Аннотация: Две жизни дона Хуана де Агония, рассказанные им самим
Две жизни дона Хуана де Агония, рассказанные им самим
Я могу говорить только о том, что испытываю; однако в настоящий момент я не испытываю ничего. Все кажется мне ничтожным, все для меня остановилось. Я стараюсь не извлекать из этого никаких выводов, пробуждающих во мне горечь или тщеславие. 'Как много жизней мы прожили, - читаем мы в 'Сокровищнице высшей мудрости", - и сколько раз мы напрасно рождались, напрасно умирали!' (Эмиль Чоран)
1999
'...труп в метро, это жутко, но обыденно - все там будем. Поражает недоумение и равнодушие пассажиров. Если в одном конце вагона умирает человек, грязный и обмочившийся, люди отходят на безопасное расстояние, бормоча, как будто оправдываясь: "пьяный, точно пьяный". Такая вот странная сцена... Зрители на безопасном расстоянии, и умирающий паяц, корчащийся на полу. Смерть, она всегда снимает все покровы... становится нечего терять... и человек, опустившийся до такой мерзости и непотребства - умирать в вагоне метро, всегда расценивается как антисоциальный. Должно умирать дома... или в хосписе, накапливая бляшки в сосудах и меняя холестерин с жиром на деревянные руки и перекошенные рты... Смерть ровняет всех, и зачуханному клерку станет на секунду тошно и очень тоскливо, когда он увидит смерть в метро. Клерки умеют умирать правильно' (Денис Афанасьев 'Труп в метро. Полная симфоническая версия')
МОСКВА, 5 ИЮЛЯ 1999 ГОДА. Пассажиры столичной подземки этим утром стали свидетелями не самого приятного зрелища - прямо на платформе лежал труп молодого мужчины.
Как рассказали очевидцы, спустившись этим утром около шести часов на станцию метро "Первомайская", они заметили скопление зевак и милиционеров, охранявших уже завернутое тело умершего мужчины.
Обстоятельства смерти неизвестного уточняются, однако в пресс-службе московского метрополитена сообщили, что, вернее всего, ему стало плохо, случаев умышленного или случайного падения на пути этим утром зафиксировано не было и движение поездов происходило без задержек.
Тело мужчины, умершего утром на платформе станции метро "Первомайская", не могут убрать в течение всего дня. У сотрудников метрополитена нет права даже куда-то унести труп. Как объяснили в пресс-службе столичной подземки, тело до сих пор не увезено и не может быть убрано. Во-первых, без разрешения прокуратуры его запрещено даже перемещать. Во-вторых, вызванная еще утром, после засвидетельствованного "скорой" факта смерти, бригада ритуальной службы до сих пор не приехала. По словам очевидцев, закрытое тело мужчины лежит на станции с самого утра. Труп посыпали хлоркой, чтобы не вонял. Пассажиры вынуждены его обходить. Рядом с телом дежурят милиционеры.
Он имел бесстыдство умереть. Действительно, в смерти есть что-то неприличное. Разумеется, этот ее аспект приходит на ум в последнюю очередь.
Я - САША ГРАЧ
Ближе к выходу с эскалатора я сделал несколько шагов и скоро оказался на ярко освещённой платформе.
Перед тем как покинуть сцену, шут экспромтом произносит очень злую сатирическую речь, разъясняя, что творец, то есть кукольник, не соблаговолил предназначить даму этой кукле, и пьеса, таким образом, приобретает настоящую нелепость и комизм, делая меланхолического дурака наисмешнейшим персонажем фарса.
Душа прогуливается по окружности жизни, встречая неизменно только саму себя и свою неспособность ответить на зов пустоты. "Я мужчина, ищу женщину, такую же, как и я сам, живущую в двух реальностях, но лишь с той разницей, что здесь она должна быть женщиной, а там мужчиной!" - сказала покончившая с собой в возрасте двадцати одного года писательница. Эти слова я обдумываю, находясь на станции метро "Первомайская", охваченный ощущением абсолютной безнадежности. Я все яснее убеждаюсь в том, что в течение всей своей жизни искал женщину-ничто, женщину-несуществующую. Желание во что бы то ни стало отыскать её давно уже завладело мною, наверно в то мгновение, когда пришёл в себя после того как в десятилетнем возрасте очень неудачно прыгнул в воду бассейна.
А, может быть, удачно? Ведь, если человек лишается головы, он достигает освобождения от себя самого... Итак, я ударился головой, потерял сознание и начал тонуть, меня вытащили и привели в чувство. Но за мгновение до того, как открыть глаза, я увидел вокруг себя ничего и себя в этом ничего. Когда несуществование улыбнулось мне, моё сердце навсегда погибло.
После этого случая я начал испытывать адские головные боли, почти перестал спать по ночам и иногда терял сознание прямо во время школьных уроков. Меня обследовали в больнице, сделали операцию, вырезали опухоль, и вставили в череп металлическую пластинку. У меня нарушилась координация движений, что потом, когда я поступил в Московский университет и стал жить в Москве, постоянно отравляло мне жизнь, поскольку милиция и просто окружающие - все очень часто принимали меня за пьяного. Я чувствовал, что сил для дальнейшего существования остается все меньше и меньше, и поэтому выбрал несуществование. Я знал, что неприязнь к людям и всему человеческому, с геометрической прогрессией увеличивается в моей душе.
Известный борец за права негров Мартин Лютер Кинг вспоминал, что на формирование его убеждений в детском возрасте сильно повлияла разъярённая белая дама, которая несправедливо обвинила его в краже кошелька из её сумочки в супермаркете. У меня в детстве был совершенно аналогичный эпизод, только в роли белой дамы выступала шизофреническая москвичка, а дело происходило в кондитерской на Калининском проспекте. Но лично мне больше запомнился другой cлучай, тоже из детства. Мы с матерью приехали в Москву, где она в библиотеке Ленина писала свою диссертацию по философии и в обеденное время во главе большой очереди стояли с ней у дверей пирожковой, которая находилась возле этой самой библиотеки - ждали, когда она откроется. В середине очереди стоял прилично одетый негр с кольцами на пальцах и в очках в золотой оправе. Наконец, работница пирожковой открыла дверь и мы уже хотели зайти, но тут она увидела негра, оттолкнула мать рукой и, угодливо перед ним изогнувшись, пригласила его зайти первым. Негр радостно оскалился и горделиво прошествовал в дверь. Удивительно, что вокруг не раздались аплодисменты.
Мы развернулись и ушли, как оплёванные. С тех пор я тоже как Мартин Лютер Кинг, только наоборот.
Я признался себе, что больше мне уже ничего не может быть интересно на этой планете, что я устал придумывать, над чем бы мне еще хотелось поэкспериментировать. Я вынужден был признать, что мое параллельное существование в двух имманентных состояниях - иллюзорного бытия и подлинного, настоящего небытия сделало из меня призрака, неспособного ни на что, кроме ярости созерцания, которая поначалу, когда впервые охватила меня, даже радовала, но со временем, сумела мне надоесть. Теперь я лишь мирился с ненавистью, стараясь не трогать её, потому как она давно уже была похожа на воспалившийся аппендикс, одно лишь прикосновение к которому могло привести к его разрыву. Я явственно ощущал запах гноя и слизи, которыми мой аппендикс ознаменует свой разрыв. Я ждал, терял силы, не стараясь их ниоткуда почерпнуть, поскольку давно уже утратил все, даже самые маленькие, способные случайно, без моего ведома затеряться в уголках моей души, крупицы надежды. Надежда умирает первой. Именно поэтому я был убеждён лишь в том, что наступит день, когда я посмотрю в глаза единственному человеку, в чьём несуществовании я бы не сомневался. Той, которую я бы видел - в силу её невидимости; той, в чьих глазах отражалось бы ничего, которое постоянно таилось в моих зрачках. Я жаждал ее появления, я вожделел ее прикосновений, но больше всего мне нужно было, чтобы появился хоть кто-то, кто бы увидел меня таким, каким меня нет, мне нужно было подтверждение моего собственного несуществования. Теперь, я могу признаться, что по сути дела мне было не важно, кто сообщит мне, что меня нет и что именно поэтому аз есмь. Я есть то самое ничего, которое отражается в зеркале, когда в него никто не смотрит.
***
Кто я?
Я давно уже догадывался, что я есть не тот, кто я есть. Момент узнавания стал точкой отсчета моего освобождения.
Мой дедушка был испанским коммунистом, который, после поражения Народного Фронта в Гражданской войне, бежал в Советский Союз, женился на русской женщине и, спустя несколько лет, был расстрелян. Может быть в связи со своим испанским происхождением, а не только из-за полученной травмы и перенесенной операции, я постоянно ощущал свою инаковость, абсолютное одиночество, вызванное категорической непохожестью на окружающих. "Чтобы знал я, что всё безвозвратно, недотрога моя и утрата, не дари мне на память пустыню - всё и так пустотою разъято. Горе мне и тебе и ветрам, ибо нет и не будет возврата..." Так писал испанский поэт Лорка. Еще в детстве, к удивлению окружающих, я принялся самостоятельно учить испанский язык, чтобы читать поэзию Лорки в оригинале. Мой город, дома, поднимавшиеся амфитеатром в горы, кварталы городских нищих живо напоминали мне хижины цыган в Гранаде - недоставало только красных черепичных крыш.
Однажды, когда мне было лет двенадцать, мы находились с матерью в Москве и там, в книжном магазине на Кузнецком Мосту, я присмотрел себе пару школьных учебников испанского языка, но купить не решился. Затем случилось так, что наш авиарейс домой отложили и тогда мать взяла в Домодедово такси. Не считаясь с расходами, мы съездили обратно на Кузнецкий Мост, купили испанские учебники и вернулись обратно, успев к посадке на рейс.
Я, как герой Саши Соколова из "Тревожной куколки", вместо того, чтобы родиться в Буэнос-Айресе, носить гордое имя Алехандро и говорить по-испански, вынужден был родиться в России с именем Александр, нелепой фамилией Грач и необходимостью ежедневно изъясняться на варварском северном наречии. Оказался неизвестно кем, кем угодно, а именно - самим собой. Отсюда, видимо, все мои беды.
***
Pankratus, бедный Pankratus. Ты был слишком развитой фигурой в нашей странной военной стране. Бродяжничая по всей России, ты пристрастился к чтению. Потом случайно оказался владельцем библиотеки дореволюционных антикварных книг, прочитал их все, читал "Диалоги" Платона и делал выписки. Когда ты умер, от всего этого ни осталось ничего.
