Люди верят в цифры. Например, в даты. Дни рождения тридцать девять или сорок девять можно отметить просто и скромно, но сорок или пятьдесят надо праздновать по-настоящему. Или стране вдруг исполнилось семьдесят лет. Или муж с женой живут вместе двадцать пять лет, "серебряная" свадьба. А какой особый пиетет к первому января нового года. Феерверки, салюты, брызги шампанского. А новый век, двадцатый или двадцать первый. А мы так вообще счастливцы, пережили миллениум, двухтысячный год. Двухтысячный год отчего? От рождения Иешуа, или как его величает христианский мир, сын божий Иисус. Но Иешуа родился за несколько лет до начала новой эры, а христиане составляют сейчас меньше трети населения земли.
Чехов как-то писал про новый год:
"Новый год такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый год был плох, а новый всегда бывает хуже... По-моему, при встрече нового года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство. Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь, извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег..."
А.П. гигант, гений, знаток душ. Спросите про него на любой улице, от Торонто до Нью-Йорка, от Пекина до Мельбурна, от Лондона до Тель-Авива и вам скажут кто такой А.П. Такая она всемирная слава, подстать Эйнштейну. А верить все равно хочется в светлое будущее, в детей и внуков, в разум, в здравый смысл, в любовь. И продолжают на тех же улицах желать друг другу счастья, здоровья, успехов, долгих лет жизни в разные даты праздников, дней рождений, юбилеев.
Так Эйнштейн тоже думал об относительности, как пространства, так и времени. Когда желаете долгих лет жизни, или вам желают до ста двадцати, вспомните некоторые отправные точки. Что такое долгие лета, например девяносто или сто двадцать. Известный Мафусаил, чемпион в этой области, дожил до 969 лет, хотя возможно это был миф, да и время текло по-другому. Но что такое девяносто или даже девятьсот лет, по сравнению с вечностью до нас и после нас. Утверждают, что жизнь зародилась на земле четыре миллиарда лет назад, что динозавры жили 150 миллионов лет назад, а человек появился 70 тысяч лет назад.
Прочувствуйте до конца наш миг по сравнению с вечностью и бесконечностью вселенной.
Небольшой горный городок, можно сказать поселок, Мицпе-Рамон я нередко проезжал на пути в Эйлат или обратно. Интересно, есть места, в которые тянет вернуться всегда. Например, в Париж или Амстердам. Без Варшавы, как и без Бер-Шевы я свободно обойдусь. Но Мицпе-Рамон почему-то притягивал меня. Пасторальностью, идеальной тишиной и абсолютной хрустальной чистотой воздуха. Из него открывается фантастический вид на кратер, называемый махтеш Рамон. На многие километры простирается это чудо природы с разноцветными камнями и песками, черными, красными, зелеными. Геологи утверждают, что он образовался из-за эррозии пород. Мне бы больше импонировало падение метеорита, уж совсем лунный пейзаж простирается внизу под Мицпе-Рамоном. Главное же, что здесь начинаешь задумываться над временем. Тут же неподалеку находится астрономическая обсерватория. Чистота воздуха и ночное небо здесь особенные.
Когда подошла эта сакраментальная дата 31 декабря 1999 года, мне пришла в голову мысль, встретить 2000 год там в нереальном пространстве-времени Мицпе-Рамона и мактеш Рамон. Благо бывшая моя жена имела слабость к датам и другим сказочным вещам, она сразу поддержала мою идею, а десятилетняя дочка еще не имела права голоса. Влажное тепло приморской полосы быстро сменилось на сухую ночную прохладу пустыни и предгорья. Шоссе на Мицпе-Рамон было свободным, немногие в десять вечера ехали сюда. Дочка на заднем сиденье заснула, а я и Галит непринужденно болтали, как бы забыв о наших семейных проблемах.
Ее особенно волновала эта дата, я же по своей природе воспринимал скептически. Галит с увлечением пересказывала байки о конце света и очередном пришествии мессии, о сбое в работе мировой компьютерной сети. В последние месяцы средства массовой информации усиленно муссировали приближение миллениума. Этим именем назывались фирмы, парки, магазины, книги. Миру, как и отдельному человеку необходимы мифы.
Приближался Мицпе-Рамон.
"Без десяти одинадцать", - сказал я.
"Самое время", - откликнулась Галит.
"Будем будить Далию?"
"Пусть поспит еще. Как мы остановимся, она сама проснется".
Небо было черным, как бархат, от горизонта до горизонта. И на бархате, словно россыпь алмазов, звезды. Я вспомнил про местную обсерваторию.
"Когда-то в юности я подумывал стать астрономом".
"Ты мне это уже рассказывал сто раз. Ранняя деменция, да?", - Галит умела одной фразой портить настроение. Сейчас у нее не получилось. Я уже заехал в махтеш и начал слалом по вьющейся вниз узкой дороге.
Она запустила руку в сумку-холодильник, нащупала бутылку шампанского.
"Холодное", - сообщила она с улыбкой. К алкоголю в любом виде Галит неравнодушна. Наверное, он был одной из причин многих наших неурядиц. Иногда же мне казалось, что это только следствие, а причины намного глубже. Какое-то внутреннее ее напряжение, стресс, который она тщательно скрывала от всех, включая себя. За годы совместной жизни и как врач, я всегда чувствовал это ее состояние натянутой струны. Голос, взгляд становились другими, вроде бы обычными, но готовыми сорваться на фальцет. Если Галит успевала принять порцию одного из своих любимых напитков, то струна расслаблялась, голос из резкого, чуть хриплого, гортанного, превращался в растянуто-медовый. Поперву я любил этот ее переход, потом по истечение лет, стал бояться. Обычно, он не предвещал ничего хорошего, или истерику или скандал.
Сказать по правде, сегодня после трудового дня и долгой дороги мне тоже хотелось холодного шампанского. Я остановил машину, открыл дверь и вышел, разминая ноги. Вдохнул полной грудью воздух махтеша. Сухой-сухой, чистый-чистый. Пахло разогретым двигателем машины, песком, камнем, знакомыми духами Галит. Она стелила скатерть, вынимала фрукты, сладости. Оставалось пол часа до миллениума. Пробудилась, вышла из машины Далия.
Звезды и созвездия здесь казались намного ближе. Я показал Далие "Кассипею", "Медведицу", полярную звезду. Далия, раскрыв рот и задрав голову, смотрела на небо. Глаза стали привыкать к темноте. Можно было видеть слабые огоньки вдалеке. Похоже, что мы были в махтеше не одни. Сумасшедшая идея сидеть ночью в пустынном месте, встречать совершенно виртуальную дату пришла в голову не нам одним.
