественники, оставившие свои путевые записки, выполненные в гораздо более уравновешенной манере. Однако, на счастье Флетчера, этих записок при английском дворе того времени не читали. Зато читали другого не слишком удачливого английского дипломата Джорджа Турбервилля, который побывал в России в 1568 - 1569 гг., попал в Москве в какое-то дурное общество и обо всем увиденном и пережитом сочинил поэму. Как литератор скажу, что пристальное знакомство Флетчера с пасквилем Турбервилля (зачем-то переведенным нашим известным переводчиком Кружковым) не подлежит сомнению. Местами кажется, что некоторые места из этой малохудожественной поэмы Флетчер просто переписал прозой.
Впрочем, дело вовсе не в подловатом нраве Флетчера и не том, какие он использовал источники - дело, напоминаю, в том, что он на самом деле сказал о русских и о татарах. Мы видим, что Флетчер не говорил того, что ему приписал Пайпс (точнее, референты Пайпса). Флетчер лишь привел мнение татар о морали русских, которое вряд ли могло быть иным - ведь тот, кто постоянно грабит соседа, никак не может при этом считать соседа не то что выше себя, а даже равным себе, иначе грабителя вконец заедят угрызения совести. Однако даже это психологически вполне понятное мнение степных хищников о своих жертвах совершенно не касается культуры - то есть того, о чем говорил Пайпс. Собственно, Флетчер, при всей его ненависти к русским, и не мог как христианин поставить татар-магометан по культуре выше русских, тоже христиан. Он мог только намекнуть на то, что если бы не безнравственность русских, то татары давно бы окрестились (а тем самым и окультурились). Можно, конечно, спросить Флетчера, почему тогда не окрестились, например, индийцы, долго жившие не просто рядом с высоконравственными англичанами, но даже и под их владычеством, однако вряд ли стоит полемизировать с явными глупостями. И уж тем более Флетчер никак не мог провести сравнение культурности татар и русских XIII века - он не имел об этой материи ни малейшего понятия, а Пайпс вдруг взял и сделал его великим культурологом, специалистом по давно минувшей эпохе. Случилась вроде бы самая обычная вещь: Флетчер хотел лишний раз пнуть ненавистных русских "посредством татар", а Пайпс - сделать то же самое "посредством Флетчера", но тут Пайпса неожиданно схватили за руку (точнее, за ногу), а заодно и Флетчеру досталось. Надеюсь, в преисподней эти два прекрасных человека друг с другом как-то разберутся.
Таким вот образом в самом начале рассмотрения вкусной темы "Монголы и Русь" Пайпс снова поразил нас, дорогой читатель, своими многообразными достоинствами. Среди этих достоинств я поставил бы на первое место обыкновение не моргнув глазом ссылаться на книги, в которые даже и не заглядывал. Возможно, тебе, читатель, нравится в Пайпсе что-то другое, - например, его детская вера в твое, читатель, невежество... Впрочем, к делу. Насквозь фальшивая ссылка на высказывание Флетчера о культурных монголах - это только присказка, сказка впереди. Скороговоркой перечислив события, связанные с монгольским нашествием на Русь (при этом опустив кое-что важное, а также перепутав столицу монголов Каракорум с пустыней Каракумы), Пайпс быстро переходит к весьма далеко идущим выводам. Оказывается, при монголах на Руси "условием княжения сделалось поведение, противоречащее тому, что можно назвать народным интересом" (4). О чем эта витиеватая формула, что же такое можно называть народным интересом, а можно и не называть? Выясняется, что речь идет об уплате монголам дани и сдаче им каких-то "рекрутов". Под сдачей "рекрутов" Пайпс имеет в виду посылку русских отрядов на помощь монголам в их азиатских войнах, причем Пайпс изображает дело так, будто сдача "рекрутов" была столь же постоянным явлением, как и дань - чем-то вроде нынешнего ежегодного призыва в армию. Разумеется, это очень далеко от истины. Известно, например, что русский отряд участвовал в походе монголов на Кавказ против аланов в 1277 г., в 1287 г. галицкий отряд участвовал в походе монголов на Польшу, в 1370 г. суздальцы по ханскому приказу ходили на Булгар, однако речь во всех случаях идет не о рекрутах, которых надо еще учить и вооружать, а о дружинах профессиональных воинов. Никакого массового набора в этих случаях (как и в других подобных, которые приходятся далеко не на каждый год), разумеется, не потребовалось, да и вообще ни о каких мобилизациях документы не упоминают. Их просто не могло быть, поскольку монголы на Руси физически не присутствовали. Мы имеем дело лишь с очередной выдумкой Пайпса, цель которой - путем подмены понятий сформировать некую угодную автору картину былого. Действительно, платить дань - это одно, дань часто платят и без всякого ига, откупаясь от набегов, а вот давать рекрутов в дополнение к дани - это уже совсем другой уровень подчинения. Пайпсу просто очень хочется через 700 лет после реальных событий подчинить русских монголам в гораздо большей степени, чем то было на самом деле - отсюда и появление мифических "рекрутов".
Так что мобилизации отбрасываем, и тогда под "антинародным поведением" князей остается разуметь только сбор и отправку монгольской дани. Конечно, увеличение поборов на сумму этой самой дани народу вряд ли могло понравиться. Но позвольте спросить: а какова была альтернатива? Альтернатива была простой: не платить и вызвать тем самым карательную экспедицию монголов. А там, где проходили карательные экспедиции "высококультурных" монголов, не оставалось, по сообщениям летописцев, ничего живого. Так, может быть, уплата дани в тогдашних условиях больше соответствовала народным интересам, чем неуплата? Рискну заострить вопрос: может быть, даже борьба с недоимками по монгольской дани в тех условиях была благодетельна для народа? Пытаясь сохранить свой народ, князья старались собрать всю требуемую сумму дани (ну а при сборе любых налогов насилие в той или иной форме абсолютно неизбежно). Разве не так следует смотреть на реалии того времени? Однако Пайпс все заранее решил, его не терзают никакие вопросы. Как принято у западных историков-пропагандистов, он облачается в ризы незапятнанной добродетели и с высоты своего этического превосходства начинает беспощадно судить русских князей XIII в. "В этих обстоятельствах [когда надо было собирать дань для монголов. - А.Д.] начал действовать некий процесс естественного отбора, при котором выживали самые беспринципные и безжалостные, прочие же шли ко дну. Коллаборационизм сделался у русских вершиной политической добродетели" (5). Я, конечно, понимаю, что Пайпсу было бы приятнее, если бы все русские князья вели себя так же, как непокорный Андрей Ярославич, брат Александра Невского, навлекший на народ в 1252 г. страшную карательную экспедицию под названием "Неврюева рать". Тогда русских, так раздражающих нашего историка, могло бы и совсем на свете не остаться, и Пайпсу пришлось бы заниматься историей каких-нибудь других, более симпатичных народов.
Но так как князья не пошли Пайпсу навстречу, то он пригвождает и князей, и всех вообще русских к позорному столбу с помощью слова "коллаборационизм", вызывающего ассоциации с гитлеровским засильем (уверен, что наш "спец по России" сознательно хотел вызвать такие ассоциации). Однако правильность употребления Пайпсом этого слова вызывает большие сомнения. "Коллаборационизм", как известно, означает "сотрудничество с противником", а можно ли назвать сотрудничеством уплату дани? Только с очень большой натяжкой. Мы знаем в истории много примеров уплаты дани беспокойным соседям, но дань платили как раз для того, чтобы воинственный сосед не превратился в противника. Военное сотрудничество с монголами имело место, но чаще князья использовали монголов в своих интересах (как, например, Калита против Твери). Участие русских дружин в походах монголов - это лишь несколько эпизодов, а "рекруты" и "мобилизации" - лишь одна из многочисленных выдумок Пайпса. Иными словами, мы видим на Руси совместные попытки (в целом успешные) князей и народа откупиться от монгольских хищников, предотвратить войну с ними в невыгодных для себя условиях. Но раз нет войны, то не может быть и действий, направленных в военное время против собственной страны и на пользу противнику, каковые действия и называются коллаборационизмом. А ведь думается, что Пайпс, порой называвший себя поляком, суть коллаборационизма должен был бы знать очень хорошо. Польша в годы Второй мировой войны исправно трудилась на Третий рейх, польское сопротивление носило маргинальный характер, а знаменитое Варшавское восстание было по своей политической сути более антисоветским, нежели антигитлеровским. Ничто не может отменить того факта, что в условиях войны двух коалиций - гитлеровской и антигитлеровской - Польша реально помогала именно первой: продукцией промышленности, сельского хозяйства, транспортными услугами, рабочей силой, солдатами (причем солдатами - в количестве сотен тысяч человек, только в советском плену поляков оказалось больше 60 тысяч). Вот это и есть пример настоящего коллаборационизма. Я не хотел никого задевать, но тему коллаборационизма, причем крайне неуместным образом, поднял не я. Мне лишь хотелось соблюсти великий русский принцип: "Как аукнется, так и откликнется".
В связи с монгольским игом Пайпс вдруг, совершенно неожиданно, сообщает нам о том, что в Северо-Восточной Руси все же существовало вече (когда речь шла о "вотчинности", о якобы неслыханном самоуправстве северо-восточных князей, Пайпс о вече почему-то не вспоминал). По утверждению Пайпса, монголы упорно толкали князей к уничтожению веча как возможного очага народных выступлений. Было ли такое давление со стороны монголов? Это весьма сомнительно, ибо источники фактов такого давления не приводят. Поэтому в данном случае весьма понятно, почему Пайпс пишет без ссылок на источники (хотя вообще-то не ссылаться на источники и высказываться не как ученый, а как оракул - это фирменный стиль Пайпса). Думается, что политика монголов не отличалась такой тонкостью, чтобы вникать в движущие силы русской внутренней политики. До поры до времени мощь их карательных экспедиций была такова, что без разбору сметала с лица земли и князей, и тех, кто, возможно, мог бы этим князьям противостоять, после чего налаживалось поступление дани, а к власти приходили угодные монголам правители. Ничего другого Орде, собственно, и не требовалось. Но если бы монголы вели на Руси политику более тонкую, то им следовало бы поощрять городскую демократию (вече), тем самым ослабляя князей. Это тем более очевидно, что самые известные и страшные монгольские "рати" ("Неврюева" и "Дюденева") приходили на Русь как раз из-за слишком самостоятельной политики князей, а не из-за выступлений народных масс (хотя последних никто не отрицает). Да и знаменитое Тверское восстание 1327 г., вызвавшее так называемую "Федорчукову рать", было вызвано спонтанным народным выступлением, а не деятельностью веча, зато было поддержано князьями. В таких условиях монголам поощрять вече было выгодно, и совершенно невыгодно было с ним бороться. Пайпс придумал эту борьбу, как придумал он и многое другое. А не поощряли монголы веча лишь потому, что их русская политика и вообще не отличалась тонкостью, стремилась лишь к голой корысти и строилась на грубой силе (на угрозе карательными экспедициями). Такова уж была политическая культура "высококультурных монголов".
Да, затухание деятельности веча в годы монголо-татарского ига произошло, но не из-за давления монголов, а из-за того, что в условиях ига вече просто не могло осуществлять своих функций. Князь перестал быть фигурой, принимающей самостоятельные решения, а потому давление на него со стороны городской демократии становилось бессмысленным: он в любой момент мог сослаться на то, что выполняет волю высшего "начальства", то есть монголов. Сказывалась и общая милитаризация общества. Дело в том, что присутствие монголов в русской жизни отнюдь не сводилось к крупным "ратям": из Степи постоянно приходили небольшие "рати", отряды, банды, совершали грабежи и убийства и уходили назад. Для борьбы с ними приходилось увеличивать численность дружин, заниматься их снабжением, укреплять города и села, организовывать дозорную службу, - вся эта многообразная военная деятельность являлась прерогативой князя. Ясно, что, во-первых, такую деятельность общество встречало полным пониманием, а во-вторых, она резко усиливала авторитет князя по сравнению с тем периодом, когда военная деятельность имела в виду прежде всего княжеские междоусобицы, а потому вызывала не сочувствие, а недовольство. Следовательно, угасание веча в годы ига произошло вовсе не под давлением монголов и не по злой воле князей, а под воздействием вполне объективных обстоятельств жизни. Но вызывали ли эти обстоятельства растущую изоляцию князей от населения, действительно ли они лишали князей чувства политической ответственности, обостряли их корыстолюбие и самоуправство? Пайпс уверяет, что да (6). Слово "уверяет" здесь вполне подходит, ибо никаких ссылок на источники вновь не приводится - мы, как обычно, слышим речь оракула. Но, может быть, в этих уверениях есть логика, ведь вече, глас народа, и впрямь утрачивало свою прежнюю роль? Осмелюсь ответить на этот вопрос отрицательно, поскольку логика здесь совершенно другая. Противостояние монголам (а оно на Руси никогда не переходило в полное подчинение и тем более в слияние) резко повышало, как мы видели, авторитет князей, повышало их спайку с населением и их ответственность за судьбу этого населения. Жить и действовать князьям постоянно приходилось на грани смертельной опасности, причем эту опасность они разделяли со своими подданными, ибо монголы в случае недовольства князей от подданных не отличали. Да если князьям и удавалось сбежать от разгневанных монголов, то править им потом было уже почти что некем. Такая ситуация могла только сблизить князей с населением, а отнюдь не наоборот, как совсем нелогично утверждает Пайпс.
Ну а далее Пайпс, упоенный собственной сомнительной логикой, начинает, как нынче выражаются в соцсетях, прямо-таки "жечь напалмом": "Русская жизнь неимоверно ожесточилась, о чем свидетельствует монгольское или тюркско-татарское происхождение столь великого числа русских слов, относящихся к подавлению, таких как "кандалы", они же "кайдалы", "нагайка" или "кабала". Смертная казнь, которой не знали законоуложения Киевской Руси, пришла вместе с монголами" (7). Надо полагать, что в Америке не существует научных редакторов, иначе Пайпсу объяснили бы, что доказывать такое серьезное явление, как "ожесточение всей жизни" какого-либо народа нужно с помощью реальных фактов, а не с помощью крайне неубедительных языковых параллелей. Во-первых, достоверно неизвестно, когда именно русские начали использовать перечисленные Пайпсом слова. Все эти слова - тюркского происхождения, а поскольку русские тесно контактировали с тюрками и задолго до монголов (печенеги, половцы и др.), и долгое время после монголов, то роль монголов в усвоении русскими данных слов никак нельзя считать доказанной. Во-вторых, сам факт усвоения каким-то народом сло́ва, относящегося к некоему явлению, вовсе не означает, что данное явление вошло в жизнь этого народа только вместе с усвоенным словом, а не гораздо раньше. Например, кабала имела место еще на заре Киевской Руси в форме добровольного рабства. Задолго до монголов было распространено на Руси и вызывавшееся разными причинами полное, или обельное холопство - тоже форма кабалы, и т.д. В-третьих, Средневековье вообще было жестоким временем, и не стоит делать вид, будто оно являлось таковым только на Руси благодаря монголам. По сравнению со средневековым Западом Русь даже во времена ига была достаточно спокойным местом. Если же говорить о "подавлении", то западные феодалы к XIII в. сумели, например, "подавить" крестьянство настолько, что оно смирилось с крепостничеством в самой его жесткой форме. На Руси до этого было еще очень далеко. В-четвертых, если русские и впрямь заимствовали у степняков "великое число" слов, "относящихся к подавлению", то неплохо бы привести не три таких слова, а чуть поболее, иначе читатель в это "великое число" может ведь и не поверить. Как литератор могу засвидетельствовать, что "великого числа" подобных слов в русском языке никак не наберется. Ну есть еще "тюрьма", да и то помимо его тюркской этимологии имеется и не менее убедительная латинская. Ну и в-пятых, Пайпса как лингвиста подвела его святая вера в собственное всезнание, благодаря которой он поленился выяснить уместность приводимых им языковых примеров. Ведь на самом деле слово "кандалы" происходит от арабского kaidani - "путы". Затем оно было усвоено турками-османами и уже от них перешло в русский язык. Поэтому приписывать передачу нам этого жутковатого слова нельзя ни монголам, ни тюркам-степнякам. Что же касается слова "нагайка", то оно вошло также в польский и в чешский языки, а ведь ни в Чехии, ни в Польше никакого монгольского ига не было. Зато имелась потребность порой стегнуть либо коня, либо другую скотину, либо непочтительного простолюдина. Причем имелась она задолго до появления в обиходе нагайки, и удовлетворялась с помощью бича или плети (лишний довод в пользу того, что житейские реалии могут быть гораздо древнее, чем относящиеся к ним слова).
Далее напалм разгорается: "В те годы [монгольского ига. - А.Д.] основная масса населения впервые усвоила, что такое государство: что оно забирает все, до чего только может дотянуться, и ничего не дает взамен, и что ему надобно подчиняться, потому что за ним сила. Все это подготовило почву для политической власти весьма своеобразного сорта, соединяющей в себе туземные и монгольские элементы и появившейся в Москве, когда Золотая Орда начала отпускать узду, в которой она держала Россию" (8). Понятно, что Пайпс всеми правдами и неправдами стремится вбить в голову читателя одну-единственную мысль: "Россия с давних пор является плохой, злодейской страной (обществом, государством, народом)". Однако все его предшествующие рассуждения по поводу монгольского ига настолько неубедительны, что и в его выводы нисколько не веришь. У него плохо не только со знаниями и с научной добросовестностью, но и с самой обычной логикой. Действительно, русскому народу во время ига приходилось платить дополнительный налог, но на основании каких документов Пайпс решил, будто русские из-за этого налога озлобились против собственного государства? Где высказалось это озлобление? Ведь государство монгольский налог ввело не по собственной инициативе - надо быть круглым дураком, чтобы этого не понимать. Какие у Пайпса имелись основания подозревать русский народ в столь беспросветной глупости? Увы, это беда многих не слишком одаренных людей - считать всех вокруг глупее себя, ведь Пайпс и читателя считает дураком, готовым безмятежно глотать все его жалкие, а часто просто жульнические аргументы и воспринимать как откровение его вывихнутую логику. Как же "государство забирает всё", когда Северо-Восточная Русь также и в годы ига принимала огромное количество переселенцев, на чём, между прочим, и богател Иван Калита? Как же "ничего не дает взамен", если государство строит города, крепости, укрепленные монастыри, содержит войско и пограничную стражу? Именно в специфической обстановке ига все эти вещи приобрели особую, совершенно реальную и наглядную ценность. Так что тезис о том, что "государству надобно подчиняться, потому что за ним сила", в условиях соседства с Ордой вовсе не имел негативного значения. Государственная сила при монголах означала защиту от иноплеменных хищников, а значит, и жизнь, ни больше, ни меньше. Поэтому именно в годы ига связь народа с властью приобрела особенно тесный характер. Видимо, как раз в эти годы в русском народе и начал вырабатываться тот "государственный инстинкт", то постоянное стремление к защите своего государства, которое в новое время постоянно отмечалось социологами и историками, начиная с Карамзина.
Ну а Пайпс и его школа в русском народе на всех этапах его истории видят совсем иное: для них русский народ - вечный страдалец от собственного государства, а потому лучшее, что он мог бы сделать - это повторить в современных условиях мифическую процедуру призвания варягов (вот этим, кстати, отчасти и объясняется живучесть легенды о норманнском начале русской истории - очень уж сия легенда вдохновляет некоторые пылкие умы). Поэтому не случайно все инвективы Пайпса в адрес русской политической власти столь натужны и неубедительны: все дело в том, что они стремятся не к истине, а к определенной корыстной политической цели - к повторению призвания варягов с Запада. Той же цели служит и постоянная словесная игра с читателем, когда картина исторических событий в сознании доверчивого читателя формируется не с помощью фактов и логики, а с помощью продуманных словоупотреблений. Вот и пример: оказывается, что это не Россия в долгой и кровавой борьбе победила Орду, а, наоборот, Орда "начала отпускать узду, в которой она держала Россию". Интересно, с какой стати Орда начала ее отпускать - из какого-то экзотического ордынского гуманизма? Мы потребовали бы объяснения, если бы не видели уже, как Пайпс подавал противостояние Руси и Степи, когда в качестве главной ударной силы Степи выступали половцы. В случае с монголами мы имеем точно такое же жульничество, ибо Пайпсу нужно не приближение к истине, а достижение определенной пропагандистской задачи. Ему надо показать Русь не как борца со Степью, а как такую же часть варварского мира, как и половцы, как и монголы. Ну а при таком подходе к истории все средства хороши.
Пайпс, например, не единожды уверяет доверчивого читателя в том, что монголы не оккупировали Русь только потому, что та показалась им недостаточно культурной, в отличие от Персии и Китая (9). Другими словами, монголы якобы могли делать с Русью всё, что им вздумается. Принимая решение, оккупировать Русь или нет, монголы будто бы принимали во внимание разные факторы: 1) Культурность и богатство страны - ведь тогдашние монголы, как Пайпс нам уже сообщил, были весьма культурным народом, не то что русские лапотники. 2) Природные условия. Одно дело "жить в лесу", а другое - в степях "с тучными пастбищами и богатыми торговыми путями" (так, по уверению Пайпса, соображали монголы). 3) Наличие надежных коллаборационистов. На Руси, по уверениям Пайпса, князья, особенно Александр Невский, с удовольствием служили монголам, исправно доставляя дань, а значит, торчать в русских лесах и болотах монголам было уже не нужно. Таким образом, отношение русского народа к оккупации монголы, согласно изложению событий Пайпсом, во внимание не принимали совершенно. Между тем Русь далеко не вся была покрыта лесами - ведь где-то должен был произрастать хлеб, кормивший несколько миллионов жителей, в том числе не сеющих и не пашущих горожан. К тому же многие монголы жили в лесах, степняки же, судя по поведению монголов в Китае и Персии, не слишком горевали, расставаясь с кочевым образом жизни, для которого были характерны постоянные голодовки из-за падежей скота. Климат Руси монголов напугать никак не мог - в их родной Центральной Азии климат был, пожалуй, посуровее. Для монголов, владевших лишь немногими ремеслами, немалое значение имело наличие на Руси большого числа ремесленников, способных удовлетворять потребности монголов в укрепленных жилищах, оружии, упряжи, тканях, украшениях и т.д. Словом, имелись все условия для того, чтобы монголы сделались праздной (если не считать военных упражнений) правящей прослойкой. Ведь те же культурные норманны, по мнению Пайпса, не убоялись осесть на Руси, дабы править ею. Что же на самом деле остановило монголов, если ответ Пайпса на этот вопрос нельзя принимать всерьез?
