Аннотация: Действие пьесы Бориса Кригера происходит в Париже, в богатом доме на набережной, где нелегально проживает семья беглого олигарха
АУДИОКНИГА
https://akniga.org/kriger-boris-nasmork-1
Насморк. Пьеса в пяти действиях, четырнадцати сценах
Борис Кригер
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.
Эля - студентка Сорбонны.
Николай Прокофьевич Статский - отец Эли, новый русский, бывший олигарх, проживающий в доме на одной из набережных Парижа.
Елизавета Ильинична - мать Эли.
Жак - лакей.
Глеб - странствующий нищий.
Первый бомж.
Второй бомж.
Действие первое
Сцена 1
Богато обставленная столовая в доме Статских. Рождественский ужин. За столом сидят родители Эли. Лакей молча разливает вино и уходит. Отец читает газету.
Мать. Ты можешь хотя бы в рождественский вечер перестать читать эту гадость? Пойми, мы давно уже не живем в России. Нам ничего не угрожает. Тебя все это не касается!
Отец. Твои бы слова да Богу в уши. Во-первых, это не наше Рождество. Наше будет только в январе. А во-вторых, у этих извергов длинные руки. Лучше бы мы поселились в Лондоне, а то неизвестно, как поведут себя эти лягушатники, если Кремль потребует моей экстрадиции. В Лондоне они покрепче, знают, с кем имеют дело...
Мать. Ну, успокойся... Если ты будешь тихо сидеть, то, может быть, тебя в конце концов оставят в покое.
Отец. Наоборот, Лиза. Совсем наоборот. Если я буду сидеть тихо, то они меня вычислят и придавят. Только наделав достаточно шума, можно чувствовать себя в относительной безопасности...
Мать (начинает плакать). Ну когда же это все закончится? Что за жизнь проклятущая, будь она неладна... Коля, и на кой черт тебе были нужны все эти миллионы, если ни одного дня у нас не проходит спокойно? Вечно то понос, то золотуха, то насморк...
Отец (подходит к жене и гладит ее по голове, пытаясь успокоить). Ну, успокойся Лиза, успокойся... Ты же знаешь, все это не для нас, а для Эли. Хоть дочь будет жить как человек, получит блестящее образование, найдет приличного мальчика, получит французской гражданство...
Мать (вытирая слезы и продолжая шмыгать носом). Ой, не знаю, не знаю. Эта учеба в Сорбонне - тоже ничего хорошего. Вчера явилась ночью, да какой там ночью, вообще под утро... Опять тусовалась с этими бунтарями, жгли костры на улицах, протестовали... И правда, может, нам стоило поселиться в Лондоне? Этот революционный дух парижской молодежи до добра не доведет... Эля вернулась совершенно простуженная и до сих пор не еще не выходила из своей комнаты. Только и слышен надрывный кашель... Никогда не думала, что в Париже бывает так холодно... И не только холодно физически, а зябко на душе!
Отец. Лиза, ну ты же сама всю жизнь мечтала жить в Париже, в доме на набережной, с видом на Нотр-Дам...
Мать (полностью успокаиваясь и подходя к окну, в котором виден на фоне вечернего неба Нотр-Дам). Мечты, мечты, где ваша сладость... Ты, Коля, и правда сказочник, подарил мне Париж... Но если ты такой волшебник, подари мне покой! Всем нам, хотя бы одну неделю покоя, без страха, без вечного обсуждения дел!
Отец. У всякого счастья есть цена вопроса... И мне кажется, что у нашего счастья цена вполне разумная...
Мать. Что с нами стало, Коля? Помнишь, в конце восьмидесятых, когда мы с тобой только поженились и жили в комнатке в коммуналке... Я была беременна Элей, и мы были нищие, как церковные крысы, но нам было хорошо!
Отец. Да ты, Лиза, просто забыла. Просто молодость, оставшаяся в том времени, вызывает у тебя приступы ностальгии. Если здраво рассудить...
Мать. А я не хочу рассуждать здраво! Я хочу тихого, спокойного счастья. Я готова пойти работать, в конце концов... Твои миллионы закабалили нас еще больше, чем самая что ни на есть простодырая нищета. Посмотри, в кого мы превратились... Ты каждый день ждешь либо экстрадиции на родину, будь она неладна, либо выстрела в голову из снайперской винтовки...
