От Нинки, сестры Вадимовой, как снег на голову, письмо пришло.
Купила она отдельную, свою теперь, малометражечку в семейном общежитии.Два окошка всего, но оба на солнышко, на луга приќвольные и леса, которые сразу же за лугами начинаются. Одним словом, веселая комнатка. И до того Нинка рада, что в счастье свое никак поверить не может. "Выйќду, - пишет она, - пойду куда-либо по делу, идти-то мне надо в одну сторону, а я вовсе в другую иду. Одумаюсь, стою, как дура, никак в толк не возьму, зачем это я сюда пожаловала, куда это меня мои ходилки занесли".
По письму Вадиму и матери яснее ясного стало, догадываться не надо: заносит Нинку. Говорит о том, о сем, вроде бы ничего не клянчит, а оно само наружу лезет: не откажите, помогите, в долги залезла.
У матери, конечно, тоже, как и у дочери,от жданного известия что ноги, что мысли в разные стороны пошли. Дочь все же. Родная кровь...
На дворе ночь глухая, а матери не спится, сна для нее как не бывало. Сама мается, вздохами изводится, и сыну спать не дает.
- Ты думай, чего говоришь-то, - откликается из своей комнаты на шепот матеќри Вадим. - Х-х-х, отмучилась, видишь ли! Ей что же, пятки, что ли, уже отмыли? Вперед ногами ее, да? Так по-твоему полуќчается.
Мать примолкла, не сразу нашлась, что ответить сыну, наќверное, ее временно поразила картина, подсказанная Вадимом: Нинке, вроде того, ноги отмыли, как покойнице, и понесли...
- Тьфу ты, окаянный! - мать обозлилась, приподнялась на локте, вглядываясь в темноте в кровать сына.
- При чем тут я? Сама же шепчешь: отмучилась. Кто отмучиќвается-то? Петя Козлов вон отмучился. Этот наверняка. С похмеќлья разведенного хлорофосу дернул - и лапки протянул. Нюрочќка вопит: как же ты это да как же ты это, милый мой! А разбеќрись, поди, сама этому милому-то своему вроде бы нечаянно подставила: встанет, хлебнет - и это последний разок будет.
- Не мели, Емеля, не твоя неделя, - оговорила мать сына. -Домелешься, потянут кое-куда. И умничай поменьше. Я про Нинушку - то в каком тебе смысле? Ты-то не знаешь, ты-то носа к сестре не показал, а мне-то довелось повидать, где она молодые годочки свои проживала. Это, скажу тебе, не приведи господи лихому лиходею жить так. Мученица, ох, мученица она у меня великая. Слов нет...
- Еще б не мученица. - Вадим вскочил с постели, зашарил по подоконнику, отыскивая курево, но под руки ему попались две пустые пачки от сигарет и коробок со спичками. - Это чего ж, у меня и закурить нет? А? Дожил, называется.
- Нет и нет, не куря ночь перебьешься. Здоровее будешь.
- Будешь тут! Ага, кажись вспомнил! На угольнике где-то окурок был. Ты не выкинула случайно?
- Если б видела, то непременно выкинула бы. Под иконой он окурки держит! Эхе-хе...
Вадим нашел окурок, запалил, в удовольствие затянулся неќсколько раз подряд. На душе сделалось ровнее, спокойнее.
- Вот ты говоришь, что Нинка мученица.
- Ну, мученица. А ты как думаешь?
- А я думаю по-своему. Вот все бы они там мученицами были! Да, видно, сладкое это мученье-то у них там! Ты сама сколько раз пыталась выковырнуть Нинку оттуда, из мучений-то мосќковских, да не вышло, она и руками, и зубами за нее уцепилась, за столицу-то! Про деревню она, видите ли, слышать не желает. И подруги ее такие же. Они, видите ли, на мучение туда себя отдали! Да кнутищем бы их оттуда, всех этих лохматых-то! Выкрашенных-то! Ведь это чего, а? В деревню приедут - их собаќки боятся! А они - мученицы!
- Вот и побреши, побреши у меня! На это ты горазд. Знаю, с чего бесишься-то. Из-за Маринки все зло в тебе полыхает. Не поехал с ней, а теперь виновных ищешь. А поехал бы, глядишь, прилепился бы. А ты - нет! Гордыня деревенская тебя одолела! Вот и сиди тут с ней, с гордыней-то со своей. Вот и слушай петухов своих дурачьих!
