Екишев Юрий Анатольевич
Зеленая ветвь

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Екишев Юрий Анатольевич (komiparabellum@gmail.com)
  • Обновлено: 21/05/2015. 177k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Синопсис киноповести "Зеленая ветвь" Город Любек на севере Германии, XIII век. Семья зажиточного купца, торгующего с Россией военными товарами, имеющего дела в Гамбурге с мест-ным епископом. Отец по возрасту и болезни уже не может ехать в Россию, и посылает туда своего совершеннолетнего единственного сына в сопровождении старого друга, капитана корабля. Впервые очутившись в России, столкнувшись с ее военным положением, юноша тем не менее успешно заканчивает все торговые дела. К самому концу поездки он встречает дочь новгородского князя. Молодые люди, едва узнав друг друга, влюбляются, и юноша уговаривает дочь князя поехать с ним. Чувствуя опасность, они все же едут к ждущему их на море кораблю, но отец с дружиной настигает их. На глазах у юноши отец, заявивший, что дочь решила предать веру, пускает повозку вместе с ней по тонкому льду озера, предоставляя случаю решение ее судьбы. Лед не выдерживает, и она тонет. Юноша, потеряв только что найденную им возлюбленную, решает не ехать домой, в Германию, и отправляет обратно капитана, а сам возвращается в Новгород. Раздав все свое имущество, он остается один. Не зная, что делать, входит в церковь, и далее уже следует по тому пути, который ему предлагается - живет некоторое время в монастыре, принимает монашество с новым именем - Прокопий, а затем уходит из города дальше на север. Тем временем капитан возвращается в Любек, и после некоторого времени, все же вынужден открыться отцу, что же произошло на самом деле. Отец уговаривает его поехать на поиски сына. Они едут в Новгород, но там его уже нет. Кроме того, Новгород в состоянии войны с Устюгом, где находится сын. В конце концов, они решаются отправиться морем к Устюгу. Сын, совершенствуясь в вере, живет на улицах Устюга, неся подвиг юродства и одновременно совершая множество чудес. Отец с капи-таном, обогнув Скандинавию, через Белое море, добираются к зиме до реки, на которой стоит Устюг, и решают плыть дальше. В конце концов, немного не до-тянув до него, они замерзают. Их тела находят местные жители и берут у них некоторые предметы, чтобы передать их в город для опознания - кто это такие. Они попадают на глаза Прокопию, и среди них он узнает предметы из Новгорода и из Любека - так он узнает о том, что его искал отец и не нашел. Прокопий прожил еще недолго, но Устюг успел полюбить его за любовь и веру, которые он не только сохранил, но и принес к ним и поделился с ними.Большая часть событий происходит в двух крупных городах - Гамбурге и Новгороде и в двух городах поменьше - Любеке и Устюге. На основе лично-стных характеристик и контрастов ярче видны, как историческое родство, так и особенности образов жизни и национальных характеров немцев и русских. Сценарий основан на летописных и житийных событиях.

    • Ю.Екишев

    Зеленая ветвь

      
      
       Что общего у света с тьмою?
       Второе послание коринфянам святого апоcтола Павла 6, 14
      
      
      
      
      
      
       Живущие в настоящем имеют настоящие имена, век их разделяет по месту, времени, исполняемым действиям: отцы, сыны, капитаны, портные, князья, беременные женщины, воины... Живущие в будущем приобретают имена будущего. Настоящим -- настоящее, будущим -- будущее; настоящим -- города и земли, будущим -- один город; настоящим -- сила, власть, разум, согласный веку, будущим -- немощь и побои, и непонятные приобретения любви. Где кончается предел настоящего века и начинается узкая тропинка между пропастью и огнем в другое время? Эта история начинается с настоящего: Германия, Любек, 13 век, портняжная мастерская, ткани пестры, чувства ярки, и поскольку покупатели, отец и сын, состоятельны, а для этого места и времени вообще очень богаты, то выбор -- широчайший. С этого начинается то, что не заканчивается и по сей день.
      
       1. Мастерская
      
       -- Ну вот, настоящий немец, в меру круглый. Ну-ка подними руки, -- а? Сразу видно хорошую немецкую породу, -- отец человек неглупый, но в пределах выстроенного им мирка, более нереального, чем все остальное, чем свет в пыльных окнах, ветви деревьев на улицах, дым в печи. Весь его мирок -- приготовление к тихой и спокойной старости, смерти на руках у сына, и все что вне -- для него глупость. Но и сам этот мир по сравнению с жизнью не такая уж умность, если приглядеться внимательно.
       -- Что значит *настоящий немец, па? Это что, одежда?
       -- Не говори глупости... Ты меня не запутаешь. Немец есть немец. Основательный человек -- сразу видно, не какой-нибудь голландец!
       -- А чем тебе не нравятся голландцы?
       -- Да ничем. Они просто другие, не такие как мы.
       -- Кто мы?!
       Осторожно, но настойчиво вмешивается портной, снимая после каждой фразы от смущения с губ несуществующую нитку: -- Прошу прощения. Кстати. Кстати -- я голландец. А? Что вы сказали?
       -- Ну вот видишь! -- отец непрошибаем, но сын от такой несуразицы несколько смущен: -- Ну что я должен из этого видеть?
       -- Разницу. Ну вот он худой, а ты полненький, немцы худыми не бывают.
       -- Ну и что?
       Портной опять вмешивается в семейный спор: -- Светлое всегда полнит. Может подкладочку темно-бордовую положим? Пустим чуть-чуть золота вдоль воротника? И еще на складочки вот здесь обратим внимание? Зато тем самым, вот такой фальшивой, а не настоящей складочкой подчеркнем купеческие знаки -- и смотрите, смотрите! -- вот так они заиграют!
       -- Заиграют... Ну, нет! Только светлое! -- отец даже слегка обижается. -- Мы, немцы -- светлый народ! Вы, голландцы, любите все потемнее: дома, улицы... Был я однажды в Фенло -- все такое темное... Даже пиво...
       Портной в некотором недоумении: -- Фенло? Это что, город? Наш, голландский? Я там не бы ни разу. Хотя я раньше много ходил и шил везде. А бывали вы в Брюгге?
       Сын, так и оставшийся без внимания с поднятыми крестообразно руками, смущается: -- Отец, ты уж не выставляй нас такими совсем уж темными... Неловко...
       -- Что тебе неловко?! Немец он немец и есть! Мы -- точные, светлые, правильные, честные до последней точечки, открытые для всех.
       -- Как будто остальные по сравнению с нами какие-то темные. Да и что есть свет? Если мы оденем одну и ту же одежду и станем все вместе говорить на правильном немецком, хором: *Ганзейский клуб купчишек есть величайшая в мире глупость!* Как ты различишь -- кто немец, а кто нет?
       -- Вот-вот... Послушайте, разве я не чисто произношу: ганзейский клуб купцов... Все правильно? Я могу и как южане -- величайшая в мире... -- портной, собравшийся было вернуться к делу, опять отступает от глупо стоящего перед ними отрока и вворачивает слово, не замечая, что отец совсем уж наливается некоей жесткой силой, будто сжимаясь в кулак. Сын подхватывает:
       -- Давай возьмем голландца, русского, еврея наконец, умеющих разговаривать по-немецки. Что ты скажешь, кто из них больший немец?
       -- Хватит! Немец -- это тот, кто несет наш дух! Во всем -- и в языке, и в одежде, и в питье, и в умении жить, в отношении к бабам, наконец! Все! Нечего мне тут... Лирики хочешь, философии? Пусть тебе ее доскажут эти, в Мариа Лаах, апостолы, нет, как их -- монахи! Если хочешь болтать и дерзить -- вот для тебя возможность обломать растущие рога. Если я не могу воспитать тебя правильно, чтобы ты был таким же как я, то они пусть тебя потычут мордой в твои глупости, как щенка!
       Портной бросается вновь шить, чувствуя, что вмешиваться в такой разговор становится небезопасно, а сын говорит уже более примирительно: -- Ну вот, договорились... Свет и дух. При чем тут монастырь в Мариа Лаах? Что поближе нет никого поумней?
       -- Я немца вижу за версту. Его ни с кем не спутаешь! И точка! Завтра мне надо ехать в ту сторону, в Висбаден -- говорят там вода на источниках особенная, может, и нога пройдет. По пути как раз монастырь. Вот там я тебя и отпущу. Красивое место, тихие люди...
       -- Все же зачем туда ехать? Это же на другой конец страны переться...
       -- Ты же в первый раз едешь торговать один, да к тому же в Россию. Так что для твоего пути это расстояние практически ничто. Привыкай. Если б не глупости с моей ногой -- долго бы еще нежился за моей спиной. Запомни -- я всегда так делаю. Еду в монастырь или еще куда перед путешествием. Этому научил меня мой отец, твой дед. Что-то еще надо объяснять? Ну сколько же глупостей в этой голове!
       Портной оканчивает шитье, оглядывает сына, удовлетворенный своей работой, кивает. -- Ну вот на этом остановимся, пожалуй. А в Брюгге надо вам заехать непременно.
       Отец недовольно ворчит: -- Видал я это Брюгге на картинке, в пивной...
       -- Что картинки? Дрянь... -- словоохотливый портной смахивает с сына оставшиеся нитки, а больше болтает, вертя головой за отцом: -- Их пишут те, кому больше делать нечего. посмотри внимательней, и краски-то лежат неаккуратно, и что там особенного: мужик рисует бабу, или бездельник катится на коньках, корабль все тонет и никак не может утонуть, баба голая спит и не шевелится, а за ней подглядывает банда шалопаев... А Брюгге -- это жизнь. Вот где настоящая Голландия.
       -- Нам туда никогда не по пути, -- буркает отец. -- Сколько с нас?
       -- Работа тонкая, можно сказать филигранная. Срочность, качество -- сами видите... Особый заказной материал, новый исключительный фасон... Все это вместе...
       -- Ну?
       -- Всего двенадцать! -- выпаливает портной, выпучив при этом глаза от ожидания: вдруг переборщил?
       -- Ну уж! Надо же! Хорошо не тридцать!..
       -- Папа...
       -- Ну ладно. Будем кормить Голландию, раз мы тупее их... -- отец недовольно лезет за кошельком. Портной все же слегка обиделся, но ждет денег, обирает невидимы нитки с сына: -- Ну-ну-ну... Так уж и тупее... -- косит глазом, как отец отсчитывает деньги. Тот протягивает их, и прибавляет. -- И все же дома у вас похуже...
       -- Скромней.
       -- И одежда... Все как мужики -- и капитаны, и матросы, на одно лицо...
       -- Попроще, экономней, практичней...
       -- Ну все, одиннадцать, двенадцать!.. И все же, я подозреваю -- ближе вы к этим самым, как их, ну вот, забыл... Да сам знаешь! -- отсчитав деньги, отец резко развернулся и вышел. Сын -- за ним.
      
      
       2. По дороге домой
      
       -- Вот видишь, эта светленькая с виду, а внутри будто кровяная колбаска. Это и есть свет и тьма, понял? -- отец долго молчал, переживая, видимо, что отдал слишком высокую цену за ничто, за одежду, покров тела, но все же успокоился, увидев первую же хорошенькую девушку, да и к тому же потратился ведь не на себя, на сына, это легче.
       -- Нет, пап, не вижу. Ты вообще стал иногда разговаривать как этот, как сфинкс -- загадками...
       -- Ну вот, начитался глупостей. Дай руку, не хочу хромать у всех на виду.
       Отец аккуратно поставил палку, прислонив ее к чьему-то забору, видимо, стесняясь своей неполноценности. Палка кренится, и он стоит в раздражении, и несколько раз ее поправляет, чтоб не падала -- палка тоже ведет себя неправильно, как почти все в этом глупом мире.
       Наконец, равновесие найдено:
       -- Так вот. Ты посмотри на них. Посмотри со всех сторон. Почему церковь разрешает три раза на них жениться и все?
       -- Не знаю. Разве этот так?
       -- Так, так. Раз я сказал -- значит, так.
       -- Наверное, чтоб человек не мучался.
       -- Не мучался... Когда ты созреешь?! Что люди говорят? Первая жена -- от Бога, вторая -- от людей, а третья --- от дьявола.
       -- Где ты это слышал?
       -- В России, олух, в России. Вот посмотри на эту, да не так пялься! Будто не замечаешь, искоса, так видней. Вот идет простушка. Ты в ней ничего не видишь, потому что еще не знаешь их. Я же знаю их, баб, и вижу в них все от и до. В чепчике? -- это ерунда... Не помеха. Я знаю, какие у нее будут волосы, когда она их намочит, когда высушит, сквозь солнце, в темноте, когда они растреплются, когда... Ну в-общем, все важно, все имеет значение -- от нее пахнет соленой рыбой? Хорошо... но я знаю, что на самом деле она -- бочонок с маслом, но не для пищи. С ароматным маслом, которого тебе хватит на всю жизнь с избытком, и даже растягивать не надо -- оно у них восполняется, чем больше берешь, как в сказке. У нее грубые руки? Но я могу сказать, как она по простоте своей, будто возлюбленная какого-нибудь графа, проводила бы ими нежно по лицу, и держала бы осторожно мочку уха, и такое бы в него говорила... Вот-вот, смотри, если обернется, то чуть-чуть порозовеет, посветлеет, повернется к тебе с самой умной стороны и слегка улыбнется -- смотри!
       -- Да, точно... Откуда ты знаешь...
       -- И так всегда!!! В первое мгновение они все одинаковы, все обдают тебя светом и жаром -- они у них всегда наготове про запас! Понял?
       -- Пытаюсь...
       -- Уф... Что-то не хочется домой.
       -- Но ведь мама будет волноваться.
       -- Глупости! Тридцать лет я плавал не волновалась. Ездил везде -- даже ни разу не спросила где я был, а тут будет волноваться!.. Может пивка? По паре кружечек всего...
       -- А как же *немцы, точный народ*? Мама же к обеду ждет...
       -- Ну, ладно, идем... Цепляться к словам -- неприлично. День-то какой ясный!
       -- Пап, смотри, вишни цветут во второй раз... А на носу зима.
       -- Ладно, идем. Будем собираться. Завтра в дорогу -- тебе же до самой зимы настоящей еще обернуться надо.
       -- Что значит до настоящей зимы?
       -- То, что ты не знаешь, что это такое. И представить себе не можешь, что это такое, да еще в России. Это тебе не кровяная колбаска с конопушками-завлекушками... Но какие там весь год цветут цветы!.. Ох... если б не нога, я бы поехал с тобой, все показал, все... Я так это все люблю. Во-во, смотри, с виду и не очень поджаристая, и без конопушечек, а внутри -- как неразменный золотой...
       -- Ну, пап! Ты, пожалуй, научишь...
       -- Я тебя разве учил плохому или глупостям когда-нибудь? Ты говоришь -- мы темные. Мы -- светлые! И любим все светлое, вот так!
       -- Я ничего такого не говорил.
       -- Да, как же... Не говорил он... Это с виду ты не говорил, а внутри?
      
      
       3. Сборы в дорогу
      
       -- Вернешься из России, подарю тебе свою повозку. А себе куплю новую, на рессорах. У тебя живот крепкий. А то после обеда выедешь на этой куда-нибудь, скажем на рынок в Гамбург -- и чувствуешь себя как орган... Пум, пум, пум, пу-у-ум...
       -- Ну что ты такое говоришь? -- правильная мама, как всегда правильно, укоряет отца. Но уже с годами больше по привычке -- упреки, наставления, даже ругань -- это все понарошке, скорее для проверки: еще живой и бодрый, реагирует, шипит, пыжится, топорщит усы, значит, сегодня все в порядке.
       -- А что? Пукать по надобности все же не так неприлично, как чихать и сморкаться в тоненький благородненький французский платочек, и еще вот так, мизинчиком! Фу...
       -- Ну да, ну да... Всегда он прав! Откуда ты такой умный! Где вот вы были так долго, не у портного ведь, а?
       -- У портного.
       -- Я подумала: все-таки в Мариа Лаах ехать далековато. Надо поближе куда-нибудь.
       -- Вот. Подумала она. Куда? К этим? К этим неучам здешним, тупицам, сынам века сего? Там хоть что-то еще осталось от старого духа. К тому же я еще его хотел немного подучить -- различать вина на вкус, а там как раз есть с чем сравнить.
       -- Этой науки ему не хватает! Лучше бы делу поучил.
       -- Что ты понимаешь! Это ведь как пойдет -- он же отправляется вместо меня, а в это все важно: он должен знать и уметь все, что я умею и знаю. Умею я пить -- и он пусть умеет. Умею я смотреть по сторонам...
       -- Не по сторонам, а на сторону. Скажи прямо -- по бабам.
       -- Не преувеличивай. По сторонам, я гляжу по сторонам. Пусть и он смотрит. Иначе его обведут вокруг пальца. Подадут какой-нибудь крашеной сивухи, а он и начнет хвалить, и покажет себя полным лопухом. Там и решат -- такого и облапошить не грех.
       -- Ну и что особенного, съезди в Гамбург, это ближе и выйдет не так накладно.
       -- Накладно ей... От Гамбурга у меня живот болит, я же говорю! Гамбург, что Гамбург?! Гамбург, Гамбург... Там он хоть увидит -- что такое виноград, что такое Райн... А здесь, на севере, ну что у нас тут такого? Заладила -- Гамбург, Гамбург... Хам-бург твой, город бабьего шума, базарного хама, в нашей дыре и то спокойней и светлей.
       -- Просто ты не хочешь его от себя отпускать. Признайся. Вот и тужишься. Вот и цепляешься, и ни при чем тут Гамбург. Он почище будет, а тебе -- каждое лыко в строку. Такой уж ты набожный, что все здесь нехристи, тупицы и неучи, когда тебе выгодно...
       -- Ну, ладно. Съездим к местному епископу, да и пусть едет с Богом... Мамку не переспоришь. вот бабы, ну на что вот они так созданы глупо! Одевайся попроще... -- сын в растерянности, надевает новый светлый костюм, отец в раздражении одергивает: -- Да не это!.. Это слишком... Что ты как сугроб там будешь весь в белом? Снеговик что ли изображать?
       -- Пап, так мы же куда едем, к кому!..
       -- К кому, к кому... Сам знаешь к кому! Что вы все от меня хотите? Замучали ведь уже. Эта тараторит, а этот как пень стоит, вырядился весь в светлое... Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты... Это же епископ -- соображать надо!
       Мама, чувствуя, что кипяток начинает приподнимать крышку, сует сыну черное и шепчет ему на ухо: -- Видишь, он переживает, не трогай его...
       -- Гамбург, Гамбург... Заладила... Ах, Гамбург, Гамбург! Ну что может вырасти на этом идиотском бабьем навозе? Готов? Не может быть, поглядите, додумался, наконец, черное одеть! Поехали, маменькин сынок! Опять в Гамбург после обеда! Господи, в животе так урчит, будто по небу летает дракон!..
       Мгновение -- и отец уже сидит в повозке и нетерпеливо постукивает по ней новой палкой: -- Ну, скорей, скорей... Нас ждет великий Гамбург! И битва драконов...
      
      
       4. Гамбург
      
       -- Ав! -- Гамбург встретил испугом. За углом дома стояла, будто нарочно спрятавшись, нищенка. Как только отец с сыном, о чем-то болтая, вышли из повозки и поравнялись с ней, она крикнула прямо в ухо отцу, выбрав именно его, чтобы испугать, или привлечь внимание. Отец подпрыгнул от неожиданности и присел, чуть не упав на больную ногу. -- Ты что!!!
       -- Ты мне обещал. Я жду тут, а ты забыл.
       -- Ах ты коза! Что я тебе мог обещать?
       -- Денежку, на сладости и на наряды.
       -- И на сладости и на наряды одну денежку? И за что? За что такое особенное?
       -- А ты не помнишь?
       -- Ну ладно, ладно, тише ты... Вот тебе на сладости, вот тебе на наряды... -- дал две мелких монетки и быстро заковылял вперед, стремясь скорее нырнуть в ворота епископского дома. Сын, оборачиваясь на ходу, явно встревожен, не зная, как оценить это действие и знак. -- Это кто?
       -- Да так, не обращай внимания. Это так.
       -- Не пойму...
       -- Да все тебе объясни! Ну, нищая, не видишь? Я бы сказал -- это и есть душа этого городишечки, но вы же слепые с матерью, попробуй вам докажи невидимое... Ох, живот, живот...
       -- А что ей надо?
       -- Ты лучше сапоги отряхни... У тебя нет ножичка с собой -- на ремешке дырку сделать? Хотел же перед отъездом -- нет, надо обязательно человека сбить, поторопить его... Ах прямо знобит, до того живот болит. Вот и этот, эпи-скок который... Ох, Господи... Только бы не... Только бы не... Как в страшном сне!
      