Отец. Да уж, и еще не известно, что лучше... Но такова цена вопроса... Что называется, назвался груздем, полезай в кузов... Слава богу, что не в багажник!
Сцена 2
В комнату, кашляя и сморкаясь, входит Эля.
Мать. Ну что, тебе совсем плохо? Мало того, что ты где-то шляешься по ночам, так еще и совершенно голая...
Эля. Я не голая...
Мать. То, что на тебе, одеждой назвать нельзя. Во всяком случае, она не предохраняет от холода. Посмотри, какой ты насморк подхватила!
Отец. Да уж! Эля, мне кажется, ты не совсем понимаешь, какие мы делали ставки, когда посылали тебя учиться в Сорбонну!
Эля. Папа, я не скаковая лошадь, чтобы делать на меня ставки!
Отец. Ну объясни мне, что вы делали вчера всю ночь на улице? Уж лучше бы ты с мальчиками по углам шушукалась, чем это революционное безобразие.
Мать. Рано ей еще с мальчиками...
Отец. По крайней мере, не простудилась бы...
Мать. Рано ей еще с мальчиками... Ей учиться надо!
Эля. Мне уже полных восемнадцать лет!
Мать. Это не важно. Рано тебе еще с мальчиками... Тебе учиться надо!
Отец. Одно другому не мешает... А что, Франсуа к тебе больше не заходит?
Эля. А ты что, торопишься выдать меня замуж, чтобы я обзавелась французским гражданством?
Отец. Послушай, Элеонора, что за глупости? При чем здесь гражданство? Хотя и гражданство тоже при чем. Ты не отдаешь себе отчета, на каком мы здесь положении... В любой момент нас могут вышвырнуть из страны.
Эля. И твои миллионы не помогут? Ну и пусть вышвырнут...
Мать. Как ты разговариваешь с отцом?
Эля. А я вообще вот возьму и выйду замуж за Али. Он из Саудовской Аравии.
Отец. Ты, что серьезно? Он же тебя в паранджу запакует...
Эля. А может быть, я мазохистка! Конечно же, мазохистка, раз до сих пор с вами живу...
Мать. Ну, не болтай глупости. Расскажи-ка нам лучше, за что вы боролись вчера?
Эля. Не за что, а против чего. Правительство приняло этот дурацкий закон, ущемляющий работающих студентов в правах...
Отец. А тебе-то какое до этого дело? Ты что, работаешь? Я даю тебе в месяц на карманные расходы больше, чем студент может заработать в год!
Эля. Да, папа, именно это я и должна была заявить во всеуслышание... Ты спер свои миллионы у государства, а теперь кичишься ими так, как будто открыл реактивный двигатель или средство от кариеса!
Отец (начиная кричать). Что ты болтаешь? Я заработал эти деньги... Кто ж виноват, что в России все время меняют правила игры! Вчера - уважаемый человек, гениальный бизнесмен, надежда отечества... А сегодня - олигарх, вор, ату его ату... Государственной правды не бывает. Правда у человека одна - его совесть, и это неважно, кто нынче у власти, Адольф Гитлер или мать Тереза! Убеждений не меняют после каждого дворцового переворота! И я всегда, по возможности, старался поступать по своей совести... И мне нечего стыдится! И вообще, откуда ты набираешься этих фантазий?
Эля. Из газет...
Отец (злобно). И с каких это пор ты читаешь русские газеты?
Эля. В том-то и дело, что не русские. Вчера подружки принесли на лекции "Ле Фигаро", и там было о нас...
Отец (подавленно) Эля, ну ты-то понимаешь, что всё, что о нас говорят и пишут, - это ложь. В России к власти пришли изверги...
Эля. А вот "Ле Фигаро" так не считает. Там написано, что это ты изверг, а в России власть разумная и справедливая...