***
Наша ошибка заключается в том, что мы постоянно воображаем возле себя каких-то невидимых наблюдателей. Мы живем не своими собственными, а чужими мыслями. Оценочная зависимость заменяет нам разум. Что касается меня, то от мнения окружающих я почти не зависел, потому что в обычном общении не нуждался. Из года в год, по мере взросления, я все больше превращался в книжного затворника и осознавал свою категорическую отделенность от сверстников. Первое время я еще играл с ними во дворе, но вскоре мне это стало совершенно неинтересно.
Я собирал возле своей кровати стопку самых разных книг и предавался запойному чтению, выбирая то одну, то другую книжку и прочитывая и перечитывая любимые места. Часто мне не хватало дня и я читал большую часть ночи, спрятавшись под одеялом и освещая страницы фонариком. Я абсолютно одичал и выходил на улицу (не считая походов в школу) только в случае крайней необходимости, поскольку дворовые дети постоянно передразнивали мою расхлябанную, в результате нарушенной координации движений, походку. Когда я шел в одиночестве, мои движения были более или менее непринужденными, но когда я выходил на открытое пространство, где становился легкой мишенью для насмешливых взглядов детворы, походка становилась дерганной, а голова тряслась как у впавшего в маразм старика. Все это не прибавляло мне желания появляться на публике: необходимость общения сковывала и унижала меня. Но больше всего меня парализовывало присутствие девочек, насмешек которых я опасался до слёз. Когда к родителям приходили в гости знакомые вместе со своими дочерьми, я позорно скрывался в маленькой комнатке, стараясь не выходить даже для того, чтобы справить нужду. У меня для этих целей под кроватью была предусмотрительно приготовлена банка, содержимое которой я, улучив момент, выливал через форточку в соседский огород. В итоге, видя мое странное поведение, гости смущались и говорили со смехом моим родителям: " - Ну, мы пойдем, иначе он у вас совсем там умрет от голода".
Одновременно меня к девочкам неудержимо влекло, ведь они явно скрывали в себе какую-то тайну. Причем влечение к девочкам распадалось у меня на две почти не связанные между собой части: в первую очередь это были мечты о том, как меня полюбит создание, которое станет смыслом и содержанием всей моей жизни, кому я смогу рассказать об Испании, читать стихи и посвятить во всё. А другая половина - чисто интимный интерес, возникший у меня значительно позже. Лишь в пятом классе я внезапно узнал из разговоров со сверстниками, что девочки оказывается устроены совершенно иначе, до этого я a priori предполагал, что у них в сокровенных местах все выглядит примерно так же, как у людей. Точнее, я вообще не задумывался об этом. Совершив это потрясающее открытие, я время от времени становился перед зеркалом и, как будто бы в первый раз, с удивлением трогал и разглядывал то, что в корне отличало меня от них. Мне было странно, что их одежда, внешность, голос, привычка бежать по-утиному, враскоряку - все это отличается от того, как выглядел и что делал я. Скажем, для чего они носят не штаны, а юбки и платья? Наверное для того, чтобы время от времени, ветер поднимал бы их одеяния, чтобы все могли ненавязчиво уловить мелькнувшую на мгновение тайну, рассуждал я. Да что там одежда - ведь даже их речь изобиловала совершенно необычными для меня оборотами: "трусиха", вместо "трус", "я подумала, вместо "я подумал" и т.п. Помимо этого, я недоумевал, каким образом взрослые люди на полном серьезе способны наброситься на человека противоположного пола и начать вонзать в него свой предмет? Как вообще можно ... живого человека?
Да, девочки были для меня марсианками, таинственными пришелицами из иных галактик и я все чаще мечтал о том, как в один прекрасный момент какая-нибудь из них откроет мне свои природные тайны. Причем в моем восприятии это не имело никакого отношения к мечтам о романтической, возвышенной любви - все разворачивалось как будто бы параллельно.
***
Как я уже рассказывал, я был в своем классе посторонним. Этому во многом способствовала моя клоунская походка, нечеткие движения и странная привычка повсюду читать книги. Читая трилогию австралийского автора Алана Маршалла, в которой он рассказывает о своем нелегком взрослении - а он ещё ребенком перенес полиомиелит и мог ходить только на костылях - я с особым интересом вникал в его отношения с женщинами. Так же как он, я часто задавал себе вопрос: найдется ли та, которая полюбит меня? Полюбит таким как я есть - до крайней степени стеснительного и необщительного полуинвалида...
Ближе к старшим классам парни из нашего класса каждую перемену собирались в ближайшем к школе дворе, чтобы покурить. Даже не курившие все равно стояли в общей массе, беседуя на специфическом языке, состоявшем, в основном, из мата:
- Ты, б... , вчера видел, б... , фильм, б... ?
- Какой, б... ?
- Молчание доктора Ивенса, б... .
Один лишь я оставался в классе с девочками и, сгорая под их насмешливыми взглядами, читал художественную литературу. В основном, книги, воспевавшие мужество: Алана Маршалла, Джека Лондона, Фенимора Купера. Когда случались коллективные драки, иногда заканчивавшиеся вызовом милиции, меня никто и не пытался позвать присоединиться к большинству. Моя личность бытийствовала исполнением самости.
Время от времени на меня кто-нибудь нападал. Однажды во время перемены ко мне подошел какой-то малыш и стал оскорблять меня. Я ответил ему и даже слегка стукнул по шее, не зная, что его подослали старшие. Они почти сразу же появились и стали избивать меня прямо в коридоре, возле моего класса. Только появление одноклассника, сказавшего: "- Не трогайте его, он больной" избавило меня от дальнейших мучений. Однако унижение осталось, причем та самая фраза, сказанная в мою защиту, увеличила его многократно. Долгое время я с горечью прокручивал в памяти происшедшее, всячески избегая сталкиваться на школьном дворе и по пути домой со своими обидчиками. Благо, они были известными хулиганами, прогульщиками уроков и в школе появлялись не часто.
Острота мечтаний уносила меня в придуманный мир: я сидел на уроках, ходил по улицам и лежал в своей комнате подобно зомби. Даже потом, когда я стал студентом и начал употреблять алкоголь, изощренные мечтания оставались для меня основным допингом, а спиртное было всего лишь подспорьем, дополнительным импульсом, запускавшим калейдоскоп грез. Может быть поэтому я и тогда не нуждался в компаниях - меня вполне устраивал старенький проигрыватель, лирическое бормотание Окуджавы и четыре бутылки пива. Для меня было важно, чтобы исполнители пели по-русски. Тогда их самые примитивные тексты создавали дополнительные образы и я часами вышагивал по своей комнате отшельника, воображая себя в роли популярного исполнителя и придумывая самые замысловатые ситуации, в которых люди, особенно девушки, равнодушно или насмешливо воспринимавшие меня в реальности, вынуждены были реагировать на мой оглушительный успех.
***
Учительница географии некоторое время вела урок, а потом внезапно сказала:
- Сегодня плохой день...
-Почему? - заинтересовался класс, радуясь возможности отвлечься от ее скучного пересказа учебника.
Оказалось, что в воскресенье ученик нашей школы, который был на несколько лет старше нас, ходил в зоопарк. Там он перелез через ограду и начал дразнить сидевшего в клетке тигра. В этой же клетке находилась и тигрица. Она некоторое время наблюдала за происходящим, затем внезапно прыгнула, схватила мальчика когтями за джинсы и, не давая вырваться, стала грызть его руку. Проходившая мимо женщина потеряла от увиденного сознание.
Тигрица отгрызла руку и отпустила жертву, в этот момент прибежали люди. Потерпевшего отвезли в больницу, о случившемся написали в местной газете. Спустя какое-то время однорукий мальчик появился в школе, притягивая к себе любопытные взгляды окружающих. Он старался держаться как раньше, как будто бы ничего не случилось.
Все закончилось - и началось по-другому - когда на школьном стадионе проходили игры в футбол. Хотел поиграть и однорукий, но тренер прогнал его с поля, сказав: "- Ну куда ты такой, без руки?" После этого парень ушел из дома. Его мама, школьная уборщица, выплакала все слезы. Подчинившись ее мольбам, ученики старших классов проверили местные водоемы, но тело так никто и не нашел. Поэтому мать до самого конца верила, что ее сын жив. Тем более, что, вместе с его исчезновением, из дома пропали какие-то деньги.
С тех пор исчезнувший человек стал моим постоянным мысленным собеседником. От него я узнал, что он бродяжничал по стране, прошел всю Сибирь, от Новосибирска до поселка Сеймчан Магаданской области, лишился почти всех зубов. Когда были деньги, то пил водку, но мало, больше читал подвернувшиеся под руку книги и запойно мечтал о чем-то своем. Потом поселился в деревне, где, на чердаке оставленного кем-то дома, нашел библиотеку старинных книг, включая литературу по истории и философии. Днем работал, насколько позволяло увечье, в своем огороде, а вечерами читал Платона, Геродота и Плиния Младшего, делал выписки. Своими мыслями, возникавшими у него в процессе чтения, периодически делился со мной. Этого человека звали Pankratus. Он потом умер, так и не выпустив из рук очередной томик "Диалогов" Платона. Его мертвые глаза были широко открыты, а на желтом, иссохшем лице черным провалом выделялась отвисшая, без единого зуба, челюсть. Умер он от угарного газа, от печки, во сне, заснул и практически сразу оказался в пустоте. Это большая удача, поскольку в России часто бывает, что больные, например, онкологические, вначале, отвернувшись к стене, пытаются терпеть боль, потом верещат, срывают голос и умирают от болевого шока, а родственникам ничего не остается, как кричать вместе с ними. А у Pankratus"a не осталось никаких родственников, а был один единственный мысленный фантом-собеседник - я. Такой вот счастливый человек.
Странно, что люди укладывают закоченевших мертвых в ящиках на дне глубоких сырых ям и заваливают тяжелыми глыбами земли, которые впоследствии раздавят гроб и земля осядет. Как будто бы мертвые ничего не чувствуют. И, тем не менее, мы продолжаем с ними разговаривать.
***
После школы я со второй попытки поступил на исторический факультет Московского университета, без всяких сожалений расставшись со своим городом и домом. Поступать было сложно. На экзамене по истории, чтобы получить оценку "отлично", необходимо было отвечать декану.
