Галкин Александр Борисович
Преддуэльная история Пушкина (загадки и гипотезы)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 5, последний от 02/02/2010.
  • © Copyright Галкин Александр Борисович (nevinnyi@yandex.ru)
  • Размещен: 12/04/2006, изменен: 17/02/2009. 148k. Статистика.
  • Эссе: Культурология
  • Скачать FB2
    • Оценка: 5.29*21  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В этом исследовании речь идет о получении Пушкиным анонимного пасквиля (диплома Ордена Рогоносцев), в котором поэта назначают заместителем Ордена Рогоносцев и историографом Ордена. Подробно анализируются два из семи дошедших до нас диплома (пушкинский экземпляр и экземпляр графа М.Ю. Виельгорского), хранящиеся в Петербурге, в Пушкинском доме. Эти дипломы, оказываются, отличаются друг от друга, они не одинаковы. Сравнивается их внешний вид, показываются различия, выясняются причины упоминания в дипломе имен обер-егермейстера двора Д.Л. Нарышкина и графа И.М. Борха, объясняется, как эти имена связаны с Пушкиным, его женой Натальей Николаевной и царем Николаем I. Автор вслед за Пушкиным проводит дознание и следствие. Он как бы идет по следу преступников, чтобы вместе с Пушкиным, по возможности следуя его логике, отыскать авторов анонимного пасквиля и изобличить их. Сразу несколько нитей могли вывести Пушкина на след и убедить его в виновности Дантеса и Геккерна-старшего. В пасквиле эти нити не скрыты, а, наоборот, выставлены напоказ, вероятно вследствие уверенности авторов диплома в полной безнаказанности. Исследуется масонский след анонимного пасквиля.Была ли сестра Н.Н. Пушкиной Александрина любовницей Пушкина? Эта загадка тоже обсуждается в эссе.

    •    А.Б. ГАЛКИН
       ПРЕДДУЭЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ПУШКИНА (ЗАГАДКИ И ГИПОТЕЗЫ).
      
       Что мы знаем о дуэли Пушкина с Дантесом? Кажется, все. Тысячи литературоведов, писателей и просто энтузиастов, обожателей Пушкина, разобрали ее по косточкам. На самом деле преддуэльная история Пушкина полна странных и неразрешимых загадок.
      
       ЗАГАДКА N 1. ПОЧЕМУ ПУШКИН СЧИТАЛ АВТОРОМ АНОНИМНОГО ПАСКВИЛЯ БАРОНА ГЕККЕРНА-СТАРШЕГО?
       Все исследователи дуэли Пушкина отвечали на вопрос об авторе "диплома" по-своему. Расследование начали уже современники Пушкина. Анонимный пасквиль получили семеро адресатов: Пушкин, Вяземские, Карамзины, М.Ю.Виельгорский, В.С.Соллогуб, братья Россеты и Е.М.Хитрово. Конверт был вложен в конверт. Во втором конверте было письмо. На нем было написано размашистым почерком: А.С.Пушкину.
       Текст пасквиля таков: "Les Grand-Croix, Commandeurs et Chevaliers du SИrИnissime Ordre des Cocus rИunies en grand Chapitre, sous la prИsidense du vИnИrable grand-MaНtre de ?Ordre, S.E.D.L. Narychkine, ont nommИ Ю ?unanimite Mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand Maitre de ?Ordre des Cocus et historiographe de ?Ordre.
       Le sИcrИtaire pИrpИtuel: C-te J.Borch".
       ("Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий Капитул, под председательством высокопочтенного Великого Магистра Ордена, его превосходительства Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь граф И. Борх" (ХУI, 394)) (*1)
       Вяземские вскрыли письмо и уничтожили его. Соллогуб решил, что это письмо каким-то образом связано с его прежней, к счастью несостоявшейся, дуэлью с Пушкиным, поэтому вскрыть его он не имеет права и должен доставить письмо самому Пушкину. Элиза Хитрово, старая приятельница поэта, когда-то влюбленная в него до безумия и отвергнутая, но оставшаяся его искренним другом, прислала Пушкину нераспечатанный "диплом". Михаил Юрьевич Виельгорский, музыкант-дилетант, учившийся в Италии музыке у Керубини, автор популярных романсов, придворный и масон, мастер стула, отослал пасквиль в III жандармское отделение. Что сделали с письмом Карамзины, неизвестно.
       Клементий Осипович Россет заподозрил князей И.С. Гагарина и П.В.Долгорукова, светских шалопаев из круга Геккернов, которые не раз бывали на квартире Россетов и Н.А. Скалона. Подозрение Россета вызвал слишком подробный адрес, которой как будто бы выдавал человека, знакомого с его квартирой не понаслышке: "Клементию Осиповичу Россети. В доме Зонтфлебена, на левую руку, в третий этаж". (*2) Россет пришел на квартиру к Гагарину и Долгорукову, которую они вместе снимали, показал им письмо, думая по первой реакции понять, их ли это рук дело. Россет так и не смог твердо решить, причастны ли Гагарин и Долгоруков к написанию анонимного письма или нет. Сам Гагарин, пытаясь реабилитировать себя, вспоминал об этом разговоре в специальном письме, опубликованном в газете "Биржевые новости" (1865, N 13): " Однажды мы обедали дома вдвоем (с П.В.Долгоруковым. -- А.Г.), как приходит Р. (К.О. Россет. -- А.Г.). При людях он ничего не сказал, но как мы встали из-за стола и перешли в другую комнату, он вынул из кармана безымянное письмо на имя Пушкина, которое было ему прислано запечатанное под конвертом, на его (Р.) имя. Дело ему показалось подозрительным, он решился распечатать письмо и нашел известный пасквиль. Тогда начался разговор между нами; мы толковали, кто мог написать пасквиль, с какой целью, какие могут быть от этого последствия. Подробностей этого разговора я теперь припомнить не могу; одно только знаю, что наши подозрения ни на ком не остановились и мы остались в неведении". (*3) О чем они могли "толковать"? Наводил ли Россет разговор на Геккерна, Дантеса или на самого Гагарина, Долгорукова? Или тогда Геккерн в принципе не мог еще присутствовать в сознании "дознавателей"? Что за последствия Гагарин и Россет могли обсуждать? Приходило ли им в голову, что анонимка вызовет дуэль?
       Это очень любопытное, хотя тоже довольно темное, только умножающее загадки, свидетельство Гагарина, кстати публикатора стихов Ф.И. Тютчева в пушкинском журнале "Современник". Именно с ним Тютчев разговаривал в марте 1837 на Невском проспекте по поводу последуэльной истории, продолжавшейся после смерти Пушкина, о чем Гагарин вспоминал в письме от ноября 1874 года: "Он (Тютчев) спрашивает меня, какие новости; я ему отвечаю, что военный суд только что вынес приговор Геккерну (Дантесу). -- "К чему он приговорен?" -- "Он будет выслан за границу в сопровождении фельдъегеря". -- "Уверены ли вы в этом?" -- "Совершенно уверен". -- "Пойду Жуковского убью". Злой сарказм Тютчева (вопреки ожиданиям, Дантес после смерти Пушкина всего лишь выслан за границу; значит, хоть сейчас можно убить Жуковского -- и тебя в наказание только вышлют за границу, в Европу) объясняется острым чувством несправедливости и горя от утраты Пушкина. Под этим впечатлением Тютчев пишет стихотворение "29-ое января 1837" со знаменитыми словами: "Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!.." (*4)
       Мог ли Гагарин, если он сам был участником написания пасквиля, в таком духе говорить с Тютчевым? Если даже предположить, что Гагарин, беседуя с Тютчевым, умеет виртуозно владеть собой, не выдавая себя ни взглядом, ни тоном, то психологически невероятно, чтобы человек по собственному почину затеял разговор на опасные и неприятные для него темы, а потом еще и вспоминал о них снова в частном письме. Хотя бы из чувства самосохранения преступник не будет лезть на рожон. Кстати, значительно позднее такой "сердцеведец", как Н.С. Лесков, встречался с Гагариным, и тот жаловался на жестокую клевету света о нем в деле Пушкина. Лесков не нашел в Гагарине человека, могущего много лет скрываться под маской и вообще управлять собой до такой степени, чтобы проницательные наблюдатели не заметили подвоха: "Гагарин был положительно добр, -- писал Лесков, -- очень восприимчив и чувствителен. Он был хорошо образован и имел нежное сердце... Он н е б ы л н и х и т р е ц, н и ч е л о в е к с к р ы т н ы й и в ы д е р ж а н н ы й (разрядка моя.-- А. Г.), что можно было заключить по тому, как относились к нему некоторые из лиц его братства, в котором он, по чьему-то удачному выражению, не состоял иезуитом, а при них содержался" (*5). К тому же Гагарин явился на отпевание Пушкина в Конюшенную церковь, и А.И. Тургенев пристально следил за выражением его лица: не выдаст ли он себя чем-нибудь. Не выдал. Об этом опять-таки вспоминал сам Гагарин в уже цитированном письме: "В Ахеоланской обители меня навестил А.И.Т., мы долго с ним разговаривали про былое время (это могло происходить, судя по дневнику А.И. Тургенева, 27 или 28 сентября 1844 года (*6).-- А. Г.). Он мне тут впервые признался, что он имел на меня подозрения в деле этих писем, и рассказывал, как это подозрение рассеялось. На похоронах Пушкина он с меня глаз не сводил, желая удостовериться, не покажу ли я на лице каких-нибудь знаков смущения или угрызения совести, особенно пристально смотрел он на меня, когда пришлось подходить к гробу -- прощаться с покойником. Он ждал этой минуты: если я спокойно подойду, то подозрения его исчезнут; если же я не подойду или покажу смущение, он увидит в этом доказательство, что я действительно виноват. Все это он мне рассказывал в Ахеоланской обители и прибавил, что, увидевши, с каким спокойствием я подошел к покойнику и целовал его, все его подозрения исчезли. Я тут ему дружески приметил, что он мог бы жестоко ошибиться. Могло бы случиться, что я имел бы отвращение от мертвецов и не подошел бы ко гробу. Подходить я никакой обязанности не имел, -- не все подходили, и он тогда бы очень напрасно остался убежденным, что я виноват" (*7).
       В заключение весьма резонное замечание Гагарина. Если человек заранее уверен, что ты преступник, любой факт будет трактоваться в пользу этой установки. Допустим, Гагарин печален и скорбит о смерти Пушкина. Как трактуют этот факт современники? Н.М. Смирнов в своих "Памятных записках" пишет: "...подозрение, что князь Гагарин был помощником в сем деле, подкрепилось еще тем, что он был очень мало знаком с Пушкиным и казался очень убитым тайной грустью после смерти Пушкина" (*8). Гагарин, в свою очередь, возможно уже зная отзыв Смирнова, пишет: "С Пушкиным я был в хороших сношениях; я высоко ценил его гениальный талант и никакой причины вражды к нему не имел" (*9).
       Всякое лыко в строку: современники Пушкина, подозревавшие Гагарина, доказывали истинность своих подозрений тем, что Гагарин стал иезуитом, то есть постригся, отрекся от мира. "Несчастный исход дела, -- пишет Н.И.Греч в "Записках о моей жизни", -- поразил князя до того, что он расстроился в уме, уехал в чужие края, принял католическую веру и поступил в орден иезуитов" (*10). Как будто приход к Богу может происходить исключительно в силу угрызений совести -- в качестве моральной компенсации за свою давнюю вину: написанию и распространению "подметных писем". Подобные мнения о себе Гагарин наверняка знал. Он справедливо парирует их, просто обращаясь к элементарной хронологии: "Пушкин был убит в феврале 1837 г., если не ошибаюсь (27 января -- дуэль с Дантесом; 29 января -- смерть. -- А.Г.); я вступил в орден иезуитов в августе 1843 г., -- слишком шесть лет спустя; в продолжение этих лет никто не приметил за мной никакого отчаяния, даже грусти, и, сколько я знаю, никто не останавливался на мысли, что я эти письма писал; но, как я сделался иезуитом, тут и стали про меня говорить" (*11). Близкий друг Пушкина Соболевский, учинивший в 1861 году допрос с пристрастием Гагарину, категорически отрицал его вину, не соглашаясь с П.В. Нащокиным и говоря, что он "слишком любит и уважает Гагарина" (*12), чтобы питать к нему малейшее недоверие.
       Одним из первых, кто предложил версию вины Гагарина, судя по всему, был князь П.А.Вяземский, именно он писал о Гагарине: "Он был всегда орудием в чьих-нибудь руках, прихвостником чужих мнений и светских знаменитостей, даже некогда и подлеца Геккерна". (*13) О роли князя Вяземского в преддуэльной истории Пушкина мы скажем подробнее ниже.
       П.Е. Щеголев категорически настаивал на вине князя П.В. Долгорукова. Его называли за его хромоногость "косолапый" или "кривоногий" (bancal). Граф В.Ф. Адлерберг в передаче П.Н. Бартенева вспоминал, как Долгоруков якобы, стоя позади Пушкина во время одного из петербургских вечеров, растопыривал пальцы рогами и поднимал их вверх, указывая кому-то на Дантеса и кивая в сторону Пушкина: рогоносец, мол. Все современники отмечали злобный и саркастический нрав Долгорукова, но этого все-таки мало для обвинений в написании пасквиля.
       Главным аргументом Щеголева было анонимная записка Долгорукова князю М.С. Воронцову, написанная измененным почерком, вложенная в его письмо, в котором он оповещал Воронцова о том, что присланные князем Воронцовым документы для четырехтомной "Российской родословной книги" Долгорукова (он был признанный и компетентный генеалог), ничем не доказывают свою подлинность, а значит, появляется справедливое сомнение в древности рода Воронцова. Анонимная записка на французском языке (как и все письмо), будто бы случайно попавшая в конверт гласила: "Его светлость князь Воронцов обладает верным средством побудить к напечатанию своей генеалогии в Российской родословной книге в том виде, как ему угодно: средство это -- подарить князю Долгорукову 50000 рублей серебром; тогда все сделается по его желанию. Но времени терять не должно". Воронцов ответил из Висбадена Долгорукову, сделав ядовитый постскриптум: "К великому моему удивлению, я нашел в Вашем письме записку без подписи, и руки, как мне кажется, не сходной с вашей. Посылаю Вам с нее копию. Вам, может быть, удастся разузнать, кто осмелился вложить подобную записку в письмо, запечатанное Вами и Вашею печатью. Подлинник счел нужным приберечь вместе с письмом, которым Вы меня почтили, а при свидании я готов вручить Вам эту записку, если Вы, может статься, захотите воспользоваться ею для открытия писавшего". Долгоруков в ответном письме с деланным негодованием восклицает: "Я был изумлен, узнав из этого письма, что Вы нашли в моем записку неизвестной руки, и, пробегая присланную Вами копию этой записки, я бы очень полюбопытствовал узнать, кто осмелился дозволить себе эту дерзкую проделку, этот поступок, которому нет названия!" (*14)
       Ахматова находит дополнительный аргумент в пользу версии Щеголева. Она называет это "единством метода" (термин уголовного права), безусловно доказывающим вину подсудимого: "Противники версии о banca?е как авторе пасквиля указывают на то, что она возникла лишь после воронцовской истории (1861), между тем как Гагарина называли сразу. На это я могу возразить следующее: в 1848 году, т.е. через 11 лет после рассылки пасквиля и сразу после Французской революции, Чаадаев в Москве получил письмо за подписью Луи Коллардо, который был якобы знаменитым французским психиатром, прибыл из Парижа, города, как известно, переполненного безумцами всякого рода, в Москву, желая излечить Чаадаева от мании величия. Ряд знакомых Чаадаева тоже получили подобные письма с просьбой уговорить Чаадаева принять услуги знаменитости, потому что, вылечив его, г. Коллардо будет иметь доступ в дом знаменитого сумасшедшего Дмитриева-Мамонова. Письмо Коллардо составлено весьма нагло. Чаадаев немедленно догадался, что автор этого послания -- bancal, и тотчас же сочинил очень остроумный ответ, который, по-видимому, забыл отправить. Я обращаю внимание читателей на следующие обстоятельства: 1. Письмо послано целому ряду людей (друзей жертвы); 2. Дмитриев-Мамонов играет в письме ту же роль, что Нарышкин в пасквиле 1836 г. Там -- знаменитый рогоносец, здесь -- знаменитый сумасшедший. Это писала одна и та же рука, это придумал тот же самый человек, и этим человеком был кн. Петр Владимирович Долгоруков"(*15).
       Это поистине сильный аргумент Ахматовой. Он вполне равновесен проведенным экспертизам сравнения почерка Долгорукова и анонимного пасквиля. Первую экспертизу провел судебный эксперт Ленинградского уголовного розыска А.Сальков. Он сличил шантажную записку Долгорукова Воронцову с двумя анонимными пасквилями (пушкинский экземпляр и экземпляр, посланный М.Ю. Виельгорскому), врученными Салькову Щеголевым. Сальков однозначно установил одну руку -- Долгорукова (Протокол графической экспертизы почерка опубликован Щеголевым в качестве приложения в книге "Дуэль и смерть Пушкина" с подробным сравнительным анализом начертания букв (*16)). В 1974 и 1987 году были проведены две тщательные экспертизы с использованием средств современной криминалистики. Эти экспертизы категорически установили, что Долгоруков не причастен, впрочем так же как И.С. Гагарин, к написанию диплома и его почерк ни в малейшей мере не соответствует почерку писавшего дипломы.
       Л.М. Аринштейн в книге "Пушкин. Непричесанная биография" осмеивает экспертизу Салькова -- Щеголева довольно зло (любопытно, что преддуэльная история Пушкина в свою очередь обрастает окололитературными и псевдоисторическими легендами): "Экспертизу проводил некто Сальков, бывший фельдшер, работавший после революции экспертом в уголовном розыске. Из серьезных людей ему мало кто поверил. Так, Г.В. Чичерин (в то время нарком иностранных дел) писал Щеголеву: "На почерк П.В. Долгорукова совсем не похоже. Экспертиза Салькова напоминает экспертизу Бертильона по делу Дрейфуса". А известный ученый, профессор В.А. Мануйлов, подрабатывавший в молодые годы в качестве литературного помощника Щеголева и любивший рассказывать забавные байки о своем патроне, в которых последний неизменно представал как человек колоритный, талантливый, но совершенно беспринципный, говорил: "Ну, какая там, помилуйте, экспертиза. Просто Пал Елисеич поставил Салькову бутылочку, и тот написал все, что требовалось" (*17).