Приближались двенадцать часов, отделяющие двадцатый век от двадцать первого и второе тысячелетие от третьего. Галит вручила мне бутылку шампанского со словами:
"Ну Рони, дорогой, открывай, дожили".
Она достала три хрустальных "фамильных" бокала.
"Сегодня и Далие можно пригубить", - добавила она.
Пробка вылетела метров на пять в темноту. Мы все обнялись, поцеловались и сделали по глотку. Вдалеке были видны бенгальские огни и фейрверки. Минут через десять навалилась полная темнота. Холодало. Далия завернулась в одеяло. Мы одели свитера. В тишине слышалось завывание шакалов. Звезды продолжали мерцать, как и прежде. "Конец света" отменился или отложился.
А через пол года мы с Галит начали бракоразводный процесс.
РОНИ. КРАСОТА.
Еще в юношеские годы я задумывался, что такое красота, она абсолютна или относительна? Если даже время относительно, то уж красота точно не абсолютна. Я помню тот давний спор с товарищем по армии. Его звали Йорам. Тогда в моей жизни появилась первая красивая женщина по имени Натали. Мне было двадцать девять, а ей двадцать семь. Корни Натали тянулись к Украине. А там то ли гены, то ли солнце делают красивых девушек.
Она была невысокой, пропорционально сложенной с пышным бюстом, с большими светло-зелеными глазами. Спокойная и аккуратная, веселая и жизнерадостная. И то мое сумасшествие началось, когда я вдохнул ее запах. Я захлебнулся от свежести весенних трав, прозрачности, легкости. Когда в первый раз после близости с ней мы расстались, я пытался объяснить себе, что это шампуни и дезодоранты. Потом уже волна эмоций чуть спала. Сказал себе:
"Рони, какая тебе разница. Это аромат Натали, моей милой Натали".
Мы встречались, гуляли, ходили в кино, сидели в кафе, занимались сексом. У нас никогда не было конфликтов. Мне невероятно льстило, что около меня такая женщина. Большинство моих товарищей ее любили. Только Йорам, давнишний армейский друг, как-то сказал:
"Я согласен, Натали красивая, но ее красота холодная".
Я вспылил: "Это ты от зависти!"
И мы тогда долго спорили о красоте. Начали с Натали и закончили золотым сечением и числом Фибоначи. Что она, красота? Симметрия, гармония, пропорции, вздернутый нос, полные губы, большие глаза, белая кожа? В те первые дни наших отношений я готов был за нее, как лев воевать со всем миром, а не только с Йорамом.
Как-то лежа в постели мы и с Натали заговорили о красоте.
"Я тебе не говорила, но сейчас пришло время сказать. Ты только не обижайся, ладно. Ты же знаешь, что на красивую женщину желающих очень много, а подходящих мало или совсем нет. Еще до тебя у меня был богатый любовник, заместитель ректора университета. Женат, конечно. Возил меня по разным циммерам, престижным и закрытым для многих клубам, в Эйлат, за границу пару раз. Подарки дорогие делал. Вот видишь это кольцо".
И обнаженная Натали протянула палец, на котором изящное кольцо сверкало бриллиантами. Я любил ее красивые ухоженные пальчики. Но в это мгновение что-то подступило к горлу. Как-будто несколько минут назад мы предавались любви не с ней, а с этим бриллиантовым кольцом.
"Ты знаешь, мы с ним сейчас почти не встречаемся, и я думаю вообще прекратить".
В ту секунду я онемел, окаменел, обезумел. "А ты что хотел? Чтоб твоя красавица была ничьей или девственницей?" - мысленно одернул себя. Но чувство рушащегося мира не покинуло меня.
Натали потянулась ко мне всем телом и поднесла палец к моим губам, не этот с кольцом, другой. Как бы для примирения. Обычно я целовал ее пальчики. Сейчас же для меня перестали существовать и ее красота и ее запахи и ее пальцы. Только холодное дорогое бриллиантовое кольцо осталось, вытеснило все остальное.
"Зачем, зачем она сказала?"
Я знал, что красота не абсолютна, но что она настолько продажна, я только читал про это. Я не прерывал отношений с Натали. Внешне все оставалось, как и прежде. Но я начал искать другую подругу.
Новой красавицей была Галит. Мы познакомились через несколько лет после романа с Натали. Это случилось на работе. Она, как и я, была врач. Мы не работали в одном отделении. Просто меня - гериатра вызвали к ее больному. Там мы и встретились у постели больного. Я занимался проблемой полипрагмазии* и обычно старался или отменить препараты или оставить их в минимальных дозах. Большинство терапевтов не соглашалось с этим, им нужно было быстрее поднять пациента на ноги и выписать из отделения. С Галит мы как-то сразу пришли к согласию. Приближалось время обеда.
Я пригласил ее обедать. Мы оба позвонили каждый в свое отделение и направились в больничное кафе. Галит была типичной израильтянкой, резковатой, прямой. По телефону говорила быстро, громко. На ней были джинсы, свободная блузка, сверху короткая белая врачебная куртка. Из кармана куртки высовывался стетоскоп "Литман". В одном ухе наушник. Когда стояли в очереди с подносами, я сзади ее, мое лицо приблизилось к ее волосам, ощутил слабый аромат незнакомых духов. Врачам не рекомендовалось сильно душиться. И косметика была минимальной.
Мы сели с подносами полными еды напротив друг друга. Теперь я разглядывал Галит по-настоящему. Черные вьющиеся блестящие от геля волосы до плеч, карие, чуть подведенные тушью, глаза. Я думаю кроме волос и глаз, меня поразили чуть азиатские скулы, узкий тонкий вздернутый носик и припухлые губки. И еще белоснежные ровные зубки.
Не успев начать свой салат, я уже был в ее власти. По ее лицу и поведению я не заметил заинтересованности. Обед обычный, больничный. Но в конце я ей сказал:
"Галит, пойдем в буфет, попьем по чашечке кофе".
"С удовольствием". Мы вышли на улицу с кофе. Она закурила тонкую женскую сигаретку.
"Если б не работа, я бы и от рюмочки бренди не отказалась". И она принялась рассуждать о видах бренди и коньяков.
"Так можно употребить после работы", - нащупывал я почву.
"Конечно".
"Сегодня?" - как о чем-то будничном спросил я. Сердце заколотилось чуть быстрее.
Галит выпустила дым: "Почему нет".
"А ты где живешь?"
"В Рамат-Гане".
"Я в Тель-Авиве".
"Пойдем в отделение", - сказала она.
"Созвонимся после работы".
"Да. У тебя есть мой номер, ты мне звонил перед консультацией".
Так началось знакомство.