- Ну, что, соглашаетесь на четверку? Если пойдете к декану, то можете и ее не получить", - недобро прищурившись, предупредил один из опрашивавших меня преподавателей. Я заметно засомневался.
- Идите, идите! - ободрил меня второй.
Я сел отвечать к декану. Это был вальяжно развалившийся в кресле, еще вполне молодой человек в черных очках.
- Что бы вас спросить такое поверх школьной программы? -задумался он. - Ну, вот что: каких полководцев Наполеона вы могли бы назвать?
- Мюрат, Массена, Ней, - ответил я, и на этом мои знания по данному вопросу закончились. Однако я читал приключенческую книгу Артура Конан Дойля "Подвиги бригадира Жерара".
-Жерар! - нимало не смущаясь назвал я этого вымышленного персонажа.
- Отлично! - воскликнул декан и размашисто поставил в мой экзаменационный лист оценку "отлично".
На сочинении я специально сел за первый стол, в то время как остальные, в основном, сгруппировались позади аудитории и принялись активно переписывать заранее приготовленные сочинения. Я выучил несколько цитат на все случаи жизни и стал писать так: "Хочется начать сочинение с красивых поэтических строк..." Преподавательница, видя, что я не пытаюсь списать, подошла ко мне в самом конце экзамена, прочитала начало текста и проговорила: "неплохо". Так оно и оказалось - я вновь получил оценку "отлично".
Но от себя убежать очень сложно и, вскоре после поступления в университет, мне стало очевидно, что в моей жизни - не во внешней, а в ее глубинной сущности - мало что изменилось. Вначале я исправно посещал занятия и исправно слушал лекции профессоров, некоторые из которых были в своем роде, знаменитостями. Разумеется, пребывание в стенах лучшего университета страны повышало мою пострадавшую в результате несчастного случая самооценку. Во второй половине дня я обычно сидел в библиотеке и читала очень редкие, ранее совсем не доступные для меня, книги по истории.
Помню первую ночь в общежитии. Когда я заселился в комнату, на кровати уже лежали чьи-то вещи, но сосед появился только поздно ночью. И не один. Я делал вид, что сплю и некоторое время слушал раздававшуюся по-соседству подозрительную возню. Потом внезапно все прервалось и парень предложил кому-то выйти покурить. Пара покинула комнату, но скоро вернулась. С кровати раздался виноватый голос девушки: "- Извини, но ты должен понять, у тебя ведь папа врач." Потом я узнал, что у парня ничего не вышло, а его случайная партнерша, вырвавшаяся из-под родительской опеки, переживала по этому поводу и стеснялась того, что первой проявила инициативу.
На следующий день в комнате поселился еще один сосед и я познакомился с обоими. Ночного неудавшегося любовника звали Володя и был он поляком, родом из Латвии, а второго - Вазген. Это был очень вертлявый и картавый юноша, который трещал без умолку и вечно разбрасывал свои многочисленные трусы по комнате, создавая поэтический беспорядок. Вскоре оба стали третировать меня свысока, разговаривая между собою в основном по-английски и переходя на русский исключительно для того, чтобы поругать "русских варваров".
Спустя какое-то время у Вазгена начались сердечные страдания, связанные с неразделенной любовью к некой Виктории Александровне. Он ее всегда так и называл - по имени-отчеству, искоса поглядывая своими черными глазами на собеседника и напоминая при этом блудливого кота. Вазген стал периодически занимать у окружающих деньги для того, чтобы съездить в Краснодар, где проживала его пассия. Одновременно произошло заметное охлаждение в отношениях Вазгена и Володи, который прекратил с ним общение на языке джентльменов и нередко, подвыпив, отзывался о своем бывшем приятеле в нецензурных выражениях.
Однажды, когда Володя отбыл на праздники к себе в Ригу, Вазген, видимо за неимением других собеседников, предложил мне слегка выпить. Мы взяли бутылку водки, которую он стал пить из чашки маленькими глоточками, утверждая, что следует "прочувствовать букет". В процессе беседы Вазген решился показать мне фото своей возлюбленной. К моему удивлению, я обнаружил на снимке изображение томно изогнувшегося мужчины лет тридцати. "- Да, - горделиво заявил Вазген, - я из этих, из голубых, а это - Виктор Александрович".
После такого заявление пьянка резко пошла к финалу. "- Пан Сашка, не желаете ли меня трахнуть?", - скучно ныл захмелевший эстет, лежа на своем ложе. Когда меня стало тошнить и я устремился в туалет, он было встрепенулся, подумав, что его страстные призывы не прошли напрасно, но убедившись в обратном, поныл еще немного и, наконец, утих.
Вскоре выяснилось, что слухи о нетрадиционной ориентации Вазгена давно уже муссировались в кулуарах истфака МГУ. Последней каплей стало публичное высказывание бывшего друга Вазгена, абхазца, который при всех посоветовал запутавшемуся в своих пристрастиях эстету держаться от него и от его подружки подальше.
На следующий день после вышеупомянутого инцидента с абхазцем я встретил Вазгена возле гардероба учебного корпуса, он был слегка бледен, говорил нечетко и качался. Вазген сообщил мне, что принял целую упаковку демидрола и попросил взять его куртку. Гардеробщица вначале подозрительно посмотрела на меня, поскольку я был уже одет, но, когда я указал ей на прислонившийся к колонне призрак Вазгена, без лишних слов выдала одежду несчастного и я повез его на метро в общежитие. Всю дорогу, к негодованию окружающих, Вазген отчаянно блевал. Когда мы, наконец приехали в общежитие и я открыл нашу комнату, Вазген рухнул на кровать и стал жалобно причитать о своей личной трагедии.
Вскоре он убедился в том, что лекарство не действует, достал из шкафа подтяжки Володи и отправился в душ, чтобы намылить их и повеситься. Сам Володя в это время пил виски в соседней комнате с сыном министра обороны Эфиопии. Напиток был настолько дрянным, что он периодически выходил оттуда с рюмкой и жалобно просил меня выпить вместо него, а я сообщал ему последние известия с суицидального фронта. Когда я поведал о похищении подтяжек, Володя пришел в ярость и стал стучать ногами в запертую дверь душа, требуя, чтобы затворник вышел и возвратил похищенное имущество. Расстроенный таким жестокосердечием, Вазген, наконец, отворил дверь и швырнул подтяжки в лицо Володе, после чего тот удовлетворенно ушел, чтобы пьянствовать дальше с эфиопом. Между тем, Вазген кинулся в нашу комнату и, громко стеная, снова рухнул на свою кровать. Я лежал на своей. Внезапно он вскочил и, отчаянно взвизгнув, забрался на подоконник открытого окна, выставил ножку в пропасть и стал угрожать, что немедленно выпрыгнет с семнадцатого этажа. Мне это жутко надоело и я, не вставая с кровати, кинул в занудливого самоубийцу подушкой, желая ускорить процесс. После чего у него наступил катарсис. Во всяком случае, Вазген отчего-то резко раздумал сводить счеты с жизнью, вернулся к себе на кровать и остаток дня прошел относительно спокойно, если не считать Володи, который периодически появлялся из комнаты эфиопа и, дико вращая глазами, вставал мстительной тенью над кроватью Вазгена и злобно матерился по поводу намыленных подтяжек.
В итоге все закончилось благополучно. Из Еревана прибыл отец Вазгена, которому пришлось выдержать нелицеприятную беседу с представителями армянского землячества, недовольными тем, что Вазген повсюду доказывал, что каждый второй армянин - представитель нетрадиционной ориентации. Затем задействовали какого-то именитого психотерапевта, который закодировал Вазгена от его странных пристрастий, в результате чего тот однажды явился в нашу комнату и горделиво заявил, что переспал с женщиной. Эта женщина была московской армянкой, на которой он вскоре, от греха подальше, женился и сегодня служит искусствоведом в одном из столичных музеев, проводя отчаянную борьбу с церковью на предмет передачи религиозных ценностей в музейное хранение. Все-таки силен диавол! Часто одной психотерапии оказывается недостаточно для того, чтобы направить грешника на путь добродетели.
***
Гуляя вместе с моим приятелем, вечно нелепо одетым в какую-то зеленую подростковую куртку Алексеем Д. в окрестностях Великого Новгорода, мы вышли на оставленную кем-то поляну, где живописно открывался вид на пепелище от сгоревшего костра и на кучи отбросов. "Вот это напоминает мне наше поколение, лично нас, нашу жизнь- сказал он, показывая на отбросы. "Да нет, мы, скорее, сгоревшее", - ответил я.
Мы приехали на археологические раскопки в Великий Новгород, когда криминальная ситуация в этом городе напоминала фавелы Сан-Паулу. С семи утра помятые личности приходили похмеляться в кафе, а в продовольственных магазинах кассирши ставили ящики с водкой прямо у своих касс и торговали ею до одиннадцати часов вечера. По всему городу постоянно курсировали милицейские патрули и шныряли шайки подростков, которые каждую ночь пытались проникнуть в здание школы, где ночевали наши девушки. Поэтому их приходилось охранять. В конце концов, когда наш дежурный отлучился выпить пива, злоумышленники проникли в класс через форточку, порылись в сумках и вытащили все, что нашли интересным - в основном, музыкальные кассеты с записями группы "Pink Floyd". На место происшествия приехал следователь-кореец по фамилии Пак и зафиксировал отпечатки ног с подоконника. Как ни странно, похитителей впоследствии обнаружили - когда они пытались продать украденное на местном вещевом рынке. Это оказались школьники из той самой школы, в которой мы жили в период раскопок. Пострадавшим от их действий пришлось потом еще раз приехать в Великий Новгород, чтобы присутствовать на суде.
Мы питались в обычном городском кафе, куда, поскольку это происходило во времена мясного дефицита, наше начальство предусмотрительно завезло закупленное в Москве мясо. Поэтому мясные котлеты выдавали только нам, а местные жители были вынуждены довольствоваться гречкой с жаренной яичницей. Это привело к возмущению аборигенов и в кафе побили витрины. Напуганная администрация отказалась нас кормить и мы были вынуждены до конца археологической практики питаться где придется.