- Мать! - Голос у Вадима натянулся до звона. - Про это ни слова! Про петухов тоже!
Но матери приказ сына - не указ. Она знай свое гнет:
- Не командуй, погоди еще! Волю взял какую! Был ты и есть петушатник. Вот ты кто...
Что петушатник Вадим - это верно. Мать знает, что говорит. И возразить ей невозможно.
Вадим понимал свою мать хорошо: это она от бессилия своќего ругается на него. Подруги ее, у которых дети по городам разбрелись, Вадима придурковатым считали. А так как в деревне все друг для друга свои да соседи, то за глаза говорить как-то не принято, а что если и надо сказать, то уж в глаза. И когда матеќри намекали, что сын-то у нее не того немножко, вроде бы, все бегом бегут из деревни, а он один уперся и ни в какую не хочет никуда уезжать, то она стеснялась этой правды, как говорится, крыть ей было нечем, соглашалась по слабохарактерности: так это, девки, так.
Дома же чуть не посудой кидалась в сына, ругая его на чем свет стоит за неудачливость.
Вадиму в таких случаях делалось до слез жаль свою мать, но он не показывал этой жалости, а наоборот, суровел лицом и голосом и переходил на четкий говор:
- Кончай себе душу травить! Подруги твои балоболки, другоќго слова у меня для них не находится. От них дети поразбежаќлись, если ты хочешь знать, если смотреть относительно проќшлой жизни деревни. Теперь они злятся, а вид делают счастлиќвый. Знаю я. По ночам бога молят, чтоб вернул им детей, а ты веришь в их удачливость какую-то. Ты за мной, за сыном здесь, на своей земле, а они за кем? Хорошо, если старик есть, кряхќтит, хоть живая душа в доме, а другие вовсе вон за полевым ветром укрываются. Да пожелай их любой сынок или дочка доќмой перебраться, как они ползком поползут до самой станции встречать их. И на ноги ни разу не подымутся. Так-то вот.
В душе мать соглашалась с сыном: правда, за ним надежно ей. Но обидно же видеть его одиноким, непристалым, не урод же он у нее, не пьянчужка же какая-нибудь. И она мысль переводила на Маринку, на сноху несостоявшуюся. Ведь откуда что взялось в этой Маринке. Ни статью, ни умом не взяла, всю породу
Вилковскую в себе выразила - рыжая, носастая, сухолядая, а гляди ты, в деревне ей немило, мужик ей не мил, дай в город подамся, пусть на ткацкую фабрику - зато в городе.
Не хотела мать сыну жену такую, коромысло гнутое, а и эта не ужилась, улетела от сына.
Позорище, одним словом. Ходи вот теперь, очесывайся возле петухов своих. Ни жены, ни детей...
С тоски подохнешь.
2
До света не спали мать с сыном. А свет осенний поздний, отсыревший от раскисшей земли, влагой напитанный. Никакоќму солнышку сквозь такую муть не пробиться. Лучше не пытатьќся...
За завтрак сели молча. Вадим насупленный. Тоскливо ему, когда солнышка нет день при дне.
Мать раз взглянула коротко на сына, другой раз подольше остановила взгляд на нем и молвила:
- Ты вот что... Ты пока в отпуске-то... Смотал бы ты в Москќву-то. Чего тебе стоит? Ментом туда и обратно.
- Это еще зачем? - Вадим глаза на мать вытаращил.
- Ну как это, сыночек ты мой, зачем? Сама я не могу, как ты знаешь, ноги мои в такую погоду ненадежные, не донесут меня туда да еще обратно. А ты... Ехать нам надо. Не миновать - ехать. Грех нам с тобой будет, если мы Нинке не поможем. Новоселье все же. Во всякие времена люди стремились к этому дню, прибеќрегали кто что может, дарили. А мы с тобой что же? Мне она дочь, а тебе и пововсе сестра родная. Кто же, как не мы, должќны помочь ей?
- Да я ничего, есть вон сколько-то там у нас, с книжки можќно снять, нам они не к сроку, пошлем почтой. Я иль не пониќмаю, что надо.