НАТАЛИ
"Для чего я это ему рассказала? Опять подвела идиотская прямота! Искать правду? Справедливость? Мама учила никогда не обманывать. А можно ли жить только по правде и справедливости? Тоже самое, что жить прямо по линейке. Даже в самой строгой армии нельзя жить по линейке. Можно, но короткое время, и страдать. Так что лучше жить по линейке и страдать или все-таки делать уступки, сворачивать вбок, иногда лгать "по-белому", как говорят "ложь во спасение". И наслаждаться и достигать успеха. А я осталась опять у "разбитого корыта". Я сказала Моше, что прекращаю с ним отношения и собираюсь замуж. А Рони, мой любимый Рони, вместо свадьбы оставил меня почти без объяснений. Да и без объяснений все понятно. Я дура. Я одна во всем виновата. Красавица е....я", - и я нецензурно выругалась про себя, чего вслух никогда не позволяла.
Собиралась на работу. Совсем недавно меня приняли в министерстве здравоохранения. Конечно же по протекции Моше. Просто в такие места не попадают. Я уже знала, что такое работа врача с больными. Видела, как живет и работает в больнице Рони. Молодой интерн, он только начинал специализацию, два раза в неделю дежурства. Работал почти по тридцать часов подряд. Я этого не хотела. Еще во время своих отношений с Моше, просила его помочь. Он позвонил своему другу из министерства. Прошло немало времени. Вдруг со мной связались и предложили работу с неплохими для молодого врача условиями. А главное, не дежурить, не надрываться.
Но начав, я сразу поняла в какой мир интриг и лжи попала. Сама по себе работа в отделе связи с общественностью была интересной. Я разбирала письма-жалобы населения на медицинское обслуживание. Нужно было на них отвечать, чаще письменно, изредка по телефону. На первые три месяца меня прикрепили к Эдне Векслер, опытной сотруднице, одной из сторожилов отдела.
Я звала ее доктор Векслер, хотя Эдна все время настаивала на имени. Они рассматривали письмо за письмом. Компьютерная почта еще не существовала. Эдна высокая курящая мужеподобная женщина. Она очень любила украшения, яркую косметику. Голос был низкий, грубоватый. Сигаретный дым за много лет делал свое дело, влиял на голосовые связки. Она брала меня с собой везде, на совещания, на встречи, на обеды. Мы сблизились. Как-то пригласила в гости к себе домой. Она жила одна с собачкой по имени Блеки.
Ходили слухи, что Эдна лесбиянка. В те времена об этом старались не говорить много. Общественное мнение, несмотря на прошедшую сексуальную революцию и относительную либеральность общества, как-то не созрело.
Я же в отношении секса хотела знать все. Я читала, что гомосексуализм и бисексуализм существуют и у животных, а так как мы люди, в основе своей животные, значит и у нас оно есть.
Квартира Эдны, вернее ее салон, страдал от переизбытка вещей и их эклектичности. Множество бонбоньерок и статуэток, живых и искусственных цветов. Об интеллектуальности хозяйки говорили тут и там разбросанные книги, судя по закладкам, потрепанным обложкам, книги для чтения, а не для красоты. Эдна варила кофе в турке, настоящий кофе, который любила сама. Спрашивала меня, какой я предпочитаю, крепкий или очень крепкий, с добавками, корица, хель*, ховаич*, с сахаром или без. Я отвечала ей, а сама искала намеки на ориентацию Эдны. На фотографиях Эдна была или одна или в окружении женщин, хотя было пару фотографий с пикником и посещением ресторана, где были и мужчины, но это относилось к работе, к сотрудникам министерства. Я успевала бросать взгляд и на Эдну со спины, пока она варила кофе. На начальнице был довольно фривольный халат розового цвета. На ногах домашние красные туфли с открытыми носами и пятками. И конечно, вся ее бижутерия. Когда Эдна снимала с газа и возвращала несколько раз турку, позванивали браслеты на запястьях. Да и на лодыжках были тонкие изящные браслетики. Эдна внесла в салон маленький деревянный подносик, на котором стояла источающая невероятный аромат турка, две маленькие фарфоровые чашечки и печения, обычные из супермаркета. Сели пить кофе. Говорили о кофе, о печениях, о работе в министерстве. Разговор был обычный женский, правда на работе мы никогда не говорили, как женщины.
"Пойдем, я тебе что-то покажу", - сказала Эдна, взяла меня за руку и повлекла внутрь квартиры.
"Я не очень давно сменила всю спальную. Сделала из нее конфетку".
Я села в кресло, а Эдна на край кровати.
"Все новое, шторы, кровать, столик, зеркало".
На прикроватном столике стояла вся ее косметика, духи. Я это любила и подошла разглядывать каждую вещь. При всем том я испытывала некоторое смущение от визита в спальную начальницы.
"Хотела тебе еще кое-что показать", - сказала Эдна.
ГАЛИТ
После нескольких лет своего первого неудачного брака я сделалась раздражительной и резкой. С больными этого нельзя позволять, так большую часть дня я ходила в маске с улыбкой. Но во всех других местах с каким-то мазохистским оттенком я демонстрировала свою истинную неспокойную суть. Я уверена, что уже с подросткового возраста я торопилась по жизни. Мне казалось, что я не успеваю. Чувствовала, как многое делаю хуже других. Или в этом проявлялся природный перфекционизм или желание показать себе и всему свету, что марокканка может хорошо учиться, стать врачом, работать. В последнее время меня успокаивали только сигареты и алкоголь. Лучше всего две-три рюмки бренди, иногда виски. Мне сразу хотелось осчастливить весь белый свет. И вместо антагонизма разливалась любовь. Вначале пила раз в неделю, потом чаще, наконец, каждый день. Немного, но каждый день. Я иногда боялась за печень, проверялась. Печеночные пробы всегда оставались нормальными. А наш бракоразводный процесс тянулся бесконечно. Хорошо, что детей не нажили. Но как я хотела детей! Готова была броситься на любого мужчину, чтобы сделал мне ребенка. Наконец, я встретила Рони. В тот же день нашей встречи вечером мы пошли в паб.
В пабе, как обычно, было жарко, шумно и пахло марихуаной. Я выпила две порции виски, почувствовала, расслабилась по-настоящему. Рони сидел рядом и пил пиво. Я ждала. Я знала. Он положил мне руку на колено. Я смотрела в его глаза, а он в мои. Оба взгляда тонули один в другом.
Тихо, тихо, еле слышно в шуме электронной музыки я почти прошептала: "Пойдем ко мне". То ли он услышал, то ли по губам прочитал, но он встал. И я встала.