Остановили, конечно, прежде всего природные условия, но не в смысле недостатка комфорта (комфортом монголы не были избалованы), а в смысле военно-тактическом. Оккупировать Китай или Персию (конечно, далеко не всю, а лишь равнинную часть) было возможно, так как там на открытых пространствах монгольская конница могла реализовать свои общеизвестные тактические преимущества. А в лесистой России этой коннице угрожала опасность просто перестать быть конницей, так как в лесах за противником пришлось бы гоняться пешком. Сражаться отдельными небольшими отрядами в пешем строю монголам ранее никогда не приходилось, но если бы в России возникло массовое сопротивление, то такая необходимость могла возникнуть. Одно дело - внезапное нападение, и совсем другое - постоянная оккупация, предполагающая наличие местного эксплуатируемого населения (без такого населения оккупация бессмысленна). В странах равнинных и безлесных населению бежать от захватчика практически некуда, а вот в лесистой и болотистой России было куда. Монголы уже были свидетелями такого бегства при осаде и взятии Торжка в феврале 1238 г., когда часть жителей, спасаясь от неминуемого истребления, прорвалась в лес. Многие были настигнуты и погибли (в первую очередь, конечно, женщины, дети, старики), но некоторым все же удалось уйти, несмотря на долгое преследование (10). И это при том, что преследователи были на конях, а бегущих не имелось никакой форы. Думается, что в ходе своей первой русской кампании 1237 - 1238 гг. монголам пришлось видеть немало случаев ухода людей в леса, причем преследование оказывалось невозможным и по недостатку времени и сил, и по обстоятельствам местности. А уж в теплое время года "обстоятельства местности" по понятным причинам приобретали куда большую силу, чем зимой. Но все соображения о неудобствах оккупации России могли иметь какое-либо значение лишь в одном случае: если вызывала сомнения покорность населения. А сомнения могли возникнуть уже благодаря тому чрезвычайно упорному сопротивлению, которое встретили монголы в своих русских походах. Это относится и к полевым сражениям (под Рязанью, под Коломной, на реке Сити), и к осаде городов. Подавляющее численное превосходство монголов на русских обычно не производило должного впечатления. Достаточно сказать, что из всех городов, к которым подходили монголы, без сопротивления сдался лишь Ростов и, возможно, Углич. Надо сказать, что добровольная сдача далеко не всегда смягчала жестокость монголов - Ростов спасло то, что Батый устроил там свою ставку. Некоторые сопротивлявшиеся города были взяты быстро, так как большинство воинов ушли в полевые войска и драться на стенах было почти некому, но некоторые - Рязань, Владимир, Торжок и особенно Козельск - упорством своей обороны заставили монголов задуматься. Не вдаваясь в подробности похода монголов на северо-восточную Русь в 1237 - 1238 гг., посмотрим на итоги этой кампании для монголов: "Монгольские потери были колоссальными. Осада Козельска прибавила к ним еще как минимум 5 тысяч только убитыми. В общей сложности боевые части Чингизидов уменьшились примерно на 40 тысяч всадников, из которых погибших было до 25 тысяч. Это более половины всей 70-тысячной армии, вторгшейся в Рязанское княжество (57 %). Даже все оплошности руководителей русской обороны не позволили Батыю обойтись малыми жертвами. Было очевидно, что поход на Русь грозил сорвать успех наступления на Европу. От немедленного продолжения военных действий пришлось отказаться, и последовала почти трехлетняя передышка (весна 1238 г. - осень 1240 г.). В это время производились лишь эпизодические набеги, преследовавшие локальные цели и ограниченные по дальности (от степи не более 250 - 300 км)" (11). Мы говорим в основном (вслед за Пайпсом) о северо-восточной (Московской) Руси, но следует сказать, что упорное сопротивление монголы встретили и на юге и западе Руси. Отчаянно дравшийся Киев был уничтожен практически полностью (от 9 тыс. домов осталось только 200), такая же судьба постигла Владимир-Волынский, Галич, Берестье (Брест). Во многих сопротивлявшихся городах и городках жизнь прекратилась навсегда, и даже названия некоторых из них до нас не дошли (12). А ведь это в то время была тоже Русь, как и северо-восточное Залесье, и по ее сопротивлению монголы также делали выводы о будущей покорности русского народа в целом.
Сопротивление монголам начал знаменитый Даниил Галицкий. Когда монголы только вернулись из европейского похода, где понесли большие потери, Даниил смог без большого труда лично получить ярлык на княжение из рук Батыя. Затем он вел фактически независимую внутреннюю и внешнюю политику, хотя и исправно выплачивал монголам дань. Видимо, дань была не слишком высокой, так как внешняя активность Даниила поражает воображение: он умудрился даже вмешаться в спор за австрийское наследство, не забывая при этом укреплять свои города на случай новых нападений монголов. И нападения последовали - Батыю хотелось большей покорности со стороны галицко-волынского князя. Возглавлял новое монгольское наступление военачальник Куремса, однако он потерпел поражение. Война без особого успеха для монголов тянулась до 1259 г., когда новый хан Берке прислал на смену Куремсе полководца Бурундая с большими подкреплениями, - того самого Бурундая, что разбил русских на реке Сити в 1238 г. В итоге, так как силы были слишком неравны, Даниилу пришлось пойти на уступки монголам и срыть по их требованию стены своих укрепленных городов. Несмотря на поражение, Галичина и Волынь заслужили благодарность остальной Руси, так как надолго приковали к себе крупные монгольские силы.
А в Северо-Восточной Руси первое крупное выступление против монголов было связано с именем владимирского князя Андрея, младшего брата Александра Невского. Он не поехал в Орду по ханскому вызову и начал собирать войска для противостояния монголам. Эти события послужили Пайпсу поводом оболгать Александра Невского, который, мол, оклеветал брата в Орде, а потом с помощью монголов сверг его (13). Надо заметить, что имя Невского издавна действует на русофобов как красная тряпка на быка - вот и здесь славное имя сработало. Но когда возникает вопрос о доказательствах такого серьезного обвинения, то выясняется, что ни единого доказательства нет. Единственной уликой становится сам факт пребывания Александра Невского в Орде. Но если это и улика, то весьма косвенная. В ответ можно вслед за Д.Г. Хрусталевым привести ряд куда более веских косвенных доказательств невиновности Невского (14). Во-первых, никакого конфликта на момент пребывания Невского в Орде между братьями не было, сферы влияния между ними были поделены, и Александр княжил в Новгороде, где у него хватало проблем. Во-вторых, в 1248 г. княжившего во Владимире Святослава "свели" с великокняжеского престола без участия ордынцев, ибо никто не хотел их прихода на Русь, неизбежно означавшего новые разорения и вообще чреватого непредсказуемыми последствиями. Непонятно, почему для снятия с престола Андрея непременно понадобилась "рать" (тем более что, повторяю, конфликта между братьями не было). В-третьих, удивляет готовность Батыя высылать войска по первой просьбе русских князей - куда проще предположить, что у хана уже были веские основания для отправки против Андрея карательной экспедиции. В-четвертых - и это главное - летопись ничего не говорит о том, что к противостоянию монголов и Андрея причастен Александр. Не верили в это и современники: когда Александр приехал в Суздальскую землю после "Неврюевой рати", чтобы сгладить последствия разорения, его встречали с радостью. В-пятых, в 1252 г., когда развернулись все события, в Монголии воцарился новый великий хан Мунке. Несомненно то, что для изъявления покорности в связи с этим в Орду пригласили обоих главных русских князей: киевского и новгородского Александра и владимирского Андрея. Однако, как известно, Андрей в Орду не поехал, чем и объясняется ярость Батыя и высылка войска. В-шестых, известно, что, когда Андрей вернулся на Русь после своего побега в Швецию, то Александр вел себя с ним отнюдь не по-вражески - он "помирил его с ханом и дал в удел Суздаль" (15). Для нас в этой истории прежде всего важен сам прецедент вооруженного сопротивления страшным монголам, кончившийся полноценным сражением у стен Переяславля-Залесского. Хотя русские и проиграли эту битву, но создается ощущение, что образ "страшных монголов" не заставил их впасть в оцепенение и безропотную покорность.
Последовавшие через несколько лет события лишь усиливают это ощущение. В 1257 г., полагаясь на эффект от "Неврюевой рати", монголы решают начать наконец правильную оккупацию Руси (при сохранении ее номинальной, или "вспомогательной", политической самостоятельности). Они начинают перепись населения ("число") с целью всеохватного налогообложения, а для контроля за поступлением налогов и вообще за порядком учреждают так называемых баскаков (наместников, уполномоченных), которым придавались аппарат чиновников и вооруженный отряд. В Никоновской летописи под 1262 г. указано, что монгольские наместники были посажены во всех городах (16). Однако уже в 1257 г. из-за переписи в Новгороде возникли волнения, а в 1259 разразилось восстание, причем монгольские "численники" в страхе обратились за защитой к княжившему тогда в Новгороде Александру Невскому. Пайпс, разумеется, пишет, что Невский "подавил восстание" (17). А вот как описывает события С.М. Соловьев: "Татарам наскучило дожидаться. "Дайте нам число, или побежим прочь", - говорили они. Но в Новгороде... высказались две враждебные сословные партии: одни граждане никак не хотели дать числа. "Умрем честию за св. Софию и за домы ангельские", - говорили они; но другие требовали согласия на перепись и наконец осилили, когда Александр с татарами съехали уже с Городища" (18). Кому же верить? Согласно Соловьеву, который писал свою "Историю" по летописям, никакого восстания Невский не подавлял - новгородцы, как обычно все решили сами. А согласно Пайпсу, который не читал даже "Повести временных лет" и вообще лжет на каждом шагу, Невский в угоду своим хозяевам-оккупантам жестоко подавил патриотическое восстание. Конечно, в данной ситуации вопрос: "Кому верить?" - чисто риторический. Кто-то может сказать: "Пайпса уже столько раз ловили на лжи, что далее делать этого уже не стоит". Однако дело тут не в личности Пайпса, а в том, что его ложь за те годы, когда именно эта ложь считалась единственно правильной точкой зрения, широко расползлась по информационному пространству. В частности, об Александре Невском ретивые журналисты много раз повторяли ту самую напраслину, которую на него возвел Пайпс. То есть бороться надо с дезинформацией, которую плодил Пайпс, а не с самим Пайпсом, который как личность совершенно ясен и потому совершенно неинтересен.
Но случившееся в Новгороде было лишь началом. В 1262 г., то есть в самый год насаждения баскачеств, дала о себе знать вечевая демократия Северо-Восточной Руси. Народ очень быстро отреагировал на насилия монгольских наместников и их помощников - откупщиков. "...Поднялись веча и выгнали откупщиков из Ростова, Владимира, Суздаля, Переяславля и Ярославля; в последнем городе убит был в это время отступник Изосим, который принял магометанство в угоду татарскому баскаку и хуже иноплеменников угнетал своих прежних сограждан" (19). Разумеется, Пайпс сообщает доверчивому читателю, что Александр Невский подавил антимонгольские восстания и в вышеперечисленных городах (20). Читатель при всей своей доверчивости ощущает некоторые сомнения: неужто так могуч был Невский, что мог столько городов покорить? Сомнения читателя вполне оправданны, ибо вот как было на самом деле: "Понятно, что в Орде не могли спокойно снести этого события, и полки татарские уже посланы были пленить христиан; тогда Александр, чтобы отмолить людей от беды, отправился в четвертый раз в Орду; как видно, он успел в своем деле благодаря, быть может, персидской войне, которая сильно занимала хана Берге" (21). Баскачества в указанных городах после восстаний 1262 г. исчезают (видимо, кроме Ростова), хотя если бы произошло подавление восстаний, то все баскачества, несомненно, были бы возобновлены. Однако роль Невского в данной истории совершенно не та, которую ему лживо приписывает Пайпс: князь не "подавлял" население, а защищал его от монгольского погрома. Именно как своего защитника и почитает доселе Александра Невского русский народ. В связи с тем, что изложено в двух предыдущих абзацах, удивляет позиция издателей Пайпса (издательство "Захаров"): ведь речь идет не о "научных исканиях" автора, не о "научном поиске", не о каких-то там "версиях", а о прямой русофобской, а значит - нацистской лжи, причем легко разоблачаемой. Полагаю, что если издательство позволяет себе роскошь публиковать авторов, подобных Пайпсу, то оно обязано и выделять толику средств на научного редактора, который удерживал бы издательство от противоправных действий. Ведь в данном случае речь идет не просто об осквернении памяти любимого гражданами исторического персонажа (граждане у нас, похоже, ко всему притерпелись), а о самом настоящем религиозном кощунстве, так как Александр Невский является одним из самых почитаемых православных святых. Если уж ни знания, ни мораль не удерживают издателей от ошибок, которые когда-нибудь могут оказаться фатальными, то, может быть, удержит хотя бы сильный научный редактор.
Итак, в результате городских восстаний из русских городов исчезли баскаки и откупщики ордынской дани, так называемые "бесермены" (в Ростове повторное антитатарское восстание произошло в 1290 г. (22) и, видимо, окончательно поставило точку на татарском присутствии в городе). Сбор дани перешел к русским князьям, что увеличивало самостоятельность Руси, прежде всего финансовую. При фиксированном размере дани все дополнительные доходы, которые удавалось получить, оставались у князей. А так как монополию на сбор дани получили московские князья, то аккумуляция излишков позволяла им постепенно расширять свой удел абсолютно мирным путем - через покупки-"примыслы" земель, сел и даже городов. Понятно, что передача сбора дани русским для Орды была для монголов вынужденным шагом и не случайно состоялась после серии восстаний - она была результатом борьбы русского народа, его победой. Орда никогда не отдала бы в руки русских столь важный инструмент господства, как финансы, если бы ее к этому не вынудили. Но понятно и другое: с вечевыми восстаниями монголы сумели бы справиться. Простой народ при феодализме не являлся главным "политическим классом" - развитие событий зависело от позиции князей. Историк Н.С. Борисов с горечью пишет: "Постепенно русские князья стали втягивать в свои бесконечные споры татар точно так же, как прежде втягивали половцев... <...> Во второй половине XIII века источники отметили 14 вторжений татар в русские земли. Все они были вызваны княжескими интригами и распрями" (23). Я, однако, полагаю, что Борисов прав только отчасти. Во-первых, "Неврюева рать", как мы видели, была вызвана не ссорой Александра Невского с братом Андреем, а независимой антитатарской позицией Андрея (на тот момент явно авантюристической). Стало быть, монголы умели не только плестись на поводу у ссорящихся князей, но и проводить собственную политику. Во-вторых, наступление монголов на галицко-волынские земли было также вызвано самостоятельной политикой Даниила Галицкого, а не какими-то княжескими сварами. В-третьих, есть немало сведений о татарских набегах, не связанных с княжескими междоусобицами (24). В-четвертых же - и это главное - дело не в княжеских междоусобицах, а в том, что монголы имели и свою точку зрения на каждую из этих междоусобиц, и достаточную силу для того, чтобы эту точку зрения воплощать в жизнь.
В те времена политическое развитие любой страны шло через феодальные распри, в ходе которых выделялся сильнейший участник, способный установить единовластие. Поэтому требовать от князей прекращения борьбы за свои интересы - это все равно что требовать от феодального общества добровольной смерти. Неизбежная внутренняя борьба осложнялась, конечно, вмешательством монголов (всегда, в отличие от наемных половцев, преследовавших свои политические выгоды), но полностью прекратиться она не могла. Нас в данном случае интересует вопрос: как главный "политический класс" феодальной Руси, то есть князья, относился к монголам? К чему он тяготел - к покорности или все же к сопротивлению? Факты отнюдь не говорят о какой-то мертвенной покорности. На Руси продолжается нормальная для феодализма политическая жизнь, то есть борьба князей за усиление своего влияния и увеличение своих владений. При этом вмешательство монголов в русскую политику вовсе не заставляло князей немедленно принимать "позу повиновения". В 1280-х гг. разгорается борьба сыновей Александра Невского, Дмитрия и Андрея, за великое княжение. Андрея (младшего) побуждает к этой борьбе его боярин Семен Тонилиевич. Андрей получает в Орде ярлык на Владимир и татарское войско для борьбы со старшим братом, но Дмитрий и не думает отступать. Сначала он получает в другой Орде, Ногайской, кочевавшей от Дуная до Днепра, военную помощь от хана Ногая, и заставляет Андрея признать свое главенство. Потом он ликвидирует с помощью, как сказали бы сейчас, "спецоперации" Семена Тонилиевича. А далее, в 1285 г., он наголову разбивает присланный против него из Золотой Орды монгольский отряд. В конце концов Андрей все же получил с монгольской помощью Владимир и великое княжение, а Дмитрию пришлось удовольствоваться Переяславлем. Усобицы князей на этом не закончились: в Рязанском княжестве возник конфликт из-за престолонаследия, и сыновья умершего князя Ярослава призвали на помощь Даниила Московского против своего дяди Константина. Здесь примечательно то, что по лествичному праву получить княжение должен был действительно Константин, но Даниил Московский выступил в 1300 г. на стороне сыновей покойного Ярослава. Это указывает на постепенное смещение русского общественного мнения от лествичного права в пользу права сыновнего. С другой стороны, вмешательство Даниила было не бескорыстным: Ярославичи посулили ему за помощь Коломну. На стороне их дяди Константина присутствовал монгольский отряд, но Даниила Московского это не остановило: монголы были разбиты, Даниил "навел порядок" в Рязани и получил за это Коломну. А.А. Горский указывает на большую смелость действий Даниила и объясняет их тем, что как раз в это время в Москву на службу перешло много бояр с людьми из южнорусских земель (25). Отметим, что в 1280-х гг. происходила уже форменная война курского баскака Ахмата с князьями Олегом Рыльским и Святославом Липецким (26).
В 1302 г. сын Дмитрия Александровича Иван завещал Переяславль Даниилу Московскому. Разумеется, великий князь владимирский Андрей Александрович не мог стерпеть потери целой области из состава своего княжения, добытого с таким трудом. Он отправил в Переяславль своих наместников, но Даниил Московский выгнал их оттуда и посадил своих. Андрей поехал жаловаться в Орду, получил там все необходимые ярлыки, однако сын умершего к тому времени Даниила Юрий Московский не испугался авторитета Орды, Переяславля не отдал, и город так и остался в составе Московского княжества. В 1304 г., после смерти великого князя Андрея, на город покушалась рать тверского князя Михаила Ярославича, который по лествичному праву, да и по силе своего княжества претендовал на великое княжение и потому считал себя вправе присвоить Переяславль. Однако лествичное право к этому времени выглядело явным анахронизмом, и вопросы власти решались уже, как правило, обычным для феодальной эпохи образом, то есть силой. Тверское войско было под Переяславлем наголову разбито, причем главную роль в победе москвичей сыграл переселенец из Южной Руси боярин Родион. А в Золотой Орде между тем происходил торг за великое княжение между Юрием Московским и Михаилом Тверским. Монголы поставили простое условие: тот, кто предложит больший размер дани, получит великое княжение. Михаил предложил свою сумму, Юрий дал больше; Михаил пообещал монголам еще больше, и Юрий уступил. Вернувшись домой в 1305 г. и узнав о гибели своего войска под Переяславлем, Михаил двинулся в поход на Москву, но был отбит. В 1308 г. Михаил повторил свой поход, дошел до стен Москвы, опустошил окрестности, но города взять не смог и вернулся восвояси. В 1315 г. Михаил Тверской, имея при себе монгольские полки, двинулся походом на Новгород. В детали этой войны Твери с Новгородом здесь входить не стоит, важно лишь то, что близ Торжка состоялась крупная битва, в которой победило монгольско-тверское войско. В 1317 г. Юрий Данилович Московский, успевший к тому времени жениться в Орде на сестре хана Кончаке, присоединив к своему войску монгольскую рать под началом Кавгадыя, выступил в ответный поход на Тверь. Состоялась знаменитая Бартеневская битва, в которой успех вновь сопутствовал Михаилу Тверскому. И московские войска, и монголы бесславно бежали. Кончака попала в плен и умерла в Твери, из-за чего Михаил Тверской позднее погиб в Орде. Примерно в это же время происходила княжеская междоусобица в Брянске, где дядя (Святослав), действуя в соответствии с лествичным правом и опираясь на вече, отобрал княжение у племянника (Василия). Однако племянник, видимо, считал, что лествичное право устарело, поехал в Орду и привел оттуда монгольское войско. В 1310 г. под Брянском произошла крупная битва, в которой победили монголы. В 1333 г. брянцы с монголами ходили на Смоленск и после ряда сражений заключили мир. А в 1327 г. произошло знаменитое восстание в Твери против ханского посла Шевкала, многочисленная свита которого позволяла себе всякого рода насилия. Погибли и Шевкал, и вся свита, и проживавшие в Твери ордынские купцы. Эти события вызвали монгольскую карательную экспедицию ("Федорчукову рать"), к которой примкнули князья московский (Калита) и суздальский. Тверской князь Александр и его сын Федор после десятилетнего пребывания во Пскове все же вынуждены были приехать в Орду, где и погибли. Результатом стало резкое ослабление Твери и возвышение Москвы. В 1365 г. в Рязанской земле было разбито войско ордынского князя Тагая. В 1367 на реке Пьяне потерпел поражение и потерял много воинов князь Булат-Темир. В 1374 г. в Нижнем Новгороде восставшими жителями было уничтожено многочисленное ордынское посольство. В 1376 г. московско-нижегородское войско разгромило ордынцев под Казанью. После этого до битв на реке Воже и на Куликовом поле остается совсем немного времени.
Как видно из вышеизложенного, монголы действительно активно вмешивались во внутреннюю политику Руси. Но, с другой стороны, сама эта политика никогда не замирала. Ее субъектами являлись, во-первых, князья, во-вторых, население городов и городские веча. Мы видим, что ни тот, ни другой субъект, при всем понимании ими силы монголов, не испытывали перед монголами какого-то суеверного ужаса. Если изучать русскую историю того времени по Пайпсу, то кратко изложенных мной выше важнейших фактов читатель просто никогда не узнает. Русскую историю монгольского периода Пайпс изображает, мягко говоря, упрощенно: монголы делают на Руси всё, что хотят, князья трепещут перед ними и предаются коллаборационизму, в котором особенно преуспевают московские князья, о которых Пайпс пишет с откровенной ненавистью (27). Народ безмолвствует, ибо его выступления в 1259 и 1262 гг. якобы подавлены с ужасной жестокостью. Еще Пайпс упоминает о борьбе Москвы с Тверью, но в основном лишь затем, чтобы подбавить черных красок к портрету Ивана Калиты. Вот и всё, дорогой читатель, - прочие факты Пайпс счел для тебя излишними. Возникает вопрос: Пайпс действительно не знал этих фактов? Тогда он не историк, а невежда. Или он знал их, но сознательно скрыл? Тогда он не историк, а обманщик.
Я склонен придерживаться второго предположения, так как о городских восстаниях на Руси и о борьбе Москвы с Тверью Пайпс все же знал, - выходит, какие-то книги (или методички) по русской истории все же читал. Но даже самые поверхностные методички излагают русскую историю монгольского периода более развернуто, чем это сделал Пайпс. Дело в том, что любимая идея Пайпса, да и всех русофобов - это идея о происхождении позднейшей русской государственности от монголов, об интеграции монгольской и русской моделей государственности и даже типов сознания. Собственно, на некую таинственную ментальную близость русских к степнякам Пайпс намекал, как мы видели, еще тогда, когда речь шла о половцах, однако лишь дойдя до монголов, перешел от намеков непосредственно к делу. Но для того, чтобы в сознании читателя русские окрасились в монгольские тона, правдиво излагать русскую историю монгольского периода никак невозможно. Ведь правдивая история недвусмысленно говорит о том, что еще до Дмитрия Донского с монголами на Руси постоянно дрались и даже нередко их били. Особой удачливостью в этом деле отличались как раз главные, согласно Пайпсу, коллаборационисты - московские князья, разбившие монголов в 1285 и 1300 гг. и завладевшие в результате такого своеобразного коллаборационизма столь лакомым куском, как Коломна. Наказать московских князей за свои поражения монголы не смогли. Как мы видели, восстание против монгольской переписи в Новгороде подавили сами новгородцы, а восстания в ряде городов против ордынских баскаков вообще никто не подавлял, тем более "с крайней жестокостью", как пишет Пайпс. Ордынская карательная экспедиция была, конечно, возможна, но ее, как мы видели, предотвратил Александр Невский. Видимо, та методичка по русской истории, которую читал Пайпс, сообщала, что вся политика монголов отличалась "крайней жестокостью", но не вдавалась в дальнейшие подробности, отсюда и очередной 1001-й конфуз Пайпса.
