Новелла опубликована в журнале "Балтика" N 4, 2018 и N 1, 2019.
Я сидел в кафе 'Причал', когда это произошло. Что это было, понять я не успел: все случилось слишком быстро. Мой усталый от многочасовых лекций мозг не сумел оценить тот ужас нескольких мгновений и отключился, как замкнувший компьютер. Зато я очень хорошо помню все то, что было до того страшного момента.
Был славный осенний день. Я сидел за столиком, потягивая кофе, глядел в окно и ждал Настю. Мы договорились встретиться, поесть мороженого, а потом прогуляться вокруг озера.
За окном на ветках соседней березы в отблесках солнца трепетали последние золотистые листья. Серо-желтая улица, блестевшая после небольшого дождика, выглядела красиво, даже празднично. Упавшие листочки напоминали монетки, они клеились к подошвам прохожих и мокли в лужах.
Народу в 'Причале' собралось всего человек шесть, и всеми овладевала скука. Прямо-таки Ван Гоговский мотив, и добавить нечего. Хочется заметить только, что в наши дни кафе и баров открыто в городе довольно много, но обычно люди весь день работают и некогда им просиживать в питейных заведениях. Так что в 'Причале' посетители собираются только вечером или по выходным. За стойкой крутился бармен. У этих парней в белых рубашках с бабочкой всегда находятся дела, даже когда в зале никого нет. Вечно они что-то пересчитывают у кассы, протирают сияющие бокалы крахмальным полотенцем, переставляют на полках бутылки, прибираются, как будто их с утра заводят. И все это они делают с молчаливой сосредоточенностью. Даже противно смотреть. Тогда я обвел взглядом стены с развешанными на них штурвалами, рыболовными сетями и пузатыми рыбами-ежами. Телевизор на стене тоже контачил. На этот раз передавали folk-metal musical по мотивам оперы 'Кольцо нибелунга' Вагнера. Долбежка - просто улет! Неужели показать среди дня больше нечего? Вообще-то я привык слушать музыку по вечерам, в другое время ее не воспринимаю. И все-таки я то и дело косился на экран, все больше удивляясь тому, как немецкие металеры 'Gridmirs' мастерски переложили великую оперу на язык тяжелой музыки. Лихо им это удалось. Аранжировки особенно рулят. Ведь Вагнер был гениальным композитором, хотя и тянуло его к ужасному, трагическому, вселенскому. Сложней его произведений придумать невозможно. Не каждому таланту было бы по силам создать нечто подобное. Такое, замечу, великое, что находилось бы на грани возможного. Если кто и рискнет ступить по этой тропе дальше - непременно будет обречен на провал. Поэтому все эти рокеры и прочие музыканты пользуются Вагнеровским наследием, но дальше великого композитора продвинуться не могут.
Постепенно мое внимание переползло на большой экран: этот мюзикл захватил меня целиком. Я смотрел, глотая из чашки кофе, и возмущался поступком Альбериха. Ведь этот недоумок нибелунг проклял жизнь и любовь ради золота и тем самым обрек весь мир на вечное несчастье. Короче говоря, я так увлекся, что не заметил, как допил кофе. И вот тут это произошло.
Прогрохотал мощный взрыв, сверкнула яркая вспышка и вдребезги лопнули окна. Стекла острыми осколками брызнули в разные стороны, со свистом рассекая воздух. Некоторые угодили прямо в меня. Они вонзались в лицо, горло, глаза, точно ножи. И произошло это в одну секунду. Ничего поделать было невозможно. Я только и понял, что теряю сознание.
Очнулся я в полумраке. Некоторое время я не мог сообразить, где нахожусь. Сначала казалось, будто я лежу на деревянном полу в сарае. Но это мрачноватое сооружение все время покачивалось и поскрипывало трущимися друг о друга досками. И это было странно, ведь раненому полагается лежать не где-нибудь, а на операционном столе хирургического отделения или хотя бы в палатке Красного креста для оказания помощи беженцам, но не в качающемся сарае. А что если меня похитили? Или, может быть, заживо хоронят в огромном гробу? Или я оказался в очередном волшебном сне? Где бы то ни было, а нужно немедленно отсюда выбираться.
Не чувствуя боли, тяжести в теле и даже головокружения, я довольно легко поднялся на ноги, и вдруг увидел, что этих самых ног у меня нет. С ужасом я хотел было пощупать то место, где они всегда были, но понял, что рук у меня тоже нет. Дело затруднялось и тем, что я вообще не увидел собственного тела. Было только его восприятие, бывающее, наверное, когда раненый солдат продолжает чувствовать свои конечности, которые только что отняли врачи. Выходит, все, что от меня осталось - это самоощущение - бесформенный невидимый нормальному глазу сгусток энергии или что-то в этом роде, который желает немедленно покинуть деревянное место заточения. Этот гроб, плавно опускающийся в яму. И действительно вокруг пахло прелью, сыростью и земляными червями. Тогда я закричал что было духу: 'Вытащите меня отсюда!' Прислушался. Снова стал взывать о помощи, но это не помогло.
Пока не поздно, я решил отыскать собственное тело и вернуться в него. Если этого не сделать сейчас, то здоровенный ящик, в котором поместилась бы сотня-другая отчаянных душ, завалят землей. Надо спасаться. С этой мыслью, хватаясь за стены мнимыми руками, чтобы сохранить равновесие, я двинулся на поиски выхода, но вскоре, к своему недоумению, наткнулся на деревянные ступени. Это была лестница, она вела наверх, возможно, к выходу. Значит, решил я, не все еще потеряно. Когда я поднялся на свежий воздух, то обомлел.
Нет, не таким я представлял себе путешествие в загробный мир. Вместо воодушевляющего полета к свету, как обещается добропорядочным христианам, я оказался на палубе какого-то старинного корабля. Еще пару минут назад я бы ни за что не поверил, что нахожусь в каком-то трюме, но это было так.
Густой, будто кисель из пепла, туман окружал корабль, и ничего вокруг не было видно. Ни звезд в темном небе, ни огоньков с берега, ни сигнальных лучей маяка. Глубокую тишину окрестностей нарушали только поскрипывание палубы, легкий шепот ветра и трепет паруса наверху. Плеска воды о борта не слышалось, и можно было подумать, что корабль не плывет, а мерно покачивается в невесомости или плавно опускается в непостижимые глубины вселенной, как сорванный ветром лепесток. И в самом деле, вместо весел корабль был снабжен парой перепончатых крыльев. Такая мрачная картина вокруг меня дополнялась отсутствием экипажа. Неужели я один на борту этого странного призрачного судна? Мною овладела тревога. Растерянный, потрясенный и ничего не понимающий, я кинулся исследовать корабль в надежде кого-нибудь найти. Перспектива одиночества всегда вызывала у меня жуткий страх. Когда я оставался один, то испытывал необъяснимую тревогу, а мысли о каком-нибудь путешествии всегда пробирали до противного озноба. Я не любитель странствий. Лучше всего чувствовал себя только в родном городе. И потому за его пределами я бывал очень редко. Не тянуло даже на загородную прогулку по лесу, где полно жутких насекомых, царапаются ветки кустов, а за каждым поворотом тропы скрывается негодяй.
Корабль оказался не очень большим, не крупнее древнерусской ладьи, с одним парусом. Все его закоулки я исследовал очень быстро. Поднимался на капитанский мостик, был на корме, облазил весь трюм и остановился на носу, который украшала деревянная нимфа с большим рогом, в который она безмолвно гудит. К моему великому огорчению корабль был пуст, как модель, что когда-то стояла на шкафу в комнате моего деда. Ни души, ни провизии, ничего. Впрочем, чувства голода я совсем не испытывал. Как долго я тут нахожусь, и сколько еще этот сон будет продолжаться - неизвестно. О времени суток я тоже не имел никакого представления. Как быстро оно течет в этом странном мире? День сейчас или ночь? А сон ли это? Возникали одни только вопросы, на которые не удавалось найти ответа. Возможно, времени тут и вовсе не существует. Но ведь не могу же я находиться на этом чертовом корабле бесконечно. А Настя? Я только сейчас о ней вспомнил. Вот, что делает таинственная неизвестность с человеком. Этот ужас заставляет забыть даже о любимой девушке. Нет, я все-таки вспомнил.
Настя не застала меня в 'Причале'. А кто виноват? Надо было раньше приходить. Вечно она опаздывает. Бывало, я из кожи лез, чтобы прийти вовремя, а лучше пораньше, чтобы не заставлять ее ждать. А она никогда не торопится. И вновь опоздала, увидела разрушенное кафе и наверняка думает, что со мной что-то стряслось. Стряслось. Только я и сам не понимаю, что именно. Теперь она ищет меня. А я прохлаждаюсь на каком-то дурацком корабле, будто какой-нибудь нефтяной магнат на личной яхте, и ничего не могу поделать. Я начинаю злиться. Я всегда выхожу из себя, когда происходят такие необъяснимые вещи.
Я снова перегнулся через борт, но ничего под кораблем не увидел. Там, за ватерлинией, днище пропадало с глаз в густых клубах тумана. И вновь мною овладела тоска. Стали мучить все те же вопросы: как я тут очутился, что со мной происходит и как из этой ловушки выбраться. Я осмотрел себя, но по-прежнему ничего не увидел. Зеркало мне нигде не попалось. И все-таки я осознавал свое существование, мог видеть, слышать, чувствовать запахи. И только тело свое я перестал ощущать совсем. Пока я лазал по кораблю, ощущение мнимых рук, ног, головы незаметно пропало, как устаревшая привычка или условный рефлекс. Я совершенно перестал о них думать. Ясно только одно: отныне я корабельный дух. Вот что я такое. Корабль - это мое новое место обитания, средство передвижения, защита, вроде скорлупы улитки, и тело для моей невесомой души. Наверное, корабль - это моя очередная реинкарнация. Странно, что можно превратиться в неодушевленный предмет. Мне просто не повезло. Другие - люди как люди, даже после жизни, а со мной вечно что-то не так. Зато, как только я все это осознал, мне сделалось смешно. Я бы конечно здорово повеселился, если бы верил, что мне это снится. Однако дело не во сне, а в моей смерти, и потому смеяться не хотелось.