       Сам Аринштейн тоже выдвигает собственную версию, называя автором диплома Александра Николаевича Раевского, "демона" Пушкина, с которым они разошлись в Одессе на почве любовного соперничества. Оба они любили графиню Элизу Воронцову, жену М.С. Воронцова, речь о котором шла выше. И Пушкин, вероятно, был более удачливым соперником, за что Раевский отомстил ему предательством и совсем не дружескими кознями -- одним словом, подлой интригой, с помощью которой он пытался использовать Пушкина в качестве ширмы для своей любви и одновременно доносил мужу Воронцовой графу Воронцову, наместнику Одессы и Крыма. В результате Пушкин был выслан из Одессы в Михайловское, под надзор отца.
       Действительно, имя Раевского "всплывет" перед самой дуэлью, когда Пушкин заявит В.Ф.Вяземской о своей мести Геккернам:"."Я знаю, кто автор анонимных писем, и не пройдет и восьми дней, как вы услышите о мести, в своем роде уникальной; она за все воздаст ему сполна; она втопчет его в грязь: подвиги Раевского -- детская забава по сравнению с тем, что намерен сделать я" (из письма Жуковского Пушкину от 14 или 15 ноября 1836 г.; подлинник по-французски) (ХУI, 186). Пушкин имел в виду скандал, учиненный Раевским в 1828 году Е.К. Воронцовой прямо на улице в Одессе. Раевский будто бы всенародно кричал Элизе Воронцовой, остановив ее коляску прямо посредине дороги: "Куда вы дели моего ребенка (вариант: дочь) ?" Все это происходило будто бы в тот самый момент, когда в Одессе пребывала императрица. Николай I выслал Раевского из Одессы без права проживания в столицах. Только в 1834 году, благодаря хлопотам Н.Н.Раевского, отца Александра Раевского и героя 1812 года, Раевскому разрешили жить в Москве, где с ним несколько раз встречался Пушкин.
       Аргументы Аринштейна в пользу Раевского -- автора диплома, на наш взгляд, не выдерживают критики. Аринштейн строит свою гипотезу на анализе сургучного оттиска печати на конверте анонимного пасквиля, присланного М.Ю. Виельгорскому.
       Опишем прежде всего печать. Слева изображен циркуль (масонский знак) в виде большой буквы "А". Рядом, по мнению Аринштейна, хижина с крышей (как он пишет, "возможно, намек на африканское происхождение Пушкина"(*18) (Не очень понятно, почему хижина -- намек на африканское происхождение! -- А.Г.) ). Если смотреть не предвзято, рядом с буквой "А" большая буква "П". Под нею перо птицы, а саму букву "П" клюет птица с хохолком на голове. (По словам Аринштейна, она клюет плющ -- символ верности и семейного благополучия.) Сверху буквы "П" (или, если хотите, крыши хижины, изображенной, скорее, в виде ворот) две слезы, не отмеченные Аринштейном, о чем ниже. Внутри буквы "П" вензель из двух букв (одна в другой) : АР.
       Аринштейн ссылается на академика М.П.Алексеева, впервые осторожно указавшего "след" Раевского в статье, посвященной исследованию "Истории о Золотом Петухе" Ф. Клингера. Золотой Петух -- это не что иное, как скрывающийся под его перьями Prince des Cocus -- "принц всех рогоносцев". Эту сказку Пушкин, по мнению Алексеева, слышал от А.Раевского, поощрявшего Пушкина делать из одесских мужей "cocu" (рогоносцев). Аринштейн обращает внимание на языковую и стилистическую близость двух словосочетаний в клингеровской "Истории о Золотом Петухе" и в анонимном пасквиле: "Prince des Cocus" и "?Ordre des Cocus" (Орден Рогоносцев, коадъютором (заместителем) председателя которого нарекают Пушкина авторы пасквиля). Вензель АР Аринштейн трактует как изощренное издевательство Раевского, прямо намекавшего, что именно он, Александр Раевский, автор диплома (*19).
       Все эти аргументы более чем неубедительны. Но главное, что Аринштейн добавляет к ним факт, прямо разрушающий все его построение: "Весть о трагической дуэли застала Раевского в Крыму. В письме Юлии Беркгейм к Н.Н. Раевскому из Кореиза (февраль 1837 г.), где сообщались некоторые подробности о смерти Пушкина, к упоминанию о "злобном и гнусном анонимном письме" рукою Александра Раевского сделана приписка: "du bancal Dolgoruky" ("...которое написал кривоногий Долгорукий").
       Как известно: Qui s'excuse s'accuse! (Кто ищет оправданий, сам обвиняет себя!)"(*20)
       Какова сила психологической установки! Любой факт трактуется в свою пользу. Если Раевский приписал, что виноват Долгорукий (версия, сразу распространившаяся в обществе), значит, виноват он сам. Если бы он ничего не приписал, значит, он был бы виноват вдвойне: притаился, чтобы себя не обнаружить.
       Мудрено управлять событиями так далеко от места событий. Блестящую гипотезу, полностью опровергающую версию Аринштейна, предложил Л.А. Черейский: "... на оборотной стороне конверта, присланного 4 ноября М.Ю. Виельгорскому и до сих пор хранящемуся в Пушкинском доме, имеется цифра "58", написанная чернилами рядом с почтовым штемпелем. Этот номер "почтового отделения", как теперь бы мы сказали, а тогда мелочной лавки, из которых отправляли письма и которым присваивались соответствующие номера. Так вот, пасквиль, изготовленный в нидерландском посольстве целой группой приятелей Дантеса, должны были отправить именно из мелочной лавочки, находившейся в Большой Коломне в Прядильной или Покровской улице, в доме мещанина Фомина. По мнению Л.А. Черейского, Пушкин провел, так сказать, частное расследование и убедился дня через три в виновности Геккернов"(*21). Пушкин не сомневался, что тот, кто действовал против него, находился здесь же, близко, в Петербурге, а не в Москве или Одессе. Поэтому версия Аринштейна мало достоверна.
       Впрочем, Аринштейн сделал ряд тонких наблюдений, которые как раз и стоило бы развить. Во-первых, он указал на масонский след печати. И Раевский, и Пушкин были масонами; Пушкин вступил в масонскую ложу "Овидий" в Кишиневе 4 мая 1821 года; не исключено, что название ложи (она была зарегистрирована 20 января 1822 г. под номером "25" как филиал Великой Ложи Астрея) (*22)) было предложено самим Пушкиным, увлекшимся в Кишиневе творениями Овидия, которого он прочитал, пользуясь библиотекой И.И. Липранди, и с судьбой которого соотносил свою судьбу: ссылка от цезаря из столицы (Рима), страдания в изгнании (овидиевские "Тристии"). Сравните пушкинское стихотворение "Овидий", где он все-таки отличается от нежного римского поэта: "Суровый славянин, я слез не проливал..."
       Итак, Пушкин отмечает в своем дневнике прием в масонскую ложу как весьма значимое событие его жизни. Пушкин вступает в масоны в качестве ученика. Он должен был пройти некий подготовительный этап. Само посвящение в масоны имеет в качестве аналогии "Легенду о Хираме": посвящаемый переживает символическую смерть и возрождение в новом качестве. Царь Соломон поручил построить Храм Хираму. Он разделил работников на три категории: учеников, товарищей и мастеров, получавших различную заработную плату. "Ученики получают мзду свою у колонны Jakin (Якин), товарищи у колонны Bohas (Боаз), а мастера в с р е д н е м п р о с т р а н с т в е (т. е. между колоннами) (разрядка везде В.М. Прямина-Морозова.-- А.Г.).
       Во избежание обманного присвоения младшими разрядами более высокой заработной платы, трем степеням сообщаются особые з н а к и, п р и к о с н о в е н и я и с л о в а. Ученическим словом служит Jakin, товарищеским Bohas, а мастерским -- полное всеобъемлющего, глубочайшего символического и реализационного значения, третье каббалистическое имя Божие, изображаемое 4 буквами И о д -- Хэ -- Вау -- Хэ.
       Три товарища Jubelas, Jubelos, Jubelum (...) задумывают овладеть мастерским словом для присвоения себе ненадлежащей мзды. Для этого они поджидают Хирама у трех врат Храма в час его вечернего обхода. У Ю ж н ы х врат Великого Мастера встречает Jubelas и требует от него мастерского слова под угрозою смерти. Хирам отвечает с достоинством, что познание этого слова в о з м о ж н о лишь тому, кто сумеет своим усердием и опытностью в работе заслужить соответствующую степень. Jubelаs наносит ему удар тяжелою железною линейкой, длиной в 24 д ю й м а. Удар приходится по ш е е, Хирам отсупает к Западным вратам, но там стоит Jubelos, повторяющий требование товарища. Архитектор ответствует м о л ч а н и е м и получает н а у г о л ь н и к о м удар п р о т и в с е р д ц а.
       У него хватает сил дотащиться до В о с т о ч н ы х врат, где его противником является Jubelum, умерщвляющий его ударом м о л о т к а п о л б у (в другом варианте легенды смертельный удар наносится циркулем (*23).-- А. Г.). Убийцы скрывают тело в храме под каменной громадою, а позже под покровом ночи, относят его в ближайший лес, где и хоронят, отметив могилу з е л е н о ю в е т в ь ю а к а ц и и.
       Соломон, обеспокоенный исчезновением Архитектора Храма посылает на розыски сначала 3 Мастеров, а затем 9 Мастеров. Хирама ищут сначала во Храме, потом вне оного. На седьмой день разыскивается его могила, отмеченная ветвью Акации (...). Для извлечения тела из могилы царь посылает 15 мастеров и вместе с тем поручает им переменить мастерское слово из опасения, что оно было исторгнуто у Хирама его убийцами). За новое слово они должны принять первое из тех, которые будут ими произнесены при извлечении тела из могилы. Откопав тело, мастера пытаются прикоснуться к указательному и среднему пальцам его руки. При этом вследствие разложения п л о т ь о т д е л я е т с я о т к о с т е й, что побуждает мастеров воскликнуть Mak benach ((...) иногда переводят - т е л о и с т л е в а е т).
       В большинстве версий засим следует описание погребения Хирама во Храме в присутствии всех Мастеров, украшенных своими запонами и другими атрибутами, в числе которых отмечаются б е л ы е рукавицы, свидетельствующие о невиновности мастеров в происшедшем злодеянии. На гроб, по повелению царскому, возлагается серебряная треугольная бляха с изображением старого мастерского слова в знак благодарности покойному за оказанную твердость в хранении тайны.
       Главного убийцу находят благодаря собаке, выдающей его убежище (пещеру близ источника), и умерщвляют.
       Остальные два преступника кончают жизнь самоубийством, низвергаясь в каменоломню, над которой они нашли было себе приют.
       Головы убийц доставляются Соломону" (*24).
       В этой легенде, так подробно нами приведенной, поразителен символизм, он явно используется в печати, которой запечатан конверт с анонимным пасквилем. Два столба Соломонова Храма: Jakin и Bohas -- означают мужское и женское начало. Правая колонна Якин в так называемом 2-м аркане Таро изображается красным цветом, и над ним часто рисуется знак Солнца (мужское начало), а левая Боаз синяя (или черная) увенчана Луной (женское начало). С р е д н е е пространство между колоннами ( см. выше легенду о Хираме) задернуто завесой (символ тайны, недоступной профанам, но только Мастерам). Внутри этих колонн восседает Жрица (или Папесса) со свитком на коленях, символизирующая собой высшее знание (другое название аркана Gnosis (Познание)) и зовущая во врата храма Познания (*25). Все это достаточно высокий смысл. А в печати на пасквиле смысл издевательски и з в р а щ е н. Печать построена как ребус: А. П. -- Александр Пушкин. Пушкин, мол, это врата Храма. А что в этих вратах? Опять А. Р. Только уже по-французски. И вовне, и внутри -- Александр Пушкин. Дескать, этакий "пуп земли". Врата Храма щиплет птица (допустим, Геккерн-старший). Внизу под буквой "П" (или вратами кощунственно осмеянного Соломонова Храма) лежит то ли перо птицы, то ли, что больше похоже на издевательство, лист Акации (опять возможная связь с символизмом легенды о Хираме). Символ бессмертия (зеленая ветвь Акации) поруган, валяется на земле, у порога Храма, то есть Александра Пушкина (вспомним евангельский символ: тело Христа -- Храм, разрушенный и построенный в три дня).
       Наконец, еще два масонских символа: циркуль, изображенный опять-таки двусмысленно -- в виде буквы "А", и слезы, над буквой "П", вратами Храма. Тира Соколовская в статье "Обрядность вольных каменщиков", описывая ритуалы иоанновского масонства, объясняет эти символы следующим образом: перед учеником расстилался ковер с изображением "совершенной" ложи (если ковер отсутствовал, то "совершенная" ложа чертилась мелом, а по окончании собрания чертеж смывали)(*26); на некоторых коврах вышивались золотые или серебряные слезы: "Все иероглифы оной (степени мастера.-- А. Г.) представляют под покровами смерти будущую жизнь; взгляд на все, что являет нам мастерская ложа, должен произвести смятение, а сие смятение -- первоначало Премудрости; смятение, как золотые слезы пробиваются на мрачном ковре, должно пробиться сквозь нашу чувственность и возродить падшие духовные силы" (*27). Если отбросить риторику Соколовской, то слезы, по обыкновению, означает страдание, очищение страданием, воскрешение к новой жизни (при посвящении в третью степень -- мастера, человека помещали в гроб, где в головах и ногах лежали циркуль и наугольник). Циркуль символизировал солнце, а наугольник -- часть земного шара, освещенного солнцем. Они при изображении нередко перекрещивались: сверху находился циркуль, снизу, зеркально к циркулю, наугольник. Свободное пространство между ними, по словам Тиры Соколовской, "надлежало искать истинных масонов"(*28). Иными словами, эти символы как будто повторяют "свободное пространство" между столбами Яхин и Боаз.
       Пушкин не мог не помнить ритуал посвящения в ложу "свободных каменщиков". А.П. Степанов его описывает. Надо полагать, подобный же ритуал проходил и Пушкин.
       Надзиратель, который называется Venerable, приказывает брату учредителю порядка начать путь с профаном Степановым по ковру, изображавшему Соломонов Храм. Предварительно Степанов в темной комнате, запертой на запоры, с повязкой на глазах, которую он после по приказу снимает, занимался размышлениями о тленности жизни в комнате, обтянутой черной материей и похожей на пещеру, где при слабом свете лампады Степанов созерцал череп и Библию, в чтение которой он углубился. После краткого диалога с братом о смысле вступления в ложу Степанов снимает кафтан, жилет и сапоги с левой ноги, крепко перевязывает ногу платком выше колена. Два брата завязывают ему глаза и, "спустив с левого плеча рубашку"(*29), обнажают грудь. Только тогда он начинает в сопровождение брата путешествие по притворам храма -- к святилищу (то есть его туда-сюда водят с завязанными глазами по ковру). Наконец, по приказу Великого Магистра с глаз Степанова снимают повязку -- он видит представительное собрание братьев в шляпах с голубыми, розовыми и белыми лентами (запонами). "Вступя на ступень и подойдя к налою или столу, я преклонил колено. В.М. (Великий Магистр.-- А. Г.) взял циркуль, наставил на обнаженную грудь и ударил молотком три раза. Я увидел, что из-под груди моей отнесли чашу, орошенную кровью. Каждое из действий было сопровождено приличными словами"(*30). Венерабль подвел Степанова к престолу и произнес торжественную речь, во время которой вручил ему масонский фартук (запон), маленькую серебряную кирку, лайковый передник, нагрудный треугольник, меч "для отсечения страстей" и белые батистовые перчатки со следующими словами: "Примите сии перчатки в знак сохранения чистоты ваших деяний, примите женские -- для подруги жизни вашей: прекрасный пол не входит в состав нашего общества, но мы не нарушаем устава Творца и натуры. Добрая жена есть утешение в ужасных испытаниях мира сего; но да будут они чисты и невинны в деяниях своих" (*31). После чего Великий Магистр облек бывшего профана Степанова в знаки вольных каменщиков и научил предварительным иероглифам.
       Я не случайно так подробно остановился на ритуале посвящения в масонскую ложу. Обращаю внимание читателя на множество совпадений этого посвящения с анонимным пасквилем. Смысл циркуля в ритуале ясен, но он -- орудие убийства ветхого человека Адама с целью воскресить нового человека. В кощунственно перевернутом ребусе на печатке циркуль, скорее всего, символ убийства, и только. Возможно, это масонская (или, может быть, псевдомасонская, специально уводящая Пушкина на ложный масонский след) угроза расправиться с отступником. Пушкин удалился от масонства отнюдь не потому, что Александр I закрыл масонские ложи и запретил легальное существование масонства, а потому, что гадальщица на кофейной гуще Кирхгоф предсказала Пушкину гибель на 37-м году от "белой лошади, или белой головы, или белого человека (weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch), которых и должен он опасаться" (*32). Так вспоминал С.А.Соболевский, друг Пушкина. И он же поинтересовался у него, почему тот отошел от масонства и "не принадлежал ни к какому другому тайному обществу.
       "Это все-таки вследствие предсказания о белой голове, -- отвечал мне Пушкин. -- Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже и само масонство, получили от Адама Вейсгаупта (в переводе с немецкого -- белая голова.-- А. Г.) (...) Как же мне было приставать к ним? Weisskopf, Weisshaupt -- одно и то же"(*33) (статья Соболевского "Таинственные приметы в жизни Пушкина").