Методичка, несомненно, права, никакого недостатка в жестокости монголы не испытывали, однако для того, чтобы жестокость проявлять, требовались еще и сила, и желание. Как мы видели, еще со времени главных своих нашествий на Русь монголы убедились, что вторжения в эту страну легкой прогулкой не будут ни в коем случае. Именно поэтому они благосклонно выслушали "мольбы" Александра Невского в 1262 г., хотя речь шла о весьма важных вещах: о передаче сбора дани русским князьям и о ликвидации баскачеств, то есть, по сути, о конце оккупации как таковой. Именно опасаясь жесткого сопротивления (а не из-за недостатка жестокости) монголы столь часто "прощали" тех, кто поднимал на них оружие (и даже тех, кто наносил им поражение), а также тех, кто не признавал ордынских ярлыков и оказывал вооруженное сопротивление их обладателям. А ведь непризнание ярлыков полностью дискредитировало власть Орды! Знаменательно то, что особенно наплевательски к ордынским ярлыкам относились как раз московские князья (а значит, по Пайпсу, ярые коллаборанты) Даниил и его сын Юрий Данилович. Даниил не признавал ни авторитета великого князя Андрея, ни его ярлыка на владение Переяславлем. Сын пошел по его стопам, не признавая ни ярлыка Михаила Тверского на Переяславль, ни великокняжеской власти Михаила, тоже полученной по монгольскому ярлыку. Заметим кстати: согласно настоящей истории, а не состряпанному Пайпсом суррогату, князь-страдалец Михаил Тверской оказывается ничуть не меньшим "коллаборационистом", чем его враг Юрий Московский. Михаил прекрасно умел выпрашивать в Орде ярлыки, умел выжимать монгольскую дань (не зря же он столь успешно торговался с Юрием за великое княжение), умел и использовать монголов как вооруженную силу (вспомним его победу над новгородцами под Торжком). С другой стороны, и он, и его соперник Юрий были способны жестко сопротивляться монголам и монгольским протеже, если те вдруг становятся на пути их политики. Более того: никакого суеверного страха перед монголами не испытывают, по-видимому, и мелкие князья: рыльские, липецкие, брянские. Даже если они терпят поражение, сам факт их выхода на бой со страшными монголами говорит о том, что в эпоху под названием "монголо-татарское иго" ни страх, ни покорность на Руси отнюдь не господствовали. И это относится даже ко времени "до Дмитрия Донского".
Итак, Пайпс нарисовал насквозь фальшивую картину взаимоотношений Руси и Орды до середины XIV века. Даже в это время монголы на Руси не являлись полными господами. Им пришлось отказаться от сбора дани и передать это доходное дело русским князьям. Их вынудили даже отказаться от физического присутствия на Руси, то есть от оккупации (такое решение вовсе не было продуктом свободного выбора монголов, как утверждает Пайпс). А далее наступает великая эпоха Дмитрия Донского. Поскольку она была великой, постольку Пайпс и постарался оболгать ее особенно радикально. Для начала он попытался сделать вид, будто из-за междоусобиц Орда вконец ослабела и справиться с ней уже не составляло особого труда (28). Но так ли это? Уж больно могучими воинскими массами оперировали и Мамай, и его преемник Тохтамыш. История и я, грешный, эти массы видят, а Пайпс не видит. Он безмятежно пишет: "В 1380 г. Дмитрий, князь Московский, даже отважился выступить против монголов с оружием в руках. Верно, что он пошел всего-навсего против крымского хана-узурпатора; также верно, что одержанная им на Куликовом поле победа имела небольшое военное значение, поскольку два года спустя монголы отомстили за неудачу и разорили Москву. И тем не менее Куликовская битва показала русским, что они могут тягаться со своими хозяевами" (29).
Бывают такие исторические тексты, в которых лживо всё, вплоть до запятых. Я недаром приводил факты вооруженного сопротивления Руси монголам: теперь, опираясь на эти факты, можно аргументированно заявлять, что ничего особенно нового Куликовская битва русским не показала, ибо они начали драться с монголами с 50-х гг. XIII века. Тогда же они начали и бить монголов: Даниил Галицкий - в те же 50-е гг., а Даниил Московский на Северо-Востоке - в 1285 г., то есть почти за столетие до Куликовской битвы. Таким образом, "хозяевами" русских монголы никогда не были, - это подлое словоупотребление характеризует не русских того времени, а лично г-на Пайпса, в поте лица отрабатывающего весьма сомнительный с моральной точки зрения социальный заказ своих хозяев. Если уж говорить конкретно о Куликовской битве, то она была отнюдь не первым случаем, когда Дмитрий Донской "отважился" выступить против монголов с оружием в руках. В 1378 г. полки Дмитрия наголову разбили большое ордынское войско на реке Воже, в битве полегли почти все монгольские вожди. Что, Пайпс и об этом не слышал?
А что означает определение Пайпсом хана Мамая как "всего-навсего крымского хана-узурпатора"? Английский историк Харботл, к примеру, оценивает численность войск, приведенных на Куликово поле этим "всего-навсего" ханом, в 150 тысяч человек (30). В таком случае Куликовскую битву можно считать крупнейшей в мировой истории по числу участников вплоть до самой "битвы народов" под Лейпцигом в 1813 г. На сегодняшний день силы сторон оцениваются гораздо скромнее, но тем не менее с обеих сторон в ней принимали участие десятки тысяч конных воинов, а это для Средневековья огромные силы. Ай да Мамай, ай да хан "всего-навсего"! Разумеется, этот "всего-навсего крымский" хан никогда не смог бы собрать в одном Крыму такое число воинов. Но раз его власть признавали, судя по размеру его рати, огромные территории, то, возможно, он и узурпатором не был? На сей счет скажу, что, во-первых, глупо со стороны Пайпса сначала пытаться преуменьшить русскую победу, ссылаясь на междоусобицы в Орде, а потом подчеркивать "узурпаторство" Мамая. Если уж ханы Золотой Орды менялись с 1360 г. чуть ли не ежегодно (как правило, с применением насилия), то какой смысл при таком разгуле беззакония давить на то, что Мамай якобы был узурпатором? В такой ситуации кто силен и эффективен, тот и хорош. Во-вторых, если писать о происхождении Мамая не понаслышке, как Пайпс, то придется признать, что с точки зрения генеалогии незаконность власти Мамая крайне преувеличена. В "монгольском мире" Мамай был одним из знатных людей. Его предком являлся Есугей-багатур, отец Чингис-хана и основатель рода кият-борджигин, из которого происходили все последующие монгольские ханы и их преемники, правители тюрко-монгольских государств Евразии (31). В старой Монгольской империи привилегии имели лишь прямые потомки Чингис-хана, но кияты переселились в Золотую Орду, а там их происхождение придавало им немалый вес. Дедом Мамая являлся, по-видимому, Исатай, наместник хана Золотой Орды Узбека на западе - в Синей Орде. В молодости Мамай был одним из ближайших придворных хана Джанибека. Оставляя в стороне подробности ордынских междоусобиц, отражавшихся на судьбе молодого Мамая, скажем лишь, что в 1359 г., при хане Бердибеке, он стал бекляри-беком (первым министром), а вскоре женился на ханской дочери (32). При таком общественном положении Мамай мог в случае захвата власти считаться узурпатором не в большей степени, чем, например, Меровинги и Капетинги во Франции, Тюдоры в Англии, Романовы в России. К тому же в 1362 г., во время продолжающихся ордынских смут, Мамай возвел на трон законного потомка хана Узбека - Абдаллаха и правил от его имени, что придавало власти Мамая практически полную легитимность (33). А к 1380 г. Мамай успешно правил Синей Ордой, Крымом и юго-западной частью Золотой Орды уже много лет, и называть его применительно к событиям 1380 г. узурпатором как-то поздновато. Однако это только если знать, откуда взялся Мамай и как он шел к власти, а Пайпс о происхождении и политической деятельности Мамая явно не имеет никакого понятия. Видимо, в бесценной Пайпсовой методичке Мамай назван узурпатором, вот Пайпс и шпарит по ней, ибо другие источники ему неведомы.
Трудно было сомневаться в том, что Пайпс объявит Куликовскую битву "не имевшей большого военного значения". Для людей типа Пайпса все славные страницы русской истории "не имеют значения", и чем они славнее, тем их значение упорнее умаляется. Это уже некая публицистско-таблоидная рутина. Однако не стоит пассивно наблюдать, как ее вколачивают в неокрепшие мозги, - могут ведь и вколотить в конце концов. Между тем предотвратить такой исход нетрудно, ибо утверждения Пайпса и его единомышленников предельно глупы. Ну, например, как может уничтожение огромной по меркам данной эпохи армии не иметь большого военного значения? Во-первых, если бы эту армию не разбили, она победила бы. Нетрудно представить себе последствия, если принесшие массу бедствий прежние монгольские карательные "рати" были меньше армии Мамая. Разве избавление от страшной беды, сохранение людских и материальных ресурсов страны не имеет значения, в том числе и военного? Во-вторых, "разорить город" (пусть даже Москву, как это сделал Тохтамыш в 1382 г.) и "разгромить армию" - вещи с военной точки зрения совершенно несопоставимые, а именно разорение Москвы Тохтамышем Пайпс выставляет как свидетельство малого значения Куликовской битвы. Между тем набег Тохтамыша мог бы иметь для Руси куда более серьезные последствия (даже с учетом гибели множества москвичей), если бы Тохтамыш мог призвать в свое войско людей также и из Мамаевой части Золотой Орды. Да, Тохтамыш после поражения и гибели Мамая вновь объединил Орду, но из Мамаевой части призывать уже было некого - почти все воины погибли на Куликовом поле. Вот вам и "малое военное значение"! Непонятно, чего вообще хотел Пайпс от Куликовской битвы - чтобы она раз и навсегда положила конец борьбе со Москвы со Степью? А раз она не положила, то "не имела большого военного значения"? Вроде бы глупость, но именно к этой глупейшей мысли Пайпс усердно подводит доверчивого читателя. Ну а в-третьих, мы вновь видим в данном случае, как Пайпс то ли не знает фактов, то ли скрывает их от читателя. В данном случае речь идет о фактах, связанных с набегом Тохтамыша на Русь в 1382 г. Почему на сей раз ордынцы изо всех сил скрыть свое приближение и напали внезапно? Уж не потому ли, что боялись повторения "имевшей малое значение" Куликовской битвы? И почему Пайпс не сообщил читателю о том, что один из отрядов Тохтамышевой рати, разосланных для грабежа, был разгромлен под Волоколамском (34)? Уж не потому ли, что данный факт полностью разрушает картину "успешного отмщения" за Куликовскую битву? Если уж Тохтамыш был таким успешным мстителем за Мамая (своего врага, между прочим), то почему он не отомстил за собственный отряд, а вместо этого опрометью, бросая награбленное и теряя воинов, побежал в Орду? Невольно кажется, что именно сведения о "малозначительной" Куликовской битве произвели на Тохтамыша такое воздействие. Вряд ли можно сомневаться в том, что знаменитый Тамерлан, в 1395 г. прошедший через земли Золотой Орды и разоривший Елец, знал о "малозначительной" Куликовской битве, а также и о том, что великий князь Василий Дмитриевич, сын Донского, ждет Тамерлана на Оке во главе русского войска. После довольно долгого пребывания на Дону Тамерлан повернул и пошел на юг. Возможно, что Русь не была целью движения Тамерлана. Однако поверить в это довольно сложно: зачем же тогда было покрывать немалое расстояние до русских границ и терять время в елецких землях? Психологическое воздействие Куликовского разгрома выглядит куда более убедительным объяснением действий Тамерлана Вообще военная активность монголов на Руси именно после Куликовской битвы и обусловленного ею бегства Тохтамыша не исчезает, но падает настолько, что писать о "малом значении" этой битвы может либо невежда, либо жуликоватый пропагандист. Кем из двоих является Пайпс - на сей счет могут возникать споры. Лично я полагаю, что он является и тем и другим (пусть никому из спорщиков не будет обидно, тем более что я искренне так думаю).
С блеском продемонстрировав свои познания в политической и военной истории Руси монгольского периода, Пайпс переходит к русским государственным институтам (о своей цели - вывести происхождение этих институтов от монголов - он не забывает никогда). Приведу пространную цитату из нашего автора, в которой вновь прекрасно всё. Оказывается, что именно в столице Золотой Орды Сарае русские князья "научились облагать налогами дворы и торговые сделки, вести дипломатические отношения, управлять курьерской службой и расправляться с непокорными подданными. Русский словарь хранит отчетливые следы этого влияния. Слово "казна" есть прямое заимствование из языка татаро-монголов, равно как и понятия "деньги" и "таможня", оба происходящие от "тамги", обозначавшей при монголах казенную печать, ставившуюся на товары в знак уплаты пошлины. Связывавшая Москву с провинцией "ямская служба" была тем же самым монгольским "ямом", но под другим начальством. Татаро-монгольское воздействие на язык репрессий отмечалось выше. Возможно, самым важным, чему научились русские у монголов, была политическая философия, сводившая функции государства к взиманию дани (или налогов), поддержанию порядка и охране безопасности и начисто лишенная сознания ответственности за общественное благосостояние" (35). И далее: "...Не покончили с данью, которую великий князь Московский собирал для хана; вместо этого дань превратилась в налог, взимаемый для великого князя. Точно так же полагалось поддерживать монгольскую курьерскую службу, теперь уже для великого князя. Так, почти незаметно, Москва переняла многие монгольские институты. Из-за хозяйственной ориентации удельного княжества, из которого вышло Московское государство, и сопутствующей ей неразвитости политических институтов русские, естественно, склонны были заимствовать у монголов вещи, которых у них самих не было, то есть центральные налоговые ведомства, связь и средства подавления" (36).
Того, что написано в этих двух отрывках, хватило бы на целую книгу, если бы автор пытался обосновывать написанное. Ранее мы уже видели, каким важным вещам научили русских норманны (если, конечно, верить Пайпсу). Теперь же выясняется, что в просветительском отношении монголы норманнов далеко переплюнули. Если бы то, что утверждает Пайпс о цивилизаторской роли монголов на Руси, было доказано, такое открытие, безусловно, заслуживало бы памятника и бессмертия. Но, увы, с доказательствами у Пайпса, как обычно, беда: не найдя ничего лучшего, свои утверждения он доказывает, как и ранее, всего лишь крайне сомнительными лингвистическими изысками, то есть не доказывает, по сути никак. Ведь я уже говорил ранее по поводу подобных доказательств: факт языкового заимствования вовсе не подразумевает того, что понятие или явление, обозначенное заимствованным словом, возникло одновременно с данным заимствованием. Слово "казна" было заимствовано русскими у тюрок (а не у монголов), а те переняли его у арабов. И в арабском, и в тюркских языках оно употребляется в значении "сокровище". Но сокровища на Руси было принято сберегать задолго до монголов - на то существовали объективные причины, прежде всего неспокойная политическая обстановка вкупе с недостаточной развитостью денежного хозяйства (37). Если же понимать слово "казна" как часть государственных финансов (в данном случае княжеских), то у князей и до монголов непременно имелись финансы, или казна, - иначе им не на что было бы платить дружине, содержать слуг и ремесленников, строить храмы и т.д. Разумеется, и деньги появились на Руси задолго до монголов и до появления самого слова "деньги". Пайпс не решился впрямую заявить, будто русские позаимствовали идею денег у монголов - все-таки это слишком явная глупость, - однако по смыслу его подкрепленного лингвистическими упражнениями высказывания получается именно так. Что ж, вернемся на минутку в домонгольское время. "Первоначальной формой денег в древней Руси были скот и меха. Скот (кожаные деньги), куны (мех куницы) и более мелкие единицы в виде "резаны", "ногаты", белки и др. являлись основными измерителями ценностей в древней торговле. Но летописи и "Русская Правда" уже говорят о скоте и о кунах, как о металлических деньгах, лишь сохранивших старое название "меховых" денег, на которые идет счет при товарообмене, которыми платится дань, взимаются штрафы. Гривна кун (прежде целый мех куницы) стала главной счетной металлической денежной единицей торговли при взимании дани еще в древний период. Металлическое обращение первоначально начинает распространяться в виде пользования слитками по весу. Серебро как металлические весовые деньги в слитках конкурирует с кунами как меховыми деньгами. Попытки введения чеканки металлических денег впервые появляются под влиянием иностранной торговли еще при Владимире, когда стали чеканиться по арабской системе серебряные и золотые монеты..." (38). Хочу отметить, что автор данного отрывка, академик Лященко, на протяжении лишь нескольких строк успел сослаться на три источника, в том числе на арабского путешественника и на Лаврентьевскую летопись. Причем сделал это он не так, как Пайпс. Лященко указывает название использованной книги, год издания, страницу, приводит точные слова автора (летописи) в кавычках... А Пайпс, как правило, мимоходом бросает - мол, такой-то говорит то-то и то-то. Видимо, такой залихватский способ ссылаться на источники почему-то прижился на Западе, хотя (как мы уже неоднократно видели на примере того же Пайпса) он открывает обширнейшее поле для мошенничества. Вряд ли меня когда-нибудь будут читать на Западе, но - "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется" (Тютчев). Поэтому хотелось бы обратить внимание западных издателей на необходимость навести порядок в данном вопросе, дабы недобросовестные авторы не продавали доверчивым издателям разного рода отсебятину. Мы, конечно, страна дикая, но у нас нормальное цитирование принято даже в научно-популярных книжках, не говоря уже о научных трудах.
Вернемся, однако, к денежному хозяйству домонгольской Руси и вновь обратимся к помощи специалиста. "Трудно, конечно, определить удельный вес собственной монеты периода Киевской Руси в общем денежном обращении, состоящем еще в основном из слитков и иностранной монеты. Внешняя торговля, войны еще в период до образования и во время Киевского государства содействовали получению известного количества металлических денег восточных, византийских и несколько позднее западных стран. В период Киевского государства значение монеты собственной чеканки было все же значительно. Тем не менее основной формой металлических денег были гривны-слитки, которых найдено на территории нашей страны 355 общим весом 56 кг. Таким образом, в Киевской Руси имело место металлическое денежное обращение. <...> Чеканка монеты началась в Киевской Руси раньше, чем в некоторых крупных европейских государствах. О чеканке монеты в X - XI вв. на Руси имеются неопровержимые доказательства: в Государственном Историческом музее имеются образцы монет и слитков. Злотник и серебрение Владимира Святославовича (980 - 1015 гг.), серебреники Владимира Мономаха (1078 - 1125 гг.), серебряный слиток, так называемая "Киевская гривна". Не исключена возможность и более ранней чеканки монеты на Руси" (39). И далее: "По мере роста товарного производства развивались функции денег - мера стоимости, средства обращения, средства накопления, средства платежа, мировые деньги. Функции денег как средства обращения и мировых денег достигли в Киевской Руси значительного развития. Имело место на базе указанных функций превращение денег в торговый капитал, приносивший торговую прибыль" (40). Хочу заметить, что у автора данного отрывка П. А. Хромова тоже имеются в немалом количестве ссылки на источники, и он цитирует их как положено. Собственно, о таких вещах, как правильное цитирование, и говорить бы не стоило, ибо для профессионального историка они совершенно естественны. Однако Пайпс (и, подозреваю, не он один на Западе) стал выше утомительных формальностей цитирования. Что это дало "советнику двух президентов"? Ну, во-первых, он приобрел огромную свободу в обращении с доверчивым читателем - делает с ним буквально что хочет, оглушая его на каждом шагу громкими бездоказательными заявлениями. А во-вторых, при каждой проверке этих своих заявлений (или же навязчивых намеков, вот как сейчас с деньгами) "советник двух президентов" неизменно садится в лужу, поднимая огромное количество дурно пахнущих брызг.
Ну, с деньгами мы вроде бы покончили. Займемся таможней и таможенными пошлинами, которые мы, русские, по смыслу Пайпсова высказывания, тоже будто бы переняли у монголов. Почему у монголов? Потому что слово "таможня" - монгольского происхождения, происходит от слова "тамга" - род государственной печати. Президентский консультант упорно не желает понять того, что слово и явление, обозначаемое этим словом - разные вещи, а потому явление вполне может возникнуть гораздо раньше слова. В таком случае оно просто-напросто обозначается другими словами до того времени, когда в язык вводится более подходящее слово (термин). В нашем случае таможенная деятельность (явление) существовала на Руси задолго до появления монголов и слова "таможня". Проездные пошлины обозначались словом "мыт" (41). Мыт был разных видов, взимался на реках, на волоках, на дорогах, при въезде в города и села и т.д. Не знать о его существовании - это для человека, занимающегося русской историей, не просто недостаток познаний: это уже какая-то информационная девственность. Зато Пайпс явно слышал о русских ямщиках ("Вдоль по Питерской", "водка, медведь, ямщик, балалайка"). Видимо, поэтому он со странной настойчивостью упирает на "ям" и на курьерскую службу, словно более важных социальных явлений не существует. Однако источники ничего не говорят нам о том, что монголы внедряли на Руси ямскую службу и ямскую гоньбу. Да им и затруднительно было бы это сделать: мы ведь знаем, что в годы так называемого "ига" монголы на Руси физически отсутствовали (а если и появлялись, то лишь в ходе спорадических разрушительных набегов). Между тем ямская служба требует организации и поддержки. Сама по себе транспортная повинность никакой новостью для Руси не являлась. В летописях и древних актах проводники, подводы, повоз являются обычными повинностями населения (42). Курьеры, курьерская служба являются принадлежности любой власти, и древнерусская власть тут не исключение. Но так как ям с его станциями и штатом ямщиков сами монголы поддерживать не могли, то несомненно, что его создание стало плодом поездок князей в Орду и их же, князей, организационной деятельности. Сама идея яма была выработана в Монгольской империи, однако трудно признать, будто правильная курьерская служба несет в себе какую-то политическую философию. Те же американцы переняли у индейцев возделывание маиса и ныне выращивают его на миллионах гектаров, однако почитание Маниту и снятие скальпов так и не вошли в американский быт. Маис - это больше зерна с единицы площали, ям - это ускорение перемещения из одной точки пространства в другую, и ничего сверх этого. Тем более что ничего заметного кроме яма русские у монголов так и не позаимствовали.
Пайпс, разумеется, считает иначе. Он пишет о важных заимствованиях в налоговой системе: будто бы князья научились у монголов облагать налогами дворы и торговые сделки. Право, лучше бы он этого не писал, не выставлял бы себя на помешище. Ведь единицей обложения в древней Руси еще с незапамятных времен был так называемый "дым", то есть домовый очаг (или несколько очагов - в богатом доме), а это и есть не что иное, как подворное обложение, ибо нет дома без двора. Еще поляне давали хазарам дань по мечу с дыма. Об этом говорится в "Повести временных лет" (43), которую Пайпс так и не удосужился прочитать. Что касается торговли, то было бы странно со стороны такого торгового, делового народа, как русские, обращаться за усовершенствованиями в этой сфере к монголам, приобретавшим все сверх мяса, молока, юрт и упряжи по большей части грабежом. Как мы уже видели, торговля на Руси была развита задолго до монголов, соответственно имелся и целый ряд торговых налогов (44). Не буду их здесь перечислять, так как нас интересуют только налоги непосредственно на сделки. Как известно, розничной торговли в нынешнем понимании в средневековой Руси не было, товары обычно продавались немалыми партиями на вес. Для взвешивания на каждом рынке имелся весовой эталон, и за пользование им взимался налог под названием "весовое" ("весчее") или "контарное". Это и есть один из налогов на сделки, существовавший задолго до монголов, отражавший объем сделки и применявшийся к подавляющему большинству сделок на рынке. В силу частого применения "весовое" приносило большой доход и порой в качестве доходной статьи жертвовалось на храмы, так что всё духовенство храма жило за счет налога на сделки. Взимание "весового" и дальнейшее использование этих денег отражены в древних домонгольских актах, изученных С.М. Соловьевым (45). Пайпс наших древних актов не изучал, и это еще можно было бы ему простить (хотя, например, наш англовед XX в. А.М. Петрушевский или нынешний англовед А.Г. Глебов изучили огромное количество древних английских актов, хроник и т.д. - у нас без этого просто нельзя). Но как на Западе удается считаться историком-русистом, не зная наследия С.М. Соловьева - это для меня совершенно непостижимо. Впрочем, еще менее постижимо заявление Пайпса о том, что русские князья только у монголов научились вести дипломатические сношения и расправляться с непокорными подданными. Вот ведь как вредно историку не читать главных исторических документов по теме своей работы! Ибо все та же "Повесть временных лет" нам сообщает (аж под 955 г. - долго еще оставалось ждать культурных монголов) о дипломатическом визите княгини Ольги в Константинополь к императору Византии Константину Багрянородному (46). В той же летописи аж под 1015 г. сообщается о том, как расправился Ярослав Мудрый с непокорными новгородцами, перебившими ("иссекшими") нанятых им варягов - он этих смутьянов тоже "иссек" (47).