Все то время, пока я оставался на корабельном носу, я тщательно прогонял мысль о смерти. Но она не прогонялась. И я смирился. Потому что так и было. И вовсе это не новый аттракцион в Луна-парке, а реальность. Особая реальность, о существовании которой при жизни я даже не подозревал. Я погиб от какого-то проклятого уличного теракта. И теперь кораблем устремляюсь бог знает куда.
Отныне я дух, наделенный сознанием. Обладаю памятью, могу рассуждать, говорить. Стоп, а могу ли я говорить? Я повторил этот вопрос громче, словно бы ворочая языком, и услышал себя. Меня это сначала обрадовало, но затем вдруг возник вопрос: а слышно ли меня со стороны? К несчастью, оценить мой голос на корабле было некому. Тогда я стал рассуждать: если языка и голосовых связок у меня больше нет, значит, звук не может рождаться и улавливаться посторонними. Выходит, я нем как рыба. Но ведь рыбы общаются друг с другом, хотя и безголосы, значит, и духи могут - таково было мое очередное умозаключение. А если духи общаются телепатически? Это открытие меня здорово обескуражило и напомнило об одиночестве. Ведь тут не с кем поделиться своими мыслями. Без голоса я даже на помощь не позову. Как вдруг мне пришло на ум поставить эксперимент, чтобы проверить, способен ли я производить звуки каким-нибудь предметом. Когда я обследовал корабль, то заметил возле штурвала небольшой колокол. Не теряя времени, я поспешил на капитанский мостик, подошел к колоколу, схватился за веревку и с силой качнул медный язык. Колокол запел. Получилось! Значит, я еще способен владеть предметами не хуже чем раньше, с той разницей, что теперь вызываю действие одной лишь силой мысли. Забавно, ведь при жизни я такими свойствами не обладал, а может, просто не подозревал о существовании сверхспособностей. Вот, что значит быть призраком. Эти существа являются в мир живых незаметно, так, что нормальные люди о них даже не подозревают. Значит, мне светит такая же призрачная судьба. Только надо бы научиться ею распоряжаться. Так вот, признав себя духом окончательно, я стал трезвонить до усталости, но пение колокола тонуло в мрачных миазмах тумана, как в обитой войлоком комнате. Вряд ли кто-нибудь меня слышал. Тогда я решил дожидаться, когда этот проклятый туман рассеется.
Я вернулся на нос корабля, встал возле 'гудящей' девы и стал глядеть в темный клубящийся мрак. Но смотреть было не на что, я сел на палубу и облокотился о борт. И пока отчаяние от безысходности все больше овладевало мной, рвало и угнетало душу, корабль медленно и неуклонно нес меня в неизвестность.
Долго я сидел, погруженный в свои мысли. Теперь я все больше думал о Насте, родителях, своем будущем. Но ничего светлого в 'голове' не рождалось. Я окончательно запутался: хочется к Насте, а пути назад нет; но если я призрак, то могу ее навестить; кто бы подсказал, как; впрочем, вряд ли удастся ее обрадовать своим незаметным появлением, значит, придется плыть по воздушному течению, пока не вынесет куда-нибудь; но тогда я вряд ли вернусь домой: если куда занесет, то безвозвратно; хорошо бы научиться управлять этой скорлупой, тогда еще можно на что-то надеяться; но если я буду сидеть вечно и ломать голову, которой больше нет, тогда ни Насти, ни родных, ни университета мне уже не видать. Вдруг я ощутил легкий толчок. Я вскочил и снова перегнулся через борт. Неужели меня вынесло на берег! Но вспышка радости тотчас же погасла от удивления. Я очутился на вершине окутанной туманом скалы, а мой корабль, осыпавшись в прах, бесследно исчез.
Теперь я стоял на небольшом пятачке голого камня. Туман плыл вокруг меня, поднимался и где-то вверху рассеивался. Вскоре он совсем улетучился, и мне открылась жутковатая панорама. Это было самое странное место, которое я когда-либо видел. Вокруг простирался сумрачный горный пейзаж, вверху густело черное небо, испещренное большими и малыми звездами, из долины внизу исходило бледное свечение. Похоже, там разбросаны какие-то селения. Поскольку я не имел понятия, куда занес меня корабль, то не представлял себе, кто населяет эту странную землю.
Бесконечно стоять на вершине горы, как статуя, мне не хотелось, но было не по себе от мысли, что я должен спуститься с этой кручи. Было бы неплохо встретить кого-нибудь и расспросить, куда это меня занесло. Но такое угрюмое место вряд ли населяют общительные люди. Наверно, тут обитают людоеды, и пока не поздно надо что-нибудь делать. Понятно, какой бы злодей мне ни повстречался, терять будет нечего. Самое ценное я уже потерял. Это я о своей скромной жизни. Не увидеть мне больше Насти, родителей, профессора Терпина. Не придется мне окончить университет и стать издателем, переводчиком или хотя бы литературным критиком, как планировалось. Единственное, чего я вновь приобрел, так это собственное тело, пусть даже призрачное. Кстати, вот что стало приятной новостью! Я только сейчас заметил, что вновь нахожусь в родном теле. Я оглядел себя не без удовольствия. На мне были кроссовки, джинсы, теплая рубашка, серая ветровка и синяя кепка - все то, в чем я по трагической случайности лишился жизни. Родные вещи вернули мне уверенность в себе. Теперь полный порядок, и я решил спуститься в долину.
Склон оказался довольно пологим, каменистым и голым: ни травинки, ни куста, ни цветочка нигде не росло. Ноги мои ступали по извивающейся тропе легко, как ни в чем не бывало. Судя по тому, что серые камни под моими подошвами были отполированы до блеска - немало народу прошло тут до меня. Я останавливался то и дело, чтобы осмотреться. Теперь некоторые поселения, что сияли в долинах среди гор, скрылись за утесами, а тропа вела меня к ближайшему.
Спускаться пришлось долго. Внизу лежал город, похожий на золотистое кружево, он приближался. Вскоре его улицы можно было рассмотреть как на ладони. Спустя некоторое время, до меня стал доноситься городской гул, в котором удавалось различить голоса людей, лай собак и даже музыку. Я воспрянул духом. Одиночеству моему скоро придет конец. И с этой радостной мыслью я зашагал быстрее.
Я снова думал о Насте. Впервые мы оказались далеко друг от друга. Так далеко, что увидеться нам больше не придется. Она сейчас, наверное, в отчаянии. Эта моя нелепая смерть обрекла ее на страдание. Настю даже утешить некому, ведь ее родители всегда противились нашей неравной дружбе. Теперь они могут свободно рассчитывать: дочь вполне может найти себе банкира, юриста или телезвезду. Для Насти было бы лучше совсем меня забыть. У нее вся жизнь впереди. Впрочем, я тоже хочу, чтобы Настя была счастлива.
Тропа привела в старый голый парк и превратилась в широкую аллею. Вокруг было сумрачно, как глубокой осенью. В сыром прохладном воздухе ощущался запах прели. Сначала я шагал по пустынной аллее, освещенной фонарями, а потом, выйдя за ограду, оказался на узкой, стиснутой домами и мощенной булыжником улице какого-то средневекового города. Но первое впечатление быстро развеялось: город хоть и выглядел старинным, но было больше домов барочного стиля, прохожие одеты по моде разных веков, а мимо проезжали не только конные экипажи, но и вполне современные автомобили. Чего бы тут не было намешано, а свою кепку 'Baltic' я все-таки снял и сунул ее в карман, чтобы не приняли за психа. Впрочем, на меня никто не обращал никакого внимания. Одни куда-то спешили, другие что-то обсуждали, стоя посреди тротуара, а большинство просто прогуливались в приятном обществе и глазели на витрины многочисленных магазинов. На кого ни посмотришь - все бледноликие, одним словом, призраки. Я направился по улице, озираясь по сторонам, как турист. Мне было все равно куда идти. Города я не знал. И спрашивать прохожих было не о чем. Зато на первом же перекрестке стоял указатель улиц. На нем крестом расходились стрелки с немецкими названиями: Aweider Allee, Schönfließer Allee, Friedländ Tor, Nettelbeck str. Видимо, это какой-то немецкий город. С чего бы это вдруг? Я путался в догадках, но пока это было все, что я мог узнать.
Я повернул на Фридландскую улицу и вскоре оказался на шумной рыночной площади. Вокруг были магазинчики с красивыми витринами, а саму площадь пересекали торговые ряды: прилавки со всякой снедью, барахлом и цветами. В воздухе веяло королевскими марципанами, жареным луком и горячим хлебом. К моему удивлению, всюду были животные: собаки грызли кости, другие лаялись друг с другом, третьи преданно следовали за хозяином; кошки охотились на шмыгающих среди лавок мышей; голуби крутились под ногами прохожих, цокающих копыт лошадей и колес проезжающих мимо повозок; куры бродили, где попало и клевали что нипоподя под своими лапами; коровы мычали у кипы сена; а юркие воробьи так и сновали в этом торговом сумбуре, хватая все, чем могли поживиться. Из ближайшей музыкальной лавки доносился мелодичный, но тяжелый рок, напоминающий symphony-metal. Я остановился у стеллажей с дисками, чтобы послушать. Ведь торопиться-то мне некуда. Музыка звучала мощно, разнообразно, ярко. Заметив мой интерес, продавец - парень моих лет с длинными вьющимися волосами - протянул мне коробку из-под играющего сейчас диска.