Как все это было я не помнила. Похоже на угар, на амок. Я раскрыла глаза, Рони спал рядом. Бросила взгляд на часы. Два часа ночи. Вдруг мне показалось, что стучат в дверь. В ухо зашептала ему: "Уходи быстрее, беги!". Моя квартира на первом этаже со вторым выходом во двор, и через пару минут Рони не было. Я через глазок посмотрела за дверь, никого не увидела. Приоткрыла дверь. Никого. "Почему я его выгнала? Мне показалось, что это был голос мужа. Я перепила? У меня уже галюцинации? Или перевозбуждение от секса?"
Заснуть долго не могла. И думала уже не о Рони и не о себе, а о возможном ребенке.
Через полтора месяца положительный домашний результат на беременность подтвердился в поликлинике. Я была счастлива и в ту же минуту позвонила Рони.
Он ехал один а машине. Совершенно не стеснялся своих эмоций.
"Галитуш, я этого так хотел".
"Правда? - спросила и ответила, - я тоже".
"Желанные дети самые красивые и счастливые", - сказал он.
В это утро я встала не в шесть, как обычно, а почти в восемь. У меня был выходной день. День, принадлежащий весь мне. Да еще в середине недели. Завотделения сделал мне роскошный подарок, этот день. На столе лежал лист с планами на сегодня. Звонки, встреча, покупки, другие мелочи. И вдруг взгляд мой упал на начатую бутылку "Хеннесси", стоявшую в углу. Мой любимый коньяк. Его янтарный цвет притягивал мой взгляд, его пробково-дубовый запах расширял мои ноздри, знакомый вкус щекотал язык, а главное, достичь чувство беззаботности и любви ко всему миру. Я, полуодетая после сна, едва проснувшаяся, начала бороться с собой. Вспомнила последнюю встречу с гинекологом. Я спросила его:
"Доктор, а как насчет курения и алкоголя?"
А он так полушутя ответил, мол сама врач, все понимаешь:
"Вообще не рекомендуется, в первом триместре*, в особенности".
Я взяла бутылку за горлышко, словно змею, пошла на кухню, подошла к стоявшим на полке в ряд рюмочкам. Постояла возле них несколько секунд, переживая вновь и вновь ощущения вида, запаха, вкуса, послевкусия. Повернулась на сто восемьдесят градусов, направилась в туалет. Вынула пробку и начала выливать божественную влагу в унитаз. Почему в туалете, не знаю. С таким же успехом могла вылить в раковину на кухне. Или угостить знакомых, или выставить на улицу. Да мало ли чего. Но в этой борьбе с собой я хотела не только победы, но и символа победы. Когда вылились последние капли, я спустила воду, как бы поставив победную точку.
РОНИ. СЕМЬЯ.
Вопреки своей ветрености и непостоянству, я всегда мечтал о большой семье. Хотел много детей, хлебосольный дом, сидеть в конце недели за столом, общаться, рассказывать. Когда Галит сообщила о своей беременности я возликовал, почти без размышления решив жениться на ней. По природе своей я еще большой фантазер. И фантазии вместе со здравым смыслом говорили, что надо идти к ее и моим родителям. Представиться всем. В голове уже созревал список гостей, кого пригласим на свадьбу. Решили первыми посетить моих.
В отношении моих девушек, а я приводил их домой нечасто, мама и папа вели себя либерально. Папа вообще никогда не судил их ни по внешнему виду, ни по поведению.
"Тебе с ними дружить или жить, ты и решай".
Мамочка же Авиталь, женщина тоже либеральная, но она судила моих редких подруг молодости строже высшего суда справедливости. В лоб мне не говорила, лишь могла обронить, проходя из салона на кухню:
"А эта твоя вчерашняя, как ее величают, Мирьям, бескультурье полное. И татуировки вульгарные".
Я с мамой не спорил. В случае с Мирьям был полностью согласен, домой ее больше не приводил, иногда встречались по обоюдной надобности, а вскоре расстались.
Сегодня же был случай особый. Мы пришли на званный ужин для знакомства с Галит. Я их конечно подготовил, рассказал все про нашу дружбу, про нашу общую профессию, про беременность Галит и решение нас обоих жениться наконец. Почему наконец? При каждом удобном случае, при встрече или по телефону родители, в особенности мама, как бы напоминали, что пришло время создать семью. Мне было за тридцать, они жаждали видеть меня женатым, хотели внуков. Я от этих разговоров приходил в бешенство. Упрекал их в назойливости. Пару раз даже прерывал телефонный разговор. Потом стыдился своего поведения. Убеждал себя прекратить издеваться над стареющими мамой и папой. Но одно дело понимать разумом, а другое, сдержать чувства. Наделся, что сегодня с Галит они будут счастливы.
Я вызвался помогать маме. Галит должна подъехать сама. Мой старший брат Эли плохо себя чувствовал, но обещал присутствовать на помолвке. Отношения с ним были сложные, я не был уверен, что он болен или просто нашел причину не помогать.
Галит, в отличии от меня любила мясо, много мяса. И я решил приготовить для нее свои коронные стейки. Мама вначале не соглашалась, убеждала приготовить что-нибудь пооригинальнее. Моя козырная карта всегда была врачебная, докторская.
"Мамочка, - сказал я - Галит на третьем месяце, у нее легкая анемия. Так надо стейки, и желательно слегка прожаренные".
Галит позвонила, что выезжает. Мама занервничала, проверила в духовке цветную капусту. Запах печеной капусты, сильный запах всех крестоцветных, поплыл по кухне. Я же приготовил специальную рифленую сковороду, пальцами проверил стейки, снова осушил мясо бумагой.
"Иди, зови Эли, - просит мама папу, - она выехала, и пусть оденется получше".
Я смотрел на часы. Пятнадцать минут ей ехать. Минут десять-пятнадцать поболтать, значит примерно через пол часа жарить. Папа заносил и расставлял приборы для еды, раскладывал тарелки, вилки, ножи, салфетки на пять человек по всем правилам аристократических приемов. Проверял на свет фужеры. Мне нравилась эта легкая семейная суматоха. Галит, стройная, миниатюрная в черных узких брючках, в голубой блузке навыпуск, на высоких каблучках, надушенная и накрашенная с очаровательной белозубой улыбкой, не вошла, влетела в квартиру. Первой перед ней оказалась мама. Галит подала ей букет хризантем и торт, и они начали обниматься и целоваться, следуя нашим горячим ближневосточным обычаям. Папа стоял чуть сзади, за ним Эли. Галит обнялась и с ними, чуть сдержаннее, все таки мужчины.
Последним был я в фартуке, готовый к жарке стейков. Мы целовались по-своему, уже, как муж и жена.
Запах стейков перебил запах женских духов, завладел кухней и салоном. Я внес их, поставил на середину стола, сел рядом с Галит. И беседа текла непринужденно. Папа разлил красное вино в пять бокалов, только тогда все вспомнили в каком положении Галит, вместо вина она подняла стаканчик с водой. Все шло великолепно.