Конечно, попытки представить средневековых русских в виде ничего не умеющей биомассы, живущей без налоговой системы, без связи одного княжества с другим, без кары за неисполнение законов, представляются на первый взгляд такой вопиющей глупостью, что о них и говорить-то не стоит. Верно, что о заимствованиях русских у монголов Пайпс написал невероятную, запросто опровергаемую нелепицу. И все же говорить о ней необходимо - во-первых, с точки зрения методологии. Увлекаясь своим предметом, Пайпс постоянно забывает о том, что средневековая Русь была не единственной страной в мире. Кроме нее еще существовала средневековая Европа, до которой монголы не дошли. И в этой Европе, как и на Руси, взимались налоги и таможенные пошлины, скакали курьеры, велись дипломатические сношения, усмирялись непокорные подданные... Кто же научил Европу всему этому, ведь своих культуртрегеров-монголов у нее не было? Видимо, научила житейская необходимость. А не могла ли она и русских чему-то научить? Но такая мысль не пришла Пайпсу в голову. У него гвоздем в голове сидела другая мысль: что русские тупы от природы и потому постоянно нуждаются в цивилизаторах, будь то норманны, монголы и далее по списку. К какому научному позору приводят такие расистские убеждения, мы только что в очередной раз увидели. Но и без присущего Пайпсу расизма позор все равно состоялся бы, поскольку предмет исследования нельзя вырывать из исторического контекста и делать вид, будто он существует в мире один и сам по себе. Научная несостоятельность - это плата за отказ от диалектического метода, являющегося для разнообразных пайпсов лютой крамолой.
Ну и во-вторых, на таких вот глупостях, на такой вот никчемной жиже Пайпс пытается строить могучий вывод о торжестве на Руси благодаря монголам особой, нигде не виданной политической философии, которая: а) сводила функции государства к взиманию дани (или налогов), поддержанию порядка и охране безопасности и б) была начисто лишена сознания ответственности за общественное благосостояние. Мы видели, что фактической основы под собой данный вывод не имеет. Всё то, что, согласно Пайпсу, будто бы появилось на Руси благодаря монголам, на поверку оказалось гораздо древнее (не считая, конечно, ямской службы, но вряд ли ее введение могло повлечь за собой такие философские последствия). Помимо этого, хочется спросить у Пайпса: где именно, в каких русских сочинениях ордынского периода можно ознакомиться с безответственной русской политической философией? Ведь если "философия безответственности" сложилась, то она должна была отразиться в каких-то памятниках. На худой конец ее должны были провозгласить в каких-то лозунгах или заявлениях, в противном случае как можно говорить о ее наличии? Ответа нет, и не потому, что Пайпс уже умер, а потому, что нет соответстующих памятников, лозунгов, заявлений. Мне, разумеется, возразят, что надо смотреть по делам, по фактам, однако Пайпс ведь и фактов никаких не приводит. Хотя, казалось бы, это должно быть проще простого: раз имеется целая "философия безответственности", то порожденных ею фактов должно быть сколько угодно. И тем не менее именно факты, подтверждающие сделанный могучий вывод, являются для Пайпса камнем преткновения. А когда я смотрю сам на исторические факты того времени под углом "социальной ответственности", то получается, что тогдашняя русская власть обладала этой ответственностью в весьма высокой степени. Косвенно это признает даже сам Пайпс: ведь если власть охраняла порядок и безопасность своих граждан, то разве это не проявление социальной ответственности? И организация сбора налогов с этой точки зрения представляется не чем иным, как заботой о всеобщем благополучии, ибо порядок и безопасность - дело очень дорогое, а потому, чтобы сограждане выжили, налоги надо собирать и употреблять собранное не на гаремы и охоты, а на организацию войска. С монголами ведь можно было жить душа в душу, войско распустить, грабежам и угону жителей в Орду не препятствовать, каменных стен вокруг Москвы не строить, храмов, монастырей и веры православной не поддерживать, а налоги, за вычетом ордынской дани, пускать на личные удовольствия, - всё это не фантазии, а реальное поведение различных земных владык в различные исторические эпохи (с поправками на особенности эпох). Например, почти в точности так вели себя правители России в 90-е годы XX века (и к такому же поведению Запад ныне пытается вернуть нынешних правителей России). Между тем русские князья монгольского периода жили совсем иначе. Ярослав Всеволодович в 1238 г. очищает от трупов разоренный монголами Владимир, собирает и поддерживает его жителей, начинает отстраивать город, разбивает напавших на Русь литовцев (48). Его сын Александр Невский успешно охраняет свой народ от хищных соседей: громит вторгшихся шведов, немцев (неоднократно), литовцев (около десяти раз) (49). Он успокаивает мятеж против монгольской переписи в Новгороде, грозивший разорением города, а в 1262 г. "отмаливает" в Орде с опасностью для собственной жизни города, восставшие против баскаков. Вместе с этим он тратит большие деньги на выкуп русских пленников из Орды (50). Дмитрий Донской со своим двоюродным братом и другом Владимиром Андреевичем Серпуховским в 1366 г. начинают строительство каменных укреплений вокруг Москвы (51). Эти укрепления сыграли важную роль в отражении трех нашествий на Русь литовцев во главе с их великим князем Ольгердом. Так как князья тверской и рязанский оказали Ольгерду активную помощь, то, думается, успешные походы Дмитрия Донского на Тверь и Рязань следует признать не только проявлением естественной феодальной тяги московского князя к расширению своих владений, то также и проявлением социальной ответственности (52). Если же в дополнение к роли Дмитрия в борьбе с литовскими захватчиками мы вспомним о его роли в разгроме монгольских хищников на реке Воже и на Куликовом поле, мы будем вынуждены признать, что налоги на Руси собирали не зря и социальной безответственностью там и не пахло. Просто для каждого времени характерны свои формы социальной ответственности и заботы о благополучии соотечественников: для князей монгольского периода социальная ответственность проявлялась прежде всего в форме военной деятельности, позволявшей спасти жизнь сограждан, уберечь их от угона в рабство, от расхищения их достояния и от осквернения их веры. Ради этого Ярослав Всеволодович, Александр Невский, Дмитрий Донской и другие князья (мы нарочно взяли самых известных) проводят большую часть жизни в походах, на это они и тратят большую часть стекающихся к ним немалых средств.
Конечно, и на Руси, как на Западе, нравы феодальной эпохи отличались грубостью и эгоизмом, а князья, соперничая между собой, порой даже и не помышляли об общественном благе. И тем не менее всё сказанное выше о социальной ответственности тогдашней русской власти сохраняет свою силу. Монгольская угроза эту ответственность не размывала, а наоборот, значительно усиливала. А военную грубость нравов князья пытались смягчить, как умели, пожертвованиями на церковь, чем особенно выделялся Дмитрий Донской (53), многочисленными вкладами в монастыри и льготами монастырям и монастырским крестьянам (54). Ненавистный Пайпсу Калита в конце 20-х - начале 30-х гг. XIV в. построил в Кремле три каменных храма, ну и так далее. Надо сказать, что в летописях и других документах того времени ("Похвала роду рязанских князей", "Житие Александра Невского" и т.д.) сложился определенный канон характеристики князей, согласно которому похвальными для них качествами считаются милосердие, человеколюбие, целомудренный образ жизни, щедрость к бедным и к священникам... Я, разумеется, не хочу сказать, будто все описанные книжниками князья и впрямь обладали такими качествами. Важно то, что в "монгольскую" эпоху уже имелся вполне определенный нравственный образец, которому правитель должен был соответствовать, если хотел оставить по себе добрую память. И судя по известным примерам княжеской благотворительности, правители не оставались равнодушными к этому образцу. Таким образом, могучий вывод Пайпса о полной социальной безответственности русской политической власти монгольского периода не выдерживает даже самой поверхностной проверки фактами. И уж тем более полной фикцией является приписывание этой власти некой "философии безответственности" и передачи этой мифической философии последующим поколениям русских правителей.
Пытаясь внушить доверчивому читателю, что русские государственные институты подверглись "монголизации", Пайпс прибегал к самым удивительным аргументам. Вот великий князь взимал дань для последующей ее передачи монголам, но когда монголы были разбиты, дань населению не вернули (то есть не уменьшили подати на сумму дани). А так как дань предназначалась монголам, то есть была с этой точки зрения "монгольской", то, согласно Пайпсу, перед нами монголизация русской налоговой системы. Также якобы очень сильно монголизировала русское общество курьерская, то есть ямская служба (55). Ну что на это можно возразить? Что касается податей, то ведь деньги и есть деньги, на них не написано, кому они предназначались и как их назначение изменилось потом. Как Пайпсу виделось монголизирующее влияние получаемых князьями денег? Он этого объяснить не смог, а я попробую. Несомненно, князья приносили собранные деньги в свою тайную палату, ссыпали в кучу, потом, сверяясь с ведомостью, отделяли от большой кучи меньшую часть (бывшую монгольскую), после чего с гортанными воплями исполняли вокруг этой меньшей (монгольской) кучи монгольские пляски. Так князья, а потом цари поступали до самой Февральской революции. Керенский попытался прекратить этой варварский обычай, за что был свергнут большевиками, которым нравилось всё монгольское. Стойкий демократ Ельцин пресек дикие пляски, но сейчас они вновь вошли в обыкновение... Пусть читатель простит мне это ерничанье, но уж каков аргумент, таков и контраргумент. Примерно так же стоит возражать и на мощный аргумент о монголизирующей курьерской службе: исходя из него всякий владелец арабской лошади приобретает семитские черты лица, а у всякого владельца японского автомобиля постепенно вырабатываются японский разрез глаз и сильнейшая тяга к рыбным блюдам.
Пайпс уверяет доверчивого читателя, будто московские правители постоянно ощущали в себе некую монгольскую сердцевину, монгольскую исконность. Дескать, именно поэтому Иван Грозный называл Казань и Астрахань своей вотчиной (56). Хочется спросить: а что же ему, перед походом на Казань надо было захватчиком себя называть? Всякая война должна иметь идеологическое обеспечение - уж Пайпс-то, пламенный пропагандист, должен был бы это хорошо знать. Кроме того, он должен был бы знать, что Иван Грозный отличался религиозностью (пусть и несколько странного пошиба) и никак не мог возводить свою власть к "поганым", хотя и не страдал, в отличие от Пайпса, расово-национальными фобиями. А самое главное - и об этом Пайпсу следовало бы знать в первую очередь - Иван был в своих притязаниях полностью прав, во всяком случае по понятиям того времени. Дело в том, что его предок Иван III Великий еще в 1487 г. совершил поход на Казанское ханство, дабы вовлечь его в союз Москвы и Крыма против Золотой Орды. Поход завершился полным успехом, Казань была взята, на ее трон взошел вассальный Москве хан Мухаммед-Амин, давший Ивану вассальную присягу. В ней, в частности, говорилось, что впредь Казанское ханство не будет избирать себе правителей без согласия Москвы. Иван Грозный прекрасно знал о данном факте, который обеспечивал полную легитимацию его походу на Казань в 1552 году. А вот маститый историк Пайпс то ли забыл сей ключевой факт, то ли никогда о нем не ведал, то ли сознательно скрыл его от читателя, что и позволило ему нести пропагандистскую чушь о монгольской сути русской власти. Но верхом нелепости является предположение Пайпса насчет родства народной титулатуры русских царей "белый царь" и такой же титулатуры прямых потомков Чингис-хана "белая кость". Действительно, тюрки и монголы именовали порой русских царей (начиная с Грозного) "белыми царями". Но ведь это, как говорится, личное дело самих тюрок и монголов, тем более что они имели в виду не родство Чингизидов и Рюриковичей, а только величие московских государей, их свободу от каких-либо внешних влияний. На Руси же своих царей именовали "белыми" за их деятельность по защите и возвеличению православия, о чем, в частности, прямо говорится в русских народных духовных стихах (57).
Чтобы достойно завершить разговор о мифических монгольских влияниях на русский социум, следует посмотреть: а как, собственно, относились к монголам на Руси в так называемый "монгольский период"? Ведь спекуляции на тему "монгольского генезиса русской государственности" и т.п. позволял себе не только Пайпс. Так как твердого отпора подобные спекуляции почему-то не встречают, они уже приобрели в информационном поле статус признанных истин, хотя на самом деле аргументированы они не намного сильнее, чем утверждения Пайпса. Некоторые "ходы мысли" Пайпса и наших историков (либералов и евразийцев) просто совпадают. Учитывая качество Пайпса как историка, такое совпадение должно бы настораживать наших евразийцев (о либералах говорить не буду - они люди служивые, что положено, то и говорят). Объяснять влиянием монголов переход Руси к единовластию - это, на мой взгляд, чистейшее легкомыслие, когда хватаются за что-то такое, что торчит на самом виду, и тем самым избавляют себя от необходимости заниматься серьезными исследованиями. Конечно, военный фактор, фактор внешней угрозы сплачивал народ и даже вечно ссорившихся князей, и сплачивал вокруг кого-то (случилось так, что "кем-то" пришлось стать Москве). Однако по такой логике следует низко кланяться всем, кто когда-либо приносил нам зло. К тому же при наличии центростремительного "монгольского" фактора имелись и мощные центробежные факторы, благодаря которым единовластие на Руси было достигнуто примерно в то же время, что и на Западе, а то и позже. На Западе монголов не было, однако тенденция к единовластию действовала и победила. Стало быть, военным фактором, внешней угрозой всё объяснять нельзя. Что же касается других заимствований, то мы обнаружили только идеологически нейтральную ямскую службу - всё остальное оказалось фантазиями Пайпса. Задумаемся: а могло ли быть иначе? Каково вообще было отношение русских к монголам, готовы ли были русские к широким заимствованиям у ордынцев? На это ли было настроено русское общественное сознание того времени?
Взгляды простых русских людей на монголов и их господство мы сейчас с полной наглядностью проследить не можем. Простолюдины тогда были неграмотны и не оставляли после себя привычных для нового времени исторических документов: писем, мемуаров, книг и т.п. Народ высказывал свое отношение к монголам массовыми действиями: борьбой против переписи, изгнанием баскаков, Тверским восстанием, отношением к своим и монгольским ренегатам. Например, летописи прежде всего выделяют гибель в Ярославле бывшего монаха, перешедшего в ислам и ставшего сборщиком монгольской дани - некоего Изосима (Зосимы), хотя кроме этого предателя погибли и другие сборщики, уроженцы Востока. С другой стороны, во время народных восстаний некоторые монгольские чиновники спаслись, приняв христианство. "Например, так поступил в Устюге знатный татарин Буга, который потом, по словам предания, своею набожностию и добротою приобрел общую любовь" (58). Таким образом, ненависть в народе вызывала не национальная принадлежность монголов, а их духовная причастность к "монгольству" или "ордынству" как к идеологии зла. Стоило от этого зла отречься, и озлобление русского народа проходило. Подобному своеобразному интернационализму, возникающему на почве православия, посвящена известная "Повесть о Петре, царевиче ордынском", в которой принятие православия знатным монгольским юношей в конце концов имеет своим результатом отказ целой монгольской рати от грабежей и убийств и примирение, пускай локальное, русских и ордынцев (59). В целом, однако, отношение русских народных масс к монголам следует признать непримиримым: не видно никаких признаков не то что культурного и житейского симбиоза, а даже простого мирного соседства. В итоге к концу XIII в. физическое присутствие монголов на Руси прекращается. Дело тут, разумеется, не только и не столько в периодических битвах князей с монголами, сколько в позиции народной массы, делавшей невозможным какую-то нормальную жизнь монголов на Руси.
Что касается словесного формулирования взгляда русских на монголов, то здесь нам придется обратиться к трудам книжников того времени. Историк Н.В. Рудаков, решивший выяснить, каким был этот взгляд, сообщает нам, что отношение русских книжников к игу можно разделить на два этапа. На первом этапе считалось, что нашествие монголов власть Орды над русскими землями есть кара Господня за грехи русского народа. Второй этап наступил после Куликовской битвы - в это время книжники уже меньше пишут о "греховности" угнетаемой монголами Руси, зато постоянно указывают на "греховность" завоевателей и их царей, а господство монголов над Русью представляют "беззаконным" (60). В целом с данным наблюдением можно согласиться. Настораживают, однако, некоторые пассажи автора: например, какое-либо сопротивление монголам и законность их власти русскими книжниками до 1380 г. будто бы даже не обсуждались (61), тогда как на предыдущей странице Рудаков пишет, что к возможности сопротивления большинство авторов относилось скептически (62). Простите, но раз "относились скептически" - значит, все же обсуждали. А раз "большинство" относилось скептически - значит, меньшинство поддерживало сопротивление. Действительно, Н.В. Рудаков сам приводит мнение Ипатьевского летописца (а летопись эта составлена в конце XIII в.), согласно которому сопротивление монголам является праведным делом, а гибель при сопротивлении - христианским подвигом (63). В таких случаях говорят, что "материал сопротивляется автору" - не летописцу, конечно, а Рудакову). Подобные казусы с историками случаются тогда, когда в погоне за славой новатора они перестают замечать всё то, что противоречит их любимой новаторской концепции. В случае с Рудаковым любимая концепция - это будто бы наличие излишнего патриотизма в освещении монголо-татарского ига в русской и советской исторической традиции. Повинными в этом ужасном грехе оказываются и Карамзин, и Пушкин, и Сталин (куда же без него), и даже Маркс (64). Я понимаю, что патриотизм у нас давно уже не в почете, а главное - финансируется он куда скупее, чем антипатриотизм. Но все же терять здравый смысл в связи с этим, да и в любой другой связи вряд ли стоит - ведь репутация одна, новой не купишь. Л.Н. Гумилев, к примеру, был большим историком, но вздумал доказывать (зачем - отдельный вопрос), будто в столкновении древнего Китая со Степью агрессором был Китай, и будто монгольское нашествие не нанесло Руси серьезного ущерба. Доказывая эти странные положения, Л.Н. Гумилев не гнушался передергиваниями, испортил отношения со многими коллегами и в результате добился лишь того, что серьезные историки (да и серьезные читатели) теперь относятся к его почтенному имени со значительной долей иронии. Смягчать картину последствий монгольского нашествия на Русь пробует и Д.Г. Хрусталев (видимо, находясь под обаянием "смягчающей" концепции британца Д. Феннела). Однако у читателей такая позиция Хрусталева также вызывает, мягко говоря, скепсис. Дело в том, что в своей книге "Русь и монгольское нашествие" незначительность последствий агрессии Хрусталев пробует обосновать примером не слишком пострадавшего Ростова, а также трех небольших волынских городков. При этом, будучи честным историком, Хрусталев приводит множество примеров зверского уничтожения монголами русских городов вместе с населением - именно такие действия монголов являлись правилом, а Ростов - исключением. Я назвал бы такой явный случай сопротивления материала автору забавным, если бы тема не была столь трагической. Так что и со стороны Н.В. Рудакова не слишком разумно пытаться доказать недоказуемое, а именно: взгляд книжников на монголов как на орудие Божьей кары представлять чуть ли не как призыв к капитуляции перед монголами (65). Я сам читал множество текстов того периода и совершенно согласен с тем, что означенный взгляд имел место. Вот, например, цитата из Тверской летописи: "Кто, братья, и отцы, и дети, не восплачет, видя такое Божье наказание всей Русской земле? За грехи наши Бог напустил на нас поганых; ведь Бог, в гневе своем, приводит иноплеменников на землю, чтобы побежденные ими люди обратились к нему; а междоусобные войны бывают из-за наваждения дьявола. Ведь Бог хочет не зла, но добра людям; а дьявол радуется жестокому убийству и кровопролитию. А если какая-нибудь земля согрешит, Бог наказывает ее смертью, или голодом, или нашествием поганых, или засухой, или сильным дождем, или пожаром, или иными наказаниями; и нужно нам покаяться и жить, как велит Бог..." (66). Такая мысль проходит, кажется, через все древнерусские источники, пишущие о монголах, в том числе и через источники "посткуликовского этапа". Ее концентрированным выражением являются "Слова" Серапиона Владимирского (67). Но где же там и там "скептическое отношение к возможности сопротивления", то есть, по сути, призыв к капитуляции? Его нет ни в указанных, ни в других источниках, содержащих подобные же увещевания. Вообще в таких пассажах речь идет вовсе не о возможности или невозможности сопротивления, а о попытке объяснить жестокое поражение пусть и раздробленной, но все же цветущей и сильной страны. Что же касется сопротивления, то взгляд на монголов как на одну из "казней Божиих" совершенно не противоречит возможности и даже необходимости борьбы с ними. Ведь и засуха, и голод, и пожар, и т.д. вовсе не означают, что наказанные таким образом люди должны просто лечь и умереть, - такое поведение было бы совершенно нехристианским, поэтому книжники к нему и не призывают. Они призывают к извлечению уроков из случившегося, после чего люди должны вновь начать пахать землю, отстраивать сгоревшие дома и, как было вполне понятно современникам, но почему-то не понятно историку Рудакову, бороться с иноплеменниками. А в том, что современники приходили именно к такому выводу, нас убеждают битвы на реке Воже, на Куликовом поле, под Волоколамском в 1382 г., на реке Угре в 1480 году и прочие подобные факты.
Общепринятая в древнерусской литературе концепция "монголы - кара Божия" совершенно не мешает древнерусским книжникам самим, по сути, вести пропагандистскую борьбу с монголами. Можно согласиться с тем, что градус этой борьбы различен в "докуликовский" и в "посткуликовский" периоды. Однако и в "докуликовский" период монголо-татары в летописях и других древнерусских источниках всегда "кровопийцы", "сыроядцы", "окаянные", "безбожные", "злочестивые", "беззаконные" и т.д., они "скрежещут зубами", ведут себя "как свирепые звери", "поклоняются кусту и идолам" и т.д. Подробно описываются злодеяния монголов, разрушения и массовые убийства, совершаемые ими в русских городах. Князья, погибшие в боях с монголами или убитые в Орде, описываются как святые, даже если они и не были впоследствии канонизированы (68). Тем более это относится к тем, которые удостоились канонизации, как Михаил Черниговский (69). Если описания погибших князей должны вызывать жалость и преклонение перед их прекрасными качествами, то описания их убийц - монголов и монгольских прислужников - не могут не вызывать жажды мести, и вряд ли книжники этого не понимали. Думается, их писания были рассчитаны именно на такой эффект.
