У мадемуазель Орели было сильное, хорошо сложенное тело и румяное лицо. В ее темных волосах начинала проглядывать седина, взгляд отличался решительностью. Она разгуливала по ферме в мужской шляпе. Когда было холодно, она надевала старую синюю армейскую шинель и иногда - высокие сапоги.
Мадемуазель Орели никогда не думала о замужестве. Она никогда не была влюблена. В двадцать лет ей сделали предложение, которое она поспешно отвергла, и в свои пятьдесят по-прежнему не жалела об этом.
Она была совершенно одинока, если не считать ее пса Понто и живущих в принадлежащих ей хижинах негров, которые работали на ее полях, а также домашних птиц, нескольких коров, пару мулов, ее ружье (из которого она стреляла по ястребам) и ее набожность.
Однажды утром мадемуазель Орели стояла на террасе и, уперев руки в бока, наблюдала за небольшой группой совсем маленьких детей, которые, как ей казалось, могли свалиться только откуда-то с неба, настолько неожиданным, непонятным и, надо сказать, неприятным было для нее их появление. Это были дети ее ближайшей соседки Одиль, которая, на самом деле, жила не так уж и близко.
Молодая женщина со своими четырьмя детьми приехала каких-то пять минут назад. На руках она держала малышку Элоди, таща за собой сопротивляющегося Ти-Нома. За ней неуверенными шагами топали Марселин и Марселет.
Ее лицо было красным и опухшим от слез и возбуждения. Из-за серьезной болезни матери ее вызвали в соседний округ. Ее муж был в Техасе, который, как ей казалось, находился за миллионы миль отсюда. Вальсен с запряженной мулами повозкой уже ждал ее, чтобы отвезти на станцию.
"Никаких возражений, мадемуазель Орели! Вы должны остаться с детьми до моего возвращения. Видит Бог, я бы не побеспокоила вас, если бы у меня был другой выход! Заставьте их помогать вам по работе, мадемуазель Орели, не надо их жалеть. Я просто с ума схожу! Дети, Леон в отъезде... а мать я, возможно, живой уже не увижу!" Последняя мысль была настолько невыносима для Одиль, что это заставило ее судорожно и торопливо распрощаться со своим безутешным выводком.
Оставленные матерью дети стояли кучкой в узкой полоске тени на крыльце длинного низкого дома. На старые белые доски падали яркие солнечные лучи. Несколько куриц копалось в траве, растущей перед ступеньками. Одна из них нахально взобралась по лестнице и тяжелой поступью торжественно и бесцельно расхаживала по галерее. Воздух был наполнен приятным ароматом гвоздики. С цветущих хлопковых полей доносился смех работающих негров.
Мадемуазель Орели стояла, разглядывая детей. Ее неодобрительный взгляд был устремлен на Марселин, которая покачивалась под весом оставленной на ее руках пухленькой малышки Элоди. С тем же оценивающим видом она изучала Марселет, чей беззвучный плач тонул в шумном выражении недовольства и протеста Ти-Нома. Эти минуты наблюдения были ей необходимы, чтобы овладеть собой и разработать план действий, который не должен был идти вразрез с ее привычными обязанностями. Первым делом, она решила накормить детей.
Если бы это было единственным обязательством мадемуазель Орели, то она могла бы с легкостью его выполнить: в ее кладовой было вдоволь всего для таких непредвиденных случаев. Однако маленькие дети - это не маленькие поросята. Им требуется забота, о которой мадемуазель Орели вовсе не подозревала и была не готова ее оказать.
В самом деле, она очень неумело управлялась с детьми Одиль в течение первых нескольких дней. Откуда она могла знать, что Марселет всегда заливается слезами, если с ней разговаривать громким повелительным голосом? А это было особенностью Марселет. Ей стало известно о страсти Ти-Нома к цветам, только когда он сорвал все самые лучшие гардении и гвоздики, по всей видимости, чтобы внимательно изучить их ботаническое строение.
"Ему мало просто сказать, мадемуазель Орели, - поучала ее Марселин. - Его нужно привязать к стулу. Мама всегда так делает, когда он плохо себя ведет. Она привязывает его к стулу." Стул, к которому мадемуазель Орели привязала Ти-Нома оказался просторным и удобным, и мальчик не упустил возможности вздремнуть на нем в тот теплый день.