Эли большей частью молчал, все время заглядывал в телефон, с кем-то переписывался. И вдруг, оторвавшись от телефона, он спросил:
"А у вас родители откуда?"
"Мама из Марокко, а папа из Ирака".
Лицо Эли растянулось в неестественной и чуть циничной улыбке, похожей на ухмылку.
"Брат, - сказал он, повернувшись ко мне, - ты же знаешь, все марокканки сумасшедшие. Не завидую тебе". Он хохотнул, над столом вдруг повисла тишина, мы, словно онемели. Я встал, был готов наброситься на него с кулаками. Но, стиснув зубы, сказал только:
"Не думал, что ты вонючий расист..."
Эли в гробовом молчании вышел из-за стола, направился в свою комнату.
Мама извинялась перед Галит:
"Не обращайте внимания. У него есть проблемы. Он любитель как ее - марихуаны, а может еще чего, мы не знаем. Его жизнь накажет. Неловко так говорить про сына, но я уверена..."
"Да ничего, в каждой семье есть проблемы, - успокаивала Галит, - у меня, например, они начались рано, в университете. Я думаю, меня сильно обижало отношение сверстников. Выходцы из Марокко редко шли во врачи. А когда ты в меньшинстве и исключение из правил тебя легче обидеть".
Авиталь встала, подошла к Галит, положила ладонь ей на голову, сказала: "Я знаю, моя девочка, знаю".
ГАЛИТ. ЧУДЕСА.
Я работала с людьми и среди людей и знала про расизм не понаслышке. То тут то там я слышала "а этот вонючий эфиоп", "а этот бандит русский", "ну что ты хочешь, это же арабы", "противный дос (религиозный, сленг)". Но когда тебе в лицо бросают "сумасшедшая марокканка", да еше в семье, с которой ты хочешь породниться, физическое ощущение грязи и вони овладело мной. Конечно же, мой Рони другой, конечно мы скоро поженимся, да и кожа у меня от работы с больными толстая-толстая, как у слона. Кстати, и долгожданный развод состоялся на прошлой неделе.
Когда вернулась домой, открыла шкаф, взгляд упал на бутылку "Джек Даниэл".
"Самое время снять стресс. Но ты же не одна. Она в животе не любит алкоголь. Интересно, при ней будет расизм? Будет, будет, он еще долго будет. А может всегда. Ни новые идеи, ни технологии не влияют на него. И он везде. А что я сумасшедшая, это точно. Я сумасшедшая. Что у меня? Шизофрения? Нет. Депрессия? Нет. Немного мании. Немного потеря концентрации. Гиперактивность. Чудеса. Я сама себе поставила диагноз. Я верила в чудеса". И начала вспоминать.
Несколько лет назад в клинике моего бывшего мужа работала женщина по имени Шели. Я ее видела всего несколько раз в жизни. Странная. На ней было длинное коричневое платье, похожее на балахон, из под платья виднелись не новые спортивные туфли, на голове высокий серый тюрбан, какие носят религиозные иудейские женщины. Я спросила тогда мужа: "Она верующая?"
И он ответил: "Нет".
"А почему она так одевается?"
"Я думаю это нравится ее пациентам, вернее пациенткам, они все женщины, в большинстве, восточные женщины".
Я пожала плечами. Я знала, что Шели не врач, что она занимается решением психологических проблем в семье, что то между психологом, психотерапевтом, равином и шаманом, вернее шаманшей. У нее всегда была длинная очередь женщин. И моему бывшему мужу это приносило хорошие доходы.
В первые месяцы бракоразводного процесса я полностью потеряла контакт с клиникой. Был конец ноября. С утра дули сильные ветра. Странная осенняя жара уходила, черные тучи с моря предвещали дождь. Вечером разыгралась мигрень с аурой, тошнотой и головной болью в правом виске. Я успела быстро принять свое привычное лекарство, утром проснулась уже без боли, но с тяжелой головой. С восьми до девяти в отделении шло обычное утреннее совещание врачей. Интерн докладывал о принятых в приемном покое. Я сидела сзади около выхода. Тихо на ципочках, чтоб не цокать каблуками, вошла секретарша. Тронула меня за плечо. "Доктор Галит, вас к телефону. Я просила перезвонить позже, но женщина настаивает - срочно!". Профессор, завотделением, ничего не сказал, посмотрел на нас чуть с укоризной, только рукой показал: "Мол, выйдите отсюда, не мешайте".
"Номи, - попросила я секретаршу - переведи, пожалуйста, в ординаторскую".
Сама шла в ординаторскую, гадала, может из суда, может у сестры что случилось.
"На мое "але" после короткой паузы ответили:
"Шалом, это я, Шели".
Ее голос по телефону я не узнала, раньше мы никогда не говорили. Но других знакомых Шели у меня не было.
"Шалом, что-то срочное?"
"Да. Ваш муж уволил меня из клиники. Вы можете поговорить с ним?"
Я замешкалась.
"Шели, дорогая, но это его клиника, не моя. К тому же ты знаешь, мы в стадии развода. Но я поговорю, я поговорю. Обещаю".
Мне вдруг стало ее очень жалко, а неприятие мужа в последнее время достигло предела.
Вдруг Шели спросила, скорее сказала больше утвердительно, чем вопросительно:
"У вас сегодня голова болит..."
"Да", - просто ответила я. Но как-то стало не по себе. "Как она знает? Может голос у меня грустный, подавленный".
"За правым ухом, да..."
Я оглянулась в пустой ординаторской. Никого не было. Все на утренней "пятиминутке". Я посмотрела вокруг. Никаких видеокамер.
"Да у меня мигрень обычно с правосторонней гемикранией*".
Ощущение "не по себе" сменилось чувством "наваждения". Я. как врач и материалист, сталкиваюсь с чем-то нематериальным. Непонятным. Странным. Немного пугающим. От мужа я знала, что у Шели есть "пара-силы", так он их называл. Я верила в существование непознанного, но так просто утром в отделении. Вдруг. Я собралась. Как ни в чем не бывало сказала:
"Шели, я постараюсь помочь. Не уверена, что получится".
"Спасибо, - ответила она, - хорошего дня и хорошего самочувствия".
Я пыталась разобраться в своих ощущениях. В ординаторскую вошел новый интерн, обратился ко мне:
"Все в порядке? Вам помочь? Профессор просил позвать вас, мы начали обсуждать вашего больного".
Я мгновенно "одела маску" заинтересованного, занятого врача и вернулась на утреннее совещание.
В том же году через несколько месяцев у меня разыгрались боли в спине. Уже не в первый раз. Но это было сильное обострение. Один из наших больничных ортопедов порекомендовал сходить на массажи к одной его знакомой массажистке.