Впрочем, есть источники, в которых антимонгольская пропаганда велась не через описания и эпитеты, а более прямо. Так, например, галицко-волынский летописец по поводу поездки Даниила Галицкого к Батыю (который весьма милостиво принял гостя) восклицает: "О, злее зла честь татарская!", после чего с горечью пишет о былом могуществе русских князей и о наступившем их унижении (70). А "злым" татарский прием князю показался из-за полного неприятия им религии и культуры хищных кочевников: "Он пришел в Переяславль, и тут его встретили татары. Оттуда он поехал к Куремсе [монгольскому военачальнику, управлявшему галицко-волынскими землями. - А.Д.] и увидел, что нет у них хорошего. После этого он стал еще сильнее болеть душой, видя, что ими обладает дьявол, мерзкие их кудеснические пустословия, Чингисхановы наваждения, его скверное кровопийство, многое волшебство. Приходивших к ним царей, князей и вельмож водили вокруг куста для поклонения солнцу, луне, земле, дьяволу и умершим находящимся в аду их отцам, дедам и матерям. О, гнусное их обольщение!" (71). И когда на этом фоне летописец повествует о том, что князю Даниилу все же пришлось и "ходить вокруг куста", и пить кумыс, сделанный из кобыльего молока (крайняя мерзость для русских того времени), то этим рассказом летописец явно рассчитывает вызвать у читателя возмущение и жажду борьбы. О том мнении, которое существовало у русских князей насчет монголов, свидетельствует также летописный рассказ о борьбе липецкого князя Святослава с баскаком Ахматом. Когда соседний князь стал упрекать Святослава за нападение на Ахматовы слободы, Святослав ответил так: "...Что баскаковы слободы грабил, в том я прав, не человека я обидел, а зверя; врагам своим отомстил; не буду отвечать ни перед Богом, ни перед людьми в том, что поганых кровопийцев избил" (72). Ипатьевский летописец делает особый упор на лживости и коварстве монголов (действительно, монголы с легкостью нарушали данное противнику слово), тем самым отчасти объясняя успехи захватчиков (73). Но такое объяснение одновременно и подталкивает к борьбе, как бы говоря: "Враг силен ложью. Победа придет, если не поддаваться на вражеские обманы". Борьба с монголами, по мнению Ипатьевского летописца, является наиболее нравственным способом поведения. К этой борьбе, согласно летописи, призывает епископ Владимира-на-Клязьме Митрофан, обещая воинам рай в случае смерти в бою (74). Царствие небесное и небесный венец обещают друг другу и жители Козельска в награду за мужественное сопротивление захватчикам (75). Рассказ о героической борьбе и гибели Козельска попал во все летописные своды явно не случайно: он является не только плачем о павших, но и примером великого мужества, и свидетельством того, что монголов можно бить, и призывом к мести, и обещанием воздаяния на небесах. Несомненно, агитационный характер имеет и повествование о Тверском восстании против монголов 1327 г., ходившее по Руси как в рукописной ("книжной") форме "Повести о Шевкале" (76), так и форме многочисленных народных песен, сохранившихся до наших дней (77). Сам факт такого распространения песен о плачевном конце монгольского посла "Щелкана Дюдентьевича" говорит о том огромном подъеме, с которым было воспринято на Руси уничтожение ненавистного монгольского посольства. Живя в этой "антимонгольской" атмосфере, князья, естественно, подпадали под ее влияние и в конце концов проникались мыслью о временности монгольского господства. "В духовных завещаниях и договорных грамотах мы часто встречаемся с такими выражениями: "а оже ны Бог избавит, ослободит от Орды", "а переменит Бог Орду", "а отдалится от нас Орда" и т.д." (78). Конечно, князья при этом не могли не понимать, что без участия людей Бог Орду не переменит, потребуется вооруженная борьба (поэтому, повторюсь, и не стоит слишком прямолинейно, как В.Н. Рудаков, толковать тот факт, что книжники называли монголов "карой Божьей" - такой взгляд на монголов вовсе не является призывом к отказу от борьбы с ними). Но в результате соперничества князей постепенно стало ясно, что необходимыми средствами для успешного сопротивления ордынцам обладают только Москва и ее князь. Поэтому призыв Дмитрия Донского к войне с Ордой опирался как на силу Москвы, так и на вполне уже созревшие общественные настроения, охватывавшие всю Русь. А в лице Дмитрия Донского эти настроения нашли своего подходящего выразителя. "Конечно, слава заслуг Димитрия не принадлежит ему одному: она принадлежит столько же ему, сколько и его предшественникам, начиная с его деда: они мирно, терпеливо, хотя нередко при помощи хитрости и коварства, подготовливали к достижению намеченных целей те средства, которыми воспользовался Димитрий. Но уже чрезвычайно важно и то, что он сумел воспользоваться этими средствами" (79).
Действительно, в "посткуликовский" период тональность высказываний русских книжников меняется: это уже совершенно определенно, без всяких недоговоренностей, "литература сопротивления" (мотив "кары за грехи" остается, но отходит на задний план). Причем нигде в литературе того времени не говорится, что с Мамаем надо сражаться потому, что он будто бы узурпировал власть в Орде. Эти домыслы "евразийцев" по поводу мотивации Дмитрия Донского и его сподвижников ни на чем не основаны. Легитимность правителей Орды русских интересовала лишь постольку, поскольку раздоры в Орде, как правило, уменьшали количество татарских набегов. Война с Мамаем требовалась потому, что он выступал как поработитель Руси и ненавистник христианства (80), а вовсе не по каким-то слишком тонким даже для князей монгольским династическим мотивам (тем более что и узурпация власти Мамаем, как мы видели, весьма сомнительна). Зато вождь кочевников описан русскими книжниками ярко, такая сочность для писаний "докуликовского периода" не характерна. "Мамай же, услышав о приходе князя к Дону и убитых своих воинов увидев, рассвирепел, и помутился ум его, и распалился он лютой яростью, и раздулся, словно аспид некий, гневом дышащий..." И далее о Мамае: "Словно некая ехидна, прыская, явилась из некой пустыни и пожрать нас хочет!" (81). Предшественник Мамая Батый в другом источнике именуется "безголовым" (хотя и не совсем справедливо) (82). Там же приводится мотивация Мамая и его сподвижников - видимо, недалекая от их реальных мотивов: "Я не хочу так поступить, как Батый, но когда приду на Русь и убью князя их, то какие города наилучшие достаточны будут для нас - тут и осядем, и Русью завладеем, тихо и беззаботно заживем..." Говорит это Мамай "будто лев ревущий ярясь, будто неутолимая гадюка злобой дыша" (83). Таким образом Мамай и монголы здесь не просто орудие гнева Божьего - у них вполне реальные цели: исправить упущение Батыя, который не смог оккупировать Русь, и сделаться на Руси кастой господ среди покоренного населения (подобных примеров в истории немало). Действительно ли Мамай ставил перед своим войском такую цель - об этом можно спорить, но бесспорно то, что озвучивание таких его целей русским книжником должно было еще больше разжечь ненависть к монголам, ибо ранее они хотя бы не жили на Руси. Чем грозит водворение на Руси хищных пришельцев - это читателям и слушателям "Сказания о Мамаевом побоище" было прекрасно понятно. В этом произведении развернутый призыв к войне с монголо-татарами вложен в уста русских князей литовского происхождения Андрея Ольгердовича Полоцкого и Дмитрия Ольгердовича Брянского, причем подчеркивается, что эти князья недавно приняли православие (84). Отсюда мы вновь видим отсутствие в тогдашней Руси национальных предрассудков. Чтобы быть "хорошим русским", достаточно принять русские ценности и защищать их. Главными из этих ценностей являются "земля Русская и вера христианская" (85). И "Сказание о Мамаевом побоище", и другие памятники, повествующие о Куликовской битве, наполнены призывами к войне с монголо-татарами как к богоугодному, обещающему небесное воздаяние делу.
Необходимость войны обосновывает Дмитрий Донской в "Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского" (86). В "Сказании о нашествии Едигея", случившемся в 1408 г., сквозным мотивом является коварство монголо-татар и, в частности, Едигея, подогревавшего распри между Русью и Литвой (тогда в значительной части православной). В этом памятнике осуждается доверчивость к тем, кто является природными врагами Руси. Описав всю лживость Едигея, книжник пишет: "Следует это хорошо уразуметь и запомнить тем, кто впредь захочет заключать мир с иноплеменниками" (87). Таким образом, по мнению автора, война с ордынцами должна носить перманентный характер и длиться до полной победы. Сурово осуждается в "Сказании о нашествии Едигея" также пассивность и трусость перед татарами (87). Именно эта трусость ("смирение перед врагами") в указанном памятнике объявляется карой Божией за грехи, а не сами татары как таковые. Таким образом, вопрос стоит не в плоскости "воевать или не воевать": в необходимости и праведности войны автор не сомневается, однако воевать и победить способен лишь безгрешный, чистый духом, а значит, храбрый воин. В "Житии Сергия Радонежского" святой, наделенный от Бога пророческим даром, без колебаний говорит Дмитрию Донскому: "Иди против безбожных..." (89). Полной бескомпромиссностью отличается послание архиепископа ростовского Вассиана своему духовному сыну Ивану III: по мнению архиепископа, первейший долг великого князя состоит в том, чтобы "крепко стоять за веру православную и оборонять свое отечество от басурман" (90). Здесь идеология сопротивления присутствует уже в своей развитой форме, в которой переплетаются христианские и патриотические мотивы. Попытка Ивана III отступить и прийти к соглашению с ханом Ахматом трактуется, во-первых, как уступка трусливым и корыстным соглашателям, для которых Вассиан не жалеет проклятий, а во-вторых, как дело богопротивное (91). Также богопротивным делом Вассиан объявляет подчинение Орде и соблюдение неравноправных договоров с нею, навязанных шантажом (92). Разумеется, приводится в пример подвиг предка Ивана III - Дмитрия Донского, восставшего против татар и бившегося с ними в первых рядах своего воинства. Какие именно из доводов архиепископа показались великому князю особенно убедительными, мы не знаем, однако Иван III вернулся к войску, из которого было уехал. В итоге все попытки татар пересечь Угру и ворваться в русские земли были отражены с большими для них потерями.
Из вышесказанного вытекает единственно возможный вывод: никакое сознательное восприятие монгольских ценностей, будь то институции, или взаимоотношения между любыми членами социума, или взгляды на жизнь и мир, или ритуалы, и т.д. для русских "монгольского периода" было совершенно невозможно. Если что-то и перенимается, то лишь "духовно нейтральные" вещи: приемы тактики, оружие, курьерская служба. Уже с первых лет после нашествия русский народ и конгломерат степных этносов и субэтносов, называемый на Руси Ордой, находятся в непримиримом духовном противостоянии, что прослеживается по всем источникам того времени. С годами противостояние отнюдь не ослабевает, как, казалось бы, могло произойти, вынужденное соседство и не думает перерастать в симбиоз. Вспыхивают городские восстания, в результате которых оккупация прекращается. Монголы вызывают у населения такую ненависть, что даже ордынское посольство в Твери гибнет из-за одного только слуха о том, что оно будто бы намерено остаться в городе надолго. Княжеские дружины то там, то сям вступают в сражения с монголами. Накал противостояния нарастает. Наступает эпоха Дмитрия Донского, эпоха слома ордынского могущества. Кровавые набеги Тохтамыша и Едигея, поражение Василия Темного под Суздалем в 1445 г. на какое-то время отсрочивают падение господства татар, но соотношение сил продолжает меняться. В 30-х гг. XV в. Золотая Орда распадается, но ее главная часть, Большая Орда, еще сильна. Объединяясь с другими степными ханами и мурзами, она совершает во второй половине XV в. несколько кровопролитных походов на Русь, а мелких набегов порой бывало по нескольку в год. Однако и число неудачных набегов резко возросло, что угрожало самим основам хищнического быта тогдашних степняков. Для того чтобы продолжать вести паразитическое существование за счет Руси, требовалось повторить попытку Мамая, требовалось сокрушить русскую вооруженную силу. И в 1480 г. хан Ахмат (Ахмед-хан) предпринимает такую попытку. Но ордынское войско терпит полное поражение в боях на реке Угре. В ходе бегства оно рассеивается, а хан Ахмат гибнет от рук правителей враждебных орд. Большой Орде не было суждено долголетие: в 1502 г. ее уничтожил крымский хан Менгли Гирей.
Все перечисленные события так или иначе отразились в древнерусских летописях, сказаниях, посланиях, житиях и т.д. Однако бесполезно искать во всех этих источниках хоть какие-то примирительные ноты относительно монголов. Русская литература того времени видит в монголах людей, а не врагов лишь в одном случае: если монголы отказываются от степной (набеговой, хищной) идентичности и переходят в православие (по сути - становятся русскими или тяготеют к тому). А в целом в кочевой общности русские книжники не видят никакого позитива и до самого падения ига к словам "хан", "мурза", "татары" и т.п. прилагают стандартный набор гневных определений. Точно такие же определения, согласно всем памятникам того периода, употребляют, говоря о монголо-татарах, и русские князья, при этом явно рассчитывая на благоприятную реакцию простого народа и воинской массы. Другими словами, за долгие годы вынужденного соседства с монголо-татарами позиция русского народа по отношению к монголо-татарам не только не смягчилась, а сильно ужесточилась. Не только какое-то духовное взаимодействие, но и просто мир с татарами рассматривается уже как утрата здравого смысла. Поэтому и заимствование какие-либо порождений монголо-татарского духа для Руси того времени было невозможно: это сразу вызвало бы негодование. Так, Василий II Темный своими попытками договариваться с татарами навлек на себя жестокую критику и в значительной степени лишился авторитета (93).
Уж если такую реакцию встречали даже вынужденные попытки мирно улаживать дела с Ордой, то тем более невообразимо принятие Русью того времени каких-либо ордынских порядков или институций. Можно спорить о том, в какой мере движение Руси к единовластию в те годы вызывалось постоянной внешней угрозой, а в какой - общим для Руси и для Запада ходом исторического развития. Но объяснять ценрализацию власти на Руси того времени подражанием Орде или влиянием Орды - это крайняя наивность, поиск чисто внешних и поверхностных соответствий. Отторжение средневековой Руси от Степи было полным и безоговорочным, и в этом нетрудно убедиться: достаточно только изучить древнерусскую литературу соответствующего периода. То, что этого не сделал Пайпс, нисколько не удивляет, ибо сей автор практиковал способ писания исторических книг не по источникам, а в соответствии с заранее созданной моделью "правильной истории". Такой подход на Западе весьма востребован и неплохо кормил указанного автора. Что же касается наших "евразийцев", то их построениям можно только удивляться. Если уж они не доверяют серьезным историкам, то ведь древнерусская литература, в том числе и "монгольского периода", широко издавалась и вполне доступна, а при знакомстве с нею любые предположения о каких-то "ордынских влияниях" не могут не рассыпаться в прах. Строить предположения, выдвигать гипотезы - дело в исторической науке дозволенное, но только если они не находятся в кричащем противоречии с источниками. В противном случае все эти предположения становятся обычной ложью. А история русского народа слишком хороша для того, чтобы опираться на лживые построения. Давно замечено, что любая ложь о русской истории, даже если она сочиняется во благо (ради дружбы с Востоком, например), почему-то с восторгом встречается всеми врагами России. Например, ложь об ордынских влияниях на русскую государственность с одинаковой радостью встречают и русофоб Пайпс, и нынешние московские русофобы, и мега-русофобы Приднепровья, и т.д. (этот список можно продолжать). Поэтому разумнее все же выбиваться из невежества, начинать читать и использовать книги. А Восток подружится с нами и без всяких льстивых теорий, если это будет ему выгодно.
Глава пятая. Поместье и государство, сова и глобус
Успешно скрестив монголов с древнерусской государственностью и превратив эту государственность в русско-монгольскую (или даже монгольско-русскую), Пайпс возвращается к своему любезному детищу, а именно к своей "вотчинной теории". Помнится, суть этой теории я выше уже излагал, но так как вся она, а не только суть, вполне вмещается в несколько строк, то не грех и повториться для облегчения задачи читателя. Итак: первые русские князья были норманнами. Они брали с подчиненных земель дань, но помимо этого в их жизнь не вмешивались. Но у каждого князя для личных нужд имелось подсобное хозяйство, называвшееся вотчиной. Там работали рабы. Вот за жизнью этого хозяйства князь пристально следил. Он считал его своей полной собственностью: как землю, так и работавших на ней рабов. В дальнейшем князья распространили такой собственнический взгляд и привычку к полному самоуправству не только на свою вотчину, но и на княжество в целом, а позднее - на всё государство. Этот взгляд и эта привычка перешли от князей к русским царям, а от тех, как ни странно, к большевикам, потому что в России взгляды и привычки необычайно устойчивы. Таким образом, всякая власть в России - вотчинная власть, и все порядки в России - вотчинные. Попытки изменить суть русской власти, увы, ничего не дали. Таково дурное своеобразие России, сохраняющееся во все времена.
Как видим, особой сложностью данная теория не отличается. Однако без теоретической подкладки книга Пайпса уж очень походила бы на примитивную русофобскую пропаганду. "Вотчинная теория" как раз и была призвана придать писаниям Пайпса недостающую им солидность. В то же время она чрезвычайно проста и доступна усвоению даже, деликатно выражаясь, не самыми сильными умами. Собственно, как раз на такие умы она и рассчитана. Отметим, что данная теория носит, в сущности, чисто психологический характер: в ней всё сводится не к реальной жизни, а к тому, как эту жизнь воспринимают князья, цари и прочие правители. Поэтому "вотчинная теория" дает широкий простор для бездоказательных утверждений: мол, князья видели весь мир как свое рабовладельческое хозяйство, такова была их психология, и попробуй докажи, что они видели мир не так. Но, к сожалению, даже Пайпсу приходится давать своим психологическим постулатам хоть какое-то материальное обоснование. И вот когда дело доходит до обоснования, то вотчинная теория, как мы видели выше, благополучно разваливается. Буквально все аргументы Пайпса либо оказываются фальшивыми, либо не показывают никакого существенного своеобразия русского исторического развития. Но вот наш автор доходит в своем изложении русской истории до образования из многих княжеств единого государства. Понятно, что в изменившихся условиях исконная русская "вотчинность" должна приобретать какой-то новый вид. И действительно, Пайпс перепевает свою теорию на новый лад.
Посмотрим, как он это делает. Вот принципиальное утверждение Пайпса: "...Завоевание Москвой безусловного первенства в России включало два процесса: внешний, целью которого было принудить все другие княжества, а также Новгород и Литву, признать московского правителя своим сувереном, и внутренний, направленный на придание верховной власти вотчинного, поместного характера, то есть на переход земли и населяющих ее жителей в полную собственность. Корнями своими оба эти процесса уходят в идею вотчины" (1). Во-первых, замечу, что понятия "вотчина" и "поместье" глубоко различны, и употреблять их в качестве однородных понятий, через запятую, как это здесь делает Пайпс, неприлично даже студенту-первокурснику. А само утверждение, что и говорить, звучит на первый взгляд весьма серьезно, однако при более пристальном рассмотрении вызывает улыбку, ибо строится исключительно на сверхъестественной способности Пайпса читать в чужих душах и головах. Московские правители здесь выглядят какими-то маньяками, для которых главное - не реальные политические, экономические и военные достижения, а некая таинственная "полная собственность" (которой, кажется, нигде и никогда не бывало), некая священная "идея вотчины". Что же такое, по Пайпсу, вотчинная власть? Наш автор разъясняет данное понятие, считая, что она подобна абсолютной собственности в древнеримском понимании, определяемой как "абсолютная собственность, исключающая иные виды собственности и подразумевающая за своим обладателем право пользования, злоупотребления и уничтожения" (2). И тут же Пайпс пишет, что поначалу "вотчинные притязания князей" ограничивались их наследственными землями и городами, а позже в связи с объединением Москвы "значение термина расширилось и стало обнимать всю страну". Возникает вопрос: так была "абсолютная собственность" или только "притязания"? Была "абсолютная собственность" или только игры вокруг "значения термина"? К чему это словоблудие, это хождение вокруг да около? Да к тому, что даже сам Пайпс прекрасно понимает: никакой "вотчинности" в смысле "абсолютной собственности" в русской реальности не было даже и близко, и предпочитает поэтому выражаться максимально обтекаемо. Даже сравнительно безобидное "право пользования" московским великим князьям предстояло еще отстоять от внешнего врага, и сделать это можно было только при опоре на всю страну и всё ее население. Ну а как в таких условиях можно говорить о "злоупотреблении и уничтожении"? Они были невозможны даже логически, а то, что соответствующих фактов Пайпс не приводит - это уж само собой, у него так всегда, мы привыкли. Вообще-то трактовать власть как собственность вплоть до "злоупотребления и уничтожения" на практике пробовали только явные моральные уроды вроде Калигулы, Нерона и Гелиогабала. Известно, что их век у власти оказался очень недолгим. К счастью, московские великие князья вплоть до Ивана Грозного отличались редкостной вменяемостью и чуткостью к нуждам страны, чем и объясняется выдающаяся успешность их политики. Во времена постоянных войн (причем средневековых, то есть таких, когда успех очень сильно зависел от личной доблести отдельных воинов) политика по принципу "что хочу, то и ворочу" гарантировала полный военный и политический крах. Московские великие князья это прекрасно понимали. Как их предкам приходилось ладить с вечем, так и они старались ладить с крупными землевладельцами-вотчинниками, со служилыми землевладельцами-помещиками (еще раз напоминаю о существенной разнице между вотчиной и поместьем), с купцами и горожанами, с крестьянской массой. Поэтому в период становления единого Московского государства мы видим сильную власть, но не видим никаких актов деспотизма в духе "злоупотребления и уничтожения", да и "пользование" осуществляется отнюдь не в личных целях: сами князья живут довольно скромно, а собранные в виде налогов средства пускают в основном на войско, на обустройство границ и на светское и духовное строительство. Так что Пайпс отнюдь не случайно не приводит никаких фактов в пользу своих утверждений. В качестве доказательства он приводит не факты, а слова, сказанные послами Ивана III литовцам: "...Оно не то одно наша вотчина, кои городы и волости ныне за нами: и вся русская земля, Киев и Смоленск, и иные городы, которые он [великий князь Литовский] за собою держит к литовской земле, с Божиею волею, из старины, от наших прародителей, наша вотчина" (3). Видимо, Пайпс считает, что само употребление в русском языке слова "вотчина" (неважно, в каком контексте) усиливает его позицию. Тогда ему следовало бы добавить сюда же и слова Дмитрия Донского, завещавшего свое княжество сыну Василию без всякого ханского ярлыка - как "свою отчину" (4). Но в обоих случаях слово "вотчина" ("отчина") употребляется вовсе не как указание на определенный способ осуществления власти. На самом деле речь идет исключительно о наследовании земель, об их принадлежности (в случае с Литвой - об исторической и этнической принадлежности). Ничего более слово "вотчина" в данном контексте не означает, ни о каком политическом строе в княжеских землях оно не говорит. Пайпс вновь неуклюже передергивает, - но чего не сделаешь, когда теория-то есть, а подтверждающие ее факты отсутствуют.