Вечером, когда она приказала детям идти в кровать так, как если бы она загоняла куриц в курятник, они остановились перед ней в полном замешательстве. А как же маленькие белые ночные сорочки, которые были в принесенной наволочке и которые чьей-то сильной руке пришлось доставать оттуда и встряхивать до тех пор, пока они не начинали рассекать воздух, как бычий кнут? А как же ванна с водой, которую необходимо было поставить посреди комнаты и в которой нужно было заботливо вымыть начисто все эти маленькие усталые запыленные загорелые ножки? Ну, а когда мадемуазель Орели вдруг решила, что Ти-Ном может заснуть без истории о бабае или оборотне, или об обоих сразу, а Элоди не нужно укачивать, напевая ей колыбельную, Марселин и Марселет вовсе весело рассмеялись.
- Клянусь вам, тетушка Руби, я лучше буду управляться с дюжиной плантаций, чем с четырьмя детьми, - по секрету сказала мадемуазель Орели своей кухарке. - Это невыносимо! Ради Бога! Я не хочу больше ничего слышать о детях!
- Так и неудивительно, вы ж ничего не знаете о детях, мамзель Орели. Я вот видела вчера, как малыши играли с вашей связкой ключей. А вы, верно, и не знаете, что дети растут упрямыми, когда играют с ключами. Это, как разрешать ребятишками смотреться в зеркало до года - очень плохая примета. Такие вещи нужно знать, если хотите растить и воспитывать детей.
Безусловно, мадемуазель Орели вовсе не претендовала, да и не стремилась претендовать, на обладание такими глубокими и обширными знаниями, какие были у тетушки Руби, которая в свое время "вырастила пятерых и похоронила шестерых". Она была рада научиться некоторым хитростям материнства, как того требовала ситуация.
Липкие пальцы Ти-Нома заставили ее откопать белые передники, которые она не носила уже многие годы. Ей также пришлось привыкнуть к его слюнявым поцелуям, которыми он выражал свою нежную и страстную натуру. Она достала с верхней полки шкафа свою корзинку со швейными принадлежностями, которой очень редко пользовалась раньше, и поставила ее так, чтобы она всегда была под рукой: того требовали постоянно появляющиеся дырки на штанишках и отрывающиеся пуговицы на курточках. Ей понадобилось несколько дней, чтобы привыкнуть к смеху, плачу и болтовне, которые беспрерывным эхом разносились по всему дому. И ни в первую, ни во вторую ночь она не чувствовала себя комфортно, засыпая рядом с прижимающимся к ней горячим пухленьким тельцем Элоди, чувствуя на своей щеке ее дыхание, легкое словно взмах птичьего крыла.
Однако на исходе второй недели мадемуазель Орели практически привыкла ко всему этому и больше не жаловалась.
Также на исходе второй недели, обратив свой взгляд на ясли, в которые насыпали корм для скота, она заметила синюю повозку Вальсена, выезжающую на поворот дороги. Выпрямив спину, позади мулата сидела взволнованная Одиль. Когда они приблизились, по сияющему лицу молодой женщины стало понятно, что ее возвращение домой было вполне благополучным.
Однако это непредвиденное и неожиданное появление привело мадемуазель Орели в волнение, которое было сродни смятению. Детей нужно было собрать. Где же Ти-Ном? Там в сарае точит свой ножик о камень. А Марселин и Марселет? Делают и наряжают тряпичных кукол в углу галереи. Вопросов не возникало только по поводу Элоди, спокойно сидящей на руках у мадемуазель Орели. Она закричала от радости, увидев знакомую синюю повозку, которая привезла ее маму обратно.
Волнение утихло. Дети уехали. Как тихо стало после их отъезда! Мадемуазель Орели стояла в галерее, оглядываясь и прислушиваясь. Повозка уже скрылась из виду. Красный закат и серо-голубые сумерки набросили пурпурную дымку на поля и дорогу, по которой она уехала. Мадемуазель Орели больше не слышала скрипа и треска колес, но до нее по-прежнему еле слышно доносились крики и радостные голоса детей.
Она направилась в дом. Там ее ожидало немало работы: дети оставили за собой ужасный беспорядок. Однако, вопреки привычке, она не принялась сразу же за уборку. Мадемуазель Орели села возле стола. Она медленно обвела глазами комнату, а проникающие туда вечерние тени продолжали сгущаться вокруг ее одинокой фигуры. Ее голова бессильно упала на согнутую руку, и она заплакала. Горько заплакала. Не бесшумно, как это часто делают женщины. Она плакала, как мужчина, со всхлипами, которые, казалось, рвут душу на части. Она не замечала Понто, лизавшего ей руку.