Отец (яростно). Это в России-то власть разумная и справедливая? Ну, ничего... Дай время, они и французов скоро в коленно-локтевую позицию поставят! У французов всегда была проститутская пресса! Французы настолько левые, что их постоянно заносит вправо! Только и знают вопить свое "Куа? Куа? Се па са!!!" Новоявленный самодержец в кои веки пенсии старикам выплатил, которых все равно ни на что не хватает, так ему вся Европа рукоплещет... Ничего... Ничего... Теперь его императорское величество Европу периодически без газа оставлять изволит, а потом, наоборот, подпустит ей газу! Мало не покажется! Я тебе еще раз объясняю, что всё, что мной заработано, было получено в поте лица, и поступал я всегда по совести, более того, я отдал бы Кремлю половину моего состояния, чтобы они оставили нас в покое... Но они не оставят. Они хотят всё! Они хотят повесить нас вниз головами, в назидание будущим поколениям! Ты - моя дочь, и не должна повторять клевету о собственном отце, тем более ты пользуешься всеми этими благами... и если не хочешь, чтоб тебя повесили на родине вниз головой!
Эля. Пусть повесят! А мне ничего не нужно!
Мать. Прекратите ссориться! Сегодня же рождественский вечер!
Отец (примирительно). Вот именно...
Эля (не унимаясь). Вот именно... Рождественский! С одной стороны, вы всё по церквам околачиваетесь, а с другой - нищему не подадите... С одной стороны - благородные речи, с другой - мат-перемат! Папа, не слишком ли много противоречий на одну душу населения?
Отец (возмущенно). Ну, это не так... Мы всегда занимались благотворительностью!
Эля (распаляясь). Да? Сейчас проверим! Вот в той же газете было написано, что муниципалитет поставил палатки вдоль Сены и предлагает жителям богатых домов пустить бомжей провести рождественский вечер к себе домой, а самим на всю ночь пойти праздновать на набережную в палатки!
Отец (возмущенно). Это еще что за глупости?
Мать. Немедленно прекрати! Тоже мне, революционерка!
Отец. Ты что же, думаешь, я всю жизнь был миллионером? Мы тоже с матерью начинали нищими, ну или буквально нищими. И нечего этим бездомным потакать... Они все бездельники и наркоманы!
Эля. Они тоже люди, и им тоже хочется тепла хотя бы в рождественскую ночь...
Отец. Невозможно поверить, что на дворе двадцать первый век... Ничегошеньки в этом сумасшедшем городе не меняется. Кажется, что снова времена Французской революции...
Эля. Это которой? Первой, второй или третьей?
Отец. Научили на свою голову...
Эля (чихая и заливаясь кашлем). А я пойду ночевать на набережную!
Мать. Никуда ты не пойдешь! Ты что, решила подхватить пневмонию?
Мать. Коля, ты с ума сошел!.. Эля, у тебя же насморк!
Эля (чихая и продолжая кашлять). Это вы сошли с ума, это у вас насморк на всю голову. Живете, как барсуки затравленные. Сперли себе заначку и сидите, дрожите. Каждый день ждете беды, а сами словно бы знать не знаете, что жизнь так бессмысленна, грязна, никчемна, и меня туда же тянете... А я не хочу!
Отец. А кто тебя спрашивает, чего ты хочешь? Ты еще дура, чтоб тебя спрашивать! Мы с матерью всё для тебя делаем! Знаешь, сколько для иностранцев стоит обучение в Сорбонне? А частный учитель французского?
Эля. А не надо! Не надо для меня ничего делать! Не надо мне вашего французского! Ненавижу ваш Париж! Ненавижу вашу Сорбонну...
Мать (прерывая). А что же тебе надо?
Эля (осекшись на полуслове). Мне? Мне? Мне надо, чтобы все оставили меня в покое! Всё, я пошла на набережную...
Эля вскакивает из-за стола и выбегает из комнаты.
Отец. Вот идиотка! Учти, что если ты притащишь какого-нибудь бомжа - я его застрелю! И меня оправдают! Рано или поздно... Ну, как этого... который дрейфил...
Мать (растерянно). Дрейфуса?
Отец. Вот-вот... его самого...
Сцена 3
Те же без Эли.
Мать (порывается встать из-за стола). Я все-таки ее догоню... Что за безумные фантазии ночевать на набережной с бомжами?