"Не пожалеешь", - сказал он и дал мне телефон.
Я, как обычно, "тянула" до последнего. Лечилась сама теплом, упражнениями, брала противовоспалительные, но безуспешно. Наконец, не выдержала и созвонилась с массажисткой. Ее звали Сарит. Я бы ей дала лет около сорока, чуть постарше меня. На ней были просторные легкие штаны, широкие, как юбки, сандалии, голубая, как у врачей короткая курточка. В комнате пахло сандалом, курилась палочка, звучала тихая медитационная музыка.
Она предложила мне попить, спросила где и как болит, предложила раздеться по пояс и лечь на живот на кушетку. Если говорить честно, я впервые в жизни получала массаж. Подумала об этом, а Сарит спрашивает: "Делала ли когда-нибудь массаж?"
Нет, она не угадывала мысли, просто совпало.
Пощупала мою поясницу и начала. Была очень болезненная точка. Когда она надавила на нее, мое тело скрутило, словно жгутом, и я тихо застонала.
"Я поняла", - сказала Сарит, уже молча продолжала массировать, не доводя меня до боли. Минут через двадцать ее движения стали более медленными и поверхностными, я поняла, что она заканчивает.
"Полежите еще немного, не двигайтесь".
Она закончила, но вдруг я почувствовала какую-то волну по спине, словно ветер. Нет, скорее похоже на прикосновение и движения длинных женских волос. "У Сарит длинные волосы?" - спросила я себя. Не смогла вспомнить. Чуть повернула голову вбок, чтоб видеть. Волосы у нее были короткие.
"Что это?" - воскликнула я.
"Еще немного, - ответила Сарит и наконец, отпустила меня, - теперь все".
"Что это было?"
"Я не знаю".
"Вы владеете бесконтактным массажем? Что это, тепло от рук?"
"Я не знаю, - повторила Сарит, - просто у меня есть это".
"Что это?"
"То, что вы чувствовали. Это не тепло. Мои руки были сантиметрах в двадцати от вашей спины".
"Но это же фантастика! Вас исследовали?"
"Почти все спрашивают одно и тоже. Несколько человек хотели повести меня на исследования. Я согласна. Но то времени ни у кого нет, то деньги нужны. Я работаю много и тяжело, держу одна троих детей. Так что никаких исследований не было".
Вечером я сидела за интернетом, искала паранормалов, читающих мысли на расстоянии, угадывающих цвет с завязанными глазами лишь прикосновением пальцев. Часть людей верит в это, часть нет. Для меня после Шели и Сарит это не вопрос веры, это факты. Главное, через три сеанса мне стало лучше.
ДЖАМАЛЬ
Меня зовут Джамаль, я родился и рос в Джабль Мухабр*. Эта деревня часть Восточного Иерусалима. Вокруг школы, где я учился, было серовато и пыльно. Мама изредка брала меня в Старый город, на Храмовую Гору, на рынок. Я любил эти походы. Но самое большое впечатление на меня оказала обновленная Мамила*. Рядом с нами между реклам фирменных магазинов проходила раскованная, даже немного развязная, нагловатая молодежь, подростки с пирсингом и татуировками, строго одетые и оттого кажущиеся неприступными, женщины. Я глазел по сторонам. Всего этого не было в нескольких километрах отсюда, в нашем Джабль Мухабр. И тогда я спросил маму:
"А почему у нас нет такой красоты?"
Мама спокойно и терпеливо объяснила, что в центре любого столичного города в мире не так, как в провинции и на периферии. Я как бы все понял. Но когда мы вернулись и уже шли по деревне, я смотрел на кучи мусора и пластиковые пакеты, которые гонял ветер по пустырям, внутри меня, как змеиным клубком свернулось тайное необъяснимое чувство. А этой ночью мне приснился сон. Блестящая, будто из вороной стали, кобра выползает наружу. Она выползает из меня, из Джамаля. Я видел ее хищную раскрытую пасть, красную, с черным рыскающим жалом и ядовитым зубом. Хотя она вроде и неопасна для меня, ведь я ее хозяин, мне страшно, невероятно страшно. Я просыпаюсь. На улице еще темно, только голос муэдзина раздается из соседней мечети.
Я люблю учебу в школе, новые знания меня пьянят, словно наркотики. Это внутри, это моя суть, и это дано не всем. Я люблю книги, выходящие из моды бумажные книги. В последнем двенадцатом классе я неплохо знал четыре языка, арабский, иврит, английский, французский. И я мечтаю только о продолжении учебы и только в европейском университете. Так получилось, что один из моих близких товарищей Ахмед уговаривает меня ехать в Москву.
Мы сидим напротив компьютера и смотрим в интернете фильм про Москву. Там, как впрочем и в Европе, мусульманское население почти удвоилось. Было немало роскошных мечетей, конкурирующих по богатству и красоте с мечетями Турции и Саудовской Аравии. Империя всегда имела вкус к роскоши. По рекламе интернета учеба иностранцев имеет много преимуществ по сравнению с Западом. И мы через три месяца уже там в этой европеизированной, но все-таки азиатской столице. На самом деле, интернет прав, в Москве иностранным студентам удобно и недорого. Я записался на психологию. Каждый день я общался с родителями. Они рассказывали мне новости дома, и что происходит в деревне.
Раз в неделю арабская молодежь из разных стран собирается на импровизированные вечеринки. Вот они сидят, некоторые по местным обычаям выпивают кто виски, кто коньяк, а некоторые, их меньше, верные мусульманским традициям, не притрагиваются к алкоголю. Говорят о религиозной войне Запада и Востока, ислама с христиано-иудейством.
"Победа близка, - говорит один студент, - нас уже много и в Европе и в Азии и в Америке". И далее он пространно объясняет почему это так.
С ним спорят, ему возражают. Я отхожу в сторону, наливаю себе чуть-чуть виски, и слышу обрывки фраз: "Эль Каида, Талибан, Мусульманские братья, Джихад...". С непривычки почти сразу пьянею, но почему-то мне не интересны ни шахиды, ни джихад.
А ночью вновь этот сон со змеей. Я уже общался с двумя психологами в попытках расшифровать сон, который повторяется много лет.
Один из них сказал мне: "Змея это твоя мудрость. Она выходит из тебя, сталкивается с окружающим, и вновь уползает в тебя. Ты намного сильнее других. Пока сила и мудрость таятся внутри. Но когда-то они проявятся. Помяни мое слово".