Утро в нашей комнате начиналось одинаково - звенела мелочь, которую страждущие собирали на опохмелку. Что касается меня, то мы с Алексеем Д. почти каждый вечер, сопровождаемые завистливыми взглядами однокурсников, отправлялись в более или менее приличное кафе, где неторопливо потягивали через трубочки коктейль под названием "Жар-Птица". Посетили и расположенный в кремле ресторан "Детинец", где отведали мясо, приготовленное в горшочках. Сходили и в сауну.
Работая на раскопках, я случайно наступил на стекло и порезал ногу. Начальник раскопок прислал ко мне симпатичную, но очень глупую студентку-москвичку, которая выполняла у нас роль санитарки. Естественно, я пришел от ее появления в неописуемый ужас и, лежа на кровати, настолько отчаянно прятал свои грязные ступни под одеяло, что она, устав меня уговаривать, ушла, так и не оказав мне помощь. Мой страх никуда не исчез. Постепенно девушки с нашего курса пришли к заключению, что я слегка не в своем уме и стали смотреть на меня, как на пустое место. Заметив меня где-нибудь в городе, стоящим в очереди в пирожковую, они, ни слова не говоря, просто становились впереди меня. И продолжали беседовать между собой, не обращая на мое присутствие никакого внимания. Я, в свою очередь, отчаянно страдал,смущенно переминаясь с ноги на ногу. Такая странная ситуация вызывала недоумение других любителей пирожков, добросовестно стоявших в очереди.
- Девочки, как вам не стыдно, - выговаривала какая-нибудь женщина, - парень стесняется вам сделать замечание, а вы лезете впереди него без очереди!
Я продолжал молчать, создавая у окружающих стойкое впечатление, что я действительно впервые вижу подошедших. А девушки, тихонько посовещавшись между собой, уходили прочь от греха подальше - искать другое место, где можно перекусить. Меня на прощание они, разумеется, не удостаивали ни словом, ни взглядом.
***
После археологических раскопок мы вернулись в Москву. Светило яркое осеннее солнце, природа ликовала. Алексей Д. и Витя Бебель - категоричный паренек небольшого роста, родом с Западной Украины - предложили мне поехать куда-нибудь отдохнуть. Мы встретились на "большом сачке" - в большом вестибюле первого гуманитарного корпуса. Это было место встречи студентов, игнорировавших занятия.
- Устроим праздник, - сказал немногословный Бебель.
В это время в Москве иногда продавали зарубежные сигареты. У меня была пачка финского "Мальборо" и, выйдя из метро, я угостил сигаретами Виктора и Алексея. Свою сигарету, прежде чем ее закурить, я тщательно смял пальцами.
- Зачем издеваешься над сигаретой? - недовольно заметил Бебель.
Неторопливо гуляя по центру, мы увидели на Калининском проспекте группу людей,наблюдавших за игрой приехавших с Кавказа наперсточников. Удивило, что напёрстки были очень большие, похожие на металлические стаканы, и шарик, соответственно, тоже был демонстративно большим. Наверное, в расчёте на особо тупых зевак. И они не заставили себя ждать - какой-то подросток в очках, плача, стал кричать, чтобы ему вернули его деньги. Носатый абрек моментально отреагировал и ударил ребёнка по лицу. После чего мальчишку утащил его старший брат, или просто приятель, а толпа москвичей увлечённо продолжала следить за захватывающим зрелищем.
Мы приехали в кинотеатр "Иллюзион", где в те, не баловавшие зрителей разнообразием кинопродукции времена, нередко показывали европейскую киноклассику. Но в этот раз нам не повезло - в кинотеатре шел фильм Шукшина "Калина красная".
- Все равно сходим, - вынес свой приговор Бебель.
Мы с большим удовольствием посмотрели еще раз русский фильм русского режиссера и вышли на свет Божий, все еще находясь под впечатлением от увиденного.
- Докажем, что есть в жизни праздник. Устроим его, - словами героя фильма Егора Прокудина постановил Бебель.
Мы взяли в магазине бутылку "Рислинга" и распили ее в ближайшем кафе, закусывая шашлыком. После второго тоста все явственно ощутили, что все-таки "есть в этой жизни праздник". Когда мы закончили и вышли из кафе, всем стало совсем хорошо, Что касается меня, с моей расстроенной координацией движений, то мои ноги стали предательски подкашиваться. В это время, желая красиво закончить праздник, Бебель предложил добраться до университета по Москве-реке на катере.
Мы пришли на пристань, купили билет и подошли к трапу, соединявшему катер с причалом. Здесь проверял билеты молодой матрос. Увидев, что я раскачиваюсь, как ветка дерева в ветреную погоду, он категорически заявил:
- Этого не пущу, он нам весь салон заблюет!
Произошла короткая перепалка между моими товарищами и матросом. Я молчал, от жуткого унижения во рту у меня пересохло и уши горели от стыда, но Бебель что-то негромко сказал матросу, после чего тот, злобно ворча, все-таки меня пропустил. Я стал спускаться на катер, но оступился и полетел с лестницы. Матрос и остальные присутствующие захохотали...
Потом мы в сидели пассажирском салоне катера и обсуждали происшедшее.
- Этому придурку нужно было пятак начистить, - злобно заявил Бебель. С соседнего сиденья какой- то парень повернулся к нему и что-то так же злобно спросил. Они некоторое время ругались. Мы с Алексеем Д. ничего не понимали.
- Он тоже из команды, - закончив перебранку, пояснил нам Бебель. - Угрожает вызвать по рации милицию, чтобы нас повязали прямо на пристани. Поэтому лучше сидеть тихо.
Остаток плавания мы действительно просидели молча. На университетской пристани милиции не было. Мы сошли на берег и так же молча направились в общежитие. Прощаясь с нами возле лифта, Бебель неуверенно и задумчиво сказал:
- Нет, я все равно думаю, что все-таки есть в жизни праздник...
***
Несколько ночей напролет мы с Алексеем Д. готовились к сдаче экзамена по истории стран Азии и Африки в средние века. В соседней комнате одиноко спал Юра Тухляев.
Большую часть времени он проводил, лежа на своей кровати, выставив на всеобщее обозрение грудастый торс. При этом часто курил. Однажды пепел его сигареты поджог набитый ватой матрас, который стал тлеть и дымиться. Тухляев, недолго думая, залил очаг возгорания водою из чайника, перевернул матрас, лег на него и невозмутимо продолжал курить. Внезапно он прервал разговор и как-будто начал к чему прислушиваться. Его одутловатая физиономия приняла вопросительное выражение. Затем он вскрикнул и резко вскочил. Сзади у него повалил едкий дым. Оказывается, не до конца погашенный огонь прожег матрас насквозь и уязвил своего владельца с тыла.
Как-то уже под утро, когда осенившая нас тень призраков средневековой Индонезии стала сгущаться, мое сознание начали теснить ужасные видения. Мне казалось что я потерпел кораблекрушение, что погибаю от жажды на острове Сулавеси, что неодолимое течение все дальше уносит меня в неведомое море мрака. Я разразился демоническим хохотом.
- Все, хватит, - решительно заявил Алексей. - Нужно как-нибудь отвлечься. А то мы здесь совсем с ума сойдем.
Посовещавшись, мы взяли в туалете прокачку для унитаза под звучным названием "вантуз" и стали подкрадываться к заранее намеченной жертве. Делали мы это очень громко, смеясь и переговариваясь между собой. Открыв дверь, так что в темную комнату проникла полоска света, мы некоторое время рассматривали спящего. Затем кинули в него вантуз и бросились бежать. Тухляев неожиданно резво вскочил и, схватив вантуз, устремился в погоню. Мы выбежали в коридор и стали бегать вокруг лифтов. Наконец, он выдохся и, размахивая вантузом стал дико кричать:
- Что это?!
- Это вантуз, - пояснил я. В ответ инструмент полетел мне в голову, но я успел уклониться. Тухляев, мерзко ругаясь, отправился дальше спать, а мы вернулись в комнату к нашим занятиям.
Следующей ночью мы вновь решили развлечься. В качестве орудия опыта избрали на этот раз обычную банку, в которую натолкали вату, извлеченную из матраса. Затем эту вату подожгли. Я как-то читал у Джека Лондона, что когда он, будучи бродягой, угодил ненадолго в американскую тюрьму, заключенные в той тюрьме таким способом хранили и передавали друг другу огонь, чтобы можно было прикуривать. Это устройство они называли "трут". Обо всем этом я рассказал Алексею, после чего, морщась и затыкая нос от едкого вонючего дыма, мы снова прокрались к комнате Тухляева и, приоткрыв дверь, поставили на пол банку и вернулись к себе. Некоторое время все было тихо. Внезапно, в коридоре послышался шум шагов, дверь распахнулась и на пороге появился бешено вращающий выпученными глазами Тухляев. Над головой он поднял злополучную банку.
- Что это?! - закричал он.
- Это трут, - все так же невозмутимо пояснил я. Тухляев некоторое время постоял, переваривая информацию, затем, ничего не сказав, вышвырнул банку в открытое окно и возвратился к себе.
Так мы по мере сил пополняли его лексикон. Однако наш труд не пошел Тухляеву на пользу, его интеллектуальное развитие продвигалось с черепашьей скоростью. Каждое утро он подходил к окну, выставляя напоказ свое рыхлое, женоподобное тело, кокетливо отставлял ножку и произносил, озирая окрестности:
- Майский день -именины сердца...
Если сидя у себя в комнате, студенты слышали из туалета характерный звук выкручиваемой лампы - можно было не ходить к гадалке, чтобы узнать, кто это пакостничает. Будучи пойманным на месте преступления, Тухляев сползал на пол и, сидя на корточках, выставлял перед собой руки, защищаясь от ожидаемых оплеух и затрещин. Однако до этого дело, как правило, не доходило - всем было противно. Когда после очередной неудачной попытки похищения лампочки ему напоминали об этом инциденте, Тухляев визгливо кричал:
- Не напоминайте мне о лампочках!
Однажды Тухляев возвращался в общежитие с какой-то пьянки и совершил в троллейбусе, по его выражению, "утробный хихик", испачкав полушубок соседнего пассажира. За это он натурально получил в глаз и пришел к себе в комнату, пугая всех встречных экзотическим видом. Немного пошумев, незадачливый выпивоха лег спать. Войдя к нему ночью, Алексей Д. сразу ощутил специфический запах. Включив свет, обнаружил, что Юра Тухляев, свесив огромные сиськи, трубно храпит, нет, скорее хрипит, а из его рта через всю постель на пол тянется рыжая лужа. Вскоре в комнату началось паломничество: весь этаж желал посмотреть на "утробный хихик"...