       Во-вторых, в тексте пасквиля есть слово "Venerable". Исследователи его переводят как "достопочтенный" (Щеголев, Аринштейн) или "высокопочтенный" (С. Абрамович), то есть как прилагательное к существительному "Великий Магистр Ордена". Никому из исследователей, как это ни странно, не пришло в голову сопоставить эти слова с их масонскими значениями. В ритуале посвящения, как мы убедились, совместно действуют как Венерабль, так и Великий Магистр.
       Обращает на себя внимание еще один очень странный факт. Оттиск печати, который мы подробно проанализировали, на одном из экземпляров пасквиля, без сомнения, рассматривал, а может быть, как и Пушкин, внимательно изучал М.Ю. Виельгорский, мастер стула, масон высокого посвящения, безусловно остававшийся масоном и после официального запрещения лож "свободных каменщиков" Александром I. Он должен был понять эти символы гораздо лучше нас, современных людей другой эпохи. Он должен был сделать свои выводы и предпринять некие конкретные шаги; не исключено, что он использовал масонские каналы. Но мы знаем только один -- совершенно п а р а д о к с а л ь н ы й -- поступок Виельгорского: он отослал свой экземпляр пасквиля в III отделение, для изучения корпуса жандармов (*34). Об этом пишет М. Яшин в своей работе "Хроника преддуэльных дней". Он же обнаруживает и еще один поразительный факт, отмеченный в дневнике Жуковского от 7 ноября, то есть спустя два дня после вызова Пушкиным Дантеса: "Свидание с Геккерном. Извещение его Вьельгорским. Молодой Геккерн у Вьельгорского"(*35). Как реконструирует ситуацию Яшин? "На свидание с Геккерном Жуковский мог поехать только с ответом Пушкина (по мнению Яшина, Жуковский обедает у Виельгорского, ждет ответа Пушкина и договаривается с Виельгорским о каких-то совместных действиях. -- А.Г.). Встает вопрос, что это был за ответ и почему Виельгорский вдруг известил о чем-то Геккерна, а Дантес вдруг появился у Виельгорского?
       Дантес в этот день освободился от очередного суточного дежурства в 1 час дня. Утром при разговоре Жуковского с Геккерном он не присутствовал, а Виельгорского посетил вечером.
       Виельгорский известил Геккерна через Жуковского"(*36).
       Согласно гипотезе Яшина, Жуковский и Виельгорский за обедом договорились о давлении на Дантеса, и Виельгорский отослал свой пасквиль в III отделение, о чем предупредил Дантеса. Вот почему тот немедленно явился на встречу с Виельгорским.
       Все, что пишет Яшин, в данном случае весьма сомнительно. Мне представляется, скорее, что Виельгорский уловил связь диплома с масонством. Наверняка масонами были оба Геккерна. Тогда это был своеобразный элитный клуб, куда были обязаны входить все уважающие себя полноправные члены дворянского общества (согласно сведениям Пыпина, масонами были практически все декабристы, Грибоедов, царь Александр I, возглавлявший одну из лож). Не случайно Виельгорский предупредил о чем-то Геккерна-старшего через Жуковского. Один масон, мастер стула, предупреждает другого масона через третьего масона. Четвертый масон (или приемный сын масона) просто обязан явиться для объяснений. Третье отделение как-то не вписывается в это масонское сообщество. Неужели предположительные масоны Геккерн и Дантес оказались столь несговорчивыми в беседе с мастером стула Виельгорским, что тот вынужден был воспользоваться официальными механизмами неуклюжей машины российского правосудия?
       Интересна реакция Пушкина, когда он узнает об этих шагах после прихода к Виельгорскому. Он понимает их однозначно -- как позор для себя и своей семьи, потому что в дело, по его словам, вступают жандармы. Не является ли бешенство Пушкина ответом на эту попытку решить вопрос его чести полюбовно, с помощью маленького "масонского заговора" (ни в коем случае не жидо-масонского!), неожиданно завершившегося вовлечением в личностный конфликт государственных структур, то есть всего света?!
       И наконец, отклик Геккерна-старшего на пасквиль и оттиск печати на нем во время следствия Военно-судной комиссии. 1 февраля 1837 года Геккерн пишет Дантесу (подлинник по-французски): "Отвечаю на твой вопрос об анонимном письме, знаю я вот что. Оно запечатано красным сургучом. Сургуча мало, запечатано плохо. Печать довольно своеобразная, насколько я помню; "а" посреди этой формы "А" и множество эмблем вокруг "А". Точно разглядеть эти эмблемы я не смог, так как, повторяю, запечатано было плохо. Помнится, что вокруг были знамена, пушки и т. п., но я не уверен. Помнится также, что они были с разных сторон, но в этом я тоже не уверен.
       Ради бога, будь осторожен и за этими подробностями отсылай смело ко мне, потому что сам граф Нессельроде показал мне это письмо, которое написано на бумаге такого же формата, как и эта моя записка. (...)
       Да выяснится истина -- это самое пламенное желание моего сердца. Твой душой и сердцем б(арон) де Г(еккерн).
       Почему ты спрашиваешь обо всех этих подробностях? Доброй ночи, спи спокойно"(*37).
       Трудно определенно сказать, жульническое это письмо или правдивое. Впрочем, в нем есть странные несоответствия: при всем желании, даже если смотреть мельком (а Нессельроде наверняка дал Геккерну рассмотреть не торопясь), на печати н е в о з м о ж н о увидеть пушки: ни птица, ни перо или лист акации не дают проявить такой близорукости. В центре печати букву "П" не рассмотреть тоже невозможно. Геккерн замечает одну букву "А". Для профессионального дипломата, имеющего дело со множеством документов, это непростительно. Далее, зачем-то, ни к селу ни к городу, Геккерн вдруг заговаривает с Дантесом о том, что бумага "такого же формата", как и эта записка. Как будто Дантесу дается какой-то специальный намек, который никто, кроме них двоих, не поймет. В-третьих, в конце письма (ударная концовка!) Геккерн патетически замечает, что желает, чтобы выяснилась истина. В таком духе обычно внушают третьим лицам, читающим письмо, то, что необходимо внушить им и с п о д в о л ь.
       Похоже, из этого письма торчат ослиные уши и проглядывает рыльце в пушку. А.С. Поляков еще в 1922 году предположил, что это письмо доставлено "Геккереном графу Нессельроде (министру иностранных дел, с которым он был в приятельских отношениях.-- А. Г.) в числе тех пяти доказательств, которые он отправил ему 28 и 30 января 1837 г. и которые должны были убедить Николая, во-первых, что "барон Геккерен был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал", а во-вторых, чтобы получить оправдание императора"(*38).
       Между прочим, Ахматова выдвигает еще одну блестящую гипотезу, кажется недостаточно оцененную. Она считает абсолютную убежденность Пушкина в авторстве Геккерна, или, точнее, Геккернов, справедливой на том основании, что, по ее словам, князь Петр Долгоруков самолично явился к Пушкину и в качестве очевидца детально рассказал, как и кто составлял пасквиль в нидерландском посольстве: "До сих пор мы не знали, какие "коварные подстрекания" довели Пушкина до дуэли. Но здесь можно предположить двойную игру Долгорукова. Не он ли информировал Пушкина и дал ему материал для ноябрьского письма: о разговоре между Геккерном и Дантесом, о плане анонимного письма, о рассылке его. Думать, что Пушкин просто фантазировал немыслимо. "Господа Геккерны" в письме к Бенкендорфу ("mes drТles" -- в ноябрьском черновике) (имеется в виду пушкинский черновик письма к Бенкендорф -- "мои молодцы"("Звенья", т.6, с.55).-- А. Г.) указывают на то, что он знал о причастности Дантеса к пасквилю. Вот в чем, по нашему мнению, состояли "коварные подстрекания" Долгорукова или кого-нибудь другого из шайки Геккерна" (*39).
       Как мог Долгоруков информировать Пушкина? Встретиться с ним или прийти к нему. Эта сцена, если ее вообразить, конечна, была бы очень драматична и выразительна, но едва ли имела место в действительности. В ней нет логики. С какой стати Долгорукову лезть на рожон и идти на встречу с бешеным Пушкиным, который того и гляди пристрелит, придушит или прибьет всякого попавшегося ему под горячую руку д о б р о ж е л а т е л я? Да и мотивы прихода никак нельзя объяснить великодушием, заботой о ближнем и пр. Скорее, Пушкин не поверил бы Долгорукову, если бы тот в самом деле к нему прибыл с подобными откровениями. Долгорукову пришлось бы затратить неимоверные усилия, чтобы сломать недоверие Пушкина. В любом случае, Долгоруков не мог не понимать, что он вторгается в святая святых пушкинского дома, а свою честь и честь жены Пушкин будет защищать с отчаянием смертельно раненного тигра. Какие выгоды могло сулить Долгорукову такое поведение? Зачем ему быть шпионом Геккерна? Никакой подкуп не компенсировал бы неприятностей встречи с Пушкиным. В узком светском кругу наверняка стал бы известен подобный поступок Долгорукова: Пушкин из мщения предал бы его огласке, и позора Долгорукову (и так уже запятнанному участием в разных малопочтенных историях) было бы не избежать. Ведь сам Долгоруков пишет в своем оправдательном письме в редакцию герценовского "Колокола" в июле 1863 г., возражая тем, кто считает его причастным к написанию диплома: "...я находился в дружеских сношениях с друзьями Пушкина: гр. М.Ю. Виельгорским, гр. А. Строгановым; кн. А.М. Горчаковым, кн. П.А. Вяземским, П.А. Валуевым..." (*40)
       И потом непричастность к этому делу Долгорукова убедительно доказывает находка И.Сидорова, опубликованная в журнале "Вопросы литературы" (1987, N2). Он обнаружил экземпляр книги "Воспоминаний" Фаддея Булгарина, принадлежавший П.В. Долгорукову, что подтвердили компетентные эксперты, исследовавшие его почерк.
       На полях "Воспоминаний" Долгоруков оставил желчную полемику с Булгариным, порочившим в тексте память о Пушкине. Например, Булгарин сравнивает Пушкина с драматургом Озеровым: "Подобно гениальному Пушкину, Озеров в обществах любил говорить более по-французски, думая этим придерживаться высшего тона, и весьма дорожил вниманием так называемых аристократов и людей высшего круга. Похвала какого-нибудь князя для Озерова была выше похвалы Державина. В этом Озеров и Пушкин совершенно равны".
       Долгоруков на полях спорит: "Вздор и ложь: я знал Пушкина и помню, что он охотно и прекрасно говорил по-русски, но Булгарин не может забыть и переварить эпиграмм Пушкина". И дальше -- о похвалах: "Гнусная ложь: нельзя было держать себя благороднее Пушкина, который не имел нужды бегать ни за чьими похвалами, принадлежа сам к древнейшему роду боярскому"(*41). О человеке, которому подгадили, которому написали анонимные письма, который был врагом, так не пишут. Притом что заметки на полях -- жанр словесности, писанный для себя, не предназначенный для обнародования и не заготовленный заранее для посторонних глаз.
       Чтобы закончить затянувшийся сюжет об авторах диплома и гипотезах исследователей на сей счет, рассмотрим еще три версии. Одна из них самая свежая. Она принадлежит итальянской исследовательнице Серене Витале, работавшей с архивом Геккерна-Дантеса и опубликовавшей письма Дантеса к барону Геккерну. На основе этих писем она написала книгу "Пуговица Пушкина" (название иллюстрирует анекдотический отзыв современника, заметившего у Пушкина пуговицу, висящую на ниточке, и сделавшего вывод, что жена не заботится о поэте).
       Итак, Витале публикует любопытное письмо Дантеса Геккерну от 1 сентября 1835 года, в котором он повествует о некоей Супруге: "Бедная моя Супруга в сильнейшем отчаянье, несчастная несколько дней назад потеряла одного ребенка, и ей еще грозит потеря второго; для матери это поистине ужасно, я же, при самых лучших намерениях, не смогу заменить их. Это доказано опытом всего прошлого года" (*42).
       В главе "Подозреваемые" Витале перечисляет громадное число возможных авторов диплома, врагов Пушкина: здесь и министр просвещения, президент Российской Академии наук граф С.С. Уваров, которого Пушкин ядовито изобразил в сатире "На выздоровление Лукулла" (*43), и графиня Нессельроде, и князь Долгоруков, и даже Фаддей Булгарин, и безвестный Дмитрий Карлович Нессельроде, сын вице-канцлера и министр иностранных дел, -- исключительно потому, что о нем мы знаем мало, только то, что он был "неумен, чванлив и плохо воспитан" и, по мнению императора, "носил слишком длинные волосы", а также что однажды он одолжил поэту экземпляр "Анджело" Дюма-сына (*44).
       По-видимому, Витале достаточно безразлично, кто на самом деле был автором диплома, поэтому она на тех же основаниях (все равно не узнать!) пишет и о Супруге Дантеса: "И если мы должны вести свои поиски среди врагов, то почему бы и не среди врагов Дантеса? Их было немного, это правда, кавалергард умел заставить себя любить. Но кое-какие дамы могли питать к нему злобу: например, "Супруга", которую он бросил поздней осенью 1835 года, и еще некоторые, которым он разбил сердце. У женщины мог быть мотив: ревность. И цель: навредить Дантесу и новому предмету его страсти"(*45). Витале добавляет, что Пушкин в разговоре с Соллогубом 4 ноября (см. выше) мог подозревать именно эту женщину -- мифическую "Супругу".
       Совершенно фантастическое предположение Витале! Оказывается, Пушкин так пристально наблюдал за Дантесом, что был наслышан о всех его любовных связях и следил за сменой возлюбленных. Кто эта Супруга? Белошвейка? Мещанка? Горничная? Или дворянка высшего круга (что маловероятно, иначе бы свет знал об этой связи). Может быть, она чиновница? Вдова? Замужняя дама? Ничего неизвестно.
       И как эта его Супруга могла рассчитать круг адресатов письма -- "тесный карамзинский кружок", по словам Вл. Соллогуба (*46) ? К тому же ей необходимо было знать об амбициях Пушкина стать придворным историографом и о его желании заменить на этом посту умершего Н.М. Карамзина. Такая осведомленность настолько же невероятна, насколько сомнительна осведомленность москвича А.Н. Раевского о петербургском круге общения Пушкина.
       Какую женщину Пушкин подозревал в разговоре с Вл.Соллогубом, можно только гадать. Это могла быть графиня М.Д. Нессельроде, давний враг Пушкина. Она ненавидела поэта из-за его эпиграммы на ее отца, бывшего министра финансов Д.А. Гурьева ("Встарь Голицын мудрость весил, Гурьев грабил весь народ..."). Кстати, царь Александр II, согласно рассказу князя А.М. Голицына, в Зимнем дворце среди ограниченного круга лиц говорил за столом: "Ну, вот теперь известен автор анонимных писем, которые были причиною смерти Пушкина; это Нессельроде"(*47).
       Этой женщиной могла быть Идалия Полетика, незаконнорожденная дочь графа Г.А. Строганова и Ю.П. Строгановой, урожденной д'Эга. С. Ласкин в книге "Вокруг дуэли" пишет о родителях Идалии: "Отец Идалии граф Строганов был блестящий человек, светский волокита, пользовавшийся колоссальным успехом у женщин. Его считали прообразом Дон-Жуана Байрона. Будучи послом в Испании, Строганов влюбился в португальскую графиню д'Эга, жену камергера королевы Марии I. Графиня оставила мужа и вместе с возлюбленным уехала в Россию. В 1826 году, после смерти жены Строганова, им удалось обвенчаться. Дочь Идалия -- редкостное для нас имя! -- родилась задолго до брака.
       Как известно, граф Григорий Александрович Строганов был двоюродным братом Натальи Ивановны Гончаровой, матери Натальи Николаевны. Таким образом, Наталья, Александра и Екатерина приходились Идалии троюродными сестрами"(*48) Идалия Полетика чувствовала себя ущемленной, занимая в свете двусмысленное положение "воспитанницы" графа Строганова. Она была женой штаб-ротмистра А.М. Полетики, кавалергарда и приятеля Дантеса по полку. С. Ласкин доказывает, что Идалия была любовницей Дантеса. В письме к Екатерине Дантес, урожденной Гончаровой, от 3 октября 1837 года она передает привет Дантесу с необычайной нежностью: "Скажите от меня Вашему мужу все самые ласковые слова, какие придут вам в голову и даже поцелуйте его, -- если у него еще осталось ко мне немного нежных чувств". В письме от 8 октября 1841 года Идалия пишет: "Передайте тысячи добрых слов барону и поцелуйте за меня Вашего мужа. На этом расстоянии Вы не можете ревновать, не правда ли, мой друг?" (*49)
       Во время тюремного заключения Дантеса по поводу дуэли с Пушкиным Идалия пишет Дантесу записку, будто бы ее сердце "кровоточит". (*50). Когда Дантеса внезапно высылают из России и ей не удается с ним попрощаться, она рыдает как безумная. Дантес, уезжая, не забывает оставить ей подарок (наверно, браслет), за который она с пронзительной нежностью благодарит его в письме: "Вы по-прежнему обладаете способностью заставлять меня плакать, но на этот раз это слезы благотворные, ибо Ваш подарок на память меня как нельзя больше растрогал и я не сниму его больше с руки; однако таким образом я рискую поддержать в Вас мысль, что после Вашего отъезда я позабуду о Вашем существовании, но это доказывает, что вы плохо меня знаете, ибо если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда" (*51). Это письмо очень похоже на ностальгическое любовное объяснение. Между нею и Дантесом даже после его выезда за границу остается нечто, что связывает только их. Идалия в письмах к Екатерине позволяет себе высказывать странные, полусексуальные, двусмысленные намеки, которые до конца может понять один Дантес (она постоянно призывает его в свидетели): "Александрина (Гончарова, сестра Екатерины и Натальи Николаевны. -- А.Г.) невероятно потолстела с тех пор, как (...) Спросите у своего мужа ... что я имею в виду, -- он поймет меня". (Вероятно, имеется в виду возможная беременность Александрины, хотя это явный поклеп.-- А. Г.) "Ей (госпоже Соланской.-- А. Г.) по-прежнему нравится нос в форме английского сада (подчеркнуто Полетикой). Что это значит, спросите у своего мужа" (*52).
