КАК  Я  ЛЮБЛЮ

Хоть всегда в крутом безденежье, раз в неделю хожу в ресторан: тут  хоть
негр страшно  улыбнётся  или  финн дружески двинет по плечу, а всё-таки
пьяных морд меньше и есть надежда, что домой уйдёшь без фонаря под глазом, как с  
обычных  декашных  танцулек. На  ресторан, правда, денег только-только, но не 
экономить же на собственной морде?
Может, потому, что денег  мало, я  за  светлую и возвышенную любовь: когда
больше десятки истратить нельзя, ты особенно интеллигентен и скромен. Да и 
совсем  я не красавец: в нефирменных, неказистых брючках, задумчивый, не
пьяный  -  да кому я такой нужен?
Других расхватывают сразу, а мне остаётся мечтать за столиком, задвинутым в угол. 
Беру закуски в обрез, бутылку  шампанского и жду, когда  же кто-нибудь всерьёз 
понравится или понравлюсь я. Бывает, ждать приходится долго, я устаю мечтать, но 
вот бойко подлетаю к финке, веду её вдоль танцплощадки и почтительно прижимаю 
к себе. Я доверяюсь её теплу, я люблю женщин за их тепло! 
Танцую и вижу, какой он неуютный, расхожий, вроде универмаговского, тот  
ресторан, куда  я попал. Тут все нос к носу, и не хочешь, а поневоле со всеми 
перезнакомишься. Медленно плывём  мимо прямых, твёрдых спин девушек, мимо 
официанта с заученным выражением лица, с каким-то полотенцем, перекинутым 
через руку.
И вот я  вижу её, и что-то мне говорит, что она мне нравится. Она танцует, тесно 
прижавшись к мужчине в заношенных джинсах, с растрёпанными волосами. Я 
увидел её, ещё совсем не люблю, но уже предчувствие любви трепетно и ясно 
поднимается во мне, уже смотреть на её синее платье, обрубленную чёлку, надеяться  
понятнее, чем любить на самом деле. Наваждение, желание счастья сейчас сильнее 
меня, я хочу её любить, я её люблю.
Какая у  неё нежность в больших глазах и зачёсанных назад волосах! Неужели я не 
люблю, а только вымучиваю любовь, только заставляю себя любить? Думаю о  ней, 
думаю  - и уже словно люблю её. Самое интересное - не заниматься любовью, а 
смотреть, как она во мне растёт; так само безудержное желание любви помогает мне 
жить без неё, спасает меня.
Но пока это только видение в синем платье. Усаживаю партнёршу и забиваюсь за  
свой столик в углу. Не знаю, сколько сижу по времени, но проживаю много-много 
жизней, и жизни мои переполнены любовью. Я готов к счастью, но его не бывает, 
зато как прекрасно думать о нём, верить свято и до конца в искренность и силу 
любви! 
Наваждение ушло - и я опять  перед пустой бутылкой шампанского и наскоро 
выстиранной скатертью.
Вновь гремит музыка. Пробираюсь к танцплощадке. Здесь все задевают друг
друга, все кричат и дёргают ногами. Бешено скачущая толпа сейчас растопчет меня, 
мне до тошноты одиноко. Едва сдерживаю слёзы, но так хочется радости, что 
врезаюсь в толпу, яростно дрыгаю ногами, разбрасываю их во все стороны. Слёзы и 
пот заливают лицо, раскачивается красноватый, перегретый воздух - и снова вижу 
её: она довольно толстая и тяжело скачет, её напарник дёргает ногами под себя и 
блестит пьяными, чёрными  глазами.
Случайно подбираюсь совсем близко, случайно задеваю её толстую руку, она
толкает меня  локтем  в бок, я учтиво киваю - мы знакомы. Это технически сложный 
момент, тут тонкостей не оберёшься, и чтобы не описывать непонятное, скажу 
только, что, пока  длится  любовь, я  неизменно корректен. Кроме того, в моих 
движениях сквозит благородство, я стараюсь придать им классическую чёткость и 
строгость. Превозношу классику и по мере сил проталкиваю её в жизнь. И верно 
делаю: наши женщины воспитаны на классике, и умение иной раз быть 
возвышенным и благородным ценится ими достаточно высоко.
