Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
"Трубами слав не воспеты..."
"Малые имажинисты 20-х годов" (статья и тексты)
Печатается по тексту публикации в журнале "Октябрь" номер 9, 1993.
Все права защищены.
Перепечатка без письменного разрешения правообладателя
будет преследоваться по закону.
За разрешением обращаться:
akudryavitsky[at]hotmail.com
Сейчас трудно поверить, что были в нашем веке времена, когда имажинист Сергей Есенин говорил имажинисту. Анатолию Мариенгофу: "Эпоха-то наша!"
Эпоха ушла в небытие, об имажинистах в годы тотального контроля за умами упоминать было не принято, Есенина сперва замалчивали, затем высветили "фанфарами света" как народного поэта, заодно всеми силами отмывая от "ро-димых пятен" имажинизма.
Но была та эпоха, была! Имена Мариенгофа, Вадима Шершеневича, Александра Кусикова, Рюрика Ивнева, не говоря уже о самом Есенине, гремели по всей стране, в некоторых городах создавались имажинистские группы - подобия московской. Объединяла эти группы - в частности, московскую и Петроград-скую - общность эстетических воззрений, нашедшая отражение в основном про-граммном документе имажинистов - воронежском "Манифесте" 1919 года. "Утверждаем, что единственным законам искусства, единственным и несрав-ненным методам является выявление жизни через образ и ритмику образов, - декларировали имажинисты. - Поэт работает словам, беромым только в образном значении". Пятерка названных выше имажинистов - "пять великих поэтов", играющих "в тарелки лун", как сами они отзывались о себе, - вошла в лите-ратуру ХХ века. .
История искусства, однако, знает не только Рембрандта и Рубенса, на и "малых голландцев", творчество которых скрупулезно изучено (причем не толь-ко в Голландии). А были ли у нас "малые имажинисты"?
Оказывается, были. И повезло им гораздо меньше, чем "малым голланд-цам", вниманием они оказались обойдены. Если обратиться к истории московской группы, в воспоминаниях Мариенгофа и Шершеневича можно встретить упоминания еще о нескольких поэтах. Мариенгоф, па свидетельству Ивнева, называл их "молодым поколением" имажинистов. Прежде чем познакомить чита-теля с их творчествам, представим их.
В числе поэтов, подписавших в 1919 году "Воронежский манифест", был Николай Эрдман (1902-1970). Да-да, тот самый, ставший вскоре замечательным драматургом, автором нашумевших (и выдержавших испытание временем) пьес "Мандат" и "Самоубийца". И, может быть, искристое имажинистское веселье помогло Эрдману найти свое места в литературе. По отзыву Шершеневича, Эрдман "умел острить невозмутимо". Мироощущение будущего комедиографа отразилось в следующих характерных для него строчках:
Сердце - наполненный счастьем киоск
Денных и вечерних известий.
А в его стихотворении "Хитров рынок" перед читателем предстает мир будущих пьес Эрдмана - советские мещане, бродяги, мазурики. Писал Эрдман скупо, и стихов его сохранилось очень немного, хотя друзья его вспоминали: в начале двадцатых годов он хотел издать сборник своих стихотворений. Исчез-новение текстов объяснить легко - в последующие годы исчезали не только стихи, на и люди. .
Пожалуй, наиболее даровитым из молодого поколения московских имажи-нистов был Матвей Ройзман (1896-1973). К движению он присоединился в1920 году. Как вспоминает Шершеневич*, Ройзман "взялся за дела горячо... и скоро выдвинулся из рядов молодежи". В 1922 году вышел в свет стихот-ворный сборник Ройзмана и Шершеневича под интригующим названием: "Мы Чем Каемся". Цензура, составив из первых букв аббревиатуру МЧК, книгу запретила, чем лишь способствовала росту популярности поэтов. Имажинисты вообще любили "скандальчики" - вспомним, как они самовольно "переименова-ли" в свою честь московские улицы. Мандельштам лишь мечтал об улице Мандельштама", а Есенин, Кусиков и иже с ними просто повесили таблички с новыми названиями на центральных улицах Москвы. Обошлись без всякого Моссовета. Говорят, "Есенинская" и "Кусиковская" провисели долго... В другом случае Ройзману, напротив, довелось погасить назревавший скандал - он с при-сущим ему тактом помирил Есенина с Пастернаком, когда те в очередной раз прилюдно ссорились.
Стихи Ройзмана своеобразны - ни у кого из имажинистов (может быть, кромe Есенина) не найдешь столь болезненной тяги к Красоте:
И тужи, и плачь о прошлых,
О пунцовых песнях сентя6ря!