Я знакомился с девушками. Но первой, что похитила мое сердце оказалась Амина. Мы встретились не на вечеринке и не в интернете, а в... музее. Мы стояли напротив картины "Похищение Европы" Серова. Первой завела беседу Амина. Она чуть скосила голову на меня и шепотом сказала:
"Я видела этот сюжет и у Рубенса и у Буше, но каждый гений видит его по-своему. Интересно и Европа везде разная, чуть грустная или более веселая. Я бы тоже была не против, чтоб меня похитили". Она улыбнулась белозубой и обезоруживающей улыбкой. На долю секунды я почувствовал себя быком - Зевсом. А дальше мы вместе продолжили бродить по залам Третьяковской галереи, и через пол года по залам Лувра. Да, да... Через пол года Амина уговорила меня перебраться в Париж и продолжать обучение психологии в Сорбоне.
ЭДНА
"Хотела тебе еще кое-что показать", - сказала я и поставила перед Натали пластиковую белую коробку размером чуть побольше коробки для обуви. Натали подняла крышку. Я пристально следила за ее взглядом, мне это было очень важно. В коробке лежали разнообразные секс-игрушки. Она вынимала их по очереди, разглядывала с нескрываемым любопытством каждую, и рассмотрев, клала на постель.
"Я тебя не шокировала?".
"Доктор Векслер, мы же врачи. Все уже видели".
"Натали, в моей спальне! Доктор Векслер! Эдна. Повтори, Эдна".
"Эдна. Хорошо, Эдна", - повторила Натали, держа в руках розовый силиконовый фалоиммитатор.
"Умница. У тебя есть друг, любовник?"
"Сейчас нет, а что?"
"Просто. Как у такой красотки нет никого?"
"Я хотела замуж, но моя излишняя прямота подвела. Рассказала своему другу про любовника, с которым почти рассталась".
"И?"
"И он вскоре оставил меня. А сейчас мне кажется, что уже никто не нужен".
"Ты пользуешься такими игрушками?", - я кивнула на открытую коробку.
"Пробовала кое-что".
Я чувствовала, как сексуальное напряжение нарастает, словно ток в сети, но почему-то неожиданно для самой себя вдруг сменила тему:
"Пойдем еще кофе попьем".
Натали встала, вернула игрушки в коробку, закрыла крышку, пошла в салон. Как будто ничего интимного и не было.
Когда она ушла я закрыла дверь, после прощания у лифта с поцелуями, объятиями, в глазах стояли слезы и тушь потекла по щекам. Что это? Со мной такого давно-давно не было. Пошла смыть всю косметику, вынула из ушей тяжелые золотые серьги. Как она их трогала, касаясь пальчиками меня. С благоговением. Да и секс-игрушки вызвали в ней интерес. В общем, я поняла, что влюбилась в Натали. И вместе с этим я не смогла перешагнуть через барьер, раскрыться.
Я налила арак в маленькую фамильную рюмочку с золоченой каемкой. Отпила половину. Взяла в рот зеленую оливку с трещинкой, как у нас говорят, приготовленную по-сирийски. Вкус аниса, сорокоградусная крепость арака смешались. Я села в свое любимое кресло и стала вспоминать.
Первый сексуальный опыт я приобрела в семнадцать лет, незадолго до призыва в армию. Для тех времен это было обычно, не как сейчас уже в четырнадцать. Нельзя сказать, чтоб я сильно переживала, радовалась или страдала. Потом мы еще встречались, а через несколько месяцев уже в армии связь прервалась. Курс молодого бойца я проходила на военной базе Цирфин. В промежутках между чисткой картошки на кухне и ночными дежурствами на сторожевой вышке, я чуть задумывалась о своем равнодушии к парням. Иногда заговаривала об "этом" с подружками-солдатками. С одной из них, Яэль, я сблизилась. Мы сидели во дворе на большом камне, курили, разговаривали об интиме. Неожиданно я бросила взгляд на тонкую смуглую шею Яэль. Почувствовала непреодолимое желание потрогать ее. И я дотронулась ладонью. Кожа была гладкая, прохладная. Яэль выразительно посмотрела на меня своими карими острыми глазками. Мы обе улыбнулись. Обнялись. Поцеловались.
Так "это" началось. А потом... потом. Много лет подряд до встречи с Натали у меня была постоянная подруга Лимор. Мы жили вместе и думали о приемном ребенке. Давление общества на однополую любовь не уступало расизму. Но мы держались вместе, дома у нас была идиллия. В министерстве я уже занимала постоянную должность. И все как-то устроилось, кроме змеиного шепота за спиной "лесбиянка".
В один из вечеров Лимор долго не возвращалась. Обещала прийти около шести вечера. Пошел девятый час. Я без перерыва звонила нашему общему знакомому. Решилась и позвонила маме Лимор, хотя она не долюбливала наш союз. Мое волнение достигло предела. Я помню, как включила телевизор. В вечерних новостях передавали о захвате автобуса террористами. Показывали кадры оттуда. И там была моя любимая Лимор. Как я ждала, как надеялась, на везение, на удачу, на нашу доблестную армию, на шабак, мосад, на ребят из командо. Но Лимор живой не вернулась. Я умерла вместе с ней. Если она страдала в тот день перед смертью в том проклятом автобусе, то я страдала годы после этого, превратившись в свою оболочку, робота. Я перестала что-то чувствовать вообще. Ампутация чувств. И это длилось до поступления Натали в мой отдел.
РОНИ. ИГРЫ.
Мой лучший и единственный друг жизни Алон любил повторять: "Жизнь - игра и относись к ней, как к игре. Все, кто относится к жизни серьезно, несчастливы и угрюмы. Играй, получай удовольствие".
Так сложилось, что мы жили в одном доме, учились в одном классе, служили вместе в "Голани".
Алон был баскетбольного роста, 193, поэтому играл со школьных лет в баскетбол в городской команде. Играл красиво, любил импровизировать. Особенно ему удавались дальние броски, приносившие три очка команде. Я нередко ходил на его матчи. И еще он любил играть на гитаре. Здесь его увлечением были "Битлз" и Шалом Ханох*. После армии Алон отращивал длинные до плеч черные волосы. На баскетбольных играх он собирал их в длинный "конский" хвост.
Я же играл в свою игру, шахматы. К ним в раннем детстве приучил мой папа Ави, воспитанный на великих шахматистах прошлых времен Стейнице, Капабланке, Ботвиннике. В наши времена скандальными кумирами стали Фишер и Карпов. На всю жизнь запомнил выражения Ави: "Расставляй", что значило, начнем партию, "Контровую", еще одну после двух-трех, "Не умею играть", после его поражения.