Уже танцую с ней. Пока любовь, я доверчив и робок, а быть нежным считаю
своим долгом. В танго я почтительно нежен, а доверчив ровно настолько, чтобы 
сразу было ясно, как легко меня обольстить. Первое танго с  любимой! Руки кладу  
на спину, ласково заглядываю в её глаза, большие и ясные, как звёзы, а щекой 
дотрагиваюсь до волос. Танцую на одних лёгких касаниях, уткнувшись губами  в  
жёсткие  волосы. Я  - само горячее дыхание возле любимой.
Но в  оркестре гремит, все принимаются бешено скакать, она отдирает меня
от плеч, и вот мы трясёмся и потеем. Я привычно, по-козлиному, скачу, она изящно 
дёргает толстой ножкой, но амплитуда колебаний её зада меньше, чем с типом, что 
был до меня, да не выдержал  конкуренции. Безусловно, это моё
доброе влияние.
На счастье, опять танго. Торопливо и тактично прижимаюсь. Я на её плече, как 
пригревшийся  воробей. Стоит  прижаться  к  ней покрепче - и она сразу 
успокаивается. Мои пальцы тонут в её жирном боку, мы оба засыпаем. Но оркестр 
опять  взрывается! Она  сильно толкает меня животом и поворачивает направо, она 
вертит меня во все стороны. Вот она уходит влево, я не успеваю, тактично семеню и 
виновато улыбаюсь.
Тяжела ты, любовь, пропади ты пропадом! Из меня выскочило всё  шампанское и 
она еле дышит. Мы топчемся на месте, натыкаемся на чужие спины, проби-
раемся через вывернутые руки и ноги к моему столику и складываемся на
шампанское.
Я знаю, что люблю её мало, но близость наша уже неизбежна. Сейчас мы надеемся 
ещё на что-то, кроме предстоящей ночи. Хоть мы за столиком и её губы далеко от 
моих, всё чудится, что танго и она крепко держит меня  за плечи. Она мне совсем 
нравится! Эх, отмочить бы что-нибудь классическое: раз не послал розу в бокале, так 
хоть грохнуться на колени.

Любовь - большое чувство, но быстро проходит, а потому события должны
развиваться стремительно: мы уже в метро, она задаёт традиционные вопросы
"Куда мы едем?" и "Что я делаю?" - и всё-таки едет ко мне.
Она пьяная, и на улице, чтоб не сыграла в лужу, держу её обеими руками. Мы 
осторожно огибаем лужи, и я, как в ярком сне, вижу завтрашнее утро: мы прощаемся  
- и ненужно одолевает день, и кончается любовь, и начинаются дела. Лужи блестят 
сухо, тяжёлое свинцовое небо навалилось на крыши домов.
Сейчас, когда медленно тащу её вверх по заплёванноё лестнице, мне совсем
не хочется  любить. Ещё  сегодня  утром жизнь и все её заботы казались чужими, 
далёкими, ненужными, и если б не предчувствие  любви, я  б, кажется, и не 
проснулся. Всю неделю прожил в горькой ясности осеннего воздуха и ходил на 
службу не я, а чужой, безликий человек. Он живёт во мне и прекрасно обходится  
без любви. Я  молился  любви, чтоб она вернула мне жизнь, спрашивал её, как 
близкого человека, насколько она  возможна, насколько реальна, насколько  
необходима  -  и  вот ответ на мою страстную мольбу: случайная, утоляющая 
близость - что она мне и для чего?  - и всё же самое земное, самое большое из того, 
что делает меня живым.
Вижу себя со стороны, а это больно. Не отделаться добром от такого самого себя: 
чудится, не люблю её, а только уговариваю себя на близость. Утешаю себя, как могу: 
мол, это женщины так любят, что их надо обманывать, - но обман должен быть 
достойным: тут нельзя, как обычно, экономить на любви; пока любовь, надо быть 
добрым и ласковым. Любовь нельзя нести, как знамя: многим её свет неведом,  - но 
иногда надо любить до конца, надо бросить дела и быть страстным. Страсть не 
побеждает сомнений, не помогает встать выше их, но любовь на всё проливает свет, 
ты видишь, что возможна иная, высокая жизнь - и к твоей житейской деловитости 
добавляется капля светлой грусти, ты ещё больше мечтаешь о том, чего не дано.