- Тебе она нравится? - спросил он.
- Неплохо, - ответил я, рассматривая буклет из коробки. - А что за группа?
- 'The Element', - назвал он, убирая с лица челку. - Dream-arranger из Вавилона. - Кивнул куда-то в сторону и добавил: - А там, наверное, такого еще не услышишь. - Улыбнулся.
- С чего ты взял? - сказал я.
Он пожал плечами. А я заслушался, чувствуя в себе душевный подъем. Если описать в двух словах, то музыка, на мой слух, воспринималась непривычно, хотя и была очень мелодичной: оперный вокал - драматический баритон - сопровождался звуками ударных, похожими на ритмичное бульканье кипящей нефти, ревом гитар и завыванием вселенских ветров (над этим трудились скрипки), а время от времени в тяжелый лейтмотив здорово вплетался ангельский хор мальчиков. Солист пел о земных и небесных скорбях, тяжелых битвах, героической славе и превратностях любви. Судя по информации в буклете, музыканты здорово справились с инструментальными аранжировками для стихий природы: треска грозы, извергающегося вулкана и завывания ветра, тем самым передавая мистическую атмосферу композиций. Это направление в музыке действительно при моей жизни еще не придумали, но уверен, они там обязательно придумают.
Между тем продавец нашел такой же диск на стеллаже и заговорил:
- Одна из лучших групп. А этот их альбом 'Доблесть', пожалуй, самый продуманный. Он богат прекрасными мелодиями, ласкающими слух своими переливами хоралов и завораживающим голосом вокалиста. Заметь: необычное построение композиций, высокий уровень исполнения в сочетании с мелодичностью. Слышишь? Какие изумительные гитарные партии. Выше всяких похвал. Они гармонично вписываются в общую тему каждого произведения. Сегодня это непревзойденный шедевр во всем Троецарствии. Производит сильное впечатление. Кто не слышал 'Доблесть', тот многое потерял. У этих ребят 'The Element' есть чему поучиться многим исполнителям. А для тебя - возможность наверстать упущенное. Остались две последние копии. Рекомендую.
- Мне нечем расплатиться, - с досадой проговорил я.
- Бери, заплатишь, когда сможешь, - сказал он.
- А ты здесь что, каждый день? - спросил я.
Он ухмыльнулся и многозначительно ответил:
- Всегда.
Я поблагодарил, сунул диск в карман ветровки, попрощался до скорого и поспешил прочь, удивляясь про себя: какой тут великодушный народ обитает.
Теперь мне очень хотелось узнать, куда меня занесло, чтобы развеять свои призрачные догадки. Я отправился вдоль торговых рядов, надеясь поговорить с кем-нибудь внушающим доверие. Но зеленщик оказался слишком хмурым, продавец книг - слишком занят, а булочница чего-то не поделила со своей соседкой - цветочницей. Между ними разгорелся скандал. Их пронзительные крик и ругань привлекали внимание толпы. Люди оборачивались, останавливались, посмеивались. А торговки давай себе цапаться, сами не зная отчего. Распалились - вот, вот опрокинут в гневе свой товар. Но тут вмешался полицейский. Он пристыдил их, решил спор и пригрозил в другой раз прогнать отсюда по первой жалобе соседей.
Потом я оказался перед мясной лавкой. Тут куски парного мяса были аккуратно разложены на прилавке, на веревках плотно висели цепочки сосисок и батоны колбас. Если бы продавец не рубил сейчас мясо, я бы ни за что не признал в нем мясника. Люди этой загадочной профессии мне всегда представлялись здоровенными, краснощекими парнями с топором в руке. Этот же был стариком худощавым, с жилистыми, обнаженными до локтей руками, черными с сединой волосами. Глаза у него были серые, как мрамор, скулы выступали острыми углами, а усы плавно спускались к окладистой бородке. Поверх драпового пальто на нем был перемазанный кровью еще недавно белый фартук, на ногах резиновые сапоги, а голову венчала плоская, как блин, зеленая кепка. Мясник ловко отделял увесистый окорок от свиной туши, так что слышались хруст и треск перерубаемой кости. Заметив меня, он кивнул, со всей силы вонзил топор в деревянный стол для разделки мяса и подошел, готовый выполнить любой заказ. Мы поздоровались.
- Извините, я только хотел узнать, где нахожусь, - начал я, испытывая небольшое смущение за свой дурацкий вопрос. - Вы не подскажите, какой это город?
Мясник качнул головой и, понимая, что придется отвлечься от своего важного занятия, стал протирать окровавленные руки о передник.
- Из вновь прибывших, что ли? - наконец проговорил он.
Я не знал, как ответить, и кивнул утвердительно.
- Сколько лет здесь обитаю, все новенькие обращаются только ко мне, будто и спросить больше некого, - промолвил он с вежливой улыбкой. - Странно, правда?
- Наверное, путешественник так обескуражен, что осмеливается заговорить как раз к тому моменту, когда подходит к вашей лавке, - сострил я.
Мясник ухмыльнулся - моя шутка пришлась ему по душе.
- Это верно, - подтвердил он и добавил: - А город Кёнигсбергом называется.
- Разве? Так его больше нет, - вырвалось у меня.
Мясник едва не расхохотался, увидав недоумение, расплывшееся на моем лице. Беседа с новичками явно доставляет старику большое удовольствие. Он объяснил:
- Это там нет, а здесь есть.
- Где там?
- Ты ведь из Мидгарда, верно?
- Нет, - покачал я головой.
На этот раз мясник не удержался и рассмеялся в голос:
- Эх, новичок! Ха-ха-ха! Мидгард - это жизнь, - показал пальцем куда-то в сторону, - оттуда все мы родом. Хельхейм - это здесь. А там, - поднял указательный палец кверху, - Асгард. Троецарствие, понимаешь? Третий мир, возникший в стародавние времена, после всем известной гибели в Рагнарёк.
- А Кёнигсберг? - промолвил я, по-прежнему ничего не понимая.
- Это всего лишь один из городов Хельхейма, - продолжил он свои объяснения. - Все, что гибнет в Мидгарде - мире живых, волею царицы Хель попадает сюда, в милое душе пристанище мертвых. Вечное царство ее величеству, владычице нашей. В прежние времена мертвые попадали в Вальхаллу. Но после гибели Второго мира, Хель прибрала это небесное царство к своим рукам. Так что все мы теперь тут, в Хельхейме, или почти все. Потому что есть еще ледяной Нифльхейм, куда попадают души злодеев. Они там здорово мучаются. Их тела терзают орлы, волки, драконы. Врата этой страны охраняет великан Скади. Пленники не могут покинуть своей жуткой обители. Страшно?.. Так что славь владычицу нашу, что ты оказался здесь, а не там. Правда можно еще очутиться и в огненном Муспелльхейме. Это что-то вроде земных лагерей, куда отсылают тех, кто открыто протестует против имперских, идеологических и военных претензий ее величества Хель и ее приближенных. Несчастные, попадающие в ту страну, вынуждены под страхом огненных пыток работать на благо окаянной империи. Понятно?
- Честно признаться, не совсем, - проговорил я, не в силах собраться с мыслями, вконец запутанный лекцией мясника. - Я уловил лишь, что все мы тут мертвы и населяем страну призраков.
- Если коротко, так и есть, - подтвердил мясник. - И правит ею Хель. Тут ее резиденция. Ее величество сама выбрала Королевский замок: надежные стены. Конечно, она могла бы поселиться в других горемычных городах, например, Мачу-Пикчу, Растиславле или Вавилоне. Но Кёнигсберг ей пришелся по душе. Правда, в нем кое-что в целях безопасности изменили.
- Но я не имею никакого представления о времени, - пожаловался я. - Сколько прошло часов или дней с момента моей гибели? Посмотришь вокруг, кажется, будто этот мир застрял на предзакатных сумерках.
- Оно тебе больше не понадобится, - с ухмылкой сказал мясник. - Здесь никогда не бывает солнца, а время превратилось в вечность. Я уверен, многим нравится отсутствие такого понятия как старение. Ты всегда будешь таким, каким принес тебя сюда Нагльфар. Ты можешь продолжать заниматься тем, что делал при жизни, можешь выбрать другое занятие, можешь посещать Мидгард и пугать маленьких детей под Рождество как приведение. Некоторые из нас любят пошутить. Недавно я устроил бардак в квартире моего внука. Было весело. Один мой дружок любит посещать чердаки и хлопать там дверями. Забавляется.
- Как-то по-другому мне представлялось все это после жизни, - признался я. - Хотя мне тоже являлись разные призраки.
- Послушай, тебя ждет немало любопытных открытий, - весело пообещал мясник и дружески похлопал меня по плечу. - Так что валяй и ни о чем не беспокойся. А что касается солнца, оно светит лишь Асгарду и Мидгарду. Здесь оно тебе не понадобится.
- Скажите, неужели здешним призракам требуется пища? - спросил я, указывая на мясной прилавок.
- Нет, не требуется, - ответил старик, и на губах его вновь мелькнула улыбка. - Но многие не желают расстаться со своей прижизненной радостью. Они приходят ко мне, когда желают ее удовлетворить - добро пожаловать. Однако душе требуется пища духовная: музыка, книги, театр, кино. Вот почему в городах Хельхейма так много театров. Сейчас Вагнер с гастролями.