      
       5. У епископа
      
       Оказалось, внутри, за серыми стенами -- светло. Свет поддерживался искусно расставленными светильниками и яркими витражами. Сам епископ был какой-то странный, в дорогом облачении, но в простых мужичьих сапогах, вот-вот будто зашел в гости с дороги и с жары чайку попить. Или он хотел выглядеть своим, или был таким -- сын распознать не смог, пока они с отцом беседовали.
       -- Вы один из лучших наших прихожан в Любеке...
       -- Не уверен.
       -- Ну, ну... Излишняя скромность. Мне ведь многое рассказывают.
       -- Что, и тайну исповеди?
       -- Ну, какой же вы желчный.
       -- Ну уж, немец -- что поделать. У нас там рядом с морем языки, знаете, просоленные становятся. Это вот мой сын.
       -- Хорош, хорош. Ну что, пора на службу, молодой человек?
       -- Рано ему, пусть как я. Мы так же торгуем, как вы воюете.
       -- Церковь не воюет, сын мой.
       -- Ну да, ну да...
       -- Но с другой стороны, торговлей земли не приобретаются...
       -- Ну как же, как же...
       -- Но война иногда расчищает место истинному кресту, дает возможность водрузить его... Иногда нужна решительность. Посмотрите, как в начале славных дел на нашей земле, Вонифатий крести князей...
       -- Это который от пьянства?
       -- Это который дуб Вотана, пред которым еше недавно приносили в жертву и сыновей и дочерей -- не боясь, на глазах у еще некрещеных князей, рубил несколько дней. Они прикоснуться-то к нему и то боялись, а он топором -- бам! бам! А потом сделал из него церквушку, и там крестил их всех...
       -- Любек ведь почти деревня, ваше преосвященство. Вот Гамбург -- это да, это сила, ученость, знания, храбрость опять же, топором -- бам, бам... Я что-то не слышал никогда про такого Вонифатия...
       -- Это тот, кто принес сюда Священное Писание.
       -- На немецком?
       -- Ну разве это так важно? Что такое немецкий? Он существует вне варварских наречий? Которое из них литературней и достойней быть священным языком? Вы же не станете, скажем, любовное послание переводить на портовый, на грузчицкий, пусть ваша возлюбленная живет рядом с портом... Мы, наследуя дела святых, дела наших предшественников, должны давать себе отчет -- что на первом месте. Вот ваше ремесло -- это хорошо, почетно, прибыльно, но и суетно, и отнимает все время, все помыслы, не остается места для чего-то такого, праздничного и высокого, для перспективы, не так ли? Было бы время -- вы бы никогда так поспешно не сыпали словами, а разобрались и с языком, и со всем остальным...
       -- Так, так. Что-то не пойму я...
       -- Поясняю. Вы торгуете, связываете нас, скажем, с Русью, тем самым укрепляете ее нашим товарами, взамен же везете безделицы для наших бездельников, и медовые сладости для наших сладкоежек. Меха ведь не порох -- они не стреляют... Рядом с Новгородом, здесь, недалеко, Литва. Ее вы минуете, это неглупо, это правильно, Литва непостоянна, неприветлива к нам, к немцам -- все время стычки, конфликты, непрочный мир...
       -- Да?!
       -- Да, да, конечно. Мы стремились показать тем славянам, что живут там -- истину. Но как-то все больше наталкиваемся на силу и сопротивление. Не нашлось пока что новых Вонифатиев, но, может, всему суждено совершиться по-другому. Русь их подталкивает с той стороны, то есть, получается, косвенно, помогая врагу нашего врага, вы тем самым приближаете великие дни... Торговля -- оборотная сторона войны, ползунки для младенца, научающие ходить в правильную сторону... Но кто-то должен действовать и здесь. Решительно и прямо. Показывая истинный немецкий дух и стремление к порядку... Нам нужны такие сыновья...
       -- О да, я понял...
       -- Все это нуждается в объяснении, в действиях множества людей. Мы как одна кровеносная система, переносящая силу из одного члена в другой.
       -- И что же наша кровь? Я думаю, что все же не только сыновья, а не ошибусь... -- папик тянется за кошельком.
       -- О, нет... Наша кровь -- общая идея. А переносчиком может служить все сущее, все, что есть вообще, любое вещество и любая личность. Сыны и дочери, бумага и металл... Что золото? Оно лишь переносчик света, который привлекает людей. Навоз для удобрения полей. Тот, кто расточает его на настоящее пожнет настоящее, кто удобряет будущее, пожнет будущее. Тот, кто расточает -- тот собирает, а кто собирает -- тот расточает...
       -- Ну раз это навоз... Ничего не понимаю. Не могу же я, грешник...
       -- Не язвите... Вы, удобряя почву, возделывая ее, не будете же сеять, потом топтать, потом лить бездумно лужами воду. Вы выберете время и меру и будете осторожно вносить, что сможете, что есть под рукой... Вот ваш сын...
       -- Вернемся к деньгам. Вот, ваше преосвященство, я тут приготовил, возьмите, что есть на данный миг, в мою скромную меру, помолитесь о моем сыне и обо мне... И о моей ноге, если это не...
       -- Нет, это не... Если искренне. Хотя, вы все же не так церковны, как мне рассказывают. Ну что ж. Ваши имена будут первыми.
       -- Спасибо. Я так много узнал. Про дуб и про все остальное. Блеск! Нам надо торопиться, к сожалению...
       -- Да, да...
       Папик всюду, как ошпаренный, выскакивает первым, торопясь к чему-то следующему в жизни. И здесь так же -- даже не приложился к руке, схватил за руку сына -- и за дверь.
      
      
       6. Вновь на улице
      
       Они так и выходят из ворот епископского дома -- отец ведет сына за руку, как маленький, хотя это и помогает ему идти, не хромая.
       -- Ав! -- опять выскакивает нищенка, пытаясь их испугать. Отец отпускает руку сына и отмахивается, быстро ковыляя вперед: -- Все. Я пуст. Дай ей что-нибудь...
       Нищая пристает к сыну: -- Ты разве не знаешь меня?
       -- Нет. Сейчас, сейчас... -- сын суетливо роется в кармане: -- не та одежда, сейчас...
       -- Помолись обо мне... -- нищенка собирается сказать еще что-то, но отец ее обрывает: -- Хватит уже, помолились. Висбаден -- там, и Мариа Лаах -- там. А где я? И моя нога? Здесь. Посреди этого бабьего жужжания -- Гамбург, Гамбург...
       -- Пап, ну что ты! Ну это же действительно -- ничто. На возьми... -- сует монетку нищенке и продолжает успокаивать отца: -- Ну ты ведь мог не давать ничего...
       -- И кем бы я был? Где мы, где Русь, где Литва?
       -- Ну, успокойся...
       -- Я его повешу на шнурке, на шею. Буду носить пока не отберут, -- нищая плетется за отцом с сыном, не собираясь от них отставать.
       -- Где я, где моя голова, и где эта чертова жена! вот вернусь -- покажу ей, где мы все оказались! Я месяц трудился, бегал с больной ногой, и на тебе!
       -- Ну, пап. Ну о чем ты сейчас жалеешь? Я приеду -- все в сто раз возместится.
       -- Да уж, я вижу, чему ты научился -- ей надо было дать медяк, а не серебро. Ничего ты еще не понимаешь! Ну как я тебя отпущу!
       Нищая догоняет их, вешается сыну на рукав. -- Вернулось время добрых рыцарей, щедрых, несущих свет и радость. Пойдем ко мне, я угощу вас хорошим вином! Хотите -- райнским, хотите -- мозельским...
       Отец, и так до бесконечности расстроенный, тут совсем останавливается как вкопанный. -- Ты?! Вином?!
       -- Да, причем, светлым, как этот день. Настоящим немецким вином. Некоторые находят, что оно горчит, и что у него немного травянистый вкус. Но по-моему, чем светлее, тем лучше. Райнское на мой взгляд потяжелее, чем мозельское. А если хотите -- у меня есть и французское...
       -- Ты, нищая! Собираешь тут медяки и щипки, ругань и всякий мусор -- и ты предлагаешь нас угостить хорошим вином?! Нет... -- отец возмущен и удивлен.
       -- Да, а что? никто же не знает, сколько я собираю медяков и сколько синяков на заднице. Я же с них не плачу подати. У меня не описывают имущество за долги -- я никому не должна. Если умный и чуткий немецкий рыцарь снисходит до того, чтобы переночевать у меня -- я сыта несколько дней. Мне, правда, платят прозвищами, и кидают их в меня как камни, и дают сдачу пинками и грязными словами -- но это легкие глупости глупых и неразумных. Для умных у меня всегда есть что сказать, но таких, по правде, я встречаю очень редко, очень.
       -- Слушай, а как тебя зовут? -- отец опомнился от удивления, но еще не взялся за обычную стремительную иронию, спасающую от неловкости.
       -- А ты не помнишь?
       -- Что-то не припомню.. Сначала мне показалось, что мы где-то... Но сейчас я точно вижу -- нет... Таких я... Мы разве?..
       -- Нет, конечно. Я замужем. Я честная и хорошая.
       -- Ты замужем? Ну, бабы, врать умеют. Где же твой муж?
       -- Он там, где нельзя иметь жен.
       -- На небе что ли? или там? -- отец притопнул ногой.
       -- Что-то вроде того... Но не совсем. У меня много братьев. И они-то меня и пасут и охраняют, и не дают нашим добрым соседям захватить мой дом. Но я решила, что вот так, как сейчас -- будет лучше всем. И мне, и братьям, и всем остальным, чтоб они были спокойны. И я, такая, могу спокойно пройти мимо, когда в меня кидают камни, могу выхватить ножичек, когда какой-нибудь урод слишком приблизится -- мне можно, все знают, что я дура. И я могу сесть на улице и просто играть с детьми и с собачками -- могу все, что ни вы, ни ваши жены не можете. Ну что, все же вина?
       -- Нет, пожалуй. Кто знает, что у тебя там за вино. Скажи лучше -- зачем ты час назад кинулась на меня, как дура?
       -- Проверка. На испуг. Я просто хотела узнать -- ждешь ты меня или нет?
       -- Я?!
       -- Ну, да! Ты же всегда ждешь меня, показываешь меня всем...
       -- Ты все-таки безумная...
       -- Вчера ты меня называл светлой.
       -- Я?
       -- Да.
       -- Не помню. Ну все, идем, идем, некогда, -- папик срывает сына с места, заинтригованного нелепым разговором, и бросает ей через плечо. -- Иди и ты с Богом, иди... Ведьма... Точно тебе говорю... -- шепчет сыну.
       -- Помолись обо мне.
       -- О ком, имя...
       -- Сам знаешь. Ав!
       -- Мамаша меня убьет, а? Как ты думаешь? -- отец вновь вернулся к своему, к больному, уже забыв только что бывшее. -- Убьет. У меня их две в одном лице -- одна ангел, другая -- ведьма... Ведьма не посмотрит ни на что -- ам, и нету... Они все такие, то черные, то белые...
      
      
       7. Прощание
      
       Впервые в жизни они смотрят друг на друга не для того, чтобы один отругал другого, или что-то попросил, впервые в жизни -- рядом, и отворачиваются, будто от сильного встречного ветра -- легче смотреть на лошадей в загоне, на покрытую изморозью траву, на улетающих птиц, на готовые к отъезду повозки, уже развернутые в разные стороны.
       -- Честно признаться, я бы хотел сначала женить тебя, но эта нога...
       -- Ты так много об этом говоришь...
       -- О женитьбе?
       -- О ноге. Я начинаю думать, что тебе просто все надоело, и нужен повод удрать от нас от всех.
       -- Нет. Я, конечно, немного устал, но не настолько, чтобы заниматься пустяками, вроде того чтобы поехать на юг лишь поглазеть на гору, где Зигфрид мочканул этого несчастного дракона... А ведь ездят бездельники. Просто я хотел бы, чтобы у тебя все было, конечно, не в точности как у меня -- но чтобы, например, тебя тянуло вернуться и обнять кого-нибудь...
       -- Но есть же вы с мамой!
       -- Ну, что для взрослого мужчины родители, это не в счет. Должно тянуть туда, где хочется быть все время.
       -- Но я думал, что для этого сначала должна быть любовь?
       -- Сначала? Любовь? Это очень просто. Полюбить можно любую. Разве твой взгляд не говорит тебе этого? Неужто лишь к пятидесяти годам человек понимает, что дай ему любую, или почти любую -- и он сможет жить с ней, надо только научиться затыкать ей ее глупый рот, если она не немая... И еще одно: ни в коем случае не надеяться, что кажущиеся недостатки временны и легко поправимы, что можно что-то переделать, исправить, нет. Это как в аду -- никакой надежды. Они постоянней текущей воды, все время возобновляющейся неизвестно как. Куда бы ты ни пошел -- вниз по течению Донау и Райна, или вверх, к устью или к истокам -- всегда будут образовываться их струи, из маленьких ручейков и невидимых подземных ключей... Также невозможно изменить недостатки, как все их заткнуть... Человек женится на вечно возобновляющейся реке, у которой два берега -- твой и чужой, которые невозможно поменять... Легче тиару сменить на тюрбан...
       -- Пап, ну о чем ты говоришь... Мне кажется почему-то, что вот эта жизнь, которую ты прожил, и которую предлагаешь мне -- тебе самому не очень-то нравится, но только ты никогда в этом не признаешься, потому что это глупее глупого, а?
       -- Я, как любой отец, хочу открыть тебе все -- и не хочу, как видишь. Ладно, пора прощаться. Будь аккуратен, честен, тверд, спокоен, как настоящий немец. Ты едешь в хаос, в котором невозможно разобраться. Если б я не снарядил заранее этот корабль, я бы не отпустил тебя, такого...
       -- Ты будешь ждать меня?
       -- Конечно.
       -- Ну, вот, я и буду стремиться вернуться домой. Береги маму. Лечи ногу, это тоже важно.
       -- Все же с женщинами того... Будь правилен, будь осторожен, будь...
       -- Может, я вернусь и женюсь?
       -- Будем надеяться. Это ведь по-настоящему полностью твой корабль. Я хотел построить тебе дом по возвращении... Светлый, как я мечтал. И надо было присмотреть тебе какую-нибудь бойкую, рыженькую, или чуть пегую...
       -- Опять ты смеешься, па... Пап, береги себя. Я скоро вернусь. Ну что, отпускаешь меня? Я поехал?
       -- Все так говорят. Ну ладно, езжай. Раз дом пока не на что строить -- присмотрю тебе какую-нибудь рыженькую, такую светленькую... По-моему у одного булочника здесь, в Гамбурге, я видел кой-какой товарец, который он не выставляет на прилавок. Есть там с такой начинкой булочка -- о-о-о... Ладно, все, трогай...
       -- Маме что передать?
       -- Да скажи что-нибудь, не знаю... Вернусь скоро, куда же я денусь. Пусть не волнуется. Только не знаю, когда вернусь -- чтоб не бросилась искать по всей Германии, у меня ума хватит.... Ну трогай же, ты первый! -- каждый уже видит в своей повозке, трогают одновременно, сын едет быстро, не оборачиваясь, а отец остановил повозку -- смотрит вслед, тихонько крестит в спину. -- Ну, вот...
      
      
       8. Отправление
      
       Сын собирается пройти по мостику на корабль -- он последний, но мама его все еще держит: -- Все проверил? Карты взял? А компас?
       -- Да взял, взял, мам! Ну что ты, какие карты! Это же всего лишь Балтика!
       -- Ну, не сердись, не сердись. Я же не знаю, что там тебе может пригодиться.
       -- То же, что и отцу!
       -- Значит, ничего... Штопор да пустая книжонка... Смотри, осторожней! Для денег я тебе там пришила внутри свой старый кошелек, как карман. Никому ничего не показывай. Опять же -- жизнь там другая, много разных соблазнов, и люди там другие, будь осторожней, умоляю...
       -- Ну все, все, мам! Все. На корабль не будешь же заходить...
       -- Ну, не сердись... Девушки там, смотри...
       -- Да знаю, знаю. Все, мам, я поехал. Берегите себя с папой. не болейте.
       -- Они, говорят, едят сырое. Не ешь -- заболеешь...
       -- Ма, ну кто тебе сказал! Ну все, наш вымпел поднимают! Я готов, -- целует маму в щеку и стремительно оборачивается и убегает, в чем-то как отец, но быстрей. Матросы подтягивают мостик, мама остается перед все увеличивающейся пропастью, к ней подходит и останавливается рядом красивая девушка. -- Это кто такой красавец?
       -- Это мой сын. Осторожней...
       Девушка идет дальше, разговаривает сама с собой: -- А я и не узнала. В далекие края отправляется, голубчик. Красавец... Никто его не провожает -- какой-то странный красавец. Никто не плачет, кроме старой матери. Ускользнул мимо развешенных сетей, нашел лазейку, вывернулся от ловушек и назойливых разряженных мушек, у которых внутри хитро спрятан крючок... Значит, он очень холодный... Или слишком горячий... И если холоден, то от его огня сгорят все мушки, все, кто приблизится... А если горяч, то значит, и умен, раз ни одна ледышка не притянула его к себе, играя огнем и блеском, и не угасила в нем пламени. Ну и какое мне дело? Мелькнул человек -- и уже его не видишь, разве это новость? Разве не все так живут? Прощай, красавчик, битва за тебя -- впереди, -- девушка находит на берегу выброшенную морем корягу, спокойно берет ее, как козу за рога, и тащит за собой, оставляя след на песке, потом бросает ее, присаживается на корточки и рассматривает камни.
      
      
       9. У русских берегов
      
       Сын старается бодрствовать все время, ничего не пропустить -- возбужден и весел, тогда как капитан совершенно спокоен -- то сходит пообедает, то спустится в трюм, проверит, как привязан груз, то долго размышляет над распоряжениями насчет ужина -- ходит по кораблю, как по дому, который никуда не плывет, а сын все время на мостике -- смотрит вперед и удивляется всему:
       -- Это и есть Русь? Все как у нас, только холодней. А это что за кусты?
       -- Это разве холод, сынок! Холод еще впереди, -- капитан принес сыну теплый вязаный свитер из грубой шерсти, как у всех матросов. Сын радостно взял его и стал напяливать: -- А что это нет никого? Никто не встречает? Не ждут?
       -- Так мы еще должны по реке подняться до озера, там наймем повозки -- и в Новгород.
       -- Так сложно? Зачем?
       -- Да нет. Это как раз все просто. Только хлопотно.
       -- Такой же точно берег. А, вот -- вижу домики...
       -- Избушки.
       -- Избушки? В них живут?
       -- Ну да.
       -- Смешно.
       -- Это еще что. Смешно, когда они начинают на ровном месте безо всякой причины пить и драться со своими же до крови, чуть не до убийства. Смешно, когда собака вцепляется тебе в ногу, а другая норовит перекусить шею...
       -- Разве они не на привязи?
       -- ...?! Какая привязь. Это -- Русь.
       -- А девушки как у них, красивые?
       -- Девушки? Да, девушки красивые.. но только очень быстрые, даже дикие -- не успеваешь пару слов сказать, а ее уже нет. Твои папа с мамой вообще-то наказали мне, сынок, кое-что...
       -- Что-что?
       -- Да так, хозяин, ничего. Ты смотри, смотри, разбирайся. Если что непонятно -- спрашивай. Если повезет, то чьими-нибудь молитвами мы обернемся очень быстро. Люди они странные -- то жмутся до последнего гроша, если думают, что ты их надуваешь, а то вовсе не торгуются -- отваливают больше, чем мечтал попросить в самом сладком сне. Не называй только сразу ничего -- никаких цен, никаких цифр не говори. Когда приблизится кто-нибудь -- молчи про все, только предлагай самому князю испробовать товар и купить. Покажи что не торопишься, не горячишься. В-общем, надо показать, что у тебя нет слабых мест. Они люди умные и ленивые -- им долго ждать не захочется, увидят краешек товарчика и загорятся испробовать -- и купят. Лишь бы Господь пронес от разбойников...
       -- А что, тут разбойники?
       -- Да по-моему ночью они все такие, или почти все. Какая им мысль втемяшится -- все... Там, где плуг, в том же сарае и меч...
       -- Ну, это почти везде так. А с виду --- так все спокойно и мирно. Это что за река, что за деревья вон там?
       -- Река русская, обыкновенная, я названия не знаю -- река и река. А деревья тут все как наши.
       -- Нет, вон те, низенькие...
       -- Да откуда мне знать! Я же только плаваю, тороплюсь -- туда, обратно, туда, обратно... Это, похоже, сорняки какие-то. Да тут все, как у нас, только вот дубы у них не растут из-за холода.
       -- То есть как?
       -- Вот так.
       -- Совсем нет дубов?
       -- Совсем. Люди дикие, леса какие-то однообразные, как они сами -- все больше хмурые, елки, реже сосны, осина да ольха, да на болотах кусты...
       -- Девушки должно быть в таких лесах суровы.
       -- Вот не угадал. Почему-то совсем наоборот -- как огонь, и одновременно нежные какие-то! Не то, что наши. Я уж не говорю про голландок.
       -- Что это вы с отцом не любите ни Голландию, ни голландок? Что-то в этом скрыто...
       -- Нет, ничего особенного. Просто не люблю.
       -- За что? Пустые, холодные, практичные, сухие не в меру?
       -- Да нет, наоборот. Каждый раз отец вместо того, чтобы ехать домой, на недельку обязательно туда заворачивает на обратной дороге.
       -- Но это же не по пути.
       -- А я о чем? Неделю там торчишь на виду у всего города -- как этот, болтаешься как чучело, без всякого дела...
       -- А зачем?
       -- Ну, что-то по торговой части...
       -- С голландками именно?
       -- Да не знаю, сам же догадываешься. Зря уж и сказал! Ты уж отцу только...
       -- Ни слова. Конечно. Ну, папик...
       -- Зря сболтанул. Хозяин он отменный. Таких больше нет. Пунктики ведь у всех есть.
       -- Он мне всегда привозил что-нибудь, когда я был маленьким -- сладостей, штучек разных. А я все думал, что это отсюда...
       -- Нет, конечно. Русь -- это капуста, мед, воск, мех... Все. А Голландия -- это пряности, ароматы, сладкие тонкие запахи, ткани, книжки, самый тонкий товарчик, и расчетливые ждущие голландки -- мужья-то их постоянно в дальних морях, не то что мы. Мы жмемся поближе к дому, для нас Англия -- предел, не то что южные страны, где торчат эти голландцы...
       -- А ты завидуешь им, капитан. Еще не наплавался за свою жизнь?
       -- Наоборот, надоело уже все. Дома -- жена, сыновья. Кому охота мерзнуть подолгу? Вот так думаю -- пора уже сынам вставать вместо меня на это место. Только доучить их и оженить...
       -- Ну вот, везде одно и то же...
       -- Что делать. Во всем должна быть последовательность, ум и правильность. Ну, все, подъезжаем. Ты, сынок, лучше просто смотри, не вмешивайся, мы все сделаем как обычно, спокойно, четко, без суеты... Иди, пододень еще что-нибудь, замерзнешь.
       Капитан потягивается, спускается вниз, дает пару коротких команд матросам, которые и без того уже ставят плавучий дом вблизи берега на якоря.
      