Поэт жалеет, что "Заперта Россия в северную плесень", в душе его живет "мечта о библейском Востоке", побуждавшая его создавать столь гармоничные стихотворения, как "Пальма". Но в родной стране поэт ощущает не только "радость гибкую", но и "вековую боль". Есть у Ройзмана и пророческие строки (1924 года):
Преображенная Россия
Сбирает звезды в короба.
И, чтобы, читатель не думал, что речь идет о каких-то поэтических красотах, поэт поясняет:
...рыбкой в коробе трепещет
Моя мятежная звезда.
Мы хорошо знаем, в какие короба собирали "звезды" в 1937 годy и даже раньше. Сам Ройзман уцелел - ценой отказа от поэзии. Выпустив в 1925 году последний, четвертый поэтический сборник "Пальма", он в дальнейшем писал прозу - сначала "нашумевший", по отзыву Шершеневича, автобиографический роман "Минус шесть" (1928), а в тридцатых годах - идеологически выдержанные приключенческие романы, после войны перейдя вообще в детективный жанр. И можем ли мы его за это осуждать? Так замолк один из самых интересных "поэтических голосов" среди имажинистов.
Но бывало и по-другому. Примером тому - судьба талантливого крестьянского поэта Алексея Ганина (1893-1925), вслед за .своим другом Сергеем Есениным "попробовавшего себя" в имажинизме. Вместе с Есениным и Ма-риенгофом он участвовал во втором имажинистском коллективном сборнике "Конница бурь", затем выпустил несколько рукописных сборников своих стихов. Манеру Ганина трудно назвать оригинальной - слишком уж захватила его есе-нинская песенная стихия; однако отметим, что Ганин не только умелый версификатор, но и тонкий лирик.
Конец Ганина был трагичен. П. Мансуров в письме к О. Синьорелли (Минувшее. Исторический альманах. М., 1992, 8) приводит рассказ С. Есе-нина: "...Меня вызвали в ЧК, я пришел, и меня спрашивают: вот один молодой человек, попавшийся в "заговоре", и они все, мальчишки, образовали правитель-ство, и он, eго фамилия Ганин, говорит, что он поэт и ваш товарищ, что вы на это скажете? Да, я его знаю. Он поэт. А следователь спрашивает: хороший ли поэт? И я, говорит Есенин, ответил не подумав: товарищ ничего, но поэт говен-ный". "Ганина расстреляли, - продолжает Мансуров. - Этого Есенин не забыл до последней минуты своей жизни". Верить ли этому рассказу? Если все так и было, значит, история и впрямь повторяется - вспомним знаменитый сталинский вопрос о Мандельштаме: "Мастер или не мастер?"
Кого еще можно выделить среди московских "малых имажинистов"? Сусанна Мар (настоящая фамилия Чалхушьян; 1900-1965), по словам Шершеневи-ча, "была полна намерения стать имажинистической Анной Ахматовой". Дейст-вительно, своя муза была у символистов (Зинаида Гиппиус), акмеистов (Ахматовa), у футуристов (Елена Гуро); почему бы ей не быть у имажинистов? Вот только второй Ахматовой из Сусанны Мар не получилось - талант ее как стихотворца оказался невелик, хотя отдельные вещи ей иной раз неплохо удавались. Она выпустила один сборник стихов "Абем" (1922), предположительно зашифровав в названии инициалы Мариенгофа (АБМ), в которого была влюблена. 'Затем, поняв, очевидно, сколь тернист избранный ею путь, Сусанна Мар занялась поэтическим переводом, на ниве которого усердно - и успешно! - трудилась долгие годы.
В Петрограде так называемый "Воинствующий орден имажинистов" воз-ник в конце 1922 года. Его главой был поэт Григорий Шмерельсон (р. 1901), дебютировавший в коллективном сборнике имажинистов "Стихи" (Нижний Hовгород, 1920), а затем выпустивший несколько книг. В своем творчестве Шмерельсон (в отличие от прочих петроградцев, "ушибленных Есениным") ориен-тировался на Шершеневича и Мариенгофа, "веселых имажинистов", о которых Есенин в минуту раздражения сказал: "Эти только в барабаны бить умеют" (по воспоминаниям Н. Оцупа*. Стихи Шмерельсона хорошо сделаны, порою забавны, а иногда заставляют и задуматься, не хотел ли поэт в в них сказать больше, чем казалось его современникам. Уже в 1922 году в его стихах мелькают провидческие строки:
Пораскроют пасти улицы,
проглотят людей тыщу...
И еше:
Человека жизнь киснет,
Если всюду его портрет.
Чей портрет вскоре появился всюду, мы знаем. 3паем и то, что, людей было проглочено не тыща, а сотни тысяч.
