Чувство острого одиночества пронзало дни и ночи мадам Делизл. Гюстав, ее муж, был далеко, где-то в Виргинии с войсками Борегара, а она осталась, не считая рабов, совершенно одна в этом старом доме в Байу Сент-Джон.
Мадам была очень красива. Настолько красива, что она находила немало удовольствия в том, чтобы сидеть часами перед зеркалом, упиваясь собственным очарованием. Она с восхищением рассматривала свои блестящие золотые локоны, томный взгляд своих голубых глаз, изящные черты своего лица и свою мягкую сияющую кожу. Она было очень молода. Настолько моло-да, что все еще весело играла с собаками, дразнила своего попугайчика и не могла уснуть, если старая негритянка Манна-Лулу, сев подле ее кровати, не рассказывала ей на ночь какую-нибудь историю.
В общем, она все еще была ребенком, неспособным постичь весь масштаб трагических событий, за развитием которых весь мир наблюдал, затаив дыхание. Она воспринимала это, как мимолетное кошмарное недоразумение, которое наполнило ее существование мраком, лишив его всякой радости.
Однажды, остановившись поболтать, Сепенкур посчитал, что она выглядит очень одинокой и несчастной. Она была бледна, и ее голубые глаза потускнели от невыплаканных слез. Сепенкур был родом из Франции и жил неподалеку. Он лишь пожимал плечами, наблюдая за ходом войны, в которой брат был против брата. Эта борьба была ему безразлична и вызывала негодование лишь по поводу того, что нарушает спокойствие его жизни. Однако он был еще достаточно молод, чтобы в его венах играла горячая кровь.
Когда он простился с мадам Делизл в тот день, подернувшая ее глаза дымка словно испарилась, и царящий вокруг нее мрак начал рассеиваться. Эта таинственная, непрочная связь, называемая симпатией, заставила их рас-крыться друг перед другом.
Тем летом он приходил к ней довольно часто, всегда одетый в белый легкий костюм и с цветком в петлице. Он пытался встретиться с ней взглядом, его красивые карие глаза смотрели на нее тепло и дружелюбно. Это успокаивало ее, как ласка успокаивает плачущего ребенка. Ей нравилось смотреть на его стройную, немного сутулую, фигуру, неспешно прогуливающуюся по аллее, по обеим сторонам которой росли магнолии.
Иногда с полудня и до самой ночи они сидели в покрытом зеленью углу галереи, потягивая черный кофе, который им периодически приносила Манна-Лулу, и разговаривая без умолку. Так было в первые дни, когда они бессознательно доверяли себя друг другу. Однако очень быстро настал час, когда им начало казаться, что говорить больше не о чем.
Он рассказывал новости о войне, и они без всякого интереса обсуждали их, прерывая долгие минуты молчания, которых никто не замечал. Изредка Гюставу удавалось каким-либо изощренным способом отправить ей письмо, низменно полное сдержанности и печали. Они читали и вздыхали над этими письмами вместе.
Однажды они стояли в гостиной перед висящим на стене портретом Гюстава, с которого он смотрел на них своим добрым, снисходительным взглядом. Ма-дам провела по картине своим шелковым платком и, поддавшись импульсу, нежно поцеловала покрытый краской холст. В течение прошедших месяцев живший в ее памяти образ мужа словно растворялся в дымке, и ей не удава-лось рассеять ее никакими своими способностями и усилиями.
Однажды на закате солнца, который они молча встречали с Сепенкуром, стоя рядом и глядя на раскинувшиеся перед ними топи, пылающие красным светом на западе, он сказал ей: "Мон ами, давай уедем из этого унылого края. Давай уедем в Париж, только я и ты."
Она подумала, что он шутит, и нервно засмеялась. "Да, в Париже будет нес-мненно веселее, чем в Байу Сент-Джон", - ответила она. Однако он не шутил. Она сразу же поняла это по его пронзительному взгляду, по дрожанию его нежных губ и по бешеной пульсации выступающей на его загорелой шее вены.
"В Париж, да куда угодно... лишь бы с тобой... ah, bon Dieu!" - прошептал он, схватив ее за руки. Но она в испуге отстранилась и поспешила вернуться в дом, оставив его в одиночестве.
Той ночью в первый раз в жизни мадам не захотела слушать на ночь Манну-Лулу и задула восковую свечу, которая до этого всегда оставалась зажженной в ее спальне, накрытая высоким хрустальным колпаком. Она неожиданно превратилась в женщину, способную на любовь и самопожертвование. Она больше не могла слушать истории Манны-Лулу. Она хотела остаться одна, чтобы содрогаться в рыданиях.
Утром в ее глазах не было слез, но она отказалась принять Сепенкура, когда тот пришел. Затем он написал ей письмо.
"Я оскорбил Вас, и вместо этого я предпочел бы смерть, - говорилось в нем. Не лишайте меня возможности видеть Вас, в этом - вся моя жизнь. Позвольте мне упасть к Вашим ногам, хотя бы на один миг, чтобы я мог услышать, что Вы меня прощаете."
Мужчины издавна отправляли подобные письма, но откуда мадам могла об этом знать? Для нее это был голос, доносившийся из неизвестности, словно музыка, которая пробуждала в ее душе сладостное волнение, наполняющее и завладевающее всем ее существом.