      
       10. У новгородского князя
      
       Резкий контраст бьющий в глаза -- деревянного и каменного, черного, белого и золотого: грубый частокол, деревянные посеребреные временем и солнцем дома и летящие белые храмы с золотыми куполами, живущие до очередного пожара или набега. Все как на войне -- это ясно и без перевода, все связанное с жизнью -- временно, хотя и кажется прочным -- толстые, небрежно ошкуренные смолистые бревна княжеских простых палат. Сам князь тоже простоват, сразу тыкает сыну. -- Ну что, привез?
       -- Что он спрашивает? -- сын вполголоса советуется с капитаном, который вежливо и осторожно шепчет: -- Спрашивает, привез ли ты товар?
       -- Что сказать?
       -- Скажи, что да, привез.
       -- Да, -- сын кивает головой, повторяя. -- Да.
       Капитан подходит к князю, что-то вполголоса объясняет. Тот довольно кивает, встряхивая красивыми длинными русо-золотыми волосами, откидывая их привычным жестом руки назад. Усы, борода такие же, но уже чуть подпалены сединой, из их сердцевины, обращенные к сыну раздаются непонятные слова. -- Ну что ж, теперь мы им покажем!
       Капитан возвращается к сыну, явно довольный, тот уже в нетерпении его ждет. -- А теперь что он сказал? Доволен?
       -- Он сказал, что они теперь им покажут.
       -- Кто? Кому?
       -- Русские литовцам, наверное. Ну, не знаю, врагам, татарам, или еще каким-то соседям -- не знаю. Это важно?
       -- И что же делать?
       -- Все. Больше ничего.
       -- Как, это все? А торговаться мы будем? А торговать, что-то подписывать?
       -- Что подписывать, не понял?
       -- Ну, договор. А что еще полагается подписывать?
       -- Князь сказал, что все берет. Больше ничего не надо. Ты что, думаешь с ним торговаться? Он просто все берет. А взамен расплачивается.
       -- А цену он откуда знает?
       -- Ты что, сынок! Какая цена? Ты привез товар. Сам князь говорит, что берет. Никакой цены. Берет все, что у нас есть. И дает. И ты берешь все, что дадут. И не сомневайся -- тут дадут больше, чем ты думаешь. Это же его слово. А оно -- очень дорогое.
       -- А я думал... Как он? как я? как мы будем беседовать... Ничего не говорил -- ждал, когда же время наступит.
       -- Вот и молодец. Отлично. Мне бы таких сыновей.
       Князь, отвлекаясь от разговора с кем-то из своих, обращается к ним: -- Ну, что же вы сидите? Идите погуляйте пока, посмотрите, как мы отстроились... Потом и потрапезничаем.
       Сын, легко загораясь от нетерпения, теребит капитана: -- Быстрей говори, о чем он? Что-то важное?
       -- Приглашает пообедать попозже. А пока говорит походить тут, по его покоям, осмотреться. Я думаю -- они собираются совещаться, значит, нам пора. Идем, я распоряжусь, чтобы выгружали.
       -- А дальше?
       -- Да не думай. Я обо всем распоряжусь. Ящики выгрузят и пусть переделывают повозки под меха и все, что они дадут. Лишь бы на корабль все влезло.
       -- Завтра уже домой?
       -- Как скажешь. Хочешь -- домой, хочешь -- завернем в Голландию на недельку, или еще куда... Да ты не переживай. Ну что ты? -- капитан, плотно держа сына за локоть, выводит его в другую комнату и плотно закрывает за собой двери. -- Мне на двор, а это все твое -- смотри, учись, запоминай.
       -- Ты все запишешь как следует? Или я?
       -- Что записать?
       -- Ну, сколько чего получено. Надо записывать все. Мне отец велел.
       -- Папа велел? Странно. Вот уж кто записывал все на глазок, да еще после обеда, правду сказать, не очень-то трезвый. Ты, гляжу, папу своего не знаешь как следует. Он настоящий купец -- дай только взглянуть -- пьяненький, трезвый, с завязанными глазами, наощупь -- сразу видит суть вещей. Количество скажет, не считая, и качество. Может, это и от лени, но чтоб отец что-нибудь считал... Для него цифра по сравнению с временем, с жизнью -- ничто, почти ничто. А чтоб сидеть, дотошно пересчитывать, перебирать -- он же не голландец какой-нибудь... Те -- да, рассчитывают гораздо дальше, потому так далеко и плавают. Хотя мы и соседи, но по-моему -- русские нам гораздо ближе, как братья.
       -- Странно.
       -- Ладно, болтать некогда, день короток. Иди -- вон дочери княжеские играют -- познакомься, поговори.
       -- Я же не умею...
       -- Ну, тогда как знаешь. Все, бегу, скоро стемнеет, а ящики тяжелые. Идешь ты или нет? -- капитан почти что силой подталкивает сына вперед, тот оборачивается в растерянности. -- Ну, ладно, иди. Сможете без меня?
       -- Спрашиваешь! Все... Меня уже нет...
      
      
       11. Встреча
      
       Медленно, как бы рассматривая не очень гладко вытесанные стены, прожилки деревьев и капли смолы, сын приближается к стайке девушек, которые тихо, но откровенно смеются над его неуклюжей тягой, над неловкими движениями. -- Это он? Он... Тише ты! Думаешь, он не слышит? Да он же не понимает ничего -- папа сказал. Папа сказал совсем другое -- он даже не понимает, что он нам привез: силу, жизнь...
       Как только он приближается вплотную, девушки бросаются врассыпную, как стая птиц. Одна замешкалась, у нее валится из рук неоконченная вышивка -- бисерная зеленая ветка и на ней только начатая контуром птица -- и все принадлежности для вышивки: кусочки кожи, стекляшки, бусинки, нитки... Он бросается к ней в ноги. -- Я помогу!
       Она пугается, стоит закусив губу от страха и неожиданности, а он аккуратно все подбирает с пола, одновременно интересуясь. -- Это что? Ветка? Птица? Какая? У нас таких нет...
       Протягивает ей вышивку, она молча, порывисто принимает, все комкает, наконец, спрашивает его: -- Это ты привез?
       -- Я не понимаю. Так смешно -- ты вроде уже взрослая, а вышиваешь крестиком...
       -- Это ты привез папе?
       -- Не понимаю, о чем ты спрашиваешь.
       -- Ты помогаешь ему воевать?
       -- Не понимаю. Я немец, я не разговариваю по-русски.
       -- Раньше был другой. Старый. Хромой.
       -- Что? Я что-то не так сделал?
       -- Я не понимаю, -- она в свою очередь пожимает плечами. -- Как ты, такой молодой, и вроде не урод, я бы сказала -- красивый, а помогаешь воевать и убивать. Ведь ты знаешь прекрасно -- зачем это все, в твоих ящиках. Неужто думаешь -- для защиты? Нет. Это для нападения на людей. У вас там все такие?
       -- О чем ты говоришь? О куклах, о вышивке? Я в этом не разбираюсь. От твоей красоты можно ослепнуть. Как это сказать, чтоб ты поняла? Отец был прав -- свет проходит сквозь красивого светлого человека запросто, легко и чудесно. Если этот человек такой, как ты. Но как это сказать-то!
       На помощь им входит капитан, отирая мокрый от пота лоб. Услышав окончание последней его фразы, встревает. -- Что ты собираешься сказать этой малютке? Уф, наконец-то затарились... Ну и денек сегодня!
       -- Спроси ее, как ее зовут.
       -- Как тебя зовут, девочка?
       -- Светлана.
       Капитан, зевая и потягиваясь от усталости, скидывает верхнюю одежду. -- Посушиться бы... Светлана, ты слышал? Ну что, пойдем, а? Сейчас бы в баню. Знаешь, какие тут бани! Предложат -- не отказывайся, отдохнешь, заодно и дела решишь...
       -- Что это значит -- Светлана?
       -- Не знаю. Пойдем, посмотришь -- все готово.
       -- Спроси ее.
       -- Что? Что ты пристал к этой девочке? Пойдем.
       -- Что это значит. послушай, скажи нам -- что это значит -- Светлана?
       Девочка, вернее, молоденькая девушка, теряется. -- Не знаю. Наверное, значит, светлая. От слова свет, я не задумывалась никогда... Что такое свет знаете?
       -- Знаю. Сейчас, погоди, переведу ему. Ну, это значит, как бы выразиться -- *несущая свет* что ли... Или что-то в этом роде. Да зачем тебе эти нелепости?
       -- Не может быть! Какая же это нелепость. Спроси ее, а впрочем...
       -- Я вижу -- что-то не так, -- капитан, отдышавшись, слегка встревожился.
       -- Спроси ее все же -- поедет она со мной?
       -- Да ты что! Да ты знаешь -- кто она такая, эта соплячка! Это же младшая княжеская дочь! А ты всего лишь купец, должен знать свое место: приплыл, привез, продал, взял товар и тут же обратно, ничего лишнего. Все остальное для тебя -- глупости.
       -- Спроси.
       -- Это лишнее! Какая-то ерунда происходит! Ты же сам знаешь, что это глупо. Да и как она может что-то решить, а? У нее есть отец.
       -- Пусть спросит отца. Или как это у них делается -- я должен спросить?
       -- Никак это не делается! Ты что, рехнулся? ку-ку? Это же Русь. Тут все решает только князь, только он один. А то, что он не решает решить один -- спрашивает остальных, весь город: воевать, не воевать, грабить, не грабить... Да ты что! Они же совсем другие люди!
       -- Ну тогда я сам спрошу.
       -- Лучше бы нам потихонечку убраться, как обычно, пока все так хорошо. Поклончик -- и за порог. При чем тут она! Дело -- вот что важно. Я спрашивать не буду! И не проси. Мне жизнь дорога, и порядок! Ты что...
       -- Ну, ее-то что бояться, она не князь. Спроси -- поедет она?
       -- Видишь, как она смотрит -- она все понимает, о чем ты говоришь. Она так же разговаривает по-немецки, как мы с тобой, только вид делает. Так делается, чтобы все разведать, понял? Надо всего опасаться, а ты...
       -- Если бы это было так, то было бы в тысячу раз легче. Поедешь со мной? Ты -- со мной? -- во все время разговора сына с капитаном девушка стояла, прижавшись к стене и напряженно молчала, чуть-чуть подаваясь вперед, чтобы уйти, и не решаясь. Сын показывает на нее, на себя. -- Поедешь?
       Она вопросительно пожимает плечами, кивает на всякий случай. -- Не понимаю.
       Капитан разволновался уже не на шутку, опять его бросило в жар, но он этого уже не замечает. -- Ну, попали мы на мель... Ну, слушай, дочка... Ты ему, понятно, понравилась, и все такое... Шла бы ты потихоньку к себе, на свою половину... Видишь -- мы устали, приехали издалека...
       Светлана кивает, а сын обрадованно вскрикивает. -- Ну вот, видишь! Она кивнула! Согласна, а ты говорил...
       Капитан, вынужденный вновь напрягаться, теперь уже оборачивается к нему. -- Сынок, послушай... Господи... Ну, она просто сказала *нет*, только у них так вежливо принято давать от ворот поворот, понимаешь? Чтоб тебя не обидеть... Видишь -- уходит, и где твой разум, как может приличная воспитанная девушка что-то сказать кроме этого *нет*, а? Не смущай ее...
       -- А что ж она тогда так светится и улыбается? А? Значит, *да*, не ври, старый...
       Капитан и злится, и обижается, и сжимает кулаки. -- Да что это за бред! На миг только оставь эту молодежь наедине -- они уже без слов договариваются о чем-то... Нет, скорей надо домой.
       Светлана так и уходит, все смотря на сына, но он, не слушая упреков и ворчания капитана, бросается к дверям, задерживает ее, берет за руку. -- Завтра утром. Мы запряжем повозки, и я тебя посажу в самую мягкую, с мехами. Хочешь -- уедем очень далеко. Захочешь -- вернемся. Скажешь -- будем жить хоть где.
       Светлана на все кивает, спрашивая капитана. -- Что он говорит?
       -- Дочка, он говорит, что он лопух, что твой отец его многому научил. В-общем, желает твоему отцу, ну и тебе, как это сказать , доброго здоровья, успехов. Говорит, что ему понравилось, но слишком холодно, и он больше никогда не приедет. Уф, нда...
       Светлана, смиренно улыбаясь, кивает сыну. -- Спасибо, я поняла. Мне надо идти, -- и уходит к себе, оставляя сыну -- надежду, капитану -- временное облегчение: -- Уф, ну все... Обедать, спать, и -- в путь...
       -- Она там будет?
       -- Где?
       -- На обеде.
       -- Не знаю как в этот раз. Обычно женщин там не бывает, уж тем более детей. Князь, дружина, и все, а дети -- на своей половине, и играют, и едят -- это же дети. За столом обычно ведут серьезные переговоры, там -- тонкие планы, от этого зависит -- что везти, какой товар. Нужно, чтоб никто не мешал. Это очень важный момент.
       -- Никак это не важно. Тем более, я все равно ничего не понимаю во всей этой неразберихе и полной тьме. Да и не думаю, что смогу когда-нибудь разбираться.
       -- Все ты прекрасно понимаешь, сынок. Пока что только действуешь по наитию, не очень уверенно. А придет мужская хватка -- будешь и разбираться до тонкостей, и действовать искусно -- тебе понравится. Политика -- очень умная и тонкая вещь. Это лучшая школа.
       -- Застолье и баня -- школа?
       -- Да уж не беседы с малолетними красотками, совсем незрелыми...
       -- Так по-твоему, она все же красивая?
       -- Она ребенок. И к тому же княжеский, избалованный. Поехали со мной. Так уж и быть -- покажу тебе настоящую женскую красоту и прелесть.
       -- Нет. Ты ничего не понимаешь.
       -- Господи... Скорей бы отсюда выйти, желательно спокойно и правильно...
       -- Ты, как и отец -- настоящий темный слепой немец.
       -- Почему это слепой?
       -- Есть зрячие слепцы и есть с виду слепые, но видящие. Есть богатые нищие и есть бедные хозяева. Мой папик -- это хромой бегун и ясновидящий голубоглазый слепец.
       -- И есть непослушные упрямые тупые сыновья!..
       -- И отцы, подталкивающие в пропасть, или в огонь!..
       -- И бесконечные спорщики. Идем, там видно будет -- кто прав, -- капитан опять замерз, натянул вновь во время спора всю одежду, и вышел первым.
      
      
       12. За трапезой
      
       Князь, явно воодушевленный последними приобретениями, приветливо усаживает сына и капитана рядом с собой, по правую руку, стараясь показать всяческое расположение: -- Что нам Ростов, что Москва, да и весь восток... Запад, Литва -- вот где сегодня все сошлось. Так я говорю, сынок?
       -- Что он спрашивает? -- сын, стараясь не сделать ни в чем ошибку, улыбается князю, и не отворачиваясь от него, обращается к капитану, который отвечает вполголоса: -- Говорит про Литву. Я сам в этом не понимаю ничего. Впрочем, кто все понимает? Скажи, что понял.
       Сын, стараясь быть как бы мудрым, как бы понимающим и рассудительным, кивает. -- Да, да.
       Князь, запросто обнимая его, как своего воина, простодушно сыплет словами: -- Когда еще приедешь? Или снова отец? Здесь у нас -- свобода, воля. Смотри -- не то, что там у вас. Я хоть ни разу не был, но так говорят. Останься, посмотри что да как, не торопись уезжать. Что торговля? Вольная жизнь -- вот что главное, а?
       -- Да, да, понимаю, -- юноша несколько растерян, и капитан, видя что ему совсем уж неловко, толкает в бок: -- Лучше уж молчи. Ох, скорее бы нам отсюда убраться. Надо же было так вляпаться, на ровном месте, на ровном месте...
       -- Смотри, смотри, она пришла. А ты говорил их сюда не пустят.
       -- Да уж вижу.
       -- Скажи ей от меня, что я ее люблю.
       -- Вот уж уволь. В таких плаваниях я не участвую -- в них никакой шкипер не поможет, всюду подводные скалы и -- сплошной шторм.
       -- И все же я не понимаю... Ты видишь -- она свободна, как луч света. Проходит мимо нас, как бы не замечая. Неужто вот такая глыба, пусть даже князь, может родить такую дочь? Что ей до всех этих войн? Скажи, что завтра мы уедем.
       -- Кошмар. Если тут еще кто-то по-немецки говорит -- нам крышка, -- капитан улыбается налево и направо, стараясь сделать вид, что их тихий, вполголоса разговор с сыном -- ничто.
       -- Немцы не продадут... Да мы не пропадем -- я чувствую...
       Князь прерывает их, поднимая чашу с вином. -- Что вы шепчетесь? Интересно, что о Литве говорят ваши, эти, как их, тевтоны... Пьем мужики?
       Капитан переводит сыну, нашептывая на ухо, одновременно улыбаясь князю и поднимая ответную чашу. -- Опять он про Литву. Скажи уж что-нибудь.
       -- Церковь говорит, что Литва...
       Капитан начинает переводить, но князь удивленно перебивает: -- Церковь?! При чем тут церковь? Ах, ваша церковь. Хотят, чтобы мы их толкнули вам в объятия, так? Знаем мы этих хитрецов...
       Капитан смущается, краснеет, бормоча. -- Попали, чувствуешь -- нам пора... Завтра рано вставать, усталость сказывается.
       -- Ладно, пьем за дружбу. Настоящую. Вы все погрузили? -- князь пьет первый, капитан кивает, пьет со вздохом. -- Да, все. Большое спасибо.
       -- Ну, немцы, вижу вы устали. С Богом. Мы еще тут пображничаем немного, маленько подумаем. Вина хорошего привозите в другой раз, попробуем вашего. Настоящее должно на сердце хорошо ложиться и голову не мутить, и усталость снимать... Вот привезете вина -- тогда и потолкуем как следует, -- князь велит всем налить. -- По последней. За гостей. Приезжайте, посидим основательно, поговорим о делах, а не то мычим как коровы, непонятно -- мы-мы-мы... А что мы...
       Капитан, залпом выпив последнюю, радостно вскакивает, поднимая и сына. -- Все, идем, идем... Больше спасибо, огромное...
       -- Как мне ее еще увидеть?
       -- Бог даст -- увидишь. Да ты пьяненький совсем... Ну, дружок, пора спать, пора спать... Завтра все пройдет. Спасибо, спасибо, всем спасибо, -- проходит к дверям, быстро всем кланяясь и благодаря, вырываясь из кольца скал и рифов, подводных коварных течений, пока отлив, пока будущее отхлынуло, пока есть цель -- мирная гавань, шхеры, в которые можно забиться и переждать весь этот непредвиденный кошмар.
      
      
       13. Утро
      
       Небо хмурое, будто и нет за ним солнца -- ровное, серое, уже по-настоящему зимнее, наваливающееся тяжестью. Сын осматривает обоз, придирается к одной мелочи, к другой, хмурится, оттягивая отправление, прохаживаясь вдоль немого ряда окон. -- Ну, что? Все готово?
       Капитан отвечает ему бодро, с готовностью, даже некоторым веселым упреком. -- Да все уж! Три раза проверили.
       -- Ну, ладно, сейчас князь выйдет, и отправимся.
       -- Он же уехал с вечера еще, по тайным делам. или гулять -- не знаю. Так мы его, что ли, дожидались? Давно мог бы сказать...
       -- Ну, что ж, надо ехать.
       -- Да пора, пора! Что тянуть! все, поехали. Ну и мороз... Хотя это еще не мороз, это только начало... Трогай!
       -- Постой. А она? Мы же ее ждем.
       -- Кого?
       -- Светлану.
       -- Ну хватит! Никого мы не ждем. Дурь какая-то...
       -- Как не ждем? Ты что ей сказал вчера?
       -- Не помню. Ничего особенного. Ты еще молод, зачем тебе это все? Вернемся домой, там и найдешь себе...
       -- Я твой хозяин?
       -- Да, конечно.
       -- Так как же ты меня тогда не слушаешь?
       -- Твой отец нанял меня для дела. А это что?
       -- Как что! Это свет, любовь, единственная правда и единственное дело, имеющее смысл!
       -- ...превращающаяся лет через десять в тоску в запой, загул, войну, или еще что похуже, разбазаривающая все накопленное годами трудов, разрушающая все до основания... Долго искать не надо -- для этого найдем мы тебе! Какую хочешь найдем, только поехали сейчас, а?
       -- Вот она! А ты говорил -- она все понимает, иначе бы и не вышла! -- Светлана уже на крыльце, быстро подходит к сыну, улыбается, капитан в сердцах, со стоном тыкается в морду лошади, -- Да что же это такое!
       -- Светик!
       -- Что?
       Сын показывает ей. -- Едем? Едешь со мной? К нам, туда, куда захочешь...
       Светлана трогает за плечо капитана, который громко сопит от нахлынувшего гнева и обиды, уткнувшись в гриву смирно стоящей, ожидающей команды, лошади. -- Что он спрашивает?
       -- А идите вы все... -- капитан обиделся, но деваться некуда, так не простоишь всю жизнь, бросает через плечо. -- Говорит, что уезжает. Навсегда. Очень далеко.
       -- Еще что?
       -- Что будет немного тосковать.
       -- Скажи, что я тоже.
       Капитан отрывается от лошади, подходит к сыну, говорит уже безразлично ко всему. -- Говорит, что немного будет скучать и, может быть, ждать... Но...
       -- Что *но*? Никаких *но*! Скажи -- едем, или я остаюсь...
       -- Да, как же, разбирайся сам в конце концов! Я скажу -- мне же первому голову -- шшик! и нету!
       -- Светик, поехали со мной? Или хочешь -- я останусь?
       Светлана на все кивает. Он ведет ее в свою повозку, и она легко идет за ним, легко вспрыгивает, опираясь на его руку, он радостно оборачивается к капитану, который ни жив, ни мертв. -- А ты говоришь. Она понимает все.
       Светлана, подозвав напоследок кого-то из домашних, сует ему неоконченную вышивку, и вновь садится рядом с сыном, твердо и ясно кивает -- вперед, тот командует. -- Едем.
       -- Не знаю... Лишь бы успеть... Мама родная... -- капитан морщится, как от зубной боли, опасаясь явной угрозы всей жизни.
       -- До темноты успеем.
       -- Ты очень глупый и непослушный немецкий проказник. Я вовсе не о том -- и ты прекрасно знаешь...
       -- Я тоже не о том, но ты не знаешь. Поехали скорей что ли...
      