Провидческие стихи писал и самый, пожалуй, одаренный из петроградских имажинистов - Семен Полоцкий (1905-1952). Творческий путь его начался в Казани, где он возглавил группу молодых стихотворцев, называвших серя "Вит-рина поэтов" и также следовавших за имажинистами. Полоцкий печатался в коллективных сборниках этой группы "Тараном слов" (1921) и "Заповедь зорь" (1922). Уже тогда в его стихах слышалось, как "плачет подбитый голоса олень" (строка из посвященной Полоцкому поэмы его друга поэта Владимира Ричиотти). Россия для Полоцкого - "страна, где склоняются выси, где Луна за решеткою рощ". В отчаянии он пишет:
Так и надо, что рубятся чащи,
Если строится ладный дом.
Первородное наше счастье -
Пропади оно пропадом!
В стихах Полоцкого чувствуется голос настоящего, большого поэта, которому есть что сказать. Ранние его стихи еще несовершенны с точки зрения стихотворной техники, но в них ощущаешь такую силу чувства, что многое прощаешь автору. В коллективном сборнике петроградской группы "Имажинисты" (1925) переехавший к этому времени, в столицу Полоцкий, этот "красивый приветливый молодой человек с несколько амбициозной, подчеркнутой речью" (по воспоминаниям А. Палея*) декларировал: "Мы берем да себя ответственность за судьбы русской поэзии на десятилетие вперед". Петроградские имажинисты собирались в 1926 годy издать альманах "Нео6ьtчайные свидания друзей" и даже сделать его периодическим, изданием. Среди участников были, в числе прочих объявлены еще молодые тогда Хармс и А. Введенский, будущие обэриуты. Так что дек-ларация Полоцкого, пожалуй, не была голословной. Но - не сбылось. "Золотая эпоха" имажинистов кончалась, альманах так и не вышел, наступали иные, страшные временa. Полоцкий стал писать стихотворные книжки для детей (издал более 10 таких книг!), пьесы, в 1926 гoдy выпустил сатирический роман "Черт в Совете непокорных". Дальше - тишина. Что создал поэт в последующие годы - неизвестно. Архив его в Пушкинском доме не разобран и потому закрыт для исследователей, как, впрочем, и десятки других архивов.
Среди петроградских имажинистов назовем еще Владимира Ричиотти (на-стоящие имя и фамилия Леонид Турутович; 1899-1939), моряка, принимавшего участие в штурме Зимнего дворца, а впоследствии писавшего стихи и книги по истории флота. У Ричиотти любопытны строчки, показывающие, по кому равняли себя петроградские имажинисты:
Пусть Есенина в строках ловят,
Ричиотти - не меньший черт.
Утверждение, может быть, излишне категорическое, но имажинистский за-дор автора похвален.
Особое место в группе занимал Вольф Эрлих (1902-1937), ученик и близкий друг Сергея Есенина. Эрлих встречался с ним в Петрограде, бывал у него в Москве. Именно его Есенин уполномочил наблюдать за изданием в Петрограде своей "Песни о великом походе", его же он просил подыскать квартиру, когда в декабре 1925 года решил переселиться в Петроград, к местным друзьям-има-жинистам, которые, по его словам, "не продали шпаги наших клятв и обещаний". Отношение Есенина к Эрлиху проявляется и в строках его письма 1925 года: "Хотелось бы тебя, родной, увидеть, обнять и поговорить о многом... Ежели через 7-10 дней я не приеду, приезжай сам".
B последнее время муссируется версия о том, что Есенин не покончил с собой, а был убит. Версии можно выдвигать любые, вплоть до того, что пьесы Шекспира написал Бернард Шоу, но в гибели Есенина безосновательно обвиняют конкретного человека, поэта Эрлиха, а это уже преступная несправедли-вость. Не будем говорить о том, что версия убийства совершенно нелогична - в самом деле, зачем же Есенин за день до "убийства" пишет трагическое стихотворение, "До свиданья, друг мой, до свиданья", адресуя его Эрлиху, предан-нейшему из друзей, и прощаясь в этих стихах с жизнью, а перед самой смертью просит портье в отеле, где живет, никого к нему не пускать - для удобства убийцы, что ли? Версия убийства зыбкая, но на определенного читателя она производит впечатление. .
Ответил будущим клеветникам сам, Эрлих, написавший в 1928 году публикуемое ниже глубоко прочувствованное стихотворение, посвященное памяти Есенина ("Какой прозрачный, теплый роздых..."). Воспоминания о Есенине собраны Эрлихом в книгу "Право на песнь" (1929). Борис Пастернак, не очень-то жаловавший Есенина при жизни, в письме дал такой отзыв об этих воспомина-ниях: "Книга о Есенине написана прекрасно. Большой мир раскрыт так, что не замечаешь, как это сделано, и прямо в него вступаешь и остаешься" (Литературное наследство, т. 93, с. 681). Многие стихи Эрлиха были переизданы в 1963 году в книге "Стихотворения и поэмы". Caмoго же поэта постигла трагическая участь - в 1937 году он был незаконно репрессирован и, очевидно, тогда же расстрелян.