- Откуда здесь мясо? - продолжал я удивляться.
- Это не то мясо, к которому ты привык - это образ мяса, созданный нашим воображением, - охотно разъяснил старик. - Должен заметить, голод здесь тоже чувство мнимое. А гурманов везде хватает. Многие любят посидеть в ресторане. Там к их услугам любые кулинарные изыски. Воображать можно все что угодно. И даже испытывать все оттенки вкуса. Все зависит от способностей клиента. Ресторан в нашем мире - тоже заведение духовное. Кстати, должен сделать тебе приятное сообщение: скоро праздник Длинной колбасы - всеобщее любимое развлечение. Приглашаю. А мне придется хорошенько потрудиться. В этом событии принимают участие все мясники города. Каждый из нас должен в тайне друг от друга приготовить колбасу по собственному рецепту, чем она будет длиннее, тем лучше. В назначенный день мы торжественно выносим свое изделие на Замковую площадь. Императрица определяет самую длинную колбасу, награждает победителя золотым кубком, после чего начинается народное гулянье с танцами, состязаниями, угощениями.
- Подозрительно идеальный мир, - заметил я.
- Хе-хе! Не все так просто, дружище. И тут находятся те, кто не мыслят себя вне власти, войны или насилия, - охладил мою радость мясник. - Привычки следуют за своим хозяином всюду. Но правительство ее величества делает все, чтобы предупреждать любые порывы экстремизма.
- Значит, и здесь находятся желающие повоевать? - допытывался я.
Мясник неожиданно помрачнел. Лицо его сделалось цветом того мяса, которое только что рубил. Он покачал головой и вздохнул:
- Об этом лучше не думать.
- Нигде нет мира и покоя, - продолжал я. - Вот я пострадал от взрыва в кафе. А вы как тут оказались?
- Умер своей смертью, - ответил мясник. - Произошло это, как сейчас помню, в 1938 году. Мне было за семьдесят. Свалился с ног прямо в своей мясной лавке на Бисмаркштрассе. Это недалеко отсюда. Да, я тоскую по прошлому. Мидгард прекрасен - там наша земля, на которой мы родились. Нет ничего ее краше. Помню то время, когда моя Пруссия, да и вся Германия тоже, воспрянула духом после военных поражений и унижения.
- Думаю, вам здорово повезло не застать Хрустальной ночи, - сказал я. - Много евреев было жестоко казнено по всей Европе в то смутное время.
- Верно, - согласился мясник. - С тех пор мир здорово изменился. А ты чем занимался?
- До последнего дня учился в университете, - трагическим тоном ответил я. - Был бы я литератором.
- Хорошенькое дело, - вздохнул мясник и взялся за топор, чтобы продолжить прерванное занятие.
- А можно ли здесь завершить свое образование? - поинтересовался я.
- Безусловно, - бросил он в ответ.
- Прямо в Альбертине?
- Тебе на остров Кнайпхоф.
- Я догадываюсь.
- Тогда желаю удачи.
- А как тут с деньгами? - забеспокоился я, вспоминая, что в Европе образование дорого стоит.
- Об этом можно забыть, - улыбнулся мясник.
- Это меня радует, - сказал я. - Мне платили стипендию, но такую маленькую, что в первый же день от нее ничего не оставалось. Видимо, ректор не мог от выплат совсем отказаться, а то его обвинили бы в том, что студенты мрут с голоду. Конечно, теперь все работают. Мне тоже приходилось зарабатывать грузчиком в магазине.
- Какое безрадостное существование, - посочувствовал мясник. - Я уже отвык от прижизненных забот. Но здесь ты сможешь получить хорошее образование. В Кёнигсберге живут отличные профессора. Кстати, недавно на рынок заходил Людвиг Реза, и Нейман бывает частенько.
- А Геродота вы не встречали? - поинтересовался я. - А то у меня с его историей нелады.
- Геродота ищи в Древней Греции, - усмехнулся мясник. - Он, кажется, преподает в античных Афинах. Хельхейм велик, слава ее величеству.
- Выходит, Канта я тоже здесь встречу, и Гофмана, и Бесселя, - обрадовался я.
- Кант редко бывает в этом районе, - весело произнес мясник. - Очень занятой человек. Домосед. Но по-прежнему не отказывается от прогулки по набережной. А Гофман, тот, напротив, на месте не сидит. Говорят, то и дело попадает в какую-нибудь сумасбродную историю. Он частый посетитель Мидгарда.
- Тогда мне в университет, - заторопился я.
- Желаю удачи.
- Спасибо.
- Стой, тебе туда, - показал рукой.
Я повернулся и заспешил по гранитной брусчатке на остров Кнайпхоф. А мясник поплевал на ладони, опять взялся за топор, выдернул его из столешницы с одного раза и продолжил рубить мясо. Я слышал позади стук и треск костей, пока не повернул за угол.
Долго же я шел по улице Вейдендамм, то и дело останавливаясь и читая указатели, чтобы не сбиться с пути. Впрочем, названия улиц мне ни о чем не говорили. Карту Кёнигсберга я как-то раз видел в музее, но в голове ее не держал. Разве мог я представить, что когда-нибудь в этом старом городе окажусь? Я бесконечно озирался по сторонам. Дома стояли сплошной стеной, лишь изредка между ними открывался проход под аркой или маленькая улочка. А потом был мост через реку. Берега ее упакованы в гранит, вдоль набережных плотно друг к другу стоят рыбацкие и торговые шхуны с частоколом высоких мачт. Дома с треугольными крышами тянутся вдоль Прегеля, на пристани снуют рабочие люди с мешком на спине, прогуливаются господа, купцы, всюду лазают свиньи, собаки, куры, и веет несвежим запахом рыбы. Недолго постояв на мосту, глядя на реку, которая скрывалась за поворотом среди домов, я продолжил путь. Тесновато в Кёнигсберге. С непривычки недолго и заблудиться. Зато дома все разные с лепниной, вензелями, колоннами. На первых этажах всё магазины, лавки, кафе. Витрины призывно сияют по обе стороны улицы, они наполнены всяким барахлом, кому только оно здесь нужно? Не сказал бы, что эти улицы красивы. Тесные, мрачные, с брусчаткой под ногами. То и дело спотыкаешься о булыжник, когда все твое внимание отдано какой-нибудь миленькой скульптуре на крыше. А в темные подворотни я и вовсе завернуть не решался: попадешь в лабиринт - не скоро выберешься. Каким образом я прошел мимо острова Кнайпхоф, замка и Замкового пруда - понятия не имею. Вообще их не заметил. На старых фотографиях главная башня замка всюду маячит. А тут, в теснотище, почти весь город прошел и даже шпиля не увидел. До чего же тесно! Словом, не помню я, какими тернистыми путями вдруг оказался на Мюнцштрассе. Замок, конечно, где-то был, но проходя мимо его стен, я не понял, что это он и есть. Придется возвращаться. Но позже. Раз тут оказался, подумал я, посмотрю хотя бы улицу, на которой закончился мой жизненный путь. Район все-таки знатный. Пруд Обертайх замерцал серебристыми бликами неожиданно, едва только я вышел на Врангельштрассе. Эта улица мне сразу показалась до чертиков знакомой. Я шагал по тротуару и ожидал, что прямо сейчас увижу родной 'Причал' и желтые березки напротив. Но деревья тут и в самом деле стояли, только все они были голые, черные, как обгорелые скелеты, и не отбрасывали никакой тени. Тоже, значит, призраки.
Я продолжал путь, озираясь по сторонам, торопиться-то все равно некуда, как вдруг произошло чудо. Я прямо так и остолбенел от неожиданности. По другой стороне улицы шла очень мне знакомая девушка. Она была в красной осенней курточке, желтом берете набекрень, высоких сапогах. Я не поверил своим глазам, но это была она. Настя! Она тоже заметила меня, просияла и помахала рукой. Мы бросились друг к другу прямо через дорогу и встали посреди мостовой. Машин к счастью не было, лишь одна карета с позолоченными бортами, занавешенными окнами и королевскими вензелями на дверцах пронеслась сквозь нас, будто подтверждая эфирность наших тел, и скрылась за поворотом.
- Как ты здесь? - спрашивал я.
- Пожалуйста, не волнуйся, - попросила Настя.
Мы стояли друг перед другом. Молчали целую вечность. Я, честно признаться, ошалел. Она, кажется, тоже.
- Но все-таки, как ты здесь оказалась? - трагическим голосом повторил я.
- Пойдем по набережной, - предложила она. - Здесь так красиво. Я по дороге тебе все объясню.
Мы шагали по аллее вдоль озера. Я слушал Настю со все возрастающим волнением. Она же была спокойна.
- Я шла в 'Причал', как договорились, - начала она. - Но по пути пришлось задержаться: мне навстречу двигалась демонстрация. Люди были в черных кожаных куртках. Они размахивали флагами, кричали лозунги, разбрасывали свои листовки. Надвигались большой темной массой. Ну я и струсила. Пришлось свернуть на соседнюю улицу и пойти в обход. Я, конечно, опаздывала, но...
- Это спасло тебе жизнь, - вставил я.
Она печально кивнула.