      
       14. На озере
      
       Впереди -- мрак, день мрака, приближающийся тихо и неотвратимо. Для тех, кто любит, любовь -- и есть мрак, огромный без границ и протяженности дар, не имеющий ничего общего ни с миром, ни с тьмой, ни даже с солнечным ярким светом, любовь -- все, пропасть со всех сторон, не вмещаемая миром, колеблющимся между светом и тьмой, то горящей огоньками, то угасающей и еле тлеющей, но все же тьмой, промежутком между медленным умиранием и старением и кратковременной в один миг отцветшей молодостью. Любовь -- пророчество о будущем, но не о том ближайшем, измеряемом минутами и годами, которое только и знает что превращаться в блеклое настоящее, где остается лишь пепел и новая надежда, на новую жизнь, лежащую дальше века и любого времени, вне любых пределов -- городов, земель, домов, дорог.
       -- Светик, посмотри сюда. Светик, дай руку, холодно? Через несколько дней будем дома. Светик... Видишь, она все понимает... -- сын на миг отвернулся от Светланы и обернулся к капитану, который недовольно морщится, тоже чувствуя приближения мрака, но другого, здешнего: -- Брось ее. Пока не поздно. Все, поздно... Слышишь -- скачут за нами? Что я говорил!
       -- Это птицы летят. Смотри -- весь мир движется, поет, как будто посреди зимы наступает весна. Как хор -- все, каждая штучка, не молчит -- поет...
       -- Это болезнь какая-то! Да что же это такое! Бросай ее говорю, и ходу... -- капитан вновь обернулся и увидел настоящую погоню. стремительно преследующую их обоз, бесшумно, вздымая лишь легкое морозное облако, как стая падающих сверху хищных птиц. -- Вот они! Не должны же они нас тронуть -- мы все же немцы!..
       -- Стой. Всем стоять, -- сын, теперь сам увидев погоню, решительно встает в повозке, стараясь всех успокоить. -- Сейчас мы с ними поговорим. И все прояснится.
       Налетает князь с дружиной. Воины, ни на кого не обращая внимания, по очереди взламывают возки, наконец, один кричит. -- Здесь. Есть.
       Сын хватает коня князя под уздцы, кричит, стараясь быть твердым. -- Послушайте, я хочу вам сказать, что...
       Князь смотрит только туда, откуда выводят Светлану. -- Давай ее сюда.
       Сын повышает голос до крика. -- Что он говорит? Скажи ему, что мы любим друг друга, быстрее!
       Капитан в ужасе упорно мотает головой, боится издать хоть какой привлекающий звук. Сын говорит сам. -- Я ее люблю. Больше всего в мире. И она меня тоже. Если скажете остаться -- останусь.
       Князь, не уделяя никакого внимания его словам, командует своим: -- В сани ее, да не в эти, груз валите за снег, в пустые. Крепко вяжите. Все? Пускайте по льду.
       Сын в отчаянии спрашивает у капитана: -- Что он собирается сделать? Я остановлю, -- капитан кидается и виснет на нем, держа за одежду. -- Не лезь, тихо, не суйся...
       -- Давай, гони! -- князь резко командует, сам первый подстегивает пару лошадей в повозке, где сидит дочь, связанная, ничего не говоря. -- Господи! не допусти поругания веры! Не допусти лукавому подобраться к нам и войти в дом наш...
       Возок резко рванулся, лошади поскакали бойко, видимо, надеясь, раз люди от них требуют бежать по ставшему за ночь тонкому люду -- набрать скорость и проскочить по хрустящей, ломающейся поверхности, но ближе к середине лед не выдерживает и проламывается, повозка, неловко кувыркнувшись, резко ныряет вслед за лошадьми и почти мгновенно исчезает из виду.
       -- Светик...
       -- Все, домой. Ничего не трожьте, -- князь обращается к своим, но как бы говорит в воздух, самому себе, поскольку и так никто ничего не трогает, в смятении от случившегося. Он, также как и налетел, как вихрь, бросается обратно, и дружина за ним. Сын медленно скидывает ненужную мешающую шубу, обувь, идет босой по льду в ту сторону, где провалилась повозка. Капитан хватает его за руку. -- Постой. Ну что ты делаешь?
       Сын идет все дальше, подходит к ломаному краю только что возникшей проруби, садится на лед. капитан встает в некотором отдалении, опасаясь, что лед проломится. -- Послушай. Поехали, а? Что теперь-то... Ну, получилось так...
       Сын сидит спокойно, смотрит на успокаивающуюся от пузырьков воздуха, умиротворяющуюся от волнения воду, не обращая никакого внимания на попытки капитана услышать хоть какой-то ответ, отклик, хоть движением, хоть взглядом. -- Ты хоть меня слышишь? Вот сумасшедший... Слышишь меня, старого друга? Сынок... Сыночек...
       Наконец, сын кивает.
       -- Вот и хорошо, -- приободрился капитан. -- Я знаю -- ты скажешь, что нам делать? Очень хорошо... А мы потихоньку сядем на кораблик и поедем, а? На кораблике -- уже почти считай как дома, отогреешься. Поедешь потом дальше куда-нибудь, на юг, в Италию, в Африку, мир посмотришь -- все изменится, забудется, станет легким, и понятным со временем, что так надо было... Нет такой раны, чтобы не исцелела со временем...
       Сын, только усмехнувшись, встает, поворачивается к капитану. -- Что ты хочешь? Возвращайся один. Сколько мы тебе должны с отцом -- возьми, да бери побольше, без обиды. Скажи там отцу с матерью, что я стал настоящим немцем -- но без Германии. Скажи это отцу, мама не поймет, а он поймет... Да прибавь что-нибудь, чтоб не плакали -- ты сам найдешь что сказать.
       -- А ты?
       -- Кто? Я?
       -- Да, ты.
       -- Я... -- сын достает из кармана монетку. -- Видишь -- орел, значит. я остаюсь.
       -- Брось еще раз.
       Сын вновь бросает монетку на снег.
       -- Решка!
       -- Значит, точно остаюсь.
       -- Но ведь теперь решка!
       -- Ну и что! Разве нельзя остаться в любом случае? Она говорит, что я остаюсь, хоть так спроси, хоть так. Бери все там, что нужно, и не думай. Мы возвращаемся туда. На вот это -- разрывает на груди ворот, отдирает внутренний потайной кошелек, красивый, пришитый мамой для сохранности.
       -- Да куда же?! Куда?! Где твои глаза?! Очнись, безумец. Это же безумие -- все, что происходит.
       -- При чем тут разум? Видишь -- рядом мрак и сумрак, и свет, мне холодно и жарко, руки мои дрожат от огня, от тьмы и от света -- и не поймешь от чего больше. Я, маленький, ничтожный, частица горького дыма -- его невозможно перенести. можно перенести куда-то запах на одежде, но только не легкий пар от воды, кусочек льда, который растает у тебя в кармане. Разве корабль твой -- ветер, чтобы перенести все, что я есть, и небо, и это озеро? Или прижать к земле, или вознести к небу, куда я хочу больше? Успокойся, не дыши так, не плачь, ты же немец, ты же правильно устроенный человек! Что я тебе смогу объяснить? Иди так. Сядь на корабль, устройся в свой крепости, успокойся, как невиновный вор в тюрьме. Хочешь, езжай в Голландию, полови там рыбки. А маме с папой, даже не думай, найдется само что сказать -- хочешь, скажи им, что я женился, и у меня все идет хорошо... Ну, иди, иди... Кошелек не забудь передать. Все, езжайте, замерзнете. Тебе надо на корабль, а мне обратно.
       -- Я с тобой. А потом вместе домой, а?
       -- Ты не сможешь. Там нет моря, -- сын улыбнулся и первым пошел в другую сторону, за ним -- часть обоза, те, которым капитан махнул следовать за ним.
      
      
       15. Возвращение
      
       Утром ошалевший от медленной беспорядочной езды обоз стоит посреди города. Лошади мерзнут, дожидаясь когда же их распрягут, почистят и покормят, да и мужики недовольны: -- Отпустил бы нас, нехристь... Так нет, молчит... Чего он ждет? Чего он хочет-то? Пойди разбери -- наделали делов... Скажи ему -- как уговорено было, пусть отпустит. Так он же не понимает ни хрена...
       Ударяет первый звонкий колокол. Сын, до того сидевший на облучке саней и чего-то ждавший, поднимает голову. -- Что это такое?
       -- Мужики, че он говорит-то? Васисдас... Торчим тут как пугалы вороньи -- вон народ к обедне идет, а мы? Торчим тут как шило в ... Ни тпру, ни ну. Бабам только на смех -- сидим, ваньку валяем, после этого придешь домой: цоп тебя, что делал? Работал... Видела как ты работал -- лежал в небо плевал на площади... Хорошо не на сеновале.
       Вновь ударяет колокол, начинается праздничный перезвон. Сын, указывая на небо. --Что это такое? Что это означает?
       -- Праздник! Покров! Сам что ли не знаешь?
       Сын машет рукой -- поехали туда!
       -- Ну, вот, неладная! Понесла... Ладно, поехали мужики -- ехать не стоять...
       У Спаса-на-Ильине, откуда идет звон, останавливаются. -- Приехали.
       Сын выходит из возка, собирается войти, но к нему бросаются нищие. -- Подай, господин, на хлеб... Подай, дети...
       Он молча проходит сквозь толпу, обходит храм вокруг, нищие, кто понастырней, тянутся за ним, канюча по привычке. -- С праздничком, со светлым днем!.. День-то какой! На Покров -- в самый раз снежок свеженький, а господин? А ледок-то, ледок-то легенький,. звенит на озере ледок-то, все звенит к празднику, как Господь-то приготовил, а?
       Сын возвращается к обозу, кидает каждому извозчику по хорошей дорогой шубе. -- Хватает?
       Мужики кивают. -- Да уж куда ты даешь так много, чужеземец? Ну, ради праздника, господин, возьмем, много все же даешь -- задаток уже был... Ну, ладно, берите раз дает -- видите, как дите, не понимает по-нашему. Отец родной, если что нужно -- мы всегда готовы...
       Когда извозчики все одарены, сын начинает оставшиеся товары валить на снег, на землю, в одну кучу, приказывая опрокинуть повозки. Мужики охотно помогают. -- Вот так вот! Что он затеял-то? Дурь это, дурь из него выходит заморская. Не, мужики, он из-за девки, умом тронулся. Всю ночь шастали по городу-то, вспомни, будто искали кого-то, а кого? Точно, из-за девки княжеской... Да вам-то что!..
       Когда образовывается гора, сын машет мужикам -- все, езжайте, и те обрадованно, с посвистом, разъезжаются, настегивая застоявшихся лошадок. Сын сидит, привалившись к горе мехов. Осторожно приближается бочком-бочком, как морской краб, нищий. -- Отец родной, ты что... Тут торговать нельзя... Святое место...
       Сын, не понимая слов, выдергивает из-под себя красивую шубу, не глядя протягивает нищему. -- Вот, бери, это от Светика.
       Нищий сначала сжимается, потом осторожно, посверкивая бусинками глаз, точно рак, вытягивает руку, быстро хватает шубку, прижимает и с добычей бочком семенит с паперти. Так же, враскорячку, копируя первого, подходит другой, затем третий. Сын воодушевленно начинает раздавать, каждому стараясь в руки, приговаривая. -- Это от Светика. Светик это..., -- пока все не кончается. Некоторые подходят по нескольку раз, терпеливо ожидая, не думая расхватать самим, но непременно дожидаясь, пока сын не подойдет и не положит в протянутую руку что-нибудь, -- видимо, неоднократно битые за подозрение в грабеже.
       -- Все, Светик, что дальше? -- сын оглядывается: ничего не осталось. Нищие стоят молча, образовав пеструю, блещущую дорогими подарками и узорами, дорожку к паперти храма. Увидев эту явственную дорогу, сын ступает по ней. -- Ну что, Светик? Светик мой, значит, идем? Идти? -- думает бросить монетку, но потом решается идти так. -- Иду, видишь?
       Подскакивает опоздавший нищий, наверное, с похмелья, с набитыми синяками под глазами, беззубый. -- А мне? Дай мне что-нибудь? Даай, душа горит...
       Сын не понимает, но тот вцепляется в рукав, не дает сдвинуться. Тогда сын достает монетку -- отдает, снимает сапоги -- тоже отдает, идет к храму босиком. Нищего, который взял и монетку, и прибрал быстренько сапоги, стыдят, дергают. -- Ты че! Ты че, отдай!.. Ну, ты че!
       Он отмахивается. -- А че он! Всем дает, а мне?
       -- Так же нельзя!
       -- Да вы че! А как можно-то? Да ну вас. Всем так уж всем давать...
      
      
       16. После службы
      
       После службы расходились долго -- женщины все не отпускали священника, каждая со своим вопросом. Дети бегали по двору, играли в снежки -- ночной снег стал таять к обеду. Мужики, ждавшие на улице, помогали сооружать длинный праздничный стол под легким навесом. Несли из храма охапки пожертвованных хлебов, другой снеди -- все на стол. Суетились, возились, как бы не замечая сына, стоявшего в стороне, дрожавшего и невольно плакавшего.
       Наконец, переоблачившись, священник вышел из алтаря, и подошел к нему: -- Надо бы тебе подготовиться и затем креститься, чем так. Хотя... -- достает из кармана монетку, смотрит, загадочно улыбается. -- Давай так. Не обязательно тебе. Дерзнешь? Нет смущения? Ну, тогда я сейчас...
       Священник вновь входит в алтарь, затем выходит с крестильными принадлежностями, сын покорно идет за ним на улицу, и дальше -- священник ведет его к полынье, где останавливается, спрашивает: -- Ну, что, готов?
       Он на все кивает, сам раздевается, остается в длинной белой рубашке, поданной ему священником, потом спокойно, не обращая внимания на поднявшийся ветер, опускается в воду и терпеливо ждет, когда замешкавшийся батюшка соображает: -- А имя? Имя-то какое тебе дать? Сегодня Покров, Покров... Андрей? Епифаний? Прокопий -- вот! Будешь Прокопием. Крещается раб Божий Прокопий, во имя Отца, аминь, Сына, аминь, и Святого Духа, аминь...
       Когда Прокопий опускается в воду в третий раз, то его очень долго нет. Священник уже волнуется, погружает осторожно руку в воду. -- Ээй... Господи, какая холодная! Утопил?
       Наконец, Прокопий все же выплескивается из воды, смотрит светло и тихо -- непонятно, то ли течет вода, то ли плачет, то ли улыбается и щурится от ветра.
       -- Ну, вот, идем, идем скорей, заболеешь еще... -- священник суетится, -- Прокопьюшка, бежим греться?
       Прокопий вздыхает, легко кивает головой, оборачиваясь на прорубь, которая дымится, как живая.
       -- Вот молодец, наш человек! Вина горячего, по две кружечки, праздник ведь, а? -- ведет его ко всем остальным под навес, где народ терпеливо ждет священника, не притрагиваясь в трапезе.
      
      
       17. Хутынский монастырь
      
       Устав здесь был -- любовь, и кто мог следовать этому уставу -- жил здесь, кто нет -- уходил, искал другой монастырь, с писаным уставом и распорядком, с более прочными стенами и основательной, размеренной жизнью. У каждого своя келья, но время разное -- один всю ночь делает свечи, будто патроны для войска, другой -- готовит к весне ульи, третий -- в лесу на всех валит лес на дрова; читают, едят, спят -- в перерыве между трудом, первый из которых все же молитва, долгая, очень долгая и со стороны кажущаяся однообразной, пока не проходит время и она не становится -- единственной, и из тихой и неброской -- самой из самых, нашей из наших спутницей.
       Настоятель монастыря, Варлаам, старец, по немощи могущий уже только разве что надзирать и утешать, ходит, стучится в двери, беседует, добирается и до кельи Прокопия: -- Дровишек-то прибавь, холодно ведь.
       -- Нет, еще не холодно, -- Прокопий распахивает дверь, -- Проходи, проходи, отче...
       -- Как не холодно, вон пар изо рта валит. Даже друзья твои все в инее -- вон это кто? Василий Великий? -- старец отирает изморозь к орешка книги. -- Он, голубчик... А пойдем ко мне, я тебе горяченького налью, супчику грибного... Так ведь скоро в ледышку превратишься, доподвизаешься до предела, а так нельзя...
       Старец ворчит, ведет Прокопия, как маленького, в свою келью, соседнюю. -- Спасайся, да меру знай. Думаешь -- замерзнешь с холоду да с голоду и спасешься, что ли? Околеешь без толку, как баран бессмысленный -- и все! Был я в одном монастыре -- чуть не уморили меня там, еле ноги унес, какая там молитва... Ну-ка,. на вот, ешь! -- сует Прокопию чашку с супчиком. Тот покорно берет чашку, начинает отогреваться понемногу, но как только чуть оттаивает -- вновь текут слезы.
       -- Плачь, плачь... Но не так... Безмолвно плачь-то, внутренно, радостно, веселясь, не так...
       -- Не умею.
       -- Я тоже не умею, да хоть пытаюсь, Прокопьюшка. Так-то легче, как ты сейчас, а толку? А попробуй-ка тихонечко, внутренно, не как волки воют, не как бараны блеют, а так, по-детски, по-простому, но без рева, как человек человека любит, брат брата, юноша девушку, отец сына...
       -- Сказать легко тебе, отче, я бы и сам рад -- а получается, как сказано, что не люблю, то делаю...
       -- Ну, тише, тише, до апостола-то тебе далеко. Опять кто-то топочет. Вот бараны безмозглые, не имеющие никакого понятия! Лишенные всякого смысла... Это я не в осуждение, это я с миром говорю, очень даже спокойно. О духе, не о людях -- ищут и ищут чего-то, сыны века сего...
       -- Нет единства ни в чем, сколько человеков, столько и миров.
       -- Близко к истине, близко, но не совсем. Вон горяченькое-то -- хорошо действует, а? В разум приходишь. Ищут и ищут! Сами не знают -- чего, именно чего, ищут-то...
       -- Света ищут, правды, но только своей -- и попадают в руки тьмы. Что уж говорить -- даже Петр сегодня *камень для основания*, а завтра он же *отойди от Меня, сатана*. Где уж тут быть единству в человеках, если и в одном его так мало: справа -- свет, слева -- тьма, и везде мрак подступил, огромный, и это и есть любовь и неизвестность, и жизнь будущего века. Нет ни в чем мира, нет общения у света с тьмой, между ними пропасть, как между добром и злом, и источника зла в Боге нет, и в знании нет еще -- действия. Между светом и тьмою -- нет ни смешения, ни общения, никаких, а человеку кажется совсем другое. Во тьме свет видит слепой, и тьма в свете не действует, прячется, хочет обнять и обжигается, и воюет и приступает только через человеков, вкрадывается, -- Прокопий вдохновенно рассказывает свои *открытия*, а старец его не перебивает, только иногда вздыхает почти про себя, -- Так думаешь? А ты откуда это знаешь?
       -- Все живое тянется к свету: цветы, листья -- оборачиваются, и нет ни страны, ни мира, в которой были бы свет и тьма одновременно. И света не бывает отделенного от света, нет двух разных, но только один, .действующий везде, в двух человеках, которые тянутся друг к другу, даже и не подозревая -- что это такое... Или другой видит в нем тот же свет. или любовь, или дар, или мрак уже близко подступившего дня, которого тьма уже не может покрыть или уничтожить, поскольку она ничто. И если человек этот, тянущийся к свету, имеет свет, то он тянется, чтоб его приумножить, и если нет, то -- уничтожить его, хотя это и невозможно. Мы смотрим, как младенцы, на мир, которого нет совсем -- складываем из знакомых кубиков, а сами не знаем самого важного -- как же стать частью света, а не частью тьмы. Обернулся ко мне ребенок, девочка, отроковица, улыбнулась -- а я и не знаю, что есть ее улыбка -- часть света или часть тьмы, игра или жизнь, а имея дух -- знаю...
       -- Нда, деточка... Вижу, ты с Василием дружишь, с Великим, с Григорием Паламой... Да это и не важно, хорошо -- *просветитеся, и лица ваша не постыдятся*... Ты только стремись по-настоящему, и не постыдишься и мыслей, глупых, младенческих, которые тобою двигали, ни даже того, что кажется тебе, что она погибла, а ты нет...
       -- Откуда ты, отче? Откуда ты знаешь, я же...
       -- Знаю, деточка, знаю. Просветите ся -- то есть себя. А дальше -- на таких уж вся надежда -- действуйте как знаете. Духовный вся судит, егоже никто не судит...
       Кто-то осторожно стучится в дверь, прерывая их беседу. Прокопий быстро отирает глаза, а старец сердито говорит. -- Да входите уж, раз пришли, бараны несмысленные. Сколько вас там, пятеро?
       Дверь приоткрывается и действительно, по-одному, входит пять человек, и среди них нищий, которому Прокопий отдал свою одежду. Один из вошедших сурово спрашивает. -- Ты им что, правда все отдал?
       -- Да, отдал, а что?
       -- Не знаю. Мы думали, они облапошили тебя, обокрали, обвели вокруг пальца, они же -- уроды темные, штаны наделали себе -- стоят, побираются -- подааай, Господи! -- а сами в мехах!
       -- Они не уроды, и не такие уж темные.
       -- Ну, ладно. Сказки мы сами знаем. Так ты это из-за веры что ли? Тогда молодец!..
       Старец, не выдержав, поднимает палку. -- А ну, вот я вам! Бараны, лишенные всякого смысла -- подите-ка отсюда!..
       Но вошедшие чувствуют себя хозяевами даже здесь, не обращая внимания на гнев старого монаха: -- Молодец! Вот это молодец! Вот это по-нашему! По-православному!.. А о девке-то не жалей, у них, у баб, такое устроение! Моя-то постится, и молится -- назавтра из нее один выходит, а на его место семь злейших -- о как!
       --Ну-ка, пока не зашиб... Чтоб духу вашего, а не то запру в монастырь, и не выпущу больше никогда! А ты не слушай их, Прокопий, не слушай!
       -- Да почему же, отче -- духовный вся судит, или как?
       -- Так ты уж сразу и духовный... Начитался про свет-то, да продух, а его еще не имеешь. Это ведь не от чтения зависит...
       -- Да.
       -- И знаешь, и не можешь знать, -- старец при вошедших продолжает разговор, скорее даже для них. чем для Прокопия. -- И просто все, и тонко -- где благодать есть, там и терпеть можно до бесконечности, а где ее нет -- там терпи хоть сто лет, а нет ее -- и терпение ложное. Где бы ты ни был, и в каком бы состоянии ни находился, имеешь свет, но теряешь, по капельке. Сохранить возможно, зарыть, но в этом нет смысла, а как приумножить -- тайна, она же любовь, она же -- мрак грядущий внезапно, хоть где ни заройся -- в Германии твоей, или в лесу...
       -- Тогда мне идти надо.
       -- Куда? Вот, горячий какой! Взял и собрался! Смотри -- с неповинным неповинен будеши, а со строптивым развратишися. Найдешь ли там неповинных? Хотя и у нас здесь, где они, неповинные-то? Если из-за этих, из-за баранов, то зря... Они ведь походят, походят, потыкаются, да и перестанут. Похвалили -- терпи...
       -- Точно! -- вмешивается в разговор нищий. -- Да что его хвалить! Слышь! А ведь все равно всем не хватило, понял?! Вот ты думал -- пришел, спас там всех, как бы не так! Мир не перевернулся, понял ты?!
       -- Все идем... Отче, прости нас, выпустишь? -- один из вошедших подталкивает нищего к выходу, тот сопротивляется, уже зло огрызается, -- Нет, пусть он скажет... Ну какого он раздавал, если всем не хватило? Надо всем поровну! А так, .только потешился!... Смотрите, какой я! Ну и что? На, забери... -- начинает стягивать меховые порты, но его уже выталкивают за дверь.
       -- Идите, там откроют, скажите, что я разрешил... -- старец слабой рукой всех благословляет, -- с Богом, деточки...
       -- Идти надо, чувствую, а куда -- объяснить не могу... -- Прокопий, особенно и не обращая внимания на ушедших, мучается вслух.
       -- Идешь, так иди.
       -- Отче, не обижайся -- правда, чувствую, надо идти.
       -- А я надеялся на тебя монастырь оставить.
       -- Не получилось.
       -- Ну, ладно. Что тебе и дать-то в дорогу? Корзинку, что ли? А что положить в нее? Штаны? На вот, кочережку тебе, отобьешься вместо оружия. Не бросай. Помни -- на тебя вся надежда, ты нашенский, но не дури, не дури. Тихо, тихо -- вот так пройдешь, только не бойся и не торопись, не молчи и не говори. Дуракам бисер не бросай под ноги, а с нашенскими не жмись на слова, не жалей их. Не плачь и плачь потихонечку. Да ты и сам увидишь, что делать. А как увидишь -- так и не захочешь слова лишнего сказать, или наоборот, не сможешь не поделиться. Иди, иди, а то здесь заморозишь всю братию -- окна настежь, печки холодные, сам спасаешься, а мы вымерзаем потихонечку. Ишь, эти-то, меха им на жопе не нравятся... Зато тепло! и удобно! Сидишь, милостыню просишь, и не холодно, а? Благодать. Многим было бы полезно. Ну, обнимемся что ли?
      