       Вместе с тем Идалия Полетика до конца жизни испытывала какую-то необъяснимую ненависть к Пушкину. Престарелая Полетика через 51 год после смерти Пушкина, проживая вместе с братом в Одессе, по словам П.Н. Бартенева, намерена была плюнуть на памятник Пушкина, воздвигаемый в Одессе в 1881 году. Тетка Натальи Николаевны Екатерина Загряжская, как рассказывает сама Идалия в письме к Екатерине Дантес-Геккерн, скрежещет зубами, когда ей нужно поздороваться с Идалией. Сама Наталья Николаевна после приезда в Петербург в 1839 году из Полотняного Завода не ездила в дом к Идалии и не вспоминала о прошлом, хотя до преддуэльной истории Пушкина они были близкими приятельницами. Да и Пушкин в письме из Болдино 30 октября 1833 года шутливо-ласково пишет жене: "Политике скажи, что за ее поцалуем явлюсь лично, а что-де по почте не принимают" (*53).
       По всей вероятности, Идалия была женщина, что называется, общедоступная. Вокруг нее все время толклись офицеры-кавалергарды, сослуживцы мужа. Квартира, где они с мужем жили, находилась на территории казарм. И даже Гринвальд, командир кавалергардского полка, судя по всему, высказал что-то откровенно оскорбительное по адресу Идалии, возможно соленую шутку в грубовато-солдатском духе. Пушкин писал жене из Москвы 6 мая 1836 года: "Что Москва говорит о Петербурге, так это умора. Например: есть у Вас некто Савельев, кавалергард, прекрасный молодой человек, влюблен он в Idalie Политику и дал за нее пощечину Гринвальду. Савельев на днях будет расстрелян. Вообрази, как жалка Idalie!"(*54) Что было на самом деле выяснил С. Ласкин: "Влюбленный в Идалию кавалергардский поручик Петр Яковлевич Савельев, вспыльчивый, искренний человек, взбешенный шуткой генерала Гринвальда, командира кавалергардского полка, неуважительно отозвавшегося об Идалии Полетике, накинул генералу на шею "снурок от пистолета" и... затянул его (...)
       Расстрелян Савельев не был, его перевели в армию и сослали на Кавказ, однако пятно скандала лежало на Полетике"(*55).
       Предположения Бартенева и Щеголева о том, будто бы Пушкин где-то в карете по дороге на бал отверг любовные приставания Идалии или, наоборот, вел себя при жене слишком вольно, трогая Идалию за колено, что и вызвало ненависть Идалии к Пушкину, вряд ли имеют серьезные основания. Скорее всего, и здесь вполне можно согласиться с мнением С.Абрамович, Идалия Полетика была замешана в преддуэльную историю и являлась участницей интриги Геккерна-Дантеса.
       П.Н. Бартенев записал рассказ В.Ф. Вяземской, как на квартире Полетики произошло подстроенное Идалией свидание Дантеса с Натальей Николаевной Пушкиной: "Мадам N по настоянию Геккерна (Дантеса.-- А.Г.) пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней" (*56).
       Этот рассказ подтверждает письмо барона Фризенгофа, мужа Александрины Гончаровой, которая тоже, без сомнения, знала об этом событии со слов сестры: "...ваша мать (Фризенгоф пишет дочери Натальи Николаевны от второго брака с Ланским А.П. Араповой.-- А.Г.) получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее, и когда они прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома; бросившись перед ней на колена, он заклинал ее о том же, что и его приемный отец в своем письме. Она сказала жене моей, что это свидание длилось только несколько минут, ибо, отказав немедленно, она тотчас же уехала" (*57). Вяземская говорила, что Наталья Николаевна приехала к ней "вся впопыхах и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса" (*58)
       Рассказ Фризенгофа кажется более достоверным. Когда читаешь версию Вяземской, то представляется достаточно взрослая дочь Идалии, ну хотя бы десятилетняя, а то и 12-13-летняя. К ней-то за защитой и бросается Наталья Николаевна. С. Ласкин выяснил возраст дочери Идалии: ей 2 года. Сцена сразу теряет какой бы то ни было смысл. Дантес бросается на колени, приставляет к виску пистолет. Наталья Николаевна стонет, заламывает руки. Все это очень напоминает немой фильм о любви начала нашего века. Тут появляется двухлетний ребенок: приковылял на тоненьких (или пухлых) ножках в платьице с оборками. Девочка заинтересовалась, откуда шум, и прибежала. По логике вещей за ней должна примчаться няня. Не отпустит же она двухлетнего ребенка без присмотра, если мать куда-то внезапно уехала. Не очень верится, что за поддержкой можно броситься к двухлетнему ребенку. Девочка бы явно испугалась дяди и тети в напряженных позах, да к тому же дядя с пистолетом у виска.
       Иными словами, мы знаем эту историю из третьих рук. Причем рассказчики передавали то, что услышали от самой Натальи Николаевны. Очень похоже, что какие-то моменты она сама сгладила, какие-то заострила, и какая-то маленькая ложь в самом рассказе проскользнула. По крайней мере, не могло свидание длиться несколько минут. За это время Дантес не успел бы не только броситься на колени, а для этого все-таки нужна словесная подготовка, чтобы, по крайней мере, высказать ряд угроз и молений, после чего уже пускать в ход пистолет. Значит, сцена была гораздо продолжительней.
       Во всяком случае, роль Идалии здесь ясна: она сводня. С. Абрамович пишет: "Когда Пушкин узнал обо всем, вероломство Идалии, очевидно, его особенно потрясло: ведь все эти годы он принимал ее у себя как друга дома. Можно не сомневаться, что Пушкин нашел в эти дни случай выразить ей свои чувства без обиняков (...) она с этого времени возненавидела Пушкина и сделалась его смертельным врагом" (*59). Можно представить себе, что и как сказал во гневе Пушкин (он умел ругаться, в том числе по-матерному)!
       С. Абрамович все это свидание датирует 2 ноября 1836 года. Она анализирует разорванный черновик пушкинского письма к Геккерну-старшему. Письмо было прочитано и реконструировано Н.В. Измайловым и Б.В. Казанским по уцелевшем клочкам: "2-го ноября у вас был [от] с вашим сыном [новость (...) доставила большое удовольствие. Он сказал вам ] [после одного] вследствие одного разговора (...)ешен, [что, моя жена опаса(ется) анонимное письмо [(.....) что она от этого теряет голову] (.....) нанести решительный удар (.....) (со)ставленное вами и (....) экземпляра [ано(нимного) письма] (.....) были разосланы (.....) было сфабриковано с (......) "
       Основной смысл этого фрагмента не вызывает сомнений. Пушкин утверждает, что анонимные письма -- дело рук господ Геккернов и что замысел этого "решительного удара" возник у них 2 ноября после какого-то известия, сообщенного Дантесом (...) Все упоминания о жене, которые в первый момент непроизвольно вырвались у него, Пушкин затем тщательно вычеркивает ("моя жена опасается...","она от этого теряет голову...").
       Если сопоставить эти первоначально легшие на бумагу пушкинские строки с тем, что рассказывает Александр Карамзин ("Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына; потом стал грозить местью; два дня спустя появились эти анонимные письма (...) За этим последовала исповедь госпожи Пушкиной своему мужу, вызов..." (*60)) о событиях тех дней, становится очевидным, что2 ноября, как уже говорилось, оказалось переломным моментом во взаимоотношениях Натальи Николаевны с Дантесом. До этого дня ее умоляли, заклинали и т.п. Но внезапно все изменилось: Геккерны стали грозить ей месть... Она оказалась в ужасном положении...чего-то опасалась...теряла голову...
       Естественно предположить, что роли изменились именно после свидания у Полетики, обманувшего надежды Дантеса (...) 2 ноября. Вот тогда-то жена поэта и оказалась в зависимости от Геккернов. Ей стали грозить оглаской происшедшего, тем, что она все равно будет обесчещена в глазах мужа и общества"(*61).
       Дальше мы увидим, что угрозы на самом деле появились гораздо раньше 2 ноября; о них шла речь уже 17 октября, на вечере Лерхенфельдов, куда Геккерн отправился исполнять поручение приемного сына.
       С. Абрамович приходит примерно к тем же выводам, что и Ахматова. Вспомним, как Ахматова, анализируя тоже ноябрьский черновик Пушкина -- правда, уже письмо к Бенкендорфу, выделила выражение "мои молодцы" ("mes drТles"), явно относившиеся к парочке Геккернов.
       Подводя итоги, можно отчасти г и п о т е т и ч е с к и реконструировать ситуацию. Старик Геккерн разговаривает с Натальей Николаевной (вероятней всего, это происходит 17 или 18 октября), преследует ее низкими предложениями, по выражению Пушкина, точно б е с с т ы ж а я с т а р у х а. Наталья Николаевна рассказывает об этом мужу (только значительно раньше, чем 4 ноября, в день присылки анонимных пасквилей, доказательство тому немного ниже, и оно идет вразрез с мнением большинства исследователей). Пушкин уже готов к действиям против Геккернов, но пока выжидает. 2 ноября происходит встреча у Идалии Полетики, влюбленной в Дантеса, и выполнившей предательскую роль подруги-сводни (вот и вторая сводня). Жена рассказывает об этом не только Вяземской, но и Александрине с Екатериной (будущей жене Дантеса ), а также и мужу. 2 или 3 ноября -- это день объяснения. Скорее всего, Наталья Николаевна показывает Пушкину письма Дантеса. Он их читает, притом что еще в сентябре-октябре у него произошло объяснение с Дантесом и он категорически отказал Дантесу от дома (доказательства ниже). В тот же день предположительно (2 вечером или 3 ноября), в гневе и бешенстве он находит Идалию Полетику и высказывает ей все, что о ней думает,-- в крайне оскорбительной форме (не дошло ли тут до рукоприкладства?!). В этот же день, 3 ноября, возможно, он пишет черновики писем Геккерну и Бенкендорфу, но рвет их, так как они его не удовлетворяют: жена оказывается замешанной в эту историю и ее роль может обернуться позором, бесчестием для всей семьи.
       Взбешенная, в свою очередь, Идалия Полетика встречается с Дантесом и предлагает ему наказать, покарать Наталью Николаевну. Нужно сделать так, чтобы опозорить ее в кругу близких людей, чтобы муж скрежетал зубами, не имея возможности что-нибудь предпринять. Следует довести его до еще большего бешенства, чтобы он как следует избил жену, тем самым оттолкнув ее от себя и бросив прямо в объятия к Дантесу. Куда же она тогда пойдет, оскорбленная и униженная? Только к возлюбленному, который давал ей торжественную клятву в вечной любви!
       Таким образом, они убивают двух зайцев: Пушкина становится долгожданной возлюбленной Дантеса, а Идалия мстит Пушкину за его оскорбления. Вероятнее всего, идея послать анонимные пасквили была у Дантеса задолго до этого спонтанного решения. В нидерландском посольстве он обнаружил образцы "дипломов", кем-то привезенных из-за границы. (Эти образцы позднее Д'Аршиак, будущий секундант Дантеса, покажет Вл. Соллогубу.) Он продумывает закодированное сообщение оскорбительного характера на оттиске печати, использует для этого масонские символы. Заказывает заранее изготовление печатки по рисунку-образцу.
       Трудно сказать, участвовал ли в этом деле Геккерн-старший. Вполне мог на первом этапе и не участвовать: уж очень это было опасно и рискованно. К тому же в анонимке давался намек по царской линии: Нарышкин был мужем любовницы Александра I Нарышкиной и получал деньги от царя за пользование женой: он приходил к царю с красивой книгой в дорогом переплете, в книгу был вложен чек на кругленькую сумму в несколько сот тысяч рублей, якобы на издание повести, -- царь подписывал этот чек. Так происходило много раз, но однажды царь захлопнул книгу и сказал:"Издание этой повести прекращается" (*62). Пушкин понимает намек на царя Николая I, который ухаживал за его женой, и потому посылает 6 ноября письмо министру финансов Е.Ф. Канкрину с предложением зачесть в счет его долга правительству имение Михайловское. Канкрин отклоняет предложение Пушкина. Геккерну в качестве нидерландского посланника крайне невыгодно было даже намекать на царя: это грозило отставкой. Царь тоже понял намек в свою сторону и Геккерна в конце концов удалил, прислав ему табакерку, что означало, что император не желает видеть посланника на прощальной аудиенции. То, что Геккерн-старший поначалу не знал о "шалостях" приемного сына доказывает его письменный упрек Дантесу о том, какое дело тот ему оставил.
       Возможно, готовясь к написанию пасквилей, Дантес рискованно использовал нечто, что позволило Пушкину, проведя частное расследование, утверждать точно: авторы пасквиля -- Геккерны. Допустим (эта гипотеза требует дальнейшей проработки), в рисунке на печатке Дантес изобразил какой-то элемент своего герба или герба Геккерна, имя которого он принял. Не было ли на гербе Геккерна птицы? Птица, клюющая букву "П", как будто бы, ради изощренного издевательства, могла прямо сойти с герба Геккерна на печатку-ребус. (Герб голландского посольства -- золотой лев, сотрясавший мечом и стрелами на голубом фоне, -- изображенный на дверях посольства (*63), здесь очевидно не подходит.) Розыски Пушкина могли пойти по трем линиям одновременно: отрабатывая масонский след; выясняя, не заказана ли печатка специально в мастерской; расследуя, не сходен ли герб Геккерна с изображением птицы на печатке. Не случайно Пушкин писал в письме к Бенкендорфу: "По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата" (ХУI, 191 -- 192, 397 -- 398).
       Кстати, для розысков и нужно было время: двухнедельная отсрочка от дуэли, которую он дает Геккерну-старшему, требовалась Пушкину, во-первых, чтобы привести в порядок свои дела и, во-вторых, чтобы отыскать автора диплома. Поэтому, когда в письме П.А. Вяземского к великому князю Михаилу сказано, что Пушкин вместо недели, о которой просил у него Геккерн, дал ему две, "тронутый волнением и слезами отца"(*64), это звучит просто смехотворно. Как будто Пушкин мог поверить слезам, в то время как совсем недавно Геккерн по углам нашептывал его жене всякие мерзости, призывал изменить ему и отдаться Дантесу.
       То, что Пушкин исследовал бумагу, на которой написаны пасквили, мы знаем. Он обратился к своему лицейскому товарищу М.Л. Яковлеву, который был типографом и хорошо разбирался в бумаге. Я.К. Грот со слов лицейского товарища Пушкина Ф.Ф. Матюшкина писал: "В ноябре 1836 г. Пушкин вместе с Матюшкиным был у М.Л. Яковлева в день его рождения (8 ноября.-- А.Г.); еще тут был князь Эристов, воспитанник второго курса, и больше никого. Пушкин явился последним и был в большом волнении. После обеда они пили шампанское. Вдруг Пушкин вынимает из кармана полученное им анонимное письмо и говорит: "Посмотрите, какую мерзость я получил". Яковлев (директор типографии II-го Отделения собственной е. в. канцелярии) тотчас обратил внимание на бумагу этого письма и решил, что она иностранная и, по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству. Пушкин понял всю важность этого указания, стал делать розыски и убедился, что это бумажка голландского посольства"(*65).
       Бумага -- это все-таки не доказательство. Такую бумагу имел И.С. Гагарин. Подозревали, что Долгоруков, который жил с ним вместе, мог взять бумагу у Гагарина и написать на ней пасквили. Сам Гагарин в своем оправдательном письме в газете "Биржевые ведомости" как раз пишет о бумаге, отвергая ее наличие как повод для обвинений: "...я действительно приметил, что письмо, показанное мне К.О.Р. (Карлом Осиповичем Россетом; см. об этом выше), было писано на бумаге, подобной той, которую я употреблял. Но это ровно ничего не значит: на этой бумаге не было никаких особенных знаков, ни герба, ни литер. Эту бумагу не нарочно для меня делали: я ее покупал, сколько могу припомнить, в английском магазине и, вероятно, половина Петербурга покупала тут бумагу"(*66).
       Одним словом, то, как письма были обработаны и подготовлены, чувствуется продуманный и сознательный план. Может быть, конечно, в составлении текста или идеи текста участвовал и барон Геккерн-старший. Он был заинтересован, как мы уже говорили, в том, чтобы Пушкин увез жену в деревню и расчистил поле для деятельности: не мешал бы Геккерну любить Дантеса, не отвлекал бы его от строительства блестящей карьеры кавалергарда, любимца императрицы. Все же узкий круг людей должен был знать о существовании писем. Геккерн и Дантес, например, при свечах, за чаем составляли текст, а переписывал кто-то третий или/и четвертый (скажем, Идалия Полетика и лакей).
       Выверенный и издевательский текст, специально сделанная на заказ печатка, на наш взгляд, полностью отводят гипотезу о многочисленных шутниках, друзьях Геккерна, будто бы собравшихся в голландском посольстве под шампанское, что ли, и затеявших писать дипломы, как запорожские казаки -- турецкому султану на известной картине И.Е. Репина. Ни полумаразматические воспоминания князя А.В. Трубецкого ("В то время несколько шалунов из молодежи, -- между прочими Урусов, Опочинин, Строганов, мой кузен, -- стали рассылать анонимные письма по мужьям-рогоносцам. В числе многих получил такое письмо и Пушкин"(*67)), ни позднейшая точка зрения С. Витале, которая соглашается с версией Трубецкого ("Почему бы и нет? А потому, что когда речь заходит о смерти великого человека, гипотеза о простой шутке не убеждает -- не удовлетворяет, не дает утешения. И самоценное зло -- в том числе зло, которое таит в себе гнусная шутка, -- сбивает с толку, пугает"(*68)), не могут считаться удовлетворительными и не выдерживают критики.