- Я уже подходила к 'Причалу', когда произошел взрыв. Черную машину, что стояла у крыльца, разорвало на куски. Меня едва не сшибло летящим колесом, но миновало. Это колесо приземлилось рядом со мной и покатилось по улице. Я испугалась, потому что была уверена, ты ждешь меня в кафе. Оно было наполовину разрушено взрывом. К развалинам меня не пустил охранник. Часть крыши могла рухнуть в любую минуту. Она через несколько минут и в самом деле рухнула. А потом подъехали врачи скорой помощи, милиция. Стали выносить раненых. Мертвых. Я ждала, надеялась, что с тобой все в порядке. Если бы ты знал, как я хотела, чтобы ты опоздал на нашу встречу. - Тут голос Насти дрогнул: - Но этого не произошло. Я увидела тебя на носилках. Ты был весь в крови, но еще жив, правда, без сознания. В больнице я была с тобой. - Настя всхлипнула, по ее щекам покатились слезы; она не смогла продолжать.
Тогда я прижал Настю к себе. Мы продолжали идти. И я стал уговаривать:
- Успокойся, теперь все позади.
Она всхлипнула снова.
- Но врачи не смогли тебя спасти! - сказав это, она заревела в голос и уткнулась мне в воротник.
Мы остановились на променаде в том месте, где должна была находиться ротонда с большими скульптурами морских животных Тилле, но ее здесь не оказалось: уцелела в Мидгарде.
- Успокойся, - я гладил Настю по голове, целовал и, наконец, прошептал: - Но почему ты здесь?
Она справилась с собой и, шмыгнув носом, проговорила:
- Надо же, я тут видела, 'Причал' стоит целехонький!
- Каменный призрак, - объяснил я. - Жаль, в Мидгарде его больше нет. Скажи, все-таки, как ты здесь оказалась?
- Стоит себе, как ни в чем не бывало. Окна, стены, крыша - целы. А из трубы поднимается сизый дымок, - сказала она.
- Ты ответишь мне? - настаивал я.
- Я бы хотела оказаться с тобой в кафе, до взрыва, но я опоздала, - промолвила она.
- Прекрати, - попросил я, глядя ей в глаза.
- Хорошо. Но ты умер, - сказала она. - Тогда я вернулась домой. Я была так расстроена! Не представляешь, как мне было плохо. Потом я решила, что не смогу жить без тебя и наглоталась снотворного. И вот, кажется, я заснула.
- Зачем ты это сделала! - воскликнул я с ужасом так громко, что вздрогнул, проходивший мимо нас, господин в плаще, цилиндре и с тростью. - Ты убила себя!
Настя слабо кивнула, и слезы вновь побежали по ее щекам с новой силой.
- Ты не должна была! - с горечью взвыл я, сжимая ее локти обеими руками.
- Я хотела быть с тобой.
- Ты могла бы жить.
- А теперь мы снова вместе. Разве ты не рад? - она с надеждой в глазах поглядела на меня. - Скажи, рад?
Я ничего не сказал. Просто не смог. Я только крепко прижал Настю к себе и зарылся лицом в ее волосы, не чувствуя их обычного цветочного аромата: его больше не было, лишь ощущение мягких шелковистых локонов оставалось прежним. Так мы и стояли, проливая слезы, не зная, радоваться ли смерти, нас объединившей, или ругать ее последними словами, что, впрочем, было бы уже бесполезно.
- Что теперь будем делать? - прошептала Настя, мне в рот, когда я целовал ее.
- Пойдем куда-нибудь, - проговорил я.
Мы еще долго гуляли по набережной, а потом решили отправиться на остров Кнайпхоф. Я все же надеялся, что мы сможем продолжить свое образование. А кроме того, посидеть на лекциях Канта.
- Какой безрадостный серый город, - заметила Настя дорогой. - Как на старых бесцветных снимках.
- Это без привычки, - ответил я. - В этом призрачном Хельхейме только пламя живое.
- Такой я и представляла себе нашу землю после какой-нибудь катастрофы, - призналась Настя.
- Не думай об этом, - попросил я.
Чтобы не заблудиться среди узких переулков, мы решили идти по главным улицам: сначала по Врангельштрассе, затем повернуть на Штайндамм, по ней выйти к Королевскому замку, а оттуда уже наверняка спуститься на остров.
- Гляди, Сиреневый сквер, который вырубили в прошлом году, - показал я рукой.
- На его месте строят большой торговый центр, - напомнила Настя.
До замка мы дошли неожиданно скоро. Хотя без конца осматривались, даже спорили, рассуждали, пытаясь угадать в улицах Кёнигсберга приметы нашего родного города. Но ничего не возможно было узнать. На Штайндамме было многолюдно. Всюду бегали мальчишки и предлагали свежие газеты, криком называя самые яркие заголовки ведущих статей. Возле отеля 'Берлинский двор' мимо нас прошагала колонна полицейских в устрашающем обмундировании: на каждом были бронежилет, каска, в руках щит и дубинка. Наверняка идут усмирять разгулявшихся демонстрантов. Ведь на Ганзаплатц мы видели толпу мятежных людей с транспарантами, они выступали против войны. Значит, в этом призрачном мире тоже неспокойно. В связи с этим у меня возникла мысль: человеческая душа всюду таскает за собой свои привычки. Организм рождается с определенным набором склонностей, среди которых более сильные подавляют слабые, так развивается личность определенного склада. Один человек вырастает более агрессивным, другой менее, а третий и вовсе не испытывает ни малейшего желания воевать или властвовать. Так установлено природой на уровне генов. Разнообразие для равновесия. Представить себе рафинированный мир очень трудно. Такого еще не бывало. Недолго бы он держался, населяй его одни агрессоры. Но каким был бы он процветающим у пацифистов. Сказка, да и только. Ну, а раз подобное невозможно, тогда мир должен быть разнообразным, а следовательно, уравновешенным. Поэтому, если сейчас полиция разгонит демонстрантов, и те не добьются своей правды, то военные амбиции агрессора возобладают, и мир пошатнется. Да еще как. Он может даже рухнуть. Вот почему властям следовало бы прислушиваться к мнению мудрецов, которые наверняка знают, как поддержать равновесие в мире, - заключил я про себя. А вот, наконец, и Королевский замок.
Он был таким, каким я видел его на довоенных снимках. Величественный, громоздкий, с клыкастой башней, увенчанной высоким шпилем. Но близко нас к замку не подпустили. У властей граждане студенческого возраста всегда вызывают недоверие. Покой замка охраняла стража, а вокруг крепостных стен зиял оборонительный ров с горящей в нем, нет, не водой, а, если верить словам рыночного мясника, нефтью, истекающей из Вечного источника. Этот ров, надо заметить, безжалостно портящий исторический вид всего здания, - нововведение нынешнего владельца, заботящегося о собственной безопасности. Золотистые языки пламени поднимались довольно высоко. Их отблески маячили на кирпичных стенах, мостовой и лицах прохожих. На углу под башней стоял памятник Вильгельму. Он находился по ту сторону рва, и потому казалось, будто статуя охвачена пламенем.
Мы перешли трамвайные пути, на Кайзер-Вильгельм-Платц заценили памятник Бисмарку (хорош, только из пасти крылатого дракона, что под гранитным постаментом, лилась вода алого как кровь цвета, чтобы не пили, наверное) и зашагали к Прегелю. Между прочим, драконы тоже когда-то существовали на земле, да только все вымерли. Я стал рассуждать дальше. Вот у мохнатых верзил мамонтов не было никаких возможностей протестовать против охоты, и все они, во всяком случае, большинство, погибли под каменным ножом первобытного человека. Кстати сказать, трудности с экологией возникли еще у динозавров, то есть задолго до появления человека, просто, человек эти трудности усовершенствовал. Следовательно, все доисторические твари, а также австралопитеки, неандертальцы и кроманьонцы тоже где-то в Хельхейме живут. Видимо, Хель определила для них более безопасную резервацию.
Вода в реке была темнее крепкого кофе. Вдоль одетых в камень берегов стояли корабли, лодки, рыбацкие шхуны с треугольным парусом, за променадом возвышались фахверковые дома с двускатными кровлями. Кафедральный собор отсутствовал, зато виднелась крыша старого университета целого и невредимого. Мы прошли по мосту и повернули на Флейшбенкенштрассе, как значилось на табличке, прибитой к углу дома ? 15.
Улицы на острове оказались еще более узкими и темными. Какое-то нагромождение домов. Среди холодных стен гулял сквозняк, и было не очень уютно. Редкие голые деревца чахли на тротуарах и в своих каменных двориках-колодцах.
Вдруг мы услышали приятную музыку. Я прислушался. Настя тоже остановилась, пытаясь понять, откуда она происходит.
- Где-то здесь музыкальный театр, - произнес я. - Мясник говорил, в городе много театров.
- Может, пойдем, послушаем, что там происходит? - предложила Настя. - Хочется приятно провести этот вечер.
- Вечер? - удивился я. - Почему ты решила, будто сейчас вечер?
- Но ведь концерты дают по вечерам, - ответила она.
Университет теперь никуда не пропадет, - рассудили мы, - а вот если где-то дают концерт, то пропустить его никак нельзя. Сейчас музыка для нас была чем-то вроде случайно пробившегося света посреди мрака, и мы не в силах были от нее отказаться. Мы повернули за угол в какой-то переулок. Музыка послышалась отчетливей. Как два мотылька, мы поспешили к этому светлому живительному источнику. Нет ничего притягательнее для души, утомленной впечатлениями долгой дороги, как музыка. Она, словно магнит, притягивала нас.