-
- Почтой, сынушка, не то. Почтой только чужие чужим поќсылают в таком разе. Почтой вон пенсию носят. А тут дело делиќкатное, можно сказать. А в Нинкином деле мы, родня ее, должќны наилучшим образом проявить себя. Там у нее, глядишь, люди соберутся какие - никакие, подружки там с мужьями, зятя наќшего родня может приехать, а тут и ты вот он, ее родня. Войќдешь, веди себя чинно, не пустословь, приглядывайся к люќдям-то. Соберутся люди, а лучше всего если его родня заявится, то тут ты и сработать должен. Деньги-то вон из кармана, поднял над головой да хлоп ими по столу: "держи, сестра, помни, что есть у тебя на свете мать и брат! Надейся на нас, в обиду тебя никому не дадим!" Так от слов-то твоих Нинушке знаешь какая порука будет? Чтоб видели все, чтоб знали: Нинушке нашей ничем не загрозишь. У нее подпорка добрая, у нее мать с братом твердо на земле стоят. Понял, как надо дело-то обделывать наше семейное?
Вадим глядел на мать и диву давался: какое же красноречие в ней проявилось, как ум в ней заработал! Вот что делает с челоќвеком радостное известие. Даже приятно слушать Вадиму и ощу-щать себя именно подпоркой и матери своей, и сестры родной. Права мать, они здесь вдвоем, а Нинушка там одна среди чужих людей. Муж есть, правда, но промелькнула как-то в Нинкином слове о нем правда, и стало Вадиму понятно: он ей не подпорќка.
Мать и вовсе воодушевилась. Глаза у нее поблескивают, будто за окном свет солнечный проник сквозь пасмурный воздух. И понимает Вадим, ехать ему придется. Мать обидится, в постель сляжет, если откажет он ей в этом.
- А еще, чтоб для полной рентабельности, хорошо бы живќность какую-либо подарить. Так всегда на новоселье делалось.
- При чем тут рентабельность? - не понял Вадим, еще не подумав о живности, само слово новое в устах матери отвлекло его от идеи.
- Ну, это я так. По нраву мне слово это. По радио часто стала слышать. Вроде это полнота какая-то. Так вот. Ты не пожалей из нового приплода им петушка да молодочку. Каких выберешь...
- Это в Москву-то! Это в столицу-то ты мне предлагаешь петуха с молодочкой везти! - Вадим в волнении заходил по комќнате. - Там тебе что, курятники, что ли, понастроили? Ты не видишь, что показывают по телевизору? Ну, додумалась!
- Вижу, что показывают, а про себя знаю - не все показываќют. Письмо-то вон оно. Где квартиру дали? Из окон луга видны да лес за лугами. Значит, самый край города. А если край, если место свободное есть, то почему бы и сараюшки не построить. Пусть небольшие, пусть для куриц только. Я так разумею, люди мы все живые, все пить-есть хотим, так почему бы и не вырасќтить свое-то? Хоть и в Москве-то? Чего же это месту-то пустоќвать? А если нет, если еще не построили, то и слепить недолго. Ты сам в лес несколько разочков сходишь за жердями, да ящиќков каких-либо раздобудешь, вот и сараюшко тебе готов. Полќдня работы. А своя курочка да свое яичко - это тебе не магазинќное. Да и не каждый раз в магазин бегать хочется. Туда тоже денег не наносишься. Так я все это разумею.
Насчет денег речи не было, но насчет петуха и молодочки препирались мать с сыном до самого полдня: повезешь - не поќвезу. Вадим было уже верх стал одерживать, но мать вовремя поняла это и применила самое надежное средство, заплакала горько, запричитала. Вадим же мог терпеть все, что угодно, только не слезы матери. Он вихнул и подался на дальний конец деревќни к дяде Федору покурить.
Посидели, покурили. Вадим о своем деле семейном ни слова. О петухах поговорили и разошлись. Приходит Вадим домой, а мать за столом возле окна сидит, на вошедшего сына никакого внимания. Вадим опять занервничал, заходил по комнате:
- Ну, ладно, будь по-твоему! Ты только... Ты жилы из меня не тяни молчанием своим! Не могу я так! Все! Собираюсь и еду!