      
       18. Встреча на опушке
      
       У города много оград. Внутренняя ограда -- единомыслие, вече, избирающее следующее действие, обязательное для всех, или нового вождя, князя, мирного или же воинственного -- это лекарство от многих внутренних болезней общины города, конечно, при правильном применении. Следующая -- частоколы, заборы. Самая внешняя ограда -- засеки вокруг города, долгие протяженные завалы деревьев, устроенные в лесу для препятствия вражеской коннице. Обычно для засеки деревья срубались не под корень, а вровень с ростом человека, и валились верхушками внутрь полосы засеки, так что даже спешившись, человеку было очень тяжело перебраться через высокий вал.
       Новгородские мужики, закончив очередной участок засеки, смыкая ее с более ранней в одну непроходимую черту, стоят, отдыхают, ждут князя и плату за работу. Молодой парень попробовал забраться наверх, вязнет в снегу, проваливается между стволов, орет благим матом. Мужики неодобрительно хмурятся -- выросли из таких забав, а парень барахтается, выкрикивает откуда-то из завала: -- Ну, теперь ни они к нам, ни мы к ним, в Москву, не пройдем! Порядок...
       -- А че тебе там надо, в Москве-то? Че ты там не видал? Вылезай, где ты там... -- нехотя откликается один из мужиков, старший. Подхватывает и другой: -- С ними только драться, а толку-то, добычи-то -- никакой. Правильно князь решил закрыть совсем проход в засеке.
       -- Не наше дело -- правильно, неправильно... Может, правильней цепи железные по рекам повесить, а то лазит невесть кто! Немцы, шведы, рожи-то все какие-то нерусские... Вот кто первые враги -- они, грабят нас по-хитрому, по-тихому, а мы... С Москвой не можем договориться, с нашими же...
       Парень выбирается из завала и с ходу вступает в разговор: -- Наши-то наши! А когда Литва, скажем, прет -- где эти наши отсиживаются? Наши... Кто платит -- тот и наши! А кому мы платим -- тот не наш, нашим не платят. Где наши -- там деньги ни при чем. Настоящие наши-то по правде должны поступать.
       -- Молодой... Правда-то у всех своя. Может, как раз мы и боимся, что наши придут, да и покажут нам правду-то. Городские-то, как соберутся, все горазды орать -- этого хотим, того не хотим... Вот и вся правда. Господь что захочет, а мы и то услышим, потому что орем: правда, правда! А если по правде -- то вот эти засеки почему мы строим? обороняемся от кого? Не от того. Здесь она правда-то, -- мужик бьет легонько себя в грудь. -- Жжет, а мы от нее заслоняемся. Если б не платили денег -- пошел бы ты деревья-то валить? Я б, например, топор вообще бы забросил подальше -- намахался уже, что только не рубил -- крепости поднимал, церкви, кресты... Рубишь, рубишь, себе да семье своей только не успеваешь ничего путного срубить. А Бог-то все сжигает да сжигает... Хорошо немцам -- они все из камня стараются, у них теплей.
       -- Рубит он, поглядите... Господь Сам плотничал -- забыл?
       -- Вот разболтались! Делать нечего -- лучше бы за это время еще пару сосен завалили, как тетерки -- тар-тар, тар-тар... Засеку-то прочертить, правда, дело нехитрое. А вот как те же немцы -- корабль соорудить попробуй? Это тебе не лодку, не ушкуй сляпать, раз-два и готово, дерево не тонет, сойдет... Раз не умеете тонкую работу -- значит, валите деревья да помалкивайте... -- вмешивается еще один мужик. Молодой парень все хорохорится: -- А, ерунда, на чем нам корабли? Ну, поплывешь ты на нем, че там делать?
       -- Поплывешь, посмотришь, продашь, что есть у тебя, что ими надо... Увидишь -- что они там делают, поучишься, ведь живут же как-то, спасаются...
       -- Че делают... Как и все -- чурок на печке строгают! И на стороне, и дома, вот и все.
       -- Ну, молодежь... Кроме похабства да б...дства будто ничего и не знает. Языки чешут, как свиньи об забор. Вон князь едет.
       -- Ну и что, -- не унимается молодой, -- сегодня он князь, завтра -- я. Тоже мне начальник...
       -- Да уж с тобой бы наломали дров...
       -- Первым делом -- я бы всех болтунов вздернул на дыбе, повертелись бы они у меня...
       Вчерашний свежий сугроб в заветрии поваленных деревьев неожиданно зашевелился, мужики даже слегка оторопели: -- Мужики, это что? Медведь что ли залег? Батюшки... Монах... Да ты что, отец, так и спал что ли под снегом, как куропатка? -- отряхивая снег, из сугроба молча встал Прокопий, потом нагнулся, пошарил по земле, достал кочергу, снова поискал, нашел еще две и обрадованно вздохнул.
       -- Нда... Какой он монах... Он же того, больной, поврежденный... -- мужики потеряли интерес к Прокопию, обернулись к подъехавшему уже князю. Тот остановился, слез с седла. -- Здорово, братцы! Хорошо получилось. Издалека вижу -- теперь здесь не проскочат.
       -- Точно. Не проскочат, не пролезут. Если только чудом, по воздуху. тогда мы их как уток...
       -- А это кто с вами, монах что ли? Тоже трудился? Молодец. Не все там туне ядствуют...
       -- Сами не знаем... То ли не здоровый, то ли наоборот -- слишком здоровый -- вон, под снегом ночевал.
       -- Ну, ладно, рассчитаемся, что ли? -- князь собираясь раздать плату, замешкался, присмотревшись внимательней, узнал по фигуре Прокопия. -- А, это ты.
       Мужики, почуяв что-то важное, расступились перед Прокопием, который молча вертел в руках кочережки, будто не замечая князя с охраной.
       -- Мужики, вы ступайте в город, я догоню, там и рассчитаемся. Да и вы тоже, -- князь отпускает свиту. -- Приеду, сам разберусь. Мне поговорить надо.
       Дружинники послушно разворачивают коней, и подхватив мужиков к себе, рассадив их за спинами, -- уезжают. Князь молчит, ждет пока все не скроются вдалеке, в снежной пыли, пока никто точно их не услышит. Прокопий тоже молчит, наконец, князь, вздохнув, не выдерживает:
       -- Слушай... Ты это, прости меня, сынок.
       Лошадь князя, всхрапывает, переминается на месте. Князь испуганно оборачивается, но увидев, что это всего лишь лошадь, а не человек, успокаивается, продолжает:
       -- Я Светку-то не выслушал сгоряча. Думал, она решила веру-то нашу разменять на твои побрякушки. Сказали мне, что ты вернулся, что раздал всю рухлядь, в монастырь ушел. Я уже хотел было прийти покаяться, да то одно, то другое -- некогда все, спешил куда-то,. воевал, маялся, а может и забыть хотел... Раз уж свиделись -- прости меня, сынок, прости, каюсь я. Хочешь -- возвращайся, будешь у меня жить. Мужик ты хороший -- доказал. Дам тебе все, что нужно. Сгоряча я тогда, не хотел ведь. Опять же, она мне дочь, пойми... Не послушал я тогда сердце-то, теперь вот слушаю ночами -- не сплю. Да ведь никого не воротишь, кто ушел туда-то, а? Поехали со мной, сынок. Люди нам во как нужны. Что, немец, не понимаешь ты меня, а? Я ведь второй раз не позову, сынок...
       -- По правде сказать, вот что будет... -- Прокопий вытягивает руку и показывает, как кочерга клонится, клонится, и совсем ложится.
       -- Что это значит?
       -- Это значит, что ты такой же князь, как и отец -- не видишь и не слышишь. Душа твоя вожделеет, томится, стремится, чтоб все было в твоей власти, а сам власти не имеешь, даже над собой -- ничего не слушаешь, ни сердца, ни разумной части души. Зовешь встать под дерево, в которое попала молния, и которое горит и падает. Может, и хватит еще сил, в порыве безумия, не знаю, продолжать так жить, годик, полтора... А может, даже хватит сил поговорить с городом -- чуть поскромнее быть, есть поменьше, на своих не наживаться -- жить не одними набегами и грабежом -- но кто тебя послушает, если ты строишь вот это все? То, что ты называешь властью -- всего лишь тьма и страх. А то, что называешь верой -- умиление и баранья бессмысленность. Рядом с тобой и Варлаам, и целый монастырь, а ты ищешь советчиков -- как так жить, чтобы только ничего не менять. Рядом сила, а ты опираешься на слабость. Рядом был свет, а ты кинулся укрываться от него. Впрочем, сам знаешь -- у кого нет, у того отнимется. Ловишь людей, но на продажу... Как мальчишка рыбу -- держишь просто так в затхлом пруду, да еще играешься, запруды делаешь... А люди, как больные овцы, кого еще не продал -- баранами делаются бессмысленными, да с тебя пример берут. Там кто? -- Прокопий показывает в сторону за чертой засеки, на сумрачный лес.
       -- Там Москва, еще дальше -- Волга, великая степь...
       -- А там?
       -- Там Устюг, леса сплошные, комариный рай.
       -- А там?
       -- Там -- Литва, дальше -- Германия твоя...
       -- А ты от кого закрываешься? От своих? А кому ты дороги оставил -- таким же разбойникам? И хочешь, чтобы я участвовал в этом? Вот, -- с силой вновь опрокидывает кочережки. -- Ты и твой дух.
       -- Да какой там дух! Иди ты, знаешь куда, урод! Дуростью занимается... Я ему дело предлагаю. Не нравится что-нибудь -- так бери, переделывай. Что толку от твоей одежды? Да от этой дребедени? -- берет у него кочерги и сам ими вертит, как хочет. -- Что ты этим докажешь? Или ты молишься что ли? Тоже мне труд! Купил себе спокойную жизнь за подводу мехов...
       Прокопий оседает в снег, сидит на коленях, молча вздыхает. Князь, поостыв, сам присаживается перед ним на корточки, старается заглянуть ему в лицо. -- Обиделся? Сынок, ну прости меня. Опять я не то что-то делаю. Говорю не то, что хочу сказать. Прости дурака за дурость. Ну, хочешь, в монахи с тобой пойду? Вместе побредем куда глаза глядят -- хочешь? В Москву хочешь? Или в Германию твою? Думаешь мне нужны оковы-то эти позолоченные? Но ведь люди-то выбрали не кого-то там -- меня! Значит, Бог того захотел. А для чего -- не нам судить. Светку-то, деточку-то, сгубил я, не ты. Ты не мучайся, не надо, не монашеское это дело -- душу травить. Ты только прости меня. Не хотел я. Морок какой-то напал. Ну будь я простой горожанин, да разве не дал бы я тебе ее в женки-то? Дал бы, да еще было бы мне за честь! Так нет -- я князь! я власть! защитник веры! это мое! -- помыслы-то так и полились в уши... Ты вот что, сынок, душу-то отпусти мою, прости уж меня, в который раз прошу, ведь нельзя так жить, как я живу...
       Прокопий на все кивает. -- Да, да, давно уже, сразу...
       -- Господи... Ну хоть чуть-чуть легче стало... Сразу легче...
       -- Почему ты ее Светланой назвал?
       -- Не знаю. Захотелось. Как она родилась -- все пошло хорошо. Все как бы светлое стало, радостное. С утра вскочишь на коня -- хочется скакать куда-нибудь, что-то делать, и домой хочется -- к женке, к дочерям. Я и назвал -- Светик, а что, Светлана -- хорошее имя. Когда ее крестили, комочек-то этот, конечно, по-гречески именовали -- Фотиния, что ли. Но уж больно это мудрено: Светик он и есть Светик... А сейчас иногда, только очень редко -- на миг все повторяется и гаснет -- как искра пролетит, и нету. Смотрю на снег -- он мне улыбается, искрится, а потом гаснет, сереет. На воду гляжу -- тоже блеснет, и потом все. При моей-то силе -- думал горы сверну, а вот видишь -- какие-то мгновения и остались от жизни, лохмотья одни...
       -- Прости меня, отче. Видишь, какой я сухой. Не плачу, не страдаю. Мне бы надо прощения просить первому, да я сегодня опять тебя испугался. Болит все в груди, в сердце, ломит. Зашел в храм -- думал минуту постою, служба кончится и выйду. А она все идет, идет -- и плачет все внутри, и переворачивается, и не может места найти. Разум вот такие же слова говорит -- о свете, о чистоте, а как посмотришь -- свет-то остается снаружи, не проходит внутрь, внутри -- мрак. Мне ведь тоже хотелось прочной радости, долгой -- те же мысли были, на удивление даже, один к одному, а куда привели? Прости меня, отче, отпусти душу...
       -- Я и не держу, сынок.
       -- Куда мне лучше пойти? Где тут поспокойней?
       -- Смотря какой он, покой-то. На западе ты был. Спокойно там у вас?
       -- Нет.
       -- На юге так по мне делать нечего: суета сует, крики криками, на востоке -- тоже не мед, поле дикое, сам видишь -- от них заслоняемся, спасу нет. Я бы пошел чуть севернее, в Устюг. Люди там простые, тихо, светло, вот только комары там да холод. Хочешь, коня дам?
       -- Нет, не надо.
       -- Точно. Я бы пошел в Устюг. Бывал я там мимоходом, по разбойничьим-то делам -- жить хотелось, жить -- вот и шастал...
       -- Ну что ж. В Устюг, так в Устюг.
       -- Увидимся или нет -- не знаю. На Страшном-то суде всяко встретиться придется. А если до того тебе что-то понадобится ты только скажи, дай весточку -- все сделаю.
       -- То, что мне нужно -- не в твоих силах. А то, что тебе нужно -- ты и сам знаешь, но не делаешь.
       -- Ладно, оставь уж всю эту мистику. Пойдем, провожу тебя. А может поедем?
       -- Нет, пешком так пешком.
       -- А я вот без коня уже не могу -- иногда два шага надо пройти, до соседнего дома, все равно на коне. И ноги болят уже пешком... Постой, сынок, вот что, если достучишься в ворота-то, вспомни про меня, не забудь. Если увидишь ее -- не забудь, хоть словечко от меня передай...
       -- Передам, -- Прокопий встает, отряхивает снег с подрясника, оборачивается, идет вдоль засеки. Князь долго молча едет рядом с ним, потом останавливается. -- Темнеет уже, -- на том и поворачивает обратно, расстается с монотонно бредущим Прокопием, -- Достучись, сынок, найди, найди...
      
      
       19. Дурак
      
       Капитан мнется в передней дома. А отец его уже ждет -- слышал, что прибыл корабль, что сын остался там, что история какая-то произошла... В гостиной приготовлено множество всякой всячины для обеда, но отец их всей пестрой снеди выхватывает бутылку, два стаканчика, кричит капитану -- Пойдем лучше ко мне...
       Капитан покорно, будто на казни, поднимается по лестнице за отцом в его комнату. Тот, подмигивая, плотно закрывает дверь, жестом приглашает за столик, быстро наливая. -- Ну что, это правда, или нет?
       -- Ты же меня знаешь.
       -- Не обижайся. Ну ладно, ладно, прости... Поехали!
       Отец пьет спокойно, как-то деловито, а капитан принимает порцию осторожно, боясь расслабиться, ляпнуть что-нибудь, пытаясь остановить отца, который разливает уже по следующей, тоже с целью, чтобы капитан действительно расслабился, ляпнул если что не так, прикрывая все легкой болтовней. -- Все же я не пойму... Почему он так легко согласился пойти на службу к этому русскому? Чего ему тут не хватало? Баба, не иначе, ведьма какая-нибудь... Почему он не написал ничего?
       -- Молодежь.
       -- Да, да, только бы все сделать поперек...
       -- Да некогда было. Мы только разгрузились, и -- сразу же обратно, -- капитан скован, говорит медленно, с паузами, ждет, чтобы отец сам его перебил, но тот пока молчит, и приходится продолжать. -- А товар он не стал грузить. Решил, что тебе с больной ногой это будет только обуза, лишняя нагрузка. Со мной расплатился -- вот деньги, что он мне дал. Остальное он себе оставил, себе на жизнь. Сказал, что все равно батя все хотел вложить в меня -- дом построить, и так далее... Так?
       -- Так-то оно так... Ну, дальше...
       -- Да дальше ничего. Сказал -- невесту найду и приеду.
       -- Невесту? Их здесь не хватает... Ну, давай, не тормози -- вновь пьют и наливают.
       -- Нет, тут что-то не так... -- отец рассуждает как бы сам с собой. -- А где ты-то был столько времени, если вы сразу же обратно поплыли?
       -- Ну, сам знаешь где... В Голландии.
       -- Нет, тут что-то не так. Когда ты собираешься снова выйти?
       -- Не знаю Починки накопилось выше крыши. Не раньше весны, точно.
       -- Ну вот, в начале весны и пойдем. Нет, весной поздно. Сейчас сплаваем, и потом ремонтируйся сколько влезет.
       -- Да куда сейчас-то?! Куда! Там уже лед кругом.
       -- Ну, корабль можно оставить не доходя, и -- по берегу, по берегу...
       -- По берегу... Нет, говорю тебе. С твоей ногой?
       -- Ну-ка в глаза мне посмотри? Что-то не так. Давай по одной, и еще раз, подробно. Вот вы пришли, вот встретились с князем, стали торговать...
       -- О, он молодец! Все так удачно прошло...
       -- Ну и дальше? Вечеринка, обед, баня, гулянка, что дальше?
       -- Давай рванем еще по одной?
       -- Думаешь я дурак? Рассказывай, рассказывай...
       -- Нет, извини, ты не дурак...
       -- А кто дурак?
       -- Не знаю.
       -- То есть, ты хочешь сказать, что мой сын -- дурак, как и я сам? Ну, скажи, скажи, что молчишь? Кто дурак?
       -- Давай выпьем...
      
      
       20. Устюг
      
       Прокопий, на ходу разговаривая будто сам с собой, подходит к городу. -- Сама ко мне прикасаешься, а говоришь *не трогай, души не касайся*. А как не касаться? Дереву, и тому нужен ветер, чтобы вырасти сильным. Это только на бумаге есть части, отдельно ее составляющие, как у дерева -- корни, ветки, по отдельности они все равно не дерево, так? Сказочки это все -- про части души, про то, как все соединяется и изменяется, как смешивается свет с тьмою, и как осторожненько надо бежать между ними, как огибать несчастье и покоиться в счастье... Все равно, что идти на юг и глазеть по сторонам, и уговаривать, что пойдешь когда-нибудь и на север... Покой всегда можно купить за тридцатник. За тридцатник обеспечен полный мертвый штиль. И вырастет -- уродство. Щелкнешь в воздухе пальцем -- и труп повалится, лучше бы и не вырастал... Идет человек на север по земляничной поляне, а все говорят ему, что это сон. Но он же идет -- видит ягоды, чувствует запах, землянику он называет земляникой, зайца зайцем, цветок цветком, почему же он дурак? А, Светик? Если дорога мне говорит, что она -- дорога, а деревья говорят, что они --- сосны, ели, можжевельники, пихты, и здороваются, и пригибаются, чтобы пройти над ручьем, что не так? Если все как на войне, слева -- огонь, и справа -- пропасть, и руки сражаются, а сердце молится, чем плохо, Светик? Или тебе не нравится, что я такой земляной, темный, смрадный, ем, как медведь, ягоды, и плохо, что волосы мои не замерзают, а руки не оттаивают? Я тоже иногда смотрю назад, и вижу, что до удивления все было правильно -- насчет того, что сейчас происходит, никогда этого не скажешь -- а тогда все было правильно. Или на юго-запад надо было? К папе, маме? А о тебе помнить, вернее, вспоминать, или не очень-то и вспоминать? Стать еще богаче, жениться, завести детей? Правильней было бы? Ты же прекрасно знаешь, что...
       -- Эй, болван! Что тебе тут нужно? -- Прокопий и не заметил, как вошел в город.
       -- Что, уже Устюг?
       -- Устюг, Устюг... Сапоги-то где оставил? Раздели на дороге что ли?
       -- Ну что ж. Петь-то будет кто-нибудь в конце концов или как? Что-нибудь такое, наше, военное, боевое, про священную войну...
       -- Дурак какой-то. О дурак-то! -- встретившиеся у городских ворот воины смеются. -- Зырьте, зырьте... За ним белка скачет, и заяц. Дайте-ка прицелюсь! Ты что, а вдруг он колдун какой-нибудь? Еще сглазит... Господи, помилуй...
       -- Ну что, воины, защитим землю? -- Прокопий бодр и свеж, потом обращается к белке и зайцу, как бы отпуская. -- А вы идите обратно, за разговор спасибо...
       -- Вон, гляди, лебедь летит! Зима уже, откуда он? Сейчас на озеро сядет, бежим... Успеть бы...
       -- Устюг, Устюг... Ну, покажись-ка что ли? Чем ты пахнешь? Бездельем вроде не воняет, пахнет стройкой. Заборчик-то только-только окончили? Новенький, можно сказать еще забор, новорожденный, агу? Что тебе сказать, младенец? Мир тебе, если возьмешь его у меня... Ну что, поговорим о границах любви, пределах и отсутствии их, а?
      