Мы остановились перед небольшим зданием с колоннами, подпирающими балкон, греческим портиком под самой крышей и высокими окнами. Оно было стиснуто соседними домами, но выделялось среди них именно своим псевдоантичным фасадом. Люди (почему-то никак не привыкну называть всех призраками, впрочем, неважно) топтались перед театром, приобретали в кассе билеты, поднимались по широкой лестнице. И в самом деле, музыка воздействует на духов благотворным соблазном и возвышает их. Я и сам ощущал трепетное желание очутиться под ее влиянием. Мы подошли к афише, висевшей на круглой тумбе, и прочли, что сегодня дают произведения Вагнера, и более того, сам композитор будет за дирижерским пультом. Такого сюрприза мы не ожидали, я немедленно встал в очередь за билетами. Концерт оказался бесплатным. Как потом выяснилось, в городе проходило Вселенское собрание, и в перерыве желающие участники могли посетить, например, этот концерт. Это был также подарок всем горожанам. Мне оторвали два билета с номерами мест. А спустя некоторое время мы уже входили в вестибюль. Здесь было просторно, шумно и светло. Посетители толпились в ожидании звонка. Наконец его дали. Тогда духи с рвением устремились в зал, к искусству - к музыке.
Когда мы раздевались у гардероба, мое внимание привлекли двое, я был здорово удивлен случайно подслушанным обрывком их разговора.
- ...это крах! - возмущался невысокий лысоватый господин с маленькой бородкой. - Наши труды, смысл жизни целого поколения, самопожертвование героев - все перечеркнуто. - Его картавое произношение показалось мне очень знакомым. - Капитал, буржуа, нищета снова оккупировали страну.
- А что вы скажете, дорогой, о реабилитации царской семьи, - спокойным, размеренным тоном, приправленным кавказским акцентом, проговорил невысокий усатый господин с густой черной шевелюрой и сунул в зубы трубку; затянулся. - Теперь они там говорят о невинно пролитой крови царя. - Выпустил сизое облако дыма.
- Слышал, - коротко бросил картавый, гримаса разочарования не сходила с его лица, он покачал головой. - Лютого врага объявили великомучеником - это кощунство, не так ли?
- А вас, уважаемый, обвиняют в причастии к Екатеринбургскому расстрелу, - с хитрым прищуром вождя народов, заметил господин с трубкой.
- Я никого никогда не убивал, - обиделся тот.
Сталин едко ухмыльнулся, качнул головой и выпустил дым.
- Я тоже, - произнес он и заложил левую руку за спину. - Однако, дорогой Владимир Ильич, в Россию пришло новое время. Они там вернулись к капиталу. А мы с вами остались в истории смутного времени. Более того, нас записали в тираны.
- Мы спасали Россию от гнета помещиков и капиталистов, боролись с кровопийцами и душегубами, - продолжал кипятиться Ленин. - Новый мир мог быть построен лишь на развалинах старого. Не так ли говаривал уважаемый Бакунин? - Прищурился. - Мы вынуждены были искоренить буржуазию, верно?
- Все это в прошлом, - рассудил Сталин. - Там теперь говорят о гнете коммунизма. Мы не способны что-либо изменить. Теперь у нас не достаточно влияния...
Тут я отвлекся, потому что Настя подергала меня за рукав и кивнула в сторону. Я перевел туда взгляд и увидел другого тирана. В зал скорой походкой шагали Наполеон и его брат Жером. Мы с Настей немедленно последовали за ними, так что я смог уловить несколько брошенных ими фраз.
- ...им следует напомнить прежние ошибки, - рассуждал Наполеон. - Тогда, в России, я полагал, царю незачем с нами воевать. Мы оба не имели понятия, почему, собственно воюем! Я хотел объединить мир, Александр противился. Послушай, ведь мои генералы обманулись в силе противника, верно?
- Сожалею, сир. Мы были уверены, русские слабы, они отступали, - отвечал Жером. - Вот что завело наши войска в ловушку.
- Хитрость?
- Да, сир.
- Теперь все обстоит иначе. Я надеюсь, мир стал разумней, никто не будет проливать кровь, выступая против создания объединенной империи.
- Безусловно, ваше величество.
Перед входом в зал стоял тумблер с дверцами, совсем как на вокзале. Высокопоставленные господа прикладывали свой указательный перст к чувствительному экрану, компьютер признавал их отпечаток, и дверцы с резвым гостеприимством раздвигались; разумеется, Бонапарты так и прошли. Нам с Настей пришлось приложить к тому же монитору свои билеты, чтобы дверцы сделали одолжение - впустили нас в зал. Мы вошли со вторым звонком. Публика занимала места. Народу было много.
- Все только и говорят о политике и войнах, - сказал я Насте.
- Неужели других тем не существует, - согласилась она.
Мы нашли свой ряд и места, которые располагались почти посредине амфитеатра. Я осмотрелся. Зал был не очень большим, ряды деревянных стульев расставлены полукругом, выше находились партер, ложи верхних ярусов, царская ложа - со всех мест открывался хороший обзор. Над головой висела огромная хрустальная люстра, и ее одной было вполне достаточно для освещения. Сцена была скрыта большим атласным занавесом, из-за которого раздавались хаотические звуки настраиваемых инструментов. Все эти звуки переплетались в этакую рваную паутину, сотканную сумасшедшим пауком. Царская ложа была пуста, но там висел большой портрет ужасной коронованной старухи в черном плаще с капюшоном и бриллиантовым венцом на голове, не хватало ей только остро заточенной косы за плечами. Очень быстро зал наполнился людьми под завязочку. Все были одеты по моде своего времени, и можно было решить, будто находишься на каком-то костюмированном вечере. К тому же прямо перед нами расположились король Оттокар II и маркграф Отто Бранденбургский. Пока не прозвучал третий звонок, я сумел расслышать в их диалоге беспокойные нотки. И эти двое тоже говорили о войне:
- Мир не может быть вечным, - рассуждал маркграф. - Когда-то мы возвели прекрасную, надежную крепость и назвали ее в вашу честь, государь. Но спустя семь веков и она пала. Кто бы мог подумать!
- Тем не менее, мы выбрали удачное место, - заявил король. - И ныне крепость служит надежной обителью ее императорского величества. Уверен, войска наши не допустят продвижение противника к цитадели.
Тут дали последний предупредительный звонок, блуждающие звуки скрипок, арф и труб тотчас прекратились, бормотание зала тоже стало стихать. И вот начали раздвигаться шторы, послышалось рукоплескание, и перед нами предстал прекрасный большой оркестр. Овации продолжались долго. Все ждали появления Вагнера. Но к нашему недоумению концерт почему-то задерживался. Зрители стали переглядываться и перешептываться, всем хотелось узнать причину непонятной проволочки. Наконец кое-что прояснилось, вместо Вагнера на сцену быстрым шагом проследовали три человека. Двое были офицерами: бритоголовые, в черных куртках со свастикой на рукаве и в армейских ботинках. Они сопровождали невысокого ростом господина, который встал за дирижерским пультом, напоминающим трибуну. Этого призрака узнать было нетрудно. Свисающая налево челка, под носом усики щеткой, маленькие сверкающие глаза - таков его портрет.
Диктатор немедленно выставил вперед ладони, призывая всех к вниманию. Сопровождавшие его офицеры встали по обе стороны 'трибуны'. Мы с Настей переглянулись. Судя по гулу, прокатившемуся по залу, многие тоже были обескуражены неожиданным появлением Гитлера. Похоже, этот демон использует любую возможность для пропаганды своих сумасбродных идей, а концерты Вагнера притягивали его, как мед таракана, еще при жизни. Когда весь театр погрузился в тишину ожидания, Гитлер взмахнул руками, словно дирижер, подающий команду, но вместо музыки на зал полилась его речь.
- Хельский народ! Кёнигсбержцы! - возгласил он. - Одолеваемый тяжелыми заботами, я был обречен на многочисленные поездки по государству, чтобы донести до всех истину. Мы стоим на пороге новой эпохи. И какой будет наша жизнь, зависит только от нас.
В воздухе повисло напряжение. Я видел, как несколько человек покинули зал, но не сумел рассмотреть, кто это были. А Гитлер невозмутимо набирал обороты:
- Мы не хотим воевать. Однако нас принуждают. - Стукнул кулаком по 'трибуне'. - Асгард проводит вероломную политику, плетет вокруг нас заговор и готовится развернуть военную кампанию. Они преследуют цель установить в нашем мире власть, а нас, жителей цветущей страны, погрузить в пучину нищеты и рабства. - Вцепился обеими руками за бортики дирижерского пульта и подался вперед, к залу. - Мы все понимаем: война неизбежна. Хельхейм в опасности. Подобное уже было в мировой истории, когда в 1939 году Англии удалось обманом сплотить Прибалтийские страны против Германии. Тогда, испытывая свою ответственность перед немецким народом, мне стоило немалых усилий, чтобы развенчать ложные утверждения британского правительства. Но потом угроза стала подступать с Востока. Мы снова были вынуждены начать войну ради сохранения целостности нашей Империи. - Выпрямился. - Мы не желаем, чтобы та печальная история повторилась. - Провел кулаком в воздухе. - В наших интересах остановить вероломное нападение Асгарда. Они не достойны нас. Мы отстоим свою независимость!
Прокатилась тихая волна робких рукоплесканий.
Послушать его - великодушный человек, - проговорила Настя.
- Лукавство - тропа в доверчивые души, - ответил я.
- Неужели вы, свободолюбивые граждане славного Кёнигсберга, откажетесь противостоять незваной силе? - Продолжал Гитлер и снова подался корпусом вперед. - Я в это не верю! Немцы, вспомните унижения, которые вам пришлось испытать в пятидесятых годах прошлого столетия, когда многие из вас были вынуждены едва ли ни за одну ночь покинуть родные Прусские города, спасаясь от коммунистического режима, установленного на вашей земле. Тысячи немцев были жестоко изгнаны. Кёнигсбержцы, я обращаюсь к вам, неужели вы хотите, чтобы подобное повторилось? - Из зала проблеяли: 'Нет!' - Этого мы не допустим! У нас много сил, достаточно опыта, есть совершенная техника. Я верю в вас! - протянул руку и повел указательным пальцем по залу. - Вы достойные граждане своего города, нашей древней страны, свободные обитатели Троецарствия. Вместе мы будем противостоять грозящим силам зла. - Перевел дух. - Обитатели Хельхейма отважны. Я выступал во многих городах. Я видел желание защищать свой мир. Больше того, Мидгард готов дать серьезный отпор противнику. Это была наша земля. Мы будем сражаться вместе. Там немало наших сторонников...