Входим ко мне. Я не зажигаю света. Целую её в волосы, без сил падаю на колени и, 
сжав её ноги, прижимаюсь головой к животу. Я ведь люблю её. Её рука медленно 
забирается в мои волосы. Когда пальцы касаются моих губ, я их целую. Какие 
надежды вырастают из нашей сладкой темноты, какие у темноты большие, 
наполненные любовью ладони!
Любимая что-то говорит, я  не слышу  или не понимаю, но её слова - как ласковые 
руки. Встаю с колен и целую её глаза. Она обняла радостно и крепко, тепло её  
живота пронизывает меня. На лестнице не знал, зачем такая любовь и близость, но 
сейчас появляется интерес ко всему, что я  делаю.
Зажигаю свет и готовлю чай. Важно не торопить событий! При свете я сдержанно 
ласков, чай  наливаю как дорогое вино, и пока она милостиво звенит ложечкой, 
стою на коленях.
Хорошо, что она  молчит: корректность женщины - в её молчании. Боюсь того
светлого, что ещё живёт в нас, боюсь ненужных воспоминаний, ведь от женских 
слов такое тепло, что всё это может оттаять.
Света нет, я обнимаю. Надо сказать,  делаю это с должной  обстоятельностью. На 
танцах я доверчив и робок, но сейчас действую самостоятельно. Я смел, в 
движениях точен, и всё же она долго не раздевается. Теперь всё понимаю: она вся 
толстая, вся в жире, ей где-то тридцать, губы девчонки и большое плоское лицо.
Она села на кровать и отвернулась. Я не тороплю. Комната ожила, в ней всё
зашевелилось. Свет с улицы просачивается сквозь занавески и смягчает наши 
очертания. Вот она встаёт и аккуратно складывает платье на спинку стула.
Больше люблю целоваться, когда голые. Прежде учтиво играл влюблённого, но
рядом с раздетой женщиной пропадает вся моя логика! Мы  крепко схватились друг 
за друга; любознательно ощупываю всё, она немножко скромничает. Закрываю 
глаза, сплетаемся языками, перехватывает дыхание.
Я всё делаю учтиво. Мы слишком разные, чтоб терять время на подробное 
знакомство, но немножко она мне нравится - и капелька сердечности  непременно 
нужна: я говорю. О себе рассказываю мало: врать скучно, а всерьёз думать о себе 
страшно - зато узнаю, что она спортсменка  и  бегает, и  у неё сын. Тут  она плачет: 
мальчишке всего пятнадцать, а она в заднем кармане его брюк нашла пачку 
импортных презервативов.
Мы уже  совсем  близко. Глаза у неё круглые и живые, она улыбается сдержанно и 
точно. "Я подсохла, я болела", - шепчет она торопливо и горько.
Я начинаю. Я хочу её любить, я стараюсь. Любовь - тяжёлая работа. Её пот, её руки, 
её грудь - всё это страшно интересно. Она, похоже, спит, но это не  останавливает 
моего рвения. Она шевельнула губами, сомкнула руки на моей спине, а мои губы 
опять на её лице, мокром, сосредоточенном и радостном сразу. Она  задыхается, её  
рот приоткрыт. Прижимаюсь к ней изо всех сил и закрываю глаза.
Начинается хрупкость очертаний, неожиданная для её веса. Краски рождаются из 
темноты и уносят нас в тревожный и очень красивый сон. Я в её дыхании, я лечу 
сквозь горячие телесные цвета.
Вот буйство красок оседает - и вижу озеро, мама осторожно ведёт меня по берегу. Я 
в старой шапке, оставшейся от отца, кудри выбиваются, осеннее пальтишко не 
спасает от ветра. Неожиданно всё вспыхивает - и в столбе огня с  болью, 
догоняющей меня даже во сне, узнаю обрывки моего детства. Как мне нужна эта 
любовь, я не смогу без неё! Голова кружится, я  влюблён.