Отец (останавливает ее). Оставь ее... Она нарочно разыграла этот спектакль. Гормоны играют, да и потом, эта идиотская статья в "Ле Фигаро"...
Мать. Про нищих?
Отец. Да, и про нищих тоже... Парижская мэрия лучше сама прекратила бы воровать в особо крупных размерах, глядишь, в Париже не осталось бы бездомных. Я вообще в жизни не видел более сумасшедших людей, чем парижане...
Мать. Да уж, хамы еще те! Ты знаешь, парижане, пожалуй, не заслуживают Парижа!
Отец (тяжело вздыхая). Да, и Париж оказался вовсе не таким, каким мы его себе представляли...
Мать. Может, его никогда и не существовало, этого нашего Парижа? Может быть, мы сами себе его придумали, жадно разглядывая в детстве заграничные картинки?..
Отец (грустно). Кому в России расскажешь, никто не поверит... (Передразнивая Элю.) "Не надо для меня ничего делать! Не надо мне вашего французского! Ненавижу ваш Париж! Ненавижу вашу Сорбонну..." Где-то мы Элеонору упустили, что ли...
Мать. Мы всегда были слишком заняты, чтобы ее воспитывать...
Отец. Вот и доверились французскому образованию. А они нам воспитали неформалку-рэволюционэрку. Правда, Лиза, давай подумаем о переезде в Лондон... Или вообще куда-нибудь подальше... Хотя если от себя не убежишь, то от Кремля и подавно...
Мать. Они теперь нигде нам житья не дадут. Ты же знаешь. Они профессионалы: если за что-то взялись, обязательно доведут до конца.
Отец. Да, помнишь, как у Мандельштама: "И где хватит на полразговора, вспоминают кремлевского Вову..." Змеи подколодные... И кто бы мог подумать? В девяностые все складывалось так замечательно... Казалось, еще чуть-чуть, и Россия станет нормальной страной... Хотя, наверное, я заблуждался... Мы просто слишком много времени проводили за границей. Из заграницы сразу начинаешь Россию идеализировать, а как вернешься... Гаси свет!
Мать. А я скучаю по нашей старой квартире, по тополям... А с нынешними ужесточениями, мне кажется, все это было спланировано с самого начала, и они ни на секунду не выпускали власть из рук... Просто ждали верного момента затянуть петельки.
Отец (задумчиво). Может быть... Может быть. В начале девяностых с народом невозможно было совладать. Буквально у всех крыша съехала! Все были помешаны на свободе, предпринимательстве и загранице! А потом их рылом ткнули в дикий капитализм... Теперь "свободный рынок" звучит не иначе как ругательство...
Нынче народ ненавидит Запад, ненавидит Восток... И снова готов голосовать как один за генералиссимуса. Довели до кондиции, ничего не скажешь...
Мать. Коля, и зачем ты лезешь в политику? Мы же успели всё вывезти, им не досталось ни цента...
Отец. Не знаю, Лиза, просто чутье мне подсказывает, что так мы будем в большей безопасности, чем если будем просто ратовать за собственное добро.
Мать. А мне кажется, что, наоборот, лучше было бы не высовываться, но тебе виднее... Господи, что с нами со всеми будет?..
Отец. Могу сказать только одно: слава богу, что мы не остались в России.
Отец прочувственно осеняет себя крестным знамением.
Мать тоже крестится, но как бы украдкой, и сразу поднимается, чтобы подойти к окну.
Мать. Нет, ну ты посмотри на эту красотку... В декабре в тонкой курточке, с голой поясницей и пупком наружу... И еще к бомжам в палатку лезет... Я пойду ее верну.
Отец. Не ходи. Так она назло тебе всю ночь там просидит. А оставишь ее в покое, так, может, задрогнет и вернется...
Мать. У нее же насморк... Она же совершенно больна!
Отец. Се ля ви... Ничего не попишешь... Лучше пойдем спать.
Действие второе
Сцена 4
Набережная с видом на Нотр-Дам. Стоят палатки. У жаровни греются два бомжа. К ним подходит Эля и тоже начинает греть руки у огня.
Первый бомж. Каман сава, ма шери .