Наутро мы с Алексеем Д. сдавали экзамен по истории стран Азии и Африки. Войдя в аудиторию, мы сели за последний стол и начали списывать. При этом нервничали, мешали друг другу, и шумно переругиваясь, раскачивали стол, так что преподавательница была вынуждена сделать нам замечание. Наконец, я сел отвечать и благополучно получил четверку. За мной отвечал Алексей, который, вдохновленный моим примером, бойко изложил необходимый материал. Но здесь, как говорится, нашла коса на камень... Преподавательница, возмущенная нашим непристойным поведением, обрушила гнев на его несчастную голову. Прервав на полуслове его ответ, она стала задавать заведомо сложные дополнительные вопросы. Спустя какое-то время мой приятель, потный от напряжения, вышел в коридор и сообщил, что получил тройку.
Я вспомнил наши бессонные ночи, проведенные за чтением учебника и меня переполнила волна черного гнева. Не понимая, что делаю, я распахнул дверь и ворвался в аудиторию.
Изумленная преподавательница выкатила на меня глаза, ее челюсть отвисла. Подозреваю, что с ней в жизни еще никто так не разговаривал... Я поорал еще немного и выскочил вон, оглушительно хлопнув дверью.
Вопреки всеобщим ожиданиям, эта история почти не имела для меня последствий. Меня вызвали на воспитательную комиссию и долго воспитывали, однако этим все ограничилось. Очевидно, была принята во внимание моя болезнь. После этого случая я приобрел среди студентов некоторую известность - если не сказать, популярность. Что касается специалистки по Востоку, то, после описанного выше, она, завидев меня в коридоре университета, нервно взбрыкивала обширным крупом и галопом уносилась прочь.
Вернувшись после происшедшего скандала в общежитие, мы застали очень печального Юру Тухляева за развешиванием постиранной одежды и простыней. Он сокрушенно расспрашивал о подробностях вчерашнего "утробного хихика", но нам было не до этого. Я с тоскою думал о возможном отчислении из университета.
После той роковой ночи Юра Тухляев, как принято говорить в таких случаях, взялся за ум: перестал сильно пить, начал исправно посещать занятия, завел полезные знакомства среди москвичей. И хотя по окончании университета ему пришлось несколько лет отработать в провинции, впоследствии он вернулся в столицу и сегодня служит главным редактором верноподданнического журнала "Отчизна". То есть стал вполне благополучным россиянином.
***
На нашем курсе восстановился отслуживший в армии Сергей Нолик. Два года назад он был отчислен из университета, после того как организовал свои собственные поминки. Дело было так: однажды Нолик испытывал, как обычно, настоятельную потребность в алкоголе. Проснувшись поутру и обнаружив, что вся наличность благополучно истрачена, он шаркающей походкой отправился в соседнюю комнату. Там пировал его сосед Сережа Тузов - он сделал несколько бутербродов с сыром и выставил на стол флакон тройного одеколона, а также стакан воды - чтобы не сблевать. Увидев эту картину, Нолик поспешно вышел, едва сдержав рвотные позывы. Постояв в глубоком раздумье в коридоре, он, держась за стены, направился в комнату к своей подружке. И там у них созрел план.
С серьезным видом подружка Нолика обошла студенческую общественность, рассказывая, что Нолик умер и необходимо его помянуть. Почти все по такому случаю поделились денежными средствами, с помощью которых была достигнута цель - был закуплен необходимый алкоголь. В комнату Нолика началось паломничество. Хозяин встречал безутешных приятелей, лежа с закрытыми глазами на кровати, при этом держал горящую свечку. Все сокрушались и вспоминали заслуги покойного. Естественно, выпивали. Время от времени "умерший" хитро подмигивал и в рот ему лили вино. В итоге присутствующие, включая самого виновника торжества, напились до неадекватного состояния. Свеча выпала из ослабевших пальцев "умершего", загорелся толстый ватный матрас. Началась паника, гости метались по комнате с пылающим матрасом и не знали, что делать. Наконец догадались выкинуть матрас в окно. В результате прибыл оперотряд и арестовал всех присутствовавших. Основная масса участником пьянки отделалась легким испугом, однако организатора решили наказать по всей строгости и отчислили из университета. Почти сразу же после этого его призвали на службу в армию.
Служил Нолик в городе Балашов Саратовской области, в стройбате. Там кто-то из не обремененных интеллектом сослуживцев пробил ему голову молотком, однако Нолик благополучно выжил и даже нисколько не утратил жизнерадостности.
Восстановившись в университете, Нолик восстановил и свои отношения с прежней подружкой. Изголодавшись в армии, он постоянно с ней уединялся. Коварные соседи сладкой парочки, увидев это, включали в самый ответственный момент проигрыватель с песней группы "Земляне" под названием "Земля в иллюминаторе", которую страстный любовник отчего-то ненавидел всеми фибрами своей души. После первых же аккордов несчастный в голом виде, не удосужившись даже прикрыться полотенцем, выскакивал в коридор и начинал отчаянно ругаться.
Помимо регулярных занятий сексом, Нолик затеял коллекционировать всевозможные таблички, безжалостно срывая их со стен в присутственных местах. На дверь туалета он приколотил табличку, собственноручно украденную из пивного бара "Коралл". На ней было написано: "Вход в зал прекращается в 20 часов".
Его книжные полки с произведениями классиков марксизма - ленинизма украшала обильная, заботливо собранная по всему общежитию паутина. Выпив водки, Нолик приходил в лирическое настроение и включал на своем дешевом проигрывателе пластинку с речами Л.И.Брежнева, произнесенными на съезде комсомола. При этом слушал речи на скорости 78 оборотов в минуту, так что бормотание престарелого вождя напоминало писк мультипликационного героя - и грустил. Иногда по его щеке скатывалась скупая слеза...
Вот с этим Ноликом судьба нас однажды забросила на овощную базу, где мы перебирали картошку. Естественно, вечно голодные студенты, после работы выносили некоторое количество картошки себе на прокорм и охрана базы в лице сидевшего в домике на входе милиционера смотрела на это сквозь пальцы. Предварительно все запаслись небольшими по размеру, но вместительными рюкзаками и мешками. Все, кроме нас с Ноликом.
Чтобы вынести картошку, Нолик пожертвовал своей курткой, куда мы высыпали целый мешок. Поскольку Нолик внес таким образом свой посильный вклад в предприятие, нести картошку довелось мне. Я шел последним, сгорбившись под тяжестью ноши и не обратить на меня внимание было невозможно.
Милиционер, скучным взглядом провожавший покидающих овощную базу студентов, при виде меня заметно оживился.
- Стой! - рявкнул он. - Покажи, что несешь.
Я с облегчением бросил на землю свой груз и по асфальту весело посыпалась картошка. Я увидел, как мои товарищи, воровато оглянувшись, убедились, что я попал в беду и ускорили свой шаг по направлению к ближайшей станции электрички.
- Собирай и неси в дом, - приказал милиционер. Я послушался.
Но едва я оказался наедине с ним в домике, меня прорвало. Я стал возмущенно, постоянно срываясь на визг, кричать, что я - голодный студент, что другие тоже выносят, но их никто не хватает... Вначале страж овощной базы пытался отвечать мне отборным матом и угрозами, но затем замолчал и, исподлобья поглядывая на меня, угрюмо морщился от моих несносных криков.
- Забирай картошку и проваливай, - наконец приказал он.
Пока происходило это разбирательство, ушла последняя электричка. Все уехали - никто из студентов не захотел меня подождать. Я долго пытался остановить какую-нибудь попутную машину, нелепо размахивая руками на безлюдной дороге. Наконец, меня бесплатно подвез водитель бензовоза. Глубокой ночью я вошел в незакрытую комнату Нолика и с грохотом вывалил на пол злополучную картошку.
***
Был в театре. Играли русского дурака Филатку. Очень смеялся. Тоска! - вот заветное слово, которое я произносил и вслух и про себя, все чаще и чаще. Слишком емко это слово отражало мою мизантропию и всю мою жизнь..
Читая роман швейцарского писателя Сильвио Блаттера "А тоска все сильней" я постоянно переносил на свою жизнь поступки и размышления героев и с горьким удовлетворением отмечал большое сходство. Тоска...
Хорошо изученные, привычные недуги не кажутся уже ни страшными, ни опасными: притерпевшись к ним, их легче переносить. Вот только к тоске нельзя притерпеться. В ней нет той примеси игры, которая есть в грусти, - настырная, глухая, она знать не знает причуд и фантазий, от нее не увильнешь, с ней не пококетничаешь. Сколько ни рассуждай о ней, как ни расписывай, ее от этого не убудет и не прибудет. Она есть, да и все.
По мере осознания никчемности жизни во мне рос бунт, и черная волна озлобленности теперь накрывала меня все чаще и сильнее. С тоскою я понимал, что поступление в университет не вырвало меня из замкнутого круга одиночества и отчаяния, от которых перестали спасать даже тайные мечты. Но все равно я не оставил грез, хотя они стали более целеустремленными. Бежать! - стучало в моих висках, когда я наблюдал очередную несправедливость. Наивный! Я не знал, что это абсолютно безнадежная затея - попытаться убежать от самого себя...
Меня постоянно останавливала милиция, поэтому я всюду носил с собой паспорт. Убедившись, что я не пьян, милиционеры озадаченно возвращали документ. Один даже сказал:
- Извини, служба такая.
Некоторые стражи порядка не затрудняли себя разговором, а встретившись со мной где-нибудь в переходе метро, начинали кривляться, изображая мою лунную походку. Наверно, им казалось это остроумным.
Однажды мы выпивали на лестнице общежития и в нашей компании присутствовал завязавший алкоголик. Он не пил, но наблюдал за нами, кряхтел и на глазах пьянел. В то время достать ночью водку было довольно проблематично - приходилось обращаться к таксистам или к водителям - частникам. Когда закончились запасы спиртного, все стали уговаривать сбегать за водкой, как самого опытного, но он наотрез отказался. Тогда отправили меня. На прощанье бывший алкоголик снабдил меня инструкцией: остановить машину, открыть дверь, спросить: "водяра есть?", потом обязательно попробовать пробку, плотно ли она закрыта.