- Мне кажется, мы попали на какой-то нацистский концерт, - пожаловалась Настя.
- Может, нам уйти? - предложил я.
- Останемся, - сказала она. - Музыка Вагнера никакого отношения к фашизму не имеет. Это Гитлер вечно притягивает ее за уши к своей омерзительной идеологии.
Сколько в речи Гитлера правды, я судить не берусь. Знакомый с прижизненной историей этого диктатора, мне было сложно поверить в искренность его призывов. Скорее всего, это была провокация. С другой стороны, если страна в опасности, то понятное дело, ее нужно защищать, какой бы лихой демон к этому ни призывал.
- Представим на мгновение, что будет, если Асгард покорит наш мир, - продолжал Гитлер, взмахнув руками. - Я не могу поверить, что такое возможно, ведь сплотившись, мы сумеем отстоять свое право на свободу. Но все же, вы только представьте, что может произойти в случае нашего поражения. - Схватился руками за 'трибуну' и понизил голос. - Большая часть погибнет в бою. Выживших заключат в лагеря, психиатрические лечебницы, или же будут использоваться как рабочая сила. Вы разве этого хотите? - Возопил: - Нет! Я уверен! Мы не рабы! - Этот его неожиданно хриплый демонический рев будто окатил зал холодной водой. Маркграф Бранденбургский заерзал на своем сидении. Меня прошиб озноб. Настя схватила мою ладонь дрожащими руками. - Мы достойны свободы! - Гитлер взмахнул кулаком. - Мы будем за нее сражаться! - Продолжил более спокойным тоном: - Среди вас есть те, кто знают, что такое рабство не по газетам и телевидению, те, кто испытал его на собственной шкуре. И я уверен, вы не хотите, чтобы подобное повторилось. Вот почему я здесь. Я хочу донести до вас истину. Эта война будет развязана мощным противником. - Потряс перед собой ладонями со скрюченными кверху пальцами. - Война будет жестокой. Бороться придется безжалостно. До самой победы. Ибо мы за истину. Только она принесет нам свободу. - Дальше Гитлер стал повышать голос, в его тоне зазвучала угроза, а самого его трясло от возбуждения. - Пришло время достойно ответить врагу. И не стоит надеяться, будто беда кого-нибудь минует. Нет! - рявкнул он. - Эта война затронет каждого! И в ваших интересах поддержать великую армию Хельхейма в борьбе за всеобщую независимость. Верьте, у нас достаточно сил и оружия, чтобы противостоять беспощадному врагу. Да будет победа! - хрипло провозгласил он. - Честь, независимость, сила! Кёнигсбержцы, путь к спасению в ваших руках! Когда-то национал-социалистическое движение объединило немецкий народ и положило путь к возрождению Империи. Она встанет на вашу защиту и теперь. Так пускай великая музыка Вагнера вдохновит нас на борьбу! - заключил Гитлер срывающимся голосом. - И так, встречайте маэстро! 'Роковая симфония' под управлением автора.
В ошеломленном зале послышались недружные хлопки. Все были озадачены не столько объявленной войной, сколько эффектом, произведенным оратором. Сам Гитлер, точно первобытный шаман, довел себя до изнеможения и теперь обливался потом. Значит, витающее в воздухе города смутное предчувствие войны было не случайно. Стало быть, надо что-то делать, но что именно? Слушать музыку? Пока это было единственное распоряжение, только что прозвучавшее как приказ. А что будет дальше? Наверное, призыв хвататься за оружие.
- Он изобразил ужасную картину, - проговорила Настя.
- Даром, что был художником, - отшутился я.
- Но я не могу ему поверить, не получается как-то.
- Я тоже.
- Неужели, все эти люди так доверчивы?
- Не знаю, но его словам сложно возразить.
- Так и есть.
- А мясник говорил, все злодеи попадают в Нифльхейм.
- Что?
- Мне кажется странным, что призрак Гитлера теперь в нашем мире.
- Его из Ада выписали.
- Значит, он все-таки нужен властям.
Между тем Гитлер попрощался с залом коротким кивком, мотнул головой, чтобы не мешала длинная челка, нависшая над левым глазом, повернулся и в сопровождении своих телохранителей величественной походкой удалился прочь.
Вновь послышались нервные звуки настраиваемых инструментов.
- И после этого мы должны слушать музыку? - печально вздохнула Настя. - Неужели надо было портить всем вечер.
Я пожал плечами. А в следующее мгновение зал разразился шумными рукоплесканиями. На сцену из-за кулис вышел сам Вагнер.
Он был в черном фраке с бабочкой под белоснежным воротничком. Узнать Вагнера было несложно. Выглядел он так, как на своих последних портретах: орлиный нос, густые бакенбарды, зачесанные назад волосы. Он поклонился восторженной публике, затем повернулся к оркестру и поднял руку с дирижерской палочкой. Люстра погасла, и зал погрузился в полумрак, только сцена осталась ярко освещенной. Дождавшись тишины, Вагнер взмахнул рукой, и по залу полилась мелодия.
Вначале была исполнена всем известная увертюра E Major 'Тангейзер'. А потом новая, недавно написанная симфония F Major, которую Вагнер предлагал публике впервые. В Мидгардском царстве ее могли слышать разве что медиумы с музыкальным образованием, и то во время репетиций. Несмотря на потрясение, испытанное нами от гитлеровского выступления, музыка с первых аккордов сумела овладеть нашим сознанием. Все-таки энергии в музыке Вагнера больше, чем в речах Гитлера. Но мысли о войне не улетучились, напротив, симфония породила в наших душах образы героической борьбы народа. Своим произведением Вагнер предупреждал нас об опасности. О том, что с богами воевать так же бессмысленно, как со стихиями природы. Все равно, что рубить лед под собой на глубоком пруду. Поэтому недавние призывы к войне - не что иное, как обман, и следование им приведет к катастрофе. Вагнер был противником войны. Гитлер, как всегда, ошибался. В произведениях этого композитора он находил только то, что ему самому хотелось найти, не более того. И эти ложные образы его воодушевляли.
Как было указано в программке, первая часть симфонии называется Andante molto mosso. Программку мне одолжила королева Луиза, она сидела справа от меня и помахивала этим листочком перед своим лицом. Должен заметить, я не сразу ее узнал и все думал, кого-то эта важная особа мне напоминает, и вдруг вспомнил. Повезло же мне угнездиться между двумя хорошенькими молодыми дамами. Тогда я попросил: 'Ваше величество, могу я посмотреть?', она протянула мне программку и слова не сказала. Добрейшая женщина.
И вот эта музыка полилась. Теперь в зале царила 'Роковая симфония'. Она началась с тихой, очень спокойной идиллической картины мирного существования обитателей Троецарствия. Я тотчас же увидел этот безмятежный мир, словно его рисовала кисть талантливого художника. Свободная душа, значит, более впечатлительна, когда ее не стесняют телесные потребности. Больше того, мне показалось, что музыка эта оказывает на душу целительное воздействие: пережитые когда-то неприятности, словно раны, стали затягиваться.
Мелодия, рождаемая скрипками и виолончелями, была проста и красива, как начало самого солнечного дня в Мидгарде. Затем эта нежная тема сменилась веселым вступлением вторых солирующих скрипок. Теперь мне представилась картина разгорающегося праздничного веселья, которую на фоне смычковых здорово изобразили флейты и рожки. Этот веселый мотив несколько раз чередовался с образами расцветающего утра. Обе темы, переплетаясь, создали единство одухотворенного мира. Но уже в заключение этой части вдруг зазвучала новая тема, в которой выразились чувства Героя в моменты раздумья. Благодаря минорному соло виолончелей, казалось, будто Герой уже знает, что столь приятному благополучию что-то угрожает. Последовавшая за этим сигнальная перекличка валторн и английских рожков подтверждает его сомнения и предчувствия. Наконец, вновь прозвучала спокойная мелодия, исполняемая солирующими скрипками, она вернула нас к первоначальной теме мирного бытия. На этом оркестр плавно затих.