Эля. Сава, сава... Трэ фруа !
.
Первый бомж (сладострастно лезет обнимать Элю. Он говорит с грубым восточным акцентом, так что не сразу ясно, что это ломаный французский). Ту э тре жюли! Же пё тэ фер шо !
Эля (сопротивляется). Это я-то милашка? Это ты-то меня собрался согреть? (В панике.) Лесе муа соль! Лесе муа соль !
Из палатки выходит Глеб и молча, но решительно высвобождает Элю из рук первого бомжа.
Оба бомжа набрасываются на Глеба.
Первый бомж (наносит удар Глебу в челюсть справа). Мёрд !
Глеб падает, но сразу поднимается. Первый бомж становится в боксерскую стойку, ожидая нападения Глеба, но тот стоит с опущенными руками.
Глеб. Фраппе муа анкор !
Эля (бомжам) Арете тут сюит !
Второй бомж (наносит удар Глебу в челюсть слева). Мёрд ! Иль э ён вре фу !
Глеб снова падает и снова поднимается, отплевываясь кровью.
Глеб. Фраппе муа анкор !
Первый бомж (наносит прямой удар). Ту э ён идио !
Глеб снова падает и уже не может подняться. Эля подбегает к Глебу, присаживается перед ним на корточки и подает платок.
Оба бомжа, потоптавшись в растерянности,
возвращаются к жаровне, а потом и вовсе уходят, пробормотав "ле бастард рюс" .
.
Сцена 5
Эля и Глеб остаются на сцене одни.
Глеб (шепчет, вытирая кровь). Ничего, ничего...
Эля. Так ты русский? А я и думаю, чего у тебя такой наш акцент... и родное лицо! Ты что же, герой, драться совсем не умеешь, а в драку лезешь?
Глеб. Почему не умею? Наверное, умею, не знаю не пробовал...
Эля. Хорошо, что мы не в России, а то тебя убили бы, а меня изнасиловали бы.
Глеб (улыбаясь). Ну, мы же не в России!
Эля. А ты откуда?
Глеб. Из России, из нее, родимой...
Эля. Так как же ты здесь очутился?
Глеб (улыбаясь). Шел, шел, да и пришел.
Эля. Ты что, пешком пришел в Париж?
Глеб. Ну почему же пешком, иногда и автостопом, ну иногда, конечно, пешком...
Эля. А как же границы?
Глеб. А я не люблю границ, я просто не обращаю на них внимания.
Эля. Да что ты говоришь! А пограничники?
Глеб. Ну, иногда, конечно ловят, но я всегда сбегаю снова. А чаще всего границу не так уж трудно перейти, если не волнуешься и не боишься. Нет, Российская граница - это, конечно отдельный разговор, а в Шагреневую зону пробраться - это без проблем.
Эля. В какую зону? Шенгенскую , что ли?
Глеб. Ну да, в нее самую.
Эля (с искренним сочувствием). Так ты, бедненький, так Париж хотел увидеть, что пешком сюда дошел?
Глеб. Да нет, просто я шел, шел и пришел в какой-то очередной город...
Эля (указывая на Нотр-Дам). Может, ты скажешь, что не знаешь, где находишься?
Глеб (улыбаясь). Ну почему же не знаю, знаю... Только какая разница? Я вообще не люблю города. Шумно, грязно, да и всякие доведенные до отчаяния люди выказывают свою боль, причиняя боль другим...
Эля. Это ты бомжей, что ли, так назвал? (Строго оглядывая Глеба.) А сам-то ты не бомж?
Глеб (улыбаясь). Я - просто иду по земле, в этом заключается мое повседневное занятие. Я ничего не ищу, ничего не теряю. У меня ничего нет, но мне кажется, что мне уже ничего и не хочется. И мне кажется, мне хорошо...
Эля (с догадкой). Слушай, может, ты просто обкуренный?
Глеб (улыбаясь). Нет, мне хорошо и без этого...
Эля. Значит, ты сумасшедший! (Закашлявшись.) Значит, ты просто больной!
Глеб (обеспокоенно). Мне кажется - это ты больна... Может быть, тебе стоит вернуться домой?