Они оба успокоились, разговорились по душам, обдумали всю поездку туда и обратно. Так что следующим утром Вадим встал рано и начал готовиться в путь. Наряды его были явно не для Москвы, но и другого придумать что-либо трудно, так как до райцентра добраться - грязь непролазная. Дальше тоже не лучше. Кирзовые сапоги надраил, костюм почистил, плащ или пальто одевать - засомневался. Решил все же на плаще остановиться, сыро, опять вон дождик пощелкивает по стеклам.
Оделся, мать оглядела его, повертела перед собой:
- Да вроде ничего, сойдешь...
- За умного, - добавил в тон матери Вадим.
- И за умного тоже, - согласилась она.
Управившись с одеждой, вышел во двор с глубокой брезенќтовой сумкой, взял с погребицы пучок сенца, положил на дно сумки. Пеструю молодку поймал сразу. Она и не убегала от него, присела лишь и голову спрятала. Посадил ее в сумку. С петухом же пришлось повозиться. Для подарка Вадим наметил такого же, как и молодка, пестрого, с красным пером, брудастого, с зеленоватым отливом в хвостовых перьях. Самый обыкноќвенный петушок, ничего в нем нового, свежего по понятию Вадима не было, но для подарка он годится, потому что когда он не в стае, когда не среди лучших, то смотрится неплохо. Но с ним пришлось повозиться. Петух будто почувствовал свою обќреченность, забегал по двору, закричал дурным голосом, вспоќлошил остальных петухов и кур. Гвалт, крик поднялся во дворе невообразимый. Вадиму пришлось хитрить, заманивать петуха в темный хлев, прикрывать дверь и там уже, впотьмах, брать наощупь.
Ошутив наконец в руках костлявое петушиное тело с частым перестуком перепуганного сердца, зауспокаивал:
- Ну и чего ты уж так-то? Дурачок, до Москвы можешь не доехать. Невеста вон тихо-смирно посиживает, а ты норов свой петушиный решил показывать. На чужую сторону, выходит, нет желания попадать? А как иначе быть? Надо. Люди привыкают и ты привыкнешь. Еще как заголосишь там. По-новому, может, по-московскому исполнишь. Устроишь там им первостатейќную побудочку. А там, глядишь, и по курам ходу дашь. Там, брат, - это не у нас, там ценностей великих по петушиному делу, думаю, не густо. Глядишь, наипервейшим ты там стаќнешь...
В полдень Вадим тронулся в путь. Он 'прошел межой на луг и короткой тропой направился к мосту. Из брезентовой сумки, как свежая роза, торчала гребнистая голова петуха, покачиваќлась в такт с шагом хозяина.
4
Мать неспроста называла Вадима петушатником. На самом деле так оно и было, и потому Вадим не обижался за это проќзвище. Он только иной раз удивлялся: да за что же его осуждаќют-то? Ничего плохого он в своем увлечении не находил: не обругал, не оболгал никого. Так за что же этот суд людской немилостивый творится? И относил он это к тому, что людям пока не дано понимать истинную красоту, которую творит приќрода. Им на первый план подавай то, что дает доход, что кормит их, одевает и обувает. А красота - это запредельное что-то. Ну, если парень увидит красоту девушки или наоборот, она увидит красоту парня - это еще есть, это еще не утеряно. А вот чтобы побочное что-то, тем более, из чего можно лапшу сготовить, то какая же тут красота, причем тут красота.
Правда, одинаковыми людей не назовешь. Но получается так, кто и ценит красоту, так он больше помалкивает, вроде бы соќвестно ему о ней вслух говорить. А кому она до фонаќря, как говорится, тот, ущербность, что ли, чувствуя свою неќкую, старается опошлить ее, посмеяться над ней, сделать так, чтобы все стали такими же, как они сами, бесчувственными.
Повзрослев, войдя в годы, Вадим всех знакомых своих стал делить на два сорта: тех, кто понимает красоту дня, ночи, лета, зимы, ясного дня, пасмурного дня, птицы, животного, человеќка, и тех, кто напрочь отрицает все это, считает первых просто придурковатыми. И выходило, что первых, влюбленных в саму жизнь, не так уж много, а вот вторых!.. Вторых последнее время становится все больше и больше. Они - эти вторые - будто заќбыли напрочь, для чего они на свет родились, для них будто жизнь бесконечна и они еще успеют, налюбуются за свою долќгую жизнь.
