Все знали, что у Миссис Мэллард больное сердце, и поэтому старались, как можно осторожней, преподнести ей новость о смерти мужа.
Отрывистыми фразами и тонкими намеками, скрывающими половину правды, об этом ей сообщила ее сестра Жозефин. Друг ее мужа Ричардз тоже был там, рядом с ней. Он как раз находился в редакции газеты, когда пришло известие о железнодорожной аварии. Имя Брэнтли Мэлларда значилось первым в списке погибших. Ричардз немного задержался лишь для того, чтобы удостовериться, что это правда, и, как только еще одна телеграмма была получена, он поспешил сообщить печальную новость, чтобы его не опередил кто-нибудь из менее тактичных и заботливых друзей.
Миссис Мэллард отреагировала на это известие не так, как большинство женщин, проявляющие абсолютную неспособность поверить в серьезность произошедшего. Упав в объятия своей сестры, она тут же разрыдалась, поддавшись резкому, дикому порыву. Когда нахлынувшая на нее буря печали успокоилась, она в одиночестве удалилась к себе в комнату. Она не хотела никого видеть.
Там перед открытым окном стояло большое, удобное кресло. Она упала в него, поддавшись усталости, которая наполняла ее тело, и, казалось, начинала овладевать и душой.
В неогороженном скверике перед своим домом она видела деревья, верхушки которых дрожали, словно радуясь новой жизни, принесенной весенней порой. Воздух был пропитан приятным ароматом дождя. С ближайшей улицы доносился голос торговца, предлагающего свои товары. Едва различимы были звуки доносившейся откуда-то издалека песни. С карниза раздавалось чириканье бесчисленных воробьев.
Кусочки голубого неба уже проглядывали среди облаков, плывущих и нагромождающихся друг на друга на западе, куда выходило окно.
Откинув голову на находящуюся на кресле подушку, она сидела практически неподвижно за исключением моментов, когда она вздрагивала от подступающих к горлу рыданий, как ребенок, который всхлипывает во сне, если, засыпая, он плакал.
Она была молода, черты ее красивого спокойного лица говорили о сдержанности и определенной силе духа. Однако сейчас лишенный осмысленности взгляд ее глаз был устремлен в одну точку, находящуюся где-то среди проблесков голубого неба. Этот взгляд говорил, скорее, не о том, что она о чем-то размышляет, а о том, что она остановилась на какой-то очень важной мысли.
На нее надвигалось доселе неизвестное чувство, и она страшилась его приближения. Что это было? Она не знала, это чувство было слишком неуловимым и эфемерным, чтобы дать ему точное определение. Но она ощущала, как оно отделяется от неба, достигая ее через звуки, ароматы и краски, наполняющие воздух.
Ее грудь возбужденно поднималась и опускалась. Она начала осознавать, что за чувство овладевало ею, и пыталась бороться с ним, призывая на помощь свою силу воли, мощь которой не превосходила мощь ее белых изящных рук.
Когда она перестала бороться, ее слегка приоткрытые губы еле слышно прошептали какое-то слово. Она продолжала тихо повторять его снова и снова: "Свободна, свободна, свободна!" Затем последовало выражение ужаса, отразившееся в пристальном безжизненном взгляде глаз, сохранивших свою проницательность и блеск. Сердце часто билось, пульсирующая кровь согревала и расслабляла каждую частичку ее тела.
Она не переставала задаваться вопросом, не переполняет ли ее чудовищное чувство радости. Ясное и острое восприятие реальности позволило ей избавиться от этой идеи, как от слишком банальной.
Она знала, что снова заплачет, когда увидит ласковые, нежные руки, сложенные в последнем прощании, и обездвиженное смертью бледное лицо, не выражавшее при жизни ничего, кроме любви к ней. Однако за этим горьким моментом она видела долгие годы жизни, которые будут принадлежать исключительно ей. И она с радостью распахнула свои объятия, словно в знак приветствия.
Теперь она будет жить только для себя, а не для кого-то другого. Никто не будет насаждать ей свою порабощающую волю с той слепой настойчивостью, с которой действуют те, кто считает себя в праве навязывать свои желания другим. Независимо от того, делается ли подобное с добрыми или злыми намерениями, в тот краткий миг просветления она осознала, что это - преступление.
А ведь она все же любила его... Иногда. Чаще не любила. Да, и какая теперь разница?! Чем была любовь, неразгаданная тайна, по сравнению с этим чувством самоутверждения, которое в ее понимании неожиданно стало центром ее существа?!
"Свободна! Свободна телом и душой!" - продолжала шептать она.
Жозефин стояла на коленях перед закрытой дверью и через замочную скважину умоляла впустить ее. "Луиз, открой дверь! Умоляю, открой дверь! Ты сделаешь себе только хуже! Что ты делаешь, Луиз?! Ради Бога, открой дверь!"
"Уходи. Я не сделаю себе хуже." Нет. Напротив, она чувствовала, как вдыхает самый эликсир жизни через это открытое окно.
Ее воображение рисовало яркие картины предстоящих дней. Весенних дней, летних дней... Всех тех дней, которые будут принадлежать только ей. Она быстро прошептала молитву о том, чтобы прожить долгую жизнь. Странно, но только вчера она с содроганием думала о том, что ее жизнь может быть долгой.
Наконец, она встала и открыла дверь, о чем так настойчиво просила ее сестра. Ее глаза были полны лихорадочного ликования. Не отдавая себе в этом отчета, она спустилась на землю словно богиня победы. Она подхватила сестру за талию, и вместе они спустились по лестнице. Внизу, ожидая их, стоял Ричардз.
В тот момент кто-то открыл входную дверь ключом. Это был Брэнтли Мэллард. Он спокойно вошел в немного грязном от путешествия костюме, держа в руках свой саквояж и зонтик. Он находился далеко от места катастрофы, и, более того, ничего не знал о ней. Он остановился, пораженный пронзительным криком Жозефин и быстрым движением Ричардза, пытающегося заслонить его от взгляда жены.
Однако Ричардз опоздал.
Прибывшие врачи сказали, что ее больное сердце не выдержало.... Не выдержало такой радости.