Открываю глаза. Мы такие маленькие в углу комнаты. Она смотрит в меня. Хватит! 
Может, ещё решусь на разочек, а вообще лучше поспать. Я  почти поверил, что её  
люблю, но мне почему-то очень горько. Прижался к ней изо
всех сил, чтобы не заметила как мне плохо. Я жду, когда тепло первой любви, её 
надежды отпустят меня. Как  больно от наваждений, напоминающих о счастье! Вот 
мне и легче. Даже не волнуюсь. Скоро уснём. Едва слышу  её сердце, а моё совсем 
не бьётся.
Не зря старался любить: мне и впрямь хорошо. Одиночество тонко и жалобно
поёт глубоко на сердце, но усталость заглушает грустную скрипку. Был практичен, 
но вот она спит, а во мне словно что-то прорвалось, мечта  победила - и  в  близости 
вижу то, что хочу: моё крохотное, в  ладошку, счастье, и всё же, - моё счастье. Она 
дышит прерывисто и тяжело, а я целую и заботливо глажу тело, давшее счастье.

Утро. Расставание тем более ответственно, что  прощаемся мы навсегда. Я уже 
почистил зубы и рассказываю тактичные анекдоты, она сидит на смятой кровати и 
улыбается.
В предчувствии любви жить интересней, и даже жаль, что иногда надо любить на 
самом деле. Но во встречах и прощаниях, даже со всей гадостью, что пронизывает 
их, есть та единственная боль и горечь, что примиряет меня с жизнью и даже даёт 
силы жить.
Вот и прощание. Я всё так же доверчив, но это уже почтительная, холодная 
доверчивость, доверчивость потому, что прощаться надо - и прощаться достойно. И 
сейчас робок, но в робости уже живёт близость свободы. Последний штрих: 
порывисто нагибаюсь к её губам и целую легко - легко. Последний раз сдержанно 
улыбаюсь и строго сжимаю губы.
Когда она уходит, когда, наконец, кончается счастье, позволяю себе кой-какие 
сантименты. Пока любовь, я сдержан, ведь любовь так коротка, что излишние 
чувства легко спутать со слабостью и даже глупостью, но через полчаса, когда 
комната уже остыла от нашей любви, непонятная боль сводит мне рот, едва нахожу 
силы привести в порядок постель и падаю головой в подушку. Это боль разлуки 
догнала меня, но вижу не ту, что только что ушла навсегда, размахивая сумочкой и 
улыбаясь, а далёкую и, верно, придуманную возлюбленную. Это видение, но оно 
реальнее самой жизни: так доверчиво дрожат её чуть приоткрытые губы, так она 
тянется ко мне, к моему теплу.
Боль скоро проходит, горе уже привычно и сладко жжёт. Я  встаю, брожу  по
комнате, и жизнь снова возвращается ко мне. 
Хватит любви, можно приходить в себя! Я сажусь за стол и пишу. Обмениваю 
ощущения на мысли. Но странно: пишу больше, чем думаю, больше, чем можно 
сказать. Ухожу в образы, строчки одна другой отчаяннее - и спортсменка опять жива 
и улыбается с бумаги.
Что я делаю, окаянный: я ведь её, живую, в строчки закатываю. Закончу после как-
нибудь. Подсказывает опыт: надо покрутиться по хозяйству: сгонять за хлебом иль 
хоть обед сварганить. Тогда любимая опять станет немножко неживой - и строчки 
пойдут легче.
Всегда, как согрешу, ударяюсь в высокие мысли, а сила чистоты, даже приду-
манной, такова, что спасает и оправдывает нас обоих. Любовь бывает, я сам, как 
умею, её создаю, любовь -  такое  чудо, что его хочется создавать, но уж так  всегда: 
творю  любовь, а она, как песок на ладони, сквозь пальцы уходит. По песчинке. И 
лишь через годы по боли, догнавшей тебя, понимаешь, что любовь была. Маятник 
случайных встреч и прощаний останавливается, я понимаю, ничего не вернуть, а всё 
равно любить так надо, так хочется.
Так хочется любить.   1984