Да что далеко ходить за примером! Взять сестру Вадимову, Нинку, взять подружку ее Маринку, которая вышла замуж за Вадима всего на три месяца и тут же ей тесно стало в деревне, полетела по городам искать счастья, и многие другие им подобќные, считай, из каждого двора - как они представляют жизнь свою? Сложно представляют. Вадиму даже не под силу осознать их представление. Вот чтобы из ничего сделать все - так они представляют свою жизнь. Из ничего - сразу все. Все, кроме любќви, сочувствия, уважения к простому человеку. А можно ли так, позволительно ли так человеку распоряжаться собой? Этот вопќрос Вадим много раз пытался задать сестре, знакомым, но ему не отвечали, с ним даже в разговор на эту тему не вступали. Правда, пальцем возле виска не вертели, но были близки к этоќму.
Как-то разговорились мужики на перекуре, а Николай Кузьмич посетовал: "Совсем, совсем некому работать. Скоро все остановится на земле, если люди не одумаќются, не повернутся лицом к сельскому хозяйству. Беда..."
"И не повернутся", - сказал тогда Вадим.
"Почему так думаешь?" - спросил председатель.
"Потому что сытые люди пока, и все им до фени", - ответил Вадим.
"И где же выход? - спросили его - Ты его знаешь?"
"Знаю. Приморить маленько надо. Враз опомнятся. Враз вспомќнят, где хлебушек растет, где мясцо нагуливается".
"И как же, по-твоему, это сделать?"
"Очень просто. Во всей сельской местности всем враз бросить работать и повременить полгодика или годок. А потом погляќдим, как побегут к земле люди да как захватывать ее станут, да как без машин всяких ручками одними беленькими ковырять ее да семя в нее бросать".
"Это что же, всеобщая крестьянская забастовка, что ли? -засмеялись мужики. - Сразу во всей стране!"
"Сразу и во всей, - твердо ответил Вадим. - Иначе так и буќдем здесь третьесортными людишками".
Начальник хлебоприемного пункта, где Вадим работал эдектриком, слушал Вадима,думал, шевелил бровями, взглядывал на Вадиќма и наконец спросил: "Ты давно техминимум сдавал? Тебе подќтвердили твою специальность электрика?"
"Сдавал. Подтвердили" - ничего не понял из вопроса Вадим.
"Да-да, ты гляди у меня, электрик все же, считай, тебе довеќряют люди свою жизнь, а ты... Ну и мысли у тебя, однако".
"Обидно мне, вот и мысли такие".
"Ясно - обидно. Но ты гляди, не придумай чего-нибудь такоќго, у нас и так уже два пожара в этом году случились".
Вот на что перевел начальник. Вадим ему - как в целом по стране положение поправить, а он - ты смотри со своими мысќлями хозяйство не спали, людей не поубивай.
А петухи Вадиму нравились с детства. Как стал помнить себя. С тех пор и всех петухов выдающихся своих помнит. И не только своих, а и многих соседских.
Ему почему-то и сон один и тот же снится, особенно в летќнее время. Такой вот сон. Вадим будто бы сидит на крылечке своего дома на солнечном пригреве и даже подремывает от блаќгостной жары. Вдруг в вышине раздается чистейший петушиный голос. Дремы как не была, Вадим сердцем оживает, ему интересќно, где это петух такой голосистый, головой крутит туда-сюда, а петуха не видит. И снова петушиное пенье, да такое, что чище самой тонкой духовой трубы! Где он, где он? Глаза в небо подыќмает, а петух вот он, почти над самым домом летит. Сам голуќбой, под цвет чистого неба, гребень и подбрудки алые, будто цветок сам собой по небу плывет. Петух останавливается на меќсте, крыльями трепещет, делает стойку, вытягивается чуть ли не в нитку, клюв к солнышку тянет и поет в третий раз.
Вадиму не хочется просыпаться, ему бы слушать и слушать несказанный голос петуха, но он просыпается.
Мать знает этот сон из многократных рассказов Вадима уже наизусть и часто задумывается: к чему это такой сон видится сыну.
"Три раза, говоришь, пропел?" - спрашивает она задумчиво:
"Опять три раза", - отвечает Вадим.
"Есть какая-то примета на этот случай, а вот какая - не могу сказать. Но что-то будет".
"Обязательно будет, - соглашается Вадим с матерью, - а иначе и не бывает. Жизнь есть жизнь".