Не сумев доказать на фактах никакого русского "дурного своеобразия", никакой особой "вотчинности" русской власти, Пайпс тем не менее начинает стыдить былых русских правителей, приводя мнения некоторых средневековых западных юристов относительно того, является ли король абсолютным собственником всего, что есть в стране. Некоторые (подчеркиваю: лишь некоторые, это важно) западные юристы считали, что не является. По мнению Пайпса, такая позиция некоторых западных юристов наносит мощнейший моральный удар по исконно тоталитарной русской власти и морально дезавуирует всю русскую государственность. А вот мне кажется, что выдвижение взамен фактов мнений некоторых юристов наносит удар по научной репутации самого Пайпса. Думается, что человек, претендующий на звание историка, должен первым делом научиться разграничивать мир реальных исторических фактов и идеальный мир правовых построений. К сожалению, то, что делается (провозглашается) в идеальном мире, далеко не всегда приживается в реальности. Характерно то, что Пайпс оперирует исключительно построениями теоретиков, не приводя никаких реально действовавших законов. Правда, он ссылается на ограниченность власти французских королей по части управления королевским доменом, но в этом месте текст становится каким-то странным. "Начиная примерно с 1290 г. обычай во Франции требовал, чтобы король относился к имуществу короны как к неприкосновенному фонду" (5). Что означает эта фраза? Что король не должен был проматывать земли королевского домена? Неужели французские короли стремились весело пожить, разбазаривая эти земли? Насколько мне известно, нет, - наоборот, домен постоянно расширялся, так что наконец в его составе оказалась вся Франция. Обычай ли тому причиной? Вряд ли, - скорее объективная тенденция. Ведь на другом конце Европы, то есть на Руси, происходило то же самое: московские князья собирали земли кусок за куском несмотря на то, что никто не стращал их никакими обычаями. Возможно, Пайпс намекает на предоставление на Руси уделов сыновьям князей? Но уделы сыновьям предоставляли, как было показано выше, и наши великие князья, и французские короли, причем и те, и другие делали это так, чтобы обеспечить приоритет старшего сына. Мне не совсем понятно, зачем Пайпс ставит нам в пример французских королей, если наши великие князья поступали точно так же. И далее у Пайпса: "После 1364 г. от французских королей требовалась клятва, что они не отторгнут ни малейшей части доставшегося им при вступлении на трон королевского поместья; исключение составляли лишь государственные доходы, личное имущество и завоеванные земли". Мне непонятно, как здесь удалось спутать домен с поместьем? Что, историк-русист не знал русского языка? Или не читал верстку долгожданного издания своего труда на русском языке? Или и то, и другое? Грустно, девицы... Впрочем, это мимоходом. Главный вопрос все тот же: зачем Пайпс ставит в пример русским князьям эту клятву французских королей, если русские князья действовали точно так же? Да и клятвы они тоже давали - "держать свою отчину честно и грозно", где ключевое слово - "честно". А к чему относится у Пайпса вот это: "... В XVI в. постановили, что завоеванные королем территории остаются в его распоряжении всего на десять лет, а потом включаются в поместье короны"? Ну, конечно, не "поместье короны", а "королевский домен", но это не главное. Главное же в том, что русские правители никогда и не думали выделять себе какие-то особые куски присоединенной территории для чисто личных нужд. У них имелся свой домен ("дворцовые земли"), имевший отдельное управление, однако принципы управления этими землями мало отличались от принципов управления государственными землями. Завоеванные земли в любом случае сразу начинали выполнять общегосударственные задачи: с них шли налоги в государственную казну, из них нарезались поместья для служилых людей, на них строились крепости, и т.д. Собственно, и французские короли не грешили использованием завоеванных земель в чисто личных целях. Однако, если Пайпс ничего не перепутал, такую возможность они себе все же оставляли (как и возможность распоряжаться государственными доходами, а это очень и очень немало). Значит, получается, что французские короли были чуть ли не большими "собственниками", чем московские великие князья, хоть Пайпс своими примерами и хотел вроде бы доказать обратное. Так что в казуистике, как видим, Пайпс тоже не силен. А то, чем он занимается, приводя все эти французские правовые случаи, есть чистой воды казуистика, когда примерами из идеальной области права пытаются подменить реальность. Вопрос ведь не в наличии неких обычаев, или клятв, или постановлений, а в том, носили ли эти обычаи, клятвы и постановления подлинно обязывающий характер, являлись ли настоящими законами, несли ли короли какую-нибудь ответственность за их несоблюдение. Задам риторический вопрос: кто мог привлечь короля к ответу за неподобающее использование земель королевского домена, то есть королевского достояния? А раз такой силы не было, то все приведенные Пайпсом обычаи, клятвы и постановления есть лишь пустопорожний правовой хлам.
В качестве примера можно привести так называемые "Капитулярии Карла Великого", провозглашавшие всеобщую воинскую повинность. Историки очень долго ссылались на этот документ, пока Г. Дельбрюк не показал, что это образец законодательства, не имеющий ничего общего с реальной жизнью (6). Такой хлам порождается во множестве всякой эпохой, причем эпоха развивается сама по себе, а он живет сам по себе, ожидая таких историков, которые слепят из него никогда не существовавшую реальность. Вот Пайпс и лепит, то есть пишет: "Таким образом, французские правители - наиболее авторитарные в Западной Европе - должны были отказаться от права собственности на имущество короны; даже нарушая этот принцип на практике, они не оспаривали его правомочности" (7). Ну, во-первых, шутки ради замечу, что вряд ли есть смысл оспаривать то, что можно совершенно свободно нарушать. Главная же беда этого заявления Пайпса состоит в том, что он постоянно смешивает государственную власть и ее задачи с собственностью в ее древнеримском, а на самом деле - буржуазном понимании, то есть собственности как права пользования, злоупотребления и уничтожения. На самом же деле ни один правитель, даже самый авторитарный, не рассматривает достояние вверенного ему государства как абсолютную собственность. Подобные взгляды были присущи лишь умственно хворым людям вроде Нерона или позднего Ивана Грозного, и всегда обрачивались тяжкими последствиями и для государства, и для носителей этих вглядов (вспомним гибель Нерона и душевные страдания Грозного). В то же время всякий правитель, даже самый демократический, не может не исполнять по отношению к достоянию государства функций собственника (или, точнее, частичного собственника). Поэтому действующая, активная власть всегда есть в то же время и собственность, осуществление функций собственника. Эти функции неизбежно осуществляли и московские великие князья, и французские короли. Никакой существенной разницы в степени осуществления ими функций собственника не просматривается, ну а Пайпс никаких фактических указаний на такую разницу не приводит. Полагаю, что он и не мог их привести.
Казуистикой также вполне можно назвать и попытки Пайпса опереться на высказывания французского юриста XVI в. Жана Бодина (Бодена) и двух других правоведов, немецкого и испанского, чьих имен Пайпс не называет. Общий смысл этих высказываний (подчеркну: чисто теоретических) состоит в том, что король должен управлять в политическом смысле, а господство над вещами, над собственностью, мол, не его дело (8). Приводя высказывания указанных авторов, Пайпс весьма искусно создает у читателя впечатление, будто в Западной Европе, во-первых, царило единомыслие по данному вопросу, а во-вторых, взгляды Бодина и прочих воплотились в реальную жизненную практику, как и мнение о святости частной собственности. Но так ли было на самом деле? Для знатоков истории такой вопрос тоже звучит чисто риторически. Мнение Бодина и двух других неназванных авторов о прерогативах монарха не являлось в Европе ни единственным, ни преобладающим. Например, в Англии Иоанн Солсберийский и его единомышленники еще в XII в. утверждали, что король всемогущ. "Иоанну Сольсберийскому было чуждо понятие о договоре между королем и нацией, так же как о политическом теле, существующем помимо короля; он и не представляет себе, чтобы публичные учреждения могли ограничивать власть короля и препятствовать злоупотреблениям" (9). Пайпс, ссылаясь на не слишком значимый французский опыт ограничения королевской власти, в то же время умудрился забыть о широко известной французской юридической школе легистов, расцвет которой пришелся на рубеж XIII - XIV вв. (наиболее известные фигуры - Филипп де Бомануар, Гийом де Ногаре, Пьер Дюбуа). Легисты призывали к усилению королевской власти, считали, что она носит сакральный характер и никакое ее ограничение невозможно, что король не держит королевство ни от кого кроме Бога и самого себя. Бомануар говорил о короле: "Всё, что ему будет угодно сделать, должно считаться законом" (10). И призывы легистов воплощались в реальную жизнь, в отличие от выкопанного где-то Пайпсом юридического мусора. Разумеется, это относилось и к вопросам собственности. Например, когда Дюбуа призвал к конфискации имущества монашеских орденов, то по отношению к самому богатому из этих орденов - ордену тамплиеров - этот призыв был проведен в жизнь неукоснительно и с крайней жестокостью.
Точно так же за неограниченную власть монарха выступал Макиавелли в своей книге "Государь" (1513). В душе Макиавелли был республиканцем, но при этом обращался к Лоренцо Медичи, которого считал подходящей кандидатурой на пост всеитальянского монарха: "Какими бы средствами ни овладели Вы престолом... какие бы преступления ни довели Вас до цели, благословение Божье будет над Вами" (11). Если Иоанн Солсберийский ссылался на высшую волю, то Макиавелли к необходимости неограниченной власти пришел вполне рационально - как к необходимому явлению. Его главным аргументом был исторический опыт других государств - по словам Ф. Бэкона, Макиавелли открыто, ничего не затушевывая, изображал то, как люди обычно делали, а не то, что они должны были делать (12). "Но главным у Макьявелли является... установление нового, не известного ни античным писателям, ни мыслителям Средневековья закона: исторический процесс, смена форм государств происходят не по желанию или фантазии людей, а под влиянием непреложных жизненных обстоятельств, под воздействием "действительного хода вещей, а не воображаемого"" (13). Обычно успешные европейские государи совершенно не стеснялись распоряжаться национальным богатством своих государств, включая сюда и частную собственность граждан, не говоря уже о королевском домене. Абсолютными собственниками типа Нерона они не были и не могли быть, но как частичные собственники проявляли себя достаточно свободно. Макиавелли наблюдал это в реальной истории, отсюда и его общеизвестный вывод: "Правитель, государь должен придерживаться принципа твердой власти, использовать любые средства для упрочения государства и в необходимых случаях проявлять жестокость" (14). Ну а Пайпс сначала конструирует некую идеальную Европу, где господствуют фантазии и благие пожелания, а потом ставит ее в пример самоуправной русской власти, только и думающей будто бы о том, как бы наложить лапу на частную собственность подданных. Иначе говоря, ссылка Пайпса на Бодина и других правоведов - это чистейшая манипуляция. Пайпс не приводит никаких фактов, подтверждающих господство взглядов Бодина в Европе (а фактов, указывающих на обратное, как мы видели, предостаточно). Никаких фактов, указывающих на пренебрежение правами подданных в России (и, в частности, правом частной собственности), Пайпс тоже не приводит. То есть его цель - не доказать что-либо (да он и не мог бы ничего доказать), а лишь произвести определенное впечатление на читателя.
Ну а я не пропагандист, мне нужны не сиюминутные впечатления, порождаемые "промывкой мозгов", а те глубокие и прочные, которые порождаются фактами. Посмотрим же, как обстояло дело в Европе со святостью и неприкосновенностью частной собственности. Ввиду неисчерпаемости данной темы я рассмотрю ее лишь пунктирно, но полагаю, что и такое рассмотрение покажет совершенно не то, в чем нас пытается убедить Пайпс. То есть слов в защиту частной собственности в Европе всегда, со времен Древнего Рима, произносилось немало, однако в то же самое время хватало слов и в поддержку единоличной власти, а когда доходило до действий, то слова в поддержку власти почему-то неизменно приобретали больший вес. Раз уж Пайпс вздумал обратиться к древнеримскому опыту, то я последую его примеру и напомню читателю о жизненной трагедии двух крупнейших поэтов того времени - Вергилия и Горация. Оба они являлись землевладельцами и жили на доход со своих небольших имений, однако в 41 г. до н.э. оба лишились столь важной для них недвижимости. Дело было в том, что победившему в гражданской войне Октавиану потребовалась земля для наделения ею своих ветеранов, и по всей Италии поместья у собственников конфисковали (без всякой вины последних) и передали демобилизованным солдатам. Вот вам и Древний Рим, колыбель законности и права собственности!..
Можно возразить, что это было уж очень давно. Однако если переместиться во времени в эпоху становления централизованных государств, то частной собственности приходится отнюдь не легче. Так, например, в Англии XIII в. круто меняется статус свободных крестьян. "...Созданная королевскими судами общего права юридическая доктрина отдавала в полное распоряжение сеньера всего виллана и все его хозяйственные ресурсы, экспроприируя в пользу сеньера и землю виллана, и его инвентарь, и его свободу..." (15). Я уже упоминал о разгроме королевской властью ордена тамплиеров и конфискации его огромных богатств (это произошло по инициативе и с полного одобрения ведущих юристов того времени). Однако беда тамплиеров - это лишь единичный случай того процесса феодального соперничества, который в той же Франции уничтожил многие тысячи отдельных независимых владений, укрупнил их, а позднее привел страну к единовластию. "Усилия, которые сделали в свое время крупные феодалы для укрепления своей власти, пойдут с течением времени на пользу королю. Сперва он утвердится внутри своего домена, и затем, выступив на завоевание своего королевства, присоединит одно за другим создавшиеся герцогства и графства. Придет час, когда он сольет границы Франции с границами своего домена, и тогда окажется, что сеньоры, работавшие над организацией своих государств, трудились для него. В этот день он будет не "верховным" собственником, а действительным и единственным владельцем своего государства" (16). Разумеется, весь этот процесс никак не сочетается с отношением к частной собственности как к чему-то святому. Оно и понятно: ведь процесс происходил в действительности, а "священная частная собственность" живет лишь в сознании Пайпса и прочих подобных авторов.
Немалый интерес с точки зрения святости частной собственности представляют так называемые огораживания в Англии. Рост цен на шерстяные ткани в XVI в. сделал весьма выгодным овцеводство, и английские землевладельцы принялись массами сгонять крестьян с земли, дабы превратить их участки в пастбища для овец. Дело касалось и крестьян, владевших землей на правах личной собственности, и крестьян-арендаторов (напомню, что на срок аренды арендатор является частичным собственником земли, исполняет большинство функций собственника). Порой сгон с земли происходил путем отказа в продлении арендного договора, но чаще, особенно на раннем этапе огораживаний, с помощью голого насилия. При этом законы позволяли карать за бродяжничество и мелкое воровство смертью, так что люди, лишившиеся из-за огораживания жилья и средств к существованию, попросту физически уничтожались (на этом фоне действия Сталина в пору коллективизации выглядят образцом гуманизма). Выступавший против неприкрытого геноцида собственного народа государственный канцлер Томас Мор был казнен (формально - за другое преступление). В качестве интересного примера святости частной собственности можно привести осуществленную в конце XVII в. в Швеции так называемую редукцию земель. В результате редукции значительная часть дворянских земель была объявлена незаконно присвоенной и возвращена государству. Король снова получил в свое распоряжение крестьян, живших на возвращенных землях (крестьяне юридически считались в Швеции принадлежавшими королю), что позволило ему увеличить призыв в армию и стать благодаря мощной армии абсолютным монархом. Разумеется, недостатка в правовых обоснованиях у редукции не было.
Стоит также вспомнить и о прокатившейся в разное время по многим европейским странам секуляризации церковных владений. В некоторых странах секуляризация проводилась неоднократно, например в Англии, Германии, Италии. В России она датируется 1764 г. Понятно, что всякий раз изъятие церковных ценностей сопровождалось ожесточенной полемикой (правда, в России сейчас почему-то обсуждается только изъятие церковных ценностей для борьбы с голодом в 1921 г.). Однако всякий раз побеждала точка зрения сторонников секуляризации. Очень хотелось бы, чтобы Пайпс объяснил нам причину столь странного явления на фоне исконной святости церковной собственности в цивилизованной Европе. А буржуазная революция во Франции не ограничилась секуляризацией, а отобрала вдобавок земельную собственность у одних частных собственников (дворян) и передала ее другим частным собственникам (крестьянам). Как подобные перемещения частной собственности вяжутся с ее святостью, я решительно отказываюсь понимать. Между тем Наполеон распространил те же действия по отношению к частной собственности и за границы Франции. Этот неистовый вояка подвел и другую мину под частную собственность: его армия отказалась от громоздких обозов, принятых в то время, и перешла в основном на снабжение путем реквизиций на занимаемых территориях. Такой подход к снабжению позволял резко увеличить мобильность армии, однако постоянно оскорблял святость частной собственности. Впрочем, в данном случае Наполеон был вовсе не оригинален. Если мы вновь вернемся ко времени создания большинства европейских централизованных государств, то есть в XV в., то увидим, что и в это время, и в последующие два с половиной столетия в Западной и Центральной Европе постоянно ведутся большие войны, причем бойцами выступают в подавляющем большинстве наемные солдаты. Так как короли, герцоги и прочие наниматели старались набрать побольше войск, то средств на оплату и снабжение наемников всегда не хватало. О том, что получалось в результате, Дельбрюк пишет следующее: "То, что ландскнехту недоплачивали жалованием, он требовал, чтобы ему возместили добычей; как же мог начальник помешать ему в этом, раз он не имел возможности уплатить ему жалования? Последствием такого порядка было ужасающее опустошение страны и притеснение ее жителей там, где проходили войска. Совершенно неправильно представление, будто лишь позднейшее, выродившееся наемничество представляло подобные уродливые явления. Неверно также, что только всякий сброд и преступники шли на призывный бой барабана вербовщика. Конечно, сбегалось много всякого негодного элемента, но масса состояла из сыновей бюргеров и крестьян, часто из хороших семей; патриции и рыцари служили среди них на двойном окладе жалования. Но сила, когда ей не ставит пределов другая сила, в данном случае - дисциплина, нередко слишком скоро чувствует за собою право совершать дикие насилия. Даже относительно рыцарей, которые воспитанием и обычаями своего сословия удерживались в известных границах, нам приходится слышать не раз об актах разбоя и жестокости. Пехотинцы были в отдельных случаях еще свирепее и страшнее благодаря своей массе. В городе, взятом штурмом, им все было дозволено, и все женщины были представлены на их произвол. Кульминационным пунктом было, когда захваченные в плен горожане и крестьяне систематически подвергались пыткам, чтобы заставить их указать предполагаемые скрытые сокровища или чтобы принудить родственников уплатить выкуп. Нередко даже в тех случаях, когда главнокомандующий заключал капитуляцию с осажденным городом и торжественно обещал неприкосновенность жизни и имущества, солдаты не хотели выпустить из рук добычи, грабили и бесчинствовали в сдавшемся городе, как будто он был взят штурмом; начальники не имели власти этому воспрепятствовать и наперед отказывались перечить этой дикой орде" (17). Война в позднее Средневековье - дело, конечно, обычное, но с помощью ландскнехтов в России она не велась. Наемные воины - пушкари, пищальники, воротники и прочие - имелись, но ни крупных воинских единиц, ни тем более армий они не составляли. Получается, что как раз в России частная собственность была куда лучше ограждена от насилия, чем в цивилизованной Европе (особенно с учетом того, что ландскнехты и прочие наемники в дни мира, лишившись заработка, свирепствовали едва ли не больше, чем в дни войны). Устав от бесчинств наемных вояк, Европа стала создавать постоянные армии и прибегать к призыву, а не найму солдат. Но факт перехода к таким армиям тоже говорит против Пайпса. Хотя в результате создания постоянных армий и уменьшается непосредственная опасность для частной собственности, но резко усиливается власть монарха. Эта ситуация вполне адекватно описывается высказыванием Людовика XIV "Государство - это я". А Фридрих Вильгельм I Прусский, провозгласив, что все молодые люди обязаны служить, добавлял: "...Вечное блаженство - в руке Божьей, все же остальное в моих руках" (18). Понятно, что "все остальное" распространяется и на частную собственность.
Итак, мы видим, что говорить о святости частной собственности в Западной Европе можно говорить лишь как о благом пожелании, как о чем-то идеальном. В реальной жизни ничего такого не было, поэтому ставить в этом отношении Западную Европу в пример России - это проявление глубокого невежества либо сознательной фальши. Точно такой же фальшью являются рассуждения о какой-то особой авторитарности русской власти в ту самую эпоху, когда наиболее развитые европейские страны как раз и стремились к достижению единовластия (то есть максимальному усилению авторитарности) и успешно добивались этого. Однако Пайпсу кровь из носу надо доказать, что русская власть была неслыханно авторитарной и деспотичной, потому что, согласно вотчинной теории, происходила от княжеского подсобного хозяйства, где производились продукты для княжеского стола и где работали якобы сплошь рабы (отсюда и деспотизм). Интуитивно чувствуя, что ни обращение к западным правоведам, ни прочие аргументы в пользу вотчинной теории не произвели на читателя впечатления, Пайпс с новыми силами принимается натягивать сову на глобус - теперь уже применительно к моменту образования русского централизованного государства. Оказывается, администрация русской монархии "выросла непосредственно из учреждений, которым первоначально было поручено управление частным поместьем удельного князя". Такой вывод Пайпс сделал на основании указания советского историка Н.Е. Носова на то, что большую часть функций государственного управления выполняли вплоть до середины XVI в. дворцовые ведомства (19). Как я уже отмечал ранее, Пайпс постоянно безбожно путает княжеское подсобное хозяйство и княжескую вотчину, вотчину и поместье, вотчину и удельное княжество, удельное княжество и централизованное государство. Теперь выясняется, что Пайпс еще к тому же путает и княжеское подсобное хозяйство с великокняжеским дворцом как административным учреждением. В результате он совершенно неверно понял и Н.Е. Носова. "Частное поместье удельного князя" (на самом деле, конечно, княжеское подсобное хозяйство) - это, выражаясь современным языком, сельскохозяйственное предприятие, задачей которого является обеспечение продуктами питания самого князя, его семьи и его приближенных. Как может такое невинное хозяйственное образование столь мощно и "непосредственно" влиять на управление государством, как полагает Пайпс, в чем тут секрет - вряд ли кто-то может понять, а сам Пайпс постоянно чего-то недоговаривает. А договорить, объяснить следовало бы. Ведь читатели, как вот я сейчас, без мудрого наставника не в состоянии уяснить себе мистическую связь между дойкой коров, выращиванием капусты и судьбами государства. Тем более что московские князья периода централизации постоянно пребывали либо в военных походах, либо в инспекционных поездках по стране и возле своих огородов находились лишь небольшую часть из отпущенного им жизненного срока. Поэтому властные импульсы в указанный период рассылались в гораздо большей степени из "мобильного княжеского двора", чем из "стационарного". Вернее сказать, "мобильный двор" рассылал более неотложные импульсы, а на долю "стационарного двора", который, конечно, тоже был, приходилась управленческая рутина. Однако дойкой коров и выращиванием капусты этот двор, переросший постепенно в "дворец", занимался лишь в очень ограниченной степени. У "частного поместья удельного князя" (термин Пайпса) и у двора-дворца задачи принципиально различные: у первого - физическое прокормление князя и его двора, у второго - управление государством. Точнее - той частью государства, которая составляет домен великого князя, в отличие от "черных" государственных земель (массив "черных" земель по мере роста Московского государства, разумеется, колоссально возрос).
Даже в удельных княжествах "частное поместье князя" и его же двор-дворец выполняли совершенно различные задачи. Тем более это относится к домену великого князя, называвшемуся "дворцовыми землями". Этими землями управляли так называемые "дворецкие". За те 150 - 200 лет, в течение которых Московское государство эволюционировало от удельного княжества к огромному централизованному государству, произошло полное качественное преобразование ничтожного удельного управленческого аппарата. "Черными" землями управляли наместники и волостели со своим аппаратом, великокняжескими - дворецкие и подведомственные им чиновники. В чем же здесь сходство с вотчиной, тем более понимаемой Пайпсом как "частное поместье", то есть ферма? Фермы и подсобные хозяйства тут вообще ни при чем, речь идет об изменениях в системе управления государством. Тем не менее Пайпс, захваченный своей навязчивой идеей фермы, перерастающей в государство, ничего этого, по-видимому, не понял и совершенно всерьез написал, будто до середины XVI в. государственные дела порой, по мере надобности, вершили те же самые бояре, которые в другое время надзирали за княжеской фермой (по смыслу получается так) (20). А ведь на самом деле "дворецкий" - это чисто административная, "аппаратная" должность! В структуре полномочий дворецкого хозяйственные дела составляли отнюдь не главную часть. В этом плане дворецкий и его аппарат не просто переросли хозяйственно-вотчинные масштабы, а стали качественно иным административным явлением, так что совершенно неверно притягивать его к вотчине или вотчину к нему. Н.Е. Носов имел в виду то, что домениальный ("дворцовый") административный аппарат, занимавшийся порой явными мелочами вроде княжеской фермы, вел и многие другие общегосударственные дела, и такое положение к середине XVI в. устарело. Ну а Пайпс это истолковал так (видимо, прицепившись к слову "дворец" и поняв его как место жительства князя), что государственное администрирование находилось в руках тех же людей, которые руководили княжескими доярками и огородниками и доставляли продукты князю во дворец. Пайпс воистину удивительный автор, своего рода волшебник: чего он ни коснется, всё превращается в полнейшую чепуху.