Я вышел один на дорогу. Долгое время никто не останавливался, так что я уже хотел вернуться ни с чем. Но вдруг возле меня затормозила машина, за рулем которой сидел серьезного вида крепкий мужчина.
- Водяра есть? - спросил я, согласно полученной инструкции.
- Садись, - сказал водитель. И я сел. Но вместо того, чтобы вынуть бутылку, водитель неожиданно нажал на газ.
- Э, мы куда это? - тревожно спросил я.
- У меня водка там, - ответил мужчина, неопределенно показав взглядом куда-то вперед. Мы ехали вдоль по проспекту и на душе у меня было неспокойно. Мои смутные предчувствия оправдались, когда мы подъехали к метро "Университет", вошли в подземный переход и оказались в отделении милиции, где злобно посматривающие на меня милиционеры зарегистрировали факт моего привода, отняли все деньги как бы в качестве штрафа, после чего я был выставлен за ненадобностью на улицу.
Мои нервы были на взводе. Я шел возле входа в метро и разговаривал сам с сбой. Под ноги попалась пустая бутылка из под "Фанты". Я пнул ее и она с грохотом покатилась в темноту. Внезапно в мою, разгоряченную происшедшим, голову пришла счастливая мысль. Я отправился в темноту, разыскал бутылку, и спрятав ее под полой своего серого пиджака, принялся лихорадочно озираться в поисках жертвы. Мне на глаза попался ярко освещенный ларек с прохладительными напитками, где стройными рядами были выставлены бутылки с "Фантой" и с "Пепси-колой". Подкравшись сбоку к киоску, я яростно запустил в него своей бутылкой. Раздался грохот и звон разбивающегося стекла. Я изо всех сил бросился бежать прочь.
***
В одной из студенческих компаний я познакомился с Ирой Болховитиной. Она приехала к какой-то своей подруге на ноябрьские праздники из Петербурга. Это была небольшого роста интересная девушка с большими глазами и глубокими познаниями в литературе, она училась на филологическом факультете петербургского университета. Изучала санскрит под руководством профессора Редшона. В компании в основном молчала, но ее присутствие взволновало меня до чрезвычайности. Мне почему-то показалось, что все еще может наладиться, я отыщу живую душу, которая меня поймет, и не буду больше одинок. Тем не менее, в течение всего вечера мне так и не удалось заставить себя сказать ей хотя бы единое слово. Я, как обычно, тоскливо молчал, по моему лицу обильно струился пот.
Вернувшись к себе в комнату, я почти всю ночь не мог заснуть: лежал на кровати, нервно курил и думал об Ирине. Она мне нравилась все больше и больше. При этом я не испытывал по отношению к ней никаких эротических желаний, а только острую жажду душевной близости.
На следующее утро я отважился на подвиг: постучал в комнату, где она ночевала и, заикаясь от волнения, пригласил ее в кино. Меня отчего-то почти не удивило ее согласие, все происходило как будто бы во сне.
Вечером, когда я зашел за ней, она была в комнате одна, одетая и готовая к походу в кино, но зачем-то ненадолго вышла в умывальник. Я молча стоял в ожидании посреди комнаты, и вдруг в моем сознании молнией сверкнуло странное побуждение - я открыл дверцу шкафчика, где хранилась ее одежда и стал лихорадочно в ней копаться. Это была именно ее одежда, я узнал ее по футболке, в которой Ирина сидела вчера. Вытащив из небольшой стопки белья интимную принадлежность туалета, я судорожным движением затолкал ее к себе в джинсы. И вовремя - хозяйка уже возвращалась.
После этого мы вышли из общежития и отправились на автобусе в кинотеатр. Когда начался сеанс, я долго собирался с духом и наконец взял в темноте ее маленькую руку, положил себе на колени и стал нежно поглаживать. Она не возражала, лишь, как мне показалось, едва слышно вздохнула.
На следующий день она возвращалась в Петербург. Я проводил ее на вокзал, помог донести до вагона сумку, но так и не решился поцеловать на прощание. Вместо этого, робко попросил ее адрес. Она мне его написала на листочке, вырванном из записной книжки и пригласила приехать в гости, пообещав разместить меня в своем общежитии. Я был вне себя от счастья. Весь обратный путь, стоя в вагоне метро, я грезил наяву о наших будущих отношениях. Вернувшись в общежитие, украдкой достал из своей сумки похищенный, сохранивший запах тела моей возлюбленной талисман, закрылся в комнате и погрузил в него свое пылающее лицо.
***
Я стал почти ежедневно писать Ирине письма, но не получал ответа. Тогда решился на поездку в Петербург. Случайно узнав, что туда собирается, чтобы посмотреть город, мой однокурсник, родом из Таджикистана, по имени Мухсин, я присоединился к нему.
Мы выехали ночью с того же вокзала, с которого я недавно провожал Ирину. Билетов не было, но Мухсин договорился с проводницей и остался в ее купе, а я устроился на верхней боковой полке. Это был странный вагон - в нем на какую-то выставку везли декоративных собак. Когда я глубокой ночью спустился вниз, чтобы пройти в туалет, то сразу наступил кому-то на хвост. Владелец хвоста издал душераздирающий визг, которому дружно вторили все путешествующие собаки. Я в страхе заскочил обратно на полку и вплоть до утра терпел, не решаясь повторить свое рискованное предприятие.
Приехав в Петербург, мы с Мухсином прогулялись по Невскому проспекту, а потом спустились в метро и поехали на станцию "Парк победы", по адресу, который оставила мне Ирина. Добравшись до общежития, благополучно миновали мирно дремавшего на посту вахтера, поднялись на третий этаж и я, с замирающим сердцем, постучался в комнату Ирины.
Дверь открыла ее соседка. Она сообщила, что Ира будет дома только после восьми часов вечера и разрешила оставить в комнате свои вещи. После бессонной ночи у меня, видимо, был крайне помятый и изможденный вид, так что девушка посмотрела на меня с явным испугом, спросила, не болен ли я, и предложила прилечь отдохнуть в их комнате на диванчике. Я смутился и, конечно, отказался, и мы, оставив вещи, отправились бродить по Петербургу. Походили по залам Эрмитажа, что еще больше усилило мою усталость. Но дело было зимой и долго находиться на открытом воздухе было невозможно по причине холода. Посидели в столовой, а вечером, когда стемнело, снова отправились в общежитие.
На этот раз вход охранял какой-то зловредный мужчина - судя по всему, отставной военный. Он долго и придирчиво рассматривал наши паспорта, но внутрь все равно не пустил, велев подождать в фойе на скамеечке. Немного погодя вышли Ирина с соседкой и с невозмутимыми выражениями лиц поставили перед нами оставленные накануне в их комнате вещи.
- С ночевкой ничего не получится, - сказала Ирина. - У нас здесь строго. Вам придется ехать в гостиницу.
Я попытался завязать с ней беседу, но девушку как-будто бы подменили. На все мои предложения погулять завтра вместе по Петербургу она отвечала отказом - односложно, раздраженно и агрессивно. Было очевидно, что вся эта ситуация ее крайне тяготит. Нам ничего не оставалось, как попрощаться и, за неимением денег в количестве, достаточном для того, чтобы остановиться в гостинице, отправиться ночевать на московский вокзал. Там мы и просидели всю ночь в креслах, обняв свои сумки. Утром я зашел покурить в вокзальный туалет и практически сразу следом за мной туда заскочил милиционер.
- Рупь штраф! Рупь штраф! - стал радостно восклицать он, поочередно указывая пальцем на куривших мужчин. Когда очередь дошла до меня, он заглянул мне в глаза и вместо повторения все той же фразы, внезапно покачал головой и грустно сказал:
- Нет слов...
Я ничего не ответил, грустно погасил сигарету и вышел. Штраф с меня почему-то не взяли.
Утром мы, усталые и злые, снова отправились в общежития университета, где во дворе Мухсин увидел студента восточной внешности.
- Ты таджик? - сурово спросил его мой попутчик.
- Нет, я туркмен, - ответил тот.
- Это ничего, - простил его Мухсин. - А мы вот таджики. Приехали к тебе в гости. Будешь показывать нам город.
Туркмен, нисколько не возражая, повел нас к себе в комнату. Там мы сели за стол, стали пить зеленый чай и неспешно беседовать. Спустя какое-то время в комнату подтянулись другие туркмены и поставили перед нами мыску дымящегося плова. Наконец, разыскали земляков Мухсина. Они устроили нас жить в общежитии, причем в женском блоке и даже принесли от коменданта белье и застелили наши кровати. По ночам, пугая меня, Мухсин лежал на кровати и стучал в стенку к нашим соседкам, но те были явно недовольны нашим появлением и, к моему большому облегчению, не выражали никакого желания познакомиться поближе. Напротив, таджики почти каждый вечер готовили нам плов и развлекали нас разговорами, рассказывая истории о своей жизни в горных кишлаках. Так, они со смехом поведали, что однажды громкими криками спугнули крестьянина, который собирался совершить соитие со своим ослом. Несчастный в страхе спрятался под осла и, сидя там, ласково поглаживал его по бокам, чтобы испуганное не меньше своего хозяина животное не убежало в горы. Днем таджики показывали нам городские достопримечательности - несмотря на то, что многим нужно было готовиться к сессии.
В Москву мы возвращались с сумками, полными гостинцев. Перед входом в общежитие я остановился на крыльце, чтобы обдумать происшедшее и покурить, а Мухсин поднялся на лифте на свой этаж. Покурив, я взял свои сумки и отправился следом за ним. На вахте дежурила новая вахтерша, испитого вида женщина лет сорока. Внезапно она преградила мне путь и потребовала пропуск. У меня его не было, и она наотрез отказалась меня впустить домой. Завязался скандал, вокруг собрались выходившие из столовой студенты, многие из которых меня знали. Они стали требовать, чтобы меня пропустили, некоторые даже схватили меня за руки и стали тянуть через проходную, но дежурная мертвой хваткой вцепилась в воротник моего пальто и не пускала, угрожая вызвать милицию. Она кричала, что я при ходьбе шатаюсь, а значит - пьян. Меня как будто парализовало, в голове помутилось, во рту пересохло, и я, как тогда, при посадке на речной катер, на время лишился дара речи.
Потом я опомнился. Отвел ретивую охранницу в сторону. Показал ей паспорт с пропиской и, заикаясь от чувства унижения, рассказал о своей болезни. Наблюдавшие эту постыдную картину студенты продолжали возмущаться. Лишь после этого вахтерша соизволила меня пропустить.