"Ну, ты опять умничаешь..." - обижается мать.
Давно снится Вадиму голубой чистоголосый летающий петух. Давно у него и полон двор петухов. Он все мечтает, что на его дворе когда-то выведется именно голубой, именно певучий и именно летающий петух.
Его спрашивают: "Зачем голубой? Зачем певучий? Зачем леќтающий?" А как ему ответить - зачем. Он начинает естественно нервничать, и если кто-либо из близких заводит с ним такой разговор, то он переходит на обвинения:
"Зачем - говоришь? А затем, чтобы красиво было! Красиво! Петух - это же мысль природы? Вот будто она взяла да собрала со всего мира птичьего понемногу самого лучшего и сделала из этого лучшего петуха. Он будто хранит в себе все самое лучшее из птичьего населения земли. Перо! Голос! Характер! А теперь
представьте, что вдруг на всей земле враз бы прекратилось петуќшиное пенье! На что стала бы похожа земля? Слышите, а? Глуќхо? Вот! Ведь земля, сама природа, может, петушиным пением с иными мирами говорит!"
Вадим без всякого сомнения верил, что петуха необыкновенќного он путем многократного отбора по материнской и отцовсќкой линии выведет. Особый сорт пойдет по земле из Вадимова двора. Для этого он держал отдельные пары - петух и курочка -особой расцветки и особых голосов. Брал и замечал яйца от этих пар и закладывал их в самодельный инкубатор. Электрическими лампами пытался повлиять на окраску. Из партии в полсотню штук выбирал двух-трех, дожидался, когда они запоют. Тогда наступал у него самый ответственный момент. Он вслушивался в голос. Замечал самые малейшие отклонения, расстраивался. Того петуха, голос у которого интересовал Вадима, держал в отдельном помещении, считая, что в одиночестве петух поет лучше, потому что он внимательней вслушивается в голоса соќседей своих и старается обязательно их перепеть.
Петухов всяких во дворе водилось иной раз до полусотни. Это беспокоило мать. Ведь корм-то попусту тратится! Но Вадиму не скажи об этом, с ним невозможно говорить по таким вопросам. И тогда она жалуется соседкам, подругам своим: "Мой-то опять новых выводит. Сил никаких нет. Они же жрать хотят, звереют, во двор не выйди. Так на дыбах и стоят перед дверью. Ой, враги, и злющие же. Слов нет выразить беду мою".
У дяди Федора на другом краю деревни жила внучка Люся. Разумом крепко обделена была. В годы уже вошла, а все как пятилетняя. Вот этой Люсе Вадимовы петухи и приглянулись. Она теперь как утро, так идет к Вадимову дому. Сядет на пенек возле загородки и глядит на петухов. Забавно ей, как они поют. Улыбается, руку тянет, погладить норовит, зернышки бросает, подманивает петухов к себе.
Мать гонит ее от двора: нечего тебе тут, иди вон к своему дому там и играй со своими петухами! А Люсе обидно делается, Люся плачет.
"Вадим, ты отучи ее от нашего дома. Нечего ей тут... Ведь что подумать-то могут, а? Скажут, Вадим-то с Люсей... А? Это тогда глаза завязывай и беги, куда ноги понесут".
"Пусть ходит, пусть смотрит, - не соглашался Вадим. - В ней, видно, есть то, чего у многих вовсе нет. Она по неразумению своему к красоте тянется. Нет, не то чтобы по недоразумению. Наверное, это в человеке изначально заложено. А потом он уж сам многое другое придумывает и тем самым закрывает это изначальное, расчетом своим закрывает, стремлениями. А у нее какой же расчет, какое же стремление. Вот в ней и живет вольно тяга к красивому".
3
По разумению и подсчету матери выходило, что Вадим верќнется домой никак не раньше воскресенья. Раньше Нинка его никак не отпустит. Там у них теперь веселье по самые ноздри. Привечания да душеизлияния - вот чего мать ценила больше всего на свете. Ладно, куда ни шло, три дня так три дня, упраќвится она и одна по хозяйству, ей не в тягость, лишь у них бы там все мирно да ладно было...
Она в полдень вышла с ведром набрать воды, взглянула на огород да так и обомлела: вон он, гость-то московский, ломит целиком к дому, будто для него стежек нет вовсе.