В своем излюбленном "вотчинном" смысле Пайпс толкует и понятие "приказ". Он знает о том, что даже самые первые московские приказы возникли лишь в XVI в. (что, кстати, лишний раз доказывает отсутствие преемственности между удельным и великокняжеским аппаратами управления). Однако желание натянуть сову на глобус (то есть вывести русский госаппарат из удельной вотчины) так велико, что на свет извлекается хоть и запрещенное, но очень удобное оружие под названием "бездоказательное утверждение". Вот как оно звучит: "Этимологию термина "приказ" следует искать в языке удельного княжества: как уже отмечалось, "приказные люди" были домашними рабами и княжескими служащими, выполнявшими функции управления в больших поместьях, как княжеских, так и частных. Приказ - это название учреждения, возглавлявшегося таким управителем" (21). Ссылки нет, откуда это взято - неизвестно, сам я ничего подобного нигде не читал, да и "приказные-рабы" - явная чушь. Статья в Википедии сообщает, что впервые термин "приказ", обозначающий орган управления, был употреблен в 1512 г. в грамоте великого князя Василия Ивановича Владимирскому Успенскому монастырю. Однако А.А. Зимин считает, что и эта датировка слишком ранняя (22). Как же приказы могут произрастать из уделов, если они впервые появляются тогда, когда уделы уже сходят на нет? При этом некоторые ранние приказы, как, например, Разрядный или Ямской, в уделах возникнуть просто не могли по самой сути деятельности этих приказов. Ни одно удельное княжество не обладало таким постоянным войском, чтобы для управления им потребовался специальный приказ (а Разрядный приказ как раз и вел такую работу). Ни в одном удельном княжестве не было таких развитых регулярных перевозок, чтобы создавать для упрвления ими целый Ямской приказ. Конечно, и холопы, и хлебные (житные) запасы, и разбойники, и конские табуны в удельных княжествах, несомненно, были. Однако Холопий, Житный, Разбойный, Конюшенный приказы в Москве ведали соответствующими делами принципиально иных масштабов. А значит, деятельность московских приказов имела качественно иной характер, чем деятельность княжеских управителей в удельный период. Поэтому приказы в Москве не "вырастали" из каких-то зачаточных удельных форм, а создавались уже в другое время и по сути своей с нуля, заново. Суть их деятельности была уже совершенно иной, а значит, им требовались более образованные работники (и в большем числе), другой объем документооборота и другие формы документов, другая организация труда, отделения на местах, и т.д. Поэтому попытки Пайпса придать государственному аппарату Московского государства удельно-вотчинную окраску выглядят совершенно нелепо (опять вспоминаются сова и глобус). Пусть, как мы уже видели, русская вотчина не заключала в себе ничего особенно жестокого и тоталитарного. Однако Пайпс другого мнения, и потому эту свою придуманную злую вотчину он непременно старается переместить туда, где никакой вотчине нет места в принципе, и, конечно же, вновь терпит фиаско.
Отмечать слабые познания нашего гарвардского профессора в русской истории, то есть в той самой области знания, в которой он специализировался - задача поистине наобъятная. Однако, учитывая то, что книги Пайпса до сих пор рекомендуют студентам и аспирантам, кто-то эту задачу должен выполнять. Степень деградации западной исторической мысли необходимо довести наконец до нашего общественного сознания, дабы мы прекратили приглашать западных имитаторов науки на наши ученые конференции. Вот и о происхождении приказной системы Пайпс рассказывает нам всякие чудеса: "По мере завоевания и присоединения к Москве других уделов дворы низложенных князей переносились в Москву и восстанавливались там как новые административные единицы; так появились там особые ведомства для управления Рязанью, Новгородом и прочими областями. Каждый из этих областных приказов представлял собою как бы отдельное правительство, имеющее всю полноту власти на вверенной ему территории. Подобным же образом распорядились в XVI в. с завоеванным Казанским царством, а в XVII в. с Сибирью" (23). Читатель, вероятно, согласится с тем, что очень странно завоевывать некие княжества лишь затем, чтобы пересадить их правительства в свою столицу и позволять им руководить своими княжествами оттуда. Возможно, такая химера в голове у Пайпса возникла из-за того, что с 1485 г., то есть со времени присоединения Твери к Московскому княжеству, в Москве какое-то время существовал так называемый "Тверской двор", при котором действительно состояли некоторые видные тверские бояре - кстати, не все, а именно сторонники Москвы. Тверской двор был создан в связи с тем, что Иван III предназначил Тверь уделом своему новорожденному сыну Ивану. Однако тот вскоре умер, и Тверью стали управлять наместники ("дворецкие"). Тверской двор еще просуществовал по инерции некоторое время, ничем не руководя, а потом тихо угас. Таким образом, с Тверью в итоге поступили как и с другими новоприсоединенными городами: в такие города посылались особые областные дворецкие с достаточным числом состоявших при них чиновников. Перемещение в столицу местных дворов - это фантазия Пайпса, порожденная, видимо, неправильным пониманием ситуации с Тверским двором. "Функции областных дворецких, - разъясняет А.А. Зимин, - были близки к компетенции дворецких Государева дворца. В их руках сосредоточивался надзор за судебно-административной властью наместников, волостелей и городчиков. Они осуществляли высшие судебные функции в отношении местных феодалов, черносошного и дворцового населения. Дворецкие контролировали выдачу иммунитетных грамот местным феодалам" (24). Из этого высказывания видно, сколь далеко ушли функции как областных дворецких, так и дворецких Государева дворца от всякой вотчинно-хозяйственной рутины. Да и сам институт областных дворецких возможен только в обширном государстве, а никак не в вотчине.
Итак, территориальное управление в годы становления централизованного Московского государства осуществлялось через наместников-дворецких. Дворецкий - это административная должность, княжеский дворец и вотчина тут ни при чем. Что касается центрального управления, то вновь обратимся к помощи специалиста: "В конце XV - начале XVI в. дьяки великокняжеской канцелярии (Казны) постепенно берут в свои руки все отрасли государственного управления. Под руководством казначея они ведают посольскими делами. <...> Дьяки Государевой казны начали вести делопроизводство и по военно-оперативным делам. "Разряды" за конец XV - первую половину XVI в., сохранившиеся в позднейших разрядных книгах, своей точностью свидетельствуют об их современной записи лицами, имевшими прямое отношение к государственной канцелярии. Дьяки начинают ведать и составление великокняжеского летописания, в текст которого проникают сведения, заимствованные из посольских и разрядных книг. Дьяки были реальными исполнителями предначертаний великокняжеской власти. Они образовывали аппарат Боярской думы, Казны и дворца. В их среде зарождался новый государственный аппарат, получивший во второй половине XVI в. название приказного. Специализируясь на выполнении определенных поручений (финансовых, дипломатических, военных и ямских), дьяки подготавливали создание органов управления с новым, функциональным, а не территориальным распределением дел" (25). И далее: "По Н.Е. Носову, приказы как определенные правительственные учреждения зародились в недрах княжеского дворца. Вопрос об отношении дворца к Казне до сих пор не может считаться решенным. Но в источниках конца XV - начала XVI в. заметно отделение "дворцовых" дьяков от остальных, т.е. великокняжеских, входивших в состав Казны. Формулировка Носова не только стирает разницу между дворцом и Казной, но и не учитывает роли Боярской думы в формировании приказной системы, которая создавалась за счет ограничения, а не расширения компетенции дворцовых ведомств. Если Казна и дворец давали основные кадры аппарата складывавшейся приказной системы, то Боярская дума была той средой, из которой выходили руководящие лица важнейших из центральных ведомств. Боярские комиссии образовывались по мере надобности для ведения внешнеполитических переговоров, суда по земельным и "разбойным" делам и т.п. Источниками зарождавшейся приказной системы были Боярская дума, Казна и дворец. При этом дворцовые и тем более ямские дьяки считались рангом ниже великокняжеских (казенных), хотя они часто и выполняли сходные поручения. Один и тот же дьяк в свою очередь мог исполнять всевозможные функции: участвовать в дипломатических приемах, скреплять своей подписью грамоты и т.п. Приобретенный дьяками опыт практической работы давал правительству возможность использовать их преимущественно в одной какой-либо области. С увеличением численности дьяков росла постепенно и их специализация" (26).
Приведенные высказывания А.А. Зимина показывают нам главные черты государственного аппарата Московского централизованного государства в процессе его становления. Уже из этого пунктирного очерка совершенно очевидно, что в государственном управлении того времени отсутствуют какие-либо "вотчинные" (в понимании Пайпса) черты. Вспомним, что "вотчинный" характер Московского (и Российского) государства Пайпс выводит из княжеского подсобного хозяйства (фермы) с ее особыми (преимущественно рабовладельческими) методами управления. Но мы уже видели, что рабовладельческое хозяйство на Руси стало архаизмом уже в домонгольские времена, чего Пайпс ухитрился не заметить. Мы видели, что Пайпс постоянно путает княжескую ферму с княжеской вотчиной, а так как большинство населения вотчины - свободные люди, то никакой особой психологии, основанной на самоуправстве, там возникнуть не может. Тем более это относится к удельному княжеству, которым никак нельзя управлять так же, как фермой. И уж тем более это справедливо для огромного великокняжеского домена размерами с целое государство, управление которым качественно отличается от управления и фермой, и вотчиной, и уделом. Что уж говорить о государстве в целом, в составе которого даже великокняжеский домен - лишь малая часть! Понятно, что управление доменом с его сравнительно узкими задачами отходит на второй план от общегосударственного, и то, что снижается престиж работников дворца, то есть домениального аппарата управления. Совершенно ясно, казалось бы, и то, что с ростом размера и сложности управляемого объекта количественный рост числа управленческих решений неизбежно должен переходить в качество, то есть в качественное изменение и самого управленческого аппарата, и его методов. Об этом переходе, состоявшемся вполне своевременно, свидетельствует и общая успешность русской государственности XV - XVI вв. Однако Пайпсу диалектики признавать не положено, и потому ему в любой русской власти постоянно видится то ли российское барское хозяйство эпохи позднего крепостничества, то ли американская рабовладельческая плантация XIX века. Обосновать такие химеры можно только с помощью безбожных передергиваний, и не случайно Пайпс утверждает, будто на Руси вся общегосударственная система управления по сравнению с княжеским двором носила рудиментарный характер (а вовсе не наоборот, что было бы в общем верно). Разумеется, подобные утверждения совершенно несовместимы с какой-либо аргументацией (ну как можно обосновать то, что более развитое явление носит по сравнению с менее развитым рудиментарный характер?). Поэтому Пайпс просто вещает, как оракул, резко упрощая свои задачи как теоретика. И в результате мы узнаем, что основой русской государственности была все то же княжеское подсобное хозяйство. Лишь постепенно к органам управления этой фермы механически добавлялись (в результате увеличения то ли государства, то ли фермы, то ли фермы-государства) различные рудиментарные новообразования (27). Качественная сторона процесса развития государственности сознанию Пайпса осталась совершенно недоступна.
Итак, приказная система управления государством, проработавшая полтораста лет, вышла из Казны, Боярской думы и "дворца" (беру в кавычки, дабы не путать управленческий термин с жилищем). Двух первых элементов не было и не могло быть ни в княжеском подсобном хозяйстве, ни в княжеской вотчине, ни в удельном княжестве. "Дворца" в подсобном хозяйстве и в вотчине тоже не было, да и примитивный аппарат управления уделом имел лишь поверхностное сходство с великокняжеским "дворцом", выполнявшим иные задачи (иные и качественно, и количественно - многих функций в уделах просто не было). Совершенно непонятно, как с учетом всего этого можно утверждать, будто московская административная (то есть приказная) система вышла непосредственно из управления частным поместьем (то есть фермой) удельного князя. Но если вспомнить о том, что перед нами не попытка адекватно отразить историческую действительность, а попытка натянуть сову на глобус, то тогда все встает на свои места.
Отмечу, что, помимо тоталитарной "вотчинности", Пайпс обвиняет приказную систему в тоталитаризме и по другой причине. Как известно, помимо отраслевых существовали приказы, построенные и по территориальному принципу - так называемые "чети", на которые делился массив исконных русских земель, Казанский приказ, Сибирский приказ и др. Ничего невиданного в этом нет - при особых обстоятельствах и до сих пор в разных странах создают временные аппараты управления теми или иными территориями из Центра. Иногда это называется "компанией" (Ост-Индской или Гудзонова залива), иногда "министерством по управлению (или по развитию)" той или иной территории, иногда "прямым президентским правлением", и т.д. Но Пайпсу наличие территориальных приказов очень не нравится. Он пишет следующее: "Такая система управления не давала ни одной области царства возможности создать органы самоуправления или хотя бы приобрести начатки политического самосознания. <...> Все это, разумеется, в значительной степени обусловило отсутствие в царской и императорской России каких-либо сильных местных средоточий власти, могущих потягаться со столичным правительством" (28). Как обычно, Пайпс строит свой текст таким образом, чтобы сделать вид, будто во всем мире одна только Русь-Россия отличалась неким особым тоталитаризмом, выражавшимся, в частности, в зажиме самостоятельности входивших в нее территорий. У малосведущего читателя создается впечатление, будто правители других стран постоянно стремились создать органы самоуправления на местах и нежно лелеяли политическое самосознание входивших в эти страны областей, - с похвальной целью создать местные средоточия власти, способные потягаться со столичным правительством. Увы, это не так. Регионы с "начатками политического самосознания" подвергались упорной, а порой и крайне жестокой ассимиляции, так что теперь Европу нередко именуют "кладбищем народов". Не имели никакого самоуправления, даже культурного, пруссы в Германии (уничтожены), славянские народы Германии (уничтожены или ассимилированы, если не считать крошечного остатка лужичан), славянские народы Австрии, кельты Британии (кельты Корнуэлла исчезли), каталонцы, галисийцы и баски в Испании, бретонцы, провансальцы и баски во Франции, ну и так далее. Если же где-то возникали "средоточия власти, способные потягаться со столичным правительством", то кровь лилась потоками. Читатель вспомнит, вероятно, яркий эпизод романа Дюма-старшего "Три мушкетера", рассказывающий о подвигах мушкетеров при осаде Ларошели. А ведь Ларошель осаждали как раз для того, чтобы подавить "политическое самосознание" протестантов, живших на юго-западе Франции. В свое время король Генрих IV, сам бывший протестант, издал эдикт о веротерпимости ("Нантский эдикт"), однако Людовик XIV его отменил, после чего французские протестанты были вынуждены массово эмигрировать в сопредельные страны и даже в Южную Африку, приняв там участие в формировании бурского этноса. Пайпс мог бы вспомнить и о том, как в Америке, ставшей его второй родиной, с колоссальными жертвами подавляли "сильное местное средоточие власти" под названием "Конфедеративные Штаты Америки". Или еще из англосаксонского прошлого: как известно, Ирландия была присоединена к Англии еще в XII в. С тех пор в Ирландии из-за беспощадного английского гнета постоянно возобновлялись попытки создать "сильное местное средоточие власти", однако центральное британское правительство почему-то подавляло их самым жестоким образом. Список подобных примеров можно было бы продолжать до бесконечности, однако двойственность стандартов, с которыми Пайпс подходит к Западу и к России, и так уже вполне очевидна. Я не стану здесь говорить о том, что требовать от средневекового государства соблюдения прав территорий и этносов - это совершенно неисторический подход к изучению событий прошлого. Ведь Пайпс вовсе не "изучает" события - он их ставит на службу своей задаче очернения России, не гнушаясь при этом и созданием всякой небывальщины. Скажу о другом: призывы к соблюдению прав регионов России - любимая песня всех русоедов. Понятно, что если бы к этим правам подходили в Средние века с современной меркой, то сейчас никакой России не было бы. Ну а гибель России Пайпсу настолько желанна, что при одной мысли о ней он утрачивает всякий здравый смысл и начинает предъявлять совершенно смехотворные требования и претензии предмету своей нелюбви. Как бы глупо ни выглядели такие выпады, но я благодаря им даже проникся к Пайпсу чем-то вроде уважения: похоже, он и впрямь болел душой за свое пропагандистское дело. Похоже, он ненавидел нас искренне, а не только за деньги.
Однако Пайпс по-прежнему подозревает, что свою "вотчинную теорию" ему доказать не удалось (и эти подозрения совершенно справедливы). Поэтому появляются очередные аргументы, призванные доказать прямую преемственность московской системы управления от княжеской фермы (буду употреблять этот термин, отражающий мысль Пайпса, дабы не путаться вместе с ним в поместьях-вотчинах-уделах). "Как и удельные пути [пути - отрасли княжеского подсобного хозяйства-фермы, возглавляемые т.наз. "путными боярами. - А.Д.], московские приказы были организованы в соответствии с источниками дохода, а не с какими-то принципами публичной ответственности. А причина этого лежала в том, что, как и поместное управление, они были созданы для извлечения товаров и услуг. И, как и прежде, каждому приказу были предоставлены собственные источники существования, и каждый из них чинил суд и расправу над людьми, оказавшимися в пределах его компетенции" (29). Пайпс настолько сжился со своей мертворожденной "вотчинной теорией", что с ходу уподобляет приказы отраслям княжеского сельскохозяйственного предприятия, не удосужившись даже заглянуть в список приказов. А это ему не мешало бы сделать. Иначе возникают неприятные вопросы: какие товары и услуги, пригодные для продажи на рынке (подобно зерну, мясу и т.п.) производил, например, Посольский приказ? Или Разрядный приказ? Или Поместный приказ? Или Казенный приказ? Чем торговали Разбойный приказ, Холопий приказ, Земский приказ, Челобитный приказ, судные приказы? Что за богатые "источники дохода" струились из этих приказов? И нельзя ли указать нам страну, в которой в XVI веке органы управления строились исходя из того, что им предстоит нести "публичную ответственность"? И что за "публика", или какие слои общества, должны были контролировать органы власти? Где в мире общество в то время дозрело до такого контроля, то есть где в то время установилась демократия? Постоянно придумывая все новые и новые обвинения в адрес исторической России, Пайпс так увлекается этим занятием, что перестает понимать, какую фантастическую чушь он пишет. А что означают таинственные слова: "как и прежде, каждому приказу были предоставлены собственные источники существования..."? "Как и прежде" - это когда? На княжеской ферме? Но на княжеской ферме не было приказов, делопроизводства, документооборота. И нельзя ли пояснить, что имеется в виду под "собственными источниками существования" приказов? Да, приказам (хотя и далеко не всем) предоставлялись для натуральной оплаты их работников земли и села, но разве при этом приказным людям не платили жалованья? И в чем здесь сходство с фермой - там ведь никаким работникам земля, кажется, для прокорма не предоставлялась? И зачем было всем приказам заниматься судом и расправой, когда имелась целая группа следственно-судебно-полицейских приказов: Разбойный, Земский, Холопий и Судные? Те лица, с кем действительно стоило расправиться, находились "в пределах компетенции" именно этих приказов. Конечно, доверчивый читатель не имеет понятия о такой сложной материи, как московские приказы, проглатывает текст Пайпса не вдумываясь и вынося из него лишь одно необходимое автору впечатление: что не только новая, но и старая Россия - очень нехорошее место. Но если в этот текст вдумываться, то он сразу же начинает расползаться, как нечто давно сгнившее (а точнее, изначально гнилое).
Продолжая навязывать России "вотчинность", Пайпс торжественно провозглашает: "Представление о том, что правитель и государство отнюдь не тождественны... появилось в России лишь в XVIII в. под влиянием западных теорий" (30). Ну конечно, западные теории, куда же нам без них. Надо, однако, заметить, что, во-первых, теоретики на Западе были разные, как я уже напоминал выше. А во-вторых, помимо теоретиков на Западе имелись и монархи-практики, такие, как Людовик XIV и Фридрих-Вильгельм I, на которых я тоже ссылался выше и которые как раз были убеждены, что государство - это они и есть. Мне почему-то кажется, что их мнение имело значительно больший вес, чем слова любых теоретиков. Но дело даже не в этом, а в том, что Пайпс своим излюбленным тоном оракула вновь сморозил чепуху. В России, кажется, и впрямь не стремились доказать, что правитель и государство - разные вещи, но вовсе не потому, что были убеждены в обратном, а потому, что никогда и не верили в такую нелепицу, как тождественность правителя и государства. Русская общественно-политическая литература периода формирования централизованного государства вообще-то весьма богата (хотя по тексту Пайпса об этом нипочем не догадаешься - таковы уж ведущие американские специалисты по России). И на протяжении всего этого периода едва ли не основным содержанием большинства русских общественно-политических сочинений были разного рода обращения к великому князю или к царю: советы, призывы, поучения и наставления, изображения образа идеального властителя и т.д. К монарху прямо или косвенно (то есть через обращение к абстрактному государю, к митрополиту Даниилу и т.д.) апеллируют такие известные фигуры, как Иосиф Волоцкий (31), старец Филофей (32), Ф.И. Карпов (33, 34), анонимный автор поучения "Тайная тайных" (35), И.С. Пересветов (36), Ермолай-Еразм (37), и этот перечень можно легко продолжить. Устремления авторов неодинаковы, хотя и преобладает желание возвеличить власть монарха, вплоть до наделения ее божественным происхождением (если вспомнить тех же французских легистов, то это явно общеевропейский "тренд". Для нас, однако, важен сам факт постоянного обращения писателей к правителю государства. Ведь если бы писатели считали, что правитель и государство тождественны, то какой смысл сочинять обращения? В таком случае сколько ни сочиняй - всё равно эта таинственная материя "правитель-государство" сделает по-своему, ее нельзя ни улучшить, ни ухудшить, она вне человеческих доводов и всегда сама по себе. Апелляции к монарху имеют смысл только в одном случае: если он в сознании авторов апелляций четко отделен от государства и может править как хорошо, так и плохо в зависимости от способности воспринимать разумные советы. Недаром старец Филофей сулил великому князю Василию III и его стране много светлого впереди, но при одном условии: "если хорошо урядишь свое царство" (38). Ничего похожего на отождествление правителя и государства здесь не просматривается. Да и не могли русские писатели того времени, с их искренней православной религиозностью и глубокими познаниями в богословии, делать из православного правителя какое-то языческое божество: "Правитель - Государство" или "Государство - Правитель" (остается только имя подобрать этому божку). Русская социальная мысль начиная с XII века охотно апеллировала к правителям, но с государством их никогда не отождествляла. Приписать русской общественно-политической мысли такой странный ход Пайпс мог только по причине полного незнакомства с древнерусской литературой. С чем я и поздравляю всех его ревностных поклонников.
"Вотчинность" русского централизованного государства Пайпс пытается обосновать наличием в нем системы так называемых "кормлений", когда областных чиновников должно было "кормить", то есть обеспечивать им денежное и натуральное довольствие, население управляемых этими чиновниками областей. Дескать, таков был порядок и в удельных княжествах, если чиновники этих княжеств выполняли какие-то поручения вне княжеского поместья-фермы. Иными словами Пайпс вновь валит в одну кучу удельное княжество, вотчину, поместье и ферму (39). До сих пор источником "вотчинности" у Пайпса являлось княжеское поместье-ферма (как рабовладельческое предприятие), но теперь вдруг оказывается, что таковым стало уже удельное княжество. И это после заявления самого Пайпса об удельных князьях: "За пределами своего поместья князь обладал ничтожно малой властью" (40). То есть "вотчинность" генерирует уже та территория, на которой (если не считать поместья-фермы) князь властью практически не обладает и должен со всеми полюбовно договариваться. Странно, как при этом наши князья не превратились в горячих поборников демократии и системы разделения властей, ведь, по мнению Пайпса, особенности управляемого объекта похожи на гены: они определяют психологию и поведение не только управляющего субъекта, но и его отдаленных потомков (или преемников). Но если стать на точку зрения Пайпса, то придется признать, что Западная Европа должна быть заражена "вотчинностью" и "вотчинной психологией" в гораздо большей степени, чем Россия. Дело в том, что количество фактически независимых политических единиц, однотипных нашим удельным княжествам, было в Европе в период развитого феодализма на единицу территории многократно больше, чем в России - в одной Франции количество таких политических образований, как говорилось выше, превосходило десять тысяч. Если считать на 100 тыс. населения, то получится все равно больше. Ну а если принять за "генератор вотчинности" не удельное княжество, а поместье-ферму, как Пайпс и делал ранее, то ничего не изменится. Ведь всякий мелкий удельный властитель в Западной Европе непременно должен был иметь свою ферму, точно так же, как и русский князь, недаром же феодализм признаётся эпохой натурального хозяйства. С подневольной рабочей силой в Европе тоже было всё в порядке - как я напоминал выше, крепостное право в Западной Европе возникло куда раньше, чем в России, и проводилось в жизнь с большой жестокостью. Почему же одинаковые причины на Западе не могли породить те же следствия, что и в России, то есть "вотчинную психологию"? Они и породили - недаром же в Западной Европе войны следовали за войнами и отдельный человек постоянно чувствовал себя на волосок от гибели. Почему бы не объяснить все эти безобразия разгулом вотчинной психологии? Предлагаю всем историкам Запада задуматься над этим.