- А что? Меня сам ректор ценит. Я - умница! - победно крикнула она свидетелям происшедшей сцены и те, глухо ворча, стали расходиться. А она горделиво вернулась в свою стеклянную будку.
А я подхватил свои сумки, бросился к лифту, поднялся на свой этаж, вошел в комнату и рухнул ничком на кровать. Полежав немного, вскочил, достал из шкафа украденный мной талисман моей несостоявшейся пассии, направился с ним прямиком в туалет, бросил свой талисман в унитаз и яростно смыл. Унитаз вышел из берегов...
Так трагикомически закончилась моя первая и единственная в жизни любовь.
***
На следующий день, очевидно, на нервной почве, я почувствовал острые боли в желудке. У одного из соседей я как-то видел импортные желудочные капли и, недолго думая, выпил весь флакон, чтобы посмотреть, как подействует это средство. Ничего хорошего не получилось. Наутро я почувствовал, что мою шею сводит судорога, голова поднимается вверх и ее невозможно вернуть в привычное положение. Произошел частичный паралич, речь стала смазанной. Я постучал в комнату к Алексею Д. и прилег у него на кровати. Он вызвал скорую помощь.
Приехавший врач сделал мне промывание желудка. Когда из горла полилось красное вино, он решил, что это кровь, и заметно испугался. Потом мне помогли одеться, вывели под руки из общежития, я занял свое место в машине скорой помощи, и мы поехали через весь город в больницу.
В приемный покой меня завезли на каталке. Я лежал и смотрел в потолок, перед моими глазами бежали светящиеся квадратики освещения. Когда врач сдавал меня с рук на руки своим коллегам из больницы, я, все еще лежа на каталке, почувствовал, как с моей головы кто-то снял зимнюю шапку.
- Шапка упала, -оглянувшись, сказал я и увидел, что врач скорой помощи держит ее в руках.
- Ничего, - отвечал он, и больше шапку я не увидел. Меня привезли в комнату, находившуюся перед помещением реанимации и санитар велел раздеваться. Я так и сделал, вошел в реанимацию и лег на стол. Меня зафиксировали и поставили капельницу.
Это был ад, но я находился под воздействием лекарств и слабо реагировал на происходящее. В течение ночи постоянно привозили всё новых пострадавших. Женщина, видимо попавшая в автокатастрофу, постоянно кричала, но врачи, дежурившие в реанимации - молодые парни и девушки - отвечали на её крики отборным матом, поскольку она отвлекала их от распития спиртного. Когда кто-нибудь из больных просил "утку", ему, смеясь, отвечали: "Ты что, в ресторан пришёл - может тебе подать ещё и курицу?"
Время от времени санитары неожиданно возникали передо мной и начинали кричать:
- Зачем пил лекарства?
- Хотел догнаться, - машинально отвечал я. По соседству лежал молодой парень с пулевым ранением. Мы с ним разговорились. Когда ближе к утру на мой зов наконец пришли санитарки и принесли "утку", я столько туда напрудил, что едва не наводнил всю палату. Они сообщили, что утром меня переведут в обычную палату. Мой соед очень расстроился.
- Мне будет тебя не хватать, - сказал он, но мне было все равно.
Утром пришёл санитар, чтобы перевести меня в общую палату. Он попросил меня заодно помочь ему катить тележку, на которой лежало, завёрнутое с головой, чьё-то тело. В ответ он обещал "показать мне больницу изнутри". И действительно, мы прокатили с ним эту тележку по разным коридорам, опускались на каких-то лифтах, а потом санитар сдал покойника по назначению и привёл, наконец, меня в общую палату. Окна этой комнаты были защищены решётками - здесь, в основном, лежали наркоманы и несостоявшиеся самоубийцы. Поскольку в реанимации меня не кормили, я проголодался, и когда появился старенький врач-психиатр, чтобы обследовать меня на предмет возможного суицида, я сказал ему об этом. Однако врач мое сообщение уныло проигнорировал. Лишь наркоманы, услышав, что я голоден, дали чего-то поесть.
В палате лежал дед, выпивший уксусную эссенцию. Он плохо соображал и ещё хуже разговаривал, однако постоянно вставал с кровати и выходил в коридор без штанов. Санитарки, мерзко сквернословя, загоняли его обратно и требовали одеться, но дед постоянно забывал, что штаны ему выдали, и снова пёр в коридор, требуя штаны и размахивая своим хозяйством.
У другого больного недавно погибла дочь и его постоянно привязывали к кровати, поскольку он буйствовал, и никакое снотворное ему надолго не помогало. Ночью этот человек бредил и разговаривал со своей умершей дочерью Леной по воображаемому телефону. Эти разговоры продолжались до утра, поэтому унылые наркоманы и самоубийцы глубокой ночью в массовом порядке плелись в туалет и мрачно курили там. Сидевший за ночным столиком дежурный врач провожал наше шествие понимающими взглядами.
Когда я совсем пришел в чувство, мне остро захотелось курить, но сигарет не было. Я стрельнул несколько сигарет у лежавшего на соседней койке наркомана, затем стал ходить и просить сигареты в соседнюю палату. Там стоял телевизор, а один из страдальцев читал книгу. На его тумбочке лежало еще несколько книжек. Закурить он мне дал, а вот почитать - нет. Пару раз я тайком утащил несколько сигарет из тумбочки своего соседа. Дошло до того, что в заплеванном больничном туалете я рылся в мусорной корзине и отыскивая там слюнявые окурки, с наслаждением дымил. Меня спас от табачного голода навестивший меня Алексей Д. Правда, сигареты он мне не принес, но я отправил его обратно к метро, где он приобрел для меня целый блок "Родопи".
В нашей палате лежал очень мрачный, огромного роста бородатый неразговорчивый человек. Несколько раз к нему приходил милиционер и снимал с него показания. Бородатый постоянно молча курил в туалете. Иногда, страдая бессонницей, я глубокой ночью выходил покурить и заставал его там. Мы моча курили, при этом каждый думал о чем-то своем. Потом возвращались в палату и снова безуспешно пытались уснуть.
В больнице кормили отвратительно - в основном, слипшимися макаронами и вареной свеклой. В полдень приносили железный чайник с жидкостью, выкрашенной наподобие чая. Каждый вечер врачи за деньги кололи наркоманам "нечто" и называли это "актом гуманности".
Когда, наконец, мы стали выписываться и получать свою одежду, я, как уже было сказано, выяснил, что остался без шапки, но я к тому времени нечто подобное уже предполагал. В списке моих вещей шапки не оказалось. А мой сосед-наркоман лишился пальто и в знак протеста, в общем помещении, где получали свои вещи и женщины и мужчины, снял трусы и стал размахивать ими и мерзко сквернословить. В итоге, чтобы отвязаться, ему выдали какую то рыжую больничную кацавейку, в которой он и поплёлся к ближайшему метро. А следом за ним и я.
***
На следующий день я все утро читал газеты. Странные дела творились в Испании. Я даже не мог хорошенько разобрать их. У меня окончательно созрел план бежать из нашей странной военной страны в Испанию и разыскать там своих родственников. В то время выехать просто так за рубеж было невозможно. Оставался нелегальный переход границы.
Я купил в книжном магазине на Кузнецком мосту подробную географическую карту и, тщательно изучив возможные варианты бегства, остановился на румынской границе. Нет, на выбор именно этого варианта меня не натолкнул пример известного литературного персонажа Остапа Бендера - сочинения Ильфа и Петрова я терпеть не мог. Просто я рассудил, что, поскольку у румынского диктатора Чаушеску всегда были достаточно прохладные отношения с руководством нашей страны, то данный факт возможно снизит вероятность выдачи меня обратно в случае поимки румынскими пограничниками.
К подготовке своего бегства я подошел очень серьезно: приобрел учебники, словари и начал изучать румынский язык - благо он весьма похож на испанский. Полностью поглощенный новыми проблемами, я не только полностью забросил учебу, но и отдалился от тех немногих приятелей, с которыми поддерживал отношения. Все это было уже в прошлом.
Однако, когда ко мне пришел Дима Ватрушкин и пригласил меня встретить вместе с его дружной компанией последний - за время нашего обучения в университете - новый год, я согласился.
Встреча нового года началась с того, что во всем общежитии погас свет. Это Юра Тухляев, которого не пригласили ни в одну компанию, решил сварить себе макароны в электрическом чайнике. Спустя полчаса откуда-то пришли электрики и, сопровождаемые возмущенными ругательствами студентов, починили поломку. Однако, когда они ушли, упорный Тухляев снова воткнул шнур от чайника в розетку и здание вновь охватила тьма. Ответом был всеобщий крик, свист и женский визг. После того, как свет еще раз включили, Тухляев решил, от греха подальше, не повторять свой эксперимент, опасаясь, что его могут вычислить и набить морду. Вместо этого он стал ходить из комнаты в комнату, возмущаясь и возбужденно обсуждая происшедшее.
Компания собралась достаточно пестрая, но веселая. Когда спиртное стало подходить к концу, Ватрушкин принес из душа железный таз и слил в него весь оставшийся алкоголь - пиво, портвейн и водку. Присутствующие начали черпать спиртное стаканами прямо из таза и пить. Заметно развеселившись, затеяли экстрим - решили полазить - на высоте семнадцатого этажа - из окна на соседний балкон и обратно. Когда в комнату заглянул пьяненький Юра Тухляев, он обнаружил, что никого нет, присел за стол и стал заниматься самообслуживанием. Внезапно в окно залез Дима Ватрушкин, за ним, по очереди, остальные. Изумлению Тухляева не было предела.
Когда алкоголь закончился окончательно, Дима отправился за новой порцией. Все погрузились в ожидание. Внезапно дверь распахнулась и в комнату с устрашающими воплями ворвался Сергей Нолик и с ним еще два человека. В руках они держали большие чашки с солеными помидорами, которыми и начали забрасывать присутствующих. Возникла паника, Алексей Д. успел спрятаться под стол, другие попали под обстрел. Совершив свою агрессивную акцию, Нолик и компания, радостно хохоча, убрались восвояси.
Спустя какое-то время вернулся Ватрушкин, в его пакете что-то заманчиво позвякивало. Он с изумлением стал озирать разгромленную комнату. И было на что посмотреть! Повсюду - со стен, с висевшего на спинке стула костюма и даже с экрана телевизора - медленно стекали осклизлые помидоры!