Когда они встретились, ему было достаточно взглянуть на ее лицо, чтобы понять, что нет необходимости бросаться к ней в ноги и молить о прощении. Она ждала его под раскидистыми ветвями дуба, который словно страж стоял у ворот ее дома.
На миг он взял ее дрожащие руки в свои. Затем он заключил ее в объятия и обсыпал поцелуями.
- Ты уедешь со мной, мон ами? Я люблю тебя... Так люблю тебя! Поедем со мной, мон ами!
- Куда угодно, куда угодно, - ответила она так тихо, что ему было трудно рас-слышать ее слова.
Но она не уехала с ним. Судьба распорядилась иначе. Той ночью ей принесли письмо от Борегара, в котором сообщалось, что Гюстав погиб.
В начале следующего года Сепенкур решил, что, учитывая все обстоятельства, новая попытка поговорить о своих чувствах с мадам Делизл не будет выглядеть неподобающе поспешной. Его любовь была сильна, как никогда раньше. Вероятно, это чувство обострилось из-за долгого периода молчания и ожидания, который он пережил. Как и предполагал, он нашел ее, укутанной в траур. Она поприветствовала его с тем выражением, с которым встречают старого доброго священника, помогающего найти успокоение в религии, мягко взяв за обе руки и назвав "cher ami". Ее отношение и манера держаться привели Сепенкура к горькому и сбивающему с толку заключению, что он не занимал ее мыслей.
Они сидели в гостиной перед портретом Гюстава, украшенным его орденской лентой. Над портретом висела его сабля, а под ним лежала гора цветов. Сепенкур с трудом сдержал себя, чтобы не преклонить колени перед этим алтарем, предвещавшим крах его надежд.
Легкий ветерок прогуливался над топями. Он достигал их через открытое ок-но, принося с собой сотни едва различимых звуков и запахов весенней поры. Казалось, что это напоминает мадам о чем-то очень далеком, судя по ее мечтательному взгляду, устремленному в голубую высь. Сепенкур больше не мог справиться с неприятным волнением, побуждающим его говорить и действовать.
"Вы должны знать, что привело меня сюда, - начал он резко, придвигая свой стул поближе к ней. - Все эти месяцы я не переставал любить и ждать Вас. Днем и ночью, меня преследовал звук вашего голоса, ставшего мне таким дорогим, взгляд ваших глаз..."
Она пренебрежительно протянула ему руку. Он взял ее в свою. Она не отдернула ее, но и не проявила какого-либо чувства.
"Вы не могли забыть, что вы тоже любили меня не так давно, - продолжал он пылко, - что Вы были готовы следовать за мной куда угодно... куда угодно! Вы помните? Я пришел, чтобы просить вас выполнить это обещание, чтобы предложить вам стать моей женой, моей спутницей, самым дорогим, что у меня есть в жизни."
Она слушала его мягкий, умоляющий голос, словно он говорил на чужом, не вполне понятном ей языке.
Она отняла свою руку и задумчиво приложила ее ко лбу.
- Вы не чувствуете... Вы не понимаете, мон ами, что теперь все это невозможно? Даже мысль об этом, - спокойно сказала она.
- Невозможно?
- Да, невозможно. Разве вы не видите, что теперь мое сердце, моя душа, мои мысли, да и вся моя жизнь должны принадлежать другому? Иначе быть не может.
- Вы хотите, чтобы я поверил, что вы можете принести свою молодость в жертву тому, кто уже мертв?! - воскликнул он с выражением, напоминающим ужас. Ее задумчивый взгляд был обращен на гору цветов, лежащую перед ней.
- Мой муж никогда не казался мне таким живым, как сейчас, - ответила она со слабой сочувственной улыбкой, указывающей Сепенкуру на его глупость. - Все, что меня окружает, напоминает мне о нем. Я смотрю на раскинувшуюся там топь и вижу, как он идет ко мне, усталый и перепачканный грязью после охоты. Я вижу его, сидящим на этом или на том стуле. Я слышу его голос, та-кой знакомый мне, его шаги в галереях. Мы снова прогуливаемся вместе под магнолиями, и ночью во сне я чувствую его здесь, рядом с собой. Как может быть иначе?! О! Этих нахлынувших воспоминаний хватит, чтобы заполнить всю мою жизнь, даже если я проживу сто лет!
Сепенкур не понимал, почему она не могла просто снять со стены саблю и насквозь пронзить его тело несколько раз. Это было бы несравненно приятней, чем сказанные ею слова, обжигающие его душу. Он поднялся, сбитый столку и взбешенный от боли.
- Тогда, мадам, мне остается только удалиться, - произнес он, запинаясь. - Прощайте.
- Не обижайтесь, мон ами, - сказала она ласково, протягивая ему руку. - Я полагаю, Вы отправитесь в Париж?
- Какая теперь разница, куда я отправлюсь?! - воскликнул он в отчаянии.
- О, я всего лишь хотела пожелать вам бон вояж, - дружелюбно промолвила она.
После Сепенкур провел множество дней в бесплодных раздумьях, пытаясь постичь эту тайну психологии, зовущуюся женским сердцем.
Мадам по-прежнему живет в Байу Сент-Джон. Она уже довольно пожилая леди, очень красивая пожилая леди, не давшая ни малейшего повода для упрека за все то время, в течение которого она была вдовой. Воспоминания о Гюставе по-прежнему наполняют ее дни, принося ей радость. Ни одного года не обошлось без того, чтобы она не заказала торжественную службу за упокой его души.