       Хотя экспертиза 1974 года установила, что письма писала одна рука (*69), это очень сомнительно, если вглядеться в эти письма. А Пушкин, разумеется, в них вглядывался, думаю, даже с лупой. Экземпляры, которые мы имеем, написаны явно рукой женщины и мужчины. Причем это не иностранцы, как утверждал Пушкин.
       В письмах неимоверное количество ошибок во французских словах, которые легко допустить при переписывании (дипломов было с е м ь!). Происходит какая-то неразбериха с прописными и строчными буквами: в одном экземпляре это прописная, в другом -- строчная. Например, в дипломе, полученном Виельгорским, в слове grand пропущена буква "n ", а в слове historiographe -- первая буква "r". В пушкинском дипломе хоть ничего не пропущено, но слова "SИrИnissime" (Светлейший) и "Chapitre" (Капитул) написаны с маленькой буквы, как и слово "Ordre" в словосочетании "Ordre des Cocus" (Орден Рогоносцев), тогда как в экземпляре Виельгорского эти же слова написаны с большой, прописной буквы.
       В пушкинском экземпляре перпендикулярная палочка на букве "t" не проставлена в слове "C-te" (граф), а в экземпляре Виельгорского эта палочка позабыта в слове "et"(и).
       В экземпляре Пушкина в конце текста ("и историографом Ордена") поставлены три восклицательных знака. В экземпляре Виельгорского их нет, стоит точка.
       В пушкинском экземпляре росчерк вокруг подписи J. Borch замкнутый, двойной, похожий на огурец. В экземпляре Виельгорского росчерк сделан зигзагообразными, сходящими на нет ступеньками. Так обычно подписываются женщины -- не слишком умные. А росчерк мужской (в виде огурца) выдает человека недалекого, но амбициозного. По крайней мере, так считают графологи, занимающиеся исследованиями почерков. Почему бы и Пушкину не сделать подобные же наблюдения и выводы? Кроме того, жена дала ему письма Дантеса, и он мог сличать почерк Дантеса с пасквилями. Позднее он мог заполучить также и письма Геккерна-старшего. Однако вряд ли они писали анонимные письма сами. Наверняка у жены были записочки от Идалии.
       Первую графологическую экспертизу провели А.С. Поляков и Б.В. Томашевский. Оба они полагали, что письма писал русский, а не иностранец. Вот результаты выводов Томашевского: "А.С. Поляков в своей книге ("О смерти Пушкина". -- А. Г.) склоняется к тому, что диплом этот писал русский, и выставляет в качестве мотивов ошибки в употреблении "e" во французском тексте и чисто разговорные формы, употребленные в адресах (Сергеичу, Михайле и т.п.). Позволю себе выдвинуть в защиту утверждения Полякова еще следующие соображения, основанные на анализе графических особенностей оригиналов "диплома". Документ этот написан "полукурсивом", т.е. буквы (не все) вырисованы в форме печатных. Заметим, что русский алфавит в курсиве совпадает в некоторых буквах с латинским. Но не всегда этим курсивным совпадениям соответствуют одинаковые печатные буквы. Остановимся на следующих:
       Курсивное u -- соответствует в русском печатном алфавите И, в латинском U.
       Курсивное n -- в русском -- П, в латинском N.
       Курсивное m -- в русском (30-х годов) -- Т, в латинском M.
       Характерно, что эти три буквы упорно вырисовываются в дипломе в форме русских печатных эквивалентов курсиву, а не в форме латинских. Для иностранца такое начертание этих букв немыслимо. Особенно дико должна выглядеть русское "И" взамен французского "u".
       Если мы обратим внимание на начертание "k" в фамилиях "Narychkine" и "Pouchkine", то и здесь мы узнаем руку русского: вместо французского "k" с высокой палочкой мы видим строчное русское "к". Точно так же буква "b" в слове "vИnИrable" написано по-русски с петелькой, вместо французского "b" без верхней петли. Характерно, что все эти начертания встречаются в русском написании адреса (писанного тою же рукою, что и "диплом"), но здесь они не диссонируют с русской системой начертания.
       Ясно, что графические навыки, обнаруживающиеся в начертании диплома, не могут принадлежать иностранцу. Все они обнаруживают русского автора. Возможно, что оригинал скопирован с иностранного образца. Но писала его несомненно русская рука"(*70).
       Все эти разыскания Пушкин провел потом, как он утверждает в письме Геккерну, в течение трех дней. А 4 ноября Пушкин посылает вызов Дантесу. Когда он это делает? Сразу после получения пасквилей? Или вечером? Это неизвестно. С. Абрамович и М. Яшин расходятся здесь в хронологии и хронометраже. Яшин полагает, будто Пушкин послал вызов сразу же. И в этот же день к Пушкину прибежал взволнованный Геккерн-старший, который вскрыл чужое письмо якобы по ошибке и явился на переговоры вместо сына, потому что его сын на дежурстве в кавалергардском полку. Пушкин дал ему отсрочку на сутки, а сам отправился на поиски секунданта. Он выбрал К.О. Россета. По записи П.Н. Бартенева, тот отказывался, "говоря, что дело секундантов, вначале, стараться о примирении противника, а он этого не может сделать, потому что не терпит Дантеса, и будет рад, если Пушкин избавит от него петербургское общество; потом он недостаточно хорошо пишет по-французски, чтоб вести переписку, которая в этом случае должна быть ведена крайне осмотрительно; но быть секундантом на самом месте поединка, когда уже все будет условлено, Россет был готов. После этого разговора Пушкин повел его прямо к себе обедать. За столом подали Пушкину письмо. Прочитав его, он обратился к старшей своей свояченице, Екатерине Николаевне: "Поздравляю, вы невеста; Дантес просит вашей руки". Та бросила салфетку и побежала к себе. Наталья Николаевна за нею. -- Каков! -- сказал Пушкин Россету про Дантеса" (*71). Н.М. Смирнов в своих воспоминаниях тоже пишет, что посланный вызов и обед, во время которого Пушкин получает письмо от Дантеса с предложением его свояченицы, случились в один день (*72).
       С. Абрамович убеждена, что Пушкин посылает вызов вечером того же дня, и оно попало в руки Геккерна в 9 утра следующего дня. По мнению Яшина, утром 5 ноября Геккерн получает вызов и тогда же бежит к Пушкину. Это логично, если учитывать время на доставку почты. Но если вдруг Пушкин послал письмо-вызов в нидерландское посольство с нарочным (от квартиры Пушкина до посольства минут 20 ходьбы), то Геккерн вполне мог получить письмо в тот же день. Тогда он бросается к Дантесу в казармы и второпях они срочно составляют письмо-предложение, чтобы избежать дуэли (это крах их карьеры -- как дипломатической, так и военной) и выиграть время (а там, глядишь, женитьба расстроится).
       Абрамович доказывает, что предложение оттягивалось, в переговоры вступила Екатерина Загряжская, тетка сестер Гончаровых, и с трудом, благодаря хлопотам Жуковского, в тот момент удалось избежать дуэли и кончить все "худым миром". Не исключено, что Екатерина была беременна от Дантеса, и потому тетка, когда удалось организовать свадьбу и братья привезли благословение родителей, писала, мол, все концы в воду.
       Какой сценарий действовал в действительности, неизвестно. Но гипотеза Яшина кажется мне более жизненной: в ней есть та здоровая толика неразберихи и нелогичности человеческих поступков, которыми и отличается настоящая жизнь. Геккерны перепугались и "наломали дров", чтобы потом, когда станет поздно, раскаиваться.
       Однако точно установлено одно (и это еще дает дополнительный аргумент в пользу авторства Геккернов): Дантес, находясь на дежурстве, сильно нервничал. С. Абрамович замечает: "4 ноября во время инспекторского смотра Кавалергардского полка он (Дантес.-- А. Г.) так нерадиво исполнял свои обязанности командира взвода, что это было отмечено в приказе генерал-майора Гринвальда. По приказу полкового командира поручик Георг Геккерн был наряжен на пять дежурств вне очереди. Дантес не раз получал взыскания на службе, но обращает на себя внимание тот факт, что в этот ответственный для полка день из всех кавалергардских офицеров такое строгое взыскание получил он один" (*73).
       Пушкин имел все основания полагать авторами диплома отца и сына Геккернов.
      
      
       ЗАГАДКА N2. ЧТО СЛУЧИЛОСЬ 4 НОЯБРЯ И 17 ОКТЯБРЯ 1836 ГОДА?
      
       Что происходило в квартире Пушкиных утром, когда Пушкин получил анонимный пасквиль? Все исследователи дуэльной истории (М. Яшин, С. Абрамович) сходятся в одном: будто бы первым делом Пушкин, едва лишь прочитал письмо, вызвал жену для объяснений (*74). В результате этого объяснения Пушкин послал Дантесу вызов на дуэль (вежливый и корректный картель:
       То был приятный, благородный,
       Короткий вызов, иль картель ("Евгений Онегин", глава 6, IХ)).
       Откуда появилась идея, что Пушкин объяснялся с женой? Идея эта взята из письма П.А. Вяземского к великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 года. Вяземский пишет, каким образом он получил пасквиль и дальше об объяснении супругов: "4 ноября прошлого года моя жена вошла ко мне в кабинет с запечатанной запискою, адресованной Пушкину, которую она только что получила в двойном конверте по городской почте. Она заподозрила в ту же минуту, что здесь крылось что-нибудь оскорбительное для Пушкина. Разделяя ее подозрения и воспользовавшись правом дружбы, которая связывала меня с ним, я решился распечатать конверт и нашел в нем диплом, здесь прилагаемый. Первым моим движением было бросить бумагу в огонь, и мы с женой дали друг другу слово сохранить все это в тайне. Вскоре мы узнали, что тайна эта далеко не была тайной для многих лиц, получивших подобные письма, и даже Пушкин не только сам получил такое же, но и два других подобных, переданных ему его друзьями, не знавшими их содержания и поставленными в такое же положение, как и мы. Эти письма привели к объяснениям супругов Пушкиных между собой и заставили невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености, которые побуждали ее относиться снисходительно к навязчивым ухаживаниям молодого Геккерена; она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккеренов по отношению к ней; последний старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть. Пушкин был тронут ее доверием, раскаянием и встревожен опасностью, которая ей угрожала, но, обладая горячим и страстным характером, не мог отнестись хладнокровно к положению, в которое он с женой был поставлен; мучимый ревностью, оскорбленный в самых нежных, сокровенных своих чувствах, в любви к своей жене, видя, что честь его задета чьей-то неизвестной рукой, он послал вызов молодому Геккерену, как единственному виновнику в его глазах, в двойной обиде, нанесенной ему в самое сердце. Необходимо при этом заметить, что как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерена и умер с этой уверенностью. Мы так никогда и не узнали, на чем было основано это предположение, и до самой смерти Пушкина считали его недопустимым. Только неожиданный случай дал ему впоследствии некоторую долю вероятности. Но так как на этот счет не существует никаких юридических доказательств, ни даже положительных оснований, то это предположение надо отдать на суд Божий, а не людской" (*75).
       На первый взгляд, письмо Вяземского звучит очень убедительно. Кроме того, он близкий друг Пушкина и, надо полагать, человек, пользовавшийся доверием поэта. Письмо он писал по свежим следам: только шестнадцать дней назад умер Пушкин. Все это говорит в пользу мнения Вяземского.
       Но здесь возникает сразу же много вопросов. Во-первых, что-то невнятное звучит в его рассказе о получении анонимного пасквиля. "Первым моим движением было бросить бумагу в огонь..." Когда говорят в таком духе, то бумагу в огонь не бросают: все это остается на уровне благого намерения. Хотел бросить, но бросил ли?
       Слово хранить тайну супруги Вяземские, скорее всего, друг другу действительно дали. Но, как оговаривается Вяземский, д р у г и е уже эту тайну знали и хранить ее не собирались, следовательно, никакого смысла в клятве нет. Интересно, что это письмо Вяземского к великому князю Михаилу написано не одной рукой Вяземского, часть письма написана его женой, Верой Федоровной (*76). В чем причина такого двойного письма? Вяземский не выдержал объема и поленился дописывать? Возможно, но гораздо вероятнее то, что В.Ф. Вяземская обладала информацией большей, чем сам Вяземский, ибо Пушкин доверял ей значительно больше, чем ее мужу.
       Насколько Пушкин доверял самому Вяземскому? Вот слова близкого друга Пушкина П.В. Нащокина, записанные П.И. Бартеневым: "Пушкин не любил Вяземского, хотя не выражал того явно; он видел в нем человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женою, впрочем, волочился просто из привычки светского человека отдавать долг красавице. Напротив, Вяземскую Пушкин любил"(*77). У нас нет оснований не доверять Нащокину, тем более, что после смерти Пушкина Вяземский волочился за Натальей Николаевной весьма нешуточно.
       И. Ободовская и М. Дементьев приводят образчики писем Вяземского к Наталье Николаевне 1840 -- 1842 годов: "Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам душевно предан" (1840). "Целую след ножки вашей на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих" (1841). "Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия". "Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два слова, нет три: я вас обожаю! нет четыре: я вас обожаю по-прежнему!" (1842) "Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас"(1841) (* 78).
       В письме от 26 июня 1843 года Вяземский с негодованием и возмущением упрекает Пушкину в холодности к его страсти: "...вы виноваты в эгоизме, доходящем до безразличия и жестокости. Разрешите вас спросить: пожертвовали ли вы хоть когда-нибудь для меня малейшей своей прихотью, малейшим каким-нибудь желанием? (...) Отвечаю за вас: никогда! тысячу раз никогда!" (* 79) Это пишет друг Пушкина его вдове, матери четырех детей, едва сводившей концы с концами, задыхавшейся от бедности! Да и с какой стати Н.Н. Пушкина должна была жертвовать чем-нибудь для Вяземского? Только влюбленные могут требовать подобных несбыточных вещей от предмета своей любви, не заботясь, влюблен ли предмет.
       Очень сомнительно, что страшно ревнивый Пушкин, видя ухаживания Вяземского за женой и жалуясь Нащокину на Вяземского, будет столь откровенен с неприятным ему человеком.
       Да и идеологически Пушкин и Вяземский расходились: пробным камнем стал "польский" вопрос и их спор о Польше. Вяземский был убежден, что победа России в 1831 году над восставшими и требовавшими независимости поляками -- позор для России. Пушкин, умом понимая справедливость требования поляками свободы, считал их отделение от России гибельным, поскольку поляки претендовали на часть литовских, украинских и белорусских земель вплоть до Днепра и даже на Киев (*80). Споры с Вяземским у Пушкина, надо думать были жестокие.
       В августе 1831 года А.С. Пушкин пишет стихотворение "Клеветникам России", которое читает императору, императрице и наследнику, благосклонно воспринявшим его смысл и пафос. Позднее министр просвещения С.С. Уваров переводит его на французский язык. Стихотворение написано в связи с антирусскими выступлениями в иностранной прессе и во французском парламенте по поводу подавления Россией польского восстания. Пушкин опасался иностранного вмешательства во внутренние дела России и серьезных международных осложнений ("Того и гляди, навяжется на нас Европа, -- писал Пушкин П.А. Вяземскому.) Позиция Пушкина вызвала резкое осуждение Вяземского, вплоть до их взаимного отчуждения и отказа Вяземского сотрудничать с Пушкиным в издаваемом им журнале. Вяземский писал: "Пушкин в стихах своих "Клеветникам России" кажет им шиш из кармана... За что возрождающейся Европе любить нас?.. Смешно, когда Пушкин хвастается, что "мы не сожжем Варшавы их". И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее"(*81).
       Пушкин участвует в благодарственном молебне во дворцовой церкви вместе с Николаем I, поблагодарившим поэта за стихотворение "Бородинская годовщина", написанным в связи со взятием Варшавы войсками И.Ф. Паскевича 16 (4) сентября, что совпало с годовщиной Бородинского сражения. Весть о событии привез внук А.В. Суворова, что Пушкин тоже посчитал символичным. Николай I отметил, что стихи Пушкина превосходны. Вяземский в письме к Пушкину 23 (11) сентября язвительно соотносит его поступок с приношением "шинельного" поэта (самодеятельного стихотворца, в надежде на мзду подносящего важным лицам свои хвалебныe сочинения) его высокопревосходительству И.И. Дмитриеву в день ангела. В другом письме Вяземский предостерегает Пушкина от сближения с царским двором: "Как ни будь поверхностно и малозначительно обхождение супруга с девками, но брачный союз все от того терпит, и, рано или поздно, распутство дома отзовется. Брачный союз наш -- с народом. Царская ласка -- курва соблазнительная, которая вводит в грех и от обязанности законно отвлекает. Говорю тебе искренно и от души" (*82).
       По большому счету Вяземскому было совершенно не до Пушкина в те самые дни, когда разворачивалась преддуэльная история и когда Жуковский делал титанические усилия, чтобы предотвратить дуэль, а семья Пушкиных находилась в постоянной тревоге. Сорокачетырехлетний Вяземский, отец пятерых детей, двое из которых умерли, как мотылек, перелетает с бала на бал. Зимние балы и праздники идут сплошной, непрекращающейся чередой, и Вяземский стремится не упустить не один; как говорил гоголевский Хлестаков, он"срывает цветы удовольствия".
       Чем он живет в предгрозовое для Пушкина время, хорошо видно из его письма-дневничка. Вяземский на сей раз увлечен красавицей графиней Эмилией Карловной Мусиной-Пушкиной. Он называет ее Незабудкой (в ХIХ веке было модно любовные отношения выражать языком "цветочного флирта" (*83)) и, кроме нескольких обычных писем, составляет для нее куртуазный дневничок, чтобы развлечь ее в дороге, поскольку она выехала с пятилетним сыном из Петербурга в Москву, а потом и в Москве, вдали от дома, мысленно вернуть красавицу Эмилию в петербургские салоны изысканного светского общества.