- Раздевайтесь! - приказал Ватрушкин и, подавая пример, стянул через голову свитер. Все разделись по пояс, чтобы не снова не запачкаться в предстоящей потасовке, взяли со стола подвернувшиеся под руки продукты и отправились осуществлять акцию возмездия.
Наши противники даже не сочли нужным закрыться в своей комнате, но зачем-то все как один переоделись в белоснежные костюмы. Возможно, это был какой-то непонятный для нас сюрреалистический экшн. Все трое негромко разговаривали, сидя вокруг небольшого журнального столика в обществе японца и француженки - двух студентов с нашего курса, которые познакомились и поженились в Москве.
Но если они думали, что присутствие иностранцев заставит нас изменить свои планы то жестоко просчитались! Ворвавшись в комнату, мы открыли ураганный обстрел помидорами, салатами, пирожными. Виновник торжества Нолик все это время сидел на стуле с совершенно идиотским лицом, не предпринимая ни малейшей попытки к сопротивлению и, судя по всему, был совершенно счастлив. В это время Ватрушкин, сопя от усердия, размазывал по его лысеющей голове роскошный шоколадный торт.
Но все это еще не полностью удовлетворило его чувство мести. Ватрушкин снял с петель и аккуратно прислонил к стене все двери в коридоре наших врагов. На следующее утро проснувшиеся жильцы с недоумением наблюдали странную картину и пытались восстановить в памяти события прошедшей бурной ночи. Так прошло празднование моего последнего нового года, который я встречал пока еще в статусе студента Московского университета.
***
Я приобрел в магазине "Атлас" подробные карты Румынии, Югославии, Италии и Франции. Затем посетил магазин ГУМ и купил компас и детский надувной круг, поскольку почти не умел плавать. Необходимым запасом элементарных румынских слов я уже обладал. На этом мои приготовления в основном закончились. Ни с кем не попрощавшись, я покинул общежитие, сел в кишиневский поезд и отправился в юго-западном направлении.
В Кишиневе отправился на попутных машинах, вплотную приблизился к пограничной зоне и дальше пошел пешком, стараясь держаться в отдалении от больших дорог. Пропуска в пограничную зону у меня, понятное дело, не было. Пару раз в небольшом приграничном городке я едва не угодил в руки патруля. В первый раз я притворился сумасшедшим. В другой раз столкнулся с патрульными лицом к лицу на местном рынке, где они проверяли документы. Военные пристально на меня посмотрели и двинулись в мою сторону, но в это время старшего кто-то окликнул. Он обернулся и я, воспользовавшись этим, помчался прочь. Меня не преследовали.
На румынскую границу я вышел глубокой ночью и затаился в зарослях на берегу реки Прут непосредственно под пограничной вышкой, резонно решив, что это - самое безопасное место для заплыва на ту сторону. Несколько часов я сидел, замерев, и напряженно прислушивался, но не заметил никакой опасности. Наконец я решился. Тихонько надул свой круг, разделся. Сложил одежду в рюкзак. Неслышно ступая, зашел в воду. Это были первые шаги к исполнению мечты. Тем не менее, я не чувствовал никакого воодушевления, но и страха почему-то почти не было. Все происходило вполне буднично.
Добравшись до противоположного берега я, стараясь не шуметь, направился через заросли на запад. Мне необходимо было идти как можно быстрее, потому что утром пограничники наверняка обнаружат мои следы на контрольно-следовой полосе и устремятся в погоню. По крайней мере, именно так я все это себе представлял, хотя мои знания опирались, в основном, на прочитанную в детстве военно-приключенческую литературу.
Пройдя несколько километров по лесу, я вышел на поляну и позволил себе отдохнуть. Более того, я разжёг костёр, просушил обувь и обогрелся. Но какая-то собака спугнула меня своим лаем. С севера к лесу примыкало болото, и если бы на меня вздумали устроить облаву, то бежать мне было некуда. Поэтому я старался вести себя тихо и не попадаться на глаза румынам. Ходить, из-за всё более увеличивающихся ран на ногах, мне стало тяжело. Теперь при каждом шаге я испытывал резкую боль в натёртых местах и поэтому старался ставить ноги на всю ступню, не сгибая их в суставах. От недоедания и нервного перенапряжения мой голос поменял тембр, а движения тела стали еще более разболтанными и скованными. Однако в предстоящую ночь мне нужно было прошагать ещё около тридцати километров, и весь день я себя морально подготавливал к этому. Есть не хотелось, но несколько кусков хлеба из чувства необходимости я съел. Меня не столько страшили трудности пути, сколько неизвестность его результата. Моей ближайшей целью был небольшой городок Бырлад, где я рассчитывал сесть на поезд и добраться до Бухареста. А там видно будет.
Услышав шум движения поезда, я направился в сторону железной дороги и, добравшись до нее, пошел по рельсам на запад. Моему движению мешали часто идущие в обеих направлениях поезда дальнего следования. Всякий раз, когда они начинали приближаться, я сходил с насыпи или прятался за столбами электропередачи, чтобы в свете прожекторов меня не увидели машинисты. Эта мера предосторожности оказалась не лишней, так как после ареста румынский следователь сказал, что пограничники обязали всех машинистов сообщать о подозрительных людях, идущих по путям. С началом утреннего движения электричек мне пришлось свернуть в лес, где, найдя место посуше, я часа два хорошо поспал, расположившись прямо на земле. А когда наступило дневное окно в их движении, я с трудом успел дойти до какой-то небольшой станции. Я с удовлетворением обнаружил, что по внешнему виду не слишком отличаюсь от коренных жителей этой страны. Возможно поэтому встречные румыны не обращали на меня особого внимания.
- Dă pâine! (Дай хлеба!) - нахально обратился я к прохожему на станции, по виду напоминающему крестьянина. Он сидел на большой сумке и лениво жевал булку. Сумрачно посмотрев на меня, он,тем не менее, полез в сумку, достал оттуда большую краюху хлеба и отломил солидный ломоть.
- Mănâncă, tramp! - усмехнувшись, сказал он мне. Таким образом, мое знание румынского языка было блестяще подтверждено. Получив хлеб, я сразу ушел со станции и, вернувшись назад, весь остаток дня отсиживался на заброшенной ферме. Теперь, чтобы идти дальше, мне вновь надо было дожидаться темноты. Я доел остатки хлеба, пожевал молодую, только что проклюнувшуюся крапивку и с наступлением темноты двинулся дальше. На станции в это время стояло много грузовых составов, идя между которыми, я незамеченный обходчиками, миновал её. Далее, прошагав ещё около двух часов, я остановился на ночлег. Для сна залез на чердак деревянного сарая, где хранились бочки с креозотом и инструмент путевых рабочих. Во время сна, помню, ужасно замёрз, так как мокрые кроссовки пришлось снять, а голые ноги прикрыть было совершенно нечем. Поэтому время от времени у себя под пиджаком я жёг зажигалку и таким образом немного согревался.
Когда стемнело, я прошагал ещё часа три и окончательно выбился из сил. Вокруг была всё та же картина: бесконечные заводи, водные протоки и поломанные деревья, на обход которых уходило много сил и времени. Из-за усталости и ран на ногах почти каждые тридцать метров приходилось останавливаться и отдыхать прислонившись к дереву, так как не находилось сухого места куда бы можно было присесть. Шёл я уже чисто интуитивно наугад и вполне вероятно, что мог ходить по одному и тому же месту кругами. Подступило отчаяние и мне уже начало казаться, что из этого леса я никогда не выйду, встречу здесь свою смерть. Но слабости, переходящей в апатию и сон, которые обычно предшествуют предсмертному состоянию, я не испытывал. Было состояние близкое к панике. Собрав свою волю в кулак, я решил всё время идти в одном направлении, ориентируясь по компасу. Ведь невозможно, чтобы лес никогда не кончился.
Во всё время перехода меня постоянно мучила жажда. Поначалу я носил воду в полуторалитровой пластиковой бутылке, которую нашёл по дороге. Но в лесу было много талых протоков и ручьёв, и выбросив бутылку за ненадобностью, я частенько прикладывался к ним, чтобы напиться. Странным образом пустая вода из ручьёв не только утоляла мою жажду, но и придавала сил и энергии.
Как только рассвело, я выбрался на просёлочную дорогу и сразу оказался в небольшой деревне, стоящей на берегу озера. В ней все еще спали, и на улице стояла тишина. Из подворотни одного из домов навстречу мне вышел парень лет тридцати, одетый по-сельски в рабочую одежду. В руках он держал удочку и, вероятно, направлялся на рыбалку. Когда мы поравнялись, я спросил его осипшим от слабости голосом:
- Dă-mi banii - mi-e foame! (Дай мне денег, я голоден!)
Безопаснее было спросить у него еды, но от долгой ходьбы по лесу я совсем одичал и утратил осторожность. Кроме того, мне хотелось купить сигарет и вина. Парень коротко бросил мне:
- Aşteptaţi aici (Жди здесь), - и куда-то быстро ушел. Возможно он отправился донести на меня? - лениво размышлял я, но, так же, как и во время перехода через границу, мною овладело удивительное безразличие. Наверное, я просто устал.
Вернувшийся парень принес немного денег, хлеба и несколько сигарет. Я поблагодарил его и отправился дальше. На окраине деревни зашел в небольшую продуктовую лавку и, совершенно не понимая, какой суммой располагаю, ухитрился купить бутылку какого-то мутного пойла. После расчёта отошёл от магазина метров на пятьдесят и сразу свернул в поле, торопясь чтобы меня не могли заметить случайно проезжающие автомобилисты. В ближайшем лесочке спрятался за деревьями и сразу приступил к трапезе.
![[]](/img/f/filatow_w_w/text_0360/eternity.jpg)
![[]](/img/f/filatow_w_w/text_0360/10949f0291be60548260b515ffda9f8b_detailed.jpg)
![[]](/img/f/filatow_w_w/text_0360/39b83d6f640322ddde45a3efba0ba4b9_full.jpg)
![[]](/img/f/filatow_w_w/text_0360/resizeof0_59ce8_5999580b_xl-kopija.jpg)
![[]](/img/f/filatow_w_w/text_0360/pn82ul.jpg)
![[]](/img/f/filatow_w_w/text_0360/rumynskajaderewnja.jpg)