Войдя во двор, Вадим даже не поздоровался с матерью, не взглянул на нее, сердито вытряхнул из сумки полуживых и поќмятых птиц, сумку же запулил за дрова.
- Иль не доехал? - волновалась мать, не зная, что подумать о
столь раннем возвращении сына.
Вадим окатил мать посветлевшими от злости глазами и молќча прошел в дом. Мать - следом за ним:
- Не говоришь-то что, иль уж беда какая?
Вадим молча разделся, лег в постель, укутался с головой одеќялом, вытянулся и затих.
В доме повисло тягостное молчание.
В том, что Вадима где-то крепко обидели, мать не сомневаќлась. У него с самого детства привычка такая, как обидят, так летит домой, ложится в постель и долго слова от него не добьќешься.
Мать вышла во двор, давая время сыну остыть. Курица сидела почти на том самом месте, где Вадим вытряхнул ее из сумки. У нее сил, видно, не было уйти в курятник. Взяв курицу под крыќлья, мать отнесла ее на место, в сухой курятник, посыпала на пол зерна:
- Поклюй, чего ж теперь.
Петух стоял, привалясь боком к стене, с закрытыми глазами. Он никак не отреагировал на голос хозяйки, будто спал мертќвецким сном...
Лишь за полночь Вадим поднялся с постели, загремел чайќником, стал греть чай. Мать была на готове и с радостью налила ему полную обливную чашку щей, напластала хлеба и села наќпротив сына, ожидая, что он ей теперь скажет.
Вадим ел аппетитно, видно было, как он проголодался. Ел, как едят выздоравливающие после долгой болезни. Насытившись же, откинулся спиной к стене, прихлебывал из бокала чай, куќрил.
- Говорить-то будешь? - спросила мать. - Или как?
- Тут сразу и не сообразишь, что сказать. Такое дело. Гм, дождался, оба мы дождались с тобой, идиотами нас назвали. И тебя, и меня. Вот как.
-
- Кто ж это нас так?
- Кто ж еще, чужой кто, далекий - не назовет. Ему мы до лампочки. Сестра, дочь твоя. Ну, зараза! Ну, замухрышка! Правќда, она теперь далеко не замухрышка, там вся как на дрожжах подходит. Зятек - тот шкетина. Хоть не оголялся бы, не показыќвал бы мослы свои.
Вадим помолчал, вспоминая вновь все по порядку.
- Ага, сначала они обрадовались. Заулыбались, заходили окоќло меня. Зятек-то, думаю, надеялся, что у меня в сумке с полќведра самогону залито. Замаслился весь, потираться стал. А как увидел петуха с курицей, так и скис, сделался - скучнее не бывает. Сел у окна и стал внимательно глядеть вниз с двенадцаќтого этажа. Нинка меня за шкаф сразу же , где умывальник у них, будто умываться с дороги. Ну, и умыла там же, на месте. Шепчет: деньги привез? Привез, вот они. Отдаю. Она их цап, цап, торопливо проглядеќла, чувствую, большего ожидала, померкла сразу, но сунула деньги под халат, а глазами показала, мол мужу про деньги ни-ни, не заикайся.
Ладно, думаю, можно и так, для нее вез, а не на пропой ее хорьку. И где только такого подцепила? Я, значит, за сумку: вот, для вас вез, мать так велела, петушка и молодочку, может, заведете тут...
Не дала договорить мне. "Ну, идиоты, однако, -прошипела. - Дремучие идиоты".
Сама топорик достает из шкаќфа, подает мне:
- Иди, пока с утра народу немного, отойди от дома подальше да и тяпни их. А я уж ощиплю...
Взял я топорик и пошел от дома. Отошел в лощинку, пенек там лежит, сел на него, думаю: "Это так-то вы тут?" Обидно мне сделалось до невозможности. И петух мой с курицей вместе роднее всего на свете стали. Думаю, да если я руку тут на них подниму, то и до дома назад не доеду. Подхватился я и в магаќзин, он там рядом. Купил вместо своих двух живых четырех мороженых кур и снес Нинке. Бери, а я восвояси подался.
С тем и ушел. И вот я дома... А они там, на двенадцатом этаже. Так все ничего, но вот зятек мой... с какой же он тоской глядел вниз с двенадцатого этажа! Честное слово, во сне теперь видеть буду.