Говоря о "малых имажинистах", нельзя не подчеркнуть: эпоха наложила на них трагическую мету. По-разному расплатились они за грозный подарок не-бес - поэтический дар: кто жизнью, а кто и молчанием, которое для иных страш-нее смерти. Поэтому и звучат в этой подборке голоса тех далеких лет, разные голоса. Имажинисты были верны завету Есенина: "Каждый поэт должен иметь свою рубашку". И действительно, каждый имел свою тему, свою манеру. И каж-дого покарала та далекая эпоха, в которую читателя ненадолго перенесет эта публикация.
Анатолий Кудрявицкий
Вольф Эрлих
Волчья песнь
Белый вечер,
Белая дорога,
Что-то часто стали сниться мне.
Белый вечер,
Белая дорога,
При широкой голубой луне.
Вот идут они поодиночке,
Белым пламенем горят клыки.
Через пажити,
Овраги,
Кочки
Их ведут седые вожаки.
Черный голод
В их кишках гнездится.
С черным воем
Песни боевой
Вдаль идут зловещей вереницей
Человечий шевелить покой.
Лишь один отстал от этой стаи...
Песнь моя!
Ужели это я
Грусть свою собачьим теплым лаем
Заношу в надзвездные края?
Я ли это -
С волей на причале,
С песьим сердцем,
С волчьей головой?
Пойте, трубы гнева и печали!
Вейся, клекот лиры боевой!
Знаю я,
Что в звездном этом гуле.
Вновь приди, высокий, страшный год!
Первая ж нарезная пуля
Грудь мне вырвет,
Жизнь мою возьмет.
Но когда заря
Зарю подымет
В утренней
Розовокосой мгле,
Вспомню я простое волчье имя,
Что мне дали на моей земле. -
И, хрипя
И воя без умолку,
Кровь свою роняя на бегу,
Серебристым,
Длинномордым волком
К вражьему престолу пробегу.
* * *
Какой прозрачный, теплый роздых
От громких дел, от зимних бурь!
Мне снится синим самый воздух,
Безоблачной - сама лазурь.
Я ничего не жду в прошедшем,
Грядущего я не ищу,
И о тебе, об отошедшем,
Почти не помню, не грущу.
Простимся ж, русый! Мир с тобою!
Ужели в первый вешний день
Опять предстанет предо мною
Твоя взыскующая тень?
Семен Полоцкий
* * *
Сами мы кипятили воду,
Сами будем хлебать до дна.
О, усталость ненужного отдыха,
Ты у нас осталась одна.
Так и знай, не дрожали мы прежде
И теперь не дрожим умирать,
Только проще, спокойней, надежней
В сапогах завалиться в кровать.
Лейтесь, песни, над головою
Одичалой моей стороны!
Ах, не сами ли мы нашу волю
Прокатили на вороных?
Сами выбрали тихие мели,
Залетели в тесную клеть.
Не болит голова с похмелья,
Да и не с чего ей болеть.
Так и надо, что рубятся чащи,
Если строится ладный дом.
Первородное наше счастье -
Пропади оно пропадом!
Нам с тобой и дружиться не стоило,
Только что-то теперь все равно:
Не горчит чечевичное пойло,
И не пенится больше вино.
1924
* * *
У бродяги мысли о крове,
А на сердце камнем - грабеж.
Вновь грустит по закатной крови
Засапожный, привычный нож.
В наших жилах злей и напевней
Арестантский, ивовый дух.
Сколько раз пролетал по деревне
Моих песен красный петух!
Сколько раз затоплял я нивы -
проливными дождями слов!
Полюбил я бродить, счастливый,
По посевам моих стихов.
Братья люди! Не верьте, не верьте!
Не пускайте за свой плетень
Нас, гонцов и пророков смерти,
Поджигателей деревень.
Ведь недаром в глухое время
Налетает со всех концов
Наше злое, хищное племя
Поножовщиков и певцов.
Матвей Ройзман
* * *
Порхай же, на холодном сквере.
И бейся, осень, о карниз,
И грозно золотые перья
Роняй по переулкам вниз!
Уже печальными речами
Тебя встречают тополя
И брачный пурпур расточают
На оголенные поля.
И вижу: за туманной синью,
Еще горбата и ряба,
Преображенная Россия
Сбирает звезды в короба.
Я понял все, о призрак вещий,
Мне по заслугам ты воздал:
Ведь рыбкой в коробе трепещет