Вторая часть Andante con moto в начале своего развития продолжила мирные певучие темы. Но затем всеобщее спокойствие нарушил веселый праздник, сопровождаемый смехом, песнями и танцевальными мотивами, прекрасно поданными скрипками, виолончелями и флейтами. Это было здорово сделанное scherzo. Я так сразу и увидел картину праздничной ярмарки в честь Дня города. Это было меткое подражание народному гулянию. Понятное дело, автор тоскует по земной жизни, потому и собрал в мирной части симфонии самые светлые свои воспоминания. Его настроение мигом передалось слушателям, ведь у каждого при жизни был свой любимый праздник. Как вдруг в эту тему внезапно вторглась неумолимая тема печали. Рожки зазвучали тревожно: надвигается что-то ужасное. Тут вспомнился мотив тяжелых размышлений Героя из первой части. Но теперь в композицию вступили барабаны, тромбоны, фаготы (в оркестре Вагнера их с избытком), они живописали мотив страдания, обреченности и даже грозящей смерти. В этой вязи, как часы, отбивали предупреждение о трагическом конце жизни зловещие литавры. От них у меня перехватило дыхание, забегали мурашки по спине, и закололо в ногах. Конечно, все это мнимые чувства, но мое сознание воспроизводило их как в реальности. Появилось беспокойство. Я перевел взгляд на Настю. Судя по ее обалдевшему выражению лица, она испытывала те же тревожные ощущения. Королева Луиза оставалась спокойной, как ни в чем не бывало. Никаких эмоций. Видно, при жизни она хлебнула 'добра', что теперь ее ничто не пробирает. Я вновь уставился на копошащийся оркестр и размахивающего руками Вагнера. Теперь от праздного веселья не осталось и следа. Как будто стайка птиц, вспугнутая порывом ветра, снялась с ветвей зеленого дерева и устремилась прочь. С этого момента стало надвигаться что-то мрачное, тяжелое, гнетущее, как будто черные тучи появились над горизонтом и грозят поглотить весь мир. В заключении второй части послышался траурный марш do-minor. Он начался тихо. Постепенно мелодия его становилась громче. Она подготавливала слушателей к трагическому исходу жизни борющегося Героя и целого мира. И вот сквозь траурный марш все с нарастающим звучанием фаготов и рожков пробилась торжественная тема героической борьбы. Чувство беспокойства теперь сменилось решительным призывом к битве. И Герой решился. Звучит фанфарный взрыв, окончательно разрушающий траурный марш, и вторая часть закончилась на оптимистичном звучании духовых инструментов, вступающего в бой мужественного Героя.
Почти вся третья часть Allegro бушевала в наших ушах, и перед глазами проходили образы разъяренной стихии. От недавнего праздника не осталось и звука. Буря налетела внезапно. Вся беззаботная жизнь Мидгарда была унесена яростным вихрем. И вихрь этот воспроизводили скрипки, флейты и фаготы. Порывистый ветер нарастал. Его силу мастерски передавали завывающие флейты. А неожиданный грохот барабанов с брызгами бьющих литавр пугали, как гром разрывающихся снарядов. Все связи с предыдущими частями оказались оборванными. Жизнь борющегося Героя едва держалась на волоске. И вот стихия захватила его, бросила с обрыва на острые камни и принялась терзать его тело, а потом, безжизненного и побежденного, поглотило бушующее море. Трубы и фаготы сгустили темные краски гибели. В заключительных аккордах вся мощь стихии собралась в кулак и со всего размаха отгрохотала печальную картину павшего мира.
Когда оркестр умолк, зал на несколько мгновений окутала тишина. Все замерло, застыло в ошеломлении. Публика была сражена виртуозным исполнением. Но вот послышались первые, сначала нерешительные, одиночные хлопки. Мало-помалу всеобщее напряжение спало, и тогда хлопок за хлопком поднялся плеск восторженных аплодисментов. Он живо превратился в бурную овацию. Теперь для кого-то наступила возможность безнаказанно откашляться, обменяться мнением или исторгнуть громкий вопль: 'Браво!' Сквозь шквал рукоплесканий потрясенных слушателей крики 'Браво!' зазвучали с разных сторон. Вагнер, сохраняя спокойствие, стоял лицом к залу. Несколько раз он коротко поклонился благодарной публике, поправил бабочку, затем пожал руку скрипачу-солисту, еще раз поклонился публике и стремительной походкой направился за кулисы, самоуверенный и гордый собой как пророк.
Еще долго в моей голове звучала 'Роковая симфония'. Все было понятно в этой музыке. Она была посылкой, предупреждением, подсказкой. Вот, что это была за симфония. Я думаю, этим произведением Вагнер хотел раскрыть судьбу нашего мира. Конечно, Вагнер предвидел больше, чем все присутствующие в зале, и хотел донести до публики свое беспокойство. Но все ли его поняли?
- Неплохо бы ее исполнить в Мидгарде, - поделился я своими размышлениями с Настей. - Было бы полезно.
- Боюсь, что это невозможно, - вздохнула она.
- И все-таки, даже гениальное произведение не должно так безнадежно заканчиваться, - проговорил я. - Хотя бы одного намека, проблеска надежды на благополучный исход не хватает.
В ответ Настя лишь слабо кивнула.
Выкупанные в обильных овациях музыканты стали покидать сцену. Публика тоже начала расходиться. Мы с Настей протиснулись между сидений, встроились во всеобщий поток и скоро покинули зал. Потом мы оделись, и толпа неторопливым течением вынесла нас на улицу. Тотчас же обдало свежим промозглым холодом. Было по-прежнему светло, хотя и пасмурно. Люди расходились. А мне очень хотелось встретиться с Вагнером и поговорить с ним о музыке. Я остановился посреди колоннады. Настя бросила на меня вопросительный взгляд и тотчас поняла мои мысли.
- Пойдем, - кивнула она в сторону дверей. - Мы найдем его.
Пришлось вернуться в театр.
Разыскать Вагнера оказалось несложно. Один из музыкантов со скрипкой в руке, которого мы встретили в коридоре, объяснил, что маэстро ушел к себе в номер. Надо подняться по лестнице на третий этаж, пройти по коридору и повернуть налево. Сказав это, добрый скрипач добавил, что после концерта Вагнер желает отдыхать и вряд ли расположен к общению. Это известие вызвало у нас некоторое замешательство: может, прийти в другой раз, но немного поколебавшись, мы все-таки решились.
- А будет ли другой раз? - спросила меня Настя.
- Вряд ли, - ответил я.
И мы пошли. Во всяком случае, если Вагнер откажет сейчас, то назначит для встречи другое время. Надо попытаться.
Мы тихонько подошли к указанной двери. Я поднес ухо к замочной скважине, прислушался, а потом постучал.
- Кто это? - послышался глухой раздраженный голос. - Я занят.
- Студенты, - робким голосом отозвался я.
Секундная тишина. Честно признаться, мы ожидали, что сейчас нас пошлют к такой-то маме. Но вместо этого из-за двери донеслось:
- Одну минуту.
Судя по тону, обошлось, значит, срываться с места и скорей бежать прочь - незачем: маэстро смилостивился. Мы с Настей переглянулись с облегчением: наверное, примет. Через некоторое время дверь широко распахнулась, и перед нами предстал композитор. Он оценил нас орлиным взором и, отступив на шаг, проговорил:
- Входите.
Мы немедля прошли в просторный светлый кабинет. Наверное, наш вид все еще внушает доверие или, быть может, вызывает любопытство. Как бы там ни было, мой отклик 'студенты' безотказно сработал и на этот раз. Ведь композитор даже не поинтересовался, чего нам угодно, а сразу пригласил. Ясное дело, этим великим старикам стакана воды не давай, лишь бы кого поучать, мучить советами, делиться жизненным опытом. Что-то вроде академического долга. Студент для них - слово почти священное. Благодаря нему, я всегда имел доступ ко всем профессорам, библиотекам, архивам. Вагнеру тоже нужны свободные уши. Чем больше - тем лучше. Неужели на старости лет я сделался бы таким же занудой. Сразу видно, мы тут желанные гости, да еще сами пришли. Может быть зря, а то сейчас нас уморят бесконечной лекцией, фиг отделаешься. Нам всего-то надо поговорить о музыке, творчестве, планах, и дело с концом.
- Мы только что были на вашем концерте, - начал я сдержанно, с легким восторгом и скромной улыбкой.
Вагнер важно кивнул и предложил садиться. Ну, подумалось мне, сейчас начнется. Мы сели. Он тоже опустился на стул возле гримерного столика с большим зеркалом, в котором абсолютно ничего не отражалось. Оно выглядело пустым как потолок. Я тут же задал себе вопрос, для чего зеркало тут нужно, если в нем вообще ничего не видно, но ответа не нашел. Комната была самая обыкновенная. Во всех театрах есть такие же. Единственное большое окно, за которым по-прежнему было светло, и неизвестно, когда, наконец, стемнеет? Ни день, ни ночь, а непонятно что. Был в комнате стол с разбросанными на нем исписанными бумагами; рядом с ним, у стены, стояло фортепьяно; диван с подушкой, на нем хозяин, видимо, отдыхает; шкаф, забитый книгами и нотными тетрадями, фотографиями (как это ни странно).
Между тем, продолжая изображать очень важный и суровый вид, Вагнер поинтересовался, скрестив на груди руки:
- Ну-с, и что же вас ко мне привело?
Настя вдруг решила отмалчиваться. Она только украдкой оглядывала комнату. Я, стараясь держаться уверенно, не конфузиться и с достоинством, хотя это было довольно сложно, решил отвечать за двоих. Не знаю от чего, но все эти знаменитости всегда вызывают какой-то внутренний трепет, когда с ними оказываешься лицом к лицу. Я взял себя в руки и проговорил:
- Мы прослушали вашу симфонию и теперь хотели бы задать вам несколько вопросов.
- Пожалуйста, - произнес Вагнер.
- Мы не очень вас побеспокоили? - ни с того, ни с сего зачем-то вылепила вопрос Настя.
- Нет, милая леди, я готов уделить вам немного времени, - снисходительным тоном ответил Вагнер. - Понимаю, сколько силы духа вам потребовалось, чтобы осмелиться побеспокоить великого композитора во время короткого отдыха. Я уважаю героические личности. Тем более теперь, в такое коварное время.
- Понимаете, мы оба только что из Мидгарда, - проговорил я дальше, затем представил по имени себя, Настю и добавил: - Собираемся продолжить наше образование в Альбертине. Мы шли в университет, как вдруг услыхали музыку, прочли афишу и не смогли отказать себе в удовольствии послушать ваше новое сочинение.
- Нам очень понравилось, - закивала Настя. - Было здорово.