       Этот своеобразный документ эпохи летописно воспроизводит атмосферу светской петербургской жизни и особенности времяпрепровождения князя Вяземского. С. Ласкин в книге "Вокруг дуэли" обильно цитирует Вяземского: вот 19 января 1837 года он на вечере у графини Мари -- М.А. Мусиной Пушкиной, урожденной княжной Урусовой, -- пожирает мороженое, не менее шести порций, и у него "здесь один соперник по этой части, граф Литта", известный пожиратель мороженого, великан с трубным басом, старший обер-камергер двора, придворный начальник камер-юнкера Пушкина, которому Литта нередко "мыл голову", по выражению Пушкина, за пренебрежение светскими обязанностями. Вяземский, разумеется, вспоминает мороженое, которым угощала его незабвенная Незабудка, графиня Эмилия, это мороженое "не тает в моих воспоминаниях и превратило сердце мое в ледник". В тот же день он отправляется на бал у Салтыковых: там мороженое скверное и общество не столь изысканное. 20 января -- бал у госпожи Синявиной, жены обер-камергера Нарышкина: "Элегантность, изящество, изысканность, великолепная мебель, торжество хорошего вкуса, щегольство, аромат кокетства, электризующего, кружащего, раздражающего чувства, все сливки общества, весь цвет его (но не было Незабудки, отчего букет был не полон и недостаточно ароматен)... взрыв сладострастных чувств..." 21 января -- большой бал у госпожи Фикельмон, жены австрийского посланника и дочери Е.М. Хитрово, приятельницы Пушкина: "Блестящее, оживленное общество, более четырех сот гостей. Глаза разбегались в толпе..." Но Вяземский якобы грустит, получив письмо от А.И. Тургенева, что графиня Эмилия еще не прибыла в Москву, хотя по всем расчетам ей уже давно пора это сделать: "не заболела ли дорогой, не случилось ли какой беды?" 22 января -- бал у Сухозанетов. Вяземский явился туда, предварительно съездив с визитом к графине Мари и потом захватив ее на этот бал, но между ними, разумеется, незримо присутствует графиня Эмилия. Наконец, дневничок Незабудки завершается торжеством: Вяземский получает долгожданное письмо от Эмилии Мусиной-Пушкиной, он счастлив: "Чувства же мои невозможно выразить словами. Это не фраза, это правда, которую исторгает мое сердце, исполненное преданности и симпатии к Вам, сердце, которое так Вами дорожит и не может себе простить, что не знало или, вернее, не распознало Вас раньше (...)
       Рекомендую Вам подателя сего письма господина Куси, майора на службе сардинского короля. Он должен отвезти Вам Ваше боа, которое княгиня Шаховская собиралась послать мне, но боюсь, уже не успеет этого сделать"(*84).
       Вяземский, по словам графини Фикельмон, считал себя неотразимым мужчиной и очень удивлялся, когда не находил взаимности у светских красавиц, за которыми он волочился (*85).
       В письме к Долли Фикельмон Вяземский не без иронии характеризует себя как дамский угодник, создавая куртуазную метафору "сердца -- дороги и дома": "Мое сердце не похоже на те узкие тропинки, где есть место только для одной. Это широкое, прекрасное шоссе, по которому несколько особ могут идти бок о бок, не толкая друг друга. Раз только дорожная пошлина заплачена, ты уверен в том, что рано или поздно можно будет туда вернуться. Вы видите, что это почти похоже на сердца, подобные многоэтажным дворцам; но что в них неприятно, это то, что иногда, в тот момент, когда всего менее этого ожидаете, вас отсылают сверху вниз, чтобы очистить место для новых жильцов. Вы согласитесь с тем, что в моем случае больше равенства. Договоримся, однако, -- у моего сердца, как оно ни похоже на шоссе, есть узкий тротуар, нечто вроде священной дороги, которая предназначена только для избранных, в то время как невежественная чернь идет и толпится на большой дороге" (*86).
       Когда у человека такое вместительное сердце, ему обычно некогда помогать ближнему и заниматься таким неблагодарным делом, как внимательность и сочувствие: Вяземскому не до Пушкина. Он полностью фиксирован на себе, своих чувствах, увлечениях, остроумных сентенциях, которые он нередко заранее заготавливает впрок, чтобы блеснуть в обществе, о чем признается в своем дневнике.
       Вечером, за два дня до дуэли, Пушкин рассказал В.Ф. Вяземской, что написал письмо барону Геккерну-старшему: это означало неминуемый поединок с Дантесом. "Вот как он весел: не знает, что его ожидает дома," -- насмешливо обронил Пушкин, показывая на Дантеса (*87). Вяземская, всеми силами желая предотвратить дуэль, ждала мужа. Он был на балу у Мятлевых и возвратился в два часа ночи. Действовать было уже поздно, хотя оставался еще полный день и начало следующего. (*88) Да и верил ли Вяземский в то, что все обернется настолько трагически? Хотел ли он на самом деле действовать? Его з а б а в л я ю т трагические страсти обитателей дома Пушкина, это лишь очередной повод к светскому остроумию, чуть-чуть злорадному. Племянница Вяземского Софья Николаевна Карамзина (старшая дочь писателя от первого брака -- его женой была родная сестра Вяземского) с удовольствием всего лишь за три дня до кровавой развязки описывает отношения любовного "пятиугольника": Дантеса -- Екатерины Геккерн, урожденной Гончаровой, Натальи Николаевны -- Пушкина и в дополнение средней из сестер Александрины Гончаровой. Ее восхищает запашок скандала и инцеста: "Пушкин скрежещет зубами и принимает свое выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под долгим и страстным взглядом своего зятя, -- это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу -- по чувству. В общем все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных" (*89). Справедливо А.А. Ахматова назвала круг Вяземских -- Карамзиных "веселой бандой" ("bande joyeuse") (*90).
       Понятно, почему после смерти Пушкина Вяземский вдруг прозрел, начал писать негодующие письма великому князю, графине Эмилии Мусиной-Пушкиной, составлять перечень документов, реабилитирующих светлое имя Пушкина. Наконец, даже во время отпевания поэта он выразил свое отчаяние запоздало бурно и чересчур демонстративно: когда вся обширная площадь перед церковью, по словам П. Бартенева, представляла собой сплошной ковер из человеческих голов и когда тело выносили из церкви, шествие на минуту запнулось: на пути процессии лежал, громко рыдая, большого роста князь Вяземский. Его попросили встать и посторониться (* 91).
       Итак, Пушкин н е м о г ничего рассказать Вяземскому о его объяснении с женой 4 ноября 1836 года, в день получения анонимного пасквиля. Не могла и Наталья Николаевна, поскольку и тогда, когда жив был Пушкин, она не могла не чувствовать отношение к ней Вяземского и его "задние" мысли. Возможно, что-то дошло до Жуковского, когда он хлопотал о предотвращении дуэли Пушкина в ноябре. Наталья Николаевна наверняка беседовала с ним откровенно. Но опять-таки до какой степени доходила эта откровенность? Не верится, что она могла описать Жуковскому сцену объяснения супругов и интимные тайны двоих предать гласности, потому что она прекрасно понимала, что в узком кружке Жуковского -- Вяземских -- Карамзиных все молниеносно распространяется и движется по кругу, возвращаясь в извращенном виде к источнику, который простодушно обнародовал тайну. Быть может, конечно, сам Пушкин не сдержался и что-то рассказал Вяземской, но очень и очень сомнительно, чтобы он назвал день и час объяснения.
       С. Абрамович, выстраивавшая свою версию преддуэльной истории, судя по всему, ориентировалась на взрывной, гневный темперамент Пушкина. Вот он, как всегда, встает рано утром, пьет чай и работает, как вдруг получает диплом, где его называют "заместителем великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена", (*92) -- и тут же с утра пораньше Пушкин вызывает жену на нелицеприятный разговор. Пусть, мол, жена даст ответ, объяснит, о чем это пишут пасквилянты! Он будит ее, срывает одеяло или вызывает через слуг, требуя во что бы то ни стало тотчас же растолкать. Притом что жена, как всегда, ложится поздно: около двух или трех ночи, а иногда и позже, приезжая с вечера или бала под утро, ужиная и только потом отправляясь спать. Это Пушкина не волнует: к ответу ее!
       Невозможно представить такой образ поведения у Пушкина, который отнюдь не был идиотом. С какой стати обвинения в пасквиле он будет перелагать на жену? Объяснение, конечно, имело место, но когда? По крайней мере, не в тот злополучный момент, когда Пушкин получил "диплом". Он сам должен был все обдумать и сам принять решение. А для этого необходимо время и размышления. Для этого требуется досконально, во всех деталях изучить этот пасквиль. Вот почему Вл. Соллогуб, явившийся к Пушкину днем и принесший второй экземпляр пасквиля, нашел Пушкина в состоянии полного самообладания. К тому времени он уже изучил "диплом", присланный Элизой Хитрово, -- и уже сделал первые выводы. Но не думаю, что эти выводы он сразу же выдал Соллогубу. Соллогуб рассказывает в своих записках: "Я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину. Пушкин сидел в своем кабинете. Распечатал конверт и тотчас же сказал мне:
       -- Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елисаветы Михайловны Хитровой: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя -- ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитровой.
       Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами (...) он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить все дело без внимания" (*93).
       Итак, когда же произошло объяснение Пушкина с женой? Этот разговор мог быть либо п о с л е прихода Соллогуба, либо -- и это, мне кажется, гораздо более вероятным -- з а д о л г о (по крайней мере за несколько дней, возможно 2 или 3 ноября) до получения анонимных писем.
       Когда С. Абрамович писала свою книгу "Предыстория последней дуэли Пушкина", она еще не располагала материалом, опубликованным значительно позже итальянской исследовательницей пушкинского творчества Сереной Витале, из архива Клода Геккерна, а именно писем Дантеса Геккерну. И особенно письмом Дантеса от 17 октября 1836 года (датировка принадлежит Серене Витале), в котором Дантес расписывает сценарий поведения Геккерна-старшего, чтобы тот наконец склонил Наталью Николаевну к супружеской измене: "Сегодня вечером она едет к Лерхенфельдам, так что, отказавшись от партии, ты улучишь минутку для разговора с нею. Вот мое мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра, что тебе совершенно необходимо с нею поговорить. Тогда спроси ее, не была ли она случайно вчера у Вяземских; когда же она ответит утвердительно, ты скажешь, что так и полагал и что она может оказать тебе великую услугу; ты расскажешь о том, что со мной вчера произошло по возвращении, словно бы был свидетелем: будто бы мой слуга перепугался и пришел будить тебя в два часа ночи, ты меня много расспрашивал, но так и не смог ничего добиться от меня (...), и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду ( мужа там не было). Это только докажет, что я не рассказал тебе о вечере, а это крайне необходимо, ведь надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее лишь как отец, интересующийся делами сына; тогда было бы недурно, чтобы ты намекнул ей, будто полагаешь, что бывают и более близкие отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть (...) Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведет, я сойду с ума"(*94 ).
       Перед тем как дать Геккерну подробный инструктаж по соблазнению жены Пушкина, Дантес не преминул поплакаться на силу и болезненность своего чувства к Наталье Николаевне накануне у Вяземских: он, мол, с трудом сдерживался, делал вид веселости, "но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание" (*95). Безумная страсть и "нравственные страдания" в Дантесе подозрительно спокойно уживаются с расчетливо-рациональным планом любовной атаки с помощью тайного посредника.
       Серена Витале предлагает считать датой письма 17 октября потому, что до лета 1836 года Наталья Николаевна и Дантес видеться не могли из-за траура семьи Пушкиных по случаю смерти свекрови Натальи Николаевны, матери Пушкина, и в связи с рождением дочери. Витале отодвигает сроки еще дальше -- к осени, поскольку письмо помечено Петербургом, следовательно, закончился дачный сезон (Пушкины вернулись с Островов) . Вяземская могла принимать только во второй декаде месяца, так как она приехала из Норденрее, где отдыхала, в конце сентября. Место, откуда Дантес пишет Геккерну: казарма на Шпалерной во время дежурства ("...будь милостив, загляни в казарму перед поездкой к Лерхенфельдам, ты найдешь меня у Бетанкура (ротмистр-кавалергард, приятель Дантеса по полку.-- А. Г.) (*96). Притом уже 19 октября Дантес заболел и получил увольнительную по болезни от полкового врача. Наконец, письмо не могло быть написано после вызова Пушкина: семейство Геккернов, с легкой руки Пушкина, тогда уже стали занимать совсем другие проблемы (*97).
       Итак, предположим (и поверим Витале), что 17 октября или чуть позже мог состояться разговор Геккерна с Н.Н.Пушкиной. Как раз об этом эпизоде с беспощадной язвительностью высказывается Пушкин в своем письме-вызове к Геккерну-старшему: "Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. (...) Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына" (ХУI, 221 -- 222, 407 -- 408).
       А. Арапова, вероятно со слов тетки Александрины Гончаровой (в замужестве Фризенгоф), излагает это событие подробней: "Раз, на балу в Дворянском Собрании, полагая, что почва уже достаточно подготовлена, он настойчиво принялся излагать ей целый план бегства за границу, обдуманный до мельчайших подробностей, под его дипломатической эгидой, рисуя самую заманчивую будущность, а чтобы предупредить отпор возмущенной совести, он припомнил ей частые, многим известные измены ее мужа, предоставляющие ей свободу возмездия.
       Наталья Николаевна дала ему высказаться и, подняв на него свой лучистый взор, ответила: "Допустим, что мой муж виноват передо мной... Допустим даже, что мое увлечение вашим сыном так сильно, что, отуманенная им, я могла бы изменить священному долгу, но вы упустили из виду одно: я мать! У меня четверо маленьких детей. Покинув их в угоду преступной страсти, я стала бы в собственных глазах самая презренная из женщин. Между нами все сказано, и я требую, чтобы вы меня оставили в покое" (оригинал по-французски) (*98).
       Поставив два источника рядом: письмо по свежим следам и мемуарное свидетельство, полученное из третьих рук спустя несколько десятилетий (Арапова родилась в 1845 году), мы видим существенные недостатки последнего. Вместо квартиры баварского посланника Максимилиана Лерхенфельда бал в Дворянском Собрании, вместо реального разговора беллетристика со штампами "женского" любовного романа. У Араповой Наталья Николаевна, во-первых, дает Геккерну высказаться: это непрекращающийся, по крайней мере на протяжении получаса, монолог. План побега за границу по дипломатическим каналам требует словесных подробностей и немалого времени на изложение. Жена Пушкина терпеливо выслушивает этот план. Затем она "поднимает свой лучистый взор" на подлеца и, в свою очередь, выдает монолог минут на семь с правильно построенными логическим конструкциями по принципу "от противного": "Допустим...Допустим..." -- к тому же снабженного анафорой (единоначатием), то есть школьная риторическая фигура с картинными жестами и благородным негодованием в таких обстоятельствах и в состоянии нервного срыва очень уместны.
       И все-таки сопоставление двух версий может привести к неожиданным гипотезам и помогает восстановлению истины. У Араповой звучит мотив, который она вряд ли могла выдумать: Геккерн, вместо игры, предложенной ему Дантесом, играет в свою игру.
       Но решающим, конечно, остается третий документ, справедливость которого не подлежит сомнению: это -- последнее, преддуэльное письмо Пушкина Геккерну. Согласно пушкинскому письму, сценарий Дантеса, скорее, выполнен: здесь и уверение Геккерна в безумной любви Дантеса к Наталье Николаевне, и бьющее на эффект заявление о том, что тот умирает от любви к ней, и экзальтированный возглас: "Верните мне моего сына!" В общем, пошлые и бездарные приемы теперешней "мыльной оперы". Впрочем, и в передаче Пушкина тоже все не совсем сходится с тем, чего хотел в своем письме к приемному отцу Дантес. Одним словом, встреча и разговор Геккерна с Натальей Николаевной происходил иначе, чем планировался.
       Серена Витале комментирует письмо Дантеса очень уверенно, можно сказать безапелляционно, заявляя следующее: "...выходит, что Дантес "руководил всем поведением" посланника, а не наоборот. Это Дантес подстроил так, чтобы тот сводничал..."(*99) Однако итальянская исследовательница не замечает подводных камней реконструированной ею жизненной ситуации. Из ее поля зрения совершенно выпадает Геккерн. Как будто бы всем очевидно, что он стал марионеткой Дантеса. Так ли это на самом деле? Мы совсем не знаем, какие л и ч н ы е цели преследовал сам Геккерн в разговоре с Натальей Николаевной. Трудно предположить, что он был абсолютно бескорыстен, во-первых, и, во-вторых, абсолютно беспомощен, то есть без всякого сопротивления "пел под дудку" Дантеса.
       Насколько выгодно было Геккерну склонять Наталью Николаевну изменить мужу? Если, как утверждают современники, Геккерна и Дантеса связывали гомосексуальные отношения, а Наталья Николаевна вдруг нежданно-негаданно вторглась в их любовный союз и разрушила гармонию, так сказать, "любящих сердец", то Геккерну, наоборот, необходимо было построить разговор так, чтобы и "волки были сыты, и овцы целы", то есть, другими словами, нужно было добиться того, чтобы муж Пушкин увез жену, соперницу Геккерна, в деревню, с глаз долой из Петербурга. Тогда, наконец, расчистилось бы поле борьбы за возлюбленного Дантеса.
       Именно таким образом понимает ситуацию Ахматова (*100). Она одна из первых поставила вопрос о том, почему Геккерну было выгодно удалить Наталью Николаевну (и в этом смысле анонимные пасквили -- еще один дополнительный аргумент, очень наглядный и поучительный, для того чтобы утвердить Пушкина в этой мысли -- неизбежности побега).
       Итак, вызвав документы на очную ставку, мы приходим к следующим предварительным выводам:
       1) Геккерн делал не то, о чем просил его Дантес. Было бы странно дипломату с многолетним стажем слепо подчиняться "сосунку", хотя бы даже и приемному сыну.