Я любил игру немного рискованную, обычно гамбиты, ферзевой, реже королевский. Прорвать центр, помешать рокировке соперника и атаковать, атаковать. Конечно, так получалось не всегда и не со всеми, но с папой часто да. Мы были игроками примерно одинаковой силы, может быть я чуть чаще выигрывал. Думаю, мой шахматный уровень немного выше среднего. Моя врожденная поверхностность тяготела и здесь. Мне было неинтересно вникать в теории и анализ, поэтому я и не достиг решающих успехов. Но шахматы побуждали думать обо всем, о жизни в частности. С родителями тяготело табу, я никогда не обсуждал с ними проблемы интима и очень редко жизненную философию, так у нас повелось. Как впрочем, во многих семьях. Но как-то я и папа Ави заспорили о концепции Алона "Жизнь-игра". И тогда он мне поведал свою историю.
"Май сорок пятого года я встретил в Праге. Кому-то из начальников пришло в голову в честь окончания войны провести футбольный матч советских военных с чехами.
Мы все были усталые, голодные. Да и играть толком не умели после четырех лет войны. Только одно придавало нам силы - победа. Ее пьянящий запах позволил нам первыми забить гол. Cделали передачу старшине Новожилову. Тот ударил сильно, хлестко. Мяч ударился о чешского защитника, отскочил к Гейко, и он не промахнулся, забил в верхний угол. Публика визжала. Через несколько минут после гола чехи загнали нас в глухую оборону и держали нас там почти весь матч. Я не знаю как, но счет один-ноль держался почти до конца. Я еле передвигался по полю. Да и товарищи были не лучше. Чехи наседали, били по воротам. А мяч то пролетал над перекладиной, то ударялся о штангу. Мы мечтали об одном. Чтоб время кончилось. Я даже сказал себе: "Ну забьют один мяч, ну ничья будет. Почетная ничья". Я знал, что такие мысли равнозначны поражению. Оставалось минут семь-восемь до конца. Чех, я до сих пор помню его фамилию, Стажек, хотел навесить на нашу штрафную, но ударил неудачно слабо, мяч попал мне в грудь, упал у моих ног, и я побежал с ним к воротам чехов. Дышал, как рыба, выброшенная на берег. Чехи растерялись, не ждали контратаки, да и устали тоже. Наши кричали мне "Передай лейтенанту, он свободный!". Но от возбуждения и от гула на трибунах я не слышал ничего, продолжая вести мяч к воротам чехов. Увидел все-таки как двое их защитников бежали мне на перерез. Они были быстрее меня. Сейчас в доли секунды надо было решать- или бить или попытаться еще приблизиться. Второй защитник поодстал, а его товарищ перекрывал подход к центру напротив ворот. Если я попытаюсь приблизиться, то угол с воротами неизбежно увеличится, а забить под углом намного труднее. Я вспомнил, как в школе читал брошюрку по футболу с волшебным словом финт. Во дворе потом пытался повторить эти телодвижения, показать корпусом что двигаешься в одну сторону и посылаешь мяч в противоположную, обводя соперника. "Да именно так! Как мне это пришло в голову? Сделать сейчас на виду у стадиона финт". Не знаю откуда взялась сила после рывка и после восьмидесяти пяти минут игры, я побежал на защитника. Он не ожидал, но встал в защитную позу с широко расставленными ногами и полусогнутыми коленями в наколенниках. Я наклонился вправо. Он не выдержал, кинулся на мяч. А я... я, как в той школьной брошюре, откинул мяч влево, побежал с ним на вратаря, обводя защитника. Я вложил в удар все, что осталось во мне, споткнулся, упал, обдирая колени о траву. Мне не хотелось смотреть вперед. Я был практически уверен, что финт вышел, но удар нет. Лежал, уткнувшись лицом в землю. Крик трибун перешел в рев, в шквал. И в этот миг меня подхватили подмышками и поставили на ноги. Вокруг было трое, их защитник и двое наших. Меня обнимали, и тотчас я понял, что это гол... гооол!!! Счет мы не удержали, дали им на последней минуте забить мяч престижа, но победа досталась нам. В конце обменивались майками. Красная шелковая чешская майка десятки лет служила наволочкой для подушки". После паузы папа Ави сказал: "Я согласен с твоим другом. В игре и жизни много общего. Но я по жизни никогда не отличался оптимизмом, как твой друг. Да и времена были другие".
РОНИ. РОДИТЕЛИ.
Интерес к истории родителей у меня особенно пробудился после армии. Папа и я сидели в салоне их старой квартиры. Дом был серый, четырехэтажный, выстроенный на столбах. О балконах и лифтах тогда и не мечтали. Да и обычный телефон стоял не в каждой квартире. У моих была телефонная линия. Я спросил:
"Пап, а как вам удалось поставить телефон?"
"Долгая история. А вкратце, у мамы есть статус пережившей катастрофу, она в гетто была. Это и помогло".
Тотчас я понял, откуда у меня если мягко сказать "особенности характера". Я знаю только отдельные эпизоды их жизни. Но их характеры и поведение уверен вошли в мои гены. Папа Авраам, сейчас все знают его как Ави Вольф, а в прошлом Абрам Вульфович, родился в советской империи и попал на войну восемнадцатилетним парнем. Тогда первый раз ему хотели сменить имя. Он отказывался упорно, неоднократно. Так и звали его товарищи солдаты Абраша. Про саму войну он почти ничего не рассказывал. Но меня всегда поражало его знание в те годы трех языков и полное неприятие коммунизма. Он знал русский, идиш и на очень приличном уровне немецкий. Часто помогал переводить при допросах пленных или читать некоторые документы на немецком. В отношении своего антикоммунизма таился. Никто не догадывался об этом. Только его происхождение, выразительная семитская внешность с орлиным носом, карими глазами, черными волнистыми волосами вызывала у многих подозрение. Меня же всегда поражал его волевой раздвоенный подбородок, признак внутренней силы и упорства. Жаль, что этот подбородок не передался мне, здесь гены не сработали. К концу войны ему было чуть больше двадцати. Нынче в этом возрасте большинство просто инфантильны. Да и относятся к ним, как к ничего не понимающим юношам. Папа же в мае сорок пятого был уже мужчиной. Да и каждый год той войны прибавлял сразу два, а то и три.
Про то время, после окончания "бойни", как он ее называл, я его много расспрашивал, поэтому знаю разные подробности. Несколько дней он был в Праге. Про футбольный матч с чехами он уже рассказывал. А я не унимался:
"Пап, девушки то были?"
"У кого как", - уклончиво отвечал мне Ави.
"Сейчас немало пишут, как победители насиловали в Европе".
"Кто как, сын мой. Просто многие женщины приветствовали нас, и часто возникали романы. Я там познакомился с чешкой по имени Эвка. Ты знаешь, что это имя означает Ева, а Ева это Хава, а Хава дала жизнь всему роду человеческому. Так вот Эвка и мне дала не просто жизнь, а новую жизнь. Без этой новой жизни и тебя бы не было".
"Ооо! Но я же не родился ни в сорок пятом, ни в сорок шестом..."