Эля (отрицательно машет головой). Ни за что... Хотя почему бы и нет. Если ты согласишься пойти со мной и сказать моим предкам, что согласен на мне жениться, тогда пошли! Только мой папа грозился тебя застрелить... Но он не посмеет. Ведь это же мероприятие парижской мэрии. Сегодня можно приводить бомжей к себе домой! А он не захочет, чтобы помимо того, что о нем и так пишут в газетах, завтра на первой полосе красовалась его физиономия с подписью: "Русский олигарх укокошил бомжа!" Тогда нас точно всех депортируют в Россию, его там посадят, а меня... наверное, изнасилуют!
Глеб. Хорошо, я обязательно на тебе женюсь... Но только, наверное, не сегодня. Рождество, ночь... Мэрия закрыта! Мне кажется, что тебе очень холодно. (Подает свой подранный пиджак.)
Эля (отталкивает руки Глеба, пытающегося набросить ей на плечи пиджак). Ишь, чего захотел! Чтобы я пошла замуж? За тебя? (Придирчиво оглядывает Глеба с головы до ног, а он при этом пытается смешно изображать силача, но в лохмотьях это выходит жалко.) Ну, ты чистый Аполлон... Только вот что это на тебе за тряпье? Ну ладно, давай свой пиджак... Он у тебя не вшивый? Не блохастый?
Глеб (в раздумье). Не могу гарантировать... Я бродяга еще с относительно небольшим стажем, и до сих пор не отличаю вшей от блох...
Эля. Ну, ничего, это поправимо. У меня дома есть Британская энциклопедия. Принесу в дом блох или лучше вшей, и пойду листать книжки... Вот папа будет в восторге! Этого как раз нашей семье и не хватает. (Помолчав.) Итак, ты - не признаешь границ?
Глеб. Границ по сути дела не существует. Существуют пограничники и их начальники, которые пребывают в иллюзии, что они вправе ограничивать свободу передвижения людей.
Эля. Ты - анархист... Мы проходили в Сорбонне...
Глеб. Как тебя зовут?
Эля. Эля, а тебя?
Глеб. Глеб. Эля - это хорошее имя. Элеонора. Это имя означает "Бог - мой свет".
Эля. Да? Не знала. Я не люблю свое имя... Предки всегда зовут меня возвышенно Элеонорой, когда хотят унизить особенно круто... Когда хотят, чтобы я почувствовала себя полной мразью... А твое имя что означает, знаешь?
Глеб. Да что-то вроде "представленный Богу", но это не имеет значения. Я не верю в Бога...
Эля. Да? Это занятно!
Глеб. Верить подразумевает недоверие, возможность неверия... Мы ведь не говорим: "Я верю в папу" или "Я верю в маму". Для нас их существование очевидно, даже если мы сироты, потому что как же иначе мы появились бы на свет? Вот так и я... Для меня Бог - очевиден, и поэтому мне нет необходимости в него верить...
Эля. Глеб, а ты точно не сумасшедший или обкуренный? Ты очень витиевато рассуждаешь... Обычно парни твоего возраста говорят со мной совсем о другом...
Глеб. Да? И о чем же?
Эля. О разном. О музыке, шмотках, потом в ход идут шуточки... Короче, зубы заговаривают, чтобы уломать переспать с ними.
Глеб. А ты?
Эля. А я не уламываюсь. Жду Прынца. Сейчас это снова модно. Представь себе: девственница в возрасте Орлеанской Девы в Париже. Фантастика? Да?
Глеб. А какое это имеет значение?
Эля. Ну, это вам, мужикам, на это наплевать...А нам, как говорится, береги платье снову, а честь смолоду... Старомодно?
Глеб. Нет, я имею в виду, какое это все имеет значение? Люди постоянно носятся с вещами, которые совершенно не имеют никакого значения. Они всерьез борются друг с другом за них, готовы даже идти на подлость...
Эля. Ну а что же для тебя имеет значение?
Глеб. Ничего! Кроме этого холодного воздуха, текущего вдоль наших тел, кроме этой ночи, провожающей нас в едва бледнеющее за готическими башнями утро, кроме плеска воды в реке, треска щепок в жаровне...