      
       21. Любек
      
       Капитан с отцом поддали сильно, языки уже заплетаются, воздух в отцовском кабинете, как в винном подвале -- и слова, будто крепкие пары, бьются о стены и повторяются, бессмысленные и бесполезные:
       -- Дурак. Во дура-а-ак... Верну -- и убью.
       -- Убьешь, точно, -- капитан поддакивает. -- Да... Я бы убил. пристрелил бы своих за такое.
       -- Ну он же самый настоящий предатель! Ведь он же меня предал, мать предал, тебя -- тоже предал, дом родной -- предал и продал...
       -- Точно. Это точно.
       -- Ведь не вернулся, не сказал: папа, мама, я на службу поступил, поучиться жизни, ну и что что к русскому -- князь он и есть князь. Я бы сказал: да езжай ты с Богом, сынок, бери все, что хочешь. А он что? Написать мог?
       -- Мог.
       -- Написал?
       -- Не написал. Ни одной буквы. Ну, может, он не мог...
       -- Что у него, руки были связаны?
       -- Ну, может слов не нашлось в голове. Побоялся.
       -- Тогда он трус. Мой сын -- предатель и трус.
       -- Тогда трус.
       -- Но он все же мой сын, или нет?
       -- Твой. Сын. Да.
       -- Тогда он не трус. Тогда он подлец.
       -- Подлец. Согласен.
       -- Но-но... Что ты говоришь! Кто подлец, мой сын?
       -- Ну, да. Ты же сам сказал.
       -- Кто? Я? Что ты мелешь. Он лучший из всех. Тебе бы таких сыновей! А то вон -- сидят под маминой юбкой! Не вытащить!
       -- Это мои-то?!
       -- Да, твои!
       -- Да уж не такие, как твой красавец -- увидел первую попавшуюся вертихвостку -- и хвать ее!
       -- Но-но... Это ты о чем?!
       -- Да о тебе и сыне твоем!
       -- Ну, ну?
       -- Что ну, что ну? Баранки гну! Что думаешь, он ангел что ли? Это же додуматься надо -- у князя дочку увести... Тоже мне -- любовь, любовь... Тьфу... А как начиналось-то все хорошо...
       -- Да? Что ты понимаешь в любви-то! Только что-то не помню, чтоб ты мне говорил, что он хочет породниться с этим, он же -- шальной, как ветер, князь-то...
       -- Хочет... Уже породнился! Уже так породнился, что роднее некуда! Не разнимешь, не разберешь...
       -- Так что же ты, пенек трухлявый, молчишь!
       -- Что молчишь, что молчишь... Да то! Что князь своими руками у нас на глазах ее -- раз! -- и в прорубь! Что молчишь, что молчишь...
       -- Что-что?!
       -- А что слышал. Ты вот своего сынка своими руками и сунул туда, научил этому -- не порол, не вдалбливал как надо себя вести -- вот он и решил, что все можно! Чуть не увез ее. Князь нас догнал, и даже слушать не стал -- чик! и нету... Какой папаша, такой и сын...
       -- Врешь, Иуда. Врешь, сатана! -- протрезвел отец, да и капитан вскипел по-настоящему:
       -- Это я Иуда? Я вру? Да такое соврешь, пожалуй! У меня руки до сих пор дрожат, ночью просыпаюсь -- трясусь, не знаю где я, то ли в проруби вместе со всеми, то ли где еще! В-общем, сын твой, ты и разбирайся сам, мое дело -- сторона. Он мне сказал ничего этого не говорить, ну не вышло, так не вышло. Все вы чиканутые малость... Да не малость, а совсем! У него девку на глазах утопили -- а он вместо того, чтобы сбежать -- остался. Идиот...
       -- Ты сам идиот! И дети твои -- говнюки порядочные... Мой сын -- вот настоящий немец, харя ты голландская... Если он нашел в себе мужество остаться -- значит, он не пропадет! А ты -- ну-ка давай, давай отсюдова!.. -- отец вскочил, распахнул дверь из кабинета на лестницу, ведущую вниз, к выходу. Капитан встал, не очень твердо сделал шаг, другой, потом обернулся, и прямо в лицо отцу процедил: -- Ну подожди, сосед! Ну, поплаваешь ты у меня! Захочешь. запросишься -- я припомню этот разговор...
       -- Давай, давай, катись к своим боровкам, к своим каплунам ненаглядным...
       -- Да я тебя сейчас голыми руками! Да ты у меня!
       -- Что ты меня! Что ты меня! -- отец с капитаном сцепились, но поскольку перебрали сильно, то никто не может одолеть -- отец пытается его сдвинуть с места, вытолкнуть, выпихнуть на лестницу, но нет сил.
       -- Ну-ка, что вы там! В чем дело! -- на шум появляется хозяйка и поднимается к ним по лестнице. -- Здрассте! Набрались!
       -- Да ни в чем! -- отец делает вид, что обнимает капитана, да и тот, испугавшись грозного тона хозяйки, тоже пытается изобразить, что они обнимаются по дружбе, хрипя. -- Ни в чем... Мы просто так...
       Хозяйка поднялась к ним, подозрительно посмотрела, вытерла руки, готовясь что-то предпринять. -- Хари-то красные -- вижу все. Что это вы тут делите? А? Нализались, уроды, сейчас я вам покажу...
       -- Нет, мы просто силой меряемся. Что нельзя? Так ведь, сосед? Решили старое вспомнить -- отец с капитаном уже не решаются расцепиться и так и стоят, обнявшись, капитан тоже хрипит от волнения и страха. -- Так. Точно так...
       -- Ну-ка, пеньки старые, какой это силой вы тут меряетесь, -- хозяйка заглянула в кабинет, оценила сколько опорожнено бутылок, обошла их кругом. -- Что-то тут не так. Рожи красные, носы синие, а глаза... Что-то тут не то...
       -- Все то, все то, успокойся, не мешай! -- отец так и держит капитана. -- Не заводись ты... Немного переусердствовали, решили размяться, поазартничали... Ну что, ничья, сосед, так? -- отец разжимает руки, капитан обиженно ворчит: -- Ничья... Какой я тебе соседушка... -- но про главное, что нельзя сказать матери, молчит, а отец уже обнимает его за плечи: -- Ну, не сердись, не сердись, прости, воротник тебе помял... Что было? Ничего не было. Просто глупая шутка, так?
       -- Ну, так.
       -- Мы же не всерьез...
       -- Когда-нибудь доиграетесь мне, гады... Допрыгаетесь... -- хозяйка разговаривает уже почти беззлобно, но все еще что-то чуя. -- Когда-нибудь застукаю вас вот так, вы у меня и останетесь навечно -- как вмажу в сердцах!.. Не боитесь?
       -- Ну, золотая моя, остынь, *жена да убоится мужа*...
       -- Что, что!
       -- Все, молчу. Поспорили чуть-чуть, у кого дети лучше. Ладно, согласен -- у него лучше, уже не спорю, так ведь, капитан?
       -- Так-то он так... -- капитан, видимо, все-таки хочет что-то добавить, но отец обрывает:
       -- Ну и хорошо! Ты уж молчи, сосед, видишь -- штормовое предупреждение... Мы-то, мужики, в шутку можем, а они-то, бабы, всерьез все, всерьез...
       -- Делать вам нечего, я смотрю, -- хозяйка спускается по лестнице, разговаривая уже сама с собой. -- Ну хоть бы по дому что-нибудь сделал, для семьи! Ну хоть бы съездил куда-нибудь, привез чего...
       -- Ну, ладно, прости меня, серьезно, сосед, -- отец поправляет капитану воротничок, -- действительно помял... Не обижайся... Хочешь -- сам поглажу. Снимай прямо сейчас -- я все могу!
       -- Ну, нет, идти надо.
       -- Я провожу!
       -- Да не надо. Я не обижаюсь -- сам ляпнул...
       Внизу ходит хозяйка, прибирается, вытирает пыль, переставляет нехитрую мебель. но все больше ворчит под нос. -- Что-то мне это не нравится. Что-то тут не так...
       Отец с капитаном спускаются, идут к дверям, но мимо хозяйки не пройти. -- Я скоро. До кума дойду -- и сразу обратно... И что-нибудь сделаю...
       -- Сделает он! Иди уж, кровопивец. Палку не забудь, пятую ногу... А не то и до дому не дойдет, гад одноногий... кто-то болеет, а кто-то работает за троих... И зачем это все? -- хозяйка, будто и не замечая их закрывает за ними дверь, все так же рассуждая с собой. -- Про детей они спорили. Ну вот кому-то делать нечего... Так можно жить -- нализались, потом подрались, потом помирились...
      
      
       22. Капитанский дом
      
       Настоящий его дом -- корабль, а этот -- временный, место передышки и прибежища, ограда не чинена, деревья растут вокруг вразнобой, во всем некоторое пренебрежение к земле, не то что на корабле, где все начищено и блестит -- это и дом, и крепость, и тюрьма, и родина, и последняя колыбель.
       -- Ты уж прости меня, старого бздуна... Не хотел я тебя обижать -- я же по дружбе, старая ты калоша. Ты -- хороший капитан, и сыновья твои хорошие. Вот, расчувствовался, как баба...
       -- Да, ладно... Я же понимаю...
       -- Ты как соберешься, позови меня, я буду ждать. Только моей, сам видишь, ни слова...
       -- Да уж кому я что когда говорил...
       -- Как ты думаешь -- найду его там?
       -- Честно? Не знаю. Ты прости меня -- не уберег я его. Это как шторм, только хуже. Только что был штиль -- и на тебе! -- не успел оглянуться, уже ни жизни, ни смерти, а неизвестно что. Я даже и пересказать не могу, что это было. А ведь не был я в Голландии -- по Балтике болтался туда-сюда, шторам искал, что хоть что-то помешало вернуться. Подлая натура -- высказался, и -- легче. Мне-то легче. А мои-то, ты прав, болваны натуральнейшие. Им -- что Русь, что Голландия -- один хрен. Только и мечтают, что потараканиться бы с девками, пока я плаваю, не молодежь, а кролики какие-то. Приходишь, и не дом -- бардак... Может, им поздно уже того, в море-то...
       -- Других-то у нас нет...
       -- Что верно, то верно.
       -- Нет, ты не переживай. Они у тебя хорошие, светлые. Возраст такой у них. Ты просто не видишь.
       -- Ну уж...
       Опять сцепились и не могут расстаться, как два, выросших вместе дерева.
      
      
       23. На камне
      
       -- Эй, Прокошка... Эй, ты, урод вонючий... -- к Прокопию, стоящему на своем камне, подбегают дети, дразнясь и задираясь: -- Эй, это кто плывет, а?
       По реке поднимается против течения корабль, навстречу ему -- другой.
       -- Это я плыву. Люблю плавать, и тех, кто плывет за своей любовью.
       -- А это кто? -- дети покатываются, толкают друг друга. -- Слышь...
       -- Тоже я, -- Прокопий благословляет и встречный корабль.
       -- Ха-ха-ха... Как же ты в разные стороны плывешь! У тебя же штаны порвутся... Ой, уссусь от смеха... -- один, постарше, все же выделяется. Он -- первый заводила этой забавы. Прокопий не обижается, сам улыбается, старается спокойно беседовать. -- А как вы одной ногой в аду стоите, а другой на земле Господней и святой? И не рвутся штаны?
       -- Ой, врешь! Мы-то на земле стоим!
       -- Вы просто не видите, а у вас у некоторых ноги-то даже плесневеть начинают, на сердце -- мертвость, как пыль, и в глазах...
       -- Ах ты, дурак! А ну, хватит врать! Да что вы, ребя, его слушаете что ли! На, получай! -- вожак озлился, взял в руки камень и кинул в Прокопия. Младшие попытались его остановить. -- Ты что, ему же больно!
       -- Ему? Он же на корабле плывет -- а это просто чучело на камне! Соломой набитое! Чучелу не больно! На-на-на!.. Катись отсюда, это наш берег... -- вожак кидает, стараясь попасть побольнее. Младшие кто кидается в рев, кто виснет на его рукаве. -- Что ты, с ума сошел? Он же человек. Мало ли что он говорит -- он же живой!..
       -- А ну отвяньте! Тоже хотите получить! А ну, отвяли быстро, я сказал!..
       -- Ты злой. Правду он сказал -- ты уже по уши в этом...
       -- Так вы, сопляки, за него? Заступаетесь?
       -- А мне предки сказали, что он вообще -- святой.
       -- Что же он тогда не светится, твой святой-то! Что же от него духом-то таким несет?! Падалью...
       -- Сам ты и есть что ни на есть последняя падаль! Даже не жаль тебя.
       -- А мои говорили, что он колдун -- нагрешил много, вот и замаливает. А еще ворожит -- кочергу наклонит и земля не уродит. Это как?
       -- Сам ты... Как есть урод...
       -- Ладно, пацаны, айда купаться, -- ватага разделилась. Кто поспокойней, отошел в сторону, не принимая участие в споре, но главный разошелся уже не на шутку. -- Если этот урод -- святой, то пусть отклонит камни! Видите -- раз! два! три! -- мечет точно в Прокопия, как в цель. -- Ну что? То-то... Все в яблочко. Ну, че смотрите? Че вылупились? -- все остановились и смотрят на него с каким-то удивлением, как на то, чего не может быть, не возражая, не думая чем-то ответить. Главный, поигрывая большим камнем, сплевывает, -- Ну, ладно. Сами вы уроды...
       Но тут на верху берегового откоса появляется Симеон. Увидев издалека, что происходит, он срывается вниз, бежит, крича на ходу. -- Эй, пацаны! А ну кыш отсюда!
       Мальчишки, как зайцы от коршуна, бросаются от Симеона врассыпную, и отбежав подальше некоторые кривляются, дразнятся, но Симеон уже не обращает на них внимания, подбегает к камню, касается его рукой, пытается отдышаться. -- Вот бандиты... Запомню я вас... Ты как?
       -- Я-то? Все хорошо, все хорошо. С утра помысел был, такой четкий -- будто птица летит по небу и за собой след оставляет, как облако -- *может, к Варлааму в Хутынь сходить, проведать его*.
       -- Ну что, пойдешь?
       -- Если через год будет такой же помысел, пролетит так же, как птица с севера на юг, то пожалуй, подумаю еще годик. А там может и схожу...
       -- А что эти хотели от тебя?
       -- Дети-то?
       -- Да уж, нашел детей... Разбойники, бандюги, только еще маленькие. Как отцы их. Если так пойдет -- такие же грабители вырастут...
       -- Дети они и есть дети. Это ведь мои. Наши точнее.
       -- Да которые из них ваши?
       -- А все. Все хорошие. Видишь какие живые -- не тонут, не хнычут, не боятся ничего. Все хорошие.
       -- Хорошие-то они хорошие, пока маленькие...
       -- А ты, Симеон, что, жениться не думаешь?
       -- Нет вроде, не знаю. Хотя, была мысль, но как воробей -- фьють! А ты откуда знаешь?
       -- Сам сказал -- птичка пролетела, только не воробей, синица. Вот я и увидел. Подожди еще чуть-чуть. Не пришло время. Придет -- увидишь, как мелькнет она, птичка-то. Только не торопись. В этом деле торопиться нельзя. Но и медлить тоже.
       -- Постараюсь. Я вообще-то, по делу, хотел одну вещь у тебя спросить.
       -- Ну, спрашивай.
       -- Читаю вот книжки, которые ты мне посоветовал. Василия Великого, потом... Ну, все подряд. Читаю, вроде все понятно. А как оторвусь, не пойму. Например -- как это мир за шесть дней сотворен? И зло в нем откуда?
       -- Я и сам не понимаю. Это для понимания, может, и не годится. Василий что говорит? Нету источника зла в Боге, а я -- как он, даже искать его не буду. Нет тьмы никакой. Говорится о мраке под ногами Его, но это говорится о любви. Еще говорится о дне Господнем, который придет, как мрак. Но это не ничто, обозначаемое тьмой. Ее в Истине нет, и близко нет. Будешь сомневаться, искать -- и не найдешь. Но только это не полезно -- станешь как кисель, как болото, лишишься духа. Лучше поискать свет. А? Но тоже не всякого -- сатана, он же бывший ангел света, и эта темная личность о нем, о свете, знает лучше тебя. И подсовывает обманки, огоньки, заманивает. Надо не ошибиться, а как? Вот смотри, осторожно -- о сотворении мира так сказано, чтоб разум твой споткнулся и бумкнулся о камень, потому что он слеп. И чтобы ты смотрел не разумом, а верой -- и чтоб она в тебе воцарилась, не просто был приживалкой -- нет, чтоб хозяйничала, светлая и красивая, как жена. И разум -- у нее в советчиках, а не наоборот. А то он залез на ее место, расселся -- вот я какой! А если ты совсем уж так крепко ищешь Боговедения, как говоришь -- то иди тогда в монастырьке помыкайся, и еще дальше -- в скиту... Оттуда-то, может, и возвращаться не захочется, как только общения вкусишь. Вот только зазря туда ходить не стоит. Или -- залезай ко мне. Зачем тебе жена-то?
       -- Все шутишь.
       -- Да шучу, шучу. Места тут мало. А то вдвоем легче отстреливаться, а? Будешь мне камни подавать, а?
       -- Да ну тебя...
       -- Ну, ладно, ладно, я же так... Потерпи -- будет тебе и помысел, и женка что надо... Будет тебе и возможность действовать, и повоевать, и детей будешь нянчить, да еще каких!.. Только не скачи пока.
       -- Уж как не скакать. Тебе-то хорошо. Ты-то вольный. У тебя-то покой на душе...
       -- Правда?
       -- Конечно.
       -- А ты, значит, не вольный, занятый...
       -- Не знаю. Будто держит что-то...
       -- Ты еще мягенький, как глина -- попал в печку, в обжиг. Отвердеешь, в слове отвердеешь -- будет тебе и сладость, и полнота, и свет. Только надо иметь мужество не окаменеть, я не об этом говорю. Надо быть твердым и нежным, чтобы сберечь ее, любовь-то. А без нее...
       -- ...все ничто, знаю.
       -- Настоящее-то знание не в знании.
       -- А как же тогда спасаться? Вроде уже все ясно, и знаешь, и границы есть -- и вдруг опять все плывет, и никаких пределов -- сплошная загадка! Вот -- улыбаешься! Смешно... Ну что смешного? Конечно, хорошо тебе о любви-то говорить...
       -- Это не я смеюсь, а ты. Я в тебе смеюсь, а ты смотришь на себя из меня. И свобода -- от движения души по краю, кажется, между светом и тьмой, *а никакого края нет, шепчет разум-то, пропасть между ними, никакого общения* -- смотришь, правда, мрак под ногами, а не край, от которого ужас на душе, и от ее движения -- непонятно, приходит свобода...
       -- Ох, какой я дурак!..
       -- А я, ты бы знал....
       -- Ну все, пора бежать на службу.
       -- Ну, беги, раз пора. Прости, если что -- я старался попонятней... Дай обниму что ли тебя.
       Прокопий медленно сползает с камня осторожно обнимает Симеона, целует его в плечо, благословляет его, когда тот уже бежит быстро в гору.
      
      
       24. Рыночный день в Гамбурге
      
       Отец с матерью выезжают с рыночной площади -- повозка нагружена, скрипит, отец морщится, наконец, спрыгивает, останавливает повозку, ковыляет по мостовой вокруг, осматривая, которое колесо так раздражает, потом машет рукой. Мать, думая, что он только хочет избавиться от шума, сидит спокойно, осматривает покупки, что-то прикидывает, но отец берет узду лошади и вяжет к ограде.
       -- Ты что? Куда?
       -- Пойду, загляну к епископу.
       -- Зачем?
       -- Попрошу денег, чтоб взять товар.
       -- Я тебя не пущу, даже не думай. Куда это ты, одноногое существо, собрался, а?
       -- Ну просто сходить, поговорить-то можно? Сама же тараторишь с утра до вечера -- чудо, чудо... Кто еще тебе его даст, это чудо-то, если просить не будешь?
       -- О чем поговорить? О чем ему с нами говорить? Он кто тебе?
       -- Он? Не знаю кто. По всему выходит должен быть и слуга и родной: хочешь быть первым, будь последним... но кто на самом деле -- не знаю.
       -- Вот. Тебя послушать -- все только и должны думать, как только о нашем сыне, да о тебе. И его точно так же воспитал. И он там как раз из-за этого и остался. А ты дурью маешься. Хотя сам, сам, своими руками... Думаешь -- он пожалеет тебя? Ты сам-то хоть раз в жизни кого пожалел? Нужен ты ему... Была бы я мужчиной...
       -- Ты женщина, -- отец спокойно снимает с одежды несуществующие пылинки, ждет возможности уйти.
       -- Да. Я-то всего лишь баба. Да зато и ты не мужик! Настоящий-то давно бы уже сделал что-нибудь!
       -- Ну что? Что бы сделал настоящий? Что?
       -- Не знаю.
       -- А я знаю . И не мешай.
       -- Как же, знает он...
       -- Ты остановишься когда-нибудь?
       -- Нет, нет, нет, нет...
       -- Ну тогда продолжай верещать в том же духе, а я пошел. Нет, нет, нет... -- передразнивает ее, все же уходя.
       -- Да иди куда хочешь! -- сама слезает с повозки, идет за ним в отдалении, подходит к воротам епископского дома, но останавливается и ждет.
       Отец побыл внутри недолго, вышел, стоит, молчит. Мать, уже поостыв, не решается его спросить ни о чем, ждет, когда он заговорит первым, видит, что отец никакой -- не сердится, не радуется -- и он не выдерживает:
       -- Стоишь?
       -- Стою. Ты уж прости меня. Не знаю прямо, что такое нашло. Ну как?
       -- Да никак.
       -- Не дал?
       -- Нет. Ничего не дал. Завел разговор о Литве, о Польше, ученый...
       -- Что же будем делать?
       -- Не знаю.
       Стоят оба, понурившись, у повозки, как лошади -- опустив головы, тыкаясь пальцами в ворох накупленных никому не нужных безделушек. Тихонечко, почти на цыпочках, подходит нищая:
       -- Возьмешь меня?
       -- Ну вот, тебя не хватало. Иди, иди... -- отмахивается отец.
       -- Возьми меня.
       -- Ну что ты, дурочка, отстань... Что тебе нужно? Вот, кстати, жена моя.
       -- Я знаю. Возьми меня. Я богатая.
       -- Ну и дура ты все же... -- отец с раздражением смотрит на нее, переглядывается с молчащей, тихо роняющей слезы женой.
       -- Я не дура. Я очень, очень богатая. Ты бедный, и твоя жена -- вы бедные.
       -- Ну разве это жизнь! Что это такое! -- отец аж стукнул по возку, так что испугались лошади, посмотрел вверх, выше епископских окон, в небо. -- Ну что...
       -- возьми меня.
       -- Вот привязалась... Слушай, ну-ка успокойся. Постой здесь с ней, я на минутку! -- вручает плачущую жену нищенке, сам бежит вслед какому-то прохожему: -- Эй, эй, капитан! Ты что тут делаешь? Постой!
       Капитан, услышав знакомый голос, остановился, ждет, когда его настигнет быстро ковыляющий отец. -- Я что делаю? Вот, с ремонта выхожу.
       -- А я вот... -- отец запыхался, схватился за грудь. -- Я вот... Здесь... По делам. Так ты что это? Все в порядке?
       -- Ну, да. Пора впрягаться, а то честно говоря, уже почти на мели.
       -- Ну ты... Слушай... Вот что... Товара сейчас у меня нет... Но потом будет... А ты... Ну, в-общем... Может возьмешь меня, да мы быстренько туда-обратно, в долг, сплаваем, а? Только туда и сразу сюда... А потом я тебе отдам...
       -- Ты что? Ты туда все же хочешь вернуться? Ну, нет...
       -- Слушай, возьми меня. Ну найди что-нибудь, груз какой-нибудь, в Норвегию, в Финляндию... А меня по пути высадишь, ну а на обратном -- подберешь. Это совсем небольшой крюк...
       -- Крюк он все равно крюк.
       -- Ну, я понимаю, понимаю... но ты же меня знаешь. Вернемся -- я отдам. Сейчас просто такое положение. Ну, ты же понимаешь, у тебя же двое... Возьми меня, а?
       -- Ну что ты со мной делаешь?
       Стоят долго, молчат, отец не знает, что и сказать -- все сказано, все ясно. Капитан пыхтит, будто ворочает камни, потом не выдерживает:
       -- Ну, ладно. все равно я хотел попробовать чуть-чуть покувыркаться после дока-то. Не все ли равно как кувыркаться. Ладно, сплаваем...
       -- Я буду должен, буду должен. Ну что, плывем?
       -- Сейчас?!
       -- А что тянуть? Я готов. Мне ничего не нужно. Вон -- жена моя. Я только ей скажу -- и готов.
       -- Ну, знаешь...
       -- Все-все, уже бегу! Даже не думай!
       Отец быстро бежит к жене, говорит ей пару слов, и уже бежит обратно. Капитан, раздосадованный своей мягкостью и жалеющий о вырвавшемся невольном слове, еще не успел прийти в себя, а отец уже здесь: -- Все. Я здесь. Даже не думай... Вот только зря я покушал, но у меня есть средство от старческого бздежа... -- звенит в кармане бутылкой.
       -- А приметы?
       -- Мы по чуть-чуть, только заполируем для гладкости ремонт твой... И все.
      