       2) Геккерн преследовал собственные цели, и это определяло стиль и форму его разговора с женой Пушкина. Никто не уполномочивал Геккерна предлагать жене план побега от мужа по дипломатическим каналам. Ясно, что это чистая мистификация, к тому же злобная: спрятать человека (женщину), как ящик с контрабандным товаром, который не будет проверяться на границе, поскольку обладает дипломатической неприкосновенностью, -- вполне очевидный вздор. Кстати, в своем наполовину документальном, наполовину художественном романе "Записки Д'Аршиака" Л.П. Гроссман полагал, что Геккерн наживал деньги, пользуясь служебным положением: "втихомолку занимался широкой контрабандой при благосклонном попустительстве российского вице-канцлера" (*101) (имеется в виду министр иностранных дел К.В. Нессельроде, с которым Геккерн был в дружеских отношениях. -- А.Г.). Версия Гроссмана кажется весьма убедительной и объясняет, почему Геккерн так держался за свое дипломатическое кресло и был в отчаянии, когда поступки Пушкина стали реально угрожать Геккерну потерей места. Гроссман пишет: "Пользуясь в качестве "аккредитованной дипломатической особы" правом получать беспошлинно разные посылки из-за границы, Геккерн выписывал в огромном количестве всевозможные предметы роскоши, дорогие напитки и художественные редкости, доставлявшие ему крупные барыши. Несколько больших иностранных магазинов на Невском и первые столичные трактиры состояли тайными контрагентами барона, наживаясь на беспошлинном товаре и обогащая самого оборотистого дипломата. Из Амстердама, Лондона, Парижа, Гавра, Любека на Невский проспект, в нидерландское посольство, доставлялись многопудовые ящики с оружием и редкостями. Сюда текли огромные партии ликеров, шампанского, рейнвейна, парагвайского бальзама и киршвассена. Хрустальные, фарфоровые и серебряные вещи, цельные свертки материй для обивки экипажа и мебели, часы, табакерки и бронзовые шандалы направлялись через голландскую миссию в склады столичных купцов. Для художественных коллекций барона и для лавок петербургских антиквариев выписывали и древние японские вазы, китайский фарфор, индийская бронза, картины в массивных рамках, редкая мебель. Из некоторых счетов было видно, что парижские парфюмеры, портные, перчаточники и обувные мастера доставляли Геккерну свои жилеты, шелковые чулки, фраки, туфли, халаты, духи и помаду.
       Но при всем благоволении к барону Геккерну самого вице-канцлера Российской империи, таможенное ведомство становилось иногда в тупик перед невообразимыми размерами грузооборота нидерландской миссии"(*102).
       Неизвестно, какими источниками пользовался Гроссман, во всяком случае, его гипотеза очень похожа на правду, даже если сделать скидку на большую долю художественного вымысла. Например, из письма Дантеса Геккерну от 2 августа 1835 года мы узнаем, что барон Геккерн, уехавший из Петербурга за границу лечиться, а также чтобы оформить документы на усыновление Дантеса, не всегда располагал достаточными денежными средствами. Он пересылает деньги в Петербург из Сульца через поверенного отца Дантеса Стефани Бальи и оплачивает вексель-обязательство на офицерскую экипировку Дантеса при поступлении в гвардию (срок векселя истекал в сентябре-октябре того же года). Дантес рассыпается в благодарностях: "Но, мой дорогой друг, зачем же входить в затруднение и платить сейчас, когда вы стеснены в средствах. Вексель был сделан на 18 месяцев" (*103).
       3) "Дипломатия" Геккерна была формой издевательства над Пушкиным. Судя по всему, Геккерн предварительно застраховал себя от возможных обвинений в свой адрес. Вот почему в письме к К.В. Нессельроде 1 марта 1837 года, то есть в дни, когда шло расследование обстоятельств дела дуэли Дантеса и Пушкина, Геккерн кипит благородным негодованием по поводу несправедливого оговора госпожой Пушкиной его, такого чистого и незапятнанного. Он ссылается на дух дам, бывших свидетельницами его невинности. Ахматова и Эмма Герштейн считают, что речь идет о графине М.Д. Нессельроде и графине Софи Бобринской(*104). Эти благородные дамы могут подтвердить, о чем Геккерн разговаривал с Натальей Николаевной (как будто бы они лично и незримо присутствовали при их разговоре! -- А.Г.): ну, разумеется, о супружеской верности. Геккерн готов поклясться под присягой, что он не совращал жену Пушкина, и того же требует от нее: "Я якобы подстрекал моего сына к ухаживаниям за г-жею Пушкиной! (...) Она сама может засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я ее от пропасти, в которую она летела, она скажет, что в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся" (105). Это версия самого Геккерна. И из нее можно понять, что он плохой дипломат. Геккерн, получается, учил Наталью Николаевну уму-разуму, вернее нравственному поведению.
       Иначе сказать, все рекомендации Дантеса он перевернул с ног на голову. Вынуждая Пушкина терпеть оскорбления в отношении к его жене, он совсем не рассчитал, что вместо отъезда семьи Пушкиных может последовать взрыв пушкинского бешенства, с которым ему уже не совладать никогда.
       Геккерн, бесспорно, имел немалый опыт вторжения в чужие семейные и любовные дела; он, со слов В.Ф. Вяземской, был мастером интриги по этой части, "охотником до любовных сплетен" (*106).
       Удивительно, но факт, документально доказанный Н.Я. Эйдельманом: Геккерн весьма неуклюже вторгся в семейные дела двух царских домов. Вильгельм Оранский пенял царю Николаю I: "...как же это случилось, что ты мог говорить о моих домашних делах с Геккерном... Он изложил все это в официальной депеше, которую я читал, и мне горько видеть, что ты находишь меня виноватым и полагаешь, будто я совсем не иду навстречу желаниям твоей сестры" (речь шла о разногласиях Николая, его жены Александры Федоровны и нидерландского принца Вильгельма Оранского по поводу бельгийского вопроса. -- А. Г.) (*107). Николай в ответном письме, отправленным с курьером, то есть срочно, вынужден был успокаивать венценосного родственника, мужа своей сестры, и вносить ясность в лживую, как они совместно посчитали, депешу Геккерна. Вильгельм Оранский в более позднем письме называет дипломатическую деятельность Геккерна "изобретением сюжетов для заполнения своих депеш" (*108). Такие вещи монархами не прощаются, тем более злопамятным Николаем.
       После дуэли и смерти Пушкина Николай опять отправляет письмо Вильгельму Оранскому, где он трактует поступки Геккерна, опираясь на пушкинскую версию событий. Николай называет поведение Геккерна "гнусным". То, что Пушкин рассказал царю во время аудиенции в Зимнем дворце 23 ноября, устроенной по просьбе В.А. Жуковского, также прозвучало в письме царя к великому князю Михаилу: "Он (Геккерн)... сам сводничал Дантесу в отсутствии Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто умирал к ней любовью" (Ср. письмо Пушкина к Геккерну: "Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну") (*109).
       Продолжение очной ставки документов опять дают странный и противоречивый результат. Геккерн, если верить версии Пушкина -- Натальи Николаевны, сводничал. Если верить версии самого Геккерна, он, наоборот, взывал к благоразумию и нравственности Натальи Николаевны. Кто-то из них двоих врет, или, что тоже возможно, дает свою т р а к т о в к у событий. Скорее всего, Геккерн сводничал в форме оскорбительных и бесцеремонных нотаций. Все это прямо входило в расчеты Геккерна.
       Более чем вероятно, что Геккерн пытался Наталью Николаевну припугнуть, и здесь, может быть, он по-настоящему выполнял рекомендации Дантеса, потому что это входило и в его планы. С. Витале восстанавливает зачеркнутые фразы в письме Дантеса от 17 октября: "Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее и внушить, что..."(дальше фраза старательно вымарана Дантесом)"...я покончу счеты с жизнью" или "обо всем расскажу мужу" (*110).
       Невероятно, чтобы после таких разговоров Геккерна-старшего Наталья Николаевна ничего не рассказала Пушкину, а хранила все случившееся про себя вплоть до 4 ноября. В это мало верится. Да и противоречит логике дальнейших событий.
      
       ЗАГАДКА N3. БЫЛА ЛИ АЛЕКСАНДРИНА ГОНЧАРОВА ВОЗЛЮБЛЕННОЙ ПУШКИНА?
      
       Эту версию излагает А.П. Арапова, ссылаясь на два источника: 1) свою няню, не любившую Александрину и, наоборот, боготворившую Наталью Николаевну, и 2) свою мать, якобы однажды рассказавшую старшей дочери, как Пушкин категорически отказался на смертном одре прощаться с Александриной. Приведем весь этот отрывок у Араповой без изъятий и извлечений.
       "Александра Николаевна принадлежала к многочисленной плеяде восторженных поклонниц поэта, совместная жизнь, увядавшая молодость, не пригретая любовью, незаметно для нея самой могли переродить родственное сближение в более пылкое чувство. Вызвало ли оно в Пушкине кратковременную вспышку? Где оказался предел обоюдного увлечения? Эта неразгаданная тайна давно лежит под могильными плитами.
       Знаю только одно, что, настойчиво расспрашивая нашу старую няню о былых событиях, я подметила в ней, при всей ея редкой доброте, какое-то странное чувство к тете. Что-то не договаривалось, чуялось не то осуждение, не то негодование. Когда я была еще ребенком, и причуды, и капризы тети расстраивали мать, или, поддавшись беспричинному, неприязненному чувству к моему отцу, она старалась восстановить против него детей Пушкиных, -- у преданной старушки невольно вырывалось:
       -- Бога не боится Александра Николаевна! Накажет он ее за черную неблагодарность к сестре! Мало ей прежних козней! В новой-то жизни -- и то покоя не дает. Будь другая, небось не посмела бы! А наша-то ангельская душа все стерпит, только от огорчения от нея принимает... Мало что простила, во всю жизнь не намекнула!
       Уже впоследствии, когда я была замужем и стала матерью семейства, незадолго до ея смерти, я добилась объяснения сохранившихся в памяти оговоров.
       Раз как-то Александра Николаевна заметила пропажу шейного креста, которым она очень дорожила. Всю прислугу поставили на ноги, чтобы его отыскать. Тщетно перешарив комнаты, уже отложили надежду, когда камердинер, постилая на ночь кровать Александра Сергеевича, -- это совпало с родами его жены, -- нечаянно вытряхнул искомый предмет. Этот случай должен был неминуемо породить много толков, и хотя других данных обвинения няня не могла привести, она с убеждением повторяла мне:
       -- Как вы там ни объясняйте, это ваша воля, а по-моему -- грешна была тетенька перед вашей маменькой!
       Эта всем дорогая, чудная женщина была олицетворением исчезнувшего, с отменой крепостного права, типа преданных слуг, сливавшихся в едину плоть и кровь с своими господами; прямодушие и правдивость ея вне всякого сомнения, но суждение ея все-таки могло бы сойти за плод людских сплетен, если бы другой, малоизвестный факт не придал особого веса ея рассказу.
       Сама Наталья Николаевна, беседуя однажды со старшей дочерью о последних минутах ея отца, упомянула, что, благословив детей и прощаясь с близкими, он ответил необъясненным отказом на просьбу Александры Николаевны допустить ее к смертному одру, и никакой последний привет не смягчил ей это суровое решение. Она сама воздержалась от всяких комментариев, но мысль невольно стремится к красноречивому выводу" (*111).
       Версию о том, что Александрина -- любовница Пушкина, излагают также сестра Пушкина О.С. Павлищева и А.Н. Вульф. Слова сестры из письма к отцу подвергла сомнению уже Ахматова ("Александр представил меня своим женам -- теперь у него их целых три"), посчитав их "питательным бульоном, на котором затем те, кого это устраивало, создали легенду о романе Пушкина с Alexandrine" (*112)
       В самом деле, в словах Ольги Павлищевой ощутимо -- увы! -- обыкновенное родственное злословие. Выводить из этого любовную связь по меньшей мере странно.
       12 февраля 1836 года А.Н. Вульф писала П.А. Осиповой: "Ольга утверждает, что он (Пушкин.-- А. Г.) очень ухаживает за своей свояченицей"(*113). Аннет Вульф была влюблена до безумия в Пушкина, когда он находился в ссылке в Михайловском и заезжал к соседкам в Тригорское. Пушкин временами третировал ее и отвергал ее любовь. Не исключено, что Аннет была рада подхватить "остренькую" сплетню, в свою очередь, уколоть Пушкина: всякое лыко в строку. Значит, и здесь об объективности свидетелей говорить не приходится.
       Наконец, главный источник версии -- княгиня В.Ф. Вяземская. Она рассказывала Бартеневу историю, где тоже фигурирует крест: "Умирающий Пушкин передал княгине Вяземской нательный крест с цепочкой для передачи Александре Николаевне (Гончаровой, сестре Натальи Николаевны)". В письме к Щеголеву Бартенев конкретизировал: "Княгиня Вяземская сказывала мне, что раз, когда она на минуту осталась одна с умиравшим Пушкиным, он отдал ей какую-то цепочку и просил передать ее от него Александре Николаевне (Гончаровой). Княгиня исполнила это и была очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула, что и возбудило в княгине подозрение" (*114).
       Произошел любопытный психологический феномен наложения друг на друга двух не вполне достоверных гипотез. Эти два креста неожиданно объединились в сознании потомков. Н.Н. Раевский даже видел эту цепочку в замке в Бродянах (Венгрия), где умерла в глубокой старости Александра Николаевна Гончарова, в замужестве Фризенгоф.
       Получается, что крест Александрины, найденный в постели Пушкина, обнаружился опять у умирающего Пушкина, и он передал его опять Александрине, с которой не пожелал попрощаться перед кончиной.
       Здесь много странного. Во-первых, детали Араповой: самая вопиющая измена, разумеется должна быть в тот момент, когда жена рожает (причем не в нынешнем роддоме, а тут же в доме -- в соседней комнате). Если реконструировать версию Араповой, то Александрина (Азя) из комнаты, которую она делит вместе со старшей сестрой Екатериной (Коко), через детскую крадется ночью в кабинет к Пушкину. Он ее, разумеется, тишком, тайком принимает (они, конечно, заранее сговорились!), в то время как жена готовится родить или уже просто рожает. Как сладко во время родов жены заниматься любовью с ее сестрой!
       Вторая деталь. Александрина подняла на ноги всех слуг в поисках креста. Сестры Гончаровы, сурово вышколенные матерью, воспитанные в строгом христианском духе, доходившем порой до ханжества, без сомнения, начинали и кончали день молитвой. (Вспомним, как перед образами лежала Наталья Николаевна, когда раненый Пушкин на пороге смерти страдал от невыносимой боли.) Итак, Азя утром перед иконой обнаружила, что нательного креста нет. Если ночью она блудила с Пушкиным, то первая мысль у нее должна быть как раз о постели в пушкинском кабинете (довольно узком для двоих кожаном красном диване), где в порыве бешеной страсти они могли разорвать цепочку от креста. Нет, это Александрине не приходит в голову: она ищет везде, где только можно, поднимает на ноги весь дом, вместо того чтобы затаиться или, по крайней мере, спросить у Пушкина.
       Между прочим, Пушкин начинал каждый свой день ранним утром со стихов или прозы, работая в п о с т е л и. Почему же в этот раз он не обнаружил креста -- неразрешимая загадка. Может быть, Азя аккуратно положила крест под подушку? Или он затерялся в складках пододеяльника?
       История с крестом, цепочкой и пр.очень сомнительна. Ахматова полагает, будто пушкинские слуги что-то слышали о ней краем уха, когда Пушкин умирал. И отсюда родилась легенда прислуги о его связях с Александриной (*115), так сказать л а к е й с к а я версия.
       Ахматова отмечает, что Вяземской, когда она откровенничала перед Бартеневым, было за восемьдесят, то есть намекает на ее старческий маразм (*116). К тому же Вяземская, по мнению Ахматовой, "была озабочена лишь тем, чтобы снять всякое обвинение с себя (ведь ей Пушкин сказал о дуэли) и с своего дома" (*117). Версии о связи Пушкина с Азей с легкостью поверили п р е с т а р е л ы й Бартенев (*118) и простодушный Щеголев; последний не понял, что сплетня, пущенная Идалией Полетикой и Трубецким, -- это сплетня, исходящая от самих Дантеса и Геккерна с целью опорочить Пушкина (*119).
       И все-таки Ахматова как будто бы вынужденно признает возможность существования цепочки с крестом Александрины, переданной ей Вяземской: "Ведь Пушкин сказал Александрине (как единственному взрослому человеку в доме, что едет на дуэль; и она не могла не дать крестик, а он оставил этот крестик дома и перед смертью велел его вернуть" (*120).
       Как видим, Ахматова тоже не удерживается от мифотворчества. Откуда возникает идея, что Пушкин предупредил Александрину о дуэли? Это совершенно невероятная вещь. Источник этих сведений -- А.И. Тургенев: в своем письме от 28 января он сообщает: "Только одна Александрина знала о письме его к отцу Геккерна..." (*121)
       С. Абрамович, реконструируя ситуацию 27 января, около 3 часов дня, высказывается осторожней, чем Ахматова: "Вероятно, он (Пушкин.-- А. Г.) задержался еще на несколько минут, чтобы проститься с Александриной, которая одна из всей семьи в тот момент была дома. Может быть, она догадалась, что надвигается беда, и спросила его, куда он едет (...) Пушкин, вероятно, что-то сказал ей о письме к Геккерну, но не о том, куда он едет (письмо в ту минуту лежало в кармане его сюртука, он все время помнил о нем и, быть может. высказался о Геккернах в тех же выражениях, которые были в его письме...) "(*122)
       Кто информировал Тургенева? Сама Александрина? Если так, то речь шла только о письме, что тоже вызывает сомнение. Уж коли Пушкин сказал о письме к старому Геккерну, то поневоле вынужден был рассказать и остальное -- о дуэли, ставшей неминуемым следствием письма. Тогда, конечно, мог быть и крестик, надетый Александриной на шею Пушкина (это уж слишком напоминает сцену из "Войны и мира", когда княжна Марья Болконская надевает на шею брата Андрея, отправляющегося на войну, образок Спасителя, который его спасает на поле Аустерлица). Но если такая сцена в действительности происходила, не замечая того, противоречит сама себе. Эта сцена, если она была, скорее говорит в пользу любовной связи Александрины и Пушкина или, по крайней мере, их добрых отношений, и никак в таком случае нельзя объяснить, почему Пушкин не допустил Александрину к смертному одру, чтобы попрощаться с ним. Ахматова категорически пишет: "Что же касается нежелания Пушкина проститься перед смертью с Азей, то оно вовсе не свидетельствует о связи, а наоборот, потому что иначе он бы, -- зная, что умирает, вероятно, захотел бы попросить у нее прощенья.