Эля (смеясь). Так ты поэт?
Глеб. О, нет! Поэты жонглируют словами... А я слишком занят для этого...
Эля (смеясь). Ты? Занят? Чем?
Глеб. Жизнью!
Эля (смеясь). Ты смешной! Ведь ты смешной? Правда?
Глеб. Может быть. Но жизнь - единственное занятие, которым стоит заниматься, пока ты жив.
Эля. Ну и как же ты занимаешься этой самой жизнью? Чем твое занятие жизнью отличается от моего, или, скажем, моего папы?
Глеб. А мне кажется, ни ты, ни твой папа не занимаетесь жизнью...
Эля. А чем же мы, по-твоему, занимаемся?
Глеб. Смертью.
Эля. Нет, ты все же, пожалуй, сумасшедший. Ведь то, что ты говоришь, - бред. Или погоди: может быть, ты философ? Мы проходили в Сорбонне. (С гордостью.) Ты, знаешь, я ведь учусь в Сорбонне! Так там мы проходили про этого, который сидел в бочке... Как его? Демокрита?
Глеб. Диогена.
Эля. Точно! Ты и про Диогена знаешь? Так ты правда философ? Никакой не бомж, а просто странствующий философ?
Глеб. Нет, я не философ. Философы слишком заняты парадоксальностью собственного умственного бессилия, и, скрывая его, заменяют поиск истины поиском новых слов, означающих невозможность ее достижения.
Эля. Ну, про моего отца понятно. Он, и правда, все время занят смертью. То боится, что его пришьют из снайперской винтовки, а то - экстрадиции на родину. Ну а я-то? Почему я занимаюсь смертью? Что же, учеба в Сорбонне - это занятие смертью?
Глеб. Да.
Эля (обиженно). Ты просто мне завидуешь, поэтому так и говоришь.
Глеб (расстроившись). Эля, Бог - мой свет, я вовсе не хотел тебе завидовать и вовсе не желал тебя обидеть! Я просто имею в виду, что, превращая жизнь в некое соревнование, человек занят исключительно бренными мыслями, а ведь это и есть ничто иное, как смерть. Но смерть - это совсем не так уж плохо! Это неотъемлемая часть жизни! А учиться - это хорошо. Я тоже все время учусь!
Эля (все еще обиженно). И где ж ты учишься? Уж не в Оксфорде ли?
Глеб. Эля, для того чтобы учиться увлеченно и взахлеб, вовсе не обязательно платить старым лгунам, заживо погребенным в стенах престижных университетов. Причем платить так много, что этих денег хватило бы, чтобы уберечь от голодной смерти минимум пару деревень в какой-нибудь истерзанной голодом стране. Для того чтобы учиться, вовсе не надо следовать назойливым традициям людей, настолько серьезно относящимся к жизни, что всё, что они видят в этой самой жизни, - это только свою собственную смерть, и мне их искренне жалко, потому что они действительно умирают, так и не пожив.
Эля (задумчиво, начиная подкашливать). Глеб, ты - человек-загадка. Может быть, ты сам смертельно болен и поэтому все бросил и пытаешься смаковать каждую крошечку бытия?
Глеб. Нет человека, который не был бы смертельно болен, весь вопрос в длительности течения болезни. С другой стороны, даже смертельно больной может почувствовать себя совершенно здоровым, ибо тело наше есть лишь упрямый якорь, удерживающий нашу любовь...
Эля. Ты сказал - любовь? Ты хотел сказать - душу?
Глеб. Нет, именно любовь. Тело мешает нам излучать любовь, оно то болит, то жадничает, то вожделеет, а любовь не терпит ни того, ни другого, ни третьего. Все живое являет собой источник любви, а человек способен быть самым сильным ее источником!
Эля. Ты какую любовь имеешь в виду? Неземную? Платоническую, неплотскую?
Глеб. А плотской любви не бывает. Плотская любовь - это как голод или жажда. Это потребность нашего тела. Корабль нуждается в якоре только пока он в гавани, но стоит ему отправиться в плаванье, как спущенный якорь становится обузой. Так и тело становится обузой, когда мы отправляемся в путешествие.