      
       25. На паперти
      
       Поздним весенним вечером из храма со всенощной выходит несколько женщин, но внутри еще поют. Одна из них подходит к Прокопию и, не церемонясь, протягивает ему кусок пирога:
       -- На, деточка. Пойдешь со мной -- еще дам, а? Почему я раньше не обращала внимания, какой ты красивый? Ты откуда?..
       -- Это же для котика.
       -- Нет это для тебя, какой же ты котик. Ты вон -- стройный, крепкий. Чуть умыть, переодеть...
       -- У тебя котик в глазах.
       -- Нет у меня никакого кота! -- женщина чуть рассердилась, но все еще приветлива. -- Собака у меня для охоты. А котика нет -- муж не любит, вот и приходится собаке мышей да крыс гонять. Я и отучилась от котов... На, на, возьми...
       -- Котику отдай.
       -- Да какому еще котику! Коты такое не жрут -- это же все постное. Ты не думай -- ни капли молока и масла...
       -- Который под яблонькой сидит...
       -- Ну, бабы, точно -- дурной... -- растерянно оборачивается к товаркам. -- Домой же не понесу... Зима еще не кончилась -- какие уж тут яблони!
       -- Ты о нем и молилась...
       Бабенка вспыхнула вся, раскраснелась: -- Бабы, да не слушайте его...
       -- Сама на веточке сидела, мурлыкала, а он внизу ходил...
       -- Ну все, че встали, айда домой! Темнеет-то как быстро...
       -- Слушай, -- одна сообразила, -- а про кого это он? Уж не про Ваську ли моего рыжего?
       -- Какого Ваську! Какого Ваську! Я те дам Ваську!
       -- Ваську какого? Моего, с мельницу... Он чистый котяра. И муки вчера обещал принести с мельницы, да что-то не донес...
       -- Что ты мелешь сама-то? Что ты видела?
       -- А ты что же на меня кричишь, а?
       -- Да ну вас всех!
       Бабы, окончательно рассорившись и растеряв и так небольшой мир между собой, разошлись уже по отдельности, разбежались порознь. не прощаясь. Прокопий с сожалением, что послужил причиной всему этому невольному разрушению маленьких мирков, мирочков, вздохнул, опустил голову, уперся взглядом в грудь, и так и сидел и вздыхал, пока его не остановила девушка, легко выпорхнувшая из церкви, тоже протянувшая ему кусок пирога. -- На.
       Прокопий очнулся, взял сразу, даже с некоторым почтением. -- Я ведь возьму... Что, кончилась наша служба на сегодня? Завтра снова в бой, а?
       -- Да. Все...
       Долго молчат. Прокопий неторопливо ест, девушка с любовью смотрит, не зная что и сказать, будто кормит старшего брата. -- Нда...
       -- Молчание -- лучший разговор.
       -- Точно...
       Прокопий откусил еще кусок, она помогла отряхнуть ему крошки с бороды, он кивком поблагодарил. -- Вот... Что-то мало народу-то было.
       -- Как мало?
       -- Да мы вдвоем и были. Нет, еще Симеон, но этот все в небе витал.
       -- Как же так! Вон одних баб сколько стояло.
       -- А, эти... Те, что маслом забежали помазаться? Одна в хлеву навоз неубранный все сгребала, другая деньги плохо припрятала, все ерзала, третья с мужиком время провела... Мы вдвоем и были. Да еще Симеон. Но он все мистики какой-то ждал, суетился сегодня.
       -- Как же так?
       -- А вот так.
       -- Что же делать? Они хорошие, хорошие, только у всех забот много... Что же ты не доедаешь? Кушай. Я за пазухой держала, так он немного развалился. Что же ты? Ну что ты? -- девушка присаживается перед Прокопием на корточки, смотрит ему а глаза. -- Такие большие разве плачут? А?
       -- Все как прежде: в церкви -- как в моем теле, все болит и никакой надежды...
       -- Что ты такое говоришь, родненький?
       -- Это не я.
       -- А кто же?
       -- Это друг мой. Хотел бы я так сказать, да не умею.
       -- Кто же твой друг?
       -- Василий Великий, кто...
       -- Хорошо же иметь таких друзей. Я бы, если бы замужем не была, может, так же хотела бы, рядом с тобой, дружочек ты мой, или в монастырь пошла... А не то, действительно, совсем что-то не по себе. Из Москвы идут -- грабят, из Новгорода -- тоже грабят. Да и наши все это перенимают -- вот опять куда-то стали собираться. И мой тоже...
       -- Тошно тебе не поэтому.
       -- А почему же, родненький?
       -- Потому что постишься, а нельзя.
       -- Так ведь пост.
       -- Пост, да не для тебя.
       -- Почему? Все ведь должны поститься, весь народ.
       -- Это Ева должна была поститься, а тебе -- грех сейчас.
       -- Ну ты опять это, блажишь...
       -- Сама увидишь через восемь месяцев.
       -- А что будет через восемь месяцев?
       -- Что, что... Сама должна знать -- не что, а кто. Девочка.
       -- Девочка? Шутишь?
       -- Ну, да. Ты же девочку хотела? Вот и будет вам девочка.
       -- Откуда ты все знаешь?
       -- Это разве все?
       -- Для меня все. Почти все. Я сама-то еще не уверена была -- сомневалась: вдруг мне кажется? Что-то вроде смутно мерещилось...
       -- Девочка, девочка. Кто же еще! Так что никакого поста. А ты хотела в монастыре спрятаться. Девки боевые тоже, ох как нам нужны! А то кто воинов-то настоящих рожать будет? А ведь есть еще и князья, и епископы... Не эти же вертихвостки. Девчонки нам нужны! Вот таки. наши, настоящие. А то скоро совсем опустеет земля-то, вот тогда и придут, и захватят тут все. Когда "оскуде преподобный"... Вот только мужа бы еще ей хорошего...
       -- Ну что ты говоришь? Забрался уже и до мужа...
       -- Что есть то и говорю. Так что доставай колбаску, рыбку -- и вперед, в бой! Даже не думай...
       -- Мужу-то как, сказать или нет?
       -- Что ты меня спрашиваешь, вот бестолковая! А ну отойди от меня! Это же муж твой! Что я тебе скажу!..
       -- Ну, не сердись, не сердись, дружочек. Скажу, скажу... Он-то обрадуется, конечно, или расстроится -- они же хотели торговать ехать, с этими, как их... Ну здесь вот, чуть вверх по течению... Слово вылетело.
       -- В тайгу, в парму, к зырянам. Ну, это рядом, это хорошо, они мирные, это тебе не Германия. Ну и пусть спокойно едет, народ они хороший, никого не трогают. Он там тебе рыбок наловит, больших-больших, красных-красных...
       -- А ты откуда про Германию знаешь? У тебя там тоже друзья?
       -- Про Германию? Про какую Германию? Ну ты и болтунья -- и я с тобой...
       -- Как про какую! Сам же и сказал. Говорят, страна сильная. Люди там -- ох, уж светлые головы! Живут красиво, не то что мы -- тут и сгнием в болоте, как пеньки...
       -- Кто же так говорит?
       -- И муж, и дружки его, да и не только они, почти все...
       -- Ну вот. Ну как вы устроены -- всякой болтовне верите. Как кукушки, -- все бы летать, да глазеть по сторонам. Что там делать вв этой Германии, хотя бы она и на самом деле была такая, а? Ну скажи мне!
       -- Не знаю. Говорят, они хотя бы крещеные, не то, что эти, в лесу -- вроде и рядом, под боком, а страшно. Вдруг чего... Думается же все равно...
       -- Как это вдруг чего! Ты это брось -- вдруг чего. Здесь кругом -- наша земля! И наши люди! Болтаешь не знаешь что, хоть и красивая, а птица -- чирикаешь, выбалтываешь все... От этого надо лечиться -- колбаской, творожком, рыбкой, вином разбавленным. А будут такие мысли пролетать -- пусть летят -- повернись на другой бок, полежи. Не выходит -- еще капельку вина, оладушку с маслом. О чем ты думаешь-то! Не гонись за ними, поближе посмотри, что внутри у тебя. Там такие же страны, весь мир -- ты только посмотри, какая красота. Если бы не девчонка твоя, то и пост был бы тебе к лицу, и по естеству необходим тебе, потому что при нем красота твоя, как ты сотворена -- выступает вперед, и как бы крылья получает. А ты гнить собралась... А раз уж девицу носишь, важную и пузатую, -- так уж будь добра, украшайся по-другому. Кушай котлетки, да о пустом не думай. Она у тебя есть просит -- так ты ей туда кинь кусочек повкусней, и меду, и рыбки, и конфетку... Все надо по чуть-чуть, в меру, это же ребенок, девочка, лысик такой маленький, пухленький жирнундинчик, комочек сладенький... А ты о чем думаешь?
       Девушка пораженно слушает Прокопия, смотрит на него как-то по-новому: -- У тебя что, тоже где-то дети остались? Убили? Новгородцы, московцы?
       -- Сейчас уже не разберешь: отец мой -- ребенок, а я -- старик.
       -- Ну какой ты старик!
       -- Ну все, матушка. Будет болтать-то. Значит, поняла -- лечись рыбкой, рыбкой, и колбаской...
       -- Ну я только еще одну вещь спрошу, малюсенькую, можно? А правда тебя Камбиллой звали, а наши уже переиначили в Кобылина как постригли? А?
       -- Я думал ты другое что-то хочешь спросить... А ты опять о глупостях...
       -- А может к нам пойдем, а? А то я себя знаю -- мне без тебя через пять минут будет скучно уже, и при тебе бы я ему сказала... Что молчишь?
       -- Я Симеона дождусь. Жениха.
       -- Да уж, на Семку-то наши глаз давно положили, разбойницы-то. Ладно, побежала я, да ведь не хочется. С хорошим человеком всегда хорошо поболтать... Почему не все такие? А ты мне так и не сказал...
       -- Беги, беги. Ноги, смотри, береги. А Симеона этим кошкам не отдадим.
       -- Расставаться не хочется...
       -- Я тебе дам! А ну, бегом! Чтобы девка была -- как огонь! Поняла?
       -- Постараюсь, родненький.
      
      
       26. Новгород
      
       На одном дыхании перемахнув Балтику, реки, озера, капитан с отцом вступают в город, но не совсем обычным своим образом -- без большого обоза, без многочисленных шумных спутников, вдвоем. И ведут себя тихо, шепчутся перед княжеским крыльцом:
       -- Добрались.
       -- Комаров-то покормили. Эй, слушай, человек, где князь?
       Прохожий дружинник хмурится: -- Да с дружиной обедает.
       -- Обедает? Очень хорошо. Когда человек обедает -- он добреет. Я когда высплюсь и поем -- сразу тянет дать кому-нибудь взбучку -- жене, торгашу какому-нибудь... Как раз мы к столу...
       -- Ничего хорошего... -- дружинник смотрит в землю, видно и сам хочет выговориться. -- Хорошего ни капли. Он там выволочку все нам делает. Своих же свои и постреляли.
       -- Ну, это бывает по случайности. Что там долго ругать. Ну, куда же идти?
       -- Лучше б вы подождали все же.
       -- Нет. Некогда. Веди.
       -- Ну, я предупредил... -- вздыхает воин, ведет их за собой, и открывает дверь в трапезную, вводит их туда. В трапезной гробовая тишина. Князь сидит во главе стола, в каком-то окамененном безмолвии. Тишину нарушает стоящий глава отряда, хрипло с большими паузами, выдавливающий из себя слова: -- Ну, значит, тово, не иначе -- сглазили... Не иначе наколдовал это все кто-то... Недоверки эти устюжские... Взяли мы, значит, товар... Возвращаемся. Торопимся, подустали. Вроде день, а туман. Не видно ничего. Близко уже к Устюгу. Мы хотели до темноты, чтобы проскочить, да только туман этот. А там мель большая, и еще остров посредине, как назло. И стали спорить...
       -- Остров сам вырос? -- князь обронил слово, начальник отряда вздрогнул, покачнулся, чуть не упал на стол с нетронутыми закусками, но устоял, продолжил выдавливать сквозь пересохшее горло такие же высохшие слова: -- Нет, остров там всегда был... Значит, стали мы спорить -- одни говорят, пойдем слева от острова, другие -- справа. Ну, значит, не договорились, они пошли слева, мы -- справа, времени-то нет спорить, хотели до темноты.
       -- Кто они? -- вновь обронил князь. Начальник дернулся, как от удара, облизал высохшие губы, лихорадочно задергался -- что сказать. -- Кто они? Ну, наши, кто, свои... Заспорили мы -- одни говорят слева острова идти надо, другие -- справа. Ну, в-0общем, разделились. Идем каждый по своему рукаву. А эти-то, выб...дки устюжские, ну в-общем, между нами, клином, тихо просочились в тумане, засели на острове, и как заорут! И как стали стрелять стрелами!
       -- Попали в кого?
       -- Да вроде нет. В тумане-то кто разберет. Ну, мы в ответ, они -- нам. Мы опять в ответ, и так плотно стреляют -- многих поранили, почти всех, и мы у них...
       -- У кого?
       -- Ну, у них, у тех, кто стрелял.
       -- А кто стрелял?
       -- Ну и наши тоже. Ну, мы же не думали, что это наши там по нам так лупят.
       -- Как же вы разделились и не знали? И ведь еще оправдываетесь теперь -- это же еще хуже.
       -- А кто там сообразил бы, что эти уроды устюжские хитростью нас возьмут и столкнут? Они же закричали и выстрелили первые, враги, из тумана-- а кто там, не видно... Когда сообразили, что мы своих же метелим, пока разобрались с ранеными, да с теми, кого в суматохе с той стороны из своих мочканули -- они вскочили из засады, ну и половину товара под шумок и утащили... А мы почти все раненые, даже и сопротивляться-то не смогли... Хорошо, никого не убили насмерть, прибили пару человек не до смерти, с лодок повыбрасывали -- и товар взяли...
       -- Ну, а дальше?
       -- Что дальше? Вот и все.
       -- Что все?
       -- Ну хочешь, пойдем, сожжем их там всех!
       -- Да, вы уж жечь мастера... Как жить-то дальше думаете? На что?
       -- Прости уж нас, княже, прости, а? Мы и сами не рады. На душе тошно -- ведь своих же и мочканули, вот что обидно...
       -- Н-да... -- князь долго молчит, дружинники все повставали, как провинившиеся пацаны, ждут. Князь заметил отца с капитаном, мрачно поприветствовал. -- А, это вы... Вот видите -- нету у меня сегодня товарчика, нету. Разве что штаны бархатные с этих вояк поснимать...
       -- Да мы не за товаром, -- отец осторожно приближается, чтобы поговорить с князем о своем деле не во всеуслышание:
       -- А зачем тогда?
       -- Сын у меня. Сын.
       -- Сын? Ах, да, сын.
       -- Ищу его. Он же тут остался.
       -- Нет его тут.
       -- А где он?
       -- Ну, ты интересный старик... Откуда же я знаю -- где. Я не ясновидящий. Хотя своих в тумане отличил бы, -- князь говорит это с нажимом, обращаясь к дружине, те молча кивают, стоят. -- Нда... Меняются человеки -- одни в лучшую сторону, другие -- в худшую.. Не сожжешь вот такой городишко -- и на тебе, уже банду сколотили, и вот воюют уже, сопляки. Нда... Все меняется. Прадеды наши еще резали их, как овец, сыновей-то и дочерей, перед болванами деревянными, а ты -- сына приехал искать... Народ мы немощный, сами потеряли себя, где уж нам за человеками смотреть... -- князь последние слова говорит погромче, начальник отряда, да и многие другие совсем уж утыкаются главами в грудь от стыда. -- Отче, не жалоби, не стыди, стыдно и так...
       Но князь уже отвернулся. -- Ну чего ты так расстроился-то, батя?
       -- Так ведь сын...
       -- Сын. Понятно. Хороший у тебя сын. Пойди, поищи его у этих, в Устюге. Только не через нас -- с нашими-то делами общими. Или хочешь -- дружина моя пойдет с тобой? А? Что, пойдем, братцы?
       -- Пойдем, пойдем, прости нас, уж мы этим козлам дадим жару, мало не покажется... -- дружина ожила, заволновалась.
       -- Нет, так, с мечом я не пойду, я лучше один, -- отце даже немного испугался, настойчиво повторяя. -- Один, только один...
       -- Одного поймают, как зайца, да и все. Кто там разбираться будет? Тебя ж никто не знает... -- князь критически с ног до головы оглянул щупленького, с палочкой, отца. -- Разденут как липку. Наша школа.
       -- А как еще тогда, посоветуй?
       -- Иди лучше со всеми своими по реке. Через Белое море.
       Капитан присвистнул. -- Это же круг ого-го...
       -- Так и мы не близко, разве нет?
       -- Да, не близко. Но это в четыре, в пять раз длиннее, а напрямик -- рукой подать, -- капитан испуган, смят в своих расчетах.
       -- Рукой-то подать... Если она с дубинкой хорошей. Обождите, -- князь отворачивается от отца с капитаном, встает. -- Ну что, трапезу закончим? Что, расслабились, братцы?
       -- Расслабились, отче, расслабились... -- дружинники кивают, но уже не так уныло, даже как-то радостно принеся покаяние.
       -- Не подумали как следует? Повелись на гнилой душок?
       -- Не подумали, повелись...
       -- Головы-то закружились?
       -- Закружились.
       -- Ну, ладно. Трапезничайте с Богом, отдыхайте. Завтра поутру подумаем -- может, в Киев вместе махнем, а может вот к этим, мягкотелым в гости... -- кивает на капитана с отцом. -- По последней. Чтоб бить только чужих, да не издали в тумане, на звук, лицом к лицу! А своих беречь.
       -- Грешны, каемся, здоров будь, -- дружина пьет, крестясь, чокаясь, почтительно кивая князю, некоторые даже ос слезами. Все идут из-за стола, собираясь оставить князя наедине с гостями, но князь напоследок приказывает. -- Еду-то и вино с собой возьмите, братцы, там поедите, а не то я смотрю в рукава суете...
       Когда все уходят, князь совсем оттаивает: -- Это хорошо, что есть куда идти, отцы... Мне вот некуда идти. Вот что плохо. А вам, хоть кругом, хоть я пять раз длинней, да все прямо... Или хотите -- берите моих разбойничков благочестивых, и в бой. Они у меня все хорошие. Дурака сваляли -- так это просто расслабились. А сейчас как раз, обиженные-то, бодренькие-то, вернутся с вами да наваляют устюжским-то мудозвонам вчерашним...
       -- Нет уж, мы потихонечку, кругом...
       -- Ну тогда с Богом, отцы, с Богом. Правда -- хватит воевать-то. Правильно, что ничего не привезли. Устал я что-то сам воевать. Или оставайтесь, поживите, можете в Хутынский монастырь сходить -- там старец прозорливый, все вам скажет. Но я-то знаю -- он там. Там он, голубчик...
       -- Ну, пойдем мы тогда, все ясно.
       -- Да, да. Нет, постойте. Вот -- сказать что-то хочу, а сам не знаю что. Может, что-то надо вам? Меду, воску, хлеба? Сейчас самый медосбор начнется...
       -- Нет, нет, ничего не надо...
       -- Да погодите отцы, не торопитесь. Вот, если найдете, отдайте ему, -- князь торопливо достает из-за пазухи бережно сложенный сверток. -- Он поймет. А еды вам погрузят. И даже не думайте отказываться -- обижусь. Главное, отдайте ему. Я уж так... Что я... Я такой же отец... Ну вот, отцы, все. Ничего не осталось. Идемте, я вас провожу...
       Князь встает, идет первым на двор, капитан с отцом, кажущиеся рядом с ним действительно маленькими старичками -- за ним. Отец чуть медлит, отстает, рассматривает сверток, расправляет -- это не до конца вышитая зеленая ветвь.
      
      
       27. Устюг
      
       Прокопий ходит от двора к двору, стучится осторожно в ворота или дверь. Если не слышат -- скребет оконную раму.
       -- Кто там!
       -- Гроза будет.
       -- Да иди ты, дурак! Делать нечего. Сами знаем -- вон как парит-то, я вся мокрая...
       -- Будет гроза.
       -- Ну и что?! Пошел ты... Гроза будет... Да и хорошо -- пора бы уже полить-то, все сохнет, не растет...
      
       -- Будет гроза, покайтесь.
       -- Ты что, тупой? А солнце садится -- что делать? Акафисты читать? А комар на нос сядет? Псалмы?
      
       Прокопий идет по улице, методично обстукивая подряд каждый дом, будто почтальон. Он подходит к дому, в котором живет красивая женщина, пытавшаяся угостить его пирогом, собирается так же тихо постучать, но она уже вкрадчиво откликается:
       -- Кто там?
       -- Гроза будет.
       -- Так заходи, переждешь у нас. Вернее, у меня -- моего-то что-то нету...
       -- Будет гроза каменная.
       -- Бедненький, небось забыл -- что это такое... Я сама настоящая гроза... Только вот не каменная, помягче, да послаще...
       -- Я не шучу.
       -- Ох, боюсь я. Такая я боязливая, ужас... И защитить некому... Только не дура, нет не дура -- про камень-то, кто первый его бросит -- читала, знаю... Так что, зайдешь? А то боюсь я одна этой грозы?
       Прокопий отрицательно качает головой.
       -- Ну, иди уж, дурачок, раз счастья своего не понимаешь... Все ведь так живут -- посмотри, все... Камни некому бросать, кто без греха?
      