Если же, оставив шутки (без которых Пайпса читать никак нельзя), вернуться к системе кормлений, то здесь надо вспомнить две вещи. Во-первых, кормления - вовсе не бесконтрольные пиршества алчных чиновников на местах, как вполне можно подумать, читая Пайпса. Давались кормления на весьма ограниченные сроки: полгода, год, два года, а после прекращения этого срока чиновникам часто приходилось служить даром. "Размеры кормов были строго определены доходными списками, нормы которых установились еще в середине XV в. и в начале XVI в. не менялись. Власть кормленщиков ограничивалась и регламентировалась уставными грамотами, выдававшимися местному населению, и доходными списками (их получали сами кормленщики). Ограничение шло и по линии изъятия из функций наместников все большего числа дел. "Городовое дело" переходило в руки городовых приказчиков, которые вместе с таможенниками, данщиками, мытниками и тому подобными агентами государевой казны собирали всевозможные подати в великокняжескую казну. Многочисленные писцы и специально посланные судьи решали поземельные споры, которые раньше были подведомственны исключительно наместникам и волостелям" (41). Исходя из сказанного, получается, что система кормлений являлась мерой вполне рациональной и отнюдь не походила на разгул чиновных хищников. Разумеется, ни на какие отношения внутри княжеского поместья-фермы она ничем не походила, ибо поместье-ферма должно было кормить князя и его окружение, а не кого-то еще. Что же касается удельных княжеств, то пожалования земель и разных доходных мест в них источниками отмечены, однако непонятно, почему такие пожалования свидетельствуют об основанной на самоуправстве "вотчинной психологии" - ведь речь идет, по сути дела, о соглашении двух свободных людей: князя и получателя пожалования за службу. И во-вторых: Пайпс, как обычно, пишет так, что можно подумать, будто кормления - явление чисто русское. Однако выше, говоря о торговле властными полномочиями, я писал о таких доверенных лицах западных королей, как шерифы в Англии и прево во Франции. Нетрудно заметить, что шерифы и прево, получавшие в свою пользу значительную часть доходов с тех территорий, которыми они управляли, по сути очень походили на русских кормленщиков. Однако была и разница, делавшая управление через шерифов и прево более тяжелым для населения, чем управление через кормленщиков. Дело в том, что и шерифы, и прево платили за свое назначение. Значит, им непременно нужно было выжать из подведомственного им населения затраченную сумму (очень немаленькую). А кроме того, сроки правления шерифов и прево не ограничивались, что делало денежные вложения во власть весьма выгодным бизнесом. Институты шерифов и прево неопровержимо доказывают мою гипотезу о том, что Западная Европа была обуреваема вотчинностью в гораздо большей степени, нежели Россия. Думаю, что Пайпс может гордиться таким смышленым учеником, как я.
Пытаясь как-то обосновать прямое происхождение русской государственности от княжеской фермы, Пайпс заявляет, что русские не умели "провести теоретическое и практическое различие между тремя типами собственности: собственностью, принадлежащей лично монарху, собственностью государства и собственностью частных лиц. В удельный период частная собственность на землю признавалась в форме вотчины. Но... в XV и XVI вв. московской монархии удалось ликвидировать аллоды [земельные владения на основе частной собственности (наследственные), в отличие от владений, полученных на условии несения службы. - А.Д.] и обусловить светское землевладение несением государственной службы. И лишь в 1785 г., при Екатерине II, когда русским землевладельцам удалось заручиться четко выраженными юридическими правами на свои поместья, в России снова появилась частная собственность на землю" (42). Далее Пайпс приводит цитату из русского историка В.И. Сергеевича, в которой сообщается, что "дворцовые" и "черные" земли управлялись почти одинаково - по мнению Пайпса, это подтверждает неумение различать разные виды собственности и говорит о "вотчинном", то есть тираническом характере государства. Ну а так как сходство управления коронными и государственными землями сохранялось и позднее, то, стало быть, в отношении Русского государства и русского социального мышления можно сделать самые мрачные выводы. "В своем качестве вотчинника всея Руси московский правитель обращался со своим царством примерно так, как его предки обходились со своими поместьями. Идея государства отсутствовала в России до середины XVII в. и даже после своего появления не была толком усвоена. А поскольку не было концепции государства, не было и следствия ее - концепции общества. То, что в современном русском языке выражается словом "общество" (неологизм XVIII в.), в словаре Московской Руси обозначалось словом "земля". В Средние века этим термином называлась доходная собственность. Иными словами, "земля" воспринималась главным образом не как противовес сеньору, царю, а как объект его эксплуатации. ...Целью вотчинного строя на Руси была выжимка из страны всего имевшегося в ней дохода и рабочей силы" (43). Одним словом, ГУЛАГ в России вечен, что и требовалось доказать.
Так как в этих рассуждениях Пайпса вновь прекрасно все, то начнем по порядку.
1. Не имея юридического образования, не берусь судить о том, насколько плохо обстояло на Руси дело с теоретическим разграничением различных видов собственности. А вот на практике царские земли от государственных различались вполне ощутимо. Управлением царскими землями занимался специально созданный приказ Большого дворца (Дворцовый, Большой Дворец). Он имел свои задачи, достаточно четко отграниченные от задач прочих приказов. С упразднением приказов при Петре I был упразднен и этот приказ - его функции перешли отчасти к Камер-коллегии, отчасти к Штатс-конторе. Однако самой отдельной царской собственности и царских земель никто не упразднял, никто не смешивал этой собственности с другими видами собственности. Именно поэтому в XIX в. возникло и благополучно просуществовало до 1917 г. Министерство императорского двора. Зачем потребовалось создавать приказ Большого дворца и Министерство императорского двора, если русские путали все типы собственности, Пайпс объяснить не смог. Что же касается схожести управления дворцовыми и государственными землями, то она вполне естественна. Речь ведь идет об одном и том же виде имущества - земельных владениях, причем уровень экономического и культурного развития царских (дворцовых) и государственных (черных) земель был примерно одинаков. Поэтому было бы странно придумывать какие-то особые подходы к управлению одними землями в противность другим. Кроме того, следует помнить о том, что царь (великий князь) являлся правителем всего государства, а не только земель определенного типа собственности. Ему приходилось проявлять себя верховным правителем как на дворцовых, так и на черных землях, поэтому странно было бы ждать больших различий в подходах к управлению теми и другими землями. Однако общие черты в управлении вовсе не отменяют различий в формах собственности. В свою очередь, эти различия влекли за собой различия в использовании доходов с означенных земель. Что же касается собственности частных лиц, то должен вновь указать на те плачевные последствия, к которым привело пренебрежение, проявленное Пайпсом к советской исторической литературе, среди которой имеется множество блестящих работ. Именно в советское время в научный оборот было введено огромное количество древних актов, из которых, в частности, видно, сколь сильно развились отношения собственности в России XV - XVII вв. Пайпс мог бы ознакомиться с множеством юридических документов того времени (с судебными решениями по земельным тяжбам, с межевыми книгами, с договорами о купле-продаже земель, с актами землеотвода, с жалобами в суды по земельным вопросам и т.д., и т.д.) по книгам С.Б. Веселовского, Н.П. Павлова-Сильванского, Л.В. Черепнина, В.И. Корецкого, Ю.Г. Алексеева, П.А. Хромова и многих других авторов. Изучив весь этот материал, уже очень трудно всерьез писать о том, будто в России позднего Средневековья люди не понимали, чем отличается их собственность от чужой, в том числе дворцовой или государственной. Кроме того, из средневековых актов видно огромное значение судов и судебных документов в русском обществе позднего Средневековья. Если верить Пайпсу на слово насчет извечной русской "вотчинности" и порожденного ею бесправия, то тогда совершенно непонятно, зачем существовали суды, для чего в них кипела вся эта разнообразная деятельность и почему уважение к судебным и прочим официальным бумагам было таким, что заставило создать архивы и позволило этим бумагам дожить до нашего времени, невзирая на частые пожары.
2. Когда Пайпс пишет о том, что московской монархии "удалось ликвидировать аллоды", то есть наследственные земельные владения, то это чистой воды передергивание. Дело подается так, будто целью московского правительства была борьба с вотчинами, то есть наследственными земельными владениями (аллодами), с идеологической целью: сделать всю землю вотчиной одного человека (монарха) и тем самым как бы вернуться в милые стародавние времена княжеской фермы (ферма теперь будет охватывать всё государство). Пайпс хочет убедить нас в том, что "вотчинная теория" или "вотчинная психология" сидела в головах московских правителей так же крепко, как и в его собственной голове. Борьба действительно шла, но не с вотчинами, а с опаснейшими врагами на западной, восточной и особенно южной границах. Ради успеха в этой борьбе правительство широко развернуло поместную систему, то есть раздачу земель в неполную собственность на условиях несения военной службы. В принципе, несмотря на поверхностные отличия, западная вассальная система тоже выросла из такого условного (служебного) землепользования и потому однотипна русской поместной системе. Система условных владений (феодов, фьефов, фиефов) сложилась и на Западе и в России первоначально скорее стихийно. Однако позднее по военным соображениям в России пришлось фактически развернуть вторую волну феодализации (развития условных владений), а именно поместную систему. В формировании поместной системы главную роль сыграла целенаправленная политика государства, однако эти различия не меняют принципиальной однотипности систем условной служебной земельной собственности в России и на Западе. Что же касается аллодов, то на большей части территории Европы они либо исчезли, либо превратились в редкую и маргинальную форму собственности, - иначе говоря, процессы в России и на Западе протекали в одном направлении, хотя и в разное время. Пайпсу следовало бы вспомнить об этом, прежде чем возлагать на московскую монархию некую особую историческую вину в уничтожении аллодов. Ну или ознакомиться с сочинениями западных историков: "Феодальный строй, распространяясь, уничтожал также мелкое и среднее свободное землевладение. На большей части Франции, в Рейнланде, Нидерландах, Англии, Италии и Испании свободные земельные владения, обычно носившие название аллод, поневоле были преобразованы в фиефы, поскольку крупному местному феодалу были не по душе такие земли, с которых он не имел права получить ни арендную плату, ни услуги живущих там людей, на которые не имел ни судебных, ни полицейских прав. Каждая такая свободная земля была неприкосновенным и независимым государством посреди поместий такого сеньора. Феодальные власти старались запугиванием, угрозами, убеждением и силой добиться, чтобы эти независимые владения исчезли, превратившись в феодальные фиефы. В Германии, Испании и Италии феодалы добились лишь частичной победы, но в Англии, Нидерландах и Франции действовали успешнее" (44).
Конечно, с течением времени вассальные владения в Европе, как и поместья в России, стали переходить по наследству и постепенно превратились практически в полную собственность. Однако надо помнить о том, что первоначально (и в течение достаточно долгого времени) служебные обязанности условного собственника были вполне реальны, и это относится не только к России, как пытается внушить читателю Пайпс, но и к Западной Европе. Но если в Западной Европе одним из главных средств утверждения вассальной системы являлось силовое давление, чисто силовое превосходство сюзерена над вассалом, то в России роль "вотчинности", а также самоуправства и правового нигилизма оказалась меньше. Пайпс создает у читателя впечатление, будто русские правители делали в стране все, что хотели, а значит, при нужде могли землю отбирать у одних (как Октавиан у Горация и Вергилия) и отдавать другим. На самом же деле всегдашний правовой беспредел на Руси - это выдумка Пайпса, а "вотчинная теория" призвана замаскировать эту выдумку и даже придать ей респектабельный характер. Россия позднего Средневековья находилась под мощным военным напором с востока, юга и запада, а потому остро нуждалась в воинах, которых, как и в Западной Европе, обеспечивали землей. Но если русские монархи относились к своим подданным как к рабам на княжеской ферме, то что же им мешало просто мобилизовать нужное количество народу, а не раздавать будущим воинам землю в поместья? Ни вассальная система в Европе, ни поместная система в России как-то не вяжутся с полным бесправием, которое Пайпс считает главным принципом русской действительности во все времена. При господстве бесправия и самоуправства (то есть если бы провозглашенный Пайпсом "вотчинный уклад" существовал в реальности) власти, очевидно, просто брали бы нужное для обеспечения воинов количество земли и раздавали бы этим воинам, не обращая внимания на то, частные это земли, дворцовые или государственные. На родине права, в Древнем Риме, именно так и поступали, а вот в охваченной самоуправством России власти почему-то стеснялись идти по стопам Октавиана. В результате их постоянно донимала проблема нехватки земель для раздачи в поместья. "... Уже в первой половине XVI в. стал обнаруживаться недостаток в подходящих для испомещения служилых людей землях. Первым следствием быстрого распространения поместной системы было расхождение поместных окладов и поместных дач [т.е. того, что было положено выделить, и того, что было реально выделено. - А.Д.]. С течением времени несоответствие окладов дачам всё возрастало и сделалось постоянным явлением до конца существования поместной системы при Петре I. В исторической литературе неопровержимо выяснено, что во второй половине XVI в. помещики, как общее правило, владели землей в одну треть, в четверть и даже в одну пятую своих окладов. Вторым следствием хронического недостатка жилых земель [т.е. населенных крестьянами, ведущими хозяйство. - А.Д.] было то, что желающим получить поместье все чаще и чаще приходилось брать не жилые земли, а частично или совсем пустые, на которые необходимо было призывать и поряжать крестьян и заводить хозяйство. Таким образом, поместное обеспечение служилого человека с течением времени ухудшалось и в количественном, и в качественном отношениях. Ясно, что при таких условиях для помещика оставался один выход: заняться вплотную сельским хозяйством, всеми средствами увеличить повинности крестьян и завести в своих поместьях барщину" (45).
Каковы же были источники земель для раздачи в поместья? Во-первых, это, как сказано, незаселенные земли. В лесном поясе освоение таких земель представлялось весьма затруднительным, однако в ходе постепенного продвижения русских форпостов в Степь (Дикое Поле) появлялось немало годных для раздачи плодородных участков, освоить которые было значительно легче. Во-вторых, мощным ресурсом для испомещения служилых людей служили дворцовые земли. Например, для испомещения в 1550 г. большого числа "избранных дворян" вокруг Москвы было использовано от 220 до 250 тыс. гектаров дворцовых земель, то есть царь употребил на обеспечение служивых людей землей свое личное имущество (46). Пайпс рисует московскую власть невиданно жадной и своекорыстной, однако такие ее действия не соответствуют образу, нарисованному Пайпсом. А ведь в то время, когда происходила раздача дворцовых земель, существовали огромные монастырские земельные владения. В полном соответствии с общеевропейской тенденцией, а также с интересами мелкого служилого дворянства в России началась дискуссия о том, правомерно ли церковное, прежде всего монастырское, землевладение. Проходила она в конце правления Ивана III и в начале царствования Василия III, причем оба эти монарха остро нуждались в земельных ресурсах, прежде всего для раздачи служилым людям. И тем не менее церковные земли не тронули - более того, рост монастырского землевладения продолжился. В-третьих, ресурсом для раздач служили конфискации, однако поклонникам Пайпса в ладоши хлопать рано. Речь идет прежде всего о землях, конфискованных на территории Великого Новгорода Иваном III у противников Москвы (причем здесь конфискации подверглись и церковные земли). Иными словами, земли конфисковали бы в любом случае, так как она служила базой могущества политических противников Москвы, а великий князь использовал эту акцию для перемещения на территорию Новгорода надежных людей (примерно 2000 московских дворян). При этом на территории Москвы было испомещено не менее 1000 лишившихся земли новгородских дворян (преимущественно на восточных окраинах, то есть, видимо, на вновь осваиваемых землях) (47). В правление Ивана Грозного конфискованные у опальных бояр и розданные помещикам земли тоже являлись побочным результатом политической борьбы, а не какого-то авторитарного перераспределения, как в Древнем Риме при Октавиане. При этом, несмотря на все конфискации и на острую нужду правительства в земле, крупные вотчины частью все-таки сохранились. Другое дело, что имелись ограничения на их продажу, дробление и т.п., дабы сохранить имущество знатного рода и тем самым позволить этому роду и далее нести службу. Те же вотчины, владельцы которых по разным причинам потеряли свой статус землевладельцев, на 99 % достались монастырям, то есть в любом случае в раздачу не попали, так как монастырское землевладение осталось нетронутым (48). Все вышесказанное убеждает нас в том, что земельная политика Московского государства в период централизации примерно повторяла более ранние европейские тенденции в сфере землевладения и не отличалась никаким особенным самоуправством, а лишь достаточно адекватно отвечала на вызовы времени.
3. Пайпс утверждает, что частная собственность на землю появилась в России только в 1785 г. при Екатерине II. Что же произошло в этом году? А произошло то, что Екатерина подтвердила (с некоторыми изменениями) изданный еще в 1762 г. ее покойным мужем Петром III "Указ о вольностях дворянства", который избавлял дворян от обязательной военной или гражданской службы. Но такая необязательность была возможна только при наличии у дворян собственности и доходов с нее. Поэтому то, что говорится в "Жалованной грамоте" 1785 г. о праве дворян иметь различную собственность, является констатацией уже сложившегося положения (то есть наличия собственности у дворян), а вовсе не разрешением иметь собственность, как неправильно пишет Пайпс. Собственность у дворян уже имелась - без нее не было бы ни самих дворян, ни возможности выходить в отставку и обходиться без службы, то есть без нее и "Указ", и "Жалованная грамота" выглядели бы сущим издевательством. Со времени создания поместной системы прошли уже сотни лет, и за этот период поместная система, будучи разновидностью вассалитета, эволюционировала точно так же, как вассальная система в Западной Европе, то есть поместные владения становились наследственными. Как я уже напоминал выше, неограниченная собственность - это лишь абстракция, на деле неограниченной собственности не бывает, и весь вопрос заключается в степени ее ограниченности. Понятно, что вассальная и поместная собственность ограничены в весьма сильной степени, так как первоначально не являются даже наследственными и после смерти временного владельца поступают обратно в распоряжение исконного "хозяина" (государства, олицетворяемого монархом или крупным феодалом). "Хозяин" может отдать собственность (землю) как наследнику умершего частичного собственника, так и кому-нибудь другому, более подходящему для службы. И, конечно, сильно ограничивает собственность в данном случае то, что она сохраняется лишь при условии службы, а при ее прекращении отнимается "хозяином". Очень скоро служилые люди начинают разрываться между двумя своими ипостасями - во-перых, воина, а во-вторых, землевладельца, стремящегося жить побогаче. Нетрудно понять, что в этом противостоянии победу одерживает ипостась землевладельца, как об этом пишет С.М. Соловьев (49). Однако впервые полную и четкую картину поместной системы, ее целей, правил, результатов и ее развития во времени дал В.О. Ключевский (50). Приведу его описание развития поместной системы как формы собственности (прошу прощения за длинную цитату, но она здесь уместна): "Во второй половине XVII в. уже завершался давно начавшийся двусторонний процесс превращения поместий в вотчины и слияния поместий с вотчинами. Во-первых, поместное владение постепенно прямо превращалось в вотчинное посредством выслуги. Важные государственные заслуги, оказанные служилым лицом, награждались тем, что известная доля его поместного оклада, обыкновенно 20%, жаловалась ему в вотчину. Кроме того, разрешалось помещикам покупать у казны поместные земли в вотчину. Рядом с этими отдельными переходами одного вида землевладения в другой шло постепенное общее слияние обоих видов. Если начала поместного владения проникали в вотчинное, то и поместье воспринимало особенности вотчины. Землю, недвижимость, заставляли исполнять роль денег, заменять денежное жалованье за службу. Потому поместье вопреки своей юридической природе личного и временного владения стремилось стать фактически наследственным. По устанавливавшемуся уже в XVI в. порядку верстания и испомещения поместье либо делилось между всеми сыновьями помещика, либо справлялось только за младшими, в службу поспевавшими, либо переходило к малолетним детям в виде прожитка. <...> Закон 1550 г., испомещая под Москвой известную тысячу служилых людей, установил, как правило, переход подмосковного поместья от отца к сыну, годному к службе. <...> С начала XVII в. поместья иногда прямо завещаются женам и детям, как вотчины, а при царе Михаиле был узаконен переход поместья в род в случае бездетной смерти помещика. Отсюда уже при Михаиле появляется в указах совсем не поместное выражение - родовые поместья. Кроме завещания постепенно входила в обычай и облегчалась законом мена поместий. Потом разрешена была сдача поместий зятьям в виде приданого или родичам и даже сторонним людям с обязательством кормить сдатчика или сдатчицу, а в 1674 г. отставные помещики получили право сдавать поместья и за деньги, т. е. продавать их. Так к праву пользования, которым первоначально ограничивалось поместное владение, присоединились и права распоряжения, и если к концу XVII в. закон тесно приблизил поместье к вотчине, то в понятиях и практике поместных владельцев между обоими видами землевладения исчезло всякое различие. Наконец, в XVIII в. по законам Петра Великого и императрицы Анны поместья стали собственностью владельцев, окончательно слились с вотчинами и самое слово помещик получило значение земельного собственника из дворян, заменив собою слово вотчинник; это также показывает, что поместье было преобладающим видом земельного владения в Московском государстве. Значит, без поместной системы, путем естественного народнохозяйственного оборота у нас не образовалось бы столько частных земельных собственников, сколько их оказалось в XVIII в." (51).
Нетрудно заметить, что Ключевский разбирался в структуре понятия "собственность" несравненно лучше, чем законник Пайпс. Именно поэтому Ключевский понимает (и доносит это понимание до читателя), что частная собственность на землю вполне сочетается с условным характером землевладения, но при этом обусловливает стремление собственника к постепенному снятию со своего имущества всяких ограничений и условностей. Мы видим, что уже в XVII в. отмерло одно из главных ограничений земельной собственности помещиков - невозможность наследовать поместье. Далее последовало устранение другого ограничения - невозможности распоряжаться своей недвижимостью. Оставалось только одно ограничение: необходимость служить. Я не буду говорить о том, что очень часто делались попытки преодолеть эту необходимость - о них пишет Соловьев (52), причем понятно, что на одну неудачную попытку приходилось несколько удачных, иначе такие действия просто прекратились бы. Скажу о другом: так как неограниченной собственности не бывает, то заявлять об отсутствии земельной собственности из-за того, что она ограничивается условием службы - это вопиющая натяжка. Правительство делало людей собственниками, а Пайпс, ослепленный своей "вотчинной теорией", вопреки очевидности (и даже вопреки теории права, рассматривающей структуру понятия "собственность") внушает читателю, будто правительство изо всех сил старалось этих людей от собственности отстранить. Царь раздавал людям собственные земли, чтобы создать прослойку воинов и защитить страну, а Пайпс убеждает нас в том, что целью царя при этом было выжать из страны и народа все соки. Вот это и называется "натягивать сову на глобус".