       Мне кажется более вероятным, что Пушкин знал, что Al. играла в его доме ту же роль, что и Екатерина Николаевна летом 1836 года (влюбленная в Дантеса, Екатерина, желая его видеть каждый день, всякий раз оповещала его о том, куда едут сестры, в том числе и Наталья Николаевна: в театр, на конную прогулку и т.д.-- А. Г.).
       Отчего Пушкин так ненавидел Екатерину Гончарову, что даже осрамил ее в ноябрьском письме? Скорее всего оттого, что он знал, как, впрочем, и все кругом, о ее роли в начальной стадии дантесовской истории.
       Почему Пушкин категорически отказался прощаться с Александриной? Вероятно, потому же. Александрина не могла не быть конфиденткой, а следственно, и помощницей своей младшей сестры. Влюбленный Наталье Николаевне нужен был кто-то для разных мелких услуг" (*123).
       В этой тираде много обиды женщины-поэта на жену поэта Пушкина. Однако концы не сходятся с концами. Александрина надевает (или вручает) Пушкину крест -- он оставляет его дома, по мнению Ахматовой (возвращается, чтобы оставить в кабинете, вешает на гвоздь в прихожей?). Потом он возвращает крест, но не допускает Азю попрощаться лично. Между прочим, в момент прощания Пушкина с детьми и их благословения (Пушкин трижды крестил каждого ребенка и подносил свою руку к их губам ) именно Александрина поднимала детей с постели и приносила их, сонных, в кабинет Пушкина. Не попрощался ли он с Азей тогда? Зачем Александрине вдруг понадобилось о т д е л ь н о е п р о щ е н и е? Опять версия Араповой вызывает множество сомнений.
       Вообще, Арапова в стремлении реабилитировать свою мать в глазах потомков создает достаточно отвратительный образ Пушкина. Она явно выдумывает художественную сцену возвращения Пушкина домой после пирушки в публичном доме. Здесь имеются все возможные элементы женской беллетристики: и кроткая, тихая жена, коротающая долгие зимние ночи в опустелой спальне, в слезах, которые "капают на смятую подушку" (*124) от жгучей обиды на мужа; здесь есть и слова негодования, застывающие на устах; и святая поруганная любовь, отложившаяся "горькой накипью в измученной душе", даже с д е р ж а н н ы е рыдания, проникающие через з а к р ы т у ю дверь детской. Прием, каким пользуется Арапова, типичен для начинающих литераторов: это прием контраста: задорно хохочущий после вечеринки Пушкин и Наталья Николаевна с опухшими от слез веками; Пушкин, со смехом посвящающий жену в свои любовные похождения, и кроткая Наталья Николаевна с м р а м о р н ы м лицом после бессонной ночи, проведенной в молитве у икон, после чего, вопреки обиде (и логике), пускающая Пушкина к себе в постель. Довольно пошлая и малохудожественная сцена.
       Возможно, что и сцену с Азей она частично или совсем выдумала, поскольку явно не любила тетку, и это сквозит во всем тексте.
       Если бы Наталья Николаевна знала (или догадывалась) о связи Пушкина с Александриной, могла ли она жить с нею вместе в течение всех лет после смерти Пушкина и долгие годы второго замужества на П.П. Ланском, когда, по отзывам Араповой, мать кротко терпела суровый нрав Александрины, ее капризы и деспотизм?! Поехала ли жена Пушкина вместе с сестрой в Полотняный Завод, подозревай она ее в предательстве?
       Вероятней всего, Пушкин ничего не рассказывал Азе перед дуэлью. Маловероятны и передача Александриной креста, и гневная тирада Пушкина о подлостях Геккерна-старшего, взятая прямо из только что написанного письма, как считает Абрамович. До того ли было Пушкину?
       С таким же успехом можно было бы представить сцену, когда Пушкин в е р н у л с я за шубой. В день дуэли около 3-х часов дня Пушкин вышел на лестницу. На улице стоял мороз около 15 градусов. Пушкин возвратился в квартиру, велел подать себе медвежью шубу и, накинув ее на плечи, пошел пешком до извозчика. Будучи очень суеверным, Пушкин никогда, ни при каких условиях не возвращался, даже если забывал взять что-нибудь необходимое: Пушкин считал возвращение страшно дурной приметой. Теперь, в день дуэли, как полагает А.Битов, Пушкин решил круто изменить свою жизнь, сломать многолетние привычки и стереотипы поведения. Вероятно, Пушкин в этот момент ощущал себя перед лицом Бога, когда суеверие больше не имеет ни малейшей силы и придавать им значение просто бессмысленно.
       Но Александрина-то не могла не знать о суеверие Пушкина, которое он ни разу в жизни не нарушил. И это могло поразить ее до глубины души. Она могла задать неподходящие вопросы спешащему на дуэль Пушкину.
       Впрочем, а была ли вообще Александрина перед дуэлью дома? Не ошибся ли Тургенев в горячке предсмертных пушкинских дней? И вот вся версия рассыпается!
       А если все-таки и крест с цепочкой, и отказ Пушкина лично проститься были? Что ж! В таком случае следует выдвинуть еще одну гипотезу. Причем Ахматова, без сомнения, чутьем поэта и ученого угадывает взаимосвязь этих, казалось бы, оторванных друг от друга фактов. Только, на наш взгляд, их взаимосвязь проще и логичней. Ведь оба эпизода, в сущности, свидетельствуют обо одном и том же, а именно об обиде Пушкина. Он возвращает Азе цепочку с крестом, он не допускает ее до прощания. Это тем более странно, что он простил и Дантеса, и Екатерину Гончарову, ставшую его женой.
       Пушкин перед смертью просил княгиню Е.А. Долгорукову съездить к Дантесам и сказать им, что он их прощает. Долгорукова отправилась исполнять поручение. Екатерина Дантес, урожденная Гончарова, торжественно разряженная, выбежала ей навстречу и, садясь в карету, воскликнула: "Жорж вне опасности!" Дантес же отвечал с нахальным смехом: "Я тоже ему прощаю!" (*125)
       На одре смерти, я думаю, он простился бы и со своей возлюбленной, не думая о том, что она свояченица и что вся их связь, как называет ее Ахматова, инцест. На пороге смерти страсти отступают. Боль и страдания, через которые он прошел, терпя муку засевшей в крестце пули, раздробившей кость и повредившей тонкую кишку, так что уже начался перитонит, -- все это, бесспорно, очистило его от греха, если бы даже он существовал на самом деле. Разве благородный Пушкин мог затаить обиду на одну Александрину и унести с собой в могилу эту обиду? Невозможно! Следовательно, почти наверняка легенда Араповой -- вымысел от первого до последнего слова.
       А крест, переданный с Вяземской, -- это то же, что кольцо-талисман, подаренный Пушкиным Жуковскому, как и перстень, врученный Данзасу. Иными словами, последний привет поэта друзьям. И Александрина вполне могла "вспыхнуть" не потому, что она греховна, а потому, что поняла деликатность Пушкина: не давать жене, и так уже много испытавшей, ни малейшего повода для ревности или обиды, уберечь ее и в этот раз -- уже после своей смерти.
      
      
      
      
       ЛИТЕРАТУРА:
       1. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. М.-Л.,1937-1949. Т. I -- ХУI (далее том и страница указываются в тексте без дополнительной ссылки на это издание).
       2. Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Спб, 1994, с. 75.
       3. Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с. 340.
       4. Чагин Г.В. Федор Иванович Тютчев. М., 1990, с.59.
       5. Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с.343.
       Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1977, с.221.
       6. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1977, с.405.
       7. Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с. 341 -- 342.
       8. Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984, с.488.
       9. Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с. 340.
       10. Греч Н.И. Записки о моей жизни. Спб, 1886, с.456.
       11. Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с.340.
       12. Там же, с.319.
       13. Там же, с.318.
       14. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1977, с.419.
       15. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, с.126 -- 127.
       16. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1977, с.436 -- 452.
       17. Аринштейн Л.М. Пушкин. Непричесанная биография. М.,1998, с.182.
       18. Там же, с.189.
       19. Там же, с.190.
       20. Там же.
       21. Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с.311.
       22. Трубецкой Б.А. Пушкин в Молдавии. Кишинев, 1990, с.157.
       23. Соколовская Т. Обрядность вольных каменщиков. -- В кн.: Масонство в его прошлом и настоящем. М., 1991, т.2, с.101. (Репринтное воспроизведение издание 1914 года).
       24. Статья В.М. Прямина-Морозова о символических степенях масонства. (Журнал "Изида", декабрь 1910 г. и январь 1911 г.) -- В кн.: Курс энциклопедии оккультизма, читанный Г.О.М. в 1911 -- 1912 году в городе С.-Петербург. Вып.1, Спб, 1912, с.116 -- 117.
       25. Курс энциклопедии оккультизма, читанный Г.О.М. в 1911 -- 1912 году в городе С.-Петербург. Вып.1, Спб, 1912, с. 6. А также: Семира и В. Веташ Астрология и мифология. Воронеж, 1994, с.560 -- 561.
       26. Соколовская Т. Обрядность вольных каменщиков. -- В кн.: Масонство в его прошлом и настоящем. М., 1991, т.2, с.96. (Репринтное воспроизведение издание 1914 года).
       27. Там же, с.102.
       28. Там же, с.95.
       29. Принятие в масонскую ложу в 1815 году. -- "Русская старина", 1870, февраль, с.151.
       30. Там же, с.153.
       31. Там же, с.154.
       32. А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974, т.2, с.6.
       33. Там же, с.6 -- 7.
       34. Яшин М. Хроника преддуэльных дней. -- "Нева", 1963, N8, с.167.
       35. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1977, с.261.
       36. Яшин М. Хроника преддуэльных дней. -- "Нева", 1963, N8, с.167.
       37. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, с.240.
       38. Поляков А.С. О смерти Пушкина (По новым данным). Пб., 1922, с.18.
       39. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, с.125 -- 126.
       40. Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с.335 -- 336.
       41. Там же, с.321 -- 322.
       42. Письма Жоржа Дантеса барону Геккерену 1835 -- 1836 годов. -- "Звезда", 1995, N9, с.180.
       4. 17 января 1836 года в Петербурге появляется номер журнала "Московский наблюдатель", в котором напечатана пушкинская сатира "На выздоровление Лукулла"(подражание латинскому). Пушкин выступил против С.С. Уварова, министра просвещения и главы цензурного ведомства, добившегося, чтобы, помимо верховной цензуры, произведения Пушкина проходили обычную цензуру. К тому же Уваров назначал самых трусливых цензоров, не давая поэту печататься и лишая его средств к существованию. Пушкин под видом горацианской оды высмеивает скандальные факты биографии Уварова: как он в молодости угодливо нянчил детей министра финансов Канкрина (кормил их с ложечки кашкой), как воровал казенные дрова, как обсчитывал жену. Под именем Лукулла подразумевался тяжело заболевший и умиравший граф Шереметев, дальний родственник жены Уварова, не имевший прямых наследников. Уваров еще при жизни Шереметева опечатал его имущество собственной печатью, опасаясь других претендентов на его богатства. Но Шереметев неожиданно выздоровел -- Уваров оказался в смешном положении в глазах общества, что блестяще и язвительно описал Пушкин в сатире. Публично ошельмованный Уваров обратился к царю Николаю I с жалобой на Пушкина. Бенкендорф вызвал Пушкина для объяснений и сделал ему выговор. "На кого написано стихотворение "На выздоровление Лукулла"?" -- спросил Бенкендорф. -- "На вас!" -- ответил Пушкин. Бенкендорф рассмеялся. "Так почему же другие думают, что оно написано на них?!" -- в свою очередь спросил Пушкин. Чиновный и аристократический Петербург ополчился против Пушкина. Уваров, сводя счеты с поэтом, назначил цензором "Современника", издаваемого Пушкиным, А.Д.Крылова, самого придирчивого и трусливого цензора Санкт-Петербургского цензурного комитета.
       44. Письма Жоржа Дантеса барону Геккерену 1835 -- 1836 годов. -- "Звезда", 1995, N9, с.197.
       45. Там же.
       46. Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с.332.
       47. Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984, с.491.
       48. Ласкин С. Вокруг дуэли. Спб, 1990, с.54.
       49. Там же, с.60.
       50. Там же.
       51. Там же, с.61.
       52. Там же, с.94.
       53. А.С.Пушкин Письма к жене. Л.,1987, с.48.
       54. Там же, с.77 -- 78.
       55. Ласкин С. Вокруг дуэли. Спб, 1990, с.73 -- 74.
       56. А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. 2-е изд., М.,1985, т.2, с.181 -- 182.
       57. Гроссман Л. Цех пера. М.,1930, с.267.
       58. Русский архив. 1908, N10, с.294 -- 295.
       59. Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Спб, 1994, с.63.
       60. Пушкин в письмах Карамзиных 1836 -- 1837 годов. М.-Л., 1960, с.190.
       61. Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Спб, 1994, с.62 -- 63.
       62. Яшин М. Хроника преддуэльных дней. -- "Нева", 1963, N8, с.167.
       63. Гроссман Л. Записки Д'Аршиака. М., 1990, с.75.
       64. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1977, с.222 -- 223.
       65. Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984, с.492.
       66. Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с.342.
       67. Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984, с.492.
       68. Письма Жоржа Дантеса барону Геккерену 1835 -- 1836 годов. -- "Звезда", 1995, N9, с.197.
       69. Аринштейн Л.М. Пушкин. Непричесанная биография. М.,1998, с.189:
       "...результаты наиболее квалифицированной экспертизы, осуществленной в 1974 г. сотрудниками ВНИИ судебных экспертиз. Ее основные выводы: оба диплома и адрес написаны одним и тем же лицом; текст писал не француз, поскольку во французском тексте имеются ошибки, немыслимые для носителя языка; писал текст не простолюдин (как одно время полагали), а человек образованный: высказано также предположение, что составитель и исполнитель диплома -- один и тот же человек".
       70. Томашевский Б.В. Мог ли иностранец написать анонимный пасквиль на Пушкина? (Опыт графического анализа). -- В кн.: Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина. Пб., 1924, с.131 -- 133.
       71. Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984, с.506.
       72. Там же.
       73. Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Спб, 1994, с.80.
       74. Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Спб, 1994, с.10.
       75. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1977, с.222 -- 223.
       76.Последний год жизни Пушкина. М., 1988, с. 342.
       77. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2, М., 1985, с.185.
       78. Ободовская И., Дементьев М. Наталья Николаевна Пушкина. М.,1985, с.277.
       79. Там же, с.279.
       80. См. подробнее: Раевский Н. Избранное. Минск, 1977, с.235 -- 236.
       81. Вересаев В. Спутники Пушкина. М., 1993, т.2, с.274.
       82. Там же, с. 274 -- 275.
       83. Ласкин С. Вокруг дуэли. Спб, 1990, с.142.
       84.Там же, с.144 -- 146.
       85. Ободовская И., Дементьев М. Наталья Николаевна Пушкина. М.,1985, с.280.
       86. Раевский Н. Избранное. Минск, 1977, с.154.
       87. Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Спб, 1994, с.203.
       88. Там же.
       89. Пушкин в письмах Карамзиных 1836 -- 1837 годов. М.-Л., 1960, с.165.
       90. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, с.126.
       91. Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984, с.620.
       92. Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Спб, 1994, с.
       93. Там же, с.10.
       94. Письма Жоржа Дантеса барону Геккерену 1835 -- 1836 годов. -- "Звезда", 1995, N9, с.191.
       95. Там же.
       96. Там же.
       97. Там же, с.193 -- 194.
       98. Арапова А. Наталья Николаевна Пушкина-Ланская. К семейной хронике жены А.С.Пушкина. Москва, 1994, с.42.
       99. Письма Жоржа Дантеса барону Геккерену 1835 -- 1836 годов. -- "Звезда", 1995, N9, с.194.
       100. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, с.127.
       101. Гроссман Л. Записки Д'Аршиака. М., 1990, с.74.
       102. Там же, с.74 -- 75.
       103. Письма Жоржа Дантеса барону Геккерну 1835 -- 1836 годов. -- "Звезда", 1995, N 9, с.177.
       104. Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984, с.479.
       105. Там же, с.477.
       106. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, с. 240 -- 241.
       107.Эйдельман Н. Пушкин. Из биографии и творчества 1826 -- 1837. М., 1987, с. 406.
       108.Там же, с.414.
       109.Там же, с.415.
       110. Письма Жоржа Дантеса барону Геккерну 1835 -- 1836 годов. -- "Звезда", 1995, N 9, с.193.
       111. Арапова А. Наталья Николаевна Пушкина-Ланская. К семейной хронике жены А.С.Пушкина. Москва, 1994, с.35 -- 36.
       112. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, с.136.
       113. Там же, с.254.
       114. Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984, с.595.
       115. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, с.143.
       116. Там же, с.142.
       117. Там же.
       118. Там же, с.140.
       119. Там же, с.138 -- 140.
       120. Там же, с.143.
       121. Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Спб, 1994, с.288.
       122. Там же.
       123. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, с.143 -- 144.
       124. Арапова А. Наталья Николаевна Пушкина-Ланская. К семейной хронике жены А.С.Пушкина. Москва, 1994, с.36 -- 37.
       125. Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984, с.589 -- 590.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       55
      
      
      
      
  • Комментарии: 5, последний от 02/02/2010.
  • © Copyright Галкин Александр Борисович (nevinnyi@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 148k. Статистика.
  • Эссе: Культурология
    • Оценка: 5.29*21  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.