       У дома беременной девушки то же самое -- Прокопий собирается постучать, а она уже вышла навстречу.
       -- Привет, собирайся, гроза будет.
       -- Куда собираться?
       -- А ты как думаешь?
       -- Не знаю. Опять ты загадками говоришь.
       -- Это что у тебя? -- Прокопий тыкнул осторожно пальцем ей в тугой живот.
       -- Сам же говорил -- девочка. Или нет?
       -- Я про побрякушки, про камушки, -- теребит поясок с серебряной красивой пряжкой.
       -- А, это... Это муж подарил. Они же там много взяли.
       -- Вот я тебе и говорю. Гроза будет.
       -- Так они же никого не убили, даже не ранили. Он мне покляялся. Те, дураки, сами своих постреляли. наши-то даже никого не тронули...
       -- И ты тоже?
       -- Что я? -- встревожилась девушка.
       -- Серьги-то вынь из ушей.
       -- Да о чем ты говоришь-то? -- проводит пальцами по ушам, где нет и не было никаких сережек.
       -- О золотом тельце, ядущем траву. Кто он такой?
       -- Не знаю. Сам говоришь -- телец. Телок, наверное...
       -- Он у тебя в ушах. Поймешь -- придешь. Не поймешь, сердце екнет -- прибежишь. Не шевельнется ничего -- не найдешь меня. Я пошел.
       -- Ну, иди. Ничего не поняла.
      
       Прокопий, обойдя все дома, идет в храм, открывает ворота -- он не заперт, но пуст. Осторожно входит внутрь, встает перед иконой Божией Матери, начинает молитву. Через какое-то время осторожно в створ дверей проскальзывет Симеон, потом беременная. Прокопий читает, они шепотом повторяют, крестятся. Входит еще несколько человек, присоединяются к молящимся.
       Вполнеба медленно надвигается черно-каменная туча, впереди низко и очень быстро бегут маленькие серые облачка, будто волны, рассекаемые огромным кораблем. Первый проблеск молнии, первое содрогание земли, первые капли -- одновременно с ними с иконы тоже падают первые маслянистые капельки. Прокопий толкает Симеона локтем, тот замечает это, вскакивает, бежит куда-то в ризницу, возвращается с сосудиками и ставит под места, где каплет масло. Когда кончается молитва, беременная осторожно подходит к Прокопию, который сам от усердия весь мокрый, весь в капельках пота. Он берет скляночку, мажет ей лоб, чрево, тем временем она снимает поясок, кладет его на пол, в сторонке. Остальные женщины поступают так же со своими украшениями, снимают их, кто с шей, кто из ушей, с груди, кладут туда же, молча, едва дыша, подходят к Прокопию помазаться маслом и взять чуть-чуть с собой.
       Тишину нарушает Симеон, указывая Прокопию на золото. -- Куда это?
       -- В речку, все в речку...
       -- Может нищим?
       -- Это что, хлеб? В речку или в костер. На них кровь наших братьев, -- Прокопий усаживается на лавку, сидит, осторожно вздыхая. Симеон не торопясь аккуратно все смахивает веничком в совок, будто угли. В храме тихо, темно от дождя, прохладно. Беременная после молитвы выходит на крыльцо храма, стоит под мелким дождем, поглаживая живот. -- Вот, уже и не страшно, правда?
      
      
       28. Белое море
      
       Штиль, туман, корабль лежит в дрейфе. Капитан с отцом топчутся на верхней палубе. Отец отобрал у капитана трубу, пытается хоть что-то разглядеть в молочном, неподвижном мире. Капитан ежится, вздыхает: -- Ну, как там, ничего?
       -- Совсем ничего. Ну ни капли не видно.
       -- Куда ты смотришь? Если видно, то сразу должно быть ясно -- то самое. Река большая, в устье волны другие, маленькие, но упорные, на как у берега или на глубине. Хотя, какие сейчас волны...
       -- Ничего не вижу. Может, вниз пойдем, переждем?
       -- Да, туман. Зима скоро, а туман...
       -- Вот-вот, пойдем-ка вниз...
       Отец со вздохом возвращает трубу капитану и спускается первым. Капитан, кутаясь в легкий воротник, вздыхая идет за ним в каюту. В каюте отец разворачивает какую-то бумагу на столе, капитан слабо удивляется. -- Это что, карта? Брось...
       -- Это все ерунда, карты там всякие! Я знаю, что мы на месте. А пока туман -- вот. Это я составил -- когда вернешься, половина моего дома -- твоя. Жене моей и половины хватит. Все равно детей у нас больше нет. Только племянники.
       -- Ты что?!
       -- Ты меня высадишь в этом несчастном устье. Дашь шлюпку, пару матросов. Они меня высадят где-нибудь, а потом вернутся на этой же шлюпке, подождут какой-нибудь корабль. Если до холодов не успеют, то перезимуют со мной. Или лошадей им куплю парочку, и отправлю в Новгород.
       -- Даже не думай. Вот старый дурак!
       -- На носу зима. Ты что, хочешь на полгода вмерзнуть в лед здесь? Вместе с кораблем? Тебе же надо работать, кормить семью. Мою половину дома можешь подать. Если растянуть,. то надолго хватит и весь твой простой из-за меня окупится. Я тут все написал.
       -- Ты все очень хорошо написал. Не сомневаюсь. Только все неправильно.
       -- У тебя же дом, сыновья. Скоро им жениться...
       -- Вот-вот...
       -- Им же тоже жить надо!
       -- Вот-вот. Если ты думаешь про меня, что я для примера способен взять эти бумаги у тебя, а потом еще им сказать -- вот как надо жить, то что я буду после всего этого? Настоящий отец? Да я буду дешевле плевка на палубе, дешевле девки портовой -- так ты все правильно придумал? И ты думаешь, я не обижусь, что ты так способен про меня подумать?
       -- Как же быть? Мы уже забрались невесть куда из-за меня. Даже если мы успеем до ледостава добраться до этого Устюга -- ну что делать дальше? Увижу его -- и что? Останусь жить там? Я ведь ничего не знаю...
       -- И я не знаю.
       -- Нет, я честно не знаю.
       -- Ты-то как раз знаешь.
       -- Что я знаю.
       -- Что мы только жить начали! Вот настоящая жизнь, свобода... Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, что это любовь. И все. И я знаю. что это такое. А бумаги -- выкинь в воду, чтоб никто не видел. Чтоб никто даже подумать не мог, если на них наткнется, что мы, немцы, способны на такое... Что мы жизни не знаем, и понятия не имеем о любви...
       Сверху, сквозь деревянную обшивку, пробивается крик. -- Вижу!
       -- Бежим!
       -- Постой, но как же...
       -- Да иди ты скорей, старая развалина. Эй, что там, а?!
       -- Вот, смотрите, -- матрос указывает в туман.
       -- Что там? Что?
       Туман неожиданно расступается, прорывается будто под натиском безмолвных и безлюдных каменных берегов, уставленных высокими одинокими крестами.
       -- Что это? -- матрос в страхе крестится. Капитан с отцом в волнении:
       -- Кто знает...
       -- Куда это мы приплыли?
       -- Похоже, как раз туда. Точно туда, куда нужно...
      
      
       29. Дом Симеона
      
       Дом -- одно название: голые стены, серые, не висит ни одной цветной тряпки. Симеон ухаживает за своей парализованной сестрой -- Галей, и этому подчинено все, даже с некоторой подчеркнутой суровостью в быту. Единственное ее развлечение -- окно -- занавешено очень плотно: на улице лютый мороз. Симеон делает Гале питье. та неожиданно говорит: -- Прокопчик идет.
       Она может говорить, и даже чуть шевелить пальцами, летом может потянуть потихоньку за веревочку, чтобы в белые ночи прикрыть свет от окна и не будить Симеона.
       -- Да ну, в такой мороз...
       -- Идет, идет.
       Действительно -- осторожный едва различимый мелкий стук в дверь, обычный для Прокопия. Симеон подходит к двери, на всякий случай спрашивая: -- Кто там?
       -- Это я, Прокопий. Погреться пустишь меня? Не побрезгуете?
       -- Отче, ты что! О чем ты говоришь, заходи скорее! Что с тобой? Чайку? Только вскипел.
       -- Ну, налей, -- Прокопий осторожно отряхивается от инея -- мороз прихватил и одежду и волосы. -- Смотрите, сами если хотите, я так не особенно. Ну как Галина, спасаешься?
       -- Спасаюсь, Прокопьюшка. Лежу вот пока.
       -- Ну, ничего, ничего.
       Симеон суетится, делает чаек, вернее, горячий напиток на сухих травах. Прокопий присаживается рядом с Галиной, гладит ее по голове. -- Не разбудил?
       -- Нет. Я видела, как ты шел. Что-то случилось?
       -- Во-во, я тоже хотел спросить. Ты как зашел -- будто какой-то не такой, -- Симеон обернулся от чашек с травками, -- Кому послаще?
       -- Налей ему. Он замерз сильно, правда? -- Галя глазами показывает на Прокопия.
       -- Не то слово. Да уж ты все знаешь. Холод необычный сегодня, правда. Вы-то как? Если так будет продолжаться -- никаких дров не хватит на зиму...
       -- Садись туда, рассказывай, -- Галя приглашает Прокопия сесть так, чтоб ей было видно.
       -- Да что рассказывать?
       -- А где был, что видел?
       -- Про мороз-то?
       -- Про собачек и дальше.
       -- Да ты и так все знаешь.
       -- Нет, я тут лежу, а там не была, где ты был.
       -- Вы это о чем? Загадками говорите... --недоуменно вклинивается в диалог Симеон. -- Ой, обжегся...
       -- Ладно, расскажу, только никому ни слова. До тех пор пока не помру.
       -- Рановато еще, Прокопчик, -- Галя говорит бодро, ровно, и даже как-то весело. -- Рано еще.
       -- Насчет смерти -- никогда не рано. Только точный срок редко кто узнает. А торопить твари Творца и спрашивать, разве возможно? Я вот собрался уже сегодня, да не вышло. Солнце село -- вижу что-то чудно, не так как-то все, воздух уж больно прозрачный какой-то, и ветра нет. Думаю -- к морозу сильному, но сам не ожидал что такой вот стукнет.
       -- Подумаешь, мороз... -- Симеон по молодости хорохорится, а Галя его перебивает. -- Не мешай, дальше...
       -- Холод злющий... Думаю, попрошусь погреться -- там, на краю, стучусь...
       -- Обругали, -- вздыхает Галина.
       -- Точно.
       -- Надо было к нам сразу, -- Симеон вскипает, как вода. -- Нашел куда проситься. Если бы ты к ним за выпивкой пришел -- они бы не только пустили, а целоваться бы полезли, целовальники... Ну подумаешь -- обругали... Ну и что, не переживай!..
       -- Да я и не переживаю. Зашел в сарай -- вижу собачки лежат. Точно, собачий холод, думаю, к ним примощусь. Так и они от меня удрали. Ну, думаю, раз уж время замерзать -- так пойду к церкви. Пошел. Лег на паперти, жду.
       -- Чего ждешь?
       -- Сам не знаю. смерти от холода. Или чего-то еще такого. Лежу и жду. Вот, думаю, придет она, светлая, как день. Отвернется душа от тьмы, пойдет за ней, или как? Может еще что-то будет... Просто предполагаю, как будет дальше, и все -- раз уж пришел срок. Еще думаю, хотелось бы чуть-чуть попраздничней приодеться... Вижу -- лежу я под чем-то белым...
       -- Под покрывалом что ли? -- Симеон осторожно дует на настой и по глоточку дает Гале, а сам слушает.
       -- Нет, под снегом, просто под снегом. Вот, думаю, и все. Ощущаю уже как это -- будто человек под лед провалился и все в нем стынет понемногу...
       -- Ну, какие ты ужасы рассказываешь. Зачем ты это выдумываешь? -- Симеон не на шутку уже испугался.
       -- Ничего он не выдумывает, -- Галя слушает и улыбается.
       -- Ничего я не выдумываю, конечно. Что я могу выдумать? Пришел за мной не человек. Может, ангел, взял за руку, я встал, он меня повел -- сад показал, ветер был легкий, листья...
       -- И все? -- Симеон недоверчиво слушает Прокопия. -- И все? Как сон?
       -- И все.
       -- Как во сне, точно. Может, не обращать на все это внимания, а?
       -- Да, пожалуй не стоит. Водички мне дай, пожалуй...
       -- Да вот же горячий чай! Пей, что ты! -- Симеон подвигает Прокопию кружку, но тот переливает его обратно в чайник, протягивает пустой стаканчик. -- А я воды хочу, нальешь?
       -- Пожалуйста... -- Симеон чуть-чуть обижается, н приносит воды. Прокопий тихо улыбается. -- Не стоит обращать внимания, точно, -- и потихоньку осторожно достает из-за пазухи зеленую оливковую ветвь и ставит ее аккуратно в стакан, потом берет его и ставит на полочку перед взглядом Галины, так чтобы ей было все время видно, подмигивает ей. -- А ты говоришь, внимания не обращать... Ну что, пойду я...
       -- Ты что! Оставайся ночевать! -- Симеон спохватывается от растерянности. -- Ухты... Ничего себе...
       -- Да что я вас стеснять буду...
       -- Нет, нет, останься...
       -- Ну, тогда половичок мне тут кинь в углу, я и лягу...
       -- Да нет, ты что! Давай на лавку, вот здесь...
       -- Нет, нет, я тут, мне удобно. А не то я как наемся да хорошо высплюсь -- опять потянет воевать с этими... Можно и меру потерять...
       -- Слушай... -- Симеон оборачивается на живую ветвь.. -- Это правда?
       -- А ты сам как думаешь? Только не говори никому ничего. Будет, все будет у тебя, у Гали, потерпите... Подождите ее еще чуть-чуть...
       -- Кого, смерть?
       -- Нет, ну ты все об одном и том же. Ты пока что не умирай, женку еще дождись, суженую, правда?
       -- Правда, правда, -- поддерживает Галя.
       -- Какую женку? Я вообще-то...
       -- ...в монастырь собрался, на подвиги, -- продолжает Прокопий. -- Будет тебе дома монастырь: Галина, женка-красавица, сын будет, настоящий воин, епископ из нашенских. Будет, как в Писании: руками сражаться, сердцем молиться, да еще как... Хватает тебе, а?
       -- Нда...
       -- Ну что, гасим свет, спим?
       -- Давай, -- последнее слово за Галиной, Симеон тушит свечку, все укладываются, Галя вздыхает. -- Пахнет...
       -- Да, точно.
       -- Сильно.
       -- Запах такой древний какой-то...
      
      
       30. Весна
      
       Вербное Воскресение, ранее, весна только еще подступает, Прокопий во время праздничной службы стоит на паперти, вздыхает. К храму подъезжает несколько повозок, не похожих на русские, какие-то более приземистые, низенькие, из них вываливаются, чем-то погромыхивая в поясных мешочках, охотники, зыряне. Осторожно подступают к Прокопию, с любопытством, издаля, осматривают его, как дети, переговариваются. -- Он? Точно он...
       Видно, что-то хотят спросить, подталкивают друг друга вперед, а он как бы не замечает их. Это тянется долго, наконец, Прокопий не выдерживает первым. -- Вы туда хотите? -- указывает внутрь храма. Они кивают, но стоят, смотрят на него.
       -- Так входите, входите, не заперто...
       Кивают, что, мол все понятно, но все равно стоят -- откровенно смотрят на него, почти как на идола. Потом один, наконец, развязывает мешочек, осторожно достает черные камни, спрашивает. -- Это ты делал?
       -- Что я?
       -- Ты, ты, мы знаем...
       -- А что у вас, дело какое-то? Что-то нужно? Так вы к священнику идите. Он такой бородатый, красивый, с крестом.
       -- Во-во, -- кивают,. но улыбаются и стоят, не трогаясь с места, бережно увязывая мешочки с камнями. Один толкает другого. -- Покажи.
       Охотник осторожно достает тряпицу, протягивает Прокопию. -- Мне что ли?
       -- Да, да, -- показывают на пальцах: двое их было, двое, сидели в лесу под деревом, у погасшего костра, замерзли. Один побольше бородатый, другой без ноги, маленький, совсем щупленький. Показывают -- лежат мирно эти двое, как дети.
       -- Спать легли?
       Отрицательно кивают головами -- лежат, не просыпаются, как ни буди. Замерзли. Один с этой тряпочкой в руке, у другого на груди кошелек. Тряпочка простая, детская, с недоконченной вышивкой -- с одной стороны крестик, с другой -- оливковая веточка.
       Прокопий берет их, бережно рассматривает, спрашивает: -- Ну, похоронили вы их?
       Охотники кивают, сокрушенно вздыхают -- опоздали.
       -- Все правильно. Не переживайте. Давайте, я все это передам, передам, все сделаю, как надо...
       Охотники опять радостно кивают, восхищенно переглядываются: -- Он... Что я тебе говорил... -- садятся в свои повозки, не прощаясь, и уезжают. Прокопий даже не замечает, как остается один, бережно рассматривает вышивку:
       -- Ну вот, папик... Ну вот, Светик... Капитан... Княже... Ну, вот...
       Служба оканчивается, выбегает радостный Симеон: -- Ну что? Как сегодня? На хлеб есть?
       -- Есть...
       -- Вот и хорошо. Ладно, я побежал Галку кормить...
       -- Постой. Погоди минутку.
       -- Ладно. Служба сегодня была такая... Что с тобой, опять что-то случилось?
       -- Вот, посмотри, -- подает ему истрепанный кошелек, вышивку с веткой. Симеон внимательно рассматривает, но недоуменно возвращает обратно. -- Ветка, крест, что это означает? Кошелек старый, не наш... Знак какой-то?
       -- Погоди. Научись все видеть, как оно есть. Вот, тихо.
       В это время из храма выходит женщина с маленькой девочкой на руках, та самая, что раньше долго болтала с Прокопием. Она одета уже совсем скромно, без побрякушек, и тем более молчаливая, красивая, свободная. Прокопий радостной улыбкой, кивком здоровается, встает на колени перед девочкой, но вместо того, чтобы поиграть с ней или пощекотать, делает земной поклон: -- Вот идет мать будущего епископа... -- оборачивается к Симеону, тот внимательно наблюдает, опять в недоумении, выходящий народ толпится, толкается: -- Ну что там! Что такое... Опять он... Вот тупой, дал бы пройти, душно ведь...
       Прокопий освобождает дорогу, подходит к Симеону, -- Ну? -- забирает у него тряпочки, складывает на груди. -- Ну что смотришь?
       -- А что я должен видеть?
       -- Что, слишком еще маленькая?
       -- Кто, девочка?
       -- Девочка... Это женка твоя будущая.
       -- Как?! Она? Вот она? Пигалица?
       -- А кто еще?
       -- Такая маленькая?
       -- Все растет. Ты-то что, старик уже что ли? Ты научись смотреть на все. Только гляди, не умри от любви -- смотри на все правильно, не возносись умом. Хотя... Ты же не немец какой-нибудь... Это они, как дети -- непонятно от чего могут умереть внезапно, от любви или от холода -- слишком нежные...
       -- О чем ты? Ну, опять не понимаю, хоть убей! Ничего не понимаю. При чем тут немцы. -- Симеон совсем растерян, ошарашен, прижат к земле словами Прокопия, который бережно увязывает тряпицу на груди: -- Да так... Вот видишь -- пока живу, она мне напомнит о смерти. Буду замерзать -- согреет, разгорячусь -- охладит, как камень, тяжелее камня и холоднее льда. Да, кстати, о камне -- ты уж будь добр, после смерти мой-то камень положи надо мной, он меня успокоит...
       -- Да что это такое?! Камень, холод, немцы, женка...
       -- ...снег, любовь, предсмертная радость, прикосновение к истине, покаяние...
       Симеон не выдерживает, расстраивается. -- Может хватит?
       -- Ладно, хватит, иди, раз хватит. Галя будет беспокоиться за тебя, иди же...
      
      
       31. Лето
      
       Начало июня, жара, в доме Симеона -- все окна и двери нараспашку. Симеон что-то лениво ищет по дому, ворчит под нос: -- Ну где же они, ну где... Гал, слушай, я тут камни на подоконнике держал, и еще веточку, ту самую, в стаканчике, не видела кто их взял? Или ветром смахнуло?..
       -- Камни, веточки? Не знаю, может, сам прибирался, переставлял? Подумай... Или выкинул...
       -- Как выкинул?! Ты что... Пойду под окном посмотрю...
       -- Подумай. Мало ли камней и веток... Дети игрались...
       -- Ну они у меня доиграются!
       -- Ну что тебе эти камни? Иди -- вон ворота хлопают, запри, ветер поднялся.
       -- Какие ворота? -- Симеон выглянул в окно, перевесился сначала через подоконник внимательно посмотрел на землю вниз, потом оглядел двор. -- Господи... Это что такое? Гал, снег пошел посреди лета. Вот тебе и верхушка лета, представляешь? Венец лета, сенокос начинается, а на улице снег идет, а?
       -- Какой снег?
       -- Настоящий, белый, ты смотри! Метель настоящая началась!
       -- Снег... Хочу посмотреть... -- Галя с усилием приподнимается к окну, одеяло окидывается, на пол скользит припрятанная ею веточка, сыплются те самые камни. -- Снег. Любимый твой снег, Прокопчик.
      
      
       32. Снег
      
       Женщина с девочкой осторожно мимо луж идут к храму. Симеон уже на пороге, внимательно смотрит на них. Приблизившись, женщина тихо спрашивает: -- Ты Прокопия ждешь?
       -- Да.
       -- А я его искала. Мне надо было поговорить с ним, а его уже три дня никто не видел. Я думала он у вас с Галей.
       -- Третий день?!
       -- Да, вот как снегопад прошел.
       -- Может, на камне?
       -- Может быть... Хотя я только что там была, мы как раз оттуда, думала -- он здесь. Как заколдованный круг -- опять разминулись. Ну что, домой? -- девочка кивает маме, и они уходят. Симеон тоже идет, но в другую сторону города, иногда оглядываясь, пока они не скрываются совсем.
       У камня никого нет. Симеон идет дальше вдоль реки к мосту. У моста ложбина, в которой еще остался большой сугроб -- на открытых местах все уже сразу растаяло. Симеон прошел мимо, взошел на мост, но на середине остановился, постоял и пошел обратно к сугробу. Там он сел рядом со снегом на траву, долго сидел, кивал головой, будто отвечая на чьи-то слова, потом встал, обломил веточку с новыми листьями и положил на сугроб, медленно побрел обратно в город.
       В городе он постучался в ворота дома. Вышли несколько девочек, среди них та самая -- видимо, только что во что-то играли.
       -- Мама дома?
       -- Нет. Может, что-то передать?
       Симеон долго молчал, смотрел на них внимательно и спокойно. Потом обратился к самой маленькой -- Передай ей, Маша, что он там, у моста...
       -- Откуда вы знаете, как ее зовут?
       -- Знаю.
       -- Ладно, передадим. Что-то еще сказать?
       -- Нет, не знаю пока... -- Симеон присел перед Машей на корточки, взял, поцеловал ей руку. -- Он там, под снегом, я вижу, он был прав...
      
      
      
      
      
      
      
      
       53
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Екишев Юрий Анатольевич (komiparabellum@gmail.com)
  • Обновлено: 21/05/2015. 177k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.